Немирович-Данченко Василий Иванович
Случайная встреча

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Василий Иванович Немирович-Данченко

Случайная встреча

   Глушь. Беспросветная, северная глушь.
   Из непроглядного моря серого тумана мрачно возносятся угрюмые, гранитные скалы. Куда ни взглянешь -- повсюду их чёрные, величавые вершины, то острые и стройные как башни готических храмов, то круглые и массивные, застилают мглистый горизонт этого печального края. В тёмных, изломчатых скважинах отвесных обрывов лепятся безобразные клочья тумана... Всё выше и выше ползут они... Верхушки скал словно плавают, исчезая одна за другой в этой однообразно-серой, бесформенной массе. А по небу медленно тянутся полярные тучи как чудовищные амфибии, одна за другою тихо развёртываясь и захватывая последние, светлые окраины дня.
   Тихо, мёртво и дико.
   Последнюю гордую вершину тёмного утёса окутало серою мглою, и мы погрузились в бесконечный океан тумана. Едва заметная прежде тропка совершенно пропала на гладком камне, обрывавшемся почти вертикально вниз, где что-то шумело и ворчало -- не то сдавленный гранитными оковами поток, не то мощный зверь, неожиданно попавший в западню.
   -- Чёртова яма! -- указал мне проводник на эту пропасть.
   -- Что такое?
   -- Чёртова яма прозывается, падь проклятая. Вода крутит; вишь ты, воет словно не погребённый мертвец.
   Шумно размахивая крыльями, мимо меня пронёсся чёрный громадный ворон и тут же уселся на плоской площадке одного из уступов.
   -- Неужели здесь ничего не растёт? -- спросил я.
   -- Чему расти на камне? В понизье мох есть -- олешек любить. А тут, гляди, словно плешь чисто. Голина одна. Таких местов у нас мало.
   -- Живёт тут кто?
   -- Есть человек. На двадцать вёрст кругом ни одной больше христианской души не найти. Застанет тебя это вьюга -- ложись на камень и жди. Избы-то первые в Дальней Чуе.
   -- А где живёт тот, про которого ты говорил?
   -- Его, не знаю, не найти. Дикой совсем. Словно волк, так мы его волком и прозвали.
   -- Что у него, изба?
   -- Сам повидаешь.
   -- Да примет ли он на ночлег?
   -- Как не принять. На это он добрый, только неразговорчив очень.
   -- Крестьянин?
   -- Теперь к нашей волости приписан. А прежде, говорят, барином был.
   -- Что ж, из ссыльных разве?
   -- Есть того. Из несчастных. Куда ты, куда; аль жизнь не мила?
   Я остановился как вкопанный; передо мной зияло чёрное отверстие какой-то громадной воронки, образованной двумя выемчатыми, сросшимися по краям скалами. Ещё один шаг, и я, по всей вероятности, разбился бы далеко внизу об острые вершины откосов, гребни которых едва-едва виднелись под серою пеленою тумана.
   -- Тут, брат, не столбовая дорога! Рта не разевай, убьёшси.
   В увлечении разговора я и не заметил, как подошёл к этому опасному обрыву.
   -- Ты иди за мной. Эфти места я проходил не раз. -- Знаю. Оногдась за песцами гонялся, так и сам чуть в Воронье дно не попал. Тут бы и конец крещёной душе.
   -- Что это за Воронье дно?
   -- А где дикой-от живёт. Скоро, теперь два поворота ещё. О гой-га! -- заорал во всю мочь мой проводник.
   Немного спустя издали послышался глухой отклик.
   -- Здесь, значит. Словно волк в лощине таится.
   -- Чем же он занимается?
   -- А зверьё ловит, песцов тоже, горностаев. На медведей лют ходить. Вёрст за тридцать отсюда много их. Оленей имеет, у остяка они кормятся.
   -- А разве сюда и остяки заходят?
   -- Случается. Только этого места они не облюбили. Им, известно, тундра нужна. А тут что -- камень один. Дичь.
   -- Зимою-то здесь ещё глуше?
   -- Чего уж глушей? Известно, край света. Что дальше есть голомя да Матка, а там лютое море и миру конец.
   Впереди, в нескольких шагах, затемнело какое-то пятно, неопределённо выделяясь из серой однообразной массы тумана.
   Оттуда слышалось протяжное пение, похожее больше на долгий, словно вымученный стон.
   -- Да где же дорога?
   Скала здесь обрывалась крутым откосом, на гладкой поверхности которого только кое-где чернели лучистые трещины, да зигзагами проходили тёмные расщелины.
   -- Найдём дорогу, небось. Со мной идёшь, -- и проводник смело повернул направо, спрыгнул в одну из расщелин и, поворачиваясь то вправо, то влево, пошёл по неровному дну её.
   Карабкаясь с камня на камень, цепляясь кой-как за гладкие и скользкие выступы, то пробираясь ползком по узким ложбинкам, то вися над пропастью и рискуя на каждом шагу сломать себе шею, мы спустились, наконец, в ущелье, даже в этой глуши выдававшееся своею оригинальною дикостью. Шириною не более двух аршин, оно казалось длинным коридором с отвесными, чёрными, каменными стенами, на поверхности которых кое-где светло-серебристыми пятнами ложился скудный лишайник.
   Тут всё поражало крайним бесплодием. Две-три жалкие былинки, захиревшие и жёлтые, трепались у самого откоса на случайно попавшем сюда клочке землицы -- и больше ничего. Со всех сторон нас встречали только чёрно-серые и чёрно-красные изломы камня, выстилавшего даже дно этого дикого ущелья.
   Мы шли минут десять. Наконец, ущелье разом вышло в небольшую котловину, образованную двумя рядами внезапно расходящихся скалистых стен. Самый туман здесь был несколько гуще, воздух тяжелее. Мне казалось, что я на дне громадного колодца, все мои впечатления на минуту замерли, и самая мысль перестала работать.
   -- Вот оно, Воронье дно.
   -- Отчего оно так называется?
   -- А по времени воронья тут много бывает.
   -- Без деревьев?
   -- Тут птица водится в норах, -- и он указал мне на расщелины скал. -- Вот и старик идёт. Сам и есть.
   Перед нами невдалеке показался старик, высокий и крепкий, с длинною седою бородою, мрачно нависшими широкими бровями, из-под которых сверкали проницательные, чёрные, не потерявшие своего жгучего блеска, глаза.
   -- Здравствуй, старинушко.
   Встречный приподнял шапку, не отвечая ни слова.
   -- Отдохнуть к тебе до утра. Можно, что ль?
   Старик медленно повернулся. Мы пошли за ним в одно из углублений этой котловины. Наконец, перед нами мало-помалу обрисовалось и жильё старика. Громадная каменная плита выступала сверху, оставляя небольшое тёмное и сырое пространство, между дном котловины и своею нижнею поверхностью. Этот уголок был с трёх сторон обведён рядом толстых кольев, покрытых оленьими шкурами, одна из коих, откинутая, образовывала вход в жилище.
   Внутри было темно.
   -- Покажи, старик, где прилечь можно? Заморились мы очень, -- обратился к хозяину мой проводник.
   Молчаливый как и прежде старик кинул в угол несколько оленьих шкур, заменяющих здесь постели.
   -- Ложись, брат, утром рано подыматься надо.
   И я с проводником улёгся, не давая себе отчёта во всех пережитых мною впечатлениях.

* * *

   Ночью я проснулся от какого-то странного шума.
   Открыв глаза, я думал, что вижу сон, так неожиданна была представившаяся мне картина. В углу неприглядного жилья тускло мерцала лампада, кидая неровный, словно перебегающий, свет на тёмные лики образов, почерневших от копоти. Перед ними, едва озарённая, виднелась какая-то человеческая фигура на коленях, словно замершая, без движения.
   Я вгляделся.
   Тусклый луч лампады серебрился в сединах молившегося, скользил по суровому лицу и порою ярко отсвечивался в широко раскрытых глазах его.
   Это был наш хозяин.
   Медленно и тяжело поднимавшаяся грудь выдавала неровное глухое рыдание, как-то глубоко взволновавшее меня в мрачных стенах этого заброшенного жилья. Я не слышал слов. Эта молитва была молитвою тоски и скорби бесконечной. Сухие, без слёз, глаза старика сверкали воспалённым блеском. Я боялся пошевельнуться и не мог отвести взгляда от этой неожиданной картины. Темнота угла, в котором я лежал, бред моего проводника, мрачные впечатления пережитого дня, всё это ещё усиливало волнение, охватившее меня, ощущение какого-то безотчётного страха, невольно закрадывавшегося мне в душу.
   Не помню, сколько времени прошло так. Усталость взяла своё, и я вновь сомкнул глаза.
   Мне в эту ночь снились странные сны.
   -- Вставай, брат, пора! -- послышалось надо мною, и я быстро поднялся.
   В отверстии нашего временного жилья серело бледное туманное утро.
   Я вышел.
   Мгла ползла по дну колодца... Туман свёртывался неопределёнными складками вверху. Ни луча света, ни блеска зари... ни звука. Та же мёртвая пустыня, те же влажные, чёрные камни с серебристыми пятнами лишайника, то же самое подавляющее мысль и чувство однообразие.
   -- Где хозяин? -- спросил я у проводника.
   -- А бродит, где попало. Его не увидишь теперь, известно, шатун.
   -- Неужели он всё тут и живёт?
   -- Всё.
   -- Никуда не ходит?
   -- Рази за хлебом в село -- а то никуда. Зачем ему, видишь сам -- одичал человек. Прежде ещё на промысла с нами шатался да вот уж года три, как перестал.
   -- Господи! Да сколько же времени он прожил тут?
   -- Лет, почитай, семь будет.
   -- Получает он письма?
   -- Нет. Станция-то у нас в селе. Раз, только, давно уж это было, ещё он с нами жил, пришло к нему письмо одно, при мне это случилось, прочёл он его да и упал как подкошенный. Долго после словно оглашённый какой ходил. Говоришь ему что, стоит, упрётся на тебя глазами, а по лицу видно, что ничего не понимает. Только слёзы текут, одна за другой так и падают. Крепко жалели его. И отчитывали, да не помогает.
   -- Неужели он давался отчитывать?
   -- Чего не даваться!? Словно малый ребёнок стал, куда его ведёшь, туда и идёт. Только уж не знаю, что потом было, мы все на Матку, на промысла, срядились, а он в это время и уйди сюда, в Воронье дно самое. Воротились мы -- его уж и нет.
   -- Как звать-то его?
   -- Прозвище у него мудрёное. У нас разве одному писарю ведомо, а промеж себя мы его по имени и отчеству больше, Иваном Павловым, прозываем.
   -- Ты говоришь, что он прежде с вами на промысла ходил?
   -- Да, хаживал.
   -- И работал?
   -- Какое работал! Станет себе на берегу да и смотрит на море, любо ему, значит, как волны-то одна на другую набегать почнут да об камень в пену разбиваются. Известно, наше море -- хорошее море. Синь непроглядная!..
   Мы скоро воротились назад. В жилье нашего хозяина не было ничего, кроме целых груд оленьих шкур да образов. Невольно я подошёл к ним, рассматривая от нечего делать тёмные закопчённые лики. Меня вдруг поразил заложенный за иконы какой-то портрет. Рискуя быть слишком бесцеремонным, я взял его, вышел из хижины на свет и остолбенел от изумления.
   В бледном сумраке сероватого дня глядело на меня из-под стекла прекрасное задумчивое личико девушки, с рассыпавшимися по плечам её густыми кудрями, загадочно сиявшими глазками и кротко, печально улыбавшимися губками. Я не мог отвести глаз от этого милого образа, так нежданно явившегося передо мною на дне этого каменного колодца. Пользуясь отсутствием проводника, я жадно вглядывался в её черты, от которых веяло на меня чем-то знакомым, какою-то таинственною, давно пережитою былью, молодою силой и свежестью ещё нерастраченного в житейских битвах чувства.
   В жизни несчастного изгнанника мне чудилась глубокая, мрачная драма.
   Здесь, на Крайнем Севере, среди суровых каменных громад, в мёртвой, от века мёртвой пустыне, этот портрет осветил мне бесконечные страдания, неисходимую муку разбитого сердца, навсегда утраченного счастья.
   Я был глубоко взволнован.
   -- В путь, брат, в путь пора. Бог день даёт. Сейчас туман подыматься станет, ишь заря какая!..
   Действительно, на востоке сделалось светлее, мгла словно свёртывалась и подымалась выше и выше, обнажая каменные влажные уступы и стены, возносившиеся одна за другой до скалистых вершин, неровные, зубчатые гребни которых уже выделялись из неопределённой массы тумана.
   -- Пора, сегодня на Дальнюю Чую поспеть надо.
   Я вернулся в хижину, положил портрет на прежнее место и через полчаса уже лепился с проводником по скользким откосам гранитных громад.
   Скоро туман рассеялся, и перед моими глазами развернулась светлая, почти фантастическая, местность. Вершины утёсов загорались багрянцем пробудившегося дня, откосы их отливались всеми цветами радуги. На голубом фоне расчистившегося неба тонко рисовались вдали зубцы и купола, готические башни и невиданные храмы каменистых масс.
   -- Смотри, наш шатун-от где?! -- указал мне проводник.
   Я оглянулся.
   На вершине утёса неподвижно чернел силуэт заглядевшегося на восходящее солнце человека; лёгкий ветер развевал его платье, но он сам, с накрест сложенными руками и закинутою назад головою, казался каким-то величавым монументом, поставленным среди этой гранитной пустыни.
   Через месяц мне случилось быть в одном из скучнейших городов Северо-русской окраины, словно замершей в долгой летаргии среди своих безжизненных пустынь и мёртвых тундр.
   Я вспомнил о случайной встрече и спросил о личности загадочного ссыльного. Он оказался тяжким уголовным преступником. Суд признал его виновным в убийстве из ревности. Он зарезал нежно любимую им девушку в одну из тех минут рокового умоисступления, когда болезненно настроенное воображение создаёт страшные галлюцинации, и в добром, по-видимому, человеке пробуждается зверь со всеми его кровожадными инстинктами.
   Какая кара может сравниться с этою добровольною агонией одиночества?
  

-------------------------------------------------

   Источник: Немирович-Данченко В. И. Рассказы о Божьей правде. -- М.: Издание Д. П. Ефимова, 1902. -- С. 19.
   OCR, подготовка текста -- Евгений Зеленко, январь 2014 г.
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru