Немирович-Данченко Василий Иванович
Край Марии Пречистой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Очерки Андалузии)

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

КРАЙ МАРІИ ПРЕЧИСТОЙ
(ОЧЕРКИ АНДАЛУЗІИ)

Толедо.-- Въ гостяхъ у Донъ Кихота.-- Кордова.-- На порогѣ Андалузіи.-- Севилья,-- Тайны Севильской ночи (Мурильо и Донъ-Хуаны).-- Гибралтаръ и Сеута.-- Малага "la bella".

   Съ 600 рисунками: Морено-Карбонеро, А. Вагнеръ. А. Фабресъ, X. Араухо, Хосе Галлего, Мартинъ Рино, Робида. Ф. Франсесъ, Доминго Муньосъ, Аранда. Араньо, Энрике Серра, Переда, Діасъ Хуэрта, Мануэль Алькасаръ, Гарсіа-Рамосъ, Дьовера, Прадилья, Маріера, Рикесъ, Пеньа, Хосе Бенліуръ, Вильегасъ, Эмиліо Сала, Де-Унсета, В. Чена, Мелида, X. Аграсо, Талавера, Сесиліо Ола, Винеа, Муньосъ Бринга, Діасъ Каррено, Рехидоръ, Галофре, Ольеръ, Пелисеръ, Нарбона, Ферреръ и мы, др.
   

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА
1902

   

ОГЛАВЛЕНІЕ.

   Отъ автора
   I. Жилой музей. (Толедо)
   II. Въ гостяхъ у Донъ-Кихота. (Ламанча)
   III. Арабское гнѣздо. (Кордова)
   VI. На порогѣ Андалузіи
   V. Севилья. (Миражи, впечатлѣнія, легенды)
   VI. Тайны севильской ночи. Андалузскіе контрасты: Мурильо и донъ Хуаны
   VII. Алхезирасъ и "Инфанта"
   VIII. Геркулесовы столбы. (Гибралтаръ и Сеута)
   IX. Въ край сказки. (На пароходѣ въ Малагу)
   X. Малага "la bella"
   XI. Перечень рисунковъ (въ концѣ)
   
   Въ ноябрѣ 1901 г. я уѣзжалъ изъ Барселоны. Солнце свѣтило ярко, небеса безоблачныя, глубокія, синія нѣжно обнимали голубое, ласкавшееся къ теплымъ берегамъ море. На Рамблѣ -- стрѣляли. Утомленный поборами и измѣнами Мадрида, продающаго отечество оптомъ и въ розницу, народъ волновался и негодовалъ. Войска и полиція ходили въ атаку, оставляя за собою трупы и раненныхъ. Солдаты дрались неохотно. Здѣсь они тоже граждане, знаютъ, сколько было получено американскихъ милліоновъ за постыдный миръ и какъ въ одинъ прошлый годъ расхищена треть національной кассы людьми, которыхъ ни одинъ прокуроръ не осмѣлится обвинитъ! Рядомъ съ этимъ іезуиты и "мрачной памяти" монахи еще вчера запрещенныхъ орденовъ ворвались въ страну -- точно вороньё на падаль. Вмѣсто школъ, всюду строются вновь и возстановляются изъ картинныхъ руинъ старыя обители, обыкновенные суды смѣняются военными, общій порядокъ исключительнымъ и опозоренный, кровожадный кубанскій палачъ, генералъ Вейлеръ, требуетъ диктатуры, грозясь: "только въ петлѣ можно зажатъ ротъ автономистамъ и либераламъ!" Этою петлей онъ готовъ захлестнутъ полъ-Испаніи, чтобы остальная могла безопасно откармливать Мадридскій дворъ съ окружающимъ его синдикатомъ государственныхъ воровъ и жадной иностранной сволочи, уже и теперь мысленно свѣжующей землю "Пресвятой Маріи", какъ неоспоримую добычу.
   Надо сказать правду,-- Пречистая Дѣва забыла свое королевство, хотя до сихъ поръ вся Андалузія считаетъ себя Ея излюбленной отчиной. Регентша въ Мадридѣ только намѣстница Богородицы -- и плохая, неудачливая намѣстница! Народъ отъ его настоящей Царицы Небесной ждетъ чуда, и, закрывая глаза на печальное "сегодня", весь уходитъ въ яркое и славное прошлое. Я назвалъ эту книгу "Краемъ Маріи Пречистой" потому, что вся южная половина Пиренейскаго полуострова -- его лучшая частъ -- на мѣстѣ иначе и не именуется какъ "la tierra de Maria Santisima" или просто "la tierra de Virgen". Давно ли Хересскіе анархисты,-- знаменитые члены la muna negra,-- вступали въ бой съ королевскими войсками, нося знамена съ изображеніемъ Мадонны?
   Убаюканная моремъ, заласканная солнцемъ, опьяненная цвѣтами -- спитъ несравненная страна подъ волшебными миражами, и только Каталонія, точно оазисъ въ спаленной небомъ пустынѣ, давно уже бодро и смѣло идетъ къ свѣту, богатству, Свободѣ и правдѣ, но она не въ счетъ. Ни она не любитъ кастильцевъ, ни кастильцы ее. О ней въ слѣдующей книгѣ, точно такъ же, какъ Сѣверу Иберійскаго края я посвятилъ первые два тома моихъ "очерковъ Испаніи".

* * *

   Подписи подъ рисунками, чтобы не пестрить текстъ, я удалилъ въ конецъ книги, въ отдѣльное оглавленіе. Такъ легче по городамъ и мѣстностямъ, указаннымъ крупнымъ шрифтомъ, отыскивать соотвѣтствующія иллюстраціи испанскихъ художниковъ.

[]

[]

ЖИЛОЙ МУЗЕЙ

I.
Villasequilla и ея богачи.-- Придорожная фонда.-- Странствующій Эдипъ.-- Маріанелла и пѣсня о разбойникѣ Кабреръ.-- Культъ бандитовъ.-- Прелести жандармскаго режима.-- Нищіе.-- Смерть въ горшкѣ съ оливковымъ масломъ.

   Если бы нарочно задаться мыслью поставить по одному пути такіе города, которые ярче и выпуклѣе всего выразили бы свойства двухъ народовъ, владѣвшихъ Испаніей, готовъ и мавровъ, то лучше Толедо и Кордовы нельзя было бы и прибрать. Мрачный романтическій характеръ одного, съ суровымъ величіемъ его памятниковъ, и свѣтлая улыбающаяся идиллія другого производятъ сильнѣйшее впечатлѣніе на путешественника. Какъ будто намѣренно они отдѣлены другъ отъ друга запустѣніемъ Ламанчи и Сіеррой-Мореной, обезлюдѣвшими мѣстечками, жалкими и нищими деревушками, не поражающими чужеземца ничѣмъ, чтобы ему можно было лучше разобраться въ характерныхъ чертахъ и особенностяхъ обоихъ. Я въ Толедо былъ четыре раза въ теченіе одного года; въ Кордовѣ мнѣ пришлось прожить три мѣсяца и, обращаясь къ воспоминаніямъ объ этомъ времени, я вижу, что никакой другой кастильскій или андалузскій городъ не запечатлѣлся во мнѣ такими рѣзкими и опредѣленными контурами. Тишина и пустыня окружаютъ Толедо. Желѣзныя дороги и телеграфъ почти не измѣнили его. Они не внесли ничего новаго въ старыя улицы и нахмурившіеся дворцы и соборы. Тѣнь Филиппа II, покрывающая до сихъ поръ Новую Кастилію, оканчивается здѣсь, захватывая въ свою мрачную область и "гордый городъ на горѣ", какъ называютъ Толедо лѣтописцы. Кажется, его дома чернѣютъ еще отъ дыма инквизиціонныхъ костровъ. Чудится: по узкимъ улицамъ въ вѣчномъ сумракѣ движутся зловѣщія процессіи св. братства -- и, увы, далекою, безконечно далекою представляется та веселая пора, когда здѣсь громко звучали "трубы и фанфары" и благородные рыцаря съѣзжались на пышные турниры со всѣхъ концовъ феодальной Европы. Съ тѣхъ поръ коронованный палачъ, Филиппъ II, сынъ сумасшедшаго маніака Карла V, задумавшаго обмануть небо такъ же, какъ онъ обманулъ вселенную, сумѣлъ закоптить геральдическихъ львовъ Толедо дымомъ аутодафе... Съ другой стороны, и Кордова мало поддалась вліянію нашего времени. Оно обошло ее стороною. оставивъ арабское гнѣздо умирать спокойно подъ вѣчною лаской андалузскаго солнца, среди пышной природы, розами покрывающей гробъ, гдѣ лежитъ эта легендарная мавританская красавица. Послѣ Толедо и Кордовы ясно, кому суждена была побѣда -- суровому готу или изнѣженному мавру, и въ то же время понятно, что первый не долженъ былъ и не могъ создать ничего взамѣнъ разрушеннаго имъ міра.
   Самою интересною изъ моихъ поѣздокъ въ Толедо была вторая, весенняя. Даже сухая, какъ змѣиная кожа. Новая Кастилія на этотъ разъ измѣнила себѣ. Когда я выѣхалъ изъ Villaseqiiilla, хвастающейся тѣмъ, что между ея жителями нѣтъ "дармоѣдовъ", зеленыя поля, разстилавшіяся за нею, изумили меня. Я понялъ, въ чемъ заключается источникъ ея благосостоянія, и повѣрилъ разсказамъ мѣстнаго падре, по которымъ сто тысячъ песетъ считаются обыкновеннымъ состояніемъ въ этомъ мѣстечкѣ, гдѣ и полумилліономъ не особенно удивишь любого хозяина. Это не похоже на кастильцевъ, но въ оправданіе вильясеквильянъ разсказываютъ, что во времена оны всѣ они были очень храбрые люди и особенно охотно ходили воевать съ маврами. Жены и дочери "конквистадоровъ" должны были сторожить плѣнныхъ арабовъ и тѣхъ мирныхъ, которые оставались на мѣстѣ, послѣ того какъ потокъ завоеванія двинулся далѣе на Сіерру-Морену. Но женщины вообще сострадательны къ несчастнымъ -- и возвращавшіеся герои находили свои семьи пріумноженными новыми членами, какъ всякій хорошо помѣщенный капиталъ возросшимъ отъ процентовъ. Мавры были отличные хлѣбопашцы и садоводы. Арабская кровь мало-по-малу привязала мѣстное населеніе къ землѣ. Villasequilla поэтому не дала переселенцевъ въ Америку, и примѣры Кортеса и Пизарро здѣсь не увлекли никого. "Наше зерно желто, какъ и заморское золото",-- сложилась въ то время пословица, и когда вся остальная Кастилія съ Леономъ и Арагономъ отъ эмиграціи бѣднѣли, пустѣли и безлюдѣли, Villasequilla росла, богатѣла, являясь однимъ изъ немногихъ оазисовъ. Въ данномъ случаѣ благоразумные санчопансы на практической почвѣ побѣдили романтическихъ донъ-кихотовъ. Арабы сверхъ этого оставили здѣсь замѣтные слѣды своего вліянія. Вильясеквильскія дѣвушки, но мѣстному обычаю, не показываются на площади въ часы рыночнаго торга.

[]

   На этотъ разъ я ѣхалъ не по желѣзной дорогѣ, а верхомъ. Путь я уже зналъ и въ проводникѣ не нуждался. Воздухъ былъ чистъ и прозраченъ, дали раскидывались въ неоглядную ширь, солнце щедро обливало золотыми лучами нѣжную, улыбающуюся зелень. Невольно становилось весело на душѣ. Лошадь я долженъ былъ оставить въ "Fonda de las iglesias", верстахъ въ десяти, гдѣ взамѣнъ мнѣ предстояло получить новую уже до самаго Толедо. Когда эта "фонда" показалась, наконецъ, одинокая, выросшая какъ грибъ на дорогѣ, съ черепичною крышей, бѣлыми стѣнами и наружными бѣлыми же ступенями до кровли, мнѣ стало жаль такъ скоро прощаться съ этими полями.
   Очевидно, въ семьѣ хозяина "фонды" арабская кровь была не при чемъ. Если тутъ кто и поработалъ -- то именно толстыя коровы, видѣнныя фараономъ въ пророческомъ снѣ. Самъ "senor-caballero" дремалъ на приступкѣ дома, напоминая выкатившуюся изъ дверей громадную тыкву. Я съ уваженіемъ отношусь къ памяти животнаго, изъ шкуры котораго выкроенъ былъ поясъ, сдерживавшій это неописуемое чрево. Толстякъ, услышавъ, какъ копыта моего коня скребли плотно убитую землю, попробовалъ было открыть глаза, но еще слаще зажмурилъ ихъ и зачмокалъ губами. Снилось ли ему что-нибудь особенно вкусное, не знаю, но я едва совладалъ съ соблазномъ привязать поводъ лошади къ его шеѣ. Хозяйка вполнѣ заслуживала такого мужа. Сначала мнѣ показалось, что она ѣдетъ верхомъ на собственномъ животѣ, и только когда она подкатилась ближе -- я убѣдился, что она и ея животъ составляютъ одно существо, нѣчто въ родѣ центавра. Узнавъ, что я собираюсь завтракать, она вооружилась противнемъ и произвела театральный громъ на спинѣ супруга. Это оказалось единственнымъ средствомъ вернуть его изъ блаженной нирваны къ сознанію. Когда онъ открылъ глаза и всталъ, я вспомнилъ своего пріятеля хохла, воспитывавшаго свиней въ деревянныхъ клѣткахъ, гдѣ онѣ только жирѣли, но шевелиться не могли.
   -- Извините, сеньоръ, онъ немного толстъ, оправдывалась хозяйка, очевидно, считая себя чѣмъ-то въ родѣ стройной газели. Онъ немного толстъ, но это не помѣшаетъ ему угостить васъ отличнымъ вальдепеньясомъ.

[]

   Чудовище, обрѣвшее, наконецъ, способность двигаться, провалилось въ люкъ и столь же внезапно, точно неимовѣрно распухшая въ аду статуя командора, вновь выдвинулось изъ-подъ пола съ бутылкою въ рукахъ. Сеньоръ Хименесъ (его звали этимъ поэтическимъ именемъ) лукаво подмигнулъ мнѣ и, замѣтивъ, что его жена поставила только одинъ стаканъ, кинулся съ проворствомъ, меня изумившимъ, къ стѣнѣ, снялъ съ полки другой и чокнулся со мною.
   -- Brindo para usted! (Пью за вашу милость!)
   -- I уо tam bien! (И я тоже).
   Я всегда былъ убѣжденъ, что вальдепеньясъ связываетъ языкъ узломъ, но этотъ дѣлалъ узелъ мертвымъ, по-матросски. Въ самомъ дѣлѣ, хотя испанскій "увѣнчанный" поэтъ Хосе Сорилья и называетъ вальдепеньясъ "алою кровью Ламанчи", я все-таки нахожу эту кровь ужасно кислой и терпкой. Она еще кислѣе лицъ здѣшнихъ благородныхъ идальго. Это отличныя чернила. Я написалъ письмо вальдепеньясомъ -- и строчки можно разобрать до сихъ поръ -- онѣ мало утратили въ цвѣтѣ. Тѣмъ не менѣе сеньоръ Хименесъ пилъ эти чернила съ такимъ видомъ, точно невидимый Ганимедъ ему подливалъ въ стаканъ вмѣсто "ламанчской крови" настоящій нектаръ,-- "собственнаго розлива на Олимпѣ",-- и пилъ, и причмокивалъ, и подмигивалъ въ то самое время, какъ его жена окутывала насъ цѣлыми облаками удушливаго чада отъ aceite (плохо очищеннаго оливковаго масла). Сама она окончательно исчезала въ этихъ облакахъ, что вовсе не дѣлало ее похожею ни на Юнону, ни на Мадонну Мурильо. Божественная атмосфера придорожнаго Олимпа, очевидно, мнѣ, какъ простому смертному, была не по носу, и я выбрался опять на воздухъ. Подымался вѣтерокъ, освѣжая застоявшійся жаръ. Издали подходила семья крестьянъ. Первымъ порывомъ вѣтра раздуло, какъ парусъ, платье одной изъ дѣвушекъ и мнѣ бросились въ глаза такія стройныя мачты, что, будь я помоложе, навѣрное почувствовалъ бы страсть къ мореплаванію.
   -- Buenos dias! покраснѣвъ, привѣтствовала меня она, подходя къ придорожной хижинѣ.
   Мѣстный обычай позволяетъ заговаривать въ дорогѣ съ незнакомыми.
   -- Cual es su gracia de listed, si listed gusta? (Какъ зовутъ васъ? Слово въ слово: какъ зовутъ вашу милость, если вашей милости угодно?)
   -- Маріанелла, тихо отвѣтила она, краснѣя еще больше.
   Я вернулся съ ними въ фонду, и точно судьба хотѣла довести мое благополучіе до предѣловъ возможнаго,-- въ нее съ другой стороны вошли живописнѣйшіе нищіе, обращавшіе на себя вниманіе даже здѣсь, по сосѣдству Ламанчи,-- страны по преимуществу живописныхъ нищихъ. Старикъ-слѣпецъ опирался на плечо мальчика, лицо котораго, какъ мнѣ показалось, я видѣлъ. Достаточно было одной минуты, убѣдиться, что онъ сбѣжалъ съ полотна одной изъ мурильевскихъ картинъ, гдѣ геніальный андалузецъ изобразилъ Христа и Крестителя дѣтьми. Теперь передо мною была дѣйствительно кудрявая головка младенца Іоанна. Оба они драпировались въ лохмотья, гдѣ прорѣхъ и дыръ, разумѣется, больше, чѣмъ озеръ въ Финляндіи. Но надо видѣть, какъ лежали эти лохмотья, какими складками падали они внизъ, какъ, если хотите, даже благородна была фигура старика нищаго! Черезъ нѣсколько лѣтъ въ Мадридѣ, увидавъ такихъ на аквареляхъ Перего, я спросилъ у художника, гдѣ онъ писалъ ихъ.
   -- Разумѣется, въ Кастиліи и Ламанчѣ. Гдѣ же въ другомъ мѣстѣ найдешь столь благодарную натуру!
   Это былъ скитающійся Эдипъ, изгнанный дочерями Лиръ, но уже никакъ не Пачеко Маграсъ (свинина) -- имя, какимъ его встрѣтилъ хозяинъ фонды. Что "свинина" не была его псевдонимомъ, скрывавшимъ какое-нибудь павшее величіе, доказалъ мнѣ самъ Пачеко, подтвердившій:
   -- И отецъ мой, и дѣдъ, и прадѣдъ -- всѣ Маграсы! Эта фамилія извѣстна въ Ламанчѣ. Мои предки имѣли гербъ и были "конквистадорами". Меня знаютъ даже на паперти толедскаго собора. Спросите тамъ у любого нищаго! И онъ принялъ видъ скромнаго, но понимающаго свою цѣну достоинства.

[]

   Я почтительно поздравилъ его съ этимъ, радуясь, что не ошибся, и передо мною дѣйствительно былъ одинъ изъ "королей въ изгнаніи". Впрочемъ, "Маграсъ" -- чѣмъ не имя тамъ, гдѣ существуютъ герцоги de la serda (la serda -- свинья)? Все зависитъ отъ геральдики: захочетъ она, и завтра это вкусное, но несправедливо пренебрегаемое и оклеветанное не только баснописцами, но и Моисеемъ, и Магометомъ животное займетъ мѣсто гордаго единорога у щита соединенныхъ королевствъ Англіи и Шотландіи! Появленіе старика внесло оживленіе въ придорожную фонду. Хименесъ (откуда у него еще разъ прыть взялась!) притащилъ гитару и всунулъ ее въ руки слѣпцу, одновременно съ тѣмъ, какъ я вставилъ ему въ губы "puros" (сигару).
   -- Пускай онъ намъ поиграетъ, пока она жаритъ рыбку! мигнулъ хозяинъ на неудавшуюся Юнону въ облакахъ. И надо было слышать, съ какимъ сладострастіемъ и вмѣстѣ мечтательностью было сказано это: "жаритъ рыбку". Гоголевскій Петръ Петровичъ Пѣтухъ не произнесъ бы выразительнѣе...
   Я никогда не могъ и не могу равнодушно слышать ритурнели испанскихъ пѣсенъ. Въ ней есть нѣчто, подготовляющее къ таинственному и нѣжному... Она въ сердце стучится... Отъ ея звуковъ со дна души подымается что-то мягкое и грустное, неотразимо зовущее далеко, далеко... Куда?-- вы не знаете сами, только передъ вами раздвигаются стѣны, падаютъ ограды и во всѣ стороны ложатся неоглядные горизонты. Чувствуешь, эту пѣсню мавръ принесъ съ собою изъ сожженной солнцемъ Африки, гдѣ передъ нимъ въ необозримомъ просторѣ скользили и сіяли волшебные призраки и миражи, по которымъ послѣ долго плакала смятенная душа... Эти пѣсни и рыдаютъ, и смѣются въ одно и то же время; онѣ и грозятъ, и обманываютъ яркою сказкой, и ласкаютъ, и мучатъ... Въ нихъ есть все, что понадобится человѣку въ томъ состояніи духа, въ какомъ онъ ее слушаетъ. Я былъ знакомъ съ лучшими народными пѣвцами Испанія и съ ея талантливѣйшими пѣвицами. Я внималъ этой пѣснѣ въ воровскихъ кабачкахъ въ родѣ "Сильверіо", "del Moro", "Фео-Малагеньо" и другихъ, и въ горахъ, гдѣ надъ бездною голубого пара плавали серебряныя вершины, и въ гостиныхъ исполняемою прелестными андалузскими "morenas", и всегда она дѣйствовала на меня одинаково неотразимо. Разумѣется, она покажется смѣшной, когда какая-нибудь звѣрская харя, сладко скосивъ глаза и изобразивъ изо рта челюсть адову, начнетъ козломъ выдѣлывать различныя модуляціи; но вѣдь изъ прекраснаго такъ легко сдѣлать комическое. Пачеко Маграсъ, свинина тожъ, надо отдать ему справедливость, не пѣлъ, онъ только бренчалъ на струнахъ гитары, которыя подъ его узловатыми и корявыми пальцами вдругъ заплакали и зажаловались, словно одушевленныя.
   -- Жаль, нѣтъ пѣсни! только что хотѣлъ было сказать я, и не успѣлъ.
   Въ темномъ углу фонды точно родился гармоничный стонъ... Еще и еще. Словно Богъ вѣсть изъ какой дали послышалась тихая пѣсня... Она и вздрагивала отъ невыносимой боли, точно сердце у пѣвицы истекало кровью, и вдругъ, когда вы вовсе не ждали этого, раскидывала мощныя крылья и уносилась въ слѣпящій блескъ... Вслушайтесь въ нее, въ эту дочь далекаго юга, и кто бы вы ни были, вамъ покажется, что именно о васъ поетъ она, изъ вашего сердца несутся на вольный свѣтъ ея то радостныя, какъ майскія птички, то грустныя, какъ сумеречная ночь, звуки...
   -- Кто это? спросилъ я у хозяина.
   Но онъ уже блаженно опустилъ вѣки и вздрагивалъ отъ восторга. За его женою совсѣмъ не видать было пѣвицы, какъ вдругъ дюжій парень, именно такой, про котораго арагонцы говорятъ: "его ковалъ кузнецъ Хосе, а чортъ раздувалъ огонь", завопилъ въ экстазѣ:
   -- Mi alma (моя душа) Магіанена... Цвѣтокъ моего сердца!
   Я пробрался туда и наткнулся прямо на Маріанеллу. Она сидѣла въ углу, но теперь въ ея вдохновенномъ лицѣ, въ широкораскрывшихся глазахъ, полныхъ свѣта и жизни, никто бы не угадалъ недавняго смятенія и застѣнчивости. Дѣвушка совсѣмъ преобразилась подъ вліяніемъ собственной пѣсни. Ея грудъ волновалась, казалось, еще мгновеніе, и сама пѣвица унесется вслѣдъ за своимъ чудеснымъ голосомъ далеко, далеко.
   -- Muy bien... Adelante... Que niña! слышалось кругомъ.
   Всѣ стали въ тактъ хлопать въ ладоши, а мальчикъ съ головою Іоанна Крестителя вдругъ вытащилъ (откуда?-- его лохмотья не давали возможности предполагать у нихъ существованія кармана) кастаньеты, и въ придорожномъ кабачкѣ началась такая чудесная tertulia, какихъ до тѣхъ поръ я и въ Мадридѣ не видывалъ. Еще нѣсколько минутъ, и къ Маріанеллѣ присоединился парень, скованный кузнецомъ при сотрудничествѣ чорта. Надо отдать справедливость нечистому: если это онъ сообщилъ своему созданію такой чудесный баритонъ, то остается пожалѣть, почему наши оперные пѣвцы родились правильно и въ ихъ генеалогіи не участвовали силы адовы? Парень, впрочемъ, не сентиментальничалъ. Очевидно, въ немъ жили героическіе инстинкты и въ недалекомъ будущемъ онъ обѣщалъ изъ себя великолѣпнаго bandido. Все, что онъ ни пѣлъ, прославляло "рыцарей" -- будь это въ Россіи, я бы сказалъ -- "большой дороги", въ Испаніи же надо сказать -- "рыцарей горъ". И всюду эти рыцари благополучно избивали королевскихъ карабинеровъ, показывая имъ небо съ овчинку. Пѣсни эти относятся къ той эпохѣ, когда христиносы, бандиты и революціонеры поперемѣнно боролись съ господствующимъ строемъ жизни и въ концѣ концовъ такъ перемѣшались, что разобраться въ нихъ не удавалось ни одному судьѣ, будь онъ хоть Соломономъ.
   
   Я -- разбойникъ, говорятъ,
   Но внимаю я безъ гнѣва,
   Какъ попы сулятъ мнѣ адъ
   И гарроту1 -- королева!..
   
   Самъ я царствую! Въ горахъ
   Все моей покорно власти:
   Кручи, скалы въ небесахъ,
   Безднъ зіяющія пасти.
   
   "Внѣ закона" признанъ я!
   И съ утеса, будто съ трона,
   У себя я васъ, друзья,
   Объявляю "внѣ закона".
   
   Часто тучей грозовой
   Я спускаюсь къ вамъ въ долины --
   И бѣгутъ передо мной
   Слуги вѣрные Христины.
   
   Не угодно-ль вамъ ко мнѣ,
   На мои стремнины въ гости:
   Въ черной пропасти на днѣ
   Кто отыщетъ ваши кости?
   
   Говорятъ, я въ городахъ
   Какъ гроза могучъ и страшенъ,
   Но не строю я въ горахъ
   Ни темницъ, ни сѣрыхъ башенъ.
   
   Всякій воленъ, кто со мной
   Связанъ дружбой иль любовью,
   И престолъ не залитъ мой
   Ни слезой, ни чистой кровью 2.
   
   Здѣсь свободнѣй дышетъ грудь,
   Жарче пламя поцѣлуя.
   Говорятъ, когда-нибудь
   На гарроту попаду я!
   
   Эко, чѣмъ нашли смутить
   Горныхъ высей властелина!
   Развѣ вѣчно будетъ жить
   "Божьей милостью" Христина?
   
   Въ самой смерти равенъ я
   Королевѣ и герою.
   Ружья на плечи!.. Друзья,
   Всѣ ли въ сборѣ вы?.. За мною!
   
   Передъ битвой -- страха нѣтъ,
   А веселью -- гдѣ же мѣра?
   И звучитъ мнѣ пѣсня вслѣдъ,
   Въ честь разбойника Кабрера!
   1 Garrota -- способъ казни. На осужденнаго надѣваютъ желѣзный ошейникъ, палачъ позади поворачиваетъ винтъ и преступникъ задушенъ.
   2 Престола, королевы Христины и ея отца Фердинанда VII назывался "кровавымъ".
   
   Когда парень окончилъ и на его лицѣ улеглось возбужденіе, а кровь отлила у него отъ глазъ, я спросилъ его:
   -- Вы не можете ли, сеньоръ, объяснить мнѣ, кто былъ Кабреръ?
   -- Какъ, вы не знаете, Caballero?!
   -- Иначе бы я васъ не спрашивалъ.
   -- Значитъ, вы пріѣхали очень издалека -- переходилъ онъ отъ изумленія къ изумленію. Ваши милости,-- оглянулъ онъ присутствующихъ,-- этотъ сеньоръ не знаетъ ничего про нашего Кабрера. Но Кабреръ былъ изъ этихъ самыхъ мѣстъ. Онъ прославилъ насъ. Съ тѣхъ поръ, какъ стоитъ молитвами Мадонны Испанія, не было такого героя.
   -- Гдѣ онъ разбойничалъ?
   -- То есть, онъ воевалъ съ королевой Христиной и богатыми людьми. Мы всѣ недурно владѣемъ навахами (ножами), но онъ за сорокъ шаговъ могъ попасть имъ въ глазъ ребенку... Э, ему не разъ приходилось убѣждаться, что у нашихъ "господъ" кровь вовсе не голубая, а такая же алая, какъ и у всѣхъ. Вы слышали, какъ онъ разъ принималъ у себя самое королеву?
   -- Нѣтъ.
   -- Христинѣ натолковали столько про Кабрера, что ей захотѣлось посмотрѣть на него. Вотъ она и послала ему сказать, что пріѣдетъ къ нему въ гости въ Сіерра-Морену, гдѣ онъ "работалъ" тогда. Онъ, разумѣется, обѣщался ее принять такъ же, какъ принялъ бы самое Мадонну, если бы Пресвятая сошла для него съ небесъ. Только онъ просилъ Христину не брать никого съ собою -- оказать ему довѣріе: ни свиты, ни стражи. Иначе онъ сочтетъ это за обиду. Ну, а у Христины, знаете, душа была "кастильская". Ей бы не понадобилось занимать храбрости у тупоголовыхъ басковъ... Она сейчасъ же собралась, доѣхала со свитою до горы и видитъ -- на утесахъ стоятъ великолѣпно одѣтые бандиты, всѣ въ бархатѣ и золотѣ. Она оставила своихъ и пошла къ молодцамъ. Только одинъ между ними въ черномъ атласѣ, и все вооруженіе на немъ черное. Онъ отдѣлился, подошелъ къ королевѣ и преклонилъ передъ нею колѣно.
   -- Вы сеньоръ Кабреръ? спросила она.
   -- Я, ваше величество!
   Она милостиво протянула ему руку и онъ поцѣловалъ ее. Потомъ онъ повелъ ее къ себѣ въ горы. У него были уже приготовлены для нея золотыя носилки съ бархатными, шитыми жемчугомъ, занавѣсями. Королева сѣла. Бандиты кричали ей и стрѣляли изъ ружей. На каждыхъ двухстахъ шагахъ ждала ее такая же партія, такъ что она наконецъ удостоила удивиться и спросила:
   -- Сеньоръ кавальеро, сколько же у васъ "войска"?
   -- Сколько я захочу, ваше величество.
   -- То есть какъ это?
   -- Такъ. Если мнѣ понадобится, всѣ, у кого "душа не въ карманѣ", станутъ подъ мое знамя.
   -- А развѣ у васъ, сеньоръ, есть и знамя?
   -- Оно надъ вашимъ величествомъ теперь.
   Королева подняла голову: дѣйствительно, надъ ея носилками молодой горецъ изъ Альгамасильи несъ хоругвь, на которой былъ изображенъ серебряный Георгій Побѣдоносецъ на золотомъ полѣ.
   -- Между нашими войсками одно различіе, ваше величество,-- продолжалъ Кабреръ: -- ваши войска вамъ стоятъ очень дорого, а мои мнѣ ничего.
   -- Я пошлю къ вамъ министровъ поучиться, засмѣялась королева.
   -- Они не вернутся къ вамъ.
   -- Почему?
   -- Я ихъ повѣшу.
   -- Развѣ они заслуживаютъ этого?
   -- Да.
   И тутъ, знаете, королева въ первый разъ услышала правду обо всѣхъ, кто ее окружалъ. Кабреръ разсказывалъ ей въ продолженіе всей дороги о дѣлахъ ея министровъ, генераловъ, свитскихъ, и Христина приходила въ ужасъ и наконецъ воскликнула:
   -- Но вы ничего дурного не можете сказать о герцогѣ Салданья?
   -- Это именно величайшій злодѣй, котораго я берегъ къ концу.
   И Кабреръ повелительнымъ голосомъ приказалъ своимъ отойти. Когда онъ съ королевой остался одинъ, то, опять преклонивъ колѣно, спросилъ ее:
   -- Знаете ли, ваше величество, мое настоящее имя?
   -- Кабреръ. Вы изъ Арагона?
   -- Нѣтъ. Я -- гидальго изъ Ламанчи (вѣроятно, послѣ Донъ-Кихота всѣ гидальго изъ Ламанчи!). Мое имя Пересъ де-Фуэнте-и-Арада.
   -- Какъ, сынъ генерала, служившаго вѣрою и правдою моему отцу?
   И разсказываютъ, что королева отъ удивленія даже приподнялась на носилкахъ.
   -- Да, ваше величество, сынъ преданнѣйшаго изъ слугъ Фердинанда VII. Но у моего отца, кромѣ меня, была еще дочь, подобная ангелу, и даже лучше его. Она воспитывалась въ монастырѣ Санта Клара. Я помню ее прелестною дѣвушкой.

[]

   -- Гдѣ она теперь?
   -- Спросите у герцога Салданья.
   -- Что онъ сдѣлалъ съ нею?
   -- Онъ похитилъ ее, обезчестилъ и потомъ выбросилъ какъ послѣднюю распутную женщину на улицу, а когда я явился къ нему со шпагой въ рукахъ требовать отчета, какъ дворянинъ у дворянина, онъ приказалъ лакеямъ выгнать меня палками отъ него... и меня выгнали...
   -- Я отомщу за васъ.
   -- Ради Пречистой, королева, позвольте мнѣ самому отомстить за себя... Мой часъ придетъ!.. Прошу у васъ королевскаго слова, что никто и даже герцогъ не узнаетъ моего настоящаго имени.
   -- Хорошо. Но что сталось съ вашею сестрой?
   -- У насъ въ роду не переживаютъ позора. Она должна была умереть!.. Нашъ домъ построенъ въ Альгамасильѣ, на скалѣ... Когда я вернулся и разсказалъ ей, какъ меня принялъ герцогъ, она сама потребовала, чтобы я убилъ ее... Я отказался и она поступила, какъ ей слѣдовало. Бросилась съ утеса внизъ...
   Королева заплакала.
   Кабреръ приказалъ свитѣ опять собраться вокругъ, и они проводили королеву до громадной пещеры, гдѣ не видно было камня подъ тончайшими шелками и богатѣйшимъ бархатомъ. Тысячи факеловъ горѣли въ ней. Рѣдкія блюда подавали ея величеству; винъ такихъ она, пожалуй, и у себя не всегда пивала, потому что Кабреръ отнялъ ихъ у кордуанскаго архіепископа монсеньора Луиса, а святые отцы, вы знаете, понимаютъ толкъ въ этомъ... Вечеромъ, когда королева спускалась внизъ,-- только что стемнѣло, горы кругомъ загорѣлись, на утесахъ и вершинахъ запылали костры, за скалами появились десятки людей съ факелами. Казалось, все было залито заревомъ до самой долины, гдѣ Христину ждала ея свита. Кабреръ провожалъ ее до ея кареты, и когда королева садилась въ нее, то, давъ ему опять поцѣловать свою руку, сказала:
   -- Когда вы кончите то, что хотѣли сдѣлать, и пожелаете успокоиться, вамъ стоитъ только написать мнѣ въ Мадридъ. Можете явиться и сами...
   Такъ вотъ онъ каковъ былъ, нашъ Кабреръ!
   -- Что же онъ вернулся?
   -- Нѣтъ.
   -- Чѣмъ же онъ кончилъ?
   -- Сначала онъ, какъ настоящій кастилецъ, отомстилъ врагу...
   -- Герцогу Салданья?
   -- Да. У него была дочь и она ѣхала въ отцовское имѣніе подъ Кордовой съ надежнымъ карауломъ. Но что значили королевскіе карабинеры въ сравненіи съ молодцами Кабрера! Разумѣется, отъ нихъ не осталось и хвоста... Кабреръ захватилъ дѣвушку и заперъ ее въ пещеру. Въ отчаяніи отецъ послалъ къ нему вести переговоры, предлагая богатый выкупъ. Но Кабреръ отвѣтилъ, что онъ не привыкъ имѣть дѣло съ лакеями и слугами. Тогда старый герцогъ взялъ у него охранный листъ и пріѣхалъ самъ.
   -- Узнаешь ли ты меня, герцогъ? спросилъ у него Кабреръ.
   Салданья затрепеталъ (и парень даже показалъ, какъ тотъ затрепеталъ).
   -- Какъ, ты де-Фуэнте-и-Арада?
   -- Да... я!
   -- Ну, значитъ, дочь моя погибла!.. Ты ее обезчестилъ такъ же, какъ я твою сестру?
   Парень выпучилъ глаза, наслаждаясь общимъ впечатлѣніемъ и, выдержавъ паузу, вдругъ вскрикнулъ:
   -- Но разбойникъ оказался честнѣе герцога. Кабреръ, знаете, вскочилъ какъ "ужаленный левъ" и, открывъ занавѣсъ въ другое отдѣленіе пещеры, показалъ герцогу его дочь.
   -- Спроси у нея самъ, тронулъ ли я хоть волосокъ съ ея головы? Развѣ дочери виноваты въ преступленіяхъ ихъ отцовъ?
   -- Чего же ты хочешь? спросилъ его Салданья.
   И тогда (парень сталъ въ величественную позу) Кабреръ сказалъ ему:
   -- Когда-то, герцогъ, ты не хотѣлъ драться съ простымъ дворяниномъ Арада, теперь ты дашь удовлетвореніе разбойнику Кабреру... Выбирай секундантовъ изъ моихъ людей...
   Фараоново чудовище пыхтѣло, Маріанелла вся такъ и впилась въ повѣствователя, очевидно, воплощавшаго въ своей особѣ для нея и Кабрера и всѣхъ прочихъ героевъ испанскихъ народныхъ легендъ; даже слѣпой Эдипъ въ лохмотьяхъ волновался и грозно стучалъ посохомъ въ землю, а младенецъ съ головой Іоанна Крестителя сверкалъ глазами, какъ молодой орленокъ, попавшійся въ тенета.
   -- Герцогъ дрался съ бандитомъ и Кабреръ убилъ его...
   И, окончивъ такъ эпически-просто разсказъ, парень выпилъ стаканъ ламанчскихъ чернилъ и опять забренчалъ пѣсню на гитарѣ. Но меня не такъ-то легко было удовлетворить. Если я не люблю доискиваться до начала всѣхъ вещей, то конецъ ихъ меня весьма занимаетъ.
   -- И Кабреръ послѣ того, навѣрное, поѣхалъ въ Мадридъ, королева его помиловала и онъ сдѣлался мирнымъ гражданиномъ, не такъ ли?
   -- Нѣтъ, сеньоръ, не такъ... Можетъ быть, онъ и сдѣлалъ бы это, потому что всякій въ старости становится глупъ, но, ты не стучи посохомъ, Пачеко, я вовсе не тебя имѣлъ въ виду, но... его зарѣзали...
   -- Свои?
   -- Больше, чѣмъ свои!.. Маріанелла лучше, чѣмъ кто-нибудь, знаетъ это... Ея бабка. Онъ жилъ съ нею въ горахъ, какъ съ женою, и даже лучше, чѣмъ съ женою (очевидно, послѣднее было прибавлено для успокоенія застѣнчивой дѣвушки), но на него нашла блажь. Наслышалась о немъ дочка Villasequilla'скаго алкада и бѣжала къ нему... Ну, тутъ Кабрера смутилъ нечистый духъ... Розина -- такъ звали не дочку, а бабку... она, знаете, красавица вѣдь была (и парень изъ своей рожи постарался, скосивъ глаза, изобразить, какая именно красавица) -- и приревновала. Кабреръ крутой былъ, хотѣлъ съ нею разстаться, тутъ она и показала ему подвязку.
   -- Что?
   -- Подвязку. Наши женщины въ тѣ времена за подвязками этакія тонкія навахи носили на случай, когда надо доказать, что въ ихъ груди бьется не заячье сердце. Ну, Розина- прикончила его, а потомъ и себя въ это мѣсто (ткнулъ онъ перстомъ въ грудь). Такъ что они оба умерли, какъ надо умереть всѣмъ хорошимъ людямъ.
   -- Почему же надо?
   -- А то какъ? Не радоваться же ей, когда ея мѣсто занято другою?
   Очевидно, вмѣстѣ съ культомъ "бандитизма" въ окрестностяхъ
   Толедо одинаково царитъ и культъ ревности.
   -- Спросите у Маріанеллы, какъ она думаетъ объ этомъ?
   Но Маріанеллу нечего было я спрашивать, достаточно было посмотрѣть въ эту минуту ей въ глаза, чтобы не усомниться: она бы не отступила отъ доблестнаго примѣра героической бабки Розины, да, вѣроятно, и у нея, какъ и у той, за подвязкой "на всякій случай" спрятана тонкая наваха.
   Культъ бандитизма живетъ въ населеніи преимущественно центральныхъ провинцій Испаніи, несмотря на то, что правительство всѣхъ оттѣнковъ поступаетъ здѣсь съ разбойниками, вовсе не справляясь съ народными симпатіями и легендами. Карабинеры (но-нашему жандармы), пользуясь тайною инструкціей изъ Мадрида, не доводятъ дѣла до суда. Поймавъ бандита, они пристрѣливаютъ его по пути и потомъ доносятъ о печальной необходимости, заставившей ихъ совершить это "въ предупрежденіе побѣга". Создалась даже великолѣпная фраза: "преступникъ намѣревался бѣжать". Сердцевѣдцы такимъ образомъ карали не поступокъ, а тайный помыселъ, совсѣмъ во вкусѣ сатраповъ Азіи, тоже въ силу подобнаго принципа оправдывающихъ всякій произволъ, лишь бы онъ исходилъ отъ власти.. Это уничтожило, или пока пріостановило развитіе большедорожнаго рыцарства, но зато дало здѣшнимъ карабинерамъ такое страшное полномочіе, какимъ они не преминули, разумѣется, злоупотреблять. "Намѣреніе бѣжать" оказалось и у совершенно невинныхъ людей, состоявшихъ въ личныхъ враждебныхъ отношеніяхъ съ карабинерами. Странно, что въ этомъ отношеніи и либеральный кабинетъ Сагасты не отмѣнилъ секретнаго распоряженія "пыточнаго" министерства Кановасъ-дель-Кастило. И то и другое не рѣшилось положить предѣла позорному самовластью испанскихъ держимордъ.

[]

   Ужасы разбойничества смѣнились здѣсь ужасами карабинерныхъ командъ, нелегальныя злодѣйства -- административными. Вотъ и все. Произволъ солдафонства начинаетъ и въ населеніи уже вызывать весьма, съ точки зрѣнія общественнаго порядка, нежелательныя явленія. Кое-гдѣ находятъ жандармовъ убитыми. Въ Альбарасинѣ, близъ Тэруэля, цѣлая команда этихъ безцеремонныхъ заплечныхъ мастеровъ была перебита, причемъ общество даже и не шелохнулось. Его симпатіи были значительно поколеблены. Все это, разумѣется, разрѣшится крупнымъ народнымъ волненіемъ. Я не могу забыть, съ какимъ ужасомъ въ Толедо каноникъ Пабло де-Асада разсказывалъ мнѣ: "Ѣду я, знаете, изъ Сепульведа въ Ріаса и вижу: двое карабинеровъ ведутъ молодого красавца, съ котораго хоть картину рисуй. Остановились, подошли они ко мнѣ подъ благословеніе, далъ я его и говорю арестованному: "Смотри, сынъ мой (mi hijo), не надѣлай глупостей, самъ вѣдь понимаешь, времена нынче строгія..." Онъ весело улыбается. Я невольно зубамъ его позавидовалъ,-- бѣлые, крѣпкіе, кажется, дуро (монету въ пять франковъ) перегрызетъ легко. "Зачѣмъ мнѣ дѣлать глупости, отче? отвѣчаетъ. Меня взяли по какому-то недоразумѣнію. Меня въ Сепульведѣ всякая собака знаетъ. И до суда дѣло не дойдетъ!" И, дѣйствительно, не дошло!.. Въ Ріаса я не нашелъ, кого мнѣ надо было, и, не отдыхая, вернулся въ Сепульведу. Не сдѣлавъ еще десяти километровъ, задумался о чемъ-то, какъ вдругъ конь мой -- какъ шарахнется въ сторону. Едва я усидѣлъ въ сѣдлѣ. Смотрю, поперекъ дороги въ травѣ лежитъ, раскинувъ руки и глядя неподвижными глазами прямо въ небо, мой красавецъ... Я остановился, сошелъ съ лошади... До сихъ поръ не могу вспомнить спокойно... Зубы, которымъ я позавидовалъ!.. Эта подлая сволочь сдѣлала ему одинъ выстрѣлъ въ ротъ, а другой въ високъ. Ротъ полонъ крови... Потомъ въ Сепульведѣ я собралъ справки, и оказалось, что парень-то вѣдь вовсе не виноватъ былъ... Его бы освободили, но "онъ намѣревался бѣжать".
   Испанцы очень обижаются, когда европейцы называютъ ихъ дикарями.
   -- Какіе же мы дикари! возразилъ разъ профессоръ Авила. Наша цивилизація древнѣй вашей.
   Споръ шелъ съ французомъ.
   -- Гдѣ же, кромѣ дикарей, возможны такіе ужасы?
   -- Вы говорите о жандармскомъ произволѣ?
   -- Да.
   Авила, несмотря на свой страстный патріотизмъ, поневолѣ долженъ былъ замолчать.
   Я выше сказалъ, что культъ разбойничества живетъ въ центральныхъ испанскихъ провинціяхъ. Въ Каталоніи его нѣтъ вовсе,-- тамъ слишкомъ далеко подвинулось народное образованіе и очень разумно устроились отношенія между капиталомъ и рабочею силой. Каталонецъ свободенъ, грамотенъ и уменъ. Онъ если недоволенъ положеніемъ, то и нужды не знаетъ. Сверхъ того, его мысль занята высшими интересами. Его не манитъ на вольный промыселъ въ горы, и кастильской жандармеріи нечего дѣлать. Здѣсь насилія власти не разъѣдаютъ населенія и не возбуждаютъ въ немъ дурныхъ инстинктовъ. Народъ въ Барселонѣ развился до пониманія иной борьбы. На югѣ, въ Андалузіи, легенды тоже мало-по-малу гаснутъ. Тамъ ихъ заслонилъ героизмъ контрабандистовъ, ведущихъ правильную войну съ таможней. Контрабандисты -- люди по-своему честные и случалось, что банкиры Гибралтара и Малаги, не довѣрявшіе правительственной почтѣ крупныхъ суммъ, охотно поручали передачу ихъ контрабандистамъ. Еще не было случая, чтобы эти молодцы обманули такихъ кліентовъ. Контрабандистъ все-таки выше любого разбойника въ Сіеррѣ, какимъ бы ореоломъ ни окружало послѣдняго невѣжественное крестьянство. Съ контрабандистомъ можно жить, ѣздить, не боясь ни за кошелекъ, ни за жизнь. Здѣсь есть даже цѣлые города, существующіе этою "борьбой съ правительственною таможней". Такова, напримѣръ, красивая Ронда, да хотя бы и тотъ же Алхезирасъ, гдѣ даже консулы не прочь отъ выгоднаго "рукомесла".
   Старый Эдипъ, или, если хотите, Лиръ, былъ не единственнымъ обращикомъ въ своемъ родѣ. Чѣмъ ближе подвигался я къ Толедо, тѣмъ чаще и ободраннѣе попадались мнѣ нищіе. И какіе нищіе! Вотъ бы сюда жанристамъ! Воображеніе безсильно создать что-либо подобное. Цѣлые дни сидятъ они по дорогѣ подъ солнцемъ, здѣшнимъ солнцемъ, выжидая дилижанса или всадника... И надо слышать, какими надорванными голосами одни, съ какимъ отчаяніемъ другіе и бѣшенствомъ третьи вымогаютъ себѣ жалкую "limosnita"... Я помню, какъ впослѣдствіи въ Темблекѣ я не могъ пробраться сквозь толпу этихъ "caballeros", протягивавшихъ ко мнѣ зіявшія ранами, покрытыя шрамами, исковерканныя, искалѣченныя руки. Только нищіе Бургоса могутъ сравниться съ ламанчскими и толедскими. Нѣкоторые изъ послѣднихъ являются въ видѣ какихъ-то пауковъ. Они и прыгаютъ по землѣ какъ тарантулы, отлично владѣя изломанными и искривленными руками и ногами. Есть, которые передвигаются на колесахъ, ползаютъ. Часто въ рѣшительный или, какъ нынѣ принято выражаться, психологическій моментъ нищіе внезапно спускаютъ передъ вами часть костюма, не имѣющую права гражданства въ дамской литературѣ, и показываютъ на ногахъ, для смягченія вашего каменнаго сердца, язвы. Сравниться съ этими язвами могутъ только тѣ, которыя создавались нѣкогда кастильскими скульпторами для монастырей. Вы помните ихъ вырѣзанныхъ изъ дерева мучениковъ?.. Можно думать, что испанскіе и именно толедскіе нищіе отлично изучили эту скульптуру и по готовымъ образцамъ воспроизвели всѣ эти ужасы съ отвратительною реальностью на собственномъ тѣлѣ. Я не изъ слабонервныхъ, но и мнѣ становилось дурно отъ этихъ ранъ. Неужели же для того, чтобы кастилецъ раскошелился, природа человѣческая должна доходить до такого страшнаго униженія!.. Случаются нищіе-цыгане съ ручными медвѣдями. Совсѣмъ какъ нѣкогда у насъ въ Россіи. Одну такую компанію я встрѣтилъ подъ Толедо.
   Между этими нищими есть потомки дѣйствительно знатныхъ родовъ. Я видѣлъ лохмотья, пестрые, какъ карта Австріи по національностямъ, но съ вышитымъ крестомъ Калатравы, право на который передается отъ отца къ старшему сыну. Не могу не привести отрывка изъ стихотворенія молодого толедскаго поэта Эстебана Касадо, отлично рисующаго именно такого нищаго:
   
   Нашъ родъ былъ знатенъ и великъ,
   Но гдѣ конецъ его страданій?
   И даже бѣдный мой языкъ
   Не перечтетъ именъ и званій,
   Какія въ правѣ я носить!..
   Мой предокъ спорилъ съ королями;
   Самъ Карлъ 1 не могъ его затмить
   Полями, замками, дворцами!..
   Въ "дѣянія страны родной"
   Вписавъ страницы золотыя,
   Нашъ родъ небесною грозой
   Прошелъ столѣтія былыя!..
   Нашъ мечъ извѣдалъ буйный галлъ!
   Въ ненастье, въ бури и туманы
   Не разъ съ высокихъ мачтъ смирялъ
   Мой флагъ моря и океаны...
   Но, знать, на насъ разгнѣванъ Богъ!--
   Мой прадѣдъ былъ еще героемъ,
   А я лежу у вашихъ ногъ,
   Покрытъ проказою и гноемъ.
   Я нищимъ у дороги росъ,
   Забывъ о родѣ знаменитомъ,
   Я -- какъ въ грязи бездомный песъ,
   Какъ гадъ, раздавленный копытомъ!..
   1 Карлъ V-й.
   
   Спасаясь отъ "рыцарей прорѣхи", какъ ихъ здѣсь называютъ, я чуть было не утонулъ въ... оливковомъ маслѣ. Не удивляйтесь, въ Испаніи это вовсе не такъ трудно, какъ кажется. Дѣло въ томъ, что въ Ламанчѣ и прилегающихъ къ ней округахъ Новой Кастиліи какъ вино, такъ и масло держатъ въ громадныхъ, врываемыхъ въ землю, глиняныхъ кувшинахъ -- "tinajas". Эти тинахи часто достигаютъ сажени полторы въ глубину и, попавъ туда, уже не выплывешь, потому что тамъ и рукъ раскинуть негдѣ. Меня удержалъ отъ паденія именно одинъ изъ такихъ потомковъ славнаго рода, тотчасъ же протянувшій ко мнѣ свой старый, развалившійся грибъ-сомбреро за милостыней.

[]

   "Тинахи" очень характерны. Испанцы въ нихъ даже берутъ ванны. Вы помните разсказъ Теофиля Готье? Хотя съ тѣхъ поръ прошло болѣе полувѣка, но въ этомъ отношеніи кастильскіе нравы въ деревняхъ не измѣнились. Знаменитому французскому писателю не привелось въ Гренадѣ пойти въ городскія бани съ отдѣльными номерами. Патіо (дворикъ) подъ густыми сѣтями виноградныхъ лозъ былъ полонъ тѣни и прохлады. Огромный бассейнъ прозрачной воды такъ и манилъ къ себѣ. Теофиль Готье потребовалъ ванну и... его подвели къ tinajones (такъ называются самые большіе tinajas). Они были вкопаны въ землю и только ихъ устья торчали наружу. "Ранѣе чѣмъ забраться въ эти горшки,-- говоритъ Готье,-- мы велѣли покрыть ихъ простынями, что показалось совершенно непонятнымъ банщику. Мы повторили наше требованіе, онъ пожалъ плечами и съ презрѣніемъ проговорилъ сквозь зубы: англичане!" Теофиль Готье и его спутники влѣзли наконецъ въ эти горшки, причемъ только "головы наши торчали, какъ у перепеловъ въ соусѣ рагу". Гренада и Андалузія въ этомъ отношеніи исправились и едва ли не англичане передѣлали ихъ, но Кастиліи Старая и Новая и Ламанча живутъ еще заднимъ умомъ. Между прочимъ, благодаря тинахѣ, былъ уничтоженъ одинъ изъ злѣйшихъ бандитовъ, Мигуэль. Онъ забрался въ пустой громадный кувшинъ, въ которомъ могло помѣщаться болѣе трехъ тысячъ ведеръ вина. Сообщника, обязавшагося помочь ему выбраться оттуда, захватили и отправили въ Толедо. Самъ Мигуэль никакъ выйти не могъ и, выдержавъ сутки, началъ кричать. Но тинаха была вкопана далеко отъ всякаго жилья въ землю, принадлежавшую канонику. Виноградъ еще не дозрѣлъ и въ поля никто не навѣдывался. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, когда вино было выжато, его слили въ чудовищный кувшинъ и наверхъ всплылъ трупъ умершаго отъ голода Мигуэля. Что такіе тинахоны здѣсь встрѣчаются, достаточно свидѣтельства Давильера: "Въ музеѣ севрской мануфактуры, говоритъ онъ,-- находится тинаха, доставленная изъ Испаніи барономъ Тейлоромъ. Она четыре метра въ вышину, болѣе четырехъ метровъ въ объемѣ и можетъ вмѣстить 2.000 куб. футовъ".
   Избавившись отъ безвременной кончины въ оливковомъ маслѣ, гдѣ въ видѣ консерва бы могъ пролежать до сего дня, я немедленно выѣхалъ изъ Темблека. Какъ тогда, такъ и теперь я направлялся въ "гордый городъ на горѣ", въ столицу готскихъ королей и впослѣдствіи императорскую резиденцію Карла V. Еще издали я отыскивалъ царственные утесы этого августѣйшаго Толедо, который испанскіе поэты называютъ "монументальнымъ", гдѣ дома за недостаткомъ мѣста выростали въ башни, а улицы по ихъ тѣснотѣ похожи на червивые ходы въ деревѣ. Но онъ еще не появлялся. Я ѣхалъ вдоль Тахо, прислушиваясь къ легендамъ и былямъ, которыя на непонятномъ языкѣ разсказывала мнѣ эта рѣка. Мнѣ только одно было ясно: Тахо не забыла ни готовъ, ни мавровъ и, жалуясь на запустѣніе сегодняшняго дня, плачется о томъ, что такъ быстро прошли счастливые годы далекаго прошлаго, оставивъ слѣды только въ камнѣ и бронзѣ толедскихъ сооруженій. И вмѣстѣ съ Кампо-Аморомъ
   
   Мнѣ самому рыдать хотѣлось
   Надъ тѣмъ, чему людская память
   Могилою глубокой стала,
   Что кроетъ пыль столѣтій цѣлыхъ --
   Какъ манускриптъ, давно забытый
   На полкахъ, съѣденный червями
   Въ монастырѣ глухомъ, безлюдномъ
   И заколоченномъ на вѣки,--
   Чтобы нескромный взглядъ пришельца
   Не помѣшалъ ему спокойно
   На "мѣстѣ святѣ" разрушаться...

[]

[]

II.
Толедо.-- Мостъ Алькантара и Пуэрта дель-Соль.-- Императоръ Карлъ V и пѣвцы Сакодавера.-- Призракъ готскаго короля.-- Херомита и суровый Санхецъ (Филиппъ II).

   Въ дивномъ просторѣ ярко залитыхъ солнцемъ и опущенныхъ первою весеннею зеленью понизей выросъ передо мною казавшійся громаднымъ утесъ, именно казавшійся, отъ плоскостей, охватившихъ его отовсюду. Тахо ласково обѣгаетъ его кругомъ, словно цѣлуя тихими струями каменныя ступни необыкновенно цѣльнаго и стройнаго великана... Вверху изъ скалы выросли каменныя, какъ она, и такія же стройныя и гигантскія башни, колокольни, стѣны... Пока это кастильскій или, еще лучше, готскій кремль, съ гигантскимъ "альказаромъ" наверху. Кажется, онъ все давитъ собою. Толедо отсюда состоитъ точно изъ соборовъ, крѣпостей и дворцовъ, стремящихся перерости другъ друга. Не знаешь, гдѣ кончается скала и гдѣ начинаются они. Весь этотъ гордый городъ является неудержимымъ порывомъ утеса къ небу. На темноголубомъ фонѣ его такъ рѣзко, такъ опредѣленно рисуются чудные, гордые, великолѣпные силуэты. Готскій городъ необыкновенно законченъ; это одна профиль, цѣльная масса камня, изъ которой будто одною рукой и одною мыслью изсѣченъ царственный памятникъ величаваго прошлаго Испанія. Онъ все растетъ и растетъ, выше въ небо уходятъ его башни, ниже въ бездну падаютъ отвѣсы дикаго утеса, очерченнаго, по крайней мѣрѣ, какъ видишь отсюда, правильными геометрическими линіями. Вотъ показались кровли домовъ; онѣ выдвигаются изъ-за зубчатыхъ стѣнъ и башенъ, изъ-за высокихъ колоколенъ, но они, эти дома, сами похожи на башни. Мѣстами монастыри выдѣляются изъ общаго цѣлаго и каждый отдѣльно могъ бы служить громадною и грозною крѣпостью. Что-то захватываетъ тебя, торопишься, даешь шпоры коню, досадуешь на пространство, которое еще отдѣляетъ отъ того вонъ смѣлаго каменнаго моста, переброшеннаго черезъ пропасть, гдѣ медленно катится въ черной глубинѣ Тахо. Еще издали убѣждаешься, насколько правы тѣ, которые говорили, что для изученія всѣхъ памятниковъ этого города мало одного года. Въ самомъ дѣлѣ, за этими мрачными стѣнами -- хаосъ, паутина улицъ и площадей, гдѣ никакой планъ не поможетъ. Не только на первыхъ норахъ, но и во второй мѣсяцъ моего пребыванія въ Толедо я терялъ дорогу и оказывался въ безпомощномъ положеніи. Въ сумерки здѣсь царитъ мракъ, въ яркій день -- стоятъ глубокія сумерки. Дворцы за дворцами, башни за башнями фасадами, углами выдвигаются одни за другими, открывая вдали новыя перспективы, а надъ ними вверху громоздятся силуэты, одинъ горделивѣе другого, одни изящнѣе и великолѣпнѣе своихъ сосѣдей. Улицы бѣгутъ вверхъ ступенями, откосами, изломами, падаютъ внизъ, иной разъ кажется, что и не удержишься на нихъ. Голова кружится, когда смотришь. Дома ласточкиными гнѣздами прилѣпились направо и налѣво, во всю жизнь (а она у самаго молодого изъ нихъ измѣряется вѣками) не выходя изъ-подъ тѣни мистически-задумчивыхъ соборовъ и легендарныхъ башенъ. Проходишь мимо, на первыхъ порахъ не замѣчая вовсе ни арабскихъ арокъ, ни чудесныхъ барельефовъ, ни готскихъ воротъ, ни рыцарскихъ щитовъ и гербовъ, ни колоннъ, вставленныхъ въ стѣны и несомнѣнно взятыхъ изъ античныхъ римскихъ храмовъ. Не видишь узорчатыхъ балконовъ, изумительныхъ желѣзныхъ рѣшетокъ и украшеній, коронъ на стѣнахъ, зубцовъ надъ ними, оконъ, хотя каждое остановило бы на себѣ вниманіе художника. Увлеченный, подавленный впечатлѣніемъ цѣлаго, пропускаешь сохранившіяся арабески, геральдическихъ животныхъ, гирлянды изваянныхъ изъ камня цвѣтовъ, символовъ, девизовъ, переплетающихся въ невообразимыя сочетанія. Только потомъ, когда нѣсколько обживешься, детали выступаютъ мало-по-малу и влюбленный взглядъ начинаетъ слѣдить за ними, отмѣчая, какъ здѣсь слились красиво и стройно въ одно цѣлое строгій, суровый и нѣсколько мрачный духъ готовъ съ нѣжнымъ, яснымъ, улыбающимся геніемъ арабскихъ зодчихъ. Только сегодняшній день не внесъ ничего новаго въ величавый пантеонъ прошлаго Испаніи -- и слава Богу! Этотъ пантеонъ, по крайней мѣрѣ, остался въ сторонѣ отъ мѣщанства нашего вѣка, отъ его дешеваго олеографическаго блеска, отъ его показной ремесленной и штампованной роскоши. Все оригинально, все само говоритъ за себя, является воплощеніемъ своеобразной мысли и фантазіи. Тутъ нѣтъ условныхъ рамокъ и мѣрокъ... Тутъ стройка не отдавалась гуртомъ съ подряда. Послѣ сегодняшнихъ городовъ съ ихъ дешевыми удобствами, пахнущихъ лакомъ и краской, невольно артистическое чувство отдыхаетъ въ такихъ, какъ это гордое гнѣздо на горѣ, Толедо. Новые города сливаются въ сѣрое цѣлое. Какъ только что выпущенную въ обращеніе монету, ихъ не отличишь. Толедо, на зло годамъ и разстоянію, тысячамъ послѣ того воспринятыхъ впечатлѣній, словно въявь стоитъ передо мною вѣковѣчною каменною легендой, высѣченною изъ камня, отлитою изъ бронзы, переданною гранитными строками, эпическою поэмой, гдѣ не знаешь чему изумляться: простотѣ замысла, красотѣ пополненія, величію этихъ образовъ, ставшихъ несокрушимыми памятниками творчества иной эпохи?
   Какимъ таинственнымъ кажется этотъ городъ изъ своего далека! Какими каменными фантомами представлялись мнѣ его дворцы и башни, по мѣрѣ того какъ конь, повинуясь торопливой рукѣ, все быстрѣе и быстрѣе подвигался къ цѣли!.. На скалѣ и около -- все пустынно, сухо... Ни былинки, ни деревца. Весенняя зелень отступила назадъ, здѣсь былъ только одинъ камень... Снизу не понимаешь, какъ дорога подымается на эту высоту. Кажется, что туда надо царапаться. Обрости этотъ утесъ зеленью, строгость его очертаній и общій характеръ величія потеряли бы много. Отдѣльно отъ скалы, на которой построенъ Толедо,-- другая. Между ними плачетъ Тахо. Съ первой на вторую дерзко переброшенъ грандіозный каменный мостъ, на обоихъ концахъ котораго арабы поставили свои величавыя и изящныя башни. Вы проѣзжаете подъ ихъ поэтическою аркой. Онѣ придаютъ еще болѣе строгости профилю этого города. У моста д'Алькантара я долженъ былъ сдать коня. Нѣсколько часовъ въ пути такъ меня разбили, что мнѣ не хотѣлось идти пѣшкомъ, и я помѣстился въ дилижансъ. Отдѣльныхъ экипажей въ Толедо нѣтъ. Только что пришелъ поѣздъ и дилижансъ былъ уже полонъ, что не помѣшало кондуктору втолкнуть меня туда и захлопнуть за много дверцы. Лошади рванули -- и я упалъ въ объятія благополучному падре. Это никого не удивило. Потѣсниться нельзя, некуда. И я, памятуя испанскіе обычаи, преспокойно усѣлся на колѣни святому отцу, такимъ образомъ указанному мнѣ судьбой. И хорошо сдѣлалъ! Колѣни были мягки и жирны -- тотъ же диванъ. За мною вслѣдъ, когда лошади пріостановились, втолкнули даму -- воплощеніе насморка во образѣ женщины. Она, какъ и слѣдуетъ этому быть, очутилась въ объятіяхъ офицера съ столь воинственнымъ видомъ, какой у насъ имѣютъ развѣ только телеграфисты и интенданты. Лошади опять рванули, и мы дружески висками, лбами и затылками начали пробовать крѣпость таковыхъ же висковъ, лбовъ и затылковъ у сосѣдей и визави. Вокругъ дилижанса праздные толедскіе мальчуганы устроили танецъ дикихъ, несмотря на то, что мулы, неистово дребезжа бубенчиками, колокольцами и погремушками, неслись въ гору такъ стремительно, точно за ними гналась цѣлая волчья стая. Чѣмъ круче дорога по скалѣ, тѣмъ неистовѣе кидались по ней мулы. Всюду впереди старыя башни, выступы дворцовъ, соборы, церкви, колокольни, монастыри; марево до того невѣроятное, что такъ и кажется, набѣжитъ облачко -- и отъ миража останется только поблѣднѣвшій воздухъ. Стѣны зубчатыя, точно скомканныя, падаютъ складками, лѣзутъ вверхъ, отходятъ въ сторону и вновь тѣснятъ надвигающіеся на нихъ мрачные средневѣковые дома. Кое-гдѣ стѣны треснули, и тамъ эти дома просыпались внизъ и съ ужасомъ держатся надъ отвѣсами по карнизамъ и выступамъ утеса. Мостъ д'Алькантара передъ нами во всей своей монументальной красотѣ, точно характерный заголовокъ къ геральдическому городу... Тѣнь мостовыхъ башенъ легла далеко. Онѣ такъ надменно рисуются въ безоблачномъ небѣ, точно и оно нисколько не смущаетъ ихъ недосягаемою высью. За мостомъ вся художественно-цѣльная масса Толедо подъ солнцемъ теперь. Какъ рѣзки тѣни отъ него, какъ ярки его блики! Эта масса древняго города давитъ васъ. Кажется, сейчасъ она надвинется, какъ туча, и міръ заслонитъ собою.

[]

   На арабскихъ башняхъ моста щиты съ гербами Карла V. Своего рода плагіатъ, въ которомъ вѣнчанный маніакъ провинился не разъ, ухитрясь даже къ подковообразнымъ воротамъ Туниса прибить растопыреннаго орла. Еще тамъ это было понятно: онъ завоевалъ Тунисъ, онъ вошелъ въ него побѣдителемъ; но Толедо вѣдь и не думалъ объявлять войну императору. Правда, разъ онъ возсталъ противъ него и заперся, но Карлъ V своихъ орловъ прилѣпилъ къ его стѣнамъ ранѣе эпическаго подвига Хосе Падилья... Причемъ же тутъ подпись на чужомъ произведеніи -- подпись человѣка, никогда не создававшаго ничего подобнаго, потому что весь порывъ его воображенія уходилъ не на творчество, а на разрушеніе? Какъ оскорбительны эти кастильскіе гербы на дивныхъ обращикахъ арабскаго зодчества! Точно казенныя печати на мурильевской картинѣ, продаваемой съ аукціона. Пеня бы не такъ удивила подпись Аракчеева подъ Египетскими ночами Пушкина!
   По мосту нашъ дилижансъ несся съ быстротою, приводившею меня въ отчаяніе. Мы промелькнули подъ одною башней. Налѣво на мгновеніе сверкнула масса бѣлой пѣны, направо раскрылась пасть, гдѣ пропадаетъ Тахо... Крики загаловъ, издали торжествующій ревъ мальчишекъ, грохотъ воды и новая башня, пропустившая насъ подъ своею смѣлою аркой... Городъ вверху. Колоссальный альказаръ и соборъ стоятъ надъ нимъ точно на чудовищномъ пьедесталѣ. Стремительное движеніе нашего ковчега вдругъ было остановлено на самомъ интересномъ мѣстѣ. Одно изъ колесъ его не рѣшилось перенести разлуки съ мостомъ и отлетѣло. Я упалъ на даму-насморкъ, благополучный падре на меня, какой-то юркій испанецъ оказался подъ моими ногами, чьи-то руки охватывали мнѣ шею и прижимали ее такъ къ достаточно соблазнительному бюсту, точно онъ былъ утопающимъ, а я соломенкою. Когда мнѣ, наконецъ, удалось вынырнуть изъ хлябей грузнаго тѣла, я выбрался наружу... Отсюда далеко видны были всѣ окрестности съ извивами Тахо, съ розовымъ налетомъ цвѣтовъ на персиковыхъ и миндальныхъ деревьяхъ. Вдали мягко рисовались нѣжно освѣщенные пологіе скаты горъ, плававшихъ въ лиловомъ туманѣ. Зеленая равнина отливала изумруднымъ блескомъ. Вблизи у Толедо она золотилась, безплодная и сухая.

[]

   Около дилижанса было нѣчто въ родѣ консерваторіи во время класса пѣнія. По очереди и неистово орали: загалъ, погонщикъ, кучеръ, кондукторъ. Плакала смятая дама No 1, кричала обладательница соблазнительнаго бюста и ругался, какъ извощикъ, тучный падре, обнаруживая при этомъ знакомство съ столь отборными выраженіями, что даже московскій городовой разинулъ бы ротъ отъ изумленія. Остальные испанскіе гидальго остались вѣрны своей fiema castillana. Они завернулись въ капы, надвинули на носы сомбреро и только сосали "пуросъ", безучастно глядя и на волновавшихся дамъ, и на негодующаго попа, и на чудный городъ съ его красивыми окрестностями.
   Къ довершенію очарованія, съ той стороны моста прибѣжали мальчишки и начали было опять танецъ дикихъ, но падре скоро справился съ ними. Онъ захватилъ штуки три въ отеческія объятія, попробовалъ, крѣпко ли ростутъ у нихъ волосы и уши. И, убѣдясь, что природа вывела ихъ довольно исправно, выбросилъ шалуновъ на дорогу... Пока поднимали омнибусъ и ставили опять колесо, я подвинулся впередъ.
   Что за ласточкины гнѣзда въ городѣ, только каждое оказывается дворцомъ, замкомъ или церковью. Какъ они лѣпятся на отвѣсахъ? Одни внизу, другіе надъ ними. Крыша перваго -- основаніе для второго, а тамъ третьи, четвертые,-- цѣлыя лѣстницы кровель, фасадовъ, длинныя галлереи между ними, арки подковами, какая-то хитрая и тонкая, какъ паутина, сѣть балконовъ еще невиданнаго мною рисунка. Съ балконовъ, точно крылья бабочекъ, виситъ и колышется пропасть пестрыхъ тряпокъ... Вотъ одна галлерея повисла надъ балкономъ... Надъ этою галлереей -- башня вся въ аркадахъ. Рядомъ -- точно разсѣченная ножомъ -- улица... Ужъ именно "въ тѣснотѣ, да не въ обидѣ..."
   Загалъ подбѣжалъ ко мнѣ. Оказывается, залюбовавшійся видомъ Толедо, я не слышалъ его зова: все было готово, непокорное колесо водворено на мѣсто, мальчишки стояли въ сторонѣ, съ почтительнымъ изумленіемъ глядя, какъ падре застрялъ въ дверцахъ экипажа. Голова его была тамъ, но поясница дѣлала тщетныя усилія послѣдовать за нею. Загалъ кинулся, уперся кудлатою башкой въ нее и могучимъ усиліемъ мускулистаго тѣла вдвинулъ святого отца на мѣсто...
   Опять защелкали кнуты, задребезжали бубенцы, заскрипѣлъ дилижансъ, затрещали колеса, заступались наши головы. Опять грохотъ воды внизу, блескъ солнца вверху, волна благоуханій по вѣтру, и мы оказываемся передъ Пуэрта дель-Соль. Если мостъ д'Алькантара -- заголовокъ къ Толедо, то "Pouerta del Sol" -- его иниціалъ, выдержанный въ стилѣ и обнаруживающій великаго художника въ своемъ авторѣ. Поэтъ Гомесъ называлъ эти ворота "стражемъ Толедо"... Въ ихъ каменной массѣ Филиппъ II ухитрился, не щадя ея царственнаго величія и красоты, устроить инквизиціонныя темницы. Мало ему было тѣхъ, что дали и безъ того суровому Толедо имя "грознаго". У готскихъ королей не было такихъ вкусовъ, и они не являлись палачами даже для соисканія преміи царства небеснаго. За "Пуэрта дель-Соль" -- площадь, гдѣ воздвигались костры аутодафе, иногда, впрочемъ, это дѣлали внѣ города, передъ воротами столицы, "ins grüne". Я посѣщалъ потомъ застѣнки этой "Пуэрта дель-Соль". Ихъ немного, но онѣ ужасны.
   Воображаю хотя бы эту черную келью, багровый свѣтъ факеловъ въ ней, дымъ ихъ, уходящій клубами подъ тяжелый каменный сводъ, колонну съ прикованною къ ней жертвой... черные силуэты инквизиторовъ, спокойные и торжественные въ сознаніи божественнаго права, когда передъ ними въ адскихъ мученіяхъ корчилось живое тѣло и отчаянные стоны наполняли зловѣщее безмолвіе темницы... Нѣтъ, чѣмъ дальше отъ этихъ воспоминаній, тѣмъ лучше!
   Башни моста д'Алькантара принадлежатъ безраздѣльно арабамъ, но самый мостъ съ его дерзкою аркой, висящею надъ пропастью р. Тахо, создали готы. Выстроенный арабами въ 387 г. Геджры (997 по P. X.), онъ вслѣдствіе землетрясенія рухнулъ. Это былъ тоже удивительный обращикъ арабскаго генія. Арки его оказывались еще смѣлѣе. Алефъ-Бенъ-Могамедъ-Каидъ по праву гордился имъ и нуженъ былъ катаклизмъ, чтобы его уничтожить. Въ 1258 г. Альфонсъ Астрономъ или Ученый (El Sabio), сынъ Фердинанда и Беатрисы, выстроилъ его вновь, оставивъ за нимъ старое арабское имя al cantara -- мостъ. Арабъ, соорудившій "Puerta del-Sol", остался неизвѣстнымъ, но готы не могли все-таки не внести своего мрачнаго характера въ это созданіе. Точно тѣнь бросили они на это сокровище арабскаго генія, отдѣланное съ ювелирною тщательностью. Подъ аркою воротъ вы увидите изображеніе того, какъ готскій король "оказалъ милость своему подданному, старшему альгуазилу Гонзалесу". Милость заключалась въ томъ, что альгуазила за оскорбленіе двухъ дамъ и по ихъ жалобѣ обезглавили на этой самой площади подъ "Пуэрта дель-Соль". Какъ императоръ Карлъ V ставилъ свои щиты на башняхъ д'Алькантара, которые онъ не строилъ и не бралъ боемъ, такъ и толедскій соборъ прибилъ собственный гербъ къ башнѣ "Пуэрта дель-Соль". Надъ изящною мавританскою аркой этихъ воротъ вьются галлерейки тоненькихъ колоннъ, развѣтвляющихся въ арки, и все вызолочено въ теченіе вѣковъ солнечными лучами. Издали кажется эта прелесть вычеканенною изъ настоящаго золота, покрывшагося отъ времени матомъ.
   Толедо стоитъ своего иниціала.
   Когда я въѣхалъ въ его улицы, мнѣ показалось, что я въ новомъ мірѣ, ничего общаго не имѣющемъ со всѣмъ, что я до сихъ поръ видѣлъ. Самое неистовое воображеніе творца оперныхъ декорацій не придумало бы подобнаго романтическаго города, средневѣковыхъ улицъ, угрюмыхъ и въ самой мрачности величавыхъ и прекрасныхъ домовъ, разнообразныхъ башенъ, запутывающихся узлами-площадями узкихъ улицъ. Справа и слѣва сплошными стѣнами шли фасады дворцовъ, изъ которыхъ точно никогда и не выѣзжала готская знать. Не въ этомъ ли жилъ русокудрый король Леоговильдъ, не постучаться ли сюда, не здѣсь ли благополучно пребываетъ могущественный Вамба?.. А вонъ старое гнѣздо? Не изъ его ли башни смотрѣлъ на городъ легендарный женолюбецъ Родрихъ? Такъ и казалось, что изъ-за угла выѣдутъ закованные въ желѣзо люди, покажутся солдаты Альфонса X или вдругъ на площадь изъ-подъ тяжелой старой романской арки, выстроенной еще готами, важный и торжественный выйдетъ Сидъ Кампеадоръ, Баярдъ Испаніи. И какіе дома открывали мнѣ фасады! Очевидно, каждый долженъ былъ служить крѣпостью. Массивныя стѣны, часто окна подъ карнизомъ крыши, вся же остальная лицевая часть является слѣпою, если не считать громадныхъ желѣзныхъ воротъ съ вбитыми въ нихъ оnedio-naranjas (полуапельсинъ, полушаріе стальное или желѣзное, нарочно приготовляемое для этой цѣли). Это были жилища великановъ. Когда одни такія ворота растворились около, мнѣ показалось, что за ними въ пустынный сумракъ двора легла таинственная пещера, въ которой намѣчались гигантскія колонны. Арки въ стѣнахъ представляли разнообразіе удивительное, отъ романскихъ и мавританскихъ онѣ, кажется, переходили черезъ всѣ стили и смѣшивали ихъ въ неожиданныхъ сочетаніяхъ. Старые гербы и щиты мрачно смотрѣли съ высокихъ стѣнъ, надъ воротами и окнами. Гдѣ теперь фамиліи, съ такою гордостью когда-то носившія эти гербы? Только имена ихъ остались въ лѣтописяхъ Испаніи. Потомки, смѣшавшись съ индійскими расами, живутъ въ захолустьяхъ южно-американскихъ республикъ, даже не вѣдая, какія блистательныя дѣянія были совершены предками, какими кровавыми строками они вписали ихъ въ хроники Старой и Новой Кастиліи. Именно, что называется, черезъ сотни лѣтъ прошли красною строкой. Безграмотный, босоногій гаучо, быть можетъ, является единственнымъ но родовому праву наслѣдникомъ заколоченныхъ дворцовъ, грозныхъ башенъ. И какая толпа кишмя кишитъ на здѣшнихъ улицахъ! Ее надо видѣть самому, чтобы понять, какъ физіономія города и характеръ его отражаются на лицахъ жителей. Можно подумать, что всѣ они принадлежатъ къ чудовищному страшному заговору, что немедля пробьетъ часъ и они должны ринуться на смерть и уничтоженіе всего сущаго. А черныя улицы, гдѣ балконы противуположныхъ домовъ смыкаются надъ головой, гдѣ всюду -- и на балконахъ, и на окнахъ, и на стѣнахъ -- желѣзо, желѣзо и желѣзо, точно они вплоть закованы въ кандалы и томятся во мракѣ безвыходнаго плѣна? Ночью изъ нихъ не выберешься. Толедо живетъ еще въ періодѣ среднихъ вѣковъ. Здѣсь ложатся спать рано. Я часа три до разсвѣта блуждалъ по его улицамъ изъ одной въ другую, щель за щелью, направо и налѣво, впередъ и назадъ -- куда идти, спросить не у кого. Дома высоки. Улица такъ узка, что, прислонясь спиной къ одному дому, не видишь крыши противуположнаго. Я уже хотѣлъ было крикнуть, какъ, признаюсь, совершенно случайно (моя способность оріентироваться была не причемъ) выбрался на Сокодаверъ. Въ этомъ городѣ готовъ даже пахнетъ желѣзомъ. Вы слышите его повсюду. Именно желѣзное гнѣздо желѣзныхъ людей. Художнику здѣсь зато пожива. Посмотрите, напримѣръ, на громадный дворецъ: наружу только три окна -- одно въ углу подъ крышей, другое чуть не вровень съ землей, а третье вкось надъ воротами. Кому вздумалось такъ пробить ихъ? А красиво, не говоря уже о рѣшеткахъ, которыми обвиты эти окна и ихъ балконы. А на фасадѣ дома рядомъ одно окно, громадное, съ хорошія крѣпостныя ворота. Зато рѣзьба кругомъ -- верхъ совершенства: столько мраморныхъ цвѣтовъ, листьевъ, геральдическихъ звѣрей, такія символическія изображенія, что въ нихъ запутается самый свѣдущій археологъ.

[]

[]

   А площадь "Сокодаверъ"? Ею недаромъ хвалится "Imperial Ciudad" -- императорскій городъ,-- такъ самъ себя называетъ Толедо. Какъ ее ни перекрещивали испанцы въ "plaza Major", въ "plaza de Constitution", она все-таки хранитъ свое старое, данное маврами, имя -- Соко, по-арабски рынокъ. Подобные "Соко" я видѣлъ въ Танхерѣ, Тетуанѣ, Матадорѣ. Такой остался и здѣсь. Она переноситъ за нѣсколько сотъ лѣтъ назадъ, по крайней мѣрѣ, въ царствованіе Филиппа II. Ее окружили пестрые дома; даже странно видѣть такіе въ мрачномъ Толедо. Красные, желтые, зеленые фасады подъ этимъ солнцемъ кажутся эмалированными, особенно когда сюда входишь послѣ чернаго мрака узкихъ переулковъ. Вверху, надъ площадью, виситъ громада перестроеннаго Карломъ V "альказара". Впрочемъ, висѣла, когда я здѣсь былъ, и уже не виситъ теперь. Эта твердыня была уничтожена три года тому назадъ пожаромъ. Такое веселое впечатлѣніе шумный и пестрый "Сокодаверъ" производитъ послѣ скитанія по мрачнымъ щелямъ Толедо, что я невольно хохоталъ, кричалъ вмѣстѣ съ толпою, наполнявшею его. Казалось, весь городъ высыпалъ сюда на праздникъ,-- неоттого ли такъ пусто было на его улицахъ? Впрочемъ, когда я тутъ пожилъ, то убѣдился, что Сокодаверъ всегда кипитъ жизнью. Тѣмъ сильнѣе задумчнвое Толедо, погруженное къ воспоминаніе о далекомъ прошломъ, о героическихъ быляхъ, поражаетъ безмолвіемъ и неподвижностью... Пестрые дома обведены еще болѣе пестрыми галлереями, цѣлыми паутинами причудливыхъ балконовъ. Въ паутинахъ запутались и бьются сотни дѣтей и женщинъ; они орутъ, поютъ, смѣются, переговариваются съ тѣми, которые толпятся внизу. Прежде съ этихъ же христіаннѣйшаго короля и "святого судилища", т. е. инквизиціи. Именно здѣсь на Сокодаверѣ, гдѣ сегодня весело свѣтитъ солнце и такъ хорошо себя чувствуешь,-- жгли несчастныхъ, имѣвшихъ неосторожность усомниться въ католическомъ формализмѣ или родившихся арабами и евреями и желавшихъ умереть въ вѣрѣ отцовъ.
   Да, именно здѣсь, на Сокодаверѣ, былъ сожженъ благородный Алонсо Фуэго, самое имя котораго (Фуэго -- огонь) явилось для него зловѣщимъ пророчествомъ. Тута же земнымъ пламенемъ очищали грѣховную душу фра-Эстебана, имѣвшаго дерзость, несмотря на свое монашеское платье, усомниться въ правѣ однихъ людей подавать чорту на жаркое другихъ. Тутъ герцогъ Манрике д'Оссуна крикнулъ Филиппу II, при видѣ прекрасной Элеоноры Ортисъ, которую вели на костеръ:
   -- Ты ли, король, далъ жизнь этому божественному созданію, чтобы отнимать ее?
   Д'Оссуну нельзя сжечь,-- онъ самъ, если возможно, болѣе католикъ, чѣмъ король. Но его можно убить изъ-за угла, и герцога черезъ день нашли на одной изъ толедскихъ улицъ распростертымъ на ея плитахъ и бездыханнымъ, съ ножомъ между лопатками. Сюда же переноситъ мѣсто дѣйствія популярнѣйшая между испанскими цыганами легенда о легкомысліи Филиппа II. Положимъ, въ данномъ случаѣ цыгане взяли грѣхъ на душу. Я не могу себѣ представить рыжаго, веснущатаго испанскаго Ирода съ влажными руками и холодною душой увлекшимся прелестью уличной пѣвицы... Но, говорятъ, гласъ народа -- гласъ Божій... Подъ именемъ "короля Санхесъ" толедскіе гитаны подразумѣвали именно мрачнаго узника Эскоріала Филиппа II.
   Какъ извѣстно, желая доставить удовольствіе жителямъ благороднѣйшаго (muy noble) и вѣрнѣйшаго (muy fedel) императорскаго города Толедо, Филиппъ II въ извѣстные дни приказывалъ привозить сюда отборный ассортиментъ живого товара для костровъ. Вѣроятно, въ одинъ изъ такихъ праздниковъ и случилось что-либо подавшее поводъ цыганамъ найти въ адской, злобной натурѣ вѣнценоснаго палача отблескъ человѣческой слабости:
   
   Былъ и мраченъ, и суровъ
   Донъ-Санхесъ во время оно;
   Онъ на казнь еретиковъ
   Цѣлый день смотрѣлъ съ балкона.
   
   Будто рѣдкіе плоды,
   Вина тонкія,-- заранѣ
   Припасалися жиды,
   Колдуны и мусульмане.
   
   И въ назначенные дни,
   Взявъ попарно свѣчи въ руки,
   Шли процессіей они
   На торжественныя муки.
   
   Разодѣта и пестра,
   Свита пышная дивилась,
   Глядя, какъ въ огнѣ костра
   Жертва связанная билась.
   
   Сатанѣ на завтракъ разъ
   Шла гитана молодая,
   Красотою чудныхъ глазъ
   Проповѣдниковъ смущая.
   
   Не найдешь такихъ царицъ!
   Съ нею рая бы не надо!
   Передъ нею палъ бы ницъ
   Инквизиторъ Торквемада.
   
   И король былъ изумленъ...
   Сдѣлавъ крестное знаменье,
   Прошепталъ сквозь зубы онъ:
   Боже, что за навожденье!"
   
   -- Какъ тебя, малютка, звать?
   -- "Херомита".-- "Гдѣ родилась?"
   -- "Я не знаю: рано мать
   Умереть поторопилась".
   
   -- "Какъ росла ты, гдѣ жила?"
   И ему гитана смѣло:
   -- "Травкой въ полѣ я росла,
   Я жила,-- гдѣ солнце грѣло!"
   
   На устахъ гитаны смѣхъ,
   Смотритъ прямо безъ боязни...
   -- "За какой великій грѣхъ
   Предана ты лютой казни?"
   
   -- "Говорилъ про то монахъ,
   Я его не понимала;
   Я всю жизнь у насъ въ горахъ
   Только пѣла да плясала.
   
   "Въ зимній холодъ, въ лѣтній жаръ
   Незнакомая съ страданьемъ,
   Я жила подъ звонъ гитаръ
   И питалась подаяньемъ".
   
   -- "Ну, а въ ересяхъ какихъ
   Ты замѣчена донынѣ?"
   -- "Ересь?.. Право, словъ такихъ
   Не слыхать у насъ въ пустынѣ"...
   
   -- "Но тебя сожгутъ живой,
   Это вѣдь мученья ада!.."
   -- "Чтожъ такое, смѣхъ какой!
   Умирать вѣдь тоже надо?.."
   
   Въ изумленьѣ замерла
   Свита, будто бы нѣмая.
   А гитана весела,
   Словно птичка въ утро мая.
   
   Пораженъ король:-- "Постой!
   Ты Христа душою чтила?"
   -- "Я?.. Христа?.. Онъ кто такой?"
   У него она спросила1.
   
   -- "Сынъ Мадонны, Божій Сынъ"...
   Головой она качаетъ:
   -- "Нѣтъ, спроси-ка Альбасинь 2,
   Тамъ никто его не знаетъ.
   
   "Можетъ быть, въ Севильѣ есть
   Человѣкъ такой -- въ Тріанѣ 3,
   Проживаютъ, ваша честь,
   Тамъ мудреные цыгане.
   
   "Промышляютъ ворожбой
   И разсказываютъ сказки,
   А у насъ народъ простой,
   Наше дѣло -- только пляски".
   
   -- "Въ церкви ты была-ль когда?"
   Отовсюду закричали.
   -- "Госпожи и господа,
   Насъ туда вѣдь не пускали!"
   
   Ропотъ слышится кругомъ.
   Говоритъ король:-- "Не стану
   Я теперь казнить огнемъ
   Эту бѣдную гитану.
   
   "Дѣло въ томъ, что сатанѣ
   (Онъ отецъ цыганъ, извѣстно)
   Получить ее въ огнѣ,
   Право, будетъ слишкомъ лестно!
   
   "Нѣтъ! Иначе поступить
   Мы должны -- Христу въ угоду,
   Вѣдь ее въ огонь пустить --
   Все равно, что рыбу въ воду!
   
   "Еретичку во дворецъ
   Помѣстимъ мы очень строго.
   Фра-Луисъ, святой отецъ,
   Съ ней потрудится для Бога!
   
   "Онъ ее научитъ пусть
   Всѣмъ молитвамъ безъ изъятій,
   Чтобы знала наизусть
   Какъ любой изъ нашихъ братій,
   
   "И тогда мы возведемъ
   Ей костеръ, костровъ всѣхъ краше,
   И сожжемъ ее на немъ
   Въ прославленье чести нашей!
   
   "Въ эти дни я повелю
   Всенародное моленье",--
   И гитану къ королю
   Повели на исправленье.
   
   Только странно, съ той поры
   Хоть святая Германдада
   На гарроту и костры
   И гнала исчадій ада,
   
   Хоть народъ со всѣхъ сторонъ
   Какъ на праздникъ собирался,
   Но король на свой балконъ
   Никогда не появлялся.
   
   Во дворцѣ зато порой
   Пляска слышалась и пѣнье,--
   Тамъ свершалъ отецъ святой
   Херомиты исправленье.
   
   И въ угоду небесамъ,
   Донъ-Санхесъ, король жестокій,
   Пляшетъ, сказывали, самъ
   Съ Херомитой черноокой...
   
   1 По свидѣтельству даже такихъ авторитетныхъ писателей, какъ Мендоса и Кальве, до сихъ поръ многіе изъ испанскихъ цыганъ не знаютъ Спасителя, считаясь христіанами. Католическіе монахи умѣли ихъ жечь, но не только не учили ихъ истинамъ христіанской религіи, а даже не позволяли имъ ходить въ церковь.
   2 Гора за Гренадою со множествомъ пещеръ, гдѣ живутъ гитаны. О Богѣ они знали только потому, что милостыню просятъ "por Dios"...
   3 Тріана -- севильскій кварталъ.

[]

III.
Пѣвцы Сокодавера.

   Яркое солнце, мрачные дома. Вверху черные дворцы и башни, внизу -- далеко-далеко унылое плато безплодной Кастиліи... Синее строгое небо опрокинулось надъ готскимъ городомъ... Мы на площади Сокодаверъ. Какъ здѣсь все рѣзко, преувеличено! Лучи не свѣтятъ, а горятъ и жгутъ. Ужъ если тѣнь ляжетъ. такъ и она точно черная ночь рядомъ съ. бѣлымъ днемъ... Подъ старою аркой съ гербомъ давно угасшаго рода слѣпые пѣвцы. Какъ мало здѣсь измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ такихъ слушалъ императоръ Карлъ V! Пожалуй, что и лохмотья тѣ же! А ужъ типы-то навѣрное!.. Вы помните этотъ удивительный день, когда тріумфатору казалось, что весь міръ переполненъ его славою? Въ своемъ Альказарѣ, обращаясь къ царедворцамъ, онъ воскликнулъ: "Я думаю, теперь въ Испаніи нѣтъ сердца, которое бы не билось заодно съ моимъ!.." Еще бы! гордые халифы Африки впервые смирились передъ мечомъ императора. Пираты были уничтожены и на все Средиземное море его черный орелъ бросилъ зловѣщую тѣнь могучихъ крыльевъ... Надо же было ему выйти на эту самую площадь Сокодавера!.. Еще ранѣе, проходя и проѣзжая по ней, онъ замѣчалъ толпу, неизмѣнно собиравшуюся въ тѣни старой башни, въ одномъ изъ ея угловъ. На этотъ разъ Карлъ V заинтересовался: что бы это могло быть такое? Оттуда доносилась печальная ритурнель гитаръ. Старческіе голоса пѣли что-то... Государь обратился съ вопросомъ къ свитѣ.
   -- Это не стоитъ вниманія вашего величества.
   -- Однако?
   Оказалось, что изо всѣхъ придворныхъ только одинъ и зналъ, въ чемъ дѣло.
   -- Галисійскіе пѣвцы... Народъ мрачный... Ничего не стоющій... Ихъ нельзя и сравнить съ нашими веселыми андалузцами.
   Карлъ V подошелъ. Толпа разступилась. Она не кричала "vive". Въ ея настроеніи не было того, къ чему пріучили императора "вѣрные и благородные" толедане.
   -- Что у васъ здѣсь?
   Молчаніе... Люди (безмолвные и сумрачные) стали мало-по-малу расходиться.
   -- Я спрашиваю, что здѣсь?
   У самой стѣны сидѣло трое слѣпцовъ съ гитарами. Они не могли видѣть, что передъ ними самъ Карлъ У, только почуяли суматоху и встревожились. Послѣднія отзвучія ихъ струнъ, казалось, еще дрожали въ воздухѣ. Вдругъ Карлу V пришла въ голову блажная мысль. Онъ любилъ театральничать великодушіемъ и щедростью.
   -- Вы откуда? спросилъ онъ у нищихъ.
   -- Изъ Оренсе, сеньоръ-кавальеро. Изъ Оренсе -- города гидальго и нищихъ.
   Король улыбнулся. Галисія въ то время была еще вѣрнѣйшею изъ провинцій, за что Филиппъ II впослѣдствіи залилъ ее слезами и кровью...
   Карлъ V швырнулъ кошелекъ съ золотомъ на гитару одного изъ пѣвцовъ. Ея струны вздрогнули и загудѣли.
   -- Должно быть, богатый? шепнулъ тотъ сосѣду.
   -- Спойте мнѣ пѣсню, которую вы только что пѣли...
   -- Вашей милости она не понравится.
   -- Почему? благосклонно улыбнулся императоръ.
   -- Это пѣсня бѣдныхъ. Она родилась въ дымныхъ лачугахъ Леона и Астуріи. Для богатыхъ и знатныхъ мы поемъ другія -- андалузскія и валенсіанскія... Въ Андалузіи и Валенсіи много солнца и смѣха.
   -- Пойте ту, которую вы пѣли сейчасъ.
   Нищимъ было заплочено хорошо. Они во всю свою жизнь не только не имѣли, но и не ощупывали столько золотыхъ...
   Послышалась печальная ритурнель, такая печальная, что, по словамъ легенды, императору даже плакать захотѣлось. Каждый звукъ ея не взвивался къ синему небу, а падалъ на земь, какъ слеза. Струны вѣрно передавали: какъ стонетъ сердце человѣческое, какъ оно болитъ и исходитъ кровью въ непосильныхъ мукахъ. Когда послѣдній аккордъ этой ритурнели замеръ подъ зноемъ и свѣтомъ, одинъ изъ нищихъ запѣлъ. Сначала Карлъ V не понялъ, что это -- жалоба или плачъ? Да и сверхъ того слова пѣсни отличались отъ благороднаго кастильскаго нарѣчія. Такъ дѣйствительно говорили въ дымныхъ хижинахъ Астуріи.
   -- "Хуана, Хуана!.. Что ты каждое утро и каждый вечеръ выходишь на высокую гору? На высокую, высокую и стоишь на ея утесѣ и смотришь вдаль. Цѣлый день и цѣлую ночь ты плачешь потомъ, запершись и сидя у холоднаго очага во мракѣ".
   -- "Я смотрю какъ восходитъ и заходитъ солнце"...
   -- "По солнцу не плачутъ и ночь тоже не провожаютъ слезами. Кого ты ждешь -- по той дорогѣ, что легла къ намъ черезъ горы? Хуана, Хуана, кто ушелъ по ней отъ тебя?..
   -- "Пять лѣтъ назадъ король взялъ моего сына Хосе, одѣлъ его желѣзомъ, далъ ему мечъ въ руки и увелъ съ собою по этой дорогѣ далеко-далеко. Послѣ того опустѣла моя хижина и очагъ ея погасъ.
   "Для кого я зажгу его? Въ немъ одни пауки вьютъ свои сѣти... Пять лѣтъ я хожу на высокую гору, пять лѣтъ утромъ и вечеромъ смотрю, не покажется ли вдали мой Хосе.
   -- "Хуана, Хуана! Развѣ ты не слышала, какъ императоръ разбилъ невѣрныхъ въ далекой Африкѣ? Въ слѣпомъ страхѣ бѣжали передъ нимъ въ пустыню враги и ея жаждущіе пески до-сыта напоила кровь невѣрныхъ?"
   -- "Что мнѣ за дѣло до его побѣдъ? Мнѣ ли имъ радоваться, когда мой Хосе, можетъ быть, лежитъ теперь на этихъ пескахъ, безсильно раскинувъ руки, и черный воронъ уже выклевалъ ему глаза?.. Развѣ побѣды вернутъ жизнь ему, огонь моему очагу, счастье моему сердцу, улыбку моему лицу, работника -- нашему саду?"
   -- "Хуана, Хуана! Или ты не слышала проповѣди капеллана? Онъ говорилъ о томъ, что само небо благословило Карла V, самъ Богъ послалъ ему побѣду я христіанскій крестъ засіяетъ теперь надъ послѣдними мечетями арабовъ".
   -- "Что мнѣ за дѣло до мечетей и другихъ прекрасныхъ вещей, которыя существуютъ только для тѣхъ, кто можетъ платить за это? Небо вѣдь спокойно смотритъ на мои пустѣющія нивы, на мою холодѣющую лачугу. Капелланъ ни разу не послалъ утѣшенія въ мое осиротѣвшее сердце. Я не могла ему принести пѣтуха въ воскресенье и индюка въ большой праздникъ. Онъ называетъ меня грѣшницей потому, что мнѣ нечѣмъ заплатить за его молитвы! Хосе, мой Хосе, зачѣмъ ты ушелъ отъ меня? Хосе, мой Хосе, зачѣмъ въ мигъ разлуки ты не поразилъ мнѣ сердца мечомъ, что вручилъ тебѣ Карлъ! Бѣда намъ, бѣда! Слава и побѣды -- ему, кровь, нищета и страданія -- намъ! Кто будетъ за насъ говорить небу? А за него во всѣхъ храмахъ молятся капелланы. Даже такія же женщины, какъ и я,-- а не имъ ли знать страданія,-- поютъ за него въ пышныхъ соборахъ!"
   Опять послышалась длинная ритурнель гитаръ. Карлъ V былъ мраченъ. Когда струны смолкли, второй нищій запѣлъ уже не такимъ страдальческимъ голосомъ. Въ тонѣ его пѣсни слышался гнѣвъ. Она уже не падала слезами о земь, а съ силою уносилась въ голубую высь.
   "Мы шли мимо бѣдныхъ деревень, запустѣлыхъ полей, мы какъ сокровище собирали слезы несчастныхъ въ наши гитары, жалобы ихъ въ наши сердца. Мы ослѣпли отъ зрѣлища страданій. И теперь, когда мы дотрогиваемся до нашихъ струнъ, съ нихъ вмѣсто веселыхъ пѣсенъ капаютъ слезы, когда хотимъ пѣть -- невольно жалуемся и стонемъ"...
   Новый напѣвъ струнъ... Темныя тѣни бѣжали по лицу Карла Y. Свита потупилась, затая дыханіе. Ждали вспышки гнѣва. Такая тишина - стояла кругомъ, точно все замерло и приникло въ ожиданіи грозы. Вотъ-вотъ ударитъ молнія и прокатится громъ... Только одни пѣвцы были спокойны. Они ничего не видѣли незрячими глазами.
   Третій нищій вдругъ запѣлъ... И, казалось, хищныя птицы сорвались съ голыхъ утесовъ и кричатъ отъ злости и муки, такъ рѣзко и грозно звучалъ его голосъ.
   "Хуана, Хуана, близокъ часъ!.. Близокъ часъ!.. Ты умрешь, а когда-нибудь умретъ и Карлъ V. Смерть равняетъ короля и нищаго. И тѣлъ, и другимъ въ могилѣ надо одно и то же мѣсто. Тлѣніе уничтожаетъ главу какъ покрытую вѣнцомъ власти, такъ и струпьями проказы. Хуана, Хуана, близокъ часъ, близокъ! Оба вы предстанете предъ судилищемъ Божьимъ. Когда тебя спроситъ Христосъ Іисусъ, "что ты можешь сказать Ему?" -- призови Мадонну, кроткую, чистую Мадонну, которая тоже плакала о своемъ Сынѣ кровавыми слезами. И когда Пресвятая придетъ на зовъ твой, спой при королѣ свою пѣсню. Спой, какъ ты ее сейчасъ пѣла передъ нами! Спой эту пѣсню, и ты увидишь: молитвы капеллановъ слишкомъ тяжелы. Онѣ безсильно остановились на полдорогѣ къ небу. Богъ ихъ не слышитъ. Къ его престолу доносятся только слезы несчастныхъ. Имъ и счетъ, и почесть, и слава на небесахъ. Хуана, Хуана, когда Господь тебя спроситъ: "Чего же ты хочешь? Какого наказанія просишь Карлу, могущественному императору цѣлаго міра?" -- прости его, ты, слабая, помилуй того, передъ кѣмъ трепещетъ вселенная. Прости его это всей души, потому что онъ въ счастьѣ своемъ -- несчастнѣе насъ, въ могуществѣ -- слабѣе послѣдней слезы твоей, въ блескѣ и величіи -- слѣпѣе и темнѣе вашей слѣпоты... Прости его, Хуана! Именемъ твоимъ люди не станутъ пугать дѣтей, а славный и великій повелитель міра на цѣлые вѣка и народы броситъ черную тѣнь".
   Придворные схватились за мечи.
   Карлъ V остановилъ ихъ.
   -- Оставьте бѣднякамъ пѣсню и слезы. Если мы у нихъ отнимемъ и это -- отъ страданій ихъ погибнетъ вселенная, померкнетъ небо и упадутъ звѣзды. Мы и они идемъ къ одной и той же правдѣ, но разными путями... Когда твоя Хуана -- обратился онъ къ послѣднему нищему -- запоетъ передъ престоломъ Вышняго, пріятель, я соберу всѣхъ несчастныхъ страдальцевъ-христіанъ, мучившихся въ злой неволѣ у невѣрныхъ и освобожденныхъ мною. Можетъ быть, Богъ и ихъ захочетъ услышать?..
   Карлъ V отошелъ, но, пройдя нѣсколько шаговъ, обернулся:
   -- Не трогать этихъ нищихъ, пусть свободно поютъ свои пѣсни.
   Въ ту же ночь онъ вдругъ проснулся и всталъ.
   Мракъ его спальной весь казался наполненнымъ темными призраками. Мимо его лица шелестѣли широкія рукава ихъ траурныхъ одеждъ. Глаза горѣли печалью и мукой.
   -- Кто здѣсь?.. чуть слышно спросилъ повелитель.
   И тихо-тихо, точно стучась въ его сердце, послышалась робкая жалоба:

[]

   -- Гдѣ наши дѣти?.. Король, отдай намъ дѣтей!..
   Скоро Карлъ уѣхалъ изъ Толедо. Вернулся онъ черезъ недѣлю и, вспомнивъ нищихъ, пошелъ на площадь Сокодавера. Такъ же ярокъ день и мрачны дола, такъ же горячо жгло солнце... Но пѣвцовъ не было. Народъ веселился вокругъ шутовъ, ломавшихся талъ, гдѣ еще недавно плакали и жаловались струны. Онъ уже громче встрѣчалъ восторженными криками могущественнаго повелителя.
   -- Гдѣ нищіе Сокодавера?
   Всѣ молчали. Свита или не хотѣла, или не рѣшалась говорить.
   -- Гдѣ нищіе, что пѣли здѣсь въ углу? спросилъ Карлъ V какого-то ротозѣя, оравшаго ему "vive!"
   -- Нищіе?.. Ихъ повѣсили...
   -- Кто, когда?..
   -- Нѣсколько дней назадъ, главный альгуазилъ.
   "Главный альгуазилъ" былъ тутъ же...
   -- За что ты ихъ повѣсилъ?
   -- Государь, въ нечестивой пѣснѣ они осмѣлились потѣшаться надо мною... И пѣсню эту такіе же оборванцы начали повторять на улицахъ Толедо...
   Толедо, какъ и Гренада, богатъ легендами. Каждый старый домъ, всякая полуразрушенная башня являются мѣстомъ дѣйствія тѣхъ или другихъ историческихъ лицъ, но, не ограничиваясь "дѣйствительностью", вымыселъ присвоилъ такимъ уголкамъ, какъ эта площадь, дому св. Братства, Альказару, Баньосъ де-ла-Кава, соборной колокольнѣ, бывшей синагогѣ, каждому и каждой, непремѣнно свое привидѣніе. На площади Сокодавера, такимъ образомъ, въ минуты, когда Испаніи грозитъ что-нибудь извнѣ, является грозный призракъ готскаго короля Вамба. Надо сказать правду, что легендарный герой, очевидно, обладаетъ романтическими вкусами. Для своихъ прогулокъ по Сокодаверу онъ выбираетъ непремѣнно лунную ночь. Дома кругомъ безмолвно стоятъ, облитые серебрянымъ свѣтомъ мѣсяца. Черный мракъ царитъ въ узкихъ трещинахъ, разбѣгающихся отсюда во всѣ стороны. Только кровли, башни и колокольни подымаются точно кованные изъ серебра, да колоссальная твердыня Альказара виситъ въ небесахъ, вся на свѣту... Готскій король почему-то не любитъ полночи. Вѣроятно, онъ не желаетъ, чтобы его смѣшивали съ нечистыми духами. Въ два часа въ одной изъ черныхъ улицъ слышится стукъ оружія, толпа воиновъ идетъ къ Сокодаверу, стуча о каменныя плиты древками копій. Мечи сталкиваются и звенятъ, доносится топотъ тысячи ногъ. Наконецъ, на безплодную площадь показывается призракъ короля Вамбы. Золотой обручъ горитъ на его головѣ, изумрудныя и рубиновыя подвѣски падаютъ съ этого обруча на уши, бѣлокурые волосы вьются на могучихъ плечахъ. На стальной кольчугѣ огнемъ горитъ золотой левъ, такой же сіяетъ и на черномъ вороненомъ щитѣ. Вамба грозно смотритъ передъ собою. Рать его безмолвно слѣдуетъ за нимъ. Медленно подвигаются они до середины Сокодавера, и тамъ дружина окружаетъ своего короля. Нѣсколько минутъ они точно совѣщаются между собою, но попрежнему словъ не слышно, только бряцаніе мечей да стукъ копій наполняютъ мистическую тишину ночи. Потомъ воины на щитахъ поднимаютъ готскаго короля, и онъ, высоко держа мечъ, указываетъ имъ туда, откуда на Испанію идетъ опасность. Замѣчательно, что Вамбу изъ его могилы не подымаютъ внутреннія смуты королевства, какой бы ужасный оборотъ онѣ ни принимали. Онъ оставался даже спокойнымъ во время возстанія карлистовъ. Послѣдній разъ Вамба являлся на этой площади передъ нашествіемъ французовъ на Испанію. Съ тѣхъ поръ готскій король уже не страдаетъ безсонницей. Толедскіе политики, когда обострился вопросъ о Каролинахъ съ Германіей, ожидали неминуемой войны и по ночамъ выходили на Сокодаверъ: не увидятъ ли короля Вамбу съ его дружиною. Но готскій король оказался гораздо дальновиднѣе и проницательнѣе ихъ, хотя за тысячелѣтіе, что онъ пролежалъ въ землѣ, и долженъ бы поотстать отъ разумѣнія текущихъ дѣлъ. Нѣмцы, понявъ, что у нихъ самихъ сколько угодно косолапыхъ Каролинъ въ Кёнигсбергѣ и Штетинѣ, уступили, и толедскіе политики съ тѣхъ поръ опять спокойны. Имъ незачѣмъ дежурить въ лунныя ночи на Сокодаверѣ.

[]

[]

IV.
Первыя впечатлѣнія въ Толедо.-- Крѣпость, тюрьма или городъ?-- Толедскія патіо.-- Въ гостяхъ у поэта.-- Толедскіе художники.-- Гостиница въ инквизиціонной тюрьмѣ.-- Почему мавры калифата называли Толедо "Золотымъ копытомъ"?

   Агинальдо говорилъ мнѣ въ Мадридѣ, передавая толедскія впечатлѣнія: -- насколько мрачны улицы и наружные фасады домовъ въ Толедо, настолько свѣтлы и изящны ихъ patio. Вы уже знаете, что въ испанскихъ и, главнымъ образомъ, андалузскихъ домахъ patio называются внутренніе дворики. Я даже былъ пораженъ на первыхъ порахъ. Черная разбойничья улица, угрюмый фасадъ стараго, слѣпого снаружи дома. Вверху только кое-гдѣ два-три окна, да и тѣ похожи на бойницы. Какой-то выступъ въ родѣ башенки. Отлично оттуда обстрѣливать эту щель вдоль... |Я бы хотѣлъ сказать "поперекъ", но "поперека" въ такихъ трещинахъ не полагается. Это именно и было жилье поэта, археолога и знатока толедскихъ былинъ и легендъ, Гомеса. Къ нему мнѣ дали письмо въ Мадридѣ. Я остановился передъ воротами, которыя сдѣлали бы честь любой крѣпости. Точно броня современнаго фрегата. Сверхъ этого, въ нихъ были вбиты полуапельсины (medio-narcmja) и раковины, именно такіе, какіе изображаются на плащѣ св. Яго Компостельскаго... И полуапельсины, и раковины -- изъ желѣза, и притомъ такой старины, что у собирателей коллекцій разгораются на нихъ глаза. Я сначала искалъ звонка, но его не оказалось. Прохожій, мрачно завернувшійся въ "капу" и, въ качествѣ истаго толеданца, надвинувшій сомбреро на носъ такъ, что отъ всего образа и подобія Божьяго только кончикъ этого носа и оставался, ощутилъ состраданіе и подошелъ ко мнѣ.
   -- Чего вы ищите, сеньоръ-кавальеро?
   -- Звонка.
   -- У насъ нѣтъ звонковъ. Вонъ ударьте этою ручкой.
   Въ воротахъ сверху висѣлъ молотокъ, въ видѣ какого-то геральдическаго звѣря, съ оскаленными зубами и крокодильими лапами.
   -- Позвольте, я за васъ...
   И "сеньоръ-кавальеро" началъ изо всей силы стучать имъ о желѣзную доску, оказавшуюся подъ геральдическимъ звѣремъ. Громоподобный трескъ раздался съ одного конца всей этой щели до другого. Очевидно, "кавалеру" эта музыка доставляла большое удовольствіе, онъ вошелъ въ ражъ и застучалъ съ неистовствомъ, съ увлеченіемъ; онъ продолжалъ даже стучать, когда одна изъ бойницъ подъ крышей отворилась снизу вверхъ и оттуда выглянулъ растрепанный старикъ.
   -- Сеньоръ, сеньоръ! Насъ уже услышали! напрасно останавливалъ я кавалера.
   Наконецъ, я долженъ былъ дотронуться до его плеча. Онъ точно проснулся.
   -- Благодарю васъ... Насъ услышали. Благодарю васъ.
   -- Не за что. Это такъ пріятно, знаете.
   Но моя увѣренность въ томъ, что сейчасъ отворятъ ворота, оказалась нѣсколько преждевременной. Голова старика вверху замѣнилась головою старухи, столь же растрепанной. Я разсмотрѣлъ только, что ея острый носъ хочетъ во что бы то ни стало клюнуть въ такой же острый подбородокъ.
   -- Что нужно сеньору? визгливо крикнула она сверху.
   Я хотѣлъ было отвѣтить, но остановился въ недоумѣніи. Гдѣ я видѣлъ эту пасть, это хищное лицо?
   -- Что нужно сеньору? еще настоятельнѣе и грознѣе потребовала она отъ меня "страшнаго" отвѣта.
   Ба!.. Разумѣется. Вотъ она, эта старуха. Ее сдѣлали по образцу молотка, висящаго на воротахъ. Тотъ же оскалъ, та же хищная рожа и, вѣроятно, такія же крокодильи лапы.
   -- Вѣдь вы же стучали? уже съ отчаяніемъ надсажалась она въ небесахъ. Вѣдь это вы стучали?
   -- Простите, сеньора!.. наконецъ, опомнился я. Стучалъ я, дѣйствительно. Не здѣсь ли живетъ сеньоръ Эмиліо Гомесъ?
   -- Гомесъ? Это мой сынъ. А вамъ какое дѣло до Гомеса?
   "Крѣпко живутъ толедскіе поэты!" сообразилъ я.
   -- У меня письмо къ нему.
   -- Отъ кого?
   Богопротивная старуха, очевидно, готовилась учинить мнѣ допросъ по всей формѣ. Понявъ, что для нея "поэты" не имѣютъ никакого значенія, вмѣсто всякихъ объясненій, я отвѣтилъ кратко и выразительно:
   -- Отъ его превосходительства министра Нуньеса де-Арсе.
   Я думаю, поэтъ Нуньесъ де-Арсе самъ забылъ свой министерскій мундиръ, тѣмъ не менѣе, онъ носилъ его когда-то, хотя и недолго, что мнѣ и дало право именно такъ его назвать. Старуха была поражена.
   -- Письмо отъ министра? заорала она на всю улицу, желая, чтобы всѣ сосѣдки ее слышали.
   -- Да, вотъ оно, это письмо!
   -- Отъ его превосходительства, министра, къ моему сыну, Эмилію Гомесу? безпощадно ставила она точки на і.
   Благодаря моей находчивости, черезъ нѣсколько минутъ за крѣпостными воротами этого дома послышался грохотъ. Грохотъ перешелъ въ гулъ, прокатившійся по самымъ воротамъ, замокъ въ нихъ отворился съ шумомъ, подобнымъ выстрѣлу, потомъ неистово завизжалъ отодвигаемый засовъ... Въ воротахъ была калитка. Но отворять ее человѣку, снабженному письмомъ отъ министра, болѣе чѣмъ странно, и посему я простоялъ еще двѣ-три минуты лишнихъ, пока челюсть адова вся не разверзлась передо мною. Въ ней показалось что-то невообразимо темное, мрачное, какая-то пещера, что ли. Справа стоялъ растрепанный старикъ, слѣва -- растрепанная старуха; оба они кланялись столь торжественно, что, будь гордъ, я бы вообразилъ себя, по меньшей мѣрѣ, министерскимъ курьеромъ, являющимся съ приказомъ о награжденіи Эмилія Гомеса Станиславомъ ІІІ-й степени за благонамѣренное направленіе его литературной дѣятельности.
   Пещера оказалась промежуткомъ между этими воротами и такими же внутри. Пространство между ними выстлано острыми каменьями. По обычаю (испанская формула вѣжливости), старикъ сообщилъ мнѣ, что этотъ домъ принадлежитъ мнѣ, что онъ самъ и его жена находятся въ моемъ полномъ распоряженіи. Я пришелъ бы въ ужасъ отъ послѣдняго, если бы не зналъ, что потребовать у него жену я бы не могъ, какъ не могъ бы попросить "покорнѣйшаго слугу" нашихъ писемъ почистить мнѣ сапоги и сбѣгать въ лавочку.
   Вторыя ворота отворились столь же торжественно. И... но позвольте...
   Случалось ли вамъ видѣть какой-нибудь скверный сонъ: адъ, бездну, море тумана, вы летите въ какой-то мракъ... и вдругъ просыпаетесь; голубое утро смѣется вамъ въ открытое окно, солнце ласково свѣтитъ въ вашу комнату, какая-то пичужка, уцѣпившись за вѣтку сирени въ саду, заливается во все свое маленькое горлышко такою пѣсенкой, что у васъ сразу становится необыкновенно ясно и свѣтло на душѣ? То же случилось и со мною, когда раскрылись вторыя ворота "сезама".
   Солнце, цвѣты и зелень... Я даже зажмурился. Вмѣсто тюрьмы, какую я ожидалъ видѣть, судя по наружному фасаду, или, по крайней мѣрѣ, вмѣсто каземата крѣпости -- нѣчто феерическое, яркое, свѣтлое, улыбающееся. Говоръ воды,-- посреди выстланнаго шашками чернымъ и бѣлымъ мраморомъ двора бьетъ прелестный фонтанъ. Кругомъ розы, лиліи, магноліи, олеандры, жасмины, гарденіи. Въ patio тройнымъ рядомъ мавританскихъ аркадъ выходятъ три этажа дома. Бѣломраморныя колонны, бѣломраморные своды... Изъ этого патіо не хотѣлось никуда. Тонкій ароматъ цвѣтовъ наполнялъ воздухъ. Эмиліо Гомесъ засталъ меня совершенно восхищеннымъ. Еще бы! я былъ въ положеніи сказочнаго царевича, въ горбатой, хромой и беззубой старухѣ нашедшаго прелестную дѣвушку. Только для моего случая не надо было пускать въ ходъ никакихъ чаръ и заклинаній. Оказалось, достаточно нѣсколькихъ строкъ отъ эксъ-министра.
   -- Неужели у васъ много такихъ дворцовъ? спросилъ я у молодого поэта.
   -- О, мой еще одинъ изъ самыхъ бѣдныхъ, скромно улыбался онъ.
   Потомъ я убѣдился, что Толедо на всѣхъ этихъ узкихъ и мрачныхъ улицахъ обманываетъ путника угрюмыми фасадами. Войдите внутрь, и, вмѣсто каземата, вы встрѣтите маленькій рай. А самыя улицы! Я могу сравнить ихъ только съ ложами высохшихъ горныхъ потоковъ. Это болѣе чѣмъ вѣрно. Но мученіе ходить по нимъ всегда вознаграждается удовольствіемъ попасть въ одинъ изъ такихъ двориковъ и отдохнуть тамъ подъ мечтательный говоръ водъ, въ прохладѣ и задумчивой тѣни мраморныхъ арокъ. Даже madame Гомесъ здѣсь не показалась мнѣ такою вѣдьмой, хотя и ея сынъ отзывался о ней:
   -- Знаете, мама производитъ всегда довольно непріятное впечатлѣніе, но это на первый разъ, потому что во второй уже никто сюда не показывается,-- и онъ засмѣялся. Впрочемъ вы убѣдитесь, что она добрая женщина.
   Я, впрочемъ, понялъ это тотчасъ же, когда увидалъ, съ какою гордостью она любуется сыномъ, какъ ревниво относится ко всему, что онъ написалъ. Надо было слышать ея голосъ, когда она говорила о немъ, или читала наизусть его стихи. Но, увы, конецъ испортилъ все дѣло. Только что я было расчувствовался на тему о материнской любви, какъ она вдругъ поразила меня истинно-материнскою глупостью:
   -- Знаете, Сервантесъ, говорятъ, хорошо писалъ и этотъ, какъ его, французъ?.. ахъ да, Александръ Дюма -- тоже, но мой сынъ лучше ихъ всѣхъ, и даже я не сравню съ нимъ проповѣди нашего капеллана фра-Мигуэля... Вы его слышали уже?
   Эта путаница авторитетовъ такъ ошеломила меня, что я совершенно растерялся. Правду сказать, и я, и ея сынъ почувствовали себя свободнѣе, когда она ушла.
   Благодаря Эмилію Гомесу, оказавшемуся очень милымъ малымъ, я познакомился съ фалангою молодыхъ толедскихъ живописцевъ. Суровая и зловѣщая наружность этого города не совсѣмъ мирится съ условіями, необходимыми для художественнаго творчества. Но въ этомъ отношеніи вся Кастилія одинакова, а между тѣмъ за послѣднее время ни одна страна въ мірѣ не поражаетъ такимъ обиліемъ молодыхъ силъ въ искусствѣ, какъ она. Большіе таланты и большія идеи -- вотъ ихъ характеристика. Видимо, здѣшнихъ художниковъ волнуютъ глубокія мысли, которыми живетъ человѣчество, захватываютъ его гуманитарныя стремленія. Каждый изъ нихъ является не только поклонникомъ красоты въ природѣ, но и добра въ человѣчествѣ. Мстительная кисть испанскаго живописца, задавшагося цѣлью написать страничку изъ мрачнаго прошлаго своей страны, преображается въ пламенный мечъ, безпощадно разящій католическій деспотизмъ и насилія аскетизма. Посмотрите, напримѣръ, картину толедскаго живописца, обращавшую на себя такое вниманіе впослѣдствіи въ залахъ парижской выставки,-- на этого блѣднаго Филиппа II, угрюмая фигура котораго до сихъ поръ и изъ-за гроба заслоняетъ Испаніи выходы къ свѣту. Вечеръ. Сумракъ мрачною синевой легъ на холодныя окрестности Эскоріала. Чувствуется ледяное и мертвящее дыханіе Гвадарамы. Въ скалѣ выбито сѣдалище -- знаменитое "la Silla de Felippe II". Зловѣщій, какъ эта наступающая ночь, Филиппъ II тамъ уже. У него въ рукахъ приговоръ; судьи около. Почтительное молчаніе кругомъ. Внизу дрожатъ отъ стужи носильщики королевскихъ креселъ. Туманъ густѣетъ; холодно. Холодно всѣмъ, только не этому блѣдному призраку. У него въ душѣ еще большій холодъ, и горе тому, чье имя значится на роковомъ пергаментѣ. Король не умѣлъ прощать и во всякомъ случаѣ не среди дикой и суровой окрестности Эскоріала могла придти въ голову и запасть въ сердце трогательная мысль о помилованіи. Если для подобныхъ картинъ улицы и темничные фасады Толедо могли дать настроеніе и краски, то что могло вдохновить Хименеса Аранда написать здѣсь своего Христа?.. И онъ написалъ Его именно тутъ и даже болѣе -- въ самомъ дворцѣ, гдѣ когда-то помѣщался страшный трибуналъ инквизиціи. "Христосъ" Аранды великолѣпенъ. Облака и туманъ заволокли Голгоѳу -- въ одномъ только мѣстѣ прорвались они -- и въ этомъ просвѣтѣ -- Распятый. Ничего кругомъ. Точно крестъ остановился среди безконечности и хаоса...
   Я сказалъ, что Хименесъ Аранда писалъ своего Христа въ бывшемъ дворцѣ инквизиціи. Странная судьба постигла этотъ дворецъ! Я никакъ не ожидалъ, подходя сюда, что за этимъ сумрачнымъ фасадомъ, за этими камнями, отъ которыхъ до сихъ поръ, кажется, пахнетъ кровью, гдѣ сквозь трещины должны сочиться слезы безчисленныхъ замученныхъ жертвъ, теперь не тюрьма, а... "Posada de la Herinandad"!.. Трактиръ св. Братства -- не великолѣпно ли это? Громадныя крѣпостныя ворота его заключены между двумя колоннами коринѳскаго стиля. Колоссальная готическая арка надъ ними и въ ней единственное на весь домъ снаружи чудовищное и зловѣщее окно, закованное въ толстѣйшую желѣзную рѣшетку. Кругомъ щиты съ гербами. Надо сказать правду, св. Германдада сначала не была тѣмъ отвратительнымъ учрежденіемъ, въ какое выработалась она впослѣдствіи. Фердинандъ Католическій создалъ ее для освобожденія испанскихъ дорогъ отъ разбойничества. И здѣсь, на пустынной Толедской улицѣ, за желѣзными засовами, сидѣли сначала просто "рыцари ножа и петли". Потомъ "Германдада" оставила въ покоѣ разбойниковъ, даже больше -- вступила съ ними въ тѣснѣйшій союзъ и сама усвоила ихъ пріемы. За это она сразу стала "святою" и уже боролась противъ свободы человѣческой мысли, преслѣдуя все выдающееся въ своей странѣ... Не знаю, какъ другіе, а я бы предпочелъ переночевать на улицѣ, но ни за что не остановился бы въ "гостиницѣ св. Братства". Все время до утра мнѣ бы снились узники инквизиціоннаго трибунала, красные замаскированные палачи, черные длиннополые судьи и орудія невѣроятныхъ пытокъ... Я видѣлъ на пути изъ Перми въ Екатеринбургъ арестантскую партію: это было еще въ то время, когда желѣзная дорога только строилась. Несчастные остановились на привалъ и слѣдовавшая за мужемъ-каторжникомъ жена подала ему ребенка. Дитя весело, заливаясь хохотомъ, играло кандалами отца... Представьте себѣ веселую пирушку здѣсь, въ этой "Posada de la Hermandad". Не то же ли самое? А суровыя лица инквизиторовъ, на которыхъ ни одинъ заключенный не могъ прочитать для себя надежды! Посмотрите на Зурбарановскихъ монаховъ; онъ обезсмертилъ ихъ фанатически горящіе глаза, судорогу безкровныхъ губъ, желтизну впалыхъ щекъ. О, эти не знали пощады! Они дѣйствовали именемъ Бога,-- а развѣ Богъ ошибается? Самозванные толкователи Его, они самое небо дѣлали сообщникомъ своихъ преступленій. Въ дряхлой, оставленной церкви Толедо, подъ старинными истершимися плитами лежатъ эти церемоніймейстеры аутодафе... Я навѣстилъ ихъ. Даже именъ нельзя было разобрать на камняхъ. Исторія и народъ были, такимъ образомъ, великодушнѣе: первая ихъ забыла, второй стеръ ихъ ногами. А, между прочимъ, гг. толедскіе инквизиторы отличались даже остроуміемъ. Жидовъ они, напримѣръ, зашивали въ свиную шкуру и бросали въ Тахо, мавровъ сжигали на кострѣ привязанными къ тѣмъ же животнымъ, оболочка которыхъ служила послѣднимъ пристанищемъ для несчастнаго въ тѣ далекія времена Израиля. Что можетъ быть ужаснѣе этой мерзости?

[]

   Мнѣ хотѣлось отдохнуть отъ мрачнаго зрѣлища черныхъ улицъ и угрюмыхъ снаружи дворцовъ. А тутъ еще зловѣщій фасадъ св. Братства встрѣтился по пути! Наканунѣ мнѣ привелось прочесть Подлинное описаніе праздника, устроеннаго въ Толедо великимъ инквизиторомъ Пересомъ Альтамура. Невѣдомый, но чрезвычайно добросовѣстный авторъ, подробно перечисливъ всѣхъ сорокъ шесть еретиковъ, которые были торжественно сожжены на Сокодаверѣ во время этого пира, разсказалъ біографіи ихъ, причемъ самымъ виновнымъ оказался именно Альваресъ Ласарихо, усомнившійся въ томъ, чтобы пророкъ Іона могъ три дня и три ночи провести съ полнымъ комфортомъ во чревѣ китовѣ. Его бы побичевали и, пожалуй, выпустили, потому что онъ раскаялся, и притомъ прошлое его не внушало къ нему недовѣрія; но бѣдняга привыкъ выпить, и съ радости, что дѣло его принимаетъ хорошій оборотъ, вмѣстѣ со сторожемъ опорожнилъ бутылочку - двѣ предательскаго вина. Оно развязало языки обоимъ. Заговорили о Ветхомъ Завѣтѣ и Библіи. На свое горе, Альваресъ Ласарихо начитался ея и усомнился въ святости дочерей Лота. Тюремщикъ, принадлежавшій къ монашескому ордену, взбѣсился... Альваресъ хотѣлъ его урезонить и дѣло кончилось тѣмъ, что сторожъ, оскорбившійся за библейскаго старца и его семью, швырнулъ въ Ласарихо бутылкой, за что получилъ библію въ лобъ. На другой день Альваресъ Ласарихо уже корчился въ камерѣ пытокъ, а черезъ двѣ недѣли его вели на аутодафе, какъ нераскаяннаго "еретика и богохульца".
   Отыскивая мѣста, гдѣ бы прошлое не выдвигало такихъ ужасныхъ воспоминаній, я выбрался на какую-то площадь съ башней. Дверь въ нее была отворена. За дверью въ сумракѣ довольно смутныя ступени лѣстницы. Я крикнулъ -- никто мнѣ не отозвался. Оставалось заключить одно: башня пуста, брошена и ходи по ней всякій, кому угодно. Такъ я и сдѣлалъ. Лѣстница шла спиралью -- я взбирался, взбирался. Кое-гдѣ пообвалились ступени, въ другихъ мѣстахъ онѣ стерлись. Изрѣдка сумракъ озарялся изъ узкихъ бойницъ, въ которыя виднѣлись уже внизу тѣ же мрачныя улицы, тѣ же строгіе силуэты средневѣковыхъ домовъ. Черезъ нѣсколько минутъ предо мною оказался выходъ на кровлю башни. Съ ея зубцовъ при моемъ появленіи сорвался ястребъ и въ углу что-то подозрительно зашуршало въ кучѣ щебня и мусора. Я подошелъ къ краю... Что за картина раскидывалась кругомъ!.. Небо синее, синее, такое, какимъ я его видѣлъ впослѣдствіи въ Африкѣ, и подъ нимъ стройный силуэтъ этого готскаго "гордаго города на горѣ", "матери испанскихъ городовъ", "благороднѣйшаго, законнѣйшаго, императорскаго", какъ значится въ его гербѣ {Muy noble, muy leal, imperial ciuclad de Toledo.}. Онъ весь на плоскости утеса, который внизу подковою огибаетъ Тахо... Только глядя отсюда на эту подкову красивой рѣки, я понялъ, почему арабскіе поэты называли Толедо "Золотымъ копытомъ".
   Но если бы я зналъ, что ждетъ меня, едва ли я увлекся бы восточными сравненіями Бенъ-Омара. Вспомнивъ, что я обѣщалъ Гомесу идти вмѣстѣ съ нимъ на оружейную фабрику и мнѣ остается только нѣсколько минутъ добраться до него, я поспѣшно спустился съ башни и попалъ во мракъ. Ощупью ищу дверь, всюду сплошная стѣна. Спотыкаюсь, встаю, опять продолжаю поиски... Наконецъ рука нащупала желѣзо -- ворота... Толкаюсь -- они заперты... Стучу и чувствую, что стука моего по этой толщѣ никто не услышитъ. Нагибаюсь найти камень, чтобы имъ заколотить въ эту западню -- камня нѣтъ... Кричу опять. Гдѣ-то -- не то вверху, не то глубоко внизу -- глухое отзвучіе... И опять тишина. Что мнѣ оставалось дѣлать?
   Взойти на башню и заорать оттуда?
   Немного смѣшно, но вѣдь не оставаться же здѣсь въ этомъ мракѣ?
   И я опять полѣзъ по полуразрушившейся лѣстницѣ.

[]

V.
На башнѣ -- Странички изъ прошлаго.-- Гарсіа де-ла-Вега.-- Толедскіе художники.-- Визиготы.-- Романтическія были.-- Почему окрестности Толедо безплодны?

   Надо признаться, положеніе мое было не изъ пріятныхъ. Средневѣковая, какое средневѣковая -- готская площадь. Старѣе тѣхъ домовъ, которые выдвинули на нее мрачные фасады, я и не видалъ. Въ ихъ рѣдкихъ окнахъ красовались такія рѣшетки, точно за ними берегли величайшихъ злодѣевъ. Пустыня совершенная. Когда я направился сюда, то на улицѣ я не видѣлъ ни одного прохожаго. Теперь сверху, съ башни, я встрѣчалъ только черные дома, черныя щели улицъ между ними и темно-голубое небо вверху, казалось, съ сожалѣніемъ смотрѣвшее на безлюдный городъ. Тишина ненарушимая. Кричать съ кровли -- глупо, все равно никто не услышитъ. Оставалось сидѣть, какъ воронъ, на карнизѣ и ждать. Я оперся объ одинъ изъ зубцовъ, но онъ поддался подъ тяжестью моего тѣла. Едва я успѣлъ отскочить, нѣсколько кирпичей отъ него полетѣло на площадь и съ глухимъ шумомъ разсыпалось въ прахъ о ея мостовую. Часъ отъ часу нелегче... издали только доносились отголоски, въ которыхъ трудно было разобраться... Нѣсколько ястребовъ подлетѣло и съ недовольнымъ пискомъ закружилось около... Очевидно, со временъ часовыхъ "Альфонса Мудраго" никто у нихъ не отвоевывалъ этой плоской кровли... По-неволѣ приходилось любоваться великолѣпіемъ панорамы, раскидывавшейся у моихъ ногъ. Мавританскія и готскія башни подымались вдали изъ марева сбившагося въ тѣсную кучу города. Между ними, стройныя и величавыя, въ самое небо уходили колокольни церквей, а одна, соборная, совсѣмъ, казалось, тонула въ его чудной синевѣ... Вонъ Пуэрта дель-Соль... Какъ онъ красивъ, этотъ каменный стражъ, даже въ запустѣніи дарственнаго города! Вонъ серебряная подкова Тахо, оправленнаго двумя стѣнами отвѣсныхъ скалъ... А дальше... Взглядъ проникалъ въ туманный горизонтъ и оттуда ласково рисовались ему пологія мягкія горы. Вонъ знаменитыя "Montes de Toledo". Онѣ однѣ подарили Испаніи столько разбойниковъ, сколько за всю ея исторію не дали оклеветанныя Сіерры Морена и Невада. Недаромъ было время, когда Толедскія горы назывались раемъ бандитовъ, а французскаго путешественника Иріарта недавно одинъ изъ здѣшнихъ Ринальдо принималъ у себя, какъ владѣтельная особа -- почтительнаго пилигрима. Вонъ по горной дорогѣ гонятъ toros -- боевыхъ быковъ. Черные подъ этимъ солнцемъ -- бѣгутъ стремглавъ, потому что по пути ихъ покалываютъ своими caroche-пиками ганадеро. Сколько силы, красоты!.. Особенно передній -- онъ такъ и остался въ моей памяти...
   Слава Богу, на площади показывается кто-то, закутавшійся въ свою капу... Я ору ему, точно со слѣпу, по-русски. Онъ подымаетъ голову, обводитъ изумленнымъ взглядомъ по рѣдкимъ заколоченнымъ окнамъ готскихъ старыхъ домовъ и, не видя въ нихъ никого, крестится и спѣшитъ перебѣжать скорѣе черезъ площадь.
   Я опять одинъ. Очевидно, никому не придетъ въ голову, чтобы кто могъ забраться на эту почтенную руину. Не спять ли какую-нибудь часть бѣлья и не вывѣсить ли ее въ видѣ флаговъ отсюда. Можетъ быть, это обратитъ на себя вниманіе? Ну, а если и здѣсь флаги вывѣшиваются только съ полицейскаго одобренія? Солнце начинаетъ припекать, да такъ, что на этой ладонькѣ, подставленной къ самому небу, дѣлается нестерпимо... Вонъ, кажется, мелькнуло въ одной изъ темныхъ улицъ -- идетъ благополучный падре. Я закричалъ. Патеръ остановился въ остолбенѣніи. Неужели разверзлась твердь и ему, скромному служителю церкви, явится во всей славѣ одинъ изъ небожителей?.. Я трепеталъ, какъ бы онъ не испугался и не юркнулъ назадъ въ темную щель, откуда, какъ черный тараканъ, онъ выползъ на площадь. Нѣтъ, слава Богу. Остолбенѣніе проходитъ, онъ озирается... Такъ задираетъ голову, что солнце ему прямо въ глаза бьетъ, жмурится. Я кричу опять... О, счастье! Онъ меня видитъ и почему-то обѣ руки подымаетъ кверху; я тоже простираю къ нему свои.
   -- Кто вы? слышится мнѣ, наконецъ, жирный басокъ новаго донъ-Базиліо.
   -- Путешественникъ!
   -- Но какъ вы попали сюда?
   -- Двери внизу были отворены, я и влѣзъ.
   -- Но развѣ во всякую дверь можно входить?.. Врата геены отверсты каждому, что же, вы и въ нихъ отправитесь? Вы знаете, пути грѣховные такъ легки и удобны, но...
   Нравоученіе было прекрасно, хотя неумѣстно. Тѣмъ не менѣе надо было покорно слушать.
   Патеръ наконецъ успокоился, подошелъ къ воротамъ стараго дома и неистово застучалъ молоткомъ. Я съ радостно бьющимся сердцемъ видѣлъ, какъ они отворились и изъ-за нихъ показалась на улицу разбойничья харя. Священникъ заговорилъ съ нею, указывая на меня. Право, я думаю, въ эту минуту было бы довольно неблагородно смѣяться надо мною, хотя я и походилъ на ворону. Но эти господа хохотали. Очевидно, зрѣлище было таково, что даже кастильская вѣжливость не выдержала испытанія. Особенно потѣшалась разбойничья рожа. Скоро въ воротахъ показались еще трое праздныхъ джентльменовъ, не безъ удовольствія смотрѣвшихъ на меня. Когда наконецъ дверь въ башню отомкнули, меня ждало человѣкъ двадцать... Точно рыба на наживку собралась.
   -- Вотъ что значитъ иностранцу бродить по городу безъ гида! нравоучительно проговорилъ одинъ.
   -- А вы, вѣрно, гидъ?
   -- Къ услугамъ вашей милости!
   Казавшееся сверху разбойничьимъ, лицо обладателя ключа представилось мнѣ внизу, напротивъ, очень милымъ и любезнымъ. Когда я извинился, владѣлецъ башни очень искренно засмѣялся и предложилъ мнѣ посмотрѣть его домъ, гдѣ всякихъ остатковъ старины собрано довольно много. Я отрекомендовался, онъ тоже. "Гарсіа де-ла-Вега" -- эта фамилія не была мнѣ незнакома.
   -- Не съ авторомъ ли Исторіи Толедо я имѣю честь видѣться?
   Онъ покраснѣлъ, но, разумѣется, ему было пріятно, что его знаютъ и внѣ массивныхъ стѣнъ родного города. Патеръ, очевидно, былъ одержимъ страстью къ нравоученіямъ, потому что онъ сейчасъ же произнесъ, похлопывая меня по плечу:
   -- Вотъ видите, стезя человѣческая нежданно приводитъ и грѣшника ко спасенію.
   Затѣмъ не менѣе претенціознымъ тономъ онъ заключилъ:
   -- Донъ-Гарсіа угоститъ насъ шоколадомъ, разумѣется.
   Мы отправились къ моему новому знакомцу, съ которымъ впослѣдствіи у насъ завязались пріятельскія отношенія. Гарсіа де-ла-Вега -- великій знатокъ всего Толедо. У него только одинъ недостатокъ: цѣлымъ міромъ онъ интересуется лишь настолько, насколько это имѣетъ отношеніе къ Толедо. Вселенная можетъ провалиться въ тартарары, лишь бы "Золотое копыто" готскаго города стояло незыблемо въ своей серебряной подковѣ. Императоръ Карлъ V не былъ бы великъ, если бы онъ не царствовалъ въ Толедо. Испанія бы ничего не значила, если бы у ней не было Толедо. Мадридъ -- мерзавецъ, выскочка, parvenu, потому что этотъ "дуракъ" Филиппъ II отдалъ ему преимущество передъ Толедо, но все равно Толедо на своей скалѣ стоитъ и ждетъ. Десять Мадридовъ рухнутъ въ прежнее ничтожество, а Толедо опять станетъ "императорскимъ городомъ" и "вселенная" только выиграетъ отъ этого. Настоящихъ великихъ людей давало одно Толедо, всѣ остальные претенденты на величіе, родившіеся внѣ -- нахалы. Гарсіа впрочемъ -- не исключеніе. Такихъ не мало и у насъ, а особенно за послѣднее время.
   Спасете міра можетъ придти только изъ Кастпліи. Даже ея безлюдье и запустѣлость, по мнѣнію Гарсіа, представляютъ въ этомъ отношеніи одно изъ лучшихъ условій. Палестина была такъ же выжжена, а тамъ родился Богочеловѣкъ. Каменистыя пустыни Аравіи дали Магомета. Нигдѣ, видите ли, умъ- человѣческій не дѣйствуетъ такъ вкупѣ и влюбѣ съ его воображеніемъ, какъ на спаленныхъ солнцемъ плоскостяхъ. А Кастилія именно такое плато, къ которому весь остальной Пиренейскій полуостровъ подходитъ ступенями. На этомъ пьедесталѣ и мѣсто истинному величію. Гарсіа не смущаютъ нынѣшній упадокъ и мертвенность Кастиліи. Она сдѣлала столько въ прошломъ, что для будущаго нужны вѣка внутренней творческой подготовки.
   А, дѣйствительно, ужасна эта Кастилія.
   Плато ея безплодны и дики. Они такъ подняты надъ уровнемъ моря, что въ этомъ отношеніи Испанія является "самою "высокопоставленною" страной въ Европѣ. Даже Швейцарія и Шотландія не сравняются съ нею (я, разумѣется, говорю здѣсь не о горныхъ вершинахъ). Мадридъ стоитъ выше Лангра, а надъ нимъ еще подымаются холодныя скалы Гуадарамы. Отъ береговъ внутрь страны надо взбираться все время, пока доберешься до этой выпуклины. Поэтому тутъ такъ рѣдки рѣки и такъ глубоко хоронятся онѣ въ свои трещины. Положеніе земли настолько увеличиваетъ силу испаряемости, что Кастилія еще болѣе является безплодною. Рядомъ съ рѣдкими прекрасными полями раскидываются печальныя "parameras" -- обширныя равнины безъ обитателей. Изрѣдка на нихъ показываются только цыгане съ медвѣдемъ или обезьяной да и тѣ Богъ вѣсть чѣмъ кормятся среди этого запустѣнія. Кастильцы при этомъ не только не заботились объ облѣсеніи края, но, какъ я имѣлъ случай говорить, старались уничтожить послѣднія деревца, подымавшіяся на лысинахъ ихъ родины. Нынѣшній кастильскій земледѣлецъ боится дерева: дерево -- это птица, говоритъ онъ, а птица, видите ли, должна уничтожать хлѣбъ съ полей, выклевывать сѣмена, которыя бросаютъ въ землю. Въ старое время лѣса кастильскихъ плоскогорій были уничтожены во время войнъ готовъ съ маврами. Только въ теченіе двухъ или трехъ мѣсяцевъ въ году эти пустыни покрываются верескомъ, дрокомъ и множествомъ другихъ сильно пахнущихъ дикихъ растеній. Ароматные ковры зелени ненадолго дѣлаютъ болѣе привлекательными кастильскія плато, но проходитъ эта минута, и опять пустыня, спаленная солнцемъ, точно змѣиная кожа, тянется передъ вами, доводя до отчаянія. Безплодныя вершины не привлекаютъ къ себѣ облаковъ, такъ что и съ этой стороны влага не приходитъ на помощь жаждущей землѣ. Если горамъ и удается остановить тучи -- то все же вершины не могутъ удержать ихъ. Скопившіяся въ другихъ мѣстахъ дождевыя массы, если вѣтеръ ихъ переброситъ на Старую и Новую Кастиліи, разрѣшаются потоками влаги, но она скользитъ по этимъ голымъ вершинамъ, плато и скаламъ, не задерживаясь и не останавливаясь нигдѣ. Именно какъ съ гуся вода! Образуются отъ нея не питательные для страны рѣки и ручьи, а бурные потоки, вырывающіе для себя щели и рытвины все глубже и глубже, но гдѣ черезъ нѣсколько дней нѣтъ уже ни капли воды. Нельзя поэтому строить мостовъ,-- ихъ снесетъ; нельзя учредить навигаціи, потому что сегодняшнее русло завтра смѣнится другимъ, а послѣзавтра явится сухимъ, точно какими-то катаклизмами обезображеннымъ ложемъ, съ навороченными на немъ скалами, съ трещинами, разбѣгающимися во всѣ стороны. По всему этому голому простору, надъ которымъ игомъ лежитъ сухая и жгучая лѣтомъ и леденящая зимою атмосфера, если и подуетъ вѣтеръ, то это или gallego -- неукротимый и разрушительный, сѣверо-восточный, сметывающій все на пути своемъ и нигдѣ, но характеру мѣстности, не встрѣчающій себѣ препятствій, или solano, до самаго Бургоса доносящій знойное, изсушающее, мертвящее дыханіе Африки, перебрасывающій воздухъ Сахары въ Кастилію,-- солано, когда здѣсь больше всего случается убійствъ, когда нервы возбуждены до крайности, когда смерть царитъ не только въ атмосферѣ, но и въ крови, и въ мысли человѣка...

[]

   Воды изрѣдка уходятъ въ глубину. Плодородность нѣкоторыхъ частей Кастиліи, несмотря на всѣ неблагопріятныя условія, объясняется тѣмъ, что вода хотя не вездѣ, но все-таки скопляется подъ змѣиною кожей поверхностнаго слоя. Корни растеній жадно проростаютъ до него, чтобы спастись самимъ и спасти стебли отъ сухости насыщеннаго африканскимъ зноемъ воздуха. Тѣмъ не менѣе, изъ этихъ низинъ въ лѣтніе мѣсяцы тонкорунныя стада должны уходить въ горы, потому что на равнинахъ плато солнце сжигаетъ и заставляетъ разсыпаться прахомъ послѣднюю былинку. Посреди именно такого унынія и стоитъ на своемъ гранитномъ "копытѣ" Толедо, въ подковѣ "обведеннаго стѣнами утесовъ" Тахо.
   Ко всѣмъ этимъ прелестямъ прибавьте нестерпимый блескъ солнца, слѣпящіе отсвѣты его на скалахъ, на золотыхъ пескахъ "paramera", на змѣиной кожѣ выжженныхъ полей... Только красные откосы у рѣкъ, точно облитые кровью, даютъ отдохнуть зрѣнію. Не оттого ли здѣсь такая масса слѣпыхъ? Я уже не говорю о нищихъ. Въ деревняхъ и городахъ встрѣчается очень много ихъ среди достаточнаго населенія. Кастильское солнце не шутитъ. Только одно мѣсто является оазисомъ, это -- Ага Jovis (алтарь Юпитера) древнихъ,-- Аранхузсъ, весь закутавшійся въ ревнивую тѣнь платановъ. Вѣроятно, здѣсь только и можно пѣть:
   
   Fleuve du Tage,
   Je fuis tes bords heureux.
   
   По всему остальному теченію этой рѣки счастливыхъ береговъ что-то вовсе не приходится видѣть. По крайней мѣрѣ, подъ Толедо она, точно змѣя, спряталась въ щель и тамъ шипитъ и гремитъ, стараясь совладать съ каменными переборами дна.
   Для Гарсіа де-лэ-Вега нѣтъ, какъ я уже говорилъ, города выше Толедо. Еще бы! здѣсь даже мусульманское владычество не могло стереть величавыхъ остатковъ готскаго царства. Освобожденный Альфонсомъ VI въ 1085 г., Толедо тотчасъ же забылъ эпоху владычества кордуанскихъ калифовъ и вернулся къ суровымъ преданіямъ готскихъ королей. Поэтому люди романтическаго направленія и антикваріи, любители bric-а-brac'а, старыхъ вещей, скульптуръ, отрываемыхъ изъ-подъ земли, старыхъ стѣнъ и узкихъ улицъ, полуразвалившихся башенъ, влюбляются въ эту твердыню и даже, случайно понавъ сюда, остаются здѣсь цѣлые годы. Одинъ изъ такихъ, Систо-Рамонъ-Нарро, составилъ краткое описаніе Толедо и всѣхъ его достопримѣчательностей въ двухъ томахъ, заключающихъ около 1,550 страницъ. Въ предисловіи къ этому Toledo en la mano авторъ извиняется, что книга его еще далеко не полна, и обѣщаетъ въ слѣдующихъ работахъ восполнить ея пробѣлы.
   Гарсія де-ла-Вега въ патіо своего дона, подъ благоуханными апельсинными деревьями, разсказывалъ намъ столько легендъ и преданій изъ прошлаго Толедо, что и намъ подъ конецъ казалось, будто въ каменныхъ массахъ "матери испанскихъ городовъ" заключенъ цѣлый міръ. Часто яркая лунная ночь заставала насъ въ оживленной бесѣдѣ. Въ серебряномъ свѣтѣ рѣзче ложились тѣни подъ аркадами, ярче выступали мраморныя колонны, громче плакалъ и жаловался фонтанъ, сильнѣе пахли цвѣты. Съ башни его дома слегка шелестѣла хоругвь съ вытканными на ней стихами какого-то родного поэта. Въ эти счастливыя минуты все далекое прошлое дѣлалось прозрачно, какъ эта ночь, и сквозь него мы ясно различали передъ собою героевъ и властителей "гордаго города на горѣ". Гарсіа де-ла-Вега, самъ готъ по происхожденію, не могъ равнодушно слушать, когда ему доказывали, что мавры внесли цивилизацію въ рыцарскія полудикія области Испаніи. Я ссылался на авторитеты Конде и Мадоза, но Вега зажималъ уши, не желая даже слышать эти "еретическія" имена. По его словамъ, мавры ворвались сюда на готовое дикарями и, только усвоивъ все, что застали здѣсь, могли развить далѣе золотой вѣкъ науки и искусства, слѣды котораго всюду замѣтны въ Испаніи. Воспользовавшись этимъ, скажу и я нѣсколько словъ о далекомъ прошломъ этой страны, именно потому, что она связана съ исторіей Толедо.
   Задолго до Рождества Христова Пиренейскій полуостровъ, населенный иберійцами, кельтами и кельто-иберійцами, являлся золотымъ дномъ для смѣлыхъ финикійскихъ, греческихъ и карѳагенскихъ мореплавателей-купцовъ, которые здѣсь по берегамъ основали множество колоній. Испанія того времени была богата золотомъ, серебромъ, желѣзомъ. Взамѣнъ сюда доставляли восточныя произведенія, такъ что Средиземное поморье и тогда уже отличалось роскошью своихъ жителей. Воды его не были пустынны. Тысячи судовъ красовались пестрыми парусами на его чистой лазури, Аристотель разсказываетъ, какъ финикіане въ Тартассусѣ (Тарифа въ настоящее время) накупили столько серебра, что суда ихъ оказались недостаточными поднять его. Тогда они выкинули желѣзные якоря и замѣнили ихъ серебряными.

[]

   Кадиксъ, Малага, Кордова, Картеха (близъ Гибралтара) тогда уже были для далекой Финикіи тѣмъ, чѣмъ Великая Греція и Сицилія стали впослѣдствіи для Эллады. Греки и фокеяне осѣли въ Каталоніи и Валенсіи. Выступивъ на міровую сцену, карѳагеняне забрали всю Андалузію (Бетику) и впервые, вмѣсто пріемовъ мирнаго подчиненія себѣ туземцевъ, стали практиковать систему вооруженныхъ захватовъ. За 225 лѣтъ до P. X. они уже подчинили здѣсь почти все подъ свою властную и, надо сказать, тяжелую руку. Въ этомъ отношеніи Амилькаръ (отецъ Аннибала) и Аздрубалъ дѣйствовали такъ безпощадно, что коренное населеніе страны, поднимаясь массами, убѣгало въ горы. Еще нѣсколько лѣтъ и оно, соединяясь съ греческими колоніями, послало ходоковъ вымаливать помощи у единственнаго соперника Карѳагена -- у Рима. Всемірная пьевра, какою являлся семихолмный городъ, обрадовалась и съ иберійцами, кельтами и греками заключила тѣснѣйшій союзъ. Во главѣ его сталъ злополучный Сагунтъ. Аннибалъ съ полуторастотысячнымъ войскомъ пошелъ на него. Передавать исторію этой осады нечего,-- ее знаютъ всѣ. Еще на школьной скамьѣ намъ разсказывали, какъ защитники Сагунта отчаянно дрались и умирали на его стѣнахъ и у стѣнъ. А когда не стало надежды, жены и дѣти ихъ бросались добровольно въ пламя, обратившее цвѣтущій городъ въ пепелъ. Въ Мурвіедро (muriveteres или muros viejos), къ сѣверу отъ Валенсіи, вы увидите еще стѣны Сагунта, каждый камень котораго былъ обрызганъ кровью благороднѣйшихъ ея защитниковъ. Городъ былъ взятъ, и передъ Аниибаломъ (219 г. до P. X.) открылась безпрепятственная дорога черезъ Пиренеи. Римляне явились слишкомъ поздно: союзная Испанія лежала въ крови и руинахъ. Въ ней не оставалось живого мѣста. Сципіонъ Африканскій, тѣмъ не менѣе, былъ встрѣченъ какъ избавитель. Уцѣлѣвшіе иберійцы и греки ревностно служили въ его легіонахъ, и карѳагенянъ скоро выбросили вонъ. Кельто-иберійцы, лузитане праздновали это событіе какъ новую эру благополучія, но Риму чужды были сентиментальныя наклонности. Разъ наложивъ желѣзную руку на полуостровъ, онъ такъ могуче сжалъ ее, что населеніе чуть не задохлось отъ дружескихъ тисковъ. Начались противъ недавнихъ союзниковъ -- возстанія, отъ которыхъ рѣки крови полились вновь по несчастной странѣ. Это казалось впослѣдствіи уже неизбѣжнымъ закономъ. Римъ смѣнялся маврами, мавры -- Филиппомъ II,-- короче, во всю долгую политическую жизнь Испанія была осуждена на мучительную борьбу. Битвы не прекращались въ ней съ тѣхъ поръ, какъ она себя помнитъ, и на мрачныхъ фасадахъ Толедо я читалъ исторію этого края лучше, чѣмъ на пыльныхъ страницахъ ея полузабытыхъ хроникъ. Какъ впослѣдствіи готы дали Сида Кампеадора, такъ въ тѣ далекія времена лузитанскій пастухъ Виріатъ выдѣлился изъ среды возставшаго населенія и повелъ его къ побѣдамъ надъ несокрушимыми римлянами. Побѣды эти были несчетны. Въ 149--140 годахъ онъ билъ римскіе легіоны всюду, гдѣ встрѣчалъ ихъ. Имя его стало Риму грозно такъ же, какъ имена Анннбала и Митридата. Даже характеромъ, простотою, соединенною съ хитростію, преданностью землѣ родной и высокими гражданскими добродѣтелями Виріатъ напоминаетъ Сида. Вѣчный городъ не могъ побѣдить его въ открытомъ полѣ, и то, чего впослѣдствіи гнушались мавры, сдѣлалъ Римъ. Лузитанія была бы освобождена, но римляне подкупили убійцъ и Виріата задушили въ его хижинѣ. Всѣ, въ комъ еще жила доблесть Виріата, кто желалъ лучше умереть свободнымъ, чѣмъ жить рабомъ, собрались въ Нуманціи. Примѣръ сагунтцевъ вдохновилъ ихъ. Когда въ 133 году Сципіонъ-Эмиліанъ взялъ ее, они сожгли городъ и сами погибли въ пламени. Отцы убивали дѣтей, мужья -- женъ, братья -- сестеръ и потомъ бросались въ огонь. Близъ Соріи стояла руина со слѣдами пожарища. Теперь тамъ остаются груды камня -- и только. Еще недавно крестьянинъ, роясь въ землѣ около, нашелъ великолѣпное золотое ожерелье, доказывающее, на какой высокой степени стояло въ древней Нуманціи ювелирное дѣло. Ожерелье было украшено медальонами, которымъ цѣны не было. Онъ продалъ, по невѣжеству, находку мѣстному капеллану за 160 реаловъ (40 фран.), а этотъ, по еще большему невѣжеству, показавъ колье археологамъ, не дождался, чтобы они его купили, а перетопилъ его на золото.
   -- Зачѣмъ вы сдѣлали это? съ отчаяніемъ спрашивали у него.
   -- Какже? Бѣсовскаго дѣла вещь, а огонь съ молитвою все очищаютъ!
   Римлянамъ, взявшимъ Нуманцію, достались разрушенныя стѣны, догоравшіе костры и мертвецы. Сагунтъ и Нуманція! Если бы у Испаніи было только два такихъ имени, она и тогда могла бы требовать себѣ одно изъ первыхъ мѣстъ въ исторіи борьбы противъ насилія. Впослѣдствіи, черезъ девятнадцать столѣтій, она доказала, что духъ ея сыновъ не погасъ, что онъ живетъ еще, и Сарагосса явилась тѣмъ же Сагунтомъ. А еще ранѣе города возстававшихъ коммунероссовъ воскрешали героическую быль Нуманціи. Защитники были тѣ же. Только вмѣсто Сципіона-Эмиліана и Аннибала на нихъ наступали Карлъ V и Филиппъ II, а впослѣдствіи полчища Палафокса и маршала Ланна. Пятьсотъ лѣтъ Испанія была римской. Только горы не признавали Рима. Тамъ еще, какъ девизъ, звучали имена "Сагунтъ и Нуманція". Римляне усобничали. Перксина убилъ Серторія, Цезарь боролся съ сыномъ Помпея, одни римскіе города въ Иберіи дрались съ другими. Земля все жаднѣе и жаднѣе пила кровь, но не дѣлалась отъ этого плодороднѣе и счастливѣе. Только при императорахъ страна вздохнула. Въ Астуріи, Кантабріи и Наварѣ еще держались горные ястреба, знать не хотѣвшіе римскаго орла. Все остальное подчинялось Риму. Потемки, въ которыхъ жила страна, мало-по-малу отходили назадъ подъ напоромъ потоковъ свѣта, хлынувшихъ сюда отовсюду. Проводились дороги; черезъ рѣки, текущія въ глубокихъ трещинахъ, перебрасывались мосты (теперь ихъ меньше, чѣмъ было тогда), строились гигантскіе акведуки, выростали римскія колоніи, заселялись берега, множился флотъ. Напрасно "неудавшійся Виріатъ", Каракота, хотѣлъ поднять населеніе противъ римлянъ: блага образованія оказывались слишкомъ очевидными, и населеніе жадно стало посѣщать римскія школы. Культура вѣрнѣе оружія завоевываетъ страну: чего не могли сдѣлать римскіе легіоны, легко пснолниля римскіе учителя. И вотъ Испанія, въ благодарность за науку и искусства, даетъ Риму Траяна, Марка Аврелія, Адріана. Понятно, что они не забывали въ Капитоліи солнечной родипы. Тысячи новыхъ мостовъ и памятниковъ воздвигаются въ странѣ. Мостъ д'Алькантара, арка Торре-дель-Барка, циркъ Италики, башня Геркулеса въ Кордовѣ, водопроводы въ Сеговіи, Тарасовѣ, стѣны, храмы, театры, бани, дворцы покрываютъ всю Испанію.
   Антонинъ объявляетъ испанцевъ гражданами Рима, полноправными въ немъ и единственными господами своей страны, и тотчасъ же оказывается достаточнымъ на весь Пиренейскій полуостровъ оставить три легіона, да и тѣ впослѣдствіи не знали, что имъ здѣсь дѣлать. Трагикъ Сенека, риторъ Квинтиліанъ, поэты Луканъ и Марціалъ, ученый Колумела были испанцами. Рядомъ съ архитектурою и другими искусствами, на удивительную высоту, по свидѣтельству Плиніянатуралиста, подымались здѣсь земледѣліе и скотоводство, разработка металловъ, торговля.
   -- И послѣ того говорите, что мавры внесли къ намъ цивилизацію, негодуя восклицалъ Гарсіа де-ла-Вега. Они явились дикарями и у насъ научились всему. И до нихъ у готовъ существовали земледѣліе, орошеніе полей, садоводство. Прочтите десятую книгу Колумелы и...
   -- Почему же потомъ готскія провинціи оказались необработанными и земледѣліе послѣ мавровъ упало?
   -- Потому что въ вѣчныхъ войнахъ за свою страну мы перестали работать, единственно ремесло воина-конквистадора (завоевателя) считалось честнымъ.
   Визиготы, въ V вѣкѣ наводнившіе Испанію и принявшіе крещеніе, сохранили, какъ величайшую святыню, цивилизацію Рима. Едва ли какое другое племя дало столько мучениковъ, проповѣдниковъ, христіанскихъ ученыхъ. Епископъ Фруктюозъ въ Тарагонѣ, свв. Евгеній и Леокадія -- въ Толедо, свв. ІОстъ и Пастеръ -- въ Алкала де-Хенаресѣ (Complutum), св. Винсентъ съ братьями и сестрами -- въ Авилѣ (Abula), Еврегріусъ и Коледопіусъ -- въ Калатравѣ (Oretum), Елена и Сентола -- въ Бургосѣ (Bravura Burgi), Манселлусъ съ семьей -- въ Леонѣ (Legio Seplimagemina), Марѳа -- въ Асторгѣ (Asturica Augusta), Марина и Евфимія -- въ Ореисе (Aquae Origines) и безъ числа -- въ Брагѣ (Braccera Augusta), Лиссабонѣ, Меридѣ (Einerita Augusta), Кордовѣ (Corduba), Кадиксѣ, Малагѣ, Киронѣ, Барселонѣ, Леридѣ, Севильѣ (Hispalis), Сарагоссѣ. Тысячами надо считать мучениковъ въ этой странѣ, никогда ничего не дѣлавшей въ половину. Она и въ христіанство внесла страстное и восторженное увлеченіе.

[]

   Визиготы, пришедшіе въ Западную Европу съ береговъ Вистулы отъ 110--450 гг., владѣли областью, простиравшеюся отъ Луары до Эбро. Кловисъ въ 507 году отбросилъ ихъ къ Пиренеямъ и они потому наводнили Испанію отважными дружинами. Захвативъ полу- островъ, избрали Толедо столицею,-- Толедо, и до тѣхъ поръ значительнѣйшій городъ Иберіи и едва ли не самый старинный. По крайней мѣрѣ онъ имѣетъ одно изъ неизбѣжныхъ качествъ старыхъ городовъ, т.-е. считаетъ свою родословную восходящею въ самыя нѣдра того "мрака временъ", о которомъ можно, и не будучи поэтомъ, врать сколько угодно. По разсчету ихъ оказывается, что городъ существовалъ уже тогда, когда Адамъ съ женою были прогнаны изъ рая. По крайней мѣрѣ, сынъ Каина, Тубалъ, поселившись здѣсь, уже нашелъ на золотомъ копытѣ надъ серебряною подковой Тахо "старый, обнесенный стѣнами", городъ. Менѣе честолюбивые историки толедскіе приписываютъ основаніе отечественнаго гнѣзда Геркулесу. Евреи, пользовавшіеся въ силу обстоятельствъ, о которыхъ я разскажу ниже, правомъ безпрепятственно жить здѣсь въ то время, когда изъ остальной Испаніи они были изгоняемы, увѣряли, что гостепріимный городъ этотъ построили ихъ предки послѣ вавилонскаго плѣна. Въ числѣ первыхъ правителей находились извлеченные на подержаніе изъ того же "мрака временъ": Геріонъ Жестокій, Какусъ, Геркулесъ Великій, Озирисовъ сынъ Атласъ и проч., и проч., и проч. Аббатъ дю-Вейранъ, осмѣивая претензіи толедскихъ патріотовъ, увѣряетъ, что первымъ ихъ царемъ былъ Адамъ, и солнце послѣ своего сотворенія взошло именно надъ Толедо. Такимъ образомъ Толедо оказывается престоломъ и средоточіемъ вселенной, что мой пріятель Гарсіа де-ла-Вега считаетъ лишь простою справедливостью, отданною, наконецъ, монументальному готскому городу.
   Визиготы, избравшіе Толедо столицей, были не такъ дики, какъ другія германскія племена, еще поклонявшіяся идоламъ. Визиготы. исповѣдуя христіанство, принадлежали къ сектѣ Арія. Ихъ епископъ Улфила перевелъ Библію на готскій языкъ, отъ котораго не осталось въ современной Испаніи ни одного памятника. Готы имѣли уже писанные законы, хотя ихъ первые короли (еще аріанцы), Эрикъ и Аларихъ II, уже отказались отъ прежнихъ и усвоили римскіе (впослѣдствіи они вошли цѣликомъ въ кодексъ Толедо). Когда король Хиндасвиндъ, дворецъ котораго въ Толедо еще показываютъ въ одной старой улицѣ (скорѣе, мѣсто дворца,-- не думаю, чтобы онъ могъ быть въ 652 году выстроенъ такимъ образомъ), замѣнилъ римскіе законы своимъ "Euero Juzgo" (Forum Judicum), то это уложеніе все оказалось основаннымъ на указахъ императорскихъ и на началахъ христіанства, чѣмъ не могутъ похвалиться другіе средневѣковые "варварскіе" кодексы. Св. Леандръ Севильскій въ 686 г. обратилъ изъ аріанства въ католицизмъ готскаго короля Рекареда I, и вслѣдъ за повелителемъ все Толедо отказалось отъ "первоначальной ереси", хотя еще недавно, въ 585 г., король Леовигильдъ казнилъ сына за то же самое. Этого христіанскаго мученика именовали "Эрменегильдомъ" и, по легендѣ толедскаго собора, онъ разъ показался въ числѣ молящихся въ одеждѣ простого странника, всходилъ на каѳедру, говорилъ оттуда проповѣдь, указалъ мѣсто, гдѣ его убили, занимаемое нынѣ серединою собора, и, объявивъ свое имя, исчезъ: "разсѣялся въ воздухѣ, какъ бы его никогда и не бывало",-- говоритъ преданіе. По толедскимъ законамъ, наказанія за преступленія были одинаковы какъ для завоевателей, такъ и для завоеванныхъ. Та же мудрость и справедливость, которая проникаетъ все, что совершено было въ Равенѣ готомъ Теодориномъ Великимъ, и здѣсь сказывается въ дѣяніяхъ первыхъ правителей этого племени, болѣе счастливаго, чѣмъ готы, завоевателя Италіи. Въ Толедо можно было даже епископа призвать къ суду. Судебныхъ поединковъ не признавалось,-- требовались свидѣтельскія показанія; пытокъ не было -- ихъ уже впослѣдствіи при христіаннѣйшихъ Карлѣ Y и Филиппѣ II практиковали инквизиціонные трибуналы. Если тяжущіеся были недовольны судьями, они обращались къ епископамъ, и тѣ или вмѣстѣ съ судьями, или отдѣльно пересматривали приговоры. Бѣдныхъ и невольниковъ защищали передъ судомъ государственные чиновники. Никто не имѣлъ ни надъ военноплѣннымъ, ни надъ рабомъ права жизни и смерти. Честь невольницы строго охранялась закономъ. Владѣлецъ пользовался только трудомъ своихъ холопей. Преступленія ихъ карались государственными судами. Визиготскіе законы въ Толедо не брали никогда въ разсчетъ убытка, причиненнаго преступленіемъ, а карали моральное зло. Это было большимъ шагомъ впередъ, послѣ того какъ во всей остальной Европѣ виновные могли откупаться сообразно стоимости нанесеннаго ими вреда. Женщины въ наслѣдствахъ пользовались равными правами съ мужчинами. Ихъ имущественные интересы охранялись такъ же, какъ и ихъ братьевъ, мужей. Власть матери равнялась отцовской. Во всемъ сказывалась мудрость толедскихъ законодателей, что дало Мадозу право воскликнуть, обращаясь къ остальнымъ провинціямъ: "Мы, толедане, были людьми даже тогда, когда вы бродили во образѣ звѣриномъ. Справедливость Августинъ Великій называлъ орломъ, и этотъ орелъ свилъ свое гнѣздо уже въ VI вѣкѣ на скалахъ Толедо. Если потомъ онѣ и обагрились кровью, если за желѣзными засовами и рѣшетками тюремъ раздавались стоны пытаемыхъ, лились слезы неправедно заключенныхъ, то это вы внесли къ намъ... Филиппъ II ушелъ изъ Толедо потому, что здѣсь бы онъ не могъ оставаться тѣмъ антихристомъ, котораго едва ли превзойдетъ апокалиптическій! "
   Чтобы никто не могъ отговариваться невѣдѣніемъ закона съ одной стороны, а съ другой -- каждый бѣднякъ твердо зналъ права и обязанности, ни одинъ экземпляръ "Fuero" не могъ быть проданъ въ странѣ дороже пятнадцати копѣекъ по нашему счету. Всякій, кого уличали въ противномъ, неизбѣжно подвергался ста ударамъ бича, будь онъ покупщикъ или продавецъ, все равно. Дѣйствіе этого кодекса продолжалось до XIII вѣка, когда Альфонсъ X замѣнилъ его своими знаменитыми "Partidas".
   -- Такимъ образомъ вы видите,-- воскликнулъ Гарсіа де-ла-Вега,-- что и по отношенію къ законодательству мавры ничему не могли научить готовъ нашего славнаго Толедо!
   При визиготахъ Толедо сталъ центромъ просвѣщенія и права. Здѣсь собирались совѣты изъ епископовъ и представителей народа, бывшіе зерномъ, изъ котораго впослѣдствіи выросли кортесы и генеральные штаты королевства. На одномъ изъ этихъ совѣтовъ въ 633 году, то есть за 1267 лѣтъ до нашего времени, было заключено: "Невѣжество, мать всяческихъ заблужденій, должно быть изгоняемо распространеніемъ знаній. Сему обязаны содѣйствовать всѣ священники Господа Бога"! Тотчасъ же было поставлено первымъ условіемъ существованія каждаго монастыря имѣть школу и собирать коллекціи манускриптовъ. Даже св. Исидоръ Севильскій, отвращавшій подчиненное ему духовенство отъ занятій языческою литературой, настаивалъ на устройствѣ библіотекъ и отмѣчалъ въ письмахъ ту жадность, съ которой въ Испаніи того времени собирали сокровища ума человѣческаго. Эти библіотеки были открыты для всѣхъ. Короли Сизебутъ, Гессевинтъ сами писали книги. Царскія книгохранилища считались народнымъ достояніемъ. Визиготскіе властители въ Толедо собирали рукописи съ такою страстностью, что про одного изъ нихъ разсказываютъ, будто онъ "рожденъ быть учителемъ, а не вождемъ народа". Толедо назывался въ тѣ времена "Аѳинами" Пиренейскаго полуострова. Жаждавшая знанія готская молодежь стремилась сюда со всѣхъ концовъ его и на этой площади, гдѣ я такъ неудачно забрался въ полуразвалившуюся башню, находилась открытая арена для ежедневныхъ бесѣдъ, споровъ и чтеній по разнымъ научнымъ, нравственнымъ и литературнымъ вопросамъ. Короли на свой счетъ выкупали грамотныхъ рабовъ и возвращали имъ свободу. Литература поэтому росла у визиготовъ не по днямъ, а по часамъ. Разумѣется, это была письменность на добрыя днѣ трети экклезіастическая или духовно-нравственная вообще, но для того времени и за это слава Богу! Когда впослѣдствіи св. Донатъ, тогда еще простой монахъ, привезъ съ собою изъ Африки цѣлый грузъ рукописей, готскій король встрѣтилъ его съ царственными почестями, помѣстилъ его въ собственномъ дворцѣ въ Толедо и оказывалъ ему величайшее уваженіе. Самое появленіе этихъ рукописей приказано было считать народнымъ праздникомъ, причемъ были прощены всѣ королевскіе долги, помилованы преступники, бѣднякамъ въ теченіе недѣли раздавались щедрыя милостыни. Когда у короля Рессевинта пропалъ цѣнный манускриптъ, онъ считалъ это наказаніемъ Божескимъ и публично передъ народомъ каялся въ грѣхахъ. Визиготы гордились цѣлою литературой, къ величайшему сожалѣнію историковъ, утраченною во время войнъ съ маврами. Современники съ восторгомъ встрѣчали появленіе такихъ манускриптовъ, какъ Хроники епископа Іоанна, Исторія Испаніи подъ владычествомъ визиготовъ Максима, епископа Сарагоссы, описаніе военныхъ подвиговъ короля Вамбы толедскаго епископа Юліана. Самый этотъ И амба, завоеватель и солдатъ по натурѣ, почти всю жизнь проведшій на боевомъ полѣ, настолько освоившійся съ нимъ, что, не желая знать пышнаго дворца, спалъ зимою и лѣтомъ на его дворѣ, бросая на землю звѣриную шкуру, короче: суровый И амба легендъ, когда его посѣтилъ простой монахъ, написавшій Наставленіе какъ учить народъ, былъ столь обрадованъ, что служилъ ему за столомъ, точно монахъ былъ королемъ, а онъ, Вамба, его слугою. Даже Леовигильдъаріанецъ, неистово преслѣдовавшій католицизмъ, несмотря на свою ненависть, рѣшительно отказывался казнить виновныхъ, отличавшихся ученостью.
   "Я не хочу снимать голову, заключающую міръ знанія",-- говорилъ онъ.
   Леовигильдъ ограничивался изгнаніемъ ихъ изъ страны. Когда судъ присудилъ одного изъ такихъ ученыхъ монаховъ къ обезглавленію, то Леовигильдъ далъ ему возможность бѣжать. Считая самъ себя преступникомъ, онъ явился передъ судьями и приказалъ судить себя, короля, по существующимъ законамъ. Визнготъ св. Исидоръ, оставившій послѣ себя болѣе двадцати книгъ знаменитыхъ Этимологій, и св. Идьдефонсо, когда они пріѣхали въ Толедо, получили дворцы въ награду за ихъ просвѣтительную дѣятельность. Вамба, одержавшій множество побѣдъ, гордился не ими, а тѣмъ, что въ его царствованіе было открыто болѣе ста пятидесяти новыхъ школъ для народа. Вмѣстѣ съ этимъ толедскіе властители считали обязанностью поощрять и искусства. Скульптура тогда еще была въ младенчествѣ, но ваятель пользовался правомъ "обѣдать вмѣстѣ съ королемъ и получать отъ него платье", а архитекторъ, воздвигшій церковь св. Леокадіи въ Толедо, королевскимъ указомъ былъ признанъ "равнымъ королю". Арабы, занявшіе Толедо, не могли воздержаться отъ изумленія при видѣ его цитадели, дворцовъ, храмовъ. Мулей Ибрагимъ, одинъ изъ раннихъ писателей ихъ, признавалъ, что на первыхъ порахъ они только учились у визиготовъ Толедо.
   Таковы были эти закованные въ гранитъ и желѣзо "Готскія Аѳины". Проходя по ихъ узкимъ, болѣе похожимъ на ложа высохшихъ потоковъ улицамъ, я не разъ уносился за тысячи лѣтъ передъ этимъ и рисовалъ себѣ кипучую, ключомъ бившую жизнь... Вѣроятно, мало измѣнился самый планъ города. На мѣсто старыхъ дворцовъ и церквей выстроены новые, и только. До сихъ поръ подъ плитами собора покоются кости величайшихъ королей его, Вамбы и Рессевинта, и если бы чудомъ они воскресли, едва ли имъ пришлось бы заблудиться въ ихъ лабиринтахъ... Самое безлюдье современнаго Толедо заставляло сильнѣе работать мое воображеніе. Гранитные фасады говорили о далекомъ прошломъ и почти ничто не намекало на сегодняшній день. Чудилось, что, повернувъ въ ту улицу, я наткнусь на одного изъ вельможъ Вамбы, одѣтаго въ пурпуръ, или на его солдатъ съ распущенными по плечамъ волосами, открытыми загорѣлыми лицами и длинными бородами. На ихъ латы наброшены звѣриныя шкуры, когти пантеры или медвѣдя точно впились въ ихъ плечи, широкіе мечи висятъ съ боку и то же самое яркое, щедрое, благоволящее солнце весело играетъ на остріяхъ ихъ копій и на стали ихъ шлемовъ... Старыя были казались дѣйствительностью въ этомъ романтическомъ городѣ монастырей, башенъ и дворцовъ. Толедо изъ всѣхъ испанскихъ городовъ былъ единственнымъ, гдѣ воскресала вся эта славная и поэтическая готская быль...
   Толедо и послѣ мавровъ одно время былъ Кастильскими Аѳинами. Вмѣстѣ съ Севильей и Саламанкой, онъ считался въ XVI столѣтіи свѣточемъ королевства... Объ этомъ мы разскажемъ въ своемъ мѣстѣ. Теперь, чтобы покончить съ просвѣтительнымъ направленіемъ визиготскихъ королей, не можемъ не привести одну народную легенду. Она рисуетъ, до какой степени они дорожили знаніемъ и какъ народъ понималъ это даже въ вымыслахъ.
   Мавры уже прочно сидѣли на "Золотомъ копытѣ".
   Разъ ночью дочь правителя толедскаго проснулась отъ страннаго ощущенія. Ей показалось, что ея плеча коснулась холодная, какъ ледъ, рука. Она стремительно поднялась. Луна ярко сіяла въ окна ея комнаты. Въ саду роптали фонтаны, слышался легкій шорохъ деревьевъ, по вѣтру доносилось тонкое благоуханіе розъ и жасминовъ.
   -- Кто здѣсь? спросила она и отшатнулась въ ужасѣ.

[]

   Надъ ея изголовьемъ стоялъ, весь закованный въ броню, воинъ съ золотымъ львомъ на груди. Золотой левъ былъ и на его щитѣ. Рыжеватые волосы, вившіеся отъ природы кольцами, падали на его плечи. Голову охватывалъ золотой обручъ съ подвѣсками изъ драгоцѣнныхъ камней. Лицо его было страшно блѣдно.
   Можно было подумать, что это мертвецъ, если бы не такимъ яркимъ пламенемъ сверкали его глаза.
   -- Кто ты, чего тебѣ надо?
   -- Не бойся меня!.. А не своею волей пришелъ и не для того, чтобы сдѣлать тебѣ вредъ... Твой отецъ получилъ отъ калифа кордуанскаго повелѣніе прислать къ нему тѣ старыя рукописи, что лежатъ въ церкви св. Леокадіи.
   -- Такой церкви нѣтъ...
   -- Есть! Вы обратили ее въ мечеть, но это только призракъ, какъ призракъ все ваше владычество въ Испаніи. Въ Кордовѣ ихъ сожгутъ {Легенда лгала на мавровъ. Они никогда не жгли книгъ въ Испаніи.}. Я знаю, ты сама любишь науку и знаніе,-- ты должна спасти эти книги. Это принесетъ тебѣ счастье я взамѣнъ я открою тебѣ, гдѣ лежатъ мои сокровища.
   -- Но еще разъ -- кто ты?
   -- На землѣ я былъ визиготскимъ королемъ Рессевинтомъ. Прахъ мой покоится подъ тѣми плитами, на которыхъ молится твой отецъ... Слѣдуй за мной.
   Дрожа отъ страха, мавританка поднялась и пошла за призракомъ Рессевинта. По камнямъ улицы не было слышно шума отъ его шаговъ. Дѣвушка скользила за нимъ, едва держась на ногахъ. Когда она пріостанавливалась, видѣніе оглядывалось на нее и она невольно шла за нимъ. Луна ярко сіяла. Къ крайнему своему ужасу, мавританка замѣтила, во-первыхъ, что тѣло Рессевинта не бросаетъ тѣни и потомъ, что церковь св. Леокадіи, обращенная въ мечеть, вся освѣщена огнями безчисленныхъ свѣчей и лампадъ... Ея двери раскрылись, и въ осіянномъ просторѣ храма она увидѣла массу молящихся. По тутъ не было ни одно мавра. Воины со львами на груди, женщины въ старинныхъ готскихъ платьяхъ, монахи, люди въ пурпурѣ, съ подстриженными на лбу волосами... Рессевинтъ протянулъ руку и они раступились передъ дочерью толедскаго правителя. Вдали у алтаря въ сизыхъ клубахъ ѳиміама молился епископъ, христіанскій епископъ въ бѣлой сутанѣ, слушая литургію. Невидимые голоса пѣли не внизу, а вверху, подъ куполомъ церкви. Въ воздухѣ носились серебристыя крылья... Впереди стояла дѣвушка ослѣпительной красоты; передъ нею Рессевинтъ преклонилъ колѣно и поцѣловалъ бѣлую полу ея хитона.
   -- Св. Леокадія, сказалъ мусульманкѣ призракъ. Поклонись ей, это принесетъ тебѣ счастье!
   Дочь правителя Толедо исполнила совѣтъ и св. Леокадія положила ей на голову руку.
   Потомъ Рессевинтъ повелъ ее сквозь маленькія двери въ стѣнѣ. Тутъ была келья, гдѣ при свѣтѣ лампы сидѣлъ старикъ монахъ.
   -- Ильдефонсо! вотъ та, которая должна спасти наше сокровище!
   Монахъ всталъ, снялъ съ амбразуры окна, за которымъ свѣтила луна, громадную связку рукописей и вручилъ ее дѣвушкѣ. Та подумала, что не подыметъ ее, но когда св. ІІльдефонсо положилъ ихъ на руки мусульманкѣ, онѣ оказались легче пуха. Она опять прошла черезъ полную народомъ церковь и со своею драгоцѣнною ношей вернулась домой.
   Утромъ она проснулась. Ярко свѣтило солнце, громко пѣли птицы, весело журчала вода въ басейнѣ и, попрежнему, сонно разсказывала струя фонтана свою однообразную сказку розамъ и жасминамъ пышнаго сада.
   "Какой сонъ я видѣла сегодня!" улыбнулась она, вспоминая видѣнное ночью.
   Но въ эту минуту къ ней вошли служившія ей дѣвушки. На лицахъ ихъ была тревога.
   -- Что случилось?
   -- Весь городъ въ волненіи. Изъ главной нашей мечети пропали хранившіяся тамъ для отсылки въ Кордову, къ калифу, христіанскія книги.
   Она поблѣднѣла.
   Когда, одѣвшись, она подошла къ одному изъ шкафовъ, связка рукописей была тамъ. Она не знала, что дѣлать съ ними. Ей хотѣлось разсказать о случившемся отцу, но она не посмѣла этого. Что-то болѣе могучее, чѣмъ ея воля, остановило ее. Въ слѣдующую ночь она услышала странный шумъ и проснулась. Уголъ, гдѣ былъ ея шкафъ, ярко сіялъ. Когда она поднялась, оказалось, что отъ спасенныхъ ею манускриптовъ исходитъ нестерпимый глазамъ блескъ.
   Тотъ же визиготскій король подошелъ къ ней, указалъ ей взять эти драгоцѣнныя книги и направилъ ее въ садъ къ глубокому колодцу. Въ немъ давно не было воды. Питавшіе его источники высохли.
   -- Брось туда!
   Она бросила ношу, вернулась назадъ и заснула опять. Нѣсколько разъ ей чудился шумъ въ ея комнатѣ, но она не могла раскрыть глазъ. Только утромъ проснулась и, отъ удивленія, не могла шевельнуться. На коврахъ пола, на низенькихъ арабскихъ столикахъ лежали неисчислимыя сокровища: старинныя запястья, какихъ она и не видывала, пояса, сверкавшіе драгоцѣнными камнями, груды золота и серебра, оружіе въ оправѣ, сіявшее жемчугами и рубинами...
   Это были сокровища визиготскихъ королей.
   Слухъ объ этомъ прошелъ по всему Толедо. Отецъ дѣвушки не смѣлъ скрыть случившагося и калифъ Кордовы приказалъ ему явиться вмѣстѣ съ дочерью. Красота ея такъ поразила повелителя, что онъ взялъ ее къ себѣ женою. Она до конца жизни была счастлива, любима и могущественна. Въ ней христіане находили защитницу своихъ правъ, и она же добилась того, что калифъ разрѣшилъ ихъ священникамъ молиться въ церкви св. Леокадіи. Разъ, когда она заболѣла и уже готовилась къ смерти, ночью во снѣ явилась ей дѣвушка въ бѣломъ, которую она видѣла тогда во храмѣ, и также положила ей руку на голову, какъ и въ первый разъ. Жена калифа была исцѣлена и затѣмъ жила еще долго, молясь Богу христіанъ, столько разъ совершавшему для нея чудо...
   Несмотря на несообразность легенды, сколько разъ я рисовалъ себѣ эту дочь арабскаго вождя слѣдующею за призракомъ готскаго короля по мрачнымъ улицамъ Толедо. Проходя по нимъ въ серебряныя лунныя ночи, такъ хотѣлось чудеснаго. Вѣрилось въ воскресеніе поэтическихъ былей и среди этого безлюдья рисовалась иная жизнь, такъ мало общаго имѣвшая съ сегодняшнею дѣйствительностью. И какая тишина стояла кругомъ! Изрѣдка только въ глубинѣ темной улицы звенѣла гитара и за желѣзною рѣшеткой окна рисовался блѣдный силуэтъ красавицы, прислушивавшейся къ шопоту влюбленнаго новіо... И опять безлюдье, и опять ни звука. Минуты бѣгутъ за минутами... Вьетъ два часа ночи... Откуда-то далеко слышится грустный напѣвъ серено (ночного сторожа):
   
   Два часа... Ясно...
   Ave Maria Purissima...
   
   Но "служебный" пѣвецъ уходитъ, голосъ его замираетъ за башнями и колокольнями, и вновь среди безмолвія подымаются изъ-подъ могильныхъ плитъ и поросшихъ гераніумомъ руинъ величавые призраки...
   А луна все ярче и ярче. Небо прозрачнѣе. Чернѣе тѣни домовъ, пока передъ вами не подымается царственный силуэтъ августѣйшаго собора обѣихъ Кастилій. Толедская базилика, вся облитая сіяніемъ, стоитъ въ этомъ ореолѣ, на рубежѣ великаго прошлаго и загадочнаго будущаго, уходя прочь отъ земли своею дивною колокольней...

[]

[]

VI.
Толедскій соборъ -- одно изъ чудесъ Испаніи.

   Опять по узкимъ улицамъ, обставленнымъ то мрачными готскими дворцами, то пестрыми домами, на облинявшихъ фасадахъ которыхъ мерещатся пятна старыхъ фресокъ, мимо крѣпостныхъ воротъ и арокъ, являющихся изящнѣйшими обращиками того, что испанцы называютъ "herradura" -- подкова, мимо баральефовъ, геральдическихъ изображеній всевозможныхъ небывалыхъ цвѣтовъ и животныхъ, мимо мраморныхъ порталовъ, колоннъ, ни съ того, ни съ сего вмазанныхъ нѣсколько сотъ лѣтъ назадъ въ стѣны, мимо старинныхъ гербовъ угасшихъ фамилій, мимо изящныхъ построекъ, помнящихъ времена калифовъ и до сихъ поръ еще носящихъ свою израсцовую облицовку,-- мы идемъ къ одному изъ "чудесъ Испаніи". Какъ вамъ, вѣроятно, извѣстно, каждый городъ здѣсь непремѣнно долженъ обладать "чудомъ". Такіе есть въ Леонѣ, Бургосѣ, Саламанкѣ, Вальядолидѣ, Сеговіи, Пласенсіи -- короче, вездѣ, и надо сознаться, что претензіи кастильцевъ основываются на дѣйствительно великолѣпныхъ сооруженіяхъ ихъ предковъ. Я уже говорилъ о соборахъ Бургоса, Сеговіи, Вальядолида, объ Альказарѣ второй, монастыряхъ третьяго, Ла-Мота въ Медина-дель-Кампо, о темничныхъ, но грандіозныхъ сооруженіяхъ Эскоріала, о дворцахъ Мадрида, Аранхуэса {Очерки Испаніи, два тома. Москва.}. Толедскій соборъ является, какъ и бургосскій, эпопеей, созданною изъ мрамора и гранита. Трудно себѣ представить что нибудь величественнѣе. Кастильскій духъ весь ушелъ въ этотъ камнемъ и металломъ выраженный порывъ земли къ небу. Кажется, еще одно мгновеніе и онъ бы достигъ цѣли, но, обезсилѣвъ, остановился послѣднею затерявшеюся въ недосягаемой вышинѣ иглою готической колокольни... Еще первоначальные властители Пиренейскаго полуострова жили на землѣ и для земли, но войны съ маврами, носившія характеръ священной борьбы за вѣру, сообщили кастильскому духу именно пламенное стремленіе къ небесамъ, вѣчное исканіе Бога надъ міромъ, а не въ мірѣ, Бога выше себя, а не въ себѣ. Какъ будто вся Испанія каменными руками соборовъ, гигантскими, какъ эти базилики, старается въ лазури неба нащупать и найти то, къ чему такъ страстно и неудержимо неслись столько столѣтій мысль и чувство этого великаго народа. Толедскій соборъ выдвинулъ именно одну изъ такихъ рукъ въ высоту, и она на вѣки вѣчные кажется обращенною гнѣвнымъ божествомъ въ камень, надъ мрачнымъ городомъ. И самый соборъ внизу суровъ, какъ городъ. Нѣтъ свѣтлыхъ мраморовъ, извнѣ нѣтъ чешуи барельефовъ, нѣтъ статуй и кружевъ, изваянныхъ изъ камня. Это -- героическая поэма, написанная рѣзкими и широкими штрихами. Къ сожалѣнію, какъ и во всѣхъ средневѣковыхъ городахъ, дома, точно дѣти, такъ и жмутся къ его царственнымъ стѣнамъ. Трудно найти пунктъ, откуда бы его можно было охватить въ цѣломъ, гдѣ бы онъ весь выдвинулся передъ вами своимъ строгимъ профилемъ. Мы долго ходили кругомъ. Въ одномъ мѣстѣ меня поразила изящнѣйшая розетка, но ее точно лишаемъ полузакрылъ какой-то блинъ старыхъ часовъ, сѣрыхъ и грубыхъ. На другой сторонѣ, вмѣсто стѣнъ собора, мы видѣли прилѣпившіеся къ нимъ, какъ гнѣзда къ башнѣ, дома съ ихъ желѣзными балконами и спущенными маркизами; казалось, они спятъ, закрывъ вѣки. Наконецъ, въ одномъ мѣстѣ площадка немного раздвинулась и передъ нами точно разомъ выросъ подавляющій размѣрами силуэтъ. Именно стремленіе, неудержимый порывъ вверхъ!.. Внизу голый и грубый камень, такой же голый и грубый, какъ скала, изъ которой онъ выросъ, только вверху начинается дивная рѣзьба розетокъ, колоннады галерей и ихъ изящныя арки, высокіе своды, на которыхъ покоятся куполы и выступы грандіозныхъ каменныхъ "порывовъ къ небесамъ", стройныя, величественныя окна съ мраморными переборами и кружевами, готическія стрѣлки неосиливгаей пространства человѣческой мысли. Иной разъ мнѣ казалось, что никакое другое сооруженіе не рисуетъ такъ ярко несчастной и загадочной судьбы человѣка, одареннаго безконечнымъ умомъ и прикованнаго къ землѣ, сознающаго вѣчность только для того, чтобы понять, какъ кратокъ предѣлъ его жизни, это мучительное исканіе крыльевъ, которыя бы унесли его прочь изъ тѣснаго и замкнутаго міра...
   А колокольня собора съ ея безчисленными этажами, вытягивающимися въ высоту! Изъ каждаго, какъ изъ тростниковаго колѣна, ростетъ слѣдующій, и все это строго, сурово, величаво опять до высоты, гдѣ уже въ лазури небесъ начинаетъ работать неистовая и неудержимая фантазія строителя. Тамъ тонутъ въ синевѣ колонны, сквозятъ готическія окна, рисуются стрѣлки, бѣлѣются статуи. Смотришь, и кажется, что вмѣстѣ съ этою гигантскою мачтой несешься... куда?-- въ вѣчность, въ безпредѣльность, въ осіянный просторъ.
   Потомъ уже внизу замѣчаешь глубокія арки порталовъ, защищенныя желѣзными рѣшетками, арки съ безчисленными нишами въ стѣнахъ. Въ нишахъ каменные святые стоятъ, молитвенно сложивъ руки и вперивъ незрячіе глаза въ тьму, густящуюся подъ сводами...
   Это достойный памятникъ готскому величію!.. Хочется видѣть самому, какъ изъ этихъ вратъ выйдетъ Рессевинтъ въ своей золотой повязкѣ на главѣ,-- повязкѣ, съ которой падаютъ внизъ усыпанныя драгоцѣнными каменьями подвѣски, или св. Евгеній, основатель собора и первый готскій епископъ Толедо. Когда мавры захватили Толедо, они не тронули его величественной базилики, но обратили ее въ мечеть, впослѣдствіи даже разрѣшивъ въ извѣстные часы христіанамъ, оставшимся въ городѣ, исполнять въ ней службы, Всякій разъ, когда мусульмане хотѣли вполнѣ завладѣть ею, калифу во снѣ являлись святые покровители собора, и, повинуясь загробнымъ велѣніямъ, завоеватели-мавры оставляли за готами ихъ права. 374 года продолжалось это, причемъ поперемѣнно съ высоты его колокольни кричали муэззины о томъ, что "нѣтъ Бога, кромѣ Бога, и Магометъ пророкъ его", и благовѣствовали христіанскіе колокола о новыхъ внесенныхъ въ міръ завѣтахъ любви и всепрощенія, когда Толедо былъ, наконецъ, взятъ кастильцами,-- взятъ, благодаря великодушію халифа... Али Май-Мунъ пріютилъ у себя изгнаннаго донъ-Алонсо,-- это случалось часто. Испанцы то воевали съ маврами, то заключали съ ними союзы противъ другихъ королевствъ полуострова, мусульманскихъ или готскихъ, безразлично. Халифы давали пристанище бѣглецамъ, короли ли они, или простые рыцари -- все равно. Такимъ образомъ, жилъ у Али Май-Муна донъ-Алонсо, скучая и не зная, куда дѣвать свою жажду дѣятельности. Отнявшій у него тронъ донъ-Санчо умеръ. Узнавъ это, донъ-Алонсо призадумался: какъ бы ему уйти изъ Толедо, который теперь изъ прибѣжища дѣлался тюрьмою, а онъ изъ гостя становился заложникомъ? Халифъ позвалъ его, какъ всегда, играть въ шахматы. Алонсо все время молчалъ и былъ мраченъ. Халифъ, знавшій уже о смерти Санчо, лукаво улыбался. Наконецъ, проигравъ своему гостю три раза подрядъ, онъ весело крикнулъ ему:
   -- Уходи, уходи, уходи!..
   Въ этомъ отношеніи халифы были рыцарями. Али Май-Мунъ, какъ истинно-великодушная натура, хотѣлъ прикрыть для Алонсо горечь одолженія внѣшнею грубостью формы, въ которой оно было ему оказано.

[]

   Алонсо не заставилъ себѣ повторять этого. Онъ покинулъ дворецъ, перебросилъ черезъ стѣны все, что у него было, кинулся въ Самору, завладѣлъ скипетромъ, собралъ войска и... пошелъ съ ними на гостепріимный Толедо и на великодушнаго Али Май-Муна. Захваченный врасплохъ, послѣдній былъ разбитъ. Алонсо VI это было сдѣлать тѣмъ легче, что онъ гостемъ Али Май-Муна отлично высмотрѣлъ всѣ слабыя стороны Толедо. Въ капитуляцію, заключенную имъ съ маврами, было внесено, что мечеть (т.-е. старый готскій соборъ) сохраняется за арабами. Такъ шло первое время. Алонсо по дѣламъ королевства пришлось поѣхать куда-то. Епископъ Бернардо, не выносившій мысли, что христіанская базилика находится въ рукахъ у невѣрныхъ, убѣдилъ королеву донью-Констанцію помочь ему завладѣть соборомъ. Та согласилась. Были собраны воины. Ночью они бросились на мечеть, уничтожили въ ней списки Корана и все, что принадлежало арабамъ. Утромъ у алтарей уже шли службы, на колокольнѣ гудѣли колокола, такъ что мусульмане на первыхъ порахъ растерялись и не знали, что имъ дѣлать. Только черезъ три дня они очнулись. Кастильскій гарнизонъ здѣсь былъ очень силенъ. Совладѣть съ нимъ нечего было и думать. Они поэтому собрали ходоковъ и послали съ ними жалобу королю. Алонсо VI былъ взбѣшенъ. Преимущества вѣроломства онъ оставлялъ себѣ, съ другими же вовсе не хотѣлъ дѣлиться этимъ правомъ. Онъ немедленно прервалъ свою поѣздку по королевству и вернулся съ цѣлью жестоко покарать королеву (которую, кстати, онъ терпѣть не могъ) и архіепископа (властолюбіе и предпріимчивость Бернардо ему были не по душѣ). У воротъ города его встрѣтили депутаціи отъ духовенства и дворянства, умоляя помиловать Констанцію и Бернардо. Король ничего не хотѣлъ слышать. Онъ уже приказалъ приготовить темницы для обоихъ, когда арабы сообразили, что за эту временную побѣду христіане имъ жестоко отомстятъ потомъ. Одинъ ихъ "альфаки" (докторъ правъ) посовѣтовалъ оставить дѣло и присоединиться къ ходатаямъ о прощеніи виновныхъ. Сверхъ этого, онъ внушилъ имъ мысль заявить о томъ, что они сами добровольно передаютъ мечеть побѣдителямъ на вѣчныя времена. Такимъ образомъ все устроилось къ общему удовольствію и благодарное духовенство въ главномъ придѣлѣ собора поставило статую умнаго "альфаки". Впослѣдствіи старая готская базилика была разрушена св. Фердинандомъ. Онъ не выносилъ мысли, что когда-то на ея плитахъ мусульмане молились своему Богу и его пророку. Въ 1227 году поэтому онъ заложилъ новую, строившуюся потомъ два съ половиною вѣка. Толедскому собору при этомъ выпало на долю великое счастье. Въ теченіе первыхъ 50 лѣтъ онъ воздвигался по плану и подъ исключительнымъ наблюденіемъ одного и того же архитектора Педро Переса, поэтому и вышелъ такимъ выдержаннымъ, цѣльнымъ, стройнымъ. Чистѣйшій готическій стиль базилики снаружи не нарушается ни одною деталью. Все строго соотвѣтствуетъ общему замыслу. Восемь громадныхъ дверей исчезаютъ въ красотѣ и величіи всего сооруженія. По главному фасаду трое вратъ: "del infierno" (адовы), "perdon" (прощенія). "el juвicio" (суда). Нужно самому ихъ видѣть! Кажущійся снаружи совершенно обнаженнымъ, здѣсь, въ этихъ порталахъ, соборъ представляетъ подъ прекрасными готическими арками цѣлый міръ ангеловъ, святыхъ, сценъ изъ св. писанія, мраморныхъ кружевъ, гирляндъ, арабесокъ изъ каменныхъ веревокъ (одно изъ любимыхъ украшеній испанскихъ соборовъ), виноградныхъ лозъ, переплетающихся неизобразимыми сѣтями, барельефовъ, колоннъ, связывающихся вверху въ ключахъ сводовъ, нишъ, изъ сумрака которыхъ чуть-чуть мерещатся новыя изображенія... Положительно мысль теряется передъ этимъ. А "Puetra de los leones"! Это опять чудо искусства и исполненія. Отвяжитесь скорѣе отъ безобразнѣйшихъ нищихъ у входа въ нихъ, швырните имъ что-нибудь и входите сюда... Впереди на шести колоннахъ львы, держащіе въ лапахъ гербы собора, за желѣзною рѣшеткою величавыя врата, въ готическихъ аркахъ которыхъ видна царственная глубь августѣйшей базилики Толедо. Снизу вверхъ вдоль -этой арки идутъ статуи, благословляющія васъ, когда вы стоите подъ ними, мраморныя кружева, кажется, заколеблются, когда дунетъ вѣтерокъ,-- такъ они легки, нѣжны, красивы. Вверху въ развѣтвленіяхъ тонкихъ колоннокъ -- медальоны и барельефы. Если бы все каменное населеніе собора ожило вдругъ, его одного хватило бы съ избыткомъ, чтобы наполнить городъ. Кажется, воображеніе человѣческое никогда не придумывало столько всевозможныхъ фантастическихъ звѣрей, сколько здѣсь торчитъ во всѣхъ направленіяхъ. И тѣмъ не менѣе, общее такъ давитъ эти детали, сливаетъ ихъ, уничтожаетъ колоссальными размѣрами, что вы ихъ не видите вовсе. Стоя снаружи, вы замѣчаете только его профиль, его голыя стѣны... Ни одинъ изъ испанскихъ соборовъ до тѣхъ поръ не производилъ на меня такого впечатлѣнія!
   Даже досадно становилось, когда, благодаря величію общаго, я сначала проходилъ мимо удивительныхъ его подробностей. Такъ, напримѣръ, только въ пятое посѣщеніе я замѣтилъ надъ однимъ изъ порталовъ кроткую мадонну, наклонившуюся надъ входившими въ соборъ. Надо видѣть, какъ она изваяна. Кажется, камень теплится и живетъ. Чувствуешь бьющееся сердце подъ этимъ мраморомъ. Недаромъ я засталъ однажды передъ статуей толпу поселянокъ, пѣвшую ей, стоя на колѣнахъ, гимнъ:
   
   Virgen de consolation
   Consoladora del triste.
   Consuela mi corazon.
   (Утѣшительная Дѣва,
   Утѣшительница скорбныхъ,
   Утѣшь мое сердце!).
   
   И Дѣва, склоняясь надъ ними, казалось, внимала имъ и понимала слова молитвы.
   Строгость наружнаго фасада совсѣмъ не соотвѣтствуетъ внутреннему содержанію собора. Тутъ что ни шагъ, то новая деталь, новое очарованіе. Соборъ, когда войдешь въ него, весь точно покрытъ чешуей барельефовъ, картинами, лѣпными украшеніями, памятниками и деревянною рѣзьбой, щитами съ миѳическими изображеніями, позолотою и чисто-золотымъ литьемъ, серебряными листами и гирляндами. Подобной пышности ни прежде, ни послѣ я не видалъ. Есть художники, которыхъ можно оцѣнить и понять только здѣсь. Таковъ, напримѣръ, Доминго Теотокопули, ученикъ Тиціана, скоро освободившійся изъ-подъ могучаго вліянія геніальнаго учителя. Онъ жилъ и работалъ съ 1577 г. въ Толедо, главнымъ образомъ посвящая время его собору. Тутъ, подъ этимъ преувеличеннымъ солнцемъ, гдѣ такъ ярки его лучи, такъ чисто и нѣжно небо и такъ мрачны и зловѣщи улицы самаго города, понятны рѣзкіе тоны и крайнія противоположности, неожиданные переходы его картинъ. Въ нихъ нѣтъ ничего обыденнаго, будничнаго. Страсть, умиленіе, вѣра, ненависть, радость -- все въ остромъ пароксизмѣ, въ вершинѣ своего выраженія. Нѣкоторые находятъ воображеніе автора болѣзненнымъ,-- не знаю; думаю, что, по самому свойству таланта, Теотокопули не могъ улавливать промежуточныхъ тѣней, переходныхъ моментовъ и ему было доступно только послѣднее рѣзкое проявленіе того или другого чувства. Отсюда у него такъ часто бѣлый и черный цвѣта смѣняются одинъ другимъ, оттого его святые -- дѣйствительные трупы, выходящіе изъ могилъ, и только въ ихъ пламенныхъ глазахъ сосредоточена страшная сила религіознаго экстаза. Посмотрите Раздѣлъ туники Спасителя, Святое Семейство, Богородицу у креста Распятаго -- и васъ поразитъ замѣчательный творческій дальтонизмъ этого художника.

[]

   Теотокопули испанцы не хотѣли уступить Греціи, гдѣ онъ родился, или Италіи, гдѣ работалъ сначала. Поэтому они дали ему имя Греко и подъ этимъ только именемъ его и знаютъ. Самъ ГреЦіо былъ такъ же страненъ, рѣзокъ и оригиналенъ въ частной жизни, какъ и въ картинахъ. Онъ являлся такою же выдѣляющеюся фигурой, какія любилъ рисовать. Онъ не считалъ, наприм., сообразнымъ съ достоинствомъ художника продавать картины и поэтому закладывалъ ихъ, включая въ условіе право выкупить по собственному желанію. Онъ никогда не отказывалъ обращающимся къ нему за помощью, но требовалъ одного, чтобы они считали это долгомъ (хотя безъ отдачи) и не смѣли благодарить его. Убогаго гидильго, которому онъ далъ кошелекъ золота, Грено сбросилъ съ лѣстницы, переломавъ ему ребра, за то, что тотъ наклонился въ порывѣ благодарности поцѣловать ему руку. Женщину, которую онъ страстно любилъ, онъ выгналъ на улицу и во всю жизнь не хотѣлъ съ нею примириться потому, что она для него и его именемъ получила съ монаховъ Санта-Клары задатокъ за работу. Его заказчики могли принимать его условія или отказываться отъ нихъ прямо и рѣзко, но разговаривать онъ имъ не позволялъ, говоря:
   -- Здѣсь не лавка и я не торговецъ. Идите вонъ!
   Жилъ онъ не по средствамъ.
   Рука его, какъ и сердце, была всегда раскрыта. Онъ велъ жизнь истиннаго "кавальеро", и когда герцогъ де-ла-Сантосъ укорялъ его въ этомъ, Грено ему отвѣтилъ:
   -- Я трачу то, что мнѣ послано Господомъ Богомъ; мои деньги не облиты слезами и потомъ, какъ деньги вашей свѣтлости.
   Разъ гордый дворянинъ отказался отъ его вызова. Теотокопули избилъ его палкою на улицѣ. Онъ не кланялся никогда первый тѣмъ, кто былъ по общественному положенію выше его, и когда король пожелалъ осмотрѣть его мастерскую, Грено отвѣчалъ рѣшительно:
   -- Скажите, что я съ друзьями и намъ некогда.
   -- Но это король...
   -- Онъ король на улицѣ, но не у меня въ домѣ. Здѣсь нѣтъ другого короля, кромѣ Бога и меня.
   Когда соборный капитулъ заспорилъ относительно его картины Св. Францискъ, онъ схватилъ ножъ и разсѣкъ ее пополамъ. Онъ не позволялъ при себѣ ни хвалить, ни бранить своихъ работъ. Работалъ онъ такъ много, что современники распустили слухъ, будто онъ только подписываетъ фамилію подъ чужими произведеніями. Теотокопули возмутился и публично въ теченіе недѣли написалъ три большихъ картины. Необузданный, не знавшій предѣла желаніямъ, онъ переходилъ отъ нищеты къ богатству и отъ богатства къ крайней нищетѣ. Умирая, Теотокопули оставилъ 218 начатыхъ работъ. Раздражительность его не знала предѣла. Особенно ее вызывали денежные вопросы. Разговоръ о презрѣнномъ металлѣ онъ считалъ несовмѣстнымъ съ своимъ достоинствомъ. Хуанъ Бермудесъ приводитъ въ этомъ отношеніи характерный случай:
   Монахи-іеронимиты заказали ему "Тайную вечерю". Грено былъ очень занятъ и предложилъ имъ передать работу любимому своему ученику Луису Тристану. Монахи согласились. Ученики, подражая учителю, никогда не дѣлали условій впередъ. Когда картина была дописана, Тристанъ выставилъ ее въ трапезной обители. Св. отцы пришли въ восторгъ, значительно охладѣвшій послѣ вопроса казначея: сколько слѣдуетъ за работу, и отвѣта художника:
   -- Двѣсти дукатовъ!
   -- Двѣсти дукатовъ? съ такимъ ужасомъ воскликнули иноки, точно передъ ними разверзлись челюсти адовы. Двѣсти дукатовъ!
   Художникъ и ухомъ не повелъ.
   Онъ спокойно сталъ снимать картину съ треножника.
   -- Но ты подумай, сынъ мой, вступился настоятель. Ты еще молодъ и уже желаешь получить столько.
   -- Я не зналъ, что въ художникѣ вы цѣните старость, иначе я прислалъ бы вамъ писать ее нищаго отъ Puerta del-Pardon...
   -- Но у тебя еще и усы не пробились! съ отчаяніемъ воскликнулъ одинъ изъ старцевъ.
   -- У вашего кота усы длиннѣе его самого -- закажите ему тогда!
   Ученикъ хотѣлъ было уже уйти, какъ случай привелъ самого
   Грено. Грено возвращался съ загородной пирушки и вздумалъ отдохнуть въ обители. Отцы обратились къ нему съ жалобою на Тристана.
   -- Покажи мнѣ свою картину! нахмурился Теотокопули.
   Тотъ развернулъ ее.
   Долго и внимательно осматривалъ ее учитель.
   -- И ты за нее просишь двѣсти дукатовъ, несчастный!
   Грено поднялъ палку и бросился на Луиса Тристана. Монахи, воображая, что онъ желаетъ избить ученика по ихъ жалобѣ, умоляли его успокоиться.
   -- Луисъ юнъ! Онъ самъ не понимаетъ, сколько запрашиваетъ.
   -- Да я его не за то бью! Онъ если не понимаетъ, такъ только того, что его картина стоитъ не двѣсти, а пятьсотъ дукатовъ. Да. оселъ -- ты долженъ былъ требовать за нее пятьсотъ дукатовъ. Если вы не хотите заплатить ему, пусть онъ отнесетъ ее ко мнѣ.
   Монахи отошли, и казначей незамѣтно всунулъ юношѣ двѣсти дукатовъ.
   Соборъ Толедо считается базиликою всей Испаніи. Внутри онъ раздѣленъ на пять большихъ кораблей. Между ними 83 колоссальныхъ столба, изъ которыхъ каждый представляетъ собою союзъ 16 стремящихся въ высоту колоннъ, раскидывающихся тамъ во всѣ стороны, образуя множество величественныхъ сводовъ. Соборъ внутри занимаетъ 379 футовъ въ длину и пятьдесятъ въ ширину. Высота его въ центральномъ кораблѣ равняется 150 футамъ. Кругомъ множество богатѣйшихъ капеллъ, на которыя пошла значительная часть золота, доставленнаго въ Испанію изъ Америки. Въ сумракѣ ихъ хранятся величайшія сокровища искусства и толедане въ правѣ говорить, что одинь ихъ соборъ представляетъ цѣнность любого королевства средней руки. 750 оконъ едва-едва оказываются достаточными, чтобы освѣтить внутренность, причемъ каждое изъ окопъ является въ своемъ родѣ chef d'oeuvr'омъ по подбору цвѣтовъ и рисункамъ на нихъ. Когда я вошелъ сюда, безконечное разнообразіе въ окраскѣ лучей, ихъ мистическій свѣтъ, лившійся въ сумракъ стараго собора, ихъ соединеніе и безконечная игра въ пунктахъ встрѣчи, ихъ отраженіе на мраморахъ, золотѣ и серебрѣ, на статуяхъ и барельефахъ, на красныхъ сутанахъ мальчиковъ, прислуживавшихъ въ церкви, на алмазахъ и яхонтахъ окладовъ -- производили удивительное впечатлѣніе, точно я былъ въ какомъ-то фантастическомъ, заколдованномъ царствѣ. Тутъ ничто не говорило о сегодняшней мѣщанской дѣйствительности, о нашихъ узенькихъ рамкахъ и дешевой ремесленной роскоши XIX вѣка. Малѣйшая деталь, каждая точка храма была сама по себѣ величайшею драгоцѣнностью. Это цѣлый міръ, который дѣйствительно могъ задушить такой народъ, какъ испанцы и такую страну, какъ Испанія. Я началъ понимать, что въ блескѣ призрачномъ великолѣпіи такихъ именно базиликъ околдованные люди на нѣсколько сотъ лѣтъ отстали отъ могучаго движенія, охватившаго Европу, и самая до тѣхъ поръ сильная нація въ ней обратилась въ слабѣйшую.
   Къ одному изъ нищихъ, "состоящихъ при соборѣ", при мнѣ подошелъ какой-то англичанинъ. Что между ними произошло, я не знаю, только англичанинъ обидѣлся и обозвалъ его "оборвышемъ".
   Нужно было видѣть, съ какимъ достоинствомъ этотъ завернулся въ изодранную паутину плаща и какъ онъ выставилъ руку впередъ.
   -- Я богаче тебя!.. Да, богаче тебя въ своихъ лохмотьяхъ! гордо произнесъ соборный попрошайка.
   -- Какъ это? улыбнулся "инглесъ".
   -- Да такъ. Что у тебя есть? Я милліонеръ въ сравненіи съ тобою, ибо мнѣ принадлежитъ этотъ соборъ. Онъ мой. Ты слышишь, мой...
   -- Почему?
   -- Потому что я толедецъ! Соборъ нашъ, значитъ, и мой. А что ты, жалкій человѣкъ, можешь поставить рядомъ съ этимъ? Если вы издали пріѣзжаете сюда любоваться нашимъ Толедо, то, значитъ, у васъ нѣтъ ничего подобнаго. Вѣдь не ѣдемъ же мы къ вамъ.
   Англичанина, очевидно, тѣшилъ гнѣвъ оборвыша.
   -- Если это твой соборъ, продай его и закажи себѣ штаны.
   -- Продать? Это только вы, англичане, продаете Бога!
   Надо было слышать, съ какимъ негодованіемъ произнесъ это нищій. Точно онъ выросъ на преданіяхъ старой сцены благородныхъ отцовъ. Да, впрочемъ, гдѣ театральнымъ благороднымъ отцамъ до этого жеста, до этого величія! Можно было подумать, что царственный соборъ и на "своего нищаго" бросилъ въ эту минуту отсвѣтъ.
   -- Я нищій собора, объяснилъ онъ мнѣ потомъ. Я нищій собора, я выросъ здѣсь, я ребенкомъ ночевывалъ въ немъ, на его плитахъ -- и умру на нихъ. У какого же царя во вселенной есть такой дворецъ? А этотъ "несчастный" вообразилъ, что онъ выше меня и сильнѣе, и богаче!
   Войдите вы въ Capilla Major. Она одна цѣлый соборъ. Я думаю, что только могущественнѣйшая имперія, располагавшая богатствами цѣлаго міра, могла создать что-либо подобное. Эта "Капилья Майоръ" занимаетъ только пространство между четырьмя союзами описанныхъ выше колоннъ. Ея "ретабло" вырѣзано изъ лиственничнаго дерева и состоитъ изъ пяти этажей, переполненныхъ статуями и украшеніями неописуемаго богатства. (Всѣ эти балдахины надъ статуями святыхъ, гирлянды, ожерелья, крылья ангеловъ, ниши -- въ общемъ сливаются во что-то до такой степени чудесное, фантастическое, что сознаніе дѣйствительности утрачивается, является вѣра въ невозможное. Хаисъ описалъ это retablo на 420 страницахъ,-- работа добросовѣстная, но она никакого понятія не даетъ о царственномъ характерѣ цѣлаго. Я, сидя на одной изъ скамеекъ около, наблюдалъ за приходившими сюда путешественниками. Разсѣянность, веселость -- все это сбѣгало у нихъ съ лица и смѣнялось у однихъ благоговѣніемъ, у другихъ -- растерянностью. Даже клыкастыя и красныя англичанки переставали стрекотать. Ихъ сорочья болтливость и задорное нахальство замирали передъ таинственною тишиной гигантскаго собора. По обѣимъ сторонамъ этого алтаря этажами -- могилы погребенныхъ здѣсь королей. Тутъ и Санчо II, и инфантъ донъ-Педро, и Альфонсъ VII, и сынъ Хейме Завоевателя. Съ общимъ тономъ всего этого сливается каждая громадная сама по себѣ конная статуя этихъ властителей Испаніи до Карла V, сковавшаго изъ разрозненныхъ королевствъ могучую имперію. Нужна была вся звѣриная злоба, весь фанатизмъ маньяка-тюремщика Филиппа II, этой трихины, разъѣвшей могучій организмъ дарованной ему Богомъ страны, чтобы довести ее -- цвѣтущую, счастливую и сильную -- до такого униженія, нищеты и упадка, въ какихъ она является нынѣ. Въ самомъ дѣлѣ, чтобы понять это, не надо далеко выходить изъ Толедо, считавшаго когда-то 350,000 жителей, а теперь едва-едва насчитывающаго 18,000 душъ.

[]

   И какъ изваяны эти памятники! Посмотрите на побѣдителя при los Navas de Tolosa Альфонса VIII и на пастуха, проведшаго христіанскую рать черезъ таинственныя и гибельныя ущелья Сіерры Морены... Сколько въ этомъ простоты и дѣйствительной силы! Вотъ и нашъ знакомецъ -- арабскій докторъ "адьфаки", которому капитулъ обязанъ мудрою передачей этого собора кастильцамъ. Тутъ все заслуживаетъ удивленія и восторга включительно до рѣшетки, надъ которой точно паритъ въ воздухѣ колоссальное Распятіе. И опять то же ощущеніе цѣльности, общности. Все складывается въ гигантскія черты, каждая отдѣльно крупная вещь въ общемъ кажется только тѣмъ, чѣмъ является черточка въ гравюрѣ, мазокъ кисти въ картинѣ.
   А хоры, а ихъ "силлерія" (сѣдалища)! Даже такіе знатоки, какъ Теофиль Готье, Эдгаръ Кинэ, Шредеръ, де-Латуръ, Давилье, Амичисъ, Борроу, Стенли, Стюартъ, Этнёръ не находили словъ для выраженія восторга передъ ними. Кресла изъ дерева въ три ряда составляютъ силлерію. Каждое -- чудо искусства, памятникъ страшнаго вложеннаго въ него труда, вкуса, фантазіи, если хотите, даже генія, потому что какъ Берругетъ, такъ и Филиппъ Бургундскій были, дѣйствительно, геніальными ваятелями "дерева". Готическое искусство въ этомъ отношеніи остановилось на силлеріи толедскаго собора, какъ на предѣлѣ доступнаго. Дальше нельзя было идти, дальше оставалось дать только языкъ и движеніе фигурамъ, въ которыя художники вложили душу. Это цѣлый міръ всевозможныхъ изображеній, то дѣйствительныхъ, то полуфантастическихъ, то совершенно сказочныхъ. Ваятелямъ была предоставлена полная свобода брать содержаніе ихъ, откуда они хотятъ, и они вышли далеко за предѣлы религіозной идеи. Здѣсь и жизнь, и исторія, и сцены любви, и каррикатура, и арабески, и хаосъ перепутанныхъ образовъ, и люди, и цвѣты, и животныя, и ангелы, и созданія средневѣковой демонологіи, кошмаръ и рай,-- все перепуталось. Позади, въ нишахъ, колоссальныя фигуры святыхъ, королей, рыцарей, народныхъ богатырей. Это пантеонъ Испаніи во всѣхъ отношеніяхъ. Прослѣдите за деревянными барельефами, изображающими исторію завоеванія Гренады. Камень подъ рѣзцомъ не принимаетъ такихъ живыхъ формъ, какъ это дерево. Колонны темнаго мрамора въ спллеріи не нарушаютъ общаго тона ея. Здѣсь же гигантскіе бронзовые пюпитры съ огромными служебниками, разрисованными такими миніатюрами, что каждая изъ нихъ стоитъ Богъ знаетъ какихъ суммъ. Два органа, равняющіеся каждый маленькой церкви, наполняютъ этотъ чудовищный просторъ величавыми звуками.
   Нищій у воротъ собора былъ правъ, называя англичанина бѣднякомъ въ сравненіи съ собою.
   Въ толедской базиликѣ можно изучить всю исторію живописи и ваянія за послѣднія 600 лѣтъ. Тутъ и колоссальный св. Христофоръ съ Младенцемъ Іисусомъ на рукахъ,-- такой колоссальный, что капитулъ собора, несмотря на грубость рисунка, оставилъ его,-- какъ самое громадное изображеніе въ мірѣ. Тутъ же картины величайшихъ художниковъ католическаго міра. Тутъ и выставка людского тщеславія и гордости. Вотъ, напримѣръ, въ сводѣ храма надгробная плита. Ей не мѣсто тамъ, вверху, совсѣмъ не мѣсто. Разспросите гидовъ, и они вамъ разскажутъ на этотъ разъ совершенно правдиво объ одномъ толедскомъ богачѣ, оставившемъ собору громадное состояніе съ условіемъ, чтобы тѣло его было замуровано въ сводѣ собора. "Я не хочу,-- изобразилъ этотъ благородный гидальго въ своемъ завѣщаніи,-- чтобы всякая сволочь попирала ногами мой животъ!" Почему онъ оскорблялся именно за животъ, а не за лицо, грудь? Не потому ли, что вся жизнь его была посвящена именно мамону? Такъ и почиваетъ кавальеро теперь въ потолкѣ надъ головами молящихся.
   Но одна изъ замѣчательнѣйшихъ подробностей толедской базилики -- это капелла, гдѣ совершается католическая служба по старому обряду, какъ она совершалась въ первые вѣка христіанства готами. Когда мавры заняли Толедо, то въ числѣ условій капитуляціи готы выпросили себѣ право сохранить для себя шесть церквей, иначе они хотѣли оставить Толедо совсѣмъ. Мавры никогда не притѣсняли побѣжденныхъ,-- напротивъ, они жили въ отличныхъ отношеніяхъ съ ними, не давая имъ особенно чувствовать тяжести ихъ положенія. Они отвели для христіанскаго богослуженія церкви, какихъ пожелали и какія указали готы. Четыреста лѣтъ, такимъ образомъ, вѣра сохранялась въ завоеванномъ городѣ, причемъ толедане получили названіе "мозарабовъ", т.-е. живущихъ среди арабовъ. Въ это время на Пиренейскомъ полуостровѣ готическій обрядъ измѣнился, но у толедскихъ "мозарабовъ" онъ сохранился въ первоначальной чистотѣ. Папскій легатъ Рикардо, воспользовавшись завоеваніемъ Альфонса VI, потребовалъ уничтоженія мозарабскаго богослуженія. Жена короля, все та же неистовая, благожелавшая прелатамъ, донья-Констанса, предпочитавшая римскій обрядъ, тоже присоединилась къ легату. Альфонсъ VI въ свою очередь склоненъ былъ считать "мозарабовъ" чуть не еретиками. Толедо, возмущенное насиліемъ надъ его исконными обрядами, готовилось возстать какъ одинъ человѣкъ. Тогда король, испуганный оборотомъ дѣлъ, предложилъ городу Божій судъ, т.-е. рѣшить поединкомъ: чей обрядъ болѣе угоденъ Господу, мозарабскій или римскій.
   -- Пусть само Небо укажетъ, на какомъ языкѣ ему пріятнѣе молитва: на готскомъ или латинскомъ.
   Мозарабы такъ были увѣрены въ своей правотѣ, что съ восторгомъ приняли это предложеніе. Своимъ бойцомъ они избрали Руиса де-ла-Матанса, мѣстомъ дѣйствія вегу (поле) около Толедо. Руисъ приготовился къ бою постомъ и молитвою. Исторія не сохранила имени его противника, представителя римскаго обряда. Результатъ битвы былъ именно тотъ, котораго ожидали мозарабы. Руисъ вышелъ побѣдителемъ -- и старый готскій обрядъ восторжествовалъ. Но Рикардо былъ въ этомъ отношеніи истиннымъ сыномъ папскаго Рима. Въ тотъ самый моментъ, когда толедане плакали отъ радости и служили благодарственные молебны, Рикардо явился къ королю съ доньей-Констансой и убѣдилъ его, что поединокъ ничего не значитъ, что его величество долженъ уничтожить ересь въ самомъ ея корнѣ. Король поддался и предложилъ мозарабамъ новое испытаніе. Еще болѣе утвердившіеся въ своей правотѣ, они приняли его не колеблясь. Назначены были общій постъ и молитва. По окончаніи поста на Сокодаверѣ воздвигли громадный костеръ, "залитый масломъ, смолою и другими легко-воспламеняющимися жидкостями". Всю площадь и дома заняла блестящая толпа, въ городѣ не осталось живой души, все сошлось сюда. Никогда до тѣхъ поръ Толедо не видѣлъ такихъ роскошныхъ костюмовъ. "Королевская ложа сіяла, какъ солнце, прелаты, кардиналы, епископы явились въ невиданномъ великолѣпіи. На другой сторонѣ набожная и скромно одѣтая масса мозарабовъ хранила благоговѣйное молчаніе. Въ одинъ и тотъ же моментъ подожгли костеръ мозарабъ Педро д'Альтамура и одинъ изъ сановниковъ римской церкви. "Пламя поднялось къ небесамъ, какъ бы давая тѣмъ самымъ знать, что Господь принимаетъ вызовъ",-- говоритъ мозарабскій лѣтописецъ. Въ огонь, разгорѣвшійся съ ужасающею быстротой, бросили одновременно два требника -- римскій и мозарабскій. Рѣшено было: если Небу угодно мозарабское служеніе, то его требникъ не сгоритъ и въ огнѣ. Вся площадь покрылась колѣнопреклненными людьми. Въ эту минуту одинаково молились обѣ партіи и "Господь свершилъ предъ своими рабами чудо несказанное". Латинскій служебникъ, затлѣвшійся по краямъ, былъ выброшенъ сильнымъ порывомъ пламени вонъ изъ жертвенной купины, такъ что листы его разсѣялись во всѣ стороны, а мозарабскій сіялъ посреди пламени невредимый, въ томъ самомъ видѣ, какъ его бросили туда".
   Король, королева и прелаты были смущены и "скрѣпи сердце" должны были признать чудо. Обрядъ мозарабскій и старый готскій требникъ сохранились въ Толедо. Сначала мозарабамъ было разрѣшено служить въ соборѣ, послѣ римско-католической литургіи, свою два раза въ недѣлю; но съ теченіемъ времени, когда мозарабы слились съ кастильцами воедино, этотъ обрядъ началъ забываться и исчезать. Онъ бы такимъ образомъ уничтожился въ самой памяти толедскаго населенія, тѣмъ болѣе, что оно перестало понимать языкъ, на которомъ онъ написанъ. Дону Франсиску Хименесу, толедскому архіепископу, обязанъ готскій городъ сохраненіемъ мозарабской службы. Онъ въ соборѣ устроилъ отдѣльную капеллу для нея, приказалъ перевести и напечатать на общемъ языкѣ требникъ, до сихъ поръ сохранившійся въ готическомъ письмѣ, назначилъ спеціальныхъ священниковъ для совершенія службы и первые годы послѣ того неизмѣнно самъ присутствовалъ на ней.
   Различіе мозарабскаго обряда отъ католическаго, въ сущности, не важное: "Отче нашъ" и "Вѣрую" читаются до выноса даровъ, благословеніе совершается иначе и просфора дѣлится на девять частей, которыя священникъ укладываетъ на дискосѣ крестомъ, посвящая каждую часть событію изъ жизни Спасителя. Собственно это ничто иное, какъ первоначальный грегоріанскій обрядъ, хранящійся на Востокѣ, у армянъ и грегоріанцевъ.
   Въ капеллѣ мозарабской величайшаго вниманія заслуживаютъ старинныя готскія фрески, изображающія битвы христіанъ съ маврами, и мозаики, присланныя изъ Рима. Всюду старые гербы Толедо,-- пять звѣздъ на серебряномъ полѣ и посреди съ высоты купола виситъ кардинальская шляпа Франсиска Хименеса, прозваннаго Сиснеросомъ.
   Мозарабская капелла, хотя и выстроенная впослѣдствіи, часто является мѣстомъ, которое избираютъ "призраки" для того, чтобы пугать однихъ и давать шпоры фантазіи другимъ. Трудно перечислить, чего только о ней ни разсказываютъ въ Толедо. Я думаю, на всемъ Рейнѣ съ его замками нѣтъ столько легендъ, сколько ихъ въ этой части толедской базилики. Слышали ли вы, напримѣръ, о дочери мавра? Она является прямо изъ стѣны... Между молящимися вдругъ показывается блѣдная, какъ мраморъ, красавица съ опущенными рѣсницами, въ платьѣ, о которомъ мы имѣемъ понятіе лишь по рисункамъ художниковъ, изображающихъ старый мавританскій бытъ. Она проходитъ отъ стѣны до стѣны. Посрединѣ останавливается, простираетъ руки къ алтарю и опять идетъ дальше. Исчезаетъ въ стѣнѣ такъ же, какъ и выходитъ изъ нея. Одинъ разъ смѣльчакъ остановилъ ее, но она подняла на него глаза съ выраженіемъ такой нечеловѣческой тоски, такой страстной муки, что онъ до конца жизни не могъ оправиться и умеръ, бредя ею. Въ другой разъ "галлего" (выходецъ изъ Галиціи) схватилъ ее за бѣлый край ея накидки, но тотчасъ же отдернулъ руку: она у него вся почернѣла. Кромѣ дочери мавра, есть еще черный рыцарь. Онъ появляется тоже вдругъ, но дочь мавра выходитъ изъ стѣны, а черный рыцарь внезапно оказывается у входа въ "капилью", съ опущеннымъ мечомъ въ рукахъ, но съ поднятымъ забраломъ. Глаза его слѣдятъ за дочерью мавра съ выраженіемъ непримиримой ненависти; когда въ противуположной стѣнѣ исчезаетъ она, черный рыцарь проваливается сквозь плиты и подъ ними слышенъ гулъ... Есть и еще легенда. Иногда въ темныя ночи мозарабская капелла вдругъ освѣщается яркимъ огнемъ. Никто не смѣетъ подступиться къ ней, но разъ заснувшій въ самомъ соборѣ сторожъ видѣлъ чудо: сами собою зажглись лампады, послышалось странное пѣніе и придѣлъ наполнился народомъ, совсѣмъ не похожимъ на нынѣшнихъ посѣтителей собора. Впереди нѣсколько человѣкъ въ пурпурѣ, въ золотыхъ обручахъ съ подвѣсками на головѣ; подвѣски сверкали рубинами и яхонтами. Мой пріятель Гарсіа де-ла-Вега увѣрялъ, что это короли Рессевинтъ, Вамба и другіе. Разъ черпая птица прилетѣла и уцѣпилась когтями за шляпу Сиснероса, висящую въ капеллѣ. Только плохо выбрала моментъ! Въ это время священникъ возносилъ дары и черная птица камнемъ ударилась о полъ, обернулась въ ящера и поползла, дыша огнемъ, вонъ изъ капеллы. Одинъ изъ служителей схватилъ съ алтаря крестъ и швырнулъ имъ въ оборотня; тогда въ церкви послышался человѣческій крикъ, полный нестерпимой муки, огонь охватилъ животное -- и оно въ немъ исчезло... Разсказываютъ, что въ соборѣ часто показываются фантомы на стѣнахъ... Какія-то движущіяся тѣни... Головы можно отличить еще, но все остальное сливается и тонетъ въ сумракѣ. Дѣти видятъ въ цвѣтныхъ лучахъ, падающихъ изъ окна вглубь собора, чьи-то крылья, радужныя, сквозныя...
   Разъ одинъ ребенокъ протянулъ руки къ нимъ и на него упало перо, сіявшее, какъ звѣзда, но скоро исчезнувшее, какъ исчезаетъ облачко, разсѣявшись въ воздухѣ.

[]

   Въ гостиницѣ, гдѣ я остановился, обѣдали. Запахъ деревяннаго масла, на которомъ здѣсь жарятъ все, тучей стоялъ въ коридорахъ и comedor'ѣ (столовой). Сразу отъ величаваго прошлаго пришлось опуститься въ суетливое и мелочное настоящее. Кастеляръ только что произнесъ рѣчь въ Мадридѣ, газеты доставили ее въ извлеченіи и страстный споръ загорѣлся по этому поводу. Голова трещала отъ шума, кружилась отъ безтолковщины.
   И какою нудною, прекрасною казалась оставшаяся за величавыми стѣнами базилики благоговѣйная тишина ея капеллъ, прохлада алтарей, сумракъ далей, въ которомъ скрещивались тысячи лучей изъ цвѣтныхъ оконъ, шепотъ молитвы закутанной во все черное толеданки, распростершейся передъ Мадонной и весь міръ забывшей въ страстномъ порывѣ... Какою поэзіей далекой старины, наивною, вѣрующей, вѣяло отъ этихъ легендъ, какой сладкій туманъ заволакивалъ сердце, въ какой просторъ уносилась мысль и какъ ширилось чувство, точно заключая цѣлый міръ въ своихъ раздвинувшихся стѣнахъ.
   Я нетерпѣливо ждалъ завтра. Меня манила мистическая тишина мерцавшихъ въ сумракѣ придѣловъ.

[]

VII.
Соборъ.-- Евреи въ Толедо.-- На колокольнѣ.

   Нищіе толедскаго собора чуть не за своего считали меня. На другой день, когда я подходилъ туда, стоящій у входа Puerta del Leone старикъ Пако заволновался и издали замахалъ костылемъ. Кстати -- этотъ Пако мнѣ очень напоминалъ типъ, выведенный въ "Ласарильо де-Тормесъ" (стр. 105) только онъ еще не ослѣпъ. Какъ-то я спросилъ его объ этомъ -- онъ наивно отвѣтилъ: "Пока еще и такъ подаютъ -- но, погодите, можетъ быть и ослѣпнуть придется!"
   На этотъ разъ онъ, очевидно, торопился сообщить мнѣ нѣчто важное.
   -- Что такое?
   -- Какъ же это можно? негодовалъ онъ. Развѣ такъ дѣлаютъ?
   -- Ничего не понимаю.
   -- Второй часъ уже, какъ кардиналъ здѣсь... Изъ самаго Рима пріѣхалъ... Меня благословилъ тоже!... И съ нимъ всѣ паши прелаты въ церкви.
   -- Да мнѣ-то что?
   -- Какъ что? Развѣ я вчера не видалъ, что вы все въ книжку записываете?
   Я вошелъ въ прохладу и сумракъ собора. Опять безчисленныя молчаливыя мраморныя капеллы -- въ бронѣ барельефовъ, въ каменномъ кружевѣ тончайшихъ изваяній,-- капеллы, гдѣ, распростершись на холодныхъ пьедесталахъ, цѣлые вѣка недвижно лежатъ сложившіе на груди мраморныя руки прелаты, рыцаря, короли, богатыри Старой Кастиліи, со щитами и львами внизу, съ гербами и мечами...
   
   Изваянья на стѣнѣ,
   Феодалъ въ своей бронѣ,
   Шишаки, мечи, тіары,
   И корону, и шеломъ
   Одинаково кругомъ
   Обвѣваютъ смерти чары.
   Гербъ на мраморѣ колоннъ
   Старымъ стягомъ заслоненъ,
   И порою, полны лѣни,
   По забытымъ знаменамъ,
   По капелламъ и стѣнамъ
   Пробѣгаютъ чьи-то тѣни...
   Не воскресли-ль мертвецы?
   Ихъ шеломы и вѣнцы
   Будто перьями колышутъ,
   И въ могильной тишинѣ
   Чьи-то вздохи слышны мнѣ:
   Груди каменныя дышутъ!
   
   Въ строгомъ сумракѣ придѣловъ даже деревянныя, красками расписанныя статуи не оскорбляютъ взгляда. Идешь мимо -- и чѣмъ дальше, тѣмъ все сильнѣе и сильнѣе поддаешься благоговѣйному чувству. Такъ что вчужѣ обидно, когда доносится веселый смѣхъ. Невольно всматриваюсь: откуда это? Ба! Совсѣмъ типъ во вкусѣ Рабле. Жирный благополучный каноникъ, у котораго, кажется, отъ природы глаза щурятся на каждый шелестящій мимо подолъ. Тройной подбородокъ на груди, руки, какъ у ребенка, толстыя, точно перевязанныя ниточками, поглаживаютъ животъ, которому позавидовалъ бы и Фальстафъ. На всю эту роскошь старой базилики онъ смотритъ съ лукавою полуулыбкой. Очевидно, для всѣхъ источникъ глубокихъ впечатлѣній, для него только средство къ жизни -- и ничего больше. Служба, канцелярія! Для донъ-Базиліо нѣтъ здѣсь ни царственнаго величія, ни легендъ, ни призраковъ. Ему все равно!... По-неволѣ я вслѣдъ ему повторилъ испанскую поговорку:
   
   Si los gitanos son bautizados y casados,
   Si los sacristanos odiзn la misa,
   Si los sacerdotes son religiosos!...1
   1 Если бы цыгане крестились и вѣнчались,
   Если бы пономари слушали обѣдню,
   А священники были религіозны!
   
   Мы идемъ мимо сакристіи, своды которой расписаны Лукою Джіордано, мимо "custodia", осыпанной брилліантами, громадной, какой я до сихъ поръ не видывалъ даже въ испанскихъ соборахъ. Она вся изъ чистаго серебра и золота, вѣситъ около 13 пудовъ. Въ ней 268 статуэтокъ изъ того же драгоцѣннаго матеріала. Надъ ней, по заказу кардинала Хименеса (Сиснеросъ), девять лѣтъ работалъ Энрико деАрфэ. Цѣлая коллегія ювелировъ продолжала потомъ этотъ трудъ 89 лѣтъ. Кустодія состоитъ изъ массы частей; для того, чтобы сложить ее, надо дѣйствовать но особой книгѣ, написанной тѣмъ же де-Арфэ, съ указаніемъ употребленія и очереди 80,000 винтовъ, связывающихъ ее.

[]

   Въ кустодіи, какъ въ футлярѣ, другая, уже изъ чистаго золота. Она вычеканена изъ перваго металла, добытаго Христофоромъ Колумбомъ за океаномъ. Дороже алмазовъ въ ней -- удивительныя эмали и медальоны съ рисунками, составляющими чудо искусства. А платье Богородицы! На нее пошло 256 унцій мелкаго жемчуга, 85,000 крупныхъ жемчужинъ, болѣе 20,000 брилліантовъ, рубиновъ, аметистовъ. Здѣсь цифры краснорѣчивѣе описанія. Одежда Младенца Іисуса, вѣнецъ его и браслеты, надѣваемые въ процессіяхъ на статую Божіей Матери, стоятъ около трехъ милліоновъ рублей! Во время большихъ церковныхъ праздниковъ, когда эти сокровища выносятся и подъ яркимъ солнцемъ слѣдуютъ по Сокодаверу, улицамъ города и вдоль его стѣнъ, тогда, по словамъ моего пріятеля, нищаго Пако, солнце жмурится отъ зависти.
   И на каждомъ шагу новая легенда.
   Sagrario! Остановитесь тутъ... Въ день, когда мавры нежданно-негаданно вошли въ Толедо, во всѣхъ его храмахъ шла служба, а здѣсь передъ образомъ Спасителя только что зажгли свѣчу... Арабы ворвались въ соборъ, свѣча и икона вдругъ исчезли въ стѣнѣ... Прошло около четырехъ вѣковъ, христіане отняли у мавровъ базилику и городъ, и въ первую же христіанскую службу, когда священникъ вознесъ дары, вдругъ разверзлась стѣна и изъ нея показалась чудесная икона и все также горящая передъ нею свѣча. Не напоминаетъ ли вамъ это преданіе легенду св. Софіи въ Константинополѣ? Тамъ стѣна разверзлась и замкнулась за священникомъ съ дарами и, по словамъ повѣрья, въ день, когда впервые опять раздастся чтеніе Евангелія въ стѣнѣ нынѣшней мечети, священникъ выйдетъ изъ этой стѣны и пріобщитъ чудесно сохранившимися вмѣстѣ съ нимъ дарами побѣдителя невѣрныхъ.
   Трудно описывать сокровища толедской базилики. Въ драгоцѣнной мраморной залѣ El ochavo (ochavo -- осьмиугольный) около ста восьмидесяти серебряныхъ и золотыхъ ковчеговъ съ мощами, при чемъ особенною массивностью отличаются раки св. Евгенія и Леокадіи. Чтобы немного отдохнуть отъ этихъ грудъ брилліантовъ, горъ золота, жемчуга, чудныхъ картинъ и скульптуръ, мы уходимъ въ "coro".
   Вотъ онъ, этотъ кардиналъ, полюбоваться на котораго такъ тревожно торопилъ меня Пако!... Пышная свита прелатовъ, длинные хвосты канониковъ. Всѣ они преклонили колѣна передъ однимъ изъ сѣдалищъ, отдѣланнымъ съ особенною пышностью. Они касаются его пальцемъ и потомъ цѣлуютъ этотъ палецъ.
   -- Что тамъ такое?
   Каноникъ, котораго я спросилъ, съ негодованіемъ оглядѣлъ меня.
   -- Да вы, сеньоръ-кавальеро, откуда?
   -- Не съ луны, но, во всякомъ случаѣ, издали.
   -- Неужели же вы не слыхали ничего о касультѣ (casulta)?
   -- Нѣтъ.
   Онъ воздѣлъ руки кверху.
   -- Видите ли, давно это было, еще до мавровъ. Въ старой базиликѣ, стоявшей тутъ, правилъ службу архіепископъ, нынѣ во святыхъ отецъ нашъ Ильдефонсо. Онъ долгое время трудился надъ книгою De virginitate sаnctае Marinae. Можно сказать, что сочиненіе это было написано пламеннымъ крыломъ серафима. Никогда еще духъ человѣческій не возносился на такую высоту религіознаго восторга. Каждая строчка его объемлетъ душу благоговѣйнымъ порывомъ. Вѣрующіе глазами видятъ образы, которые св. Ильдефонсо изобразилъ вдохновеннымъ словомъ. Пречистая Матерь Божія хотѣла показать, какъ Ей угодно было это произведеніе, и вотъ въ одну изъ мессъ, совершавшихся его авторомъ, Она вдругъ сошла съ небесъ, сѣла на архіепископское мѣсто, и когда онъ преклонился передъ Нею, Она надѣла на него "casulta" -- ризу. При этомъ Св. Дѣва сказала, что риза принадлежитъ Ея Божественному Сыну. Когда арабы взяли Толедо, касульта была перенесена въ Астурію и теперь находится въ Овіедо, въ соборѣ этого города.
   -- Хотите поклониться этому мѣсту? спросилъ онъ у меня.
   -- Кто же его занимаетъ теперь?
   -- Кто смѣетъ занять? Если какой-нибудь святотатецъ пробовалъ садиться, его изгоняли ангелы. Разъ какой-то нечестивецъ засмѣялся, проходя мимо, и его поразила молнія.
   Надъ камнемъ, куда Мадонна вступила, вдѣланнымъ теперь въ стѣну, существуетъ надпись:
   
    Cuando la Reina del cielo
   Puso los pies en el suelo
    En esta piedro los puso.
   
   T.-e.:
   
    Когда Царица неба
   Ступила ногою на землю,
    На этотъ именно камень ступила.
   
   Отъ капеллы къ капеллѣ, отъ одного чуда къ другому я проходилъ, ошеломленный неисчислимыми ихъ сокровищами, пока передо мною не оказалась antesala капитула толедской базилики. Не въ Альгамбрѣ ли я? Тысячи пестрыхъ арабесокъ разбѣгались во всѣ стороны, нѣжа взглядъ прелестью рисунка и необыкновеннымъ изяществомъ въ подборѣ цвѣтовъ. Сіяющій золотомъ и бирюзой потолокъ переносилъ въ царство сказокъ Тысяча и одной ночи. Зала самая тоже заслуживаетъ подробнаго обозрѣнія. Григорій Пардо нѣсколько лѣтъ потратилъ на ея отдѣлку. Вырѣзанные изъ орѣховаго дерева арабески, гирлянды, листья, амуры, сатиры, цвѣты являются верхомъ совершенства. Вы можете разсматривать ихъ въ лупу и -- все равно -- впечатлѣніе тонкости работы не будетъ нарушено. Въ этой залѣ собирался и собирается весь капитулъ собора, состоящій изъ богатѣйшихъ людей Испаніи. Руисъ Мендоса говоритъ, что стоявшіе во главѣ этого капитула толедскіе архіепископы, въ то же самое время примасы Испанія и великіе канцлеры обѣихъ Касталій, получали ежегодно не менѣе 200,000 золотыхъ дукатовъ. Самый соборъ имѣлъ 150 beneficiatios, состоявшихъ изъ 14 dignidades (главныхъ сановниковъ), 40 canigos, 50 raciоneros (пребендаріевъ), 50 capeilaues de coro (хоровыхъ капеллановъ) и 4 estravagantes (сверхштатныхъ) Въ числѣ канониковъ значились обязательно испанскіе короли, и такъ какъ они не занимали назначеннаго имъ мѣста на хорахъ, то должны были вносить въ соборъ по 2,000 мараведbсовъ ежегодно, въ видѣ штрафа.
   Тѣмъ не менѣе нищій Пако, ревностно слѣдившій за мною, А опять остановилъ меня.
   -- А на колокольню? строго спросилъ онъ.
   -- Не пойду. Я усталъ.
   -- Невозможно! съ глубокимъ убѣжденіемъ проговорилъ нищій. Невозможно!...
   Его тонъ отнялъ у меня всякую способность возражать ему.
   -- Невозможно не взойти на колокольню. Всѣ ходятъ, всѣ удивляются!... Когда заговоритъ нашъ главный колоколъ (хоть онъ и треснулъ) -- земля тотчасъ же притаится, сердца молятся и благословляютъ небо...
   Должно быть, въ жилахъ у Пако текла добрая доля арабской крови. Иначе откуда бы онъ взялъ эту образность языка?
   -- Я пойду завтра... успокоиваю его.
   -- Невозможно завтра!
   -- Почему?
   -- Потому что завтра вы пойдете смотрѣть de los Keyes, Santa Maria la Blanca, Transite и мало ли что еще. Идите сейчасъ...
   И онъ поманилъ оборваннаго малаго.
   -- Франсиско, покажи-ка вотъ этому estranjero, какъ надо пройти на колокольню...
   И такъ послѣ устали этого дня меня ждалъ еще подъемъ почти на сорока семи саженную высоту! Въ дверяхъ колокольни стояла прехорошенькая толеданка, весьма враждебно встрѣтившая оборвыша.
   -- Тебѣ чего здѣсь надо? Пошелъ, пошелъ.
   -- Я проведу сеньора-кавальеро.
   -- Сеньоръ и безъ тебя найдетъ дорогу...
   Франсиско было запротестовалъ, но фея колокольни мгновеннымъ движеніемъ ноги швырнула въ него башмакъ съ такою мѣткостью, что онъ временно закрылъ отъ меня образъ и подобіе Божіе у бѣднаго малаго.
   -- Постойте, я ему дамъ денегъ.
   -- Совершенно напрасно.
   -- Какъ напрасно, когда меня Пако послалъ! вступился тотъ въ свои права.
   -- Ты поросенокъ, а Пако только старше тебя. Въ томъ вся и разница между вами.
   И Долоресъ (ее именно такъ звали) торжественно, какъ завоеванную добычу, повела меня вверхъ...
   Тому, кто не любитъ воздухоплаванія, я никогда не посовѣтую подыматься на эту башню, стоящую вполнѣ своего собора. Толщина ея стѣнъ равна 5 1/4 метрамъ. Это какая-то египетская кладка. Вся колокольня изъ трехъ колоссальныхъ главныхъ отдѣловъ. Въ первомъ, четыреугольномъ, утвержденномъ на массивномъ подножіи, въ свою очередь пять этажей, сплошь прикрытыхъ маленькими и тонкими колонками, арками, за которыми видны чудныя azulejos (асулехо) -- эти удивительные изразцы, тайну которыхъ арабы передали испанцамъ. Подъ яркимъ свѣтомъ толедскаго солнца, они горятъ такою живою эмалью, что отъ нихъ нельзя отвести глазъ. Только послѣдній изъ этихъ этажей -- теряющійся въ высотѣ -- ажурный. Онъ весь сквозной, обставленъ бѣломраморными статуями, изящно выдѣляющимися въ его амбразурахъ. Тутъ висятъ колокола, изъ которыхъ главнѣйшій представляетъ собою тяжесть въ 18,600 килограммовъ. Чтобы изобразить очевиднѣе его размѣры, толедане говорятъ, будто подъ нимъ могутъ работать вполнѣ удобно шесть башмачниковъ и одинъ портной. Они же увѣряютъ, будто звонъ его слышенъ въ Мадридѣ. Не знаю! Мнѣ не пришлось убѣдиться въ этомъ акустическомъ дивѣ. Второй отдѣлъ колокольни -- восьмиугольный, обвитый паутиною красивыхъ балконовъ. Тутъ двойныя готическія окна по каждую сторону. Надъ этимъ -- великолѣпная пирамида въ сводахъ и рѣзьбѣ, заканчивающаяся шпилемъ, уходящимъ въ головокружительную высоту и въ трехъ мѣстахъ постепенно увѣнчаннымъ точно коронами изъ горизонтальныхъ лучей или типовъ. На его острія висятъ шары и утвержденъ кажущійся маленькимъ, но равняющійся иному дому по высотѣ желѣзный крестъ.
   Моя проводница бѣжала вверхъ съ быстротою горнаго джейрана, что мнѣ позволяло любоваться ея ножками, вполнѣ достойными высокой репутаціи, которою вообще пользуются въ этомъ отношеніи кастильскія женщины. Вы найдете ихъ съ особеннымъ тщаніемъ изображенными на картинахъ и рисункахъ Льовера, Аранды и другихъ. Говорятъ, что въ послѣднія тридцать лѣтъ кастильскія ножки стали сильно портиться подъ вліяніемъ французской обуви. Не потому ли Испанки такъ единодушно отстали отъ своихъ коротенькихъ юбочекъ и замѣнили ихъ безобразными шлейфами? Во всякомъ случаѣ фея толедской колокольни могла въ этомъ отношеніи поддержать славу старыхъ испанокъ...
   -- Вы не устали? спросила она у меня.
   -- Право, я не далъ себѣ отчета въ этомъ. Имѣя предъ собою такой видъ...
   -- Видъ, сеньоръ, будетъ на верху, удивилась она.
   -- Я доволенъ и тѣмъ, что было передо мною...
   Она подняла брови съ недоумѣніемъ.
   -- Вы гдѣ заказываете свою обувь?
   Долоресъ покраснѣла и потомъ засмѣялась.
   -- А вамъ зачѣмъ знать это?
   -- Если бы я былъ помоложе... я бы поступилъ подмастерьемъ къ вашему башмачнику.
   -- Французы постоянно говорятъ глупости!...
   -- Я не французъ, но при такихъ условіяхъ и русскіе не далеко отъ нихъ ушли, сеньорита.
   Она, ужъ не отвергая факта, постаралась скорѣе взбѣжать на балконъ; оттуда открылся чудный видъ. Если бы передо мной были тысячи античныхъ ножекъ, если бы всѣ красавицы обѣихъ Кастиліи собрались нарочно, ихъ можно было бы позабыть для него!...
   Внизу -- море мавританскихъ башенъ и готическихъ колоколенъ, стройныхъ, величавыхъ и изящныхъ. Толедо съ безчисленными дворцами, замками, церквами покорно слался у моихъ ногъ на скалѣ, изъ которой выросъ онъ,-- этотъ странный, единственный въ мірѣ городъ. На высотѣ плавала только грандіозная масса Альказара Карла V. Вонъ точно открытая ладонь -- Сокодаверъ, узкія щели улицъ перепутались, будто черная паутина, покрывающая Толедо... Тишина, только слышенъ музыкальный свистъ вѣтра, пробѣгающаго по амбразурамъ колокольни, да тихая пѣсня. Долоресъ, плотно опершись о стѣну, терпѣливо ждетъ, когда этому восхищенному "эстранхеро" надоѣстъ, наконецъ, любоваться приглядѣвшимся ей зрѣлищемъ стараго города... Въ отвѣсныхъ обрывахъ изогнувшійся подковою Тахо, а дальше -- цѣлый марево горъ и долинъ. Особенную прелесть всему этому придавалъ необыкновенный колоритъ, который солнце и вѣка наложили на памятники Толедо -- самая суровость его, такъ зловѣще подавляющая васъ на узкихъ улицахъ, исчезала на этой высотѣ,-- оставалось одно величіе.
   -- Можно ли еще выше?
   -- Нельзя, сеньоръ. Это запрещено.
   -- Почему?
   -- Потому что у каждаго тамъ, подняла Долоресъ свою маленькую головку съ газельими глазами,-- точно отростаютъ крылья. Такъ и чувствуешь желаніе броситься... Кажется, что можешь летѣть...
   -- Развѣ случались такіе примѣры?
   -- Я не считаю англичанъ... Они ничего лучшаго придумать не могутъ. Отецъ мой разсказывалъ, что когда всѣ лазили туда -- каждую недѣлю случалось несчастіе... Тянетъ внизъ!..
   -- А васъ не тянетъ?
   -- О, я росла здѣсь... Я ребенкомъ, забавляясь, переползала черезъ перила балконовъ и сидѣла, опустивъ ноги внизъ...
   Вонъ внизу на какой-то изъ улицъ служатъ молебенъ что ли? Тутъ и музыка, и хоругви, и сотни людей, сбѣжавшихся на это священнодѣйствіе подъ открытымъ небомъ (стр. 95 и 111). Мостовая засыпана цвѣтами. Чудный торжественный гимнъ подхватываетъ васъ и уноситъ въ недосягаемую высь. Красавицы на балконахъ, несмотря на это, переговариваются съ своими новіо внизу. Сколько жизни, красокъ и блеска въ этомъ.
   Когда я вышелъ изъ собора на улицу, мнѣ казалось, что въ шумъ и суету сегодняшняго дня я попалъ разомъ изъ иного, ничего общаго съ этимъ не имѣющаго міра. Мнѣ оставалось осмотрѣть знаменитыя фрески Байо. На одной евреи похищаютъ дитя передъ этими самыми дверями, на другой -- оно уже съ пробитой грудью на крестѣ. Въ рукахъ у убійцы маленькое сердце.

[]

[]

   Въ свое время ради этой фрески не мало неповиннаго народа было сожжено на кострахъ, замучено за рѣшетками св. Германдады. Невѣжественная масса въ внѣшнихъ остаткахъ стараго суевѣрія видитъ непоколебимое доказательство ихъ неоспоримой дѣйствительности. Что съ этимъ сдѣлаешь? Не уничтожать же наслѣдія среднихъ вѣковъ и не обезличивать ихъ часто странные памятники! Легенда разсказана въ Centinella contra Judіоs (Стражъ противъ іудеевъ). Приводимъ ее здѣсь, какъ характерное произведеніе средневѣковаго вымысла. Она относитъ событіе къ 1491 году, когда въ Толедо "торжественно и свято" праздновался великій "актъ вѣры", т.-е., попросту, на Сокодаверѣ жгли несчастныхъ жертвъ инквизиціоннаго трибунала. Нѣсколько евреевъ изъ Теыблека, Ла-Гуардіи и Кипитанара присутствовали здѣсь хоронясь въ толпахъ. Когда костры погасли, они въ подавленномъ состояніи духа шли но улицѣ. Участь эта грозила каждому изъ нихъ. Болѣе впечатлительный кипитанарскій еврей, наконецъ, проговорилъ:
   -- Я знаю, чѣмъ ихъ всѣхъ вывести изъ себя. Я отомщу за нашихъ братій, и Моисеевъ законъ будетъ торжествовать еще разъ надъ Распятіемъ.
   Начали совѣтоваться. Ненависть смѣнила недавній ужасъ. Собравшись вновь въ Темблекѣ, рѣшили похитить младенца, "уста котораго не знали лжи, а сердце злобы". Предпріятіе долженъ былъ выполнить Хуанъ Ираніо, "лукавѣйшій изъ когда-либо подвергавшихся обрѣзанію". Онъ пріѣхалъ въ Толедо и, переодѣтый нищимъ, стоялъ долго именно у этихъ вратъ въ соборную колокольню. Подъ вечеръ къ нему подбѣжалъ прехорошенькій ребенокъ. Еврею удалось заманить его къ себѣ. Пока еще не сѣло солнце, онъ переправился черезъ Тахо и къ утру былъ уже со своею жертвой дома, въ На-Гуардіи.
   -- Откуда это у тебя ребенокъ? спросили его встрѣтившіеся.
   -- Мой сынъ. Я отдавалъ его кормилицѣ въ деревню.
   На Страстной недѣлѣ всѣ евреи, участвовавшіе въ заговорѣ, собрались въ гротѣ около. Снова открыто было совѣщаніе, что дѣлать. Рѣшили повторить сцены мученичества и смерти Спасителя. Ребенку надѣли на шею веревку и повели его въ синедріонъ. Игравшіе роль первосвященниковъ Каіафы и Анны выслушали свидѣтелей, повторившихъ показанія, тысячу четыреста шестьдесятъ лѣтъ передъ этимъ сдѣланныя передъ настоящими судьями. Затѣмъ ребенка стали заушать и бить, плевали ему въ лицо и богохульствовали, "какъ бы это былъ дѣйствительно Спаситель".
   Темблекскій еврей Фернандо де-Рибейра игралъ роль Понтія Пилата. Онъ въ точности исполнилъ все, что понадобилось. Также показалъ ребенка въ уничиженномъ видѣ неистовствовавшей толпѣ, приказалъ одѣть ему на голову терновый вѣнецъ и изрекъ приговоръ.
   "Ниньо" былъ мучимъ опять и наконецъ распятъ и пронзенъ, ударомъ копья.
   Въ это самое мгновеніе, давно уже слѣпая, мать ребенка вдругъ, прозрѣла.
   Они вырвали сердце у ниньо и, подкупивъ новообращеннаго изъ. евреевъ христіанина Хуана Гомеса украсть для нихъ освященные дары, отправили съ нимъ къ евреямъ Саморы. Дары, заложенные въ молитвенникъ, были вмѣстѣ съ сердцемъ ребенка завернуты въ холстъ. Добравшись до Авилы, Гомесъ, желая отвлечь подозрѣніе отъ себя, пошелъ въ соборъ и, развернувъ этотъ молитвенникъ, притворился углубившимся въ него. Кромѣ него, тутъ были другіе богомольцы, изумившіеся сіянію, исходившему отъ страницъ раскрытой книги. "Онѣ блестѣли, какъ солнце, чего только одинъ Гомесъ не видѣлъ въ ослѣпленіи". Всѣ приняли его за святого, и когда онъ пошелъ въ "posacla", гдѣ остановился, послѣдовали за нимъ. Въ Авилѣ, какъ и вездѣ въ Кастиліи, было судилище св. Вратства. Члены его немедленно узнали о чудѣ и о гостиницѣ, гдѣ находится новоявленный угодникъ Божій. Но если толпа вѣрила въ чудеса, то инквизиторы никакъ не могли допустить, чтобы они совершались безъ ихъ предварительнаго одобренія. Въ средніе вѣка и на проявленія божественной силы непремѣнно налагалась предварительная цензура. Посему Хуана Гомеса немедленно доставили въ трибуналъ. Его допросили. Видъ темнаго подземелья, факеловъ, зловѣще сверкавшихъ въ углу, красная фигура палача смутили новообращеннаго. Онъ спутался въ отвѣтѣ. Его немедленно заключили въ одну изъ самыхъ страшныхъ тюремъ Авилы, города, пользовавшагося въ этомъ отношеніи высокою репутаціей. При Гомесѣ нашли письма, выдавшія его съ головою, и вскорѣ въ Толедо былъ совершонъ инквизиціонный актъ вѣры: на кострахъ было сожжено около пятидесяти евреевъ, участвовавшихъ въ новыхъ страстяхъ Господнихъ.
   Послѣ этого событія, противъ загнаннаго племени началась такая травля, что терпѣливые и смиренные кастильскіе іудеи должны были скрываться и бѣжать изъ страны, и народныя пословицы здѣсь обогатились новою: "берегись спрятавшагося въ капюшонъ инока, голоднаго солдата и гонимаго жида".

[]

   Положеніе евреевъ въ Испаніи всегда было трудно. Они поэтому, не признавъ себя испанцами, всюду, гдѣ только могли, содѣйствовали арабскому завоеванію. Такъ, Толедо считался и былъ неприступнымъ городомъ. Маврамъ никогда не удалось бы его взять, но жившій тамъ израиль воспользовался праздникомъ Вербнаго воскресенья и отворилъ непріятелю ворота, когда всѣ готы были въ церквахъ. Толедскіе евреи еще сумѣли поставить себя, благодаря нѣкоторой находчивости, въ нѣсколько лучшее положеніе. Они заявили публично, что когда Христа предали суду синедріона, то совѣтъ священниковъ подъ главенствомъ Каіафы послалъ одного изъ своихъ довѣренныхъ къ толедскимъ евреямъ спросить у нихъ совѣта: предать его смерти или освободить. Толедская синагога собралась по этому случаю и постановила торжественно, что Христосъ Іисусъ долженъ быть избавленъ отъ всякаго преслѣдованія. Слѣдовательно, кровь Его не падаетъ на толедскихъ евреевъ. Синагога ссылалась на то, что "отвѣтъ ея по этому поводу, въ оригиналѣ съ латинскимъ переводомъ, хранится въ архивахъ Ватикана". Наивные ученые Толедо, разобравъ дѣло, нашли, что мѣстный Израиль неповиненъ въ смерти Спасителя. Почему имъ разрѣшено было готскими королями строить себѣ синагогу, гдѣ они и молились безпрепятственно до тѣхъ поръ, пока кастильцы вновь не завладѣли древнимъ готскимъ городомъ.
   Къ толедскимъ евреямъ мѣстные короли и правители обращались только тогда, когда имъ самимъ приходилось жутко. Деньги были у Израиля, и чтобы добыть ихъ, признавались хорошими всякія средства. Такъ, Петръ Жестокій, называвшій своего "казнохранителя", мудраго Самуила Леви, "другомъ", бывавшій у него не разъ въ домѣ, узналъ какъ-то, что его "другъ" ликвидировалъ значительныя суммы.
   Онъ немедленно посѣтилъ "друга", обласкалъ его и какъ бы вскользь спросилъ, гдѣ онъ хранитъ деньги.
   -- Ты знаешь, христіане ненавидятъ жидовъ. И я очень боюсь, чтобы они не сдѣлали тебѣ вреда.
   Самуилъ Леви успокоилъ короля.
   -- Я храню ихъ въ такихъ подвалахъ, что никому и никогда не добраться до моихъ сундуковъ.
   -- Однако, толпа въ неистовствѣ можетъ разнести твой домъ.
   -- Да, но у меня устроенъ входъ въ подвалы изъ выстроенной, съ королевскаго соизволенія вашего, синагоги.
   -- Слава Богу! значительно произнесъ Петръ Жестокій и, прощаясь, "поцѣловалъ своего добраго Самуила Леви".
   Въ ту же ночь, по королевскому повеленію, Леви былъ взятъ и запертъ въ тюрьму, безъ объясненія причинъ. На другой день его пытали, при королѣ. Его величество допрашивало, гдѣ именно въ синагогѣ находится входъ въ казнохранилище еврея. Когда онъ указалъ мѣсто, -- деньги и сокровища его были взяты въ королевскую казну, а Самуилъ Леви казненъ на Сокодаверѣ за злоупотребленія при взысканіи податей въ Толедо, отданныхъ ему на откупъ. "И, оканчиваетъ лѣтописецъ -- вѣрные подданные весьма хвалили короля и его справедливость".
   Одному изъ безчисленныхъ Альфонсовъ, правившихъ королевствомъ изъ Толедо, понравилась еврейка, дочь богача Моисея. Онъ приказалъ ее привести во дворецъ. Жидовку схватили. Ея родные собрались и поднесли ему подарокъ. Онъ его принялъ благосклонно, но заявилъ, что не можетъ отпустить дѣвушку, ибо она уже "раздѣлила его ложе" и теперь находится въ темницѣ.
   Евреи, раздирая на себѣ платья, съ отчаяніемъ вопрошали: "за что же?"
   Альфонсъ резонно удовлетворилъ ихъ любопытству. Дьяволъ, видите ли, избралъ "прекрасную еврейку" орудіемъ для того, чтобы ввести короля въ грѣхъ. Такъ какъ дьявола никакой судъ въ мірѣ вызвать и покарать не можетъ, то рѣшено наказать чорта -- въ "орудіи" его.
   Отецъ еврейки заплакалъ и обнималъ колѣна Альфонса, умоляя возвратить ему дочь.
   -- О чемъ ты, глупый еврей?... Пойми, что, благодаря этому, Господь проститъ ей прегрѣшенія и то, что она была еврейка... Съ костра она прямо попадетъ въ рай. Надо быть такимъ жидомъ, какъ ты, чтобы не понимать этого и не радоваться.
   Маріамъ окрестили въ темницѣ. По маломъ размышленіи, Альфонсъ рѣшилъ избавить ее отъ смерти въ огнѣ и несчастную удавили въ кельѣ, куда она была посажена. Тѣло ея -- и то не было выдано роднымъ. Оно не могло находиться въ рукахъ невѣрныхъ не потому, что она приняла христіанство, а потому, что "его касалась королевская рука". Зато похоронили Маріамъ съ величайшею пышностью и даже самъ король плакалъ на ея могилѣ.
   И эти странные люди -- жиды смѣли еще быть недовольными королевскою милостью!...
   Желая облегчить свое положеніе, они начали принимать христіанство, по между новообращенными и христіанами "viejos y rancios" {Старыми и протухлыми,-- такъ они меня называли сами.} -- образовалась пропасть. Дѣло не улучшилось, и они все-таки должны были оставлять страну отцовъ, переиначивъ Isabel (Изабелла Католическая), въ библейскую Іезавель.
   Главными врагами евреевъ въ Толедо были монахи.
   Странно, что народъ, и до Сервантеса смѣявшійся надъ ними, ненавидѣвшій ихъ, все-таки вѣрилъ имъ.
   "Монахъ помнитъ то, чего никогда не было, и забываетъ дѣйствительно случившееся",-- говоритъ пословица. Другая: "Не бери хорошаго монаха въ друзья, плохого -- въ враги". Третья: "Остерегайся быка спереди, мула сзади, монаха со всѣхъ сторонъ". Четвертая: "Если монахъ тебѣ сказалъ: теперь день, и ты дѣйствительно видишь солнце въ небѣ, не вѣрь солнцу". Пятая: "Когда монахъ предлагаетъ тебѣ вкусное блюдо, заставь его сначала попробовать".
   Понятно, какой восторгъ въ Толедо вызвало уничтоженіе монастырей. Народъ праздновалъ это событіе, причемъ къ свободномыслящимъ присоединялись и невѣжественные крестьяне. Теперь, безмолвныя и молчаливыя, угрюмо стоятъ на толедскихъ улицахъ оставленныя обители въ некрушимыхъ стѣнахъ своихъ и только мы, неугомонные путешественники, нарушаемъ могильную тишину ихъ и покой... А надо сказать, что святые отцы умѣли строиться дна чужой счетъ! Монастыри до сихъ поръ являются грандіозными памятниками, свидѣтельствуя, какая страшная власть принадлежала нѣкогда ихъ изгнаннымъ хозяевамъ. Чтобы создать такія, страна вся должна была обнищать, развалиться и погибнуть, народъ ея оставаться въ вѣчномъ мракѣ, обрекая лучшихъ людей на мученичество.

[]

[]

   

VIII.
Упраздненные монастыри.-- Санъ-Хуанъ королей.

   Проходя по пустыннымъ заламъ, поросшимъ травою дворамъ, садамъ, за которыми теперь некому смотрѣть, кельямъ, гдѣ около пятидесяти лѣтъ не слышно человѣческаго голоса, я невольно рисовалъ себѣ ту жизнь, когда отсюда шло безпощадное управленіе страной, задушившее ее и въ заключеніе вызвавшее уничтоженіе самыхъ монастырей. Какая поучительная идея въ руинахъ недавняго могущества! Какой урокъ для безжалостной тираніи, сначала мертвящей все кругомъ, а потомъ умирающей въ свою очередь на пустомъ мѣстѣ! Въ этомъ отношеніи погибшія восточныя Имперіи говорятъ въ большемъ размѣрѣ, но то же самое, что и развалины грандіозныхъ тюремъ Католической Испаніи. Абсолютизмъ проявляется одинаково и въ громадномъ и въ маломъ масштабѣ! А какихъ только твердынь ни настроили повелители недавняго прошлаго! Въ изумленіи стоишь передъ ихъ сооруженіями. Они разсчитаны на тысячелѣтія -- на то, чтобы, какъ и пирамиды фараоновъ, пережить властителей и оставаться, на ужасъ слѣдующимъ поколѣніямъ, памятниками необузданной гордости для царствъ и народовъ. Колоссальныя двери, массивныя стѣны, гордыя башни, мраморные полы, изящныя арки, чудовищныя колонны, золото на плафонахъ, лазурь и киноварь на стѣнахъ, картины великихъ мастеровъ, служившихъ неправдѣ, статуи, передъ которыми когда-то плакали и молились, а теперь стоитъ рыжій англичанинъ съ путеводителемъ въ рукахъ и повѣряетъ, все ли налицо!... Стоило убивать тысячами и умирать самому для столь вожделѣннаго конца! Вотъ, напримѣръ, сохранившійся лучше другихъ Санъ-Хуанъ королей (S.-Juan de los Reyes). Посмотрите, какъ гордо до сихъ поръ онъ возвышается среди охраняющаго его безлюдья, какъ могуче готическія стрѣлки поднялись надъ руинами, какъ эта каменная масса давитъ, страшно давитъ все окружающее. Твердыня недавняго прошлаго, она издали, словно туча, надвигается на васъ, когда вы подходите къ ней... Фердинандъ и Изабелла Католическая разбили наголову своихъ же братій португальцевъ подъ Торо. Надо было чѣмъ-нибудь увѣковѣчить побѣду, тѣмъ болѣе, что они предполагали участіе неба въ ней. Сверхъ того, они хотѣли, чтобы останки ихъ почивали въ Толедо, а старые, существовавшіе уже храмы казались недостаточно пышными для этого. Прахъ ихъ все-таки не попалъ сюда, а служитъ источникомъ прекраснаго дохода для сторожей королевской капеллы въ Гренадѣ. Тѣ даже подъ шумокъ торгуютъ кусочками Фердинанда и Изабеллы. Одинъ наивный соотечественникъ купилъ такой кусочекъ и носилъ его въ медальонѣ, соединяя, впрочемъ, Фердинанда и Изабеллу въ одно лицо... Спрашивается, что ему Гекуба?... Начавъ постройку монастыря, королевская чета поразила Толедо щедростью. Особенно пышные подарки были сдѣланы ею по окончательномъ изгнаніи мавровъ изъ предѣловъ Пиренейскаго полуострова. Въ память этого чудной базиликѣ обители были дарованы цѣпи, на которыхъ мавры держали нѣкогда христіанскихъ плѣнныхъ въ Альмеріи и Малагѣ. Изабелла (Іезавель -- по толкованію евреевъ) хотѣла окончить всѣ работы до пріѣзда своего супруга. Архитекторомъ былъ избранъ Хуанъ Гуасъ, по указанію Божьему. Легенда говоритъ, что Изабелла не знала, кого назначить строителемъ. Монахи ей совѣтовали своихъ, придворные -- тоже. Въ это время какой-то сумасшедшій нищій, проходя подъ окнами дворца, крикнулъ:

[]

   -- Хуанъ Гуасъ удивитъ Кастилію, Хуанъ Гуасъ удивитъ Кастилію!
   -- Кто такой Хуанъ Гуасъ? спросила королева у окружающихъ.
   Никто такого не зналъ.
   Въ эту ночь королева видѣла во снѣ, что высокій и рослый кастилецъ на ея глазахъ возводитъ нѣчто чудесное изъ гранита и мрамора. Утромъ, проѣзжая Сокодаверъ, она вдругъ остановилась, пораженная. Въ толпѣ, восторженно привѣтствовавшей ее, былъ двойникъ приснившагося ей гидальго.
   -- Какъ зовутъ васъ? обратилась она къ нему.
   -- Хуанъ Гуасъ.
   -- Кто вы?
   -- Архитекторъ къ услугамъ вашего величества.
   Гипноза тогда еще открыто не было, благочестивая королева Изабелла сочла это за указаніе свыше, и постройку поручили Гуасу. Подъ его начало отдали 122 мастера-каменотеса съ цѣлою арміей рабочихъ. Тѣмъ не менѣе монастырь былъ законченъ только черезъ 58 лѣтъ послѣ ея смерти. Филиппъ II поторопился, завершилъ его наскоро, какъ и все, на что онъ ни накладывалъ свою блѣдную, веснусчатую руку. Главный фасадъ обезличенъ и не соотвѣтствуетъ красотѣ цѣлаго.
   Солнце жгло, когда мы по старымъ улицамъ подходили къ этому памятнику славнаго прошлаго Кастиліи. Весь въ тонкой рѣзьбѣ манилъ насъ прохладой и тѣнью главный входъ. Мраморная арка его необыкновенно красива: листы и арабески бѣгутъ по ней снизу вверхъ, гдѣ мраморные ангелы держатъ въ рукахъ убрусъ съ ликомъ Спасителя. По сторонамъ изящныя колонны, изъ темныхъ нишъ смотрятъ громадныя статуи святыхъ. Тишина кругомъ... Мы постучались, вышелъ подслѣповатый старикъ, недружелюбно посмотрѣлъ на насъ, при чемъ въ его глазахъ такъ и читалось: "опять принесло чертей!" Впрочемъ, дуросъ мигомъ смягчилъ цербера, и онъ даже показалъ намъ камень, гдѣ явился ангелъ съ пламеннымъ мечомъ, именно потому, что наканунѣ евреи сговорились обокрасть церковь. Чего не знали его сторожа, знало небо и послало сюда хранителя.
   -- Что же евреи?
   -- Они, подлецы, увидали ангела издали и не рѣшились подойти.
   -- Ну, а христіане не видѣли?
   -- Нѣтъ, не видѣли.
   -- Какъ же это ангелъ явился жидамъ, а католиковъ не удостоилъ?
   -- Вѣдь вотъ подите, какой хитрый народъ эти жиды! съ негодованіемъ проговорилъ сторожъ, которому, очевидно, только сейчасъ пришло въ голову, что и тутъ Израиль обогналъ благороднаго кастильца.
   -- Ну, а вы видѣли ангеловъ?
   -- Мнѣ нельзя ихъ не видѣть! гордо проговорилъ онъ. Я состою при этомъ дѣлѣ!... Я даже видѣлъ разъ, какъ эти вотъ статуи нашихъ благочестивыхъ королей ожили въ лунную ночь...
   И онъ указалъ на нихъ.

[]

   Статуи были прекрасны, но статуи въ Испаніи есть вездѣ. Особенность Санъ-Хуанъ-де-лосъ-Рейесъ не въ нихъ. Мы вошли внутрь и были поражены видомъ разрушенія, дарившаго среди этого великолѣпія. Даже цѣпи христіанскихъ невольниковъ оказались далеко не всѣ. И ихъ раскрали.
   -- Куда онѣ дѣлись?
   -- Развѣ не знаете? удивился кустодъ. Тутъ былъ какой-то французъ, чортъ бы его взялъ, Онъ разблаговѣстилъ цѣлому міру объ этомъ...

[]

[]

   Я вспомнилъ разсказъ Готье. Сторожъ намъ сообщилъ, какъ дѣло было. Въ Толедо назначили новаго губернатора. Въ Россіи губернаторъ заводитъ пожарную команду, если ея не было, проводитъ бульваръ, чтобы онъ тотчасъ же высохъ, и строитъ каланчу на частномъ домѣ, свидѣтельствуя свои рыцарскія наклонности. Испанскому о башняхъ заботиться нечего,-- ихъ и безъ него сколько угодно; пожарной команды лучше не касаться, потому что она значится на бумагѣ... Пожалуй, подымутъ шумъ и потребуютъ, чтобы она существовала въ дѣйствительности, и честолюбію Толедскаго помпадура,-- онъ походилъ въ этомъ отношеніи на русскаго -- остался поэтому одинъ бульваръ, садъ или, какъ здѣсь называютъ, аламеда. Рабочая сила подъ руками -- арестанты и каторжники -- въ то время Мелилы и Сауты въ распоряженіи испанцевъ еще не оказывалось -- и преступники находились "на мѣстѣ". Они навезли земли, утрамбовали дорожки. Короче, все было на лицо, кромѣ самихъ деревьевъ. Откуда добыть ихъ? А помпадуру ждать, пока выростутъ, не хотѣлось, взять же негдѣ,-- въ Кастиліяхъ каждое деревцо на счету. И вотъ остроумная идея совершенно неожиданно осѣнила губернаторскіе мозги. Деревья? Зачѣмъ еще деревья? За ними надо смотрѣть, поливать, возня одна! Не лучше ли обойтись, а вмѣсто ихъ поставить каменныя тумбы и соединить ихъ желѣзными цѣпями!... Откуда взять цѣпи, не можетъ быть и рѣчи: въ церкви Санъ-Хуанъ безъ толку болѣе четырехсотъ лѣтъ висятъ такія. Отлично!... Губернаторское остроуміе отъ остроумія простого смертнаго отличается только тѣмъ, что оно можетъ быть осуществлено немедленно. Мы еще жди -- а тутъ тяпъ да ляпъ и готово. Съ рабочими тоже можно разсчитаться этими цѣпями!... Такъ и сдѣлали. Часть ихъ прицѣпили къ тумбамъ, часть роздали вмѣсто платы. Губернаторъ прошелся по саду безъ деревьевъ, ожидая восхищенія и благодарности современниковъ и удивленія потомковъ, какъ вдругъ въ дѣло вмѣшалась "эта подлая" печать. Ну, скажите пожалуйста, ей-то что за дѣло?
   Ужъ во всякомъ случаѣ не прессѣ заступаться за цѣпи, будь они хоть разъисторическими! И что же, не было такого листка, который не разорался бы о варварствѣ толедскаго помпадура. Еще толедскихъ борзописцевъ припугнулъ,-- но оказались мадридскіе, а противъ нихъ онъ рѣшительно ничего не могъ сдѣлать. Подняли скандалъ -- и вдругъ изъ Мадрида приказъ: повѣсить цѣпи на прежнее мѣсто. Тумбы осиротѣли!... Но цѣпи не всѣ въ наличности: рабочіе свои перековали на подковы, шины и тому подобныя полезныя въ хозяйствѣ вещи... Съ тѣхъ поръ на стѣнахъ Los Reyes -- бѣлыя пятна -- тамъ, гдѣ слѣдовало бы висѣть цѣпямъ, а въ королевствѣ Испанскомъ однимъ непонятымъ и обиженнымъ геніемъ болѣе!... Впрочемъ и цѣпи, здѣсь висящія, красивы и имѣютъ историческое значеніе, въ этомъ никакого сомнѣнія, но... какіе великаны были христіанскіе плѣнные, носившіе ихъ! Нынче -- и бегемоту были бы тяжелы такіе. До чего, должно быть, измельчалъ родъ человѣческій!... Каждый изъ тѣхъ несчастныхъ, вѣроятно, былъ выше Гуадалахарскаго Брадаманта и нашего Микулы Селяниновича...
   Какъ хорошъ старый храмъ съ его полуготическою, полуарабскою отдѣлкой внутреннихъ стѣнъ, залъ, трапезной, двора, коридоровъ! Какъ прекрасны колонны съ силуэтами святыхъ, королей и кастильскихъ героевъ! Какъ живъ и тепелъ желтоватый цвѣтъ, который мраморъ принимаетъ отъ времени всюду, гдѣ нѣтъ дождей!... А громадная галерея, но которой короли шли въ церковь! Ея колоссальныя двойныя готическія окна остаются въ памяти съ волнами свѣта, льющагося на каменныя стѣны и мраморные полы. Пышная зелень со двора пробивается въ коридоръ и ласково колышется на встрѣчу, струя по вѣтру свѣжесть и благоуханіе распустившихся цвѣтовъ. Высоко-высоко надъ головой скрещиваются своды. Шаги звучатъ гулко... Галереи обходятъ дворъ монастыря кругомъ. Онѣ пустынны и безмолвны, какъ все здѣсь, какъ сама церковь, печальная въ сиротствѣ и одиночествѣ. Грустно съ ея стѣнъ глядятъ девизы и гербы, короны и щиты Кастиліи и Аррагона, орлы, полміра державшіе въ цѣпкихъ когтяхъ. Лучи и тѣни широко ложатся на плиты невѣдомыхъ могилъ, на дивную рѣзьбу хоровъ, на деревянныя статуи, между которыми есть одна "Заснувшій Илія" Алонсо Кано -- чудо въ своемъ родѣ. Меня давило безмолвіе пышнаго храма, разрушаемаго временемъ и людьми безъ всякаго сожалѣнія. Вѣдь, не невѣжественный же кустодъ могъ сохранить всѣ эти дива, у него и средствъ нѣтъ! А англичане-путешественники уже слишкомъ щедро оплачиваютъ всякое святотатственное расхищеніе сокровищъ обители...
   Весь монастырь таковъ.
   Давно уже ни "Ave Maria" ни "Gloria in excelsis" не звучали торжественно и благоговѣйно подъ его сводами. Я входилъ въ ячейки-кельи и тамъ все было покрыто пылью, на которой даже мыши не оставили слѣдовъ. Именно мертвый храмъ, мертвая обитель... Къ разрушенію Санъ-Хуанъ-де-лосъ-Рейесъ приложили руку и французы. Въ мистической тишинѣ его, на этихъ обведенныхъ величавыми галереями дворахъ они во время оккупаціи Толедо устроили... конюшню. Грубая солдатчина, тѣшась, ломала великолѣпнѣйшія мраморныя кружева, головки и руки барельефовъ, ювелирную отдѣлку стѣнъ и колоннъ, раскалывала памятники надъ могилами прелатовъ и героевъ старой Испаніи... Подъ царственными сводами раскладывались костры, на которые пошло не мало превосходныхъ сѣдалищъ монастыря, его деревянныхъ статуй. Огонь костровъ коптилъ своды, заставлялъ трескаться стѣны... Весь дворъ покрытъ осколками разбитыхъ французами скульптуръ, колоннъ, капителей... И все-таки посреди уничтоженія гордо и пышно поднимаются несравненныя готическія арки, поразительныя изяществомъ и совершенствомъ формъ. Какъ смѣло и граціозно возносятся къ небесамъ тонкія, обвитыя изумительно вырѣзанными листьями, цвѣтами, птицами, ящерицами, колонки со статуями на высотѣ! Не понимаешь, какъ онѣ держатся подъ пышнымъ уборомъ, которымъ ихъ покрылъ искусный ваятель... Нѣжно и ласково прижимаются къ нимъ "ночныя красавицы" и плющи. Точно легкими листами, прикасаясь, хотятъ залечить раны, нанесенныя руками невѣжественныхъ или глупыхъ людей. Должно быть, испанцы дѣйствительно богаты такими памятниками прошлаго. Иначе я ничѣмъ не могу объяснять ихъ небрежность по отношенію къ нимъ. Надо видѣть, какъ Италія, наприм., хранитъ свои руины: какъ реликвіи, съ благоговѣніемъ вѣрующаго, съ страстною нѣжностью археолога, съ знаніемъ и искусствомъ художника и ученаго. Когда мы вышли отсюда и оглянулись назадъ на строгій профиль оставленнаго монастыря, такъ дѣльно и рѣзко выдѣлявшійся на темной синевѣ неба, намъ казалось, что мы только что были въ склепѣ, гдѣ схоронены трупы властелиновъ могучихъ когда-то, но нынче позабытыхъ міромъ...

[]

   Да, дѣйствительно, глубокая идея лежитъ въ разваливающихся памятникахъ стараго міра... И въ этихъ творческихъ громадахъ заключена та же истина непрочности всего, что стоило столькихъ слезъ и крови подневольному человѣчеству. Сѣрые и бѣдные дома толедскихъ предмѣстій кругомъ. Слѣпые! Безъ оконъ на улицу. Безмолвіе и мерзость запустѣнія на этихъ площадяхъ, гдѣ нѣтъ живой души... Два-три деревца безлистыя, но въ цвѣтахъ. Внизу жалуется и плачетъ Тахо въ крутыхъ обрывахъ. Даль вся въ нѣжныхъ, неуловимыхъ оттѣнкахъ,-- такихъ нѣжныхъ, такихъ воздушныхъ, что, кажется, нѣтъ кисти, которая передала бы ихъ полотну...

[]

[]

X.
Синагоги.-- Санта Марія la Blanca.-- Transite.-- Дворецъ и сокровища евреевъ.-- Доминиканская легенда.

   Сегодня особенное нашествіе нищихъ на Толедо. Куда ни сунешься, вездѣ:
   -- Una limosina, caballero, por Cristo crucificado!.. (Милостыню, во имя Христа распятаго!).
   Дѣти забѣгаютъ впередъ и хватаютъ за фалды, женщины бросаются на дорогу и крестомъ ложатся на ней. Нельзя пройти, не бросивъ мелочи. Всѣ окрестныя деревни выслали сюда свои образчики. Въ самомъ дѣлѣ, производство нищихъ -- одна изъ коренныхъ индустрій Испаніи. Здѣсь ихъ приготовляютъ въ какомъ угодно видѣ: хромыхъ, кривыхъ, слѣпыхъ, исковерканныхъ, пауковъ, безногихъ, изъязвленныхъ... Comprachicos'ы не-были выдуманы Викторомъ Гюго. Они, очевидно, работаютъ до сихъ поръ, пользуясь чуть не уваженіемъ окрестнаго населенія. Comprachicos'ы сосредоточивались прежде въ Кастиліи, и въ Кастиліи до сихъ поръ болѣе всего ужасныхъ нищихъ. Надо имѣть чисто арабскую фантазію, чтобы изъ человѣческаго организма приготовлять то, что вы видите здѣсь хотя бы на Толедской улицѣ!.. Можно подумать, что компрачикосы сегодня открыли выставку своихъ произведеній!..
   На этотъ разъ мы пробирались въ старые еврейскіе кварталы Толедо. Что это за печальное зрѣлище! Какіе ужасные дома, какія, даже по-здѣшнему, узкія улицы! Когда живущіе тутъ пользуются солнцемъ? Если бы оно остановилось надъ самою трещиной и уронило лучи на нее, то все-таки ихъ бы не пропустили выступы крышъ, арки, переброшенныя черезъ эти коридоры, балконы. До мостовой, не измѣнявшейся со времени знаменитаго Самуила Леви, они бы никогда не дошли. Въ полномъ смыслѣ слова ложе высохшаго горнаго потока... Кое-гдѣ улица выбѣгаетъ за городскія стѣны, и тамъ опять показывается внизу Тахо со своими капризными излучинами.
   -- Я нарочно васъ повелъ сюда, говорилъ Гарсіа де-ла-Вега.
   -- Почему?
   -- Всмотритесь въ жалкія гнѣзда по сторонамъ. Можете ли вы думать, что въ нихъ жили когда-то милліонеры, разумѣется, милліонеры по тому времени?
   -- Скорѣе это кварталъ нищихъ.
   На порогѣ одного такого дома, у желѣзной двери, сидѣла старуха. Казалось, землетрясеніемъ ее выбросило вонъ изъ могилы и она позабыта въ пустынной щели... Подняла на насъ ярко блиставшіе черные глаза.
   -- Можно посмотрѣть домъ?
   Вмѣсто отвѣта живо протянула руку... Желтая кожа плотно приросла къ костямъ. Пальцы дрожали, точно по нимъ бѣжали судороги. И какіе пальцы! Только у хищныхъ птицъ бываютъ такіе когти. Серебряную монету старая колдунья отправила въ ротъ, замѣнявшій ей отсутствовавшій въ ея лохмотьяхъ карманъ, потомъ поднялась и, держась за стѣну, отворила двери.
   Войдя, невольно зажмурились. Солнце, зелень, мраморныя арки галерей, остатокъ античныхъ колоннадъ и неугомонная сказка фонтана, ронявшаго струи въ почернѣвшій бассейнъ.
   -- Чей это домъ? спросилъ я.
   Старуха протянула опять руку.
   -- Не давайте, не давайте, предупредилъ меня Гарсіа. Это "дворецъ" Соломона Леви, казненнаго Петромъ Жестокимъ. Осталось только это, но когда-то онъ изумлялъ даже герцоговъ Медина Сели невѣроятною пышностью.... Говорятъ, что вонъ въ томъ окнѣ,-- указалъ онъ на мавританскую подкову, стоявшую на двухъ тонкихъ витыхъ колоннахъ,-- является иногда тѣнь стараго владѣльца, съ собственною головою въ рукахъ.
   -- Вы, синьора, видѣли когда-нибудь его? шутя обратился онъ къ старухѣ, но та злобно сверкнула на него внезапно разгорѣвшимися глазами и прошептала:
   -- Я здѣсь вижу многое, о чемъ не разсказываю первому встрѣчному бездѣльнику?...
   Гарсіа сконфузился. Мнѣ очень хотѣ" лось разсмѣяться, но пріятель обидѣлся бы.
   Когда мы вышли опять на ужасную улицу, у двери попрежнему сидѣла эта старуха, безсильно опустивъ голову на руки и уже не обращая на насъ рѣшительно никакого вниманія.
   -- Вотъ именно. Наружность обманчива. И какъ имъ было не богатѣть? точно про себя разсуждалъ Гарсіа. Вы знаете, что по закону они имѣли право брать по 33% въ мѣсяцъ, и преслѣдовалось только требованіе еще высшаго процента. Сами короли, какъ, напримѣръ, Петръ Жестокій, исправно платили ихъ.
   -- До тѣхъ поръ, пока не возвращали назадъ всего съ еще болѣе крупнымъ излишкомъ! замѣтилъ я.
   Даже такіе мудрые правители, какъ Санчо, доставляли иногда невинныя развлеченія подданнымъ. Они открывали имъ ворота еврейскихъ кварталовъ и разрѣшали "столько-то часовъ" грабить несчастныхъ, съ условіемъ, чтобы жизнь и честь ихъ при этомъ были пощажены, если, разумѣется, они "не окажутъ сопротивленія". Понятно, евреи съ печалью вспоминали о счастливыхъ дняхъ арабскаго владычества, когда всѣ школы и даже университеты Кордовы. Толедо и Гранады были въ ихъ рукахъ и отовсюду тысячи юношей спѣшили въ гостепріимныя аудиторіи слушать знаменитыхъ медиковъ и философовъ, ни мало не заботясь о семитическомъ происхожденіи сихъ послѣднихъ.
   Талмудисты, поэты, астрономы, врачи и мыслители во множествѣ жили на тѣхъ самыхъ улицахъ, гдѣ потомъ христіанскіе короли травили ихъ, какъ дикихъ звѣрей. Понятно, что такіе свѣтильники ума, какъ Мошъ-бенъ-Маймунъ, Рабби Іонасъ-бенъ-Іонахъ, Абрамъ-бенъ-Мееръ, Абу-Гесра, Рабби Іехуда-Моска, Соломъ-бенъ-Абраимъ, Бенъ-Адхеретъ, Рабби Іуда-бенъ-Леви и поэтъ и философъ Габирахъ не могли уже работать при кастильцахъ. Между выходцами изъ Испаніи въ другихъ, болѣе гостепріимныхъ странахъ, являлись еще знаменитые поэты, философы, медики, но тутъ имъ не было мѣста. Испанскій еврей, вдохновенный де-Коста, живи онъ въ Толедо, а не въ Голландіи, былъ бы посаженъ въ одну изъ инквизиціонныхъ тюремъ и удавленъ въ ней или сожженъ на Сокодаверѣ. Принявъ христіанство по убѣжденію, онъ не забылъ своихъ братьевъ. Его Израэль и Моелилъ являются пламенною лѣтописью страданій еврейскаго народа. Среди 160,000 семей, которыя, въ силу указа Фердинанда и Изабеллы, должны были навсегда оставить землю, гдѣ онѣ выросли и гдѣ похоронены ихъ предки, насчитывалось много ученыхъ, врачей, писателей, архитекторовъ, полезныхъ ремесленниковъ. Ихъ не могли замѣнить крѣпколобые конквистадоры, умѣвшіе только драться, да прибивать глупые гербы къ чуднымъ мавританскимъ постройкамъ. Евреи собрали по тому времени безпримѣрныя суммы и предложили ихъ королю за отмѣну его повелѣнія. Но рядомъ съ королемъ былъ инквизиторъ.

[]

[]

   Фердинандъ колебался.
   -- Развѣ ты, какъ Іуда, хочешь вновь продать Христа за деньги? негодуя обратился къ нему тотъ съ церковнаго амвона.
   Это рѣшило участь Израиля въ Испаніи. Въ Толедо опустѣли цѣлые кварталы. Прочтите History of the Jews in Spain Линдо, и вы узнаете, во сколько самой Испаніи обошлось королевское повелѣніе 30 марта 1492 года.
   Эту печальную страницу испанской исторіи я вспомнилъ, когда мы добрались, наконецъ, до бывшей синагоги, а потомъ церкви Santa Maria la Blanca. Какъ граціозна она, какъ изящны ея тридцать двѣ осьмиугольныя колонны, на которыя опираются мавританскія арки изумительной красоты! Благородной простоты полны линіи сводовъ, размѣры, силуэты алтарей вокругъ!.. Очаровательны перспективы колоннадъ и арокъ, въ которыхъ теряется взглядъ, гдѣ что ни шагъ, то новая прелесть! Волшебнымъ дворцомъ кажется старая синагога съ мраморными кружевами, съ чудными садами, раскинувшимися внѣ ея. Когда-то она вся горѣла серебромъ и золотомъ. Тысячи арабесокъ разбѣгались во всѣ стороны по ея стѣнамъ, представляя изумительное сочетаніе цвѣтовъ. Мраморы пола служили какъ будто зеркаломъ этому фантастическому сооруженію. Но, разумѣется, католическіе монахи, и именно кастильскіе, въ руки которыхъ она попала, сочли ея прелесть за истинное навожденіе діавола. Позолота потолковъ была уничтожена, арабески стѣнъ -- верхъ мавританскаго искусства -- сбиты, колонны выбѣлены... Жалко и грустно теперь видѣть мерзость запустѣнія! Кардиналъ Силиссо придѣлалъ къ синагогѣ монастырь, въ которомъ должны были найти убѣжище кающіяся грѣшницы аристократическихъ фамилій. Но таковыхъ въ Испаніи не оказалось. Ея аристократки только грѣшили, предоставляя каяться простолюдинкамъ. Такъ чудныя патіо кругомъ заросли и одичали. Мраморныя кружева замѣнены пышною зеленью, которая тысячами мелкой листвы забирается во всѣ промежутки, гдѣ прежде синѣло небо. Меланхолическое колыханіе кипарисовъ, блескъ плотныхъ и яркихъ листьевъ магнолій, бѣлый цвѣтъ туберозъ, благоуханный привѣтъ гарденій до сихъ поръ памятны мнѣ, хотя уже прошло нѣсколько лѣтъ, какъ я бродилъ среди этой задумчивой тишины и грустнаго разрушенія.
   И какія воспоминанія! Какая жизнь ушла изъ міра вмѣстѣ съ гонимою красотою этихъ храмовъ, провинившихся предъ невѣжественнымъ монахомъ только тѣмъ, что его грубый умъ въ проявленіяхъ прекраснаго на землѣ видѣлъ силу адову. Только тамъ, гдѣ эти арабески возстановлены, удивляешься и генію ихъ авторовъ, и терпѣнію. Такъ ювелиръ работаетъ надъ драгоцѣннымъ металломъ. А фрески, самыя старыя въ Испаніи, которыми были покрыты нѣкоторыя стѣны мечетей, альказаровъ, синагогъ! И ихъ не щадилъ конквистадоръ-кастилецъ, руководимый инстинктами варвара-истребителя и человѣконенавистничествомъ инквизитора. Красота ушла изъ предѣловъ края и вмѣстѣ съ нею исчезли правда, добро и свобода -- все, чѣмъ хороша жизнь. Осталось только жгучее солнце, но и оно во гнѣвѣ спалило святотатственную страну. Для нея теперь только одно прошлое!
   Я понимаю, что мавры и евреи изъ Марокко часто пробираются сюда и просятъ, какъ милости, чтобы имъ позволили помолиться въ ихъ старыхъ мечетяхъ и синагогахъ. Золотые ключи отворяютъ всякія двери... И по цѣлымъ часамъ сидятъ потомки изгнанныхъ строителей этихъ чудесъ у ихъ восьмиугольныхъ колоннъ -- сидятъ, безмолвно и неподвижно вперивъ глаза въ величественныя перспективы ихъ восточныхъ арокъ, и только слезы катятся по смуглымъ лицамъ. Въ блескѣ и ослѣпительной яркости красокъ встаетъ передъ ними утраченный край былого, и случалось, что кустоды поднимали потомъ мертвыми убитыхъ горемъ паломниковъ далекой Африки.
   Странна исторія этой синагоги, гдѣ даже Гарсіа де-ла-Вега не нашелся что сказать въ защиту кастильскихъ разрушителей. Въ девятомъ вѣкѣ выстроили ее арабы, по заказу евреевъ, въ томъ стилѣ, который до сихъ поръ здѣсь носитъ названіе estilo del Califato. Еврейскіе лѣтописцы идутъ дальше. Они говорятъ, что она была сооружена еврейскими рабочими и евреемъ архитекторомъ до P. X., и при жизни Спасителя она уже существовала. Сами мавры считали синагогу однимъ изъ лучшихъ образчиковъ въ этомъ родѣ. Въ пятнадцатомъ вѣкѣ толедане, подвигнутые знаменитымъ монахомъ и проповѣдникомъ Винсентомъ Ферреръ, упрямымъ каталонцемъ и фанатикомъ, бросились во едину изъ субботъ на синагогу, прогнали оттуда евреевъ, немедленно освятили ее и наскоро возвели алтарь... Я уже говорилъ, что потомъ здѣсь было помѣщено Rеfugio de la Penitencia. Въ концѣ прошлаго столѣтія тѣ же кастильцы уже христіанскую церковь обратили въ... военный цейхаузъ.

[]

   Къ счастью, въ двадцатыхъ годахъ текущаго столѣтія въ Толедо, въ этомъ "жиломъ музеѣ болѣе чѣмъ двадцати двухъ вѣковъ", основалась "комиссія историческихъ монументовъ".
   Первымъ ея распоряженіемъ было изгнаніе невѣжественныхъ солдафоновъ, и съ тѣхъ поръ, если синагога и не обезпечена отъ медлительнаго разрушенія, то хоть осквернять ее уже больше не будутъ разные бравые бурбоны, ухитрившіеся недавно сжечь одно изъ чудесъ Толедо -- его альказаръ, откуда, къ сожалѣнію, ихъ не удалось выгнать никакимъ комиссіямъ.
   Въ саду синагоги сторожъ подалъ мнѣ вѣтвь, осыпанную красными цвѣтами.
   -- Что это?
   -- Мы называемъ кровью прекрасной еврейки.
   Гарсіа сейчасъ же поторопился объяснить мнѣ, въ чемъ дѣло: король Альфонсъ VIII (не смѣшивайте съ другимъ Альфонсомъ, о которомъ я разсказывалъ въ прошлой главѣ) влюбился, какъ его предшественникъ и тезка, въ одну изъ евреекъ Толедо. Какъ ни было возмущено этимъ дворянство страны и дворъ, онъ продолжалъ семь мѣсяцевъ жить съ нею.
   Гранды рѣшили положить конецъ "королевской забавѣ". Къ Альфонсу явился одинъ изъ нихъ и, объявивъ ему объ удивительномъ вепрѣ, показавшемся близъ его замка, пригласилъ его величество на охоту. Альфонсъ, страстный немвродъ, съ радостью поѣхалъ и увлекся этимъ на нѣсколько дней. Въ теченіе ихъ гранды завлекли его любовницу въ "пристанище для кающихся грѣшницъ", т.-е. въ Санта Марія ла Бланка, и тамъ во дворѣ убили ее, такъ что кровь несчастной просочилась въ землю патіо. Вернувшись, Альфонсъ VIII хотѣлъ приказать уже обезглавить виновниковъ убійства, когда "явился ангелъ и удержалъ его руку, готовую подписать указъ о казни". На мѣстѣ, гдѣ пролилась кровь еврейки, по словамъ легенды, выросъ кустъ съ красными цвѣтами, и одинъ такой цвѣтокъ хранится у меня теперь.
   Бѣлыя арки подковами, мраморныя кружева галерей вверху, внизу какіе-то обломки. По нимъ дикій гераніумъ разбросалъ листья, въ скважинахъ стѣнъ поднялись яркіе цвѣты. Въ старой синагогѣ безмолвіе. Только ящерица пробѣжитъ порою, да змѣя выползетъ на солнце. Такая тишина, что жутко дѣлается! Мой проводникъ не безъ страха оглядывается во всѣ стороны. Ужъ вечерѣетъ и золотистые лучи огнистыми пятнами вспыхиваютъ вверху на пожелтѣвшихъ отъ времени камняхъ. Скоро ночь, и онъ торопитъ вернуться.
   -- Нечистое мѣсто! шепчетъ онъ мнѣ.
   -- А что?..
   -- Тутъ призраки являются... Видите вонъ колодецъ?
   -- Вижу.
   Дворъ окаймленъ нѣжными мраморными галереями. Тонкія колонны кажутся розовыми подъ прощальнымъ отсвѣтомъ заката. Вверху онѣ развѣтвляются въ стройные своды. Въ четвероугольникѣ двора алоэ, точно ножи. Посрединѣ колодецъ.
   -- Это вѣдь и есть "колодецъ подземелья"! еще тише шепчетъ проводникъ.
   -- Вѣрно басню какую-нибудь разсказываютъ о немъ?
   -- Какъ басню? У насъ всѣ знаютъ старца подземелья... Какъ яркая лунная ночь -- онъ ужъ и сидитъ на краю колодца... Въ свое время важный раввинъ былъ...
   У колодца толедскіе евреи, до изгнанія изъ Испаніи, совершали омовенія. Онъ соединяется съ подземными галереями, ведущими къ таинственнымъ кавернамъ утеса, на которомъ построенъ старый городъ. Здѣшнему Израилю нѣкогда были извѣстны мѣстныя пещеры. Въ періодъ гоненій, какъ, напримѣръ, при Петрѣ Жестокомъ, раввины прятали сюда сокровища. Монахи по этому поводу создали много легендъ, большею частью грубыхъ и жестокихъ. Разсказанная мнѣ проводникомъ едва ли не лучшая.

[]

   Старый Пако, нищій изъ собора, выдалъ дочь замужъ и на радостяхъ такъ много выпилъ вальдепеньясу, что, самъ не зная какъ, а всего вѣрнѣе искушаемый нечистою силою, забрался въ развалины и преблагополучно заснулъ въ травѣ. Ночь была лунная и свѣтлая-свѣтлая -- такая свѣтлая, что колонны старой синагоги подымались и сплетались вверху въ кружево галерей словно серебряныя. Между ннни рѣзко ложились синія тѣни. Часовъ около двухъ утра спавшій почувствовалъ, что его толкаютъ. Открылъ глаза. Мѣсяцъ въ бездонной вышинѣ неба остановился надъ дворикомъ синагога. Пако вскочилъ было, и видитъ, что на краю колодца сидитъ старецъ, весь въ бѣломъ. Длинная, сѣдая борода его падала низко на землю. Лунный свѣтъ точно струился по ней... Должно быть хмель еще не вывѣтрился изъ головы Пако, потому что ему совсѣмъ не показалось страннымъ обстоятельство, отъ котораго всякаго истиннаго католика охватилъ бы ужасъ,-- Пако все видѣлъ сквозь старика: и мавританскую арку позади, и узорчатую капитель колонны, и словно замершее въ безвѣтріи миндальное дерево, безлистое, но осыпанное нѣжнымъ пухомъ весеннихъ цвѣтовъ.
   -- Кто ты? храбро спросилъ Пако.
   -- Встань и или за мной...
   -- Куда?
   -- Ты хочешь быть богатъ и знатенъ?
   -- А кто этого не хочетъ?
   -- Такъ не разсуждай...
   Старецъ поднялся и очутился на воздухѣ. Странное дѣло: Пако не видѣлъ его ногъ,-- чѣмъ выше подымался призракъ, тѣмъ длиннѣе падали серебристыя полосы его одежды. Всякій другой испугался бы, но нищій, по его словамъ, былъ слишкомъ "старый и протухлый (rancio) {"Старый и протухлый" самое лестное испанское опредѣленіе древности рода.} христіанинъ". Онъ смѣло ступилъ на край колодца. Старецъ подалъ ему руку. Отъ его прикосновенія Пако всего пронизало холодомъ.
   -- Ну, а дальше куда?
   -- Ты не слышалъ ли о сокровищахъ евреевъ?
   -- Еще бы не слыхать!
   -- Ну, такъ слѣдуй за мною и ты ихъ сейчасъ увидишь.
   И вдругъ ихъ окружила сырость и тьма. Только вверху серебрилось, озаренное луннымъ свѣтомъ, отверстіе колодца. Но и оно все узилось и узилось... Сначала въ звѣздочку обратилось, потомъ и она погасла, и Пако почувствовалъ, что все глубже и глубже погружается въ непроглядный мракъ. Справа и слѣва слышался шумъ падавшей воды, и Пако сообразилъ, что это подземные ручьи, просачиваясь сквозь жилы и поры скалы, льются внизъ по стѣнкамъ колодца. Холодъ становился все сильнѣе, когда наконецъ блеснуло внизу красное... Ярче и ярче. Наконецъ, соборнаго нищаго окружилъ благоуханный туманъ, въ которомъ чувствовалось и дыханіе розъ, и запахъ жасминовъ, и странный ароматъ цвѣтовъ, совсѣмъ неизвѣстныхъ ему на землѣ. Отъ этого запаха сладко-сладко закружилась голова. Мысль, словно подстрѣленная птица, билась, безсильная подняться.
   -- Душа мужа или слабой женщины заключена въ тебѣ?

[]

   Только теперь кастилецъ сообразилъ, что все время опускался чудомъ, не касаясь ногами ни лѣстницы, ни доски, короче -- никакой опоры. Онъ струсилъ, но сознаться въ этомъ ему мѣшала испанская гордость, и онъ угрюмо отвѣтилъ:
   -- Какая тамъ душа во мнѣ, я не знаю. Мнѣ извѣстно только, что я гидальго -- это разъ, и потомокъ конквистадоровъ -- два.
   -- А вѣдомо ли тебѣ, что твой предокъ, въ свое время знатный рыцарь, былъ великодушіемъ къ несчастнымъ евреямъ и скрывалъ ихъ во дворцѣ во время гоненій?
   -- Этого я не знаю. Къ сожалѣнію, если онъ и былъ великодушенъ. то за счетъ своихъ потомковъ, потому что я, какъ вашей милости извѣстно, совсѣмъ нищій.
   -- Да, но отъ тебя зависитъ сдѣлаться обладателемъ богатствъ, какихъ нѣтъ во всей Испаніи.
   Въ это время ноги кастильца коснулись мрамора, устилавшаго такую громадную залу, что онъ совсѣмъ не видѣлъ ея концовъ. Всюду возносились осьмиугольныя колонны. Вверху величественно раскидывались подковообразныя арабскія арки, какъ въ старой синагогѣ надъ колодцемъ. Только въ синагогѣ такихъ колоннъ всего тридцать двѣ, а тутъ ихъ было, пожалуй, больше трехъ тысячъ. Точно стволы деревьевъ въ густомъ лѣсу, сливались онѣ вдали смутными перспективами. На всѣ эти чудеса подземнаго міра невѣдомо откуда изливался розовый свѣтъ. Между колоннами били фонтаны, и чистыя струи ихъ, отражая его, падали въ серебряныя чаши водоемовъ чудной отдѣлки. По колоннамъ вились великолѣпно исполненныя золотыя лозы и у капителей падали внизъ ярко сверкавшими гроздьями винограда изъ рубиновъ, изумрудовъ и другихъ камней, какіе Пако видывалъ только на Мадоннахъ и на святыхъ своего собора. Вверху своды были покрыты тоже золотомъ, по которому во всѣ стороны бѣжали самыя фантастическія арабески. Только ропотъ воды нарушалъ торжественную, царившую здѣсь тишину.
   Старецъ пошелъ впередъ, и теперь нищій замѣтилъ, что подъ нимъ розовый и голубой мраморъ, а но розовому и голубому мрамору свѣтятся серебряныя инкрустаціи самыхъ затѣйливыхъ узоровъ. Кое-гдѣ въ мраморѣ были ввинчены золотыя кольца и на нихъ шли надписи такими странными буквами, какихъ Пако нигдѣ не видѣлъ. По стѣнамъ, когда онъ обратилъ вниманіе на это, проступали и опять пропадали такія же точно надписи, точно ихъ на эти стѣны издали отражали волшебныя зеркала.
   -- Что такое подъ плитами? спросилъ Пако.
   -- Подыми какую хочешь...
   Нищій наклонился.
   Ему казалось ужасно труднымъ совладать съ тяжестью мрамора, но онъ, этотъ мраморъ, точно ждалъ его руки, и Пако почудилось, что плиты сами повертываются на петляхъ. Подъ первою же сверкнуло. Онъ наклонился -- доверху были насыпаны золотыя монеты, но такихъ онъ никогда не видѣлъ: онѣ были тонкія и крупныя. Онъ поднялъ другую плиту -- подъ нею груды алмазовъ въ серьгахъ, брошахъ, запястьяхъ, пряжкахъ, медальонахъ, поясахъ... Третья открыла христіанскіе кресты, богослужебныя книги въ дивныхъ оправахъ, оклады образовъ, сверкавшіе громадными драгоцѣнными каменьями... Четвертая закрывала сокровищницу, гдѣ лежали чудные и таинственные талисманы; пятая... Но старецъ все шелъ и шелъ впередъ, не оглядываясь. Пако страшно показалось, какъ бы ему не затеряться, если тотъ исчезнетъ въ стройномъ лѣсу восьмиугольныхъ колоннъ. Онъ бросился догонять его, и чѣмъ дальше они подвигались, тѣмъ и подземная зала раскидывалась все шире и шире, и наконецъ кастильцу примерещилось, что вдали ярко сверкаетъ, какъ солнце, только это солнце было алое, и отъ него-то по всему подземелью разливается такой мягкій, розовый свѣтъ.
   -- Что это? со страхомъ уже спросилъ кастилецъ.
   То, что казалось солнцемъ, висѣло въ воздухѣ: ни цѣпи вверху, ни стержня внизу.
   Само чудесно держалось въ пространствѣ.
   -- Это хранилище завѣта.
   -- Какого завѣта?
   -- Все равно, тебѣ незачѣмъ знать.
   Кастилецъ посмотрѣлъ еще разъ, а старецъ распростерся ницъ передъ алымъ солнцемъ.
   И Пако примерещилось, что въ этомъ солнцѣ намѣчиваются и пропадаютъ тысячи чьихъ-то ликовъ, и отъ него-то на стѣны отражаются и вновь исчезаютъ причудливые силуэты... Но вотъ и солнце осталось позади -- и вдругъ зала разомъ окончилась.

[]

   За нею мерещилась радужная арка; свѣтъ небесъ и отблески розоваго пламени переливались по ней. За аркою лились алмазныя струи, слышались мелодическіе звуки безчисленныхъ арфъ, таявшіе въ напоенномъ одуряющими ароматами воздухѣ, пѣли сладкіе-сладкіе голоса -- такіе сладкіе, такіе нѣжные, что кастильцу въ одно и то же время захотѣлось и плакать, и смѣяться. Въ свѣтоносномъ туманѣ мелькали лица невиданныхъ красавицъ, слышался манящій шорохъ ихъ пышныхъ одеждъ. Вспыхивали и гасли тысячи вѣнцовъ, медлительно и стройно неслись въ строгомъ порядкѣ цѣлыя созвѣздія, точно за этою радугою двигались и вращались небесныя сферы.
   -- Захочешь, и все это будетъ твоимъ, послышался кастильцу голосъ старца.
   И самъ онъ преобразился. Одежды на немъ вспыхнули и засіяли горящимъ, но несжигающимъ огнемъ, и по его серебряной бородѣ пролилось и заструилось нѣчто свѣтлое, даже ослѣпительное.
   -- Что я долженъ сдѣлать для этого?
   -- Смотри: то же, что и я.
   Только тутъ замѣтилъ кастилецъ, что подъ аркой, въ мраморъ пола, тамъ, гдѣ онъ оканчивался и переходилъ во что-то таинственное и сіяющее, врѣзанъ большой и грубый, неотесанный деревянный крестъ. На крестѣ этомъ распято тѣло... Чье? Голову нищаго отуманило въ это мгновеніе. Онъ не сознавалъ "чье"; напротивъ, задумывался даже: кто бы это могъ быть? Голова Страдальца безсильно склонилась на бокъ и глаза Распятаго закрыты. На лицѣ застыло выраженіе муки. Его посинѣвшее тѣло одно съ крестомъ темнѣло среди свѣтоноснаго, свѣтъ отражающаго и свѣтъ изливающаго простора.
   -- Смотри: что я сдѣлаю, то же сдѣлай и ты.
   И вдругъ старецъ наступилъ на ноги Распятаго... Изъ-подъ гвоздей, которыми онѣ были прибиты къ дереву, тотчасъ показалась и тонкою струйкою побѣжала внизъ алая кровь; потомъ старецъ другою ногою наступилъ на грудь его, и изъ прободеннаго бока опять полилась кровь... и вдругъ глаза Страдальца открылись. Кроткій и всепрощающій взглядъ ихъ устремился въ пространство.
   -- Ну, иди! послышался повелительный- голосъ. Иди -- и все это твое... И всѣ мы станемъ служить тебѣ, какъ нашему королю. И не будетъ предѣла твоей славѣ, твоему могуществу, твоему богатству. Народы земли повторятъ твое имя, бездны небесъ не хватитъ для твоего блеска...
   Кастилецъ все еще не понималъ, что это, гдѣ онъ и Кто передъ нимъ. Благоуханный туманъ заволакивалъ голову, сердце сладко замирало, въ ушахъ звучали пѣсни, раздававшіяся за радужной аркой. Онъ уже хотѣлъ шагнуть впередъ, какъ вдругъ губы Распятаго зашевелились. Нищій остановился. Смутная мысль проникла въ его соображеніе. Но онъ никакъ не могъ разобрать ее. Ему хотѣлось что-то припомнить... Онъ сознавалъ, будто чья-то тяжелая рука легла на его голову и не даетъ ему возможности ни думать, ни понимать. Вѣдь онъ зналъ что-то объ этомъ крестѣ, но что?
   Губы Страдальца продолжали шевелиться и наконецъ послышался тихій-тихій голосъ -- такой тихій, словно онъ безъ словъ стучался въ сердце, говорилъ душѣ, а не уху. Но отъ этого голоса вдругъ замолкли и арфы, и пѣсни, и шумъ алмазныхъ водопадовъ...
   -- Прости имъ, Господи!.. Не вѣдаютъ, что творятъ.
   И разомъ вспомнившій все, нищій рухнулъ, какъ подкошенный, къ подножію креста, охватилъ руками ноги Распятаго и страстно прижался губами къ Его ранамъ.
   И вдругъ послышался кругомъ грохотъ и трескъ... Заколебались чудныя колонны. Звуки арфъ и сладкія пѣсни смѣнились рыданіями и смѣшанными криками ужаса. Погасло алое солнце и болотнымъ туманомъ разсѣялось въ воздухѣ. Тьма объяла кастильца со всѣхъ сторонъ, онъ только чувствовалъ, что руки Распятаго охватили его и что въ ихъ объятіяхъ онъ несется далеко-далеко...

[]

   Кастилецъ проснулся утромъ, но уже не въ саду синагоги, а внизу, на выступѣ дикаго камня. У самой головы его бѣшено, въ пѣнѣ и грохотѣ, неслись волны Тахо, а надъ нею поднимались отвѣсные утесы...
   -- Какъ вамъ нравится это преданіе?
   Я улыбнулся.
   -- Значитъ вы ему не вѣрите?
   -- Очевидно, у нищаго было пламенное воображеніе и ему снились поэтическіе сны.
   -- Какъ сны, когда послѣ того цѣлые три дня у насъ топили, вѣшали и жгли евреевъ, какихъ только могли найти... Какъ же этому не вѣрить, если все это записано въ монастырскія хроники?
   -- И этимъ заправляли доминиканскіе монахи?
   -- Да.
   -- И въ ихъ же монастыри пошло все золото, найденное у евреевъ?
   -- А то куда же?
   -- Теперь это понятно. Они забыли только одно...
   -- Что именно?
   -- Послѣднія слова, спасшія нищаго: "Прости имъ, Господи, не вѣдятъ бо, что творятъ..."
   Не прошло ста лѣтъ, какъ въ этомъ же городѣ и на тѣхъ же улицахъ народъ разносилъ, жегъ и рушилъ на диво выведенные монастыри католическихъ иноковъ... Теперь въ Испаніи нѣтъ ни одного монаха, зато ужъ родились легенды о несмѣтныхъ сокровищахъ, спрятанныхъ святыми отцами въ тѣ самыя каверны черныхъ утесовъ, въ какія передъ ними складывали ихъ гонимые жиды...
   -- Теперь пойдемте посмотрѣть другую синагогу,-- предложилъ мнѣ Гарсіа.
   -- Какую?
   -- Ту, которая была выстроена злополучнымъ Самуиломъ Леви.
   Nuestra señora del Transito, или просто "Benito", недалеко.
   Обѣ онѣ съ S-ta Maria la Blanca находились въ самомъ центрѣ "Juderia" или "еврейства", какъ презрительно именовали этотъ кварталъ толедане. Transito была послѣдняя синагога, остававшаяся у евреевъ. Королю почему-то приглянулся домъ, занимавшійся рыцарями ордена Калатравы (впослѣдствіи монастырь Санта-Фе). Онъ захотѣлъ пріобрѣсть его и предложилъ въ обмѣнъ за него эту синагогу, т.-е. именно то, что ему вовсе не принадлежало. Орденъ согласился и жидовъ выгнали, а синагогу обратили въ церковь. Орденъ Калатравы, очевидно, къ этому времени нѣсколько поумѣрилъ свое высокомѣріе, хотя согласіе его было обусловлено тайными вожделѣніями отыскать еврейскія сокровища, зарытыя въ кавернахъ подъ синагогою. Иначе эти рыцари не перешли бы сюда.
   "Benito" сохранилась лучше, чѣмъ la Blanca, и то потому, что въ ней поселился столяръ и открылъ свою мастерскую. Это небольшой корабль, по всѣмъ сторонамъ котораго идетъ галерея изъ шестидесяти чудныхъ арокъ, чисто арабскаго стиля, за которыми во время службы становились еврейки. По стѣнамъ выполнены замѣчательно изящно еврейскими буквами надписи, прославляющія строителя синагоги Самуила Леви и раввина Меира, при которомъ она воздвигнута.

[]

   Рыцари ордена Калатравы страшно дорожили этою надписью, воображая, что она представляетъ текстъ изъ Библіи, народъ же въ Толедо пошелъ еще дальше. Преданія о еврейскихъ сокровищахъ, опущенныхъ въ каверны толедскаго утеса, еще живутъ; поэтому сложилось повѣрье, что въ Transite или Benito на стѣнѣ существуютъ невѣдомыя письмена "волшебнаго" языка. Тотъ, кто разберетъ ихъ, станетъ обладателемъ безчисленныхъ кладовъ, предъ нимъ "разступятся нѣдра земныя", заканчиваетъ монахъ Бартоломео разсказъ по этому предмету.
   Чтобы совершенно покончить съ воспоминаніями о Самуилѣ Леви, мы посѣтили руины дворца маркизовъ де-Вильена. Печальное запустѣніе развалинъ производитъ неотразимое впечатлѣніе... Груды камней, въ которыхъ копошатся ящерицы и змѣи. Казнивъ своего министра финансовъ, донъ Педро Жестокій подарилъ его чудный дворецъ маркизамъ Вильена. Родъ этотъ обѣднѣлъ и все ему принадлежавшее обветшало, рушилось.
   То же случилось и съ этимъ зданіемъ. Въ двухъ или трехъ мѣстахъ остались основанія арокъ, да единственная колонна, тонкая и изящная, подымалась при мнѣ изъ безформенной массы щебня, кирпича и гранита. Сквозь нихъ пробился и широкими листами раскинулся гераніумъ... Разсказываютъ, когда король, отправивъ Самуила бенъ-Леви на тотъ свѣтъ, посѣтилъ его домъ, то на стѣнахъ увидалъ надпись:
   "Да будетъ благословенъ донъ-Педро, милостивый и благодушный повелитель нашъ!.."
   Донъ-Педро вздохнулъ и проговорилъ:
   -- Надо признаться, что у этого жида было прекрасное сердце.
   И тутъ же велѣлъ о немъ, хотя тотъ и былъ, по его мнѣнію, "хуже язычника", отслужить десять панихидъ.
   Въ Толедо нельзя отдѣлаться отъ прошлаго, прежде всего, потому, что оно всюду захватываетъ васъ въ свои каменныя объятія. Оно выдвигается передъ вами на улицахъ, площадяхъ, въ церквахъ, дворцахъ, музеяхъ, оно заслоняетъ вамъ все. Сегодняшняго дня нѣтъ. Онъ и не будетъ, потому что сегодняшній день идетъ мимо этой скалы, ему нѣтъ до нея дѣла. За Тахо -- XIX в.-- перейдите рѣку черезъ мостъ д'Алькантара или черезъ такой же св. Мартина, и вы попадете въ туманное царство далекаго прошлаго. Времена Альфонсовъ, Санчо въявь передъ вами, и они еще кажутся сравнительно новыми, изъ-за ихъ плечъ на васъ смотрятъ Леовигильдъ, Рессевиндъ, Вамба и другіе готскіе короли, дворцы которыхъ стоятъ среди руинъ. Въ темныхъ и узкихъ улицахъ хоронится сумрачная жизнь того времени. У васъ дома, въ комнатѣ, занятой вами, она смотритъ со стѣнъ, съ потолковъ; профилями колоннъ, портиковъ, карнизовъ, желѣзными воротами, башнями становится на дорогѣ.
   Какъ-то я возвращался въ Толедо черезъ противоположный Алькантарскому мостъ Санъ-Мартино, тоже защищенный башнями, мрачно и гордо возносящійся надъ пропастью, въ которой шумитъ и бѣсится Тахо. Начиналась та предвечерняя нора, когда дневной зной спадаетъ и золотистые оттѣнки ложатся на колокольни и соборы, отражаются на ихъ окнахъ, точно сіяніемъ охватываютъ кровли и башни старыхъ дворцовъ. Я оглянулся на Сіерры ди-Толедо и Гуадалуно, тонувшія въ наводненіи огнистаго блеска.
   -- Какъ хорошо!-- вырвалось у меня.
   -- Гдѣ? тамъ?-- презрительно взглянулъ туда Гарсіа.
   Для него не существовало ничего внѣ Толедо.
   -- Вездѣ.
   -- Здѣсь, на мосту?.. Вы знаете, на какомъ мѣстѣ мы стоимъ съ вами?
   -- Опять легенда?
   -- Нѣтъ, не легенда, а историческій фактъ. Альфонсъ VI ушелъ изъ Толедо съ дружиною воевать мавровъ, а они обошли его. Предоставили кордуанскому халифу отбояриваться отъ короля какъ знаетъ, сами же обрушились на Толедо. Могли бы даже взять его, но оставшейся здѣсь королевѣ пришла въ голову блестящая мысль. Она вышла къ мосту и вызвала военачальника мавровъ.
   -- Давно ли храбрые рыцари стали воевать съ беззащитными женщинами? спросила она.-- Я осталась одна тутъ съ моими служанками въ старыхъ башняхъ. Короля, мужа моего, нѣтъ и вы выбираете это время, чтобы напасть на меня! Какая великая честь будетъ, если скажутъ, что вы побѣдили женщину!
   И мавры устыдились и отступили, не желая воевать съ "бабой"!
   Строгій профиль этого моста, весь черный, стоялъ на золотомъ фонѣ заката, когда мы добрались до Толедо.

[]

   Входъ въ городъ отсюда такъ же великолѣпенъ, какъ и съ моста д'Алькантара. Санъ-Мартино еще смѣлѣе переброшенъ черезъ Тахо, его готическія арки выше и величественнѣе. Столбы, на которыхъ
   онѣ опираются, покрыты мхомъ столѣтій, пронесшихся мимо этихъ твердынь. При выходѣ съ моста -- небольшой темный мавританскій сводъ, потомъ -- могучая башня, связанная стѣнами съ укрѣпленіями Толедо. За нею защищенныя ворота и уже надъ ними стоятъ въ пустынномъ величіи церковь и монастырь Санъ-Хуанъ де лосъ-Рейсъ (святой Іоаннъ королей). Нужно видѣть эти каменныя громады, чтобы оцѣнить ихъ красоту. Тутъ уже царство легендъ о готахъ. Здѣсь они живутъ съ героями и королями въ памяти народа. Стѣны, сходящія по отвѣсамъ къ самой водѣ, поставлены ими; башни отъ Тахо, подымающіяся на скалу -- ихъ. Онѣ когда-то были на-стражѣ готскаго города, мавры почти ихъ не тронули и только кое-гдѣ чуть-чуть украсили зубцами и арками. Такими именно стѣнами вы спускаетесь къ "banos de la Cava". Передъ вами четыреугольная башня -- готская; вы видите это по кладкѣ, по всему. Въ стѣну ея вдѣлана доска съ надписью готическими буквами.
   -- Здѣсь погибло царство готовъ!-- патетически воскликнулъ Гарсіа.
   -- Не тутъ ли именно купалась "прекрасная Флоринда"?
   -- Вотъ!
   И онъ даже ткнулъ пальцемъ по направленію къ рѣкѣ, гдѣ шаловливая дочь графа Юліана должна была погружаться въ воду, точно мой пріятель еще вчера вмѣстѣ съ королемъ Родриго смотрѣлъ на Тахо и полоскавшихся въ немъ дѣвушекъ.
   Вы помните этотъ эпизодъ? Если нѣтъ, позвольте мнѣ передать, какъ его разсказываютъ хроники того далекаго времени.
   Эта четыреугольная башня была частью дворца легкомысленнаго Родриго. Къ тому вотъ окну, что и теперь чернѣетъ, на ея старой мхомъ поросшей стѣнѣ былъ прикрѣпленъ желѣзный балконъ, теперь уже рухнувшій въ воды шумящей внизу рѣки. Король, забывшій завѣтъ своего предка Вамбы: "Властелинъ, прежде всего, долженъ бояться двухъ вещей въ мірѣ: лести окружающихъ и красоты женскаго тѣла",-- имѣлъ очень дурную привычку прятаться за занавѣску и любоваться купающимися толедскими дѣвицами. Тутъ, у берега, была чаща миртъ и жасминовъ. Онѣ въ ней раздѣвались. Разъ въ жаркій полдень молодымъ шалуньямъ вздумалось выйти изъ воды и помѣриться, чья ножка меньше. Одна изъ нихъ выхватила изъ своего платья желтую шелковую ленту и давай прикидывать ее ко всѣмъ. Самая очаровательная нога оказалась у Флоринды. Начали осматривать руки, и руки у нея, но словамъ романсеро, могли бы "ослѣпить любого христіанина". Зашелъ споръ о станѣ, и тотъ у графини Флоринды былъ признанъ самымъ тонкимъ. Родриго забылъ все на свѣтѣ. Онъ съ тѣхъ поръ спалъ и видѣлъ дочь графа Юліана.
   Разъ онъ засталъ ее въ своемъ дворцѣ, наклонился къ ней и на ухо прошепталъ ей.
   -- Ты знаешь ли, я умираю отъ любви къ тебѣ!..
   Дѣло кончилось, какъ и слѣдовало, когда дѣйствующими лицами являются короли и фрейлины, но упрямый готъ Юліанъ никакъ не хотѣлъ понять "этой чести". Онъ былъ правителемъ Андалузіи, "сеньоромъ" Тарифы и комендантомъ Сеуты. Вырвавъ изъ своей головы и бороды "множество бѣлыхъ волосъ" (по словамъ романсеро), Юліанъ призвалъ бывшаго у него въ услуженіи стараго мавра, приказалъ ему написать по-арабски письмо къ халифу, которымъ предавалъ ему Испанію, потомъ вонзилъ ножъ въ горло мавру.

[]

   Родриго потерялъ битву и королевство. Ему оставалось только умереть. Но смерть бѣжала отъ несчастнаго короля. Онъ отправился къ отшельнику, слава котораго гремѣла среди готовъ. Небо открыло ему, кто его посѣтитель и что онъ долженъ съ нимъ сдѣлать. Онъ заперъ короля въ гробъ, вмѣстѣ съ виперою, и заложилъ камнемъ пещеру, въ которую его поставилъ. Три дня Родриго провелъ тамъ. Утромъ на четвертый отшельникъ вошелъ къ нему.
   -- Боже, смилуйся надо мною!-- послышался ему голосъ несчастнаго короля.-- Випера меня пожираетъ!
   Впрочемъ, и до встрѣчи съ прекрасною Флориндой,-- по изслѣдованію современныхъ историковъ, никогда въ дѣйствительности не существовавшей,-- Родриго долженъ былъ знать, что его ждетъ.
   Въ церкви св. Хинеса, стоящей на самомъ высокомъ мѣстѣ въ Толедо, есть входъ въ черную подземную жилу. Она, извиваясь, проходитъ черезъ нѣдра утеса и за три версты отъ города вдругъ впадаетъ въ громадную пещеру. Нѣкогда на мѣстѣ церкви стоялъ дворецъ Тубалъ-Наина, отъ котораго, кстати сказать, готскіе короли, а потомъ и испанскіе, вели свое происхожденіе. Дворецъ былъ возстановленъ и расширенъ Геркулесомъ, тоже значущимся въ этой замѣчательной родословной. Тутъ же Геркулесъ воздвигъ и заколдовалъ башню. По повѣрію готовъ, Геркулесъ былъ великій чародѣй и могущественный кабалистъ. На башню имъ положено заклятіе: Иберійскій край до тѣхъ поръ будетъ жить спокойно, пока никто изъ смертныхъ не проникнетъ въ ея заповѣдныя двери. Но какъ только это случится, тотчасъ же дикіе и свирѣпые варвары наводнятъ полуостровъ. Твердо вѣруя въ это, готскіе короли назначали стражу, которая охраняла входъ въ башню. Сверхъ того, каждый изъ нихъ увеличивалъ число дверей въ нее, засововъ и замковъ. Такъ что, въ концѣ-концовъ, дѣйствительно, какъ въ русской сказкѣ, тайна башни хранилась за двѣнадцатью замками. Это продолжалось до Родриго. Очевидно, король этотъ былъ весьма легкомысленъ и совалъ свой носъ туда, куда не слѣдовало. Воображая, что въ башнѣ Геркулеса хранятся невѣсть какія сокровища (а въ деньгахъ онъ нуждался такъ, что даже нѣкоторое время корона его была въ залогѣ у толедскихъ евреевъ), онъ собралъ нѣсколько людей посмѣлѣе и во главѣ ихъ направился къ скалѣ, гдѣ стояла башня. Надъ входомъ чернѣла высѣченная въ камнѣ надпись греческими буквами: "Король, который отворитъ этотъ входъ и проникнетъ въ подземелье, увидитъ добро и зло". Родриго приказалъ отбить засовы, сломать замки и поднять тяжелую плиту надъ входомъ. Наиболѣе смѣлые рыцари, взявъ факелы, спустились въ тьму открывшагося подземелья, но тотчасъ же выбѣжали оттуда съ ужасомъ, трепещущіе, блѣдные, какъ привидѣнія. Имъ представился ужасный призракъ и вѣтеръ загасилъ факелы; они едва нашли путь оттуда.
   Родриго приказалъ вновь зажечь огни и держать щиты передъ ними такъ, чтобы вѣтеръ не могъ потушить ихъ. Король сталъ впереди и маленькій отрядъ двинулся въ отверстіе заколдованной башни. Подъ нею оказалось громадное четыреугольное подземелье, богато украшенное лѣпною работой и рѣзьбой. При колеблющемся пламени факеловъ то выступали на свѣтъ, то снова исчезали изваянныя изъ чернаго камня головы невѣдомыхъ звѣрей, изрѣдка выдѣлялись изъ мрака кабалистическіе знаки и надписи. Посреди, на небольшой черной колоннѣ, бронзовая статуя "ужаснаго вида". У нея въ рукѣ множество оружія, которымъ она неистово потрясала, била въ плиты пола, что производило страшный шумъ и гнало волны холоднаго воздуха на вошедшихъ. Родриго, "храбрый какъ готъ, рѣшительный какъ христіанинъ, вѣрующій въ Бога и не поддающійся языческимъ очарованіямъ", подошелъ прямо къ чудесному "истукану".
   -- Я прошу позволенія осмотрѣть все, что здѣсь находится! Впрочемъ, если ты мнѣ его не дашь, я постараюсь обойтись безъ него.

[]

   Бронзовый воинъ въ знакъ согласія пересталъ поражать землю "множествомъ оружія". Рыцари бросились обыскивать залу и скоро нашли большой ящикъ, покрытый странною тканью. На ней было золотомъ по черному изображено:
   "Открывшій меня увидитъ чудо".
   Рыцари живо разостлали мантіи и приготовили карманы, чтобы наполнить ихъ сокровищами. Подняли крышку и изъ ящика вспыхнуло пламя, а въ углахъ подземелья послышались громкіе стоны, будто весь народъ заплакалъ и началъ жаловаться на что-то. Потомъ съ потолка закапала кровь. Рыцари кинулись въ ужасѣ къ выходу, но Родриго повелительно остановилъ ихъ. Въ хранилищѣ было свернутое въ трубочку полотно. Онъ вынулъ его и развернулъ. На немъ были изображены арабскіе отряды, пѣшіе и конные, съ чалмами на головахъ, съ щитами и стрѣлами. Внизу длинная надпись, говорившая:
   "Тотъ, кто взойдетъ сюда, откроетъ ящикъ и взглянетъ на меня, потеряетъ Испанію и будетъ побѣжденъ изображеннымъ здѣсь народомъ".
   Родриго почувствовалъ, словно чьи-то желѣзныя руки хватаютъ его за сердце. По не слѣдовало поддаваться отчаянію при другихъ. Онъ принудилъ себя засмѣяться.
   -- Должно быть здѣсь.-- крикнулъ онъ рыцарямъ,-- что-нибудь еще есть, кромѣ этой глупой мазни.
   И вдругъ ему открылись новыя надписи на стѣнахъ.
   По лѣвую сторону отъ статуи: "Злополучный король! ты на свое горе вошелъ сюда".

[]

   По правую:
   "Чуждое племя лишитъ тебя власти и твой народъ потерпитъ жестокую кару".
   Позади:
   "Призываю арабовъ".
   Впереди:
   "Исполняю обязанность".
   Въ ту же ночь, когда король и рыцари вернулись, полные тяжкихъ предчувствій, страшная буря разразилась надъ Толедо. Молніи падали на готскій дворецъ и старая башня Геркулеса рухнула вдругъ съ такимъ шумомъ, что, казалось, распалась самая скала, на которой построенъ городъ. Испанія вскорѣ была завоевана арабами и царство готовъ погибло.
   "И все это,-- говоритъ Готье,-- случилось только потому, что Родриго неосторожно полюбовался ножками Флоринды и сходилъ въ погребъ!"
   Толедане до сихъ поръ съ суевѣрнымъ страхомъ разсказываютъ о подземельяхъ Геркулеса. La Cueva de Hercules, начинающаяся узкими трещинами подъ руинами храма св. Хинеса, мало изслѣдована, благодаря именно этому ужасу. Нѣсколько французовъ попробовали было спуститься туда, но ихъ чуть не закидали камнями испанцы. Когда они пожаловались алькаду, тотъ вполнѣ резонно замѣтилъ имъ:
   -- Разъ уже Испанія поплатилась за одного дурака, но тотъ хоть король былъ, а вы хотите, чтобы еще изъ-за васъ посыпались напасти на нашу благословенную страну.

[]

   Къ готскимъ руинамъ принадлежитъ здѣсь и дворецъ инфанты Галіаны. Издали, когда мы подходили къ нему по пустыннымъ полямъ (точно въ великомъ гнѣвѣ ихъ испепелило небо,-- до того они были сухи и безплодны), на темно-синемъ чудномъ небѣ вдругъ обрисовалась высокая арка подковою и двѣ могучія башни по обѣ стороны. Кругомъ лежатъ развалины несомнѣнно готскаго происхожденія, хотя народное преданіе приписываетъ постройку замка какому-то халифу Галафре, о которомъ исторія ничего не вѣдаетъ. Только и извѣстно, что дворецъ этотъ былъ воздвигнутъ для его дочери, "инфанты Галіаны". Отецъ избралъ для нея сады и парки, провелъ въ нихъ воды безчисленныхъ ручьевъ и тамъ день и ночь журчали струи, падая въ бронзовыя и мраморныя раковины водоемовъ. Въ цѣлой Испаніи, какъ о величайшемъ чудѣ, говорили о великолѣпіи замка, очарованіи его садовъ, при чемъ прибавляли, что красота Галіаны затмеваетъ все. Съ нею не могли бы сравниться даже ангелы. Халифъ берегъ ее, "какъ зѣницу ока". Для ея забавы онъ вырылъ въ садахъ прудъ, воды котораго подымались, опускались и исчезали вмѣстѣ съ луною; на шпиляхъ башенъ стояли вылитыя изъ серебра статуи, указывавшія золотыми копьями, откуда подуетъ вѣтеръ и придетъ гроза. Въ украшенныхъ драгоцѣнными камнями клѣткахъ пѣли птицы, какихъ до тѣхъ поръ свѣтъ не видѣлъ, и незримыя арфы звенѣли въ воздухѣ, пропитанномъ ароматами Востока. Халифъ подарилъ Галіанѣ чудное зеркало, гдѣ она видѣла, что дѣлается въ Толедо. Будучи сострадательна отъ природы, всякій разъ, замѣчая въ немъ чью-нибудь бѣду, она немедленно приходила на помощь. Слухи о красотѣ Галіаны разнеслись далеко. Дошли они, такимъ образомъ, до великана Брадаманте, сына короля Гмадалахары. Брадаманте славился тѣмъ, что вырывалъ хвосты у коней, останавливая ихъ на всемъ скаку. Онъ сбросилъ какъ-то съ Монсенара скалу, которую ангелы поставили на его дорогѣ, когда онъ ѣхалъ на злое дѣло. Брадаманте явился во дворецъ Галіаны и остался побѣдителемъ на турнирѣ. Онъ потребовалъ ея руки, грозя въ противномъ случаѣ уничтожить Галафре, его халифатъ и стереть съ лица земли Толедо. Общій ужасъ распространился по городу. Галафре плакалъ, прекрасная Галіана готовилась умертвить себя, какъ вдругъ у входа въ замокъ послышались веселые звуки роговъ и явился молодой рыцарь, при видѣ котораго сердце инфанты сразу забилось...
   Онъ тоже влюбился въ нее... Но Галафре объявилъ ему о требованіи Брадаманте. Рыцарь попросилъ назначить турниръ. Великанъ былъ сброшенъ съ лошади и убитъ рыцаремъ. Когда потребовалось объявить свое имя, онъ назвался сыномъ Пепина. Впослѣдствіи исторія дала ему имя Карла Великаго. Галіана приняла католицизмъ; Карлъ на ней женился и увезъ съ собою.
   Прекрасная легенда. Къ сожалѣнію только -- Карлъ Великій никогда не переходилъ по ту сторону Пиренеевъ.

[]

   Къ остальнымъ готскимъ древностямъ относится также "Pnerta del Cambron" -- созданіе славнаго Вамбы, Almaguera и Visagra -- главныя ворота города. Визагра тамъ, гдѣ нѣкогда стоялъ дворецъ Вамбы и Рессевинда. Когда арабы захотѣли перестроить эти ворота, то оба короля ночью подымались изъ могилъ и разрушали ихъ работу. Мавры не знали, что имъ дѣлать. Нашелся еврей, посовѣтовавшій имъ приказать служить панихиды надъ склепами обоихъ готскихъ повелителей, хотя надъ ними и стояла уже мусульманская мескита. Мавры послушались, и Визагра была достроена въ мѣсяцъ. Какъ изящна ея восточная арка и какою поэзіей дышетъ она! Кастильцы догадались ее замуровать, находи, что чѣмъ меньше арабскихъ воспоминаній въ этомъ готскомъ городѣ, тѣмъ лучше. Карлъ V, желая затмить арабскихъ строителей, построилъ около вторыя ворота!.. Мавританскія башни Визагры еще цѣлы. Онѣ печально смотрятъ на сожженныя солнцемъ окрестности Толедо. Въ тѣни ихъ я отыскивалъ здѣсь остатки римскаго цирка, едва намѣчающагося среди пустыни... Потомъ невольно взглядъ мой переходилъ къ старой базиликѣ около... Римляне, готы, мавры, кастильцы -- все это точно въ грозной тучѣ проносилось надъ Толедо и исчезало, только въ камняхъ оставляя слѣды своего существованія... И черезъ всю двухтысячелѣтнюю эпопею борьбы, разрушенія, созиданія и смерти, побѣдъ и пораженій, торжествъ и бѣдствій черною ниткой проходитъ одна глубокая и вѣчная идея,-- идея бренности всего, идея смерти, единственно неотразимой, единственно неизмѣнной повелительницы міра... Она одна не исчезаетъ, она одна остается. И даже когда ничего не останется, великое ничто будетъ ея обителью... "Только смерть вѣчна",-- говоритъ арабская надпись на одной изъ башенъ Визагры.
   Какъ-то прохожу я мимо собора, вдругъ слышу звуки фанфаръ, пѣсни и какой-то оглушительный шумъ, врывающійся порою въ ихъ мелодію.
   -- Что такое? спрашиваю у проходящаго мимо.
   -- Э!.. молятся, недовольно отвѣчаетъ онъ.
   -- Какъ это молятся?
   -- Подите и посмотрите сами.
   Толедане не похожи на остальныхъ кастильцевъ. Они вовсе не такъ преувеличенно вѣжливы и обязательны. Здѣсь не "цѣлуютъ рукъ" ни "на словахъ, ни въ письмахъ" (смотри "Очерки Испаніи" 2 тома. Москва), не разсыпаются въ всевозможныхъ любезностяхъ. Кастильская гордость здѣсь переходитъ въ надменность, и избави васъ Богъ -- быть черезчуръ обязательнымъ среди этихъ индѣйскихъ пѣтуховъ. Напротивъ, носъ вашъ долженъ смотрѣть въ самое небо, дороги не уступайте никому и смотрите на всѣхъ такъ, точно вы гдѣ-то въ недосягаемой высотѣ, а они копошатся внизу... Вы не проиграете отъ этого. Толеданинъ слишкомъ суровъ, чтобы цѣнить любезность! Вы не забыли, можетъ быть, отвѣтъ одного изъ здѣшнихъ офицеровъ, попавшаго во дворецъ къ королевѣ Изабеллѣ. Онъ вздумалъ говорить съ нею безъ общепринятаго правила и фразъ.
   -- Вы забываетесь -- я королева!
   -- А я -- толеданинъ!
   И офицеръ, кивнувъ головою, повернулся къ ней спиной я вышелъ.
   Его позвали опять...
   -- Вы не знаете своихъ обязанностей!
   -- Знаю слишкомъ хорошо... Я долженъ умереть за васъ -- сдѣлайте опытъ, прикажите и я умру! Но унижаться передъ вами?.. Никогда!..
   -- Я васъ, кажется, отошлю ѣсть картофель въ вашъ Толедо.
   -- Картофель въ Толедо слаще всѣхъ яствъ вашей кухни.
   -- Да что же вы воображаете, кромѣ Теледо нѣтъ ничего въ мірѣ.
   -- Нѣтъ, кое-что есть... только не заслуживающее никакого вниманія!
   Тутъ Изабелла, не выдержала и расхохоталась...
   Знаменитый поваръ епископа Бургонскаго былъ тоже толеданинъ. Какъ-то прелатъ пригрозилъ ему.
   -- Hombre! (человѣче), отвѣтилъ ему, гордо завертываясь въ плащъ, поваръ,-- я не потерплю ни отъ кого и никогда выговора. Я старый христіанинъ, благородный, какъ и король, даже, можетъ быть, нѣсколько больше...
   Я не безъ любопытства подходилъ къ шумѣвшей толпѣ. Она направлялась въ двери собора. Въ серединѣ ея плясали неистово двое крестьянъ. Обоимъ было лѣтъ по семидесяти, но они выкидывали такія колѣнца и съ столь серьезнымъ видомъ, шедшіе за ними, тоже сѣдые, односельчане такъ важно пѣли и били въ литавры, что я окончательно развелъ руками.
   -- Что они дѣлаютъ? опять спросилъ я у сосѣда.
   -- Молятся.
   -- То есть... танцуютъ?
   -- Да это все равно. Они пляшутъ во славу Божію. И Давидъ плясалъ.
   Я думалъ, что пляшущіе крестьяне остановятся хоть у паперти. Нѣтъ! У Puerta del Perdon они еще неистовѣе начали подпрыгивать, перекидываться съ ноги на ногу, взмахивать руками. Пѣсни громче. Я вслушивался, вслушивался и наконецъ сообразилъ, что поющіе старики благодарятъ за что-то Мадонну, а пляшущіе славятъ ее ногами.
   -- Радуемся тебѣ, Пречистая! поютъ позади.
   Плясуны сейчасъ же па.
   -- Простри на насъ десницу Твою.
   Другое, еще неожиданнѣе.
   Съ пѣсней и пляской они вошли въ соборъ и продолжали тамъ и то, и другое.
   Правду сказать, встрѣчая до тѣхъ поръ изображенія этого въ рисункахъ и картинахъ испанскихъ художниковъ, я не совсѣмъ вѣрилъ имъ. Теперь поневолѣ пришлось убѣдиться собственными глазами. Впослѣдствіи въ Севильѣ мнѣ случалось наблюдать болѣе поразительную сцену, когда цѣлая масса андалузскихъ мужиковъ принялась отплясывать подъ царственными сводами тамошней базилики. Въ то же время другіе пѣли, импровизируя въ порывѣ религіознаго восторга длинные стихи въ честь Мадонны.
   Когда въ слѣдующіе разы я пріѣзжалъ въ Толедо, мнѣ приходилось скрываться и бѣгать отъ Гарсіа де-ла-Вега. Это была митральеза легендъ. Онъ начиненъ ими до такой степени, что не можетъ открыть рта безъ того, чтобы оттуда не вылетѣло какого-нибудь болѣе или менѣе сказочнаго преданія. Начинало надоѣдать вмѣстѣ съ его толедскимъ патріотизмомъ.
   -- Не вы ли написали "Тысячу и одну ночь"?-- спросилъ я его разъ.
   -- Нѣтъ, но она была написана, разумѣется, въ Толедо.
   Я поднялъ руки кверху.
   -- И Библія, и Евангеліе, и Дантовъ "Адъ", и "Потерянный рай" Мильтона, и трагедіи Шекспира, и "Фаустъ" Гете -- все, все въ Толедо! расхохотался бывшій со мной сеньоръ Морайта (не смѣшивайте съ знаменитымъ въ Испаніи профессоромъ).
   -- Нѣтъ, но что касается "Тысячи и одной ночи", то именно здѣсь халифу Альмансоръбенъ-Маммуну впервые разсказала ихъ дочь кордуанскаго визиря. Объ этомъ свидѣтельствуютъ наши хроники. Я вамъ скажу даже, гдѣ это было: въ гаремѣ, который называется Taller del Moro. По этому случаю я знаю одну маленькую легенду.

[]

   Но при словѣ "легенда" я и Морайта въ ужасѣ разбѣжались въ разныя стороны и изъ угловъ противоположныхъ улицъ начали наблюдать, что дѣлалъ Гарсіа. Онъ совершенно спокойно остановилъ проходившаго мимо офицера и спросилъ его:
   -- Слышали ли вы что-нибудь о Taller del Moro?
   -- Ничего...
   -- Это чудесный арабскій дворецъ, въ которомъ впослѣдствіи тесали камни и приготовляли лѣпныя украшенія для толедскаго собора.
   Онъ нарочно говорилъ громко, точно опуская удочку съ наживкою въ воду. Сначала, дѣйствительно, похожій на ерша, Морайта не выдержалъ и выступилъ изъ-за своей засады, потомъ и мнѣ пришлось сдѣлать то же самое.
   Въ Taller del Moro теперь три залы, одна другой лучше. Изумительно исполненныя изъ гипса арабески еще хранятъ позолоту, кипарисовые и кедровые плафоны -- чудо арабской роскоши. Все, разумѣется, запущено до послѣдней степени. Кастильскіе Неуважай-Корыто нисколько не цѣнили остатковъ арабской старины. Въ одномъ мѣстѣ даже выломали часть великолѣпнѣйшихъ арабесокъ для того, чтобы лучше было приладить къ стѣнѣ кухонный шкафъ! Въ Taller der Moro есть арабская арка, отдѣланная съ ювелирною прелестью. Ее недавно хотѣли разбить, чтобы вставить сюда обыкновенныя четыреугольныя двери. Въ началѣ IX вѣка, въ царствованіе Аль-Хакема, халифа Кордовы и Толедо, въ то время какъ его войска были заняты войной, губернаторъ Толедо узналъ, что знатнѣйшія фамиліи города задумали обширный заговоръ. Онъ далъ разразиться первымъ его вспышкамъ, а потомъ, разобщивъ мятежниковъ и уничтоживъ ихъ, назначилъ у себя въ этомъ дворцѣ роскошный пиръ, названный имъ "пиромъ примиренія". Были приглашены всѣ наиболѣе важныя лица въ городѣ и заговорщики. Они явились и по мѣрѣ того, какъ ихъ вводили по-одиночкѣ къ губернатору, палачъ, бывшій при немъ, обезглавливалъ ихъ -- и правыхъ, и виноватыхъ... На слѣдующее утро на зубцахъ дворца красовались четыреста головъ. Аль-Хакемъ, похвалившій своего намѣстника за распорядительность, въ то же время упрекнулъ его за излишнюю жестокость.
   -- Изъ этихъ четырехсотъ человѣкъ было виновныхъ только 120?
   -- Да, халифъ, но у меня тогда 280 зубцовъ дворца оставались бы пустыми.
   Потомъ онъ объяснилъ, что населеніе города до того склонно къ мятежамъ, что иначе онъ не могъ поступить. Источникъ недовольства -- среди знатныхъ и именитыхъ людей. Бѣдняки работаютъ и исполняютъ обязанности. Поэтому-то онъ и счелъ необходимымъ однимъ ударомъ покончить со всѣмъ, что угрожало власти халифа.
   Комиссія историческихъ зданій Толедо хотѣла спасти зданіе, но у нея не хватило средствъ.

[]

   Можетъ быть, теперь она достигла цѣли. Жаль было видѣть какъ въ пышныхъ залахъ рабочіе тешутъ камень и, не жалѣя окружающей ихъ роскоши, уничтожаютъ послѣдніе ея остатки. Кое-гдѣ ползучій гераніумъ пробивается въ щели, скважины стѣнъ и раскидываетъ широкіе листья, точно хочетъ покрыть ими чудесныя "asulejos" -- изразцы мавританской обливки. Какъ "Taller del Moro", такъ и другой дворецъ -- "Casa сіе Mesa" -- являются одпими изъ многихъ образчиковъ того, что испанцы называютъ estilo Mudejar. По сокрушеніи арабскаго владычества здѣсь и даже послѣ поголовнаго изгнанія мусульманъ, въ странѣ остались "каменщики и лѣпщики" мавры, необходимые испанцамъ для постройки ихъ дворцовъ, прелатамъ -- для поддержки старыхъ сборовъ, королямъ -- для сохраненія арабскихъ альказаровъ. Этихъ рабочихъ мавры называли "alarifes", а христіане -- "mudejaras". Разумѣется, всѣ свои работы эти "аларифе" и "мудехары" производили въ знакомомъ имъ чисто-мавританскомъ стилѣ. Конквистадоры употребляли ихъ тоже въ качествѣ архитекторовъ, почему съ перваго же вѣка послѣ завоеванія всѣ постройки здѣсь дѣлались въ estilo mudejar. Даже старинныя готскія и римскія сооруженія поправлялись этими арабами, сообщавшими ихъ стѣнамъ и прямымъ линіямъ свои детали.
   Изъ "Taller del Moro" мы пошли къ альказару Карла V по узкимъ улицамъ, надъ которыми выдвинулись вверху галереи старыхъ домовъ. Съ одной намъ бросали цвѣты. Я былъ изумленъ. Неужели слѣдовало приписать моей особѣ эту любезность? Я поднялъ голову, отыскивая, кто это сдѣлалъ. Хорошенькое личико мелькнуло за рѣшеткою окна...
   -- Однако,-- проговорилъ я, не замѣтивъ, что Гарсіа покраснѣлъ.
   -- Это ничего... Это Анина...
   -- Какая Анина?
   -- Моя невѣста... Шалитъ...
   Второй дождь цвѣтовъ посыпался оттуда на наши головы.
   -- Не разскажете ли вы намъ легенду по этому поводу? улыбнулся Морайта.
   -- Да, какъ же. Знаете, въ царствованіе халифа Майму на...
   Но мы съ такимъ ужасомъ зажали себѣ уши, что онъ сконфузился, а вверху раздался серебристый смѣхъ.
   -- Гарсіа, вы не войдете ко мнѣ? послышалось оттуда.
   -- Голосъ прекрасной Галіаны, умоляющей васъ спасти ее отъ страшнаго Брадаманте! смѣялся Морайта.
   -- Пли дочь халифа проситъ готскаго короля Гарсіа...
   Но голосъ сверху не далъ намъ окончить.
   -- Вы можете и вашихъ друзей показать мнѣ съ сестрой.
   Гарсіа просіялъ.
   Мы вошли. Насъ встрѣтила пожилая дама, очень сконфуженная, повидимому.
   -- Извините, пожалуйста. Мои дочки -- такія шалуньи! Безъ отца росли, некому было сторожить ихъ! Анина, Мерседесъ... ступайте "ода! Сами же затѣяли!..
   Прехорошенькія толеданки показались въ дверяхъ, напустивъ на себя такую важность и скромность, что даже холодно стало! Одни глаза ихъ противорѣчили этому. Они и смѣялись, и горѣли.
   -- Знаете, amigo, что я скажу вамъ? обратился я къ Гарсіа.
   -- Что?
   -- Это лучшая ваша легенда.
   Онъ улыбнулся.
   -- Анина, спросите у сеньора, что онъ говоритъ?
   -- Что, что такое?.. и она подсѣла ко мнѣ, обдавая меня такими взорами, что у бѣднаго "эстранхеро" кружилась голова.
   -- Я сказалъ вашему новіо, что изъ всѣхъ извѣстныхъ ему легендъ самая лучшая та, о которой онъ ничего не говорилъ, а прямо показалъ ее намъ...
   Она засмѣялась.
   -- А какъ вамъ нравится вотъ эта легенда?-- и она толкнула впередъ вспыхнувшую, какъ зарево, Мерседесъ.
   -- Я, къ сожалѣнію, не умѣю говорить стихами...
   -- Зачѣмъ это?
   -- Развѣ о такой красотѣ можно отзываться прозой?
   Обѣ остались довольны нашими дешевыми любезностями. Послѣ мнѣ на Аламедѣ, во время прогулки, Анина даже высказала это.
   -- Знаете, наши толедане -- слишкомъ важный народъ и совсѣмъ не умѣютъ занимать дѣвушекъ... Что бы вамъ остаться съ вашимъ другомъ въ Толедо! Вотъ было бы весело...
   -- Смотрѣть, какъ вы выходите за этихъ "важныхъ" людей замужъ?
   -- Не всѣ, не всѣ! Хотите, я васъ познакомлю, у нея еще нѣтъ новіо...
   И не успѣлъ я еще рта разинуть, какъ она крикнула:
   -- Мануэла, Мануэла!

[]

   Къ намъ подбѣжалъ миніатюрный, но такой проворный чертенокъ, какого я до тѣхъ поръ и не видывалъ. Хотѣлось даже перекреститься отъ навожденія этихъ глазъ. Сначала, кромѣ нихъ, пылающихъ и громадныхъ, я ничего не замѣтилъ въ ея маленькомъ личикѣ и только потомъ мнѣ удалось разсмотрѣть алый ротъ и чудесный нервный носикъ съ вздрагивавшими ноздрями.
   -- Мануэла! вотъ эти кавальеро увѣряютъ, будто бы въ Толедо нѣтъ ни одной хорошенькой дѣвушки. Какъ ты думаешь, вѣжливо это съ ихъ стороны или нѣтъ?
   Мануэла засмѣялась. Я вспомнилъ сравненіе такого же смѣха, сдѣланное А. Толстымъ:
   
   Точно сыплется жемчугъ
   На серебряное блюдо...
   
   Добрый, красивый смѣхъ... Онъ далъ ей возможность щегольнуть такими зубами, что я совершенно теряюсь подыскать для нихъ сравненіе.
   -- Я этого не говорилъ никогда... Я вообще не имѣю привычки повторять чужое мнѣніе.
   -- Чье же это мнѣніе? спросила Аннна.
   -- Моего друга Гарсіа.
   Невѣста его вспыхнула и такъ заработала вѣеромъ, что я бы не хотѣлъ въ эту минуту быть на мѣстѣ пріятеля. Онъ, по обыкновенію, погруженный въ созерцаніе великаго прошлаго Толедо, даже не слышалъ, что я говорилъ.
   -- Вы сказали это? сверкая глазами, обратилась къ нему Анина.
   -- Еще бы!-- съ увѣренностью подтвердилъ точно проснувшійся Гарсіа. Онъ, несчастный, даже не зналъ, о чемъ идетъ рѣчь.
   -- Очень вамъ благодарна!
   -- Не стоитъ... Я всегда готовъ! продолжалъ онъ погружаться въ бездну.
   Заваривъ эту кашу, я заговорилъ съ Мануэлей и отошелъ въ сторону.
   -- Однако, вы злы! встрѣтила меня черезъ минуту помирившаяся нинья {Niña -- дѣвочка, дитя, такъ называютъ дѣвушекъ.}.
   -- А что?
   -- Мы чуть не поссорились съ Гарсіа.
   -- Онъ вамъ, вѣроятно, разсказалъ по этому поводу одну изъ своихъ легендъ?
   -- Ну, нѣтъ. Я ему не позволю...
   -- То-то онъ и отводитъ душу, встрѣчаясь съ нами!..

[]

   Въ толедскомъ обществѣ царствуетъ тонъ искренности и безцеремонности. Я говорю о семьяхъ. Здѣсь люди совсѣмъ не тѣ, какими они являются на улицахъ и на площадяхъ. Надутые индюки, которыхъ я описывалъ, въ присутствіи своихъ женщинъ вдругъ дѣлаются очень милыми людьми, далеко не въ такой степени обязательными, какъ въ другихъ городахъ Испаніи, но любезность тѣхъ нѣсколько даже стѣсняетъ васъ. Я помню, какъ въ Барселонѣ мнѣ пришлось бѣжать отъ друзей, потому что всякій разъ, какъ только я хотѣлъ платить за что-нибудь, лакеи, кондуктора, приказчики рѣшительно отвѣчали мнѣ:
   -- Pagado! (заплачено).
   Оказывалось, что приходившій со мною знакомый дѣлалъ незамѣтный знакъ, и вещь или билетъ записывались за нимъ. Въ Толедо васъ никто не поставитъ въ такое глупое положеніе,-- тамъ вамъ иной разъ и дороги не покажутъ толкомъ; но если вы встрѣтите кого-нибудь въ семьѣ -- дѣло иного рода. Вы быстро дѣлаетесь своимъ; только не распускайтесь, не слишкомъ будьте ласковы и держите голову выше.
   Я только что хотѣлъ распроститься съ новыми знакомыми, какъ Мануэла проговорила что-то своей матери и та подошла ко мнѣ съ Морайта.
   -- Сеньоры ничего не дѣлаютъ завтра вечеромъ?
   -- A la disposicion de liste! (къ вашимъ услугамъ), отвѣтили мы оба.
   -- Тогда, если вамъ не скучно будетъ раздѣлить общество такихъ молодыхъ дѣвчонокъ (ninas), какъ Мануэла и Мерседесъ съ Аниною, вы не откажите сдѣлать намъ честь посѣтить насъ. Обѣщаю, что будутъ много пѣть и танцовать...
   Всѣ эти любезности относились, разумѣется, не ко мнѣ. Морайта былъ холостъ -- это разъ, богатъ -- два и ухитрился уже сдѣлаться депутатомъ въ кортесахъ -- три. Такая партія кружила голову всякой испанской мамашѣ. Мануэла, шутившая со мною, обдавала его такими краснорѣчивыми взглядами, что мнѣ вчужѣ становилось жарко.
   Простившись съ ними, я и Гарсіа отправились осматривать толедскій альказаръ. Когда-то ихъ было здѣсь четыре. При мнѣ оставался одинъ, а теперь нѣтъ и этого. Толедскіе альказары славились красотой по всей Испаніи. Сеговійскій былъ выстроенъ по ихъ образу и подобію. Два изъ нихъ принадлежали арабамъ, одинъ былъ ими передѣланъ изъ преторіи готскихъ королей и, наконецъ, четвертый выстроенъ для себя императоромъ Карломъ V въ 1551 году.
   -- Вы знаете, какъ прежде называлась эта улица? спросилъ меня Гарсіа.
   -- Опять легенда?
   -- Нѣтъ, на этотъ разъ только фактъ. Это былъ "Покаянный путь", иначе "Торжество осла". Здѣсь во времена оны возили публично, раздѣтыми, на ослахъ, преступниковъ.
   Я вспомнилъ описаніе подобныхъ процессій у Франсиско де-Кеведо Вильегасъ.
   Оселъ въ испанской уголовщинѣ игралъ выдающуюся роль. На немъ возили приговоренныхъ къ бичеванію, "оперенію", висѣлицѣ. Преступника въ первомъ случаѣ раздѣвали до пояса. Впереди шествія слѣдовалъ альгвазилъ, быстро или медленно, зависѣло оттого, сколько ему заплачено родными наказуемаго. За альгвазиломъ "публичный крикунъ". Его дѣломъ было каждую минуту два раза во все горло объявлять имя преступника, совершенное имъ дѣяніе и наказаніе, къ которому онъ присужденъ. За осломъ палачъ, вооруженный бичомъ изъ кожи. Судъ не опредѣлялъ количества ударовъ. Это зависѣло отъ соглашенія между жертвою и палачомъ. Палачъ долженъ былъ пѣть и въ тактъ пѣнію бить преступника по плечамъ и спинѣ. Бѣдняку давался старый оселъ, шедшій нога за ногу, останавливавшійся отдыхать; палачъ пѣлъ "сегедильи" съ быстрымъ темпомъ, такъ что удары какъ дождь сыпались на несчастнаго. Послѣднему дорого обходилось эта "allegro vivace". За дукатъ, два, три, четыре давался оселъ моложе и быстрѣе, пнутъ болѣе тонкій и пѣсня пѣлась уже "andantinо", "andante", "largo".

[]

   Къ "оперенію" присуждались женщины и мужчины, обвинявшіеся въ колдовствѣ и дурномъ поведеніи. Виновныхъ также раздѣвали до пояса, обмазывали медомъ и вываливали въ пухѣ и перьяхъ. Весь остальной церемоніалъ -- какъ и въ первомъ случаѣ, включая и музыкальныя упражненія палача.
   На висѣлицу возили такимъ же образомъ.
   Только сжигаемые живьемъ освобождались отъ этого вокальнаго массажа.
   "Покаянный путь", по которому мы шли теперь, шире другихъ толедскихъ улицъ. Альказаръ былъ передъ нами. Но добраться до него казалось не такъ легко.
   Онъ точно висѣлъ въ небесахъ надъ Толедо. Выше этой громады не было ничего, разстилалась только лазурь безконечная, да рѣяли орлы. Площадь св. Магдалины, на которой сооружены его твердыни, самый высокій пунктъ Толедо. По видѣть его еще не значило быть близко къ нему. Онъ то показывался, то опять уходилъ куда-то, по мѣрѣ того, какъ мы подымались къ нему по старымъ и узкимъ улицамъ, почтительно уступая дорогу осламъ, пробиравшимся по нимъ, и даже перелѣзали черезъ тѣхъ длинноухихъ философовъ, которые, совершенно загородивъ путь, задумывались о тайнахъ бытія. Наконецъ, передъ нами раскинулась самая площадь альказара, но и тутъ еще до нея дойти сразу было невозможно. Въ самомъ устьѣ улицы стояли два осла, нагруженные громадными "тинахами" съ водою. Погонщики дубасили ословъ, но тѣ, вѣроятно, разсуждая, что маленькая непріятность не можетъ помѣшать большому удовольствію, стояли лобъ въ лобъ, безмолвно повѣряя другъ другу свои думы. Развести ихъ не было никакой возможности до тѣхъ поръ, пока мнѣ не пришла въ голову блестящая мысль. Въ улицу выходило окно булочной. Я взялъ два хлѣба: одинъ поручилъ Гарсіа, а другой оставилъ у себя. Мы съ двухъ разныхъ сторонъ предложили задумчивымъ осламъ это угощеніе и они немедленно разошлись вполнѣ благополучно. Еще одно доказательство, что мѣры кротости достигаютъ скорѣе своей цѣли и что "политика сердца" гораздо лучше "утвержденія власти на строгости и непреклонности". Колоссальный четыреугольникъ альказара Карла V производилъ сильное впечатлѣніе. Онъ бросаетъ свою тѣнь почти на весь городъ и вмѣстѣ съ соборомъ составляетъ два величайшія сооруженія Толедо. Прежде на его мѣстѣ стояли послѣдовательно римская крѣпость, готскій замокъ и арабскій дворецъ. Карлъ V приказалъ снести послѣдній и построить этотъ колоссъ, опиравшійся внутри на тридцать двѣ, поистинѣ, чудовищныя аркады. Посреди патіо -- одинъ изъ лучшихъ памятниковъ въ Испаніи. Бронзовый Карлъ повергъ на землю африканца. Выраженіе лицъ побѣдителя и побѣжденнаго прекрасны. Видимое дѣло, авторъ вложилъ въ это всю силу своего таланта, и таланта далеко не дюжиннаго. Какое величіе въ первомъ и какимъ ужасомъ охваченъ второй! Жестъ императора полонъ силы и могущества, его продолженіемъ могло быть только полное уничтоженіе врага, и во взглядѣ распростершагося на землѣ мавра видно уже отраженіе смерти. Тутъ бронза говоритъ вамъ. Откуда ни смотрите на эти двѣ фигуры, все равно, вы отовсюду понимаете, что выражаетъ та и другая. Мнѣ понравилось, что ваятель не увлекся обычнымъ презрѣніемъ кастильцевъ къ арабу. Его мавръ тоже могучъ, въ его лицѣ нѣтъ скотства, какъ это любили изображать старые здѣшніе ваятели. Побѣда надъ такимъ врагомъ еще болѣе возвышаетъ вождя. Надписи со всѣхъ сторонъ памятника, золотомъ по черному, изображаютъ подлинныя слова Карла V :
   "Или лягу трупомъ въ Африкѣ, или войду побѣдителемъ въ Тунисъ".
   "Если я упаду съ конемъ и знаменемъ, поставьте на ноги коня, знамя я подыму самъ!"

[]

   Когда я посѣщалъ альказаръ Карла V, тамъ помѣщалась военная школа. Передъ тѣмъ такая же была въ сеговійскомъ альказарѣ и, какъ я говорилъ уже въ своихъ Очеркахъ Испаніи, солдафоны нашли возможнымъ сжечь это чудо архитектуры среднихъ вѣковъ. Невольныя опасенія шевелились въ душѣ и за альказаръ Карла V -- и, увы! они исполнились. Два года тому назадъ телеграммы сообщили во всѣ концы свѣта, что и это диво творчества XVI столѣтія погибло въ огнѣ. Солдафоны толедскіе оказались достойными своихъ сеговійскихъ товарищей... Положительно Испанія недостойна владѣть такими великолѣпными памятниками славнаго прошлаго. Когда я записывалъ эти строки, телеграфъ принесъ извѣстіе, что величайшее сокровище, оставленное маврами въ наслѣдство испанцамъ, альгамбра Гренады погибла также въ огнѣ. Тутъ уже не неосторожность, а поджогъ... Право, Испанія -- слишкомъ большая барыня, оставляющая свои двери настежъ. Еще двадцать-тридцать лѣтъ -- и всѣ дивные памятники ея прошлаго останутся въ воспоминаніяхъ, да на страницахъ "путевыхъ очерковъ".
   Мы поднимались наверхъ по гигантской лѣстницѣ. Каменное великолѣпіе этихъ стѣнъ, безконечность линій, широта размѣровъ соотвѣтствовали духу автора этого альказара. Карлу Пятому, которому казался тѣсенъ цѣлый міръ, нельзя было жить въ иномъ дворцѣ. Тутъ на всемъ лежитъ отпечатокъ его мысли и характера. Ни одной улыбающейся арабской детали. Никакихъ арабскихъ мелочей. Все просто, все громадно, все уходило въ страшную высоту, гдѣ едва замѣчались величаво смыкавшіеся своды. Эти лѣстницы безконечны, перспективамъ нѣтъ конца. Залы холодны, но поражаютъ благородствомъ своего характера, своихъ пропорцій... Ничего лишняго... Это именно дворецъ такого императора, какимъ былъ Карлъ У; еще одна черточка -- и онъ сталъ бы чудовищною тюрьмой. На границѣ между тѣмъ и другимъ и остановился альказаръ Толедо. Этому дворцу, впрочемъ, не разъ приходилось гибнуть отъ огня и, замѣтьте, всегда истребляла его неистовствовавшая солдатчина. Сначала сожгли его португальцы въ 1710 году. Карлъ III возстановилъ его и помѣстилъ въ немъ фабрику шелковыхъ матерій, гдѣ занимались 700 работниковъ; въ началѣ нынѣшняго столѣтія солдаты маршала Сульта опять предали его пламени. Въ третій разъ сами испанцы уничтожили одно изъ величайшихъ чудесъ своихъ. Я представляю себѣ толедскую ночь, черную и непроглядную, эту едва намѣчивающуюся въ ней скалу съ средневѣковымъ готскимъ городомъ и на ея вершинѣ, весь охваченный пламенемъ, колоссъ между дворцами,-- альказаръ императора Еарла. Какъ пламя должно было рваться въ его громадныя окна, какими чудовлщными взрывами носилось надъ его кровлей, какъ въ торжествующей стихіи огня стояли, черныя и величавыя, его четыреугольныя башни и какіе багровые отблески бросалъ умирающій дворецъ на эти древнія улицы внизъ, на эти площади -- съ домами, изъ которыхъ младшему насчитывается два-три вѣка; какимъ зловѣщимъ ореоломъ охватывалъ онъ весь Толедо съ его соборами, замками, руинами, мостами и безднами, гдѣ течетъ романтическій Тахо!
   И сколько тайнъ было заключено въ каменныхъ массахъ альказара!

[]

   Мнѣ до сихъ поръ чудится эта прелестная женщина съ распущенными волнами бѣлокурыхъ волосъ, которую грубо тащили по гранитнымъ плитамъ альказара палачи Карла V. Донья Инесъ Армихо одна не хотѣла подчиниться холодному честолюбцу, которому вселенная казалась только пьедесталомъ. И ея отвѣтъ передъ казнью! Карлъ V хотѣлъ ее помиловать. Ему противно было проливать кровь женщины.
   -- Я хочу смерти, потому что жизнь теперь становится позорной!.. Для Испаніи нѣтъ убѣжища въ цѣломъ мірѣ отъ твоего деспотизма!
   Не видите ли вы въ этомъ отвѣтѣ отблеска героическаго духа старыхъ готовъ Толедо? Другая, не менѣе замѣчательная героиня -- жена Хуана Падилла, достойная мужа, нашедшаго въ своей великой душѣ достаточно силы, чтобы во имя чести, правды и совѣсти возстать противъ полубога, у ногъ котораго лежалъ, умирая, цѣлый міръ... Карлъ V заставилъ его сподвижниковъ задохнуться въ морѣ пролитой имъ крови. Онъ шелъ на возставшихъ грозною стихіей, не знавшею преградъ. Хуанъ погибъ подъ тоноромъ палача. Но мстительницей за него и продолжателемъ его дѣла явилась Маріа Падилла. Тѣ же уцѣлѣвшіе коммунеросы изъ 20,000 толедскихъ оружейниковъ, послѣдовавшихъ за ея мужемъ, стали и вокругъ нея стѣною.
   На предложенное ей помилованіе императора, опять не желавшаго имѣть дѣла съ женщинами, она отвѣтила презрительнымъ отказомъ.
   -- Я не боюсь смерти; меня въ небесахъ ждетъ мужъ!...
   Она заперлась въ Толедо и съ жалкою горстью своихъ выдерживала долгую осаду войскъ могущественнаго изъ повелителей земныхъ. Выбитая отсюда, она затворилась въ альказарѣ, еще не перестроенномъ Карломъ V.
   -- Чего нужно этой сумасшедшей?-- спросилъ императоръ.-- Я далъ ей жизнь...
   Изгнанная, наконецъ, изъ послѣдняго своего убѣжища, оскорбленная его палачами, она ушла въ Португалію. Властелинъ двухъ міровъ, когда его спросили, чего въ мірѣ онъ боится, отвѣчалъ:
   -- Ничего!... Нѣтъ, Бога... Впрочемъ, Бога я люблю...
   Вдругъ образъ этой рѣшительной женщины мелькнулъ въ его памяти и онъ, улыбаясь, проговорилъ:
   -- Нѣтъ, я дѣйствительно боюсь такихъ женщинъ, какъ Маріа Падилла. Гдѣ она теперь?
   -- Умерла въ Опорто.
   -- Ну, такъ теперь я могу сказать смѣло, что не боюсь ничего въ мірѣ!
   При жизни своего мужа жена его любила носить свое дѣвическое имя Маріа Пачеко. Но когда голова Хуана Падилла покатилась по холоднымъ плитамъ Сокодавера и палачъ стеръ его благородную кровь съ острія своего топора, она стала называть себя Падилла.
   -- Свѣтъ увидитъ, что Падилла не умеръ и живетъ во мнѣ!-- говорила она послѣднимъ коммунеросамъ Кастиліи, собравшимся вокругъ нея только для того, чтобы благородно умереть.
   Ландскнехты Карла V подъ Вильяларомъ убивали не мятежниковъ, а защитниковъ старыхъ фуэросовъ Испаніи. Вмѣстѣ съ Хуаномъ Падилла уходило изъ міра все, что было способнаго, честнаго и великодушнаго въ этой странѣ.
   Примѣръ его вдохновилъ даже тѣхъ, отъ кого никто не ожидалъ взрыва настоящаго патріотизма.
   Получивъ извѣстіе о побѣдѣ подъ Вильяларомъ, Карлъ V воскликнулъ:
   -- Наконецъ-то измѣна раздавлена!
   -- Нѣтъ, она восторжествовала!-- послышалось изъ группы окружавшихъ его придворныхъ.
   -- Какъ?
   -- Такъ. Единственный измѣнникъ во всемъ совершившемся -- вы, государь... Вы посягнули на то, что должны были защищать...
   Графу д'Ормону не пришлось продолжать далѣе. Черезъ три дня его привели въ маленькую церковь помолиться въ послѣдній разъ. Онъ склонилъ колѣна передъ пышною, разряженною статуей Мадонны.
   -- О, Пречистая, уготовь мнѣ мѣсто, гдѣ находится теперь великая душа Хуана Падилла!
   -- Императоръ желаетъ знать, каешься ли ты?-- спросилъ его духовникъ.
   -- Скажите ему, что я его прощаю за свою смерть, но родина не проститъ ему своей утраченной свободы... Исторія осудитъ Карла V и сорветъ съ него вѣнцъ величія. Онъ принадлежитъ не торжествующимъ, а побѣжденнымъ.
   Графа д'Ормона отвели въ подземелье. Его не хотѣли казнить публично.
   -- Я уже вижу мракъ смерти!-- воскликнулъ онъ, входя въ потемки этой залы, гдѣ только свѣтили факелы.-- Я уже вижу мракъ смерти! Скажите императору, что я умираю счастливѣе его!
   И голова юноши покатилась по плотно убитой землѣ этого погреба. Тутъ же вырыли яму и зарыли его.
   Филиппъ II пошелъ дальше. Онъ не справлялся о томъ, кается ли осужденный. Онъ набожно говорилъ въ этихъ случаяхъ:
   -- Богъ всевѣдущъ,-- слѣдовательно, Онъ разберетъ!... А до меня это не касается.
   Рядомъ, въ древнемъ нѣкогда альказарѣ, потомъ монастырѣ "Санта-Крусъ", такая же военная школа. Мы застали на ея изящномъ патіо ученіе. Необыкновенно суровый капитанище муштровалъ новичковъ столь свирѣпо, что у тѣхъ тряслись поджилки. Командиръ оралъ на нихъ, бѣсился и выходилъ изъ себя. Какого-то придурковатаго галисійца (всѣ галисійцы въ Испаніи считаются дураками) онъ обѣщалъ сгноить въ карцерѣ и даже разстрѣлять, а потомъ выбросить собакамъ. Взирая на объемистый животъ его и короткую шею, я не безъ любопытства ждалъ появленія "Кондратія Ивановича". Капитанъ все свирѣпѣлъ и свирѣпѣлъ, что не смущало только единственное существо на этомъ дворѣ -- маленькую, лѣтъ трехъ, глазастую, кудрявую и пухлую дочку командира. Она съ игрушечнымъ ружьемъ стала на лѣвомъ флангѣ вмѣстѣ съ солдатами и пресерьезно исполняла команду. Въ пароксизмѣ оранія капитанъ взглядывалъ на нее -- и отблескъ улыбки пробѣгалъ по его лицу, а вытопорщенные усы его какъ-то на мгновеніе ласково шевелились, точно онъ хотѣлъ ими пощекотать ея нѣжную щечку. Изъ сего послѣдняго я заключилъ, что карцеръ сегодня будетъ пустовать, и привелись разстрѣлять солдата, его никто бы не разстрѣлялъ, такъ что собакамъ не досталось бы тѣло бѣднаго галисійскаго остолопа, пугливо таращившагося на толстяка. Мимо вольнаго подражанія альказару Карла V, "Casa de Ayntamiento" (городской думы), мы пришли къ Palacio don Diego, гдѣ когда-то Энрико Транстамаро собиралъ заговорщиковъ противъ брата своего донъ - Педро. Теперь этотъ тоже нѣкогда альказаръ принадлежитъ какой-то обѣднѣвшей семьѣ и, разумѣется, его ждетъ участь, которая постигла и дворецъ маркизовъ Вильена, подареннаго Петромъ Жестокимъ этому роду послѣ казни Самуила Леви. Дворецъ донъ-Діего также рухнетъ и двѣ-три арки, да уцѣлѣвшія колонны будутъ указывать позднѣйшимъ путешественникамъ мѣсто, гдѣ нѣкогда стоялъ онъ. Я готовъ еще разъ повторить, что Испанія не стоитъ своихъ памятниковъ...

[]

   Когда мы возвращались домой, издали доносились звуки военной музыки. Арія изъ Корневильскихъ колоколовъ здѣсь, въ этомъ готскомъ городѣ, между двумя рядами средневѣковыхъ мрачныхъ домовъ, въ тиши этихъ грозныхъ башенъ, на узкихъ улицахъ, которымъ больше къ лицу безмолвіе, закутанныя по самый носъ, таинственныя фигуры, крадущіяся вдоль по стѣнкамъ... Музыка подходила къ намъ... Дѣйствительно, мы не ослышались: это Корневильскіе колокола...
   -- Опять похороны!-- недовольно проворчалъ Гарсіа.
   -- Гдѣ?
   -- Да слышите музыку?
   -- Какъ... Корневильскіе колокола и -- похороны? Что вы мистифицируете насъ?
   -- Разумѣется! Что тутъ удивительнаго, умеръ ребенокъ...
   И въ самомъ дѣлѣ, изъ черной, какъ совѣсть грѣшника, улицы на площадь выдвигался громадный крестъ; его несъ здоровый малый; въ бѣлой церковной сутанѣ, за нимъ слѣдовали такіе же, съ музыкою во главѣ, исполнявшею веселые опереточные мотивы.
   -- А гдѣ же священники?
   -- Священники? Они никогда здѣсь не провожаютъ до могилы.
   -- Простите меня, но при чемъ же тутъ музыка?
   -- Еще бы! Всѣ должны радоваться... Вѣдь, если умеръ ребенокъ, значитъ, однимъ лишнимъ ангеломъ больше на небѣ. И первая -- семья его выигрываетъ отъ этого. У нея тамъ является хранитель и ходатай... Если хоронятъ дитя, у всѣхъ на лицѣ должна быть улыбка; никто не смѣетъ носитъ траура...
   Гробикъ несли открытымъ. Посреди розъ и лилій колыхалось, вправо и влѣво, пухлое, наивное личико словно заснувшаго ребенка.
   Взрослыхъ хоронятъ иначе. Тотъ же крестъ впереди, но кругомъ молчаливая толпа. Гробъ несутъ на рукахъ. Женщины должны оставаться дома. Священники провожаютъ только до перваго угла улицы, гдѣ и даютъ останкамъ свое послѣднее благословеніе. Схороненнаго скоро забываютъ всѣ и поэтому на испанскихъ кладбищахъ вы никогда и никого не встрѣтите. Здѣсь не приходятъ плакать надъ могилами!
   Зато гробовщики обыкновенно помѣщаются на лучшихъ улицахъ, посреди magasins de luxe. Окна лавки, даже тротуары передъ лавкою заняты выставкою гробовъ, непремѣнно пестрыхъ цвѣтовъ, роскошныхъ, которые подъ солнцемъ могли бы привести въ восторгъ колориста. Рядомъ помѣщается выставка гитаръ, блещетъ яркими камнями ювелиръ... Поучительное сосѣдство!.. Часто гробовщикъ соединяетъ съ своимъ ремесломъ другое. Такъ, въ Толедо я видѣлъ пышную выставку гробовъ и подъ ними на стѣнѣ надпись: "Здѣсь же можно заказывать брачный столъ", а на одной изъ улицъ Сокодавера, надъ, магазиномъ гробовщика, большими золотыми буквами, надпись: "Коптятъ окорока и приготовляютъ колбасы". Хорошимъ апетитомъ надо обладать, чтобы эти вкусныя вещи заказывать здѣсь!
   Священники не провожаютъ трупъ до могилы, зато остаются цѣлые дни и ночи при умирающемъ. Если онъ принадлежалъ къ какому-нибудь братству, то вокругъ его ложа нѣсколько такихъ молятся вмѣстѣ съ нимъ. Испанецъ умираетъ удивительно. Нигдѣ такъ не оказывается flema castillana, какъ здѣсь. Ни жалобы, ни малодушія, ни порывовъ тоски... Такъ должно было случиться, о чемъ же еще толковать?... Кругомъ всѣ на колѣняхъ, у всѣхъ на устахъ слова молитвы, которую и онъ повторяетъ вслухъ, если у него хватитъ силы. Во время казни, въ то время, какъ желѣзное кольцо надѣто на шею преступника и палачъ готовится повернуть позади роковой винтъ, зрители и виновникъ торжества одинаково читаютъ "Credo", часто къ этому присоединяется и палачъ. Братства уже ждутъ. Какъ только осужденный задушенъ, имъ принадлежитъ его тѣло. Они завертываютъ его въ саванъ, кладутъ въ гробъ и несутъ въ церковь... Умершій погребается такъ же, какъ и всѣ. Тѣ же похоронныя почести оказываются ему. Въ старыхъ городахъ Испаніи, какъ, напримѣръ, въ Толедо, въ моментъ, когда казнимый испускаетъ духъ, въ ближайшей церкви ударяютъ въ колоколъ. Тотчасъ же священники, ожидающіе этого момента у алтарей разныхъ храмовъ, подымаютъ св. дары и начинаютъ о немъ панихиды, послѣ чего преступникъ считается вполнѣ примиреннымъ съ обществомъ. За его гробомъ слѣдуютъ его родные и друзья, и хоронитъ его братство также какъ и другихъ, не дѣлая никакой разницы. О гарротѣ въ Испаніи намъ придется говорить впослѣдствіи. Надо сознаться, что всякая смертная казнь отвратительна, но кастильское національное задушеніе ужаснѣе другихъ казней.

[]

[]

XI.
Кабачокъ веселаго монаха".-- Милагра и ея пѣсни.-- Утро на Тахо.

   На вечеръ этого дня у насъ время было свободно. Завтра насъ ждала Мануэла, сегодня -- принадлежало намъ.
   -- Куда намъ дѣваться?-- обратился ко мнѣ Морайта.-- Въ Атенеумъ?
   -- Благодарю покорно. Слушать рефератъ сеньора Кристоболя Аланса о романахъ Дюмаотда... Я ужъ лучше прямо въ Ноевъ ковчегъ залѣзу.
   -- Куда же?
   -- Пойдемъ въ кабакъ!
   -- Что?
   -- Въ кабакъ... и еще знаете какой?-- въ "пристанище святыхъ отцовъ".

[]

   Нужно было знать, куда я предлагалъ идти моему пріятелю, завсегдатаю самыхъ чопорныхъ гостиныхъ Мадрида, чтобы понять его ужасъ, кабачокъ "святыхъ отцовъ" или, какъ его иначе называли, "веселаго монаха", пользовался въ этомъ отношеніи установившеюся репутаціей. У него была даже своя исторія. Когда въ 1835 году монастыри были уничтожены въ Испаніи, то множество иноковъ оказались выкинутыми на произволъ судьбы. Люди, привыкшіе къ безмятежному порядку обители, къ праздности, очутились на улицѣ, предоставленные самимъ себѣ. Ни родныхъ, ни друзей у большинства не было; пасть ушла въ деревни, часть перемерла на первыхъ же порахъ отъ голоду, а остальные опустились и примкнули къ уличному нищенству. Впервые въ кабакахъ, гдѣ ютились по ночамъ воры, попрошайки, оборвыши, показались оригиналы Зурбарана, Моралеса, Грено, Гойи и другихъ испанскихъ художниковъ. За мостомъ въ то время былъ очень скверный притонъ, хозяинъ котораго, отъявленный клерикалъ, особенно привѣтливо относился къ монахамъ и кормилъ ихъ въ долгъ. Кабачокъ тогда же назвали кабачкомъ "Веселаго Монаха", и это имя считается за нимъ до сихъ поръ, когда уже давно на испанскихъ улицахъ не видать exclaustrado, какъ окрестили этихъ несчастныхъ, выброшенныхъ изъ упраздненныхъ монастырей. Мы съ Морайта условились идти туда. Ему удалось подавить въ себѣ брезгливость мадридскаго гидальго, привыкшаго проводить вечера въ королевской оперѣ, у разныхъ герцогинь и въ palacio real... Мы, на всякій случай, положили въ карманъ револьверы, оставили деньги дома и взяли съ собой только по сорока пезетъ (peseta = 1 франку) мелочью, затѣмъ надѣли на себя самые скверные плащи, какіе у насъ нашлись, и по узкимъ улицамъ, гдѣ каждую секунду намъ казалось, что противуположныя стѣны сдвинутся и расплющатъ насъ, вышли на Сокодаверъ, оттуда черезъ Пуэрта дель-Соль на мостъ д'Алькантара. Пройдя его, мы спустились по головоломной тропинкѣ къ Тахо, зловѣще шумѣвшему въ потемкахъ. Въ то время, какъ заходящее солнце горѣло прощальными отсвѣтами на башняхъ собора и на стѣнахъ Альказара, до насъ его лучи уже не доходили. Дорога скверная, но сбиться съ нея нельзя было. Она оказывалась единственною. Сойдя къ рѣкѣ, мы долго шли вдоль нея, то и дѣло натыкаясь на какія-то руины, по которымъ дикая поросль разбросала свои цѣпкія вѣтви и сочные листья. Нѣсколько разъ намъ встрѣчались широкорожіе молодцы, очевидно направлявшіеся туда же, куда и мы, и довольно подозрительно на насъ посматривавшіе. Другіе и смотрѣть не могли,-- очевидно, это были жертвы tabardillo, особеннаго, свойственнаго Кастиліямъ и Ламанчѣ солнечнаго удара, который иногда убиваетъ человѣка или отнимаетъ у него зрѣніе.
   -- Hermano {Такъ обращаются здѣсь къ нищимъ: hermano -- братъ.},-- обращался я къ нимъ,-- далеко ли еще "Пристанище Веселаго Монаха"?
   -- Будетъ минутъ двадцать хорошаго шага.
   Но эти двадцать минутъ проходили, а никакого пристанища не оказывалось. Опять попадались молодцы, точно выхваченные изъ Rhiconete у Cortadillo Сервантеса, необыкновенно вѣжливые, но съ такими глазами откровеннаго направленія, что я невольно ощупывалъ въ карманѣ револьверъ. Вѣжливость въ нравахъ испанцевъ настолько, что въ горахъ Сіерры Морены разбойники приглашаютъ васъ не иначе очистить ваши карманы, какъ:
   -- Por amor de Dios! Сеньоры кавальеро, окажите милость вашему покорнѣйшему слугѣ.

[]

   Можно ли отказать такимъ милымъ людямъ, тѣмъ болѣе, что они направляютъ вамъ въ грудь свои trabucos -- ружья съ раструбами у дула? Даже встрѣчаясь другъ съ другомъ, они обмѣниваются вполнѣ рыцарскими фразами:
   -- Es, vuesta mercecl, para ventura laclron?
   (Не разбойникъ ли тоже, ваше милость, на всякій случай?)
   Другой отвѣчалъ ему столь же галантерейно:
   -- Si! Para servir а Dios у а la buen geute!
   (Да! Чтобы послужить Богу я добрымъ людямъ...)
   Толедскіе нищіе сверхъ того хвалятся, что они говорятъ самымъ лучшимъ языкомъ въ Испаніи. И они правы. Самая фраза, манера произносить, изысканность выраженій,-- все это доказываетъ, что Толедо недаромъ съ XV вѣка считается законодателемъ чистаго castillana (кастильскаго языка). Во времена Сервантеса толедское нарѣчіе признавали самымъ правильнымъ. Въ XIII в. оно уже было объявлено офиціальнымъ и Альфонсъ Мудрый издалъ указъ: "Въ спорахъ о значеніи словъ принимать тѣ, которыя они имѣютъ въ Толедо".
   Скоро насъ окружилъ такой мракъ, что мы думали уже зажечь фонари (маленькіе, безъ которыхъ нельзя шагу ступить въ Толедо), какъ вдругъ вдали засіялъ какой-то громадный зѣвъ и мы, подойдя, увидѣли отворенныя двери венты... Снаружи даже можно было полюбоваться, какъ пылаетъ печь въ глубинѣ большой комнаты, какъ на ея огнистомъ фонѣ выдѣляются деревянные столбы, подпирающіе кровлю... Мы пріостановились у входа; трудно себѣ представить картину живописнѣе той, которая была передъ нами. Багровые отсвѣты пламени отражались на десяткѣ характерныхъ лицъ, въ большинствѣ уродливыхъ: кривыхъ, слѣпыхъ, безносыхъ, съ продранными ртами, но не банальныхъ, не обыкновенныхъ. Нищіе и разные "ринконеты" и "кортадильо" сидѣли за столами. Кто бренчалъ на гитарѣ, кто пѣлъ, кто спорилъ, а кто, опустивъ лохматую голову на руки, задумался о чемъ-то. Тутъ же были и женщины въ такихъ же лохмотьяхъ, съ рѣзкими истощенными лицами, часто хранившими слѣды былой красоты. Мы только что хотѣли переступить порогъ, какъ передъ нами остановилась какая-то громадина. Будь у него въ рукахъ ослиная челюсть, я бы не усомнился, что это Самсонъ. Теперь его можно было принять за кого угодно -- за Тубалъ-Каина, основателя Толедо, но никакъ не за хозяина этого кабака.
   -- Que quiera, uste? (Что угодно вамъ?) -- подозрительно обратился онъ ко мнѣ.
   -- Бутылку добраго вина.
   -- No tengo el honor de conocer а uste! (Не имѣю чести знать вашей милости!)
   А самъ ни съ мѣста.
   -- Видите ли,-- обратился я къ Морайта,-- мы съ вами, очевидно, недостаточно представительны, чтобы войти въ это прекрасное общество... Я иностранецъ, я пришелъ издали,-- сталъ объяснять я.-- Я осмотрѣлъ въ Толедо всѣ его достопримѣчательности: соборъ, Альказаръ, Пуэрта дель-Соль, но еще не видалъ "Пристанища Веселаго Монаха", безъ чего знакомство мое съ Толедо не можетъ быть полнымъ.

[]

   Хозяинъ, очевидно, былъ польщенъ и отодвинулся отъ дверей. Но насъ немедленно атаковалъ какой-то молодчинище въ широкихъ штанахъ и... ботфортахъ. Онъ заговорилъ съ Морайта задирающимъ тономъ, причемъ окружавшіе насъ бездѣльники улыбались и подталкивали другъ друга локтями. Морайта ужъ было сталъ теряться, какъ вдругъ я строго обратился къ этому странному субъекту:
   -- Какое вы право имѣете носить ботфорты?
   -- Я?-- изумился онъ.-- Какъ какое право?
   -- Да такъ... Извѣстно вамъ или нѣтъ, что королевскимъ указомъ Филиппа II (да поджарятъ его черти въ аду на обѣ корки!) въ 1623 году были запрещены ботфорты и широкіе штаны?
   -- Какъ запрещены?-- растерялся тотъ.
   -- Такъ, формально.
   -- Почему?
   Кругомъ начинался смѣхъ. Въ Испаніи даже такая публика любитъ и понимаетъ шутку.
   -- Потому что Донъ-Карлосъ пряталъ въ нихъ пистолеты, наводившіе ужасъ на его отца.
   -- Донъ-Карлосъ?... Да я самъ игралъ Донъ-Карлоса!-- вдругъ гордо заговорилъ нашъ собесѣдникъ.
   -- Вы, значитъ, актеръ?
   -- Да, пока состоящій не у дѣлъ... Я и костюмомъ этимъ завладѣлъ у прогорѣвшаго и надувшаго насъ пмирессаріо. Иначе намъ не въ чемъ было бы и выбраться.
   -- Да? Тогда, товарищъ, позвольте пожать вашу руку. Рекомендуюсь: маркизъ Поза.
   -- Вы тоже актеръ?
   -- Да, потому что мы всѣ актеры на жизненной аренѣ... Hemos hecho toclo Іо que lieraos podido!.. Мы дѣлаемъ все, что можемъ... И потому позвольте предложить вамъ оказать намъ честь выпить съ нами стаканъ манцаниллы.
   Очевидно, нашъ train понравился публикѣ "Веселаго Монаха", потому что со всѣхъ сторонъ послышалось:
   -- Es un hornbre de bien (это порядочный человѣкъ).
   -- Es ima persona honrada (почтенная особа).
   -- Y de buena familia (и хорошей фамиліи).
   -- Sientese, uste! (Садитесь!) -- принесъ намъ хозяинъ табуретъ.-- Esta, uste, bien hai? (Хорошо ли вамъ здѣсь?)
   Такимъ образомъ я почувствовалъ себя какъ дома. Только Морайту коробило.
   -- Знаете,-- шепнулъ онъ мнѣ,-- я всего себя, вернувшись, обсыплю персидскимъ порошкомъ!... По мнѣ уже теперь скачетъ столько блохъ, сколько у Лопе де-Вега считается пьесъ... И кусаются же!
   -- Счастіе, что съ нами нѣтъ Гарсіа, а то онъ сейчасъ бы разсказалъ легенду, какъ випера кусала короля Родриго.
   -- Донъ Родриго, по крайней мѣрѣ, предварительно пошалилъ съ прелестною Флориндой!
   -- А развѣ Мануэла не такъ же прелестна?
   Когда мы сразу потребовали двадцать бутылокъ вина и предложили распить ихъ всей честной компаніи, кругомъ послышался уже взрывъ восторга:

[]

   -- Сейчасъ видно настоящаго гидальго!-- орали нищіе.
   -- Хорошаго товарища и въ грязи отыщешь!
   Только одинъ -- продувная шельма -- вдругъ отвелъ въ сторону Морайта.
   -- Я знаю, чего вамъ надо!-- подмигнулъ онъ ему.-- Я понимаю сеньора. Есть разная такая работа, какой сеньоры гнушаются, но хорошо платятъ за нее. Такъ на этотъ случай прошу помнить мое имя -- Пако Вудсъ. Это я самый... Иначе,-- нѣсколько застѣнчиво продолжалъ онъ, опуская внизъ невинные глаза,-- иначе меня знаютъ подъ именемъ Kelojero (часовщика), но я способенъ и на всякую другую работу.
   Морайта въ изысканныхъ выраженіяхъ поблагодарилъ его и, подсаживаясь ко мнѣ, шепнулъ:
   -- Однако, скажу я вамъ, попали мы въ хорошую шайку.
   Во мнѣ, разумѣется, сразу узнали иностранца и потому перестали меня опасаться. Когда на другой день я разсказывалъ объ этомъ знакомымъ, тѣ приходили въ ужасъ.
   -- Да знаете ли вы, что тамъ случаются и убійства?
   -- Какія?
   -- Недавно одного переодѣтаго полицейскаго ухлопали. Онъ вошелъ такъ же, какъ и вы, и сѣлъ. На грѣхъ, его узнали. Я вдругъ одинъ всталъ и кричитъ ему:
   -- На olvidado usted de serrar la puerta! (Вы забыли запереть дверь).
   Тотъ обернулся и въ это время получилъ ударъ ножомъ между лопатокъ.
   Я могу похвалиться, что почтенная аудиторія сразу почувствовала ко мнѣ довѣріе. Слѣдуетъ прибавить, что и я давно не проводилъ времени веселѣе. Оригинальный сбродъ, пылающая печь, калѣки... Будь кругомъ не вента, а лѣсъ и скалы, можно было бы подумать, что вдругъ передъ нами воскресла одна изъ сценъ, переданныхъ на полотно Сальваторомъ Розою. Между нищими оказались прекрасные гитаристы, а "Донъ Карлосъ" въ запрещенныхъ штанахъ и ботфортахъ прекрасно пѣлъ андалузскія пѣсни. Вотъ одна изъ нихъ, которую я записалъ и перевелъ:
   
   На дорогѣ пыль столбомъ...
   Пѣсни, крики... "Тише, черти,
   Кто, скажите, подъ ножомъ
   Не боится лютой смерти?"
   
   И выходитъ вдругъ одна:
   Очи словно пламя мечутъ;
   Обожгутъ, такъ доктора
   Никакіе не излечутъ...
   
   -- "Смерть гитанѣ нипочемъ,--
   Всѣ умремъ мы поневолѣ.
   Отъ болѣзни-ль, подъ ножомъ,
   Господа, не все равно ли?"
   
   -- "Если такъ, моей женой
   Собирайся тотчасъ въ горы".
   -- "Пусть! Но самъ ты кто такой?"
   -- "Я? Луисъ -- гроза Алоры!"
   
   -- "Ты Луисъ?.. А гдѣ же та,
   Что съ тобой пошла недавно?"
   -- "Надъ стремниной у креста,--
   Ей въ могилѣ спится славно...
   
   -- "Соледадъ была юна
   И прекрасна... Кто-жъ виною,
   Что недвижно спитъ она
   Подъ доскою гробовою?...
   
   "Этотъ ножъ, да ночь,-- не могъ
   Я стерпѣть ея укора..."
   -- "Донъ Луисъ, насъ слышитъ Богъ,
   Я сестра ея, Аурора!..."
   
   "И она, быстрѣй чѣмъ глазъ,
   Въ сердце ножъ ему вонзила...
   -- "Соледадъ! Взгляни на насъ,--
   За тебя я отомстила!...
   
   "Спи-жъ спокойно!" А кругомъ
   Пѣсни, крики, звонъ гитары,
   По дорогѣ пыль столбомъ,
   И въ пыли той пляшутъ пары!...
   
   Нужно отдать справедливость эксъ-актеру, онъ такъ пѣлъ, что одинъ нищій, забывъ, что онъ безногій, самъ заплясалъ въ этой разбойничьей вентѣ. Еще не успѣлъ пѣвецъ окончить, какъ въ дверяхъ показалась худенькая, тоненькая, гибкая, какъ змѣя, дѣвушка съ бубномъ въ рукахъ. Она не была хороша собою, но, Господи, какъ у нея горѣли глаза! Какіе дивные волосы космами падали назадъ!
   -- А, нинья!-- закричали ей кругомъ.
   -- Иди сюда, моя птичка!
   -- Милагра! Мы тебя ждали, ждали...
   Дико и застѣнчиво улыбаясь, она подошла къ столу, кивнула дружески актеру и подставила лобъ безногому отвратительному нищему.
   -- Какъ дѣла, отецъ?
   -- Англичане собаки!-- отвѣчалъ онъ.
   Она поняла.

[]

   -- Ну, отъ нихъ какая пожива! У нихъ бѣдный человѣкъ хоть на глазахъ умирай!... Имъ все равно.
   -- А ты какъ?
   -- Пять реаловъ собрала!-- и она подбросила бубномъ горсточку мѣди.
   Потомъ обернулась, увидала насъ и еще больше вытаращила свои глаза.
   -- Кто это?
   -- Эстранхеро, но, повидимому, гидальго и хорошей фамиліи!-- рекомендовали насъ эти господа.
   Она уставилась на меня.
   -- Отчего у него такая борода? Deseo conocerie (хочу съ нимъ познакомиться).
   И мы немедленно сдѣлались пріятелями.
   Милагра оказалась цыганкой изъ Севильи. Это, впрочемъ, ясно было и безъ ея объясненій. У кастилянокъ прелестные глаза, но они мерцаютъ, а не горятъ такимъ безумнымъ огнемъ. Въ самомъ дѣлѣ "безумнымъ". Иного опредѣленія я и не приберу. Такъ они должны сверкать у сумасшедшихъ, и то въ пароксизмахъ. Лицо ея было такъ выразительно, что, мнѣ кажется, она не могла бы скрыть ничего, что творится въ ея маленькомъ сердчишкѣ. Въ ея чертахъ каждое движеніе души отражалось ранѣе, чѣмъ она сама сознавала его. И какая прелестная молящая улыбка!... Вы забывали, что у нея почти черное лицо, тонкія, какъ плетя, руки. Она съ наивностью ребенка, или звѣреныша, пощупала мою бороду.
   -- Я думала, что привязана!-- разочарованно проговорила она.-- У испанцевъ такъ не растетъ... У васъ точно два хвоста. Если вы иностранецъ, эстранхеро, отчего же вы говорите по-испански... положимъ, скверно?
   -- Я учился.
   -- Нинья!-- позвалъ ее отецъ.-- Ты бы спѣла что-нибудь... Кавальеро слышалъ только что пѣсню дона Персико,-- кивнулъ онъ на актера въ запрещенныхъ ботфортахъ,-- и записалъ себѣ въ книжку... Вернется домой и разскажетъ, какъ у насъ поютъ.
   -- Ave Maria Purissima! Мнѣ страшно. Я боюсь тѣхъ, что записываютъ въ книжку!-- А у самой смѣхъ такъ и скользитъ по губамъ.-- Они записываютъ, а потомъ, смотришь, всѣ читаютъ про тебя!...
   -- А развѣ вамъ случалось встрѣчать такихъ?
   -- Какъ же. Я пѣла прежде въ "Cafe del Tormento". Ну, одинъ "франсесъ" вертѣлся все около и тоже записывалъ въ книжку. Мѣсяца не прошло, какъ къ намъ въ кафе начали шляться и инглесы, и франсесы, и еще какіе тамъ есть народы -- разные, говорятъ,-- придутъ и спрашиваютъ, гдѣ тутъ гитана Милагра? Всѣ подруги надо мною смѣяться стали.
   И она ударила въ бубенъ.
   -- Ну, ну, нинья...
   Отецъ ея тронулъ струны гитары и онѣ заплакали о чемъ-то, чего никто не знаетъ, но чего каждому жаль. Точно изъ какой-то безконечной дали донеслась тихое рыданіе и смолкло. Забилось сердце... Мнѣ чудилось, что со струнъ этихъ каплютъ слезы. Тише я тише струны. Теперь уже едва-едва вздрагиваютъ и шопотомъ жалуются... Чу, что это за странный звукъ? Точно чья-то душа всполохнулась и отозвалась этимъ струнамъ. Еще и еще. Неужели это Милагра? И не узнать ея! Глаза стали большіе-большіе... Теперь уже они не мечутъ пламени, они сплошь подернуты скорбью и мукой. Какая тоска въ ея голосѣ!... Такая тоска, что люди умираютъ отъ нея. И смуглое, темное лицо поблѣднѣло... Она, раскачиваясь, схватилась руками за волосы, точно вырвать ихъ хочетъ... Хоть рисуй съ нея "отчаяніе" въ эту минуту. Оборвался ея голосъ и опять заплакали струны гитары:

[]

   Донъ Рамонъ въ высокой башнѣ --
   Вровень съ тучами сидитъ...
   Вмѣстѣ съ нимъ оруженосецъ
   Бросилъ лютню и молчитъ.
   
   -- "Что съ тобой, товарищъ смѣлый?
   Слезы въ пѣсняхъ и въ струнахъ,--
   Или женщиною сталъ ты
   Въ этихъ каменныхъ стѣнахъ?"...
   
   -- "Нѣтъ, король, еще ни разу,
   Всей душой тебя любя,
   Я не плакалъ въ злой неволѣ
   За тебя и за себя!
   
   Но теперь!... Въ бойницу ночью
   Билась пташка,-- я не спалъ,--
   Всталъ съ камней къ залетной гостьѣ
   И до утра ей внималъ...
   
   "Пѣла пташка: "-- Ты въ неволѣ,
   И погибъ твой отчій домъ,
   Изабель сестра у мавра --
   Истомилась подъ замкомъ.
   
   "Долго въ клѣткѣ золоченой
   Я была заключена,--
   Изабель мнѣ дверь открыла
   И сказала мнѣ она:
   
   "-- Мой король въ высокой башнѣ,
   Въ зломъ плѣну томится онъ...
   Вмѣстѣ съ нимъ оруженосецъ --
   Милый братъ мой заточенъ...
   
   "Полети къ нему скорѣе,
   Разбуди его и спой:
   Ненавистному халифу
   Завтра буду я женой...
   
   "Но проклятый мусульманинъ
   Не узнаетъ ласкъ моихъ!
   У него недаромъ сбоку
   Сабля въ ножнахъ золотыхъ...
   
   Ночь придетъ, онъ постучится...
   Дверь сама я отворю,
   Подведу его къ постели,
   
   Сладко съ нимъ заговорю...
   "И лишь только саблю сниметъ,
   Я возьму ее и знай --
   Ляжетъ онъ холоднымъ трупомъ,
   
   На постель -- на самый край!...
   "Милый братъ, боюсь я пытки
   И веревки палачей,--
   Помолись же ты за душу
   Изабель -- сестры своей..."
   
   "О, король мой повелитель,
   Знаю я, теперь она,
   Изабель, невѣрныхъ мавровъ
   Поруганью предана...
   
   "Кровь течетъ изъ ранъ безсчетныхъ.
   Нѣжныхъ устъ чуть слышенъ стонъ,
   Оттого такъ плачутъ струны,
   Плачетъ пѣсня!..." -- шепчетъ онъ.
   
   И король поникнулъ, блѣдный,
   Гнѣвъ въ очахъ его горитъ...
   -- "Мигуэль,-- къ оруженосцу
   Онъ, склонившись, говоритъ:--
   
   "Есть на свѣтѣ слаще дружбы,
   И любви прекраснѣй есть,
   Выше власти, это -- чувство,--
   Это -- счастье, это -- месть!
   
   "О, клянусь, когда судьбою,
   Мнѣ свобода суждена,
   Мигуэль, сторицей будетъ
   Изабель отомщена...
   
   "Мертвецы въ гробахъ почтутся
   Всѣхъ счастливѣй въ томъ краю,--
   Я спалю его пожаромъ,
   Землю кровью напою...
   
   "Нѣтъ тѣхъ мукъ еще, какія
   Я придумаю теперь"...
   Вдругъ король остановился...
   Чу, скрипитъ въ темницу дверь...
   
   Входятъ мавры... Мрачны лица,
   Дышатъ злобой, гордый взглядъ.
   Подошли, остановились.
   -- "Кто король здѣсь?" -- говорятъ.
   
   Понялъ все оруженосецъ.
   Шепчетъ тихо: "О, позволь
   Умереть мнѣ, повелитель!...
   Что вамъ надо? Я -- король!"
   
   И его уводятъ мавры
   Вонъ, оружіемъ звеня.
   -- "Отомсти же, повелитель,
   За сестру и за меня!..."

[]

   Какою мрачною силой и злобой дышала вторая половина этой пѣсни! Я понимаю, что именно съ такими чувствами люди шли умирать и избивать!..
   Скоро и изящный мадридскій денди Морайта забылъ неудобства обстановки, въ какую попалъ онъ. Забылъ, когда Милагра подъ звонъ гитаръ начала плясать на столѣ, за которымъ мы всѣ сидѣли... Истинно стальные мускулы подъ бархатною кожей. Я еще не видѣлъ до тѣхъ поръ такой гибкости, мощи и граціи. Впослѣдствіи въ Андалузіи мнѣ уже не приводилось удивляться имъ. Это все, что дано бѣднымъ гитанамъ!... Какъ мнѣ жаль было потомъ въ Петербургѣ видѣть якобы испанцевъ, появившихся передъ публикою "Семейнаго сада"! Одна Аврора только напоминала Андалузію, остальное скорѣе отзывалось парижскимъ Батиньолемъ. Да, испанскую пѣсню и испанскую пляску слушать и видѣть надо на мѣстѣ. Хорошая пѣвица и плясунья не уѣдетъ изъ своей страны. Особенно гитана, которая въ простотѣ души считаетъ, что за границей Испаніи провалъ, тьма, въ которой копошатся всѣ эти странные люди: frances, ingles, alemanos и тому подобныя чудовища... Одна, напримѣръ, въ Севильѣ, въ Тріанѣ, долго ходила вокругъ художника англичанина Роджерса Стюарта и, наконецъ, страшно краснѣя и конфузясь, заговорила:
   -- Вы, кавальеро, не обидитесь на мой вопросъ?
   -- Нѣтъ, разумѣется...
   -- Вы меня простите... Но у разныхъ народовъ разные обычаи, и какъ обычаями отличаются они отъ насъ, такъ и еще у нихъ есть другія особенности. Это я не выдумала, знаете... Это мнѣ говорили у насъ въ Тріанѣ.
   -- Ничего не понимаю...
   -- Видите, разсказываютъ, что у англичанъ и у французовъ есть... только они его хорошо прячутъ, но есть непремѣнно у каждаго.
   -- Что такое?
   -- Хвостъ!-- наконецъ, рѣшилась высказаться она. Бѣдная сгорѣла, когда мы разразились гомерическимъ хохотомъ...
   Позвольте здѣсь привести еще одну пѣсенку Милагры:
   
   Свѣтитъ солнце на толедскихъ башняхъ
   Алымъ блескомъ въ тихій часъ заката...
   А внизу клубится сумракъ ночи,
   Только ждетъ, когда оно погаснетъ,
   Чтобъ окутать все своимъ покровомъ...
   
   На устахъ моихъ улыбка блещетъ,
   Солнца лучъ въ очахъ сіяетъ ярко...
   Но въ душѣ уже таится горе...
   Только ждетъ, чтобъ пѣсню я отпѣла,
   И окутаетъ покровомъ чернымъ...
   
   Надъ Толедо завтра солнце встанетъ,
   Загорятъ дворцы его и башни,
   И слѣдовъ не станется отъ мрака.
   Только мнѣ не засіяетъ въ очи,--
   Злое горе сердце мнѣ разбило --
   Въ эту ночь я тихо умираю...
   
   Дѣйствительно, плакать хотѣлось!
   -- Теперь я понимаю!-- вдругъ вырвалось у Морайта.
   -- Что?-- точно проснулся я.
   -- У меня былъ другъ въ Мадридѣ, молодой, богатый, красивый... Графъ Торрихосъ... Можетъ быть, вы слышали о немъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, такъ онъ... Свой человѣкъ во дворцѣ. Считался уже женихомъ маркизы де-Виллена.. и встрѣтилъ такую вотъ черномазую гитану, бросилъ все и исчезъ куда-то съ нею. У насъ, въ Мадридѣ, всѣ рѣшили, что онъ съ ума сошелъ. А я теперь думаю, что онъ умнѣе насъ всѣхъ былъ!
   Изъ кабачка "Веселаго Монаха" мы вышли подъ утро. Новые пріятели провожали меня до самаго моста черезъ Тахо, а одинъ, расчувствовавшись, на прощанье даже сказалъ мнѣ:
   -- Вы вотъ что: смѣло ходите и днемъ, и ночью по всему Толедо... Хоть милліонъ носите съ собою: будьте увѣрены, васъ никто не тронетъ...
   На башняхъ Толедо уже сіяло солнце. Дворцы и всѣ колокольни были освѣщены розовымъ блескомъ ясно рождавшагося утра. Мнѣ припомнилась грустная пѣсня гитаны:
   
   Только мнѣ не засіяетъ въ очи,--
   Злое горе сердце мнѣ разбило --
   Въ эту ночь я тихо умираю...
   И сердце защемило...
   
   Точно она, эта гибкая и смуглая Милагра, про самое себя пѣла эти тоскливыя строки...

[]

[]

[]

XII.
Толедская шпага,-- Фабрики оружія,-- Толедскія навахи,-- Толедо на парижской выставкѣ,-- Ermita de la Luz.-- Въ башняхъ Пуэрта дель-Соль.-- Тертулія.-- Лунная ночь.-- Прощанье съ Толедо.

   А вѣдь Милагра не умерла. На другой день послѣ нашей встрѣчи, не успѣлъ я выйти на улицу, какъ встрѣтилъ ее.
   -- Куда вы?
   Она улыбнулась мнѣ словно другу.
   -- Къ отцу. Несу ему завтракать.
   -- А онъ гдѣ?
   -- Развѣ вы его не видали? Его весь Толедо знаетъ!-- съ гордостью проговорила она.-- Весь Толедо. Онъ вотъ уже сорокъ лѣтъ стоитъ у Puerta de-Leone въ соборѣ. Онъ признанный соборный нищій. Какъ же. Отецъ принадлежитъ собору. Онъ даже ѣсть ходитъ въ соборъ,-- сядетъ тамъ на лавочку, знаете, подъ большимъ Христофоромъ, и ѣстъ. И всѣ каноники, проходя мимо, здороваются съ нимъ.
   Я пошелъ на этотъ разъ по улицамъ, которыхъ еще не видѣлъ. Старый Толедо выросталъ передо мною. На узорчатыхъ балконахъ чудились мнѣ поэтическія героини Кальдерона, Лопе де-Вега, де-Рохаса и Тирсо де-Молина. По крайней мѣрѣ, эти уголки мало измѣнились съ тѣхъ поръ. Небо сегодня было удивительное. Синее-синее, но въ то же время прозрачное,-- такое прозрачное, что я понимаю, что именно здѣсь возбужденному глазу св. Фернандо должны были чудиться сквозныя и легкія, какъ серебряный паръ, крылья ангеловъ. Потомъ только въ Африкѣ да въ Андалузіи я видѣлъ эту чистую лазурь. Опять мимо протянулись древніе фасады домовъ, помнящихъ готовъ и украшенныхъ арабами. Кое-гдѣ выступали фрески, блестѣла позолота,-- остатки роскоши, создававшейся здѣсь на счетъ ограбленной Кортесомъ и Пизарро Америки. Весь этотъ городъ, такимъ образомъ, являлся передо мною изумительно яркимъ хаосомъ. И Аравія, и Африка, и готы, и римляне, и таинственное Перу, и кастильскіе конквистадоры воскресали передо мною на улицахъ, гдѣ, кажется, до сихъ поръ Коранъ борется съ Евангеліемъ. Вотъ, напримѣръ, домъ: въ его нишѣ кротко склонилась Мадонна, а по бокамъ еще держатся каменные тюрбаны и видна полустертая арабская вязь священнаго текста Магомета. И опять это небо! Точно я перенесся въ Тунисъ или въ Дамаскъ. Даже христіанскіе храмы не нарушаютъ впечатлѣнія, потому что здѣсь они похожи на мечети. Въ самомъ дѣлѣ, вонъ католическая церковь, но вы вдругъ замѣчаете удивительную рѣзьбу ея оконъ и самыя окна -- та же мавританская подкова... Рядомъ вставки: лѣпныя изъ тиса арабески, причемъ ни одна не схожа съ другою. Всюду безконечное разнообразіе рисунка. Сколько надо было воображенія для этого! Въ одной изъ такихъ церквей -- боковой придѣлъ, маленькій и мрачный. Я бы принялъ его за застѣнокъ феодальнаго замка. Сюда еще со временъ готовъ доставляли осужденныхъ молиться передъ казнью. Они проводили послѣднюю ночь въ капеллѣ, залитой огнемъ лампадъ и свѣчей, передъ разряженною въ шелкъ и брилліанты деревянною статуей Мадонны. А тамъ опять старыя стѣны и старыя башни... Наконецъ, черными щелями, средневѣковыми улицами, мимо геральдическихъ дворцовъ и перекрещенныхъ въ храмы мечетей, добрался я до Пуэрта дель-Соль.

[]

[]

   -- Вы были наверху?-- догналъ меня какой-то необыкновенно, юркій джентльменъ.
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, разумѣется, вздумали обойтись безъ гида и ничего не видали!
   -- Да мнѣ вовсе гидъ не нуженъ.
   -- Чортъ бы тебя побралъ! Я тебѣ не нуженъ, да ты-то мнѣ необходимъ!-- вырвалось у него по-русски.
   Если бы передо мной оказался вдругъ халифъ Аль-Маммунъ или при поворотѣ въ переулокъ бросилась мнѣ на шею прекрасная Галіана или моя записная книжка обратилась вдругъ въ голубя съ масличною вѣтвью во рту, я бы изумился меньше.
   -- Вы русскій?
   -- Виноватъ... да... нѣтъ...-- смѣшался онъ.
   Я расхохотался.
   -- За что же вы это меня къ чорту послали?
   -- Помилуйте, никакой работы нѣтъ.
   -- Что вы здѣсь дѣлаете?
   -- Видите, служу путешественникамъ я умираю съ голоду...
   Оказалось, что гидъ -- еврей изъ Бреста. Бѣдняга добрался по пути въ Южную Америку до Толедо и здѣсь застрялъ.

[]

   -- Куда же вы стремились?
   -- Въ Бразилію. Тамъ, мнѣ говорили, всякому даютъ домъ, землю, орудія для ея обработки, деньги... я бы тамъ отлично устроился. Домъ и землю бы продалъ и открылъ лавочку... Ну, вотъ до Толедо доѣхалъ, а тутъ и стопъ. Ни денегъ, ни платья, ничего не стало. Я даже, знаете, христіанство принялъ. Думалъ, здѣшніе каноники (они вѣдь богаты!) помогутъ мнѣ. Какъ бы не такъ! Обѣщали столько, что магазинъ готовыхъ платьевъ можно бы открыть. Окрестить -- окрестили, даже въ газетахъ хвалили очень, а потомъ и прочь отошли!
   Мы взошли въ одну изъ башенъ Пуэрта дель-Соль. Ей-ей, я бы не изумился, если бы на мнѣ вдругъ оказались латы. Здѣсь все жило тремя или четырьмя вѣками назадъ... Узкія бойницы, массивные своды. Толстыя колонны. Мистическая тишина. Чуть намѣчаются вдали остатки старыхъ укрѣпленій. Они связаны съ этою башней... Въ ней самой -- провалы: отодвинь доску "убліетки" подъ ногами и -- костей не соберешь. Отсюда, случалось, осажденные лили кипятокъ и смолу на нападавшихъ, давили ихъ камнями. Вотъ уголъ "Чернаго рыцаря". Онъ является иногда сторожамъ ночью, недвижный и грозный. Издали имъ кажется, не свой ли кто? Подходятъ, и съ ужасомъ бѣгутъ назадъ отъ его негодующаго взгляда... Я опять вижу Тахо. Прорываясь сквозь трещины утесовъ подъ Толедо, дальше онъ струится медленно и кротко по пологимъ равнинамъ Кастиліи. Здѣсь это не величественный и широкій Тахо Камоэнса, вдохновившій великому португальскому поэту пламенныя, проникнутыя любовью къ родинѣ строфы... Теперь весна, и берега его улыбаются зеленью, нѣжною и ласковою, такъ что, глядя сверху на эту идилію, помѣстившуюся бокъ-о-бокъ съ романтическою балладой Толедо, я невольно повторялъ строки любимѣйшаго изъ испанскихъ современныхъ поэтовъ -- Цорилья:
   
   О una sonrisa aunque leve
   No aspiro а mas laurel ni а mas hasana
   Que а una sonrisa de mi dulce Espana...
   
   Дѣйствительно, славному изгнаннику выше славы и лавровъ должна была казаться кроткая и мягкая улыбка его родины.
   -- Куда теперь прикажете?-- суетился гидъ около.-- Не хотите ли посмотрѣть фабрики шпагъ, ножей?
   -- Нѣтъ! Это мнѣ покажетъ человѣкъ, лучше васъ знающій Толедо.
   -- Развѣ есть такой?-- изумился онъ.
   -- Къ сожалѣнію, да!
   -- Ну, такъ я васъ сведу въ лавку "антикита" (древностей).
   -- Что это?
   -- Антикита. Всѣ ходятъ и многіе покупаютъ!
   Надо же было взглянуть и на это.
   Мы отправились. Представьте мое изумленіе, когда собирателемъ арабскихъ рѣдкостей и толедской старины оказался просто напросто сапожникъ! Впереди на прилавкахъ у него ботинки, и скверныя. Онѣ имѣютъ такой видъ, точно сняты съ ногъ Альфонса A4, Санчо, Альтанура и другихъ историческихъ толедскихъ героевъ. Позади цѣлые вороха "medionaranjas" (полуапельсиновъ -- желѣзныхъ, которыми украшались двери снаружи). Онъ самъ объяснилъ намъ:
   -- Это я поснималъ съ церквей.
   -- Какъ? Развѣ разрѣшается?
   -- У кого же было спрашиваться? У насъ просто!

[]

   Дѣйствительно, просто. Кучи asulejos'овъ, изразцовыхъ плитъ арабскаго производства, эмаль которыхъ до сихъ поръ ярка и жива, краски нѣжны и подобраны съ такимъ чисто восточнымъ вкусомъ. Куски деревянной рѣзьбы, тоже вышедшей изъ мавританской мастерской. Вонъ четыреугольникъ съ какого-то плафона. Кипарисъ и кедръ въ красивыхъ и изящныхъ сочетаніяхъ. Чего-чего тутъ только не было. Цѣлыя груды желѣза. Старинные замки, ящики съ гербами угасшихъ рыцарскихъ фамилій, углы, украшавшіе кованныя ворота, молотки, которыми стучались въ двери... Когда я первый разъ на нѣсколько часовъ заѣзжалъ въ Толедо, въ подобную же лавку я попалъ съ двумя соотечественниками, гг. Розеномъ и Кудрявскимъ, которые оказались страстными охотниками до древностей и накупили не мало этой "ветоши", какъ называетъ ее Морайта. Потомъ въ слѣдующія посѣщенія Толедо я и самъ, по просьбѣ друзей, дѣлалъ то же, и могу увѣрить, что толедскіе сапожники шьютъ отвратительную обувь, но цѣну всѣмъ этимъ "медіонаранха" знаютъ отлично. Спрашиваю, что стоитъ желѣзная раковина въ ладонь величиною, которую испанскіе паломники носили на плащахъ, а рыцари, монастыри, церкви и общественныя учрежденія прибивали къ дверямъ во множествѣ. Ей красная цѣна два реала.
   -- Два дуро {Два дуро = 10 песетамъ или 40 реаламъ. Песета = франку.}!-- спокойно отвѣчаетъ сапожникъ.
   -- И платятъ вамъ?-- интересуюсь я.
   -- Я съ васъ еще спросилъ дешевле. Вы вонъ нынче по-испански ужъ заговорили. Съ англичанина я бы и четырехъ не взялъ.
   -- Да за что же?
   -- "Антикита", вотъ за что.
   -- Да вѣдь и камень, на которомъ построенъ Толедо,-- антикита -- А вы думаете, мы его не продаемъ, этого камня?
   Я былъ пораженъ его спокойствіемъ я безпрекословно вынулъ два дуро.
   А вонъ въ углу,-- тараканъ въ щели,-- потомокъ мавровъ торгуетъ древнимъ оружіемъ. Могу увѣрить собирателей коллекцій, что у этого мрачнаго "гидальго", какимъ онъ себя считаетъ, собраны въ пыли и ржавчинѣ истинныя драгоцѣнности. У него есть сабли съ арабскими письменами, ножи съ строками изъ Корана и ручками тѣхъ временъ, когда мастера Кордовы и Севильи обтачивали ихъ въ самыя фантастическія формы. Не мало кастильской крови пролилось этими кинжалами, на которыхъ потемнѣли инкрустаціи, выцвѣли камни и пожелтѣлъ жемчугъ.
   -- Гдѣ вы это собрали?
   -- Когда еще мой дѣдъ былъ молодъ. Онъ ѣздилъ и рылся въ поляхъ, окружающихъ Насъ Навасъ да-Толоза. Тамъ вѣдь былъ рѣшительный бой между кастильцами и арабами. Послѣ него судьба халифатовъ была уже рѣшена...
   И старикъ прочелъ мнѣ цѣлую лекцію объ этой героической битвѣ. Очевидно, здѣсь, въ Толедо, не одинъ Гарсіа, а всѣ они знаютъ свою старину, гордятся ею и охотно посвящаютъ пришельца въ ея поэтическія тайны и загадки. Когда я прицѣнился къ полусъѣденнымъ ржавчиною ножамъ, саблямъ и кинжаламъ, то оказалось, что они не по моему карману. Дряхлый продавецъ, надо отдать ему справедливость, еще лучше отечественной старины зналъ ариѳметику и любилъ считать крупными цифрами. Видимо -- натура широкая и героическая! За исковерканный ножъ, на которомъ были выбиты иниціалы халифа Абдаллаха, онъ спросилъ съ меня ни больше, ни меньше какъ... 5,000 песетъ.

[]

   Совѣтую зато послѣдующимъ посѣтителямъ остерегаться "приличныхъ" лавокъ, гдѣ исключительно продаются толедскія лезвія и старинныя вещи. Брестскій еврей просвѣтилъ меня въ этомъ отношеніи.
   -- Вы знаете, я могъ бы обмануть васъ и подѣлиться съ ними, но вы соотечественникъ, и поэтому я скажу вамъ правду. На большихъ улицахъ подъ видомъ толедскихъ ножей продаются англійскія, французскія и нѣмецкія поддѣлки. Ихъ цѣлыми транспортами доставляютъ сюда для этого. Даже бывшіе въ Біаррицѣ и не заглядывавшіе въ Испанію хорошо знаютъ это. Тутъ цѣлые вороха бронзовыхъ и желѣзныхъ быковъ, пикадоровъ, бубновъ якобы валенсійскаго издѣлія, старинныхъ испанскихъ ножей, украшеній. Увы -- это все произведенія французскихъ фабрикъ.
   Нельзя было не повѣрить. Потомъ я встрѣтился съ путешественникомъ Гекторомъ Франкомъ, который разсказалъ мнѣ, какъ онъ привезъ съ собою въ Парижъ коллекцію берлинскихъ поддѣлокъ. Что же? Турецкія фески дѣлаются теперь въ Тріестѣ, валансьенскіе вѣера -- въ Парижѣ, брусскіе шелка -- въ Миланѣ, тунисское шитье -- въ Марсели, хересъ и мадера -- въ Гамбургѣ, настоящее французское шампанское -- въ Данцигѣ, ліонскіе шелка -- въ Москвѣ... Отчего же и толедскимъ ножамъ не являться изъ Берлина?
   Пора было идти за Гарсіа.

[]

   Я простился съ соотечественникомъ, не попавшимъ въ Бразилію, и пошелъ, выбирая уже другія улицы и плутая по нимъ. Что удивительно красиво въ Толедо, это колоритъ его дворцовъ, башенъ, пестрота -- живая южная пестрота домовъ -- кажущихся эмальированными подъ этимъ солнцемъ, золотистый блескъ мраморовъ, на которыхъ вѣчно лежатъ оттѣнки огнистаго заката. Толедо -- не только въ исторіи, но и теперь аристократическій городъ. Всмотритесь въ величаво выступающія вамъ навстрѣчу въ плащахъ фигуры. Точно онѣ выходятъ изъ оперы на эти средневѣковыя задумчивыя улицы, въ своемъ покоѣ и тишинѣ хранящія еще живыя силы. Какъ онѣ чисты здѣсь! Это не неряшливая Италія! Въ то же время рядомъ съ феодализмомъ среднихъ вѣковъ, съ массивнымъ великолѣпіемъ готовъ -- всюду и вездѣ востокъ въ арабескахъ и аркахъ, Перу -- въ избыткѣ сокровищъ и, если хотите, Дамаскъ, Алеппо, сказывающіеся въ множествѣ ословъ. Ослы вездѣ. На площадяхъ, улицахъ, у папертей, у альказаровъ, подъ сводами, воротами... Здѣсь на трехъ ословъ приходится только по одному толеданцу. Кромѣ ословъ порою вы встрѣтите на пути быка съ страннымъ головнымъ уборомъ... Чу, за окнами бренчатъ гитары. Вы вспоминаете поэмы Сорилья, Кампоамора и спѣшите туда... Но -- увы -- ваше появленіе смутило толеданку. Вмигъ окно пусто и только изъ густящагося за нимъ сумрака слышится тихій и застѣнчивый смѣхъ. Недаромъ Кампоаморъ говоритъ про здѣшнихъ дѣвушекъ:
   
   Какъ цвѣтъ весенній, чистый, кроткій,
   Подъ листья прячется въ поляхъ,
   Такъ за ревнивою рѣшеткой
   Шалунья кроется въ потьмахъ.
   
   Цвѣтъ полевой сорветъ прохожій,
   Но берегитесь нашихъ дѣвъ!
   Онѣ нѣжны, какъ Ангелъ Божій,
   Но и грозны, какъ Божій гнѣвъ.
   
   Гарсіа ждалъ меня. Когда я постучался къ нему, онъ вышелъ совсѣмъ готовый.
   -- Вы помните, что сегодня вечеромъ мы у Мануэлы?-- озабоченно спросилъ онъ меня.
   -- Да. А что?
   -- Такъ. Я боялся, что вы забудете...
   -- Я тутъ не причемъ.
   -- Какъ?
   -- Мануэлѣ вѣдь Морайта нуженъ.
   -- Да, разумѣется, бѣдной дѣвушкѣ хочется замужъ... Вѣдь ей уже восемнадцать лѣтъ... Еще годъ -- кто на ней женится?
   -- Въ девятнадцать?
   -- О, въ Толедо рано выходятъ. Анита торопится, ей семнадцать, и она жалуется, что засидѣлась въ невѣстахъ. Мерседесъ, ея сестрѣ, пятнадцатый годъ, и она черезъ три мѣсяца выйдетъ за моего друга... Мы женимся вмѣстѣ.
   -- А если кто засидится дольше девятнадцати?
   -- Ну, на такой развѣ вдовецъ женится!..
   -- Это во всей Испаніи такъ?
   -- Нѣтъ, особенность Толедо. Вы знаете нашу пѣсню:
   
   Вино чѣмъ старше, тѣмъ пьянѣе
   И нужно пить его умѣя,
   А женщина -- наоборотъ:
   Старуху можно-пить, какъ воду,
   Но въ голову дѣвица бьетъ,
   Какъ хересъ въ жаркую погоду...
   
   -- Желалъ бы я видѣть, какъ это пьютъ старухъ. Впрочемъ, у насъ есть пословица: "Изъ пѣсни слова не выкинешь".
   -- У насъ то же, только мы, кастильцы, говоримъ: "Измѣни въ пѣснѣ слово, она вся, какъ цвѣтокъ, поблекнетъ".

[]

   Разговаривая такъ, мы выбрались за городъ къ роскошной аллеѣ, которая ведетъ къ оружейной фабрикѣ, находящейся въ разстояніи одного километра отъ Толедо, на правомъ берегу Тахо, на самомъ краю прелестной равнины Vega baja. Своимъ существованіемъ это учрежденіе обязано Карлу III. Тутъ все приводится въ движеніе водою. Рѣка дѣлаетъ крутой поворотъ и воды ея бѣгутъ стремительно по наклонному дну. Во времена оны, въ счастливыя эпохи, когда Толедо считался первымъ городомъ въ Испаніи, всѣ мастерскія холоднаго оружія помѣщались въ его стѣнахъ. Цѣлыя улицы были заняты ими, причемъ рабочіе жили тѣсно сплоченными общинами въ одномъ кварталѣ, куда уже не совались другіе. Ихъ было столько, что когда Хозе Падилла кликнулъ кличъ, на защиту старыхъ "вольностей" выступили подъ его знамена изъ одного Толедо 20,000 коммунеросовъ-оружейниковъ. Главная изъ этихъ улицъ такъ и называлась, да и теперь называется "оружейной", Calle de las Armas. Всѣ ея постройки точно изъ крѣпостей, каждый домъ -- замокъ. Хозяева оружейныхъ мастерскихъ обносились высокими стѣнами, ставили башни, точно они жили въ опасности, хотя это была, такъ сказать, профессіональная страсть ко всему, напоминающему войну, бой, осады и защиту. Жермонъ де-Лавинь, впрочемъ, объясняетъ это тѣмъ, что каждый изъ нихъ считалъ себя исключительно обладателемъ секрета, какимъ образомъ выдѣлывать лучшіе клинки, пріобрѣвшіе себѣ всемірную славу подъ именемъ "толедскихъ". Когда Толедо началъ производство ножей -- неизвѣстно; но уже при римлянахъ здѣшніе мечи славились, а при готахъ они считались первыми въ мірѣ. Существуетъ даже надпись временъ Вамбы на одномъ изъ здѣшнихъ дворцовъ, гласящая:
   "Мое сердце твердо, какъ мой клинокъ, а мой клинокъ лучшій въ мірѣ, потому что его закалили въ Толедо".

[]

   Мадозъ объясняетъ возникновеніе оружейнаго производства здѣсь тѣмъ, что толедане во всѣ времена были великіе головорѣзы. Дѣйствительно, трудно прибрать иную причину. Естественныя условія края вовсе не дѣлаютъ клинковое ремесло неизбѣжнымъ. Здѣсь ни желѣза, ни топлива -- все надо доставать со стороны и издалека... Тѣмъ не менѣе оружейное дѣло въ Толедо издавна пользовалось всевозможными покровительствами. Муниципалитетъ освобождалъ оружейниковъ отъ всякихъ городскихъ сборовъ, въ XVI вѣкѣ онъ даже объявилъ дѣло это благороднѣйшимъ (muy noble), король хозяевамъ оружейныхъ мастерскихъ даровалъ права дворянства; желѣзо и сталь, дерево для копій, стрѣлъ и аллебардъ кортесы объявили "вольными", т.-е. оружейныя фабрики могли ихъ выписать сколько хотѣли, не платя весьма высокихъ здѣсь и въ то время таможенныхъ пошлинъ. Это производство падать начало послѣ Филиппа II. Огнестрѣльное оружіе вытѣсняло холодное. Окончательный ударъ нанесли толеданскимъ оружейникамъ французскія моды. Короткая шпага парижскаго образца въ XVIII вѣкѣ замѣнила толедскіе кинжалы и длинныя шпаги съ широкою чашкой. Мастерскія стали закрываться одна за другою, рабочіе разбѣжались, много ихъ переселилось въ Америку. Производство казалось погибшимъ, когда Карлъ III пришелъ къ нему на помощь. Онъ вызвалъ изъ Валенсіи знаменитаго оружейника Луиса Каликсто, выстроилъ ему заводъ (тамъ же, гдѣ онъ и теперь стоитъ), и дѣло вновь поднялось. Теперь этотъ заводъ находится въ казенномъ управленіи и во главѣ его стоитъ артиллерійскій полковникъ. Въ настоящее время онъ занятъ приспособленіемъ испанскаго желѣза для выдѣлки оружія. До сихъ поръ ни одинъ опытъ въ этомъ родѣ не удавался, но не потому, чтобы, какъ у насъ, кое-кому было выгодно дѣлать заказы заграницей. Испанская сталь въ самомъ дѣлѣ плоха, и всѣ знаменитыя кастильскія шпаги сдѣланы изъ чужой, ввозной. Даже здѣшнія и кордуанскія кольчуги, которыя нѣкогда продавались за двойной вѣсъ золота, и тѣ сдѣланы изъ иностранной стали. Толедо и Испанія давали только искусство, геній, какъ выражается Мадозъ. Вся испанская армія вооружена шпагами именно отсюда. Въ продажу онѣ почти не идутъ. Ихъ можно купить только при посѣщеніи самой фабрики.
   Нужно сказать, что я до сихъ поръ нигдѣ не видѣлъ такихъ удивительныхъ клинковъ. Ихъ качества -- выше всякихъ сравненій. Въ этомъ отношеніи толедскія лезвія и до сихъ поръ остаются первыми въ мірѣ. Всѣ эти Золингены, Дамаски, Златоусты должны передъ ними отступить на вторую линію. Нѣмцы присылали сюда своихъ рабочихъ. Изучивъ языкъ, они нанимались на фабрику, проводили здѣсь по нѣскольку лѣтъ и, благополучно возвратясь домой, не могли улучшить своего отечественнаго производства ни на іоту.

[]

   Какъ средневѣковыя, такъ и всѣ современныя поэмы посвятили толедскимъ шпагамъ тысячи, по меньшей мѣрѣ, стиховъ, гдѣ звучно и ярко прославлялись ихъ необыкновенныя качества. Одинъ говоритъ, что достаточно имѣть ее съ боку, чтобы чувствовать въ груди сердце льва; по другому -- толедская шпага въ хорошей рукѣ могла смирить цѣлый міръ; третій въ своемъ паѳосѣ доходитъ до того, что здѣшняя шпага сдѣлана изъ костей земного шара (предполагая у такового существованіе скелета); четвертый доказываетъ, что она не можетъ принадлежать къ міру неорганическому потому, что толедской шпагѣ Господь Богъ далъ душу. Вели бы мы хотѣли перечислять всѣ эти сравненія, не хватило бы цѣлой книги. Одинъ Педро де-Венеда въ прошломъ столѣтіи напечаталъ цѣлый томъ стиховъ, посвященныхъ толедскому клинку...
   Какую изъ этихъ шпагъ я ни бралъ во время посѣщенія фабрики, она гнулась, какъ китовый усъ, и была холодна, какъ ни одна сталь, которую я когда-либо видѣлъ. Цѣны на нихъ высокія. (Есть цѣлая литература девизовъ, травленныхъ красками по стали. Классическихъ собственно немного. Остальные созданы потомъ и только вошли въ моду. Самымъ старымъ и благороднымъ считается слѣдующій:
   "No me saques sin razon, ni me entres sin honor".
   (Не вынимай меня безъ повода, не опускай безъ чести).
   Есть и другіе, не менѣе популярные:
   "Пронизываю сердце, какъ молнія воздухъ".
   "Я не оставлю времени для молитвы".
   "Призови Бога -- и умирай".
   "Я всегда найду врага".
   "Любуйся, пока я въ ножнахъ,-- бѣги, когда я открыта".
   "Холодна, какъ ледъ, жгу, какъ пламя".
   У торговцевъ "антикит'овъ",-- не тѣхъ, которые въ хорошихъ магазинахъ и на видныхъ улицахъ торгуютъ берлинскими поддѣлками, а настоящихъ -- въ Толедо не мало старинныхъ шпагъ. Но онѣ чрезвычайно дороги, во-первыхъ, и не изъ лучшихъ -- во-вторыхъ.
   -- Гдѣ же ихъ добыть?-- съ негодованіемъ спрашивалъ меня пріятель.
   -- Вы знаете, гдѣ лучшая астраханская икра?
   -- Гдѣ? Въ Астрахани, разумѣется!
   -- Неправда, въ Москвѣ.
   То же самое и съ толедскими кинжалами, шпагами, эспадронами, рапирами, стилетами, ножами. Ищите ихъ всюду, только не въ Толедо. Въ этомъ отношеніи Теофиль Готье совѣтуетъ: кордуанскую кожу, малиньскія кружева, остендскія устрицы, страсбургскіе пироги и толедскія шпаги покупать не иначе, какъ въ Парижѣ.

[]

   Есть шпаги, которыя передаются изъ рода въ родъ вмѣстѣ съ другими [фамильными драгоцѣнностями и реликвіями. У Оливареса я видѣлъ широкую и большую съ громадною чашкой. Вся она покрыта девизами и надписями, изъ которыхъ одна чрезвычайно характерна:

"Ни королю, ни Богу, а совѣсти!"

   Это была шпага его прадѣда, казненнаго Филиппомъ II. На шпагѣ у герцога Фернанда Нуньеса надпись совсѣмъ въ другомъ родѣ;

"Душу -- Богу, жизнь -- королю, сердце -- возлюбленной".

   Разумѣется, встрѣчаются и фальстафы. Вотъ показываютъ мнѣ какую-то желѣзную полосу, съѣденную ржавчиною.
   -- Что это за гадость!-- хотѣлось мнѣ крикнуть, но я во-время остановился. Смотрю, Гарсія чуть не съ благоговѣніемъ касается ея.
   -- Что это?-- спросилъ я уже скромно.
   -- Какъ что?-- воскликнулъ владѣлецъ этой ржавчины.-- Значитъ, вы не читали Діодора Сицилійскаго, Тита Ливія, Полибія, Марціала? Они всѣ говорятъ объ этомъ мечѣ. Это именно тотъ "ріgumcolashispaniensis", который такъ хвалитъ Цицеронъ... Даже Граціусъ Фалискусъ...
   Гарсія готовъ былъ приложиться къ этой древности, какъ вѣрующій къ мощамъ своего святого.
   -- ...даже онъ въ своемъ Cynegeticon упоминаетъ о толедскомъ кинжалѣ...

[]

   Мнѣ было совѣстно; но я убѣжденъ, что если бы счистить ржавчину, то на этой полосѣ желѣза оказалось бы англійское клеймо. Точно угадывая это, хозяинъ все еще болѣе увѣреннымъ тономъ продолжалъ.
   -- И только и жду англичанина.
   -- Зачѣмъ?
   -- Э, это все равно. Онъ мнѣ дастъ тысячу фунтовъ за этотъ cultrum toledanum...
   Что это производство должно было развиться въ Испаніи, ясно изъ обычая, общаго всѣмъ здѣсь въ тѣ времена,-- носить оружіе. Двѣнадцатилѣтніе мальчишки таскали кинжалы, дѣвушки имѣли ихъ за подвязками чулокъ. Францискъ I, замѣтивъ въ Мадридѣ чуть не дѣтей уже вооруженныхъ, воскликнулъ:
   -- О благодатный край! Здѣсь изъ утробы матери выходятъ съ ножами!
   Навахи толедскія славились по всей Испаніи. Не могу не привести здѣсь слѣдующаго разсказа, слышаннаго мною въ Кадиксѣ. Судили "баратеро" за убійство. Въ какой-то вентѣ играли въ карты. Онъ швырнулъ на столъ свою замасленную и истрепанную колоду и потребовалъ за нее "барато" -- дань. Народъ оказался спѣлый.
   -- Ancia, uste, con Dios!-- замѣтилъ ему одинъ. (Уходи съ Богомъ).
   -- Hermano (братъ),-- подхватилъ другой,-- здѣсь не даютъ "барато". У насъ у всѣхъ есть ножъ за поясомъ и рука, чтобы владѣть какъ слѣдуетъ оружіемъ.
   -- Тогда пойдемъ... Ножъ и рѣшитъ, кто изъ насъ правъ. Баратеро былъ опытный боецъ и противника зарѣзалъ какъ цыпленка. На судѣ онъ держалъ себя развязно.
   -- Зачѣмъ вы его убили?
   -- Хотѣлъ узнать, какая у него кровь.
   Съ концу суда -- когда опредѣлилось, что убійцѣ не миновать "гарроты" -- баратеро струхнулъ и началъ искать смягчающія обстоятельства. Сначала онъ сослался, что убитый оскорбилъ его,-- свидѣтели отринули это; потомъ онъ заявилъ, что былъ пьянъ, но и это не вывезло. Тѣ же свидѣтели показали, что баратеро дрался спокойно, хладнокровно... Баратеро подумалъ и вдругъ лицо его приняло побѣдоносное выраженіе.

[]

   -- Сеньоры-кавальеро! Я долженъ быть избавленъ отъ смертной казни. Не потому, чтобы я боялся бискайскаго галстука {Здѣсь такъ называется желѣзное кольцо гарроты.}.-- А просто потому, что я не заслужилъ его. Я зарѣзалъ дѣйствительно этого молодца... за... за... за непочтеніе... но я его зарѣзалъ, ваше превосходительство, настоящею толедскою шпагой; да, сеньоры,-- онъ умеръ не отъ какой-нибудь дряни, а именно отъ настоящей толедской шпаги. Въ этой чести я ему не отказалъ, и его родные могутъ даже ею хвалиться!
   Кромѣ шпагъ, Толедо славится великолѣпною чеканкой золотомъ по стали. Ювелирныя издѣлія здѣшнихъ мастеровъ въ этомъ отношеніи -- верхъ совершенства. Нужно самому видѣть запонки, брошки, браслеты, всмотрѣться въ тонкую и прелестную работу, въ узоры, исполненные точно комаринымъ жаломъ. Мавры оставили въ наслѣдство толеданамъ восточный рисунокъ. Эти драгоцѣнности изъ стали, по моему мнѣнію, несравненны. Онѣ дѣлаются въ видѣ ножей, кинжаловъ, сабель, ятагановъ, брошекъ, браслетовъ, ручекъ для палокъ. Ювелиры находятъ образчики для украшеній въ Альгамбрѣ. Есть въ Гренадѣ даже спеціалистъ восточной арабески -- Діего Фернандесъ Кастро, доставляющій имъ узоры. Я въ одномъ такомъ магазинѣ былъ приведенъ въ восхищеніе необычайною нѣжностью и художественностью исполненія. Въ этомъ отношеніи, впрочемъ, не я одинъ: на парижской выставкѣ 1889 года цѣлый міръ изумлялся толедскимъ ювелирамъ; продававшіяся сначала по божескимъ цѣнамъ, издѣлія ихъ подъ конецъ стали доступны только банкирскимъ да финансовымъ дѣльцамъ.
   День, когда я посѣтилъ оружейную фабрику, былъ послѣднимъ моего пребыванія въ Толедо. Вечеромъ мнѣ слѣдовало уложиться и пойти на tertujia къ Мануэлѣ, а на другой уѣзжать. Я оставлялъ сѣверъ Испаніи и ея спаленный солнцемъ центръ. Мнѣ оставались Андалузія и Валенсія, и я зналъ, что едва ли когда-нибудь еще разъ судьба закинетъ меня въ этотъ старый готскій городъ, гдѣ живутъ преданія глубокой древности, гдѣ стоятъ до сихъ поръ дома, видавшіе въ стѣнахъ готскихъ королей и арабскихъ халифовъ. Трудно выразить, съ какою грустью я проходилъ по мрачнымъ и узкимъ улицамъ, прощаясь съ ихъ оригинальными дворцами, зубчатыми стѣнами, башнями, церквами, напоминающими и мечеть, и синагогу! Что дѣлать? Такова судьба нашего брата-путешественника. Еще счастливы тѣ, что по-полиціймейстерски летятъ стремглавъ по странѣ, наблюдая ее изъ окна вагона и торопясь, словно брантмейстеры на пожаръ. Они ни къ чему не привязываются и судятъ по Бедекеру. Я дѣлаю это иначе. Я живу подолгу и опять возвращаюсь на старое мѣсто, и только что къ нему приростетъ сердце, какъ уже наступаетъ день, когда вѣчному жиду слышится роковое: иди, иди, иди!..
   Я за этотъ день нѣсколько усталъ, а Мануэла съ матерью жили далеко. Хозяинъ отеля предложилъ мнѣ коня. Я съ радостью согласился. Не успѣлъ я переодѣться, какъ слуга пришелъ мнѣ сказать, что лошадь у подъѣзда. Выхожу -- ба, старый знакомый, другъ моего дѣтства!
   -- Россинантъ, ты ли это? Что ты дѣлалъ за эти 365 лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ твой благородный "рыцарь печальной фигуры" умеръ, примирившись съ церковью и своею домоправительницей? Впрочемъ, что же я спрашиваю, ты ли? За эти почти четыре вѣка только бока твои втянулись еще больше, да рѣзче выступили ребра.

[]

   Должно быть, и Россинантъ узналъ меня, потому что взмахнулъ головой, точно хотѣлъ сказать:
   -- Эхъ, братъ, что ужъ и говорить, скверно живется на свѣтѣ нашему брату, послѣднимъ рыцарямъ.
   Погруженный въ печальныя размышленія, онъ такъ задумчиво пробирался по узкимъ улицамъ Толедо, что наступала ночь, а мы еще плутали по немъ.
   -- Отчего вы такъ поздно?-- спросила меня разгорѣвшаяся и счастливая Мануэла.
   Еще бы не счастливая! Рядомъ съ нею былъ Морайта, а у него на лицѣ я замѣтилъ столь блаженно-телячье выраженіе, что заранѣе уже готовъ былъ поздравить красавицу-толеданку съ успѣхомъ.
   -- Не успѣлъ по двумъ причинамъ.
   -- По какимъ?
   -- Во-первыхъ, встрѣтилъ стараго друга, съ которымъ медленно и задумчиво мы плелись по улицамъ, вспоминая, какъ и слѣдуетъ долго не видѣвшимся друзьямъ, доброе старое время.
   -- Кто этотъ другъ? Отчего вы не привели его?
   -- Увы, сеньорита, свѣтъ несправедливъ къ нему: хотя въ его отощавшемъ тѣлѣ бьется благороднѣйшее сердце, но едва ли вы откроете ему дверь своей гостиной.
   -- Да кто же это?
   -- Россинантъ!
   Общій хохотъ встрѣтилъ имя друга моего дѣтства. Мнѣ даже стало больно за него. Въ самомъ дѣлѣ, на школьной скамьѣ у меня были два близкихъ существа: Россинантъ и Пятница.
   -- А какая же вторая причина?
   -- Я укладывался.
   -- Развѣ вы ѣдете?
   -- Увы, завтра! Потому позвольте, сеньорита, уже теперь, загодя, поздравить васъ... и (шопотомъ, чтобы онъ не слышалъ) моего друга Морайту.
   Мануэла вспыхнула. Въ ея глазахъ смущеніе смѣнилось радостью, радость лукавствомъ.
   Какъ весело и задушевно прошелъ этотъ вечеръ! Морайта своими выпученными глазами, казалось, на всѣхъ видѣлъ отраженіе его личнаго счастья.
   -- Вы объяснились?-- подошелъ я къ нему.
   Онъ радостно кивнулъ головой.
   -- Когда же вы успѣли?
   -- О, у насъ въ Испаніи не ждутъ! Мы народъ быстрый. Я вѣдь утромъ заѣзжалъ сюда. Меня оставили обѣдать. Послѣ обѣда, знаете, мы были съ ней вдвоемъ... Мнѣ и пришло въ голову. Все равно, ухаживай цѣлые годы, счастье -- лоттерея!
   -- Mis felicitations! Желаю вамъ счастливаго номера!

[]

   Угощали... водою, зато вода была холодная и чистая, какъ алмазъ. На испанскихъ tertulias не подаютъ ничего другого. Впрочемъ, на столѣ здѣсь красовалось нѣсколько апельсиновъ и ассугирильосовъ -- кусковъ ноздреватаго сахара, но до нихъ никто не дотрагивался. Я было протянулъ руку къ апельсину, какъ меня съ ужасомъ остановилъ сосѣдъ.
   -- Что вы дѣлаете?
   -- Хочу ѣсть.
   -- Ночью?!
   -- Такъ что же?
   -- Вы не знаете нашей пословицы относительно апельсиновъ:
   
   Por la manana -- ого,
   Porelo medio-dia -- plata,
   Y por la noche mata!...
   
   (Утромъ -- золото, въ полдень -- серебро, ночью -- убиваетъ!)
   -- У насъ есть другая!-- засмѣялся я.
   -- Какая?
   -- Что русскому здорово, то нѣмцу смерть.
   И съ спокойною совѣстью уничтожилъ половину убійственныхъ апельсиновъ.
   Въ испанскомъ и именно толедскомъ обществѣ есть одна характерная черта. Оно до знакомства кажется такимъ чопорнымъ, надутымъ. Но это именно "до". Войдите въ семью -- и кончено. Вы свой. Васъ уже не называютъ сеньоръ, monsieur. Вы просто Хосе, Басиліо, Педро или какимъ тамъ именемъ надѣлилъ васъ академическій календарь. Сами вы можете называть хозяйку дома Мерседесъ, Мануэла, Анина,-- это никого не удивитъ. Самая искренняя сердечность проникаетъ всѣ отношенія. Вы чувствуете себя легко и хорошо,-- такъ легко и хорошо, точно въ самомъ дѣлѣ кругомъ родные и близкіе люди. Эта дружеская короткость никогда не переходитъ въ противную русскую распущенность. Всѣ одинаково деликатны другъ съ другомъ, никто не позволитъ себѣ разговора, почему бы то ни было непріятнаго кому-либо изъ приглашенныхъ. На этомъ вечерѣ, напримѣръ, почти всѣ были друзья Сагасты, Кастеляра и Сорильи. Помню, бранили на всѣ корки врага ихъ нынче покойнаго Кановаса дель-Кастило. Въ это время пріѣзжаетъ запоздавшій еще больше меня одинъ изъ нашихъ общихъ знакомыхъ, личный другъ Кановаса. Никто не измѣнилъ разговора, только вмѣсто того, чтобы говорить о ненавистномъ министрѣ, какъ политикѣ, стали трактовать его какъ писателя, а въ этомъ отношеніи Кановасъ дель-Кастило безупреченъ. Это истинные джентльмены, уважающіе въ другихъ себя самихъ. Оттого-то такъ мало знаютъ Испанію тѣ, кто катается да рыщетъ по ней сѣрымъ волкомъ и только на улицахъ видитъ закутанныя и мрачныя заговорщичьи фигуры прохожихъ.

[]

   Подъ довольно разбитое фортепіано начались пляски. Пока шли вальсы и кадрили, было не интересно, но вдругъ толпа обступила Мануэлу и Мерседесъ.
   -- Что такое?
   -- Просятъ ихъ протанцовать "alzo, che ta har visto".
   -- Что это?
   -- Есть такая у насъ пляска. Сами увидите. Только Мануэла, кажется, не хочетъ.
   Я подошелъ къ ней вмѣстѣ съ другими.
   -- Позвольте и мнѣ присоединиться ко всѣмъ. Я, по крайней мѣрѣ, унесу съ собою на далекій сѣверъ однимъ счастливымъ воспоминаніемъ больше.
   Мануэла еще колебалась, но Мерседесъ вдругъ вспыхнула и, раздражительно топнувъ ногою, крикнула:
   -- Ну, Мануэлита, сама видишь -- пристаютъ!...
   Откуда взялись гитары. Морайта ѣлъ глазами Мануэлиту. Пока гитары исполняли довольно длинную ритурнель, обѣ дѣвушки сидѣли поблѣднѣвшія, сдерживая сильно бившіяся сердца, и смятенныя общимъ вниманіемъ, обращеннымъ на нихъ. Но вдругъ ропотъ пробѣжалъ по струнамъ,-- пробѣжалъ и смѣнился вздохомъ, и за нимъ, точно давъ волю накопившейся страсти, долго сдерживаемому желанію, струны запѣли. Да, именно струны пѣли, и такъ пѣли, что стало жарко. Какимъ-то сладкимъ, опьяняющимъ туманомъ обносило и кружило голову.
   Мануэла поднялась, Мерседесъ тоже.
   Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ эти двѣ удивительно одна къ другой подобранныя дѣвушки легче пуху носились по залѣ, вились одна около другой, заглядывали другъ дружкѣ въ глаза, улыбались съ такою зовущею нѣгой, вздрагивали, точно все тѣло ихъ охватывало что-то неотразимо могучее.
   -- Да, только въ Испаніи такъ пляшутъ!-- проговорилъ рядомъ со мною Гарсіа.
   -- На этотъ разъ я съ вами совершенно согласенъ.
   -- Знаете,-- обрадовался онъ,-- существуетъ легенда...
   Но тутъ я разомъ поднялся и перешелъ къ Морайтѣ. Для того въ эту минуту не было ни легендъ, ни дѣйствительности. Онъ весь былъ во взглядѣ влюбленныхъ глазъ.
   Когда Мерседесъ и Мануэла окончили, онъ точно проснулся, только что замѣтилъ меня и проговорилъ съ улыбкой:
   -- Мнѣ, кажется, достался счастливый номеръ!
   Но около уже былъ Гарсіа, обиженный моимъ невниманіемъ, и, чтобы на комъ-нибудь сорвать свою досаду, замѣтилъ своему пріятелю:
   -- Ты забылъ, кажется, что
   
                       Cura, mula y mujer
   Si no te lo liecho, te lo lia de hacer.
   
   (Монахъ, мулъ, женщина сыграютъ съ тобою скверную штуку, если уже не сыграли).
   -- Это ты что-жъ, по поводу своей женитьбы?-- отпарировалъ Морайта.
   Гарсіа похлопалъ глазами.
   -- У тебя,-- добивалъ его Морайта,-- память на пословицы, какъ у Санчо Панса... Только зачѣмъ же неосторожно выдавать свои опасенія?
   Это было моимъ послѣднимъ впечатлѣніемъ въ Толедо.

[]

   На другой день утромъ чуть свѣтъ къ гостиницѣ, гдѣ я жилъ, подъѣхалъ "гремучій" дилижансъ, запряженный мулами. Если бы я даже спалъ, меня разбудила бы удары ихъ копытъ о камни мостовой, трескъ колесъ, переборы бубенчиковъ, крики майораля и щелканіе кнутомъ загала, раздававшееся подъ моимъ окномъ подобно пистолетному выстрѣлу. Живо снесли мой чемоданъ внизъ; я сѣлъ, и мы полетѣли мимо готскихъ и арабскихъ дворцовъ, церквей, синагогъ, мечетей, стѣнъ и башенъ, монументальныхъ мостовъ, таинственныхъ площадей, величавыхъ памятниковъ, царственныхъ колоколенъ. Подъ нами мелькнулъ и спрятался въ тѣснины Тахо, грозно развернули крылья черные орлы Карла V на мавританскихъ аркахъ, и когда-я черезъ минуты двѣ оглянулся, на яркомъ заревѣ восхода, "весь черный, мрачный, но поразительно грандіозный, всталъ вдругъ этотъ городъ съ чудовищнымъ альказаромъ на высотѣ воздушной, съ маревомъ августѣйшей базилики и со всѣми этими палаццо и башнями, точно выросшими изъ скалы... Цѣльный, художественно законченный, выстроенный римлянами, раздвинутый готами, украшенный маврами, поглотившій милліарды перуанскаго золота, отразившій на себѣ ослѣпительный геній далекаго Востока, онъ показался мнѣ дивною, каменными строками разсказанною легендой... Онъ весь въ прошломъ, но въ какомъ прошломъ! Истинное гнѣздо богатырей. И въ то время, какъ въ Мадридѣ люди говорятъ, а памятники молчатъ, Толедо нескончаемо разсказываетъ вамъ устами своихъ монументовъ о далекихъ героическихъ эпохахъ, о христіанскомъ мистицизмѣ, о фанатизмѣ и мрачномъ отчужденіи отъ міра, которые были бы страшны, если бы арабское воображеніе не покрыло ихъ своими причудливыми цвѣтами и яркими арабесками... Алые отсвѣты восхода уже разлились по всему небу... Теперь черный городъ розовѣлъ подъ ними, точно рождавшійся день одѣвалъ его въ порфиръ и пурпуръ... И именно въ эту минуту одно сравненіе пришло мнѣ въ голову и разомъ дало этому городу и опредѣленіе, и имя... Мавзолей! Дѣйствительно, мавзолей, великолѣпный, геніальный, достойный того покойника, который лежитъ подъ нимъ,-- достойный задушенной Филиппомъ и отпѣтой хорами св. Германдады -- Испаніи... Такъ вотъ почему все здѣсь такъ говоритъ о прошломъ, и только о прошломъ! Тоска щемила... Хотѣлось плакать передъ великою могилой изумительнаго народа, который имѣлъ все, чтобы быть первымъ въ мірѣ, и, задушивъ въ огнѣ костровъ и въ тьмѣ безконечныхъ темницъ свободу мысли и права совѣсти, сталъ послѣднимъ изъ послѣднихъ... Черезъ два года послѣ того я былъ въ севильскомъ соборѣ. Громадные хоры, великолѣпные пѣвцы и органы подъ его высокими сводами исполняли de Profimdis. Я его слушалъ, уходя въ самого себя... И вдругъ мнѣ почудился на рубиновомъ небѣ этотъ черный мавзолей безвременно угасшаго народа.
   Неужели онъ не воскреснетъ?
   Какъ будто въ отвѣтъ, священникъ, сидѣвшій рядомъ со мной, проговорилъ, вздыхая:
   -- Beati qui moriuntur in Domino!

[]

   

ВЪ ГОСТЯХЪ У ДОНЪ-КИХОТА.
(Недѣля въ Ламанчѣ).

[]

[]

I.
Напутствіе поэта.

   Передъ моимъ отъѣздомъ изъ Мадрида, ко мнѣ заѣхалъ знаменитый испанскій поэтъ Нуньесъ деАрсе. Онъ привезъ мнѣ письма въ Толедо, Севилью и Кордову, къ его друзьямъ, отдавая въ мое распоряженіе, по испанскому обычаю, не только ихъ самихъ, но и ихъ чадъ и домочадцевъ, ихъ дома, сады, экипажи, короче -- все, что предусмотрительно включено въ десятую заповѣдь. Прощаясь, онъ точно вспомнилъ что-то...
   -- А въ Ламанчѣ вы остановитесь?
   -- Еще бы! Донъ-Кихотъ -- другъ моего дѣтства. Проѣхать мимо и не побывать у него въ гостяхъ -- нельзя...
   -- Я вамъ совѣтую посмотрѣть Аргамасилью. Тамъ до сихъ поръ вы найдете добрыхъ малыхъ, убѣжденныхъ, что они -- потомки незабвеннаго Санчо Пансы.
   -- Этакъ, пожалуй, я найду и родственниковъ Донъ-Кихота?
   -- Непремѣнно!..
   -- Да вѣдь онъ не былъ женатъ?
   -- А вы забыли Дульцинею Тобозскую.
   -- Она вышла за другого.
   -- Ну, это офиціально... Хотя, правду сказать, всѣ мы -- настоящіе а кастильцы -- непремѣнно сродни или Донъ-Кихоту, или Санчо Пансѣ!..
   Въ каждомъ изъ насъ вы найдете черточки, напоминающія или рыцаря печальнаго образа, или его оруженосца. А иногда и того, и другого вмѣстѣ... Да кстати. Вы можете питаться "гаспачьо"?
   -- Могу.
   -- И пить вальдепеньясъ?
   -- Еще бы!
   -- Ну, тогда я смѣло благословляю васъ на путешествіе по Ламанчѣ. Купите себѣ осла или Россинанта, киньте за плечи гитару, вооружитесь кастаньетами, и да благословитъ васъ Богъ на великіе подвиги... Только берегитесь одного -- современныхъ Дульциней Тобозскихъ. Онѣ для путешественника не безопасны!
   Съ этимъ напутствіемъ вашъ покорнѣйшій слуга выѣхалъ изъ Мадрида. И черезъ мѣсяцъ, который у меня занялъ Толедо, я уже былъ въ Ламанчѣ.

[]

II.
Ламанча.

   Какіе рѣзкіе переходы, какія крайности на каждомъ шагу. Послѣ монументальнаго Толедо, съ его тысячелѣтними памятниками, прохлады и тѣни чудныхъ садовъ Аранхузса, убаюканнаго говоромъ водъ,-- спаленная солнцемъ, одичавшая отъ бѣдности, голая, какъ камень, Ламанча... Ѣдешь по ея равнинѣ, отыскиваешь на лиловатомъ горизонтѣ хоть далекій силуэтъ одинокаго деревца, но кромѣ полуразвалившихся башенъ да чертополоха -- ничего... Тишина кладбища! Жутко становится. Мысль замираетъ, всего охватываетъ зноемъ и дремою. Только небо прекрасно надъ этою малолюдною и невѣжественною страной. Его молочная голубизна не затмевается ни одной тучкой. Раскалено оно такъ, что, кажется, огненный дождь падаетъ оттуда на истомившіяся, желтыя, какъ шафранъ, поля. Отъ двухъ до пяти часовъ все млѣетъ и задыхается. Земля жжетъ подошву, до камня нельзя дотронуться. Однѣ стрекозы, необычайной яркости, весело сверкая летучими рубинами и изумрудами, носятся въ адскомъ воздухѣ. Какъ я себя проклиналъ, что, послушавшись Нуньеса де-Арсе, поѣхалъ не желѣзною дорогою, а верхомъ! Усталый Россинантъ подо мною едва передвигалъ ноги. Надо сказать правду, за эти триста шестьдесятъ лѣтъ бѣдное животное мало измѣнилось. Воскресни сегодня Донъ-Кихотъ -- они бы встрѣтились какъ старые пріятели! Свѣтъ такъ силенъ, что, не выдерживая его, начинаешь жмуриться. Огненныя спирали передъ глазами. Въ зрительныхъ нервахъ -- боль. Понятны здѣшніе солнечные удары, отъ которыхъ люди или умираютъ, или слѣпнутъ... Вонъ движется навстрѣчу "recua" (рекуа -- длинный караванъ). Я насчиталъ болѣе сорока муловъ, привязанныхъ одинъ къ другому. Уныло позвякиваетъ своимъ "zumbo" (колоколъ) передній, еще унылѣе переступаютъ за нимъ другіе. На послѣднемъ какъ-то ухитрился развалиться на хребтѣ, точно весь обожженный солнцемъ, погонщикъ -- и, глядя прямо въ это безпощадное небо, бренчитъ себѣ что-то на гитарѣ! Чортъ его знаетъ, какъ на него не дѣйствуетъ африканская жара, точно изъ устья печи дышащая на меня, такъ что я оглядываюсь во всѣ стороны, не пошлетъ ли мнѣ судьба придорожную венту. Кажется, самой грязной бы обрадовался. И хоть бы дотянуло вѣтеркомъ! Лѣтъ, жара игомъ лежитъ, недвижная, мертвящая все кругомъ. Какъ тутъ не сходить съ ума въ этомъ пеклѣ! Поневолѣ -- какъ у бедуина въ Аравіи -- воображеніе начинаетъ работать. Дѣйствительность отступаетъ куда-то, точно проваливается -- и осуществленныя яркими образами грезы обступаютъ тебя отовсюду. Призраки заслоняютъ настоящихъ людей... Неудивительно, что начитавшійся рыцарскихъ книгъ -- послѣдній изъ идеалистовъ -- вступилъ здѣсь въ бой съ драконами и баснословными чудовищами, съ враждебными ему паладинами... Его солнце преувеличивали все кругомъ. Живое умираетъ подъ его зноемъ. Ящерицъ -- и тѣхъ не видно. Развѣ-развѣ проскользнетъ змѣя, но и та спѣшитъ, извиваясь, забраться поглубже въ горячую нору... Великаны Донъ-Кихота какъ раскинули свои руки-крылья, такъ и замерли. Солнце стоитъ въ самой серединѣ неба, такъ что отъ этихъ вѣтряныхъ мельницъ -- ни клочка тѣни.

[]

   Воображеніе начинаетъ работать безпорядочно, какъ въ кошмарѣ. Чудится рядомъ силуэтъ рыцаря печальнаго образа, и онъ все растетъ и растетъ среди этой пустыни, которую обезсмертило перо геніальнаго кастильца... Да, разумѣется, съ этою именно мельницей вступалъ въ неравный бой Донъ-Кихотъ. Вонъ полуразвалившійся домъ, гдѣ, вѣрно, жилъ Санчо Панса. Ни балкона, ни жалузи. Плотно, какъ и его хозяинъ, онъ усѣлся у дороги... Я обрадовался ему. Какъ бы ни было тамъ плохо, все-таки будетъ защита отъ солнца, отъ этого страшнаго, пристальнаго солнца Ламанчи. Подъѣзжаю, стучу...

[]

   Ни звука въ отвѣтъ. Все заперто.
   Заглядываю въ окно -- крыша провалилась, внутри соръ. Должно быть "despoblaclos"... Въ Ламанчѣ оставленныхъ домовъ и совершенно обезлюдѣвшихъ селъ больше, чѣмъ гдѣ-нибудь. Земля подѣлена между крупными собственниками. Нищета поэтому доходитъ до того, что народъ разбѣгается даже и туда, куда глаза не глядятъ. При этихъ тяжелыхъ условіяхъ, понятно, и типъ выработался не похожій на общій испанскій, воспѣтый поэтами и путешественниками. Куда ни заѣдете -- или Донъ-Кихоты, длинные, сухіе, съ ярко-горящими глазами, загнутыми носами, нервные, заживо заготовленные скелеты, или приземистые, косолапые Санчо Пансы. Изъ этихъ двухъ образчиковъ вся Ламанча до сихъ поръ не можетъ выбиться и создать что-либо среднее, переходное между ними. Дульцинеи Тобозскія ничего общаго не имѣютъ съ испанскою красотою. Въ своихъ платкахъ,-- треугольникомъ на головѣ и подвязанныхъ подъ самымъ подбородкомъ,-- онѣ никого навѣрное не прельстятъ... Уродливость типа соединяется здѣсь съ невѣроятною неопрятностью. Кастильцы говорятъ: нельзя превзойти галисійца въ глупости и ламанчца -- въ неряшествѣ... Не отсутствіе ли воды, помимо бѣдности, причиною этому?..
   И все тутъ кажется угасающимъ. Въ прошломъ -- все, въ настоящемъ ничего. Сегодняшній оборванецъ является потомкомъ нѣкогда знатнаго гидальго.
   

III.
Ламанчская вента.

   Я готовъ былъ уже отъ этого безлюдья придти въ отчаяніе,-- въ самомъ дѣлѣ, нѣсколько часовъ живой души не встрѣтилъ,-- когда у самой дороги показалось вдругъ черное, кудлатое, прыгавшее на рукахъ рядомъ съ моимъ конемъ. Только всмотрѣвшись можно было разобрать въ этомъ искалѣченномъ, искусственно искалѣченномъ нищемъ -- человѣка... Онъ съ такимъ отчаяніемъ вымаливалъ "mia limosnita", вопилъ, стоналъ, хрипѣлъ, что становилось больно за него! Подъ этимъ солнцемъ -- все преувеличено: и сухость земли, и безлюдье края, и уродство тамъ, гдѣ оно встрѣчается... Я бросилъ бѣднягѣ всю свою мелочь и спросилъ его, гдѣ вента,-- но онъ продолжалъ хрипѣть и стонать, прыгая, какъ клубъ или чудовищный тарантулъ, попрежнему рядомъ со мною. Насколько я его понялъ, онъ хотѣлъ самъ довести меня до венты... И дѣйствительно, скоро она показалась, вся бѣлая, горя въ этомъ ослѣпительномъ свѣтѣ, такъ что на нее страшно взглянуть... Недалеко отъ нея на дорогу выползъ другой нищій -- этотъ былъ слѣпъ. Къ его шеѣ, на длинномъ шнурѣ, привязана маленькая собака. Она его водитъ, она за него подбираетъ милостыню. -омъ кричитъ, она лаетъ проѣзжимъ и прохожимъ, стремглавъ несется за ними -- а онъ за нею -- въ тучѣ пыли, проваливаясь во рвы, взбираясь на сухія кочки этой земли, похожей на змѣиную кожу. Нужно слышать, какъ они здѣсь вымаливаютъ милостыню! Неужели этотъ тонъ, этотъ ужасъ въ голосѣ, тоска и безнадежность необходимы, чтобы растрогать кастильское сердце?

[]

   Въ венту я попалъ какъ разъ во время сіесты.
   Перемѣшавшись братски, здѣсь благополучно отдыхали ослы, погонщики, козы, свиньи... Люди, сидя и лежа между животными, одни спали, другіе неистово играли въ карты. Въ углу толстый "падре" бесѣдовалъ съ духовной дщерью и, вѣроятно, въ видѣ знаковъ препинаній отдѣлялъ свои фразы, одну отъ другой, похлопывая ладонью по ея круглымъ плечамъ. Вента и внутри была выбѣлена известью... Отъ этого бѣлаго цвѣта глазамъ дѣлалось нестерпимо. Я спросилъ, нѣтъ ли отдѣльной комнаты. Худая и остроносая хозяйка -- все тотъ же Донъ-Кихотъ, но уже въ видѣ женщины -- весьма обстоятельно объявила: "это сеньору кабалеро будетъ стоить два реала". Сеньора-кабалеро два реала не испугали, и меня провели наверхъ, въ маленькую, тоже бѣлую клѣтушку, гдѣ только пестрыя изображенія католическихъ святыхъ и желѣзная кровать съ такими же изображеніями у изголовья нѣсколько нарушали однообразіе. Въ окно нельзя взглянуть: за нимъ все горѣло, сверкало, лучилось. Земля была покрыта солянымъ налетомъ. Сказывалась уже близость Альказаръ-де-санъ-Хуана. Соляныя озера горѣли вдали... Виднѣлись плоско-кровельныя заведенія для добыванія соды и кали,-- и совсѣмъ не было воды. Нельзя же назвать водою грязь, которую мнѣ подали въ стаканѣ. Это былъ скорѣ "питательный бульонъ" какого-нибудь бактеріолога, чѣмъ вода. Понятно, какія страшныя лихорадки должны здѣсь царствовать въ этотъ сезонъ. Онѣ опустошаютъ Ламанчу до того, что мой пріятель французъ докторъ Анри Жилье, заѣхавши въ Куэро, изъ его полутора тысячъ обывателей не нашелъ и трети здоровыми.
   Не успѣлъ я расположиться на отдыхъ, какъ дверь ко мнѣ отворилась -- и въ комнату бокомъ влѣзла толстая фигура благополучнаго падре.
   Я приподнялся на постели.
   Падре радушно кивнулъ мнѣ головою и медленно началъ разоблачаться.
   -- Святой отецъ, вы вѣрно ошиблись номеромъ?
   -- Нѣтъ, дитя мое... (Замѣтьте, что мы были однихъ лѣтъ). Тутъ мудрено ошибиться: всего одна комната на всю венту.
   -- Да, но я нанялъ ее...
   -- И я тоже... На кровати -- мѣсто для двоихъ.
   И онъ со спокойною совѣстью улегся рядомъ со мною. Я уже было собирался рѣшительнѣе заявить о своихъ правахъ, но вспомнилъ, что въ вентахъ Ламанчи дѣйствительно берутъ не за комнату, а за мѣсто въ постели. Еще слава Богу, что пришлось отдыхать съ духовною особой, а не съ погонщикомъ ословъ.
   -- Вы откуда, святой отецъ?
   -- Изъ Тобозо, мой сынъ.
   -- Боже мой! Это изъ родины Дульциней.
   -- Именно... И я по прямой линіи происхожу отъ этой знаменитой доньн.
   Я даже привсталъ съ постели.

[]

   -- Отт, Дульцинеи... и... и Донъ-Кихота?
   -- Нѣтъ. Она была замужемъ за Альфонсо ла-Серда... Не смущайтесь этимъ именемъ. Оно самое популярное въ Ламанчѣ. Здѣсь многіе гидальго съ честью носили его. А у нашего алькада -- свинья (la serda) даже въ гербѣ... Голубая на золотомъ полѣ.
   -- Позвольте... Вѣдь Дульцинею выдумалъ Сервантесъ.
   -- Какъ онъ могъ ее выдумать, если я ея потомокъ.
   -- Значитъ, это правда, что здѣсь есть и фамилія Донъ-Кихота.
   -- Въ Аргамасильѣ вы ее найдете... Меня сюда художники рисовать пріѣзжали! А когда въ Мадридѣ праздновали память Донъ-Кихота, я туда ѣздилъ самъ, и меня принималъ король.
   Нашъ родъ -- знаменитый родъ...
   Но тутъ жара и усталь одолѣли потомка Дульцинеи Тобозской.
   Онъ сладко сомкнулъ глаза и сталъ такъ вкусно похрапывать жирнымъ баскомъ, такъ посвистывать носомъ, что я понялъ разомъ всю невозможность заснуть подъ эту музыку.
   Я всталъ. Сдвинулъ три соломенныхъ стула, перенесъ туда подушку и постарался если не уснуть, то хоть отойти отъ жары. Но, увы! Очевидно, все было въ заговорѣ противъ меня. Внизу какой-то погонщикъ, должно быть изъ Андалузіи, вдругъ забренчалъ на ттарѣ; въ тактъ ему раздавались звуки кастаньетъ, и чей-то тонкійтонкій голосъ началъ выпѣвать видимо импровизируемыя на мѣстѣ "Copias".
   
   Расцвѣла я одинокой
   Розой, путника маня...
   Какъ-то мимо шелъ жестокій
   И, смѣясь, сорвалъ меня...
   
   Лепестковъ моихъ коснулся
   Онъ -- огнемъ горячихъ устъ --
   И швырнулъ въ колючій кустъ --
   И ушелъ, и не вернулся.
   
   У репейника въ шипахъ,
   Обливаясь алой кровью,
   Я одной полна любовью
   И мечтой о тѣхъ устахъ...
   
   О, приди, вернись съ закатомъ,
   Есть цвѣты,-- и я изъ нихъ,--
   Что исходятъ ароматомъ
   Въ свой послѣдній, смертный мигъ.
   
   Къ первой гитарѣ присоединились другія. Гвалтъ тамъ поднялся невообразимый. Ослы орали, блеяли козы, лаяли собаки, храпѣлъ уже во всю мой благополучный padre -- потомокъ Дульцинеи... Пахло пригорѣлымъ оливковымъ масломъ -- гаспачьо и конюшней. Въ виски била кровь отъ жары. За окно страшно было взглянуть -- такъ тамъ все горѣло отъ жару. Это впрочемъ нисколько не стѣсняло одну влюбленную пару. Онъ или погонщикъ быковъ для коррида, или настоящій пикадоръ, она, видимо, его возлюбленная. Онъ только что вернулся -- и она возилась, разоблачая его отъ тяжелыхъ доспѣховъ. Тамъ былъ клочокъ зелени, но они оба видимо вовсе не нуждались въ его тѣни. Такъ и оставались подъ этимъ убійственнымъ солнцемъ.
   Правду сказать, не особенно дружно встрѣчала меня родина Донъ-Кихота и Санчо Пансы! Легендарныя времена, когда въ Ламанчѣ пѣли и плясали, прошли давно. Наша вента была исключеніемъ. Тутъ собирались пріѣзжіе. Ламанчцамъ не до того. Это народъ мрачный и несообщительныи. "Насъ самъ Богъ забылъ",-- говорятъ они,-- "а чорту нѣтъ до насъ никакого дѣла. Что ему дѣлать въ Ламанчѣ, если у него въ аду прохладнѣе". Нищета здѣсь убила пѣсню. Послѣднюю я слышалъ въ Толедо, и вновь привелось мнѣ вспомнить ее въ Мансенаресѣ, но въ промежуткѣ между двумя этими -- готскимъ городомъ и арабскимъ гнѣздомъ, люди только тряслись въ лихорадкѣ и до того мучились отъ зноя, что имъ вовсе было не до вокальныхъ или хореграфическихъ упражненій...
   Изъ придорожной венты я выѣхалъ только вечеромъ...

[]

IV.
Альказаръ де-Санъ-Хуанъ.

   Славу Богу, дышать становилось легче. Небо поголубѣло. На немъ уже не было этого опаловаго блеска, отъ жары котораго мозгъ, кажется, топится въ черепѣ, какъ въ кострѣ надъ огнемъ...
   Жара спадала, западъ былъ охваченъ розовымъ блескомъ, и на немъ, весь казавшійся чернымъ, рисовался древній Альказаръ де-Санъ-Хуанъ. Чрезвычайно красивы были издали его башни и колокольни, силуэты оставленныхъ дворцовъ и строгій профиль собора... Но -- увы!-- очарованіе продолжалось только до въѣзда въ его тѣсныя и запущенныя улицы... Восемь съ половиною тысячъ жителей этого злополучнаго мѣстечка смотрятъ такими больными, захудалыми, что совсѣмъ не понимаешь, кто тутъ работаетъ? А между тѣмъ въ городѣ нѣсколько фабрикъ и одна изъ нихъ шоколадная, даже знаменитость въ нѣкоторомъ родѣ. Печальные и жалкіе люди попадались мнѣ навстрѣчу и казались такими убитыми, точно въ городѣ только что случилось величайшее несчастье. Тѣмъ не менѣе съ ними не шутите. Альказаръ, во-первыхъ, одинъ изъ тѣхъ городовъ, которые претендуютъ съ большимъ или меньшимъ правомъ на имя "родины Сервантеса". Альказарскіе археологи, разрывъ акты крещеній того времени, нашли даже въ нихъ имя младенца Мигуэля де-Сервантеса-Сааведры. Но такіе же младенцы и въ ту же эпоху оказались и въ семи другихъ городахъ Испаніи, изъ коихъ только Алькала де-Хенаресъ могла представить болѣе вѣскія доказательства. Нѣкогда здѣсь существовалъ рыцарскій орденъ "Санъ-Хуанъ", требовавшій отъ своихъ сочленовъ такихъ родословныхъ, что величайшіе герои Испаніи не могли попасть въ него. Въ числѣ рыцарей этого ордена были ведшіе свой родъ отъ... Тубалъ-Каина, отъ Геркулеса и даже отъ Атласа, я уже не говорю о другихъ столь же достовѣрныхъ историческихъ лицахъ. Съ соборной колокольни Альказара видна на саломъ горизонтѣ жалкая и бѣдная группа старыхъ домовъ, сбитыхъ изъ земляныхъ кирпичей, съ крошечною церковью посрединѣ. Я бы не упомянулъ о ней, если бы это не было знаменитое Тобозо, гдѣ безсмертный Донъ-Кихотъ отыскалъ свою очаровательную Дульцинею. Кстати -- если будете въ Альказарѣ, не забудьте посѣтить мѣстнаго алькада Хозе Меркадора. У него есть картинная галерея, курьезнѣе которой я еще ничего не встрѣчалъ. Начинается она портретомъ владѣльца замка, гдѣ приняли и чествовали Донъ-Кихота. Это предокъ знаменитой фамиліи Меркадоровъ. Затѣмъ слѣдуютъ подлинныя изображенія самого Донъ-Кихота и наконецъ Дульцинеи Тобозской съ цвѣточкомъ въ рукахъ и голубкомъ на правомъ плечѣ.
   -- Какъ вамъ достались эти величайшія реликвіи живописи?-- спросилъ я у алькада.
   -- Отъ моего прадѣда...
   -- Но есть вѣдь легкомысленные люди, которые усомнятся въ ихъ подлинности.
   -- Я бы имъ этого не совѣтовалъ.
   -- Почему?
   -- Я... знаете, несмотря на мое офиціальное положеніе, недурно владѣю навахой... И при случаѣ готовъ показать это искусство любому нахалу...
   Послѣ такого доказательства, мнѣ пришлось только преклониться передъ счастливымъ обладателемъ этихъ портретовъ.
   Но у него оказались не одни портреты. Культъ Донъ-Кихота въ Ламанчѣ такъ распространенъ, въ знаменитаго рыцаря печальнаго образа все населеніе такъ вѣритъ, что у того же Меркадора въ особомъ кіотѣ хранятся подлинныя письма Сервантесовскаго героя къ прелестной Дульцинеѣ. Справедливость требуетъ сказать, что отвѣтовъ на нихъ нѣтъ, ибо красавица, великолѣпно воспитывавшая тобозскихъ свиней, была безграмотна. Заикаться, что письма Донъ-Кихота поддѣлка, здѣсь нельзя. Не только отлично владѣющій навахою алькадъ Альказара де-Санъ-Хуана, но и все населеніе этого города съ пригородами свято вѣритъ въ подлинность пыльныхъ и пожелтѣвшихъ листковъ. Мнѣ разсказывали даже о "легендарномъ англичанинѣ", предлагавшемъ за нихъ пятьдесятъ тысячъ фунтовъ стерлинговъ... Какъ извѣстно, ни въ Испаніи, ни въ Италіи нѣтъ ни одной достопримѣчательности безъ такого же "легендарнаго англичанина".

[]

   Издали Тобозо -- довольно красиво... Я взялъ у Хозе Меркадора лошадь и отправился туда...
   Прозрачность воздуха на этихъ равнинахъ такова, что видишь дѣйствительно одинъ городъ изъ другого. "Тутъ путникъ уже утромъ замѣчаетъ колокольню деревни, гдѣ онъ проведетъ ночь...". Я туда ѣздилъ, но -- увы!-- все Тобозо было въ лихорадкѣ, а Дульцинеи давно вывелись. Впрочемъ, только Дульцинеи Донъ-Кихотовыхъ мечтаній. Дѣйствительныхъ я встрѣтилъ здѣсь сколько угодно и пненно такими, какими описалъ ихъ Сервантесъ. Онѣ дѣятельно разводятъ свиней, варятъ мужьямъ гаспачьо и до того пропитались чеснокомъ, что даже и лихорадка, прежде чѣмъ основаться здѣсь, должна была акклиматизироваться. Только въ одномъ придорожномъ кабачкѣ я нашелъ женщину иного, болѣе изящнаго типа. Но этотъ уголокъ не походилъ на Ламанчу. Тутъ была кое-какая растительность. Чахлое деревцо кидало нѣчто въ родѣ тѣни. Отсюда слышался смѣхъ и живая болтовня. Вхожу и вижу на большомъ дворѣ странствующаго цирульника съ его кліентами. Помощникъ его тутъ же стригъ ословъ. Было много шума, движенія -- совсѣмъ не напоминало суровой опыленной Ламанчи.
   Съ меня было достаточно одного жаркаго дня. Изъ Альказара я выѣхалъ поздно вечеромъ.
   Ночь яркая, лунная. Она до сихъ поръ въ моей памяти, съ голубымъ блескомъ ея небесъ, съ задумчивымъ. мѣсяцемъ и гладями Ламанчи, казавшимися серебряными... Тѣни ложились рѣзко и отчетливо. За Кампо де-Криптана мнѣ показался небольшой холмъ, который представляетъ здѣсь такое необычайное явленіе, что его назвали Сіеррой. На этой сіеррѣ до тридцати мельницъ, и гордые своею "Сіеррою" криптанцы увѣряютъ, что именно съ этими вступалъ въ борьбу послѣдній изъ ламанчскихъ рыцарей. Донъ-Кихотъ, какъ я уже говорилъ, для всей Ламанчи сталъ живою дѣйствительностью. Здѣсь вы никого не разувѣрите въ томъ, что этого рыцаря никогда не существовало. Не только алькады, но и простые крестьяне разсказываютъ о его подвигахъ. Вамъ укажутъ его потомковъ, и самые эти потомки подтвердятъ не безъ самодовольствія свое происхожденіе отъ рыцаря печальнаго образа. Напрасны были мои ссылки на то, что Донъ-Кихотъ умеръ холостякомъ. Эти господа упорно желали имѣть его имя въ своей родословной.
   Одинъ изъ претендентовъ на столь высокое происхожденіе даже очень наивно отвѣтилъ мнѣ:
   -- Что-жъ что холостякомъ? Развѣ у холостяковъ не можетъ быть дѣтей, если угодно Богу.

[]

   А другой, даже называвшійся Кихоте, съ негодованіемъ опровергалъ Сервантеса.
   -- Какъ же мой предокъ могъ быть холостякомъ, если я существую на свѣтѣ... Жаль, что Сааведра умеръ.
   -- А что?
   -- Мы бы съ никъ сходили въ ближайшій оврагъ.
   -- Зачѣмъ?
   -- Такъ... Очень бы я хотѣлъ посмотрѣть, какая у него въ жилахъ кровь!
   Эта Сіерра де-Крпитана отличается даже тѣмъ, что на ней поднялось нѣчто въ родѣ рощицы. Ламанчцы называютъ ее даже паркомъ, хоть въ этомъ паркѣ пять-шесть деревьевъ, да и обчелся! Сюда работать приходятъ женщины съ сѣвера въ своихъ живописныхъ костюмахъ. Ламанчки умѣютъ ходить только за свиньями!..
   За Сіеррою de los molinos (мельницъ) уже нѣтъ болѣе возвышенностей до самой Сіерры-Морены. Ламанча тутъ -- какъ поверхность стола -- гладка, плоска и желта. По ней далеко ложится тѣнь Донъ-Кихота и его Россинанта... Проѣхавъ черезъ жалкій ручей, носящій величественное имя "Мараньонъ", мы стали приближаться къ дѣйствительно историческимъ мѣстамъ. Передо мною въ лунномъ свѣтѣ, похожая на какой-то свѣтлый, прелестный сонъ, раскидывалась Аргамасилья де-Альба.
   

V.
Аргаліасилья де-Альба.-- Мансанаресъ.-- Вальдепеньясъ.

   Сонъ свѣтлый и прелестный по дѣтскимъ воспоминаніямъ... Но трудно себѣ представить мѣстность унылѣе и печальнѣе той, которая окружаетъ Аргамасилью, гдѣ родился, выросъ и умеръ Донъ-Кихотъ! Какъ въ спаленныхъ солнцемъ пустыняхъ Аравіи должна была чудовищно развиться и въ огненныхъ краскахъ и въ образахъ сказаться фантазія Востока, такъ только здѣсь и могъ вырости и дѣйствовать ламанчскій дворянинъ, до сихъ поръ живущій въ людяхъ и дѣлахъ своей страны. Воздухъ -- переполненный зноемъ, горящій и сверкающій каждымъ своимъ атомомъ, небо -- глубина безпредѣльная, лазурь густа и ярка; земля -- пуста, безплодна и, что называется, хоть шаромъ покати. Тутъ ничто не привязываетъ воображенія человѣка къ сегодняшнему дню, къ его дѣйствительности, къ предметамъ, его окружающимъ. Оно невольно уносится въ высоту, ему не за что уцѣпиться на землѣ. Поэтому въ лунныя ночи и томительные солнечные дни мнѣ здѣсь всюду чудилась длинная фигура Донъ-Кихота на его истощенномъ конѣ, бросавшая рѣзкую тѣнь на плоскость, сіяющую кругомъ, какъ блюдо. Именно блюдо -- серебряное, въ такую именно ночь, когда я подъѣзжалъ къ Аргамасильѣ, и золотое -- днемъ. Здѣсь только и могъ родиться Донъ-Кихотъ въ фантазіи Сервантеса, присланнаго сюда сборщикомъ податей и здѣсь же арестованнаго. Въ Аргамасильской тюрьмѣ были имъ написаны первыя главы рыцаря печальнаго образа. Бродя по окружающимъ ее пустынямъ, Сервантесъ видѣлъ и наблюдалъ типы, выведенные въ этомъ безсмертномъ произведеніи. Оттого такъ живъ этотъ типъ, и подите-ка разувѣрьте теперь многихъ аргамасильцевъ, что они не происходятъ по прямой линіи отъ Санчо Пансы.

[]

   -- Ужъ это мнѣ лучше знать!-- убѣжденно увѣрялъ меня одинъ изъ такихъ, хозяинъ венты, гдѣ я остановился.
   -- Почему?
   -- Да вѣдь это veuta de Quesada!
   -- Ну?
   -- Вотъ именно здѣсь,-- указалъ онъ на плотно убитую землю безъискусственнаго пола,-- вотъ именно здѣсь нашъ Донъ-Кихотъ, наканунѣ посвященія въ рыцари, бодрствовалъ всю ночь надъ оружіемъ.
   Теперь тамъ бродили свиньи и куры, дремали кудлатые псы и понурясь стояли разгруженные задумчивые ослы. Тутъ же двое погонщиковъ и какой-то оборванецъ играли въ засаленныя карты, а сверху съ потолка висѣли окорока знаменитой ламанчской ветчины, которую здѣсь запекаютъ въ сахарѣ, почему она насквозь пропитывается имъ и получаетъ сладкій вкусъ.
   -- Вы бы здѣсь монументъ поставили!-- засмѣялся я.
   -- Что же, вы этому не вѣрите, когда объ этомъ написано во всѣхъ книжкахъ?
   Да, Аргамасилья де-Альба именно тотъ городъ, который не хотѣлъ называть Сервантесъ; недалеко отъ него Пуэрто-Лапито, прославленный подвигами Донъ-Кихота, вѣтряныя мельницы Криптаны -- его зачарованные великаны и, наконецъ, эта вента, гдѣ знаменитый рыцарь былъ посвященъ по обрядамъ своего ордена... Поклонники Сервантеса отыскали домъ, гдѣ онъ былъ арестованъ. Домъ этотъ ламанчцы сохраняютъ, какъ святыню. Его тяжелый фасадъ, угрюмый входъ, полустершійся щитъ надъ этимъ входомъ остались въ моей памяти. Еще нѣсколько лѣтъ назадъ здѣсь была типографія. Мадридскій издатель Рибаденейра -- фанатическій послѣдователь традицій Сааведры, страстный обожатель языка, на которомъ тотъ писалъ -- перевелъ сюда изъ столицы Испаніи свою книгопечатню для того, чтобы здѣсь, на мѣстѣ, набрать, оттиснуть и издать великолѣпнѣйшіе изъ существующихъ на Пиренейскомъ полуостровѣ экземпляры Донъ-Кихота... Они цѣнятся теперь чуть ли не на вѣсъ золота, и если Рибаденейра не разорился на этомъ, такъ только потому, что вся патріотическая знать обѣихъ Кастилій пришла къ нему на помощь... Изъ старыхъ изданій теперь извѣстно только "второе", выпущенное въ 1608 г. Мы даемъ здѣсь его фронтисписъ. Оно составляетъ драгоцѣннѣйшую библіографическую рѣдкость.
   -- Вотъ комнаты, гдѣ были написаны первыя главы Донъ-Кихота...

[]

   Я посмотрѣлъ на эти тяжелые своды и старыя стѣны. Въ окно видна сухая, какъ змѣиная кожа, Ламанча!.. Вдали Аргамасилья съ своей колокольнею.
   -- А вы думаете, у насъ Донъ-Кихотовъ мало и теперь?-- спросилъ меня трактирщикъ venta de Quesada!
   -- Потомковъ отъ его домоправительницы?
   -- Нѣтъ, настоящихъ. Поговорите съ нашими -- нѣтъ такой семьи, въ роду которой не насчитывалось бы нѣсколько десятковъ рыцарей, героевъ, сказочныхъ богатырей почище Амадиса Гальскаго. Я, напримѣръ, происхожу отъ рыцаря дю-Гесклена.
   -- Что?
   -- Отъ рыцаря дю-Гесклена... Онъ проѣзжалъ черезъ Аргамасилью, когда отправлялся на борьбу съ Петромъ Жестокимъ... Ну, женился здѣсь -- и вотъ я!..
   Очевидно, Донъ-Кихоты здѣсь росли, какъ лопухъ.
   Ни одного зеленаго уголка до самаго Мансанареса (не смѣшивайте съ рѣкою). Все та же сухая змѣиная кожа кругомъ, дали шафраннаго цвѣта, молочно-голубое небо и преувеличенное солнце. Правду сказать, "золотое блюдо" Ламанчи начало уже надоѣдать; особенно ея нищіе. Въ этомъ отношеніи Испанія -- страна удивительная: нигдѣ сила фантазіи испанцевъ не сказалась такъ, какъ въ производствѣ ея нищихъ. Когда я былъ въ Бургосѣ, мнѣ казалось, что хуже его нищихъ я не увижу нигдѣ; но въ Авильѣ и Эскоріалѣ -- оказались еще ужаснѣе "пордіосеросы". Думаю -- дальше этого нельзя пдти; но въ Вильясекѣ наталкиваюсь на экземпляры еще поразительнѣе. Я полагалъ, что все остальное будетъ только слабымъ подражаніемъ, и въ Толедо первый разъ начинаю понимать, что въ этомъ отношенія кастильскому творчеству нѣтъ и предѣла. Въ Ламанчѣ это уже становится истиной... Въ самомъ дѣлѣ, "дворъ чудесъ" Виктора Гюго ничто въ сравненіи съ этими комками покривленнаго человѣческаго тѣла! Я не описываю ихъ -- изображеніе было бы слишкомъ ужасно. Это достигается искусственно. Comprachicos'ы до сихъ поръ существуютъ здѣсь, и Ламанча гнѣздо ихъ; но не все же можно объяснить этимъ. Должно быть положеніе людей стало слишкомъ ужасно, безвыходно, что они прибѣгаютъ къ подобному промыслу. И дѣйствительно, какъ я говорилъ выше, земля въ Ламанчѣ принадлежитъ вся нѣсколькимъ аристократическимъ фамиліямъ. Населеніе -- пролетаріи. Понятно, иного исхода нѣтъ! Нищіе бѣгутъ за вами по дорогамъ, а такъ какъ испанцы вообще отличные бѣгуны, то спастись отъ нихъ нѣтъ возможности... Они настигнутъ вашъ экипажъ, перегонятъ вашего коня. И не одиночками, ихъ -- цѣлыя толпы. Подъ страшнымъ зноемъ они сидятъ на дорогахъ, выжидая проѣзжающаго. Никогда зрѣлище человѣческихъ страданій не было унизительнѣе. Эти желтые скелеты, въ пыли, точно въ облакѣ, рядомъ съ вами, причемъ вамъ кажется, что вы слышите стукъ и трескъ ихъ костей, пауки съ человѣческими лицами, обгоняющіе васъ, подпрыгивая на рукахъ и на ногахъ, эти покрытыя сплошными язвами, заживо гніющія чудовища, выкатившіеся изъ-подъ черной шерсти свалявшихся волосъ глаза, разодранные рты -- остаются въ памяти кошмаромъ. А лохмотья, а дѣти несчастныхъ...

[]

   Д. X. Ортистъ въ концѣ прошлаго столѣтія занялся изученіемъ испанскаго нищенства и насчиталъ въ немъ болѣе сорока "сектъ". Нигдѣ пріемы производства не достигли въ Испаніи такого совершенства, какъ въ этой спеціальности. Каждая секта имѣла свои обязанности, свои выработанные статуты, свои орудія. Кажется, нельзя было бы найти въ природѣ такой чудовищной формы и предмета, подъ образъ и подобіе котораго здѣшніе компрачикосы не поддѣлали бы нищаго. Это -- ваятели живого человѣческаго тѣла! До самаго Мансанареса мнѣ пришлось ѣхать въ толпѣ этихъ нищихъ, иначе, право, не сумѣю прибрать другого имени сплошной толпѣ ихъ, все время окружавшей меня, вопившей, стонавшей, плакавшей, кричавшей, катавшейся по землѣ въ судорогахъ и конвульсіяхъ, крестами раскидывавшейся у самыхъ копытъ коня... Когда вдали показалось первое зеленое пятно Ламанчи -- сады, окружающіе Мансанаресъ,-- они удвоили свои старанія. Я выбросилъ имъ все, что было со мною, но они не отставали. Это было какое-то бѣшенство выпрашиванія и вымаливанія...
   Какихъ только разновидностей нищенства не выработала Ламанча, да и вся Испанія тоже. Тутъ есть, напримѣръ, гальоферъ, отъ gallofa -- даровой обѣдъ, которымъ когда-то монастыри угощали неимущихъ; falsos bordones, или лже-пилигримы; clerizontes -- лжесвященники; afrayles -- лже-монахи, пока обители еще существовали въ Испаніи; lagrimantes -- плакальщики, умѣющіе такъ рыдать и по столько времени, что они всю душу вамъ вывернутъ на изнанку; aturdidos -- притворяющіеся идіотами и глухо-нѣмыми; acayentes -- прикидывающіеся паралитиками, опасно больными, умирающими на дорогѣ; rebantizados -- разыгрывающіе роль обращенныхъ жидовъ, собирающіе деньги для того, чтобы заплатить за свое крещеніе; harineros -- выпрашивающіе муку яко бы ради "гостіи" для церкви; lampareros, которые шляются по всей странѣ, вымаливая масло для церкви и продавая его на рынокъ; acapones -- художники, разрисовывающіе свое тѣло всевозможными ранами. Дайте имъ полуобгорѣлое перо и немного кроличьей крови -- и вы придете въ ужасъ отъ зрѣлища человѣческихъ страданій. Иногда они наносятъ себѣ и дѣйствительныя раны на видныхъ мѣстахъ. Quemados или, abrazados -- обожженные, они разрисовываютъ себя пятнами отъ обжоговъ и въ такомъ видѣ выпрашиваютъ подаяніе на погорѣлое; endemonidos -- одержимые, демономъ, ревущіе быками, падающіе въ судорогахъ, и много другихъ. Каждая изъ этихъ категорій составляетъ правильно организованный цехъ, имѣетъ своихъ старостъ, разъ въ годъ собирается гдѣ-нибудь на ярмаркѣ или на праздникѣ потолковать объ общихъ интересахъ, ознакомиться съ новыми изобрѣтеніями въ ихъ искусствѣ. Недаромъ мѣстная пѣсня говоритъ:
   
   Con arte е con engano
   Se vive media ano:
   Con ingenio y con arte
   Se vive la otra parte.
   
   То есть, съ искусствомъ и плутовствомъ проживешь первую половину года, а съ изобрѣтательностью и искусствомъ -- вторую.

[]

   Попробуйте посовѣтовать дюжему и здоровому нищему заняться какимъ-нибудь дѣломъ. Онъ гордо завернется въ свой плащъ, обдастъ васъ негодующимъ взглядомъ и величественно отвѣтитъ:
   -- Я прошу у васъ денегъ, а не совѣтовъ.
   Разъ я одному такому предложилъ за два реала дотащить мой сакъ до отеля. Онъ выпрямился, вздернулъ носъ и уничтожилъ меня великолѣпнымъ отвѣтомъ:
   -- Я не лакей вашъ, а нищій Пресвятой Маріи!
   Нѣсколько поколѣній нищенства, переходящаго отъ отца къ сыну, создаютъ нѣчто въ родѣ дворянства между ними. "Это, говорятъ, гидальго, его прадѣдъ уже былъ соборнымъ пульгадоресомъ, соборнымъ нищимъ!"
   -- Мы настоящіе дворяне!-- объяснилъ мнѣ нищій въ Мансанаресѣ.
   -- Почему?
   -- А потому! Еще мой пра-прадѣдъ былъ за нищенство и изобрѣтательность повѣшенъ Филиппомъ М.
   Вотъ это такъ геральдическій документъ!
   Мансанаресъ -- мертвый городъ Только въ девять часовъ вечера на его прямыхъ, широкихъ и красивыхъ улицахъ просыпается жизнь. За желѣзными рѣшетками оконъ появляются смуглыя личики здѣшнихъ красавицъ, сквозь двери видны patio -- дворики, пропадающіе подъ виноградными сѣтями, апельсинными деревьями, лимонами и розами. По вечерамъ они переполнены посѣтителями... На "Площадь Конституціи", точно изъ какого-то чудовищнаго мѣшка, высыпаютъ сотни торговцевъ съ цѣлыми грудами арбузовъ, томатъ, гранатъ, лимоновъ, огурцовъ, лука, чеснока, индійскаго перца. Утромъ -- рынокъ. Всю ночь торговцы проводятъ здѣсь, благополучно просыпая на ея плитахъ; въ полночь между ними начинается страшный шумъ, крики до бѣшенства. Вамъ кажется -- сейчасъ же пойдутъ въ ходъ навахи, и кровь польется рѣкою.
   -- Что это?-- спрашиваете вы.
   -- И, ничего... Устанавливаютъ цѣны на завтра.
   Смолкнутъ они,-- начинаютъ свои ночные концерты сторожа, поющіе до утра о томъ, сколько часовъ, какая погода и что слѣдуетъ молиться Санта Маріи "purissimae"... У самыхъ вашихъ оконъ -- другіе концерты. Ламанчцы держатъ въ окнахъ большія клѣтки съ перепелами, которые, кажется, никогда не спятъ.
   Когда разсвѣло, вдали на югѣ показались нѣжно и смутно намѣченныя предгорія Сіерра-Морены. Голубыя, они такъ и манили въ прохладу и тѣнь своихъ ущелій... Тамъ -- конецъ спаленнымъ пустынямъ Ламанчи. Тамъ, за ними, цвѣтущая и улыбающаяся Андалузія... И въ нихъ самихъ, въ этихъ горахъ, опять-таки всюду слѣды пребыванія Донъ-Кихота... Правду сказать, въ Мансанаресѣ я отказался отъ дальнѣйшей поѣздки верхомъ. Нищіе стали до того ужасны, что я предпочелъ желѣзную дорогу.
   По всей Ламанчѣ, вмѣстѣ съ нищими, къ вамъ пристаютъ продавцы навахъ. Альбасетъ и Толедо, гдѣ онѣ дѣлаются, недалеко, такъ что здѣсь нельзя отдѣлаться, не накупивъ этихъ ножей, кинжаловъ, шпагъ съ модными ламанчскими травлеными краснымъ по стали девизами, въ родѣ:
   
   Quando esta vivora pica
   No hay remedio en la botica.
   
   То есть:
   
   Когда эта випера укуситъ --
   Не найдешь противоядія въ аптекѣ.
   
   На маленькихъ ножахъ была та же надпись, но сокращенная: "Mas pica que una vivora" ("Кусаюсь больнѣе виперы"). Крики продавцевъ: "Punalero, navajero" преслѣдуютъ васъ даже на желѣзной дорогѣ. Они проходятъ по всему поѣзду, и храбрый итальянецъ де-Амичисъ весьма живописно изобразилъ, какъ вдругъ, проснувшись, онъ увидѣлъ передъ собою такого молодца съ цѣлою грудою ножей и кинжаловъ и... струсилъ.
   Вонъ "Долина камней". Это -- городъ съ 13,000 жителей, сплошь винодѣловъ. Давильеръ и другіе въ восторгѣ отъ здѣшняго вина. Виноградники Вальдепеньяса всѣ происходятъ отъ бургундскихъ черенковъ, но каменистая почва здѣсь сообщила вину качества, ничего общаго не имѣющія съ бургонскимъ. Воспѣтое испанскими поэтами, оно въ сущности ужасно. Вальдепеньясъ связываетъ языкъ "мертвымъ" узломъ. Имъ можно писать какъ чернилами. Изъ города, носящаго это названіе, я послалъ въ Петербургъ письмо, написанное этимъ виномъ. Оно цѣло до сихъ поръ, и отъ времени буквы его даже потемнѣли. "Чудный и ароматный" вальдепеньясъ можно поставить на одну доску съ знаменитымъ силезскимъ виномъ. Пахнетъ сѣрой и крѣпко до того, что отъ одного стакана уже начинаетъ кружиться голова. Чтобы пить его, надо имѣть ламанчскую голову, извѣстную, по кастильской пословицѣ, тѣмъ, что "нѣтъ такой палки, которая бы объ эту голову не обломалась". За Вальдепеньясомъ начинаются такъ-называемые Nue vas poblaciones.
   Новыя поселенія были основаны здѣсь во время оно, чтобы положить конецъ разбойничеству. Мурадіель Карденьясъ, Санта Элена -- выросли здѣсь какъ грибы, но разбойничества не уничтожили. Напротивъ, еще недавно бандиты нападали даже на желѣзныя дороги, становились въ дверяхъ и окнахъ вагона, направляли свои трабуко (ружья съ расширенными въ концѣ дулами) въ путешественниковъ и весьма смиренно при этомъ объявляли:
   -- Госпожи и кавалеры! Мы пришли не для того, чтобы убивать ваши милости. Мы -- бѣдные люди...
   Горы Сіерры-Морены росли все больше и больше. Оттуда вѣяло оживляющей прохладой. Мы были уже на краю "золотого блюда"... Донъ-Кихотъ оставался позади... На станціяхъ входили уже не добродушные Санчо Пансы, а рослые, широкоплечіе молодцы, больше похожіе на salteadores'овъ, когда-то владѣвшихъ всѣми проходами на этомъ пути черезъ горы.
   Оглядываясь, мы прощались съ отечествомъ рыцаря печальнаго образа. Въ золотистомъ блескѣ его пустынныхъ далей долго еще намъ чудился худой и длинный силуэтъ героя, гордо возсѣдающаго на своемъ Россинантѣ...
   Прощай, великодушный рыцарь, другъ моего дѣтства! Прощай, печальная и бѣдная Ламанча!

[]

[]

[]

АРАБСКОЕ ГНѢЗДО.
(Изъ воспоминаній о поѣзднѣ въ Кордову).

I.

   Поэты, влюбленные въ свою родину, умѣютъ обыкновенно найти красоту тамъ, гдѣ простые смертные проходятъ равнодушно, ничего не замѣчая. Ламанча -- тоскливая, сожженная солнцемъ и потрескавшаяся отъ сухости воздуха гладь,-- тоже нашла своихъ бардовъ въ Кастиліи. Не зная, что, воспѣть въ ней, они отвели душу хоть на сравненіяхъ. Такимъ образомъ оказалось, что эта печальная страна является золотымъ блюдомъ днемъ и серебрянымъ лунною ночью. Надо прибавить, что именно на такихъ золотыхъ блюдахъ будутъ нашего брата жарить въ аду. По крайней мѣрѣ меня въ отечествѣ донъ-Кихота и Санчо Пансы такъ жгло, въ такомъ слѣпящемъ зноѣ тонули желтые пески далей, такъ безотрадно было все кругомъ, что я считалъ часы и минуты до тѣхъ поръ, когда придетъ, наконецъ, вожделѣнный предѣлъ этому добровольному мученичеству. Добровольному -- потому что я могъ бы поѣхать по желѣзной дорогѣ, но мнѣ хотѣлось увидать Аргамасилью, Тобозо, посѣтить Сіерру (въ сущности, небольшой холмъ), гдѣ послѣдній рыцарь обѣихъ Кастилій, донъ-Кихотъ, такъ отважно вступилъ въ бой съ преградившими ему путь великанами. Увы! отъ благороднаго поклонника Дульцинеи Тобозской остались только печатные листы, а великаны до сихъ поръ торчатъ, раскинувъ въ воздухѣ свои крылья-руки. Россинантъ, на которомъ мнѣ пришлось ѣхать, печально помоталъ головою, очевидно, желая выразить: "Такъ проходитъ слава міра сего"... Потомъ, подъ вліяніемъ жары и страшной сухости воздуха -- мнѣ начало чудиться, что рядомъ со мною, кинувъ длинную тѣнь на желтые пески Ламанчи, двигается величавый силуэтъ Рыцаря Печальнаго Образа... Нигдѣ упадокъ Испаніи не сказывается въ столь поразительныхъ чертахъ, какъ именно на этомъ раскалившемся блюдѣ. Нѣкогда Ламанча пѣла и плясала. Кастильскіе поэты добраго стараго времени черпали здѣсь мотивы для восторженныхъ copias. Теперь на золотомъ щитѣ -- въ страшномъ пеклѣ, едва-едва доживаетъ вѣкъ измученное лихорадками, до-тла изголодавшееся населеніе нищихъ, выродившееся до такой степени, что ни въ одной провинціи Пиренейскаго полуострова нѣтъ столько слѣпыхъ, хромыхъ, горбуновъ, колченогихъ, какимъ-то чудомъ дышущихъ и живущихъ комьевъ почти не-человѣческаго тѣла. Путешественники, въ засосъ описывавшіе бои быковъ, типичныхъ монаховъ, прелестныхъ манолъ, ночныя серенады подъ луной и безъ оной, погонщиковъ муловъ,-- изъ-за показной декораціи упустили настоящую дѣйствительность, поразительную и поучительную въ одно и то же время.. Нигдѣ въ такихъ яркихъ и ужасныхъ чертахъ не сказывается губительное вліяніе абсолютизма, заключившаго союзъ съ религіозною нетерпимостью. Филиппъ II и Торквемада -- эти наиболѣе выпуклые выразители двухъ родственныхъ направленій пиренейской политической жизни -- въ три вѣка низвели свободную, богатую, могущественную страну, кипѣвшую ключомъ самобытнаго духовнаго развитія, до невѣроятнаго ужаса застоя, косности, нищеты и безсилія, которому не найти примѣра на землѣ... Исключите богатую Каталонію и Бискайю -- вся остальная Испанія является именно мерзостью запустѣнія. Изученіе ея небезполезно ревнителямъ "добраго стараго времени". Разумѣется, для этого надо взглянуть поглубже и не очень долго останавливаться на подкупающей прелести страстныхъ глазъ, такъ заманчиво сверкающихъ изъ-подъ чернаго кружева мантильи, на чудныхъ мотивахъ андалузскихъ пѣсенъ, не очень поддаваться ошеломляющему и кружащему голову треску кастаньетъ, не засматриваться за причудливые узоры желѣзныхъ рѣшетокъ въ окнахъ. Декораціи само собой... Пѣснямъ и пляскамъ -- свое мѣсто, но не упускайте глубокаго урока, который поэтическая страна даетъ цѣлому міру паденіемъ, такимъ же гигантскимъ, невѣроятнымъ, фантастическимъ, каково было и ея прежнее возвышеніе. Филиппъ II и Торквемада не только остановили развитіе страны: они убили ее наповалъ. Въ безоглядномъ стремленіи поддержать религію и власть, они поддержали ихъ, какъ веревка -- повѣшеннаго, т. е. задушивъ отечество вмѣстѣ съ ними. Абсолютизмъ и нетерпимость здѣсь достигли совершенно противоположныхъ результатовъ: въ странѣ теперь нѣтъ власти, а есть только правительственное мошенничество, одинаково свойственное всѣмъ партіямъ, захватывающимъ этотъ трупъ въ свои руки. Здѣсь нѣтъ религіи -- величавыя громады царственныхъ монастырей пусты, величавые соборы безлюдны. Религіозныя процессіи иногда осмѣиваются простонародьемъ, какъ это я видѣлъ въ Севильѣ. Молятся старухи, а для молодежи базилики давно служатъ только мѣстомъ свиданій. Дѣйствительная Испанія не просыпается, она порою судорожно корчится, точно гальванизируемая своими пронунсіаменто, но за конвульсіями опять наступаетъ тлѣніе смерти... Бездѣльничество, хищничество чиновниковъ, продажность министровъ на содержаніи у желѣзнодорожныхъ и иныхъ компаній, эксплуатирующихъ страну, что называется, я въ хвостъ, и въ гриву, безнравственность и анархія, безграмотность и неподвижность -- вотъ характеристика центральныхъ и южныхъ областей. Оставленныя села, города, населеніе которыхъ уменьшилось въ двадцать разъ; исчезнувшія навсегда, но нѣкогда обогощавшія страну отрасли производительности; поля безъ работниковъ, работники безъ полей, жадность бездѣльничающаго Мадрида, высасывающаго послѣднее, что осталось отъ старой Испаніи; невѣжество политикановъ, для которыхъ хоть трава не рости; страшные долги и масса генераловъ -- вотъ что такое современная Испанія!...

[]

   Чего же добились великіе столпы абсолютизма и нетерпимости -- Филиппъ II и Торквемада?...
   Одного несомнѣнно: смерти страны и народа! Спасти и поддержать -- они никого не спасли и не поддержали, а убили все окрестъ...
   Я говорю еще разъ -- нѣтъ въ этомъ отношеніи болѣе поучительнаго края, какъ центральныя провинціи Испаніи.
   Каталонецъ Альмираль, любящій болѣзненно и страстно родину, въ яркихъ чертахъ указалъ ея недуги. Бѣдная и плохо управляемая, она, дѣйствительно, только въ одномъ отношеніи стоитъ впереди другихъ государствъ Европы и Америки. Нищая, ухитрилась перещеголять Соединенные Штаты, Германію и Австро-Венгрію -- количествомъ государственнаго долга. Съ 1845 года и по 1883-й, напримѣръ, не ведя никакихъ разорительныхъ войнъ, не задаваясь дорого стоющими сооруженіями, короче: не сдѣлавъ ничего, Испанія, благодаря глупости правителей и безотвѣтности управляемыхъ, удесятерила долги. Въ самомъ дѣлѣ, она платила по нимъ процентовъ:
   Въ 1845 году -- 27.000,000 песетъ.
   " 1853 " -- 61.000,000 "
   " 1864 " -- 101.000,000 "
   " 1873 " -- 238.000,000 "
   " 1883 " -- 273.000,000 "
   " 1890 " -- 320.000,000 "
   Теперь, послѣ войны,-- долгъ ея удвоился!!! Дальше -- некуда!

[]

   Въ это время населеніе ея не увеличилось замѣтно; умножилось только число генераловъ, являющихся здѣсь истинною язвою. На войско въ 70 т. солдатъ болѣе 600 генераловъ, получающихъ громадныя жалованья, честолюбивыхъ, для которыхъ всѣ интересы отечества заключены въ ихъ драгоцѣнныхъ особахъ. Такимъ образомъ, на семидесятитысячное войско Испанія имѣетъ генераловъ болѣе, чѣмъ Франція съ ея полуторамилліонною арміею; вдвое противъ страны по преимуществу военной -- Германіи -- и болѣе чѣмъ вдвое противъ Италіи. Славящаяся множествомъ военныхъ превосходительствъ, Австрія -- имѣетъ по 17 на каждый милліонъ своего населенія. Испанія на таковой же милліонъ выставляетъ ихъ по 3611!
   Признаки разложенія -- не въ одномъ правительствѣ. Ими заражено все. Желѣзныя дороги обходятся, вслѣдствіе административнаго воровства, вчетверо дороже дѣйствительной стоимости, причемъ состояніе ихъ неизмѣримо ниже другихъ европейскихъ рельсовыхъ путей. Быстрѣйшіе изъ нихъ, въ случаѣ крайней необходимости, съ невѣроятными усиліями могутъ развивать скорость, достигающую 30 километровъ въ часъ. Есть дѣлающія 12 верстъ въ то же время. Правленія этихъ дорогъ находятся въ Парижѣ. Между такими крупными центрами, какъ Мадридъ, Барселона, Лерида, Сарагосса, тянется только одинъ поѣздъ въ день, дѣлающій отъ 20--25 верстъ въ часъ. Экстренный поѣздъ (30 верстъ въ часъ) ходитъ дважды въ недѣлю... Лучшіе испанскіе рудники въ Ріо-Тлито, Альмаденѣ, Бильбао, Хуэльвѣ -- въ рукахъ иностранцевъ. Судоходство по имени "Испанское національное" -- національно только по названіямъ кораблей и пароходовъ, собственниками которыхъ являются нѣмцы, англичане, французскіе евреи. Почты таковы, что имъ денегъ довѣрять нельзя. Въ Андалузіи большія суммы пересылаются черезъ контрабандистовъ, самыхъ честныхъ людей въ странѣ, по ни одинъ банкиръ не довѣритъ денежнаго пакета -- правительственному чиновнику... Развитіе торговли невозможно, потому что желѣзнодорожный тарифъ является сказкою. Доставить товаръ изъ Америки въ испанскій портъ вдвое дешевле, чѣмъ передвинуть его по рельсовому пути на 50 километровъ внутрь страны. Всякій министръ, пока онъ министръ -- есть членъ правленія каждой желѣзной дороги. Кановасъ-дель-Кастильо (о честности котораго кричала вся Испанія) состоялъ директоромъ пяти рельсовыхъ компаній, хотя онъ столько же зналъ о нихъ, сколько и о вулканахъ, расположенныхъ на противоположной землѣ поверхности луны. Министръ внутреннихъ дѣлъ Ромеро Робледо -- разъ публично попалъ впросакъ. Компаніи "трамваевъ что-то понадобилось. Она отрядила ходоковъ и они поймали Ромеро -- въ моментъ антракта въ кортесахъ. Кругомъ былъ народъ. Министръ слушалъ ихъ, слушалъ и, наконецъ, отвѣтилъ:
   -- Я ничего не понимаю въ вашихъ дѣлахъ и никогда о нихъ не слыхалъ.
   -- Какъ!-- вспыхнулъ одинъ изъ наиболѣе горячихъ, принадлежавшій, впрочемъ, къ оппозиціи.-- Какъ вы ничего не слыхали, когда вы чиновникъ нашей компаніи.
   -- Что? я чиновникъ?
   -- Разумѣется! Вы пятый годъ получаете у насъ жалованье!...
   Хохотъ окружающихъ не смутилъ Ромеро. Онъ пожалъ плечами и весьма спокойно отвѣтилъ:
   -- Если бы каждый изъ насъ зналъ, за что онъ подумаетъ жалованье, то Испанія была бы Англіей, а не Испаніей!..
   Отвѣтъ, достойный консервативнѣйшаго въ то время изъ министровъ этой несчастной страны...

[]

   Обезлѣсенная, обезпложенная, обезлюденная, какъ и чѣмъ она существуетъ -- трудно сказать. Если бы не ея богатыя, трудящіяся и прогрессирующія окраины, главнымъ образомъ Каталонія, на которую теперь устремлены хищныя вожделѣнія мадридскихъ чиновниковъ -- испанское государственное казначейство представляло бы пустоту безпримѣрную. И это вовсе не объясняется естественными условіями. Земля у басковъ -- гораздо хуже кастильской, неизмѣримо хуже, но она вся обработана и населеніе благоденствуетъ. Тѣмъ не менѣе кастильцы называютъ Бискайю -- пятномъ на картѣ Испаніи! Обнищаніе страны, если будетъ позволено такъ выразиться,-- оголеніе ея шло здѣсь параллельно съ уничтоженіемъ фуэросовъ,-- "вольностей" отдѣльныхъ областей. Теряя автономію, всякая провинція дѣлалась немедленно законною добычею хищническаго чиновничества Мадрида -- этого полипа, ни къ селу, ни къ городу созданнаго на пустомъ и скверномъ мѣстѣ королевскимъ повелѣніемъ Филиппа II. Бискайѣ, рѣшительной, самоотверженной, удалось сохранить тѣнь самоуправленія и, благодаря этому, она, среди общаго запустѣнія, является оазисомъ, полною чашей. Но нигдѣ весь ужасъ нынѣшняго дня не является до такой степени выпуклымъ, какъ въ Ламанчѣ... Про нее даже пословицы притерпѣвшагося народа говорятъ: "Ласточка, пролетая надъ Ламанчей, должна нести свой кормъ съ собою, иначе погибнетъ съ голоду". Съ голоду въ странѣ, до Филиппа II кипѣвшей молокомъ и медомъ, воспѣтой маврами, какъ неистощимая житница ихъ халифатовъ! Поэтому-то, при описаніи родины донъ-Кихота, я счелъ умѣстнымъ обстоятельно,, поговорить о паденіи Иберійскаго полуострова, о чемъ до сихъ поръ въ другихъ своихъ очеркахъ я ограничился только бѣглыми указаніями. Нигдѣ нѣтъ такой массы despoblados, т. е. брошенныхъ мѣстечекъ, городковъ и селъ. Даже основанныя Карломъ III колоніи, которымъ было дано все, чтобы призвать ихъ къ жизни -- едва-едва перемогаются. Можно подумать, что нетерпимость и абсолютизмъ лишили землю всякихъ творческихъ силъ и на ней ничего вырости не можетъ. Сухая, какъ змѣиная кожа, она тянется передъ вами во всѣ стороны и, странствуя по золотому блюду, вы мало-по-малу поддаетесь отчаянію. Придорожныя венты пусты, часто попадаются дома, гдѣ торчатъ только стѣны; но провалившіяся кровли и зіяющія открытыя окна говорятъ вамъ, что хозяева Богъ вѣсть когда бѣжали отсюда. Альмурадіель -- звучное имя, но скверный городишка весь былъ охваченъ лихорадкою. Здороваго человѣка не оказывалось на его унылыхъ улицахъ. Только Вальдепеньясъ, благодаря знаменитому въ Испаніи вину, еще полонъ жизни. Какъ все кругомъ было печально, заброшено, дико! Въ Вента-де-Карденьясъ -- "Карденіо", куда Доротея и добродушный кюрэ привезли донъ-Кихота, вытащивъ его изъ одиночества и пустыни -- такое гнѣздо отъ котораго и не донъ-Кихотъ ушелъ бы въ любую пустыню. Здѣсь въ вентѣ мнѣ привелось познакомиться съ двумя необыкновенно воинственными господами. Оба оказались свѣжеиспеченными полковниками -- никогда не служившими въ войскахъ. Они были кабесильями карлистовъ, получивъ первоначальное образованіе въ семинаріи и готовясь пріумножить собою племя левитово. Потомъ -- разбойничали на сѣверѣ Испаніи, мародерствовали, гдѣ могли, и консервативное министерство Кановаса-дель-Кастило опредѣлило обоихъ -- въ благодарность, вѣрно, за ихъ подвиги -- полковниками на дѣйствительную службу! Можно себѣ представить, какую деморализацію внесутъ въ армію эти господа. И такихъ здѣсь немало даже между генералами. По всему этому пути въ Ламанчѣ -- мы не могли достать ничего съѣстного, кромѣ "гаспачьо".
   Знаете ли вы, что такое "гаспачьо"?
   Нуженъ былъ мой голодъ, для того чтобы удовольствоваться этой спеціальностью ламанчской кухни. Передо мною поставили горшокъ съ горячимъ оливковымъ, неочищеннымъ и потому необыкновенно вонючимъ масломъ, и ломти хлѣба. Надо было ихъ макать въ масло и ѣсть.
   -- Въ другой вентѣ и этого не найдете!-- утѣшила меня хозяйка
   -- Нѣтъ ли у васъ хотя вальдепеньяса?
   -- Вальдепеньяса!-- съ такимъ выраженіемъ воскликнула она, точно я потребовалъ у нея короны обѣихъ Кастилій и Леона...

[]

   Единственно, что разнообразило пустыню -- кресты, поставленные надъ зарѣзанными нѣкогда путешественниками. По мѣрѣ того какъ безлюдѣла страна,-- росло ея разбойничество, а теперь даже и его не осталось въ Испаніи, не потому, чтобы бандитизмъ потерялъ свою привлекательность, напротивъ -- пѣсни о Хосе Маріа, о знаменитомъ Фелипе Гарсіа поются по всей Ламанчѣ. Просто, грабить некого. Разбойники исчезли изъ Ламанчи, какъ тараканы изъ русской избы въ голодный годъ.
   Я проѣхалъ мимо нѣсколькихъ такихъ крестовъ, когда мнѣ попался одинъ совершенно новый...
   -- Недавно поставленъ?-- спросилъ я у своего проводника.
   -- На прошлой недѣлѣ.
   -- Неужели опять показались разбойники?
   -- Нѣтъ, такъ... Молодежь поиграла.
   -- Какъ?
   -- Очень просто... Изо всего, чѣмъ прежде занималась Ламаича, у насъ только и осталось, что производство ножей. Могу васъ увѣрить, что наши навахи могутъ поспорить съ толедскими и альбасетскими. Тѣ красивѣе, но вѣдь не въ красотѣ дѣло!-- Сюда пріѣзжалъ одинъ hombre (человѣкъ) изъ Кордовы и сталъ хвастаться малагскою навахой, будто лучше ея и на свѣтѣ нѣтъ. Ну, а у насъ юноши -- настоящіе ламанчцы. Каждый отлично владѣетъ ножомъ. Дѣтьми учатся!.. Вотъ они и рѣшили покончить споръ дѣломъ -- чей-де ножъ лучше. Нашъ Пачеко завернулъ себѣ лѣвую руку капой (плащомъ), и когда "омбре" (человѣкъ) изъ Кордовы напалъ на него, онъ и подставилъ ее... А самъ, въ это время,-- знаете: мансанаресскій ударъ, снизу вверхъ,-- и вскрылъ его...
   -- Такъ, со спокойнымъ сердцемъ?
   -- Чего же ему безпокоиться? Онъ велъ себя какъ мужчина. Наши ламанчцы -- не андалузцы. Тѣ схватятся за ножъ и давай браниться и прыгать одинъ около другого, а потомъ, смотришь, они уже распиваютъ вмѣстѣ манцанилью.
   -- Гдѣ же онъ теперь?..
   -- Э... его взяли. Говорятъ, скоро гарротируютъ!.. Жаль, малый былъ славный... ну, да нельзя же позволять людямъ изъ Кордовы болтать всякую глупость!..
   Гаррота до сихъ поръ существуетъ въ Испаніи. Это -- чисто кастильская спеціальность. Разные "омбре", хорошо владѣющіе ножами и потому предчувствующіе, что имъ когда-нибудь не обойтись безъ короткаго знакомства съ нею -- называютъ гарроту "бискайскимъ галстукомъ", "тѣснымъ воротникомъ" и тому подобными фамильярными именами. Въ Вальдепеньясѣ, напримѣръ, хозяйка гостиницы совершенно спокойно объясняла моему проводнику, что ея братъ умеръ настоящимъ caballero. Кавалерская смерть состояла въ томъ, что этому храброму парню, съумѣвшему ухлопать благополучно четырехъ карабинеровъ (здѣсь жандармы называются карабинерами), надѣли "ошейникъ"... Но онъ, видите ли, при этомъ велъ себя какъ настоящій valiente! До послѣдняго мгновенія разговаривалъ съ палачомъ и со священникомъ, и выпустилъ изо рта сигару только тогда, когда ему пришлось высунуть языкъ. Я смутно понималъ, въ чемъ дѣло, до Андухара -- гдѣ мнѣ самому пришлось быть свидѣтелемъ того, какъ въ Испаніи умираютъ люди съ настоящимъ согаzon (сердцемъ).
   Когда я пріѣхалъ сюда,-- на улицѣ мнѣ попались члены похороннаго братства. Они шли, завѣшанные капюшонами, съ прорѣзами для глазъ. У нѣсколькихъ въ рукахъ горящія восковыя свѣчи... Небо было соблазнительно ясно, чудною прохладою вѣяло изъ ущелій Сіерры| Морены. Такъ далека была въ эту минуту мысль о смерти, что я невольно вздрогнулъ,-- когда одинъ такой братъ подошелъ ко мнѣ.
   -- Помогите! сеньоръ кабальеро, грѣшной душѣ примириться съ Господомъ.
   На лицѣ моемъ выразилось изумленіе; братъ-пенитенсіеръ поспѣшилъ объясниться.
   -- Онъ жилъ мало, но согрѣшилъ столько, что нужно будетъ много, охъ, очень-очень много обѣденъ, чтобы сократить его пребываніе въ чистилищѣ!..
   -- Рѣшительно ничего не понимаю.
   -- Сегодня казнятъ бѣднаго Paquito!

[]

   Я далъ, сколько могъ; очевидно, больше, чѣмъ ожидалъ завѣшанный капюшономъ таинственный незнакомецъ...
   -- Muchissimas gracias!.. Можетъ быть, и вашей милости впослѣдствіи кто-нибудь окажетъ такое же beneficio...
   Я бы не пошелъ на "plaza Mayor", но мой проводникъ взволновался и возмутился; пришлось невольно поддаться.
   -- Какъ же можно не идти, когда всѣ идутъ. Дѣвушки надѣнутъ лучшія платья, и потомъ Пакито такой молодецъ, что доставитъ всѣмъ много, много удовольствія. Онъ умретъ не какъ какой-нибудь "ronoso", а настоящимъ гидальго. Я его знаю съ этакихъ лѣтъ (онъ опустилъ ладонь къ землѣ). И притомъ вы передъ "argolla" -- увидите лучшее здѣшнее общество. Вы должны оказать эту честь бѣдному малому. Пускай онъ знаетъ, что даже изъ этой,-- какъ ее? Kusia, что ли,-- пріѣхали "полюбоваться" на него. Это его вознаградитъ за нѣсколько непріятныхъ мгновеній!
   Можно ли было не сдаться на такіе аргументы?
   Дѣйствительно, улицы были полны разряженными женщинами. Такихъ яркихъ шелковыхъ, затканныхъ пестрыми цвѣтами, шалей я до тѣхъ поръ и не видывалъ; длинная бахрома ихъ волочилась по землѣ. Въ волосахъ у мѣстныхъ "buena moza", казалось, пылали алыя розы. На лицахъ горѣло оживленіе -- и всѣ эти mujeres (женщины) торопились на plaza Mayor.
   -- Это гораздо замѣчательнѣе, чѣмъ corrida de toros (бой быковъ), объясняла мимоходомъ одна senorita другой...-- И потомъ, онъ умретъ по-настоящему, не то, что Ннагіо, два года назадъ, который просилъ завѣсить себѣ лицо въ послѣднюю минуту. И, кромѣ того, у argolla будутъ всѣ его родные...
   -- А если король его помилуетъ? спрашивалъ молодой парень у старика.
   Оба тоже стремились мимо насъ все по тому же самому направленію.
   -- Ну, вотъ! съ неудовольствіемъ заворчалъ тотъ.-- Въ прошломъ году онъ помиловалъ Херонимо. И потомъ король знаетъ, что мы всѣ ждали этого дня...
   Очевидно, инстинкты, воспитанные ауто-да-фе -- не исчезли въ населеніи этихъ областей Испаніи. Страсть къ крови и къ зрѣлищу страданій, такъ тщательно воспитывавшаяся инквизиціей и добрымъ королемъ Филиппомъ II,-- для испанца вторая натура. Можно сказать, что въ этотъ день Андухаръ былъ пустъ: весь онъ оказывался на большой площади, ожидая, когда поведутъ изъ "капилья С.-Франсиско" "славнаго малаго", отважнаго Пакито, у котораго въ груди бьется "настоящее сердце" -- на arg'ola...
   -- Это все-таки для него утѣшительно, что весь городъ думаетъ о немъ теперь!-- замѣтила одна manola своему querido...
   -- Да, и съ нимъ вмѣстѣ молятся нѣсколько священниковъ.

[]

   Осужденнымъ здѣсь объявляется наканунѣ отказъ короля на просьбу о помилованіи. Тотчасъ же бѣднягу приводятъ на всю ночь въ капеллу, гдѣ онъ молятся до утра посреди духовенства, уже не оставляющаго его ни на минуту. Даже прелаты не считаютъ себя въ исключительномъ положеніи. Архіепископъ Севильи, напримѣръ, еще недавно молился вмѣстѣ съ несчастнымъ Энрике Рибера. Казнятъ въ десять-одиннадцать часовъ утра, такъ что осужденнымъ остается болѣе 12 часовъ нестерпимаго ожиданія. Капелла на эту ночь торжественно освѣщается тысячами огней. Кромѣ приговореннаго и священниковъ -- никого. Не пускаютъ даже властей. Только снаружи, на улицѣ, стоятъ сбиры... Съ десяти вечера до девяти утра идутъ нескончаемыя службы, звучитъ органъ, раздаются печальные напѣвы. Словно изъ пропадающей въ дыму ладана глубины раздается напутственное слово потрясенному убійцѣ. Онъ все время не одинъ. Онъ окруженъ духовенствомъ; и, надо сказать правду, рѣдкій изъ самыхъ закоснѣлыхъ не каялся и не плакалъ среди такой обстановки. Подъ утро приговореннаго отпѣваютъ, какъ мертваго. Онъ слышитъ надъ собою панихиды и въ послѣдній разъ внимаетъ молитвеннымъ звукамъ органа, слѣдитъ, какъ лучи восходящаго солнца проникаютъ сквозь расписныя окна храма въ его полную мистическаго сумрака и ѳиміама бездну... Осужденному кажется, что онъ уже затерялся въ этой безднѣ, растворился въ ней, и, если бы не красныя сутаны причта и не бѣлыя одежды священниковъ -- все бы исчезло кругомъ, кромѣ кроткаго лика Мадонны, въ золотѣ и самоцвѣтныхъ камняхъ, ярко сіяющаго издали. Въ девять часовъ въ двери раздается троекратный стукъ. "Земля" требуетъ у небесъ жертвы, чтобы часа два спустя вернуть ее обратно... На стукъ торжественно растворяются двери капеллы и въ нихъ, окруженный священниками, появляется осужденный... Въ послѣдній разъ ему свѣтило солнце въ тотъ день, когда я видѣлъ это печальное зрѣлище. Улица охватываетъ несчастнаго шумомъ и гамомъ... Съ лица его еще не сбѣжало выраженіе экстаза и благоговѣнія -- а уже тѣнь ужаса падаетъ на него. Странно, съ какимъ страхомъ приговоренный смотрѣлъ не впередъ, гдѣ его ждетъ отвратительная argola, а прямо надъ собою и около. Я не умѣю сравнить этого ни съ чѣмъ инымъ, какъ если бы онъ слышалъ около вѣянье невѣдомыхъ зловѣщихъ крылъ... Но духовенство не даетъ ему опускаться въ пропасть малодушія. Въ твердой рукѣ мѣстнаго кюрэ оказывается золотой крестъ и за него бѣдняга схватывается, какъ за послѣдній якорь спасенія. Теперь уже онъ не отводитъ отъ него глазъ. Онъ не видитъ полной жаднаго любопытства толпы, наполнившей весь путь до гарроты; не замѣчаетъ, что балконы полны пестро разряженными сеньорами и сеньоритами, которые, встрѣтивъ шествіе -- сейчасъ же бросятся вслѣдъ на plaza Mayor. Онъ не слышитъ гула голосовъ, часто обращенныхъ прямо къ нему -- но никогда, какъ бы ни были страшны его злодѣянія, не укоряющихъ его ни въ чемъ. Въ этомъ отношеніи наша толпа -- въ полномъ значеніи слова звѣриная, куда хуже испанской. Я помню въ Петербургѣ одну казнь и -- Боже!-- до чего былъ отвратителенъ "народъ". До сихъ поръ не могу забыть этихъ распитыхъ, животныхъ дворничьихъ мордъ, встрѣчавшихъ злобными и насмѣшливыми ругательствами человѣка, который черезъ нѣсколько минутъ готовился предстать передъ инымъ -- страшнымъ и таинственнымъ судомъ вѣчности. Южане понимаютъ, что смерть примиряетъ все, и умѣютъ передъ казнью прощать осужденнаго. А передо мною какъ сейчасъ лицо помертвѣвшаго отъ предсмертнаго ужаса человѣка. Наша толпа была отвратительна въ полномъ смыслѣ слова, и никогда казнь не являлась до такой степени оскотинивающей массу, какъ въ тотъ сѣрый и тусклый день. Въ Испаніи -- дѣло другого рода. Тутъ народъ ободряетъ бѣднягу и часто вмѣстѣ съ нимъ молится.
   Только вдали видны веселыя лица, слышны шутки и смѣхъ -- но они не оскорбляютъ осужденнаго. Они вовсе не къ нему относятся.

[]

   Какъ тяжело, должно быть, было бѣдному Пакито въ это утро -- радостное, ясное... Ни облачка на небесахъ. Мягко рисовались позади казавшіяся нѣжными голубыя вершины Сіерры Морены; солнце ласково, тепло освѣщало и стѣны домовъ, бѣлыя на темно-синемъ фонѣ неба, и тонкіе силуэты башенъ, и колокольни церквей. Весело звучали въ толпѣ голоса агуадоровъ, выкрикивавшихъ:
   -- Agua fresca, agna fresquita!..
   Такъ жизненно и весело!.. Но какъ они должны были отзываться въ этомъ смятенномъ, трепетавшемъ сердцѣ?..
   -- Э! Пакито!-- послышался въ толпѣ ободряющій голосъ.
   Несчастный повернулъ туда голову.
   -- Э! Пакито... Ты жилъ молодцомъ, умѣй же и умереть, какъ слѣдуетъ.
   Какое-то отраженіе улыбки пробѣжало по блѣдному лицу кающагося.
   Въ большихъ городахъ осужденнаго на гарроту доставляютъ въ тюремной колесницѣ, окруженнаго карабинерами. Въ Андухарѣ -- я думаю -- и лошадей вовсе нѣтъ, а по этимъ улицамъ никакая колесница и не подвинулась бы! Во времена оны -- его привезли бы на ослѣ, обнаженнаго до колѣнъ, причемъ позади бѣжалъ бы палачъ и подъ звуки веселыхъ "copias" (куплетовъ) сыпалъ на жалкое тѣло преступника нестерпимые удары кнута. Толпа могла негодовать сколько ей угодно, на ея настроенія въ "доброе старое" время не обращали вниманія. Это было еще не такъ давно. ХІХ-й вѣкъ, вмѣстѣ съ подслѣдственной пыткой, уничтожилъ и предсмертную муку для приговореннаго. Уничтожилъ офиціально! Подслѣдственныя пытки для политическихъ преступниковъ -- спокойно существуютъ въ такихъ крѣпостяхъ какъ Монжуичъ подъ Барселоной. Что тамъ творится -- о томъ разскажутъ вамъ безпристрастные испанскіе писатели. Среднимъ вѣкамъ нечего краснѣть передъ нашимъ временемъ. Оно недалеко ушло отъ нихъ. Чѣмъ ближе къ площади, тѣмъ глаза Пакито становились все краснѣе и краснѣе -- лицо синѣло... Въ тотъ моментъ, какъ изъ тѣсной улицы онъ переступилъ на plaza Mayor -- я замѣтилъ, что взглядъ его опустился внизъ. Ему страшно было видѣть эту платформу съ чернымъ столбомъ! Рѣзко и грубо рисовался онъ въ чистомъ и прозрачномъ воздухѣ. Съ отвратительной отчетливостью, подъ этимъ освѣщеніемъ выдѣлялся на эшафотѣ стулъ, прислоненный къ столбу, и столъ около, покрытый бѣлою скатертью, на которой чернѣлъ ржавый ошейникъ, "argola" -- гаррота.
   Священники чуть не на рукахъ внесли несчастнаго на девять ступеней, ведшихъ къ этому стулу. Осужденный не отрывалъ устъ отъ распятія. Рука его инстинктивно придерживала сердце. Должно быть, оно съ болью, рѣзко и сильно отбивало ударъ за ударомъ, точно маятникъ, отсчитывавшій остающіяся мгновенія жизни... Городскія колокольня только и ждали этого момента. Похоронный гулъ ихъ пронесся въ высотѣ и уже не прекращался до смерти Пакито. Передъ стуломъ священники отступили... Палачъ положилъ руки на плечи казнимаго и быстрымъ движеніемъ посадилъ бѣднягу... Было ли отраженіе человѣческаго чувства на этомъ парализованномъ синемъ лицѣ?.. Ничего, кромѣ ужаса, застывшаго въ холодныхъ чертахъ... Не умеръ ли онъ раньше, чѣмъ надѣли ему на шею желѣзный ошейникъ?.. Палачъ отступилъ и схватился позади за ручку механизма... повернулъ ее.
   Избавьте меня отъ дальнѣйшаго описанія. Было до такой степени отвратительно, что нужны испанскіе нервы -- не отводить глазъ, жадныхъ и любопытныхъ, отъ этой обезображенной массы.
   Вѣера лихорадочно шелестили въ рукахъ у сеньоръ и сеньоритъ, толпа замерла.
   Законъ кончилъ свое.

[]

   Въ Испаніи трупъ принадлежитъ роднымъ или погребальному братству. Такому именно и были выданы останки Пакито на самомъ эшафотѣ. Мгновенно образовалась громадная похоронная процессія.
   Принесли богатый гробъ, сложили туда тѣло казненнаго. Члены братства въ опущенныхъ на лицо капюшонахъ подняли его на длинныхъ полотенцахъ и понесли открытымъ въ церковь. Когда я зашелъ сюда -- надъ гробомъ Пакито звучали тѣ же Requiem и De profimdis, которые двѣнадцать часовъ, послѣднихъ въ жизни, онъ слышалъ надъ собою въ той же капеллѣ.

[]

II.

   Разумѣется, съ "гарротою" мнѣ пришлось забѣжать впередъ и говорить объ Андухарѣ раньше, чѣмъ мы туда пріѣхали... Мы еще на золотомъ блюдѣ Ламанчи -- одни края его видны передъ нами. Среди страшнаго, разслабляющаго зноя этой глади, нѣтъ-нѣтъ да и повѣетъ свѣжимъ вѣтеркомъ, точно дыханіе жизни приносится отъ голубыхъ силуэтовъ, что стоятъ вдали на рубежѣ улыбающейся Андалузіи, защищая ее отъ песковъ голой, шафранной Кастиліи, медленно и тяжело умирающей подъ пристальнымъ взглядомъ безпощаднаго солнца. Чѣмъ ближе къ Сіеррѣ Моренѣ тѣмъ все чаще и чаще этотъ привѣтливый вѣтерокъ освѣжаетъ разгорѣвшіяся лица. Земля начинаетъ мало-по-малу всхолмливаться, кое-гдѣ по ней даже ползутъ, еще робко и неувѣренно, первые зеленые побѣги... Мы выходимъ изъ оцѣпенѣнія -- хотя жара еще сильна и кажется, что самый мозгъ расплавляется въ накалившихся черепахъ... Призракъ благороднаго донъ-Кихота -- отходитъ назадъ. Только тѣнь его еще чудится на желтыхъ пескахъ Ламанчи... длинная, длинная... нѣтъ, это не она... Неужели настоящее дерево?.. дерево съ листьями и вѣтвями. Значитъ, конецъ золотому блюду. На золотомъ блюдѣ несчастной страны не полагается быть деревьямъ. Еще немного, и надвинулись горы, манящія въ прохладу ущелій, съ золотыми скалами въ высотѣ, съ синими бархатистыми склонами, съ бѣлыми стѣнами деревушекъ, точно ласточкины гнѣзда прислонившихся къ отвѣсамъ. Вонъ башни чудятся, остатки построенныхъ маврами крѣпостей... Часа два-три -- и мы точно въ рай попали. Журчанье воды, шелестъ вѣтвей, прохлада... Яркія уста жадно раскрывшихся въ травѣ цвѣтовъ, пѣніе птицъ, которыхъ такъ ненавидитъ молчаливая и засушенная Кастилія. Сіерра Морена еще не Андалузія. Это ея порогъ, двери въ нее,-- но уже въ дверяхъ благоухаетъ и вѣетъ своимъ волшебнымъ воздухомъ страна, передъ очарованіемъ которой безсильно слово...

[]

   Какъ глубоки эти ущелья, причудливы утесы! Какими чудовищными ребрами взрѣзали они землю... Какъ свѣтло и ярко бѣгутъ гремучіе ключи, прозрачные и чистые, по черному агату шифера... Какимъ расплавленнымъ золотомъ, прорвавшись сквозь зеленыя вѣтви платановъ, падаютъ на дорогу лучи солнца. Оно уже безсильно. Убивъ Кастилію и Ламанчу -- оно только влюбленно и нѣжно грѣетъ Сіерру Морену. Тѣснины все уже и уже. Кажется, стѣны ихъ сдвинутся и раздавятъ. Мы пересѣкаемъ рельсы желѣзной дорога. Вотъ черный зѣвъ туннеля. Изъ него, свистя и шипя, громыхая и тяжело дыша удушливымъ дымомъ, вырвался локомотивъ и медленно протащилъ мимо насъ нѣсколько тяжелыхъ темныхъ вагоновъ, чтобы сейчасъ же спрятаться, какъ червякъ въ нору -- въ новый туннель... Только чадъ и вонь каменнаго угля остались въ благоуханномъ горномъ ущельѣ... Мы миновали его. Тихо движется намъ навстрѣчу мулъ, пестро одѣтый въ мелодически позвякивающую бубенцами сбрую. Бахрома виситъ у него на груди, перья колышатся между ушами, лобъ прикрытъ красною сѣткой. На немъ граціозно усѣлась manola, завернувшаяся въ палевую, затканную цвѣтами шаль... Весело изъ-подъ черныхъ кудрей ея сверкнули лукавые глаза.
   -- Vagan ustedes con Dios! (Проѣзжайте съ Богомъ!) -- послышался намъ ея мелодичный голосъ.
   У меня въ памяти остался красивый очеркъ художественно очерченнаго рта и слоновая кость сверкнувшихъ на мгновеніе зубовъ красавицы...
   -- Настоящая "morena"!-- прошепталъ мой проводникъ.
   -- Что?
   -- У насъ въ Кордовѣ есть еще такія!
   -- Развѣ онѣ выводятся?
   -- Да... Все хорошее мало-по-малу выводится въ несчастной Испаніи. Только и остались въ утѣшеніе вотъ такія красавицы да пѣсни!.. Скоро, впрочемъ, и Андалузія пѣть перестанетъ.
   -- Почему?
   -- Потому что голоднымъ людямъ не до того!
   Какъ хорошо кругомъ!
   Кажется, бросилъ бы коня, забрался въ горную долину, что вся утонула въ прохладной тѣни и зелени, надъ которой только утесъ вверху отражаетъ огнистый отсвѣтъ солнца, и забылъ бы тамъ весь міръ, среди идиллической лѣни и покоя!.. Изъ-за горъ выступила бѣлая вершина... Другая... На ихъ снѣгахъ розовѣетъ. Это изъ-за Сіерры Морены послала намъ свой величавый привѣтъ Невада...
   Другая страна, другіе люди! Совсѣмъ не Испанія. По крайней мѣрѣ не та Испанія, къ которой я привыкъ по ту сторону горъ. Веселыя, открытыя лица... Какъ будто желая опровергнуть зловѣщія предсказанія моего проводника^ пѣсня то и дѣло слышится намъ навстрѣчу, граціозная, какъ птичка, купающаяся въ воздухѣ и трепещущая каждымъ звукомъ, каждымъ перышкомъ своихъ крыльевъ... Мы прислушиваемся. Вотъ онѣ -- первыя ласточки Андалузіи! Это все тѣ "copias", нѣжно и ласково стучащіяся въ ваше сердце. Скорѣе откройте его!..

[]

   Неужели, на зло Филиппу II и Торквемадѣ -- Андалузія еще поетъ и пляшетъ? Неужели злобныя силы этихъ двухъ титановъ ада разбились о зеленыя стѣны Сіерры Морены и загубили только желтыя глади Кастиліи, Леона и Ламанчи?.. И, какъ будто въ отвѣтъ мнѣ, изъ другого ущелья вырвалась и весело звучитъ новая пѣсенка:
   
   Los ojos de mi morena
   Tienen un mirar extrano;
   Que matan en una ora
   Mas que la muerte en un ano...
   
   T. e. страшенъ взглядъ моей морены: онъ въ насъ убиваетъ вѣрнѣе, чѣмъ смерть сдѣлаетъ это въ годъ.
   День, проведенный въ горахъ Сіерры, навсегда останется у меня въ памяти, послѣ кошмара Ламанчи и обѣихъ Кастилій. То и дѣло попадались навстрѣчу всадники, сидѣвшіе въ классическихъ андалузскихъ сѣдлахъ одиноко или вмѣстѣ съ дамами. Нѣкоторые коротали дорожную скуку, перебирая струны гитаръ, другіе пѣли, третьи радостно и весело хохотали. Природа здѣсь -- точно на другой планетѣ. Гдѣ-то, кажется въ недосягаемой дали, осталась ея жосткость, сухость... Огонь не льется съ небесъ, земля не жжетъ ногу. Мягкія очертанія всего кругомъ успокаиваютъ нервы, волны благоуханій охватываютъ васъ кругомъ, счастливыя сочетанія красокъ ласкаютъ взглядъ. Деревни, правда, напоминаютъ еще кастильскія. Около -- нѣтъ садовъ, зато сѣровато-серебристыя облака оливокъ подступаютъ чуть не къ самымъ домамъ. На высотахъ -- привѣтъ холодной родины -- кое-гдѣ попадается сѣверная береза. Пожалуй бы повѣрилъ, что я дома, если бы не темносинее небо, "глубокое, какъ очи андалузянки, и горячее, какъ они же", по Хосе Сорилья. Городки совсѣмъ уже уносятъ васъ на Востокъ. Когда мы проѣзжали по ихъ узкимъ улицамъ, дѣвушки съ балконовъ смѣясь кидали намъ лиліи.
   Разъ какъ-то моему проводнику случилось сопровождать какого-то англичанина. На него тоже посыпался дождь цвѣтовъ. Восхищенный островитянинъ, привыкшій за все про все разсчитываться деньгами, швырнулъ имъ, этимъ прелестнымъ morenas, нѣсколько золотыхъ. Надо было видѣть, какую бурю негодованія вызвало его "невѣжество"! Деньги были выкинуты назадъ, на улицу, къ вящшему благополучію не ожидавшихъ такой благостыни нищихъ, и на бѣднаго туриста полилась, вмѣсто цвѣтовъ, вода изъ графиновъ, умывальниковъ, стакановъ, причемъ тѣ же стаканы вслѣдъ полетѣли ему въ голову.

[]

   Мальчуганы пляшутъ, щелкая въ ладоши и напѣвая что-то. Не будь такъ привѣтливы ихъ лица, можно было бы подумать, что они пьяны. Это ужъ Богомъ положено: вся Андалузія до сихъ поръ навеселѣ. Ея смѣха, пѣсни и пляски не могло убить ничто! Даже карабинеры-жандармы, и тѣ, кажется, вотъ-вотъ загремятъ кастаньетами и давай отбивать захватывающіе на мѣстнаго болеро. Скоро и дома потеряли кастильскій характеръ. Розы цѣпляются по стѣнамъ, волны зеленой поросли падаютъ съ кровель и слегка шелестятъ по вѣтру. Даже желѣзнодорожныя станціи, и тѣ затопило зеленью... Еще нѣсколько километровъ, и зелень раскидывается наводненіемъ. Когда, потомъ, я вновь проѣзжалъ тѣ же мѣста въ вагонѣ, мнѣ казалось, что нашъ поѣздъ запутается въ морѣ цѣпкихъ стеблей, вѣтокъ и лозъ, что онъ остановится посреди нихъ, какъ корабль, захваченный водорослями. Гвадалквивиръ уже показывается здѣсь. Мы нѣсколько разъ перебирались черезъ него. Въ Севильѣ онъ и не "шумятъ", и не "бѣжитъ", зато тутъ онъ стремятся по наклонному дну съ такой быстротой, что голова кружится, глядя на него. Кое-гдѣ онъ раздваивается и тамъ, на островкахъ, тоже одѣтыя зелеными бархатными мантіями всякой поросли, красиво стоятъ старыя башни и стѣны мавританскихъ замковъ. Очевидно, арабы защищали ими доступъ черезъ горы въ свои счастливые и цвѣтущіе халифаты. Это -- край легендъ. Здѣсь народная фантазія съ каждымъ камнемъ связала былину. Тутъ вотъ, напримѣръ, является тѣнь стараго мавра, сбивающаго съ пути странниковъ. Тамъ плачетъ дочь халифа, которую изъ Кордовы увезъ готскій рыцарь и, заслышавъ погоню, постыдно бросилъ ее прямо подъ ножъ мстительнаго отца. Въ цѣломъ гнѣздѣ утесовъ, кажущихся въ лунныя ночи кованными изъ серебра, собираются волны Абу-Маммуна, добитые при Ласъ-Навасъ-до-Толоза, бѣжавшіе сюда и здѣсь настигнутые и истребленные кастильскими воинами... Кое-гдѣ горы оставляютъ небольшія площади для хлѣба -- и я вижу крестьянъ, пашущихъ землю. Плуги запряжены каждый парою громадныхъ круторогихъ быковъ. Когда горы мало-по-малу отступили, кругомъ сдѣлалось еще яснѣе, еще веселѣе; я даже не сообразилъ, почему съ такою гордостью и въ то же время восторгомъ мой проводникъ сталъ меня торопить къ какому-то "pueblo", бѣлые дома котораго радостно сверкали подъ солнцемъ. Окна ихъ были прикрыты причудливыми желѣзными рѣшетками... Сѣрые листки оливковыхъ деревьевъ нѣжно трепетали подъ легкими порывами просыпавшагося и снова засыпавшаго вѣтра.

[]

[]

   -- Куда мы торопимся?
   -- Но, сеньоръ-кабальеро, вѣдь эти поля -- Байленъ.
   Байленъ!.. Одно это имя объяснило мнѣ все: и радость, и гордость моего спутника. Байленъ -- андалузская деревня, гдѣ впервые грозныя войска Наполеона -- восемнадцать тысячъ лучшихъ солдатъ его -- были не только разбиты, но положили оружіе передъ переодѣтыми въ солдатскіе мундиры андалузскими мужиками. Байленъ -- первое предостереженіе титану, предтеча Москвы!.. Байленъ, который заставилъ вздрогнуть цѣлый міръ и поднялъ головы тѣхъ, кого принудили опустить ихъ сто наполеоновскихъ побѣдъ. Сколько загадочнаго схоронено здѣсь -- на улыбающихся поляхъ. Поневолѣ всматриваешься въ кокетливые дома, допрашиваешься у старыхъ деревьевъ о тайнахъ, свидѣтелями которыхъ они были... Милліоны людей погибли потомъ, чтобы искупить утраченное здѣсь въ одинъ часъ. Въ ослѣпительный праздникъ Имперіи -- восьмиугольная колокольня Байлееа вдругъ вдвинулась и зазвонила такъ же зловѣще, какъ нѣкогда таинственная рука написала три непонятныхъ слова на пирѣ Валтасара. Это случилось 19 іюня 1808 г. Послѣ него -- побѣды Наполеона продолжались; но уже была найдена Ахиллесова пята французской арміи. "Позади тріумфальной колесницы Имперіи голосъ смерти кричалъ, не умолкая: "Байленъ, Байленъ", и его ничто уже не могло заглушить". Послѣ Байлена -- война не опускала меча. Байленъ неизбѣжно вызвалъ Ватерлоо.

[]

[]

   Въ злополучный для французовъ день, въ три часа утра, командующій наполеоновскимъ отрядомъ въ Андалузіи генералъ Дюпонъ -- до сихъ поръ никѣмъ и нигдѣ не побѣжденный -- велъ на эти оливковыя поля девять тысячъ свѣжихъ солдатъ къ другимъ девяти тысячамъ, ждавшимъ его здѣсь. Ему удалось перейти дорогу испанской арміи, оставшейся позади, за Андухаромъ... Было еще темно. Тяжелое, точно свинцовое, небо бременемъ висѣло надъ остывшею и молчаливою землей. Дюпонъ, неутомимый и предпріимчивый, двинулъ отрядъ далѣе и во мракѣ наткнулся на живыя, только развертывавшіяся массы. Это были двадцать пять тысячъ испанскихъ рекрутъ, только что взятыхъ отъ земли, не привыкшихъ носить оружіе и тѣмъ не менѣе смѣло бросившихся черезъ Гвадалквивиръ, между двумя стѣнами испытанныхъ героевъ наполеоновскихъ войнъ, уже сближавшимися и готовыми соединиться. Дюпонъ понялъ опасность. Развернулъ отрядъ и съ мѣста кинулся въ атаку, съ тою всесокрушающею стремительностью, которая была едва ли не лучшимъ качествомъ боевыхъ армій Бонапарта. Снесъ прочь первыя линіи враговъ, какъ будто ихъ и не существовало -- и вдругъ наткнулся точно на какой-то утесъ. Это стояли подъ его огнемъ и штыками андалузскіе мужики. Они грудью встрѣтили считавшійся неотразимымъ ударъ... Выдержали его -- и сами надвинулись на изумленныхъ солдатъ Дюпона. На войнѣ удивить и побѣдить -- почти синонимы. Солнце встало, освѣтивъ картину неимовѣрнаго ужаса и потребленія. Оправившись отъ изумленія, французы бросились на андалузцевъ. Начался бой грудь съ грудью, молчаливый штыковый бой, когда люди и убиваютъ, и умираютъ безъ крика и шума, когда каждая пядь земли достается цѣною чьей-нибудь смерти. Рѣзня была такова, что острый запахъ крови слышался на милю кругомъ.
   Испанцы падали подъ штыками наполеоновскихъ солдатъ, но на смѣну павшимъ тотчасъ же появлялись новыя полчища. Андалузскіе мужики держались съ такою стойкостью, что генералъ Дюпонъ воскликнулъ, обращаясь къ генералу Мареско:
   -- Скажите мнѣ: сплю ли я, или это дѣйствительно испанцы?
   Кастильскіе историки, большіе любители риторическихъ фигуръ и сравненій, говорятъ, что 19 іюня 1808 года -- въ дравшихся у Байлена испанцевъ вселились души доблестныхъ защитниковъ Нуманціи и Сагунта.
   -- Да неужели же нельзя сбить эти стѣны!-- съ отчаяніемъ крикнулъ молодой капитанъ Дюперре.
   Оказалось: нельзя. Когда онъ, собравъ наиболѣе стремительныхъ изъ своихъ солдатъ, кинулся съ ними, чтобы пробить брешь въ живой массѣ защитниковъ Севильи, она разомкнулась передъ ними, потомъ опять сомкнулась на нѣсколько минутъ, чтобы выбросить обратно французамъ уже трупы лучшихъ ихъ товарищей.
   Въ одиннадцать часовъ жара сдѣлалась нестерпимой. Солнце жгло такъ, что у бойцовъ опускались руки. Казалось, самый воздухъ сверкалъ -- точно съ неба лились струи огня на напоенную кровью землю. Трупы разлагались съ быстротой, приводившей въ отчаяніе французовъ, которымъ приходилось дышать этими міазмами. Дюпонъ потребовалъ пріостановки боя. Солдаты бросились на землю и послѣ нечеловѣческихъ усилій впервые забылись въ тяжеломъ, похожемъ на кошмаръ снѣ. Рѣдкая тѣнь оливковыхъ деревьевъ не спасала ихъ отъ пламени, все продолжавшаго литься съ небесъ, Сотни людей поразило солнечными ударами. Бойды ползкомъ, подъ страшнымъ зноемъ, искали хоть какого-нибудь ручейка -- но воды не было! Кругомъ французскаго отряда лежали кольцомъ трупы. Молчаніе царило здѣсь, тогда какъ испанцы со всѣхъ сторонъ веселыми криками призывали къ мести и даже пѣснями торжествовали окончаніе перваго акта бойни. Сулавердье пишетъ, что въ рядахъ этихъ андалузскихъ мужиковъ слышались даже звуки гитары, въ то время какъ французскіе солдаты царапали землю въ отчаяніи. Надо прибавить, что наполеоновскій отрядъ былъ по рукамъ и по ногамъ связанъ пятью стами телѣгъ съ добычей, доставшейся ему при разграбленіи Кордовы. Разстаться съ ними не хотѣлось,-- а такъ онѣ не давали двинуться солдатамъ назадъ. Въ то же самое время у испанцевъ кромѣ оружія ничего не было -- движенія ихъ оказывались свободны и они могли выбирать мѣсто для ударовъ...
   Что было дѣлать далѣе?
   Дюпонъ собралъ военный совѣтъ.
   Два генерала объявили, что пѣхота обезсилена; третій, что кавалерія можетъ оказать ей весьма слабую помощь. Дюпонъ растерялся и сдался на капитуляцію.
   Это былъ первый успѣхъ испанскихъ народныхъ армій передъ профессіональною наполеоновской солдатчиной. Не безъ основанія французскіе историки упрекаютъ Дюпона въ томъ, что онъ не бросилъ большой дороги, не дождался ночи и не попробовалъ однимъ ударомъ въ лѣвое или правое крыло испанцевъ пробиться и уйти, оставивъ убитыми и ранеными хоть половину своихъ. Я проходилъ по полямъ Байлена -- болѣе удобнаго и ровнаго мѣста для боя нельзя было найти, а для атаки въ тотъ же вечеръ, когда солдаты мало-по-малу оправились бы отъ жары и устали, оно представляло всѣ желательныя условія. Дюпонъ не дождался вечера, хотя, какъ онъ зналъ, Ведель долженъ былъ явиться ему на выручку и дѣйствительно явился; -- но удары его пушекъ слушала уже сдавшаяся и военноплѣнная армія. У Веделя было девять тысячъ свѣжихъ солдатъ и, разумѣется, съ его помощью отрядъ андалузскихъ мужиковъ былъ бы совершенно уничтоженъ. Но Дюпонъ пошелъ дальше. Связанный капитуляціей, онъ послалъ Веделю приказъ тоже положить оружіе, что и было слѣпо исполнено. Генералъ Дюпонъ писалъ потомъ Вертье: "Мы находились среди непроходимыхъ горъ Сіерры". Была ли это галлюцинація? Сіерра оставалась позади; отъ Херумблара до Гвадалквивира стелется зеленѣющая гладь... Не только непроходимыхъ горъ, но и холмовъ здѣсь нѣтъ. На образномъ языкѣ, Эдгаръ Кинэ говоритъ: "Въ этомъ знаменіи Испанія узнала десницу Господню. Ея священная воина началась такимъ образомъ -- чудомъ". Съ того дня Іосифъ Бонапартъ, ставленный король Испаніи и Индіи,-- уже является для нея только въ смѣшномъ видѣ Хозепильо.

[]

   Говорятъ, было жарко -- но развѣ не такъ же жарко было солдатамъ на поляхъ Марѳнго, въ сожженныхъ небомъ пустыняхъ Африки? Они ничего не ѣли,-- а болѣе тысячи быковъ и лошадей, перевозившихъ телѣги, нагруженныя золотомъ?
   Развѣ нельзя было пожертвовать ими?
   Байленъ теперь спитъ среди окружающихъ его оливковыхъ рощъ. Испанцы на главной площади его -- на plaza Virgen -- вмѣсто памятника, поставили фонтанъ со статуею независимости наверху...
   Гораздо красивѣе другая площадь городка, вся заросшая апельсинными деревьями. Тонкій ароматъ ихъ цвѣтовъ льется въ воздухѣ; кругомъ, мрачно нахмурясь, стоятъ нѣсколько домовъ со старинными щитами конквистадоровъ, прибитыми надъ ихъ дверями. Тишина. Ничто не говоритъ о минувшихъ вѣкахъ, и только вдохновенныя строки поэта Риваса еще цитируются здѣсь, и то лишь любителями старокастилскихъ поэтовъ.
   "Байленъ -- магическое слово! Какой испанецъ, произнося тебя, не почувствуетъ въ сердцѣ всесожигающую лаву восторга.
   "Байленъ -- чистѣйшая слава этого вѣка поставила тронъ посреди твоихъ полей.
   "Байленъ -- Санъ Господь утвердилъ въ оливковыхъ рощахъ, спокойныхъ и пустынныхъ, на нѣмыхъ пригоркахъ, на берегахъ ручья, несокрушимый престолъ, чтобы съ высоты его изречь вѣчную независимость Испаніи.
   "Божья воля совершилась. Побѣдоносныя войска, отважные бойцы, покрытые сталью непобѣдимые гренадеры, боевые кони, звенящіе мечи, стремительные вожди, легко находившіе дорогу надъ твердынями Монъ-Сениса и Сенъ-Бернара.
   "Тѣ, кто одолѣлъ волны Вислы и Дуная, Мезы (Мааса), Рейна и Арно, не могъ осплить незамѣтныхъ склоновъ Байдена и найти бродъ въ маленькомъ ручейкѣ Херрумбл'ара...
   "Смѣявшіеся надъ цѣлымъ моремъ огня, опрокидывавшіе стѣны штыковъ -- не противостали хрупкому желѣзу новобранцевъ, мушкетамъ мужиковъ.
   "Напрасны были ихъ усилія, тщетно утомленіе боя. И люди, и кони отброшены и мечутся въ одномъ хаосѣ, влачась во прахѣ.
   "Гордые орлы -- съ обрызганными кровью перьями, такъ понизили свой полетъ, что затерялись въ тинѣ.
   "И легіоны плѣнныхъ, нѣкогда пугавшихъ вселенную, смѣнивъ славу на позоръ, проходили, опустивъ головы, въ цѣпяхъ, передъ толпами хлѣбопашцевъ или ремесленниковъ, которые еще два мѣсяца назадъ не съумѣли бы зарядить ружья.
   "Да здравствуетъ Испанія!-- воскликнулъ міръ, пробуждаясь изъ своей летаргіи, и въ этотъ мигъ одна звѣзда погасла на небесахъ.
   "Когда Дюпонъ сложилъ мечъ и лавры боевыхъ товарищей къ ногамъ испанскаго вождя, два архангела отлетѣли съ высоты престола Предвѣчнаго.
   "Одинъ понесъ вѣсть объ этой побѣдѣ къ полюсу, и его льды запылали огнемъ; другой въ скалѣ Святой Елены, владычествующей надъ океаномъ, указалъ гробницу".
   Я привожу эту наивную и риторическую оду испанскаго поэта только потому, что ее до сихъ поръ съ паѳосомъ декламируютъ со всѣхъ испанскихъ сценъ, и сегодня даже, какъ и девяносто лѣтъ назадъ, она вызываетъ одинаковый восторгъ слушателей. Ее положили на музыку, и во многихъ кастильскихъ школахъ ноютъ хоромъ, а имя Байлена такимъ образомъ гремитъ по всей Испаніи.
   Самый городокъ ведетъ теперь тихую и скучную жизнь.

[]

   Дюпонъ пораженъ генераломъ Кастаньо. Это былъ салонный вертунъ, сдѣлавшій всю карьеру въ переднихъ королевскаго дворца. Когда французскій вождь, передавая ему шпагу, сказалъ:
   -- Вы можете гордиться нынѣшнимъ днемъ, генералъ. До сихъ поръ я не проигрывалъ ни одного сраженія. Участвуя въ двадцати, я выигралъ всѣ!
   -- Это тѣмъ болѣе удивительно, замѣтилъ Кастаньо въ отвѣтъ ему, что до сихъ поръ во всю жизнь я не видывалъ ни одной битвы даже издали.
   Изъ Вайлена я проѣхалъ въ Андухаръ и тамъ сѣлъ въ вагонъ желѣзной дороги.
   До сихъ поръ въ Кастиліи, Арагонѣ, Леонѣ и Ламанчѣ я не видывалъ улыбки на суровыхъ или апатичныхъ лицахъ различныхъ кабальеро. Теперь въ наше купэ то и дѣло входили -- отъ станціи до станціи -- веселые, смѣющіеся люди... Совсѣмъ другой типъ -- точно Испанія осталась далеко-далеко. Арабская кровь видоизмѣнила его довольно основательно. И если благочестивые короли изгнали это красивое и способное племя съ Пиренейскаго полуострова въ Африку, то все-таки до тѣхъ поръ оно успѣло поработать надъ улучшеніемъ грубоватой и тяжелой готской расы. Оно и понятно. Мужья дома не сидѣли. Они были конквистадорами и, какъ опереточный рыцарь Дюнуа, хотя и безъ штановъ, но уходили одерживать побѣды надъ невѣрными. А побѣжденные раньше невѣрные, оставаясь на мѣстахъ, по своему мстили завоевателямъ. Дѣти рождались -- вороной масти, съ такими нѣжными глазами, которые вовсе были несвойственны дубоватымъ воинамъ Фердинанда и Изабеллы. Какъ стройна здѣсь женщина! Сколько изящества, мягкости, граціи въ каждомъ ея движеніи. Какъ прелестны ея руки и ноги и какъ хорошо понимаетъ она всю свою силу...
   Одинъ русскій здѣсь говорилъ мнѣ:
   -- Знаете: за нихъ не жаль жизнь отдать, особенно если ихъ сравнить съ нашими тетёхами!

[]

   Алдалузянка стройна и легка, какъ газель, у которой она позаимствовала глаза, большіе, полные неописуемаго выраженія. Они мѣняются, какъ море при различномъ освѣщеніи. Они, кажется, живутъ помимо ихъ обладательницы, собственною жизнью. Они и говорятъ вамъ, и манятъ васъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, полны наивной, полудикой робости и странной задумчивой печали. Въ нихъ вѣчная греза о несбыточномъ, далекомъ, чуждомъ міру... А страстью вспыхнутъ -- жмурьтесь!.. Иначе бѣда вамъ. Одна замѣтила, что я засмотрѣлся на розу, яркую и пышную, алымъ полымемъ горѣвшую въ ея волосахъ, и, вынувъ ее, съ такою очаровательною, нѣжной улыбкой подала мнѣ, что я невольно прижалъ цвѣтокъ къ губамъ. И сама эта роза была свѣжа и прекрасна, какъ ея обладательница. Ея лепестки, казалось, еще только что распустились. Осыпанные утреннею росою, они были напоены прохладнымъ дыханіемъ ночи, по уже опалились первыми лучами солнца. Какъ все это непохоже на нашъ далекій и уг-рюмый-Сѣверъ, и причемъ тутъ бѣдныя наши березы, опять показавшіяся на вершинахъ горъ, къ которымъ подошелъ поѣздъ. Впрочемъ, онѣ тутъ затерялись среди кущъ алоэ, стремительно поднимающихъ вверхъ свои стволы à la raquettes, среди живыхъ изгородей кактуса... Вонъ по склонамъ пещеръ, въ ихъ темной глубинѣ, возятся дѣти, крикливыя и веселыя, словно птицы, и птицы тутъ же роями. Кажется, каждый атомъ воздуха поетъ вмѣстѣ съ ними. Мы проѣзжаемъ вереницу городовъ и городковъ. Вдали то и дѣло проступаютъ и опять прячутся въ голубой туманъ бѣлыя вершины Сіерры Невады. Снѣга царственными, затканными серебромъ парчевыми мантіями спускаются внизъ и тонутъ въ морѣ свѣта. Всюду журчатъ и весело искрятся воды. Неужели въ самомъ дѣлѣ конецъ суровой и дикой Кастиліи?..

[]

   Герцогъ де-Ривасъ, о которомъ я вспоминалъ, приводя отрывки изъ его "Оды на побѣду при Байленѣ", самъ родился въ Кордовѣ, и въ его пламенныхъ стихахъ часто встрѣчаются перлы истиннаго вдохновенія, когда онъ говоритъ объ Андалузіи. Не могу не привести здѣсь нѣсколькихъ строкъ его, посвященныхъ мѣстамъ, черезъ которыя мы теперь проѣзжаемъ.
   "Былъ ли ты когда нибудь заключенъ долго и безнадежно -- и отворилась ли передъ тобою неожиданно дверь темницы?
   "Любилъ ли ты когда нибудь такъ, что счастье казалось для тебя невозможнымъ, а красавица принадлежала другому, и вдругъ она обратила на тебя влажный взглядъ и сказала: я твоя, возьми меня!
   "Случалось ли тебѣ умирать такъ, что тьма загробной ночи уже окутывала тебя и сердце билось все слабѣе и слабѣе, и вдругъ пришло утро и воскресило его?
   "Все это ты испытаешь, спускаясь изъ сухой и безплодной Кастилія въ благословенныя небомъ андалузскія долины".

[]

[]

III.

   -- Скоро Кордова! говоритъ мнѣ радостно и весело мой сосѣдъ.
   -- Это ваша родина?
   -- О, нѣтъ!.. Но когда пробудешь болѣе года въ холодномъ и скучномъ Мадридѣ, то первый андалузскій городъ покажется слаще всякой родины.
   Я проглядѣлъ глаза, высунувшись изъ окна. Мнѣ казалось, что блистательная столица халифовъ явится передъ нами еще издали въ невиданномъ великолѣпія. Въ ожиданіи, я не обратилъ никакого вниманія на Вилла дель-Ріо, съ древнимъ арабскимъ замкомъ, на Монторо, лѣниво и капризно раскинувшійся по лѣвому берегу Гвадалквивира, хоть на его стѣнахъ заманчиво играло солнце и такъ красива казалась зелень пышныхъ садовъ. Отсюда начинаются счастливыя мѣста. О нихъ до сихъ поръ звучными стихами плачутъ мавританскіе поэты, не забывшіе въ пустыняхъ Марокко чудныхъ цвѣтовъ на вѣки оставленнаго края... Свѣтлыя воды Гуадальбарбо и Гуадальмелата сверкнули вдали на одно мгновеніе, но завернувшійся въ удушливый дымъ поѣздъ былъ уже далеко... Къ счастію, потянуло вѣтромъ и разогнало эту тучу... На насъ повѣяло нѣжнымъ ароматомъ туберозъ, такимъ нѣжнымъ, такимъ ласковымъ, какъ легкое прикосновеніе лопона любимой женщины. Это былъ первый привѣтъ Кордовы -- "алмазнаго вѣнца" Андалузіи, который, если вѣрить все тѣмъ же пѣвцамъ, такъ ревниво стерегутъ двѣ Сіерры: Невада и Морена... Тишина кругомъ, видимое благословеніе неба на поляхъ, окружающихъ городъ!
   Тѣмъ не менѣе мы напрасно искали его вдали.
   Тамъ была все та же прозрачная, глубокая синь, безоблачная, чистая... Кордова ничѣмъ себя ни выдавала -- ни башни, ни колокольни!.. Альмадаваръ съ его старою крѣпостью, выросшей изъ скалы, какъ изъ земли растетъ дерево, остался позади. Здѣсь донъ Педро Жестокій хранилъ, между прочимъ, сокровища и... красавицъ, когда ему приходила въ голову блажь измѣнить Маріи Падильа. У меня до сихъ поръ въ памяти причудливый силуэтъ стараго замка, такъ рѣзко выступавшій на голубомъ фонѣ почти африканскихъ небесъ. Казалось, пора была Кордовѣ показаться моему жадному взгляду, но минуты проходили за минутами, а ея не было... По обѣимъ сторонамъ дороги могуче раскидывалась растительность, ничего общаго не имѣвшая съ европейскою. Алоэ высоко выбрасывали свои канделябры. Такихъ громадныхъ я еще не видывалъ. Стояли старинныя масличныя деревья съ узловатыми, толстыми, причудливо извивавшимися стволами. Кое гдѣ высились пальмы, вздрагивавшія каждымъ листомъ своего вѣнца. Платаны и другія совсѣмъ неизвѣстныя мнѣ растенія чудовищными листьями заполоняли все... За возвышеніями земли не видать Кордовы. Точно ея нѣтъ и не будетъ вовсе... Чу, потянуло несравненнымъ запахомъ апельсинныхъ цвѣтовъ.
   -- Гдѣ же Кордова? спросилъ я, наконецъ, у моего спутника.
   -- О, вы ея не увидите, пока не пріѣдете...
   Пришлось по-неволѣ успокоиться на этомъ.
   Послѣ чисто готскаго Толедо, которому я посвятилъ столько времени, Кордова интересовала меня едва ли не больше Севильи и Гренады. Тѣ преобразились -- Европа наложила на нихъ обезличивающую и нивеллирующую руку. Кордова -- осталась, какъ и была, арабскимъ гнѣздомъ въ полномъ смыслѣ слова. Если бы старые властители ея, халифы, чудомъ воскресли и очутились въ ней, они бы не нашли въ излюбленномъ, хоть и опустошенномъ городѣ ничего чужого. Правда, неугомонные и грубые конквистадоры снесли ихъ блистательные дворцы, срубили чудные сады, невѣжественные монахи уничтожили или обезобразили мечети. Но улицы тѣ же, какими онѣ были, когда изъ Дамаска, Алеппо, Моссула, Каира шли сюда странники только для того, чтобы полюбоваться на чудеса арабскаго искусства, выросшія здѣсь, на другомъ концѣ свѣта... Поѣздъ повернулъ, и вдругъ на густой синевѣ неба выросли бѣлыя ослѣпительныя стѣны домовъ, крытыхъ черепичными кровлями. За ними, словно по щучьему велѣнью, выдвинулись профили старинныхъ башенъ, колокольни церквей, тяжелый силуэтъ знаменитой мечети...

[]

   Картина такъ красива и оригинальна, что мнѣ, какъ Іисусу Навину, такъ и хотѣлось крикнуть: стой вагонъ и не движься локомотивъ!.. Но, разомъ показавшееся, все это также разомъ и исчезло, а вмѣсто чуднаго города передъ нами очутилась простенькая, жалкая желѣзнодорожная станція.
   Привѣтливая толпа кругомъ. Ни кастильскаго холода, ни сѣверной суровости. На каждомъ лицѣ написано: добро пожаловать къ намъ въ Кордову... У подъѣзда классическій дилижансъ, запряженный мулами. Мулы разукрашены бахромой, перьями, колокольцами, помпонами. Кондукторъ весело оретъ. Садимся и доисторическая колымага, какъ и вездѣ въ Испаніи, стремглавъ несется по усыпанной крупною галькой дорогѣ. Мы всѣ, сидящіе, стукаемся колѣнями, локтями, лбами -- но отъ этого намъ еще веселѣе. Жевакинское настроеніе. Кажется, покажи палецъ -- всѣ начали бы хохотать. Быстро проносятся направо сады, и не сады даже, а сплошные цвѣтники; я понимаю, пей это привѣтъ приносилъ намъ въ окна вагоновъ дующій отсюда вѣтерокъ. Въ пышномъ весеннемъ уборѣ большія деревья. Широко и привольно раскидываются кусты -- тоже сплошь, точно дождемъ, осыпанные цвѣтами. Наконецъ этотъ праздникъ природы кончился -- мы въѣзжаемъ въ оригинальный, весь бѣлый, изъ бѣлыхъ маленькихъ домиковъ состоящій городокъ. Въ каждомъ мелькаетъ за сквозной желѣзною рѣшеткой, замѣняющею дверь, "patio" -- дворикъ, отдѣланный мраморомъ и пестрымъ каменнымъ паркетомъ. Тамъ -- нѣчто волшебное! Пышныя тропическія растенія, громко журчащіе фонтаны, статуи, кажущіяся мимоходомъ такими прекрасными. Мозаика -- полъ, и голубое небо -- потолокъ. Что можетъ быть лучше? Я думаю, здѣсь и улицы пустынны потому, что людямъ не хочется уходить изъ своихъ очаровательныхъ patio. Часто дома -- наружу слѣпые, ни одного окна. Цѣлые закоулки, улицы и площади слѣпыхъ домовъ, и вдругъ совершенно неожиданно -- великолѣпный порталъ, коринѳская колонна, мавританская арка, витой восточный столбъ, который гораздо болѣе на мѣстѣ въ Тунисѣ, Каирѣ или Триполи. А то, ни съ того ни съ сего, въ массу бѣлыхъ домовъ вдвигается старая башня съ ажурною мраморной галереей наверху или узорочною арабскою надписью, вязь которой выступаетъ изъ-подъ облупившейся позднѣйшей штукатурки, какъ иногда чудный старый рисунокъ великаго художника изъ-подъ современной банальной подмалевки. Ѣдешь, ѣдешь и невольно ахнешь -- раскинулась, вся сквозная, стѣна изъ восточныхъ арокъ съ арабесками, кружевомъ разноцвѣтныхъ мраморовъ, тонкимъ до того, что удивляешься, отчего оно не колышется отъ тихаго дыханія благоуханнаго вѣтра. И опять однообразныя улицы съ маленькими молчаливыми домиками, такими неприглядными на взглядъ и такими заманчивыми, когда вдругъ улыбнется вамъ неожиданно ихъ зеленью, солнцемъ и цвѣтами залитое патіо... И вновь стѣны, дряхлыя, дряхлыя,-- остатки римскихъ сооруженій, или колонна, стоявшая когда-то въ храмѣ Весты... А то вдругъ перегородитъ вамъ путь такая сварившаяся глыба кирпичей, что положительно не узнаешь, кто, какой народъ въ ней виноватъ: Римъ, арабы, готы или карѳагеняне... Нищіе догоняютъ отовсюду: изъ-за угловъ, съ папертей церквей, изъ руинъ. Одинъ въ дилижансъ ворвался, сѣлъ и давай плачущимъ голосомъ выманивать "una limosnita". Едва согнали, да и то онъ долго ругался, грозя кондуктору, между прочимъ, мщеніемъ св. Рафаэля. Не знаю, поэтому или нѣтъ, только передній мулъ нашей колымаги вдругъ споткнулся и грохнулся о земь. Мы невольно остановились. Какъ разъ въ это мгновеніе наѣхалъ на насъ гидальго въ великолѣпномъ ландо и съ живостью истиннаго андалузца пригласилъ дамъ дилижанса -- воспользоваться его экипажемъ. Предложеніе было принято съ такою же простотою, съ какою и сдѣлано, а самъ онъ преспокойно пошелъ пѣшкомъ. Здѣсь я убѣдился, что не испанцы маврамъ, какъ говорилъ мнѣ пріятель, толедскій готофилъ Гарсіа де-ла-Вегазавѣщали вѣжливость, а напротивъ, мавры оставили ее въ наслѣдство андалузцамъ... И сколько страннаго въ мѣстномъ обиходѣ -- даже на первыхъ порахъ невольно замѣчаешь это. Вотъ, напримѣръ, проходитъ щеголеватый попикъ я въ щель полуоткрытыхъ ставень невѣдомо кому посылаетъ летучій поцѣлуй, а оттуда въ отвѣтъ къ нему на улицу падаетъ полевая гвоздика. Онъ подымаетъ и слѣдуетъ дальше, гордо помахивая цвѣткомъ, какъ славно доставшимся трофеемъ...
   -- Fonda Snisia (швейцарская гостинница).-- Вы, сеньоръ, хотѣли въ Fonda Suista?..
   Я уже забылъ, чего именно хотѣлъ.

[]

   Выхожу. Думаю: начинаются обыденныя непріятности Испаніи.
   До сихъ поръ въ Кастиліи я видѣлъ отели -- одинъ хуже другого, а самые скверные, разумѣется, въ Мадридѣ.
   Оказалось, скверныя логовища -- какъ и вся испанская дрянь и рвань -- остались къ сѣверу за Сіеррой Мореной. Начиная съ Кордовы я уже всюду находилъ превосходныя гостинницы, и притомъ недорогія. Во дворѣ нашего отеля пышно раскидывали широкіе яркозеленые листья бананы, благоухали жасмины и расцвѣтали, опьяняя чуднымъ ароматомъ, лимонныя деревья. Въ волю солнца, а подъ аркады галерей манила такая прохлада, что, разъ попавъ туда -- долго не хотѣлось уходить въ свѣтъ и жаръ безлюдныхъ улицъ. Впрочемъ, послѣ долгаго и мучительнаго скитальчества по Ламанчѣ я имѣлъ полное право на отдыхъ...
   Если Толедо является музеемъ готскимъ, то Кордова можетъ заявить притязанія на имя арабскаго. Испанцы только разрушили ее и уничтожили на девять десятыхъ, но не создали ничего такого, что бы заслоняло столицу Абдэррахмановъ II и ІІІ-го. Она еще стоитъ передъ вами, печальная въ запустѣніи, величавая въ царственныхъ руинахъ. Но Кордова говоритъ вамъ не только о маврахъ. Одинъ изъ самыхъ древнихъ городовъ Европы -- она уже во времена римлянъ играла громадную роль на Пиренейскомъ полуостровѣ. Здѣсь родились Луканъ, который въ "Фарсалѣ" воспѣлъ войну Цезаря съ Помпеемъ, и Сенека. Императоръ Августъ называлъ ее polonia catricia. Кордуанскія школы славнлись даже въ Римѣ, а здѣшнихъ риторовъ и моралистовъ считали наиболѣе выдающимися послѣ аѳинскихъ. Кордова въ тѣ времена жила широкою жизнью и римляне не щадили средствъ на ея украшеніе. Обнесли городъ стѣнами, пережившими два тысячелѣтія, опоясали Гвадалквивиръ мостомъ, противъ котораго время осталось безсильно; воздвигли арену, храмы, обращенные затѣмъ въ христіанскіе, потомъ въ мусульманскіе и снова ставшіе католическими. Кордуанскія термы славились роскошью. Кромѣ стѣнъ города -- въ немъ самомъ была построена мощная крѣпость, реставрированная и великолѣпно отдѣланная послѣ Абдэррахманомъ III. Готы, столько потрудившіеся для Толедо, почти ничѣмъ не ознаменовали своего владычества въ Кордовѣ. Зато мавры не щадили для нея ни труда, ни средствъ. И Кордова не осталась неблагодарной. Она дала жизнь Эбнъ-Баджеху -- знаменитому физику и мусульманскому моралисту; Майнониду -- ученѣйшему изъ еврейскихъ раввиновъ; Эбнъ-Рошу, котораго европейцы называютъ Аверрозсомъ; слава его пережила мусульманское владычество, а энциклопедическій геній только въ настоящее время оцѣненъ по достоинству. Когда мавры упіли отсюда, Кордова не изсякла творческими силами. Нѣсколько раньше здѣсь родился Гоизальво Хернандесъ, прозванный Grand-Capitaine, военачальникъ, отнявшій свою родину у арабовъ, Гренаду у нихъ же, побѣждавшій французовъ въ Барлетѣ, Семинарѣ, Сериньолѣ. Здѣсь выросъ поэтъ донъ Хуанъ де-Мека, авторъ "Laberintц", котораго современники называли Дантомъ Испаніи, а потомки Энніемъ кастильскаго Парнаса. Несмотря на низменное происхожденіе, онъ былъ однимъ изъ вліятельнѣйшихъ членовъ кордуанскаго муниципалитета, секретаремъ короля Хуана II и исторіографомъ Кастиліи. Здѣсь родились: историкъ Амбруазъ Моралесъ -- одинъ изъ "отцовъ испанскаго языка", Гонгора-и-Арготе -- поэтъ, Пабло де-Сеспедесъ -- поэтъ и художникъ, наконецъ, еще недавно здѣсь выросъ уже упоминавшійся нами поэтъ де-Ривасъ. Такимъ образомъ ясно, что еслибы когда нибудь Бордова воскресла и соорудила пантеонъ знаменитымъ людямъ -- ей было бы что помѣстить въ немъ.

[]

   Нигдѣ упадокъ Испаніи не сказывается такими поразительными чертами, какъ въ Бордовѣ. Ея исторія поэтому въ высшей степени поучительна. Величіе въ прошломъ, стремительное паденіе въ настоящемъ. Вся исторія несчастной страны -- въ одномъ этомъ арабскомъ гнѣздѣ!.. Нигдѣ бездарность правителей, мошенничество бюрократіи не принесли столько зла, не могли такъ окончательно добить страну и народъ. Абсолютизмъ Филиппа II, нетерпимость Торквемады -- изъ сказочной столицы, единственной по блеску, многолюдству, красотѣ, школамъ и сооруженіямъ, сдѣлали жалкій, едва перемогающійся городъ. Чтобы это было понятно, позвольте разсказать вамъ, чѣмъ была Кордова когда-то. Это не займетъ много мѣста и не потребуетъ слишкомъ много вниманія у читателя.
   "Кордову пророкъ допустилъ погибнуть потому, что она была соперницею рая", говорятъ на образномъ языкѣ арабскіе поэты. И дѣйствительно, нынѣшній городъ могъ бы быть только жалкимъ кварталомъ чудной столицы халифовъ, являвшейся осуществленіемъ сказокъ "Тысячи и одной ночи". Все, что Востокъ создалъ прекраснаго, нашло здѣсь высшее выраженіе. Кордова чаровала пріѣзжаго такъ, что Абу-Гамидъ восклицаетъ: "лучше умереть въ ней, чѣмъ жить въ другомъ мѣстѣ". Тысячи путешественниковъ, являвшихся сюда изъ Дамаска и Алеппо, оставались въ Кордовѣ навсегда, предпочитая нужду и бѣдность богатству на родинѣ. Многіе кастильскіе рыцари, попавъ въ плѣнъ, отказывались отъ выкупа и поселялись среди мавровъ, потому что суровые готскіе замки казались имъ темницами, послѣ этого обольстительнаго города. Арабы считали тутъ двѣсти тысячъ домовъ, восемьдесятъ тысячъ дворцовъ, отличавшихся просторомъ, роскошью, садами. Между ними были и такіе, гдѣ колонны изъ чистаго серебра обвивались золотыми листьями и стеблями, съ которыхъ падали гроздья изъ драгоцѣнныхъ камней. На тонкихъ золотыхъ цѣпочкахъ летали рѣдкія птицы. Арабески стѣнъ были расписаны яркими красками и покрыты позолотой. Потолки изъ кипарисоваго дерева представляли чудо рѣзного искусства. Лучшіе шелка Востока, рѣдчайшія ткани Персіи и Индіи служили занавѣсями; въ коврахъ тонули ноги посѣтителя. Часто стѣны сплошь были покрыты тисненой золотомъ кожею, которая до сихъ поръ славится подъ именемъ кордуанской.

[]

[]

   Сады во дворцахъ представлялись феерическими! Пальмы, смоковницы, латаніи -- глядѣлись въ дремлющія воды прудовъ, берега которыхъ были оправлены яркими и красивыми асулехо, т.-е. изразцами. Кровли дворцовъ украшались тоже этими асулехо, какъ и наружныя стѣны. Безконечныя перспективы арабскихъ подковообразныхъ арокъ манили въ таинственную глубь. Въ воздухѣ струились нѣжныя благоуханія Востока. У воротъ на толстыхъ серебряныхъ цѣпяхъ сидѣли тигры и львы... Отъ кровель къ кровлямъ, черезъ улицы, раскидывались защищавшіе прохожихъ отъ солнца брусскіе толковые пологи... Дома простыхъ смертныхъ тонули въ цвѣтахъ и встрѣчали прохожаго радостнымъ говоромъ фонтановъ. По всѣмъ закоулочкамъ, въ оправленныхъ изразцами каналахъ бѣжала освѣжавшая воздухъ, чистая, какъ кристаллъ, вода, проведенная изъ Сіерры Морены. Главный дворецъ поддерживали 12,000 колоннъ изъ разнообразнѣйшихъ мраморовъ, яшмы, серпантина, порфира и мрамора. Стѣны его были золоченыя, такъ что "отъ нестерпимаго блеска ихъ можно было ослѣпнуть". Абдерамъ ІІ-й для своей любимой рабыни построилъ Захра. Для этой Захры ему прислали изъ Африки тысячу римскихъ колоннъ, да греческій императоръ подарилъ другую тысячу... Шестьсотъ мечетей поражали невиданнымъ великолѣпіемъ. Столько же минаретовъ, дѣлали городъ скопленіемъ пріятныхъ, пестрыхъ, сквозныхъ, артистически отдѣланныхъ башенъ. Въ глубинѣ джамій дарилъ меланхолическій сумракъ; мистическая тишина охватывала молящихся. Только сверху, сквозь цвѣтныя окна, золотые и розовые лучи солнца падали въ глубь мечетей, какъ въ бездну. Полъ ихъ представлялъ чудесныя сочетанія мраморовъ, колонны считались тысячами и были такъ разнообразны, что описать ихъ "представлялось невозможнымъ". На серебряныхъ подставкахъ лежали изумительно расписанные миніатюрными арабесками алькораны, переплеты ихъ были сплошь задѣланы въ бирюзу и алмазы. Часто въ мечетяхъ нельзя было видѣть стѣнъ -- перспектива колоннъ въ нихъ казалась безконечна, какъ въ лѣсу. Были такія, въ которыхъ горѣло благоуханное масло въ 12,000 лампадахъ. Около каждой садъ, въ которомъ отдыхавшіе пользовались вѣчною тѣнью. За тысячу медрессе (школъ) принадлежали мечетямъ. Отдѣланныя съ невиданною роскошью, восемьдесятъ пять высшихъ мусульманскихъ училищъ славились по всему Востоку, а въ семь "университетовъ" -- пріѣзжали учиться даже христіане-готы. Величайшіе ученые того времени -- мусульмане я евреи -- преподавали здѣсь жаднымъ толпамъ безчисленной молодежи. Профессора кордуанскіе, несмотря на различіе вѣры, приглашались разрѣшать споры даже между готскими королями. Въ книгохранилищахъ Кордовы сохранялись рѣдчайшія рукописи. Свобода преподаванія и науки была полная. Самые деспотическіе халифы, коль скоро дѣло касалось знанія, являлись его ревностнѣйшими покровителями. При дворахъ устраивались научные диспуты, и тамъ, гдѣ народъ былъ рабомъ своихъ повелителей, ученые считались равными имъ. Они свободно говорили халифу правду. При властелинѣ находился совѣтъ, состоявшій не изъ вельможъ, а изъ ученыхъ. Къ еврею Бенъ-Іошуа приходилъ въ гости Абдерамъ III, какъ къ равному, и часто засиживался до глубокой ночи, слушая краснорѣчиваго философа. Поэзія здѣсь свила себѣ прелестное гнѣздышко. Извѣстно нѣсколько султаншъ, писавшихъ чудныя поэмы.

[]

   Зайнабъ славилась эротическими пѣснями, исполнявшимися лучшими пѣвцами халифа. При дворѣ, разъ въ мѣсяцъ, устраивались состязанія поэтовъ, и побѣдитель часто получалъ столько, что изъ нищаго дѣлался богачомъ. Ибнъ-Саиду халифъ за каждую строку его поэмы заплатилъ по алмазу. Другому онъ подарилъ цѣлый дворецъ, третьяго пригласилъ жить съ собою. Ибнъ-Саидъ даже назывался божественнымъ. Говорили, что его пѣсни поются ангелами передъ престоломъ Аллаха.
   Даже положеніе женщины было здѣсь отлично отъ того же на Востокѣ. Лѣтописцы разсказываютъ, что въ кордуанскомъ университетѣ преподавала, между прочимъ, (что -- неизвѣстно) женщина такой красоты, что всѣ въ ея аудиторіи съ ума сходили отъ любви къ ней. Какимъ солнечнымъ блескомъ, тепломъ, изяществомъ вѣетъ отъ этихъ преданій!.. Разъ у нея появился халифъ. Она до такой степени понравилась ему, что онъ пришелъ туда вторично... Въ третій разъ онъ высказался ей...
   -- По тебѣ давно тоскуетъ мой гаремъ!..
   -- Знаніе не тепличный цвѣтокъ... Оно не нуждается въ затворахъ. Кому Аллахъ послалъ его -- тотъ долженъ дѣлиться съ людьми подъ открытымъ небомъ.
   -- Я первый для тебя снесу стѣны гарема. Ты будешь въ немъ такъ же свободна, какъ вѣтеръ, пролетающій вдоль его колоннъ.
   Красавица согласилась и оставалась долго любимѣйшею султаншею халифа и обожаемымъ профессоромъ кордуанской молодежи.

[]

[]

   Преподавали во дворцахъ -- подъ тѣнью апельсинныхъ деревьевъ, у мраморныхъ галерей... Когда умеръ Тинсахъ-Экбаръ -- по этомъ ученомъ былъ наложенъ общегосударственный трауръ. Его провожали въ могилу, какъ халифа!..
   Кордуанскія бани считались первыми въ мусульманскомъ мірѣ. Однѣ изъ нихъ занимали полтораста залъ съ басейнами различной температуры. Тамъ курились ароматы, пѣли пріѣзжавшіе издали пѣвцы, звучала музыка. Писатели являлись сюда читать лучшія произведенія и, какъ [въ. римскихъ палестрахъ, атлеты и молодежь боролись на нагрѣтыхъ мраморныхъ полахъ, соперничая въ силѣ и ловкости. Въ разныхъ мѣстахъ Кордовы было болѣе трехсотъ базаровъ, между ними нѣкоторые отличались невѣроятною пышностью. Лучшіе товары Востока и Запада свозились сюда. "Самъ халифъ недостаточно богатъ, говорили въ Кордовѣ, чтобы скупить наши сокровища". Что создавало мусульманское искусство въ Азіи и Африкѣ, все находило тутъ сбытъ. Изъ самыхъ таинственныхъ уголковъ Аравіи доставлялись пряности и благоуханія; изъ Индіи -- ткани, золото и серебро, изъ Африки -- слоновая кость. "Кунцы кордуанскихъ базаровъ могли бы выстроить другой такой же городъ, только изъ чистаго золота", говорили арабы.
   Такова была пышная столица халифовъ!..

[]

   Но это еще не все.
   Вы, разумѣется, поражены цифрами, въ которыхъ представляется ея старое величіе: этими 200,000 домовъ, 80,000 дворцовъ, 600 мечетей. Но это еще не все. Лѣтописцы говорятъ, что ея предмѣстья состояли изъ нѣсколькихъ тысячъ деревень, тонувшихъ въ садахъ.
   Въ общемъ видъ всего этого былъ таковъ, что путники тѣхъ далекихъ временъ, пріѣзжавшіе йода не съ сѣвера, какъ я, а съ юга, т. е. спускавшіеся къ Кордовѣ съ высокихъ плато,-- видя у ногъ громадный городъ, раскинувшійся на громадномъ пространствѣ, сверкающій всѣми цвѣтами радуги, украшенный несравненными сооруженіями, приходили въ такой восторгъ, что послѣднее плато передъ Кордовой называлось арабами: "Горою Восхищенія". Только пилигримы, прошедшіе пустыню и въ первый разъ увидавшіе Мекку, испытывали нѣчто подобное.
   Сколько разъ впослѣдствіи я приходилъ на эту высоту и оттуда любовался современною Кордовой... Я ее видѣлъ не такою, какова она теперь... Изъ-за нея, бѣдной, заброшенной, опустѣвшей, передо мною выдвигался городъ халифовъ, и онъ производилъ такое неизгладимое впечатлѣніе, какого я не испытывалъ ни передъ Римомъ съ Монте Пинчіо, ни передъ Аѳинами съ ихъ Акрополя. Солнце щедро свѣтило Кордовѣ. За все это время оно одно не измѣнило ей! Слава и могущество ушли; осталось то, что съ избыткомъ замѣняетъ ихъ,-- поэзія воспоминаній!.. Я невольно отыскивалъ взглядомъ знаменитыя пальмы Абдэррахмана... Но -- увы!-- грубые готскіе конквистадоры вырубили ихъ подъ корень... Я представлялъ себѣ стоявшіе нѣкогда въ чудной красотѣ заколдованные дворцы халифа Альмансура... Вѣтеръ, доносившійся оттуда, приносилъ на легкихъ крылахъ нѣжное дыханіе апельсинныхъ цвѣтовъ, сладкій привѣтъ жасминовъ.
   И какъ жаль было навсегда отжившаго былого...
   Отчего не воскресаютъ мертвые? Можетъ быть тогда и старые города подымались бы опять изъ руинъ и праха въ оригинальной красотѣ и прелести...

[]

[]

IV.

   Я уже говорилъ, что ни одинъ городъ въ Испаніи не представляетъ такого поразительнаго паденія, какъ Кордова. Весь Пиренейскій полуостровъ, кромѣ Каталоніи и Бискайи, стремительно идетъ къ полному обнищанію и вымираетъ, но въ этой нѣкогда цвѣтущей и поэтической столицѣ халифовъ -- разореніе и безлюдье поражаютъ даже послѣ Алкала деХенареса, Толедо, Вальядолида и другихъ запустѣвшихъ despoblados. Я вышелъ на улицу съ замирающимъ сердцемъ. Передо мною возникали въ яркихъ образахъ, въ дивныхъ поэтическихъ ореолахъ легенды далекаго прошлаго. Меня окружало точно марево,-- и какъ будто для того только, чтобы дѣйствительность нынѣшняго дня еще рѣзче поразила меня. Пустынная улица. Солнце сверкаетъ, бѣлыя стѣны домовъ горятъ, точно раскалившіяся -- но ни души около... Слышится говоръ фонтановъ, сквозь изящныя желѣзныя рѣшетки patio ласкаетъ и въ то же время дразнитъ взглядъ пышная зелень банановъ, лавророзъ и какихъ-то другихъ совсѣмъ уже невѣдомыхъ мнѣ растеній. За желтыми тонкими занавѣсями въ окнахъ чудятся чернокудрыя головки съ пылающими глазами. Но эта неподвижность кругомъ начинаетъ гнести, какъ бремя.
   Хочется крикнуть -- не отзовется ли чья нибудь живая душа... Хоть бы собака пробѣжала! Не вымеръ же этотъ городъ?... И гдѣ чудные арабскіе дворцы, гдѣ знаменитыя мечети, базары, бани, сады? Рука времени, а главное -- грубость испанскихъ завоевателей и невѣжество монаховъ уничтожили все, что благородные мавры оставили въ наслѣдство готамъ. Вонъ площадь, гдѣ въ кольцѣ мраморныхъ колоннъ и галерей ученые читали подъ открытымъ небомъ внимательной толпѣ... На этихъ самыхъ плитахъ потомъ Филиппъ II жегъ потомковъ властителей Кордовы. Тутъ вотъ стоялъ дворецъ Аль-Мансура. Великому инквизитору прелесть его показалась бѣсовской, и онъ приказалъ снести прочь изумительное сооруженіе... А вонъ улица, гдѣ жили кордуанскіе вельможи Абдэррахмана. Пройдите по ней. Пыль на всемъ бѣлымъ слоемъ. Направо и налѣво жалкіе облупившіеся дома, маленькіе, приземистые, какъ Санчо Панса. Ни одной арки, ни одной арабески. Все истреблено, разрушено, уничтожено до-тла. Зато на мѣстѣ полуволшебныхъ палаццо торчатъ бѣлыя мазанки, къ которымъ кое гдѣ прибитъ и красуется до сихъ поръ щитъ съ гербомъ забытаго міромъ и исторіей конквистадора. Даже рѣшетки въ окнахъ покривились, черепица съ крышъ обвалилась. И опять эта тишина, это гнетущее душу безлюдье... Вновь переулки за переулками, улицы за улицами. Точно тяжелый сонъ охватываетъ мысль, голова перестаетъ работать: только ноги движутся, да сердце щемитъ по старымъ былямъ...
   Слава Богу... наконецъ, судьба посылаетъ живую душу...
   Мальчуганъ съ характернымъ арабскимъ лицомъ, которое доказательнѣе всякой справочной книжки говоритъ вамъ о крови, оставленной маврами въ жилахъ нынѣшнихъ обитателей Кордовы.
   -- Buenas dias!-- привѣтствую я его.
   Моментально протягиваетъ руку.
   Кладу на нее реалъ.
   Мальчуганъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на него, попробовалъ зубами, швырнулъ о земь -- и только увѣрившись, что серебро настоящее, развязно проговорилъ:
   -- Gracias!-- А что я долженъ сдѣлать за это? вдругъ опомнился онъ съ дѣловымъ видомъ.
   -- Во-первыхъ, сказать мнѣ, какая это улица.
   -- Это... это Санъ-Лоренцо.

[]

   -- А куда я попаду по ней?
   -- Въ igiesia (церковь) Санъ-Лоренцо.
   -- Что же она... хороша эта церковь? спросилъ я, боясь, чтобъ мальчишка не счелъ разговоръ поконченнымъ и не удралъ.
   -- Еще бы. Когда меня въ ней крестили!
   Передъ этимъ аргументомъ я устоять не могъ.
   -- Ну, покажи ее мнѣ.
   Мальчикъ гордо заломилъ свой беретъ на затылокъ, всунулъ руки въ прорѣхи штановъ (карманы -- по его словарю) и, предусмотрительно засунувъ реалъ за щеку, зашагалъ дальше, стараясь подымать какъ можно болѣе пыли ногами. Очевидно, ему нравилось шествовать въ облакѣ! С.-Лоренцо -- несомнѣнно осколокъ арабской мечети. Колокольня -- четырехугольная, построенная, какъ всѣ "хиральды", съ галерейкой наверху и массивная, слѣпая внизу, могучій корпусъ зданія, очевидно, освѣщавшійся сверху,-- сложены не готами и не кастильцами!..
   -- Хотите еще посмотрѣть домъ Хосе Рея?
   -- Это еще что такое?
   -- Э! Какъ что? Всѣ англичане смотрятъ!
   Аргументъ былъ неотразимъ.
   Домъ Хозе Рея тоже былъ уголкомъ арабскаго дворца. Тонкія колонки, узорчатыя стѣны -- слишкомъ изящны для испанца. Только вверху, въ раковину надъ окномъ, грубый готъ посадилъ еще грубѣе отесаннаго "святого", судя по каменному сіянію вокругъ его головы. На площади пробивается трава. Кругомъ пустырь.
   -- Эта не простая площадь!
   -- А какая же?
   -- Здѣсь плачутъ мавры.
   -- Какіе?
   -- А тѣ, что по ночамъ выходятъ изъ могилъ. Выйдутъ, сядутъ въ кружокъ и плачутъ.
   -- Чего же имъ плакать?
   -- Да какъ же. Неужели же радоваться -- если ихъ жгли.
   -- И здѣсь тоже?
   -- У насъ,-- гордо проговорилъ мальчишка,-- у насъ не какъ у другихъ. Въ Кордовѣ ихъ, проклятыхъ, жгли на всѣхъ площадяхъ. И жидовъ тоже.
   Я невольно покачалъ головою. Это говорилъ несомнѣнный потомокъ мавра. Не могли обманывать миндалинами прорѣзанные глаза, смуглое лицо, носъ, загибавшійся внизъ. Я было ему хотѣлъ нѣсколько пояснить его генеалогію, чтобы онъ уже не слишкомъ бранилъ мавровъ, но во-время удержался.
   -- Если вы мнѣ дадите еще реалъ -- я вамъ покажу то, чего вы никогда и не видывали.
   -- Напримѣръ?
   Лицо маленькаго плута приняло необыкновенно серьезное выраженіе.
   -- Домъ индійца.
   -- Что?
   -- Домъ индійца! Индіецъ тамъ жилъ когда-то...
   -- Какой индіецъ?
   -- Какіе бываютъ индійцы!.. Развѣ я знаю.
   -- Покажи, покажи.
   Такими же пустынными улицами мы добрались до небольшой площади...
   Если тутъ и жилъ индіецъ, то несомнѣнно -- въ домѣ, уцѣлѣвшемъ отъ мавровъ.
   Вокругъ оконъ и воротъ разбѣгаются арабески -- одна изящнѣе другой. Ниши отдѣланы тоже несомнѣнно арабскою лѣпною работой. У дверей мраморная доска и на ней надпись "indiano".
   -- Куда же дѣлся этотъ индіецъ?
   -- Извѣстно куда... Теперь черти варятъ изъ него пучеро.
   -- Что?
   -- Пучеро варятъ... Тамъ, въ аду, есть такіе громадные котлы, и въ нихъ кипитъ и день, и ночь оливковое масло, а въ этомъ оливковомъ маслѣ, какъ горохъ-чичо, варятся невѣрные. У огня стоятъ черти съ длинными вилами: вытащатъ одного -- въ бокъ его проткнутъ, подержатъ, подержатъ надъ котломъ; бываетъ и такъ, что въ пламя его сунутъ -- онъ и загорится какъ свѣчка и кричитъ... А потомъ они его опять въ масло. Кипи-де.-- И сколько ихъ ни варятъ, все они живые.
   -- За что же? Можетъ быть, они были добрые люди?
   -- Нашъ капелланъ говоритъ, что невѣрные не могутъ быть добрыми людьми.

[]

[]

   Хотѣлъ проникнуть внутрь indiano, но это оказалось невозможнымъ. Пришлось полюбоваться снаружи. Впослѣдствіи я узналъ, что тутъ жилъ долгое время потомокъ Монтезуны, злополучнаго императора Мексики. Онъ почти никуда не выходилъ изъ своего дома, предпочитая меланхолическое уединеніе замка шуму ненавистныхъ ему испанскихъ улицъ. Преданіе говоритъ, что онъ, вмѣстѣ со своимъ предкомъ, часто являлся по ночамъ въ угловомъ окнѣ замка. Но съ тѣхъ поръ какъ Мексика отпала отъ Испаніи -- видѣнія уже не показываются!...
   Мальчуганъ показалъ мнѣ еще Caza del Duque, до сихъ поръ вѣрную арабскимъ воспоминаніямъ. Христіане только выбѣлили прелестный дворецъ и вмѣсто заложенной ими кирпичомъ мавританской арки налѣпили надъ окномъ глупый треугольникъ. Зато открытая галерея вверху цѣла; кажется, подъ ея сводами вотъ-вотъ покажутся закутанные въ бѣлый шолкъ важные мавры или мелькнетъ легкое покрывало мусульманской красавицы, вышедшей подышать прохладой. Здѣсь некуда уйти отъ прошлаго. Оно всюду слѣдуетъ за вами и такую грустную красоту придаетъ павшему городу, теплится надъ нимъ, какъ золотистый отсвѣтъ заката, мерещится надъ башнями и колокольнями, когда солнце ушло и его не видно на небосклонѣ. Какою, напримѣръ, трогательною грустью вѣетъ на васъ хотя бы отъ пальмы Абдэррахмана. Можетъ быть -- да и навѣрное -- отъ настоящаго спутника халифа не осталось и слѣда, и только легенда называетъ ее деревомъ халифа, но это все равно. Вы хотите вѣрить, и вѣрите.
   Я не сантименталенъ, но не могъ проходить мимо безъ волненія.

[]

   Халифъ Мерванъ сирійскій убитъ въ бою Абдулъ-Аббасомъ, который тотчасъ же приказалъ намѣстникамъ Сиріи и Египта истребить родню покойнаго, всѣхъ Омміадовъ, такъ чтобы объ нихъ забыли даже "преданія". Преслѣдованіе шло столь жестоко, что пѣвца Керимъ-Альгарафа казнили за то, что въ Алеппо онъ спѣлъ былину объ Омміадахъ. Дядя Абдулъ-Аббаса, притворившись сторонникомъ несчастной и гонимой семьи, созвалъ на пиръ всѣхъ ея членовъ, находившихся въ Дамаскѣ.
   Омміады всегда отличались довѣрчивостью; они приняли приглашеніе и явились. Но среди пира Абдуллахъ (хозяинъ) вышелъ, и тотчасъ же со всѣхъ сторонъ въ залу ворвались воины.
   У Омміадовъ не было даже оружія. Ихъ перерѣзали. Случайно одинъ только не могъ принять приглашенія и остался дома. Узнавъ объ участи, постигшей родичей, онъ бросился въ Египетъ, но тамъ уже были предупреждены, и несчастнаго Абдэррахмана ждали убійцы. Онъ уцѣлѣлъ только потому, что, уставъ, не успѣлъ добраться до своего дворца. Дорожная грязь измѣнила принца, его никто не узналъ. Изъ Египта онъ перебрался въ варварійскія владѣнія и блуждалъ по пустынямъ Марокко, никѣмъ не знаемый, жалкій, бѣдный, какъ послѣдній бедуинскій байгушъ. Разъ у него вышелъ хлѣбъ, конь его палъ наканунѣ, воды не было. Абдэррахманъ понялъ, что смерть уже идетъ къ нему. Сѣвъ въ раскалившійся песокъ пустыня, онъ обратилъ взглядъ на востокъ, гдѣ во всей прелести счастливыхъ воспоминаній лежала утраченная имъ навсегда Сирія. Солнце заходило въ цѣломъ морѣ огнистаго блеска. Чистыя небеса Африки разстилались надъ готовившимся къ смерти изгнанникомъ. Преданіе говоритъ, что въ безъисходной тоскѣ онъ уже опустилъ лицо въ песокъ и накрылся бурнусомъ, какъ вдругъ вдали показался отрядъ всадниковъ. Они приблизились къ Абдэррахману.
   -- Кто ты? спросилъ его сѣдобородый шейхъ, шагая впередъ.
   -- Послѣдній изъ Омміадовъ!
   Шейхъ соскочилъ съ коня, бросился къ нему, обнялъ его и произнесъ:
   -- Я счастливъ, что могу послужить тому, о судьбѣ котораго плачутъ народы Востока!.. Абдэррахманъ!-- все, что принадлежитъ мнѣ -- твое. Встань и будь твердъ. Помни: пока жизнь не отнята у человѣка, онъ можетъ вернуть все. Передъ тобою за моремъ лежитъ богатая и счастливая страна. Тамъ -- всякій, въ комъ бьется львиное сердце, находитъ или смерть, или славу... Поѣзжай туда, отними у готовъ еще одну область, и ты возстановишь въ потомкахъ племя злополучныхъ Омміадовъ еще пышнѣе и ярче, чѣмъ оно было при твоихъ могущественныхъ предкахъ.

[]

[]

   Абдэррахманъ нашелъ множество партизановъ. Шейхи Андалузіи покровительствовали ему. Въ 756 году онъ высадился въ Испанію, съ боя занялъ Кордову, основалъ тамъ могущественный халифатъ и, недавно полуумиравшій отъ голода изгнанникъ, сдѣлался однимъ изъ блистательнѣйшихъ халифовъ на Пиренейскомъ полуостровѣ. При немъ именно началось то умственное движеніе, о которомъ я говорилъ въ прошлой главѣ. Онъ неутомимо воздвигалъ университеты и академіи, основывалъ книгохранилища, посылалъ пословъ за рѣдкими рукописями во всѣ страны Востока и Европы. Не жалѣя издержекъ, приглашалъ къ себѣ великихъ ученыхъ своего времени. Не обращая вниманія на алкоранъ, самъ пламенный сторонникъ Аристотеля -- онъ сдѣлалъ чтеніе его обязательнымъ даже въ медресе, находившихся при мечетяхъ. Науки и искусства развивались съ невиданною быстротою, началась разработка рудъ, родилась подъ его покровительствомъ въ кордуанскомъ университетѣ химія, въ севильскомъ -- алгебра. Металлургія двинулась впередъ, такъ что потомъ, уже въ теченіе тысячелѣтія, люди ничего не могли придумать новаго въ этомъ отношеніи. Краснорѣчіе кордуанскихъ ораторовъ славилось во всемъ мусульманскомъ мірѣ; музыкѣ Абдэррахманъ покровительствовалъ, называя пѣсню "слезами труда и несчастія". Изгнанникамъ всѣхъ странъ и народовъ былъ открытъ у него и столъ, и домъ. Жестокій съ бунтовщиками, неумолимый къ тѣмъ, кто шелъ противъ его воли, онъ на высотѣ могущества не могъ позабыть, что когда-то самъ блуждалъ въ пескахъ африканскихъ пустынь, гонимый и безпріютный. Достаточно было изгнаннику добраться до его границъ, какъ всякій его подданный обязанъ былъ помочь несчастному добраться до Кордовы, гдѣ его ждало гостепріимство халифа.
   Между прочими нововведеніями Абдэррахмана надо упомянуть и о садоводствѣ. Въ Сиріи оно стояло на высокой степени. Халифъ призвалъ оттуда знатоковъ и приказалъ создать такое же въ Кордовѣ. Скоро она вся покрылась чудными деревьями. Но любимымъ деревомъ халифа, которое онъ первымъ выростилъ въ Кордовѣ, была пальма. Она ему напоминала далекую родину. Сидя подъ нею, онъ мечталъ о Дамаскѣ, о домѣ, гдѣ родился, о дорогихъ и милыхъ людяхъ -- увы! павшихъ подъ ножами убійцъ, замученныхъ Абдулъ-Абассомъ. Пальма была для него дороже всего, и часто визири, являвшіеся сюда, заставали грознаго халифа плачущимъ подъ нею... Вотъ стихотвореніе, вошедшее цѣликомъ въ испанское романсеро и приписываемое халифу. Говорятъ, что Абдэррахманъ написалъ его самъ по-арабски, и оно, вытканное золотомъ по шолку, висѣло у него во дворцѣ. Испанскіе поэты перевели его. Въ романсеро оно такъ и называется "жалобой Абдэррахмана".
   
    Печально гляжу я на тебя, гордая сирійская пальма,
   Бросающая тѣнь въ садахъ Норіи.
   Нѣжно склоняется цвѣтущій вѣнецъ
   Подъ благовоннымъ дыханіемъ вѣтерка Альгуріи...
    Я навсегда изгнанъ отъ твоихъ сестеръ
   И безпрестанно ты напоминаешь тоскующему сердцу,
   Что, какъ и ты съ ними, я здѣсь разлученъ съ братьями,
   Что, какъ и ты, я никогда не увижу покинутаго неба.
   Мы съ тобою затерялись на чужбинѣ...
   Ты безмолвно понимаешь мое горе,
   И когда легкій дождикъ падаетъ на тебя --
   Мнѣ кажется, что съ листовъ твоихъ капаютъ слезы.
    Но какова бы ни была твоя судьба: на безпріютной чужбинѣ --
   Никогда не узнать тебѣ, какія жестокія муки
   Испытываетъ въ Альгуріи уже двадцать лѣтъ
   Бѣглецъ, избѣжавшій меча Абассидовъ!..
   
   Задумчиво рисовалась одинокая пальма Абдэррахмана на темносинихъ безоблачныхъ небесахъ Кордовы. Какъ и при халифѣ, ея корона чуть-чуть склонялась подъ тихимъ дыханіемъ вѣтра, напоеннымъ ароматомъ лимонныхъ и апельсинныхъ цвѣтовъ. Она одна здѣсь, одна, какъ и ея другъ, создавшій могущественнѣйшій халифатъ Испаніи -- и все же такъ глубоко чувствовавшій тоску по далекой и еще болѣе знойной родинѣ!

[]

   Нигдѣ безлюдье Кордовы не было такъ кстати, какъ здѣсь, передъ этой изгнанницей Востока и Африки,-- я долго смотрѣлъ на нее, уносясь мыслью въ далекое прошлое, какъ вдругъ позади послышался тихій голосъ.
   -- Сеньоръ-кавальеро, вѣрно, иностранецъ?
   -- Да!..
   Я приподнялъ шляпу. Передо мною стоялъ высокій и худой старикъ съ пристальнымъ взглядомъ не потерявшихъ еще юношескаго блеска глазъ.
   -- Не англичанинъ, нѣтъ?-- утвердительно продолжалъ онъ.
   -- Русскій...
   Старикъ отступилъ, осмотрѣлъ меня съ ногъ до головы и приподнялъ шляпу.
   -- Я вижу перваго русскаго во всю мою жизнь... Кордову мало посѣщаютъ ваши соотечественники. Если я могу быть чѣмъ-нибудь вамъ полезенъ...
   И онъ протянулъ мнѣ свою карточку.
   Я прочелъ: "Benito de Zaratanos".
   "Ужъ не гидъ ли?" пришло мнѣ въ голову... Я до смерти боюсь этихъ піявокъ, портящихъ всю поѣздку. Присутствіе "проводника" -- на самыя яркія и поэтическія впечатлѣнія бросаетъ оттѣнокъ казенщины и пошлости. Но нѣтъ -- старикъ высматривалъ для этого слишкомъ джентльменомъ.
   -- Я могу быть вамъ полезенъ. Разъ вы не англичанинъ! Я знаю Кордову, потому что всю жизнь провелъ въ ней. И люблю ее!... какъ плющъ развалину, вокругъ которой онъ обвился. Попробуйте оторвать его -- нельзя. Онъ прижался въ каждую неровность камня, почти слился съ нимъ въ одно... Мой домъ недалеко... Если вы окажете мнѣ честь...
   Я съ удовольствіемъ принялъ его приглашеніе.
   По такой же пустынной улицѣ мы прошли въ другую, еще солнечнѣе, еще бѣлѣе, еще пустыннѣе, и ею вышли на С.-Фернандо, которая считается чуть ли не главною. На ней уже -- все полно жизни, точно вся она здѣсь именно и сосредоточилась.! Съ балконовъ и изо всѣхъ дверей на насъ глядѣли чудныя очи, улыбались круглыя веселыя губы, смѣлый и страстный складъ которыхъ тѣмъ не менѣе совершенно чуждъ хотя бы, напримѣръ, неаполитанской распущенности! Но что изумительно -- руки и ноги кордуанокъ! И онѣ знаютъ это, и съ особенною охотою продѣваютъ "дивныя ножки" сквозь чугунныя перила мирадоровъ.
   Я понялъ, почему арабскіе поэты говорили: "нужно имѣть лошадь изъ Неджда и Іемена, муллу изъ Мекки и Медины, воду изъ пустынной Сахары и безплодныхъ горъ Атласа {Воды оазисовъ Сахары и Атласа, проходя глубокіе пески, какъ фильтры, славились своею чистотою.}, и женщину изъ Кордовы и Гренады". И въ какихъ маленькихъ хорошенькихъ домикахъ живутъ эти красавицы! Что за прелесть ихъ миньятюрныя бѣлыя стѣны, двухоконныя, съ балконами или далеко впередъ выдающимися позолоченными рѣшетками мирадоровъ, въ которыхъ, цѣпляясь, сидятъ цѣлыя кучи веселыхъ глазастыхъ дѣтей, орущихъ вамъ навстрѣчу радостно и привѣтливо! Не здѣсь ли Мурильо писалъ своихъ младенцевъ? Всюду ихъ оригиналы -- на балконахъ, на улицахъ, у рѣки, на кровляхъ. И тутъ же оставшіяся посреди этихъ старыхъ домовъ капризныя мавританскія постройки, съ плоскими кровлями, порталы когда-то великолѣпныхъ дворцовъ, ихъ узорчатыя стѣны... И -- поэтическія убѣжища любви и мира -- патіо... Не хочется вѣрить даже, чтобы на этой, напримѣръ, площади "Мегсаіо", гдѣ теперь подъ солнцемъ сонныя, красивыя бабы продаютъ леденцы и золотомъ горящіе плоды, во времена они жгли людей. Но мой спутникъ указываетъ даже мѣста, гдѣ горѣли костры, точно онъ самъ присутствовалъ при этомъ! Здѣсь, напримѣръ, казнили мавра за то, что онъ слишкомъ любилъ свою родину... Несчастный не вынесъ изгнанія и вернулся въ Кордову, предпочитая кастильскую тюрьму свободѣ африканскихъ пустынь! Когда ему рубили правую руку, онъ крикнулъ:
   -- Да поразитъ Аллахъ Кастилію лѣностью и нищетой... Да отниметъ онъ силу у вашихъ рукъ!
   Когда пришла очередь лѣвой руки,-- мавръ произнесъ:
   -- Пусть ваши потомки увидитъ униженіе отчизны!
   Дошло до лѣвой ноги.
   -- Да не будетъ никогда между вами согласія и да возненавидите вы другъ друга, какъ гіены!
   Наконецъ, ему отрубили правую ногу. Несчастный собралъ еще въ себѣ силы крикнуть на всю эту площадь:
   -- Да обольется вся ваша земля черною кастильскою кровью!

[]

   Его туловище бросили въ костеръ, но оттуда, по преданію, прозвучало:
   -- Да поразитъ Аллахъ вашу землю безплодіемъ и да воцарятся надъ вами...
   Чѣмъ онъ хотѣлъ закончить, неизвѣстно, потому что густые клубы огня и дыму окутали его, и онъ задохся въ нихъ...
   Вѣроятно, Аллаху показалось достаточнымъ этихъ проклятій и, выполнивъ ихъ, онъ не хотѣлъ казнить страну еще и позоромъ рабства у иноплеменныхъ.
   Изгнанные мавры часто возвращались назадъ -- въ костры и тюрьмы готовъ.
   Смерть на родинѣ не пугала ихъ. Оставшіеся въ пустыняхъ Африки до сихъ поръ поютъ знаменитую пѣснь Бенъ-Омара. Я ее слышалъ въ Алькассаръ-эльКебирѣ, одномъ изъ захолустныхъ городовъ Марокко.
   "Далеко уйду я отъ тебя, о дивная Кордова, и не услышу, когда муэззинъ призоветъ правовѣрныхъ подъ царственные своды моей мечети, да и никто не услышитъ этого!..
   "Левъ Магомета изгнанъ кастильскими гіенами и осужденъ отнынѣ скитаться въ пескахъ далекой пустыни.
   "Подлыя животныя поселились во дворцахъ и топчутъ волшебные сады твои, о халифъ! И гдѣ по цвѣтущимъ полянамъ пробѣгали легконогія дочери мавровъ, тамъ станутъ жирѣть и пастись грязныя свиньи".
   Левъ Магомета до сихъ поръ бродитъ въ пустынѣ и, надо сказать правду, свиней я здѣсь видѣлъ, дѣйствительно, у самаго Альказара.
   -- Вотъ мой домъ. Отнынѣ онъ принадлежитъ вамъ! привѣтствовалъ меня донъ Бенито у дверей, согласно общепринятой формѣ кастильской вѣжливости (my casa es de uste).
   Я вошелъ и остановился, очарованный.
   Кто первый придумалъ эти патіо?
   У римлянъ были cavaedium'ы, сохранявшіяся только для своей семьи. Туда проходили чрезъ atrium и tablmium. Въ cavaedium'ахъ цвѣли рѣдчайшія растенія, благоухали цвѣты, вывезенные изъ Египта, Аттики и Карѳагена. Стѣны ихъ были затканы зеленью самыхъ разнообразныхъ оттѣнковъ и рисунковъ -- сотни птицъ вили подъ выступающими кровлями гнѣзда. Съ утра до ночи раздавалось ихъ веселое пѣніе вмѣстѣ съ тихимъ журчаніемъ воды, падавшей въ мраморный басейнъ... Розы вились по колоннамъ. Кое гдѣ бѣлѣли цѣломудренно и изящно статуи. Синее небо было потолкомъ для этихъ уголковъ римской достаточной семьи -- и вмѣстѣ съ гомономъ птицъ и рокотомъ воды здѣсь слышались звуки прялокъ. Но стоило только вечерней прохладѣ освѣжить воздухъ, раскрыться цвѣтамъ ночнымъ и напоить cavaedium ароматами -- какъ сюда сбѣгались сосѣдскія дѣвушки, звучали нѣжныя струны арфъ, слышались чудныя пѣсни, начинались пляски, тайну которыхъ еще сохранили кадиксанки и севильянки. Вечеръ отгоралъ быстро. Ночь мало-по-малу приносила съ собою покой и молчаніе. Мѣсяцъ выходилъ на чистыя небеса, и изъ мрака выдѣлялись бѣлыя колонны и статуи... Лунное сіяніе отражалось на мраморныхъ полахъ cavaedium'а -- и тогда среди притихшихъ женщинъ подымалась какая нибудь старая рабыня, обладавшая неистощимымъ запасомъ сказокъ и легендъ... Фантастическое вступало въ свои права среди сладкаго запаха цвѣтовъ и кроткаго молчанія мистической ночи... Мавры ли заняли cavaedium'ы у римлянъ, или римляне позаимствовали ихъ у семитическаго Востока?.. Чистая и меланхолическая поэзія этихъ уголковъ слишкомъ отзывается характеромъ послѣдняго. У готовъ patio не было. Въ Иберію перенесли его мавры. Теперь во всѣхъ почти провинціяхъ южной Испаніи едва ли есть домъ безъ такого очаровательнаго уголка. Patio отдѣляется отъ улицы или площади коридорчикомъ, устланнымъ разноцвѣтнымъ каменнымъ паркетомъ, а отъ коридорчика, играющаго роль вестибюля, -- желѣзною золоченою рѣшеткой арабскаго рисунка. Patio, какъ и cavaedium римлянъ, выстланъ мраморомъ. Посреди его бьетъ фонтанъ, освѣжая брилліантовый и брызгами воздухъ.

[]

   Вокругъ фонтана цѣлый дождь апельсинныхъ цвѣтовъ, наполняющихъ patio чуднымъ ароматомъ, гранатники раскрываютъ алыя уста, пышныя розы вьются по стѣнамъ, лиліи у самой воды подымаютъ свои дѣвственныя головки... Домъ въ патіо выходитъ внутренними открытыми галереями, гдѣ стоятъ мягкія софы и кресла.
   Все здѣсь располагаетъ къ лѣни, къ нѣгѣ, къ поэтическимъ созерцаніямъ и грёзамъ...
   Подъ луной, эти патіо еще лучше. Мнѣ пришлось въ первую же испытать истинное наслажденіе въ домѣ у моего новаго знакомаго, гдѣ patio былъ устроенъ до такой степени изящно, что оттуда не хотѣлось уходить. Прохлада кордуанской ночи, запахъ цвѣтовъ и тихій засыпающій говоръ фонтана такъ шли къ поэтическимъ разсказамъ хозяина о далекой старинѣ его родного города.
   -- Вамъ случилось ли что нибудь читать о "Мединѣ-асъ-Сахра"?
   -- Нѣтъ! Я слышалъ, Сахра была невольницей Абдеррахмана III.

[]

[]

   -- Онъ ее назвалъ султаншею цвѣтовъ и построилъ для нея цѣлый городъ близъ Кордовы. Отъ него ничего не осталось, хотя, существуй онъ теперь, сюда съѣзжались бы изъ цѣлаго міра любоваться на это чудо. Сахра или Захра была дѣйствительно невольница, но такой дивной красоты, что она дѣлала съ Абдэррахманомъ все, что приходило ей въ голову. Желая создать нѣчто достойное ея и считая тогдашнюю Кордову недостаточно прекрасной для этого, онъ выбралъ въ трехъ верстахъ отъ своей столицы, у подножія горы Аль-Гурія, дѣйствительно райскій уголокъ. Тридцать лѣтъ тысячи рабочихъ и "артистовъ" подъ его личнымъ наблюденіемъ созидали тамъ потомъ дворцы за дворцами, причемъ единственнымъ матеріаломъ для нихъ былъ разноцвѣтный мраморъ, а для колоннъ употреблялась африканская яшма... Выше всѣхъ красовался Альказаръ -- ея мѣстопребываніе, которое арабскіе поэты того времени называли "цвѣткомъ вселенной": до того онъ былъ изященъ, легокъ, нѣженъ, съ сквозными галереями, ажурными, точно выточенными кружевными стѣнами, стройными, похожими на стебли башенками, купола которыхъ горѣли чистымъ золотомъ, а стѣны самыми драгоцѣнными мозаиками. Размѣры были такъ велики, что, напримѣръ, помѣщенія рабынь Асъ-Сахры оказывались достаточными для 6,000 женщинъ. Съ вершины горы были собраны всѣ ручьи и ключи, соединены въ широкій, обшитый мраморомъ, каналъ, проведенный въ Альказаръ, въ его басейнъ, въ громадныя бани и купальни. Золоченая бронза дверей сверкала на солнцѣ. Арабески стѣнъ представляли тонкую лѣпную работу и такія сочетанія цвѣтовъ, что художники и арабы со всѣхъ концовъ Африки и Испаніи пріѣзжали сюда изучать ихъ. Но лучше всего была "зала", гдѣ висѣла съ высоты кипарисоваго, отдѣланнаго серебромъ, золотомъ и бирюзою потолка громадная жемчужина, считавшаяся настоящимъ дивомъ и присланная Абдеррахману въ подарокъ Константиномъ Порфиророднымъ. Стѣны были убраны эмалью, заключенною въ рамы, усыпанныя драгоцѣнными камнями. Зеркалъ тогда еще не существовало, но въ полахъ были бесейны, наполненные ртутью, по свидѣтельству Эль-Махари. Въ нихъ смотрѣлись красавицы Альказара. Въ спальнѣ халифа изъ пастей бронзовыхъ звѣрей било множество фонтановъ, освѣжая знойный воздухъ. Сады кругомъ казались сказкой. Изъ далекой Африки и Азіи цѣликомъ привозились для нихъ громадныя деревья. По ночамъ они освѣщались десятками тысячъ лампадъ съ ароматными маслами, такъ что, осыпанныя днемъ цвѣтами, аллеи вспыхивали послѣ заката солнца такимъ же дождемъ разноцвѣтныхъ звѣздъ. Мечеть этого Альказара считалась во всемъ мусульманскомъ мірѣ -- магической. Никто не хотѣлъ вѣрить, чтобы руки смертныхъ могли воздвигнуть нѣчто подобное. Потолокъ ея былъ весь изъ кристалловъ, витыя колонны изъ драгоцѣнныхъ металловъ; въ высотѣ незамѣтно для глазъ были протянуты серебряныя струны, и вѣтерокъ, пробѣгая но нимъ, неожиданно поражалъ вниманіе молящихся полными меланхолической прелести звуками. Множество документовъ доказываетъ дѣйствительное существованіе волшебнаго города. Часть его украшеній попала въ севильскій Альказаръ, въ гренадскую Альгамбру, въ монастырь Санъ-Херонимо де-ла-Сафра. Но судьба, постигшая Медину эль-Сахра, была ужасна. Дикія полчища африканскихъ варваровъ въ 1010 году, подъ предводительствомъ Сулеймана, напали на нее, взяли это феерическое созданіе генія Омміадовъ, сожгли и разнесли здѣсь все, оставивъ за собою только груды пепла и дикаго камня... Несчастные жители Медины разсѣялись по Пиренейскому полуострову...
   Феерическій городъ существовалъ только 74 года!..
   Въ Испаніи не мало погибло подобныхъ и, надо сказать, этому помогли и свирѣпые монахи, говорившіе:
   -- Чѣмъ красивѣе домъ, построенный маврами, тѣмъ скорѣе его надо уничтожить, потому что -- ясно: простою человѣческою волею такихъ сооруженій воздвигнуть невозможно. Богъ невѣрнымъ помогать бы не сталъ, значитъ -- на нихъ работала бѣсовская сила!
   И такимъ образомъ, напримѣръ, остались однѣ руины отъ дворцовъ: Альболафіа на Гвадалквивирѣ, отъ альказаровъ Аль-Модавара, отъ увеселительныхъ загородныхъ виллъ Альмансора, изъ которыхъ Эль-Сахра отличалась такими висячими садами надъ тою же рѣкою, что, но свидѣтельству современныхъ писателей, ничего въ мірѣ не было имъ подобнаго. Около Кордовы стояли цѣлые города дворцовъ -- Амири и Мунія -- отъ нихъ ни слѣда!.. Даже руинъ нѣтъ: все снесено прочь, все сравнено съ землею!

[]

   Отъ Дамасскаго замка, построеннаго Омміадами въ воспоминаніе о странѣ, когда-то имъ принадлежавшей, отъ Персидскаго дворца -- воздвигнутаго въ иранскомъ вкусѣ нарочно присланными для того властителемъ Персіи мѣстными зодчими, отъ любимаго загороднаго дома Абдеррахмана, которому, подъ именемъ "Русири", Эль-Манари посвятилъ великолѣпныя страницы, отъ увеселительныхъ альказаровъ Норіи, отъ роскошнаго жилища Абу-Яуна -- только огрызки стѣнъ... Вотъ ужъ именно быль была и быльемъ поросла. Глядя теперь на кучи мусору, по которымъ раскидывается дикая герань, трудно даже и представить себѣ, какимъ изумительнымъ сооруженіямъ служатъ онѣ надгробными холмами!.. Вообще мавры любили въ Испаніи болѣе всего берега Гвадалквивира, теперь текущаго по пустынному безлюдью, а тогда почти сплошь застроеннаго виллами, дворцами, обсаженнаго садами, тайну которыхъ мавры не передали своимъ наслѣдникамъ-готамъ. Это именно рѣка руинъ въ полномъ смыслѣ слова. Весна на этихъ берегахъ была очаровательна; свѣжесть, распространяемая водами Гвадалквивира, смягчала зной андалузскаго лѣта.
   Теодоръ Симонъ въ своемъ путешествіи по Испаніи, находитъ, что ни одна мѣстность Иберійскаго полуострова не соединяетъ столькихъ условій для развитія именно здѣсь въ самыхъ пышныхъ формахъ зодчества и жизни Востока.
   Хроники, поэмы и легенды, дошедшія до насъ, краснорѣчиво говорятъ о тѣхъ очарованіяхъ, которыми въ тѣ времена была полна эта страна. Самыя утонченныя удовольствія Востока, изящные вкусы халифовъ и ихъ вельможъ -- сдѣлали изъ Кордовы что-то въ родѣ отраженія на землѣ обѣтованныхъ прелестей Магометова рая. Обаяніе безподобнаго климата, горы, защищающія эти долины отъ вѣтра, воздухъ ихъ, здоровый и чистый, дѣлали и дѣлаютъ изъ Кордуанской области благословенный небомъ уголокъ, гдѣ неизвѣстны ни лихорадки, ни горячки, ни эпидеміи, являющіяся истинными бичами Востока, откуда явились сюда Омміады. Нѣга и мягкость ночей, вѣчное журчаніе ручьевъ, прохлада вечеровъ и утръ, спокойствіе, разлитое по всей природѣ -- и теперь изъ древней Бетики дѣлаютъ едва ли не лучшій уголокъ въ Европѣ...
   

V.

   Я нигдѣ не былъ такъ счастливъ на знакомства, какъ во время моихъ поѣздокъ по Испаніи. Вотъ уже именно -- бабушка ворожила! Всюду случалось нападать на знатоковъ старины, на людей, искренно любящихъ родину. Испанцы -- отвратительные администраторы и чиновники, но частные люди, убѣдись, что вы начинаете привязываться къ ихъ странѣ, понимаете ея красоту, интересуетесь ею -- отдадутъ вамъ все свое время, бросятъ дѣла и занятія, поѣдутъ съ вами куда вамъ угодно. Они мнѣ разсказывали массу легендъ, передавали мало извѣстные историческіе факты -- ярко характеризующіе то или другое лицо или положеніе. Разумѣется, я могъ быть только признателенъ имъ, хотя, благодаря этому, рамки моихъ очерковъ слишкомъ раздвинулись -- и, работая уже который годъ надъ приведеніемъ въ порядокъ замѣтокъ объ Испаніи, я не сказалъ еще и третьей доли всего намѣченнаго мною. Въ Кордовѣ въ этомъ отношеніи мнѣ такъ же повезло, какъ и въ Толедо, въ Мадридѣ, въ Вальядолидѣ, Севильѣ и другихъ мѣстахъ. Сеньоръ Бенито де-Саратаньосъ, узнавъ, что я пишу объ Испаніи и собираюсь непремѣнно издать отдѣльное сочиненіе, отдалъ себя не только на словахъ, но и на дѣлѣ въ полное мое распоряженіе. Мы съ нимъ уѣзжали въ окрестности и копались въ старомъ мусорѣ руинъ, проводили цѣлые дни въ Мескитѣ, лазили на всевозможныя башни, забирались въ дома къ совершенно незнакомымъ людямъ, охотно показывавшимъ все, что насъ интересовало, когда Бенито объяснялъ, съ какою цѣлью мы это дѣлаемъ. Дошло до того, что я сталъ получать приглашенія отъ лицъ, о самомъ существованіи которыхъ не предполагалъ. Въ этомъ отношеніи путешественникъ, изучающій страну, находится въ условіяхъ исключительныхъ и не въ правѣ манкировать случаями для знакомства съ ея обществомъ.
   Такимъ образомъ на другой день послѣ знакомства съ Бенито де-Саратаньосъ утромъ ко мнѣ въ отель онъ явился самъ-четыре... Все это оказались знатоки кордуанской старины, и въ Мескиту -- какъ до сихъ поръ называютъ здѣшній соборъ -- мы уже пошли цѣлою гурьбою...
   Мнѣ всегда нѣсколько страшно приступать къ описанію такихъ изумительныхъ сооруженій, какъ базилики Бургоса, Толедо, Сеговіи... Такое же ощущеніе охватываетъ меня и теперь, когда приходится говорить о кордуанской мечети. Невольно чувствуешь, что слово безсильно передать ея красоту. Едва ли другой храмъ въ Кордовѣ настолько сохранилъ мавританскій характеръ даже снаружи. Эти массивныя стѣны, съ заложенными арками и нишами, съ крѣпостными выступами поражаютъ своимъ величіемъ издали. На ступеняхъ, являющихся пьедесталомъ для каменнаго гиганта, лежали кордуанскіе "pordiesero", нищіе, и такъ какъ теперь наступилъ уже часъ сіесты, то они насъ не безпокоили. И опять какая разница съ чудовищной Кастиліей, гдѣ толпа оборванцевъ является всегда выставкою самаго поразительнаго уродства. Эти въ Кордовѣ были просто бѣдняки и не подставляли намъ подъ носъ ни растравленныхъ искусственно ранъ, ни вывороченныхъ ногъ, ни искалѣченныхъ рукъ... Къ мечети (кстати: кордуанцы этотъ сборъ до сихъ поръ называютъ "mesquita") прислонилась "хиральда", какъ и въ Севильѣ. Это -- нѣкогда минаретъ -- теперь служитъ колокольнею собору. Прежде чѣмъ войти внутрь,-- въ чудныя арки дверей намъ мерещилась полуфантастическая дѣйствительность,-- мы хотѣли подняться на башню, чтобы оттуда однимъ взглядомъ окинуть волшебный городъ... Какъ хороша была бы колокольня, еслибы она оставалась такою, какою вышла изъ рукъ арабскихъ строителей. Но увы! невѣжественные монахи содрали съ нея изразцовую облицовку; этого имъ показалось мало, и они заложили кирпичами ея арки, сквозь которыя синѣло небо! Сдѣлавъ такимъ образомъ легкую кружевную постройку -- тяжелой, кастильскіе Геростраты не ограничились этимъ варварствомъ. Оставались еще арабески -- лѣпной работы, вязи изумительно выполненныхъ изреченій алкорана. Первыя, гдѣ возможно, они выбили прочь, вторыя замазали известковой штукатуркой. Мы медленно стали подыматься на головокружительную высоту и, только попавъ подъ колокола, позволили себѣ остановиться, чтобы полюбоваться на городъ. И было на что!
   Никогда мнѣ не забыть ее -- очаровательную Кордову, такою, какою она открылась внизу подо мною. Въ первыя минуты меня подхватило вихремъ восторженнаго удивленія, такъ что я не зналъ, брежу или нѣтъ. Все, о чемъ такъ сладко мечталось еще на школьной скамьѣ, когда молодое воображеніе уносило за тридевять земель, въ тридесятыя царства, въ радужные края далекаго и поэтическаго прошлаго -- въявь показалось предо мною. Воскресали старыя легенды и сказанія, цѣлый міръ образовъ и звуковъ миражемъ раскинулся кругомъ, унося меня прочь отъ сегодняшней будничной дѣйствительности!..
   Громадная, дивно очерченная, успокаивающая и ласкающая рамка Сіерры Морены, съ отдѣльными вершинами, выглядывающими одна изъ-за другой, съ новыми планами горъ, чуть-чуть рисующимися влюбленному взгляду. Кое-гдѣ на нихъ смутные силуэты оставленныхъ мавританскихъ замковъ, тихо и грустно умирающихъ среди безлюдья... Тысячи неуловимыхъ красокъ и оттѣнковъ. Одни переходятъ въ другіе... Тѣни ложатся то густою синью, то фіолетовымъ бархатомъ...
   На южныхъ склонахъ утесы кажутся голубыми... Нѣкоторые подъ этимъ солнцемъ, оставаясь въ тѣни, чудятся массами бирюзы. Зелень горныхъ полей матовымъ блескомъ выдѣляется среди безплодныхъ стремнинъ, и какія мягкія, кроткія волны свѣта льются по нимъ! Налѣво длиннымъ отрогомъ тянется часть Сіерры, точно она протянула руку, чтобы обнять и прижать къ себѣ долину Гвадалквивира. Рука эта заканчивается отдѣльною вершиною съ замкомъ, составляющимъ вмѣстѣ одинъ цѣльный и стройный силуэтъ. Это и есть знаменитый Альмодаваръ Абдеррахмана III...

[]

[]

   А сама равнина, на которой стоитъ Кордова! Въ этой оправѣ красивой Сіерры дѣйствительно долженъ блистать чудный камень:-- какъ изящны извивы Гвадалквивира по ней, съ какой нѣгой онъ раскидывается на ея просторѣ! Мутныя и желтыя воды его кажутся отсюда расплавленнымъ золотомъ, медленно текущимъ на югъ, среди изумрудныхъ садовъ и рощъ... Вдали они зелеными облаками припали къ рѣкѣ и точно не могутъ разстаться съ нею. Весенняя первая зелень мерещится пухомъ: такъ она и легка, и нѣжна, и воздушна.
   Черезъ Гвадалквивиръ -- римскій мостъ съ грозными до сихъ поръ башнями и желтая лента дороги къ королевѣ Андалузіи -- Севильѣ. Въ серединѣ круга, описываемаго рѣкой -- сама Кордова, городъ халифовъ, вѣнецъ Запада, отраженіе эдема, дворецъ пророка -- и какія еще названія давали ей арабы, всѣхъ не упомнишь!.. Задумчивая, она точно дремлетъ подъ солнцемъ въ грустныхъ мечтахъ о времени халифовъ. Давно уже длится этотъ сонъ. Ему не могли помѣшать ни ауто-да-фе св. Судилища, ни безчинства св. Германдады, ни изувѣрство тюремщиковъ Эскоріала, ни регламентація, вносимая всюду фельдфебелемъ-Мадридомъ, выскочкою, не имѣющимъ прошлаго и поэтому затаптывающимъ грубыми сапожищами поэтическія легенды другихъ городовъ. Море бѣлыхъ, ослѣпительно бѣлыхъ стѣнъ и желтоватыхъ черепичныхъ крышъ! То крошечные, словно къ землѣ припадающіе, то вытягивающіеся, какъ башни, въ высоту, дома эти безконечно разнообразны. Тѣ покоются на аркахъ; эти, напротивъ, подняли въ небеса сквозныя галереи. Вонъ совершенно по-арабски выгнутыя крыши, вонъ цѣлая паутина балконовъ и мирадоровъ обвила тонко и нѣжно своими сѣтями пустынныя улицы... Удивительно красиво все это, такъ красиво, что на первыхъ порахъ теряешься въ деталяхъ и упускаешь цѣлое... Какія патіо! Теперь я ихъ вижу подъ ногами, точно тамъ безчисленные цвѣты разсыпаны... Сюда, въ тѣнь гранатниковъ, апельсинныхъ деревьевъ и миртъ, къ этимъ фонтанамъ ушла вся жизнь города... Оттуда доносятся: звонъ гитаръ, нѣжныя пѣсни, кажется, стремящіяся въ догонку за голубями, что тонутъ въ безоблачныхъ небесахъ счастливой, даже въ агоніи, Андалузіи. По другую сторону -- чуть не цѣлый кварталъ заняла подо мною кровля кордуанской мескиты. Она отсюда ничего не представляетъ, помимо размѣровъ. Все ея изящество, вся красота внутри. Снаружи она можетъ быть смѣло заставлена домами! Зато дворъ ея -- весь въ зеленыхъ облакахъ апельсинныхъ деревьевъ. Чистымъ золотомъ горятъ въ нихъ плоды. Фонтанъ посреди ихъ немолчно жалуется и оплакиваетъ что-то. Кипарисы молитвенно, словно сложенныя ладони, стремятся въ высоту, прочь отъ земли. Это остатки арабскихъ кипарисовъ. Прежде была вокругъ мескиты цѣлая роща такихъ. Инквизиторы почему-то ненавидѣли это торжественное въ своемъ покоѣ дерево. Они его рубили и жгли съ ненавистью. "Оно напоминаетъ мавра", говорилъ фра-Луисъ... Какъ изящны башни Альказара, зубчатыя стѣны, старые храмы, старыя мечети и синагоги, обращенныя въ церкви, и опять это марево бѣлаго затопляющаго ихъ города, зацѣлованнаго и разнѣженнаго солнцемъ такъ, что его дома опустили свои вѣки-жалузи и уже не могутъ открыть ихъ!.. А какое небо надъ Кордовой -- эта темная густая синева несравненна!..
   Вонъ Galle de la Feria, главная артерія Кордовы, извивается капризно и причудливо. Отъ нея во всѣ стороны, посреди бѣлыхъ домовъ, точно щели, только намѣченныя синимъ -- потому что всѣ тѣни тутъ синія -- разбѣгаются другія улицы и переулки. Площадки съ ладонь, со старыми задумчивыми храмами. Кое-гдѣ пальма склонила перистый вѣнецъ... То, чего нельзя было замѣтить, бродя по городу, видишь сверху: громадные размѣры нѣкоторыхъ сооруженій, очевидно, остатковъ старыхъ дворцовъ. Посреди ихъ то воздушная колоннада, то яшмовый перистиль, то коринѳскія капители. Обрывокъ арабески проступилъ сквозь облупившуюся замазку, вонъ великолѣпный арабскій порталъ, величавая арка... Статуи святыхъ -- надъ фронтонами домовъ. Они сверху точно благословляютъ городъ... Закрытые и упраздненные монастыри умираютъ посреди мертваго безмолвія старыхъ кварталовъ. Въ ихъ зіяющія окна свободно врывается вѣтеръ. Стѣны кое-гдѣ дали трещины. Въ этомъ городѣ руинъ даже невозможно беречь древнихъ построекъ. Кордова много уже размотала ихъ, можетъ мотать и еще -- у нея останется все-таки довольно... Вонъ улицы и площади, на которыхъ трава проросла густо -- тамъ никто уже не ходитъ и не мнетъ ее среди безлюдья. Точно кладбище!..
   А стѣны, которыя драгоцѣннымъ кольцомъ охватили городъ. Римляне, готы, сарацины -- всѣ трудились надъ ними. Мощныя башни то и дѣло выдвигаются надъ ними: четырехугольныя, круглыя, осьмиугольныя; ворота ихъ до сихъ поръ носятъ еще мавританскую облицовку. Зигзаги обнажившихся внутреннихъ ходовъ -- между ними. Посреди зубцовъ на кровляхъ башенъ выросли деревья. И имъ, этимъ деревьямъ, уже нѣсколько вѣковъ жизни, а башни подъ ними стоятъ, насупясь на текущій день, и, кажется, еще полны воспоминаній о счастливомъ прошломъ.
   -- Знаете, чѣмъ хороша наша Кордова?-- замѣтилъ донъ-Бенито.
   -- Чѣмъ?.. Многимъ...
   -- Нѣтъ, однимъ особенно. Правда, вѣдь она умираетъ? Всмотритесь: вездѣ кругомъ торжественный покой и безмолвіе смерти.
   -- Да! Это и мое впечатлѣніе.
   -- Но умираетъ благородно -- вѣрная завѣтамъ прошлаго. Ни одного банальнаго современнаго дома вы не увидите. Найдите и укажите, если можете? Кордова не дѣлаетъ уступокъ нынѣшнему дню. Она предпочла угаснуть среди руинъ. Не правда ли, есть грустное величіе въ этомъ?...
   Я вспомнилъ Римъ, гдѣ старые кварталы безжалостно ломаютъ, строя на ихъ мѣстѣ улицы берлинской архитектуры, и вполнѣ согласился съ моимъ новымъ пріятелемъ. Хорошо, что у Кордовы не было своего влюбленнаго въ Пруссію Гумберта, бѣда бы пришла этой поэтической странѣ!..

[]

   Только отсюда, съ высоты, замѣчаешь, какъ безсиленъ былъ и есть католицизмъ замѣнить чѣмъ-нибудь равнымъ грандіозные памятники, имъ разрушенные. То же, что случилось въ Америкѣ -- увидите и здѣсь. На площадяхъ, гдѣ красовались гигантскіе дворцы и мечети, на созданіе которыхъ пошли вѣка, теперь стоятъ маленькія и жалкія церковки съ облупившимися стѣнами... Онѣ не заполняютъ даже уголка въ пространствѣ, занимавшемся ихъ предшественниками. Внутри вмѣсто стройныхъ колоннъ, уходящихъ въ мистическую высоту,-- деревянныя, расписанныя пестрыми красками, статуи святыхъ, одѣтыхъ въ парчу и кружева. Раны у деревянныхъ мучениковъ, возбуждаютъ вмѣсто благоговѣнія -- отвращеніе. Лойола въ шелку, Сантъ-Яго Компостельскій въ бархатѣ, Франсиско Хавіеръ или, какъ произноситъ весь остальной, внѣ испанскаго, католическій міръ -- Ксавье въ шляпѣ съ настоящими завитыми волосами русаго парика... Можетъ ли дальше идти паденіе искусства!.. И это на томъ мѣстѣ, гдѣ когда-то, во всемъ великолѣпіи колоннадъ, арабесокъ, подковообразныхъ арокъ, минаретовъ, мраморныхъ кружевъ, кипарисовыхъ, въ золото и серебро отдѣланныхъ плафоновъ, яшмовыхъ, ониксовыхъ и мозаиковыхъ половъ, стояли тысячу лѣтъ тому назадъ воздвигнутыя мескиты благородныхъ мавровъ. Не замѣнивъ разрушеннаго, католичество тѣмъ не менѣе постаралось, гдѣ могло, стереть самые слѣды его. Если было не въ силахъ сдѣлать это, то хоть закрасило ихъ известкой! Монахи погасили двѣ тысячи четыреста лампадъ кордуанской мечети -- и не освѣтили ни одной своей церкви: арабы покрыли все кругомъ садами и пажитями -- кастильцы къ сѣверу отъ Сіерры Морены обратили обѣтованную страну въ пустыню. Арабы населили Испанію -- монахи ее обезлюдили. Кордова, которая могла бы при арабахъ сдѣлаться королевою Запада, теперь -- жалкое мѣстечко, "pueblo"... Іерусалимъ, говоритъ Кинэ, былъ счастливѣе въ рукахъ ассиріянъ.
   Мы спускаемся внизъ.
   И было дѣйствительно пора. Сторожиха кордуанской колокольни начинала уже косо посматривать на насъ. Зато, когда я далъ ей "дуро", она пришла въ такой восторгъ, что пригласила насъ къ себѣ выпить у нея шоколаду. Мои новые пріятели, можетъ быть, и не пошли бы, но я не упускалъ случая сдѣлать лишнее знакомство. Чѣмъ больше видишь, тѣмъ больше знаешь! У нея въ комнатѣ я наткнулся на двѣ прелестныя фигурки -- очаровательныхъ маленькихъ дѣвочекъ, такихъ глазастыхъ, такихъ кудрявыхъ, что любой художникъ пришелъ бы въ восторгъ отъ нихъ. Третья -- уже взрослая дѣвушка -- вспыхнула я бросилась въ другую комнату. Мы ее застали въ тотъ моментъ, какъ она распустила волосы, прикрывшіе ее сплошь черными волнами.
   -- Ей тяжело носить ихъ!-- пояснила мать.-- Голову оттягиваютъ.
   И для того чтобы было легче, Марикита кое-гдѣ выстригаетъ подъ корень цѣлыя космы ихъ.
   -- Наполовину отстрижетъ, и то тяжело.

[]

   Вернувшись, она подала намъ цвѣтовъ, что въ андалузскихъ семьяхъ считается почти обязательнымъ привѣтствіемъ гостю. Гибкая талія, пышная грудь, тонкій овалъ лица и прекрасные пламенные глаза -- совсѣмъ красавица! Ея не портилъ даже громадный шрамъ черезъ всю щеку.
   -- Что это у васъ?-- спросилъ я у нея.
   -- Э,-- опять покраснѣла она,-- такъ.
   -- Новіо приревновалъ...-- пояснила мать, смѣясь, томно это было въ порядкѣ вещей.-- Ну, извѣстно, сумасшедшій человѣкъ, и отмѣтилъ ее ножомъ...
   Дѣвочекъ заинтересовала моя записная книжка, и, забравшись ко мнѣ на колѣни, онѣ защебетали, какъ воробьи, теребя ее во всѣ стороны. Что это были за прелесть -- дѣти! Ничего, кромѣ глазъ, я и не замѣчалъ у нихъ, но глаза зато жили за весь организмъ...
   -- Отчего нѣтъ картинокъ?-- строго спросила одна.
   Шоколадъ былъ прекрасный. Только что мы принялись за него, какъ въ двери вдругъ запахло гарью.
   -- Что это у васъ?
   -- Такъ... Вокругъ Кордовы жгутъ теперь для новаго посѣва старыя поля.
   Дѣйствительно, когда я вышелъ, вокругъ города дымилось все... Точно Одинъ окружилъ Валькирію огненнымъ кольцомъ. Будто изъ раскаленной печи, несло на насъ оттуда жаромъ, и мы, чтобы спастись отъ него, бросились въ двери знаменитой мечети.
   Такихъ громадныхъ апельсинныхъ деревьевъ, какъ у водоема ея двора, я и не видывалъ. Они, пожалуй, современники Абдеррахмановъ. Имъ, если вѣрить разсказамъ, по тысячѣ лѣтъ. Говорятъ, вся площадь вокругъ мескиты когда-то была покрыта ими, но тѣ же монахи вырубили ихъ и сожгли, называя "дьявольскимъ навожденіемъ". По этому поводу разсказываютъ даже поэтическую легенду. Окнами на площадь выходилъ большой домъ, занятый монахами... Разъ вѣтромъ отъ апельсинныхъ деревъ потянуло къ нимъ. Запахло нѣжнымъ, ласкающимъ ароматомъ цвѣтовъ. Иноки забылись въ сладкомъ очарованіи. Ихъ отуманило совсѣмъ. Вспомнились далекія "pueblos" родины, мотивы пѣсенъ, первая любовь... Изъ смутныхъ тумановъ всталъ знакомый очеркъ горъ, видѣвшихъ ихъ дѣтство. На старческихъ губахъ загорѣлся страстный поцѣлуй... Такъ шли часы... Какъ вдругъ настоятель въ ужасѣ воскликнулъ:
   -- Братья! Самъ дьяволъ выростилъ эти деревья намъ на пагубу. Онъ насъ соблазнилъ всѣхъ.
   И судьба апельсинной рощи была рѣшена.
   По приглашенію монаховъ, сошлись благочестивые конквистадоры, срубили деревья и очистили площадь отъ адскихъ очарованій. Монахамъ спалось послѣ того спокойно. Когда мы вошли во дворъ мечети, къ водоему, тамъ у воды, развалясь на старыхъ плитахъ, сидѣло и лежало пять гитано съ гитарами въ рукахъ. Они тихо перебирали струны, ихъ меланхолическій звонъ былъ такъ умѣстенъ здѣсь, передъ дивною мавританскою аркой, за которой густился таинственный сумракъ арабскаго храма! Кромѣ гитано -- сюда же за водой сошлись кордуанки, съ оставшимися вѣрными старинѣ мавританскими узкогорлыми кувшинами, и агуадоры (водоносы). Дальше, въ прохладѣ апельсиннаго сада, я увидѣлъ массу народа.

[]

   -- Всѣ тѣ, у кого нѣтъ своего патіо,-- пояснилъ мнѣ Бенито,-- сходятся сюда и проводятъ цѣлые дни.
   Что имъ грезится подъ звонъ гитаръ и шелестъ яркой листвы въ этомъ соблазнительномъ ароматѣ?
   Войдя въ мечеть, я невольно остановился!
   Я много слышалъ и читалъ о ней, но дѣйствительность была выше всякихъ ожиданій. Чувство благоговѣнія охватывало у самаго порога. Передо мною былъ лѣсъ... лѣсъ мраморныхъ колоннъ, между которыми перспективы казались безконечными.Взглядъ уходилъ туда, не видя предѣла, потому что и тамъ смутно рисовались такія же, изъ мрамора, яшмы, порфира, змѣевика... И чѣмъ дальше, тѣмъ онѣ казались красивѣе... Никогда настоящія пальмы не производили такого величаваго впечатлѣнія. Тишина, спокойствіе. Все смирялось въ душѣ передъ строгимъ молчаніемъ феерической мескиты. Колонны одна стройнѣе другой шли въ высоту и тамъ развѣтвлялись въ торжественныя арки... Надъ ними вторыя колонны покоятся на этихъ аркахъ и въ свою очередь развѣтвляются сводами... Аллеи ихъ идутъ направо, впередъ, налѣво... безъ числа. Куда ни взглянешь, передъ вами перспектива аллеи, и глаза тонутъ въ ней. Своды ихъ перекрещиваются, сливаются, расходятся, перебрасываются тысячами сквозныхъ рисунковъ. Сквозь эту паутину сводовъ сверху падаетъ желтое и алое сіяніе солнца, едва проникающее сюда, и чуть зыблется матовыми бликами на мраморномъ полу. Въ аломъ и желтомъ свѣтѣ -- тысячи каменныхъ рукъ вверху, озаренныя имъ, складываются въ высотѣ въ такія же безконечныя перспективы, какъ разбрасывающія ихъ колонны внизу. Тотъ же самый и розовый, и желтый свѣтъ зыблется таинственно въ глубинѣ аллеи... Это именно лѣсъ, по которому во всѣ стороны ложатся дороги. Все, кромѣ этого лѣса мраморныхъ колоннъ, исчезаетъ изъ глазъ, рѣшительно все. Не видно ни аляповатаго собора, выстроеннаго конквистадорами посреди этой москиты, ни безвкусныхъ придѣловъ, ни алтарей. Однѣ эти колонны, словно выросшія изъ земли съ ихъ мавританскими арками вверху... Я иду дальше, полный неотразимаго впечатлѣнія, волненія, съ которымъ не могу совладать; я иду дальше, и предо мною еще глубже, въ какую-то безконечность сливаются ряды этихъ колоннъ, между которыми тихо и ласково льются волны розоваго и золотистаго свѣта. Послѣ жары улицы, послѣ распаленнаго дыханія горящихъ кордуанскихъ полей -- здѣсь, дѣйствительно, насъ охватывала отовсюду прохлада лѣса, настоящаго лѣса съ его тѣнью и свѣжестью...
   Куда идти, не знаю.

[]

   Дороги между этими колоннами, какъ я уже сказалъ,-- во всѣ стороны, и всюду даль одинаково заманчива. Надо мною своды въ безчисленныхъ сочетаніяхъ перекрещивающихся арокъ. Надъ ними мерещатся купола, отдѣланные золоченными арабесками Востока -- небо, достойное этого мраморнаго и яшмоваго лѣса сплетающихся вершинъ... Глаза теряются въ высотѣ, въ запутанныхъ рисункахъ лѣпныхъ украшеній, такихъ изящныхъ, что невольно чувствуешь все могущество создавшей ихъ неукротимой фантазіи мавританскихъ художниковъ. Вонъ цѣлая стѣна, такъ отдѣланная. Три алтаря подърядъ -- полные роскоши арабской позолоты и красокъ. Останавливаешься невольно, и если до сихъ поръ считалъ бы сказкою всѣ эти легенды о прошломъ Кордовы -- то здѣсь убѣдишься, насколько дѣйствительность была еще ярче и пышнѣе этихъ сказокъ. Лѣпная мавританская арабеска красивѣе всего, что можно себѣ представить. Только другой великій художникъ -- природа -- можетъ помѣриться съ нею своими цвѣтами; но цвѣты не осыпаютъ полей такими яркими коврами, какими здѣсь покрыли арабески старыя стѣны мескиты въ уцѣлѣвшихъ алтаряхъ. Вся мечеть была -- въ нихъ, но тѣ же кастильцы нѣсколько вѣковъ подъ-рядъ усердно уничтожали ихъ, и если не могли покончить совсѣмъ, то это уже не ихъ вина! Прежде здѣсь было три тысячи семьсотъ колоннъ; теперь осталось только восемьсотъ -- остальное истреблено, какъ истреблена была половина простиравшейся гораздо далѣе мескиты. Мы видимъ только одинъ уголокъ ея -- какимъ же царственнымъ величіемъ было полно все это сооруженіе!

[]

   При Карлѣ V монахи задумали совсѣмъ уничтожить дивныя колоннады. Они въ такомъ видѣ изобразили ихъ императору, что тотъ далъ разрѣшеніе Геростратамъ на актъ величайшаго варварства, которымъ когда-либо ознаменовывали себя фанатизмъ и нетерпимость. Усердно началось разрушеніе этого малаго уголка старой мескиты. "Ayuntaraiento" -- городская дума Кордовы -- всполошилась, но противъ монаховъ она была безсильна. Подъ надзоромъ архитектора Хернанъ-Рюиса, колонна за колонной падали; на мѣстѣ ихъ посреди мечети возвышалась грубая, тяжелая, безвкусная католическая церковь, никакъ не могшая дорости куполами до нёба мескиты, все еще высившагося надъ нею... Капитулъ, воздвигшій этого Собакевича, ужасно гордился своей работой и уже готовился ломать другія колонны, какъ, къ счастію, въ Кордову пріѣхалъ Карлъ V.
   Капитулъ явился къ нему съ Хернанъ-Рюясомъ, приглашая полюбоваться дѣломъ своихъ рукъ.
   Императоръ вошелъ и въ ужасѣ отступилъ передъ святотатственнымъ уничтоженіемъ вѣковѣчной красоты.
   -- Еслибы я зналъ это, я никогда не позволилъ бы коснуться древняго сооруженія. Вы поставили то, что есть вездѣ, на мѣстѣ нигдѣ уже не встрѣчающагося больше.
   Но дѣло уже было сдѣлано. 860 внутреннихъ лучшихъ колоннъ не существовало!
   Впрочемъ, и самъ Карлъ V не постѣснялся уничтожить добрую половину другого арабскаго чуда, Альгамбры гренадской, чтобы начать постройку глупаго и прозаическаго дворца, похожаго на казарму. Дворецъ такъ и остался недоконченнымъ.
   Тѣмъ не менѣе, порча мескиты продолжалась, хотя уже въ другомъ отношеніи. Монахи сдирали изразцы (азулехо); ломали арабески, которыми были снизу до верху испещрены стѣны мескиты. Тамъ, гдѣ она открывалась въ patio de las naranjas (апельсинный дворъ) рядами чудныхъ арокъ,-- капитулъ храма заложилъ ихъ кирпичами, и такимъ образомъ мраморное кружево сводовъ обратилъ въ грубую и глупую стѣну. Инкрустаціи и мозаика пола тоже недолго устояли. Кастильскіе Геростраты свиными рылами начали подкапываться и подъ нихъ; инкрустаціи вынули, мозаики сломали. Зачѣмъ? Никакого объясненія этому и придумать нельзя. Наконецъ, цвѣтные мраморы уцѣлѣвшихъ обломковъ бросились въ глаза капитулу. Недолго думая -- юнъ приказалъ ихъ забѣлить -- известкою!.. Негодованіе охватываетъ самыхъ равнодушныхъ туристовъ при видѣ этого безобразія. Лучше всего то, что продѣланное здѣсь католиками съ мескитой было повторено въ другомъ концѣ Европы кальвинистами съ католиками и ихъ соборами. По крайней мѣрѣ, въ Голландіи не одинъ чудный готическій храмъ я видѣлъ обезображеннымъ проповѣдниками простоты и безцвѣтности даже въ архитектурѣ и орнаментѣ. Но еще болѣе тягостное впечатлѣніе производятъ висящіе кое-гдѣ щиты кастильскихъ завоевателей и вмазанные въ арабскія стѣны грубые и варварскіе готскіе барельефы. Какъ жалки, плоски, банальны они! Какъ непріязненно смотрятъ всѣ эти чудеса мескиты на незванныхъ пришельцевъ, положившихъ безцеремонно ноги на столъ среди благоговѣйной тишины арабскаго храма. До того это нейдетъ общему характеру мескиты, что взглядъ, помимо воли, старается избѣжать нелѣпыхъ кувалдъ, наставленныхъ кастильцами. Не замѣчаешь и знаменитаго мраморнаго быка съ орломъ, на распростертыхъ крылахъ котораго стоитъ каѳедра для проповѣдника, ни рѣзныхъ чудесъ изъ дерева. Въ силлеріи готическаго собора онѣ были бы дивомъ, здѣсь же -- совсѣмъ не у мѣста. Золото алтарей тоже имѣетъ исторію. И оно у кастильцевъ было не свое. Оно собрано съ кровлей и стѣнъ дворца Монтезумы; цѣною крови и гибели цѣлыхъ населеній добыто тѣми же конквистадорами изъ глубины загубленныхъ ими древнихъ государствъ Америки.

[]

   Стараешься не видѣть святотатства!..
   Глазъ, обѣгая его, уходитъ вдаль, въ сумракъ величавыхъ перспективъ, среди котораго вдругъ гдѣ-то далеко-далеко загорается радужнымъ блескомъ уголокъ, куда ворвался солнечный лучъ... Вотъ колонны съ остатками желѣзныхъ цѣпей, на которыхъ будто бы сидѣли христіанскіе плѣнники... Очевидно, легенда! Готамъ надо было оклеветать мавровъ. Если Абдеррахманъ измучилъ и казнилъ Евлогія, то это было исключительнымъ явленіемъ. Цѣпи самыя -- слишкомъ уже несообразны. Такія годятся не для человѣка, а для бегемота!.. Мало этого, на мраморѣ колонны есть крестообразная выемка -- это, видите ли, исполины-плѣнники выцарапали руками!.. А вотъ уже не легенда, а дѣйствительность. Бенито остановилъ меня подлѣ одной изъ колоннъ.
   -- Эта называется "мѣстомъ измѣны", "колонною измѣны"...
   -- Почему?
   -- Я, какъ испанецъ, долженъ бы умолчать о событіи, подавшемъ поводъ такъ окрестить ее... Ну, да вѣдь мало ли что было когда-то. Здѣсь собрались послѣдніе защитники Кордовы. Они дрались львами, падая одинъ за другимъ подъ мечами кастильскихъ воиновъ. Осталась только горсть ихъ, которая, прислонясь къ этой колоннѣ, отбивалась съ мужествомъ, изумившимъ нашихъ конквистадоровъ. Вокругъ послѣднихъ мавровъ образовался уже цѣлый валъ изъ готскихъ труповъ. Наши сообразили, что побѣда надъ этими защитниками мескиты слишкомъ дорого достанется имъ...
   "-- Обѣщаю вамъ жизнь!-- крикнулъ испанскій вождь.
   "-- Жизнь безъ свободы -- хуже смерти!-- отвѣтили ему мавры и продолжали бой.
   "Ихъ оставалось около сорока...
   "-- Обѣщаю вамъ свободу!..
   "Мавры приняли это предложеніе и далеко отбросили отъ себя окровавленные мечи...
   "Вѣря побѣдителямъ, они вышли на patio de las naranjas -- и тамъ, по знаку того же вождя, ихъ всѣхъ обезглавили!.. Мавры Гренады и Севильи послѣ того всякое клятвопреступленіе называли "словомъ кастильца"!
   Великій Абдеррахманъ уже тридцать два года царствовалъ въ славѣ и блескѣ. Кордова стала "вѣнцомъ" халифатовъ испанскихъ и "царицею магометанскаго Запада". Разъ ночью ему приснился сонъ. Вставъ, онъ приказалъ своему евнуху Мансуру собрать во дворецъ всѣхъ шейховъ своего халифата. Когда это было исполнено, онъ обратился къ нимъ:
   -- "Идолопоклонники" (такъ мавры величали христіанъ) называютъ Европу владѣтельницею народовъ, а Азію ея рабою, и однако гордый мусульманинъ сказалъ имъ: "Свѣтъ пришелъ съ Востока" и Востокомъ все живетъ. Альгуфія (Европа) еще была окутана мракомъ,-- а Западъ и Востокъ уже открыли двери яркимъ лучамъ корана. Нѣтъ бога, кромѣ Аллаха, и Магометъ -- пророкъ его. Высоко и могущественно племя Магомета. Подъ властью его Аллахъ соединилъ двадцать пять коронъ Иберіи, и даже царственный городъ Багдадъ склонился во прахъ передъ царицею Андалузіи. Прославимъ же Аллаха и воздвигнемъ здѣсь храмъ, который затмилъ бы всѣ мечети, существовавшія до насъ и существующія теперь. Пусть онъ сравнится только со славнымъ Соломоновымъ храмомъ въ Іерусалимѣ. Соорудимъ Каабу Запада, на мѣстѣ христіанскаго храма, дабы подъ ослѣпительными лучами ислама потускло слабое сіяніе креста и чтобы новая мечеть не походила на церкви гяуровъ -- да будетъ она четырехугольная, какъ святилище Мекки.

[]

   Катабо получилъ повелѣніе войти въ соглашеніе съ христіанами относительно цѣны храмовъ, которые должны быть снесены прочь, для очистки мѣста подъ мечеть. Аріане, какими были тогда жившіе здѣсь готы, сначала отказались начисто, а потомъ потребовали невѣроятныя деньги, чтобы на нихъ соорудить три церкви во имя святыхъ Фаустуса, Фавнаріуса и Марсіана. Имъ тотчасъ же уплачено требуемое безъ торгу. Всѣ святыни вынесены изъ храмовъ, приговоренныхъ къ смерти, и халифъ приказалъ тотчасъ сравнять ихъ съ землею. При этомъ рабочіе наткнулись на могучій фундаментъ храма Януса, стоявшаго здѣсь еще ранѣе аріанскихъ церквей. Вмѣстѣ съ рабочими трудился и Абдеррахманъ, подавая имъ неустанно примѣръ... Черезъ два года ему вторично приснился сонъ, и, созвавъ опять шейховъ, онъ сказалъ имъ:
   -- Великъ Аллахъ, и судьбы его неисповѣдимы. Сегодня онъ прислалъ мнѣ своего ангела сказать: готовься въ далекій путь. Начатое тобою дѣло окончитъ за тебя твой наслѣдникъ. Повинуйтесь же ему, какъ и мнѣ, и да прославится Мекка крайняго Запада, чтобы нашимъ богомольцамъ не надо было ходить въ Аравію на поклоненіе святынямъ!... Да будетъ миръ надъ вами.
   Въ тотъ же вечеръ, окруженный вассалами, онъ умеръ, до послѣдняго вздоха распоряжаясь работами.
   Его сынъ и наслѣдникъ Глшамъ продолжалъ ихъ, приходя ежедневно самъ на постройку, и черезъ десять лѣтъ дивная кордуанская мескита была окончена вполнѣ, послѣ славныхъ и новыхъ побѣдъ, одержанныхъ маврами надъ готами. Аллахъ явилъ тогда знаменіе въ томъ, что это новое чудо арабскаго искусства ему угодно. Въ ночь передъ открытіемъ мескиты для народа вдоль всего карниза ея внутри явилась громадная золотая вязь изреченій изъ корана, надъ которой не трудилась ничья рука. Ни одна мечеть не превосходила величіемъ и размѣрами кордуанскую. Даже сарагосская Михрабъ (святая святыхъ), окруженная одиннадцатью алтарями, была меньше и ниже кордуанской: въ своей Абдеррахманъ велѣлъ прибавить еще восемь къ такимъ же одиннадцати. Саидъ-Бенъ-Айудъ, строившій мескиту, прославленъ во всемъ мусульманскомъ мірѣ. Его объявили подданнымъ пророка, т. е. свободнымъ отъ всякаго подданства на землѣ, подарили пять дворцовъ, двѣ тысячи прелестныхъ рабынь, между которыми половина была кастильянокъ -- знатнаго происхожденія. Всѣ доходы Альнахены и Харама шли въ его казну. При Эль-Ханемѣ III былъ воздвигнуть домъ молитвы, Кибла, принадлежавшій къ той же мечети; его покрыли золотыми и стеклянными мозаиками, которымъ отказывались уже тогда опредѣлить цѣну. Затѣмъ всѣ халифы что-нибудь присоединяли къ этому пантеону мавританскаго владычества въ Испаніи, хотя въ теченіе вѣка отъ начала постройки -- мескита уже считалась оконченною и послы изъ Дамаска, Багдада, Алеппо, Моссула, Мекки, Медины, Каира, Туниса и Магреба (Марокко) пріѣзжали сюда -- увидѣть диво, о которомъ восточная молва разсказывала въ отдальнѣйшихъ уголкахъ мусульманскаго міра совершенно невѣроятныя подробности. "Джемма", какъ называли эту мечеть, долго еще, послѣ того какъ св. Фердинандъ отнялъ Кордову у мавровъ, оставалась принадлежащей имъ. Христіане не смѣли ея коснуться, останавливаясь съ благоговѣніемъ на порогѣ гигантскаго сооруженія. Ее со всѣхъ сторонъ окружали зубчатыя стѣны и дворцы.

[]

   Двадцать бронзовыхъ дверей, нынче замурованныхъ, были отлиты лучшими художниками мусульманства. Башня мескиты заканчивалась тремя громадными золочеными гранатами, всѣ ея стѣны обшили изразцами. Для плафоновъ храма были доставлены цѣлыя груды ливанскихъ кедровъ и кипарисовъ. Самая тонкая рѣзьба и драгоцѣнныя инкрустаціи покрывали ихъ.
   Съ нихъ на золотыхъ цѣпочкахъ висѣли отдѣланныя бирюзою, сердоликомъ, агатомъ и рубинами лампады безъ числа, въ которыхъ вѣчно горѣло благовонное масло, наполняя сумракъ мягкимъ свѣтомъ и ароматомъ. Въ Михрабѣ -- вмѣсто лампадъ -- масло жгли въ большомъ, вверхъ ногами опрокинутомъ и на толстыхъ серебряныхъ цѣпяхъ висѣвшемъ колоколѣ, отнятомъ маврами у христіанъ Колоколъ этотъ сначала звонилъ надъ соборомъ св. Яго Компостельскаго. Импровизированная лампада горѣла, какъ цѣлый снопъ соломы, пропитанный легко воспламеняющимися смолами...
   Теперь двери, кромѣ четырехъ, заложены!.. Бронзовыхъ нѣтъ, лампады перелиты въ металлъ.
   Тѣмъ не менѣе, это цѣлый городъ, марево. Подножія серпентинныхъ и яшмовыхъ колоннъ стерты тысячами, сотнями тысячъ богомольцевъ, сходившихся сюда со всѣхъ концовъ мусульманскаго міра. Мескита въ тѣ времена была полна -- нынче въ ней пустынно. Никого! Я посѣщалъ ее во время службы -- только въ затерянномъ гдѣ-то уголку было нѣсколько старухъ -- вотъ и все... Мои спутники показали мнѣ присланныя сюда изъ Карѳагена, Эллады и Рима колонны -- извлеченныя изъ руинъ и съ величайшими трудностями на особыхъ судахъ перевезенныя къ берегамъ Бетики. Кое-гдѣ христіане вставили свои подражанія мусульманскому орнаменту -- но это скверныя олеографіи съ великолѣпныхъ картинъ. Рядомъ -- осколки настоящихъ арабесокъ и мозаикъ отличаются отъ нихъ, какъ небо отъ земли. Казалось, испанцамъ никакъ не давалась изящная круглая линія, такъ у нихъ все прямо, грубо, угловато. А одѣтые въ шолкъ и кружева святые, аляповато вырѣзанные изъ дерева и раскрашенные -- просто оскорбляютъ взглядъ. Чего же удивляться, что тѣ же католическіе духовные еще въ прошломъ столѣтіи требовали у испанскаго короля, чтобы онъ одѣлъ въ юбки классическія статуи своихъ музеевъ...
   Кирпичи пола этого собора (мраморъ остался не вездѣ) глухо звучали подъ нами. Сказываютъ, тамъ скрыты глубокія подземелья, связанныя потайными ходами со многими руинами дворцовъ и альказаровъ Кордовы. Войдя въ одну дверь собора -- я вышелъ въ противоположную и попалъ въ чудно освѣщенную солнцемъ улицу. Зубчатая стѣна здѣсь осталась, только арки ея задѣланы и легкой полувоздушной постройкѣ придали, такимъ образомъ, тяжеловѣсный, грубый характеръ готскихъ сооруженій прошлыхъ вѣковъ. Самая стѣна, ея выступъ и контрфорсы -- въ теченіе вѣковъ позолочены солнцемъ... Тутъ, въ одномъ изъ закоулковъ, я замѣтилъ сидящихъ въ тѣни кордуанскихъ бѣдняковъ. Какія красивыя, выразительныя лица! Какъ ни хлопотала инквизиція и какъ усердно ни жгла она мавровъ, а они передали свою кровь андалузцамъ. И слава Богу. Ей, этой крови, андалузцы обязаны мягкостью, выразительностью, поэзіей, легендой, и пѣсней.
   Мнѣ пришлось быть въ Кордовѣ именно въ то время, когда черезъ этотъ городъ проѣзжало марокское посольство.
   Я, по обыкновенію, утромъ, еще до наступленія знойнаго дня. попалъ въ большую мечеть... Каждый день въ ней открывались все новыя и новыя красоты -- и по прошествіи двухъ недѣль для меня еще были въ ней невѣдомые уголки. Въ этотъ разъ я былъ около Puerta del Perdon, какъ вдругъ въ ней показались закутанные въ бѣлый шолкъ важные мавры, въ бѣлыхъ тюрбанахъ, медлительные, полные достоинства... Особенно одинъ изъ нихъ, шедшій впереди, былъ красивъ. Сѣдая борода низко падала на грудь -- выраженіе лица дышало благородствомъ. Я пошелъ за ними... Мавры сдѣлали нѣсколько шаговъ, озираясь съ чувствомъ восторженнаго благоговѣнія. Старикъ совершенно неожиданно опустился, какъ будто для молитвы, и не выдержавъ, очевидно не осиливъ охватившаго его волненія, упалъ на полъ и зарыдалъ, какъ ребенокъ.

[]

   Впослѣдствіи мнѣ передавали, что онъ -- потомокъ одного изъ строителей этой мечети. Абу-Бекръ-Ибрагимъ -- вліятельнѣйшій изъ шейховъ Магреба, хранитъ даже до сихъ поръ ключъ отъ кордуанскаго дворца, нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ принадлежавшаго его предкамъ. Теперь и дворца этого нѣтъ вовсе, а ключъ еще бережно переходитъ отъ отца къ сыну, какъ святыня...
   Лучшая часть Джеммы -- это ея святая святыхъ, Михрабъ, отличавшаяся такою роскошью, о которой нынче ничто не дастъ понятія. Ее христіане нашли нечаянно. Дѣло въ томъ, что передъ сдачею города кастильцамъ мавры замуровали ее и заложили кирпичами, такъ что ее невозможно было нигдѣ найти. Хорошо еще, что, неожиданно поправляя стѣну, каменщики пробили отверстіе въ Михрабъ только въ 1815 году. Случись это ранѣе, съ нея тоже содрали бы арабески, въ полномъ смыслѣ слова прелестныя, и замазали штукатуркою стѣны, каждая пядень которыхъ является величайшею драгоцѣнностью. Теперь изъ нея сдѣлали капеллу "Villa viciosa" -- и намъ показывали на мраморѣ ея пола, вытертаго колѣнями, слѣды мусульманскихъ поклонниковъ. Дѣло въ томъ, что въ Михрабъ позволялось входить только на колѣняхъ, и милліоны пилигримовъ такимъ образомъ провели эти глубокія борозды. Съ Михрабомъ былъ связанъ Максурахъ -- мѣсто, гдѣ присутствовалъ только одинъ халифъ, никому невидимый. Изъ Максураха въ его дворецъ -- Альказаръ, шелъ подземный ходъ, обложенный мраморомъ, гдѣ день и ночь горѣло ароматное масло въ серебряныхъ лампадкахъ. Въ самомъ Михрабѣ висѣла кромѣ "колокола-лампады" еще люстра въ 1,454 огней. Въ праздники здѣсь зажигалась колоссальная свѣча, горѣвшая, какъ костеръ, передъ имамомъ.
   Михрабъ -- ни съ чѣмъ инымъ я не могу сравнить, какъ съ пышнымъ цвѣткомъ, распустившимся посреди мраморнаго и яшмоваго лѣса Джеммы. Здѣсь когда-то сіяло имя Абдеррахмана, перваго строителя мескиты, но испанцы стерли его... тутъ же лежалъ пергаментъ, на которомъ величайшій изъ испанскихъ халифовъ, тотъ же Абдеррахманъ, самъ написалъ, умирая:
   "Я царствовалъ пятьдесятъ лѣтъ и упился всѣми радостями. Но въ лонѣ могущества, окруженный славою, наслажденіями, я насчиталъ только четырнадцать дней истиннаго счастія!"
   Какой меланхоліей дышутъ эти немногія строчки.
   Въ нихъ весь печальный смыслъ загадки, которую называютъ существованіемъ человѣка!

[]

VI.

   Въ 1578 году Кордова была поражена чумою... Испанскіе монахи объяснили эту кару Божью тѣмъ, что кастильскіе конквистадоры поселились во дворцахъ мавровъ, а не снесли прочь съ лица земли со всею ихъ "бѣсовскою роскошью и пагубною прелестью". Частію такіе дворцы тогда же были благочестиво сожжены, частью изъ нихъ выбрались вонъ ихъ непрошенные и самозванные хозяева... Монахамъ этого показалось мало -- они потребовали полнаго истребленія кордуанской Джеммы, но тутъ уже вступилось айунтаміенто и Карлъ V, и имъ удалось отстоять знаменитую мечеть обѣщаніемъ построить другой соборъ въ городѣ. Тѣмъ не менѣе чума продолжалась...
   Жилъ въ это время въ бывшей блистательной столицѣ халифовъ благочестивый "дворянинъ и священникъ" донъ Андре Роэласъ. Онъ былъ очень огорченъ страданіями согражданъ и непрестанно молился Господу о прекращеніи ужасной эпидеміи... 7-го мая онъ сидѣлъ у себя дома, все думая о томъ же бичѣ, какъ вдругъ на порогѣ его комнаты показался прекрасный юноша.
   -- Кто ты?-- спросилъ удивленный "дворянинъ и священникъ".
   -- Jо te juro por Jesu Cristo cruzificado, que soо Rafael-angel à quien Dios tiene puesto por guardja de esta ciudad (Я тебѣ клянусь Іисусомъ Христомъ Распятымъ, что есмь Рафаэль-архангелъ, которому Господь повелѣлъ быть хранителемъ этого города).
   Затѣмъ, какъ разсказываетъ "Истинное повѣствованіе и любопытная легенда о господинѣ святомъ Рафаэлѣ, архангелѣ, адвокатѣ чумы и хранителѣ города Кордовы", прекрасный юноша сѣлъ въ кресло противъ Андре Роэласа, и они долго бесѣдовали другъ съ другомъ, послѣ чего чума прекратилась. А "господинъ св. Рафаэль-архангелъ" сдѣлался "офиціальнымъ представителемъ Кордовы". Въ память этого событія была воздвигнута колонна. Или, лучше сказать, воспользовались прекрасною римскою колонной, стоявшей посреди города и пощаженною временемъ, и на ней воздвигли статую ангела, а внизу прикрѣпили доску съ изображеніемъ подлинныхъ словъ архангела, приведенныхъ нами выше... Мы изъ собора пошли къ этому памятнику. Какъ красиво рисовался цѣльный монолитъ его на темносинихъ небесахъ Андалузіи! Онъ поставленъ надъ осколкомъ утеса, въ которомъ находится могила "добраго епископа" Паскаля. Розовый мраморъ колонны, пережившій два тысячелѣтія -- величавъ и поражаетъ своею простотою посреди пестроты и аляповатости кастильскихъ деталей. Около -- римскій бронзовый левъ ощетинился и выпустилъ когти... Мы отсюда пошли къ набережнымъ.
   И опять -- здѣсь, какъ и вездѣ въ Кордовѣ -- ничто не говоритъ вамъ щ нынѣшнемъ днѣ! Мы спускаемся къ самому Гвадалквивиру, запруженному тутъ. Налѣво отъ насъ римскій мостъ "Каракола", направо -- мавританскія башни. Puento Viejo тоже защищенъ такими же. Караколою собственно называется громадная башня по ту его сторону. Она грозно стоитъ на стражѣ Кордовы, какъ вѣрный часовой, выдвинувшись далеко передъ нею. Самый мостъ этотъ такъ красивъ, съ тысячелѣтними арками, съ толпою, которая кишмя кишитъ на немъ, съ мулами, всю окрестность наполняющими звономъ бубенцовъ и колокольчиковъ, съ дилижансами, скачущими стремглавъ по городу, точно отъ погони. Ослы топочутъ тутъ же, легко выдерживая тяжести, изъ-за которыхъ только и различишь громадныя уши четвероногаго философа, а самого его не видно. Все это стремится въ Севилью... Вонъ андалузскіе всадники. Самъ сидитъ верхомъ въ сѣдлѣ, заимствованномъ у мавровъ и такомъ же пестромъ, вышитомъ шелками, отдѣланномъ бахромою, помпонами, золотыми и серебряными нитками,-- а позади, уже на крупѣ, женщина спустила хорошенькія ножки и счастливо улыбается прохожимъ, посылающимъ ей: "che guapa!" (какая красивая!). Часто и всадникъ, и его "querida" завернулись въ одну и ту же капу и тѣсно прижались другъ къ другу... Атамъ, за мостомъ -- какая счастливая даль грезится увлеченному взгляду!..
   Мы поднялись.

[]

   Надъ нами послышался смѣхъ. Оглядываемся; оказывается -- семинарія. Мрачное зданіе, острожныя рѣшетки, но изъ-за нихъ смотрятъ такія веселыя, такія оживленныя лица! Какъ-то странно было видѣть черныя рясы и шляпы à la don Basilio на этой молодежи. Я заговорилъ съ ними -- мнѣ разомъ отвѣтило нѣсколько голосовъ.
   -- Васъ взаперти здѣсь держатъ? спрашиваю.
   -- Да, съ тѣхъ поръ, какъ назначили въ Кордову новаго епископа.
   -- И вамъ не скучно?..
   -- Кордуанскимъ дѣвицамъ еще скучнѣе безъ насъ.
   -- Ого!
   -- Еще бы! Но это долго длиться не можетъ.
   -- Почему?
   -- Мы сдѣлаемъ pronunciamento и вернемъ себѣ всѣ наши "вольности". Мы уже послали депутатовъ къ епископу.
   -- Значитъ, до свиданія на улицахъ?
   -- Да... Вечеромъ приходите въ Calle Libreria послушать.
   -- Чего...
   -- Какъ мы будемъ играть на гитарахъ.
   -- Что же, вы даете концертъ?
   -- Да... Только для нашихъ "новій" подъ ихъ окнами.
   -- Въ этихъ шляпахъ?
   -- О нѣтъ, мы переодѣнемся.
   И опять беззавѣтный смѣхъ...
   Вновь пустынныя улицы, тишина и молчаніе города, словно задумавшагося о прошломъ. Вдоль однообразныхъ бѣлыхъ домовъ, часто съ одинокими заставленными мирадорами окнами, мы идемъ къ альказарамъ. Ихъ два: въ новомъ -- тюрьма; старый сохраняется въ томъ видѣ, въ какомъ его оставили кастильскіе разрушители. Лучше всего то, что "арабы", которыхъ современные испанскіе патріотическіе писатели старались изобразить варварами, наслѣдовавъ отъ побѣжденныхъ ими готовъ римскія сооруженія, не только не уничтожили ихъ, но, напротивъ, поддерживали одни, улучшали другія. Такъ они сдѣлали и съ Альказаромъ viejo (віехо -- старый). Здѣсь стоялъ дворецъ римскаго претора. Мавры отдѣлали его стѣны своими арабесками, подняли надъ нимъ зубчатыя башни, окаймили его садами, роскошь которыхъ -- краснорѣчивѣе всякихъ книгъ говоритъ о томъ, сколько добра внесли съ собою въ Иберію эти завоеватели. Испанцамъ оставалось бы только поддерживать созданное мусульманами, и Андалузія съ Кастиліей теперь являлись бы раемъ. Но абсолютизмъ и нетерпимость задавались не тѣмъ. Чтобы сдѣлать изъ свободныхъ людей рабовъ, надо воспитать въ нихъ инстинкты ненависти ко всему чужеземному, а это и Филиппамъ, и Торквемадамъ удалось въ полной мѣрѣ.
   Въ рѣшетчатыя окна смотрѣли на насъ заключенные. Какъ мрачны ихъ лица, съ какою ненавистью они провожаютъ глазами часовыхъ! Варварство готовъ до сихъ поръ сказывается здѣсь. При малѣйшемъ шумѣ -- солдаты имѣютъ право стрѣлять въ арестантовъ. Такъ, въ Барселонѣ часовой, увидавъ недавно въ окнѣ чье-то лицо и вспомнивъ, что заключеннымъ запрещается смотрѣть на улицу, приложился и, выстрѣливъ, положилъ наповалъ... директора тюрьмы! Солдаты берутся изъ другихъ провинцій. Между различными областями здѣсь по сихъ поръ, по принципу: "Раздѣляй и властвуй", правительство старается поддерживать вражду и рознь. Понятно, что часовые-кастильцы не церемонятся съ арестантами-андалузцами и хлопаютъ ихъ, какъ таракановъ. Режимъ солдатскаго самоуправства не влечетъ за собою никакихъ непріятностей для убійцъ.
   -- Онъ меня оскорблялъ изъ окна, я его убилъ.
   И баста!
   Можетъ быть и не думалъ оскорблять -- просто замечтался или засмотрѣлся на голубое небо, на жемчужныя облака...
   -- Онъ намѣревался бѣжать.
   Никто на это не предлагаетъ вопроса:
   -- Въ чемъ выразилось это намѣреніе?
   А вонъ у тюрьмы прислонилась къ выступу старой стѣны какая-то женщина. У ней въ рукахъ порою мелькаетъ ножъ. Кого она поджидаетъ? Кому грозитъ нежданный ударъ навахи? Часовому, который можетъ быть еще надняхъ безнаказанно убилъ ея "новіо", или такъ -- безпечному прохожему. Но какъ характерна эта фигура, мрачная, рѣшительная и до какой степени она къ лицу траурнымъ башнямъ и темничнымъ рѣшеткамъ ихъ оконъ.

[]

   Мадридъ, созданный абсолютізмомъ Филиппа II, только и можетъ держаться страхомъ, ужасами жандармскаго режима, о которомъ мы уже говорили не разъ, насиліями: солдатчины...
   Намъ поневолѣ пришлось любоваться альказаромъ снаружи; но въ старый садъ, помнящій времена Эль-Гахема, Абдеррахмана и Альмансура, мы вошли безпрепятственно... Намъ на встрѣчу -- старуха-сторожиха съ такою красавицей дочкой, что, живи она во времена халифовъ, ей бы не избѣжать гарема въ Эль-Сахра. Живыя изгороди букса дышали свѣжестью, громадные кусты геліотроповъ благоухали кругомъ, пальмы мавровъ печально поднимались въ синее небо, задумчиво склоняя пышныя короны. Японскій миртъ, свѣжій и нѣжный, какъ пухъ -- облаками приникалъ къ землѣ. Олеандры -- громадными деревьями стояли въ великолѣпныхъ гроздьяхъ розовыхъ цвѣтовъ; цѣлыя аллеи старыхъ апельсинныхъ деревьевъ сплетались въ непроницаемые своды. Магноліи съ бѣлыми и розовыми цвѣтами, платаны, такіе могучіе, властные, что, казалось, они стоятъ здѣсь цѣлыя тысячелѣтія... Какихъ событій, какого величія и упадка, какихъ битвъ и побѣдъ были свидѣтелями всѣ эти великаны, точно забытые временемъ. Сколько счастья и сколько горя видѣли они съ тѣхъ поръ, какъ отъ людей, посадившихъ ихъ, не осталось даже и воспоминанія. Розы запутались въ плющѣ и цѣлымъ водопадомъ покрыли отсюда стѣны альказара, такъ что изъ-за наводненія этой зелени только торчатъ старые арабскіе зубцы наверху. Какимъ-то эпизодомъ волшебной сказки является этотъ садъ, эпизодомъ, осуществившимся во снѣ молодого поэта... Мнѣ захотѣлось быть одному. Я предоставилъ друзьямъ бродить по аллеямъ, а самъ забрался въ благоухавшую невиданными цвѣтами бесѣдку... Около плакалъ фонтанъ, слышалось журчанье воды, сбѣгающей внизъ съ каменныхъ лѣстницъ... Вдали, изъ бѣлаго марева города подымались башни и колокольни -- воздушныя, прозрачныя. Подуетъ вѣтеркомъ и унесетъ ихъ прочь -- такъ онѣ легки...
   И какъ жалко было старой жизни!
   Здѣсь совершались поэтическіе турниры Ибнъ-Абдъ-Реббихи, Мудиръ-Ибнъ-Саида и другихъ пѣвцовъ; читали вдохновенныя поэмы Ибнъ-Дерсадъ, Юсуфъ-Аръ-Рамади и Зиріабъ багдадскій. Знаменитая Зорайда -- невольница -- была за свои лирическія стихотворенія признана царицей поэзіи; другая мавританка, имя которой, къ сожалѣнію, стерлось изъ моей записной книжки, выдержала ученый диспутъ съ такимъ свѣтиломъ знанія, какимъ являлся тогда Аверрозсъ, признавшій себя побѣжденнымъ ею! Здѣсь султаны Гишамъ и Куссафа созывали лѣтописцевъ, между прочимъ и славнаго Ибнъ-Адхари, чтобы они предъ лицомъ всѣхъ старѣйшинъ читали исторію ихъ царствованій.
   -- Если вы льстили мнѣ, сказалъ Гишамъ, вамъ будетъ стыдно предъ лицомъ согражданъ...
   "Calle St. Fernando", на которую мы выбрались отсюда, идетъ черезъ весь городъ, капризно извиваясь во всѣ стороны, такъ что, проходя по ней, вы видите только маленькій клочокъ одной изъ главныхъ артерій Кордовы. Странная улица! Громадныя зданія упраздненныхъ монастырей остались въ сторонѣ. Тутъ крохотные домики направо и налѣво... Ни одной лавки, но зато всюду торчатъ милые узорчатые балкончики и изящныя рѣшетки оконъ. У нѣкоторыхъ оконъ полуотворены ставни и молодые люди, прислонясь къ нимъ, шепчутъ что-то. Въ сумракѣ за ставнями мерещатся хорошенькія головки кордуанокъ. Очевидно, "ощипываніе павлина" {Ощипывать павлина -- pelar la pava -- терминъ, которымъ въ Андалузіи называютъ ухаживаніе, почти всегда издали, цѣломудренное, часто даже безъ надежды на взаимность.} идетъ здѣсь во всю! Такимъ образомъ, мы попадаемъ на большую "plaza de МегсаДо", обставленную высокими домами я галереями. Точно какіе-то чудовищные пауки запутали ихъ желѣзною паутиною... Здѣсь чаще всего жгли невѣрныхъ, и еще въ прошломъ столѣтіи эту площадь называли -- площадью сорока дѣвственницъ. Дѣло въ томъ, что, желая доставить своему благороднѣйшему и законнѣйшему городу Кордовѣ (muy noble e muy leal ciudad de Cordoba) особенное удовольствіе, Филиппъ II приказалъ выбрать изъ всѣхъ тюремъ Испаніи -- сорокъ красивѣйшихъ евреекъ и мавританокъ, причемъ наблюдалось, чтобы всѣ онѣ были дѣвственницами. Ихъ съ величайшимъ тіумфомъ и помпою привезли сюда и, предварительно украсивъ всю эту площадь цвѣтами, коврами, девизами, гербами, флагами и зеленью -- торжественно сожгли на ней несчастныхъ... "Радостно было видѣть, говоритъ отецъ Бартоломео, эту красоту, приносимую Богу, и Господь, въ ознаменованіе того, что жертва угодна Ему, приказалъ разойтись тучамъ, нѣсколько дней покрывавшимъ небо, и оно сіяло надъ Кордовой въ это утро въ безмятежномъ блескѣ". Другой, описывая зрѣлище, прибавляетъ, что оно было не только "прелестно для глазъ, но и усладительно для души". И тѣ же монахи, говоря о религіяхъ Перу и Мексики, ставили ихъ жрецамъ въ вину человѣческія жертвоприношенія... Развѣ кастильскія ауто-да-фе не то же самое?
   Отсюда недалеко до площади Gran-Capitano затопленной солнцемъ. Ранѣе она называлась "Мѣстомъ покаянія". Тутъ халифъ Мансуръ (не Альмансоръ), побѣжденный испанцами, потому что, вмѣсто приготовленій къ бою онъ занимался праздными разговорами съ красавицей-христіанкой, присланной ему въ даръ королемъ Наварры, приказалъ улемамъ публично судить себя. Когда они отказались, онъ созвалъ обыкновенныхъ судей-кадіевъ и спросилъ ихъ при всемъ народѣ:
   -- Что полагается измѣннику?
   -- Ему должна быть отрублена правая нога и лѣвая рука, и потомъ онъ подлежитъ смерти огнемъ.
   -- Исполните этотъ приговоръ надо мной.
   Мансура въ Кордовѣ всѣ любили -- и въ народѣ не нашлось охотниковъ казнить его. Халифъ призвалъ христіанскихъ плѣнныхъ и предложилъ имъ свободу за исполненіе надъ нимъ приговора. Никто не соблазнился этимъ.
   Мансуръ ушелъ въ Михрабъ Джеммы и заперся тамъ -- приказавъ войти туда улемамъ черезъ десять дней. Когда въ назначенный срокъ они явились къ халифу, то застали его распростертымъ на полу Михраба. Мансуръ уморилъ себя голодомъ. Аллахъ, впрочемъ, показалъ, что онъ примирился съ душою халифа, потому что изъ мраморнаго пола Михраба надъ трупомъ халифа поднялись бѣлыя лиліи...
   Я говорилъ о присылкѣ въ подарокъ "христіанской" красавицы. Это наваррцы присылали въ подарокъ, а кастильскіе короли обязаны были, въ видѣ подати, доставлять въ гаремъ кордуанскаго халифа по 100 красивѣйшихъ дѣвушекъ ежегодно. Лучшихъ халифъ бралъ себѣ, остальныхъ дарилъ вельможамъ и военачальникамъ.

[]

[]

VII.

   Говорятъ много о неаполитанскихъ ночахъ. Тамъ все шумно, грандіозно, поразительно, но не трогаетъ сердца, не заставляетъ его биться смутными желаніями чего-то невѣдомаго, но счастливаго, идилическаго, задушевнаго.
   Я не знаю ничего прекраснѣе кордуанской ночи. Каждый день я нетерпѣливо ждалъ, когда солнце закатится за холмы, обливъ на прощаніе живымъ и теплымъ румянцемъ бѣлый городъ. Луна заставала меня на его улицахъ. Если свѣтъ мѣсяца можетъ придать красоту Козьмодемьянску, то представьте себѣ, что онъ дѣлаетъ изъ Кордовы. Вся она затоплена его серебристо-голубыми лучами такъ ярко, щедро, что несчастные газовые фонари пугливо мигаютъ и жмурятся, точно задумываясь: зачѣмъ они это сюда затесались? Въ синемъ царствѣ, серебряныя улицы, серебряные дома, небо, полное страстно и нѣжно сверкающихъ звѣздъ, уносятъ въ очарованный міръ самаго равнодушнаго туриста... Перспективы бѣлыхъ зданій, сизыя облака садовъ, раскрывающіеся на ночь цвѣты; величавыя руины, молодѣющія и словно воскресающія въ сумракѣ; минареты и башни -- манятъ васъ все дальше и дальше... Пѣсни и смѣхъ слышатся изъ патіо, гдѣ у фонтановъ собираются кордуанки, изрѣдка нѣжный звонъ гитары и видишь завернувшагося въ плащъ юношу у рѣшетки окна. Невольно стараешься разглядѣть, чья головка мерещится во тьмѣ за нею... А вонъ бѣлый мраморъ: на немъ потоками мерцаетъ и зыблется сіяніе мѣсяца -- и на этомъ бѣломъ мраморѣ силуэтъ пальмы. Далѣе арки -- синія, рѣзкія тѣни на нихъ... Широкіе листы банановъ, кудрявые померанцы, громадная магнолія и на ней бѣлые большіе цвѣты тоже кажутся вычеканенными изъ серебра. Какимъ ароматомъ вѣетъ! Не ушелъ бы... Чу!.. Откуда это звучитъ такое прелестное контральто?.. Сладкій теноръ въ отвѣтъ ему. Я безъ церемоніи останавливаюсь у золоченой рѣшетки большого патіо... Тамъ, въ темной зелени гранатовыхъ деревьевъ, висятъ китайскіе фонари, тихо ропщетъ фонтанъ и какая-то красавица,-- въ этомъ лунномъ свѣтѣ всѣ кажутся красавицами,-- поетъ, перебирая струны; мужъ ея повторяетъ за нею ея "copias" съ легкими измѣненіями. И ночь притаилась, и точно прислушивается къ нимъ... Меланхолически-тихо льются мотивы пѣсни, какъ воды Гвадалквивира. Такъ тепло кругомъ, такія благоуханія струятся въ этой теплотѣ, что пьешь, пьешь воздухъ и напиться имъ не можешь... А то вдругъ въ тѣни промелькнутъ двѣ шаловливыхъ дѣвушки. Смѣясь, серено направляетъ на нихъ свой фонарь и онѣ также смѣясь прячутся отъ его предательскаго свѣта!
   -- О, если бы такія спѣшили ко мнѣ на свиданіе!-- вздыхаетъ имъ вслѣдъ ночной сторожъ.
   -- Что же было бы?
   -- А то, что въ цѣломъ мірѣ не оказалось бы короля счастливѣе меня.
   Зубцы старыхъ башенъ тонко рисуются на потемнѣвшихъ небесахъ. Арки галереи вверху -- смотришь и не насмотришься! Ихъ бѣлыя колонны и своды точно вырѣзались на агатѣ. А мраморной кружево и лѣпныя арабески -- первое такъ воздушно, вторыя такъ выпуклы при этомъ освѣщеніи!.. Что ни шагъ, то новая красота... И пѣсня, оставшаяся позади, и дразнитъ, и манитъ; невольно оборачиваешься, идешь къ ней. Теперь ужъ поетъ одно контральто, чуть дышатъ струны, оттѣняя своею грустью весь проникнутый лирической дрожью голосъ..
   Вонъ, въ сторонѣ, прислонясь лицомъ къ рѣшеткѣ окна, замеръ въ блаженномъ самозабвеніи юноша, совершенно не замѣчая, что предательская луна такъ и льетъ на него серебристый свѣтъ. На бѣлой стѣнѣ дома этотъ новіо вырѣзался красиво и стройно, а по другую сторону мирадора къ той же рѣшеткѣ и тоже щекою прижалась какая-то сеньорита и слушаетъ влюбленнаго, и тихо шепчетъ ему. Стоятъ ей только шевельнуться, и губы ихъ, на зло желѣзу перилъ, встрѣтятся... Луна и ее выхватила изъ окружающаго мрака. У меня до сихъ поръ въ памяти блѣдное матовое лицо съ большими пылающими глазами. Я понимаю, что итальянскаго путешественника де-Амичиса это заставило завопить посреди улицы. Я былъ постарше и любовался спокойно счастливою старою Испаніею, пережившей самое себя и кажущейся анахронизмомъ въ наше далеко не цѣломудренное, но зато сугубо фарисейское время. "Ощипывать павлиновъ" хорошо въ восемнадцать-девятнадцать лѣтъ... Какъ-то недавно я читалъ въ статьѣ одного критика, что Испанія мирадоровъ, ночного дежурства влюбленныхъ подъ балконами и окнами, давно отошла въ область преданій. Это невѣрно. Каждому, кто жилъ въ Андалузіи не проѣздомъ, а мѣсяцами, случалось въ лунныя ночи чуть не у каждаго дома встрѣчать такихъ влюбленныхъ. Хорошіе старые обычаи не такъ-то легко уходятъ изъ міра, и дай Богъ испанскимъ юношамъ цѣлые вѣка еще "ощипывать павлиновъ". Оно вѣдь, въ сущности, такъ невинно! Часто случается, вздыхатель, простоявъ по ночамъ года два подъ окнами своей возлюбленной, вдругъ узнаетъ отъ нея:

[]

   -- Завтра, Хозе, вы уже не приходите.
   -- Почему?
   -- Потому что я сговорена!
   Вздохи вздохами -- а дѣло дѣломъ. У ночныхъ дежурныхъ нѣтъ обыкновенно ни денегъ, ни положенія, а андалузскія красавицы подбиты весьма практическимъ мѣхомъ. Цѣловалась и разговаривала въ окно съ красавцемъ-юношею, а въ церковь идетъ съ толстымъ адвокатомъ или солиднымъ купцомъ. Все это въ порядкѣ вещей и никого не удивляетъ.
   Опять по улицамъ и площадямъ. Въ эту лунную ночь рѣшительно не тянетъ домой. Вновь видишь счастливыя парочки. Хорошо еще новіо, что его querida живетъ внизу. А каково бѣднягамъ, у которыхъ онѣ взмостились на третій этажъ. Не угодно ли до зари проторчать, задравши головы... Къ этакимъ ихъ возлюбленныя выходятъ на балконы и, "продѣвая дивную ножку сквозь чугунныя перила", дразнятъ ихъ до - бѣла... Одна такая осталась въ моей памяти. Вся тѣсно завернувшись въ бѣлое, подъ серебряными лучами луны, она такъ изящно и граціозно склонилась на золоченое желѣзо балкона! Будь я живописецъ, я бы ее умолялъ не пугаться и не шевелиться, пока не зарисую ее въ альбомъ. Другой такой позы не придумаешь, не сдѣлаешь столь художественныхъ складокъ платья и шали. Вся въ роскошныхъ кудряхъ, она большими и печальными глазами смотрѣла куда-то вдаль. Мнѣ чудилось, что она слушаетъ вовсе не юношу, а что-то другое, заманчивое, грустное, нѣжное, ей одной говорящее въ задумчивой тишинѣ этой заколдованной ночи, ей одной слышное и понятное... Я, правду сказать, пожалѣлъ юношу и его даромъ пропадающее краснорѣчіе! Бѣдный! Я думаю, у него шея болѣла отъ неестественной позы.
   По узкимъ щелямъ, залитымъ луною, я вышелъ къ собору. Мрачно рисуются его зубчатыя стѣны на темной синевѣ ночного неба. Направо тонко и изящно высится римская колонна съ архангеломъ Рафаиломъ.-- Мимо!.. Совсѣмъ мертвые дома. И жалузи опущены, какъ рѣсницы. Лунный свѣтъ ворвался въ патіо одного и выхватилъ изъ его сумрака бѣлыя арки, широкіе листья банана, темную зелень гранатника со статуей -- бѣлой, словно притаившейся въ ней. Кого ждетъ эта мраморная богиня? Бѣлая грудь ея, кажется, дышетъ.

[]

   Вотъ и мостъ съ тяжелыми аркадами, и золотистая, даже при лунѣ, поверхность медленно струящагося Гвадалквивира. Ворота съ древними римскими колоннами, строго бѣлѣющими надъ рѣкою, съ торжественнымъ порталомъ... Какъ реликвію, хранитъ Кордова это наслѣдіе. Тихо иду черезъ мостъ. Далеко звучитъ эхо шаговъ, рѣзко ложится тѣнь за мною... Дуга моста высоко подымается надъ Гвадалквивиромъ, на могучихъ и массивныхъ массахъ камня покоются такіе же могучіе и массивные своды... Такъ и вѣетъ все силою и величіемъ Рима... Никто раньше не создавалъ подобныхъ твердынь, кромѣ египтянъ. Посрединѣ моста башенка -- въ ней свѣтится золоченый св. Рафаилъ... Мостъ заканчивается замкомъ, состоящимъ точно изъ пяти громадныхъ слившихся, сплотившихся въ одну башенъ. Это и есть знаменитая Карахола. Такъ пять стволовъ деревьевъ сростаются въ одинъ, причемъ каждый хранитъ свои очертанія. Мрачная и величавая, стоитъ эта, тоже римская, крѣпость, передовой форпостъ Кордовы. Какъ далеко бросаетъ она тѣнь на тотъ берегъ, какъ безмолвно и краснорѣчиво свидѣтельствуетъ объ иныхъ временахъ и навсегда отошедшей грозной силѣ!.. Какою серебряною парчею, синими тѣнями бархата, черными складками траурной мантіи одѣли ее и эта луна, и это небо, и о чемъ-то грезящая ночь. Въ голубой тѣни я пустился на зарѣчную сторону. Тутъ все уже спало. Ни одного огня; окна домовъ, какъ слѣпыя очи, не прикрывшись своими жалузи, смотрѣли на мѣсяцъ. Вотъ знаменитая нѣкогда табачная фабрика. Сейчасъ она кажется мертвой, но днемъ такъ вся и кипитъ жизнью, одуряетъ васъ своимъ шумомъ. Я здѣсь не буду говорить о ней. Впослѣдствіи мнѣ придется описывать севильскую, а онѣ въ Андалузіи всѣ на одну стать. Я долго сидѣлъ подъ ея стѣнами... Отсюда Кордова; рисовалась вся передо мною, спокойно изящная, съ башнями замковъ и алказаровъ, съ зубчатыми стѣнами, колокольнями соборовъ и цѣлымъ моремъ черепичныхъ кровель. Представьте себѣ полукругъ чуднаго города надъ Гвадалквивиромъ -- въ мягкомъ освѣщеніи ночи, выступающій очаровательнымъ миражемъ маленькихъ бѣлыхъ домовъ, гдѣ всякая тѣнь кажется голубою, гдѣ однѣ стѣны преувеличенно выдѣляются на свѣтъ, а другія также преувеличенно уходятъ въ мракъ. Вонъ купола мечети... желтая громада Джеммы... Весь ея могучій силуэтъ на виду. Онъ, какъ чудовищный прессъ-папье, давитъ Кордову, причудливую и разбросанную. Я невольно, возвращаясь назадъ, остановился посреди моста и не смѣлъ идти дальше. Мнѣ казалось -- еще шагъ, и это очарованіе исчезнетъ. Мерещилась Кордова такою, какою она была когда-то, со всѣми своими сокровищами, поэтическая и задумчивая, съ эпическими былинами побѣдоносныхъ халифовъ, съ лиризмомъ ярко и пышно расцвѣтавшей жизни,-- царица мусульманскаго міра съ ея великодушными рыцарями-арабами, съ ея поэтами, поэтессами, пѣвцами. О, какъ мнѣ понятенъ былъ въ эту минуту вопль Ибнъ-эль-Салеха:
   -- "О, дайте мнѣ еще разъ вздохнуть воздухомъ Кордовы, одну только ночь полюбоваться ею, спящею подъ луннымъ свѣтомъ, дать ей послѣдній поцѣлуй и уйти, чтобы умереть безвѣстнымъ изгнанникомъ среди желтыхъ пустынь сожженной солнцемъ Африки.
   "О, вѣтеръ, вѣтеръ, вѣющій оттуда сквозь вершины Невады и Атласа, принеси мнѣ благоуханный привѣтъ гранатовыхъ цвѣтовъ и розъ! За вѣтку померанца изъ моего нѣкогда сада я отдамъ правую руку.
   "Бѣдный мой конь, съ тѣхъ поръ какъ ты унесъ меня оттуда -- мы съ тобою не знали счастья. Оно осталось тамъ. И не гналось за нами, какъ гнались враги -- иначе мы дали бы ему настигнуть насъ и увести съ собою въ полонъ, въ золотую, счастливую Кордову"...
   Стоя здѣсь, на древнемъ римскомъ мосту, любуясь задумчивою Кордовой -- мнѣ казалось, что я буду тосковать о ней въ снѣгахъ холоднаго Сѣвера, какъ тосковалъ благородный мавръ въ пустыняхъ знойной Африки. Тосковать и мучиться, и молить вѣтеръ -- донести до меня хоть одну струю тѣхъ благоуханій, которыя въ ту ночь волнами неслись мнѣ на встрѣчу изъ спящаго города. Казалось, всѣ апельсинные цвѣты раскрылись, всѣ розы задышали жадно, всѣ жасмины умирали, исходя своими ароматами. Гдѣ-то ударило два часа... Тихо разлился этотъ звонъ надъ миражемъ бѣлыхъ домовъ.

[]

   Пора!
   Склонивъ голову, я печально вступилъ въ Римскія ворота, думая о томъ, что еще недѣля, и мнѣ придется оставить навсегда Кордову. Навсегда! Съ нашего далекаго Сѣвера не легко опять вернуться на благоуханный и поэтическій Югъ.
   Въ такія же ночи вѣка четыре назадъ собирались подъ Кордовой въ ея волшебныхъ замкахъ пѣвцы, импровизаторы и благородныя дамы съ ихъ вѣрными поклонниками. Подъ тѣмъ же завораживающимъ свѣтомъ здѣсь создавались поэмы, которыми теперь зачитываемся мы. И только здѣсь понимаешь, откуда эти счастливцы взяли краски и образы для своего несравненнаго творчества.
   Утромъ, когда я растворилъ двери и вышелъ на балконъ, цѣлыя лѣстницы кровель подо мною разбѣгались во всѣ стороны. Изъ ихъ старыхъ черепицъ подымались кустами желтые и розовые цвѣты... Кое-гдѣ галереи на верхушкахъ башенъ сквозили на этомъ небѣ, такъ что, казалось, въ ихъ арки вставлены темносинія стекла... Лѣниво начинался день. Именно лѣниво! Въ Кордовѣ никто не знаетъ времени.
   -- Вы готовы?-- послышалось внизу.
   Смотрю: донъ Бенито уже ждетъ меня.
   -- А развѣ мы сегодня собирались куда-нибудь?
   -- Еще бы, въ huerta (поля). Посмотрѣть окрестности Кордовы...
   Мы рѣшили идти пѣшкомъ. Это самый лучшій способъ узнать или увидать что-нибудь. Изъ оконъ вагона -- мимо васъ страна только мелькаетъ, коляска слишкомъ убаюкиваетъ и погружаетъ мысль "въ какой-то сладкій сонъ", теряется охота спрашивать и не хочется останавливаться. Верховая ѣзда сама по себѣ такое удовольствіе, что съ сѣдла видишь страну, но о ней не думаешь. Единственный способъ, который я рекомендую всѣмъ туристамъ -- забыть, покрайней мѣрѣ въ городахъ, что на свѣтѣ существуютъ извозчики... Мы живо оставили Кордову и погрузились въ ея счастливыя окрестности. На темносинемъ небѣ красиво рисовались безлистныя, но осыпанныя алыми цвѣтами деревья. На сочной зелени луговъ, которую еще не успѣло сжечь безпощадное солнце,-- серебристо-сѣрыя кудрявыя оливки съ исковерканными, изогнувшимися и извернувшимися стволами... Мы обгоняемъ толпы празднующаго что-то народа. Все ярко, пестро, радостно, шумно. На встрѣчу намъ -- показываютъ бутылки съ виномъ... "Brindo para uste" (Пью за васъ!) кричитъ какая-то смуглянка... Сіерра Морена -- точно подвинулась къ намъ своими отрогами. Сіерра Невада бѣлыми вершинами тонетъ въ цѣлой безднѣ голубого свѣта, далеко, далеко. "Хуэрта" носитъ почему-то названіе "сеговійской". Какъ рѣзки очертанія Невады и какъ, напротивъ, нѣжно и мягко выдѣляются гребни и купола Морены. Какъ красиво между ними вьется Гвадалквивиръ съ бѣлымъ призракомъ Кордовы. Вдоль дороги подымаются ракетами громадныя алоэ. Нѣкоторыя въ цвѣту, другія только взбросили вверхъ смѣлые, словно грозящіе кому-то, стволы. Волны аромата струятся по полямъ; цѣлое наводненіе цвѣтовъ льется со склоновъ горъ... Встрѣчающіеся намъ поселяне полны чисто восточнаго изящества. Говорятъ ручьи, обгоняющіе насъ, изрѣдка шелеститъ вѣтеръ въ травѣ... Ручьи эти здѣсь носятъ поэтическое названіе "слезъ мавра". Они, видите ли, столько плакали, оставляя долину Кордовы, что до сихъ поръ не изсякли ихъ слезы... Вотъ цѣлая толпа дѣвушекъ -- приглашаю любого этнографа опредѣлить, чѣмъ онѣ отличаются отъ аравитянокъ. Мавританская кровь обнаруживается такъ ясно, что еще два столѣтія назадъ кастильскіе Скалозубы не хотѣли жениться на дѣвушкахъ отсюда. Несмотря на деревянныя рожи и грубые пріемы, эти потомки готовъ говорили: "Взять въ семью андалузянку, значитъ пускать въ жилы арабскую нечистую кровь"... И такъ разсуждали дѣти тѣхъ самыхъ кастильскихъ гидальго, которые ежегодно поставляли халифамъ Кордовы красивѣйшихъ христіанскихъ дѣвицъ... Впрочемъ, именно благодаря этому, андалузянки сохранили свою красоту и не похожи до сихъ поръ на длиннорукихъ кастильскихъ гориллъ и на ихъ толстозадыхъ и мясистыхъ дамъ, которыя производятъ такое впечатлѣніе, какъ будто игра природы держитъ ихъ безотходно въ состояніи двухсторонней беременности.

[]

   Разъ мы выѣхали изъ римскихъ стѣнъ Кордовы, скажемъ нѣсколько словъ о ея "уѣздѣ". Кордова зависитъ въ судебномъ отношеніи отъ Севильи, въ военномъ составляетъ часть андалузскаго капитаната, въ духовномъ она сама важная единица, ибо епископъ кордуанскій считается равнымъ севильскому и подчиняется только толедской митрополіи. Въ Кордовѣ -- во всей ея провинціи считается теперь 400,000 жителей, то есть четверть того, сколько во времена оны жило въ однѣхъ только стѣнахъ Кордовы! Климатъ здѣсь удивительно здоровъ, и всѣ больные Испаніи мечтаютъ о Кордовѣ, какъ мы о Ялтѣ и о Южномъ берегѣ Крыма. Лѣтніе жары не особенно сильны, вѣтеръ слабъ, разница въ температурѣ между днемъ и ночью незамѣтна, дождей почти не бываетъ. Вѣчно голубое небо вверху и вѣчная весна внизу... Земля -- плодоносна до такой степени, что разсказываютъ, будто гранаты здѣсь выросли изъ зеренъ, просыпанныхъ нечаянно Абдъ-эль-Ибрагимомъ, сподвижникомъ Абдеррахмана, на скалы Сіерры Морены. Мѣстная пословица говоритъ: "Потеряешь палку -- черезъ годъ на ея мѣстѣ найдешь дерево", или "не выплевывай зря виноградныхъ зеренъ, а то у тебя выростутъ лозы посреди поля". Многоводіе заставило арабовъ считать окрестности Кордовы райскими. До изгнанія мавровъ, Кордова дѣйствительно текла молокомъ и медомъ. Арабы ежегодно собирали 300,000 гектолитровъ зерна, 260,000 пудовъ меду, 120,000 пудовъ воску и масла безъ счету. Орошеніе всюду было изумительное. Сады доводились до того, что изъ Прованса пріѣзжали сюда учиться французы. Стада покрывали отроги Сіерры Морены... Виллы тонули въ зелени... Вся страна, густо населенная, благоденствовала. Горы обработывались до макушекъ. Одна кордуанская провинція могла прокормить всю Испанію. Но все это только до изгнанія мавровъ... Теперь -- увы!-- то и дѣло наталкиваешься на пустыри; сады одичали, пчеловодство погибло, рабочихъ рукъ не хватаетъ; каналы, не поддерживаемые кастильцами, мало-по-малу затянулись дикою порослью и исчезли; край обезлюдѣлъ и не производитъ уже болѣе 1/42 Доли того, что онъ давалъ при маврахъ. Самыя плодоносныя горныя поля -- плато на высотѣ 204 метровъ надъ Гвадалквивиромъ, такъ называемыя Los Pedroches -- пустуютъ.
   Въ густо переплетающемся лознякѣ встрѣчаются порою остатки мраморныхъ зданій. Кастильцы какъ моровая язва прошли по странѣ. За Гвадалквивиромъ громадные участки земли подѣлены между аристократическими фамиліями, изображающими собою собакъ на сѣнѣ: и сами не ѣдятъ, и другимъ не даютъ! Рабочихъ рукъ нѣтъ, и большія имѣнія пустуютъ, дичаютъ... Современный испанскій хлѣбопашецъ неспособенъ на обработку земли; по опытности, по содержанію пашенъ стоитъ неизмѣримо ниже араба -- лѣтъ пятьсотъ назадъ. Дороги, существовавшія при маврахъ, о которыхъ кастильскіе писатели того времени говорили, что онѣ гладки, какъ вода въ безвѣтріе,-- исчезли. Ихъ не осталось вовсе, и на ихъ мѣстѣ кое-гдѣ только вьются козьи тропинки... Арабы вездѣ возводили фонтаны,-- теперь и они исчезли. Арабы строили страннопріимные дома, ханы -- отъ нихъ остались только руины. Порода лошадей, считавшаяся лучшей въ мірѣ (ихъ такъ и называли "кордуанскими"), въ кастильскихъ рукахъ вымерла. Скотоводства, когда-то громаднаго, не существуетъ вовсе. Кордова славилась маврами-ремесленниками, считавшимися сотнями тысячъ. По изгнаніи мавровъ, и ремесла пали, а теперь мастеровые здѣсь всѣ или швейцарцы, или нѣмцы. Старая Бетика была знаменита при римлянахъ минеральными богатствами. Здѣсь разрабатывали даже драгоцѣнные металлы. Арабы съумѣли поднять металлургію на небывалую высоту -- теперь этого нѣтъ ничего... Финикіяне больше понимали въ минномъ и рудничномъ дѣлѣ, чѣмъ нынѣшніе кастильцы. Если богатствами подземными и пользуются,-- то только хищнически. Рудники бросаются по такому же капризу, какъ и открываются вновь. Большею частью пользуются старыми арабскими копями, разрабатывая ихъ по готовому, но такъ, что онѣ быстро рушатся и губятъ людей и дѣло. Торговля, процвѣтавшая здѣсь -- дошла до минимума: продажа масла въ Кастилію и Эстремадуру, хлѣба въ Севилью и Гренаду -- и только. Чудный виноградъ, изъ котораго могли бы производить великолѣпныя вина,-- заброшенъ и дичаетъ... Вотъ вамъ картина сегодняшней Кордовы.
   Около Кордовы отъ стараго поэтическаго времени сохранилась "La ermita". Тутъ еще живетъ нѣсколько молчаливыхъ монаховъ, хотя кактусы и алоэ такъ заполонили доступы къ ихъ кельямъ, что даже вѣковые кипарисы не знаютъ, какъ имъ вырваться изъ этихъ удушающихъ ихъ объятій. Народъ часто приходитъ сюда за молитвой и совѣтомъ. Здѣсь вы увидите картину публичной исповѣди -- на каменной каѳедрѣ въ высотѣ. Точно инымъ вѣкомъ повѣетъ на васъ... И когда запахнетъ съ какого-нибудь поля гарью (крестьяне жгутъ бурьянъ), невольно почудится -- ужъ не горитъ ли гдѣ-нибудь около костеръ св. Братства и въ его полымѣ не корчится ли злополучная жертва!..

[]

[]

   Правду сказать, поздно вечеромъ я вернулся изъ экскурсіи съ Бенито въ весьма уныломъ настроеніи. Гдѣ же этотъ законъ необходимаго прогресса, если на мѣсто трудолюбивой, умной, способной и богатой расы -- ворвалось стадо кастильскихъ быковъ и уничтожило культурную работу цѣлыхъ столѣтій. Одна цивилизація стерта съ лица земли -- и не замѣнена ничѣмъ. Пустырь остается пустыремъ, такимъ же, какимъ онъ былъ еще до того времени, когда сюда высадились первые финикійскіе мореходы... Все на своемъ пути грабя, сжигая и ломая, ураганомъ ворвались воины Альфонса въ Кордову. Они ставили своихъ коней въ мечети, привязывая ихъ къ чуднымъ колоннамъ; они съ ненавистью обкладывали соломою и зажигали дворцы, которымъ удивлялась вселенная; изъ университетовъ дѣлали тюрьмы; знаменитую библіотеку, гдѣ Аль-Мансуръ собралъ 600,000 сочиненій, одинъ каталогъ которой занималъ 44 тома, кастильцы сожгли безпощадно -- причемъ величайшія сокровища науки и литературы погибли въ кострахъ, разложенныхъ этими дикарями. И, въ то время какъ цѣлый міръ съ негодованіемъ разсказываетъ о султанѣ Омарѣ, уничтожившемъ александрійскую библіотеку, никто не заикается о кастильцахъ, повторившихъ тотъ же самый актъ звѣринаго варварства въ Кордовѣ. И это были -- потомки готовъ, собиравшихъ отовсюду рукописи, покровительствовавшихъ наукамъ и искусствамъ!.. Кромѣ библіотеки Аль-Мансура -- конквистадоры публично передъ Джеммой сожгли еще считавшіяся богатѣйшими восемнадцать библіотекъ, принадлежавшихъ кордуанскимъ ученымъ и университетамъ. Понятіе о красотѣ у завоевателей было таково, что мечеть, эту самую Джемму, они презрительно называли el zancarron -- старая кость. Готы величали Кордову -- "святымъ и просвѣщеннымъ городомъ"; кастилцы, ихъ преемники, этотъ святой городъ обратили въ развалины, а просвѣщеніе его истребили до тла. Въ первые мѣсяцы послѣ завоеванія -- конквистадоры заставляли знаменитѣйшихъ профессоровъ кордуанскихъ при себѣ исполнять самыя нечистыя и позорныя работы, чтобы тѣ еще горше чувствовали униженіе. "Западныя Аѳины", "Кормилица наукъ" -- были растоптаны ослиными копытами. Потомъ пришли инквизиторы -- и когда не стало уже книгъ для костровъ, начали жечь людей; наконецъ, явился адской памяти Филиппъ II -- и бѣдная Кордова окончательно задохлась въ его висѣличной петлѣ...
   Я уже говорилъ, что примѣры такихъ городовъ въ высшей степени поучительны. Абсолютизмъ и нетерпимость -- сначала задушаютъ страну, а потомъ и сами погибаютъ на пустомъ мѣстѣ. Яркимъ примѣромъ этому служитъ Испанія, и такіе города, какъ Кордова -- заслуживаютъ глубокаго изученія. Я не претендую на послѣднее. Мое дѣло было указать и освѣтить фактъ. Послѣ меня найдутся болѣе талантливые и знающіе люди, которые еще выпуклѣе и образнѣе разскажутъ мартирологъ этой страны... Надо помнить только одно -- исторія не знаетъ прощенія. Всякое злодѣяніе, направленное противъ свободы, всякое насиліе надъ мыслью и наукой, оканчиваются или гильотинами французской революціи или такою мерзостью запустѣнія, въ которой теперь лежитъ бездыханный трупъ когда-то славнаго и просвѣщеннаго кордуанскаго халифата... Совѣсть людей, освободившихъ себя отъ знанія, молчитъ, потому что они со слѣпу не видятъ, къ чему идутъ. Рисуйте имъ почаще подобныя картины, чтобы они не смѣли отзываться певѣдѣніемъ историческихъ законовъ...
   За ихъ торжествомъ внезапно слѣдуетъ смерть...

[]

   Готы оставили послѣ себя соборы, арабы -- альказары, мескиты, Римъ -- нетлѣнныя сооруженія. Кастильцы, которымъ судьба подарила полміра, ураганомъ прошли по немъ и за ними вездѣ торчатъ обгорѣлыя руины, обезиложенныя земли, одичавшія села... И эти "пикадоры и матадоры" исторіи еще мнятъ себя наслѣдниками вѣчнаго Рима! Положимъ, и тотъ грабилъ и хищничалъ на славу, но онъ и творилъ въ то же время. Онъ открывалъ школы, онъ завоевывалъ не однимъ мечомъ, но и просвѣщеніемъ...
   Филиппъ II и Торквемада -- явились завоевателями похуже Чингисхана и турецкихъ ордъ. Монголы не уничтожили ни одного племени. Послѣ нихъ воздвиглись новыя царства. Турки -- тоже стали лагеремъ въ занятой ими странѣ, но она мало-по-малу просыпается и изъ-подъ мусульманскихъ рукъ образовывается одно государство за другимъ. Тамъ, гдѣ прошли кастильцы -- нѣтъ пробужденія. Тамъ могло бы воскреснуть прошлое, но природа и исторія не воскресаютъ!.. Тамъ смерть и уничтоженіе въ полномъ смыслѣ слова. Филиппъ II и Торквемада были моровою язвою исторіи, чумою народовъ...

-----

   Черезъ нѣсколько лѣтъ я посѣтилъ опять ту же Кордову... Голубыя ночи были такъ же прекрасны, но я не узналъ въ прошлый разъ грезившаго о маврахъ -- задумчиваго и печальнаго города. Была feria -- ярмарка и онъ весь кипѣлъ жизнію. На ея бѣлыхъ улицахъ и старыхъ площадяхъ шелестѣли подъ вѣтромъ съ серебряной Сіерры Морены красно-желтые флаги... Мѣстами нельзя было продраться сквозь толпу, веселую, шумную, пѣвучую... Но я невольно вздыхалъ по Кордовѣ обыкновенной, питательной, и- хоскующей по полузабытымъ остальною Испаніей былямъ. Та красавица была куда ближе моей душѣ. Развѣнчанной мавританкѣ не къ лицу оживленіе. Мнѣ въ моемъ "далекѣ" она снилась грустно глядящею въ тихія воды фонтановъ на мраморномъ патіо. Ей больше идутъ слезы о пережитомъ, чѣмъ смѣхъ и гвалтъ наглаго и грошоваго сегодняшняго дня! Я еще понимаю улыбку сквозь слезы ея поэтической, таинственной ночи, но не эту суматоху. На каждомъ шагу "байле фламенко" -- цыганскія пляски -- но для нихъ есть Севилья съ своей Тріаной, Гренада съ Альбасиномъ. Я разспросилъ: оказалось, именно Севилья послала сюда,-- но кого!.. Какихъ-то коровъ фараоновыхъ, столь же похожихъ на тонкихъ, смуглыхъ, гибкихъ, изящныхъ и нервныхъ титанъ, какъ мы съ вами -- на Аполлона Бельведерскаго... Но вотъ вечеромъ, случайно, прошелъ я мимо Teatro сіvico de Cordova. Смотрю -- пестрая афиша. Обѣщается "Vive mi niña". Слышу оттуда гитары, захватывающее пѣніе. Вошелъ и глазамъ не повѣрилъ! Что за красота, какія плясуньи!.. Я еще не видѣлъ такой изумительной сегедилmb и огненной "севильяны". Какая-то сеньоритта Pardinillas съума сводила даже привычныхъ толстокожихъ кордуанскихъ буржуа, не очень-то податливыхъ на женскую прелесть. Слава Богу, вѣдь навидались у себя дома! Это намъ сѣверянамъ за рѣдкость, а здѣшнимъ Caballeros -- хлѣбъ насущный. Я нисколько не преувеличу, что насъ обдавало полымемъ отъ этого танца, выросшаго на раскаленной андалузской почвѣ и потому обжигающаго непривычныхъ туристовъ. Впрочемъ, что же говорить объ этомъ. Перенесенныя сюда при Карлѣ V нѣжныя лозы рейнскаго рислинга дали жгучій хересъ. Я люблю въ маленькихъ испанскихъ театрахъ садиться съ чернорабочими. Сколько въ нихъ изящества, деликатности! Сказывается все-таки племенной аристократизмъ. А манерамъ ихъ, право, могъ бы позавидовать jeune-premier нашей образцовой сцены...
   Подъ живымъ впечатлѣніемъ страстной музыки и огненной пляски, я опять постарался въ эту чудную ночь заблудиться въ Кордовѣ. Еще нѣсколько лѣтъ назадъ я съ тоскою думалъ, что не увижу ея, и теперь торопился скорѣе слиться съ ея задумчивымъ свѣтомъ и грустною красотою -- точно любовникъ послѣ долгой и мучительной разлуки со своей избранницей... Весь городъ свѣтился и сіялъ отраженіемъ луннаго блеска. Сколько въ немъ ласки и нѣжности! Улицы за улицами -- и не знаешь, когда они лучше, въ этомъ серебряномъ наводненіи свѣта или въ синей тѣни. И небо, несмотря на ночь, голубое -- и не только голубое, но въ какихъ-то удивительныхъ зеленоватыхъ полутонахъ. Кругомъ никого. Только, когда глазъ привыкнетъ въ синей тѣни, различаешь тѣхъ же новіо... Но вотъ подальше -- они ужъ и на свѣту. Точно нарисованы ихъ стройныя, закутанныя въ плащи фигуры на бѣлыхъ, стѣнахъ у ажурныхъ изящныхъ мирадоровъ. Тишина. Ходишь точно по мертвому городу... Да развѣ Кордова не полуразрушенное кладбище мавровъ? Насколько день съ его сутолокой не шелъ развѣнчанной царицѣ арабскихъ халифовъ, настолько безмолвіе, ночь и луна были къ лицу ей. Невольно сквозь "сегодня" проступаютъ забытыя легенды. Чу, что это? Пѣсни издали?-- вздыхающая, тоскующая. Звуки точно слезы... Такъ пѣли мавры, такъ и теперь они поютъ въ пустынной, сожженной солнцемъ Африкѣ.
   Дома не знаютъ нашего строя и ранжира. Мавры созидали гдѣ и какъ хотѣли. Къ башенькѣ лѣпили другую, но меньше; на кровлѣ подымали сквозную галерею, а то ставили одни ажурные своды надъ другими и надъ ними вдругъ подымали куполъ, весь въ арабескахъ, въ точеномъ кружевѣ. Дунетъ вѣтеръ, и онѣ шевельнутся, какъ паутина, повисшая надъ землей... Дома узенькіе, часто слѣпые на улицу. Бокъ къ боку или бокомъ къ фасаду, а то на плоской кровлѣ одного вдругъ вытянулся другой и весь такъ и свѣтится матовою серебряною глыбою подъ мѣсяцемъ. И куда ни посмотришь -- бѣлое въ голубыхъ тѣняхъ, бѣлыя стѣны, башни, зубцы, галереи, арки... И вдругъ на бѣломъ длинная вязь -- арабская надпись изъ алкорана, точно передъ вами волшебствомъ раскрыты листы загадочной книги. Громадныя арки воротъ -- нѣкоторыя выросли надъ самымъ Гуадъ-эль-Кебиромъ, который испанцы перекрестили въ Гвадалквивиръ. За арками -- таинственные сады съ ихъ мистическою тѣнью и глубиною... Я вернулся худеріей -- прежнимъ еврейскимъ кварталомъ. Какъ узки здѣсь улицы! Точно растрескалась бѣлая масса -- щели за щелями... Тутъ ужъ близка рѣка. Она за Альказаромъ. Въ водахъ нѣтъ поэтической тишины города. Орутъ лягушки во всю -- ихъ праздникъ этотъ лунный свѣтъ. На серебряной кольчугѣ рѣки темными кажутся островки; ихъ два направо; налѣво она вся ушла въ печальную-печальную,-- какъ отголосокъ старой пѣсни, полузабытой милой пѣсни,-- даль.
   Такъ она и осталась въ моей памяти -- арабская Кордова.
   Фантастическая бѣлая декорація, какой не придумаетъ ни одинъ художникъ для поэтической оперы. Впрочемъ, тутъ и исторія была больше похожа на оперу, чѣмъ на будничную дѣйствительность. Сады, башни, мечети, восточные купола, тонкіе зубцы на стѣнахъ прорѣзанныхъ подковами арокъ... Вѣрно Кордовѣ, заснувшей надъ Гуадъ-эль-Кебиромъ, снились въ ту ночь легенды Бенъ-Омара или сказка Абдеррихмана и его дочери Зобеиды. Не она ли это, мечтая о севильскомъ калифѣ Аль-Мансурѣ, вышла на плоскую кровлю дворца, оперлась на ея зубцы и вся глазами и сердцемъ ушла въ лунную даль...

[]

[]

НА ПОРОГѢ АНДАЛУЗІИ
Изъ воспоминаній о второй поѣздкѣ въ Испанію

I.
Вилларубія и Альлодаваръ дель-Ріо.-- Los mozos de escuadra.-- Ганадеро и его пѣсни.-- Посада и Хорначуэлосъ.-- Избиратели и избираемые.-- Какъ Мадридъ судитъ?-- Пеньяфлоръ.-- Пальма.-- Что оставили арабы кастильцамъ и что изъ этого наслѣдія сдѣлали кастильцы?

   Случалось ли вамъ просыпаться отъ тяжелаго, удушливаго кошмара къ яркому дню, къ солнечному свѣту, широко льющемуся въ окно, къ опрысканной брилліантовою росою зелени, что такъ я просится въ вашу комнату... Громко ноготь птицы, дышется легко, улыбка сама навертывается на губы... Не то же ли -- переѣздъ изъ сухой, какъ змѣиная кожа и, какъ она, голой Кастиліи въ чудную Андалузію съ ея бѣлыми городами, пышными садами, до сихъ поръ не угасшими воспоминаніями о маврахъ, съ руинами ихъ замковъ и мечетей, съ шумомъ воды, веселою пѣснью и поэтическою пляской?.. Когда точно проклятыя небесами безплодныя равнины остались позади и мы. миновавъ дефилеи и ущелья Сіерра Морены, въѣхали въ Андалузію -- не по желѣзной дорогѣ, а по carretera -- колесному пути, то первыя деревья, попавшіяся намъ, вызвали чисто дѣтскую радость... Потомъ уже мало-по-малу наступило разочарованіе... Андалузія въ разсказахъ путешественниковъ является такимъ земнымъ раемъ, что отъ нея ждешь чего-то фантастическаго,-- въ краскахъ, цвѣтахъ и звукахъ осуществленной дѣйствительностью фееріи... Это дѣйствительно рай -- но не сразу, не тотчасъ же за Сіеррою, а дальше. Пока она похожа на нашу Украину весною,-- разумѣется въ общемъ... Въ Украинѣ не увидишь кактусовъ, подставляющихъ солнцу толстыя зеленыя ладони, не встрѣтишь алоэ, раскинувшихъ внизу вѣнцами листья, похожіе на толедскіе ножи, и изъ самой середины. этихъ вѣнцовъ выбросившихъ въ высоту, точно ракеты, стройные и красиво на темно-синихъ небесахъ рисующіеся стволы. Въ Украинѣ не найдешь и бѣлыхъ полуарабскихъ плоско-кровельныхъ домиковъ съ рѣдкими окнами наружу и съ черными кипарисами надъ крышей... Сѣрая зелень оливокъ -- и вдругъ одуряющій, кружащій голову ароматъ апельсинныхъ цвѣтовъ... Что это?.. Въ самомъ дѣлѣ Гвадалквивиръ! Только онъ здѣсь и не "шумитъ", и не "бѣжитъ", а какъ слѣдуетъ всякой благовоспитанной рѣкѣ, медленно и тихо струитъ желтыя воды среди апельсинныхъ и лимонныхъ деревьевъ. Гуадъ-эль-Кебиръ (великая рѣка), какъ называли ее мавры, теряется вдали въ пространствѣ, за которымъ величаво раскинулись, утонувъ въ недосягаемыхъ высяхъ, острые зубцы и гипсовые исполины Сіерра Невады... Въ тѣни дубовъ лежатъ "ганады" (ganada) -- гурты боевыхъ быковъ, которыми Андалузія снабжаетъ арены всей Испаніи. Кордова съ ея арабскими памятниками, съ ея серенадами и красавицами, какъ будто вчера еще оставившими гаремы халифовъ, съ ея веселою молодежью, узенькими бѣлыми улицами, альказарами, римскими мостами, отошла назадъ... По ней невольно тоскуешь. Севилья -- слишкомъ стала городомъ путешественниковъ. Кордова еще живетъ заднимъ, числомъ и на водку ни отъ кого и ничего не ждетъ. Въ Севильѣ, все на показъ, все дѣланное, въ Кордовѣ -- старая Испанія какъ была, такъ и осталась. Когда мы выѣзжали изъ нея, погода было нахмурилась, но андалузское небо не долго выдерживаетъ эту ему не свойственную роль. Морщины его быстро разгладились -- и не успѣлъ еще бѣлый силуэтъ города спрятаться, какъ солнце сіяло уже и послѣднія облачка уходили въ ущелья и тѣснины Сіерра Морены... Какой-то монастырь весь былъ въ полугорѣ. Воздушный! Смотришь и кажется, что онъ носился по волѣ вѣтра -- легкій и прозрачный -- и только на одно мгновеніе прислонился къ скаламъ. Дунетъ зефиръ и увлечетъ его далеко, далеко! Все блещетъ красками. Сады дышутъ на встрѣчу тонкимъ невѣдомымъ благоуханіемъ цвѣтовъ, которые въ своихъ походныхъ шатрахъ занесли сюда мавры изъ Африки и Сиріи. Поле отъ поля огородилось алоэ и кактусами. На нихъ кое-гдѣ пылаютъ круглые алые вѣнчики, точно клочки пламени...

[]

[]

   Потомъ уже, когда всмотришься въ эти долины, васъ поразитъ ихъ необыкновенная мягкость, нѣжность, улыбающаяся прелесть подробностей, счастливый характеръ общаго.
   Къ сожалѣнію, въ этомъ раю далеко не все такъ благополучно, какъ кажется.
   Общій упадокъ Испаніи сказывается и здѣсь на каждомъ шагу. Земледѣліе не только не пошло дальше того, чѣмъ оно было при маврахъ, напротивъ -- вернулось къ грубымъ пріемамъ готовъ. Оросительныя сооруженія арабовъ уничтожены, и среди этого благорастворенія воздуховъ именно нѣтъ изобилія плодовъ земныхъ. Страна, при халифахъ кипѣвшая медомъ и молокомъ, теперь не можетъ прокормить въ десять разъ уменьшившагося съ тѣхъ поръ населенія... Сотни тысячъ десятинъ пустуютъ, потому что вся земля принадлежитъ здѣсь пяти фамиліямъ: Медина-Сидонія, Медина-Сели, Медина-Сели де-Алкала, д'Оссуна, Камиреадо. Они вовсе не занимаются помѣстьями -- кромѣ Парижа и Мадрида ничего не знаютъ, а мѣстному хлѣбопашцу ѣсть нечего и отъ голодовокъ онъ бѣжитъ въ Америку изъ края, гдѣ, воткни барабанную палку въ песокъ да полей ее, такъ она расцвѣтетъ, какъ жезлъ Аароновъ. Кортесы долго занимались вопросомъ объ устройствѣ здѣсь крестьянскаго банка, существующаго у насъ. Нашли для этого даже средства, но... собранные милліоны разошлись по чьимъ-то карманамъ, и такъ какъ Мадридъ вовсе не думаетъ о провинціи, то дѣло это кануло въ вѣчность. Невѣжественное и грубое населеніе занимаетъ мѣста, воспѣтыя арабскими поэтами. Чѣмъ оно существуетъ, не знаю! Обработанной земли мало. Валенсія, Малага, Каталонія, Мурсіа и Таррагона -- еще славятся нивами и садами, но Кордова, Севилья. Утрера, Лебриха оставляютъ свои земли впустѣ. Тутъ можетъ расти лучшій въ мірѣ виноградъ. Въ хорошихъ рукахъ винодѣліе здѣсь развилось бы въ такомъ масштабѣ, что Испанія стала бы во главѣ всего міра въ этомъ отношеніи, но собственники земли изображаютъ собакъ на сѣнѣ, а крестьянинъ или бѣжитъ въ Новый Свѣтъ, или вѣритъ въ переворотъ... Перевороты въ Испаніи -- дѣло обычное. Всякій прапоръ, желающій сдѣлаться генераломъ, мечтаетъ о pronunciamiento... Только земля остается до сихъ поръ безъ рукъ. Центромъ земледѣлія на порогѣ Андалузіи является Вилларубіа. Ея бѣлые домики улыбались намъ издали, но, когда мы въѣхали въ узенькую улочку между ними, идиллія уступила мѣсто тоскливой дѣйствительности. Все бѣдно, запущено... Цѣлыя стаи ястребовъ въ домахъ и на кровляхъ. Я было не понялъ, въ чемъ дѣло, но мнѣ объяснили, что, приручивъ этихъ хищниковъ и дресировавъ ихъ, вилларубійцы борятся ими съ грызунами, уничтожающими посѣвы. Судя по откормленному виду ястребовъ, суркамъ здѣсь должно быть приходится плохо, но бѣдному "алькаду" Вилларубіи -- еще хуже, разумѣется. Его еще недавно чуть въ одинъ день не разстрѣляли три раза. Это настолько характеризуетъ испанскіе порядки, что я прошу позволенія остановиться на разсказѣ злополучнаго вилларубійскаго начальства о порядкахъ въ его странѣ. Дѣло въ томъ, что въ Испаніи самоуправство карабинеровъ дошло до невѣроятныхъ размѣровъ. Мадридскія власти предоставили имъ право убивать бандитовъ безъ суда и даже предпочтительно не доводя ихъ до суда. Куда повело это небывалое полномочіе -- ясно. Министерство Кановаса дель-Кастильо отдѣлывалось не разъ такимъ образомъ отъ непріятныхъ или неудобныхъ ему людей... То, что мнѣ придется передать читателю здѣсь, такъ ужасно, такъ идетъ въ разрѣзъ съ общими понятіями нашего вѣка, что я приведу свидѣтельство испанскаго писателя, каталонца Y. Almiral'я, книга котораго заставила встрепенуться крѣпколобыхъ мадридскихъ "матадоровъ". Въ Испаніи существуетъ учрежденіе "los mozos de la escuadra" -- это спеціальная жандармерія, по просту "убивающая" безъ огласки людей, указываемыхъ ей изъ Мадрида. Еще недавно los mozos выхватили одного бѣднягу изъ дому, гдѣ онъ жилъ въ большомъ городѣ, и застрѣлили его у его же порога. Въ 1868 году эта "escuadra" была уничтожена. Страна захлебнулась въ крови, ею пролитой, но впослѣдствіи ее возобновили и снабдили новыми и еще болѣе широкими полномочіями. Власть отдаетъ ей гласный приказъ арестовать то или другое лицо и въ то же время предписываетъ секретно: отдѣлаться отъ него. Получивъ это порученіе, los mozos, обыкновенно въ числѣ двухъ, являются на квартиру къ указанному лицу и приказываютъ ему слѣдовать за собою. Слѣдовать приходится недалеко -- его убиваютъ на лѣстницѣ. Чтобы узаконить это, los mozos -- заявляютъ суду, что покойный "намѣревался бѣжать". При этомъ часто случаются ошибки.Еще недавно въ одномъ изъ католанскихъ мѣстечекъ было приказано арестовать нѣкоего Вальса, причемъ секретно предписали los mozos отдѣлаться отъ него. Они явились, взяли Вальса и пристрѣлили его на собственномъ дворѣ. Къ вечеру обнаружилось недоразумѣніе. Настоящій Вальсъ появился на прогулкѣ, а разстрѣляннымъ оказался скромный торговецъ виномъ!!! Вы думаете, это вызвало скандалъ?-- Ничуть не бывало. Трупъ похоронили и aqui paz, y clespues gloria (Здѣсь -- миръ и слава -- тамъ)!
   Вальсъ провинился тѣмъ, что обличилъ мѣстную полицію во взяточничествѣ.
   Разумѣется, онъ не ожидалъ поправленія ошибки со стороны los mozos и бѣжалъ въ ту же ночь изъ Каталоніи.
   Мнѣ пришлось какъ-то ѣхать изъ Хероны. Нашъ поѣздъ посѣтили los mozos de la escuadra и взяли съ него какого-то молодого парня. Уходя съ ними, онъ обернулся къ своимъ и крикнулъ:
   -- Скажите Изабель, чтобы она не плакала... Пусть выходитъ замужъ за Франсиско.
   -- Что это значитъ? спрашиваю я у сосѣда.
   -- Э... очень просто. Предсмертное распоряженіе.
   -- Какъ предсмертное?
   -- Да вы развѣ не знаете нашихъ порядковъ. Онъ и одного километра не отойдетъ съ los mozos. Дадутъ только поѣзду двинуться и "освободятся" отъ него.
   -- Какимъ образомъ?
   -- Пустятъ ему пулю въ затылокъ...
   По крайней мѣрѣ кратко и выразительно!..

[]

   Замѣчательно въ этомъ отношеніи лицемѣріе мадридскихъ кортесовъ. Всякій разъ, какъ въ нихъ подымался вопросъ о los mozos de escuadra, онъ падалъ, никѣмъ не поддержанный. Разумѣется, насилія съ одной стороны вызываютъ отпоръ съ другой. Противъ террора los mozos выдвигается исчезнувшій было бандитизмъ -- и еще недавно около чудной и величавой скалы Almodavar del Кіо, на которой стоитъ гордо и царственно старинный мавританскій замокъ, образовалась новая шайка больгаедорожныхъ рыцарей, начавшихъ дѣятельность избіеніемъ мѣстныхъ карабинеровъ. Но, разумѣется, "мстители" не ограничились борьбой съ послѣдними. Надняхъ -- передъ моимъ проѣздомъ черезъ Вилларубію -- здѣсь въ одной изъ придорожныхъ "ventas" остановились французскіе купцы, ѣздившіе по окрестностямъ покупать землю для разведенія виноградниковъ. Съ ними было 100,000 фр. бумагами и столько же золота. Только что они расположились выпить по стакану добраго вальдепеньяса, какъ послышался трескъ и окна разлетѣлись вдребезги. Въ нихъ показались дула ружей и одновременно въ дверяхъ венты появился молодчинище -- предводитель шайки. Онъ вѣжливо снялъ сомбреро (шляпу) и пригласилъ всѣхъ не трогаться, а оставаться тамъ, гдѣ ихъ засталъ этотъ эпизодъ.
   -- Мы бѣдные гидальго и не хотимъ никого убивать насильно... Но если hombres de bien (добрые люди) сами пожелаютъ этого и шевельнутся, то я за ихъ голову не поставлю и одного реала.
   Hombres de bien, разумѣется, шевелиться не пожелали.
   Онъ подошелъ къ французамъ.
   -- Съ вами должно быть около 200,000 франковъ. Гдѣ они у васъ?
   Взявъ деньги, спросилъ хозяйку, сколько ей слѣдуетъ -- и отдалъ, потомъ сосчиталъ, во что купцамъ обойдется путь въ Кордову и стоимость телеграммы во Францію, а также -- издержки первыхъ дней на отель, продовольствіе и, вернувъ имъ соотвѣтственную сумму,-- вѣжливо откланялся. По пути онъ зашелъ къ мѣстному капеллану и вручилъ ему нѣсколько сотъ франковъ на "уборъ" статуи Мадонны, не отказавшей благородному кабалеро въ помощи...
   Лучше всего то, что предводителя шайки знаютъ всѣ, но не смѣютъ его коснуться.
   -- Онъ ведетъ открытую жизнь въ Севильѣ... Вы его увидите на феріи (ярмаркѣ). Въ театрѣ C.-Фернандо онъ бываетъ постоянно.
   -- Какъ же его не арестуютъ?..
   -- Cosas de Espana! пожали плечами говорившіе... Въ свое время онъ былъ полезенъ министерству -- назначутъ новые выборы, придется обращаться къ нему же... Иначе кандидаты министерства, пожалуй, не пройдутъ.
   Какъ вамъ нравится этотъ разбойникъ въ роли правительственнаго агента для министерскихъ кандидатовъ въ избирательной борьбѣ! Дѣйствительно, cosas de Espana.

[]

   Альнодаваръ дель-Ріо еще издали выдвигается мрачный и стройный... Четыреугольныя башни его, передѣланныя Петромъ Жестокимъ, служили нѣкогда хранилищами для сокровищъ этого властелина и тюрьмами для его враговъ. Самая гора называлась въ то время лѣстницею въ рай, а ворота въ Альмодаваръ, массивныя и грозныя, защищенныя башнями,-- воротами въ рай, потому что отсюда въ тѣ мрачныя времена Никто не выходилъ живымъ. Въ каменныхъ каземетахъ Альмодавара еще недавно показывали убліеты, мѣшки, куда замуровывали людей, клѣтки для узниковъ, придѣланныя къ наружнымъ стѣнамъ. Съ отвращеніемъ смотришь на ржавое желѣзо этихъ рѣшетокъ. Педро Рамиресъ въ такой просидѣлъ тридцать одинъ годъ подъ дождемъ и вѣтромъ, подъ стужей и зноемъ. Какіе организмы нужны были для подобнаго мученичества. Убліеты тоже хороши! Узнику, котораго надо было прямымъ путемъ отправить ad patres, объявляли обыкновенно, что "невинность его доказана". Обрадованнаго вели прямо къ убліеткѣ, начинавшейся ступенями лѣстницы. Онъ спѣшилъ по ней внизъ, вѣруя, что за ея темною дырою -- ждетъ его солнце свободы и счастья. На четвертой ступени тюремщикъ сверху нажималъ рычагъ, ступень обертывалась, и несчастный летѣлъ внизъ въ колодезь на торчавшіе тамъ остріями вверхъ ножи. Только одному удалось избѣгнуть этой участи. Нѣкто Алонсо Кордадо зналъ о существованіи убліетъ, и когда ему объявили "милость" и повели якобы къ выходу, онъ притворился обрадованнымъ, у самой убліетки съ восторгомъ обнялъ улыбавшагося тюремщика -- и вмѣсто себя швырнулъ туда его, придавивъ рычагъ ногою. Освобожденіе преступника было дѣломъ невиданнымъ, и когда Алонсо выходилъ изъ Альмодавара, его пропустили всюду, считая принадлежащимъ къ администраціи замка. Кордадо бѣжалъ въ Португалію...
   Съ высоты Альмодавара видны окрестности на громадное пространство.
   Позади бѣлая, грезящая еще о маврахъ Кордова, впереди -- чуть замѣтная далеко, далеко Севилья съ миражемъ ея башенъ и колоколенъ...
   Капризные извивы Гвадалквивира, снѣговыя вершины Сіерра Невады и лишь какъ марево то пропадаетъ, то вновь выступаетъ воздушный, весь утонувшій въ небесной синевѣ Атлаитическаго океана Кадиксъ. Разумѣется, воздухъ рѣдко бываетъ такъ прозраченъ, чтобы панорама съ полуразвалившихся, нѣкогда страшныхъ башенъ Альмодавара была громадна до такой степени... Сквозь мавританскія арки крѣпости халифовъ видно темно-синее чистое небо. На стѣнахъ цѣлыя деревья, кактусы могуче раскинулись надъ входами въ башни, изъ бойницъ, на кровляхъ...
   За Альмодаваромъ, проѣхавъ небольшую рѣчонку, мы остановились въ придорожной вентѣ, красавица-хозяйка которой еще издали кричала, что лучше ея дома мы нигдѣ не найдемъ въ окрестностяхъ.
   -- Что у васъ есть? спросилъ я.
   -- Все!.. Все, что только придетъ на умъ синьору-кабалеро, все у меня найдется.
   -- Мясо есть?..
   -- Вотъ мяса-то и нѣтъ.
   -- Курица?
   -- И курицы нѣтъ.
   -- Яицъ?.. Муки?.. Рису?..
   Ни того, ни другого, ни третьяго.
   Такъ и вспомнились мнѣ скитальчества по отечественнымъ захолустьямъ, гдѣ на постоялыхъ дворахъ обыкновенно есть все въ теоріи и не оказывается ничего на практикѣ.
   -- Тогда ужъ дайте мнѣ то "все", что у васъ имѣется.
   Она торжественно отправилась къ печи, повозилась тамъ и поставила передъ нами горшокъ съ гаспачьо.
   За то если для тѣла здѣсь было мало, то для души слишкомъ много.
   Во-первыхъ, въ вентѣ уже находились ганадеро (погонщикъ и пастухъ быковъ, предназначенныхъ для арены) и свинопасъ. Оба весьма поэтическія натуры.
   Одинъ изъ нихъ, именно первый, сидя передъ кувшиномъ съ виномъ "тинто" (темнымъ) и закрывъ глаза, чувствительно пѣлъ что-то въ носъ. Я вслушался -- оказалось, сантиментальный пастухъ до сихъ поръ никакъ не можетъ позабыть двухъ поцѣлуевъ!..
   
   Dos besos tengo en el alma
   Que no me dejan vivi
   El ultimo de mi madre
   I el primero que te di...
   
   То-есть --
   
   Два въ душѣ моей лобзанья,
   Неразлучныя со мной --
   Бѣдной матери прощанье,
   Встрѣча первая съ тобой...
   
   Свинопасъ, съ каменнымъ лицомъ, выразительностью и красотою напоминавшимъ борова, подъ пѣснью гападеро отплясывалъ нѣчто ужъ совсѣмъ меизобразимое. Голова его, руки и ноги дѣйствовали каждая сама по себѣ безъ всякаго соглашенія и сговора съ другими, а туловище, чувствуя себя свободнымъ отъ этихъ ненужныхъ ему придатковъ, обнаруживало столь же рѣшительную самостоятельность... Потъ съ танцора катился градомъ. Въ самый трагическій моментъ онъ вдругъ остановился какъ вкопанный и, торжественно обводя насъ взглядомъ воспаленныхъ глазъ, объявилъ:
   -- Вотъ какъ у насъ пляшутъ въ Ламанчѣ.
   -- Ну, что ваша Ламанча! презрительно отозвался прекратившій пѣніе ганадеро.--Только однѣ свиньи -- и больше ничего.
   -- Да, у насъ кромѣ свиней никого нѣтъ, немедленно согласился тотъ.-- Только я не совѣтую вашей милости никогда ѣсть ихъ.
   -- Почему?
   -- Потому что вашъ животъ сдѣлается умнѣе головы!
   Ганадеро поморгалъ, поморгалъ, отпилъ вина и потомъ, процѣдивъ сквозь зубы: "съ ламанчцемъ благородному кабалеро связываться нельзя", еще чувствительнѣе запѣлъ:
   
   El amor y la naranja
   Se parecen infinito --
   Que por muy dulces que sean
   De agrio tienen su poquito.
   
   То-есть --
   
   У любви и апельсина --
   Что за сходство межъ собой!
   Много сладкаго въ обоихъ
   И кислятина порой!..
   
   Los ojos de mi morena
   Se parecen а mis males,
   Grandes сото mis fatigas,
   Negros сото mis pesares.
   
   То-есть --
   
   Я въ очахъ моей смуглянки
   Вижу всѣ свои томленья,
   Какъ мой трудъ, они громадны
   И черны, какъ огорченья...
   
   Ламанчецъ-свинопасъ расплатился и ушелъ.
   -- Вы знаете, сеньора, обратился пѣвецъ къ красавицѣ-хозяйкѣ: почему я не распоролъ ему брюха? сверкнулъ ему вслѣдъ глазами ганадеро.
   -- Почему?
   -- Чтобы меня товарищи не прозвали свинымъ мясникомъ. И еще: я не хотѣлъ навлекать непріятностей на васъ. Вы и безъ того не въ ладу съ "escuadra"?
   -- Да, немного... Съ тѣхъ поръ какъ мой мужъ въ Мелилѣ...
   -- Какъ, вашъ мужъ въ Мелилѣ? вступился я.

[]

   Мелила на африканскомъ берегу -- президія для каторжниковъ.
   -- Да!.. просто, какъ о погодѣ, отвѣтила она.-- Четвертый годъ.
   -- За что же его сослали?..
   -- Да онъ зарѣзалъ здѣшняго алькада. Алькадъ вздумалъ ухаживать за мной... А у моего мужа настоящее corazon (сердце).
   -- А... Ну, тогда понятно... Въ минуту ревности... Во Франціи его бы оправдали...
   -- Да и у насъ тоже... Но когда его пришли взять -- онъ карабинеру воткнулъ ножъ въ сердце. Теперь, говоритъ, ножъ мнѣ не нуженъ -- такъ носи его на память!
   -- Нравы! вырвалось у меня.
   -- Да, у насъ настоящіе люди: hombres de bien! Нынѣшній алькадъ зато совсѣмъ другой человѣкъ и очень меня жалѣетъ... Онъ хлопоталъ о мужѣ въ Мадридѣ, да ему помѣшали. Онъ понимаетъ. Онъ самъ былъ бандитомъ.

[]

   -- Какъ, алькадъ изъ бандитовъ?
   -- Да. Чему сеньоръ-кабалеро удивляется? Былъ бандитомъ! Въ Оіерра-Моренѣ -- недурное состояніе себѣ нажилъ. Настоящій hornbre de bien. Онъ никогда не трогалъ испанцевъ -- только англичанъ... Ну, это понятно... Англичане сами вѣдь Испанію ограбили... Гибралтаръ -- недалеко... Но когда ему, знаете, надоѣло и потомъ уже годы пришли, онъ и обратился къ правительству. Тогда Серрано былъ -- малый разумный. Бандитъ ему написалъ письмо: "Ловить меня -- значитъ пожертвовать жизнью, по крайней мѣрѣ, сотни солдатъ, да и кромѣ того я не былъ разбойникомъ, а просто велъ за свой счетъ войну съ англичанами... А теперь хочу успокоиться... И если мнѣ пришлютъ прощеніе, то обѣщаюсь: тамъ, гдѣ я буду, никогда ни одного бандита не заведется". Въ Мадридѣ тоже не дураки сидятъ. Поняли свои выгоды и выдали ему бумагу, по которой онъ совсѣмъ чистъ оказался. Поселился у насъ и послѣ его алькадомъ сдѣлали... Хорошій алькадъ, такого здѣсь еще не было. Завелся было одинъ разбойникъ -- такъ онъ отправился къ нему въ горы. Тотъ-то вѣдь прежде у него въ шайкѣ такъ себѣ простымъ "навахеро" (поножовщикомъ) былъ. Поговорили по душѣ и bandido ушелъ изъ нашего округа въ другой... Алькадъ его усовѣстилъ.
   -- Какъ же я слышалъ о разбойникахъ близъ Альмурадіеля?
   -- То не нашъ округъ... Тамъ другой алькадъ сидитъ...
   Здѣшній алькадъ -- теперь опора и надежда мадридскихъ централистовъ...
   -- Я знаю этого алькада, онъ молодецъ...-- вступился ганадеро, и опять зажмурился и запѣлъ одну изъ безчисленныхъ ему извѣстныхъ андалузскихъ copias:
   
   Волоскомъ къ своей кровати
   Привяжи меня и знай:
   Если онъ и оборвется --
   Не уйду я даже въ рай!..
   
   Въ этотъ день, оставивъ венту, мы благополучно переправлялись черезъ Гвадіану, Мондрагонъ, Кабрилью, Квадрайхето, Кабрайдо. Кромѣ перваго большого потока, все это сухіе расщелившіеся рвы, но недавно были дожди и по нимъ струились грязныя воды, если не особенно грозныя, то все-таки довольно внушительно шипѣвшія. Андалузскіе кони переходили ихъ смѣло и держались въ самыхъ сильныхъ мѣстахъ противъ теченія такъ, что я вспомнилъ нашихъ кавказскихъ кабардинокъ. Надо только крѣпко сидѣть въ сѣдлѣ и не сбивать коня съ толку порывистымъ и безтолковымъ дерганьемъ уздечки... За Кабрайдо -- раскинулась прелестная зеленѣющая долина, гдѣ все,-- и корявые стволы оливокъ, и величавые дубы, и алоэ, и кактусы, и кусты жасминовъ, и гранатовыя деревья -- рвались вонъ изъ мѣры. Каждый уголокъ просился на полотно.

[]

   Такихъ живописно изогнутыхъ, перевитыхъ, причудливо расщелившихся масличныхъ стволовъ я не видалъ даже въ Испаніи... А кипарисы съ ихъ почти черною зеленью, стройно подымающіеся надъ ослѣпительно бѣлыми домами!.. Прислонясь къ красивой, хотя и невысокой, мягко очерченной віеррѣ небольшихъ холмовъ -- Гвадальбандѣ, стоитъ, весь бѣлый, городокъ Поссада -- съ странными постройками. По наружному фасаду -- одно окно, да и то заковано въ затѣйливую и изящную желѣзную рѣшетку. Чѣмъ-то арабскимъ вѣетъ отъ узкихъ улицъ... Странный городъ! Не успѣлъ я миновать нѣсколькихъ улицъ, какъ наткнулся на стѣну съ мавританскими зубцами и башнями.
   -- Что это такое?
   -- Отдѣльный кварталъ Поссады, заключенный въ такую ограду... Онъ называется Тріана...
   Одно и то же названіе съ тѣмъ, которое носитъ цыганскій околодокъ Севильи.
   Проѣхали жалкіе, развалившіеся домики, въ которыхъ бѣдность сквозила во всѣ уголки, и опять уткнулись въ новую стѣну. Еще одинъ кварталъ и тоже самостоятельно обведенный башнями, зубчатыми оградами.
   -- А это что?
   -- А это Мореріа (moreria)... Здѣсь до своего изгнанія жили мавры...
   И самыя стѣны въ этихъ обоихъ кварталахъ веселѣе. Онѣ не сѣрые, а бѣлые, и бѣлые зубцы ихъ такъ красиво рисуются на темно синихъ безоблачныхъ небесахъ Андалузіи.
   Въ Мореріи были слѣды старыхъ каналовъ, канавъ, фонтановъ. При маврахъ все здѣсь цвѣло, журчало кристальными водами. Сады Мореріи славились даже въ Кордовѣ. Розы отсюда -- подносились султаншамъ по утрамъ: въ этомъ и состояла главная дань мѣстечка... Посреди садовъ стояли дворцы арабскихъ богачей въ ажурной рѣзьбѣ галерей и арокъ... Мраморными кружевами были окутаны джаміи (мечети). Но, увы,-- пришли кастильцы и всю благословенную Аллахомъ Андалузію обратили въ пустыню. Сады были немедленно вырублены, потому что кастильцы ненавидятъ дерево. Фонтаны, каналы и канавы -- стерты съ лица земли, потому что ихъ вырыли, провели, обшили мраморами -- руки невѣрныхъ. Чудныя мескиты -- съ ихъ роскошью, безчисленными колоннами, причудливыми арабесками и высокими хпральдами, гдѣ было можно -- разрушены, гдѣ нельзя -- попорчены и выбѣлены известкой. Такимъ образомъ на мѣстѣ цвѣтущаго городка мавровъ выросла нынѣшняя жалкая Поссада, веселая потому только, что подъ здѣшнимъ солнцемъ все весело и прекрасно... Подъ сѣрымъ небомъ Поссада съ ея 4,000 жителей (вмѣсто прежнихъ 68,000) показалась бы тѣмъ, что она и есть въ дѣйствительности,-- золотушнымъ гнѣздомъ, какою-то болячкой на зеленыхъ равнинахъ Андалузіи...
   Ту же картину полнаго упадка представляетъ собою Хорначуэлосъ, стоящій на мѣстѣ богатаго и пышнаго арабскаго города, который особенно любилъ Абдеррахманъ I, основатель Кордовы. Издали Хорначуэлосъ очень красивъ -- онъ построенъ по скату холма, и вамъ кажется, что это не кровли и стѣны городка, а ступени безчисленныхъ перепутавшихся лѣстницъ взбѣгаютъ на высоту къ старому, полуразвалившемуся замку, четыреугольныя башни и подковообразныя арки котораго свидѣтельствуютъ о его мавританскомъ происхожденіи.

[]

   Прелестная Пальма (Palma) -- городъ съ семью тысячами жителей.-- вся утонула въ апельсинныхъ садахъ. Ее будто обнесло и одурманило ихъ ароматомъ. Она лежитъ среди "хуэртъ" (Huerta), полей и плантацій, славящихся чудной растительностью на весь Пиренейскій полуостровъ.
   Мнѣ хотѣлось отдохнуть здѣсь и я пошелъ въ casa de liuespedes (родъ меблированныхъ комнатъ со столомъ),-- поэтическій уголокъ, открытою мавританскою галереей выходящій въ мраморное patio, заставленное лимонными деревьями, гранатниками, алые цвѣты которыхъ жадно дышали тепломъ и свѣтомъ, такими пышными, такими благоуханными розами, какихъ я давно не видѣлъ. Посреди патіо журчалъ фонтанъ, обдавая зелень брилліантовою росою... Особенно хорошъ былъ здѣсь лунный вечеръ. Въ его серебрящейся лазури такъ кротко, изящно выступали мраморныя [подковы арабскихъ арокъ, мраморныя кружева рѣзьбы, нѣжно ложились на мраморныя террасы тѣни тонкихъ колоннъ и цвѣтущихъ деревьевъ.
   Пальма вся утонула въ наводненіи апельсинныхъ деревьевъ. Осенью, когда они усыпаны золотыми плодами -- видъ сверху удивительный. Здѣшніе апельсины славятся такъ же, какъ апельсины Майорки.
   И что за красивые типы въ Palma!
   Пройдитесь въ сумерки по ея благоуханнымъ улицамъ, когда изъ-за рѣшетокъ мирадоровъ на васъ смотрятъ сотни великолѣпныхъ глазъ, очевидно, оставленныхъ маврами въ наслѣдство конквистадорамъ; вглядитесь въ попадающихся вамъ на пути женщинъ -- въ тонкіе овалы ихъ лицъ съ изящными чертами; полюбуйтесь черными смоляными волосами, на которыхъ такъ ярко выдѣляются розы, полуприкрытыя едва замѣтнымъ кружевомъ мантильи; оглянитесь на походку граціозныхъ пальмитянокъ,-- и вы поймете, какъ понялъ и я, что даже суровый "поэтъ мести" Сарра только здѣсь находилъ "сладкія пѣсни любви". Какимъ образомъ такой оазисъ сохранился среди кастильскаго погрома, я не могу понять, но это первый городъ у порога Андалузіи, гдѣ красота послѣдней даетъ себя чувствовать иностранцу. Гуляя здѣсь, вдыхая запахъ цвѣтовъ, слѣдуя взглядомъ за morenas (morena -- смуглянка), невольно вздыхаешь, отчего тебѣ не двадцать лѣтъ и судьба раньше не занесла тебя въ райскій уголокъ!..
   Во времена оны въ Пальмѣ родился и жилъ знаменитый арабскій поэтъ Халилъ-эль-Хассанъ. Кордуанскіе халифы изъ династіи Омміадовъ платили ему за его коротенькія "пѣсни любви" дворцами, садами, виноградниками.
   Пѣсни эти утрачены. Только нѣкоторыя изъ нихъ хранятся въ пустыняхъ далекаго Магреба.
   -- Нравится ли наша Пальма сеньору? спрашивали меня сосѣди за столомъ.
   -- Еще бы! Я не знаю пока красивѣе уголка въ Андалузіи.
   -- Погодите, чѣмъ дальше отъ Кастиліи, тѣмъ лучше будутъ мѣста, и чѣмъ дальше отъ кастильцевъ, тѣмъ милѣе люди.

[]

   Какъ и вездѣ въ Испаніи, Кастилія и кастильцы своей нетерпимостью, фанатизмомъ ненавистны здѣсь всѣмъ и каждому.
   -- Какъ намъ ихъ любить, когда они убили нашъ прекрасный край...
   -- Испанія была бы раемъ, если бы посреди ея не было Кастиліи... Съ нею -- это адъ!
   Вамъ приходится всюду слышать такія отповѣди.
   Еще очаровательнѣе Пальмы два старые арабскіе города -- Эсиха и Кармона, но о нихъ въ слѣдующій разъ. Они заслуживаютъ отдѣльнаго очерка, тѣмъ болѣе, что оба являются счастливыми исключеніями изъ общей испанской довольно-таки неприглядной дѣйствительности. Въ самомъ дѣлѣ, пріѣзжая сюда полный воспоминаніями о прелестныхъ страницахъ В. Боткина, Теофиля Готье, Давильера, Шредера, Вашингтона Ирвинга и другихъ, на первыхъ порахъ не видишь ничего, кромѣ показной стороны, декораціи. Только потомъ мало-по-малу изъ-за эфектныхъ кулисъ выступаетъ дрянь и рвань страшнаго паденія этого народа, такъ богато одареннаго природой, и благодаря соединеннымъ усиліямъ Карла V, Филипа II и Торквемады доведеннаго до ужаса, изъ котораго не видать выхода! Нѣтъ въ цѣломъ мірѣ страны, которая прошла бы черезъ столько политическихъ катаклизмовъ, съ высоты рухнула такъ низко. Хороши офиціальные люди кастильскаго міра! Хороша и печать, во всякой иной странѣ хотя по видимости служащая тѣмъ или другимъ идеаламъ. Мѣсто и время не позволяютъ сказать всего, что записано въ моей памятной книгѣ. Этому будутъ посвящены другія работы. Теперь же, говоря о маленькихъ городкахъ у порога Андалузіи, нельзя умолчать о той безпримѣрной эпидеміи взяточничества, о которой у насъ, напримѣръ, не имѣли понятія даже въ добрыя старыя времена гоголевскихъ городничихъ. Знаете ли вы, напримѣръ, о томъ, что въ испанской провинціи есть игорные дома -- въ каждомъ городкѣ. Они не только обложены податями (конфиденціально), но нѣкоторые изъ нихъ прямо содержатся губернаторами. Барселонскій, получая жалованья 16,000 франковъ, имѣетъ ежегодно съ такого дома по полумилліону песетъ (песета = франку). Севильскій, недавно смѣненный за другое занятіе, самъ былъ хозяиномъ игорнаго дома. Въ Испаніи существуетъ -- что бы вы думали?-- секретный налогъ на проститутокъ, обогащающій чиновниковъ, и только. А большія табачныя фабрики! Вѣдь это именно дома терпимости, работающія въ которыхъ обязаны идти по назначенію директоровъ, къ кому они велятъ. Вотъ напримѣръ громадный. Красивыя лица сигареръ. И каждая смотритъ на васъ съ ожиданіемъ и на директора съ вопросомъ: не меня ли ты пошлешь къ нему? И нѣкоторыя прямо указываютъ на себя, а случаются и такія, которыя обращаются къ надзирателямъ съ претензіей: "Что-жъ это? Почему вы меня обходите? Вѣдь я, кажется, плачу вамъ исправно?"...

[]

   Въ воровскихъ шайкахъ участіе офиціальныхъ лицъ вполнѣ доказано. Чиновники не только прикрываютъ шайки, но и служатъ звеномъ, связующимъ одну съ другою, такъ что разрозненныя и слабыя сами но себѣ, благодаря властямъ, онѣ сложились въ могущественныя ассоціаціи. Онѣ покрыли весь полуостровъ паутиною, имѣютъ начальства, повинующіяся, въ свою очередь, высшему. Воровскія артели подраздѣляются на отдѣльныя профессіи, тоже каждая съ своимъ статутомъ. Самъ по себѣ, напримѣръ, баратеро малаганскій жалокъ, но за нимъ стоитъ вся ассоціація съ офиціальными лицами, и вы съ этимъ мошенникомъ ничего не сдѣлаете. Нашего соотечественника обокрали въ небольшомъ городкѣ Пеньяфлоръ. Тотъ подалъ жалобу и вдругъ съ него отбираютъ подписку о невыѣздѣ.
   -- Сколько же времени я долженъ оставаться здѣсь?
   -- Мѣсяцевъ шесть-семь, пока будетъ длиться процессъ.
   -- Помилуйте, да мнѣ надо ѣхать. Что я буду дѣлать въ Пеньяфлорѣ.
   -- Это ваше дѣло. Съ лица, на которое жалуетесь вы, взыскать нечего: кому же платить судебныя издержки?.. А васъ ищи потомъ. Вы переѣдете границу и откажетесь разсчитаться.
   Итакъ, обокраденному предстояла пріятная перспектива ничего не получить и, сверхъ того, еще заплатить судебныя издержки. Но это не все. На судѣ, разумѣется, обвиняемый былъ бы оправданъ и тотчасъ же началъ бы процессъ противъ потерпѣвшаго. Послѣдній не отвертѣлся бы и отъ тюрьмы -- настолько здѣсь прочно и признано существованіе мошенническихъ и воровскихъ ассоціацій. Онѣ не стѣсняются давать сочленамъ банкеты, на которыхъ произносятся восторженные тосты, причемъ сбиры и члены знаменитой escuadra являются желанными гостями.
   Изъ Пальмы въ Пеньяфлоръ я прошелъ пѣшкомъ, отправивъ вещи желѣзною дорогою... Хорошенькая деревушка эта еще издали замѣтна -- прелестною колокольнею. Капелланъ ея оказался очень гостепріимнымъ. Онъ обрадовался "эстранхеро" (иностранцу), словно отцу родному. Въ деревняхъ Испаніи вы рискуете остаться на улицѣ или умереть съ голоду, если васъ не пріютитъ мѣстный священникъ. Къ нему идутъ всѣ,-- и для бѣднаго кюрэ это составляетъ все-таки источникъ небольшого дохода. Надо сказать правду, андалузскіе деревенскіе попики -- народъ весьма добродушный. Они живутъ въ мирѣ и согласіи съ паствой и изо всѣхъ офиціальныхъ людей Испаніи едва ли не единственные, которымъ вы можете безусловно вѣрить. Подъ виноградными сѣтками его дворика было такъ хорошо и прохладно, что я совершенно позабылъ усталь пути, жару лѣтняго дня и огорченія отъ постоянныхъ столкновеній съ пиренейскою дѣйствительностью... Когда онъ узналъ, что я русскій, восторгу священника не было границъ. Онъ смотрѣлъ на меня какъ на невѣдомаго звѣря въ зоологическомъ саду: охаживалъ меня, наблюдалъ, какъ я ѣмъ. просилъ меня говорить по-русски, съ восхищеніемъ прислушивался къ незнакомому ему языку, и когда часа черезъ два я хотѣлъ идти дальше къ развалинамъ стараго замка "Siete Allas", онъ рѣшительно воспротивился этому: я долженъ былъ сдаться и остался у него ночевать.
   -- Видѣли вы русскихъ, у меня есть русскій... Вотъ русскій! кричалъ онъ всѣмъ приходившимъ къ нему, высовывался въ окно, подзывалъ прохожихъ и, наконецъ, послалъ домоправительницу (почтенную старуху -- въ предупрежденіе всякихъ превратныхъ толкованій) къ сосѣдямъ, чтобы они спѣшили посмотрѣть на "русскаго".
   Тѣ являлись, разѣвали рты, не спускали съ меня глазъ. Мой "испанскій языкъ" ошеломлялъ ихъ. Какъ ни плохо говорилъ я, мнѣ не разъ приходилось слышать:
   -- Позвольте, но вѣдь вы руссо?
   -- Руссо, руссо!
   -- Хорошо... Какъ же вы говорите по-испански? Я, напримѣръ, испанецъ "viejos е rancios" ("старый и протухлый" -- чисто кастильское выраженіе) и все-таки не говорю по-русски.
   И "протухлый" кастилецъ побѣдоносно оглядывался...
   -- Да, но вашъ священникъ вѣдь не римлянинъ?
   -- Онъ даже родился у насъ въ Пеньяфлорѣ.
   -- Однако онъ говоритъ по-латыни...
   -- Нѣтъ... Тутъ что-то недаромъ. Французы при Наполеонѣ посылали къ намъ путешественниковъ, и путешественники тоже говорили по-испански, а изъ этого потомъ вонъ что вышло...
   Такимъ образомъ мое появленіе въ деревушкѣ могло быть Объяснено только желаніемъ Россіи объявить войну Испаніи.
   Прежде всего относительно Россіи даже свѣдѣнія кюрэ оказывались весьма сбивчивыми. Онъ зналъ, что Россія "гдѣ-то" и при этомъ обѣими руками взмахивалъ въ противоположныя стороны. Потомъ ему было извѣстно, что мы храбрый народъ и еще недавно побили французовъ.
   -- Это не Руссія (Rusia), а Prusia.
   -- А развѣ не все равно?
   -- Нѣтъ, большая разница.
   -- Ну, какъ же большая, всего въ одной буквѣ. У однихъ такое правописаніе, и они пишутъ Rusia, а у другихъ -- другое и они пишутъ Prusia...
   Когда я ему объяснилъ, что это совсѣмъ другая страна, онъ былъ весьма изумленъ.
   -- Впрочемъ, что же... Говорятъ, есть Китай, и мнѣ даже показывали его на картѣ -- желтый такой, а только я этому не вѣрю.
   -- Почему?
   -- Потому что если бы Китай былъ, то мы бы его когда-нибудь завоевали. Вѣдь Испанія -- вы это знаете,-- нѣкогда все завоевала...
   Но паства его даже не знала, что Россія есть гдѣ-то.
   Когда священникъ объяснилъ имъ, что мы дѣйствительно существуемъ, они пришли къ неожиданному заключенію, о которомъ я узко передалъ выше. Кюрэ съ этимъ не соглашался.
   -- Просто, имъ у себя дѣлать нечего, они и ѣздятъ къ намъ... учиться у насъ, какъ жить...
   Подъ конецъ, впрочемъ, онъ меня сразилъ окончательно.
   Я на другой день, прощаясь на нѣсколько пасовъ съ нимъ, садился на лошадь, какъ вдругъ онъ схватилъ ее подъ узцы.
   -- Ахъ, вспомнилъ, вспомнилъ... У васъ былъ Александръ Македонскій и онъ разбилъ Наполеона, котораго мы побили тоже!.. Теперь я знаю, что руссо и пруссо два разные народа!
   Право, онъ мало чѣмъ отличался отъ своего "monagillo" -- церковнаго мальчика -- хорошенькаго, щеголеватаго и совсѣмъ не похожаго на Лазарильо изъ Тормеса, когда тотъ поступилъ на службу къ сельскому попу. Я расхохотался, видя, съ какой важностью этотъ крохотный "церковный чинъ" идетъ по улицѣ, распѣвая духовныя канты. Онъ такъ и зарисовался въ моей памяти.

[]

[]

II.
Замокъ "Siete Alias".-- Процессія Мадонны изъ Вильярамба,-- Герои пронунсіаменто,-- Новобранцы -- галлего.-- Лора дель-Ріо.-- Алколеа и ея кровавыя воспоминанія.-- Гвадахосъ.-- Въ окрестностяхъ Севильи,:

   Жила-была нѣкогда въ счастливое время арабскихъ халифовъ въ Испаніи красавица Зобеида, дочь правителя Кармоны... Разъ она вышла къ Гуадъ-эль-Кебиру погулять въ тѣни померанцевъ и кппарпсовъ. Солнце свѣтило ярко, птпцы, вмѣстѣ съ маврамп оставившія Пиренейскій полуостровъ, распѣлись такъ, что Зобепдѣ показалось, будто каждый листокъ звенитъ и щебечетъ. Только что опа, подойдя къ берегу, хотѣла сбросить платье и кинуться въ прозрачныя воды рѣки, какъ за деревьями послышалосъ ржапіе лошади и, минуту спустя, весь въ пѣнѣ бѣлый конь жадно бросился пить... По богатству сѣдла, украшеннаго драгоцѣнными каменьями, по золотымъ стременамъ и осыпанной бирюзой уздечкѣ Зобепда сообразила, что всадникъ долженъ быть однимъ изъ вельможъ кордуанскихъ. Но гдѣ онъ самъ?.. Пошла по тому направленію, по которому показалась лошадь, и на зеленой полянѣ встрѣтила лежащимъ молодого человѣка...
   Сначала думала, не спитъ ли онъ?.. Нѣтъ -- дыханія его не было слышно -- н, спустя немного, вернувшійся конь остановился надъ нимъ и громко заржалъ, точно призывая на помощь. Зобепда всмотрѣлась -- между плечами у всадника торчалъ обломокъ стрѣлы. Очевидно, его поразили измѣннически сзади. Блѣдное лицо было полно строгой красоты, глаза смежились. Онъ или въ обморокѣ отъ потери крови, или убитъ. Зобеида бросилась обратно къ Гуадъ-эль-Небиру, принесла воды, омыла ею лицо мавра -- и, къ ея радости, онъ открылъ глаза... Только одно мгновеніе ему удалось видѣть Зобеиду: вернувъ его къ жизни, дѣвушка, вся пылая отъ стыда и смущенія, ушла домой. Спасенный оказался сыномъ халифа Аль-Мансура... Долго его преслѣдовало чудное видѣніе наклонившейся надъ нимъ головки, съ длинными, "бросавшими тѣнь" на лицо рѣсницами, изъ-подъ которыхъ такъ ярко и привѣтливо смотрѣли очаровательные глаза... Аль-Мансуръ скоро умеръ. Новый халифъ рѣшилъ во что бы то ни стало отыскать красавицу, но ранѣе приказалъ надъ живописнымъ потокомъ Гуадъ-эль-Вакара, среди дикой и прекрасной мѣстности, построить громадный замокъ, обшилъ его мраморами, обвелъ рядами колоннъ, прорѣзалъ подковообразными арками. Комнаты, предназначенныя служить его избранницѣ, были украшены асулехо (изразцами) невиданной красоты, арабески ея стѣнъ исполнены лучшими ваятелями Кордовы и Гренады, одного золота пошло столько, что на него можно было купить любое готское королевство къ сѣверу отъ СіерраМорены. Полы покрылись сирійскими коврами, колонны -- серебряными листьями тонкой работы, между которыми висѣли сердоликовые гроздья; на тоненькихъ, едва замѣтныхъ золотыхъ цѣпочкахъ летали яркія птицы; между прорѣзами галерей вверху, въ аркахъ, протянулись серебряныя струны, и вѣтеръ, пролетая, будилъ въ нихъ мелодическіе стоны, похожіе на звуки арфъ... Всюду били фонтаны и росли чудные цвѣты, лучшіе, какіе могла только дать Африка и Востокъ... Когда все было окончено и замокъ, обведенный террасами и садами, казался издали стройнымъ призракомъ,-- халифъ началъ поиски Зобеиды. Годъ продолжались они. Халифъ уже отчаялся найти ее, но на склонѣ одного дня, утомленный отъ соколиной охоты, онъ пріѣхалъ въ Кармону и во дворцѣ своего намѣстника Абу-Ассана нашелъ, наконецъ, чудное видѣніе, разъ въ жизни явившееся ему. Это была Зобеида. Но -- мертвая! Она умерла въ тотъ же день и ее собирались уже отнести подъ кипарисы кладбища. Халифъ, приказавъ всѣмъ уйти, оставался до утра, оплакивая красавицу. На утро, вмѣсто того, чтобы опустить въ землю, онъ велѣлъ перенести ее въ замокъ... Когда тѣло Зобеиды поставили среди предназначенной ей комнаты, замокъ заперли и забили со всѣхъ сторонъ... Ничья живая душа не смѣла приближаться къ этой царственной и пышной могилѣ. Зелень вокругъ разрослась и покрыла ее отовсюду, только зубцы башенъ подымались надъ ея зелеными облаками...
   Кастильцы заняли Кордову...
   Пала Кармона -- и готы, какъ вездѣ, куда только проникали они, принялись бѣшено истреблять села и сады. Дошла очередь до замка Зобеиды. Зеленыя массы отовсюду обнявшей его растительности надъ тропинками Гуадъ-эль-Вакара привлекли вниманіе конквистадоровъ. Рыцарь Руисъ-де-Соріа счелъ это волшебное гнѣздо обителью демоновъ и съ нѣсколькихъ сторонъ поджегъ его!.. Сады исчезли и изъ-за нихъ, обгорѣлый, выступилъ чудный замокъ халифа... Когда испанцы ворвались туда -- посреди пышной залы еще лежалъ трупъ Зобеиды, на который нѣсколько вѣковъ не произвели никакого вліянія. Лѣтописецъ говоритъ, что, когда конквистадоры вбѣжали въ арабскій дворецъ, вверху слышались стенанія. Пуда въ этомъ не было никакого. Вѣтеръ, получивъ доступъ въ галереи и аркады стараго замка, тронулъ ихъ серебряныя струны, и онѣ звенѣли въ высотѣ надъ кастильцами, грабившими обитель мертвой мавританки...
   Послѣ этой легенды старыя руины "Siete fillas" влекли меня къ себѣ съ неудержимою силой. Я добрался наконецъ до нихъ черезъ тѣснины бѣшенаго потока, шумѣвшаго то внизу, когда дорога по карнизу скалъ подымалась къ ихъ высотамъ, то почти рядомъ со мною, когда, повинуясь направленію этихъ выступовъ, путь круто сбѣгалъ внизъ... Когда я добрался до "Siete fillas",-- на башняхъ его горѣло прощальное сіяніе заката. Онѣ стояли надъ скалами въ золотомъ ореолѣ -- черныя, рѣзко обрисовывавшіяся на поблѣднѣвшихъ ночныхъ небесахъ.
   Назадъ мы возвращались при лунномъ свѣтѣ... Серебристая пѣна потока еще ярче выдѣлялась въ синей тьмѣ скалъ и тѣснинъ... Когда мы выбрались изъ нихъ, Пеньяфлоръ уже спалъ и только за желѣзною рѣшеткою окна нашего кюрэ свѣтился огонекъ. Достойный священникъ ожидалъ насъ, сидя за столомъ, на которомъ красовалась бутылка агуардіенте изъ Кармоны, пузатенькій флаконъ съ малагою изъ Велесъ-Малаги и манцанильа изъ Хереса де-ла-Фронтера.
   Тутъ же во всей невинности, посреди большого, уложеннаго зеленью и бананами блюда простиралъ лапы кверху идеально зажаренный гусь, и не успѣли мы еще, войдя, поздороваться, какъ почтенная экономка внесла дымящееся и соблазнительно пахнувшее шафраномъ блюдо рису, приготовленнаго, по мѣстному обычаю, съ улитками. Давно мнѣ не приходилось такъ ѣсть въ Испаніи... Кюрэ лоснился благодушіемъ и веселостью... Когда я на другой день спросилъ его, что я ему долженъ -- онъ, покраснѣвъ, выпучилъ на меня глаза...
   -- Вы думаете, каждый день пріѣзжаютъ сюда руссо?..
   У меня былъ эмальированный портмоне Хлѣбниковской работы. Когда я предложилъ его кюрэ, восторгу его не было границъ. Впослѣдствіи онъ отыскалъ меня въ Севильѣ и подарилъ мнѣ, въ свою очередь, боченокъ хереса такого достоинства, о которомъ мы, глотающіе подъ этимъ именемъ гамбургскую мерзость, не имѣемъ и понятія. Когда я уже садился на лошадь, кюрэ еще разъ озабоченно спросилъ меня:

[]

   -- Такъ вы убѣждены въ томъ, что Руссіа и Пруссіа -- не одно и то же?
   -- Совершенно.
   -- Значитъ, руссо -- одно, а пруссо -- совсѣмъ другое?
   -- Вполнѣ.
   -- Ну, теперь я могу...-- "умереть спокойно", хотѣлось мнѣ закончить за него, такъ какъ я не слышалъ, чѣмъ онъ завершилъ начатую имъ фразу...
   Не успѣлъ еще Пеньяфлоръ исчезнуть позади за стройными кипарисами, какъ на дорогѣ передо мною вдали поднялись облака пыли, казавшіяся подъ этимъ солнцемъ золотыми. Чѣмъ ближе, тѣмъ загадочнѣе было, что скрывается за ними. Порою, когда пыль относило въ сторону, на дорогѣ мелькало что-то яркое, пестрое, но тотчасъ же новые клубы окутывали это...
   Когда мы подъѣхали вплоть, прямо на насъ вынеслись изъ этой пыли танцующія гитаны со своими новіо. Совершенно почернѣлыя, словно обожженныя, съ дико пылавшими глазами, онѣ съ такою бѣшеною и неуловимою быстротою отбивали какія-то до тѣхъ поръ навиданныя мною на, что я отъѣхалъ въ сторону, желая всмотрѣться въ нихъ. Змѣиныя движенія корпуса, удивительно граціозныя колебанія стана -- увлекли бы кого угодно. Прибавьте мелькавшія въ пыли красивыя ноги, звонъ гитаръ, щелканье кастаньетъ.-- и вы поймете мое изумленіе, когда вдругъ изъ-за нихъ выступили карабинеры, мальчики въ красныхъ сутанахъ, съ громадными восковыми свѣчами въ рукахъ, братства съ зелеными, золотомъ вышитыми знаменами и хоругвями и за ними клиръ пѣвчихъ, причетниковъ, капеллановъ, пѣвшихъ гимнъ Богородицѣ. Позади, на прикрытыхъ парчею носилкахъ, подъ зонтикомъ изъ роскошныхъ страусовыхъ перьевъ, вся блистая золотомъ, въ атласномъ, затканномъ имъ платьѣ, въ брилліантовой діадемѣ, въ такой же ривьерѣ, въ серьгахъ, въ браслетахъ, въ облакѣ драгоцѣнныхъ кружевъ двигалась статуя Мадонны. Громадные волоса падали назадъ, завитые въ локоны.
   -- Что это? спрашивалъ я у моего спутника.
   -- Процессія... Мадонна изъ Вилльярамбы...
   -- Куда же она направляется?
   -- Въ Пеньяфлоръ...
   Позади опять клиръ, опять братства со знаменами и въ хвостѣ вновь бѣшенно, подъ звонъ гитаръ и щелканье кастаньетъ, пляшущія гитаны...

[]

   Черезъ часъ пути показался вдали старинный городъ Лоро дель-Ріо -- такой старинный, что Римъ передъ нимъ является юношей. По крайней мѣрѣ, основаніе его кастильскіе патріоты приписываютъ ни кому иному, какъ сыну Каина -- Тубалу, который, будто бы, умирая отъ голода, поймалъ здѣсь серну и съѣлъ ее сырою... Онъ огородилъ это мѣсто стѣною и назвалъ его "вѣрнымъ убѣжищемъ", потомъ отправился въ дальнѣйшія странствованія по Испаніи и въ Толедо нашелъ уже громадный и многолюдный городъ, который онъ подчинилъ себѣ и правилъ имъ.
   -- Вы не шутите съ Лоро дель-Ріо. Когда-то здѣсь было семьдесятъ тысячъ жителей и для войнъ съ готами онъ выставлялъ десять тысячъ копій, сообщилъ мнѣ спутникъ.
   -- Когда-то! А сколько здѣсь теперь?
   -- Ну, что теперь! уклончиво отвѣчалъ онъ.
   -- Однако? Я хотѣлъ бы знать.
   -- Теперь тысячъ семь есть все-таки.
   -- Недурно!..
   -- Что хотите! Въ Андалузіи, несмотря на то, что небеса ее благословили -- прироста населенія нѣтъ!
   -- Почему?
   -- Вся земля принадлежитъ пяти -- шести фамиліямъ!.. Некуда андалузцу дѣваться -- приходится бѣжать въ Америку...
   Лоро дель-Ріо стоитъ посреди плодоносныхъ равнинъ... Проѣзжая по его улицамъ, я въ первый, разъ удивился отъ души, увидѣвъ испанцевъ работающими.
   -- Что это значитъ?

[]

   Спутникъ мой пожалъ плечами.
   -- Вы знаете, у здѣшнихъ жителей много арабской крови въ жилахъ!..
   Площадь Лоро дель-Ріо -- была шумна и переполнена народомъ.
   -- Что это, праздникъ?
   -- Нѣтъ. Пока здѣсь расположились бивакомъ новобранцы -- галлего, т.-е. галисійцы.
   Я съ любопытствомъ всматривался въ нескладныя фигуры сѣверянъ, очевидно, жутко чувствовавшихъ себя посреди насмѣшливыхъ, юркихъ, ловкихъ и проворныхъ, какъ обезьяны, андалузцевъ.
   Въ Лоро дель-Ріо доживаютъ свой вѣкъ на покоѣ нѣсколько генераловъ -- героевъ еще недавнихъ пронунсіаменто...
   -- Съ ними примирилось правительство? спросилъ я.
   -- Примирилось? Да оно и не ссорилось.
   -- Какъ, вѣдь они всѣ участвовали въ военныхъ мятежахъ.
   -- Ну?.. Они и получили за это.
   -- Что получили?
   -- Кто былъ капитаномъ, тотъ прямо въ генералы выскочилъ, а поручикъ -- въ полковники (coronel).

[]

   -- Это что за порядокъ такой?
   -- Да вѣдь ихъ много.
   -- Ну?
   -- Если мало, тогда разстрѣливаютъ, а много -- такъ производятъ черезъ чинъ и даже черезъ два.
   Еще разъ приходилось подивиться испанскимъ порядкамъ.
   -- Какъ же, вѣдь они все-таки показали настоящую испанскую храбрость!...
   -- У насъ ихъ еще не такъ много, большая часть въ Мадридѣ поселилась.
   -- Зачѣмъ?
   -- Ну, какъ же! Вѣдь имъ пенсіонъ идетъ.
   -- И пенсіонъ!
   -- Да развѣ можетъ быть генералъ безъ пенсіона. А у насъ въ Испаніи, если хочешь получать пенсіонъ, живи въ Мадридѣ. Въ провинціи -- его никогда не доищешься. Не посылаютъ, да и только.
   -- Странные порядки!
   -- Что хотите, все въ странѣ и всѣми мѣрами и силами стягиваютъ къ Мадриду... Провинція хоть умри, лишь бы Мадридъ блисталъ!.. О, Мадридъ много, много намъ стоитъ...
   Изъ Лоро дель-Ріо съ живущими на покоѣ героями ея пронунсіаменто -- воспоминаніе невольно уноситъ на кровавыя поля Алколеи, гдѣ когда-то Навахесъ и Серрано разыграли одинъ изъ самыхъ трагическихъ актовъ испанской усобицы!.. О нихъ даже поется въ знаменитой пѣснѣ испанскихъ нищихъ-солдатъ. Вы не знаете, разумѣется, что значительный процентъ здѣшняго нищенства составляютъ именно за ненадобностью выброшенные на большую дорогу солдаты. Государство не помогаетъ имъ ничѣмъ. Имъ предоставляется право жить общественною благотворительностью -- и только. Въ одномъ изъ испанскихъ городовъ я увидѣлъ много старыхъ ветерановъ, стоящихъ на углахъ улицы съ протянутыми руками. Они пѣли именно эту унылую пѣсню.

[]

    Помогите!.. Еслибъ могъ,
   Я работалъ бы, какъ люди.
   Но куда уйдешь безъ ногъ?
   Боже, милостивъ мнѣ буди!
    Я въ Наваррѣ цѣлый годъ
   Билъ врага на-пропалую,
   За свободу и народъ,
   За страну мою родную...
    Донъ-Карлосъ -- убрался вонъ,
   Отдохнуть пришлось немного!..
   Чу, опять со всѣхъ сторонъ
   И смятенье, и тревога!
    Защищая короля
   И отечество съ любовью,
   Алколейскія поля
   Мы полили нашей кровью...
    Я безъ гроша шелъ весной,
   Домъ отцовскій недалеко,--
   Вдругъ меня вернули въ бой
   Въ мусульманское Марокко...
    Героическій погромъ
   Всѣ прославили газеты...
   Потерялъ я ноги въ немъ,--
   Заработавъ эполеты.
    Искалѣченный, домой
   Я вернулся... Ради неба --
   Братья, сжальтесь надо мной,
   Умираю, дайте хлѣба...
    Помогите, еслибъ могъ --
   Я работалъ бы, какъ люди!
   Но куда уйдешь безъ ногъ?..
   Боже, милостивъ мнѣ буди!..

[]

   Этотъ день мы проѣзжала множество чудныхъ деревень, похожихъ на городки, съ кипарисами и пальмами, кажется, еще помнящими счастливыя времена мавританскаго владычества. На высокихъ горахъ рисовались замки. На сѣдловины выбѣжали посмотрѣть на насъ повисшіе надъ головокружительными отвѣсами тѣ же андалузскіе бѣлые дома. Они весело блестѣли на солнцѣ своими окнами. Какъ ласточкины гнѣзда, прилѣпились къ выступамъ и карнизамъ утесовъ плоскія кровли. Видимо, здѣсь уже начинается край легендъ, полугероическихъ, полуразбойничьихъ. То и дѣло наталкиваешься на вооруженныхъ картинныхъ сторожей, которыхъ, не зная, можно принять издали за охотниковъ. Кактусы все крупнѣе и крупнѣе, алоэ выше и смѣлѣй выбрасываютъ свои стволы а la raquette, фиговыя пальмы уже не являются исключеніями, по вѣтру несется благоуханіе лимонныхъ деревьевъ... Тяжелые холмы Кармоны налѣво и, наконецъ, при впаденіи рѣки того же имени въ Гвадалквивиръ раскидывается деревушка Гвадахосъ, еще недавно бывшая городомъ... Здѣсь теперь почти никто не живетъ. Страшная лихорадка разогнала населеніе, и Гвадахосъ -- въ руинахъ, точно черезъ него прошли гладъ, трусъ и нашествія иноплеменныхъ. Путешественниковъ предупреждаютъ, чтобы они не останавливались. Ночлегъ въ брошенной деревнѣ такъ же губителенъ, какъ и въ Пестумѣ, въ Южной Италіи. Нѣсколько часовъ, проведенныхъ тутъ, снабдятъ васъ лихорадкой если не на всю жизнь, то навѣрное на нѣсколько лѣтъ. Хорошо только живется свиньямъ и, право, онѣ составляютъ едва ли не единственное населеніе пустыннаго Гвадахоса. Это мерзкое мѣсто почти вплоть подходитъ къ счастливымъ и богатымъ долинамъ, орошаемымъ Гузской, которую арабы называютъ улыбающейся. Тосина и Контильяна -- два полуарабскихъ городка, почти локоть къ локтю. Тутъ вамъ покажутъ, гдѣ нѣкогда стояли арабскіе альказары. Нѣкогда! Испанцы умѣютъ прекрасно разрушать, но возстановлять разрушенное совсѣмъ не ихъ дѣло. Бренесъ -- уже около самой Севильи, отсюда до королевы Андалузіи -- верстъ десять, не больше... За Бренесомъ, подъ самою Севильей -- опять встрѣча...
   Передъ нами, уже въ огнистомъ блескѣ заката -- новая процессія Мадонны.
   Это Мадонна изъ Кармоны... Здѣсь положительно христіанство обратилось въ исключительное почитаніе Дѣвы. Чистая, святая, свѣтлая, идеалъ кроткой красоты и милосердія, Мадонна плѣняетъ воображеніе андалузцевъ, какъ она является исключительнымъ культомъ для неаполитанцевъ и сицилійцевъ. Въ нѣкоторыхъ округахъ Андалузіи въ процессіяхъ Мадонны, передъ статуей Дѣвы, носимой по улицамъ на плечахъ благочестивыхъ поклонниковъ, устроены кружащіеся апараты, на которыхъ стоятъ одѣтыя ангелами дѣти изъ самыхъ красивыхъ въ городѣ. Малютокъ часто утомляетъ быстрое и головокружительное вращаніе. Бывали случаи, что они умирали. Что же ихъ матери? Онѣ съ радостною улыбкою припадаютъ къ подножію статуи и благодарятъ Мадонну за то, что ихъ ребенокъ понравился Ей и Она унесла его на небо "въ пажи себѣ"... То же самое занесено испанцами и въ нѣкогда принадлежавшее имъ Неаполитанское королевство. Прочтите разсказы Энрикетты Караччіоло, и вы увидите въ нихъ яркое отраніеніе испанскихъ началъ, внесенныхъ въ итальянскую жизнь. Когда савойское правительство въ Неаполитанской области приказало со всѣхъ угловъ снять и перенести въ церкви статуи Мадонны -- надо было видѣть, что тамъ творилось! То же самое повторялось въ маленькихъ городахъ Испаніи. Женщины рыдая бѣгали по улицѣ съ распущенными волосами и исцарапанными лицами. На исполнителей этого приказанія онѣ набрасывались съ бѣшенствомъ, хотя властью руководило прекрасное чувство: дѣло въ томъ, что англійскіе матросы съ одной стороны и карлисты -- съ другой, первые спьяна, вторые, желая вызвать возбужденіе въ народѣ -- деревянныя статуи Мадонны но ночамъ пронзали кинжалами и ножами. Впослѣдствіи неаполитанцы поняли и оцѣнили заботливость власти. Въ Андалузіи народъ до сихъ поръ не примирился съ этимъ.

[]

[]

   Вы знаете ли, чѣмъ иногда грозитъ здѣсь оставленная любовница? Разумѣется, въ тѣхъ случаяхъ, если она не уложитъ измѣнника на мѣстѣ ударомъ ножа -- что случается чаще!
   -- Пойду и пожалуюсь на тебя моей Мадоннѣ.
   Точно также и юноша склоняетъ передъ Нею колѣна, умоляя "Дѣву" смягчить сердце жестокой красавицы, не желающей знать его вовсе, равнодушной къ ухаживаніямъ добраго молодца.
   Еще недавно въ одну изъ церквей Пальмы вошла гитана съ ребенкомъ, пробилась сквозь толпу и, подойдя къ мраморной статуѣ Мадонны, изображенной сидящею,-- положила Ей на колѣни дитя.
   -- Святая, онъ оставилъ и бросилъ насъ... Пусть же его сынъ умолитъ твое сердце вернуть намъ отца.
   Толпа кругомъ разрыдалась, а старый іерей-импровизаторъ -- сказалъ свое лучшее слово.
   Испанцы и сицилійцы любятъ Мадонну и поклоняются Ей не только какъ идеалу благости, но и какъ совершеннѣйшей красотѣ. Въ этомъ отношеніи въ обожаніи ихъ есть что-то языческое.
   Я никакъ не могу забыть проповѣди, слышанной мною въ Тосинѣ.
   Молодой падре, весь взволнованный и дрожащій, наклонился съ каѳедры и, вдохновенно указывая на Мадонну, крикнулъ толпѣ:
   -- Молитесь Ей! Она пойметъ васъ. Богъ-Отецъ ужасенъ въ гнѣвѣ, отъ Его дыханія вся земля можетъ исчезнуть, какъ пылинка, взглядъ Его спалилъ Содомъ и Гомору, мановеніе руки очистило землю всемірнымъ потопомъ... Богъ-Сынъ будетъ судить васъ. Вы Его мучили и распяли. Она одна -- святая, чистая "красавица неба", созвѣздіе вѣры -- за васъ плачетъ, потому что Она одна можетъ понять васъ и сострадать вамъ.

[]

   И падре, склонивъ передъ Нею колѣна, продолжалъ уже въ какомъ-то изступленіи:
   -- Ты непорочная, Ты великая, божественная, пронзенная мечами, Ты носительница любви, Ты страдалица мать, Ты знавшая земную муку о Сынѣ, ты вскормившая Бога человѣческою грудью, Ты граціозная, воздушная и т. д...
   Когда процессія Мадонны осталась за нами и мы сдѣлали еще съ версту, вдали вдругъ раскинулся бѣлый миражъ, съ величавыми башнями и одною стройно и царственно подымавшеюся выше всѣхъ.
   -- Что это? спросилъ я.
   -- Севилья!..
   Королева Андалузіи...
   Тутъ уже конецъ порогу и вестибюлю прекраснаго края.
   Сама Андалузія кругомъ, пышная, прелестная, которую даже кастильцы не могли убить до конца -- даже они не отучили ее смѣяться, пѣть и плясать!..
   Я три раза посѣщалъ этотъ чудный городъ -- и всегда сердце у меня билось сильно-сильно, какъ только призракъ его розовой хиральды показывался вдали! Такъ только въ юности приближаются къ мѣсту свиданія съ любимой женщиной. Я не могъ бы въ полной мѣрѣ выразить, что я чувствовалъ въ эти минуты -- и радость встрѣчи, и предчувствіе новыхъ поэтическихъ настроеній, и сладкая грусть о дивныхъ быляхъ, пережитыхъ на его бѣлыхъ съ синими тѣнями улицахъ. Сколько разъ онѣ снились мнѣ въ туманахъ и морозахъ далекаго унылаго Сѣвера и какимъ тепломъ въ мутную будничную дѣйствительность вѣяло отъ этихъ воспоминаній. Право, передъ этими свиданіями я старался, чтобъ меня не видѣли сосѣди по вагону или спутники по дорогѣ. Имъ, пожалуй, были бы смѣшны слезы на глазахъ бородатаго, чуждаго имъ иностранца. А уѣзжая отсюда и оглядываясь въ послѣдній разъ на силуэтъ собора, съ какой тоской я посылалъ этой царицѣ Андалузіи свое безнадежное "прощай!"

[]

[]

СЕВИЛЬЯ

Миражи. Впечатлѣнія. Легенды.

Изъ трехъ поѣздокъ 1886--1893--1696 гг.

[]

А quien Dios quiere -- en Sevilla la da de vivir.
Кого Богъ любить -- тотъ въ Севильѣ живетъ.
Андалузская пословица.

I.

   Чѣмъ ближе къ "королевѣ Андалузіи", какъ до сихъ поръ называютъ Севилью испанцы, тѣмъ сильнѣе охватываетъ васъ лихорадочное ожиданіе. Не оттого ли нѣкоторые путешественники, пробывшіе здѣсь слишкомъ короткое время,-- вынесли отсюда только разочарованіе? Думаешь встрѣтить чудо,-- но оно сразу въ руки не дается... А между тѣмъ изъ окна вагона послѣдніе два часа пути пристально смотришь на югъ,-- не покажется ли подъ солнцемъ розовая хиральда и весь этотъ бѣлый городъ изъ-за старыхъ римскихъ стѣнъ и башенъ. То, о чемъ мечталось чуть не на школьной скамьѣ, поэтическія былины и яркія сказки прошлаго еще стоятъ заманчивыми призраками надъ "Жемчужиною Бетики", которой сотни писателей посвящали и посвящаютъ вдохновеннѣйшія страницы. Грезятся благородные мавры -- строители, ученые, поэты и рыцари въ невиданномъ блескѣ ихъ восточной пышности, отдѣлавшіе Севилью, какъ талисманъ, въ драгоцѣнную оправу. Воскресаетъ эпопея борьбы съ крутолобыми готами, умѣвшими только разрушать и ничего взамѣнъ не создавшими. Въ сумеречной дали вся точно изъ густыхъ тѣней складывается мрачная и зловѣщая фигура предтечи Филиппа II -- донъ Педро III Жестокаго, этого Людовика XI, Іоанна Грознаго Испаніи... Словно въявь мерцаетъ мечтательная, ясная, лунная ночь. Весь въ свѣту причудливый балконъ, съ него спущена шелковая лѣстница. И балконъ, и она рѣзкою тѣнью обрисовались на бѣлой стѣнѣ. Кто это? Донъ Хуанъ или Альмавива? Внизу суетится юркій, какъ обезьяна, остроумный, какъ только можетъ быть остроуменъ одинъ андалузецъ -- Фигаро. Чей это тонкій граціозный силуэтъ наверху? Инесъ, Розина, Эльвира, донья Соль?.. Чьи радостныя трели такъ сладко таютъ въ тепломъ воздухѣ? А за мирадорами дворца, еще хранящаго мавританское кружево арабесокъ, не Эстрелья ли де Тавера -- "Звѣзда Севильи"... Па страшную высоту поднялась восточная арка собора. За нею мистическій мракъ и тишина. На его холодныхъ плитахъ замерла полная отчаянія и тоски кроткая подруга угрюмаго злодѣя -- Марія Падильа... Что это за шумъ на улицѣ -- звонъ стали, гнѣвные крики?.. Съ кѣмъ завелъ новую ссору донъ Сезаръ де Базанъ?.. Или не Эрнани ли отбивается отъ королевской стражи?.. Надъ Гуадъ-эль-Кебиромъ, который по старой памяти такъ и зоветъ народъ -- башня; на ней -- весь ушедшій въ восторгъ Мурильо. Чего онъ ждетъ? Сосѣди увѣряютъ: для него разверзаются небеса и изъ бездны свѣта является Мадонна... Иначе бы онъ и не умѣлъ писать ее такъ!.. Какіе образы, какія воспоминанія! Де Руэда, Тирсо де-Молина, Мольеръ, Корнель, Байронъ, Бомарше, Моцартъ, Пушкинъ, Теофиль Готье, Викторъ Гюго, Хосе Сорилья, Верди, Россини, Шиллеръ, бизе, Массне, Даргомыжскій, Алексѣй Толстой -- звучными строфами, геніальною музыкою -- живописали этотъ городъ и тѣ, кто послѣ нихъ является сюда -- тоже находятъ сказать о немъ еще что-нибудь! Мадридскій поѣздъ, весь закутавшійся въ черную тучу удушливаго дыма, довольно-таки медленно тащилъ насъ,-- испанскія желѣзныя дороги никогда не торопятся. Позади остались "счастливые дни" Аранхузса, жилой музей въ каменныя цѣпи закованнаго гордаго Толедо, грезящая до сихъ поръ о маврахъ и по нимъ тоскующая Кордова; Сіерра Морена, гдѣ что ни утесъ, то легенда. Кругомъ раскидываются мягкія, нѣжащія взглядъ поля,-- посмотрите, въ какой золотистой дали пропадаютъ они!.. И опять -- это проклятіе современной Испаніи -- пустыри, пустыри и пустыри. Какъ мало обработано земли, какъ много ее пропадаетъ даромъ, а рядомъ нищета, недовольство, вырожденіе. И невольно отъ чудныхъ видѣній прошлаго вы переходите къ печальной дѣйствительности сегодняшняго дня. Вы видите ее -- Испанію настоящую, Испанію упадка,-- расплачивающуюся цѣлыми вѣками блѣдной немочи за злодѣйства Филиппа II и ему подобныхъ. Немезида исторіи страшно мститъ ей за порабощеніе мысли, за бѣлую горячку инквизиціи, за кошмаръ религіознаго и племенного угнетенія, за убыточныя завоеванія, за истребленіе цѣлыхъ народовъ, за моря благородной крови, пролитой ею... Эта нынѣшняя Испанія -- все яснѣе выдвигается и заслоняетъ вамъ легенды и сказки! Отъ нея вы не отдѣлаетесь нигдѣ!

[]

   Отъ далекаго прошлаго здѣсь осталось много прекраснаго.
   Старые обычаи не совсѣмъ задохнись въ дыму костровъ, въ этихъ quemadero {Quemadero -- такъ въ Севильѣ назывались костры, воздвигавшіеся священнымъ трибуналомъ.}. Пѣсня и пляска изъ-подъ бичей св. Гермаидады вышли не особенно истерзанными и всюду еще пробивается струя поэтическаго чувства, но то, чѣмъ живъ народъ -- его достоинство, вѣра въ себя, его творческая сила, увы, изсякли и на этой, и въ этой спаленной солнцемъ почвѣ. Развратъ правящихъ классовъ, къ какой бы партіи здѣсь они ни принадлежали -- все равно, идетъ рядомъ съ неспособностью кастильца легально и упорно бороться за свои кровные интересы. Не то, чтобы онъ уступилъ и успокоился, но его борьба носитъ характеръ конвульсій, смѣняющихся столбняками, а такимъ путемъ далеко не уѣдешь. Колоссальное богатство Андалузіи при маврахъ основывалось на плодородіи земли, отлично орошенной и принадлежавшей не халифу, а народу. Если бы нынѣшній севильскій мужикъ захотѣлъ дѣлать то же, ему нечего было бы обрабатывать: земля у него отнята. Самостоятельная сельская община, бывшая еще въ первые годы нынѣшняго столѣтія полнымъ распорядителемъ полей, уничтожена. Вмѣстѣ съ ней исчезли ирригаціонныя работы, каналы, разносившіе воду, какъ кровь по организму, во всѣ концы провинціи. Самый Гвадалквивиръ, по которому ходили суда, обмелѣлъ и недалеко то время, когда мелко сидящіе пароходы должны будутъ останавливаться въ Утрерѣ, а потомъ въ Хересѣ де-ла-Фронтера, бросивъ Севилью на высохшей рѣкѣ. Лучшій въ мірѣ климатъ, про который арабы говорили: "Севильскій халифатъ -- отраженіе рая. Здѣсь никто не бываетъ боленъ и смерть всегда запаздываетъ", сдѣлался отвратительнымъ. Лихорадка -- простая и болотная, какъ кругъ по водѣ, захватываетъ все большее и большее пространство. Есть деревни, гдѣ вовсе нѣтъ здоровыхъ людей, есть совершенно вымирающія! Despoblaclos {Обезлюденное -- буквально. Такъ здѣсь называются села безъ жителей, гдѣ стоятъ въ развалинахъ одни дома.} попадаются на мѣстѣ еще недавно процвѣтавшихъ селеній. Мадридское правительство сдѣлало все, чтобы убить -- земледѣліе Андалузіи. Можете ли вы повѣрить тому, чтобы крестьянскія земли, общинныя и частныя, были отняты у владѣльцевъ?.. Это продѣлалъ "палачъ Севильи", какъ его здѣсь называютъ, генералъ Эспартеро! Желая создать классъ "среднихъ владѣльцевъ", онъ объявилъ поля принадлежащими казнѣ и распродалъ ихъ. Деньги, вырученныя такимъ образомъ, обратились на пустяки, или раскрадены мадридскими чиновниками, а земледѣліе сведено къ нулю. Всякій разъ, когда андалузскіе крестьяне требовали возвращенія ихъ земель -- репрессаліи, направленныя противу ограбленнаго населенія, были ужасны. Кортесы, какая бы партія ни стояла во главѣ ихъ, Кановасъ съ Пидалемъ или Сагаста съ Кастеларомъ, все равно,-- опьяняя страну трескомъ и блескомъ благихъ намѣреній и великолѣпныхъ рѣчей -- не обращали никакого вниманія на жалобу здѣшняго мужика, совершенно растерявшагося отъ безземелья и голодовки.

[]

   Уже знакомый съ этою стороною испанской жизни, я не безъ грустнаго удивленія все-таки смотрѣлъ на громадные пустыри, захватывающіе десятки миль,-- среди "такого изобилія плодовъ земныхъ и благорастворенія воздуховъ", гдѣ могло бы кормиться населеніе въ двадцать разъ большее... Крошечныя поля, окруженныя кактусами, и опять сухая, какъ змѣиная кожа, растрескавшаяся поверхность заброшенныхъ земель. На нихъ только выкидываетъ вверхъ свои стволы алоэ а raquette, которые народъ здѣсь образно называетъ mundadientes del diable -- "чортовыми зубочистками". Кое-гдѣ ослы отмахиваются длинными ушами отъ оскорбляющихъ ихъ музыкальные вкусы свистковъ нашего поѣзда, да свиньи опрометью кидаются отъ него прочь,-- и опять ни жизни, ни движенія! Мелькнетъ въ сторонѣ подъ солнцемъ ослѣпительно бѣлый домъ андалузскаго мужика и вы видите, что и тутъ -- ни двора, ни сада. Это вента, торгующая чѣмъ попало... Въ вентѣ вы застанете -- сторонниковъ Мадрида. У нихъ есть на что пить. Изъ столичнаго воровства и имъ перепадаютъ крохи. Они большею частію бывшіе бандиты или, еще хуже, шпіоны и подстрекатели! Право, начинаешь забывать красоту чисто африканскаго пейзажа, бѣлыхъ домовъ, такъ идущихъ къ темной синевѣ жаркаго неба, алоэ, одиноко рисующихся на его строгомъ фонѣ. Разъ подмѣтишь изъ-за показной декораціи серенадъ, черноокихъ маноллъ, эстудіантинъ -- настоящую физіономію края съ его населеніемъ, нищенскимъ, забитымъ и невѣжественнымъ,-- и невольно дѣлается жутко. Пока не попадешь въ суету и кутерьму большого города -- съ этимъ чувствомъ никакъ разстаться не можешь.

[]

   Поэтому именно нельзя судить объ Испаніи по ея большимъ городамъ. Маленькіе и деревни -- одни рисуютъ ее въ настоящемъ видѣ. Только тутъ вы замѣчаете, до какого ужаснаго паденія дошелъ народъ, нѣкогда владѣвшій полуміромъ. Даже мѣстные писатели, какъ, напримѣръ, Альмираль, превосходную книгу котораго мы не разъ рекомендовали всѣмъ, кто желаетъ познакомиться съ запиренейскими особенностями,-- отмѣчаютъ полное разореніе, безграмотность, суевѣріе и чисто мусульманскую апатію, которыя охватили уже болѣе двухсотъ лѣтъ населеніе въ свой заколдованный кругъ. Мадридъ не старается вывести его изъ спячки. Онъ, напротивъ, живетъ невѣжествомъ и косностью народа. Тѣ области, которыя, какъ Каталонія и Бискана, прогрессируютъ и развиваются въ европейскомъ смыслѣ этого слова, для него что-то въ родѣ "bête noire". Центральное правительство, какъ вся Испанія большихъ городовъ, исключительно показное. Занимаясь выспренными вопросами?-- оно не обращаетъ никакого вниманія на вымирающую деревню, ту именно, изъ которой нѣкогда выросло величіе страны. Ничего, что бы напоминало современную культуру, здѣсь нѣтъ: ни дорогъ, ни мостовъ, ни школы, ни пріюта для путешественника, если вы вздумаете сунуться немного въ сторону отъ желѣзной дороги. Какъ и въ средніе вѣка -- приходится обращаться съ просьбою о гостепріимствѣ къ мѣстному священнику. Откажи онъ -- и вы, даже зная языкъ, останетесь на улицѣ голодный, на произволъ судьбы. Деревня -- это дойная корова. Правительство не создало ни одного учрежденія, которое бы защищало ея интересы, покровительствовало ей. Напротивъ, всѣ, кто ея касаются, имѣютъ офиціальною цѣлью только одно вымогательство. Школы, даже плохенькія, существовавшія еще въ началѣ ХІX-го вѣка, закрыты. Есть цѣлыя волости (иначе не знаю, какъ назвать эти административныя ячейки), цѣлые города безъ нихъ. На 15,000 населенія округа Картами въ Андалузіи -- ни одного училища, на городъ Пуэрта С-та Марія, выстроившій самую громадную въ Испаніи "plaza de toros" для боя быковъ, въ которой помѣщается свободно 24,000 чел., была одна школа, но и та закрыта, потому что правительство отказалось содержать ея учителя. Зато та же Puerta S-ta Maria въ качествѣ представителя посылаетъ въ кортесы -- тореро!.. Болѣе интеллигентнаго защитника мѣстныхъ интересовъ городъ не нашелъ! Взысканіе податей и недоимокъ производится съ жестокостью, непонятной даже и въ полуазіатскихъ государствахъ. У несостоятельныхъ продаются дома -- единственный уголокъ, еще принадлежащій имъ на землѣ! Отсрочекъ при этомъ никакихъ. Масса "despoblados" объясняется именно этимъ обстоятельствомъ. Вы иногда не только въ селеніи, но и въ небольшомъ городѣ не найдете почтовой марки, нѣтъ почтовой конторы, потому что правительство считаетъ излишнимъ держать такую. Уголокъ Африки -- въ полномъ смыслѣ слова. Такимъ же точно благоустройствомъ можетъ похвалиться Марокко, гдѣ впрочемъ въ каждой деревнѣ есть мечеть и при каждой мечети обязательно существуетъ школа, такъ что въ этомъ отношеніи даже современные арабы стоятъ неизмѣримо выше испанцевъ! Чѣмъ и какими интересами живутъ эти издали такія красивыя, ослѣпительно бѣлыя на темно-голубомъ фонѣ неба, плоскокровельныя съ двумя, тремя пальмами, сельбища -- положительно непонятно. Въ одной Андалузіи въ 1888 -- 1889 гг. было назначено въ продажу за неплатежъ податей въ казну болѣе 50,000 имѣній!.. Когда объ этомъ поднялся вопросъ въ кортесахъ, господа депутаты нашли ниже своего достоинства заниматься интересами деревни! Даже въ городахъ, какъ Толедо, Кордова -- устроены на улицахъ фонари, никогда не зажигающіеся, а въ менѣе значительныхъ -- о фонаряхъ имѣютъ понятіе развѣ тогда, когда они являются подъ глазами. Севонъ дождей всюду сопровождается наводненіями. Магометанинъ говоритъ: кысметъ (судьба!) -- предопредѣлено, и на этомъ успокаивается. Испанецъ андалузской деревни, усвоившій себѣ мусульманскій индиферентизмъ, не говоритъ даже и этого. Были случаи, когда при разливахъ бѣшеныхъ водъ пропадали и стирались съ лица земли цѣлыя деревни -- Мадридъ узнавалъ объ этомъ только въ сроки, когда надо было получать съ нихъ подати. Не только не строятъ новыхъ плотинъ и мостовъ, но и тѣ, которые были созданы арабами, разрушаются, никѣмъ не поддерживаемые. Альмираль свидѣтельствуетъ, что деревня не можетъ похвастаться даже свободой. Полупридушенная въ большихъ городахъ, она въ маленькихъ и въ селахъ раздавлена совсѣмъ. Въ каждомъ сельбищѣ есть непремѣнно крохотный, но жестокій, жадный и полномочный деспотъ. Этихъ алькадовъ, которыхъ такими привлекательными чертами рисовали Лопе де-Вега и Кальдеронъ, здѣсь называютъ cacique'ами, отъ имени тирановъ, нѣкогда душившихъ населеніе южно-американскихъ общинъ. Касикизмъ -- одна изъ ужаснѣйшихъ язвъ современной Испаніи. Бичъ ея народа, вѣрный слуга всякой партіи, добившейся господства, рабъ и деспотъ въ одно и то же время. Листы съ именами депутатовъ высылаются изъ Мадрида губернаторамъ провинцій -- тѣ отправляютъ ихъ къ касикамъ, и горе тому изъ нихъ, кто не сыграетъ указанной ему роли въ избирательной комедіи. Въ свою очередь горе избирателю, который не подчинится волѣ касика, если этотъ спроситъ его мнѣнія. Чаще обходятся и безъ этого! Испанскій авторъ говоритъ: касикъ -- это на маленькомъ пространствѣ феодальный сеньоръ стараго добраго времени. Онъ господинъ "vidas y haciendas" -- жизней и имуществъ. Стоитъ только кому-нибудь заговорить противъ касика -- касикъ обращается къ жандармеріи и волосы становятся дыбомъ, когда читаешь, что продѣлываетъ послѣдняя. Убьютъ и бросятъ на дорогѣ за "тайное намѣреніе" бѣжать. Такимъ образомъ бандитизмъ, карабинерныхъ командъ здѣсь смѣнилъ неофиціальное разбойничество, гнѣздившееся нѣкогда въ сіеррахъ.

[]

[]

   Касикъ назначаетъ и увольняетъ всѣхъ мелкихъ должностныхъ лицъ города и деревня или округа. Вмѣстѣ съ этими сотрудниками -- онъ эксплуатируетъ все, что можетъ. Взяточничество развито вовсей Испаніи съ верху до низу. Касикъ посылаетъ долю начальству, то, въ свою очередь, дѣлится съ Мадридомъ,-- поэтому съ бѣдняка дерутъ, на зло пословицѣ, но семи шкуръ, не оставляя ему для его собственныхъ надобностей ни одной. Купля и продажа тѣла во время набора доходитъ до невѣроятнаго. Всеобщая воинская повинность введена въ Испаніи давно, но служатъ только нищіе, которымъ нечѣмъ откупиться. Наканунѣ дня тиража, производимаго обыкновенно конфиденціально (Херрера и его книга о войскѣ), касикъ назначаетъ у себя вечеромъ "совѣщаніе". Это ничто иное, какъ мошенническій сговоръ -- кто сколько можетъ ему заплатить. У кого деньги, тотъ никогда не попадетъ на службу, будь онъ здоровъ какъ быкъ, воспитываемый для цирка. Кто бѣденъ, того берутъ, хоть бы онъ былъ въ послѣднемъ градусѣ чахотки. Гонсало-ди-Ріера въ кортесахъ обратилъ вниманіе на это обстоятельство, благодаря которому андалузскіе новобранцы являлись годными только для госпиталей; но ему всѣ поголовно шикали, находя такія откровенія "не патріотичными"!.. Чѣмъ больше назначается имѣній, за неплатежъ податей, въ продажу, тѣмъ касику выгоднѣе. Никто кромѣ него не смѣетъ торговаться. Онъ забираетъ себѣ за безцѣнокъ все, что есть лучшаго. Его земля растетъ и въ концѣ концовъ деревня попадаетъ къ нему, безземельная и обездоленная, хуже нѣмъ въ крѣпостную зависимость! Касикъ, или самъ, или присные его -- непремѣнно ростовщики. Въ странѣ -- неизвѣстны поземельные банки или другія кредитныя учрежденія, которыя оперировали бы для деревни. Поэтому сельскій кулакъ въ липѣ касика или его креатуры быстро разоряетъ все кругомъ. Правительство не вмѣшивается. Лихвенные проценты, какихъ бы размѣровъ ни достигали -- не преслѣдуются вовсе. За гектолитръ зерна передъ посѣвомъ полей возвращается шесть гектолитровъ послѣ жатвы. Но это еще хорошо. А вотъ Фадосъ свидѣтельствуетъ, что севильскіе крестьяне берутъ у своихъ алькальдовъ сѣмена съ тѣмъ, чтобы отдать имъ за это 3/5 жатвы... Изъ остального они платятъ подати... Изъ какого же минуса они живутъ сами? По словамъ Альвера -- кордуанскіе мужики въ нѣсколько лучшемъ положеніи: они отдаютъ только... половину! Въ Мадридѣ существуетъ обставленный всевозможными привилегіями и льготами "Ипотечный банкъ", но къ земледѣльцу и мелкому собственнику онъ не имѣетъ никакого касательства. Онъ слишкомъ большой баринъ для этого. Правительство хотѣло было завести нѣчто въ родѣ нашихъ продовольственныхъ запасовъ и учрежденій. Ассигновали деньги, выслали ихъ касикамъ и... тѣ пріобщили эту новую мзду къ собственнымъ капиталамъ. Когда черезъ десять лѣтъ хотѣли провѣритъ провіантскіе магазины, числившіеся на бумагѣ -- оказалось, ихъ нѣтъ нигдѣ. Пренія объ этомъ въ кортесахъ не были допущены, потому что они, видите ли, оскорбили бы кастильскую гордость! Въ сущности же правившая партія не хотѣла трогать своихъ вѣрныхъ рабовъ -- касиковъ.

[]

   Чѣмъ же существуютъ деревни и маленькіе города въ Испаніи?
   Чудомъ!
   Сколько я ни ѣздилъ по окрестностямъ Севильи, Толедо, Хересаде-ла-Фронтеры, Кадикса, Малаги, Гренады и т. д., мнѣ каждый разъ приходилось встрѣчаться съ изумительною умѣренностью испанскаго крестьянина. Докторъ Таннеръ и Суччи, право, здѣсь мало кого бы удивили. Не только крестьянинъ, но и горожанинъ не видитъ мяса. Мужикъ ѣстъ свое гаспачьо -- хлѣбъ съ неочищеннымъ и вонючимъ оливковымъ масломъ (aceite), отъ котораго у насъ отвернулся бы и самоѣдъ. Иногда -- немножко зелени, если у него есть гдѣ ее выростить и нѣтъ возможности продать. Горожане мясо видятъ въ большіе праздники, но ѣдятъ его рѣдко и не всѣ. Разумѣется, я говорю не о крупныхъ городахъ. Обыкновенно, здѣшній гидальго очень счастливъ, если можетъ имѣть рисъ или пучеро, т.-е. бобы или горохъ, сваренный съ капустой и просоленнымъ свинымъ саломъ. Изображая собою трудолюбивую пчелу, которую хозяинъ выгоняетъ, какъ только она наполнитъ улей медомъ, андалузецъ въ самыхъ "винодѣльныхъ" мѣстахъ не знаетъ вина. Онъ его производитъ, но оно ему дорого, онъ пить его не можетъ, а долженъ удовольствоваться агуардіенте -- водкою: это подъ здѣшнимъ солнцемъ и при частомъ "solano"!.. (южный вѣтеръ изъ Африки). Да и агуардіенте -- развѣ три-четыре раза въ годъ ему придется попробовать. Агуардіенте поэтому въ уголовномъ процессѣ Испаніи играетъ громадную роль. Вино же, которое бы было полезно населенію, отбирается у него касиками и ихъ подставными людьми за долгъ, за проценты по росту, за подати и какъ обезпеченіе будущаго долга! Понятно поэтому, что при всѣхъ условіяхъ, позволяющихъ Испаніи цѣлый міръ снабжать своимъ виномъ, а самой хоть облиться имъ -- винодѣліе здѣсь падаетъ, и если бы не крупныя англійскія фирмы, замаскированныя только именами испанскихъ компаніоновъ -- оно бы давно прекратилось...
   Мавры называли Андалузію "Садомъ Пророка". Арабскія деревни ея прятались въ облака зелени апельсинныхъ, гранатовыхъ, фиговыхъ, каштановыхъ и другихъ деревьевъ. Ничего подобнаго теперь нѣтъ. Кастилецъ, чувствовавшій всегда ненависть къ дереву, перейдя черезъ Сіерра-Морену и изгнавъ мавровъ изъ Кордуанскаго, Севильскаго и Гренадскаго халифатовъ, уничтожилъ всѣ насажденія. Онъ успоісоился только тогда, когда остался на пустомъ мѣстѣ. Конквистадоры (завоеватели) говорили про Базсу, что ея колоколенъ и башенъ не видно изъ-за деревьевъ, а я въ ней не засталъ ни клочка зелени. Съ тою же ревностію, съ которою преслѣдовали остатки дивнаго арабскаго зодчества, истребляли и арабское садоводство, оголивъ андалузскую деревею, такъ что на нее жалко смотрѣть. Правда, ея плоскокровельные бѣлые дома -- красивы, но подъ этимъ солнцемъ, на фонѣ этого неба все вѣдь красиво! Альмираль говоритъ: въ сторонѣ отъ двухъ-трехъ большихъ городовъ напрасно искать какого бы то ни было умственнаго движенія. Царствуетъ самая безнадежная апатія. Знаютъ очень хорошо, что разсчитывать не на что, и потому ничего не хотятъ. Легко возбуждаются только фанатизмомъ. Въ этомъ отношеніи они недалеко ушли отъ благоговѣйныхъ зрителей стародавнихъ "торжествъ вѣры". Устрой имъ зрѣлище аутодафе теперь, и они сбѣгутся отовсюду на этотъ "благочестивый подвигъ". "Когда мѣстный кюре съ амвона гремитъ противу большихъ городовъ и ихъ "неуваженія къ религіи", крестьянинъ до сихъ поръ способенъ безъ всякой провѣрки взять оружіе и идти на бой". Такимъ образомъ, невѣжественное населеніе полно горючимъ матеріаломъ. На этой почвѣ возникаютъ гражданскія войны, приводящія въ отчаяніе всѣхъ друзей человѣчества за Пиренеями. Здѣсь и умираютъ, и убиваютъ съ удивительною легкостью. Жизнь ставится ни во что. Отъ столбняка и апатіи -- безъ всякихъ переходныхъ настроеній крестьянство впадаетъ въ конвульсію и бѣшенство. Раса вырождается и, разумѣется, не своекорыстный parvenu -- Мадридъ можетъ спасти ее. Испанію воскреситъ только перемѣщеніе ея центра тяжести. Залогъ ея будущаго величія въ автономіи областей. Созданный прихотью Филиппа II, которому нужна была Кастильская пустыня и Эскоріальская тюрьма,-- Мадридъ является сказочнымъ вурдалакомъ, пьющимъ живую кровь страны... А между тѣмъ даже въ испанской деревнѣ, въ андалузскомъ маленькомъ городѣ, внимательному наблюдателю будетъ ясно, что онъ имѣетъ дѣло съ благородною, хотя и несчастною расой.
   Посмотрите, въ самомъ дѣлѣ, какъ изящны эти мужички, какъ тонки черты ихъ лица, какой врожденной граціей исполнено каждое ихъ движеніе. Отцы, мужья и братья -- стоютъ ихъ. Это не горожане; вы замѣчаете, что въ ихъ жилахъ не мало оставлено маврами своей крови. Эта красивая простота пріемовъ, достоинство и естественность позъ совсѣмъ не присущи готамъ. Послушайте андалузцевъ, когда они говорятъ -- сколько остроумія, какіе изумительные обороты, какая правильная и вмѣстѣ съ тѣмъ поэтическая рѣчь! Вамъ странно: откуда безграмотные невѣжды усвоили ее? Это наслѣдіе предковъ, натура. Они являются передъ вами сами собою и только. Въ деревенскихъ вентахъ мнѣ приходилось слушать ораторовъ, передъ которыми спасовали бы наши говоруны. Ихъ импровизаціи носили отпечатокъ изящества; казалось, въ каждомъ словѣ ихъ сіяло отраженіе андалузскаго солнца, какъ въ каждой каплѣ воды. Самые голоса -- грудные, сильные, дышали искренностью. Негодованіе вырывалось бурнымъ порывомъ, обращеніе къ вамъ ласкало ухо. И вѣдь этому не учились, въ этомъ не упражнялись! Свободно выросло на горячей почвѣ Андалузіи -- какъ растутъ на ней померанцы и гранаты. И рядомъ полное равнодушіе къ своимъ интересамъ, суевѣріе безпримѣрное и безнадежность въ лучшее "завтра". Послушайте ихъ пѣсни -- въ нихъ народъ никогда не лжетъ!.. Ими народъ плачетъ -- а слезы всегда искренни -- и вы поймете, что онъ до сихъ поръ мечтаетъ о своемъ прошломъ, закрываетъ глаза на настоящее и совсѣмъ не думаетъ о будущемъ, потому что будущаго у него нѣтъ! Въ Картамѣ андалузцы поютъ:
   
   На голомъ камнѣ не родиться
   Цвѣтамъ взлелѣяннымъ садовъ --
   Такъ счастью вновь не возвратиться --
   Подъ нашъ унылый, бѣдный кровъ...
   
   Энергія и сила воскресаютъ только въ двухъ случаяхъ: когда столбнякъ смѣняется конвульсіями и крестьянинъ бѣжитъ въ горы, рѣшаясь объявить войну всему человѣчеству, или когда онъ уходитъ въ Гибралтаръ, Ронду и другіе излюбленные пункты испанскаго контрабандиста для того, чтобы пожить хоть немного, да хорошо. Для него нѣтъ идеаловъ въ обычной обстановкѣ его деревни. Сѣрыя будни здѣсь не освѣщаются ничѣмъ, отъ чего встрепенулась бы душа. Другое дѣло, когда онъ вырвется изъ нихъ. Обратитесь опять къ неисчерпаемому источнику его -- къ пѣснямъ, и передъ вами въявѣ вырастетъ то, что именно онъ считаетъ для себя счастьемъ, блескомъ, радостью, поэзіей... Вотъ, напримѣръ, мужицкій вообще -- и андалузскій въ особенности, герой контрабандистъ Пачеко -- своего рода знаменитость, о силѣ, красотѣ, смѣлости и щедрости котораго разсказываются безчисленныя легенды между Севильей, Гренадой, Малагой и Гибралтаромъ.

[]

[]

    Онъ -- король пустынныхъ водъ,
   Тронъ ему плавучій -- лодка.
   Глазъ съ Пачеко не сведетъ
   Ни одна у насъ, красотка.
    Подъ огнемъ его очей
   Взглядъ опустишь поневолѣ.
   А возьметъ гитару!.. Эй!
   Чья душа болитъ по волѣ!
    Прочь сомбреро, плащъ долой,
   Пѣсня дышетъ нѣжной лаской,
   Жжетъ любовью огневой,
   Будто дразнитъ ярой сказкой.
    Въ ней -- порывъ могучихъ грезъ,
   Волнъ подъ вѣтромъ колыханье,
   Свѣтъ улыбки, горечь слезъ,
   Яркихъ молній трепетанье!..
    Страшенъ въ мести, смѣлъ въ бою,
   Онъ врага смѣясь погубитъ,
   Сыплетъ деньги и свою
   Горячо гитану любитъ.
    У Мадонны всякій разъ
   Онъ удачи въ дѣлѣ проситъ,
   Возвращался, алмазъ
   На вѣнецъ ея приноситъ.
    Капеланы отъ него
   Всѣ жирѣютъ понемногу
   И дорога оттого
   Для него открыта къ Богу.
    Слава здѣсь -- за гробомъ рай,
   Что за жизнь контрабандиста!..
   Ну-ка, парусъ убирай...
   Море тихо... Небо чисто...
   
   И таковъ именно андалузскій крестьянинъ всюду, гдѣ бы вамъ ни пришлось его наблюдать. Не малая часть населенія здѣсь, какъ троглодиты, живетъ въ пещерахъ по теченію рѣкъ. Это -- тѣ. которые были изгнаны изъ своихъ домовъ ростовщиками или правительствомъ. Нѣкоторые путешественники говорятъ даже о "des fossés, creusés dans la terre", но этого рода бѣдняковъ мнѣ не случалось встрѣчать подъ Севильей. Зайдите въ пещеры -- и вы убѣдитесь, что ихъ обитатели, такъ же, какъ и живущіе въ домахъ, сохранили врожденное благородство рѣчи, пріемовъ, душѣ ихъ доступны самыя тонкія человѣческія чувства, только мысль заснула у нихъ подъ вліяніемъ двойного рабства -- хозяйственнаго и правительственнаго. Они васъ принимаютъ какъ дорогого гостя и отдаютъ въ ваше распоряженіе "все" -- что въ то же время значитъ ничего, ибо у нихъ никакого имущества, "часто даже воды нѣтъ въ этихъ унылыхъ и печальныхъ рвахъ и ямахъ". "Весь синтезъ испанской исторіи со времени такъ называемаго возрожденія сосредоточивается и воплощается въ двухъ величайшихъ личностяхъ кастильскаго творчества: Донъ-Кихотѣ и донъ-Хуанѣ Теноріо. Этотъ народъ, одряхлѣвшій и выродившійся, но еще сохраняющій яркіе проблески силы и величія, отличавшихъ его въ молодости,-- является именно рыцаремъ Печальнаго Образа, разбитымъ, побѣжденнымъ и въ конецъ изнурившимся, когда онъ возвратился въ уединеніе своей лачуги, чтобы дождаться въ ней смерти... Народъ весь ушелъ въ равнодушіе. Жизнь потеряла для него смыслъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ не можетъ свершать рыцарскихъ подвиговъ... Въ то же время это и донъ-Хуанъ, который, въ шумѣ и блескѣ пройдя Италію и Фландрію и всюду посѣявъ за собою печаль и отчаяніе, искупаетъ свои великія преступленія преждевременною старостью, причемъ единственнымъ утѣшеніемъ для него оказываются воспоминанія. И какія воспоминанія! О слезахъ, которыя онъ заставилъ проливать, о руинахъ, оставленныхъ имъ повсюду. Таковы нынѣ народъ и правительство въ Испаніи!" Замѣтьте, что это говоритъ кастилецъ, страстно любящій страну, оплакивающій родину какъ мать, паденіе которой у всѣхъ на глазахъ, отчего еще сильнѣе и болѣзненнѣе продолжаешь ее любить!..
   Я уже упоминалъ, что, отнимая землю у крестьянъ и такимъ образомъ уничтожая разомъ благосостояніе сотенъ тысячѣ людей, испанское правительство думало создать классъ среднихъ собственниковъ, воображало, что крупные помѣщики, громадныя имѣнія которыхъ до тѣхъ поръ лежали впустѣ -- найдутъ, наконецъ, дешевыхъ рабочихъ и, разумѣется, ошиблось во всѣхъ разсчетахъ. Андалузскіе Разуваевы и Колупаевы, зная продажность испанскихъ судей, сразу забрали обезземеленныхъ мужиковъ въ такія ежевыя рукавицы, что спустя нѣсколько лѣтъ тѣ разбѣжались во всѣ стороны, предпочитая нищенство кабалѣ. "Средніе" владѣльцы, скупивъ участки земли, сдѣлались врагами окрестнаго населенія и, такъ какъ они думали загребать жаръ чужими руками, т.-е. работать не сами, а нанимать другихъ, то и остались какъ раки на мели. Эти другіе, считая землю своею, а не "среднихъ", къ послѣднимъ не идутъ вовсе и въ лучшихъ мѣстахъ Андалузіи такимъ образомъ образовались новые пустыри, что плюсъ съ прежними даетъ картину полнаго отчаянія и упадка. Только благодаря этому, въ округахъ Хереса-де-ла-Фронтеры, Севильи, Утреры, Лебриха сейчасъ же выросло общество "черной руки", т.-е. андалузскіе соціалисты. До сихъ поръ они главнымъ образомъ сказали гнѣзда въ городахъ. Невѣжественное и косное крестьянство не примыкало ни къ какой партіи; но за послѣднее время являются довольно грозные для существующаго на Пиренейскомъ полуостровѣ порядка признаки начинающагося движенія. Дѣло въ томъ, что къ "mana negra" примыкаютъ, кто бы вы думали?..-- попы: вѣдь и имъ пришлось плохо среди голоднаго крестьянства. А въ рукахъ у деревенскаго, и если позволено будетъ такъ выразиться, уѣзднаго духовенства -- вся ихъ паства. Во главѣ "черной руки" въ Хересѣ, какъ слышно, стоитъ священникъ, въ Лебрихѣ -- тоже. Масса сельскихъ попиковъ, которымъ среди обездоленнаго и обезземеленнаго крестьянства приходится плохо -- тоже завербовываются въ члены этого медленно, но прочно выростающаго общества. Люди, хорошо ознакомленные съ положеніемъ дѣлъ, старожилы этихъ городовъ увѣряли меня, что взрывъ очень недалекъ и новая гражданская война не заставитъ себя ждать долго. Для правительства, прибѣгнувшаго къ такому безпримѣрному архи-революціонному захвату чужого добра,-- не остается даже утѣшенія назвать подобное возстаніе незаконнымъ. Лучше всего, что вмѣстѣ съ духовенствомъ къ нему примкнуло и крупное дворянство. Въ самомъ дѣлѣ, мнѣ называли въ Утрерѣ и Севильѣ нѣсколько важныхъ герцогскихъ и графскихъ именъ, обладатели которыхъ принимаютъ живѣйшее участіе въ дѣятельности "mana negra".

[]

   Пользуясь тѣмъ, что мы до Севильи еще не доѣхали, позвольте мнѣ сказать нѣсколько словъ объ этой провинціи. Старый халифатъ состоялъ изъ трехъ областей: Севильи, Кадикса и Хуэльвы. Нынѣшняя Севильская область занимаетъ точныя границы первой. Изъ земель, годныхъ къ обработкѣ, эксплуатируется половина, т.-е. изъ 800,000 арансадъ (aranzada = полугектару) всего 397,000. Изъ 333,000 арансадъ оливковыхъ плантацій, нѣкогда славившихся баснословными урожаями, теперь даютъ средніе и низкіе сборы 211,000 арансадъ, остальное, что называется, выгорѣло! Изъ 23,000 арансадъ виноградниковъ обрабатываются 19,000, и то пришлыми людьми. Не правда ли, какая ужасная картина запустѣнія? Оливковое дерево Андалузіи, красоту и мощь котораго воспѣвали арабы, также измельчало до того, что населеніе считаетъ басней разсказы историковъ о прежнихъ масличныхъ великанахъ. Оно одно осталось здѣсь представителемъ нѣкогда покрывавшаго значительную часть Андалузіи лѣсного царства. Дубы и сосны, "державшіе воду", исчезли съ лица ея земли, а оливки, рѣдкія и малорослыя, уже не притягиваютъ къ себѣ влаги. Отъ пятидесяти до шестидесяти дождливыхъ дней въ году недостаточны для растительности. Качества земли таковы, что для нея это орошеніе именно какъ съ гуся вода. Пронесутся бурные потоки и опять все сухо. Лѣтомъ дождей не полагается вовсе. Въ августѣ совсѣмъ некстати вдругъ проносятся грозы, считающіяся бичомъ для оливокъ. Не дай Богъ, чтобы на горахъ слишкомъ таялъ снѣгъ. Это -- истинное бѣдствіе для страны. Не просачивающаяся въ землю вода бурными разливами захватываетъ деревни и села, уничтожая ихъ иногда почище палу. Въ низинахъ у рѣкъ, гдѣ застаивается вода, другое бѣдствіе. Отъ нихъ по громадному радіусу распространяются лихорадки, горячки, тифъ. Въ басейнѣ Гвадалквивира въ прошломъ году -- тифъ прошелъ истинною карою Господней. Выли деревни, гдѣ вымерла треть ихъ населенія. Есть мѣста, названія которыхъ можно принять за довольно-таки жестокую иронію. Такъ, напримѣръ, "сады халифа" близъ Картами являются полною міазмовъ, зараженною ямой, откуда бѣжало все населеніе. "Уголокъ рая" около Севильи обезлюдѣлъ потому, что въ послѣднія пятьдесятъ лѣтъ перемежающаяся лихорадка тамъ не переводилась. "Долина лилій", около Вильянуова, въ сущности является долиною болотныхъ огней. Въ дѣйствительности, нѣкогда при арабахъ всѣ эти мѣста были чудными "садами", уголками рая, долинами лилій, и т. д., но мѣднолобые конквистадоры, изгнавшіе мавровъ, замѣнить ихъ не могли. Потомъ хотя испанскіе короли и хотѣли пріурочить людей къ почвѣ, давая имъ за это дворянство, все равно, пустыри росли и на запущенной землѣ, какъ на тѣлѣ брошеннаго на произволъ судьбы больного, пошли лишаи, промоины, подтеки... Я, попавъ въ такую долину лилій, не зналъ, какъ мнѣ выбраться оттуда. Уроженецъ Кавказа, привыкшій къ лихорадкамъ, чтобы спастись отъ нихъ, въ этомъ царствѣ лилій, я долженъ былъ принимать хину, въ количествѣ годномъ для быка... Жаль видѣть по всему этому пространству слѣды удивительныхъ ирригаціонныхъ работъ арабовъ. Какая сѣть канализаціи была у нихъ, какое удивительное орошеніе создано было этими "африканскими дикарями", какъ презрительно называли ихъ грубые и глупые готы! Уничтоживъ драгоцѣнное наслѣдство, конквистадоры и сами начали вымирать на пустомъ мѣстѣ. Герцогъ Монпансье возстановилъ у себя въ садахъ Санъ-Тельмо только часть старыхъ арабскихъ оросительныхъ сооруженій и точно чудомъ у него изъ земли полѣзли такіе растительные великаны, что на дѣлѣ убѣждаешься, какимъ была и могла бы еще быть эдемомъ Андалузія, если бы у мадридскихъ правителей было побольше мозгу въ головѣ и любви къ народу въ сердцѣ...

[]

   Жара здѣсь лѣтомъ невыносимая. Даже привычные къ ней андалузцы отмѣчаютъ нѣкоторыя мѣста, славящіяся ею. Такъ, напримѣръ, Эсиха (Ecija) здѣсь называется Sarten de la Andalucia (печь Андалузіи). Про эсихцевъ говорятъ, что у нихъ "головы сварены солнцемъ въ крутую", какъ яйца. О населеніи гвадалквивирскихъ низинъ установилось мнѣніе, что у нихъ "огонь течетъ въ жилахъ". Севилья, хотя Жермонъ де-Лавинь и утверждаетъ противное, поставлена въ лучшія условія. Тутъ прохладнѣе, и сверхъ того, какъ только солнце склоняется къ горизонту -- съ запада, сѣверо-запада или юго-запада -- начинаетъ "дышать море" такою чудною свѣжестью, что самые толстокожіе путешественники и тѣ ощущаютъ невольно "блаженство жизни". Этотъ легкій, освѣжающій, нѣжный, какъ прикосновеніе локона, вѣтерокъ называется "marea". Сотни андалузскихъ поэтовъ посвятили ему стихи, а Фернанъ де-Кастро напечаталъ даже томикъ ихъ подъ этимъ заглавіемъ. Зима въ Севильѣ, какъ это ни странно, довольно суровая, разумѣется для этой широты. На французскомъ и лигурійскомъ побережьѣ по всему поморью, отъ Генуи до Неаполя, гораздо теплѣе. По утрамъ термометръ въ Севильѣ часто падаетъ до нуля и въ полдень въ декабрѣ и январѣ рѣдко подымается выше 13° по Цельсію. Неопытные врачи посылаютъ сюда грудныхъ больныхъ, что для послѣднихъ является неминуемой гибелью. Всякаго рода "пульмоніи" развиваются съ ужасающей быстротою, хотя, разумѣется, медленнѣе, чѣмъ въ Мадридѣ. По мѣстной пословицѣ, онѣ "даютъ человѣку время распорядиться совѣстью и дѣлами". Нервнымъ людямъ и золотушнымъ здѣсь тоже не мѣсто зимою, а склонныхъ къ рахитизму и близко подпускать нельзя. Когда-то при арабахъ Севилья дѣйствительно славилась цѣлебнымъ воздухомъ, но кастильцы ухитрились и его испортить. Весною въ Севильѣ опять-таки пріѣзжему приходится держать ухо востро. Здѣсь говорятъ: "Отъ мадридскаго чиновника и севильской лихорадки ничѣмъ не избавишься". Какъ только запахнетъ цвѣтами и съ рѣчныхъ низинъ разнѣживающая волна пропитаннаго влагою воздуха потянется къ городскимъ улицамъ -- аптекари утраиваютъ, учетверяютъ обычные запасы хинина и эвкалипта, а гробовщики точно лакомъ покрываются отъ радости. Осенью та же лихорадка вознаграждаетъ докторовъ, фармацевтовъ и гробовщиковъ за лѣтній постъ. Обездомленное населеніе, спящее на землѣ, питается сырыми фруктами и мретъ зимою и осенью, что называется, въ повалку. Жаль видѣть являющихся въ городъ поселянъ въ это время,-- зеленые, въ подтекахъ, дрожащіе отъ лихорадокъ, съ воспаленными глазами -- точно кошмаръ, охватываютъ они, когда попадешь къ нимъ за Гвадалквивиръ... Разспросите -- все это потомки нѣкогда счастливыхъ людей... Какъ-то я былъ въ Мадридѣ у Эмиліо Кастелара. Талантливый импровизаторъ парламентскихъ скамей мечтательно и безъ всякаго знанія устраивалъ судьбы "обездоленныхъ русскихъ". Нисколько не скрывая нашихъ отечественныхъ золъ, я вспомнилъ бѣдствующихъ андалузцевъ и намекнулъ на нихъ. "Зевсовъ орелъ", какъ называютъ его поклонники, мгновенно нахмурился и затѣмъ скороговоркою отвѣтилъ: "Да, знаете, у насъ что-то толковали объ этомъ въ кортесахъ, даже при мнѣ, но мы были заняты въ это время другими болѣе важными культурными дѣлами". Это "что-то" заключалось въ вопросѣ, "на какомъ основаніи у крестьянскихъ общинъ отнята земля и почему за недоимки продаются дома -- послѣднее прибѣжище бѣдняковъ". А "культурныя дѣла", болѣе важныя, состояли въ учрежденіи испанской академіи художествъ въ Римѣ!...

[]

   Несчастная Андалузія! Страна, которая должна бы кипѣть молокомъ и медомъ. Она такою и была нѣкогда! Арабы разрабатывали въ Сіерра-Моренѣ серебро, желѣзо, мѣдь, свинецъ. Теперь -- послѣ долгаго промежутка времени, это начинается опять, но только благодаря тому, что для пользованія подобными богатствами образовались французскія компаніи. Населеніе до того отвыкло отъ дѣла, что на первыхъ порахъ пришлось и простыхъ рабочихъ доставлять изъ горныхъ округовъ Франціи. Съ старому рудничному дѣлу иностранные предприниматели скоро присоединили добываніе угля и гранита. Испанцы тоже вздумали разрабатывать серебряные рудники Касальи (Cazalla) и Альмадена и, разумѣется, по простотѣ души, наука и инженеры были упразднены. Рыли землю во всѣхъ направленіяхъ, кто во что гораздъ, заваливали и душили другъ друга, и въ концѣ концовъ побросали еще богатыя залежи за невозможностью копаться далѣе въ этомъ лабиринтѣ. Только въ рукахъ у французовъ дѣло это принимаетъ правильный видъ и послѣ нѣсколькихъ лѣтъ убытка начинаетъ приносить доходъ. Инженеръ, который водилъ меня по Альмаденскинъ рудникамъ, съ негодованіемъ говорилъ про испанцевъ:
   -- Помилуйте, они серебро принимаютъ за жолуди, всю землю перерыли рылами на двадцать семь верстъ по радіусу. Совершенныя свиньи! заканчивалъ онъ, краснѣя отъ досады.

[]

   Свинца здѣсь и до сихъ поръ масса, несмотря на то, что, куда ни сунешься, всюду встрѣчаешь слѣды его разработки даже римлянами. Повѣришь народной легендѣ, что "свинецъ растетъ въ землѣ",-- ужъ слишкомъ чудовищны его залежи! Въ двѣ тысячи лѣтъ не могли истощить ихъ. Но нынѣшніе испанцы все-таки не догадались сами заняться дѣломъ, а дождались англичанъ и нѣмцевъ. Безсмысленнѣе существующаго порядка трудно что-нибудь даже придумать. Весь металлъ, добываемый такимъ образомъ, отсылается въ Англію изъ Андалузіи, а для своихъ потребностей Испанія по дорогой цѣнѣ выписываетъ свинецъ изъ Франціи. Львиная доля барышей со всѣхъ этихъ рудниковъ, залежей, ломокъ -- идетъ иностранцамъ. Андалузцы участвуютъ въ дѣлѣ только какъ рабочіе -- даже надсмотрщики изъ за границы! Въ качествѣ поденщиковъ свои на самыхъ трудныхъ отдѣлкахъ не получаютъ болѣе двухъ песетъ (песета = двадцати пяти копѣйкамъ) въ день. Чѣмъ и какъ они живутъ -- можетъ недоумѣвать только человѣкъ, не бывавшій здѣсь. Андалузцу нужны солнце, гитара въ праздникъ, пляска, бой быковъ, а безъ хлѣба онъ легко обойдется. Въ сосѣдней съ Севильей провинціи Хуэльва (Huelva) по Ріо-Тинта -- великолѣпныя залежи желѣза и другихъ металловъ, и онѣ опять-таки разрабатываются англичанами, нѣмцами, французами, а Испанія необходимое для нея желѣзо получаетъ изъ Германіи. Какъ разумно объяснить это?.. Я сначала, самъ пытался, но потомъ опустилъ руки. Никакого человѣческаго оправданія не придумаешь, просто cosas de Espana. Правда, андалузцамъ въ Севильѣ принадлежали еще недавно фаянсовыя фабрики Тріаны. Кстати же вокругъ города много чудесной фарфоровой глины, но,-- увы!-- теперь всѣ эти "національныя" заведенія только номинально числятся за испанцами. Настоящими ихъ владѣльцами являются нѣмцы и опять англичане. Запущено все, что только можно запустить, и запущено по-кастильски, въ полномъ смыслѣ этого слова. Кастилецъ съ его фанатически сверкающими зловѣщими глазами, съ худымъ и нервнымъ лицомъ -- до сихъ поръ точно живетъ во времена Карла V , когда солнце не заходило въ его владѣніяхъ. Кастильцу и теперь кажется, что онъ большой баринъ, и поэтому двери у него настежь. Разумѣется, все его настоящее червонное золото въ землѣ и на землѣ переходитъ въ болѣе умѣлыя и ловкія руки. Кастилецъ совершенно неспособенъ къ правильной практической дѣятельности. Онъ не мирится съ настоящимъ упадкомъ страны, но вовсе не желаетъ работать, чтобы поднять ее. О скромной высотѣ, до которой можно было бы довести благосостояніе края, онъ не думаетъ; ему подавай опять Америки, Индію и еще чортъ знаетъ что и непремѣнно сразу! На меньшемъ онъ не мирится и дешевле уступить не желаетъ, а такъ какъ исторія ему не даетъ этого, то онъ и изображаетъ до сихъ поръ того гидальго, котораго съ такимъ глубокимъ юморомъ нарисовалъ когда-то Кеведо, т. е. завернувшагося въ роскошный плащъ -- и только. Подъ плащомъ -- голое тѣло. Ни штановъ, ни камзола, ни бѣлья. До сегодняшняго дня вся Испанія такова. Разумѣется, я исключаю изъ этого Валенсію, Каталонію и Бискайю,-- но назовите каталонца и бискайца испанцами, они обидятся серьезно и вознегодуютъ на васъ!..

[]

   Природа Севильской провинціи дала великолѣпную систему водяныхъ путей. Гвадалквивиръ можетъ быть доступенъ для пароходовъ отъ устья до Кордовы, но они -- и то пока!-- ходятъ только до Севильи на 112 верстахъ, всѣ же остальныя 471 версты -- не видятъ даже парусныхъ плоскодонныхъ судовъ. Для улучшенія фарватера еще недавно можно было употребить небольшія средства и среднее умѣнье. Теперь на то и другое нужны десятки милліоновъ, а съ каждымъ годомъ "засоръ" рѣки растетъ съ ужасающей быстротою. И вотъ кортесы возбудили вопросъ объ этомъ. Кастеларъ произнесъ прекрасную рѣчь, въ которой весьма поэтически изобразилъ, какъ счастлива будетъ страна, когда не только по Гвадалквивиру, но и по его притокамъ, Хенилю, воспѣтому арабами, Корбонесу, прелестной Гуадапрѣ начнутъ плавать суда и пароходы. Онъ нарисовалъ картину такого эдема, что его всѣ слушали зажмурясь... Я думаю, ни одинъ арабскій поэтъ не создавалъ подобныхъ образовъ, не находилъ столь яркихъ и изящныхъ сравненій... Когда онъ кончилъ, вскочилъ неистовый Ромеро Робледо и воскликнулъ:
   -- И говорятъ: мы нищіе, а у насъ вотъ какія сокровища!
   Бѣдному "андалузскому быку", какъ его называютъ здѣсь, почудилась фантазія Кастелара уже осуществленною, и онъ не былъ въ этомъ отношеніи исключеніемъ. Другіе тоже... По крайней мѣрѣ, когда черезъ два года опять поднялся вопросъ объ этомъ, то депутаты съ негодованіемъ протестовали:
   -- Помилуйте, чего хотятъ эти безпокойные севильцы. Мы сдѣлали все. Кастеларъ говорилъ такъ хорошо -- и они должны быть теперь счастливы!..
   Но севильцы счастливыми признать себя не хотятъ.
   Такъ и вся Испанія одурманивается въ мірѣ фантазій... Для нея жизнь -- какая-то шехеразада. Они на-яву видятъ сны и, когда дѣйствительность довольно-таки сурово напоминаетъ имъ о себѣ, гордо завертываются въ свои плащи (сара) и поворачиваются къ ней спиною. Это называется у нихъ кастильскою флегмой -- flema castelana.

[]

   Въ цѣломъ мірѣ нѣтъ такого льна и такой конопли, какіе растутъ въ Андалузіи, но какъ ни старались поселившіеся здѣсь французы заставить разводить ихъ, это имъ рѣшительно не удалось. Если испанецъ берется за какое-нибудь производство, то ему нуженъ, вопервыхъ, большой, а во-вторыхъ, быстрый барышъ. Поэтому тѣ, которые промышляютъ здѣсь землей -- все готовы бросить, чтобы завести табачную плантацію. Эта окупается сейчасъ. Ему дѣла нѣтъ до того, что табакъ оставляетъ послѣ себя никуда негодную почву, до послѣ -- онъ надѣется какъ-нибудь вывернуться, и въ это послѣ -- хоть трава не расти... Какъ и у насъ недавно, въ нѣкоторыхъ областяхъ капиталы здѣсь создались поставками на казну, на армію и т. д., причемъ всѣ эти поставки при пособничествѣ мадридскихъ канцелярій сдѣланы мошенническимъ способомъ. Рядомъ милліоны наживаются англичанами, нѣмцами, французами, правильнымъ и упорнымъ производительнымъ трудомъ, но испанцу не надо этого. Ему давай милліонъ сразу, а сразу -- можно его добыть, надувъ кого-нибудь. Кого же здѣсь надуешь -- разумѣется, народъ, и это козлище отпущенія расплачивается за все и про все... При королѣ Хуанѣ II въ Севильской провинціи было 13,211 шелковыхъ мастерскихъ, шитыхъ серебромъ и золотомъ матерій, парчи, церковной утвари. Теперь и просто шелковыя фабрики считаютъ единицами. Arte de la seda (шелковое искусство), попросту шелковое производство, въ послѣднее время начинаетъ воскресать, но все-таки на сто прежнихъ мастерскихъ теперь не укажешь и одной.
   Упадокъ и вырожденіе вездѣ и во всемъ!
   Тѣмъ не менѣе, какова бы ни была Андалузія, но когда оставишь за собою Сіерра-Морену съ Кастиліей позади, кажется, что попалъ въ рай. Готы южнѣе этихъ горъ смѣшались частію съ маврами. Отсюда и типъ населенія лучше: мягче, привѣтливѣе, и самую страну, хотя она и въ періодѣ величайшаго упадка, все же нельзя сравнить съ адомъ сѣверныхъ и среднихъ областей Испаніи. Тамъ кажется, что ихъ до сихъ поръ отъ свѣта, свободы, это всего, чѣмъ жизнь красна, заслоняетъ угрюмый призракъ Филиппа II. Въ Андалузіи -- умираютъ, но жизнь еще теплится, и можетъ случиться чудо, которое и воскреситъ испанскій югъ. Кастилія уже погребена, и если катаклизмы порою и выбрасываютъ на ея поверхность трупы старыхъ готовъ, то все-таки это -- трупы и толку отъ нихъ никакого. Жизнь Мадрида -- жизнь гальванизированнаго мертвеца. Она судорожна, безпорядочна, безсмысленна... Жизнь Севильи -- это скорѣе пиръ во время чумы. Все здѣсь знаетъ, что оно неумолимою Немезидой приговорено къ смерти и старается только какъ можно веселѣе провести послѣднія оставшіяся ему мгновенія жизни. Разумѣется, для того, чтобы придти къ этимъ нерадостнымъ заключеніямъ, необходимо подольше пожить здѣсь и познакомиться съ выводами и изслѣдованіями добросовѣстныхъ испанскихъ писателей. Понять cosas de Espana особенно трудно, потому что нѣтъ народа, который былъ бы о себѣ болѣе высокаго мнѣнія, чѣмъ испанцы. Это въ полномъ смыслѣ слова край горделиваго помѣшательства. Разъ узнаютъ въ васъ писателя,-- всѣ заинтересованы въ томъ, чтобы дать о своей странѣ наиболѣе высокое понятіе. Вы наткнетесь на одни казовые концы, вамъ любезно предлагаютъ письма въ другіе города -- и все время, такимъ образомъ, вы находитесь среди какой-то балетной постановки. Вашъ восторгъ одушевляетъ тѣхъ, кому вы рекомендованы, и въ заключеніе вы совершенно оказываетесь подавлены яркостью декорацій, эффектнымъ mise-en-scène, любезностью окружающихъ, а настоящая дѣйствительность ускользаетъ отъ васъ, какъ она ускользнула отъ талантливаго де-Амичиса и многихъ другихъ, писавшихъ объ Испаніи...

[]

   Когда мы впервые подъѣзжали къ Севильѣ -- я такъ долго и пристально отыскивалъ ее на горизонтѣ, что -- только въ золотистомъ блескѣ заката показался розовый миражъ,-- я не повѣрилъ, что это именно и есть "жемчужина Андалузіи", какъ ее звали арабы. Слишкомъ уже онъ былъ очарователенъ, не вѣрилось въ то, что онъ останется, а не погаснетъ вмѣстѣ съ безоблачнымъ днемъ. Но чѣмъ ближе подходилъ нашъ поѣздъ, тѣмъ Севилья выступала все ярче и ярче. Подъ этимъ прощальнымъ свѣтомъ ея бѣлые дома и дворцы казались изваянными изъ коралла, а знаменитая хиральда, изящный силуэтъ которой виситъ надъ городомъ, вся была охвачена рубиновымъ блескомъ... На чистомъ небѣ Бетики городъ обрисовывался теперь весь цѣльный, манящій, красивый, до такой степени похожій на то, чего я ожидалъ, что воображеніе невольно начинало работать въ романтическомъ направленіи. Казалось, довольно выйти тамъ на улицу, чтобы встрѣтить завернутаго въ плащъ донъ-Хуана; поднять голову, чтобы на балконѣ показалась Розина... Скоро блеснулъ желтоватый Гвадалквивиръ, который здѣсь и не шумитъ, и не бѣжитъ вовсе, а медленно струится тихоней къ югу. Кстати, онъ такъ огибаетъ городъ, что надъ нимъ и балконовъ нѣтъ! Если севильскія Инезильи и продѣваютъ ножки сквозь чугунныя перила, то въ весьма почтительномъ разстояніи отъ этой рѣки, для чего онѣ не скидаютъ, а напротивъ -- надѣваютъ мантильи... Золотисто-розовый призракъ Севильи какъ-то нежданно надвинулся на насъ. Хиральда на безоблачномъ небѣ исчезла, зато выступили бѣлые дома Тріаны, прославленнаго гнѣзда гитанъ... Какъ-то разомъ потеплѣло на душѣ. Что-то радостное, праздничное охватываетъ васъ... Мечты молодости -- на зло годамъ -- начинаютъ осуществляться, да и годы куда-то уходятъ, потому что опять начинаешь чувствовать приливъ жизни и свѣжести... Скоро поѣздъ дѣлаетъ поворотъ. Тутъ онъ сжатъ рѣкой и деревьями Las clalicias, за которыми закатъ уже настоящимъ огнемъ затопляетъ черныя старыя стѣны, помнящія времена Рима, и бѣлые плоскокровельные дома, глядя на которые невольно думаешь: да полно, ушли ли отсюда мавры, не налгали ли на всѣхъ этихъ Фернандовъ, Альфонсовъ и Филипповъ? Можетъ быть, они вовсе не изгоняли благородное племя и оно преспокойно живетъ за ласкающими взглядъ фасадами...
   Улицы Севильи встрѣтили насъ фантасмагоріей поэтическихъ, уставленныхъ цвѣтами патіо, съ бившими посреди ихъ кристальными струями фонтановъ, манили перспективами бѣлыхъ домовъ, на которые ложились синія тѣни, силуэтами необыкновенно граціозныхъ женщинъ, вскидывавшими на насъ по привычкѣ большими, такими большими, что на первыхъ порахъ только ихъ и замѣчаешь, глазами. Вечеромъ выходитъ все на улицу... Сіеста кончилась -- улица необыкновенно оживлена, говорлива, шумна... Узенькія площади (ихъ здѣсь сто одиннадцать) кипятъ пѣвучею, смѣющеюся толпой...
   -- Знаете... Это они услышали, что мы идемъ, и нарочно высыпали... Хотятъ дать намъ преувеличенное понятіе о своемъ многолюдствѣ! смѣясь, проговорилъ мой спутникъ.
   -- Примите же позу повеличавѣе...

[]

   То и дѣло вспыхивали по сторонамъ пѣсни. Слышался нервный звонъ гитаръ... Я вспомнилъ, что это осталось единственнымъ утѣшеніемъ для бѣдныхъ обнищавшихъ гидальго. Недаромъ они говорятъ: "Quien canta, sus males espanta", т. e. кто поетъ -- тотъ пугаетъ бѣду... Чѣмъ ближе мы къ центру города, тѣмъ звуки клавишей все больше и больше покрывали струнный напѣвъ гитары. Увы! Въ Испаніи фортепіано также убиваетъ ее, какъ парижская шляпка -- мантилью. Въ этомъ послѣднемъ Севилья, впрочемъ, консервативнѣе. Ея morenas (смуглянки) ни за что не хотятъ разстаться съ черными или бѣлыми кружевами мантильи. Онѣ съ такимъ небрежнымъ изяществомъ набрасываютъ его на смоляныя головки, въ густые волосы которыхъ неизбѣжно вколоты розы, что парижская шляпка въ данномъ случаѣ была бы нарушеніемъ всякихъ законовъ красоты.
   -- Бѣлыя улицы, синія тѣни, арабскіе фасады дворцовъ, мавританскія арки, выросшія какъ цвѣты на старыхъ готскихъ стѣнахъ, порою тонкій, изящный силуэтъ пальмы, очаровательныя женщины, церкви, передѣланныя изъ старыхъ мечетей, римскіе каменные Собакевичи, на которыхъ калифы точно набросили африканское покрывало -- арабесокъ и изразцовъ. Голова кружилась на первыхъ порахъ отъ всей этой роскоши новыхъ впечатлѣній... Какъ Эскоріалъ отразилъ мрачную и прямолинейную злобу Филиппа II, какъ Бургосъ воплотилъ католическую идею, поднявшуюся на здѣшней суровой почвѣ, а Альгамбра -- мусульманскую поэзію, развернувшуюся среди природы, напоминающей уголокъ далекаго Ливана, какъ Толедо является чисто готскимъ жилымъ музеемъ,-- такъ Севилья гармонично соединяла въ себѣ, казалось, непримиримыя противоположности: Европу и Африку, христіанство и исламъ, инквизиціонные ужасы Торквемады съ нѣжною прелестью мавританскихъ розъ и садовъ, аскетизмъ и сладострастіе Петра Жестокаго и допъ-Хуана, кровь и любовь, застѣнки св. Германдады и las Delicias надъ Гуадъэль-Кебиромъ... Смотришь и не знаешь, на какихъ сравненіяхъ остановиться. Бѣлая Севилья -- въ темномъ поясѣ римскихъ стѣнъ является доньей Анной подъ затворами Командора... Къ ея бѣлымъ домикамъ такъ и льнутъ причудливо извитые желѣзные балконы, какъ закованный въ кольчугу рыцарь къ своей избранницѣ. Невольно обнимаешь ихъ взглядомъ и ищешь, не виситъ ли откуда-нибудь шелковая веревка.-- Но, должно быть, еще рано. Влюбленные ждутъ ясной ночи и яркаго мѣсяца!..

[]

   Проходившая мимо гитана швырнула моему пріятелю цвѣтокъ.
   Онъ готовъ былъ выпрыгнуть изъ коляски. Едва удалось удержать его за хвостъ, т. е. за полу его пальто.
   -- Помилуйте, да вѣдь это чистая Карменъ,-- порывался онъ въ пространство.
   -- Чистая или не чистая, все равно, да и Карменъ здѣсь кусаются. Вы сюда посланы нѣкоторымъ образомъ съ государственными цѣлями!-- намекнулъ я на его командировку изъ одного спеціально-ученаго учрежденія.
   -- Ну, вотъ!
   Министерству до меня нѣтъ никакого дѣла... А Испанія -- сами вы слышали -- страна любви.
   -- Только не для насъ съ вами!..
   У нихъ на это и своихъ много... А притомъ я дольше васъ здѣсь и нѣсколько знаю страну. Не думайте, что вы можете баловаться по-парижски... Вы читали Хосе-Сорилью?
   -- Это еще что такое?
   -- Поэтъ. Онъ вотъ какъ опредѣляетъ испанскихъ женщинъ,-- и я ему прочелъ свой переводъ:
   
   Какъ цвѣтъ весенній, чистый, кроткій,
   Подъ листья прячется въ поляхъ --
   Такъ за желѣзною рѣшеткой
   Шалунья кроется въ потьмахъ...
   Цвѣтъ полевой -- сорветъ прохожій,
   Но берегитесь нашихъ дѣвъ:
   Онѣ -- нѣжны, какъ ангелъ Божій,
   Но и страшны, какъ Божій гнѣвъ!..
   
   На первыхъ порахъ намъ предстояла крайне непріятная забота найти себѣ помѣщеніе.
   Былъ сезонъ "феріи" {Feria -- ярмарка, когда Севилья живетъ двойною и тройною жизнью. Съ этимъ совпадаетъ Semana Santa -- Страстная недѣля. Они "Святою" называютъ не недѣлю Пасхи, а Страстную. Такимъ образомъ именно на Страстной совершаются здѣсь всѣ религіозныя процессіи.}, на который съѣзжается сюда вся Испанія, не считая стадъ англичанокъ и американокъ. Въ обыкновенное время здѣсь вы отдохнете отъ скверныхъ гостинницъ Мадрида и всей остальной Кастиліи. Севилья справедливо славится ими, но въ ферію отложите попеченіе о чемъ-нибудь очень хорошемъ и берите первое попавшееся. Мы ѣздили отъ одного отеля къ другому и всюду въ подъѣздахъ насъ встрѣчали ихъ хозяева съ столь высокомѣрнымъ и торжествующимъ видомъ, что и безъ словъ было ясно: все занято. Заняты чердаки, подвалы. Комнаты лакеевъ отданы за баснословную цѣну. Салоны обращены въ номера, пріѣзжіе ночуютъ на билліардахъ!
   -- Возьмемъ помѣщеніе тамъ, гдѣ есть патіо!-- мечталъ вслухъ мой спутникъ.
   -- Возьмемъ что достанемъ!
   Ночь уже была на дворѣ, когда, наконецъ, въ отелѣ Витторіа хозяинъ самъ выбѣжалъ къ намъ навстрѣчу.
   -- Изъ этого я заключаю, что здѣсь есть еще свободныя комнаты.
   Грязная лѣстница, номера, въ которыхъ, вѣрно, стояли андалузскіе быки, а не люди жили! Сору -- цѣлые углы, на стѣнахъ ландкарта отъ сырости, воздухъ точно въ больницѣ, полы со щелями, въ окнахъ разбиты стекла, и одно совершенно, какъ въ Россія, въ мѣщанскихъ домишкахъ,-- заслонено подушкою.
   -- Сколько стоитъ эта... хотѣлъ было я прибавить "мерзость".
   -- Тридцать франковъ въ день...
   Пріятель было вспыхнулъ, но я поспѣшилъ крикнуть:
   -- Беремъ, беремъ!..
   И были вознаграждены за это.

[]

   Ночью накрапывала, дождь и я имѣлъ удовольствіе видѣть посреди улицы Calle Mayor англичанина, возсѣдавшаго на сундукахъ, какъ Марій на развалинахъ Карѳагена. Онъ распустилъ надъ собою зонтикъ и такъ дожидался утра. Надо сказать, что въ столь интересномъ положеніи я вовсе не замѣтилъ на его лицѣ свойственнаго этой націи высокомѣрія. Напротивъ, онъ смотрѣлъ умоляюще на прохожихъ.
   -- Вы еще у меня дешево платите! великодушничалъ хозяинъ.
   -- Ну, вотъ, дешево, ворчалъ пріятель.
   -- Да! Суньтесь-ка въ Fonda de Europa -- тамъ по сто франковъ въ день дерутъ.
   Наша комната оказывалась ниже почвы, столовая кишѣла такими проходимцами, что хозяина можно было заподозрѣть въ содержаніи воровской шайки, къ тому же мы были вѣдь теперь въ странѣ Ринконето и Кортадильо -- незабвенныхъ героевъ Сервантесовскаго разсказа... Лакей, бритый какъ тореро и нахальный какъ Лепорелло, считалъ обязанностью на нашихъ глазахъ пробовать всякое блюдо. Мой пріятель бѣсился, я успокоивалъ его.
   -- Честный Пако (таково было его имя) хочетъ доказать, что предлагаемыя намъ яства не отравлены.
   -- Послушайте, насъ ночью не зарѣжутъ? съ комическимъ опасеніемъ спросилъ меня спутникъ.
   А что ночь уже наступила,-- доказывалъ все возроставшій шумъ на улицахъ...
   Или лучше не шумъ, а шумы, потому что здѣсь они слѣдуютъ въ строгой послѣдовательности: сначала слышны пѣніе и музыка, потомъ къ этому присоединяется пляска... Когда все это стихаетъ, начинаютъ вокализировать серено {Sereno -- ночной сторожъ.} свое:
   
   Ave Maria Purissima...
   Три часа... Ясно...
   
   Или "три часа -- дождливо", смотря по обстоятельствамъ. Только что кончаютъ серено, подымается невыносимый гвалтъ мужиковъ, до разсвѣта являющихся въ Севилью искать работы или доставляющихъ на ея рынки зелень. За мужиками орутъ ослы и звенятъ колокольцами и бубенчиками мулы. Успокоются они,-- вы радостно смыкаете глаза: наконецъ-де дадутъ выспаться,-- какъ подымается невообразимая трескотня.
   -- Что это? срываетесь вы и бѣжите къ окну.
   Увы!.. мальчишки бѣгутъ въ школу и бьютъ въ бубны, въ петенеро, въ кастаньеты, стрѣляютъ пистонами, рвутъ хлопушки... Пронесся этотъ ураганъ, моментально улицы наполняются разносчиками!.. Рыба изъ Кадикса, агуардіенте изъ Константины, сласти изъ Аликанте, зелень изъ Утреры, башмаки изъ Лебрихи, устрицы изъ Пуэрта Санта Марія, соленая треска изъ Сантандера, ножи изъ Гибралтара, навахи изъ Талавера и Альбасета... Въ какихъ-нибудь полчаса вы познакомитесь со всѣмъ, чѣмъ только торгуетъ здѣшняя улица, и отъ души ее проклянете...
   Лучше всего, если вы выучитесь дѣлать то, что дѣлаетъ вся Севилья.

[]

   Спите во время сіесты отъ одиннадцати утра до четырехъ пополудни, а внѣ этого времени сами пойте, шумите, безумствуйте, памятуя, что съ волками жить -- по-волчьи выть и въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходятъ! Да оно и веселѣе.
   Я какъ-то сказалъ объ этомъ Пако, тотъ даже изумился.
   -- Вы, сеньоръ-кавальеро, это называете шумомъ... Да наша Севилья нынче умерла.
   -- Какъ умерла?
   -- Такъ, какъ умираютъ!-- И онъ живописно наклонилъ голову на бокъ и положилъ ее на ладонь,-- Вотъ какъ! Прежде она жила -- точно... Ни у кого барабанныхъ перепонокъ не было.
   -- Что?
   -- Всѣ перелопались отъ шуму!
   Я даже поднялся отъ изумленія. До такихъ преувеличеній не доходилъ знаменитый пріятель великаго Тартарена -- Вомпаръ.
   -- Всѣ барабанные перепонки!
   -- Ни одной не осталось. У какого-то англичанина уцѣлѣла, такъ его бѣгалъ смотрѣть весь городъ.
   -- А у васъ есть? пришелъ я наконецъ въ себя.
   -- У меня?.. У меня потомъ выросла! вывернулся онъ изъ затруднительнаго положенія.
   Андалузцевъ надо знать, передъ ихъ "тарасконадами" спасовалъ бы даже и великій Тартаренъ.

[]

[]

[]

II.

   Бѣлый городъ -- дѣйствительно бѣлый. Кругомъ зелень, цвѣты... Такова не одна Севилья. Всѣ андалузскіе улыбнутся вамъ такою же красотою. Необыкновенно бѣлы -- дома, улицы, площади, церкви, дворцы. Бѣло и тепло, и кротко, и такъ ласкаетъ взглядъ, что не успѣешь здѣсь пробыть недѣли, какъ, смотришь, сердце уже приросло къ бѣлому, подъ темно-синимъ небомъ, городу... На своихъ далекихъ, узкихъ улицахъ онъ охватываетъ такою идиллическою прелестью, такою чудною сказкою вѣютъ эти балконы, рѣшетчатыя окна, плоскія кровли съ террасами, заставленными цвѣтами, такъ нѣжно и мягко лазурныя тѣни ложатся на бѣлыя стѣны, такъ стройно колышутся надъ нимъ -- гостьи, теперь уже недалекой, Африки,-- пальмы, что потомъ на нашемъ холодномъ Сѣверѣ вспомнишь Севилью -- точно жаромъ пахнетъ на тебя!.. Севилья не только заставляетъ думать о ней -- она снится, грезится, миражемъ въявь воскресаетъ. Этотъ бракъ по любви Европы съ Востокомъ, удивительная мозаика -- пламенныхъ восторговъ католицизма съ наивною поэтическою легендою халифатовъ, сдѣлали изъ Севильи нѣчто особенное, не виданное нигдѣ въ другомъ мѣстѣ. Здѣсь все было свое -- начиная съ эпохи Возрожденія, которая въ Севильѣ не слѣдовала, какъ во всемъ остальномъ мірѣ, греческимъ или римскимъ образцамъ, а выросла на почвѣ ислама и арабизма стройно, воздушно и легко -- какъ изъ нея же поднялись тонкія неподражаемыя мавританскія арки подковами. Сегодняшняя дѣйствительность исчезаетъ, когда присмотришься къ Севильѣ. Кажется призракомъ, и изъ-за нея выступаетъ настоящій городъ -- городъ Абдъ-эль-Азиса, аль-Мансура, Зораиды... И не только выступаетъ: онъ охватываетъ васъ отовсюду, нѣжно втягиваетъ въ себя, такъ что вы сами начинаете мыслить и чувствовать, какъ мыслили и чувствовали нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ. Севилья осталась почти такою же, какою она была во времена мавровъ. Смотришь на нее и кажется, что они только вчера ушли и сегодня вечеромъ вернутся назадъ. Особенно сильно и выпукло это впечатлѣніе въ лунную ночь. Шумъ и суета -- въ центрѣ около Plaza Nuova. Въ глухихъ улицахъ -- тишина... Бѣлые дома такъ и вырѣзываются въ голубомъ царствѣ мѣсяца... Тутъ ужъ совершенно нелѣпой, невозможной, оскорбляющей чувство справедливости и понятіе о красотѣ кажется испанская дѣйствительность... Если изъ-за какого-нибудь мирадора и послышится пѣсня, то отъ нея на васъ пахнетъ Сиріей, Егпитомъ, Триполи -- чѣмъ хотите, только не Мадридомъ, не обезличенной, нивелированной и нивелирующей все условною культурой, которую такія страны, какъ Испанія, заимствуютъ у Европы. Олеографія самая лучшая всегда противна и оскорбительна, а Мадридъ -- олеографія плохая. А Севилья осталась тою-же арабскою красавицею, какою и была -- и въ несравненную, задумчивую андалузскую ночь она живетъ старою сказкою, знать не зная ничего о томъ, что здѣсь, случилось послѣ Мансура и другихъ халифовъ... Я часы шатался въ это время по городу, выходилъ къ Гуадъ-эль-Кебиру, за которымъ разстилались сады Зораиды, и точно сотни призраковъ бѣжали рядомъ со мною, заглядывали мнѣ въ глаза, шептали на ухо о быляхъ, почти исчезнувшихъ теперь изъ людской памяти... Арабская хиральда, издали, видимая здѣсь почти отовсюду, вставала безмолвнымъ свидѣтелемъ и памятникомъ счастливой эпохи мавровъ... Нѣкоторыя изъ этихъ былей, пожалуй, назовутъ вымысломъ, но какой вымыселъ можетъ быть чудеснѣе такой дѣйствительности -- мраморомъ, камнемъ и бронзой разсказанной Шехеразады...

[]

   Вы не шутите съ Севильей. Ей королевскими повелѣніями въ разныя времена присвоены титулы по-длиннѣе, чѣмъ у любого нѣмецкаго герцога. Во-первыхъ, она -- muy noble (благороднѣйшая), muy leal (законнѣйшая), muy heroica (весьма героическая), muy fidel (вѣрнѣйшая) и invicta (непобѣдимая -- вѣроятно, потому, что не было такого врага, который бы ее не бралъ съ бою и безъ боя). Во-вторыхъ -- основаніе Севильи, какъ я всѣхъ большихъ городовъ, предшествовало сотворенію міра, такъ что, когда послѣдній явился, она была уже на селъ самомъ мѣстѣ между Сіеррами Мореной и Невадой. Тубалъ Каинъ -- сынъ братоубійцы, явившись сюда, засталъ богатое и многочисленное населеніе, устроившее въ честь его торжественный бой быковъ. Бенефиціантъ при этомъ долженъ былъ убѣдиться, что въ появленіи этого города его дѣдъ и бабка -- не причемъ. Геркулесъ, по толкованію старинныхъ севильскихъ хроникеровъ -- "сынъ великаго Озириса, внукъ Хама (благодарю -- не ожидалъ!) и правнукъ Ноя" -- остановился здѣсь "въ своихъ скитаньяхъ одинокихъ" и ему такъ понравились севильцы и особенно севильянки, что съ тѣхъ поръ многія изъ здѣшнихъ знатныхъ обоего пола особъ зачислили его въ свою родословную. Другія считаютъ его даже основателемъ города. Какъ хотите, но и это довольно почтенная древность, позволяющая севильцамъ при словѣ Мадридъ вздергивать носы и цѣдить съ неподражаемымъ андалузскимъ пришептываніемъ сквозь зубы "вчерашній мѣщанинишко!" Такимъ образомъ здѣсь знаменитая надпись на историческихъ Хересскихъ воротахъ начинается съ этого достопамятнаго событія:
   
   Hercules me edificó
   Julio César me cerco
   De muros y torres altas.
   Un rey godo me perdidó
   El rey Santo me ganó
   Con Gard Perez de Vargas.
   
   T. e. "Геркулесъ меня построилъ, Юлій Цезарь опоясалъ стѣнами и высокими башнями, готскій король меня утратилъ, святой король завоевалъ съ Гарей Пересъ-де-Варгасомъ". "Мракъ временъ" превосходная вещь для историковъ съ воображеніемъ. Севильскіе въ этомъ отношеніи заткнули за поясъ даже толедскихъ -- они и халдейцевъ привлекли къ законной отвѣтственности по поводу первыхъ лѣтъ своей исторіи. Болѣе скромные удовлетворились финикіянами, которые назвали Севилью Hispal, какъ Кордову -- Гаддиромъ. Римляне сдѣлали изъ этого Испалисъ, мавры -- Исбилію, откуда и явилось на свѣтъ звучное имя Севильи. Стѣны Севильи, существующія только частью, дѣйствительно римскаго происхожденія. Это видно по способамъ постройки. За сорокъ пять лѣтъ до P. X. Юлій Цезарь взялъ ее съ бою, причемъ побѣдоносные легіоны пролили здѣсь столько "христіанской" крови, говоритъ лѣтописецъ монахъ Алонсо Бермудесъ, что явилась возможность въ ней окрестить Севилью инымъ именемъ и городъ былъ названъ "Юліа-Ромула". Севилья -- неблагодарная, нѣсколько разъ возставала противу своихъ крестныхъ отцовъ, причемъ тѣ не упускали случая производить, по обычаямъ того времени, нѣкоторыя кровопусканія. Городъ поэтому весьма былъ обрадованъ появленіемъ вандаловъ, отъ которыхъ вся страна получила имя "Вандалузіи". Это впрочемъ единственный слѣдъ, оставленный здѣсь ими, потому что скоро пришли вестготы, на первыхъ порахъ отличавшіеся не только умѣньемъ членовредительствовать, но и болѣе солидными достоинствами. При нихъ Севилья ожила и въ самое короткое время сдѣлалась "городомъ боговъ". Первые короли Бехнита и Амаларикъ отличались страстною любовью къ наукѣ. Они отыскивали всюду людей ученыхъ, дѣлали пребываніе здѣсь возможно пріятнымъ для нихъ, строили имъ даже дворцы. Амаларикъ, напримѣръ, похитилъ силою изъ Гадеса (Кадикса) одного "мудреца", привезъ его въ Севилью, подарилъ ему домъ, но, чтобы тотъ не убѣжалъ, окружилъ его "почетною" стражей. Короли и епископы соперничали въ устройствѣ школъ, библіотекъ, въ созывѣ соборовъ. На нихъ вырабатывались весьма разумныя основанія для новой нравственности и гражданскаго порядка, которыя должны были замѣнить римскія обветшавшія учрежденія. Севилья при готахъ была счастлива. Они здѣсь неуклонно проводили въ жизнь тѣ же начала, которыя создали изъ Толедо -- готскія Аѳины.
   Тѣмъ не менѣе не всѣ были довольны готскими королями.
   Прежде всего они столкнулись съ духовенствомъ. Времена свв. Леандра и Ильдефоиса, шедшихъ объ руку съ королями, окончились. Новые католическіе прелаты захотѣли власти "единой и нераздѣльной". Ихъ отношенія къ готскимъ правителямъ обострились. И вотъ въ пылу такой именно борьбы одинъ изъ епископовъ Севильи, донъ-Опасъ, съ своимъ подначальнымъ духовенствомъ измѣнилъ краю, я не говорю родинѣ, потому что у сателлитовъ панскаго Гима родины не было. Они призвали арабовъ, ухитрились обмануть бдительность готскаго короля и его войска, отворили ворота Севильи полчищамъ знаменитаго эмира Муза. Защита готовъ имѣла въ себѣ что-то героическое. Не желая пережить позора сдачи города и въ то же время великодушно заботясь о томъ, чтобы взбѣшенные мавры не перебили бы его населеніе, воины-готы послали сказать эмиру, что они желаютъ умереть и потому, уступая Севилью, запираются въ одной изъ башенъ. Десять дней держалась въ ней жалкая горсть героевъ. Муза вошелъ въ этотъ послѣдній оплотъ готскаго владычества, когда на кровлѣ его остался одинъ воинъ. Ему предлагали жизнь, свободу, почести, но онъ предпочелъ броситься съ верху въ волны Бетиса {Такъ Гвадалквивиръ назывался до арабовъ.}. Это мѣсто и до сихъ поръ называется "могилою Гота"...
   Мавры принесли Севильѣ много добра.

[]

   Въ Толедо всюду и все говоритъ вамъ о готахъ снаружи. Тамъ мавры только внутри дворцовъ Леовегильда, Вамбы и Рессевипда оставили свои чудныя галереи, арки, арабески, изразцы. Севилья -- иное дѣло. Подъ ея чистымъ, темносинимъ небомъ арабы чувствовали себя дома и устроились по своему. Если они не снесли прочь всего нагроможденнаго здѣсь готами, то хоть покрыли его парчей и драгоцѣнною тканью арабесокъ. Они застали въ Севильѣ тяжелыя, прочно сидѣвшія, похожія на крѣпости палаты своихъ предшественниковъ. Толстыя стѣны ихъ, неуклюжія колонны, узкія окна, приземистыя кровли дѣлали Севилью городомъ темницъ. Свѣтлые мавры, привыкшіе къ вольному простору Африки, къ сквозному жилью, черезъ которое легко пролеталъ бы вѣтеръ пустыни,-- могли задохнуться во дворцахъ готовъ, пришедшихъ съ сѣвера и оттуда заимствовавшихъ свои вкусы. Взявъ городъ, Муза, а потомъ и его преемники тотчасъ-же занялись работою разрушенія... Старая Севилья была приговорена къ уничтоженію. На ея мѣстѣ должна была осуществленнымъ дивомъ подняться сказочная столица богатаго и могучаго халифата. Арабы разрушая -- созидали. Въ этомъ ихъ отличіе отъ кастильцевъ, арагонцевъ и другихъ испанскихъ конквистадоровъ, которые потомъ, уничтожая, сами, какъ скорпіоны, гнѣздились въ руинахъ, ничего не соорудивъ на ихъ мѣстѣ. Черезъ нѣсколько лѣтъ Севилью или, какъ называли ее мавры, Исбилію нельзя было узнать совсѣмъ. Вся въ легкихъ и сквозныхъ аркахъ, галереяхъ, бѣлая и чистая, массами тонкихъ башенъ, узорочно изукрашенныхъ стѣнъ, она поднялась надъ Гуадъ-эль-Кебиромъ, ярко сверкая на солнцѣ изразцами верхнихъ этажей и куполовъ, кутаясь въ ревнивыя зеленыя облака чудныхъ садовъ, среди которыхъ уже къ зною и свѣту рвались точно перешедшія черезъ Гибралтарскій проливъ вслѣдъ за маврами пальмы. Арабъ величайшимъ счастіемъ считаетъ воду, и вотъ по улицамъ весело побѣжали говорливые ручьи, на площадяхъ въ мраморные водоемы полились кристальныя струи фонтановъ, сотни ихъ были построены здѣсь и халифами, и сановниками, и частными людьми, причемъ впослѣдствіи конквистадоры, въ ненависти ко всему арабскому, сорвали со стѣнъ дивныя плиты этихъ фонтановъ, плиты, на которыхъ изящнѣйшею узорочною вязью золотомъ и красками вились и переплетались надписи изъ корана, стихи севильскихъ поэтовъ и, между прочимъ, султанши Зораиды; плиты, сплошь изваянныя такими арабесками, о которыхъ даетъ понятіе только уцѣлѣвшая облицовка нѣкоторыхъ патіо Альказара. Испанцы употребляли эти плиты на постройку стойлъ для своихъ лошадей и впослѣдствіи мавры, оставшіеся въ королевствѣ, встрѣчали ихъ въ свиныхъ хлѣвахъ. Прибавьте къ этому, что сами завоеватели-кастильцы жили нисколько не лучше этихъ свиней и дома ихъ мало чѣмъ отличались отъ хлѣвовъ... Въ Андалузіи населеніе опрятнѣе сѣверной половины Испаніи. Вы точно попадаете совсѣмъ въ иной край, къ иному народу. Этимъ оно обязано опять-таки маврамъ. Здѣсь арабы слились съ испанцами и произвели смѣшанное поколѣніе, въ наслѣдство которому оставили свою любовь къ чистотѣ... Севилья мало того что преобразилась, но и стала дѣйствительною жемчужиною. Арабы съумѣли оправить эту жемчужину, какъ она того стоила. Всѣ окрестности города тонули въ садахъ, тайну которыхъ отсюда унесли съ собою мавры. Они были удивительные художники въ этомъ отношеніи. Секретъ садоводства, группировки цвѣтовъ и растеній -- они передали итальянцамъ, которыхъ корсары забирали нѣкогда и продавали въ рабство въ варварійскія владѣнія. Этимъ объясняется чутье красоты, умѣніе располагать матеріаломъ, даваемымъ растительностью, которое всюду обнаруживаютъ итальянцы. Кастилецъ заимствовать этого не могъ. Кастилецъ ненавидитъ дерево!.. Лучшіе изъ этихъ садовъ принадлежали халифамъ, слѣдовательно народу, потому что по завѣту Абдъ-эль-Азиса, перваго халифа, женившагося на вдовѣ послѣдняго готскаго короля Эголинѣ,-- все, что принадлежитъ халифу, исходитъ отъ его народа я слѣдовательно народъ имѣетъ право пользоваться его дворцами, его виллами, его парками. Лѣтописцы о севильскихъ садахъ разсказываютъ чудеса! О нихъ читаешь, какъ о заколдованномъ царствѣ... Преданіе говоритъ о стопятидесятилѣтнемъ маврѣ Харунѣ, которому такъ надоѣла жизнь, что онъ взмолился Аллаху послать къ нему грознаго Азраила... Услышавши его, пророкъ отвѣтилъ ему: "О чемъ ты просишь? Развѣ сады Эдема могутъ быть лучше садовъ Севильи, развѣ гуріи прелестнѣе севильянокъ!"... Готы, оставшіеся здѣсь, пользовались одинаковыми правами съ побѣдителями. Имъ были предоставлены ихъ церкви и школы. Въ совѣтѣ халифа епископъ Севильи пользовался такимъ же почетомъ, какъ и улемы-мавры. Абдъ-эль-Азисъ даже женился на христіанкѣ, дабы показать народу, что для халифа нѣтъ ни мавра, ни гота, а есть только его подданные. Мягкость нравовъ стала мала-по-малу измѣнять къ лучшему суровые готскіе обычаи. На нихъ арабы бросили отсвѣтъ своей нѣжности, своего поэтическаго чутья. Какъ Кордова стала центромъ арабскаго просвѣщенія, такъ Севилья славилась своими арабскими поэтами и музыкантами. Въ Кордовѣ учились, здѣсь -- пѣли. Если вѣрить ихъ историкамъ, то за одну, напримѣръ, пѣсню, прославлявшую султаншу Аиде, халифъ Эйюбъ послалъ автору цѣлый караванъ верблюдовъ, нагруженныхъ золотомъ, серебромъ, пышными платьями, оружіемъ, ароматами Востока, коврами, дорогими матеріями. Пѣвцу Гассану -- другой халифъ подарилъ дворецъ съ рабами и рабынями. Послѣднія доставлялись христіанскими королями. Они въ видѣ дани должны были присылать ежегодно въ Альказаръ сто красивѣqшихъ готскихъ дѣвушекъ, которыхъ халифы раздавали приближеннымъ. Халифъ Ахмедъ, когда улемы потребовали наказанія смѣявшагося надъ ними поэта Рахманъ-Эддина, отвѣтилъ имъ:
   -- Я не въ силахъ сдѣлать это!
   -- Какъ, развѣ пророкъ не положилъ въ твои руки нашу жизнь и нашу смерть.
   -- Да, вашу, но не поэта. Поэтами не дѣлаются -- какъ не дѣлаются халифами. Какъ я халифъ, такъ и они -- рождаются такими. Ихъ души отмѣчены перстомъ Аллаха и въ міръ ихъ приноситъ на крылахъ его ангелъ.
   Когда знаменитый гренадскій поэтъ пріѣхалъ въ Севилью, халифъ Альморавидъ встрѣтилъ его у воротъ города съ пышною свитою, проводилъ его къ себѣ въ Альказаръ.
   У входа, не давъ тому сойти съ коня, ранѣе спрыгнулъ на землю и поддержалъ ему стремя. Кругомъ были изумлены этою неслыханною честью; тогда Альморавидъ сказалъ благоговѣйно хранившей молчаніе толпѣ:
   -- Поэтъ -- избранникъ Божій...
   Мы живемъ въ его пѣсняхъ: онъ или даетъ намъ безсмертіе или отнимаетъ его...
   Женщина у севильскихъ мавровъ никогда не была "затворницей гарема". Она не вѣдала рабства. Здѣшніе арабы вели свое происхожденіе изъ благороднаго Іемена, гдѣ и до сихъ поръ жена не знаетъ заточенія. Севильянки даже не закрывали лицъ. Арабы отличались нѣжностью чувства, великодушіемъ и такимъ поклоненіемъ женщинѣ, о которомъ и "рыцарство" даетъ очень отдаленное понятіе...
   Счастливо для Севильи было владычество мавровъ!

[]

[]

[]

[]

   "Гренада, Кордова и Севилья" составляли лучшее созвѣздіе ислама. Какъ въ Кордову, такъ и въ Севилью съѣзжались учители не только мавры, но и евреи и христіане. Севильскій университетъ, хотя считался ниже кордуанскаго, но и тутъ въ тѣ времена мрака и невѣжества выдѣлялись въ своей сферѣ крупные ученые, краснорѣчивые профессора. Самые воинственные и грозные халифы, какъ напримѣръ Абдъэль-Азисъ, считали обязанностью поддерживать школы и жертвовали на нихъ, по условіямъ того времени, колоссальныя деньги. Азисъ былъ убитъ въ 715 году, его преемникъ Эйюбъ перешелъ въ Кордову. Севилья временно потеряла значеніе, но только временно. Альмогады, захвативъ власть, сдѣлали изъ города "чудо", какъ называли Севилью путешественники той эпохи. Они въ теченіе ста двухъ лѣтъ своего владычества хотѣли затмить всѣ мусульманскіе города въ Испаніи и несомнѣнно добились-бы этой цѣли. По крайней мѣрѣ ученые изъ Кордовы стали переселяться сюда, художники и зодчіе изъ Гренады -- тоже. Севилья росла и украшалась зданіями, передъ которыми и теперь останавливаются въ нѣмомъ изумленіи. Вмѣсто двухъ большихъ, существовавшихъ до тѣхъ поръ, рынковъ пришлось открыть и, по арабскому обычаю, обвести стѣнами семь. Сюда съѣзжались купцы изъ отдаленной Сиріи, Египта, варварійскихъ владѣній. Марокко черезъ Тарифу посылало на здѣшніе базары драгоцѣннѣйшіе свои товары, готскія уцѣлѣвшія королевства какъ свободныя, такъ и данники халифовъ, тоже изъ Севильи получали все, что имъ было необходимо. Такъ продолжалось до 1211 года, когда подъ ея стѣнами раскинулъ свой станъ эмиръ Муменинъ-Магометъ-эль-Нхаръ, котораго арабскіе историки называютъ "ужаснымъ". Мирному теченію жизни пришелъ конецъ. Севильцы, впрочемъ, доказали, что наука и торговля не убили въ нихъ старой доблести. Впятеро болѣе сильная армія эмира ничего не могла сдѣлать. Онъ хотѣлъ выморить севильцевъ голодомъ, но оказалось, что городъ снабженъ достаточно на шесть лѣтъ,-- такъ были громадны запасы его базаровъ. Наконецъ Мумешшу-Магомету надоѣло это и онъ вызвалъ севильцевъ на открытый бой на полѣ las Navas de Toloza. Страшная армія его была разбита на голову и самъ онъ удалился поспѣшно за проливъ въ Африку, скрывая тамъ, въ ея спаленныхъ солнцемъ пустыняхъ, позоръ своего пораженія... Но это событіе нанесло первый ударъ мусульманскому владычеству на Пиренейскомъ полуостровѣ. Слишкомъ много было потеряно ими, между халифатами возникла рознь и вмѣсто прежняго благотворнаго соперничества,-- соперничества въ наукѣ, искусствѣ и торговлѣ, явилось другое -- военное, самое пагубное, которое должно было въ концѣ концовъ уничтожить мавровъ. Въ 1242 году умеръ халифъ Севильи Аль-Рашидъ, котораго народъ называлъ "послѣднимъ изъ мудрыхъ". Севильцы впервые послѣ него сами избрали себѣ халифа. Тотъ вздумалъ посягнуть на "вольности" города и на его муниципалитетъ, существовавшій и во времена мусульманскаго владычества. Горожане возмутились, низложили своего ставленника и основали республику. Едва ли не единственный разъ это случилось во всей исторіи ислама! Севильская республика просуществовала впрочемъ не долго. Св. Фернандо уже сторожилъ когда ему можно будетъ захватить этотъ городъ въ руки. Онъ пользовался борьбою партій въ еще не сложившейся политически новой Севильѣ и радовался, когда одна изгоняла другую. Сверхъ того онъ не давалъ покоя ея гражданамъ, и то и дѣло повторялъ на нихъ нападенія. Въ то же время, чтобы расположить аристократическія фамиліи въ свою пользу, онъ приглашалъ ихъ на турниры, гдѣ рыцари-арабы пользовались одинаковымъ почетамъ съ лучшими рыцарями готами. Все это обходилось не безъ коварства со стороны короля, признаннаго католиками святымъ. Такимъ образомъ въ годину полнаго мира, лаская у себя арабскихъ гостей, онъ послалъ донъ-Рамона Бонифаса съ кораблями и тотъ разорвалъ цѣпи, перекинутыя черезъ Гуадъ-эль-Кебиръ изъ Севильи въ Тріану, такъ что король могъ проникнуть до самаго города и грозить ему съ берега. Войска севильцевъ находились въ рукахъ безумно храбраго, но любившаго рискованные подвиги эмира. Готы его разбили. Грозившій имъ съ юга братъ Муменина -- Сиди-Бмабдаллахъ скоро положилъ оружіе передъ однимъ изъ вождей св. Фернандо, дономъ Пелайо-Пересъ-Корреа, великимъ магистромъ ордена св. Іакова. Наконецъ, въ 1247 г. самъ король осадилъ Севилью...

[]

   Мавры боролись съ отчаяніемъ людей, приговоренныхъ къ смерти, но это были личные подвиги, вылазки единоборства. Они уже не вѣрили другъ другу, борьба партій вызвала взаимную вражду. Запасы на базарахъ оказались истощенными и, главное, у нихъ не было ни одного вождя, который съумѣлъ бы собрать весь этотъ превосходный боевой матеріалъ... Въ то же время они не рѣшались посягать на христіанъ, хотя въ окрестностяхъ той же Севильи жило много отшельниковъ, сообщавшихъ конквистадоромъ всевозможныя свѣдѣнія о вооруженіяхъ и предпріятіяхъ арабовъ. Часто въ сумракѣ одинокой пещеры, гдѣ отцы-пустынники подвергали себя бичеванію и исполняли трудныя добровольныя послушанія -- прятались посланцы готскихъ вождей и ихъ соглядатаи. Въ кельяхъ -- съ ни шей наружу, въ которой зіялъ открытыми впадинами черепъ -- символъ отрѣшенія отъ міра, созрѣвались планы овладѣть тѣмъ или другимъ городомъ, крѣпостью, башней... Чтобы понять нынѣшній упадокъ Испаніи, достаточно сказать, что изъ города, въ которомъ теперь насчитывается не болѣе 140,000 человѣкъ жителей, въ день сдачи его св. Фернандо вышло арабовъ 408,000. Прибавьте къ этому воиновъ, умершихъ во время осады и въ бояхъ, и вы не сочтете большимъ преувеличеніемъ показаніе историковъ-мавровъ, что въ счастливое время халифата здѣсь жило нолмилліона богатыхъ и образованныхъ мусульманъ. Завоеватели считали выходившихъ довольно точно. Испанскій король не обладалъ даже великодушіемъ побѣдителя. Дома, земли, сады, дворцы Севильи онъ подарилъ солдатамъ, разомъ обративъ въ нищихъ гражданъ, создававшихъ величіе своему городу! Севилья послѣ того быстро шла къ упадку, несмотря на то, что до Карла V оставалась столицей Испаніи. Сынъ св. Фернандо -- Альфонсъ Мудрый -- понималъ дѣло лучше крѣпколобаго отца и старался возстановить старыя арабскія школы. Положилъ основаніе нѣсколькимъ училищамъ, гдѣ изучали арабскую литературу, арабское искусство, главнымъ образомъ зодчество, и арабскую науку. Наслѣдникъ его донъ Санчо шелъ тою же дорогою, по сдѣлать они могли мало. Впрочемъ, арабскіе художники вернулись сюда, арабскіе профессора тоже, и нѣкоторое время въ Севильѣ сочился еще, хотя и скудный, источникъ прежняго знанія... Ремесла оставались тоже въ рукахъ у мавровъ, такъ какъ завоеватели ничего не хотѣли и не умѣли дѣлать сами. Надъ однимъ тканьемъ шелковыхъ матерій работало сто тридцать тысячъ арабовъ... Но впереди Севилью ждали еще горшія бѣдствія

[]

   До 1492 года, т. е. до взятія Гренады, Севилья продолжала существовать какъ арабскій городъ, даже находясь въ рукахъ христіанъ. Эти приняли обычаи мавровъ, какъ племени болѣе культурнаго. Приняли вмѣстѣ съ культурою розъ и лилій, которыми вмѣстѣ съ Кадиксомъ справедливо гордится Севилья. Въ этомъ отношеніи вся Испанія -- унаслѣдовала поэтическія склонности мусульманскихъ цвѣтоводовъ. Но истинное сокровище, которымъ они наградили королеву Андалузи, это розы -- такихъ я нигдѣ не видѣлъ. Ихъ мѣстныя красавицы носятъ въ волосахъ, на груди, въ рукахъ, у пояса -- повсюду. Въ испанской пѣснѣ поется: "тьма твоихъ кудрей пылаетъ розой". Каждый городъ здѣсь славится своими цвѣтами -- какъ Севилья, такъ и Кордова, и Валенсія, и Альхесиразъ:
   
   Жаркимъ полымемъ горятъ
   Изъ-подъ кружева мантильи --
   обольщая жадный взглядъ,
   Розы пышныя Севильи.
   
   Символъ юной чистоты
   На груди прекрасны нѣжной
   Апельсинные цвѣты
   Изъ Кордовы бѣлоснѣжной.
   
   Какъ раскрытыхъ устъ кораллъ,
   Сладострастьемъ утомленныхъ,
   Цвѣтъ гранатный соблазнялъ
   Всѣхъ въ Валенсіи влюбленныхъ.
   
   Лучше всѣхъ -- Мадонны цвѣтъ,
   Цвѣтъ лилеи серебристой --
   Сочетался лунный свѣтъ
   Въ немъ съ слезой ея пречистой;
   
   Пылъ росы горитъ на ней
   Переливами алмаза...
   Въ Андалузіи нѣжнѣй
   Нѣтъ лилей Алхесираза.

[]

   Дома, дворцы и храмы продолжали строиться такъ же, какъ они строились при халифахъ. Архитекторами были мавры. За эту эпоху Севилья пережила Петра Жестокаго. Цѣльная и необыкновенно характерная фигура! Для пониманія Севильи она необходима такъ же, какъ Филиппъ II для Эскоріала, Карлъ V для Толедо. Мы отведемъ ей подобающее мѣсто при описаніи Альказара, полнаго еще до сихъ поръ, несмотря на пятьсотъ слишкомъ лѣтъ разстоянія, воспоминаній о грозномъ королѣ!.. Тамъ въ пышныхъ и пустынныхъ залахъ и патіо до сегодняшняго дня мерещится суровый повелитель!.. Ожидаешь встрѣтить его при поворотѣ изъ одного двора въ другой, и, если вѣрить сторожамъ Альказара, онъ и дѣйствительно является имъ.
   Севилья старымъ блескомъ разгорѣлась еще при "католическихъ" короляхъ Фердинандѣ и Изабеллѣ. Взявъ Гренаду, они сдѣлали Севилью столицей Испаніи, а открытіе Америки дало ей міровое значеніе. Сюда доставлялось все золото, всѣ драгоцѣнные товары оттуда. Севильская биржа была законодательницей половинѣ существовавшаго тогда міра. Для довершенія сходства съ прежнимъ, наука опять удалилась въ Кордову, музыка и другія искусства сосредоточились въ Севильѣ, какъ въ тѣ времена, про которыя знаменитый Аверрозсъ говорилъ: если ученый умираетъ въ Севильѣ, его рукописи и книги продаются въ Кордову, но когда въ Кордовѣ кончается музыкантъ, его инструменты покупаетъ Севилья. Не надолго повторились счастливыя времена, когда пѣсня или стихотвореніе спасали приговореннаго отъ смерти, дарили бѣдняка любовью принцессы, когда знаменитыхъ въ ту эпоху музыкантовъ сопровождали по улицамъ монархи и на всѣхъ перекресткахъ импровизаторы собирали толпу, въ которой часто замѣчали эмировъ и халифа... Въ Севильѣ, торговавшей американскими товарами, скоро роскошь дошла до того, что величайшимъ достоинствомъ человѣка считалось держать открытый домъ, открытый столъ. Бѣдняки могли за нимъ располагаться и ѣсть вмѣстѣ съ хозяевами. Носить, кромѣ золота, другіе металлы казалось дурнымъ тономъ; алмазныя пуговицы прикрѣплялись такъ, чтобы онѣ обрывались и падали, причемъ севильскій патрицій того времени считалъ бы неприличнымъ подымать ихъ. Поэты и писатели, разумѣется, умѣвшіе служить на заднихъ лапахъ, катались какъ сыръ въ маслѣ. Де-Руэда говоритъ, что Севильѣ недоставало только "вавилонской башни", хотя "смѣшеніе языковъ уже начиналось".
   Такъ продолжалось до изгнанія мавровъ.
   Они всему давали жизнь и движеніе. Это талантливое и трудолюбивое племя продолжало работать на христіанъ, такъ же какъ оно работало на себя. Даже завоеватели было поумнѣли! Костры инквизиціи, застѣнки гнусной памяти "Cruzada", пытки и плети св. Хермандады (братства) -- были безсильны сдѣлать изъ мавровъ тупую массу, убить въ нихъ любовь къ прекрасному. Арабы, задыхаясь въ дыму "quemadero", едва оправляясь отъ "испытанія каленымъ желѣзомъ" и отъ "рѣшетокъ св. Лоренса", продолжали распространять отсюда богатство и знаніе, поддерживали плодородіе земли. Андалузія, благодаря имъ, оставалась "раемъ Испаніи". Сами мавры, не смотря на всѣ гоненія, ухитрялись обладать большими имѣніями и крупными капиталами...

[]

   Когда состоялось королевское повелѣніе объ изгнаніи ихъ изъ полуострова, даже католическая Севилья на первыхъ порахъ этому не повѣрила. 400,000 человѣкъ -- цвѣтъ страны, хранившихъ какъ святыни старое образованіе и изящные вкусы,-- "господъ", привыкшихъ къ широкой жизни, женщинъ, одѣтыхъ въ шелкъ и жемчугъ, дѣтей, изнѣженныхъ и взлелѣянныхъ въ мавританскихъ дворцахъ, погнали какъ стадо къ морскому берегу -- погнали оборванные, глупые и грубые солдафоны, люди, закованные въ желѣзо, не знавшіе пощады, да и не смѣвшіе ее знать, потому что за ними были глаза инквизиторовъ. "Такъ злые псы гонятъ овецъ", говоритъ современный историкъ. Когда мавры, выйдя на равнину, остановились для "великаго плача" въ виду хиральды и всѣхъ чудесъ, воздвигнутыхъ ими и ихъ предками -- даже въ сердцахъ закованныхъ въ латы людей шевельнулось что-то похожее на состраданіе... Они отвернулись... Мавры въ послѣдній разъ смотрѣли на сооруженные ими алькасары, мечети, замки, которые въ это время точно горѣли въ яркомъ свѣтѣ солнца. Все, что Аллахъ далъ этому племени, они вложили въ чудный городъ, разстилавшійся позади, а для ожидавшихъ ихъ вдали африканскихъ пустынь -- у нихъ не было уже ничего, кромѣ слезъ и печали... Но эта остановка взбѣсила монаховъ и служителей инквизиціи. Они выбѣжали изъ Севильи съ горящими головнями въ рукахъ и начали жечь мавровъ, чтобы тѣ скорѣе двинулись въ путь!..
   Сколько разъ на этой равнинѣ я рисовалъ себѣ ужасныя сцены, старался прочувствовать все испытанное тогда этими художниками, работниками, учеными, поэтами!

[]

   Къ чему привели Испанію кастильцы?
   Имъ дано было все -- величіе, могущество, слава. Богъ Европу бросилъ имъ подъ ноги и еще болѣе -- то, чего Онъ не давалъ никому -- новый міръ! Что они изъ него сдѣлали, изъ его царствъ съ старой цивилизаціей? Куда они дѣли дворцы, сады, лѣса?.. Галіоны, наполненные золотомъ?.. Военныя суда, ужасавшія міръ? Остался ли хоть призракъ отъ этого величія? Что они сдѣлали изъ Фландріи, гдѣ до сихъ поръ ихъ щиты висятъ на фасадахъ покрытыхъ чешуей барельефовъ? Гдѣ это многочисленное населеніе, для котораго, казалось, было мало обѣихъ Америкъ? Въ самомъ дѣлѣ, на берегахъ Гвадалквивира стояло 12,000 деревень -- теперь нѣтъ и 500! Въ королевствѣ Гренадскомъ считалось 3.000,000 жит.-- теперь 750,000, въ Севильѣ 1,450,000, въ Кордовѣ 500,000, въ Малагѣ 180,000 и Вазсѣ 195,000. Въ Севильѣ теперь 170,000, въ Кордовѣ 40,000, въ Малагѣ 90,000, а въ Ваэсѣ только 14,000! И это еще не все. Въ улыбающейся, плодоносной Андалузіи, климатъ которой былъ лучшимъ въ мірѣ, на берегахъ пролива, соединяющаго очагъ всемірныхъ цивилизацій -- Средиземное море съ Атлантикой, въ виду Голубыхъ горъ Африки, короче -- тамъ, гдѣ нѣкогда "не могъ упасть апельсинъ съ дерева, чтобы не ушибить чью-нибудь голову", теперь есть такіе ужасы, какъ напримѣръ имѣніе герцоговъ Медина Сидоніа, гдѣ ыа нѣсколько десятковъ миль вы не встрѣтите живой души, зато всюду передъ вами безобразными грудами подымаются руины когда-то богатыхъ городовъ! Тутъ въ полномъ смыслѣ слова царство смерти. Все молчитъ кругомъ... И небо, и эта известковая пустыня, по которой только вѣтеръ гонитъ порою бѣлые клубы удушливой пыли. Отъ старыхъ садовъ -- ни слѣда. Изрѣдка кактусъ подымется, да и тотъ весь точно въ мѣлу. Люди слѣпнутъ отъ блеска солнца на бѣлизнѣ этихъ пустырей... А нѣкогда ихъ называли "землею пророка", потому что она была его любимаго зеленаго цвѣта. Высохли рѣки, изсякли источники, избороздивъ, расщеливъ землю трещинами, провалами, точно, прежде чѣмъ умереть, воды бѣшено кидались во всѣ стороны, ища спасенія и выхода отсюда!.. Надъ этими рвами торчатъ обломки мостовъ, на берегахъ ихъ горбинами смутно рисуются какіе-то силуэты -- остатки городовъ, процвѣтавшихъ когда-то... Теперь въ нихъ живутъ тарантулы, сколопендры, скорпіоны, точно въ тѣла безобразныхъ гадовъ переселились души инквизиторовъ, убившихъ счастливую страну...
   Стоило драться 800 лѣтъ и дать 3700 битвъ за такіе результаты!

[]

   Одинъ изъ испанскихъ писателей спрашиваетъ:
   -- Неужели самый народъ выродился?
   И самъ себѣ отвѣчаетъ на это:
   -- Нѣтъ, народъ все тотъ же, великодушный, храбрый, трудолюбивый, остроумный.
   Въ чемъ же дѣло?
   Въ этихъ "quemadero" -- жаровняхъ, гдѣ жгли въ огнѣ и душили въ дыму то, на что не имѣетъ права никто, кромѣ Бога,-- мысль и совѣсть человѣка. Нужно сказать правду -- страшная кара постигла Испанію за это! Именно, по глаголамъ грознаго еврейскаго Іеговы -- изъ колѣна въ колѣно небо караетъ потомковъ тѣхъ кастильцевъ, которые благоговѣйными толпами окружали подлые костры и пѣли молитвы, заглушавшія крики мучениковъ.
   На-мѣстѣ нѣкоторыхъ "quem acierо" стоятъ и теперь кресты. Нечего сказать -- кстати! Символъ любви и всепрощенія надъ ужасами адскихъ страданій.
   Сколько пройдетъ еще вѣковъ, когда несчастному народу не будутъ застить пути къ свѣту, свободѣ и счастью мрачныя тѣни Филиппа II и Торквемады?
   Недаромъ молодой испанскій поэтъ Луисъ Химара говоритъ о нынѣшнихъ ворахъ испанскаго народа, присвоившихъ себѣ право распоряжаться его судьбами:
   
   Испанія -- была-бы рай,
   Когда-бъ Филиппъ и Торквемада --
   Въ нашъ обнищавшій, скудный край
   Не гнали демоновъ изъ ада!..

[]

[]

III.

   Я не знаю, съ чѣмъ сравнить севильскую улицу, чтобы дать о ней хотя-бы отдаленное понятіе? Бѣлую, обставленную идиллическими домами съ балконами и мирадорами, завѣшанными пестрыми маркизами, улыбающуюся, умиротворяющую васъ. Нѣтъ города, гдѣ-бы такъ хотѣлось жить, какъ въ Севильѣ, гдѣ-бы такъ могуче охватывало васъ "блаженствомъ бытія ".Точно какой-то опьяняющій, кружащій голову паръ подымается и сладкимъ забвеніемъ окутываетъ отовсюду. Нѣтъ мѣста заботамъ и печалямъ -- все встрѣчающееся говоритъ вамъ: радуйся -- и вы радуетесь, часто сами не зная чему?! Я, по крайней мѣрѣ, первое время, не хотѣлъ даже давать себѣ отчета -- такъ было пріятно безсознательно оставлять себя на волю убаюкивающимъ волнамъ этихъ ощущеній и по волѣ ихъ нестись куда-то, въ свѣтлую даль... Я повторялъ, любуясь Севильей, старое:
   
   Tu maravilla octava; maravilas
   А las passas siete maravillas.
   
   T. e. ты восьмое чудо -- удивляешь семь прошедшихъ чудесъ.
   Въ самомъ дѣлѣ -- всего два цвѣта: индиго неба, безоблачнаго, глубокаго, да бѣлизна домовъ -- " а какимъ это сочетаніе тепломъ и радостью вѣетъ на васъ! Даже тѣнь на стѣну падаетъ голубая, такъ что одна- сторона улицъ за солнцемъ вамъ часто кажется уходящею въ лазурь. Ходишь, безъ конца заглядываешься на каждое "reja" -- желѣзную клѣтку, которою тутъ прикрыты окна -- и оттуда на тебя порою также свѣтло и маняще сверкнутъ черные глаза севильскихъ женщинъ. Останавливаешься передъ причудливыми сквозными входами въ patio -- въ эти дворики, и беззастѣнчиво любуешься ими. Какъ красиво тѣни отъ солнца ложатся на мраморъ плитъ, шашками устилающихъ ихъ, какъ жадно тепломъ и свѣтомъ дышутъ пышныя андалузскія розы, нѣжные жасмины, ярко красные, словно воспаленные безумствомъ страсти цвѣты гранатовыхъ деревьевъ -- и посреди этого маленькаго рая немолчно бьетъ вверхъ фонтанъ, освѣжая воздухъ алмазною пылью. Мраморными аркадами выходятъ на patio внутренніе фасады дома, старые арабскіе своды подковами на тонкихъ колоннахъ и все это бѣло, бѣло на синемъ, потому что позади аркадъ за ними широко ложащаяся тѣнь -- синяя, точно и на нее кладетъ нѣжный отпечатокъ несравненное небо. Посмотри на эти patio вечеромъ, когда онѣ загорятся китайскими фонариками, лампочками, когда на нихъ высыплетъ все говорливое, веселое населеніе дома съ ниньямолодыми дѣвушками, у которыхъ въ каждомъ взглядѣ сказывается жажда жизни и счастья. Погодите нѣсколько минутъ -- тогда появится гитара и вслѣдъ за задумчивою, долгою, словно о чемъ-то вздыхающею ритурнелью, вдругъ раздастся чудно прекрасная за душу захватывающая малагенья... И такихъ патіо -- безъ счета. Въ каждой улицѣ ихъ десятки, сотни. Не даромъ Севилья славится ими, какъ лучшими во всей Андалузіи... А днемъ, когда солнце -- строгое, пристальное солнце, словно застоится посреди млѣющаго отъ зноя неба -- надъ этими patio -- раскинуты пестрые навѣсы изъ матерій, рисунки которыхъ вамъ напомнятъ Востокъ. Обольютъ эти навѣсы водою и на мраморныхъ дворикахъ прохладно и дышется легко и никуда отъ маленькаго счастья, полнаго такого изящества, располагающаго къ поэтическимъ созерцаніямъ, васъ не потянетъ... Вы долго потомъ не забудете эти чудные андалузскіе уголки! Пройдите въ улицы другого характера, гдѣ неустанно кипитъ трудъ ремесленника. Кажется, чего ужъ прозаичнѣе. Вотъ, напримѣръ, Calle del Mar (по нашему Морская). Здѣсь -- "кожевники". Посмотрите, съ какимъ вкусомъ выставлены всюду шитыя золотомъ и серебромъ и шелкомъ кожи. Вы вспоминаете, что гдѣ-то встрѣчали нѣчто подобное. Видѣли эту манеру украшать сафьянъ изящно приточенными къ нему кусочками бархата, узоры золотомъ, шелковые цвѣты... Ба! Да всего этого сколько угодно на базарахъ Туниса и Каира. Севильскіе мавры оставили въ наслѣдство готамъ не одно это. Всмотритесь въ типъ веселыхъ, пѣвучихъ, большеглазыхъ рабочихъ -- или готскія дамы не отличались примѣрною вѣрностью закованнымъ въ желѣзо супругамъ, или это мавры, настоящіе мавры въ подлинникѣ... Вы вспоминаете, что выгнать ихъ выгнали, но они не разъ возвращались: вѣдь на площади de la Регіа еще въ началѣ XIX столѣтія красовались гвозди, къ которымъ въ 1521 году были подвѣшаны головы казненныхъ мавровъ -- вождей возстанія, оставшагося въ памяти у пспаицевъ подъ именемъ del Pannon verde, т. е. "зеленаго знамени", которое мятежники (хороши мятежники!) несли передъ собою... А вотъ улицы -- Calle francos и Calle Dados -- каждая изъ нихъ посвящена особому мастерству или торговлѣ. Въ этомъ отношеніи Севилья сохранила старые, добрые обычаи. Надо вамъ что-нибудь кожаное, идите въ Calle del Mar, шляпа -- въ Calle del francos, шелковая матерія -- въ Calle Dados, книги -- въ Calle de libreria и въ Calle de Genova. Ювелиры гнѣздятся опять-таки въ обособленномъ уголкѣ. И каждая изъ этихъ улицъ полна характерныхъ легендъ, имѣетъ свою исторію, обычаи, которые свято хранятся живущими на ней. Въ подобномъ калейдоскопѣ немудрено затеряться! Многіе находили Севилью -- пустынной. Она дѣйствительно такова въ нѣкоторыхъ кварталахъ. Но посѣтивъ ихъ -- я понялъ, въ чемъ дѣло. У севильянокъ въ ихъ patio -- вода, прохлада, музыка и цвѣты. "Marea" -- съ недалекаго океана вѣетъ дивною свѣжестью, влюбленные юноши -- исходятъ на ихъ глазахъ вѣчною мукой -- потянетъ ли тутъ куда нибудь!.. Только севильскіе цирульники по всѣмъ чужимъ угламъ выставили свои шлемы Мамириновы и каждый изъ нихъ заявляетъ претензію происходить непремѣнно отъ Фигаро. Повѣрь имъ, такъ подумаешь, что у Фигаро было столько женъ, сколько ихъ полагается, пожалуй, одному турецкому султану. Даже по степени достатка здѣсь населеніе отличаетъ одни кварталы отъ другихъ остроумными нрисловіями. Вотъ, напримѣръ, что надо знать, дабы оріентироваться въ Севильѣ:
   
   Desdé la catedral liasta lа Magdalena
   Se almuerza, se come y se cena
   Desdé la Magdalena hasta San Vicente
   Se come solamente;
   Desde San Vicente hasta la Macarena Ni se almuerza, ni se come, ni se cena.
   
   T. e.
   
   Отъ собора до Магдалены
   Завтракаютъ, обѣдаютъ и ужинаютъ.
   Отъ Магдалены до Санъ Висенте
   Только обѣдаютъ;
   Отъ Санъ Висенте до Макарены --
   Ни завтракаютъ, ни обѣдаютъ и не ужинаютъ.

[]

   Дѣло въ томъ, что отъ собора до Магдалены живутъ пастыри душъ севильскихъ: аббаты, каноники и т. д., хорошо питающіеся и кажущіеся даже лакированными. Отъ Магдалены до Сапъ Висенте разселилось въ домахъ съ пышными гербами и девизами дворянство, у котораго хватаетъ средствъ только на обѣдъ, а отъ Санъ Висенте до Макарены -- бѣдняки, которые невѣдомо чѣмъ существуютъ, потому что имъ ни завтракать, ни обѣдать, ни ужинать не приходится...
   Народный юморъ каждой улицѣ посвятилъ нѣсколько припѣвовъ. Въ первый же разъ, какъ вы посѣтите кафе и кабачки, гдѣ поютъ и пляшутъ "гитапо", вы ознакомитесь тотчасъ изъ ихъ пѣсенъ съ этою своеобразною топографіею Севильи.
   Вотъ, напримѣръ, Calle de los Abades -- гдѣ живутъ одни аббаты. Гитаны имъ посвящаютъ всего четыре строки:
   
   En la calle de los Abades
   Todos han tips, ningunos padres
   Los canonigos no tienen hijos.
   Los que tienen en casa son sobrinicos.
   
   T. e. "Въ улицѣ аббатовъ -- всѣ имѣютъ дядей и никто -- отца. У канониковъ нѣтъ вовсе дѣтей, у нихъ въ домѣ только племяннички".

[]

[]

   Я говорилъ о легендахъ для каждой улицы.
   Вамъ передастъ ихъ здѣсь любой мальчишка.
   Въ самомъ дѣлѣ: въ Calle del Candilejo -- бюстъ короля Педро Жестокаго -- но этому поводу разсказывается характерное преданіе, которое я передамъ, когда буду говорить объ Альказарѣ. Въ Calle S. Leandro -- жилъ знаменитый burlador de Sevilla -- (севильскій обольститель) донъ Хуанъ Теноріо. Посреди Худеріи (Juderia) -- севильскаго гетто вамъ покажутъ домъ Мурильо. Въ Calle del Baveras -- являются призраки потому, что тамъ стоялъ домъ инквизиціоннаго судилища. Старые севильскіе историки даже хвастаются, говоря, что именно отсюда инквизиція пошла по всей Испаніи.
   Здѣсь она родилась. Я съ отвращеніемъ, правду сказать, смотрѣлъ на этотъ позорный памятникъ самаго ужаснаго изъ человѣческихъ заблужденій... "Esta Santa Inquisicion obo su comienzo eu Sevilla... Здѣсь, подъ безоблачнымъ небомъ, среди бѣлыхъ, милыхъ, ласкающихъ глаза домовъ!.. Да развѣ это возможно!.. Я бы понялъ, если бы ея колыбелью были угрюмыя скалы холоднаго Эскоріала,-- а тутъ въ самомъ такъ горячо и радостно бьющемся сердцѣ Андалузіи!.. А дивныя узенькія улицы Старой Севильи. Какъ здѣсь очаровательны горячіе тона солнца, пробившагося въ ихъ синій сумракъ, желѣзныя паутины: балконовъ и оконъ, загорѣвшихся подъ его случайнымъ лучомъ! Какъ въ безчисленныя революціи дрались въ этихъ тѣснинахъ, когда каждый мирадоръ надо было брать приступомъ! Нѣтъ такого патіо и rejas, изъ которыхъ бы не стрѣляли по солдатамъ Мадритскаго правительства. Въ послѣднемъ pronunciamento Лопесъ-Павіа, генералъ кровавой памяти, нарочно еще длилъ побоище, чтобы показать, какъ ему трудно совладать съ народомъ!.. Эти старыя улички и площадки съ ладонь удивительны близъ Альказара. Древняя Севилья осталась въ нихъ неизмѣнной!.. О чудныя впечатлѣнія, о поэтическія были!... Вспомнишь и грѣешься ими въ наши безсолнечные туманные дни!...

[]

[]

   Какъ красиво, неожиданно въ эти нѣжащія улицы вдвигаются суровыя башни, помнящія римлянъ, или фасады церквей, выдающіе свое происхожденіе отъ мечетей мавровъ. Не удивляйтесь, если вдругъ вы наткнетесь на арки подковами или на зубчатую кровлю -- Севилья сегодня совсѣмъ не строится. Поддерживаютъ только то, чему минуло нѣсколько сотъ лѣтъ. Севильцы нѣсколько разъ въ годъ лишь вымажутъ мѣломъ дома -- точно бѣлье на нихъ мѣняютъ. Они инстинктивно ненавидятъ грязь. Бродя по улицамъ,-- не очень разѣвайте ротъ, если съ какого-нибудь балкона вамъ бросятъ цвѣтокъ. Это привѣтъ, граціозная шутка. Не приписывайте ее своимъ наружнымъ достоинствамъ -- Севилья кшимя-кишитъ красавцами, и въ этомъ отношеніи не неуклюжему сѣверянину соперничать съ ними. Всмотритесь въ окружающіе васъ типы -- кажется вся Андалузія въ лицѣ лучшихъ представителей сошлась сюда. Пока я говорю объ однихъ мужчинахъ, Стройные, гибкіе, съ стальными мускулами -- они поражаютъ юношескою силою и подвижностью. Какіе пламенные глаза, какія изящныя черты лица! Разумѣется, это не готское племя въ его чистомъ видѣ, которымъ вы въ достаточной степени налюбовались въ обѣихъ Кастиліяхъ, Леонѣ и Арагонѣ. Здѣсь слишкомъ много жизни въ выраженіи, непосѣдливости и юркости въ движеніяхъ. На губахъ не презрительная усмѣшка надувшагося на весь міръ кастильскаго гидальго. Вамъ кажется, что съ нихъ вотъ-вотъ слетитъ остроумная шутка -- и, какъ хорошая звонкая монета, по всему городу пойдетъ въ обращеніе. По этому вы видите, чѣмъ Андалузія была когда-то... Если вамъ нужно встрѣтить кого-нибудь -- вы впередъ знаете, куда вамъ дѣваться. Тореро собираются около одного кафе, cliletanti, любители боя быковъ, тамъ же, уніонисты въ другомъ, либералы въ третьемъ, mana-negra въ четвертомъ, военные въ пятомъ, всѣ прикосновенные къ печати, къ какому бы они лагерю ни принадлежали -- опять имѣютъ свой излюбленный уголокъ. О каждой изъ этихъ улицъ можно написать цѣлые томы. По нимъ вы изучите лучше прошлое Андалузіи, чѣмъ по сочиненіямъ пресловутыхъ членовъ мадридскаго Атенея, за послѣднее время одержимыхъ зудомъ воспѣвать и оправдывать всю Испанію. Такъ, по ихъ изслѣдованіямъ, Педро Жестокій оказывается чуть не идилически-балетнымъ пастушкомъ во вкусѣ Ватто, а Филпппъ!!-- великимъ умомъ, который несомнѣнно возвелъ бы Испанію на невиданную высоту если бы ему удалось... сжечь ее всю!.. Севильская улица -- это открытая книга. Надо умѣть читать ее, и могу васъ увѣрить, что вы познакомитесь съ самыми серьезными страницами испанской исторіи, выраженными въ камняхъ, церквахъ, дворцахъ и легендахъ поинтереснѣе всякаго романа. Самою знаменитою, о которой вы слышали еще только приближаясь къ Севильѣ, встрѣчали пламенныя страницы о ней у всѣхъ путешественниковъ, считается Calle de Sierpes. Узенькая, вьющаяся какъ змѣя, она идетъ отъ Plaza del Duque до площади конституціи съ великолѣпнымъ зданіемъ Aijuntamiento. Здѣсь "запрещены солнце и извозчики". Коляска не могла бы проѣхать по ней, а отъ солнца она заслонилась выступами кровель вверху и наметами изъ пестрыхъ матерій. Сіерпесъ -- это общій севильскій клубъ, толпа здѣсь сплошная и днемъ, и вечеромъ, и ночью. На площадкахъ и на поворотахъ ея крыши скрещиваются такъ, что внизу вѣчно царствуетъ пріятная прохлада. Пестро выкрашенные дома затканы паутиною балконовъ, rejas и мирадоровъ. На нихъ и за ними -- тысячи женщинъ, дѣтей, дѣвушекъ -- перекрикиваются изъ одного дома въ другой, пересмѣиваются съ прохожими, ведутъ съ ними длинныя бесѣды. Сквозь чугунныя перила -- севильскія Инезильи продѣваютъ такія ножки, что одинъ изъ моихъ пріятелей -- въ остальныхъ отношеніяхъ человѣкъ весьма почтенный, украшенный даже сѣдинами -- на Calle de Sierpes козломъ прыгалъ и вздрагивающимъ голосомъ увѣрялъ меня, что ему "хочется жить". Это съ Владиміромъ то І-ой степени и утробою во всю вселенную! Нужно видѣть пестроту балконовъ, прикрытыхъ всевозможными матеріями: точно хозяева ихъ соперничаютъ, у кого окажется такая поярче... По вечерамъ Сіерпесъ -- глаза слѣпитъ! Съ патіо, съ балконовъ, изъ-за мирадоровъ -- тысячи венеціанскихъ фонарей горятъ, наполняя нѣжнымъ матовымъ свѣтомъ верхнюю часть улицы. Внизу ярко блещутъ окна магазиновъ съ вѣерами, золотомъ, драгоцѣнными камнями. Толпа -- увлекаетъ васъ. Вы сами опьянены ея южною подвижностью, смѣхомъ, безотчетною радостью... Мирадоры, крыши, азотеи частью украшены цвѣтами -- и чудное благоуханіе ихъ струится на улицу. Желѣзныя клѣтки rejas обвиты пальмовыми листьями. Изъ-за нихъ -- точно пестрыя запутавшіяся бабочки колеблютъ крыльями -- нервно, лихорадочно движутся въ маленькихъ ручкахъ разноцвѣтные вѣера севильянокъ. Жаль, что послѣднія измѣнили старо-испанскому костюму -- но и безъ этого здѣсь еще осталось много разнообразія въ оттѣнкахъ и краскахъ, красоты въ лицахъ, граціи въ движеніяхъ, серебристаго тембра въ смѣхѣ и тѣхъ особенныхъ, неуловимыхъ тоновъ въ голосѣ, отъ котораго сладкою грустью охватывается сердце. Часто въ такомъ мирадорѣ андалузянка сидитъ точно пестрая птичка въ клѣткѣ -- и, взглянувъ внизъ на улицу, вы видите не мало двуногихъ котовъ, умильно поглядывающихъ на клѣтку. Кажется, такъ бы и протянули бархатную лапку -- да слишкомъ высоко подвѣшена. Кое-гдѣ крыши точно раздвинулись -- днемъ эти промежутки прикрыты наметами и полотнищами какой-нибудь матеріи; ночью въ нихъ вдругъ блеснетъ мечтательная ясная луна, или темносинее андалузское небо засверкаетъ брилліантовымъ огнемъ безчисленныхъ звѣздъ. Съ десяти часовъ вечера вамъ покажется, что здѣсь всѣ съ ума сошли. Веселость, возбужденіе растутъ неудержимыми порывами, шумъ и гамъ кругомъ, звонъ гитары, стукъ кастаньетъ, петенеро, глухіе удары бубна, пѣсни, крики, смѣхъ, все это рвется вонъ изъ мѣры, такъ что сѣверянину начинаетъ дѣлаться жутко. Въ толпѣ пробираются, нѣжно и красиво колебля тонкимъ и стройнымъ тѣломъ, молоденькія дѣвушки съ цвѣтами въ волосахъ и съ небрежно накинутымъ на эти волосы и цвѣты чернымъ кружевомъ мантильи. За ними слѣдуютъ темныя дуэньи -- совершенно какъ во времена дона Хуана де Теноріо и графа Альмавива. Въ этомъ отношеніи испанская красавица большая старовѣрка. Вѣроятно для того, чтобы лучше оттѣнить свою прелесть, она сохранила при себѣ старуху. Злые языки говорятъ, что дуэньи служатъ, такъ сказать, общедоступными словарями для объясненій съ дѣвушками. Не знаю,-- не пробовалъ перелистывать эти словари! Хотя по вызывающему на предпріимчивость взгляду дуэній -- охотно вѣрю. Въ послѣдующія посѣщенія Севильи я бесѣдовалъ со многими изъ живущихъ здѣсь иностранцевъ, съ мѣстною молодежью, съ художниками и -- увы -- "дуэнья" вполнѣ оправдала злые языки. Севильская натурщица, манолла, сигарера, жаждая приключеній, беретъ съ собою на улицу, въ церковь, въ театръ, въ кафе, въ мастерскую живописца, въ сады Las delicias. На набережныя Гвадалквивира -- непремѣнно дуэнью. Дуэнья выродилась. Это не церберъ, не сторожевая собака старыхъ испанскихъ романовъ. Напротивъ, она словоохотлива, любезна, податлива на всякую услугу. Самой дѣвушкѣ говорить съ незнакомыми неприлично,-- дуэньѣ ея лѣта позволяютъ подобную вольность. "Нинья" только знакомъ покажетъ -- нравится ей или нѣтъ подошедшій и, уловивъ безмолвный сигналъ, дуэнья дѣйствуетъ въ желательномъ спутницѣ направленіи. Безъ дуэньи барышнѣ неприлично явиться даже... въ casa de citas! На что уже, кажется, учрежденія либеральныя. Модистка съ дуэньей приноситъ къ вамъ работу, даже красивая служанка безъ дуэньи не выйдетъ на прогулку или по порученію хозяйки. Дуэньи -- необыкновенно горды своей ролью и требуютъ отъ случайныхъ знакомыхъ большой почтительности. Про одну легкомысленную дѣвицу ея дуэнья говорила: "Херомита -- честное дитя. Она чиста какъ хрусталь -- совсѣмъ святая! Если она и видится съ мужчинами, такъ только въ домѣ у матери или въ моемъ. Разумѣется, мы при этомъ уходимъ на цѣлую ночь!"

[]

[]

[]

[]

   Всмотритесь въ севильянокъ,-- какая матовая, нѣжная бѣлизна лицъ, какая безпросвѣтная тьма волосъ и бровей, какой палящій огонь глазъ, точно вся жажда жизни, сосредоточенная въ этихъ нервныхъ, граціозныхъ, втройнѣ чувствующихъ созданіяхъ -- прорывается въ ихъ взглядѣ. У нихъ удивительная манера смотрѣть, у этихъ "нинья". Идетъ, низко опустивъ длинныя-длинныя рѣсницы, которыя, кажется, на полъ-лица бросаютъ тѣнь... Подходя къ вамъ, она вдругъ подыметъ ихъ, да такъ, что цѣлымъ снопомъ молній ослѣпитъ -- невольно зажмуришься! Все ея лицо, до тѣхъ поръ таинственное и какъ ночь загадочное, разомъ просіяетъ, каждая черточка его получитъ особенное выраженіе... Но одно мгновеніе -- и рѣсницы вновь медленно опускаются, бросая строгую тѣнь на внезапно поблѣднѣвшее лицо... Глагола "ojear" нѣтъ въ иныхъ языкахъ, да у другихъ народовъ онъ бы и явиться не могъ. Не наше же "глазѣть" можно поставить рядомъ. Она въ одинъ мигъ брошеннаго на васъ взгляда всего васъ захватила, столько сказала, такую бездну счастья наобѣщала -- что любая француженка, съ языкомъ, работающимъ какъ электрическій звонокъ, спасуетъ передъ настоящею "morena" (смуглянкой). Севильянка говоритъ глазами. Не думайте, что эти взгляды именно вамъ брошены. Посмотрите -- она и на домъ, и на фонари такъ же смотритъ. Развѣ не случается встрѣчать людей, которые сами съ собою разговариваютъ на улицѣ, ну, вотъ точно такъ же и севильянки сами съ собою говорятъ глазами -- и вы тутъ вовсе не причемъ.Тлаза сѣверянина рядомъ -- пустыя впадины черепа. На первыхъ порахъ, кромѣ очей, ничего не замѣчаешь. Всмотритесь -- мавританка не одно это оставила въ наслѣдство севильянкамъ. Ея -- зубы мелкіе, ровные, ослѣпительной бѣлизны -- острые, хищные; ея тонкій носикъ, съ нервными, чувствующими ноздрями: онъ нѣсколько подходитъ къ орлиному; на вискахъ ея волоса завиваются сами. Искусства въ этомъ отношеніи севильянка не знаетъ. Бѣлилами и румянами здѣшніе парфюмеры не расторговываются. Это не Мадридъ и не Каталонія! До Севильи и Кадикса я считалъ преувеличенными восторженное восклицаніе Теофиля Готье: "Въ Севильѣ найдется много ножекъ, которыя помѣстятся въ ручонкѣ ребенка!" -- на Calle de Sierpes я убѣдился, что дѣйствительность всегда превзойдетъ всякія преувеличенія. Сѣрою эта дѣйствительность является только сѣрымъ людямъ, давно утратившимъ способность искать и находить красоту, что, впрочемъ, даетъ имъ право обвинять въ преувеличеніяхъ тѣхъ, кто еще не полинялъ, не выцвѣлъ, какъ они! На обувь севильянка обращаетъ вниманія больше, чѣмъ на голову. Въ этомъ отношеніи она не щадитъ сѣверянокъ. Положимъ, здѣшняя острозубая нинья видитъ изъ нихъ только нѣмокъ и англичанокъ, но имъ зато и достается отъ нея! Севильянка, чуть-чуть улыбаясь уголкомъ рта, говоритъ, что изъ бальнаго башмачка леди можно сдѣлать шестивесельную лодку для Гвадалквивира, что на "ножку "миссъ едва-едва взойдутъ деревянныя сапожища пикадоровъ... И избалованы же эти ninas! Когда онѣ проходятъ по улицамъ, толпа раздвигается, слѣдуя за ними влюбленными глазами. У андалузской молодежи онѣ всегда влюбленные, но всего любопытнѣе выраженіе ея восторговъ. Мелькнетъ такая красавица мимо и вслѣдъ ей несутся восклицанія:
   -- Какая "соленая"! Que salaa!

[]

[]

   Величайшая любезность. Въ словѣ "соленая" заключается и удивленіе ея красотѣ, и граціи, и умѣнію "ojear", и предполагаемому остроумію, и ея красивой небрежности и страстности -- короче всему, что такъ цѣнитъ въ своей женѣ и любовницѣ настоящій андалузецъ. XIX вѣкъ не внесъ еще сюда разсчетливости и сдержанности! Старые обычаи живутъ и цѣпко держатся на севильской почвѣ. Сколько разъ приходилось видѣть послѣ дождя -- остановится эдакая "salaa" передъ лужицей, залившей улицу, не зная, какъ черезъ нее перейти, вдругъ идущій мимо "muchacho", недолго думая, сбрасываетъ съ плечъ прямо на мостовую въ ея мокроту свой плащъ, норовя бархатными полосами его подкладки швырнуть такъ, чтобы они въ самую грязь попали... "Нинья" {"Нинья", дѣвочка, такъ здѣсь ласкательно называются дѣвушки.} граціозно наклоняетъ голову, точно благодаря его, и преспокойно проходитъ по плащу. Потомъ андалузецъ съ такою гордостью взбрасываетъ этотъ плащъ на плечи, точно царскую порфиру! А то идете съ красивою женщиною. Поровнявшись съ вами, останавливается вполнѣ приличный джентльменъ и начинаетъ вамъ выражать восторгъ передъ красотой и прелестью вашей спутницы. Не думайте обижаться -- вы будете очень смѣшны, какъ человѣкъ, не получившій должнаго воспитанія. Вы должны приподнять шляпу и поблагодарить его за "честь и вниманіе".
   Совсѣмъ не похоже на сегодняшніе обычаи другихъ странъ.
   Считается также вполнѣ хорошимъ дѣломъ бросать подъ ноги красавицы цвѣты, подать ихъ ей. Ни она не обидится, ни вы не прослывете невѣжей...
   А вотъ изъ подвала (что за мерзость у насъ) -- смѣхъ, шутки, пѣсни. Загляните -- не бойтесь, вамъ обрадуются. Да и для васъ какая находка! Трое caballero -- нарядились женщинами, а ихъ queridas -- мужчинами. Болѣе забавнаго маскарада нигдѣ не найдете. Примкните къ нимъ -- вы не удивите никого. Вы для нихъ новый поводъ ч/къ хохоту. Только съумѣйте сами понимать остроумныя выходки и не обижаться.
   Calle de Sierpes -- главная севильская артерія. По ней разбѣгается кипучая жизнь. Здѣсь лучшія кафе, клубы, кондитерскія. Около -- театры, кафе-шантаны. Все, чѣмъ интересуется городъ, сосредоточено вблизи. Узенькія венеціанскія "Мерчеріи" {Merceria -- гдѣ сосредоточивается вся торговля Венеціи.} нѣсколько напоминаютъ Сіерпесъ: этотъ только шире и красивѣе. Всего смѣшнѣе въ живой, нервной, говорливой толпѣ ея -- англичане путешественники съ ихъ вытянутыми миссъ. Понятно, они возбуждаютъ всю природную насмѣшливость андалузцевъ. Надо сказать при томъ, что англичанъ здѣсь особенно и подчеркнуто не любятъ, и бѣда каждому туристу, котораго примутъ за англичанина. Ему придется пережить не одну непріятную минуту. Заподозрѣвъ въ васъ островитянина, вамъ укажутъ дорогу въ сторону, противоположную той, куда надо идти, свѣдѣнія дадутъ шиворотъ-навыворотъ, въ лавкахъ спросятъ втрое. Помню -- какъ мнѣ пришлось запутаться въ севильскихъ уличкахъ. Я терпѣть не могу разспрашивать о пути: чтобы узнать городъ, необходимо выпутываться изъ такихъ интересныхъ положеній самому; но тутъ пришлось поневолѣ разспрашивать. Куда я ни направлялся, всюду тѣ же бѣлыя улицы, кое-гдѣ арабская арка подковой, галереи подъ крышей, цвѣты на крышѣ, мирадоры клѣтками и въ этихъ клѣткахъ севильянки вмѣсто птицъ. Наконецъ я сообразилъ, что такъ не выберешься до вечера. Обращаюсь къ первому попавшемуся "кавальеро", закутанному по самый носъ въ плащъ. Онъ весьма обязательно указываетъ куда. Только въ уголкахъ губъ бѣгаетъ у него что-то насмѣшливое. Отправляюсь -- иду, иду, и попадаю на площадь Аламеды со столбами, на которыхъ изображенъ Геркулесъ. Значитъ, въ совершенно противоположную сторону! Думаю, сбился самъ, опять спрашиваю, мнѣ указываютъ дорогу въ сторону. Иду по ней и сталкиваюсь носъ къ носу съ хиральдой. Что за чудеса! Къ счастью, вдали показывается пріятель. Спѣшу къ нему и разсказываю, что не могъ воспользоваться указаніями и все сбивался съ пути.

[]

   -- Вы вовсе не сбивались! смѣется тотъ.
   -- Какъ?
   -- Очень просто, они васъ надували.
   Они думали, что вы англичанинъ!
   Калье Сіерпесъ выводитъ васъ на Герцогскую площадь.
   Какая прелесть эта Plaza del Duque. Что за оригинальный уголокъ, точно весь выхваченный изъ испанской старины! Она гораздо лучше гордости севильцевъ -- Plaza Nue va, гдѣ только пальмы удивительны. Plaza Nueva -- четырехугольная, обставленная мраморными скамьями, является настоящей жаровней. Солнце здѣсь такъ жжетъ и не пальмамъ, хоть онѣ царственно поднялись въ голубую высь, защитить отъ его жгучихъ лучей. Герцогская площадь гораздо меньше, но она такъ кокетлива, изящна и какой чудный дворецъ Альбы стоитъ на ней! Это достопримѣчательность настоящая. Даже не вѣрится, чтобы въ этихъ стѣнахъ, отдѣланныхъ такими нѣжными рѣзными арабесками, выросъ паламъ Фландріи, казнившій Эгмонта и Горна. Тотъ самый герцогъ Альба, котораго даже современные испанцы звали "бичомъ Божіимъ". Какъ хороши его patio, никуда не тянетъ отсюда! На мраморныхъ колоннахъ и чудныхъ арабскихъ аркахъ покоится полувоздушный второй этажъ съ мавританскими окнами. За колоннами внизу стѣны, отдѣланныя драгоцѣннѣйшими изразцами. Бананы широко разбрасываютъ громадные листья. Пальмы высоко поднялись надъ этимъ патіо и, склонясь вѣнцами надъ кровлей дворца, точно благословляютъ его... Насъ пригласили въ "салонъ". Онъ весь отдѣланъ въ томъ же estilo mudejar -- арабскомъ стилѣ; глаза не могутъ услѣдить за разнообразіемъ, причудливостью и путаницей изумительныхъ арабесокъ. Потолокъ кедроваго дерева, весь въ золотѣ и серебрѣ, но это золото и серебро такими тонкими и изящными завитками расположились, что взгляду трудно оторваться, а въ открытое окно, надъ мраморнымъ кружевомъ котораго точно работали ювелиры, видно слѣдующее патіо. Оно также бѣло, въ голубыхъ тѣняхъ, съ пышною роскошью южной растительности; о ней не могутъ дать никакого понятія даже лучшія изъ нашихъ чахлыхъ оранжерей. Цвѣты Антильскихъ острововъ, Марокко, Филиппинъ раскидывались здѣсь вокругъ изящныхъ фонтановъ, унося грезу въ заколдованное царство.

[]

   Но нельзя же было все глядѣть да глядѣть.
   Хозяева, узнавъ, что мы русскіе, вдругъ преисполнились такого интереса, что намъ пришлось сразу отвѣчать на нѣсколько вопросовъ: первый "дѣйствительно ли существуетъ Турція или это выдумали французы?" И опять -- Россія "то же ли что Пруссія (Rusia и Prusia) или особенное государство?" За Китаемъ ли оно или еще дальше? Чтобы переѣхать туда, надо ѣхать чрезъ Америку или инымъ путемъ? Очевидно, эти "вполнѣ приличные" люди не видѣли даже географическихъ картъ. Зачѣмъ мы воевали съ Болгаріею? Я пояснилъ, что мы дрались за Болгарію... Не повѣрили. Нѣтъ, съ Болгаріей. Отказалась ли Россія отъ многоженства или мы еще держимъ гаремы? Вылъ ли и у насъ Pedro Crudelo (Петръ Жестокій) или нѣтъ? Говорю: "Можетъ быть Петръ Великій?" "Нѣтъ", упорствуютъ, "именно Crudelo... Если вы не помните, значитъ, это еще до Христа!.." Теперь вмѣшался какой-то необыкновенно глубокомысленный старикъ, котораго, несмотря на его почтенные годы, по-здѣшнему всѣ называли Pepito, "Я знаю, я все-все знаю. Теперь у васъ война съ Афганистаномъ. Этотъ Афганистанъ приводитъ насъ въ отчаяніе. Мы никакъ не можемъ найти, гдѣ онъ?.." Толковалъ я имъ, толковалъ, не понимаютъ. Показываю. "Тамъ Англія..." Нѣтъ, вотъ "тутъ". А тутъ "долженъ быть Китай..." Я опустилъ руки... Въ любой нашей гимназіи знаютъ больше, чѣмъ здѣсь въ университетахъ. Писатель Лупсъ Перредо наивно былъ убѣжденъ, что Іоанна д'Аркъ то же, что Іоанна Безумная, что Гималаи и Кавказскія горы одно и то же и т. д. На мой упрекъ по этому поводу,-- онъ весьма наивно отвѣтилъ:
   -- Понимаете, я давно не заглядывалъ въ атласъ.
   Всѣ эти господа продолжаютъ вѣрить во всемогущество и величіе Испаніи. Когда я имъ говорилъ о Гибралтарѣ, они съ непріятною гримасою отвѣчаютъ:
   -- Ну, что вы хотите, это англичане!.. Впрочемъ, стоитъ только тамъ въ Мадридѣ захотѣть...
   И все въ этомъ родѣ. Стоитъ имъ только захотѣть -- и міръ попрежнему будетъ лежать у ихъ ногъ! Странно только, отчего они не хотятъ!
   Война съ Америкой сильно встряхнула ихъ. Но вмѣсто того, чтобы научиться чему-нибудь, одни изъ нихъ впали въ отчаяніе, въ апатію, другіе, точно въ delirium'ѣ, отводятъ душу въ самомъ безумномъ прожиганіи никому ненужной жизни.
   Трудно вѣрится ихъ невѣжеству. Мадриду это выгодно, онъ живетъ, пока провинція въ застоѣ. Проснется она, и отъ кастильскаго центра хвоста не останется.

[]

   Съ площади Герцога я опять отправился бродить по бѣлымъ улицамъ... Попалъ на такія -- гдѣ каждую минуту приходилось останавливаться, любуясь на удивительно красивые домики съ кровлямназотеями, поросшими цвѣтами, точно владѣльцы ихъ заботятся какъ можно изящнѣе обставить мѣста для свиданій влюбленныхъ кошекъ. Въ старыхъ домахъ черезъ черепицу кровель пробиваются трава и какіе-то розовые сильно пахнущіе цвѣты, мохъ ползетъ по камню, надъ которымъ протекли незамѣтно вѣка, "какъ зерна четокъ въ рукахъ Аллаха". И опять этотъ мохъ, опять цвѣты. Царство цвѣтовъ!.. Бываетъ время, когда вся Севилья пахнетъ флеръ д'оранжемъ. Апельсинные цвѣты наполняютъ ея воздухъ, какъ лиліи Кадиксъ и розы Гренады... Невольно останавливаешься передъ рѣшетками patio, а разъ тебя замѣтили, радушно приглашаютъ войти, если "не примутъ за англичанина". Войдешь и не отобьешься отъ разспросовъ... Слушать разсказы путешественника -- первое удовольствіе севильца. Какъ мавры внимали сказочникамъ, такъ и севильцы пользуются случаемъ засѣсть въ качалку и, жмурясь на окружающія ихъ пальмы, лиліи,розы, апельинныя деревья, въ полудремѣ уносятся мечтами въ края, куда сами они все равно не поѣдутъ даже для спасенія души... А тутъ чисто африканское небо вверху раскидывается темною синью, меланхолически журчитъ фонтанъ, воркуютъ голуби на кровлѣ... Откуда-то издали чуть-чуть доносится звонъ гитары.
   -- Нѣтъ, знаете,-- вдругъ просыпается онъ,-- все это хорошо, но ничего на свѣтѣ нѣтъ лучше нашей Севильи...
   Отчего подъ видомъ севильскихъ красавицъ въ Парижѣ да и у насъ на эстрадахъ пляшутъ часто какія-то кувалды? Потому что настоящая sevillana не оставитъ своего чуднаго неба и patio ни за какія коврижки. Деньгами тутъ ничего не подѣлаешь и ничѣмъ такую очаровательную нинью не выманишь изъ ея солнечнаго рая. Поневолѣ приходится нанимать алжирскихъ евреекъ, играющихъ охотно всѣ роли отъ la belle Fatma до la divine Carmen включительно.

[]

   Если васъ мучитъ жажда, то и здѣсь, какъ въ Неаполѣ и Палермо, продается всюду чистая холодная вода. "Agua, agua fresca!" крикъ, который, какъ пѣніе пѣтуховъ на разсвѣтѣ, цѣлые дни раздается на севильскихъ улицахъ, площадяхъ, прадо, набережныхъ. "Вода, чистая какъ слезы", оретъ одинъ. "Вода, прекрасная какъ улыбка красавицы", импровизируетъ другой. "Вода, уничтожающая всѣ скорби", продолжаетъ третій. Въ томъ количествѣ воды, сколько можетъ выпить севилецъ, мы съ вами, кажется, утонули бы. Брызнутъ ему туда анисоваго сиропу, такъ что она вся приметъ цвѣтъ снятого молока, и онъ страшно доволенъ этимъ, и чуть самъ себя не считаетъ пьяницей! Если ему захочется чего-нибудь другого, есть національное питье "cervesa", почти нѣмецкое пиво. Я говорю національное потому, что это древнѣйшій напитокъ беотійцевъ. Прочтите исторію войны въ Нуманціи: Полибій, сопровождавшій Сципіона, разсказываетъ, что ячменное вино обще всѣмъ иберійцамъ. Ихъ цари лучшіе сорта ячменнаго вина пили на праздникахъ изъ драгоцѣнныхъ золотыхъ кубковъ...
   Къ нему не сразу привыкаешь, но потомъ оно начинаетъ нравиться. Сколько разъ, сидя въ севильскомъ патіо и потягивая cervesa,-- мы уносились въ прошлое Севильи. Не хотѣлось уходить, въ комнаты. Если солнце начинало слишкомъ пристально заглядывать къ намъ, хозяинъ приказывалъ патянуть надъ дворикомъ пестрый tenclitos и облить его водою, и насъ охватывало пріятною свѣжестью и прохладой. А по вечерамъ съ юго-запада marea приносила на легкихъ крылахъ своихъ чудное, оживляющее дыханіе океана...
   Одна изъ особенностей улицъ Севильи -- ея лавочки картинъ.
   Ихъ здѣсь безъ счету, и всѣ торгуютъ Мурильо. Настоящій Мурильо, если повѣрить этимъ господамъ, которые по наружному виду похожи на нашихъ старыхъ букинистовъ, въ круглыхъ совиныхъ очкахъ, съ ватными картузами на головѣ и съ галстухомъ ветхаго завѣта, съ пряжкой, непремѣнно вылѣзающею на затылокъ... Замѣчая въ васъ иностранца, они выбѣгаютъ къ вамъ навстрѣчу и дѣлаютъ таинственные знаки.
   -- Что вамъ нужно?
   -- У меня есть для вашей милости Мурильо... Другіе торгуютъ фальшивыми Мурильо, и только у меня есть самый "праведный". Взгляните и удивитесь! Святой Антоній, что въ соборѣ виситъ, ничего не стоитъ сравнительно съ этимъ.
   А поторгуйтесь -- окажется, что, запросивъ за "Мурильо" (разумѣется, только для васъ) пять тысячъ песетъ, онъ вамъ уступитъ его за пятнадцать...
   -- Кто покупаетъ ихъ? спрашивалъ я знакомаго въ Севильѣ.
   -- Здѣшнихъ Мурильо? Всѣ англичане. Нѣтъ въ Лондонѣ дома, гдѣ бы ни висѣло "настоящаго Мурильо", добытаго тайкомъ... Эти господа, съ ихъ страстью пріобрѣтать краденое, попадаются постоянно на удочку такихъ вотъ старьевщиковъ. Узнаютъ они, что явился англичанинъ и остановился въ Fonda de Europa -- сейчасъ къ нему: разсказываютъ ему басню о молодомъ наслѣдникѣ, который самъ не знаетъ, какія чудныя вещи у него, есть, и хочетъ отъ нихъ отдѣлаться... "Только ему, этому ослу, не надо открывать глаза на то, что у него между другими картинами висятъ Мурильевскіе оригиналы. Вы вѣдь не пожалѣете для меня за это нѣсколькихъ сотняжекъ песетъ". И вотъ англичанина ведутъ въ раскошную квартиру, гдѣ на стѣнѣ висятъ "настоящія Мурильо". Смыслитъ онъ въ Мурильо столько же, сколько и въ апельсинахъ, но какъ же пріѣхать изъ Испаніи безъ Мурильо, когда у всѣхъ его знакомыхъ, побывавшихъ здѣсь, есть непремѣнно Мурильо? "Когда мы подойдемъ къ Мурильо, я васъ дерну за платье", шепчетъ ему Мефистофель. Англичанина въ свое время дергаютъ за платье; онъ, принимая небрежный видъ, прицѣнивается къ какимъ-то дряннымъ "младенцамъ", изображающимъ яко бы Іисуса Христа и Іоанна Крестителя дѣтьми. Но на юношу-наслѣдника вдругъ нападаетъ капризъ. Именно съ этою картиною не хочетъ разстаться. Дѣлаетъ глупое лицо и увѣряетъ, что еще въ дѣтствѣ любовался ею. Старая сова убѣждаетъ его, уламываетъ. Разумѣется, онъ въ концѣ концовъ уступаетъ, я англичанинъ бѣжитъ домой съ полинявшей и протухшей насквозь картиной, счастливый тѣмъ, что ему удалось надуть "испанскаго мула". Сова получаетъ благодарность -- и вечеромъ вмѣстѣ съ молодымъ наслѣдникомъ на радостяхъ напивается агуардіенте или манцаниллой.
   -- Все-таки испанскіе мулы умнѣе англійскихъ ословъ!-- смѣются они между собою.
   А покупщикъ везетъ въ туманный Лондонъ, какъ подлиннаго Мурильо, какъ реликвію, ни къ чорту негодящихся голопузыхъ младенцевъ, у которыхъ рука къ рукѣ, нога къ ногѣ не приходится...
   Въ этихъ же лавочкахъ картинъ, кромѣ Мурильо, непремѣнно Гона, хотя все, написанное Гойей, наперечетъ извѣстно. Не для путешественниковъ, но для своихъ есть и другія картины, изображающія всякія поножовщины, вывалившіеся отъ "добраго" удара навахи потроха, тореро, вспоротый рогами быка, англичанинъ, зарѣзанный въ Сіеррѣ, человѣкъ, ножомъ защищающійся отъ нападающихъ на него "карабинеровъ" -- все въ томъ же родѣ.

[]

[]

IV.

   Я уже упоминалъ о томъ, что Севильская улица свято хранитъ свои воспоминанія. На Calle Concepcion -- севильцы до сихъ поръ помнятъ уголъ, за которымъ Маріа Падилья плакала отъ ревности, видя, какъ женщины осыпаютъ цвѣтами съ балконовъ и изъ-за рѣшетокъ мирадоровъ ея царственнаго любовника донъ Педро... На Calle del'Amor de Dios всякій мальчуганъ укажетъ мѣсто, гдѣ жилъ нѣкогда донъ Фулано Маньяра (don Falano Mañara), бывшій вторымъ "Донъ-Хуаномъ" въ Испаніи. Мало свѣдущіе писатели смѣшиваютъ ихъ въ одно лицо. Но, они: жили въ разное время и кончили неодинаково. Объ этомъ въ слѣдующихъ главахъ. Улица бѣлая, таинственные мирадоры такъ и отдѣляются рѣзко и выпукло отъ еще болѣе таинственныхъ оконъ. Смотришь на нихъ и за каждымъ чудится жертва "севильскаго обольстителя". Я въ первый разъ сюда попалъ подъ вечеръ, когда весь воздухъ былъ напоенъ запахомъ желтыхъ цвѣтовъ "dama de noclie", закрывающихся днемъ и распускающихъ прелестные лепестки послѣ захода солнца. Скоро синяя ночь вся въ яркихъ звѣздахъ опустилась на городъ, точно ее только и ждавшій, чтобы проснуться. Изъ-за этихъ мирадоровъ послышались звуки гитаръ. Прелестные голоса запѣли счастливыя андалузскія пѣсни. Онѣ, казалось, таяли въ тепломъ воздухѣ: такъ сладки, такъ нѣжны были ихъ чистые звуки!..
   На небѣ прорѣзалась луна -- и изъ синевы, окутывавшей все своими задумчивыми потемками, выступили бѣлые дома съ рѣзкими черными теперь балконами и rejas. Подъ ними на улицѣ выпукло и красиво очертились силуэты закутанныхъ въ плащи молодыхъ влюбленныхъ. Все это "новіо", которые до разсвѣта проболтаютъ здѣсь съ своими избранницами. Я видѣлъ такихъ и въ Толедо, и въ Кордовѣ, но тутъ у каждаго въ рукахъ оказалась гитара, и тихій, словно крадущійся шопотъ прерывался ласково просившейся къ сердцу пѣсней... И какія пѣсни пѣлись тутъ!.. Это были copias -- четырехстишія, какъ будто для того и созданныя, чтобы прервать на одну минуту разговоръ и еще душевнѣе, милѣе для обоихъ сдѣлать его... Часто на "copia" своего новіо, дѣвушка, изъ-за черной рѣшетки мирадора отвѣчала другимъ также кстати... Вотъ два четырехстишія, подслушанныя въ эту счастливую ночь все тамъ же, на улицѣ давно отпѣтаго, но не забытаго донъ-Фулано Маньяра.
   
                       Онъ.
   
   Долго сердце мое тосковало,
   Но оставило клѣтку свою,
   Отлетѣло, какъ птичка, и пало --
   Прямо въ грудь, Херомита, твою...
   
                       Она.
   
   И мое изболѣло, томилось!..
   Не отдамъ твоего: но, любя,
   Я свое тебѣ брошу, чтобъ билось
   Сладко-сладко въ груди у тебя!..

[]

   Эта синяя ночь, эта луна -- яркая, эта бѣлая улица съ влюбленными новіо, до сихъ поръ точно въявь рисуются мнѣ издали... А какъ красива словно скользящая по такой улицѣ, тонкая, нѣжная фигура дѣвушки, закутанная въ свою "mantilla de tira" съ длинною бахромою. По ней вы угадываете работницу табачной фабрики, "сигареру", играющую въ Севильѣ такую роль, какую нѣкогда въ поэтическія времена Латинскаго квартала исполняли парижскія гризетки. Сколько граціи въ этой "поденщицѣ" -- непринужденной, свободной, небрежной даже граціи, и вы невольно повторяете слова народной пѣсни, вложенныя въ уста такой же сигареры: въ убогую малаганскую ткань закутанная съ головою, я съумѣю обворожить въ Севильѣ всякаго гораздо скорѣе, чѣмъ богатая дама своими шляпками и уборами... Когда я пройду по улицѣ въ своей mantilla de tira -- нѣтъ глазъ, которые бы не любовались мною, нѣтъ сердца, что не забилось бы мнѣ навстрѣчу". У нея одна страсть -- къ цвѣтамъ. Самая бѣдная непремѣнно воткнетъ въ смоляные волосы или розу, или гвоздику, или далію. Вы не можете сдѣлать ей лучшаго удовольствія, какъ предложить цвѣты. Она вспыхнетъ отъ радости и обовьетъ васъ такимъ благодарнымъ жаркимъ взглядомъ, что вы будете по-царски вознаграждены имъ за ничтожную трату. Это вы можете, это не оскорбитъ ее, не нарушитъ мѣстныхъ правилъ приличія... Несмотря на всегда аскетическое или мистическое имя, севильская сигарера живетъ вволю. Она любима и любитъ. Она не похожа на такихъ же въ Кордовѣ. Ничего въ ней нѣтъ продажнаго, она вся въ своей любви. Она пьетъ ее каждой порой гибкаго, смуглаго тѣла, смотрится въ нее каждымъ взглядомъ, каждой мечтой уносится къ ней. Всякое біеніе ея сердца тонетъ въ этомъ чувствѣ. Другая народная пѣсня говоритъ: "Кто умѣетъ такъ любить, какъ сигарера? Она умираетъ вмѣстѣ съ любовью и оживаетъ съ нею... Ея любовь могла бы наполнить небо, а между тѣмъ она вся сосредоточивается въ ея маленькомъ сердцѣ, но зато нѣтъ брилліанта драгоцѣннѣе такого сердца". И вдругъ при этомъ, какъ я уже сказалъ выше, совсѣмъ мистическое имя: Trinidad, Concepcion, Encarnacion, Belen (Виѳлеемъ), Assuncion -- не удивляйтесь, не улыбайтесь, именно такъ зовутся онѣ, милыя тѣни Севильской улицы, за которыми жадно слѣдитъ взглядъ туриста, съ болью чувствующаго, что эта прелесть не для него; надо здѣсь вырости, слиться съ мѣстною жизнью, чтобы сигарера полюбила тебя и отдалась! И ревнивы же эти "барышни". Онѣ не станутъ топить васъ въ слезахъ, нѣтъ. Онѣ убьютъ и умрутъ сами. Одну, ужъ истекающую кровью, спрашивали:

[]

   -- Что заставило тебя искать смерти?..
   -- Я убила его, онъ умеръ -- зачѣмъ же мнѣ было жить!
   Такъ все это кажется ей и просто, и обыкновенно.
   Испанскіе поэты и знатоки говорятъ: "Андалузянка заняла у греко романокъ профиль, у азіатокъ -- станъ, у готокъ -- бюстъ, у евреекъ -- торсъ, у африканокъ -- глаза, рѣсницы и брови, у японокъ -- руку и ножку. Въ общемъ она пропорціональна какъ Венера Милосская. Пальма дала ей изящную гибкость и стройность, розы -- всѣ оттѣнки красокъ для ея тонкой кожи, миндаль и цвѣтокъ гранаты -- ея зубамъ и рту, всегда улыбающемуся и свѣжему". Въ одномъ изъ "садовъ Армиды описанномъ Тассо, феи и цвѣты такъ мѣшались, если вѣрить испанской сказкѣ, что ихъ нельзя было отличить однихъ отъ другихъ. Также и въ Андалузіи -- гдѣ цвѣты тамъ и женщина. Если за рѣшеткой rejas, въ мирадорѣ, на балконѣ вамъ почудится пышная роза -- всмотритесь въ полутьмѣ: она украшаетъ непремѣнно головку красавицы. Цвѣты и женщины -- лучшее, что есть въ краю Маріи Пречистой. Только здѣсь Мурильо могъ находить натуру для своихъ Concepciones.
   И какъ народъ относится къ этому?
   Здѣсь царитъ культъ женщины въ полномъ смыслѣ слова. Проходитъ красавица -- и вдругъ незнакомые на улицѣ подымаютъ сомбреро (шляпу), а часто швыряютъ ее на землю и привѣтствуютъ дѣвушку или даму:
   -- Ole, viva mi tierra! (т. e. да живетъ мой край, гдѣ могла родиться такая прелесть).
   И morena (смуглянка) или trigena (болѣе темная) только кокетливѣе завертывается въ свой паньолонъ (толковая, выпитая цвѣтами и съ длинною бахромою шаль) и благодарно улыбается встрѣчному энтузіасту.
   Другое дѣло (ратана-фламенка) (цыганка). Между сигарерами есть тоже гитаны, но это уже другой типъ.
   Сухая, смуглая, съ пылающими глазами, въ которыхъ, какъ въ фокусѣ, сосредоточилась жгучесть севильскаго солнца, она вся изъ нервовъ, она живетъ минутою и для минуты. Севильская цыганка не знаетъ колебаній и не понимаетъ раскаянія. Суевѣрная, невѣжественная, почти всегда безграмотная, она растетъ, какъ трава въ полѣ, живетъ для пѣсни и пляски. Она страстно любитъ свободу -- но безъ безстыдства, безъ наглости. Напротивъ, она сама скромность, застѣнчивость. Изъ нихъ выходятъ прекрасныя жены и матери. Хотя для нихъ и мужья требуются особые! Она вся въ порывѣ, въ пароксизмѣ. У нея нѣтъ переходныхъ моментовъ, все въ углахъ: или страсть, или апатія. И эта страсть сказывается всюду. Она и гадаетъ со страстью и, предсказывая вамъ что-нибудь, сама дрожитъ и блѣднѣетъ отъ ужаса; она производитъ впечатлѣніе чѣмъ-то опьяненной женщины... Между ними есть такія красавицы, что страшно становится за человѣка около. Какъ тутъ не погибнуть, да и она сама подъ ножъ пойдетъ изъ-за пустяка. Стальные мускулы подъ бархатною кожей, волоса, которые она космами неистово рѣжетъ, потому что они оттягиваютъ ей голову. Босая, она поражаетъ васъ благородствомъ очертаній ноги. Берегитесь, если она васъ ненавидитъ,-- севильская Карменъ не отступитъ ни передъ чѣмъ. Бизе намъ далъ слишкомъ слащавую,-- настоящая не стала бы стѣсняться съ Хозе, она бы убила его. Севильская Карменъ, пугающаяся грозы, падающая отъ молніи въ нечеловѣческомъ ужасѣ, въ сущности не боится ни Бога, ни чорта. Посмотрите на нее въ Тріанѣ, когда она у себя. Зайдите въ другой кварталъ Севильи, въ Макарену, гдѣ еще сохранялся старый андалузскій костюмъ и живутъ граціознѣйшія женщины, такъ что когда хотятъ опредѣлить севильянку, отличающуюся красивою непринужденностью стараго добраго времени, выросшую въ самомъ низшемъ классѣ, про нее говорятъ: "Es una hembra Macarena". Здѣшнія "Mozas" всю свою жизнь проводятъ на улицѣ, подъ солнцемъ, и это солнце такъ идетъ къ ихъ живымъ лицамъ! Часто у ней на рукахъ или за спиной ребенокъ, а она сама, кажется, еще только что вышла изъ дѣтства. Но будьте съ нею осторожны. Фламенка не терпитъ сѣверной грубости или рѣзкости. Эта съумѣетъ постоять за себя и даже ея разгулъ хранитъ отпечатокъ изящества, нѣжности. Она въ самые бѣшеные порывы съумѣетъ вложить что-то полное поэтической застѣнчивости и красиваго чувства мѣры, за которой начинается уже уродство или неприличіе. Талантливый французскій писатель Пьеръ Луисъ въ романѣ "La femme et le pantin" оболгалъ фламенку. Онъ ее изобразилъ танцующей голой передъ англичанами. Должно быть онъ изучалъ гитанъ въ публичныхъ домахъ Парижа -- не иначе. Въ Испаніи даже фламенки поющія и пляшущія въ тавернахъ и народныхъ кафе умѣютъ хранить цѣломудренную сдержанность въ исполненіи самыхъ таки недвусмысленныхъ copias.

[]

[]

   Между публичными женщинами вы никогда не встрѣтите flamenca. Она любитъ, но не торгуетъ любовью.
   -- Для насъ любовь -- такой же Богъ, говорила мнѣ одна, а вѣдь Бога не продаютъ. Мы можемъ полюбить и богача -- это случается -- но деньги тутъ не играютъ никакой роли... Если богачъ полюбитъ насъ, то вѣдь за милліонъ онъ не получитъ нашей ласки!
   Живописнымъ улицамъ Макарены и Тріаны здѣшнія гитаны придаютъ такой оригинальный характеръ, что художники пропадаютъ въ нихъ совсѣмъ. Оцыганиваются сами. Я встрѣтилъ талантливаго французскаго живописца, котораго въ Парижѣ считали пропавшимъ безъ вѣсти. Онъ сжился съ цыганами, говоритъ на языкѣ гитанъ, любитъ и любимъ гитаною, и ничего другого въ Божьемъ мірѣ не ждетъ и ждать не хочетъ. Онъ по-своему счастливъ! Макарена -- это особенный міръ, откровенный, потому что онъ весь наружу. Подъ кровлями только спятъ!.. Отсюда свобода движеній, естественность позъ, которымъ придаетъ красоту художественный складъ тѣла. Тутъ и ссорятся, и любятъ во всю, отъ сердца, да и ссоры, если на первыхъ же порахъ не пошли въ ходъ навахи, оканчиваются еще болѣе тѣсною дружбой. Народная пѣсня говоритъ:
   
   Al Andaluz retador
   Y escesivo en ponderar
   No se le puede negar
   Que es gente de buen humor:
   Viven sin pena y dolor
   Galantean а sus madrйs,
   Jamas le falten asares,
   Y en sus desafios todos
   Se dicen dos mil apodos
   Y luego quedan compradres 1.
   1 Андалузецъ забіяка, онъ все преувеличиваетъ до крайности, но нельзя отрицать, что онъ добрый малый. Они живутъ безъ заботъ. Ихъ огорчить не легко! Они готовы ухаживать даже за своими бабушками. У нихъ никогда нѣтъ недостатка въ приключеніяхъ; и въ безпрестанныхъ ссорахъ, хоть они и обмѣниваются тысячами оскорбленій, угрозы ихъ кончаются всегда тѣмъ, что они остаются между собою добрыми друзьями.
   
   Народныя Sainete -- родъ фарсовъ съ пѣсней и пляской, удивительно рисуютъ здѣшнихъ спорщиковъ и хвастуновъ. Вотъ, напримѣръ, "Пако Мандріа" и "Сакабуче". Первый, по его собственнымъ словамъ, живетъ для любви и драки. Встрѣчая такого же Фальстафа, какъ и онъ, Сакабуче, онъ кричитъ ему:
   -- Я малый не промахъ! ого! (иначе не знаю, какъ перевести soy un mozo muerno, я малый очень сырой).
   Въ Андалузіи сырыми малыми называютъ настоящихъ боевыхъ пѣтуховъ и вареными -- трусовъ, мокрыхъ курицъ.
   -- Молчи! я однимъ чиханьемъ отправляю двадцать человѣкъ въ госпиталь.
   -- Цыганскій оборышъ! Уноси ноги, а то я тебя такъ хвачу, что ни одного зуба у тебя во рту не останется.
   -- Mozo-cocido! (вареный малый, мокрая курица!).. Когда я бѣшусь, самъ Богъ дрожитъ! Стоитъ мнѣ кончикомъ пальца ткнуть, чтобы отъ собора ничего не осталось.
   -- Mentiroso-fanfarron (лживый хвастунъ)! Взмахну вотъ своею taja (одно изъ именъ ножа), и у тебя на рожѣ появится столько ранъ, сколько у твоей бабушки сѣдыхъ волосъ.
   -- Chiquiyo! (Малышъ!). Ты развѣ не слышалъ, что Испанія и Франція полны славою моихъ подвиговъ.
   -- А я не сразилъ тридцати двухъ карабинеровъ единымъ выстрѣломъ моего trabuco {Trabuco -- ружье съ расширяющимся въ устьѣ дуломъ.}.
   -- Calla, necio (Цыцъ, дурень)! Ты сейчасъ увидишь, что я и левъ, и тигръ, я змѣя въ одно и то же время.
   -- Еретическая морда! Читай молитву. Я вырву у тебя твое поганое сердце.
   И они начинаютъ страшно размахивать навахами, примѣрно кидаться другъ на друга, прыгать одинъ около другого и... мирно расходятся въ разныя стороны.

[]

[]

   Въ Макаренѣ живутъ и баратеро, безъ которыхъ ни одинъ большой андалузскій городъ не обходится. Разумѣется, это не малагскіе молодцы этого рода. Тѣ неподражаемы. Типъ этотъ въ Малагѣ выразился полнѣе всего. Baratero -- люди, живущіе Larata -- баратой, долей, которую они берутъ съ играющихъ въ карты. Страсть къ игрѣ у испанца развита повсюду. Вы увидите за городомъ, въ городѣ, на улицѣ, на площади, на ступеняхъ собора -- играющихъ. Съ нимъ именно и подходитъ баратеро.
   Онъ всегда очень "кратокъ и выразителенъ".
   -- Барату!
   -- Сколько?
   -- Двѣ песеты (peceta = франку = четвертаку).
   -- Это много?
   -- Если много, то я потребую четыре.
   И онъ при этомъ ударомъ ножа пригвождаетъ карты къ землѣ, къ столу, къ скамейкѣ, смотря потому, на чемъ играютъ. Если на этотъ разъ ему попадаются mozos cocidos (вареные парни -- мокрыя курицы), то дѣло оканчивается къ полному его удовольствію. Если, же играютъ "сырые" малые, то одинъ изъ нихъ встаетъ и такъ же кратко, какъ баратеро, говоритъ:
   -- Vamos! (Пойдемъ).
   Они отходятъ въ сторону.
   -- Эй, camara (товарищъ), совѣтую тебѣ лучше отдать деньги!
   -- Я сначала посмотрю, не поблѣднѣла ли у тебя отъ страха кровь въ жилахъ.
   Но баратеро не шутитъ. Начинается поединокъ на ножахъ, въ результатѣ котораго всегда одинъ убитъ, а иногда и другой исходитъ кровью... Ни сеутскія и мелильскія президіи, ни гаррота не пугаютъ баратеро. Онъ даже любитъ свое ремесло, которое ему даетъ возможность жить безъ заботъ и труда бариномъ. Самъ онъ о себѣ поетъ:
   
   Я въ Севильѣ всѣхъ храбрѣй,
   Деньги трачу я безъ счета,
   Глазъ вѣрнѣй, да ножъ вострѣй --
   Вотъ и вся моя забота!
   Мнѣ завидуютъ кругомъ:
   Только карты за столомъ --
   Подхожу я къ нимъ недаромъ,
   Мнѣ "барату" подавай,
   А не то -- однимъ ударомъ:
   Тѣло въ землю -- душу въ рай.
   
   Подруги баратеро обыкновенно гитаны. Для нихъ вопросовъ нравственныхъ не существуетъ, но храбрость, искусство владѣть навахой, беззаботность онѣ цѣнятъ высоко. Тутъ и счастливая любовь -- на трагической подкладкѣ. Отъ нея отзываетъ кровью. Въ ея улыбкѣ -- угадываешь близкую смерть. Мой пріятель спрашивалъ въ Севильѣ цыганку:
   -- Есть у тебя новіо?
   -- Есть... Только я все думаю, идти ли еще за него.
   -- Что-жъ, ты его не любишь?
   -- Люблю. Отчего не любить. Онъ красавецъ и молодой.
   -- Въ чемъ же дѣло?
   -- Да онъ еще ни на конъ не показалъ себя, никого не помѣтилъ навахой.
   -- Развѣ это необходимо для твоего счастья?
   -- А иначе чѣмъ я гордиться стану? Можетъ быть, онъ просто хвастунъ.
   Совершенно справедливое опасеніе. Надъ хвастовствомъ андалузцевъ -- смѣется весь Сѣверъ Испаніи, какъ надъ провансальцами парижане. Давильеръ разсказываетъ прелестную сцену: на площадь выскакиваетъ mozo cruo съ навахою въ правой рукѣ, лѣвая у него завернута въ плащъ, чтобъ отражать ударъ...
   -- Аqui liay un mozo para otro mozo! (Здѣсь одинъ парень ждетъ другого парня, т. е. "Ну-ко, кто хочетъ со мною помѣряться! ").
   Немедленно съ другой стороны выскакиваетъ второй молодчинлшщ тоже съ навахой. Вы думаете, что онъ желаетъ драться. Ничуть не бывало! Онъ подхватываетъ перваго подъ руку и въ свою очередь кричитъ:
   -- Aqui hay dos mozos para otras dos mozos! (Здѣсь два парня ждутъ другихъ двухъ парней).
   Является третій, присоединяется къ нимъ и оретъ:
   -- Здѣсь три парня ждутъ еще трехъ парней помѣряться.
   И т. д. Можно продолжать этотъ разсказъ до тѣхъ поръ, пока на площади хватитъ мѣста для "парней", желающихъ помѣряться, но, къ сожалѣнію своему, никакъ не встрѣчающихъ "другихъ парней".

[]

[]

   Настоящіе "забіяки", которымъ все трынъ-трава, живутъ въ Тріанѣ (древняя Траяна), предмѣстьѣ Севильи. Съ ними связываться довольно рискованно. Народная пѣсня про Тріану поетъ:
   
   Hay en Sevilla unа Triana
   Donde nacen a montones
   Los bisarros valentones
   Con ardiente corazon.
   
   T. e.
   
   У Севильи есть Тріана,
   Гдѣ родятся безъ конца
   Молодцы смѣлѣе чорта
   И горячія сердца...
   
   Ихъ особенно любятъ сигареры и гитаны. Они не дадутъ въ обиду, и за косой взглядъ на ихъ возлюбленную отвѣтятъ живо ударомъ ножа въ грудь (это считается спеціально ударомъ Тріаны; между лопатками бьетъ Макарена -- ударъ трусовъ, потому что онъ направленъ въ спину). Въ жалкихъ улицахъ Тріаны, поэтому, вы увидите такихъ красавицъ, какихъ не встрѣтите на Calle de Sierpes и въ другихъ мѣстахъ. Опасности посѣщать Тріану нѣтъ никакой. Здѣшніе "сырые парни" мстятъ только за обиду. Иностранцевъ, напротивъ, они очень любятъ, какую-нибудь ничего незначущую услугу и перепадетъ песета, другая. У меня благодаря этому въ Тріанѣ завелись даже пріятели. "У "señor ruso" (читай сеньоръ руссо) всегда найдется сигара для бѣднаго малаго и нѣсколько реаловъ на бутылку manzanilla". Надо отдать справедливость valentones'амъ изъ Тріаны, они вовсе не злоупотребляли этимъ.

[]

[]

   Въ Тріанѣ, кромѣ цыганъ и этихъ у аlentones'овъ, есть еще фаянсовыя фабрики. Горшечное ремесло всегда было главнымъ промысломъ этого предмѣстья. Даже покровительницы города, свв. Руфина и Юстина (по-испански Хустина), геніально изображенныя на одной изъ картинъ Мурильо, были дочерями тріанскаго горшечника. Ихъ обыкновенно рисуютъ поддерживающими хиральду. Фаянсовому дѣлу особенное распространеніе придали арабы. Знаменитые испанскіе изразцы -- asulcjos -- пошли именно отъ нихъ. Этими асулехо мавры отдѣлывали стѣны, купола, полы. Нѣкоторые изъ нихъ, уцѣлѣвшіе до сихъ поръ,-- удивительной красоты. Asul по-испански "лазурный"; изразцы эти были по преимуществу такими. Въ Севильѣ, въ разныхъ дворцахъ, въ Альказарѣ есть много ихъ, оставшихся отъ арабовъ. Несмотря на то, что имъ нѣсколько сотъ лѣтъ, они сохранили и живость красокъ, и блескъ. Теперь, когда фаянсовыя фабрики Тріаны попали въ нѣмецкія руки, такихъ уже не дѣлаютъ. Нынче ихъ производятъ на сегодняшній день и только. На фаянсовой фабрикѣ работаютъ дѣвушки изъ Тріаны, но гитанъ между ними мало. Прежде здѣсь было пятьдесятъ фабрикъ, теперь не насчитаешь и десятой доли. На этомъ отразился все тотъ же упадокъ, общій Испаніи.

[]

[]

   Нужно видѣть гитано и гитану самому и именно здѣсь и въ Альбасинѣ, близъ Гренады, чтобы понять, какую нищету могутъ беззаботно выносить они. Для нихъ нѣтъ minimum'а потребностей. Испанскіе юмористы говорятъ, что андалузскій оселъ и севильскій гитано могутъ жить воздухомъ,-- и только. Что касается осла, не знаю -- насколько это справедливо, но относительно гитанъ во всякомъ случаѣ не далеко отъ истины. Я не могу забыть прелестную дѣвушку, цыганку Милагру, попавшую въ Севилью къ намъ въ домъ во время обѣда. У нея глаза округлились отъ ужаса, когда она увидала, сколько мы ѣдимъ. Потомъ, вѣрно отъ нея по всей Тріанѣ прошелъ слухъ, что мы удивительно мудреные "estranjero", питаемся разъ въ мѣсяцъ, но зато поглощаемъ при этомъ столько, сколько гитано не съѣстъ и въ цѣлый годъ. Тріанскіе гитано, какъ цыгане цѣлаго міра, лечатъ лошадей, спекулируютъ ими, держатъ кузницы. Нѣкоторые изъ нихъ дѣлаютъ блестящую карьеру въ качествѣ "тореро"; на этихъ остальные гитано чуть не молятся. Простота нравовъ у нихъ изумительная. Вы увидите часто въ Макаренѣ и Тріанѣ цыганъ въ однѣхъ рубахахъ и даже безъ этихъ рубахъ. Сей образъ невинности ихъ нисколько не стѣсняетъ и они даже не теряютъ граціозной развязности и "хорошихъ манеръ". Подойдите къ нему -- онъ мигомъ вскочитъ къ себѣ, выхватитъ оттуда штаны, при васъ ихъ надѣнетъ и считаетъ свои костюмъ полнымъ. Если вы пришли посмотрѣть на ихъ пляску -- гитано, кромѣ панталонъ, сочтетъ нужнымъ явиться en grande tenue, т. е. въ рубахѣ и курткѣ. Тутъ же около -- ихъ матери варятъ въ кипящемъ оливковомъ маслѣ кусочки тѣста -- bonuelos, чрезвычайно вкусныя. Болѣе аристократическія фамиліи изъ нихъ скупаютъ старыя мантильи, очень ловко чинятъ ихъ кружево и продаютъ опять. Къ намъ ходила одна такая, отличавшаяся замѣчательною честностью. Она никогда не выдавала подержаннаго за новое и цѣны спрашивала настоящія. О ней я говорю потому, что она была не чистая цыганка. Дѣло въ томъ, что между цыганами Гренады и Севильи -- много потомковъ мавровъ. Гонимые, преслѣдуемые какъ дикіе звѣри, члены этой благородной расы находили пристанище въ пещерахъ, гдѣ жили гитано. Послѣдніе выдавали ихъ за своихъ и теперь не мало цыганъ здѣсь, которые ведутъ происхожденіе отъ калифовъ Севильи и Гренады, отъ знатныхъ эмировъ Мурсіи, Малаги и Утреры. Они между цыганами славятся особенно. Къ нимъ относятся съ почтительностью, какъ къ людямъ высшей породы. Наша тріанская пріятельница была именно такою. Она вела родъ отъ эмира Музы, взявшаго нѣкогда Севилью, и надо сказать правду, что она сама сохранила слѣды удивительной красоты, а ея племянницы были идеаломъ такой. Особенно Милагра -- такихъ тонкихъ чертъ, нѣжныхъ и ласкающихъ глазъ, граціи, достоинства въ каждомъ движеніи, такого чуднаго голоса, отъ котораго у васъ сердце начинало сильнѣе биться, -- нельзя было и ждать отъ цыганки даже севильской... Между ними много красавицъ, но не такихъ. Такія и между потомками мавровъ -- за рѣдкость {Одновременно со мною жилъ въ Севильѣ (даже въ томъ же коридорѣ) талантливый разсказчикъ и блестящій корреспондентъ И. Я. Павловскій (И. Яковлевъ). Онъ нарисовалъ эту Милагру въ особой повѣсти, вошедшей въ его книжку разсказовъ.}.
   Увы, какъ печальна судьба этой Милагры. Я нѣсколько лѣтъ назадъ опять посѣтилъ Севилью. Познакомился съ извѣстнымъ здѣсь художникомъ графомъ Агіасъ-де-Парладе. Сижу у него какъ-то въ мастерской. Входитъ натурщица. Вечеромъ на площадь и на бульвары она для приключеній побѣжитъ одна нисколько не стѣсняясь, но тутъ -- какъ можно. Днемъ честной женщинѣ одной бывать у кого бы то ни было непристойной изъ жалкихъ трехъ песетъ за сеансъ она платитъ одну "дуэньѣ". Дуэньей на сей разъ оказалась старая цыганка. Всматриваюсь въ нее и она въ меня и представьте мою радость -- узнаю Марію. Разумѣется, спрашиваю о ея племянницѣ. Увы! Она вышла за цыгана и... зарѣзана имъ въ припадкѣ совершенно неосновательной ревности.

[]

   -- Гдѣ же этотъ цыганъ?
   -- У меня...
   -- Какъ у васъ?
   -- Такъ, живетъ. Съ тѣхъ поръ какъ вернулся изъ Сеуты.
   -- Зачѣмъ же вы его приняли?
   -- А куда же ему дѣться?
   -- Да, но онъ убилъ Милагру.
   -- Что-жъ? Онъ поступилъ какъ mozo cruo. Изъ ревности разъ и она чуть его не зарѣзала...

[]

   У севильскихъ гитанъ особый языкъ, обычаи и обряды... Въ свое время мнѣ придется говорить о ихъ пѣсняхъ и пляскахъ -- въ этомъ отношеніи у нихъ нѣтъ соперницъ и соперниковъ, точно такъ же, какъ нѣтъ у нихъ конкурентовъ въ искусствѣ предсказывать судьбу. Гитана родится плясуньей. Надо видѣть, когда по Тріанѣ идетъ шарманщикъ, какая масса голыхъ дѣтей слѣдуетъ за нимъ! Остановится онъ, начнетъ играть, малыши пускаются въ плясъ и серьезно! Посмотрите, что за позы они принимаютъ, съ какимъ увлеченіемъ продѣлываютъ всевозможныя трудныя на. Ихъ не стѣсняетъ ничто -- ни взгляды чужихъ людей, ни отсутствіе костюма. Чего тутъ! Солнце свѣтитъ, небо чисто, музыка есть -- и въ облакѣ пыли открывается такой "ЬаЈ[е", что вы не разъ пожалѣете, отчего вы не можете всего этого зарисовать въ альбомъ. Пойдетъ шарманщикъ дальше играя, и дѣтвора слѣдуетъ за нимъ танцуя. Я думаю, именно такихъ дѣтей видѣлъ на улицахъ Севильи и потомъ переносилъ на свои полотна Мурильо. Онъ и самъ выросъ въ пыли севильской худеріи (гетто), какъ растутъ эти. Ему ли было не знать ихъ! И замѣтьте, сколько настоящаго огня, увлеченія, порывистаго экстаза въ ихъ пляскѣ! Глядя на нихъ, мало-по-малу начинаютъ подплясывать и взрослые, а тамъ смотришь -- вся улица въ бѣшеной "севильянѣ". Шарманка давно исчезла, но на ея мѣстѣ оказалось невѣдомо откуда нѣсколько гитаръ въ рукахъ у слѣпцовъ -- и простойте вы до вечера -- гитано все будутъ плясать. Окутаетъ ночь Тріану голубыми прозрачными сумерками, подымется мѣсяцъ, но изъ потемокъ, вмѣстѣ съ бѣлыми плоскокровельными домами, выхватитъ эти же танцующія пары. Мало-по-малу подойдутъ и сигареры (не изъ гитанъ) -- эти удерживаются, удерживаются, да вдругъ и сами завьются! Что дѣлать, съ андалузскою кровью не сладишь! Смѣйтесь потомъ надъ ними, что онѣ принарядились для цыганъ. Онѣ, сигареры, сами станутъ смѣяться съ вами и часто отвѣтятъ вамъ пѣсней:
   
   Ра los Gitanos no me peino jo
   Que me peino pa los toreros,
   
   T. e. для цыганъ я бы не "убралась" -- я убралась для тореро.
   Я уже говорилъ о томъ, что настоящая севильская цыганка не знаетъ удержу ни въ чемъ -- ни въ любви, ни въ ненависти, ни въ мести. И дѣйствительно, не дай Богъ никому видѣть гитану въ порывахъ бѣшенства. Это ужасно, трудно подобрать сравненія! На табачныхъ фабрикахъ Севильи пуще всего боятся раздражать гитанъ. Онѣ нѣсколько разъ доводили сигареръ до возмущенія, такъ что приходилось занимать фабрику войсками. Въ Тріанѣ гитаны отбили одну свою подругу, зарѣзавшую тореро. Ее такъ и нельзя было взять. Послали солдатъ, всѣ mozos cruos вооружились, хоть веди правильную осаду. Вступили съ ними въ переговоры.
   -- Мы ея не выдадимъ!
   -- Но вѣдь она совершила убійство.
   -- Она должна была сдѣлать это. Онъ обманулъ ее. Она не дѣвка, чтобы простить.

[]

   Пустили въ ходъ оружіе; съ обѣихъ сторонъ оказались убитые и раненые. Гитаны дрались вмѣстѣ съ своими любовниками, мужьями и братьями, такъ что одолѣть ихъ наличными силами нечего было и думать. Всѣ эти "сырые парни" дошли до такого остервенѣнія, что, казалось, въ нихъ погасли всѣ присущіе южанину инстинкты жизни.
   Они врывались въ толпу солдатъ и голыми руками отнимали у тѣхъ ружья. Наконецъ дѣло дошло до того, что, увлеченная своимъ успѣхомъ, Тріана задумала перейти въ наступленіе на Севилью. Къ счастію, въ Мадридѣ сообразили, что цыганъ порядку все равно не научишь, а изъ-за какого-нибудь тореро вызывать такую свалку не стоитъ. Приказали дѣло оставить, и Тріана успокоилась. Въ Café Silverio одна танцовщица Тринидадъ тоже зарѣзала любовника. Пришла полиція брать ее, вся публика вооружилась ножами, табуретами, чѣмъ попало. Полиція отступила. Послали за карабинерами; пока явились тѣ, сбѣжалась вся Макарена на защиту. "Она права. Онъ измѣнилъ ей -- она его убила. Если бы она ему измѣнила, онъ сдѣлалъ бы то же самое"! кричали они. Карабинеры сообразили, что имъ не сладить, послали за солдатами, но въ это время о происшествіи узнала Тріана и всѣ valentones оттуда со своими навахами явились въ такомъ внушительномъ числѣ, что нечего было и думать вступать въ бой съ ними. И эту не судили!..
   Изъ гитанъ часто являются настоящія народныя героини.

[]

   Войны съ Франціей доказали это. Гитаны бросались львицами на враговъ: убиваемыя -- онѣ плевали въ лица имъ. "Страшно вспомнить объ этихъ фуріяхъ", говоритъ очевидецъ. Очагъ всякихъ движеній такого рода Кадиксъ -- всегда видѣлъ ихъ впереди дравшихся. "Морена", которой андалузскіе поэты посвятили пламеннѣйшія изъ своихъ строфъ, иногда являлась здѣсь истиннымъ вождемъ народнымъ. Непостоянныя въ любви, капризныя при обыкновенныхъ условіяхъ, морены -- истинныя героини. Въ рядахъ испанскихъ рекрутовъ, дравшихся съ генераломъ Дюпономъ подъ Вайденомъ, было множество гитанъ. Позволю себѣ, чтобы очертить этотъ любопытный типъ испанскихъ женщинъ, привести здѣсь посвященное имъ мое стихотвореніе:
   
   Граціозна и смугла,
   Вся -- и счастье и измѣна,
   Улыбаяся, прошла
   Кадиксанская морена.
   
   Герцогини передъ ней
   Съ тайной завистью склонятся.
   У нея во тьмѣ очей
   Будто молніи родятся.
   
   Огнедышащая рѣчь,
   Губы, полныя желанья,
   Подъ мантильей круглыхъ плечъ
   Различаешь очертанья.
   
   Что за станъ! Избави Богъ --
   Заглядѣться! Вспыхнешь разомъ!
   У ея прекрасныхъ ногъ
   Камень кажется алмазомъ.
   
   Въ косахъ гребень золотой
   Изъ-подъ кружева сверкаетъ,
   Цвѣтъ волосъ ея ночной
   Мракъ небесъ напоминаетъ.
   
   Помню я, когда гроза
   Надъ Кадиксомъ бушевала,
   Горделивые глаза
   Ты одна не опускала.
   
   И какъ только съ площадей
   Повели вождей въ темницы,
   Загорѣлся взглядъ у ней,
   Какъ у раненой орлицы!
   
   -- "Это кто? Солдаты? Прочь!
   Живо, братья, за наваху,
   Сердцу смѣлому не въ мочь --
   Только трусъ поддастся страху".
   
   Будто выросла. Впередъ
   Львицей кинулась морена
   И страдальцевъ за народъ
   Разомъ вырвала изъ плѣна.
   
   За полками шли полки,
   Барабаны громко били,
   Но за нею на штыки,
   Какъ на праздникъ, мы ходили.
   
   Градомъ сыпалась картечь,
   Какъ въ аду рвалося пламя!
   А она, мантилью съ плечъ --
   И съ улыбкой,-- "вотъ вамъ знамя!"
   
   Что за чудная краса
   Засверкала передъ нами!
   Мы тогда подъ небеса
   Залетѣли бы орлами.
   
   Врагъ бѣжалъ -- изъ душной тьмы
   Мы опять вернулись къ свѣту,
   И къ ногамъ Мадонны мы
   Принесли мантилью эту...
   
   И въ процессіяхъ святыхъ,
   Умиленіемъ объяты,
   Межъ хоругвей золотыхъ
   И ее несутъ прелаты.

[]

   Севильскія морены-цыганки не признавали Альфонса XII королемъ. Въ Севильѣ, видите ли, поселилась мать его, эксъ-королева Изабелла. Она почему-то пришлась по душѣ гитанамъ и тѣ наперекоръ Мадриду не хотѣли никакъ примириться съ ея низложеніемъ. Когда имъ говорили о королѣ, онѣ кричали:
   -- Никакого короля нѣтъ. Есть королева -- она у насъ въ Севильѣ.
   -- Но она низложена.
   -- Мало ли что! Вы ей измѣнили, а мы -- нѣтъ. Севилья никогда не измѣняла. Это у Мадрида семь пятницъ на недѣлѣ (вольный переводъ съ испанскаго: "три языка во рту"), а мы -- разъ кого признали,-- кончено... Недаромъ у насъ и въ гербѣ значится "no me clejado".
   Дѣйствительно, въ щитѣ города между прочимъ есть слѣдующая загадка:

"no 8 do".

   Она была включена въ гербъ Севильи Альфонсомъ Ученымъ (еl Saldo). Дѣло въ томъ, что въ концѣ тринадцатаго вѣка король былъ изгнанъ сыномъ своимъ дономъ-Санчо, сторону котораго приняли всѣ провинціи Испаніи. Одна Севилья защищала дѣло короля -- и готовилась единодушно умереть за него и вотъ, чтобъ ее отблагодарить за это, когда дѣло его восторжествовало, Альфонсъ Ученый далъ на ея щитъ эту загадку. Между слогами nu-do (nodo -- мотокъ, узелъ) изображено 8 -- тотъ же узелъ, на старо-испанскомъ языкѣ называвшійся mhadeja. Все вмѣстѣ составляетъ -- no m'ha dejado (мнѣ не измѣнившая или меня не оставлявшая).

[]

   Простой народъ въ Испаніи страшно боится гитанъ.
   Онѣ слывутъ колдуньями. "Достаточно гитанѣ проклясть, чтобы васъ постигли всевозможныя бѣдствія. Проклятье гитаны -- всегда исполняется. Гитана проклянетъ, и Богъ не спасетъ!"
   А проклинать онѣ мастерицы. Гиччіотъ-и-Серра собралъ въ своемъ "Фольклоръ" цѣлый словарь этихъ проклятій; дѣйствительно надо быть очень изобрѣтательнымъ на всевозможныя предполагаемыя и желательныя для врага бѣдствія, чтобы придумать такія посулы, которыя тамъ встрѣчаются. Разъ я забылъ подать необыкновенно злющей цыганкѣ въ Альбасинѣ. Она мнѣ проворчала что-то вслѣдъ. Мой спутникъ перекрестился. Несмотря на профессію инженера, онъ былъ, какъ всѣ андалузцы, страшно суевѣренъ. И не только перекрестился, но вернулся назадъ и далъ ей монету. Меня онъ нагналъ ужъ сіяющій.
   -- Что вы?
   -- Сняла.
   -- Что сняла?
   -- Проклятіе.
   -- Какое?
   -- Развѣ вы не слышали, она пожелала намъ, чтобы глаза увидѣли насъ обоихъ на висѣлицѣ, и именно она потянула бы насъ за ноги!
   -- Вотъ вѣдьма!

[]

[]

   Макарена, расположенная на другомъ берегу Гвадалквивира, какъ и Тріана, любопытнѣйшій уголокъ Севильи.
   Совѣтую вамъ, если вы посѣтите Севилью, непремѣнно познакомиться съ ея населеніемъ и почаще бывать тамъ.
   Нигдѣ по всей остальной Европѣ вы не встрѣтите такихъ оригинальныхъ обычаевъ. Только не будьте слишкомъ требовательны. Да не оскорбляется вашъ взглядъ, если вы увидите тамъ ословъ, дѣтей и свиней, скатавшихся въ однѣ кучи, если при васъ къ бассейнамъ за водою направятся подростки въ костюмахъ рая до грѣхопаденія. Въ Тріанѣ нѣкогда стоялъ дворецъ инквизиціи. Должно быть, именно гитанамъ доставалось отъ него слишкомъ, потому что онѣ до сихъ поръ называютъ его мѣсто "проклятымъ". Въ самой Севильѣ гитаны заняли переулокъ de los Humeros, гдѣ при римлянахъ находились большіе арсеналы.

[]

[]

V.

   Подъ живымъ впечатлѣніемъ воспоминаній и легендъ о маврахъ, я ожидалъ отъ Альказара чего-то чудеснаго. Я еще не былъ тогда въ Гренадѣ и съ арабскими сооруженіями ознакомился только по кордуанской мечети, да по запущеннымъ дворцамъ и синагогамъ Толедо. Когда я направился къ Альказару, погода была хоть бы и Петербургу чета. Отъ голубого неба Андалузіи не осталось просвѣта. Шелъ дождь, и севильянки, попадавшіяся мнѣ навстрѣчу, имѣли необыкновенно жалкій видъ. Ни на кого дурная погода не дѣйствуетъ такъ, какъ на южанъ. Они чувствуютъ себя вполнѣ несчастными въ это время... Потомъ не разъ я видѣлъ дворецъ халифовъ въ чудные безоблачные дни, и всегда одинаково его красота, оригинальная прелесть, изящество были неотразимы. Я понялъ, что мавры въ далекомъ Марокко, среди его палящихъ пустынь, плачутъ объ этомъ клочкѣ земли, на которомъ ихъ предки создали такія чудеса... Бѣлыми улицами я проходилъ къ Альказару и, когда передо мною открылся на небольшой площади, обставленной старыми домами, его фасадъ, я остановился, чтобы сначала придти въ себя, совладать съ ощущеніями.

[]

   Мнѣ казалось, что весь Востокъ цѣлые вѣка неустанно, грезилъ подъ знойною лазурью Аравіи, Египта, Магреба, видѣлъ чудесные сны и запоминалъ ихъ, наблюдалъ на небесахъ Сиріи, на золотыхъ пескахъ Сахары, на густыхъ отливахъ Краснаго моря всевозможныя сочетанія оттѣнковъ и красокъ для того, чтобы все это перенести сюда... Тысячи арабесокъ сказались и развивались, лаская глазъ; прозрачныя мраморныя кружева падали надъ рѣзными арками портала. На тонкихъ колоннахъ, изящныхъ и стройныхъ, какъ стволъ алоэ, покоились дивно украшенные своды... Камнемъ выраженная сказка, художественная, поэтическая, подымалась въ глубинѣ площади. Тамъ, за этими стѣнами, чудилось заколдованное царство. Выступы кровель, дерево которыхъ изваяно съ ювелирною нѣжностью, большія арабскія окна, арки входовъ, вырѣзанныя прелестными зубцами -- все это говоритъ вамъ объ иномъ мірѣ, ничего общаго не имѣющемъ съ нынѣшней Испаніей.
   Къ сожалѣнію, всего дворца видѣть нельзя было. Въ немъ жила эксъ-королева Изабелла. Это для нея почетная ссылка! Хотя, право, лучше жить въ такомъ Альказарѣ, среди его несказанныхъ дивъ, чѣмъ править страною въ родѣ Испаніи! Должно быть сегодня у королевы былъ пріемъ. Во дворѣ, обведенномъ паутиною арокъ, стояла масса каретъ!.. Какъ онѣ не шли ко всей этой фантастической красотѣ! Здѣсь хотѣлось бы видѣть важныхъ мавровъ, закутанныхъ въ бѣлое, ихъ стражу въ кольчугахъ, величавыхъ эмировъ, облитыхъ золотомъ, имамовъ и улемовъ въ зеленыхъ тюрбанахъ... А тутъ вдругъ кучера въ черныхъ шляпахъ и сюртукахъ и эти гробы на колесахъ!..

[]

[]

   Первый камень Альказара былъ положенъ султаномъ Абнъ-Якубъ-Юсуфомъ въ 1197 году, въ концѣ мусульманскаго владычества въ Севильѣ. Казалось, халифы хотѣли оставить по себѣ такой памятникъ, взглянувъ на который человѣкъ плакалъ бы о счастливыхъ временахъ, когда они, эти выходцы изъ солнечнаго Востока, правили страною. Смотришь на всѣ эти сооруженія и невольно приходишь къ тому, что надо было любить Андалузію, какъ женщину,/ чтобы украшать ее съ столь безумною роскошью и вдохновеннымъ изяществомъ. Тотъ же1 султанъ провелъ отъ замка Эль-Хабера воду въ Севилью и возстановилъ ея приходившія было въ упадокъ стѣны. Легенда говоритъ, что первый имамъ этой мечети, Абу-Ласемъ-Абдарахманъ-бей-Гафиръ, часто является въ лунныя ночи на верхней галереѣ хиральды и плачетъ, глядя на новую Севилью... Альказаръ сначала былъ не только дворцомъ, но и цитаделью города. Дворецъ окружали зубчатыя стѣны и высокія башни, благородныя линіи и строгія профили которыхъ едва угадываешь по тому, что отъ нихъ осталось теперь. Многихъ стѣнъ его уже не видать совсѣмъ. Онѣ сплошь заслонены маленькими бѣлыми плоскокровельными домиками, прилѣпившимися къ нимъ, какъ ласточкины гнѣзда. Первый дворъ Альказара былъ при халифахъ занятъ стражею и войсками. Онъ защищалъ входы въ самый дворецъ -- драгоцѣнность въ полномъ смыслѣ слова, которую кастильцы въ теченіе восьми сотъ лѣтъ все старались уничтожить. На девять-десятыхъ имъ это и удалось, но по остающейся части можно видѣть, что это было въ свое время за чудо! Даже короли, жившіе здѣсь, начиная съ Карла V, портили Альказаръ. Хорошо еще, что императоръ не успѣлъ сломать его. Онъ хотѣлъ выстроить другой на его мѣстѣ -- вѣроятно такую же гадость, какую онъ поставилъ на мѣстѣ уничтоженной имъ половины гренадской Альгамбры... Его преемники тоже "поправляли" Альказаръ -- всякій молодецъ на свой образецъ. Отъ ихъ поправокъ отворачиваешься невольно. Только и отдыхаешь на старыхъ остаткахъ дворца: такъ они веселы, живы, солнечны! Св. Фернандо, Петръ Жестокій перестраивали Альказаръ ранѣе, но у нихъ было больше вкуса. Они призывали арабскихъ художниковъ и поручали имъ дѣлать это въ estilo mudejar (въ мавританскомъ стилѣ), не мудрствуя лукаво сами. Только прибавили сюда свои щиты и гербы... При испанскихъ короляхъ первый дворъ сохранялъ свое прежнее значеніе и назывался de la monteria, отъ имени Monteros de Espinosa -- потомковъ фамиліи, пользовавшейся исключительнымъ правомъ поставлять королевскую стражу. Посмотрите на эти стѣны!.. На двѣ трети высоты онѣ голы и вдругъ уже наверху идутъ ряды аркадъ -- тонкихъ, изящныхъ, одна надъ другою выросшихъ надъ этимъ дворомъ, какъ цвѣты растутъ изъ земли,-- сравненіе тѣмъ болѣе подходящее, что ихъ тонкія бѣлыя колонки похожи на стебли, а изящные вырѣзы сводовъ -- на лепестки. Это какая-то галлюцинація арабскаго поэта, Шехеразада, сверкающая живыми красками. Поставьте его рядомъ съ Эскоріаломъ Филиппа II, и вы получите полное понятіе о двухъ періодахъ испанской исторіи: о счастливомъ -- при маврахъ и первыхъ за ними короляхъ, и мрачномъ, жестокомъ, темничномъ, начавшемся этимъ веснущатымъ, мокрокожимъ Иродомъ съ холодными безцвѣтными глазами и еще болѣе холодною безцвѣтною душою... Въ Альказарѣ, каждая мелочь говоритъ о людяхъ солнца и голубого неба. Я понимаю, что Филиппу II засыпанная каменьями безотрадная Гуадарама была больше по сердцу. Взгляните на незамѣтнѣйшую деталь, на какой-нибудь ставень, отдѣланный золотомъ по черному,-- и тотъ вѣетъ на васъ радостью жизни! Какъ же было ужиться тутъ едва ли не злѣйшему изъ бичей человѣчества. Нѣкоторыя части и залы Альказара сплошь бѣлыя. Но этотъ мраморъ живетъ и теплится. Два ряда тонкихъ колоннъ внизу и вверху, покоющіяся на нихъ каменныя кружева -- все это такъ легко, ни одной грубой черты, ни одного рѣзкаго штриха. Все полувоздушно, все кажется повиснувшей въ пространствѣ паутиною... Всмотритесь хорошенько, что позади этого причудливаго кружева? Оттуда смотрятъ на васъ покрытыя пестрыми арабесками, точно парчою, стѣны!.. Имъ не надо потолка: какой потолокъ, кромѣ этого синяго неба, достоинъ ихъ!.. Ходишь какъ очарованный, боишься проснуться. Прислонишься къ какой-нибудь колоннѣ и прислушиваешься къ меланхолическому ропоту фонтана... О чемъ онъ плачетъ? Неужели о маврахъ, о старой пышности, которая была такъ къ лицу удивительному сооруженію. И только нѣсколько шаговъ въ сторону -- попадешь въ холодный мрачный уголъ.

[]

[]

   -- Что это?
   -- Зала Филиппа II!
   Скажите пожалуйста? Злое животное и здѣсь нашло себѣ пристанище! Впрочемъ, нѣтъ. Онъ приказалъ сбить арабески со стѣнъ, снести прочь мраморы колоннъ, сквозныя арки, потолки съ золотомъ по черному, нѣжную мозаику пола, задѣлалъ фонтаны, и когда эта часть зданія стала такимъ образомъ похожа на келью трапписта или темницу палача, тогда онъ здѣсь почувствовалъ себя хорошо и легко. Я себѣ представляю его въ Альказарѣ -- въ свѣтломъ поэтическомъ Альказарѣ. Впрочемъ, что же, вѣдь совы и летучія мыши жили же въ ясныхъ, какъ небо, храмахъ Эллады! Въ залѣ Филиппа II были нѣкогда чудныя арабскія окна, надъ каждою мелочью которыхъ работали художники-мавры, какъ ювелиры надъ золотомъ. Но этому сычу былъ противенъ свѣтъ солнца, лазурь неба, краски Божьяго міра. Онъ приказалъ замуровать окна. Я думаю, что онъ только тогда былъ бы доволенъ, еслибы ему удалось всю землю задѣлать въ какой-нибудь каменный, мѣшокъ отъ солнца и неба. Сколько разъ въ Мадридѣ, любуясь дивнымъ памятникомъ одного изъ губителей Испаніи, я искренно сожалѣлъ, что на своемъ бронзовомъ конѣ онъ уносится въ небо, къ солнцу -- днемъ, въ лунный свѣтъ и къ звѣздамъ -- ночью! Онъ великолѣпенъ такой, какимъ онъ вышелъ изъ-подъ руки художника. Передъ нимъ безграничность, онъ точно хочетъ утонуть въ вѣчности. Кругомъ просторъ и тишина. Такъ ли слѣдуетъ изображать его -- злобнаго генія одной изъ лучшихъ странъ, какія только были на землѣ. Его надо изваять сходящимъ въ преисподнюю, во мракъ, духоту, застѣнокъ. Ужъ если и озарить эту фигуру -- такъ заревомъ костровъ ауто-да-фе, отраженіемъ адскаго пожарища, отблескомъ красныхъ факеловъ пытокъ въ тюрьмахъ св. Братства.
   Я уже какъ-то говорилъ, что севильскій Алысазаръ, кромѣ незабвенныхъ воспоминаній о маврахъ, чуть не на каждомъ шагу напоминаетъ вамъ типичную фигуру Петра Жестокаго. Онъ, впрочемъ, самъ о себѣ постарался. Вы здѣсь на фризѣ читаете надпись, которую на первыхъ порахъ примете за арабскую и, только всмотрѣвшись въ нее пристальнѣе, сообразите, что это чисто кастильская вязь. Вотъ она!
   
   Et: muy: alto: et: muy: noble: et: muy: pvderoso:
   Et: muy: conqueridor: don: Pedro: por: la: gracia:
   de: Dios: Rey: de: Castilla: et: de: Leon: mando: facer:
   estos: Alcazares: et: estos: palacios: et: estas: portadas:
   que: fué: fecho: en: la: его: de: mil: et: cuatrocientos: у: dos:
   
   то-есть:
   
   Высочайшій, благороднѣйшій, могущественнѣйшій и завоевательнѣйшій (весьма завоевательный) донъ Педро, милостію Божіею король Кастиліи и Леона, приказалъ построить эти Альказары и эти дворцы и эти портики, что и было исполнено въ тысячу четыреста второмъ...

[]

[]

   Донъ Педро не постѣснялся присвоить себѣ чужое. Такіе плагіаты были въ модѣ у королей Кастиліи. Альфонсъ присвоилъ толедскій Альказаръ, Карлъ V -- мостъ Аль-Кантара, донъ-Педро -- севильскій дворецъ, да еще во множественномъ числѣ. Подобныя мелочи нисколько не стѣсняли этихъ господъ. Если они приказывали выломать нѣсколько прелестныхъ арабесокъ, замѣнить гладкою каменною кладкою изящные изразцы, сносили прочь мраморныя кружева галерей, то считали уже себя не Геростратами, а подлинными авторами испорченнаго ими сооруженія. Французскій король Людовикъ XI -- двойникъ донъ-Педро Жестокаго -- былъ честнѣе. Онъ захватывалъ земли своихъ вассаловъ, убивалъ ихъ, но на созданія искусства не предъявлялъ никакихъ претензій. Оба они зато дѣйствовали совершенно одинаково политически, и память обоихъ считается проклятою въ народѣ, неблагодарномъ народѣ, котораго ни тотъ, ни другой не трогали, только уничтожая и нивелируя его господъ.
   Какая мерзость запустѣнія и здѣсь!..
   Королева Изабелла, занявшая часть Альказара, поддерживаетъ остальное, но у нея на это нѣтъ достаточныхъ средствъ. Цѣлые углы уничтожены, ряды тонкихъ и изящныхъ колоннъ рухнули, украшенія стѣнъ выпали и на мѣстѣ ихъ зіяютъ точно открытыя раны! Еще хуже части, реставрированныя деревянными вставками. Эти просто оскорбляютъ взглядъ. Нѣтъ у васъ возможности поддержать зданіе -- оставьте его, пусть оно будетъ величавою руиною; но не залѣпляйте чудныхъ картинъ почтовыми марками, не задѣлывайте выпавшихъ арабесокъ, изразцовъ -- крашеными досками. Это уже профанація, а по отношенію къ царственному Альказару -- оскорбленіе величества!
   Какія залы, какія патіо!..

[]

[]

   Безмолвіе царитъ на этихъ мраморныхъ, обвитыхъ мраморными кружевами дворахъ. Воздухъ свободно струится въ ихъ сквозныя изящнѣйшія галереи. Мы оставляемъ за собою всю эту роскошь и изъ одного patio переходимъ въ другой. Вотъ Patio de los doncellas -- тутъ красота и нѣжность рѣзьбы доходитъ до невозможнаго. Дальше -- некуда. Тонкія колонны, зигзаги арокъ надъ ними, украшенія стѣнъ выступаютъ изъ предѣловъ дѣйствительности. Нѣтъ квадратнаго вершка, который бы не былъ отдѣланъ рѣзцомъ терпѣливаго и вдохновеннаго ваятеля. Сохранившіеся здѣсь изразцы весело и живо сверкаютъ на солнцѣ... Цвѣты и пальмы у фонтана идутъ этому дворику, какъ яркая алая роза въ смоляныхъ волосахъ севильянки къ лицу ей. Тутъ именно халифы принимали подать королей Леона. Ежегодно сопровождаемые блистательнымъ эскортомъ, одѣтые въ парчу и золото, сюда являлись сто красивѣйшихъ готскихъ дѣвушекъ, ожидавшихъ на этомъ патіо рѣшенія своей участи. Часть халифы оставляли себѣ, часть посылали въ подарокъ другимъ халифамъ, остальное раздавали любимцамъ и вельможамъ. Всѣ эти дѣвушки должны были обязательно принадлежать лучшимъ фамиліямъ королевства... Отсюда нѣсколько шаговъ, и вы въ гостяхъ у прелестной Маріи Падилья, бывшей свѣтлымъ ангеломъ Петра Жестокаго. Если бы не его любовь къ этой красавицѣ, онъ бы являлся типомъ настоящаго злодѣя, безъ всякаго проблеска человѣческихъ чувствъ, такого злодѣя, какихъ не бываетъ. Тутъ все дышетъ вѣчною / весною: и голубое небо, и яркія лѣпныя работы стѣнъ, и громадное въ чудной рѣзьбѣ мавританское окно, открывающееся прямо въ садъ, гдѣ солнце изумруднымъ блескомъ обливаетъ широколистые бананы, плотные, точно лакомъ покрытые листы съ крупными серебряными цвѣтами сильно пахучихъ магнолій, гдѣ въ зной и лазурь стройно подымаются пальмы перистыми вѣнцами... Отсюда -- залы посланниковъ въ двухъ шагахъ. Это не только красиво, но и оставляетъ теплый слѣдъ въ душѣ. Арабское искусство здѣсь уже не въ одномъ подборѣ красокъ, не въ нѣжной прелести деталей, не въ благородствѣ и величіи линій, а въ удивительномъ соотвѣтствіи размѣровъ. По всѣмъ сторонамъ залы -- подковы невообразимо изукрашенныхъ арокъ покоются на колоннахъ, царственная простота которыхъ составляетъ такой выгодный контрастъ съ отдѣлкою стѣнъ, потолковъ, оконъ и галерей наверху, на которые ваятели употребили цѣлыя поколѣнія жизней. За этими колоннами взглядъ мечтательно уходитъ въ глубину другихъ залъ, полныхъ мистическаго сумрака. Какія чудныя надписи изъ Корана свиваются и развиваются въ высотѣ. Вамъ кажется, что эти мавританскія вязи разноцвѣтныхъ буквъ живутъ, движутся, продолжаются въ безконечность... Стѣны этой залы посланниковъ тонутъ въ рубиновыхъ краскахъ и позолотѣ арабесокъ. Нижнія части ихъ въ неподражаемыхъ изразцахъ... Когда я смотрѣлъ залу посланниковъ, мнѣ казалось, что она вся одѣта въ драгоцѣнную ризу съ окладами, вѣнчиками, сверкавшими мягко и ласково подъ свѣтомъ, сила котораго умѣрялась здѣсь тонами самой облицовки. Ни въ Дамаскѣ, ни въ Каирѣ вы не увидите ничего подобнаго. Поэтическое небо Андалузіи смягчило нѣсколько рѣзкую пышность Востока. Какъ будто оно бросило на нее свои голубыя тѣни. Здѣсь "дивная", какъ ее называли, Зюлейка Амру декламировала поэмы, отъ которыхъ, по выраженію современниковъ, казалось, что нѣсколько солнцъ сразу зажигаются въ небесахъ... Здѣсь даже не замѣчаешь, что короли Кастиліи вдѣлали въ стѣны собственные щиты. Они пропадаютъ въ величіи и прелести цѣлаго, какъ голосъ обязательнаго клеветника тонулъ нѣкогда въ торжественной процессіи римскаго тріумфатора. Говорятъ, впрочемъ, что Петръ Жестокій не осмѣлился поручить туполобымъ кастильскимъ рабочимъ сдѣлать эти вставки, а вызвалъ для этого мастеровъ изъ мусульманской Гренады. Куполъ -- medio naranja (полуапельсиномъ) росписанъ, обдѣланъ такъ же, какъ и стѣны. Между нимъ и карнизомъ -- портреты королей кастильскихъ, но они такъ высоко, что ихъ медальоновъ не отличаешь -- и слава Богу!

[]

   Я хотѣлъ только найти между ними портретъ Маріи Падилья, которую Петръ Жестокій приказалъ признавать королевой и помѣстилъ въ числѣ другихъ ея изображеніе. Но мнѣ не удалось видѣть его... На мраморной плитѣ близъ входа -- большое красное пятно. Такія бываютъ въ мраморѣ, но воображеніе народа связало его съ сценою братоубійства, происходившаго именно здѣсь. Донъ-Педро Жестокій ненавидѣлъ дона-Фадрике, гроссмейстера ордена Сантъ-Яго. Король неосновательно подозрѣвалъ холостяка брата въ близкихъ отношеніяхъ съ его брошенною и даже заточенною женою, замокъ которой Ла Мота и теперь еще, хотя и въ руинахъ, поражаетъ мрачнымъ величіемъ близъ Медина дель Кампо.
   Лѣтописецъ разсказываетъ объ этомъ событіи такъ:
   Донъ-Фадрике, несмотря ни на что продолжавшій любить короля и брата, пріѣхалъ въ Севилью какъ-то утромъ и тотчасъ же со всей свитой и эскортомъ отправился поклониться дону Педро. Онъ нашелъ послѣдняго играющимъ въ шашки въ Альказарѣ, приблизился къ нему и нѣжно поцѣловалъ ему руку. Всѣ рыцари, сопровождавшіе дона Фадрике, сдѣлали то же самое. Король, не глядя на него, спросилъ его: -- Гдѣ ты спалъ въ послѣдній разъ, и хорошо ли было у тебя помѣщеніе? Кстати, нашелъ ли ты здѣсь жилище?
   -- Я переночевалъ въ Кантильянѣ, въ трехъ верстахъ отъ Севильи. Что касается до того, гдѣ я переночую здѣсь,-- ничего не знаю. Во всякомъ случаѣ увѣренъ, что найду удобное.
   -- Ты увѣренъ! насмѣшливо повторилъ король.-- Ну, поди поищи и тотчасъ же возвращайся назадъ.
   Донъ Фадрике немедленно направился къ Маріи Падилья.
   Она пользовалась правами королевы и донъ-Педро жестоко бы обидѣлся, если бы тотъ не оказалъ ей этой чести.
   Марія Падилья жила въ другой части Альказара.

[]

   Она знала, что донъ-Педро задумалъ противъ брата, и встрѣтила послѣдняго съ такимъ печальнымъ лицомъ, что всякій другой догадался бы, въ чемъ дѣло. Марія Падилья была добра и кротка. Она всю ночь стояла на колѣняхъ передъ королевскимъ ложемъ, умоляя Педро оставить въ живыхъ Фадрике. Но тотъ былъ неумолимъ.
   Прощаясь съ Фадрике, Марія Падилья разрыдалась.
   Онъ вернулся на главный дворъ Альказара, гдѣ стояли его мулы и должна была ждать его свита. Но не нашелъ никого. Ихъ прогнали на улицу привратники и вслѣдъ за ними, по приказанію Петра Жестокаго, заперли ворота. Фадрике не понималъ, что это значитъ и хотѣлъ уже вернуться къ королю, когда его другъ, рыцарь Гутьересъ де Новалесъ, бросился къ Фадрике:
   -- Мессиръ, маленькія двери еще открыты. Уходите скорѣе... Спасайтесь. Мы догонимъ нашихъ муловъ!
   Но тотъ въ нерѣшимости стоялъ посреди двора.

[]

   Гутьересъ началъ передавать ему свои опасенія. Фадрике никакъ не могъ заподозрить брата въ гнусномъ умыслѣ. Мало по малу впрочемъ ему въ душу закрались тяжелыя предчувствія.
   Онъ уже хотѣлъ послѣдовать совѣту -- какъ изъ дворца вышли двое братьевъ-рыцарей: Фернанъ Санхесъ и Хуанъ Фернандесъ де Товаръ.
   -- Мессиръ, васъ проситъ король.
   Фадрике пошелъ быстро къ брату.
   Въ дверяхъ стража, согласно ранѣе отданному приказанію, пропустила его одного. Нѣсколько мгновеній спустя къ нему присоединился гроссмейстеръ Калатравы донъ Діего Гарсіа. Донъ Фадрике направился къ королю, который былъ въ это время въ части Алказара, называемой del Yeso. Двери сюда онъ нашелъ запертыми. Оба гроссмейстера остановились передъ ними. Позади ихъ очутился ожидавшій дона Фадрике -- Педро Лопесъ де Падильа, "главный королевскій стрѣлецъ".
   Донъ Фадрике хотѣлъ уже постучаться, какъ боковая дверца отворилась -- и самъ король крикнулъ въ нее.
   -- Педро Лопесъ. Арестуйте гроссмейстера!
   -- Котораго?
   -- Гроссмейстера Санъ-Яго!
   Падилья положилъ руку на плечо дона Фадрике и крикнулъ.
   -- Именемъ короля, вы мой арестантъ!
   Фадрике поблѣднѣлъ и растерялся. Король выглянулъ въ двери опять.
   -- Стрѣлки!.. Убейте -- гроссмейстера Санъ-Яго.
   Никто изъ нихъ не шевельнулся, такъ дико показалось имъ королевское повелѣніе. Тогда одинъ изъ королевскихъ слугъ, Руисъ Гонзалесъ де Атіенса, воскликнулъ.
   -- Измѣнники! Развѣ вы не слышали, что приказалъ король?
   Арбалетчики кинулись на дона Фадрике. Тотъ бросился въ патіо,
   они за нимъ. Фадрике перебѣгалъ изъ одного угла въ другой, когда, наконецъ, Нуньо Фернандесъ де Рога нагналъ его и нанесъ ему въ голову ударъ, отъ котораго братъ короля упалъ, обливаясь кровью. Тотчасъ же его настигли другіе. Король въ это время въ порывѣ бѣшенства выбѣжалъ на площадь передъ дворцомь, высматривая, "нельзя-ли убить еще кого-нибудь" изъ свиты дона Фадрике. Онъ нашелъ только оруженосца Санчо Руиса де Виллегаса, который бросился къ Маріи Падиллѣ. Увидѣвъ короля, Санчо схватилъ на руки дочь дона Педро -- Беатрису, думая, что ребенокъ укротитъ короля и тотъ пощадитъ несчастнаго.
   Но донъ Педро не былъ сентименталенъ.
   -- Вырвите у него ребенка!-- приказалъ онъ.
   Потомъ подошелъ самъ -- и въ то время, какъ Хуанъ Фернандесъ де Товаръ, личный врагъ Санчо, держалъ послѣдняго, король убилъ его ударомъ перстня въ голову! Потомъ, вернувшись къ брату и увидѣвъ, что тотъ еще дышетъ, онъ позвалъ мавра, своего слугу, и приказалъ ему покончить дона Фадрике. Другіе лѣтописцы прибавляютъ, что въ порывѣ уже безполезной жестокости онъ самъ нанесъ нѣсколько ударовъ трупу брата...
   Братоубійца, въ свою очередь, погибъ отъ руки другого своего брата...
   Хороши были времена -- и подлинно рыцарскими нравами отличались эти кастильскіе короли, особенно въ сравненіи съ великодушными и благородными халифами!.. У дона Педро была еще одна черта сходства съ Людовикомъ XI. Какъ и послѣдній, передъ каждымъ новымъ убійствомъ онъ заходилъ въ особую часовню Альказара -- молиться объ успѣхѣ своего предпріятія. Ему хотѣлось и Бога сдѣлать сообщникомъ своихъ преступленій.
   -- Ты самъ такъ хотѣлъ, обратился онъ къ образу, послѣ братоубійства, ибо еслибы Ты не желалъ -- Ты не допустилъ бы этого.
   Ревнуя Марію Падилла, донъ Педро самъ вовсе не отличался особеннымъ цѣломудріемъ и вѣрностью. Такъ, ему много разсказывали о красотѣ нѣкоторой Маріи Коронель. Этого было совершенно достаточно, чтобы донъ Педро "оказалъ ей королевскую милость". Она заключалась въ томъ, что ея мужа вдругъ, ни съ того ни съ сего, схватили и арестованнаго привезли въ Севилью. По тѣмъ временамъ бѣдная женщина знала, что темничная келья почтд всегда ведетъ къ эшафоту. Она пріѣхала въ Севилью и бросилась къ ногамъ дона Педро.

[]

   -- Я слышалъ о вашемъ несчастій,-- милостиво поднялъ онъ ее.-- Встаньте. Ваше мѣсто у моей груди, а не у ногъ.
   Но Марія Коронель неожиданно оказалась выше всего на свѣтѣ соблюдающей честь мужа.
   -- Приходите завтра. Я разсмотрю его дѣло.
   Она явилась на другой день.
   Въ ожиданіи дона Педро, она стояла у тѣхъ самыхъ мраморныхъ колоннъ, гдѣ мнѣ разсказывали эту печальную повѣсть. Марія Коронель плакала, но король долго не выходилъ. Онъ нарочно заставлялъ ждать бѣдную. Наконецъ, когда къ нему прибѣжалъ съ какою-то вѣстью Луисъ Альмасенья -- онъ появился...
   Коронель стала на колѣни.
   -- Ахъ, это опять вы!.. Хорошо, такъ и быть, ради вашихъ слезъ я милую вашего мужа. Я не хочу заставлять плакать прелестные глаза.
   Обрадованная женщина хотѣла поцѣловать королевскую руку, но донъ Педро не допустилъ ее до этого. Онъ самъ ее обнялъ.
   -- Луисъ Альмасенья! Отправься въ тюрьму и прикажи моимъ именемъ освободить Коронель.
   -- Поздно, ваше величество.
   -- Почему?
   -- Онъ только что казнень.
   Марія Коронель упала безъ чувствъ.
   Ее подняли и унесли въ сосѣдній домъ. Донъ Педро, когда она оправилась послѣ потрясенія, продолжалъ ухаживать за нею. Она должна была скрываться, но альгуасилы всюду ее находили. Въ то время въ Севильѣ было пятьдесятъ женскихъ монастырей. Марія Коронель выбрала одинъ изъ нихъ и заперлась, разсчитывая, что святость мѣста удержитъ дона Педро отъ позорившихъ ее искательствъ. Она, впрочемъ, плохо знала короля. Ночью въ дверь ея кельи постучали.
   -- Кто тамъ?-- поднялась она съ постели.
   -- Дитя моя!-- послышался голосъ игуменьи.-- Это я. Отворите.
   -- Мать моя, я раздѣта и лежу... Вы не однѣ?
   -- Нѣтъ! Со мною самъ король.
   Донъ Педро, впрочемъ, выдалъ себя. Отъ нетерпѣнія онъ началъ стучать рукоятью шпаги въ дверь.
   -- Пусть его величество проститъ меня. Я не могу отворить ему. Я дала обѣтъ Царю Небесному никогда и ни одному мужчинѣ не показывать лица.
   -- Я освобождаю тебя, дочь моя, отъ твоего обѣта.

[]

   Послышался шумъ въ кельѣ, но дверь не отворяли.
   Король самъ заговорилъ:
   -- Отворите, донья Коронель, я приказываю вамъ это.
   -- Я одѣваюсь, государь!
   -- Это совершенно не нужно,-- вырвалось у короля.
   Абатисса сочла нужнымъ вступиться за свою "бѣдную овечку".
   -- Простите ей, государь, она не вѣдаетъ, что творитъ.
   Донъ Педро былъ силенъ, какъ носильщикъ. Нажалъ въ двери плечомъ, и онѣ отлетѣли съ петель.
   Ворвался въ комнату съ крикомъ "наконецъ-то", но донья Коронель оказалась не изъ того матеріала, изъ котораго дѣлаются королевскія любовницы. Она вырвала факелъ изъ рукъ абатиссы и его пламенемъ нѣсколько разъ провела по своему лицу.
   Король отступилъ въ ужасѣ.
   Онъ никакъ не ожидалъ этого.
   Даже онъ былъ потрясенъ!
   -- Требуйте, чего вы хотите, ваша воля будетъ исполнена!
   -- Домъ Коронелей уничтоженъ... Ваше величество, приказали сравнять съ землей даже жилище, которое еще оставалось у меня здѣсь въ Севильѣ. Пусть на его мѣстѣ будетъ монастырь, въ которомъ я окончу дни свои, оплакивая грѣхи мои и ваши.
   Обитель построили немедленно, и новая Лукреція была назначена въ нее абатиссой.
   Донъ Педро Жестокій вскорѣ позабылъ это.
   Какъ Гарунъ-аль-Рашидъ, онъ часто тайкомъ выходилъ по ночамъ изъ своего дома. Только у обоихъ монарховъ цѣли были различны. Гарунъ-аль-Рашидъ хотѣлъ узнать, какъ живется его народу, донъ Педро -- севилецъ во всѣхъ отношеніяхъ, слѣдовательно и донъ Хуанъ по натурѣ -- искалъ приключеній. Разъ въ ясную лунную ночь онъ быстро выбрался отъ снисходительной красавицы и направился къ Альказару. Севильскія Лапсы были очень сговорчивы, но никогда не удовлетворялись однимъ ухаживателемъ. Такъ и у этой внизу оказался вздыхатель, остановившій короля. Ему стоило бы только назваться, но донъ Педро, раздражительный и носившій "жизнь подданныхъ на концѣ шпаги", вышелъ изъ себя и убилъ несчастнаго...
   Очевидицей преступленія была рано вставшая и сидѣвшая у окна противоположнаго дома старуха. Но она въ страхѣ заперлась и нѣсколько дней не выходила изъ дому.
   Утромъ донъ Педро позвалъ къ себѣ алькада.
   Въ моемъ добромъ городѣ Севильѣ по ночамъ убиваютъ людей...
   -- Государь, ищутъ виновныхъ.
   -- Если не найдутъ -- ты отвѣтишь за нихъ.
   Алькадъ бросился на поиски. Все св. братство поднялъ на ноги -- виновнаго не оказывалось.
   Черезъ три дня алькадъ ни живъ, ни мертвъ явился по королевскому повелѣнію во дворецъ.
   -- Ну?..
   -- Я употребилъ, ваше величество, всѣ усилія.
   -- Короче, виновные налицо?
   -- Не найдены.
   -- Убейте этого дурака!
   Алькада прихлопнули на мѣстѣ.
   Приближенные короля изображали нѣчто въ родѣ опричнины Іоанна Грознаго.

[]

   Черезъ день послѣ этого переодѣтый король бродилъ по улицамъ, какъ вдругъ до него донесся разговоръ, который вели у дверей какой-то венты нѣсколько человѣкъ на-веселѣ.
   -- Алькадъ дѣйствительно былъ глупъ!..-- кричали одни.
   -- Чѣмъ это?
   -- Да доведись мнѣ, пусть меня король назначитъ алькадомъ -- я сейчасъ найду виновныхъ.
   Донъ Педро подошелъ къ нему.
   -- Какъ твое имя, молодецъ.
   Тотъ сказалъ.
   Утромъ его потребовали въ Альказаръ. Ни живъ, ни мертвъ, несчастный явился.
   -- Поздравляю тебя -- ты алькадъ!-- встрѣтилъ его король.-- Только помни, если не откроешь виновныхъ -- ты будешь за нихъ самъ повѣшенъ.
   -- Святая Дѣва!-- проговорилъ бѣдняга...-- Я сильно шагнулъ впередъ... Но ремесло алькада уже вовсе не кажется мнѣ такимъ привлекательнымъ, какъ прежде.
   Новоявленный алькадъ до сихъ поръ былъ угольщикомъ. Прошло нѣсколько дней. Дѣло не подвигалось.
   Въ раздумьи онъ сидѣлъ у себя, какъ вдругъ ему говорятъ, что его спрашиваетъ старуха.
   -- Что тебѣ надо?
   -- Я вашей милости принесла деньги...
   -- За что?
   -- За уголья, которые забирала у васъ.
   -- Убирайся! Скоро мнѣ не надо будетъ никакихъ денегъ.
   -- Что случилось съ вами? Вамъ король оказалъ милость еще недавно, а вы такъ печальны.
   -- Со мною случилось то, что завтра меня или повѣсятъ, или обезглавятъ.
   И онъ разсказалъ старухѣ въ чемъ дѣло.
   -- Да я видѣла его!
   -- Кого?
   -- Убійцу.
   Алькадъ почувствовалъ, что все вокругъ него завертѣлось.
   -- Я вамъ даже скажу примѣту... Я вѣдь на улицѣ Candilejo живу, гдѣ это случилось, какъ всѣмъ извѣстно. Убійца слегка прихрамываетъ на лѣвую ногу. У него на рукояти меча крестъ Калатравы и на правой щекѣ отъ носа къ уху большой шрамъ.
   -- Довольно!
   Алькадъ былъ спасенъ. На другой день онъ является въ Альказаръ.
   -- Ну, что-жъ!-- спросилъ его донъ Педро.
   -- Государь, я открылъ виновнаго.
   -- Да!.. Ну такъ пусть свершится справедливость...

[]

   Находчивый угольщикъ велѣлъ принести статую дона Педро и на мѣстѣ, гдѣ случилось событіе, собственноручно отбилъ ей топоромъ голову!..
   Это понравилось королю и алькадъ впослѣдствіи былъ взысканъ его милостями, пока несчастному не пришло въ голову вступиться за свою дочь.
   -- У этого осла тоже оказалась честь!-- изумился донъ Педро.-- Снять съ него шкуру!
   Что и было исполнено его опричниной.
   Улица, гдѣ казнена статуя дона Педро, называется "Calle de la cabeza de Don Pedro Crudello". Въ одной изъ ея нишъ красуется до сихъ поръ обезглавленный бюстъ. Лучше всего то, что послѣ этого современники начали называть короля "другомъ правосудія" (justiciero).
   Жестокость его доходила до ужаса.
   Во дворѣ собора разъ въ лунную ночь нашли монаха и монахиню, танцовавшихъ "болеро". И тотъ и другая были молоды, мѣсяцъ свѣтилъ ярко, ночь была -- само очарованіе, долго ли до грѣха! Да и великій ли грѣхъ поплясать у колодца въ виду строгаго силуэта севильской базилики. Петръ Жестокій посмотрѣлъ на это иначе. Онъ допросилъ сначала монаха и приказалъ его живьемъ замуравить въ стѣну монастыря. Монахиня -- совсѣмъ другое дѣло. "Женщина создана для грѣха, рѣшилъ онъ. Не даромъ ее называютъ сосудомъ сатанинскимъ!" И посему, для утвержденія сего сосуда въ добродѣтели, онъ ее оставилъ у себя во дворцѣ. Разсказываютъ, что вскорѣ послѣ того король сталъ первымъ танцоромъ въ Севильѣ.
   Людовикъ XI просто убивалъ,-- этотъ принадлежалъ къ тигровой породѣ и, убивая, игралъ жертвою, мучилъ ее. Въ Севильѣ жилъ корыстолюбивый padre, который отказывался хоронить бѣдняковъ, если семьи ихъ не въ состояніи были платить ему за это. Король позвалъ его. При несчастномъ священникѣ вырыли яму. Надъ этой ямой донъ Педро приказалъ ему отслужить панихиду за нищаго, котораго тотъ отказался хоронить, и за себя самого.
   -- Я еще живъ!-- въ ужасѣ заговорилъ было "padre".
   -- Да, но черезъ нѣсколько минутъ этого не будетъ.
   Въ яму бросили гробъ нищаго, привязали къ нему священника и обоихъ, одного мертваго, другого живаго, засыпали землей.
   -- Сегодняшній день для меня не потерянъ даромъ!-- проговорилъ король, входя въ Альказаръ.-- Я оказалъ справедливость моему народу!..
   Закона не было, судъ состоялъ въ произволѣ дона Педро.
   Разъ къ нему явился оборванецъ изъ Макарены.
   -- Чего тебѣ?
   -- Каноникъ собора (и онъ назвалъ его) оскорбилъ мою честь!
   -- Боже мой! Да если бы у тебя и была честь,-- въ твои прорѣхи давно бы выскочила. Въ чемъ дѣло?
   Оказалось, что каноникъ соблазнилъ родственницу жалобщика.
   -- Хорошо.
   Король такія "удовольствія" считалъ исключительно своею привилегіей.
   -- Сейчасъ изъ собора выходитъ процессія. Иди и убей твоего каноника!
   Истецъ немедленно исполнилъ это -- и слава дона Педро еще больше выросла.
   Донъ Педро такъ любилъ казни, что головы преступниковъ часто приказывалъ вѣшать у себя въ комнатѣ.
   -- Это мои цвѣты, говорилъ онъ.
   Должно быть его цвѣты скверно пахли.
   Сравните этого дона Педро Жестокаго съ халифомъ Аль-Мансуромъ, о которомъ говорятъ до сихъ поръ севильскія легенды -- и вы поймете разомъ, чѣмъ была Испанія мавровъ и чѣмъ стала Испанія Кастиліи и Леона.
   Въ "другѣ правосудія" отсутствовало даже царственное величіе. Въ качествѣ настоящаго кастильца, какъ впослѣдствіи Кортесъ и Пизарро, онъ даже у своихъ друзей не могъ видѣть равнодушно богатыхъ уборовъ, большихъ цѣнностей, пышности. Халифъ Гренады Абу-Саидъ-Алькамаръ какъ-то принялъ его приглашеніе я явился къ нему съ большою свитою. Они были между собою въ тѣсныхъ отношеніяхъ. Севилья и Гренада считались временно союзницами. Абу-Саидъ-Алькамаръ въ Альказарѣ показалъ изумительную роскошь: платье его было отдѣлано такими драгоцѣнными каменьями, на его коняхъ было столько золота, что Педро нѣсколько разъ задумчиво повторялъ:
   -- Этотъ мавръ слишкомъ богатъ, слишкомъ богатъ!
   Друзья Алькамара, хорошо знавшіе дона Педро, посовѣтовали халифу немедленно уѣхать. Но Алькамаръ былъ арабъ и, какъ арабъ, зналъ, что гость -- святъ для каждаго хозяина. Онъ счелъ оскорбленіемъ королю всякія подозрѣнія на его счетъ и, чтобы доказать неправоту ихъ, отпустилъ воиновъ, бывшихъ съ нимъ. Въ тотъ же вечеръ онъ былъ убитъ въ чудномъ patio de los munecas. Повода для этого не надо было. Донъ Педро повелъ его показыватъ тѣ измѣненія, которыя имъ были сдѣланы въ Альказарѣ и, объясняя что-то по поводу одной изъ колоннадъ, вдругъ крикнулъ:
   -- Русъ Гарсильо -- ты здѣсь.
   -- Здѣсь, ваше величество.
   -- Бей мавра въ голову.
   И халифъ рухнулъ бездыханнымъ на яшмовый полъ patio.
   Я смотрѣлъ этотъ сіяющій маленькій дворикъ, граціозный какъ клѣтка прелестной птички, веселый, вовсе не напоминающій своимъ видомъ крови, здѣсь пролитой. Даже странно было представлять эту сцену -- бѣшенаго короля, таящаго въ груди подлую измѣну, благороднаго мавра, довѣрившагося ему,-- и опричнину кругомъ -- озвѣрѣлую, жадную, ожидающую только жеста, чтобы броситься на указанную ей жертву.
   Отходилъ король только въ садахъ Альказара. Тутъ онъ -- былъ иногда другимъ человѣкомъ, игралъ съ дѣтьми, читалъ стихи, пѣлъ и любилъ слушать меланхолическую музыку гитаръ.
   И рядомъ съ такимъ злодѣемъ кроткая голубка Марія Падилла! Большаго контраста не могло быть. Лаской, слезами -- всѣмъ она старалась смягчить "супруга", но горячо любившій ее Педро неизмѣнно повторялъ: проси у меня королевства, но не головы человѣка, котораго я обрекъ смерти. Когда она умерла, онъ ее приказалъ схоронить, какъ королеву, въ часовнѣ собора. Онъ, этотъ звѣрь, не знавшій состраданія, приходилъ сюда, запирался на цѣлыя ночи, чтобы плакать надъ ея гробомъ.
   Изъ залы посланниковъ -- входъ въ помѣщеніе Карла V. Тутъ темно, голо и прохладно. Лѣтомъ здѣсь спитъ королева Изабелла. Сюда является призракъ мавра. Осенью, во время бури, подъ одною изъ колоннъ вдругъ показывается старикъ, весь закутанный въ бѣлое, съ длинною сѣдою бородой. Онъ сидитъ, склонивъ низко голову и сложивъ руки на груди. Если кто-нибудь входитъ, онъ поднимаетъ на него глаза, полные слезъ, и мало по малу разсѣвается въ воздухѣ. Надъ patio de los doncellas часто слышутся по вечерамъ стоны. Вамъ объяснятъ, что это встаетъ "мавританка", которую Петръ Жестокій въ молодости замуровалъ въ одну изъ стѣнъ Альказара. Она же часто изнутри стучится въ стѣну... Если вы проходите по этимъ заламъ одни, васъ догоняетъ невнятный шопотъ -- это все она-же. Я думаю только, что если бы всѣ жертвы дона Педро поднимались изъ могилъ и приходили сюда, не хватило-бы мѣста для живыхъ!.. А вотъ колонна доньи Рамонъ. Ее, въ числѣ другихъ дѣвушекъ, король Леона доставилъ халифу. Но она любила и сама была любима рыцаремъ Санчо. Когда дѣвушекъ проводили мимо Юсуфабенъ-Ассина, а кругомъ на скамьяхъ сидѣли вельможи и слѣдили за ними -- пришла очередь доньи Рамонъ. Она схватилась за колонну и крикнула:
   -- Видишь-ли ты меня, Санчо?..
   Среди простыхъ зрителей, свободно входившихъ къ халифу, послышался откликъ.
   -- Я была бы счастлива, если бы могла умереть отъ твоей руки.

[]

   Вдругъ кривой ножъ прорѣзалъ разстояніе, отдѣлявшее ее отъ толпы, и вонзился ей въ грудь.
   Она только и успѣла проговорить:
   -- Благодарю, Санчо!
   Ея вѣрный рыцарь послѣдовалъ за нею. Когда его хотѣли схватить -- онъ самъ упалъ безъ жизни на мраморныя плиты patio. Кровь сочилась и у него изъ-подъ сердца.
   Цѣлою анфиладою другихъ залъ мы идемъ къ садамъ Альказара. Вотъ мраморная, изразцовая, вотъ комната королей, мавританскій салонъ Изабеллы II, ораторіи Фердинанда Католическаго, спальня Петра Жестокаго (даже странно, какъ онъ могъ выбрать себѣ эту бомбоньерку), такая-же Маріи Паднилы. Вотъ знаменитый "фонтанъ испытанія": донъ Педро казнилъ по очереди четырехъ судей за взятки (кстати, головы ихъ до сихъ поръ изображены на стѣнахъ Альказара). Надо было назначить новаго судью. Онъ всѣхъ кандидатовъ призывалъ къ фонтану и, указывая на плававшій тамъ предметъ, спрашивалъ:
   -- Что это?
   -- Апельсинъ! отвѣтилъ первый.
   -- Выгоните вонъ этого осла!
   Второго и третьяго изъ кандидатовъ постигла та же участь.
   Наконецъ, четвертый, прежде чѣмъ отвѣтить, пошевелилъ плававшій апельсинъ палкою.
   -- Что это?
   -- Половина апельсина!
   -- Наконецъ-то! со вздохомъ облегченія проговорилъ король, и этотъ былъ назначенъ судьей.
   Неожиданно изъ Альказара мы вышли въ его сады.
   Изъ кружевныхъ галерей -- въ царство зелени, свѣта и воды. Описывать ихъ невозможно. Эти купы пальмъ, магнолій, площадки, покрытыя лиліями, изумительныя террасы съ рѣдчайшими растеніями -- разъ увидѣвъ, будешь мечтать о нихъ всю жизнь. Вдали въ розовомъ свѣтѣ заката тонула Севилья, въ золотистый блескъ убирались пруды. Всюду журчали фонтаны, алмазная пыль ихъ въ тепломъ воздухѣ играла радужными оттѣнками. Сразу какъ будто не было воспоминаній о Петрѣ Жестокомъ! Тутъ мавританская быль, счастливая, улыбающаяся вступаетъ въ свои права. Спасибо кастильцамъ, что они не испортили хоть этого уголка!..
   Я ничего не знаю равнаго садамъ Альказара. Настоящая сказка, въ которой пламенный, неутолимый въ жаждѣ страсти Востокъ цѣлуется съ мечтательнымъ Западомъ. До сихъ поръ въ безсонныя ночи грезятся мнѣ молитвенные кипарисы, которыми старый дворецъ точно носитъ трауръ по своимъ блистательнымъ халифамъ. Какъ величаво молчаніе этихъ великановъ словно о чемъ-то задумавшагося сада, какъ царственны ихъ тѣни на его мраморахъ, какъ нѣжны и теплы кругомъ краски, тона... Ходишь очарованный и прислушиваешься къ печальной поэмѣ водъ, падающихъ въ прозрачные бассейны -- и отъ каждаго звука ихъ въ душѣ рождаются кроткіе, свѣтлые, прекрасные образы. Смыкаешь глаза -- и кажется кругомъ во всемъ великолѣпіи раскидывается еще недостаточно оплаканная (старь. Какое счастье, что сегодняшій мѣщанскій день -- не ворвался сюда въ заповѣдное царство поэтической дрёмы... Въ ея тѣни душа отходитъ отъ скучныхъ будней...

[]

   Сады Альказара -- они точно въявь раскидываются передо мною. Только Востокъ умѣетъ такъ любить дерево и цвѣты, какъ любятъ женщину. Онъ не только взроститъ и взлелѣетъ ихъ, онъ вокругъ раскинетъ такую декорацію другихъ цвѣтовъ и деревьевъ, что вы ходите какъ очарованный, не зная -- призракъ-ли это или сама дѣйствительность. Мрачныя массы фигъ -- они точно для полдневнаго зноя раскинули здѣсь свои шатры, стройные султаны пальмъ едва колеблются въ высотѣ, аллеи тисовъ, гдѣ темно какъ въ подземельи, манятъ посѣтителя въ свою прохладу... И какой ароматъ носится здѣсь -- недаромъ грѣшная старушка Изабелла сказала разъ:
   -- Выть молодой опять -- очень легко. Стоитъ только выйти въ сады Альказара.
   За ними, за зелеными облаками этихъ садовъ, чисто мавританскія стѣны, ослѣпительно бѣлыя, съ окнами въ видѣ подковъ и тонкими галереями наверху. За стѣнами, подъ безоблачнымъ небомъ волшебныя террасы, поэтическія азотеи, башни и чудное марево изящнаго города, теперь, въ этотъ часъ, горящаго всѣми отблесками, всѣми красками, какіе только оказываются въ распоряженіи великаго художника-ко лор иста -- солнца!..
   До чего прелестны сады Альказара и какъ ихъ любятъ севильцы! Какъ-то вечеромъ я подхожу къ собору -- и слышу издали звонъ гитары. Смотрю,-- трое канониковъ поютъ что-то. Я остановился: не молитва ли? Но причемъ же тогда гитары? И вдругъ разбираю: "О Дѣва Марія, Ты вчера прошла по садамъ Альказара и они расцвѣли подъ твоимъ божественнымъ взглядомъ. Послѣ тебя на нихъ лежитъ улыбка неба -- твоя кроткая улыбка. Ты, о Пречистая,-- королева Андалузіи -- и пока ты помнишь своихъ вѣрныхъ подданныхъ, поля ихъ покрываются зеленью и ласковый вѣтерокъ на нѣжныхъ крылахъ несетъ къ намъ твое благословеніе. Святись же, безпорочная, и вмѣстѣ съ цвѣтами въ садахъ -- рости въ сердцѣ человѣка любовь, добро и кротость!.." и т. д.
   Мы еще осмотрѣли знаменитыя купальни "султанши", дивный бассейнъ сада, гдѣ подъ голубымъ небомъ, посреди тропической растительности ежедневно, передъ всею свитою, купалась Марія Падилла. Придворные пили эту воду, что доставляло дону Педро величайшее удовольствіе. Разъ одинъ изъ нихъ отказался. Король сурово взглянулъ на него.
   -- Вы гнушаетесь, сеньоръ?..
   -- О, нѣтъ,-- улыбнулся тотъ.-- Я боюсь другого.
   -- Чего-же именно?
   -- Попробовавъ соуса -- захочется и куропатки!..

[]

   Назадъ мы шли опять мимо этихъ патіо, залъ, горѣвшихъ золотыми, красными, синими, голубыми арабесками, точно эмалью, подъ мраморными кружевами галерей, подъ сводами подковообразныхъ арокъ...
   Я часто потомъ возвращался въ Альказаръ и всегда открывалъ въ немъ новую и новую красоту! Падали лучи иначе,-- и весь онъ сіялъ и мерцалъ въ совершенно другихъ краскахъ и оттѣнкахъ... Зайдешь правѣе или лѣвѣе -- и новыя перспективы галерей, сводовъ, колоннъ воздушно, нѣжно, застѣнчиво уходятъ въ таинственную даль... Разъ я выпросилъ себѣ позволеніе пройти по волшебному царству мавританскаго дворца въ лунную ночь... Право,-- весь этотъ бѣлый мраморъ жилъ, именно жилъ... Какъ чудны и прекрасны были тѣни его колоннъ на плитахъ половъ, какъ синее ночное небо смотрѣлось съ своими звѣздами въ бѣлыя сквозныя арки! Какъ несравненно подымались въ задумчивомъ сіяніи купы деревьевъ въ садахъ Альказара. Безмолвно молились мѣсяцу раскрывшіеся на ночь цвѣты -- и ихъ благоуханная молитва проникала въ сердце жаждою невѣдомаго счастья, рождала въ головѣ таинственные образы изъ дивнаго прошлаго... Что-то шептало въ глубинѣ аллей, плакали фонтаны и сотнями бѣлыхъ рукъ манили въ загадочный мракъ большіе вѣнчики магнолій... Со мною не было никого. Чужой шагъ рядомъ оскорбилъ бы настроеніе. Только близость любимой женщины шла бы и этой ночи, и этому саду, и этимъ воспоминаніямъ. Этихъ ощущеній не забудешь никогда, никогда!..

[]

[]

V.

   Харальда -- первое, что вы видите въ Севильѣ издали. Куда бы здѣсь вы ни взглянули, или впереди или въ сторонѣ, непремѣнно будетъ висѣть строгій и величавый силуэтъ этой на три четверти арабской, на четверть готской башни. Вспоминая о Севильѣ, уже отдѣленные отъ нея тысячами миль и годами разстоянія,-- прежде всего вы словно въявь представляете себѣ все ту же Хиральду. Севилью можно лишить всего -- и она останется Севильей, если даже отнять у нея ея царственный соборъ. Безъ двухъ она не можетъ обойтись: безъ своего арабскаго Альказара и безъ Хиральды. Даже колокола ея звучатъ особенно "торжественно и чудно". Звонъ ихъ рѣзко отдѣляется отъ такихъ-же колоколенъ здѣсь и, когда жалчайшій гитано въ распослѣдней тріанской трущобѣ -- Кавѣ услышитъ ихъ, онъ суевѣрно повторяетъ:
   -- Сегодня я, значитъ, не умру еще. Я слушалъ, какъ "говорила Хиральда".
   Хиральдою Севилья гордится больше, чѣмъ соборомъ, больше, чѣмъ Альказаромъ, больше даже, чѣмъ своею plaza de toros (циркомъ для боя быковъ),-- а послѣднее для андалузца много!.. Они Эспартеро простили все, мужики даже готовы забыть, пожалуй, и то, что именно онъ отнялъ у нихъ землю и уничтожилъ общину; но одно будутъ ставить ему на счетъ, пока существуетъ Севилья, именно, что бомбардируя мятежный городъ, онъ цѣлилъ въ Хиральду. Положимъ, онъ не попалъ въ нее, но въ этомъ нисколько не виноваты его артиллеристы. Всякій севильскій старожилъ поклянется вамъ, что если не онъ самъ, то кто-нибудь изъ друзей непремѣнно видалъ въ эти достопамятные дни святыхъ покровительницъ города, Руфину и Хусту. Онѣ обѣ рѣяли въ воздухѣ у Хиральды и отбрасывали обратно въ лагерь Эспартеро ядра и бомбы, направлявшіяся въ нее.
   Хиральда -- крѣпкая старушка.

[]

   Впереди окружающихъ ее зданій, даже рядомъ съ годящимся ей во внуки соборомъ, она смотритъ совсѣмъ молоденькой, хотя въ декабрѣ 1890 года ей минуло ни больше ни меньше, какъ 900 лѣтъ. Разъ сумрачный халифъ Абу-Юсуфъ-Якубъ позвалъ къ себѣ архитектора, араба Хавера (или Хевера), славнаго изобрѣтателя алгебры (да проститъ ему Аллахъ милосердный всѣ тѣ карцеры и "безъобѣды", которыми мы платились за его изобрѣтеніе!) и сказалъ ему:
   -- Меня называютъ угрюмымъ. Построй мнѣ близъ мечети такую башню, чтобы она была "улыбкою моего царствованія", чтобы, проходя мимо, люди говорили "и Абу-Юсуфъ-Якубу приходили въ голову нѣжные образы и веселыя мысли!"
   Хаверъ спросилъ только, сколько онъ можетъ истратить на монаршее удовольствіе.
   -- Это уже твое дѣло!
   Государственнаго контроля тогда не существовало, да и учрежденій, утверждавшихъ смѣты, тоже не оказывалось. Изобрѣтателя алгебры нельзя было напугать большими цифрами; онъ немедленно принялся за дѣло -- и въ нѣсколько лѣтъ поднялъ башню на двѣсти пятьдесятъ четыре фута. Четыреугольная и массивная -- она бы нисколько не напоминала "улыбки" и "свѣтлыхъ образовъ"; но Хаверъ набросилъ на нее покрывало чудной рѣзьбы, окаймилъ ее удивительными изразцами, въ каждомъ ея этажѣ прорѣзалъ изящныя двойныя арабскія на тонкихъ колоннахъ окна, то подковами, то узоромъ, похожимъ на лепестки цвѣтка; вокругъ окомъ раскинулъ мраморныя кружева, кое-гдѣ всю ее пересѣкъ галереями,-- и она вдругъ стала, несмотря на размѣры, и весела, и нѣжна, и воздушна. Вверху онъ ее закончилъ переплетающимися арками, утвержденными на бѣлыхъ колоннахъ.
   По ней можно учиться арабскому орнаменту -- это его раскрытая книга. Нигдѣ одинъ разъ употребленный рисунокъ здѣсь не повторяется. Мраморныя кружева ея издали кажутся тоньше и нѣжнѣе шелковыхъ... Она оканчивалась при маврахъ террасой, съ которой вверхъ поднимались на желѣзной колоннѣ три золоченыхъ шара громадной величины. Чтобы ихъ ввезти въ городъ, нужно было проломать его стѣны, ибо ворота были недостаточно широки, а для доставки къ Хиральдѣ пришлось уничтожить нѣсколько улицъ. Въ 1395 году страшное землетрясеніе разрушило часть Севильп. Оно пощадило самую Хиральду, которая не дала даже трещины, но столбъ съ шарами рухнулъ. Въ XVI столѣтіи испанскіе монахи рѣшили, что не гоже: де христіанамъ пользоваться бусурманскими сооруженіями. Эти "націоналъ-либералы" добраго стараго времени рѣшили уже уничтожить Хиральду и наняли для этого рабочихъ. Ихъ удержало только чудо. Свв. Хуста и Руфина -- защитницы города -- явились ея епископу во снѣ и погрозили, что если это приведено будетъ въ исполненіе, то онъ умретъ злою смертью. Епископъ былъ человѣкъ упрямый и сну не придалъ значенія. Уже приступили къ дѣлу и отбили одинъ уголъ колокольни. Въ слѣдующую ночь "два страшныхъ видомъ демона" посѣтили епископа и въ видѣ задатка исполосовали его огненными бичами. Съ такого рода сюрпризами шутить нельзя было -- и разрушенное тотчасъ же онъ приказалъ задѣлать. Но все-таки, по кастильскому упрямству, онъ не могъ оставить Хиральды въ покоѣ и въ 1566 году приказалъ Фернанъ Руису надстроить надъ ней еще одинъ этажъ, такой же ширины, какъ и сама колокольня, но въ готическомъ вкусѣ. Онъ прорѣзанъ сквозными арками, въ которыя вы видите тяжелые темные колокола, имѣющіе каждый свою легенду. Вѣдь безъ этого въ Испаніи и колоколу существовать нельзя! Надъ этимъ этажомъ -- ажурная и легкая -- поднялась башенка, исполненная съ тонкостью, изяществомъ и воздушностью, стоящими всего сооруженія. Фернана Рупса севильскій соборный капитулъ упрекалъ, что онъ "не задавилъ" Хиральды арабовъ своею христіанскою постройкой. Гордый архитекторъ отвѣтилъ: "не пришло еще время оцѣнить мою работу, я дѣлалъ ее не для васъ, а для тѣхъ, кто слѣдуетъ за вами". Потомство оправдало его надежду! Оно его упрекаетъ за другое, за то, что онъ не продолжалъ въ томъ же вкусѣ, въ какомъ она была построена маврами... Тѣмъ не менѣе -- его башня съ такой вдохновенной смѣлостью возносится въ чистую лазурь, что нельзя было лучше выразить въ металлѣ и камнѣ -- неудержимый порывъ отъ конечнаго къ безконечному, отъ земли къ небу, отъ смерти къ вѣчности. Хиральда -- теперь этою тонкою башней точно указываетъ многогрѣшной Севильѣ, припавшей къ ея ногамъ, недосягаемое божество. Кружева здѣсь чудятся уже не мраморными. Подъ разнымъ освѣщеніемъ онѣ то кажутся витыми изъ золота, то обдѣланными въ драгоцѣнные камни. Сама Хиральда является то совсѣмъ розовою, то золотистою, таково вліяніе солнца на югѣ. Я помню, какъ въ Вальядолидѣ камень, изъ котораго изваяны величавые порталы тамошнихъ монастырей, казался старымъ золотомъ -- то же и здѣсь. На вершинѣ Хиральды надъ золоченымъ шаромъ утверждена вращающаяся статуя "Вѣры", держащая въ рукахъ мачту съ парусами. Сколько по поводу ея одной разсказывается здѣсь легендъ! Севильцы по сю сторону Гвадалквивира говорятъ, что она обращается туда, откуда грозить городу несчастье, чтобы отразить его. Гитано Макарены наивно вѣрятъ, будто статуя вертится, отыскивая грѣшниковъ. Чуть гдѣ-нибудь совершится выходящее далеко за предѣлы, намѣченные десятью заповѣдями, какъ статуя Вѣры сейчасъ же и смотритъ туда. Бѣдной, поэтому, нѣтъ никогда покоя!... Самое имя Хиральды происходитъ отъ испанскаго girar (хираръ -- вертѣться). У цыганъ Тріаны есть и еще преданіе, но о немъ -- въ своемъ мѣстѣ.

[]

   Послѣднее впечатлѣніе, какое увозилъ я изъ Севильи, была эта башня, бѣлорозовая на темносинихъ чистыхъ небесахъ. Она и до сихъ поръ остается такою въ моей памяти -- стройная, изящная, величавая, я бы сказалъ -- царственная если бы въ ея облицовкѣ было больше строгости.
   Хиральда арабамъ служила, между прочимъ, и обсерваторіей: ИбнъАмедъ производилъ отсюда свои знаменитыя наблюденія надъ теченіемъ планетъ небесныхъ, въ то время какъ готскіе ученые еще доказывали, что звѣзды ни что иное, какъ факелы въ рукахъ ангеловъ, поставленныхъ Богомъ для наблюденія за землею. Образъ, если хотите, очень поэтическій и смѣлый, но плохо рекомендующій знанія этого народа. Въ Севильѣ у арабовъ была еще одна обсерваторія -- Золотая башня, выстроенная римлянами и потомъ отдѣланная и разукрашенная маврами.
   Стояла яркая лунная ночь, такая, какія бываютъ только въ Андалузіи, когда голубой воздухъ весь, каждымъ атомомъ мерцаетъ и нѣжно лучится, когда въ мечтательномъ блескѣ мѣсяца отличаешь оттѣнки зелени на деревьяхъ, когда задумавшаяся Севилья, вся бѣлая и прекрасная, заколдованнымъ, сказочнымъ царствомъ раскидывается кругомъ. Мы пошли къ Хиральдѣ. Намъ хотѣлось полюбоваться на картину дремлющаго города сверху. Увы! Старый скорпіонъ изъ своей щели, какимъ именно былъ стражъ колокольни, отвѣтилъ намъ рѣшительнымъ отказомъ пустить наверхъ. Я было соблазнялъ его "дуро" -- пятью песетами. Мой товарищъ художникъ говорилъ ему о желанія писать картину "Севилья ночью". Скорпіонъ покачалъ головою-и заявилъ:
   -- Знаете, искусство прекрасная вещь, и "дуро" -- не лишено прелести; но я предпочитаю сидѣть вотъ этакъ у себя за столомъ и пить манцанилью. Оно спокойнѣе. А то завтра главный капелланъ выгонитъ меня, и я останусь на улицѣ.
   -- Да, дуракъ! кто-же узнаетъ!-- вмѣшалась его жена, весьма повидимому благоразумная дама; но онъ такъ цыкнулъ на нее, что старушка живо выкатилась изъ комнаты.
   -- Знаете, баба -- всегда баба, какъ "дуро" -- всегда "дуро"!
   Очевидно, возможность пріобрѣсти "дуро" еще волновала его.
   - Это, надо сказать правду, такъ, философствовалъ онъ, разглядывая вино на огонь.-- Дуро! Что, подумаешь, такое? Кружочекъ серебра. А между тѣмъ -- арроба вина стоитъ дуро!..
   Онъ уже начиналъ сильно колебаться и даже рука его протянулась за связкою ключей, но въ это мгновеніе ему, вѣроятно, представилась мысленно грозная фигура главнаго капеллана и онъ со вздохомъ поднялся.
   -- Господа, я сказалъ все! Принесите разрѣшеніе -- и я къ вашимъ услугамъ.
   -- Да, но тогда вы не получите дуро!
   Я, какъ видите, пускалъ въ дѣло послѣднее оружіе.
   -- Это еще какъ знать! Нѣкоторые иностранцы бываютъ великодушны, и церковь не забываетъ ихъ въ своихъ молитвахъ!
   Очевидно, онъ и себя считалъ принадлежащимъ къ церкви.
   Мы пошли по бѣлымъ улицамъ, тонувшимъ въ лунномъ свѣтѣ. Рѣзко выдѣлялись бѣлыя стѣны домовъ съ черными балконами и rejas'ами, въ голубой сумракъ уходила сторона, остававшаяся въ тѣни. Передъ красками андалузской ночи даже украинская Куннджи показалась бы тусклымъ пятномъ. И какая эта счастливая, теплая, дышащая нѣгой, ночь Севильи! Тишина кругомъ, въ тишинѣ только пѣніе серено разносится, и меланхолическое и торжественное въ то же время. Это пѣніе подслушалъ Мейерберъ и, почти не измѣнивъ, вставилъ его въ "Гугеноты". Вы помните въ ней появленіе ночной стражи и широкую мелодію: "Ночь наступаетъ... На землю спустилася тьма". Тему ея вы узнаете въ Севильѣ.
   Такою осталась она отъ среднихъ вѣковъ, вмѣстѣ съ классическою аллебардою серено. Мы было запутались въ бѣлыхъ однообразныхъ улицахъ Севильи, но, къ снастію, встрѣтили серено и онъ указалъ намъ, куда идти. Мы вышли къ Гвадалквивиру... Въ лунномъ свѣтѣ красиво округлялись громады пышныхъ садовъ, говорящихъ о Востокѣ. Черные кипарисы даже теперь рѣзко выступаютъ изъ нѣжно опушившей деревья молодой весенней листвы. Сильно пахнетъ апельсинными цвѣтами. Голову закружило отъ счастья, страннаго, безотчетнаго... Эта волшебница ночь и громаду табачной фабрики скрасила. И она кажется фантастическою подъ ея чарами. Рядомъ дворецъ герцоговъ Монпансье -- этотъ совсѣмъ уже сказочнымъ чудится: кажется, лунные лучи по голубому воздуху рисуютъ призрачный миражъ... Бѣлые дома города, его стѣны съ террасами, съ плоскими кровлями, которыя, точно ступени, разбѣгаются, распутываются и спутываются опять. За Гвадалквивиромъ вся млѣетъ въ ночномъ сіяніи, точно дышащая имъ, нѣжная, нѣжная долина, окаймленная чуть мерещущимися горами, на которыхъ уже лежатъ не краски, а будто призрака красокъ, ихъ отдаленное отраженіе... Мы пошли дальше по берегу. Вонъ Золотая башня, масса собора, стройное видѣніе Хиральды... Какъ она граціозна ночью!.. Я понимаю, что мавры любили ее больше всего на свѣтѣ. Это не фраза. Они не сдавали Севилью; кастильцы пригрозили имъ, что еще одинъ день и, взявъ городъ силою, они разрушать Хиральду. Мавры, зная, что они должны навсегда уйти изъ Севильи, разстаться съ нею, отдали городъ для того, чтобы спасти Хиральду!.. Не знаешь, на что смотрѣть, чѣмъ любоваться... Бѣлыми ли домами Тріаны, точно окутанными въ синій газъ, садами ли виллъ, безчисленными ли стрѣлками собора, обвитыми мраморнымъ кружевомъ, его террасами, арабскими куполами, сквозь кору которыхъ пробилась трава и нѣжно-бархатисто отливаетъ теперь подъ луною...

[]

   На другой день мы взобрались на Хиральду.
   Взобрались -- собственно не подходитъ сюда. Когда идешь вверхъ -- подъемъ вовсе не замѣтенъ; только на платформѣ, взглянувъ изъ-подъ колоколовъ внизъ, невольно схватываешься за перила, боишься, что голова закружится. Подъ вами весь соборъ сверху -- съ террасами, зубцами, стрѣлками, куполами, патіо, утонувшими въ апельсинныхъ деревьяхъ, арками входовъ, дивною рѣзьбою стѣнъ, тысячами статуй, которыя снизу незамѣтны. Отсюда, за стѣнами собора вы видите, какъ глубоко внизу, въ этой безднѣ, разбѣгаются безчисленныя улицы... Вся жизнь города -- на ладони. Вы видите изящные дворики, устланные мраморами, съ фонтанами и цвѣтами, съ подковами арабскихъ сводовъ, съ синими тѣнями позади ихъ, кровли, тоже залитыя наводненіемъ цвѣтовъ. Безъ числа этихъ кровель -- дальше онѣ сливаются въ марево, изъ котораго рвутся вверхъ, какъ кипарисы изъ чащи деревьевъ, колокольни и башни севильскихъ церквей, альказаровъ, стѣнъ... Хиральда такъ построена, что снизу ея высота не поражаетъ васъ. Только взобравшись на платформу, вамъ хочется раскинуть крылья и ринуться въ пропасть... Посмотрите, напримѣръ, на востокъ, на бѣлое море города, настолько бѣлое, что старые храмы и ихъ купола тонутъ въ немъ. Ихъ надо отыскивать, иначе они незамѣтны... Вонъ трещина узкой улицы, волны муравьевъ-людей заливаютъ ее!.. Напрягая зрѣніе, видишь галереи домовъ съ нѣжною паутиною колоннъ и сводовъ. Каждая деталь ласкаетъ взглядъ, ничего рѣзкаго, ничего, что бы кричало, выдѣлялось хотя бы однимъ грубымъ штрихомъ изъ этой картины. Вонъ золотыя излучины Гвадалквивира, за ними подступившая къ голубымъ горамъ гладь, которая вчера, въ лунную ночь, казалось, вся дышала свѣтомъ, точно не мѣсяцъ обливалъ ее сіяніемъ, а земля испаряла его къ ночному небу, къ его кроткимъ звѣздамъ.

[]

   Севилья куда больше Кордовы. Глядишь и только тутъ понимаешь, что Кордова заняла-бы лишь уголокъ этого города. На западѣ, въ его бѣломъ морѣ, точно корабли, плывутъ величавые силуэты св. Химіана и другихъ церквей, громадныхъ, черезчуръ громадныхъ, настолько громадныхъ, что подъ ихъ безпощадною тяжестью замерла, задохнулась вся Испанія!.. Только всмотрѣвшись въ ту сторону и освоившись, начинаешь различать причудливыя сѣти перепутанныхъ маленькихъ узкихъ улицъ, то связывающихся узлами площадей, то разбѣгающихся, чтобы тотчасъ же связаться вновь. Plaza Nueva съ ея высокими пальмами, изящная ювелирная "площадь Герцога", а вонъ и третья, точно вся вырѣзанная въ мѣлу. Уходя отъ города, взглядъ останавливается на его окрестностяхъ... Плоскогорья... На темени одного въ желтыхъ тонахъ солнечнаго, павшаго на него блика бѣлый городокъ, весь слѣпившійся и обернувшійся къ Хиральдѣ лицомъ съ точками блистающихъ глазъ -- оконъ, вонъ другой, точно снизу вверхъ ползетъ по выдавшемуся ребру холма; на самый верхъ одиноко стоящей возвышенности взмостился старыми башнями и стѣнами арабскій замокъ...
   -- Посмотрите, посмотрите!-- толкаетъ меня пріятель.

[]

[]

   Я поворачиваюсь въ его сторону и вижу -- яркое пятно ползетъ отъ церкви къ церкви. Въ этомъ пятнѣ и красныя, и желтыя, и зеленыя, и голубыя искры. Оказывается -- эксъ-королева Изабелла паломничаетъ по святынямъ Севильи, всюду служа молебны. Вступила во дворъ собора, поросшій апельсинными деревьями, бросающими на его старыя плиты изумрудный отсвѣтъ... Вдругъ, съ другой стороны, новое. Звонъ гитары, пѣсня, отъ которой сердце бьется и куда-то неудержимо тянетъ, къ какому-то счастью, блеску, неизвѣданнымъ радостямъ -- что дразнятъ и мучатъ смутными призраками.
   -- Что это? спрашиваемъ мы у сторожа.
   -- А новіи... съ моими дочерями балуются...
   Хорошо, еслибы они всегда такъ баловались -- звучно и весело!
   Панорама отсюда несравненна. Не особенно увлекающійся Нибуайэ, слава Богу навидавшійся видовъ, считалъ ее одною изъ первыхъ въ мірѣ. Я рядомъ съ нею могу поставить только миражъ Неаполя съ Везувія, марево Константинополя, Скутари и Стамбула, Босфора и Мраморнаго моря съ высоты Бульгурлу. Если за послѣдними преимущества простора и величія, за то Севилья подкупаетъ нѣжностью красокъ, прелестью, изяществомъ рисунка, кокетливостью подробностей, удивительною мягкостью, лаской общаго настроенія. Я бы отдалъ всѣ картины такъ называемой севильской школы за эту колыбель ея -- и Веласкеса, и Зурбарана, и Алонсо Кано, только не Мурильо... Лучшей не могли-бы создать соединенныя усилія мусульманскаго Востока и христіанской Европы!.. Право, въ виду такого чуда -- не очень ужъ станемъ обвинять въ суевѣріи севильскую королевскую академію наукъ. Тутъ не знаешь, гдѣ кончается дѣйствительность и начинается галлюцинація; первая кажется даже ярче и невозможнѣе второй... Я говорю о томъ, что севильскіе почтенные академики еще недавно въ сугубо ученомъ сочиненіи доказывали, что если ураганъ 1604 года не разрушилъ Хиральды, то этимъ башня обязана не крѣпости своей постройки, не геніальному разсчету алгебраиста Хавера, а свв. дѣвицамъ Хустѣ и Руфинѣ, которыхъ видѣли поддерживающими колокольню. Такъ же обязана, какъ и во время бомбардировки Эспартеро, когда онѣ отбивали отъ нея бомбы и ядра...
   -- Однако! вырвалось у меня, когда Гиччіотъ и Серра передалъ мнѣ объ этомъ сочиненіи знаменитыхъ королевскихъ академиковъ.
   -- Поживите въ нашей волшебной Севильѣ -- вы еще и не такимъ чудесамъ повѣрите!.. съ глубокимъ убѣжденіемъ отвѣтилъ мнѣ почтенный собиратель мѣстныхъ легендъ я преданій.
   Я уже говорилъ о статуѣ Вѣры и легендѣ, объясняющей ея постоянное вращеніе съ парусомъ... Старикъ цыганъ въ вечеръ посѣщенія Хиральды разсказалъ мнѣ другую...
   -- Вы видите-гли... Статуя "Вѣры" -- traоna цыганская покровительница. О, она большая колдунья... Все знаетъ и все видитъ и только дураки увѣряютъ, что разъ она изъ бронзы -- такъ ужъ ничего не чувствуетъ и ничего не можетъ! Именно дураки, ослы и... пожалуй, англичане!.. Прежде испанцы ужасно обижали насъ -- гитанъ. Такъ обижали, что совсѣмъ житья намъ не было отъ нихъ. Бѣднымъ фламенко (иногда цыгане называютъ себя здѣсь такимъ именемъ) ничего не оставалось, кромѣ смерти. И вотъ мы взбирались бывало на Хиральду и бросались оттуда внизъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ все шло хуже, такъ что разъ даже король Санхецъ сказалъ: этакъ у меня скоро и совсѣмъ ттано не будетъ: кто же станетъ тогда пѣть и плясать baile flamenco!.. И самой Вѣрѣ, знаете, надоѣло такое divertimiento. Вотъ она разъ ночью ушла съ Хиральды и явилась старому цыгану, котораго всѣ уважали въ Тріанѣ, какъ короля.
   "-- Собери своихъ, сказала она ему -- и прикажи, чтобы они не смѣли бросаться съ моей Хиральды.
   "-- Они, ваша милость, кидаются, потому что имъ жить не въ мочь.
   "-- Я знаю, что ихъ обижаютъ эти круглоголовые кастильцы. Ну, такъ я теперь сама стану смотрѣть, чтобы они не дѣлали зла гитано!
   "Такъ это, видите-ли, и вышло. Съ тѣхъ поръ Вѣра все и вертится. Какъ гдѣ хотятъ обидѣть гитано -- сейчасъ Вѣра туда... Ну, ни испанцы насъ уже не трогаютъ, ни мы не бросаемся съ Хиральды...
   Кидались отсюда и не одни фламенко.

[]

   Севилью такъ любили мавры, что послѣ изгнанія многіе изъ нихъ пробирались назадъ, не одолѣвъ тоски по родинѣ. Но они знали, что жить здѣсь имъ нельзя, въ тюрьмахъ инквизиціи въ ожиданіи костровъ томилось не мало ихъ братьевъ, а вѣдь на quemadero всегда находилось мѣстечко мавру. И вотъ несчастные старались попасть переодѣтыми въ Севилью, ночью всходили на верхнюю галерею Хиральды, любовались оттуда (тогда еще сторожей-философовъ не было!) картиною Севильи, ихъ Севильи, подъ луннымъ свѣтомъ, съ тоскою и блаженствомъ слѣдили въ нѣмомъ упоеніи за тѣмъ, какъ розы и золото восхода одѣвали городъ въ свой багрянецъ и, когда жизнь просыпалась на улицахъ -- съ послѣднимъ крикомъ: "прощай, моя Севилья!" -- бросались въ бездну, зіявшую подъ ними. Есть здѣсь у парапета мѣсто, которое даже такъ и называется "предсмертною тоскою мавра". Бываютъ особенно темныя ночи, когда надъ Хиральдою носятся съ безумнымъ плачемъ тѣни прежнихъ повелителей Севильи. Какъ разорванныя и гонимыя вѣтромъ облака, они мелькаютъ мимо въ своихъ длинныхъ одеждахъ, и вся она -- эта башня "El-muddin", какъ ее называли мавры, кажется тогда окруженною туманомъ... До сихъ поръ изъ опаленныхъ солнцемъ пустынь Африки потомки нѣкогда великолѣпныхъ и образованныхъ мавровъ пріѣзжаютъ, плачутъ на Хиральдѣ, глядя на Севилью, и возвращаются черезъ Гибралтарскій проливъ назадъ въ молчаливое и таинственное Марокко!.. Въ Севильѣ поютъ пѣсню, которая говоритъ между прочимъ:
   
   La mejor tien-а de España
   Aquella que el Betis baña.
   De la que el Betis rodea
   La que la Giralda ojea.
   
   То-есть: лучшая земля въ Испаніи -- та, которая омывается Бетимъ (Гвадалквивиръ), а въ ней -- та, которою любуется Хиральда...
   Колокола Хиральды -- каждый носитъ имя своего святого. Лучшіе -- Санта Маріа и Санъ-Мигель, остальные: Санъ-Кристобалъ, Фернандо, Барбара, Инесъ и т. д. Звонари Хиральды продѣлываютъ на ней невозможныя эквилибристическія штуки. Схватясь за веревку отъ колоколовъ, они бросаются съ нею въ бездну подъ Хиральду, описывая громадныя кривыя. Сторожъ весьма серьезно разсказывалъ намъ объ одномъ такомъ, который въ увлеченіи кинулся съ веревкой, поднялся на концѣ ея въ высоту и, выпустивъ ее изъ рукъ, исчезъ навсегда невѣдомо гдѣ.
   -- Да гдѣ же именно? Въ городъ упалъ и разбился?..
   -- Нѣтъ, его не нашли!.. Исчезъ -- въ небо унесся... Вотъ какая она наша Хиральда.
   -- Можетъ быть онъ теперь преспокойно сидитъ на лунѣ?
   -- Если не улетѣлъ еще дальше!
   Я замѣтилъ, что "кустода" не удивить ничѣмъ, и поскорѣе ему вручилъ дуро, которымъ соблазнялъ его наканунѣ.

[]

[]

   -- Если вашей милости нужны будутъ когда-либо молитвы смиреннаго служителя церкви... говорилъ онъ мнѣ вслѣдъ, пробуя въ то же время на зубахъ и бросая о плиты пола монету -- не фальшивая-ли?
   Севильскій соборъ, дѣйствительно, можно назвать однимъ изъ чудесъ свѣта. Онъ въ нынѣшнемъ своемъ видѣ ровно на 420 лѣтъ моложе своей бабушки Хиральды. На его мѣстѣ, когда кастильцы заняли городъ, стояла прелестная полусказочная мечеть, передъ которою знаменитая мескита Кордовы совершенно терялась. Вся бѣлая, сквозная, покоившаяся кружевами воздушныхъ арокъ на мраморныхъ колоннахъ,-- она была такъ прекрасна, что св. Фернанъ, завоевавшій Севилью, воскликнулъ:
   -- Это слишкомъ хорошо для храма. Тутъ некогда думать о молитвѣ, тутъ все зоветъ къ жизни и ея наслажденіямъ.
   И тогда же было рѣшено снести прочь съ лица земли мечеть, провинившуюся въ томъ, что она была черезчуръ прекрасна. Ее строилъ все тотъ-же Абу-ІОсуфъ-Якубъ -- суровый халифъ, которому и Хиральда обязана появленіемъ на свѣтъ. Мескита занимала то же пространство, на которомъ покоится нынѣшній соборъ, и въ свое время считалась громаднѣйшимъ зданіемъ всего міра. Когда св. Фернанъ разсчиталъ, во что обойдется сломать ее -- онъ пришелъ въ ужасъ, почему и рѣшили "пока" оставить ее, но только пока. Ее освятили въ христіанскій храмъ, и съ 1248 до 1401 г. въ ней служили мессы, не трогая ея. Разумѣется, кастильцы закрасили ея чудные арабески, выломали изразцы и ободрали всю арабскую роскошь облицовки. Но въ 1401 году средства собора были уже громадны. Настолько громадны, что со всѣхъ концовъ Испаніи были приглашены лучшіе архитекторы и въ торжественномъ собраніи капитулъ обратился къ нимъ съ слѣдующимъ заявленіемъ:
   -- Воздвигните на мѣстѣ мечети такой соборъ, котораго ничто не могло бы превзойти въ размѣрахъ и величіи. Пусть ни одинъ памятникъ въ мірѣ не соперничаетъ съ нимъ въ красотѣ! Короче, дѣлайте такъ, чтобы, видя его впослѣдствіи, говорили, что мы всѣ безумны: вы -- его задумавшіе, мы -- на него израсходовавшіеся.

[]

   Архитекторы не заставили повторять себѣ это!
   Черезъ сто восемнадцать лѣтъ соборъ былъ готовъ. Это настоящій монументъ католической Испаніи. Чтобы создать подобныя сооруженія, надо было убить на это всѣ духовныя силы народа. Онъ ушелъ въ могучую громаду и послѣ уже не въ состояніи былъ произвести ничего достойнаго. Страшный, полубезумный порывъ творчества, его delirium, за которымъ, какъ реакція, наступило полное бездѣйствіе. Испанія его переживаетъ до сихъ поръ!.. Всѣ стили, всѣ орнаменты пошли въ дѣло, и ихъ разнообразіе нисколько не нарушаетъ строгости общаго, изумительной цѣльности, потому что онъ слишкомъ громаденъ, чтобы замѣчать подробности убора и отдѣлки. Севильскій соборъ васъ давитъ -- вы точно въ первозданномъ гротѣ, чудовищномъ, изъ каждаго сталактита котораго можно устроить башню, изъ всякаго камня -- дворецъ. Пока къ нему привыкнешь -- страшно!.. Та же бездна, только не внизъ, а вверхъ -- точно кто-то ее опрокинулъ, надъ вами. Только черезъ нѣсколько времени, освоясь съ нею, даешь себѣ отчетъ въ ея подробностяхъ, любуешься ими. Первое время я ходилъ, точно отуманенный. Мнѣ все казалось, что меня подхватитъ, и унесетъ въ страшную высоту. Св. Петръ въ Римѣ громаднѣе, на вы не замѣчаете его размѣровъ. Есть соборы богаче, есть выше, какъ, напримѣръ, Кельнскій, но ни св. Петръ, ни св. Маркъ въ Венеціи, ни Кельнскій -- не производятъ такого подавляющаго впечатлѣнія. Если надо было показать ничтожество человѣка и величіе католическаго идеала, то этотъ титанъ достигъ цѣли вполнѣ. Онъ -- безконечная симфонія изъ камня, мрамора, бронзы, золота и серебра -- и именно симфонія бетховенская, подхватывающая васъ и уносящая въ такой безмѣрный просторъ, въ такую бездну, гдѣ отдѣльные міры пропадаютъ, и лицомъ къ лицу съ вами является осуществленная въ. одномъ воплощеніи цѣльная и нераздѣльная вселенная!.. Это нѣчто такое, послѣ чего начинаешь понимать: народъ могъ погибнуть, создавъ подобное чудо, и не сожалѣть о своей гибели. Послѣ такого страстнаго, бѣшенаго каменнаго порыва къ небу, надо было или унестись навѣки отъ земли въ его недосягаемую безконечность, или упасть и разбиться до смерти!.. Остаться жить никакъ нельзя -- Испанія католическая, Испанія соборовъ, Испанія св. братства, крусады, инквизиціи и расшиблась, и такъ расшиблась, что сколько вѣковъ ужъ она умираетъ и умираетъ мучительно, долго, безнадежно. Тяжело, невыносимо тяжело присутствовать при этой агоніи, видѣть ее!...
   Да, именно народъ, во владѣніяхъ котораго не заходило солнце, могъ задумать и выполнить такія сооруженія! Другой даже цѣною смерти своей не довелъ бы ихъ и до половины.

[]

   Для перваго знакомства съ севильскимъ соборомъ выберите лунную ночь когда всѣ^второстепенныя линіи сливаются, когда андалузское небо кажется такъ глубоко и прозрачно, и все уносится къ нему, въ ореолѣ мечтательнаго таинственнаго свѣта, когда мистическій порывъ земли къ Богу чудится вамъ не остановившимся въ безсиліи, а все дальше уходящимъ въ высоту воздушную.
   И въ этой тишинѣ кругомъ собора его стѣны, похожія на стѣны кордуанской мечети -- растутъ на вашихъ глазахъ, фасады и порталы раздвигаются въ призрачный сумракъ, арки ширятся -- еще минута, и вамъ кажется, что онѣ окончатся гдѣ-то тамъ за кроткими и чистыми звѣздами... Хиральда рядомъ является истинною мачтою этого каменнаго корабля, медлительно и царственно плывущаго среди безбрежнаго океана вселенной въ мистическое царство вѣчности.
   Все исчезаетъ кругомъ: и дворцы, и улицы, и площади -- и весь этотъ бѣлый городъ кажется про валившимся въ бездну -- только одинъ соборъ остается могучимъ памятникомъ творчества однихъ и... безумія другихъ...

[]

[]

   Но если для того, чтобы пережить такія ощущенія, надо подойти къ собору въ Севильѣ лунною ночью, то для знакомства съ нимъ внутри выберите вечеръ... Мнѣ повезло: въ это время была "феріа" -- религіозныя процессіи наполняли весь городъ невиданнымъ, хотя и театральнымъ блескомъ, но о нихъ потомъ! Въ соборѣ Ганаро и другіе оперные пѣвцы исполняли знаменитое "мизерере" испанскаго композитора Эслава, съ громаднымъ оркестромъ. Когда мы вошли -- тьма и сумракъ были передъ нами. Только вдали свѣтилось ито-то... "Гдѣ-же это море огня?" -- спросили мы у проводника, "Море огня, о которомъ говорятъ?" -- Тотъ улыбнулся. "Вы еще не дошли до него!"... Мы двинулись. Въ мистическомъ мракѣ -- смутно, направо и налѣво, впереди и позади -- чудились тысячи людей, какъ и мы, стремившихся къ свѣтившемуся вдали пятнышку... Мы слышали гулъ ихъ голосовъ, но еще не видѣли людей. Въ подземныхъ пещерахъ тартара также должны неопредѣленно, полутонами рисоваться блуждающія тѣни умершихъ... Наконецъ, свѣтлое марево точно расширилось. Разгорѣлось. Мы уже различаемъ силуэты чудовищныхъ колоннъ... Еще нѣсколько минутъ и мы вступаемъ "въ море свѣта"... Такъ называемый "Монументъ" -- устраиваемый для Страстной недѣли здѣсь, не только блисталъ тысячами огней, намъ казалось, что по его золоту и серебру, сверкавшими формами уходившимъ въ недосягаемую высь, струились ливни свѣта... "Лѣстница", которую Іаковъ видѣлъ во снѣ, во всей ея славѣ, съ ангелами -- не могла быть ярче, величавѣе, великолѣпнѣе!... На серебрѣ и золотѣ -- водопадами горѣли брилліанты, рубины и изумруды. Огни свѣчей, какъ казалось, безчисленныхъ, сливались въ одинъ ослѣпительный миражъ, лампады въ немъ висѣли, какъ звѣзды среди свѣтоноснаго неба... Съ вышины собора -- волны непонятнаго, другого огня. Смотришь и не знаешь -- видишь-ли его дѣйствительно или это грезится!.. И вдругъ въ эту самую минуту откуда-то, точно изъ неразличимой и недостижимой дали, донеслись и величественные и печальные въ одно и то же время звуки. Они все росли и росли. Росли съ раздвигавшимися стѣнами собора, ширились съ ними и въ то же время, могуче усиливаясь, наполняли смертною тоскою всю его страшную бездну. Скоро они бурнымъ, разметывающимъ вихремъ ворвались въ каждую душу, стихійнымъ ураганомъ понеслись надъ тысячами людей, павшихъ на колѣна, замирали въ мистическомъ сумракѣ оставшихся позади арокъ, но на смѣну имъ изъ невѣдомой пропасти рождались новые и новые валы нечеловѣческаго отчаянія и сверхъестественной муки... Милліоны душъ мучились въ нихъ, метались въ загробномъ мракѣ безъ надежды и вѣры, вся вселенная, казалось, плакала и вдругъ нѣжное, ласковое дуновеніе, дивные свѣтлые аккорды,-- что-то, отъ чего тоска замирала и никла къ землѣ... Мгновенная тишина ожиданія!.. Міръ, призываемый къ любви и спасенію, еще не вѣритъ... а дуновеніе надежды растетъ и растетъ, свѣтлая музыка вѣры обвивается вокругъ каждой колонны, наполняетъ бездонные купола и разомъ охватываетъ все кругомъ порывомъ неизъяснимаго счастія. Вамъ кажется, сердце переросло и этотъ соборъ, и всю вселенную, въ немъ, въ вашемъ сердцѣ, до сихъ поръ такомъ маленькомъ и ничтожномъ, вдругъ забились безчисленные пульсы цѣлыхъ міровъ, и всю любовь земли и небесъ вы ощутили въ одной своей, обрѣвшей безсмертіе, душѣ...
   Не хотѣлось уходить отсюда. Нѣжная идиллія бѣлыхъ улицъ Севильи, послѣ только что пережитыхъ впечатлѣній, казалась такой ничтожной, незамѣтной...

[]

   Теперь позвольте разсказать, что такое севильскій соборъ.
   Войдемте сначала въ patio de los naranjos. Это, кстати, подъ самою Хиральдой и здѣсь больше всего сохранился старый арабскій характеръ мечети. Вѣроятно, севильскіе каноники разрѣшили оставить часть ея, и слава Богу! На величавомъ силуэтѣ царственной базилики она является цвѣткомъ, прижавшимся къ нему. Такое противоположеніе даже необходимо для красоты цѣлаго. Безъ этой нѣжной улыбки соборъ былъ бы слишкомъ холоденъ снаружи. Здѣсь точно теплится солнечный свѣтъ. Въ старый "апельсинный дворъ" арабской мечети надо пройти черезъ "Puerta del Perdon". "Врата прощенія" сохранили мавританскую арку, тонкія изваянія арабскихъ художниковъ и два свода около -- характерными восточными подковами. Кастильскіе строители поставили только по сторонамъ этихъ вратъ статуи апостоловъ и ангеловъ, въ чудный сводъ надъ входомъ вдѣлали барельефы съ изображеніемъ сценъ изъ священнаго писанія и выше всего этого поставили ажурный фронтонъ съ маленькими колоколами въ его амбразурахъ. Передъ "Вратами прощенія" древнія колонны, соединенныя цѣпями, какъ и передъ кордуанскою мечетью. Пройдя эту puerta и оглянувшись, вы убѣдитесь, что и съ этой стороны архитектура мало измѣнила старыя арабскія линіи и облицовку "del Perdon"; за то кастильцы не могли не срубить девяти десятыхъ прекрасныхъ апельсинныхъ деревьевъ, когда-то, во времена халифовъ, ласкавшихъ сплошною тѣнью все это patio. Даже капитулъ кордунскаго собора оставилъ вѣковыя деревья расти на свободѣ, севильскій же нашелъ, что они здѣсь даютъ слишкомъ много тѣни и могутъ отвлекать богомольцевъ отъ посѣщенія самой базилики. Я съ грустью смотрѣлъ на остатки стараго великолѣпнаго сада. Солнце щедро обливало ихъ яркими лучами, въ плотной и темной листвѣ, какъ золото, горѣли поспѣвшіе апельсины, глядясь въ воду бассейна, въ которомъ мавры совершали нѣкогда омовенія! Я сѣлъ около. Мысль невольно уносилась въ далекое прошлое, когда вокругъ этого patio тѣснились арабскія постройки, медрессе, жилища улемовъ и имама, кельи, куда уединялись передъ богослуженіемъ въ мечети знатнѣйшіе эмиры... И когда невольный вздохъ о далекомъ прекрасномъ прошломъ заканчивалъ эти воспоминанія, ощущеніе невыразимаго счастья охватывало меня. Въ самомъ дѣлѣ, все, о чемъ мечталось чуть не со школьной скамьи, теперь было передо мною. Этотъ поэтическій городъ, андалузское небо, соборъ, на гравюры котораго бывало засматривался я, завидуя тѣмъ, кто могъ затеряться подъ его сводами, кто безмолвно стоялъ въ его капильяхъ, уходя въ благоговѣйныя созерцанія картинъ Мурильо!.. Я нарочно длилъ минуты передъ тѣмъ, какъ войти въ величавый "памятникъ безумія севильскаго капитула". Передо мною въ глубинѣ двора онъ подымался августѣйшею массой, царственными башнями, башенками, стрѣлками. Противъ Puerta del Perdon, черезъ дворъ,-- порталъ трансепта являлся самъ по себѣ громаднымъ сооруженіемъ, хотя только верхняя часть его кончена. Мраморныя кружева, тонкія балюстрады, готическія розетки, позолоченыя солнцемъ, кажутся драгоцѣнною ювелирною работою, а въ башенкахъ, по сторонамъ, всякій камень отдѣланъ точно филигранною рѣзьбою, на которой несомнѣнно, на зло кастильской ненависти, отразилось арабское вліяніе. Я вошелъ въ соборъ черезъ другія врата, которыя называются "дверями крокодила". Дѣло въ томъ, что нѣкогда султанъ Египта прислалъ въ подарокъ одному изъ безчисленныхъ Альфонсовъ крокодила. Невиданное животное такъ поразило наивнаго короля, что онъ приказалъ повѣсить его изображеніе въ соборѣ. То же, что и въ Венеціи, гдѣ нѣкогда путешественники, купцы, полководцы и патриціи -- все, что только удавалось добыть имъ страннаго, прекраснаго, уродливаго или замѣчательнаго, непремѣнно ставили, вѣшали въ соборъ св. Марка, вдѣлывали въ его стѣны, втаскивали на его кровлю, начиная римскими бронзовыми конями -- квадригою Нерона и кончая не совсѣмъ приличными изображеніями различныхъ деталей языческаго культа Пана. Эти "врата крокодила" кажутся совершенно погруженными во-тьму. Около нихъ на patio -- небольшая каѳедра; съ нея еще недавно проповѣдывали на открытомъ воздухѣ...

[]

   Какъ странны фигуры, изображенныя на этихъ вратахъ. Кажется, что входишь къ колдуну! восклицаетъ англійскій путешественникъ. Я вспомнилъ это, когда самъ проходилъ мимо. Зеленое чрево громаднаго крокодила вверху, уродливые силуэты по сторонамъ. Еще нѣсколько шаговъ въ нѣкоторой нерѣшимости. Что это? Ночью, положимъ, здѣсь и должно быть темно, ну, а теперь, когда солнце такъ ослѣпительно ярко горитъ за стѣнами? Что за черная бездна надъ вами, и передъ вами, и по сторонамъ. Вы смутно отличаете вверху, направо и налѣво какія-то гигантскія линіи, развѣтвленія чудовищныхъ столповъ, небеса куполовъ, уходящихъ чуть не въ безконечность. Именно смутно! 93 громадныхъ окна, прорѣзавшихъ стѣны собора вверху, недостаточны для этой безграничной каменной пустыни. Вы только видите, что тамъ въ высотѣ сквозь эти кажущіяся маленькими окна, изъ которыхъ каждое годилось бы въ крѣпостныя ворота, льются волны неопредѣленнаго загадочнаго свѣта и, ничего не озаряя, теряются въ мистическомъ сумракѣ бездны... Гдѣ-то далеко-далеко въ глубинѣ, точно полураскрытый красный глазъ -- смотритъ на васъ готическая розетка. Безпредѣльность чудится всюду -- въ даль, въ высоту, въ ширь. Испытываешь такое ощущеніе на первыхъ порахъ, что кажется страшно переступить изъ вратъ въ соборъ.
   Подъ ногами пропасть, въ которую вотъ-вотъ полетишь. Нѣчто подобное я помню во время посѣщеній полусказочныхъ подземныхъ гротовъ. Тамъ также каждый шагъ дается цѣною нѣкотораго усилія надъ собою. Въ невѣрномъ свѣтѣ, неопредѣленно обрисовываясь, исчезаютъ въ высотѣ громадныя связи-союзы колоннъ, только тамъ, подъ этимя угадываемыми сводами развѣтвляющихся каждая отдѣльно.

[]

   Корабль собора буквально ужасаетъ величіемъ и мракомъ. Какая разница со свѣтлою Хиральдою, съ улыбающейся фантасмагоріей кордуанской мечети. Это -- катакомба, раздвинувшаяся въ безконечность, это темница -- точно выстроенная на цѣлый міръ, чтобы его задушить въ ея тьмѣ, зловѣщая, строго соотвѣтствующая именно испанскому воинствующему католицизму, который у вѣрующаго требовалъ только одного -- страха и полнаго уничтоженія своего "я".
   Взглядъ здѣсь не скоро привыкаетъ къ темнотѣ...
   Но когда вы освоитесь съ нею и разберетесь нѣсколько -- все равно впечатлѣнія не слабѣютъ, не дѣлаются болѣе свѣтлыми... Вы различаете около себя много черныхъ фигуръ. Это закутанныя въ кружевныя мантильи севильянки сидятъ на плитахъ собора... Однѣ молятся, другія перешептываются между собою, третьи работаютъ вѣерами по направленію къ своимъ новіо, прислонившимся къ колоннамъ... Т. е. къ не колоннамъ, а соединеніямъ колоннъ, изъ которыхъ каждое годилось бы на то, чтобы изъ нея выкроить большую колокольню для особаго собора. Взглядъ слѣдуетъ за ихъ очертаніями, точно исчезающими въ небесахъ, голыми, никакимъ изображеніемъ, никакой нишею не отвлекающими вашей мысли отъ величія общаго. "Сото" -- посреди охвачено высочайшею рѣшеткою. Его само по себѣ можно было бы счесть крупнѣйшимъ сооруженіемъ, а оно теряется въ пустынѣ этого собора, какъ исчезаютъ въ немъ десятки капеллъ... Подойдемте къ этой рѣшеткѣ: тамъ на ступеняхъ алтаря стоятъ свѣчи, высокія какъ мачты. Гигантскіе органы надъ головами молящихся вытянули не только въ высоту свои іерихонскія трубы, но, по обычаю испанскихъ церквей, и горизонтально... Ихъ жерла зіяютъ какъ зѣвы дальнобойныхъ орудій...

[]

   Всѣ капеллы собора снизу до верху наполнены сокровищами искусства, неисчислимыми богатствами. Каждая -- сама по себѣ цѣлый музей, а сакристія и зала капитула -- потребовали бы по цѣлому тому для одного перечисленія скульптуръ, картинъ, золотыхъ и серебряныхъ шедевровъ, уборовъ изъ драгоцѣнныхъ камней, рѣдкостей и т. д., не говоря уже о безчисленныхъ кустодіяхъ, реликвіяхъ, канделябрахъ, чашахъ, вазахъ, парчахъ, тіарахъ, шитыхъ жемчугами, представляющихъ цѣнность любого собора... Могущество здѣшняго капитула опредѣляется тѣмъ, что въ базиликѣ и ея капеллахъ ежедневно служатъ пятьсотъ мессъ! Еще недавно каноники собора были окружаемы прислугою, достойною монарховъ, они являлись сюда въ великолѣпныхъ золоченыхъ каретахъ, покрытыхъ серебряными гербами. Лошади ихъ оцѣнивались десятками тысячъ песетъ. Когда эти каноники служили обѣдни, пышно одѣтые служки обвѣивали ихъ громадными опахалами изъ страусовыхъ перьевъ, украшенными жемчугомъ и драгоцѣнными камнями. Каноники собора держали своихъ музыкантовъ, своихъ пѣвцовъ. Подъ Севильей имъ принадлежали великолѣпныя виллы. Аснальфараче было наполнено именно такими!..
   Пышность безъ конца! Здѣсь, въ полномъ смыслѣ слова, соединеніе восточной роскоши съ суровымъ аскетизмомъ кастильскихъ монаховъ. Исламизмъ и католицизмъ нигдѣ не сливаются до такой степени органически въ одно цѣлое, какъ именно въ Севильскомъ соборѣ. Смотришь и не знаешь: кого поминать -- пророка Магомета, или св. Терезу -- излюбленную подвижницу испанцевъ. Вамъ грезятся тѣни и Омара, и Луиса де Леона. Въ сумракѣ, за чудовищными колоннами не вѣдаешь, на кого наткнешься? Выступятъ-ли вамъ навстрѣчу зловѣщіе Торквемада съ Вальверде, или же грозные Омміады. Всѣ они внесли свою черту въ это сооруженіе. И Востокъ и Западъ здѣсь соперничаютъ въ общемъ порывѣ ихъ къ небу. Готическая смѣлость сочеталась съ арабской легкостью, католическое отрицаніе земли, презрѣніе къ радостямъ жизни одѣлось въ пышные покровы любившихъ жизнь именно на этой землѣ -- великолѣпныхъ халифовъ Севильи.

[]

   Таковъ соборъ на первыхъ порахъ. Такимъ онъ является и впослѣдствіи -- когда съ нимъ ознакомишься короче.
   Этотъ каменный великанъ могъ бы одинъ разорить небольшое государство. Въ самомъ дѣлѣ, прислушайтесь къ языку цифръ. Онѣ здѣсь очень краснорѣчивы. Пять кораблей собора съ ихъ восьмидесятые капеллами и алтарями сжигаютъ въ годъ 25.000 фунтовъ масла и 25.000 фунт. воска. Въ то же самое время въ священные сосуды идетъ 19.000 литровъ вина.Всѣхъ картинъ здѣсь около 12,000, статуй до 8,000. Во время постройки собора одна облицовка половъ его бѣлымъ мраморомъ обошлась въ сумму, соотвѣтствующую номинально 800.000 песетъ, но тогда деньги были въ 12 разъ дороже, что даетъ нынѣ итогъ около 10.000,000. Ex-voto, принесенные въ даръ страдальцами, получившими исцѣленіе, всѣ эти серебряныя и золотыя сердца, руки, костыли и проч., и проч., и проч., уже шестьдесятъ два года какъ не считаются, потому что цифры ихъ чудовищны. Теофиль Готье иначе не умѣлъ выразить величины этого сооруженія, какъ сказавъ, что соборъ Парижской Богоматери могъ-бы подъ сводами севильской базилики прогуливаться, высоко поднявъ голову и не задѣвъ ею потолка. Онъ подразумѣвалъ свой соборъ съ его башнями включительно. Зажигающіяся на Пасху свѣчи вѣсятъ каждая 1,000 килограммовъ, въ это же время двадцать четыре человѣка едва подымаютъ кустодію, имѣющую въ высоту четыре метра. Не было испанскаго художника, который не посвятилъ-бы кисти собору. Его украсили своими работами Мурильо, Кампана, Херрера, Вальдесъ-Леаль, Варголь, Сурбаранъ, Хуанъ де ла Рохасъ, Алонсо Кано и сотни другихъ. Если-бы все наличное населеніе Севильи собралось въ соборъ -- оно бы заняло только половину его.

[]

   Что прибавить еще къ этимъ цифрамъ?
   Въ базилику ведутъ девять воротъ, одинаково громадныхъ. Мы говорили о двухъ, объ остальныхъ умолчимъ. Нѣтъ возможности, нѣтъ мѣста сказать обо всемъ, что тутъ есть чудеснаго или просто колоссальнаго. Весь соборъ преувеличенъ и каждая деталь его кажется также преувеличенной. Retablo, сильеріа -- требуютъ точнаго и подробнаго изученія. На все это были потрачены геніями зодчества, ваянія и живописи сотни лѣтъ! Собору недостаетъ одного: среднихъ вѣковъ. Современная толпа теряется въ немъ, она ему не къ лицу. Здѣсь хочется видѣть суровыхъ конквистадоровъ, закованныхъ въ сталь и желѣзо, прелатовъ, одѣтыхъ въ парчу и бархатъ, шитыя золотомъ мантіи, яркую пышность вельможъ. У Барбудо, современнаго испанскаго художника, есть превосходная картина "Королевская свадьба". Онъ изобразилъ севильскій соборъ во всей пышности его и въ величіи недавняго прошлаго, когда въ мистическомъ сумракѣ такихъ именно сооруженій рѣшались судьбы цѣлаго міра! Или лучше не судьбы, а способы его уничтоженія. Надо отдать справедливость человѣконенавистникамъ стараго недобраго времени: они умѣли составлять mise en scène и театральные эффекты въ такой обстановкѣ, какую даетъ этотъ соборъ, были потрясающи. Толпы прелатовъ, сверкающихъ золотомъ, точно залитыхъ струями драгоцѣнныхъ камней, при свѣтѣ безчисленныхъ лампадъ, бездна мрамора, серебра, изваяній кругомъ, колонны, являющіяся точно связью земли съ небомъ, должны были такъ кружить головы народу, что они уже не допускали никакихъ сомнѣній въ "божественномъ" правѣ сановниковъ католицизма жечь людей сотнями на отвратительныхъ "quern acierо"...

[]

   Что такое отдѣльныя капеллы севильскаго собора (всѣхъ описать нельзя)? Я скажу о Capilla mayor, гдѣ находятся могилы св. Фернана III и другихъ королей, еще не доходившихъ до холоднаго звѣрства Филиппа II и не утрачивавшихъ человѣческихъ чертъ. День, когда намъ назначено было придти сюда, какъ нарочно удался яркій... На улицахъ пахло апельсинными цвѣтами, въ "patio de los naranjas" все было такъ напоено ихъ благоуханіемъ, что даже дышалось съ трудомъ. Съ юго-запада вѣяло освѣжающею прохладой. Точно на крылахъ своихъ вѣтеръ доносилъ сюда дыханіе Атлантическаго океана. Насъ уже ожидалъ одинъ изъ канониковъ собора. Онъ отворилъ двери -- солнце ударило въ капеллу и мгновенно засверкало на множествѣ коронъ, гербовъ, рукояткахъ мечей, на парчѣ и золотѣ гробовъ... Направо похороненъ Альфонсъ X "ученый" -- сынъ св. Фернана, на парчѣ въ нишѣ у него корона и мечъ. Напротивъ -- его мать Беатриса, жена завоевателя Севильи, надъ нею въ нишѣ тоже корона, но разумѣется безъ меча. Мнѣ эта капелла съ перваго взгляда напомнила такую же въ бургосскомъ соборѣ. Та же старинная скульптура... На дверяхъ конная статуя св. Фернана, замахнувшагося на халифа Севильи, склонившаго передъ нимъ колѣна. Позади -- связанный мавръ. Согласитесь сами, что для святого этотъ жестъ довольно страненъ! Подъ статуею надпись: "Освободителю Севильи донъ Фернану III". Въ росписныя окна съ гербами этого короля извнѣ струится матовый свѣтъ, играя радужными отблесками на громадныхъ серебряныхъ кадилахъ. За рѣшеткою серебряная гробница "святого" короля... Нашъ проводникъ торжественно отворилъ ея двери.
   -- Хотите видѣть его величество?-- спросилъ меня капелланъ.
   Отвернулъ серебряную боковую часть гробницы, точно крышку, и къ стеклу, закрывавшему съ этой стороны св. Фернана, поднесъ большую восковую свѣчу. Мгновенно за этимъ стекломъ засверкала парча, нѣжною бѣлизною опредѣлились кружева и ярко вспыхнули драгоцѣнные каменья настоящей короны, въ которой и лежитъ король... Вотъ его высохшее лицо, оскаленная челюсть (нижняя отвалилась)... Руки тоже высохли... Онѣ отъ времени стали яркокрасными и сложены на груди въ кружевахъ, изъ-подъ которыхъ противно багровѣетъ это возбуждающее теперь одно любопытство празднаго зрителя тѣло. За гробомъ въ нишѣ -- вся въ брилліантахъ Мадонна походной церкви св. Фернана. Надъ ея балдахиномъ сверкаетъ громадный въ кулакъ изумрудъ... Серебро вездѣ. Имъ залита сплошь эта капелла!..
   Отсюда мы спустились въ нижнюю часовню. Тутъ величайшею святынею считается маленькая статуя Богородицы, слѣдовавшая за королемъ въ бояхъ. Она была придѣлана къ его сѣдлу. Въ боковыхъ нишахъ покоятся останки Петра Жестокаго, Маріи Падилла и ихъ дѣтей. Все мрачно. Все дышетъ тлѣніемъ, все говоритъ о смерти и уничтоженіи... Стоило въ самомъ дѣлѣ стереть съ лица земли одинъ изъ лучшихъ халифатовъ мусульманскаго міра, сотни тысячъ счастливыхъ людей выбросить на произволъ судьбы въ спаленные небомъ пески африканской пустыни, наполнить цѣлый край ужасомъ, напоить его раскалившуюся землю кровью до-сыта, чтобы тебя показывали, какъ показываютъ какое-нибудь чудовище въ кунсткамерѣ, поминутно тревожа твой прахъ!.. Не правъ ли былъ тотъ халифъ, который приказалъ написать на своей гробницѣ: "все пройдетъ -- и слава, и сила, и величіе, и память о твоихъ побѣдахъ -- останется одно доброе, посѣянное тобой... Оно не погибнетъ. Оно дастъ пышные ростки, но сидя подъ тѣнью дерева, поднявшагося изъ нихъ, потомокъ все-таки не будетъ знать твоего имени... Оно звукъ, затерявшійся въ пустынѣ, лучъ погасшій во мракѣ!.."

[]

   Подъ лиловымъ бархатомъ -- Марія Падилла...
   Какъ много слезъ пролила эта несчастная подруга кровожаднаго тирана! Сколькихъ спасла она, рыдая у его колѣнъ, но гораздо большее число хотѣла спасти и не могла... И рядомъ, подъ коричневымъ бархатомъ покрова, самъ онъ -- Петръ Жестокій, братоубійца и въ свою очередь погибшій отъ руки брата!.. И оба -- она и онъ, одинаково недвижны, одинаково заперты въ свои ящики, одинаково всею этою пышностью заслонены отъ свѣта, отъ звуковъ, отъ жизни... Я невольно рисовалъ себѣ -- какъ эта робкая и нѣжная красавица ласкала злобнаго и безпощаднаго тирана. Чего въ ней было больше -- смиренія передъ своею судьбой или ужаса передъ нимъ?.. Вотъ она, схвативъ его за ногу, простерлась въ смертной мукѣ на мраморныя плиты Альказара... Вся въ слезахъ, она молитъ его пощадить его же брата...
   -- Я сказалъ нѣтъ!..
   -- Да за что же, за что? рыдала она.
   -- Намъ обоимъ тѣсно въ мірѣ.
   Тѣсно!.. А теперь этотъ черный ящикъ ему просторенъ, и онъ уже не жалуется въ немъ на тѣсноту!..
   Отсюда мы опять ушли въ таинственный сумракъ собора.

[]

[]

   Послѣ всѣхъ пережитыхъ впечатлѣній хотѣлось остаться одному среди колоннъ, у которыхъ видны только основанія, сами же онѣ пропадаютъ въ высотѣ, точно уходя въ ночное небо. Смотришь туда и ждешь, не засвѣтятся ли тамъ звѣзды, не взойдетъ ли мѣсяцъ и не обольетъ ли колонны, стѣны, все это великолѣпіе кругомъ голубымъ сіяніемъ... Но мракъ все сгущался и сгущался вверху... Какъ ничтожны и жалки казались люди внизу!.. Точно плѣсень, жалкая, едва замѣтная, поднявшаяся на старомъ камнѣ!.. Не знаю, сколько времени я оставался здѣсь, какъ въ однихъ изъ вратъ сверкнуло что-то. Въ ихъ громадной аркѣ показались "кающіеся" въ бѣлыхъ капюшонахъ... Они шли и шли, безконечно, пропадая въ сумракѣ собора, точно проваливаясь въ него... Молча и неслышно двигались въ немъ, какъ вдругъ вдали вспыхнули тысячи огней и засіяло одиноко и царственно въ страшной глубинѣ громадное распятіе... Чу?.. Раскаты грома? Нѣтъ это пѣніе... Пѣніе, сопровождаемое звуками изъ 30,000 трубъ органовъ... Вблизи они бы оглушили -- здѣсь эта широкая музыка подхватываетъ и уноситъ васъ въ неоглядную вышину безсознательнаго восторга. Еще нѣсколько минутъ -- и точно цѣлый водопадъ небеснаго огня заструился по золотой массѣ "монумента", воздвигнутаго среди бѣлыхъ колоннъ надъ гробницею съ гостіею. Тутъ все -- въ серебрѣ, обвитомъ золотыми листьями, и гробница, и самый монументъ, и триста шестьдесятъ засверкавшихъ надъ ними громадныхъ лампадъ... Въ ослѣпительномъ блескѣ едва различаешь въ монументѣ колѣнопреклоненнаго Христа, вѣнчаемаго терновымъ вѣнцомъ. Брилліанты, рубины и изумруды обливаютъ его отовсюду. Надъ нимъ подъ колоннами -- Ессе homo! Еще выше -- Голгоѳа съ тремя крестами, но они уже возносятся на такую головокружительную высоту, что туда смотрѣть трудно; надо отойти назадъ далеко!.. Что это загулъ кругомъ? Тысячи севильянокъ рыдаютъ, стоя на колѣнахъ... Нѣкоторыя простолюдинки, въ религіозномъ трансѣ, рвутъ волосы, царапаютъ себѣ лица... Одна около меня упала, и ее бьетъ всю. Другая замерла, устремивъ большіе глаза на распятіе, замерла, какъ загипнотизированная, только все больше и больше блѣднѣетъ ея лицо, да ярче и ярче сверкаетъ взглядъ. Весь на свѣту вырѣзался въ сторонѣ гигантскій канделябръ, на которомъ пятнадцать статуй святыхъ, и каждая держитъ въ рукахъ чуть не факелъ... Это нельзя назвать свѣчами... "Gusta us te?" -- Нравится вамъ? Оглядываюсь--- знакомый каноникъ. И онъ начинаетъ мнѣ перечислять сокровища, хаосомъ разсыпанныя кругомъ. Но перечисляетъ по своему. Онъ не говоритъ о томъ, сколько великихъ художниковъ трудилось надъ ними, нѣтъ. Онъ самодовольно забиваетъ мою голову указаніемъ пудовъ серебра или золота, пошедшихъ на то или другое изъ этихъ сокровищъ. Вотъ позади блеснули факелы и въ общую гармонію собора ворвалась новая освѣжающая струя кроткой и радостной молитвы. Что это! Оглядываюсь -- поютъ дѣти. Сотни дѣвочекъ, въ бѣломъ, въ цвѣтахъ, съ вздрагивающими у нихъ за плечами сквозными крыльями, явились въ соборъ... Только этой свѣтлой и нѣжной черточки недоставало его величію... Это -- пріюты и воспитательные дома. Они здѣсь содержатся отлично, такъ что матери не боятся отдавать туда дѣтей. Въ глухихъ улицахъ испанскихъ городовъ вы часто увидите у стѣны въ нишѣ чистую и мягкую колыбель и около ручку звонка. Бѣдныя женщины приносятъ ребенка, укладываютъ его въ колыбель, дотрогиваются до звонка, и невидимый механизмъ мгновенно поворачиваетъ нишу внутрь и дитя разомъ въ теплой комнатѣ, въ рукахъ у монахинь, всю жажду любви и ласки сосредоточивающихъ на беззащитныхъ созданіяхъ.
   Слѣдующій мой визитъ въ соборъ былъ картинѣ Мурильо -- св. Антоній Падуанскій... Она до сихъ поръ жива въ моей памяти. На клочкѣ этого полотна вся безконечность неба, вся его страшная глубина, изъ которой несется Младенецъ Іисусъ, нѣжный, божественный, сіяющій любовью и благоволеніемъ. И какъ несется!.. Я стоялъ, стоялъ и вдругъ протянулъ руки... Едва въ себя пришелъ. Мнѣ показалось, что Онъ сейчасъ выдѣлится изъ этого полотна и упадетъ на нихъ... Онъ летитъ на васъ, его уже нѣтъ на холстѣ этой картины. Вы у него почти не видите контуровъ. Они нѣжнѣе неба, они сливаются съ нимъ. Онъ не отдѣльная фигура, нѣтъ, въ немъ сосредоточилась вся красота и глубина, и свѣтъ неба... А св. Антоній -- онъ видитъ Христа... Онъ тоже протянулъ руки, молитва его услышана и небесный Утѣшитель самъ стремится утолить безконечную жажду вѣры и любви къ Нему!.. Это просто, какъ евангельское повѣствованіе, и величественно, какъ оно. Отсюда не хочешь уходить. Какая-то ласка прокрадывается въ сердце, незамѣтно для васъ самихъ. Вы улыбаетесь, счастливый и радостный, точно страшная загадка жизни вдругъ открылась вамъ такимъ благовѣстіемъ неудержимаго восторга, что передъ нимъ должны сойти съ души вашей всѣ тучи недавнихъ сомнѣній, весь туманъ стараго горя. Цѣлая поэма обновленнаго человѣческаго духа, величайшее торжество надежды! Грубые андалузскіе мужики плачутъ передъ св. Антоніемъ Мурильо. Женщины считаютъ художника святымъ и говорятъ, что Младенецъ Христосъ самъ слеталъ съ небесъ, чтобъ тотъ могъ перенести Его такъ на полотно божественною кистью.
   И тутъ же величайшая профанація, которою только могло отплатить подлое человѣчество художнику, давшему ему такія мгновенія неизмѣримаго счастья. Одинъ уголъ картины: именно вся фигура св. Антонія вырѣзана и снова подшита. Это уже не легенда. Какой-то англичанинъ подкупилъ сторожа, и тотъ ему доставилъ св. Антонія... Только впослѣдствіи собору была возвращена величайшая святыня его и всей Испаніи также. Потерять эту часть картины было бы бѣдствіемъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Англо-саксонская раса въ этомъ осталась вѣрна самой себѣ. Впослѣдствіи, въ Аѳинахъ, мнѣ показывали торсы чудныхъ статуй, которымъ лордъ Эльджинъ "рубилъ головы", чтобы украсить послѣдними британскій музей въ Лондонѣ.

[]

[]

VI.

   Первый разъ я посѣщалъ Севилью именно, когда для иностранца, жаждущаго не ознакомиться съ мѣстною жизнью, а только видѣть спеціально для него устраиваемыя зрѣлища -- она представляетъ наиболѣе интереса. Эта была страстная недѣля -- la Semana Santa {Здѣсь Святою Недѣлей называютъ Страстную.}, въ которую изо всѣхъ севильскихъ церквей по городу совершаются блистательныя процессіи. Ничего подобнаго нигдѣ вы не встрѣтите. Приходы хвастаются одинъ передъ другимъ выставкою сокровищъ, и это подъ андалузскимъ небомъ, подъ солнцемъ, которое и тусклой церемоніи придало-бы поражающій блескъ, въ темныя и свѣтлыя ночи, когда въ крестныхъ ходахъ сверкаютъ сотни тысячи факеловъ. Въ эту Semana Santa тихая и идиллическая Севилья неузнаваема. Она кипитъ жизнью, шумитъ съ чисто южнымъ увлеченіемъ, является изукрашенной ярко и пестро, какъ деревенская красавица въ праздничный день. Нѣтъ балкона, на которомъ не зеленѣли бы пальмовыя вѣтви и гирлянды цвѣтовъ; нѣтъ мирадора безъ флаговъ, ковровъ, пестрыхъ шалей; нѣтъ reja, не отдѣланной всѣмъ, что нашлось въ хозяйствѣ подороже и красивѣе... Балконы заняты дамами непремѣнно въ свѣтлыхъ платьяхъ съ разноцвѣтными вѣерами, ни на минуту не остающимися безъ движенія. Кажется, тысячи бабочекъ, одна красивѣе другой, запутались въ паутину и трепещутъ крылышками. Всѣ мирадоры облѣплены дѣтьми, а внизу улица гудитъ и волнуется. Религіознаго настроенія не замѣтите. На всѣхъ лицахъ улыбки и смѣхъ, новіи продираются поближе къ возлюбленнымъ, чтобы подъ шумокъ перекинуться нѣжнымъ словечкомъ. Мѣста "для публики" заняты оффиціальнымъ міромъ и иностранцами, преимущественно англичанами, отвратительными на этомъ праздникѣ юга --- яркаго, красочнаго... У меня было мѣсто противъ ayuntamionto, фасадъ котораго, покрытый рѣзьбой и барельефами -- весь уходилъ въ голубую тѣнь андалузскаго утра, угощавшаго насъ зноемъ и свѣтомъ вовсю... Подъ думой -- королевская ложа, отдѣланная цвѣтами, въ красномъ бархатѣ и гербахъ Кастиліи и Леона. Въ ложѣ сіялъ тронъ краснаго бархата, тоже весь расшитый гербами съ короною надъ нимъ.

[]

   -- Неужели пріѣхалъ король?-- спросилъ я у сосѣда.
   Тотъ съ неудовольствіемъ взглянулъ на меня.
   - - У насъ нѣтъ короля, у насъ въ Севильѣ королева...
   Я вспомнилъ; андалузцы знать не хотятъ Альфонса XII. У нихъ есть "Изабелла", которая, по мнѣнію севильцевъ, царствуетъ до сихъ поръ. Поэтому и передъ барьеромъ ея ложи вышито золотомъ "no me dehajado" -- "никогда меня не покидавшая". Сверху висѣли знамена и хоругви города, горѣвшія пышными девизами и гербами.

[]

[]

   Налѣво, въ просвѣтѣ, вся золотисто-розовая возносится Хиральда. За мраморными кружевами ея галереи я различаю массу народа... Какъ красива арабская башня на темно-синемъ небѣ! Сколько разъ ея ни видишь, какъ ни привыкаешь, а все-таки отъ нея не оторвешь влюбленныхъ глазъ... Вся узкая улица, въ глубинѣ которой стоитъ Хиральда, похожа теперь на живую рѣку быстро несущагося куда-то народа. Площадь передъ айунтаміенто занята, а толпы за толпами валятъ на нее отовсюду. Отъ крика и шума въ ушахъ звенитъ. Мнѣ въ затылокъ оретъ кто-то, точно ему прищемили хвостъ: оглядываюсь -- продавецъ засушенныхъ раковыхъ лапокъ,-- это лакомство завзятыхъ севильцевъ. Другой въ ухо взвизгиваетъ "agna, agua fresca!.." Третій суетъ подъ носъ засахаренные фрукты. Ступаютъ по ногамъ, толкаютъ корзинами мою шляпу... Прянишникъ разсыпалъ мнѣ на колѣни чухо -- медовые кружки, красавица гитана съ такими глазами, отъ взгляда которыхъ да избавитъ Господь милостивый всякаго православнаго христіанина, суетъ, мнѣ въ руки букетъ и, не ожидая денегъ, въ петличку моему сосѣду вдѣваетъ розу... Ушла она, ей на смѣну еще красивѣе, настоящая morena -- съ улыбкою наклоняется ко мнѣ: "дайте мнѣ руку, и я скажу вамъ то, что съ вами случится!" -- Я и самъ знаю -- если буду чаще встрѣчаться съ тобою! И не введи насъ въ искушеніе! Она смѣется, кругомъ хохотъ! Отбился отъ этой -- толпа засвистала насмѣшливо и заурлыкала... Въ мемъ дѣло? Такъ! Севильскій плебсъ, видите-ли, привѣтствуетъ свои власти, преважно слѣдующія на площадь въ каретахъ, съ карабинерами впереди и позади... "Добрый городъ" отводитъ душу... Первая карета остановилась -- точно лопнула, и выкинула на мостовую трехъ необыкновенно толстыхъ сеньоровъ въ блестящихъ мундирахъ.
   -- Ишь, опоросилась! кричитъ одинъ mozo другому.
   -- Хорошія изъ этихъ жирныхъ поросятъ свиньи выйдутъ!-- отвѣчаетъ черезъ головы толпы тотъ.
   -- Почемъ нынче ветчина, сеньоры?

[]

[]

   Останавливается другая карета, изъ нея выскакиваетъ необыкновенно длинный и худой сановникъ. Толпа хохочетъ.
   -- Она (т. е. карета) вчера принимала капли противъ солитера.
   Сановникъ сконфуженно оглядывается и торопится занять скорѣе мѣсто на трибунѣ. Нужно отдать этимъ важнымъ господамъ справедливость, несмотря на величественные плащи, звѣзды и ленты, они ужасно глупо смотрѣли на свиставшую имъ толпу.
   -- Ты знаешь этого толстаго, впереди?.. кричитъ изъ толпы необыкновенно разгильдяйскаго вида muchacho (мучачо -- молодецъ) другому.
   -- Какъ-же... Онъ потерялъ голову и вмѣсто того у св. Руфины {Святая Руфина, покровительница Севильи, была дочерью горшечника и сама дѣлала горшки.} заказалъ себѣ глиняный горшокъ.
   -- Какой горшокъ! Просто у него колоколъ съ Хиральды! Разъ ударился объ уголъ, мы думали, что зазвонили.
   -- Онъ весь начиненъ саломъ съ горохомъ... На святую зарѣзать его -- вся Кава сыта будетъ.
   Толстякъ мгновенно стушевался.
   Какіе-то оборванцы идутъ со связками сухой трески на плечахъ...
   -- Вотъ, вотъ процессія?-- орутъ въ толпѣ...
   Выскакиваютъ другіе оборвыши и начинаютъ плясать вокругъ первыхъ; но этихъ не удивишь: -- "Мы сами изъ Малаги", кричатъ они и, вооружившись трескою, твердой какъ палка, начинаютъ лупить ею по мордасамъ импровизованный балетъ. Эти разбѣгаются.
   -- Ole Malaga!-- одобрительно кричитъ толпа.
   -- Это не вареные парни!-- весело отзываются побитые.-- Настоящіе сырые (cruo)! Мы бы съ вами рады встрѣтиться гдѣ нибудь въ сторонѣ.
   -- А что, развѣ животамъ вашей милости надоѣло кишки носить?
   -- Нѣтъ, хочется узнать, какова у васъ кровь.
   -- Не сомнѣвайтесь, caballero, достаточно горячая. Обожжетесь.
   Малаганцы, продолжая въ видѣ мечей держать треску за хвостъ, идутъ дальше... "Ахъ, эти ужъ liombres, изъ Малаги!" грустно вздыхаетъ хорошенькая гитана позади.
   -- Недоваренные раки... Недоваренные раки!
   Я оглядываюсь -- нѣсколько военныхъ въ красныхъ штанахъ и, узенькихъ курточкахъ. Очень смѣшны они, и толпа гогочетъ во всю.
   -- У нихъ на фалды не хватило денегъ...
   -- Нѣтъ, это чтобы ревнивымъ мужьямъ не за что было хватать ихъ...
   -- Совсѣмъ не то! просто королю въ Мадридѣ понадобились финансы, онъ и укоротилъ ихъ... По крайней мѣрѣ теперь всякій видитъ, чѣмъ они торгуютъ.
   Одинъ военный остановился и смотритъ въ упоръ на шутника.
   -- Ну, что глаза пучишь?
   -- Приходи-ка вечеромъ въ las delicias.
   -- А развѣ ты тамъ продаешь свою любовницу?
   И черномазая насмѣшливая обезьяна ретируется за товарищей.
   -- Сволочь... Кидаетъ ему вслѣдъ обиженный и къ этому еще прибавляетъ нѣсколько словъ. Я вижу, что испанцамъ нечего намъ завидовать. У нихъ на сей предметъ -- свой dictionnaire и, надо сказать правду, весьма выразительный. Вообще тутъ и дѣти ругаются изумительно. Своего рода приправа къ разговору.

[]

   Военные исчезли... Мы тщетно ждемъ процессіи. Два какихъ-то шута гороховыхъ съ приклеенными носами и въ бѣлыхъ колпакахъ пробѣжали мимо, и вдругъ за ними показалось нѣсколько человѣкъ, завѣшанныхъ бѣлыми капюшонами съ прорѣзами для глазъ. Капюшоны заканчивались высокими конусами.
   -- Кающіеся, кающіеся! шепчетъ толпа...
   Но вниманіе ея было тотчасъ-же отвлечено въ другую сторону.
   Повезли на ручныхъ телѣжкахъ калѣкъ, къ дряни и рвани которыхъ были булавками пришпилены билеты правительственной лотереи. Испанское правительство, по примѣру итальянскаго, страшно разоряетъ этимъ и безъ того нищую страну... И калѣки и ихъ провожатые орутъ въ толпу. Торговля идетъ шибко, и скоро этотъ товаръ распродается... Билетами торгуютъ и гитаны... Всѣ свои сбереженія андалузецъ убиваетъ на правительственную лотерею и на бой быковъ. Особенно Севилья. Она въ этомъ отношеніи неисправима. Билетами торгуютъ въ ней всѣ, даже священники въ церквахъ. Билетъ, пролежавшій въ алтарѣ или въ какой-нибудь особенно чтимой capilla, цѣнится втрое дороже... Также высоко оплачиваются билеты, лежащіе на язвахъ нищихъ. Мѣстные сомнамбулы, за деньги разумѣется, даютъ указаніе номеровъ и серій, которые должны выиграть... Все это развернулось здѣсь въ ожиданіи процессія съ наивною крикливостью и откровенностью. Голова идетъ кругомъ... Ходячія рекламы врываются въ толпу. Рекламы въ видѣ хоругви, знаменъ, громадныхъ четыреугольниковъ, несомыхъ двумя парнями. Какъ-то не ладится мысль о процессіи свв. Руфины и Хусты съ этой пирамидой, въ которую заключенъ человѣкъ. На четырехъ сторонахъ его извѣщается о новыхъ англійскихъ сапогахъ, которые стоитъ купить, чтобы ни одна шогепа не устояла передъ вами. И ей не надо будетъ зеркала -- смотри себѣ сколько хочешь въ сапоги своего novio -- только выиграешь въ красотѣ отъ этого. Gran Basar, Feo Malageno, Casa imica de Espana -- всѣ они выслали на процессію герольдовъ, на громадныхъ колымагахъ, запряженныхъ отличными, золотистой масти андалузскими конями... На колымагахъ музыканты -- уши дерутъ маршами, вальсами, а дѣвицы въ фантастическихъ костюмахъ, стоя на верху, разбрасываютъ въ толпу объявленія торговыхъ домовъ... На одной изъ колымагъ, когда она останавливается, начинается пляска, и красивая женщина въ старо испанскомъ платьѣ раздаетъ свертки, картины, позади которыхъ напечатана та же реклама. Мальчишки такъ и лезутъ за ними и, получивъ картину, лѣпятъ себѣ на шляпу и прегордо снуютъ въ толпѣ... Въ общемъ -- полно жизни и эффектно. Самое беззавѣтное веселье всюду. Крупная андалузская соль остротъ не мѣшаетъ ему -- напротивъ, то и дѣло, то тамъ, то сямъ вспыхиваетъ смѣхъ. Иногда вся масса народа хохочетъ.
   Я какъ-то оглянулся и спрашиваю у гитаны: "чему она?"
   Та съ недоумѣніемъ взглянула на меня.
   -- А въ самомъ дѣлѣ -- чему? Такъ всѣ смѣются -- значитъ весело...
   -- Развѣ вы сюда пришли для этого?
   -- А то для чего?
   -- Молиться?..
   Она на меня посмотрѣла, какъ на дурака.
   -- Мы молимся Мадоннѣ въ церквахъ.
   -- А здѣсь?
   -- Здѣсь это каноники и айунтаміенто (дума) для нашего удовольствія устраиваютъ. Извѣстное дѣло: народъ не можетъ посѣщать св. Фернандо (театръ), но вѣдь и черни нужно развлеченіе... Вотъ поэтому сегодня и назначена Santo Cristo de la Bueno Muerte у nuestra Senora -- de la parroquia de San Julian.
   Проговоривъ, не запнувшись, это длинное названіе процессіи, гитана поправила розу въ волосахъ и спросила у меня:
   -- А у васъ бываютъ такія?
   -- Какъ-же...
   -- И женщины у васъ красивыя?

[]

   Я не ожидалъ никакъ подобнаго вопроса.
   -- Вы почему-же знаете, что я иностранецъ?
   -- Сейчасъ видно... Только не инглесъ (англичанинъ). Инглесъ сейчасъ сталъ-бы расталкивать толпу локтемъ, ну, и ему бы досталось; потомъ англичане не даютъ милостыню, а вы бросили куарто нищимъ. Англичане не умѣютъ говорить по нашему и ни за что не стали-бы толковать съ простою гитаной.
   Народъ начинаетъ чего-то шумѣть, очевидно, выходя изъ себя.
   -- Что это они?-- обращаюсь я къ ней.
   -- А какъ-же, королева не вѣжлива... Заставляетъ себя ждать.
   За отсутствіемъ Изабеллы достается ея почетному караулу. Солдаты блѣднѣютъ отъ злости; но въ строю нельзя ругаться и они только грозно посматриваютъ на разбушевавшійся плебсъ.
   -- Что она спитъ у себя въ Альказарѣ, что-ли?
   -- Съ кѣмъ это она валяется.
   -- Развѣ не успѣетъ. Ночь велика. Хватитъ съ нея.
   -- Говорятъ, изъ Бадахоса такого выписала себѣ пикадора!
   -- Эй, вы, красныя ноги?.. Куда вы дѣвали свою mujer (mujer -- женщина)?
   Красныя ноги переминаются. Пусти ихъ -- такая-бы поножовщина пошла!
   -- Вамъ не въ первый разъ измѣнять!-- орутъ изъ толпы. Куда, вы дѣвали Изабель?
   -- Almendrada canela!.. закричалъ торговецъ и некстати. Толпа разозлилась. У него выхватываютъ корзину съ миндалями, начиненнымъ корицей печеньемъ, и швыряютъ ихъ въ головы солдатъ. Мальчишки, разумѣется, отовсюду летятъ собирать добычу. Гвалтъ невообразимый.
   -- За что это солдатъ?-- спрашиваю я у той же гитаны.
   -- Э! Какъ ихъ не трогать... Вѣдь это кастильцы!-- съ презрѣніемъ отвѣтила она.
   -- А развѣ здѣсь народъ не кастильцы?
   -- Ну, вотъ. Этого даже нигдѣ не написано! Мы андалузцы.
   -- Такого племени нѣтъ.
   -- Скажите-ка это вслухъ. Посмотрите, что будетъ.
   Должно быть солдатъ дѣйствительно не любятъ. Я поднимаю глаза на террасы и кровли домовъ, унизанныя народомъ -- оттуда въ нихъ тоже швыряютъ чѣмъ попало. Красное, желтое, зеленое, такъ и мелькаетъ кругомъ. Цвѣтовъ, цвѣтовъ, Господи. Это какія-то ходячія куртины. Перебрасываются ими, они заколоты въ волосы, въ корсажи. Юноши ихъ держатъ въ зубахъ, у дамъ цѣлые букеты. Болѣе пестрой толпы я не видалъ во всю мою жизнь... "Землетрясеніемъ Малагѣ", оретъ подъ ухомъ у меня газетчикъ. Покупаю номеръ. Страшно меня торопитъ. Раскрываю газету -- никакого землетрясенія!.. Гдѣ-же оно? кричу ему... Онъ смѣется. "Было страшное, пять лѣтъ назадъ!" Но, очевидно, обманутъ не я одинъ, потому что онъ мгновенно откуда-то изъ пространства получаетъ затрещину и вылетаетъ на середину площади. Ему вслѣдъ свистки и орѣхи, похожіе на чернильные. "Чего вы злитесь! оправдывается онъ, что же, по вашему, бѣдному человѣку нельзя и землетрясенія выдумать?" "Смерть короля!" оретъ другой газетчикъ. Живо у него расхватываютъ листки, но тутъ вмѣсто затрещины всѣ одобрительно хохочутъ; оказалось: умеръ въ севильскомъ звѣринцѣ тигръ, котораго народъ называлъ "королемъ". Или вдругъ кричатъ: "Мадридъ горитъ". Бросаются на газету. "Гдѣ-же?" тычутъ въ носъ газетчику. "Отъ стыда, сеньоръ-кавальеро, отъ жары..." Или вдругъ: "Кастеларъ убилъ Пидаля", оказывается рѣчью. И разносчикъ въ восторгѣ, и публика довольна.
   Наконецъ, слѣва крики со свистками.
   Въ ложѣ показалась королева севильцевъ Изабель.
   Она знаетъ хорошо свою публику. Вмѣсто того, чтобы обидѣться, она послала нѣсколько поцѣлуевъ въ толпу, улыбнулась на ругань, привѣтливо закивала какому-то "мучачо", показывавшему ей кулакъ, и мгновенно ее точно облакомъ окружило восторженное vive перемѣнчивыхъ андалузцевъ. Боже, что это за толстая бабища! Ни слѣдовъ прежней красоты и граціи. Блѣдно-розовое платье съ свѣтло-голубыми бантиками, декольте такое, что и на балу Парижской Оперы ахнули-бы. Какія-то глыбы краснаго, присыпаннаго пудрою мяса, Это все, что осталось отъ соблазнительной нѣкогда королевы!.. Рядомъ съ ней -- оставшаяся ей неизмѣнно вѣрною герцогиня Медина Сели, тоже не дѣлающая чести испанской красотѣ. Кругомъ залитая въ золото, сверкающая орденами свита.

[]

   -- Изабель!-- орутъ ей изъ толпы.-- У тебя въ ложѣ одинъ только честный человѣкъ, это ты!
   Королева смѣется, толпа хохочетъ тоже. Придворные кисло улыбаются.
   Еще пока ничего, но вѣдь это только начало. И въ самомъ дѣлѣ, какой-то оборвышъ останавливается подъ самой ложей и хитро подмигивая оретъ:
   -- Ты бы ихъ всѣхъ отправила на каторгу: самое настоящее мѣсто имъ!
   Королева, очевидно, торопилась,-- парикъ не совсѣмъ удачно надѣла. Онъ у нея сбился на бекрень. Кто-то изъ свиты подалъ ей букетъ фіалокъ...
   -- Бѣдная она!-- слышится позади голосъ гитаны.
   -- А что?
   -- Сынъ обижаетъ ее -- даетъ мало денегъ. Ей и на цвѣты не хватаетъ. Она даже взбунтоваться хотѣла.
   -- А ты это почему знаешь?
   -- У насъ на табачной фабрикѣ все извѣстно! Мы бы ее поддержали. Всѣ, нѣсколько тысячъ, сколько есть насъ, вышли бы и окружили Альказаръ; попробуй сладить съ нами!
   -- Бѣдная, бѣдная королева!
   -- Давно-ли вся Испанія чуть не клялась именемъ Изабель,-- а теперь!-- приходится каждый грошъ клянчить у сына. Вкусный столъ -- вотъ все, что ей осталось! Хорошо еще, когда судьба пошлетъ ей добраго молодца, въ родѣ тореро, пользовавшагося ея милостями недавно. Но добрые молодцы стоютъ дорого, очень дорого! Особенно теперь, когда добродѣтельныя англичанки нарочно для нихъ пріѣзжаютъ въ Севилью. Вообще эти хрустальныя героини высоконравственныхъ романовъ ни въ чемъ себѣ не отказываютъ здѣсь. Еще недавно мой пріятель маркизъ Гандулъ, ревнуя о чистотѣ севильскихъ нравовъ, требовалъ: запретить въѣздъ англичанкамъ сюда. Здѣсь вѣдь привыкли къ донъ Хуанамъ, но они не желаютъ Мессалинъ. Да, и ужъ очень "подло развратны" бѣлокурыя жены холоднаго и туманнаго Альбіона.

[]

[]

   Однако, что-же это -- процессія?..
   Народъ было опять заволновался... Но вдали показались карабинеры и давай оттѣснять его направо и налѣво. За ними обрисовались длинные бѣлые силуэты кающихся съ завѣшанными лицами, въ колпакахъ, похожихъ на высокія сахарныя головы. Они идутъ мѣрно, сложивъ руки на груди, въ два ряда, и посрединѣ, въ ногу съ ними, тоже одѣтыя бѣлыми призраками, съ такими же сахарными головами -- крошечныя дѣти. Гусары съ ружьями слѣдуютъ за ними... Исчезли они, показалось что-то неизобразимо пестрое. Парча, золото и серебро слѣпятъ глаза подъ солнцемъ, сверкающія яркимъ полымемъ латы, страусовыя перья, бархатныя мантіи, цѣлое море атласа... Посреди этой свиты черное пятно. Смотрю -- люди во фракахъ и бѣлыхъ галстухахъ -- городская дума Севильи. За ними оборванцы (это ихъ привилегія!) несутъ на громадномъ серебряномъ плато колоссальнаго Христа распятаго. Потомъ, на такомъ же плато, статуя Божіей Матери, склонившаяся къ подножію креста. На ней корона, вся сіяющая крупными брилліантами. Платье отдѣлано жемчугомъ, рубинами и изумрудами. На шеѣ у Дѣвы Маріи великолѣпная ривьера, серьги -- цѣлыя гроздья чудныхъ камней. За нею дѣвы мѵроносицы въ парчѣ и тоже въ драгоцѣнныхъ камняхъ. Все это сверкаетъ, сіяетъ, горитъ... Несущіе останавливаются передъ королевскою ложей -- и верхъ деликатности -- почтительно склоняютъ Распятаго передъ Изабеллой. Она дѣлаетъ Ему ручкой. Крестъ выпрямляется и гордо слѣдуетъ дальше. И никого подобная профанація не изумляетъ. Въ порядкѣ вещей... Я спросилъ объ этомъ у сосѣда. Тотъ задумался -- но тотчасъ же очень находчиво пояснилъ мнѣ: "ну, знаете, вѣдь Онъ все-таки мужчина!" Музыка позади Распятія играетъ воинственный маршъ... Я оглянулся -- не отразится-ли въ чьемъ-нибудь лицѣ благоговѣнія... Нѣтъ! Народъ смѣется, острятъ, болтаетъ, перекликается. Если судить по настроенію, наши крестные ходы куда вели явственнѣе!.. Вторая толпа, залитая въ золото и парчу, за нею "плебсъ" несетъ на раменахъ Jesus Hasareuo del Grand Poder. Опять на плато, но уже позолоченномъ и уставленномъ громадными литыми изъ золота фонарями. Два ангела въ ростъ человѣка, изъ серебра, держатъ факелы поменьше, и за ними, на серебряной глыбѣ громадный Спаситель, сгибающійся подъ тяжестью креста. Крестъ изъ драгоцѣннаго дерева, отдѣланъ золотомъ и каменьями. Христосъ въ бархатной тюникѣ, расшитой золотомъ, жемчугомъ и опоясанный драгоцѣннымъ поясомъ, кисти котораго, низко висящія, рѣзко сверкаютъ на солнцѣ брилліантовыми нитками... Снова гусары, кающіеся со знаменами. Опять одиноко идущая зловѣщая черная фигура съ булавой въ рукахъ -- церемонимейстеръ какой-то коллегіи, такой важный! Самъ вѣроятно думаетъ про себя: что мнѣ министры! Наплевать мнѣ на министровъ. Черные фраки -- и пышнѣе всѣхъ прежнихъ статуи, также на плечахъ, литая изъ драгоцѣнныхъ металловъ, засыпанная алмазами и яхонтами Голгоѳа съ тремя крестами и по угламъ ея плачущіе ангелы. Отъ движенія кресты дрожатъ и еще ярче и рѣзче переливаются нестерпимымъ блескомъ всѣ эти камни. Опять музыка. На этотъ разъ она играетъ уже не маршъ, а что-то еще болѣе неподходящее. Едва ли не изъ оперетки...

[]

   Я почувствовалъ, что меня кто-то трогаетъ за плечо.
   Оглядываюсь: знакомый валенсійскій попикъ изъ нераскаянныхъ карлистовъ.
   -- Пойдемъ къ собору. Мы по пути все увидимъ.
   Встаю и слѣдую за нимъ.

[]

   Толпа шумитъ, смѣется, ни одного растроганнаго лица, ни молящагося пилигрима. Никто не уходитъ мыслью въ далекое прошлое, когда поблѣднѣвшими отъ смертельныхъ мукъ устами, съ высоты креста Страдалецъ за все человѣчество призывалъ прощеніе на своихъ палачей. По улицамъ, которыми мы пробирались, толпился уже настоящій севильскій плебсъ. Дѣвки-гитаны, сигареры, "вареные" и "сырые" парни, контрабандисты изъ Ронды, цыгане изъ Кавы... Чѣмъ ближе къ собору, тѣмъ группы характернѣе и занимательнѣе. Вотъ и онъ выдвинулся, мрачный, величавый. На его громадныхъ ступеняхъ -- столпотвореніе вавилонское. Черномазыя "morenas" кишмя кишатъ... Смеркалось. Передъ соборомъ колонны тоже не пустѣли: на нихъ, какъ пѣтухи на заборы, взобрались мальчики и, скрестивъ голыя ноги, ждали появленія процессіи, которая должна была вступить въ соборъ.
   -- Взгляните на барельефы.
   Что это они точно удвоились? Напрягаю зрѣніе и различаю въ потемкахъ: и тамъ, уцѣпясь за головы, за руки и за ноги мраморныхъ святыхъ, размѣстилась дѣтвора. Боковыя статуи для нея точно деревья для воробьевъ и, какъ воробьи, они беззаботно чиликаютъ, хотя стоитъ поскользнуться какому нибудь маленькому ротозѣю, чтобы отъ него остался только мѣшокъ съ разбитыми костями! Даже на карнизахъ ребята торчатъ, какъ чайки на выступѣ утеса. И на какой страшной высотѣ! Смотрѣть на нихъ -- голова кружится. А внизу цѣлымъ моремъ шумитъ неугомонная толпа. Боже! что за живописные лохмотья кругомъ! И гдѣ художники, отчего они не записываютъ ихъ? Рѣзко опредѣлившіеся типы! Въ обыкновенное время ихъ совсѣмъ не видишь. Только что вдали показалась процессія, какъ вдругъ толпа запѣла. Подали сигналъ дѣти. Полились импровизаціи. Каждый по своему и на особый голосъ. Необыкновенно красивый Мурильевскій ребенокъ, взобравшись на колонну, вдругъ протянулъ рученки къ ярко сверкавшему въ огнѣ безчисленныхъ факеловъ Христу и запѣлъ наивную, видимо только что навернувшуюся ему пѣсенку, которая меня растрогала до слезъ:
   
   Вотъ онъ Божій баранъ 1,
   Скрестилъ ноги и отдыхаетъ на крестѣ.
   Крестъ ему, что тюфякъ,
   Терновый вѣнецъ, что подушка.
   1 Не агнецъ, а именно баранъ -- montone.
   
   Ребенокъ никакъ не хотѣлъ помириться съ тѣмъ, что Христосъ страдалъ вдвойнѣ, и какъ человѣкъ -- физическою болью и какъ Богъ любви и правды -- нравственными муками за человѣчество, призванное имъ къ спасенію. Падая на землю, бились въ корчахъ бѣсноватые. Старухи съ округлившимися отъ восторга глазами прорицали... Полусумасшедшій монахъ, невѣдомо какъ сохранившійся (въ Испаніи монастыри упразднены давно) {Это написано нѣсколько лѣтъ назадъ. Съ тѣхъ поръ королева-регентша, подпавъ подъ вліяніе іезуитовъ, не только вернула черное духовенство, но и разоряетъ на него страну.}, громилъ нечестіе и попутно задѣвалъ власть предержащую. Мой ребенокъ запѣлъ другую пѣсенку.-- я прислушался. Она была еще трогательнѣе первой:
   
   Ты, котораго убили большіе,
   Вспомни насъ, малыхъ и слабыхъ.
   Дай намъ счастіе и радость,
   Ты всегда былъ за насъ,
   Ты не имъ принадлежишь, а намъ...
   Мы въ твоей мукѣ не виноваты,
   И въ твои бѣлыя руки не вбили ни одного гвоздя.
   
   Старухи и старики пѣли тоже свое.
   Тутъ, очевидно, другіе люди. Насмѣшливаго любопытства не было, въ острыхъ пароксизмахъ сказывалось религіозное возбужденіе... Везъ этой торжественной ноты весь сегодняшній день былъ бы глупой комедіей и только... Хотя, разумѣется, перемѣнчивая толпа легко переходитъ отъ одного чувства къ другому, противоположному. Въ соборѣ поднялась между гитано драка. Блеснули даже навахи. Были ли раненые -- не знаю, потому что въ этой громадѣ отдѣльные случаи такого рода тонули безслѣдно, какъ песчинка въ ураганѣ, какъ камешки, поднятые на минуту и снова проглоченные могучею волною...
   Процессіи на этой недѣлѣ каждый день.
   Народъ наивно говоритъ: Христосъ изъ Саи-Хуліано (церковь) идетъ дѣлать визитъ Христу въ соборъ, и т. д.
   Съ утра до вечера по улицамъ Севильи мы видѣли въ яркомъ блескѣ и великолѣпіи эти pasos. Такъ называется собственно фигура Спасителя во время Страстей Господнихъ, но въ Севильѣ каждую большую, богато украшенную, изваянную изъ дерева статую Христа, Богоматери или святыхъ, стоящую въ церквахъ, именуютъ pasos. Лучшіе скульпторы Кастиліи -- Бесерра, Алонсо Кано, Монтаньесъ -- не отказывались отъ работъ такого рода. Ими наполнены всѣ храмы Пиренейскаго полуострова. Окрашенныя статуи мучениковъ поражаютъ васъ такимъ подчеркнутымъ реализмомъ, что вамъ невольно начинаетъ казаться, не попали ли вы въ анатомическій кабинетъ. Каждый изъ pasos имѣетъ собственный гардеробъ, а Дѣва Марія даже приданое. Стоимость гардеробовъ и приданыхъ доходитъ до чудовищныхъ цифръ. Приданое Дѣвы Маріи севильскаго собора оцѣнивается въ 3.500,000 песетъ и оно растетъ ежегодно, потому что богомольцы приносятъ ей серьги, брошки, браслеты, шьютъ Пречистой новыя платья изъ драгоцѣннѣйшаго, отдѣланнаго старыми кружевами бархата. У Христа въ Санъ-Хуліано сто семьдесятъ пять туникъ; изъ нихъ есть стоющія по 35,000 песетъ. Новые ваятели Pasos не смѣютъ отступать отъ старыхъ образцовъ. Даже платье должно быть установленнаго цвѣта. Для Дѣвы Маріи -- бѣлое или голубое, для евангелиста Іоанна -- зеленое. Іуда Искаріотъ изображается въ самомъ гнуснѣйшемъ видѣ и неизмѣнно бываетъ драпированъ въ желтое -- цвѣтъ, въ который обязаны были въ средніе вѣка одѣваться евреи и всѣ приговоренные къ Санъ-Бенито -- св. Крещенію, т. е. сожженію. Pasos есть не только у церквей, но и у "братствъ" и въ процессіяхъ св. недѣли эти "Cofradias" слѣдуютъ за своими статуями въ полномъ комплектѣ, съ знаменами и музыкою каждое... Совѣтую смотрѣть на "торжество вѣры" ночью съ балкона на Калье Сіерпесъ. Узкая какъ щель улица, заслоненная выступами кровель, черна въ эту минуту, какъ душа севильскаго баратеро... Вдругъ вдали показывается голова огненнаго змѣя и скоро онъ весь подъ вами развертывается пламенными кольцами... Тысячи факеловъ горятъ внизу, сотни pasos сверкаютъ внезапно загорающимися солнцами. Что-то фантастическое, сказочное. Не вѣрится, чтобы въ такой разоренной странѣ, какъ Испанія, хранилось столько сокровищъ...

[]

   Хозяинъ нашей квартиры тоже принадлежалъ къ одной cofradia. Его избрали быть "старшимъ братомъ" -- Hermanos major, чтобы слѣдовать въ процессіи рядомъ съ алькадомъ. Но алькадъ во фракѣ, бѣдному Пачеко Лосось также слѣдовало нарядиться въ ласточкинъ хвостъ. А у Пачеко ни фрака, ни денегъ. Онъ хотѣлъ отказаться, какъ одинъ изъ членовъ cofradia великодушно одолжилъ ему свой. Все шло бы отлично, если бы владѣлецъ фрака все время не бѣжалъ за процессіей, точно это такъ и слѣдовало...
   Когда бѣдному Пачеко дали восковую свѣчу, этотъ началъ ему кричать:
   -- Кумъ, кумъ!-- осторожнѣе, ты на меня капаешь.
   Пачеко, взбѣшенный скандаломъ, вернулся домой въ состояніи, близкомъ къ помѣшательству.
   -- Онъ меня погубилъ!
   Теперь вся Севилья узнаетъ, что я, Лосось, былъ въ чужомъ фракѣ.
   На другой день онъ рѣшительно отказался участвовать въ процессіи. Но cofradia не хотѣла терять виднаго я главное обладавшаго длинною бородою представителя. Выискался великодушный "собратъ".
   -- Я тебѣ дарю фракъ! Я не похожъ на эту сволочь Паломито!

[]

   Облекся Пачеко въ дареный фракъ, выступаетъ преважно, хотя рукава у него -- чуть-чуть ниже локтей оказываются, а фалды всползли на спину. Въ его величіи алькадъ рядомъ теряется. Я любуюсь имъ съ балкона. Вдругъ со стороны, съ другого балкона голосъ на всю улицу.
   -- Эй, Пачеко! Пачкай, пачкай фракъ сколько хочешь. Вѣдь я тебѣ подарилъ его...
   Бѣдный Лосось въ ту же ночь отъ огорченія чуть не отдалъ Богу душу.
   Комичны и кающіеся. Подъ балахонами и сахарными головами большею частью кроется молодежь, и вдругъ вы видите -- зловѣщая фигура на улицѣ заглядываетъ подъ шляпки всѣмъ дамамъ, подхватываетъ знакомыхъ дѣвицъ подъ руку и такъ и шествуетъ съ ними съ завѣшаннымъ лицомъ, но со всѣми аллюрами въ высшей степени galant cavalier'а. Самое наивное и прелестное, что есть въ процессіяхъ,-- дѣти. Не только одѣтыя кающимися. Бѣдняжки часто путаются въ длинныхъ балахонахъ и шлепаются о плиты улицъ, поднимая неизбѣжный ревъ. Другія -- изображаютъ ангеловъ въ сквозныхъ платьицахъ съ стрекозиными или лебяжьими крыльями за спиной. На ангелахъ надѣто все золото -- всѣ драгоцѣнности, какія оказываются въ данный моментъ у матери и у ея подругъ. Дать на это брошку или серьги считается богоугоднымъ дѣломъ, и ни одна muchacha (мучача -- дѣвушка) не откажетъ матери ангела. Часто идетъ этакій крылатый бутузъ и вдругъ совершенно неожиданно запросится на руки къ карабинеру съ необыкновенно суровымъ видомъ, слѣдующему рядомъ. А разъ херувимъ -- въ простотѣ души, улыбаясь всею счастливою рожицею, присѣлъ посреди процессіи, оставилъ на мостовой визитную карточку и, точно ничего не случилось и все въ должномъ порядкѣ, прослѣдовалъ дальше. Вокругъ многихъ pasos устроены вертящіяся горизонтально колеса и на нихъ сидятъ бѣдныя дѣтки, одѣтыя ангелами. Все время процессіи колесо вертится -- и дѣти, случается, умираютъ отъ этого. Мать бы и плакала по немъ, да вѣдь ребенокъ дѣлается немедленно серафимомъ, и у нея есть заступникъ передъ Господомъ. Она должна радоваться. На могилу его провожаютъ всѣ въ свѣтлыхъ платьяхъ съ веселою музыкой... Вонъ весь въ серебряныхъ латахъ и ярко сверкающемъ шлемѣ съ мечомъ въ рукѣ и штандартомъ въ другой смиренный ремесленникъ. Онъ разорился до тла, чтобы на Semana Santa сдѣлать себѣ столь великолѣпный костюмъ. Завтра нищій -- сегодня онъ гордъ и счастливъ вполнѣ.

[]

   -- Э, Хуанчито!-- орутъ ему изъ толпы.
   Онъ величественно оглядывается.
   601
   -- Ты кто теперь, кумъ?
   -- Я римскій капитанъ! кричитъ онъ изъ средины процессіи "куму".
   И этимъ "римскимъ капитаномъ" всѣ -- и онъ, и толпа вполнѣ удовлетворены. Его непремѣнно сопровождаютъ два римскихъ солдата, и въ лишеніяхъ и бѣдствіяхъ будущаго -- сегодняшній день будетъ для нихъ свѣтлою точкою, которая броситъ въ холодный мракъ нужды ободряющій лучъ. Когда римскихъ солдатъ не хватаетъ, то капитана ведутъ для почета двое карабинеровъ, которые завтра же можетъ быть потащутъ его въ участокъ. А вотъ такіе же рыцари.
   -- Эй, Франсиско!... кричатъ одному.-- Ты кто теперь?
   -- Рыцарь! весело отвѣчаетъ онъ и улыбается во всю загорѣлую довольную рожу.
   -- Ну, смотри-же! ободряютъ его,-- то есть "не ударь лицомъ въ грязь".
   Милѣе всего оказалась кухарка-галисійка (въ Галисіи, по мнѣнію андалузцевъ, родятся лишь дураки и дуры). Она замѣтила издали мужа, римскаго капитана, и пришла въ неукротимый восторгъ.
   -- Поглядите на него,-- заорала она: вонъ этотъ капитанъ вѣдь, ей-Богу, мой мужъ. Вы только взгляните, какъ онъ хорошъ!
   И, не выдержавъ, она растолкала процессію, бросилась къ римскому капитану на шею и потомъ, прицѣпившись къ нему подъ руку, рѣшительно пошла съ нимъ въ шествіи pasos онъ.
   -- Вонъ, вонъ англичане... Гу-гу... инглесъ, инглесъ. О, Господи какіе ослы! И неужели такіе родятся отъ женщинъ.

[]

   Свистки и урлыканье... Толпа улюлюкаетъ. Два необыкновенно типичныхъ англичанина -- рыжіе, длинные, пестрые -- попали тоже въ шествіе. Народъ хохочетъ надъ ними и надъ ихъ флегмрю. Андалузцы относятся съ крайнимъ небреженіемъ къ иностранцамъ, но если этотъ иностранецъ смѣшонъ -- то онъ непремѣнно "англичанинъ". О нихъ разсказываютъ тысячи анекдотовъ одинъ глупѣе другого. Англичанинъ, напримѣръ, узнавъ, что Хиральда происходитъ отъ слова хираръ (girar) -- вертѣться -- стоитъ передъ башней, задравъ голову.
   -- Чего вы смотрите? подходитъ андалузецъ.
   -- Когда она будетъ вертѣться?
   -- Да она и теперь вертится.
   -- Неправда...
   -- Спросите у кого хотите.
   Но спрашивать приходится у такихъ же андалузцевъ.
   -- Разумѣется вертится, съ негодованіемъ уже отвѣчаютъ ему.-- Только быстро. Неужели ваша милость ослѣпла?
   И вотъ будто бы англичанинъ, чтобы уловить это "быстрое" движеніе, сталъ бѣгать самъ вокругъ башни, а андалузцы ему кричатъ:
   -- Giro, giro, giro!..
   Тысячи анекдотовъ, еще глупѣе, популярны здѣсь какъ нельзя болѣе, разъ героями ихъ являются британцы. Если дѣйствующее лицо англичанинъ, какую чепуху ни выдумайте,-- ей повѣрятъ.
   -- Я знаю этихъ рыжихъ ословъ!-- говоритъ около меня андалузецъ другому.
   -- Гдѣ ты ихъ видѣлъ?
   -- Они тоже были у Гордо!
   И оба принимаются хохотать.
   Спрашиваю, въ чемъ дѣло? Есть, оказывается, знаменитый тореро Гордо. Онъ заказалъ себѣ на рынкѣ пропасть курточекъ, какія носитъ эспада во время боя быковъ. Перепачкалъ курточки въ пѣтушьей и куриной крови и увѣшалъ ими у себя всѣ стѣны. Гиды водятъ къ нему англичанъ и тѣ за громадныя деньги покупаютъ у него эту дрянь...
   -- Нельзя продать!-- шепчетъ гидъ.-- Гордо очень дорожитъ этою именно. Быкъ ему пропоролъ бокъ въ ней... Видите пятно отъ крови.
   Англичанинъ доходитъ до бѣлаго каленія.
   -- Постойте, я поговорю съ нимъ... Быть можетъ онъ окажетъ снисхожденіе иностранцу.
   Гидъ уходитъ... Черезъ нѣсколько минутъ является.
   -- Едва его уломалъ. Двѣ тысячи франковъ желаетъ!
   Англичанинъ торопится заплатить и бѣжитъ, счастливый своей находкой, а Гордо на вырученныя такимъ образомъ деньги покупаетъ себѣ брилліанты!

[]

[]

   Если собрать всѣ куртки, хранящіяся въ Англіи, въ которыхъ быкъ забодалъ Гордо, то существованіе послѣдняго является неразрѣшимою проблемой.
   Въ слѣдующую ночь всѣ "pasos" Севильи дѣлали, по мѣстному выраженію, свою "tertulia" -- балъ, собраніе въ соборѣ. Весь онъ горѣлъ огнями. Какая масса воску и масла понадобилась, чтобы освѣтить его каменную бездну! "Монументъ", съ священною гостіей по среди алтаря, сверкалъ, ослѣпляя глаза. Въ громадную арку вратъ, за которыми густилась тьма, то и дѣло блистая тысячами фонарей и факеловъ, сіяя брилліантами, парчей, золотомъ, вступали одна за другою статуи святыхъ... Слѣдовавшая за ними музыка продолжала играть веселые марши и оперныя аріи въ самомъ соборѣ. Удивительно эффектно было каждый разъ въ рамкѣ мраморныхъ кружевъ арки на черномъ фонѣ ея появленіе подымавшагося но ступенямъ, выроставшаго на порогѣ вратъ и затѣмъ медленно и торжественно двигавшагося впередъ уже въ соборѣ "pasos". Въ эту ночь такихъ процессій прошло сюда безъ счету. Большая часть севильскихъ улицъ была наполнена ими... Богородицы въ діадемахъ, ривьерахъ, браслетахъ, платьяхъ бѣлой парчи, шлейфы которыхъ падали далеко позади съ пьедесталовъ, на плечахъ двадцати "римскихъ капитановъ", рыцарей, пажей, вельможъ, тоже залитыхъ въ серебро я золото каждая. Въ отдѣльности появленіе такъ пышно одѣтой статуи изъ дерева было бы и странно, и некрасиво, но когда вы видите, что онѣ слѣдуютъ безъ конца, что за ними, какъ хвосты кометъ, тянется пестро сверкающая свита -- великолѣпіе цѣлаго заставляетъ васъ забывать нѣкоторую нелѣпость деталей... Вотъ одна такая процессія вступаетъ въ соборъ. Сорокъ городовыхъ несутъ факелы и громадныя восковыя свѣчи. Городовые при сабляхъ и при револьверахъ!.. Другіе двадцать шесть альгуасиловъ сгибаются подъ тяжестью колоссальнаго Христа, платье котораго все задѣлано драгоцѣнными каменьями. Когда онъ выросъ на черномъ фонѣ входной арки, казалось тамъ засіялъ цѣлый водопадъ алмазовъ, изумрудовъ, рубиновъ. Городовые пѣли что-то, но ни святость мѣста, ни торжественность момента не спасли ихъ отъ насмѣшекъ толпы.
   -- Экіе козлы!-- кричитъ одинъ.
   -- Полицейская сволочь!
   -- Эй, кумъ, гдѣ ты покупалъ свой голосъ.
   -- Онъ его укралъ у нашего быка, хермано (братъ)!
   -- У быка!-- тоже выдумалъ... То-то мой оселъ второй день безъ голоса!..
   -- Развѣ здѣсь Іерихонъ?.. оретъ mozo (парень), очевидно, изъ Тріаны, судя по красивой небрежности его манеръ.
   -- Нѣтъ, это переодѣтыя валаамовы ослицы.
   -- Дать бы имъ попробовать нашихъ навахъ...
   -- Что вамъ брюхо порятъ что ли? Ишь -- какъ запѣли...
   Городовые, очевидно, къ этому привыкли, потому что орутъ еще неистовѣе.
   Соборъ такъ громаденъ, что всѣ эти оркестры, хоры, ревущіе ослы -- пропадаютъ въ немъ. Немного, кажется, отойдутъ и ужъ ихъ неслышно...
   А вотъ процессія сигареръ, всѣ въ паньолопахъ (бѣлыхъ шитыхъ шелковыми цвѣтами шаляхъ съ длиннѣйшею бахромой). Ихъ -- сотни, одна моложе и лучше другой. Этимъ толпа аплодируетъ. "Неужели мы уже въ раю!" оретъ кто-то навстрѣчу смуглымъ дѣвушкамъ. "Vive ни tierra! Да здравствуетъ моя земля! Что за соленыя! (Salaa!) Боже мой, да съ ними я и ада не испугаюсь. Тамъ всѣ черти взбѣсятся, если увидятъ подобную красоту!"
   Цѣлую ночь народъ веселыми толпами ходилъ по улицамъ съ пѣніемъ гимновъ, съ музыкою... Въ массахъ всего оригинальнѣе были комическія фигуры несчастныхъ англичанъ, не нашедшихъ угла въ переполненной Севильѣ и до одури ходившихъ по улицамъ съ чемоданами въ рукахъ. На тротуары всѣ кабаки выставили столики, и за ними сидятъ рыцари, римскіе капитаны, венеціанскіе вельможи. Странно, что здѣсь именно такимъ образомъ -- въ сплошномъ шутовствѣ, въ неистовствѣ безконечнаго, шумнаго маскарада проходитъ именно страстная недѣля.
   До какого безумства доходятъ севильцы въ эти дни, трудно описать. Вижу передъ кафе Сильверіо -- мой сапожникъ. На немъ атласный, настоящимъ золотомъ шитый плащъ на бархатной поду кладкѣ. Подъ плащомъ -- алое полукафтанье, залитое тоже золотомъ. На ногахъ -- непомѣрно кривыхъ, шелковое трико и отдѣланныя золотомъ по бархату ботфорты. И ни съ того, ни сего на головѣ серебряный шлемъ и въ рукахъ такой-же щитъ. Съ нимъ его два довольнотаки безобразныхъ младенца, ничего общаго не имѣющихъ съ оригиналами Мурильо. Младенцы совсѣмъ зашиты и задѣланы въ золото...

[]

   Надо было видѣть этого сапожника, когда онъ снялъ шлемъ! Лысина такъ и засвѣтилась во всю голову, только на височкахъ оставались волоски, двумя запятыми закрученные впередъ.
   -- Луисъ, это вы?-- спрашиваю я.
   -- Да!-- блаженно улыбается онъ.-- 2,000 дуро заплатилъ!
   -- Однако, вы богаты!
   Очевидно, я попалъ на больное мѣсто.
   -- Я свой домикъ продалъ для этого, сеньоръ-кавальеро!
   Чортъ знаетъ что! Вотъ человѣкъ, которому перевалило за пятьдесятъ лѣтъ. Съ нимъ рядомъ его товарищи, тоже сіяющіе всѣми цвѣтами радуги.
   Передъ ними остановились оборванцы изъ Аснальфераче. Любуются.
   -- Вы, поди, герцоги?
   -- Да!.. Древніе только...
   -- Ну, хорошо!.. А что это у васъ на щитахъ?
   -- Э, птица!
   -- Зачѣмъ-же птица?
   -- Э, омбре (человече), у всѣхъ римскихъ герцоговъ были птицы.
   -- Что за римляне безъ птицъ!
   -- Безъ птицы нельзя!-- немедленно соглашаются всѣ.
   Бѣдный Луисъ! Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ онъ пришелъ ко мнѣ.
   -- Здравствуйте, герцогъ...
   -- Нѣтъ-ли работы?
   -- Нѣтъ... А что?...
   -- Да ѣсть нечего съ дѣтьми!..
   Вотъ тебѣ и финалъ недавняго великолѣпія!
   Перила балконовъ всюду перевиты замѣняющими нашу вербу пальмовыми листьями. Они переплетены между собою причудливо и красиво, съ лентами и золотыми шнурками... И такъ теперь по всей Андалузіи!.. Потомъ долго эти пальмовыя вѣтви останутся въ желѣзномъ кружевѣ rejas и мирадоровъ. Пальмовыя лѣса Эльче во множествѣ поставляютъ сюда такіе листья. Цѣлые поѣзда наполнены ими. Каждый бѣднякъ купитъ, чтобы защитить свое жилье отъ "лукаваго".
   Что здѣсь было въ ночь съ субботы на Свѣтлое Христово Воскресеніе!.. Я не берусь даже описывать. Весь городъ сіялъ и горѣлъ, на улицахъ гремѣли петарды, стрѣляли изъ ружей холостыми зарядами, за городомъ канонада пушекъ, у собора ракеты, подъ мавританскимъ Альказаромъ цѣлое зарево огня... Приде къ этому еще присоединялся особый "праздникъ звонарей". Они собирались вверху Хиральды и тамъ пили и ѣли а discretion -- подъ звонъ колоколовъ, щелканье стакановъ, трескъ петардъ. Въ двѣнадцать часовъ они высовывали головы во всѣ амбазуры и орали народу:
   -- Прощай постъ!.. Прощай оливковое масло!.. Прощай рыба!.. Прощай!.. слѣдовали переименованія всѣхъ овощей, и подъ конецъ, когда двѣнадцатый ударъ часовъ замиралъ въ воздухѣ, съ Хиральды слышался въ униссонъ оглушающій ревъ звонарей:
   -- Да здравствуетъ мясо!..

[]

   Я, къ сожалѣнію, пропустилъ впослѣдствіи въ день Corpus Domini и въ слѣдовавшую затѣмъ недѣлю "священные танцы" въ севильскомъ соборѣ. Они называются de los seise -- "пляской шестнадцати", по числу участвующихъ въ нихъ подростковъ и дѣтей, отъ 8 до 12 лѣтъ. Для этого выбираются мальчики, выдающіеся красотой, а въ Севильѣ такими даже на улицахъ хоть прудъ пруди. Ихъ одѣваютъ въ средневѣковые костюмы, береты и шелковые чулки. На это капитулъ не жалѣетъ денегъ, и видъ шестнадцати маленькихъ танцоровъ, говорятъ, дѣйствительно прелестенъ. Они становятся въ два ряда противъ алтаря. Спрятанные въ глубинѣ собора скрипачи начинаютъ нѣжную и красивую мелодію, подъ которую дѣти граціозно я медленно исполняютъ священный танецъ. По окончаніи его они поютъ вмѣстѣ со скрипками, потомъ опять танцуютъ, разумѣется, подъ щелканіе неизбѣжныхъ кастаньетъ. Видѣвшіе оставались въ восторгѣ. Въ прошломъ столѣтіи нашелся епископъ, который хотѣлъ уничтожить обычай, казавшійся ему языческимъ. Капитулъ собора и вся Севилья единодушно возстали противъ своего духовнаго главы и отказались подчиниться его распоряженію. Дѣло дошло до папы. Тотъ рѣшилъ, что надо сначала видѣть обвиняемыхъ. Немедленно севильскій капитулъ доставилъ въ Римъ музыку, мальчиковъ и весь ихъ гардеробъ. Назначено было торжественное богослуженіе въ соборѣ св. Петра, во время котораго дѣти должны были исполнять священный танецъ... Папа былъ пораженъ прелестью зрѣлища, но и обидѣть епископа ему не хотѣлось. Онъ поэтому рѣшилъ:
   -- Пусть пляшутъ, пока не обветшаетъ все ихъ платье. Капитулъ воспользовался этимъ и возобновлялъ костюмы по одиночкѣ для каждаго плясуна, такъ что всякій разъ придирчивый епископъ видѣлъ часть новыхъ и часть старыхъ костюмовъ.
   Онъ давно уже истлѣлъ въ могилѣ, а "мальчики собора" все еще исполняютъ свой танецъ "шестнадцати".

[]

[]

VII.

   Нѣсколько оглушенный всѣмъ этимъ шумомъ, я днемъ какъ-то пошелъ на Севильскую набережную, нѣкогда кипѣвшую дѣятельностью, а теперь значительно упавшую. Во времена оны сюда приставали таліоны, нагруженные американскимъ золотомъ, суда изъ Новаго Свѣта съ драгоцѣнными товарами. Севилья для нихъ была единственнымъ рынкомъ! Отсюда они отплывали обратно, въ таинственныя заокеанскія земли, увозя тысячи переселенцевъ... Вотъ тутъ, говорятъ, малютка Мурильо -- нищій и оборвышъ продавалъ морякамъ и эмигрантамъ маленькіе образки Божіей Матери, которые онъ писалъ на щепочкахъ, собиравшихся имъ но улицамъ... Отсюда отплылъ Фернанъ-Кортесъ... Какъ теперь тутъ тихо и пустынно! Рѣка сегодня кажется совсѣмъ голубою, даль уходитъ въ прозрачную лазурь, на краю которой чуть намѣтились голубыя горы... На темной синевѣ неба -- дѣйствительно "золотая" башня Torre del ого. Она отъ времени пожелтѣла и подъ этимъ солнцемъ горитъ... Римляне держали здѣсь стражу, арабы -- драгоцѣнности, Петръ Жестокій -- своихъ любовницъ, остальные испанскіе короли -- американское золото, Филиппъ II -- еретиковъ, осужденныхъ на сожженіе. Отъ римской башни здѣсь оставались однѣ руины, когда эмиръ Севильи, Сиднабу-л-Олавъ 1226 году приказалъ ее возстановить. Защищая Севилью отъ "конквистадоровъ", мавры метали въ ихъ станъ съ ея кровли тяжелые камня... Когда-то она соединялась стѣнами съ Альказаромъ, но отъ этихъ стѣнъ ничего не осталось, хотя арабы называли ихъ за ихъ красоту -- поясомъ пророка. Онѣ исчезли, какъ исчезла большая часть и римской каменной кладки. Еще въ концѣ XVIIІ-го столѣтія и въ началѣ прошлаго, онѣ стояли съ своими башнями, парапетами. Мавры ихъ отдѣлали въ галереи, террасы, короновали ихъ красивыми мраморными зубцами. Это было, вмѣстѣ съ Альказаромъ, лучшимъ воспоминаніетъ о старинѣ. Но севильцы слишкомъ растолстѣли, и поясъ лопнулъ... Слава Богу, что осталось еще нѣсколько башенъ и въ томъ числѣ Золотая. При маврахъ она вся была одѣта изразцами и сіяла слѣпящимъ глаза блескомъ... Я пошелъ по Prado de la Plata... Давно-давно, въ счастливыя времена Севильи, сынъ халифа Аль-Мотамидъ любилъ здѣсь по вечерамъ гулять съ своимъ другомъ поэтомъ Бенъ-Омаромъ... Разъ, когда солнце заходило за вершинами del Aljarafe (Альхарафе) и всю рѣку подернуло радужнымъ блескомъ, дрожавшимъ на ея мелкой ряби, Аль-Мотамидъ началъ импровизацію:
   
   Вода подъ вѣтеркомъ -- блестящая кольчуга 1
   1 El céfiro trasformò el agua en brillante loriga.
   
   и предложилъ продолжать Бенъ-Омару. Тотъ въ затрудненіи пріискивалъ слѣдующую строку, какъ слышавшая первую красавицапростолюдинка отвѣтила за него:
   
   Кольчуга да, но въ тишину ночей --
   Она, что щитъ серебряный скорѣй,
   Хранитъ отъ стрѣлъ -- живое сердце друга...
   
   Аль-Мотамидъ такъ былъ восхищенъ ея находчивостью и прелестью, что вскорѣ она стала его любимою женою. Впослѣдствіи цѣлый міръ узналъ ее подъ именемъ поэтесы Гюлимы.
   На "кольчугѣ" Гвадалквивира сегодня много судовъ. Святая недѣля и ихъ украсила тысячами флаговъ, трепетавшихъ подъ легкимъ вѣтромъ. Зелень береговъ, нѣжная и мягкая, ласкала взглядъ. Кое-гдѣ одиноко подымались кипарисы и -- мрачные и суровые -- напоминали могилы, надъ которыми обыкновенно ростили ихъ мавры. Направо изъ-за стѣнъ дворца герцоговъ Монпансье подымались вѣнцы великолѣпныхъ пальмъ, зеленыя облака тропическихъ деревьевъ. Вдали на бирюзѣ чисто африканскаго неба, была такъ красива бѣлая эмаль Севильи. Внизъ къ рѣкѣ сползаютъ темные кедры. Сколько ихъ здѣсь и какъ пышны ихъ вершины! На ихъ бархатѣ золотое шитье осыпанныхъ ужъ желтыми цвѣтами акацій такъ красиво! Уходить не хотѣлось...
   А между тѣмъ въ Севильѣ оставалось еще познакомиться со многимъ.

[]

   Мало-по-малу въ глубинѣ бѣлыхъ улицъ мы утонули въ веселыхъ, улыбающихся мирадорами, балконами и окнами домахъ... Скоро передъ нами раскинулась Аламеда Геркулеса (Alameda de Hercules) съ двумя громадными римскими колоннами, на одной изъ которыхъ стоитъ статуя Геркулеса, а на другой Юлія Цезаря!
   Какъ забыты онѣ.
   Казалось, время грызло ихъ безпощадными зубами.
   Даже большія деревья площади такъ запущены, о'трепаны, сиротливы. Голоса фонтановъ молчатъ. Ни одна струя воды не бьетъ изъ нихъ, освѣжая застоявшійся зной... На противоположной сторонѣ Аламеды, еще двѣ колонны со львами, держащими подъ лапою щитъ съ гербами Кастиліи... Ихъ -- эти колонны во время сдачи Севильи нашелъ готовыми св. Фердинандъ и только поставилъ на нихъ этихъ болѣе похожихъ на собакъ геральдическихъ львовъ... Какъ здѣсь тихо!.. Аламеду совсѣмъ забыли севильцы... А между тѣмъ во времена оны она кипѣла жизнью. Ее называли La Laguna -- она ниже другихъ частей города, въ нее проводили воду изъ Гвадалквивира и на этой площади-озерѣ давали зрѣлища морскихъ сраженій... Еще при донъ Гонсало-Арготе-де-Молина подъ колоннами были латинскія надписи, имъ и записанныя, но теперь остались однѣ неразличимыя черточки... Скучно было на знойной, пустой Аламедѣ. Мы повернули направо и вышли опять къ Гвадалквивиру -- мимо старыхъ церквей, переулковъ, гдѣ живутъ толстые, что твои кладеные коты, каноники. Какъ разъ передъ нами оказалась пристань, отъ которой отчаливалъ пароходъ въ Хуэльву. Какой-то молодецъ на немъ, въ сопровожденіи двухъ карабинеровъ, весьма любезно раскланивался и крикнулъ подъ конецъ:

[]

   -- Прощай, Севилья!..
   -- Возвращайся скорѣе оттуда!-- отзывались ему провожавшіе.
   -- Кто это?.. спросилъ я.
   -- Самый сырой изъ нашихъ парней.
   "Mozo-cruo", какъ оказывается, отправляли на каторгу! Онъ, видите-ли, въ солано (Solano -- южный, африканскій вѣтеръ) поспорилъ о чемъ-то съ пріятелемъ и перерѣзалъ ему горло!.. Его друзья очень жалѣли убійцу, а сигареры, толпившіяся на набережной, посылали ему самыя ласковыя имена. Одна даже назвала его paloraito -- голубокъ (palomo -- голубь). Андалузецъ и главное андалузянка выше всего ставятъ въ мужчинѣ дерзость и отвагу... Она ему проститъ все, кромѣ трусости и измѣны. Онъ можетъ быть воромъ, разбойникомъ, баратеро, чѣмъ хочетъ -- по лишь бы взглядъ его ни передъ кѣмъ не опускался. Недаромъ сивильянки поютъ очень популярныя здѣсь "copias".

[]

   Говорятъ, что онъ "злодѣй!.."
   И "убійца", но для махи 1
   Веселѣе, чѣмъ скорѣй
   Всѣ бѣгутъ его навахи...
   1 Maja -- любовница.
   
   Или въ томъ же родѣ:
   
   Острый ножъ да вѣрный глазъ.--
   Съ ними парню нѣтъ укора
   И красавицу межъ насъ
   Онъ возьметъ любую скоро...
   
   Только кто я вернулся домой, какъ меня аттаковалъ, давно, какъ оказалось, ожидавшій въ патіо пріятель.
   -- Вы уже были на феріи?
   -- Нѣтъ.
   -- Какъ же вамъ не стыдно -- сегодня вся Севильи тамъ.

[]

[]

   Всю Севилью вмѣстѣ, разумѣется, было любопытно видѣть, и я молча опять надѣлъ шляпу. Вновь въ глубинѣ бѣлыхъ улицъ показалась Хиральда. Сегодня она изящнѣе, чѣмъ когда-либо, рисовалась на голубомъ небѣ. Все кругомъ, впрочемъ, тонуло въ голубомъ свѣтѣ, и статуя Вѣры на ней точно плавала. Черезъ нѣсколько минутъ выросъ надъ нами громадный профиль собора. Чтобы сократить дорогу, мы рѣшили пройти черезъ него. Толстый, выхоленный, бритый падре въ черной китайской шапочкѣ сидѣлъ у дверей въ глубокомъ деревянномъ креслѣ, точно такомъ, какія мы видѣли въ Эскоріалѣ, въ комнатахъ Филиппа II. Дальше въ исповѣдальнѣ бокового придѣла, открытой на этотъ разъ, сонно жмурился другой попикъ; передъ нимъ на колѣняхъ, вся закутанная въ черное кружево -- севильянка... Кается -- кается, а алую розу не забыла; такъ и пылаетъ она въ черныхъ волосахъ!.. Опять солнце, опять бѣлая улица и дворецъ Монпансье. Одуряющій ароматъ апельсинныхъ цвѣтовъ оттуда. Жарко. Перистые вѣнцы пальмъ замерли въ воздухѣ и не шелохнутся. Цвѣты перебрасываются волною изъ-за стѣнъ -- точно за ними цѣлое наводненіе ихъ и они пролились черезъ край... Мы попадаемъ въ веселую южную толпу. Шумитъ она кругомъ -- будто ее только сегодня разрѣшили отъ обѣта молчанія. Поютъ... Нѣкоторые съ гитарами. Нѣжный звонъ ихъ струнъ носится въ воздухѣ. Мы примкнули къ группѣ севильянокъ, задрапированныхъ въ бѣлыя и черныя кружева. Тутъ смѣхъ, пѣсни... Видимое дѣло -- было бы мѣсто, сейчасъ бы родилась пляска. Руки сами упираются въ тонкій станъ, ноги то и дѣло пробуютъ постукивать крошечными носками (въ тактъ гитарамъ. Одна вынула кастаньеты и работаетъ ими во всю. Глаза сверкаютъ, грудь волной ходитъ... По пути -- бродячіе недики. Коляска; въ коляскѣ -- испанскій Пантелей-дѣлитель съ массой бутылочекъ и почему-то куколъ. Онъ импровизируетъ длинныя поэмы въ честь того или другого "пургатива", а разинувшая рты толпа стоитъ кругомъ и больше обращаетъ вниманія на его обезьяну, чѣмъ на самого медика. Способность къ импровизаціи здѣсь развита даже между безграмотными крестьянами въ селахъ. На праздникахъ андалузскіе мужики собираются и подъ звонъ гитаръ создаютъ стихи, пѣсни. Между ними попадаются одаренные сильнымъ поэтическимъ талантомъ... Все это для меня уже не было новинкой и, оставивъ шарлатана отъ медицины, я пошелъ по площади, въ одномъ изъ угловъ которой клубится паръ надъ большими котлами. Тутъ, въ раскипѣвшемся оливковомъ маслѣ, смѣшанномъ съ другими снадобьями, старухи-гитаны варятъ бонюэлосы... Передъ ними сплошная толпа. Едва-едва онѣ успѣваютъ подавать севильцамъ и севильянкамъ горячія, окутанныя паромъ, пышки. И несмотря на старость, работу, на то, что онѣ сплошь въ чаду и маслѣ, въ ихъ безпорядочно падающихъ космами смоляныхъ волосахъ -- неизбѣжно-цвѣты. Въ Севильи страсть къ цвѣтамъ стала культомъ! Мы идемъ дальше... Длинная линія палатокъ съ игрушками. Тутъ на каждомъ шагу музыка... Горы кокосовъ, банановъ, асугарильо (ноздреватаго сахара)... Толпа за толпою проходятъ костюмированные и замаскированные люди. То и дѣло вспыхиваетъ пляска подъ гитару и щелканье кастаньетъ. Народъ веселится не такъ, какъ у насъ на балаганахъ. Южная толпа всегда изящна, въ самыхъ неудержимыхъ порывахъ красива. Сигареры сегодня -- хоть рисуй съ нихъ картину. Я еще не видалъ такихъ шалей, въ которыя завернулись онѣ, съ длинною до земли падающею бахромою. И не только завернулись, но онѣ обвили ими такъ свои стройныя фигуры, что въ шаляхъ этихъ кажутся еще тоньше, граціознѣе, непринужденнѣе, гибче. Онѣ въ нихъ гнутся, точно лозы. Себѣ самому не вѣришь, до того эластично это тѣло. А глаза, глаза! Во истину пламя мечутъ. Жгутъ. Дѣваться отъ нихъ некуда! И ласкаютъ, и смѣются, а порою обдадутъ такою безконечно грустною мольбой, что у васъ сердце защемитъ вчужѣ. У севильянокъ языкъ совершенно лишній придатокъ, какъ лишнимъ оказался-бы хвостъ. Онѣ глазами, цвѣтами и вѣеромъ говорятъ гораздо краснорѣчивѣе и выразительнѣе, чѣмъ языкомъ. Многія въ народномъ костюмѣ. И глядя на эти стройныя и изящныя ноги, изумительныя ноги, какихъ нѣтъ въ цѣломъ мірѣ, странно даже, зачѣмъ андалузская женщина заимствовала у француженки ея длинный подолъ. Смотришь и наглядѣться не можешь. И какія увѣренныя движенія, сколько внутренней гордости, прелестно сливающейся съ нѣжною и робкою застѣнчивостью на тонкихъ художественно очерченныхъ лицахъ. Акаціи въ цвѣту. То и дѣло сыплются на васъ ихъ желтые и бѣлые лепестки апельсинныхъ деревьевъ... Пестрѣе этой толпы я ничего не видалъ. Вонъ рослые молодцы-контрабандисты изъ Ронды, на которыхъ съ заманчивою ласкою посматриваютъ севильянки; вонъ смуглые баратеро изъ Гренады. Тонкіе и гибкіе кади-ксанцы, мавры изъ Танхера, красивые студенты мѣстнаго университета, хлѣбопашцы изъ Лебрихи, тореро въ бархатныхъ курточкахъ въ обтяжку, сложенные на диво, съ гофрированными грудями рубашекъ, на которыхъ сверкаетъ золото цѣпей, брилліанты брошекъ... Руки у нихъ въ браслетахъ, въ ушахъ серьги... И позади непремѣнно треплется блудливая, красномордая англійская мессалина, явившаяся сюда съ туго набитымъ кошелькомъ именно для этихъ севильскихъ обольстителей -- отогрѣваться отъ лондонскихъ тумановъ и англійскаго сплина. Не знаешь, куда смотрѣть, чѣмъ любоваться! Вонъ изъ Тарифы продавцы сластей, сохранившіе свои мавританскія черты... Арабы-арабами! Севильскія семьи побогаче устроили здѣсь каждая свою палатку. И даже не палатку, а именно прелестное гнѣздышко. Надо родиться подъ этимъ небомъ и солнцемъ, чтобы обладать такою бездною вкуса. Въ цвѣтахъ, въ волнахъ самыхъ разнообразныхъ, но изящно подобранныхъ занавѣсей, художественно раскинутыхъ, у нихъ кресла, столики въ инкрустаціяхъ... И опять розы и лиліи букетами, гирляндами. Въ нѣкоторыхъ палаткахъ, смуглое, тонкое съ большими миндалевидными огнедышащими глазами, лицо выдѣляется на фонѣ этихъ розъ... За нею много другихъ колясокъ... Ландо съ maja'мы... Махи и въ другихъ коляскахъ; сегодня онѣ разрядились пестро... Весело имъ, смѣхъ не сходитъ съ румяныхъ пухлыхъ губъ... Онѣ бросаютъ цвѣтами въ толпу, и въ отвѣтъ имъ летятъ тоже букеты... Дѣйствительно, вся Севилья здѣсь, и какъ же эта Севилья убралась, какъ она умѣетъ веселиться!.. Андалузцы говорятъ: Севилья -- чаша золотая, Кадиксъ -- серебряная. Сегодня эта золотая чаша черезъ край полна смѣха и пѣсенъ! Нужно слышать и тотъ и другія, чтобы пожалѣть, отчего самъ не родился и не выросъ здѣсь, чтобы умѣть такъ смѣяться и пѣть. Отецъ Вольпини въ Севильѣ продавалъ на этой площади оливки, и дочь его пѣла около него маленькіе copias, прежде чѣмъ ей началъ аплодировать цѣлый міръ; Ганаре, чудный голосъ котораго въ небеса уносилъ слушателя, былъ прежде простымъ кузнецомъ, а потомъ тутъ же распѣвая прислуживалъ въ цыганскихъ палаткахъ гостямъ...

[]

   Днемъ это было сказочно красиво,-- но когда за голубыми вершинами Альхарафе сѣло солнце и вся эта площадь запылала тысячами огней, положительно не вѣрилось въ дѣйствительность всего, что совершалось кругомъ. Улицы, которыя вели сюда, сіяли, народъ валилъ подъ кровлями изъ фонарей. Именно подъ кровлями. Черезъ улицы отъ домовъ къ домамъ были перекинуты веревки, покрывавшія вверху все пространство. Какъ только стемнѣло, тамъ запылали милліоны огоньковъ. Севилья ничего не жалѣетъ на осуществленіе этой фантасмагоріи. Если днемъ здѣсь все пестрѣло. Что же сказать о ночи, когда сюда пріѣхали и пришли десятки тысячъ андалузцевъ и андалузянокъ, на эти дни забывшихъ о существованіи заимствованнаго ими французскаго платья. Все это было въ костюмахъ, въ которыхъ мы привыкли видѣть Розину, яркихъ, пышныхъ. Тореро, залитые въ золото, контрабандисты въ расшитыхъ курткахъ, шумная молодежь изъ пригорода -- все это блещетъ, сверкаетъ, лучится. На кровляхъ и террасахъ, на азотеяхъ, чудныхъ азотеяхъ Севильи вдали, уставленныхъ цвѣтами, засіяли тоже огни и запылали ракеты... Я стоялъ, ослѣпленный и оглушенный всѣмъ, что творилось кругомъ, и долго бы не пришелъ въ себя, если бы меня кто-то не схватилъ за руку и не втащилъ въ палатку. Какъ во снѣ, я узналъ старуху-цыганку, носившую къ намъ продавать старинныя кружева.
   -- Сеньоръ-кабальеро, развѣ хорошо забывать друзей?..
   -- Милагро, это вы?

[]

   Милагро -- значитъ "чудо". Она дѣйствительно была чудомъ, эта дѣвушка, племянница почтенной старухи. Не у одного меня кружилась голова, глядя на нее; съ нами былъ талантливый писатель и предпріимчивый путешественникъ И. Я. Павловскій: онъ не могъ отвести глазъ отъ нея и потомъ посвятилъ Милагрѣ нѣсколько прелестныхъ въ полномъ смыслѣ слова страницъ. Дамы тоже всѣ влюблялись въ эту гитану, подобной которой ни прежде, ни послѣ я уже не видѣлъ... У меня до сихъ поръ въ памяти ея дивный овалъ лица, съ то пылающими, то мечтательными нѣжными глазами, съ зубами, подобныхъ которымъ нѣтъ во всѣхъ пяти частяхъ свѣта, не будетъ даже въ шестой, если она, паче чаянія, окажется гдѣ-либо. Улыбка этихъ губъ неотразима, вся фигура дѣвушки была такъ легка, такъ воздушна, такъ прелестна, что донъ Хозе, севильскій художникъ, плакалъ потомъ,-- знаете ли о чемъ? О томъ, что когда-нибудь, такая красота должна угаснуть. Врожденная грація ея движеній была несравненна... Мы ополоумѣли до того, что ѣли и пили все, что намъ на столъ ни ставили, не отрывая отъ нея глазъ и не зная, гдѣ мы и что съ нами. Я уже говорилъ выше, какъ печально кончила эта несравненная гитана.

[]

   А кругомъ на площади ломались акробаты, выдѣлывали всевозможныя штуки фокусники, актеры играли сайнеты и сарсуелы -- чисто народные испанскіе фарсы съ пѣніемъ и пляской... Пляска, впрочемъ, всюду -- въ большихъ шатрахъ, устроенныхъ севильскими клубами, въ маленькихъ палаткахъ, гдѣ. веселились во-всю цыгане и цыганки между собою. Старая гитана играетъ на гитарѣ и поетъ, а ея красавица-дочь танцуетъ съ новіо. У новіо, съ его шляпой на затылкѣ, столь глупый видъ, что смѣхъ разбираетъ, глядя на него... А севильцамъ нравится.
   -- Muy bien!-- одобряютъ они.-- Verdader sangre espanol! (настоящая испанская кровь).
   Наивнѣе этихъ ресторановъ на феріи трудно себѣ представить. Въ одномъ шатрѣ и кухня и столъ для васъ. Сверху висятъ и платье женщинъ, и туши мяса, зайцы ушами внизъ, шляпы, птицы длинными ожерельями на снуркахъ, на баранинѣ кто-то забылъ свой вѣеръ... Рядомъ съ сковородками, на которыхъ кипитъ масло, какой-то парень развалился прямо на землю и бренчитъ на гитарѣ, а на двухъ сдвинутыхъ столахъ гитана, стройная какъ серна, отплясываетъ подъ звонъ стакановъ, въ которыхъ въ честь ея севильцы кругомъ пьютъ свою manzanilla -- вино, напоминающее слабый хересъ. И какъ пьютъ, это надо видѣть здѣсь! Для manzanilla подаютъ стаканы длинные и узкіе изъ необыкновенно тонкаго стекла. Севильскіе mozo, держа стаканъ, налитый до половины виномъ, вдали отъ рта дѣлаютъ незамѣтное движеніе рукою и все оно тонкою струей попадаетъ въ ротъ, описывая полукругъ въ воздухѣ. Ни одной капли не уронятъ на полъ или на платье... Необыкновенно рыжіе англичане пробовали тутъ же продѣлать это, но кромѣ одной печали ничего не выходило. Залили себя съ ногъ до головы манцаниллой. Выпивка эта называется cien canos (сто стакановъ).
   Мы опять вернулись къ Милагрѣ. Смотримъ, она перешептывается съ какимъ-то молоддемъ.
   -- Твой новіо? спрашиваемъ ее.
   Она вспыхнула и покачала головою.
   -- У нея нѣтъ новіо! отвѣтила за нее тетка.
   -- Почему?
   -- Она не вѣритъ севильцамъ.
   -- Севильцы лживы, отвѣтила сама Милагра... Севплецъ обѣщаетъ все!.. Онъ обѣщаетъ, когда дуетъ вѣтеръ, чтобы его обѣщанія сейчасъ же унесло прочь... У него языкъ вертится, какъ "Вѣра" на Хиральдѣ. У нихъ и "вѣра" во всѣ стороны!
   За то дерутся они на удивленіе!

[]

   Сколько сегодня выпотрошенныхъ на феріи. Всѣ Casas de soccorso полны будутъ къ утру... Рѣжутся и за своихъ красавицъ, и за обидный взглядъ, и за сомнѣніе, выраженное пріятелемъ къ его разсказу, и изъ-за платежа. Я, проходя мимо одной таверны, слышу отчаянный крикъ, вхожу -- ссора.
   Два mozos-cruo поднялись изъ-за стола, поблѣднѣвъ какъ смерть, съ округлившимися отъ бѣшенства глазами.
   -- Плати!
   -- Плати ты! Ты меня звалъ сюда.
   -- Нѣтъ, ты!
   -- Такъ ты не держишь слова?
   -- За то я умѣю держать наваху!
   Я еще не успѣлъ понять, въ чемъ дѣло, какъ одинъ изъ нихъ уже катался по землѣ съ ножомъ въ животѣ, а другой бился и ругался въ сильныхъ рукахъ схватившихъ его людей...
   А то здѣсь же показалось одному mozo-cruo, что на его maja сидѣвшій рядомъ за столикомъ парень посмотрѣлъ насмѣшливо. На бѣду и этотъ былъ столь же "сырой"...
   -- У вашей милости ротъ не на мѣстѣ! воскликнулъ первый, бѣшено сверкая глазами. Я вамъ его до ушей разорву.
   -- Вы, кумъ, кажется, похожи на собаку, которая громко лаетъ, а кусаться не смѣетъ, отвѣтилъ ему тотъ...
   -- Я -- собака?
   -- Да... И мнѣ хочется послушать, какъ вы визжите отъ пинковъ. Первый крикнулъ и бросился на второго.

[]

   Maja въ отчаяніи закрыла лицо и зарыдала. Никто не смѣлъ вмѣшаться, вступаться въ такія "дѣла чести" здѣсь рискованно, оба противника остервенѣло искромсаютъ васъ навахами. Я не ждалъ конца. Слишкомъ отвратительна эта поножовщина.
   Нужно было видѣть, что здѣсь произошло, когда набѣжала гроза.
   Андалузецъ боится грома, какъ истеричная женщина. Онъ совершенно теряется, а ттано и гитаны утрачиваютъ послѣднюю долю ума, "оставленнаго имъ испанцами...". Громъ ударилъ, когда былъ еще день... Солнце близилось къ закату, и уже башни и бѣлыя террасы Севильи розовѣли, а Гвадалквивиръ, подернутый легкою рябью, весь золотился, "какъ кольчуга". Тучи нашли незамѣтно... Нѣсколько минутъ назадъ ихъ не было... Изъ-за Сіерры подобрались!.. Сильный раскатъ засталъ всѣхъ врасплохъ. Я и Павловскій сидѣли у Милагры за стаканами манцаниллы, и красавица-цыганка хохотала и смѣялась... Громъ точно подкосилъ ее. Такой внезапной перемѣны въ лицѣ я и не ожидалъ. Улыбка еще не сбѣжала, а прекрасные черные глаза округлились съ выраженіемъ нечеловѣческаго ужаса. Ока протянула руки, точно защищаясь, и рухнула на земь. Другая цыганка, ея сестра и тетка бросились въ углы, закрыли подолами платья лица и завопили...
   -- Господинъ души моей, помилуй!..
   -- Святал Дѣва, пощади несчастныхъ... Марія, сердце мое! Сжалься!

[]

   Потомъ вскрикиванія, похожія на бредъ...
   Милагра, очнувшись отъ оцѣпенѣнія, заметалась... Не зная, что она дѣлаетъ, выскочила изъ шатра, но тутъ огненная струя молніи прорѣзала разомъ похолодѣвшій воздухъ, и новый ударъ грома разразился надъ феріей Севильи. Милагра кинулась назадъ, лицо ея было искажено, по немъ бѣжали конвульсіи. Я ее схватилъ за руки, ихъ нельзя было удержать, онѣ судорожно извивались... Что она говорила, ни я потомъ не помнилъ, ни она не могла отдать отчета. Знаю только, что она видѣла адъ, бѣсовъ... Я снялъ свое пальто и окуталъ ей голову... Она могла задохнуться, но это ее успокоило.

[]

[]

[]

   Гроза какъ скоро налетѣла, такъ скоро и прошла.
   Легкій дождь еще осыпалъ цвѣты и шатры этой площади. Статуя Вѣры на Хиральдѣ порывисто вертѣлась, "высматривая, гдѣ обижаютъ цыганъ". Я вернулся въ шатеръ, думая, что застану Милагру больною. Ничуть не бывало. У нихъ ощущенія острыя и сильныя -- смѣняются съ поразительною легкостью. Она уже смѣялась, сверкая удивительными зубами, и радостно, совсѣмъ по-дѣтски, слушала любезности моего пріятеля...
   -- Чего вы испугались? спросилъ я ее.
   -- Какъ же не испугаться! Вѣдь это чортъ, все.
   -- Хорошенькій ротъ и говоритъ такія глупости!
   -- Разумѣется, чортъ.
   И она съ серьезнымъ видомъ разсказала мнѣ легенду.
   -- Когда такой ливень и громъ, это значитъ, что дьяволъ разбиваетъ горшки, въ которыхъ ангелы собираютъ небесную воду для того, чтобы омыть грѣхи людей, имъ порученныхъ. Въ этомъ горшкѣ, какъ только вы умрете, вашъ ангелъ тотчасъ же выстираетъ вашу душу и все съ нея какъ рукой сниметъ, такъ что она чистая въ рай войдетъ. Поэтому не дай Богъ умереть во время грозы -- горшковъ съ водой нѣтъ и попадешь прямо въ адъ чорту въ лапы.
   -- Ну, а молнія тутъ причемъ?
   -- А это ангелы отгоняютъ отъ горшковъ чертей огненными мечами.

[]

[]

[]

   Другой разъ во время грозы я встрѣтилъ цыганку на улицѣ. Ударъ грома ее засталъ, когда она хотѣла войти въ какое-то патіо. Гитана рухнулась о земь, наклонила голову, только глаза ея изъ подлобья, окостенѣвъ, устремились къ небу. Вытянутые впередъ пальцы рукъ дрожали, какъ листья въ вѣтеръ... Не всѣ теряются, но гроза дѣйствуетъ на всѣхъ. Старухи-цыганки часто выбѣгаютъ на улицу и, стоя тамъ, грозятся небу, протягиваютъ къ нему кулаки, ругаются... По пути между Алхезирасомъ и Рондой въ грозу мнѣ встрѣтилась красавица-цыганка. Увидѣвъ ее, я повѣрилъ въ соляной столпъ, въ который обратилась жена Лота. Въ самомъ дѣлѣ, вытянувшись посреди дороги, она сложила руки, оперлась на нихъ подбородкомъ и недвижными, но прекрасными и громадными черными глазами смотрѣла въ небо. Вѣтеръ, налетая, разметывалъ ея удивительные черные волосы; они какъ змѣи кидались во всѣ стороны; платье ея рвалось подъ его порывами, ливень всю ее обдавалъ своими волнами, а она точно приросла къ камню, на которомъ застала ее буря... Съ нея можно было писать отчаяніе.
   Болѣе выразительнаго представленія о немъ я не могъ бы даже и придумать.
   Рядомъ въ шатрѣ шла пляска.
   -- Вѣдь вонъ эти не боятся! замѣтилъ я.
   -- Пьяницы! презрительно атестовали ихъ цыганки.
   -- За то народъ храбрый.
   -- Развѣ это храбрость... Ангелы борются съ сатаной, небеса говорятъ, а они пляшутъ. Это не храбрость, а infamia -- infamia и грѣхъ... Больше ничего. Когда "Господинъ души" близко, всѣмъ надо къ землѣ приникнуть, какъ трава въ бурю...

[]

[]

   Въ послѣдніе дни феріи распродаются всѣ привезенныя сюда лошади и свиньи...
   Животныя все время остаются около этой площади... Ими торгуютъ крестьяне Утреры и Лебрихп. Зато въ Тарифѣ и Алхезирасѣ, гдѣ еще до сихъ поръ живо арабское вліяніе, свиноводство считается дѣломъ позорнымъ и нечистымъ. Сюда же на это время Саламанка, Самора и Бадахосъ доставляютъ ословъ и непремѣнно съ стриженою различ634
   пыли рисунками шерстью. Въ этомъ отношеніи деревенскіе брадобреи (спеціальность тамошнихъ Фигаро) достигаютъ изумительнаго искусства. Я видѣлъ пригнанныхъ на севильскую ферію ословъ съ изображеніями цвѣтовъ, гирляндъ. Часто на ослѣ живописуются такимъ образомъ другіе ослы... Но случается и головы великихъ людей: чисто ужъ ламанчскій юморъ. Верхомъ послѣдняго считается выстричь осла такъ, чтобы оставшаяся шерсть изображала фигуру капуцина или францисканца въ возможно неприличномъ видѣ.
   Погонщики ословъ и муловъ считаются остроумнѣйшими людьми въ Андалузіи. Ихъ бесѣда -- пестрый калейдоскопъ пословицъ, сравненій, поговорокъ. Всѣ они -- дамскіе кавалеры, и еще недавно было правиломъ въ Андалузіи, Ламанчѣ и Кастиліи, чтобы дѣвушки, прислуживавшія въ деревенскихъ и придорожныхъ вентахъ, обязательно принадлежали имъ... Этотъ странный и не ладившій со строгостью нравовъ обычай удержался до начала нынѣшняго вѣка. О немъ упоминаютъ многіе писатели и сами арьеро говорятъ:
   -- Прежде было гораздо лучше... Вино и женщины доставались даромъ; только за солому и кукурузу мы платили.
   -- Ну, и теперь вы вина пьете въ волю...
   -- Нѣтъ... Мы, какъ наши ослы: вино возимъ другимъ, а сами лакаемъ воду.

[]

[]

[]

VII.

   Въ 1518 году изъ Севильи отправился въ Іерусалимъ донъ Фадрике Энрикесъ де Рибера, первый маркизъ Тарифы, рыцарь, до этого благочестиваго путешествія не особенно отличавшійся добродѣтелью. По крайней мѣрѣ въ одномъ изъ романсеро здѣсь поютъ: "Кто въ поздній часъ стоитъ подъ балкономъ, вымаливая у красавицы ключъ отъ ея мирадора?-- Донъ Фадрике де Рибера. При чьемъ имени мужья въ ужасѣ вскакиваютъ ночью съ постели и хватаются за шпаги?-- Дона Фадрике де Рибера... Кому бы давно слѣдовало взойти на quemadero?-- Дону Фадрике де Рибера"... Очевидно, мужчина былъ легкомысленный и жилъ, что называется, во всю. Но впечатлѣнія Святой Земли совершенно перевернули его, какъ призракъ собственныхъ похоронъ Маньяру... Вернувшись, онъ сталъ неузнаваемъ. Мужья вздохнули спокойно, тѣмъ болѣе, что въ доставшемся ему отъ отца дворцѣ онъ пожелалъ создать точную копію съ дома Пилата, видѣннаго имъ въ Іерусалимѣ. Что это былъ за домъ Пилата -- другое дѣло. Мы во всякомъ случаѣ обязаны этому обстоятельству еще однимъ сооруженіемъ въ Севильѣ, гдѣ все вамъ говоритъ о Востокѣ и ничто не напоминаетъ европейскіе казарменные дворцы, прямолинейные, унылые и скучные. Когда я вошелъ въ "домъ Пилата", какъ до сихъ поръ называютъ здѣсь это "чудо Кармонскихъ воротъ" (въ Севильѣ все чудеса!), я сразу былъ охваченъ его прелестью, удивительно выдержаннымъ арабскимъ характеромъ, нѣжною и изящною мраморною тканью орнамента и свѣтлымъ, ласкающимъ впечатлѣніемъ цѣлаго. Въ первомъ же patio (а здѣсь ихъ нѣсколько) я остановился, восхищенный розовыми кустами. Они разрослись въ деревья, разбросавшія вѣтви съ пышными, страстными, жадно раскрытыми цвѣтами, подставляющими бѣлымъ мавританскимъ аркамъ, точно для поцѣлуя, свои благоуханные лепестки. Тонкія колонны обвиты ползучею зеленью, тоже раскидывавшей вверху бѣлыя кисти цвѣтовъ. Мавританскіе изразцы самыхъ разнообразныхъ рисунковъ, красивою эмалью весело блистали на солнцѣ. Въ тысячахъ завитковъ и узоровъ разбѣгались во всѣ стороны удивительныя арабески, сливаясь дальше въ одинъ смутно различимый, но манящій художественнымъ подборомъ красокъ фонъ. Ювелирно-отдѣланныя стѣны подпирали восточные купола, вызолоченные пзинутри... Мало-по-малу поднимаясь, мы вышли наверхъ, на крышу.г. Какой это очаровательный уголокъ, и какъ не хочется уходить отсюда!.. Именно свѣтло и весело... Вонъ переплетаются арабскія арки, на которыхъ утверждена готическая балюстрада. Соединеніе этихъ двухъ стилей здѣсь вовсе не является незаконнымъ. Напротивъ, къ земной прелести одного такъ идетъ порывъ къ небу другого... Мраморное кружево балконовъ кажется именно кружевомъ, дунетъ вѣтеръ и оно шевельнется... Все тонетъ въ блескѣ солнца, въ голубыхъ тѣняхъ, въ золотѣ отдѣлки, въ зелени патіо... Отовсюду на ваши мечты о далекомъ прошломъ тихо отзываются фонтаны... Каждая часть этого дома соотвѣтствуетъ остановкамъ и эпизодамъ Крестнаго Пути... Но, право, это не приходитъ въ голову! Совершенно иное впечатлѣніе производитъ арабскій дворецъ. А между тѣмъ всмотритесь пристальнѣе и изъ свѣтлаго фантома его начинаютъ мало-по-малу выступать подробности, отъ которыхъ у васъ защемитъ сердце... Вотъ уголокъ римской стражи, отъ него направо площадка, гдѣ Петръ отрекся съ, Христа, и тутъ же наверху наивная форточка за рѣшеткою, гдѣ нарисованъ пѣтухъ... Увы! Сколько разъ послѣ знаменитыхъ пѣтуховъ Іерусалима всѣмъ остальнымъ пѣтухамъ приходилось орать послѣ такихъ же отреченій отъ величайшихъ мучениковъ и страстотерпцевъ!

[]

   -- Это портретъ! объясняетъ намъ гидъ.
   -- Какой портретъ?
   -- Того именно пѣтуха, который тогда запѣлъ... Именно тогоі гордо подтверждаетъ онъ, замѣтивъ изумленіе на моемъ лицѣ...
   Тарасконада была такъ великолѣпна, что я не нашелся, что ему отвѣтить. Это его поощрило къ дальнѣйшему.
   -- А вотъ столъ, тотъ самый столъ, на который тогда были положены тридцать сребренниковъ.
   -- Получите одинъ изъ этихъ сребренниковъ,-- протянулъ я къ нему дуро, только съ условіемъ не дѣлать такихъ великихъ открытій...
   Но онъ не унялся и показалъ мнѣ столпъ, именно тотъ самый, къ которому былъ привязанъ Христосъ; окошко, то самое окошко, изъ котораго Онъ былъ показанъ народу...
   Господь съ нимъ, съ этимъ тѣмъ самымъ. Но взглянувъ изъ-за рѣшетки внизъ на площадь, я представилъ себѣ невольно божественный ликъ измученнаго Проповѣдника любви, добра и свободы, учившаго милосердію и кротости звѣрей, тогда какъ тѣ жаждали Его крови за это... И эту толпу разъяренную, безумную, посылавшую на крестъ своего Защитника... Сколько разъ потомъ въ трагикомедіи всемірной исторіи повторялась та же страничка, съ безпредѣльною любовью однихъ и глупою жестокостью другихъ. Самопожертвованіе и неблагодарность, призывъ къ спасенію и подлая злоба палачей и черезъ все проходящая красною строкою вѣра въ конечное воскресеніе правды?.. Сколько еще такихъ страницъ готовитъ будущее, пока народъ разучится кричать: "распни, распни его!"...
   А какъ хорошо кругомъ! Ароматъ апельсинныхъ цвѣтовъ сладко-сладко кружитъ голову... Надъ арками и кровлями видишь силуэтъ пальмы, и чудится, что какимъ-то колдовствомъ унесенъ на Востокъ, не въ тотъ полуразвалившійся, грязный, умирающій, весь въ язвахъ, проказѣ и пролежняхъ, а сказочный, Востокъ Венъ-Омара и Шехеразады, Зобеиды и Альмансура!.. Какъ хороши здѣсь мраморныя лѣстницы, хотя бы та, что ведетъ на вторую колоннаду... Имъ были бы къ лицу важные эмиры въ золотѣ и шелку, медленно и красиво ожидающіе на ихъ блестящихъ ступеняхъ выхода могущественнаго халифа... Но вотъ -- и въ это спокойное, убаюкивающее царство ислама ворвался другой элементъ. Въ нишахъ стоятъ бюсты Тиверія, на фонтанахъ -- двуликіе Янусы. Зачѣмъ они здѣсь? Что имъ дѣлать въ очарованномъ дворцѣ?.. Зачѣмъ Карлъ V взобрался надъ аркою входа и хмурится оттуда на красоту и блескъ чуждыхъ его императорской мрачности патіо, галерей, изразцовъ и арабесокъ... А въ углахъ громадныя тоже римскія статуи Палладъ, Цереръ... Какъ странно онѣ должны были бы себя почувствовать, если бы вдругъ все это и онѣ ожили. Именно какая смѣсь одеждъ и лицъ!.. Когда-то эти статуи были подарены папою Піемъ V дону Афанъ Энрикесъ де Рибера, вице-королю Неаполя, "дабы освободить святой городъ,-- говоритъ лѣтописецъ Ортисъ де Сунига,-- отъ остатковъ его язычества"...

[]

   Теперь дворецъ принадлежитъ герцогамъ Медина Селя, которые на Герцогской площади (plaza del Duque) владѣютъ другимъ, еще красивѣе...
   -- Гдѣ теперь хозяева?
   -- Они заглядываютъ сюда рѣдко... Извѣстное дѣло -- живутъ въ Парижѣ! Здѣсь имъ скучно...
   Боже мой! Парижскій бульваръ, съужеиная жизнь современнаго Вавилона и этотъ остающійся пустымъ поэтическій, чарующій уголокъ!..
   Полный пережитыхъ впечатлѣній, я, только зашло солнце и засіялъ мѣсяцъ, вышелъ къ Гвадалквивиру. Бѣлыя улицы, уже погруженныя въ мечтательный полусвѣтъ, точно сбрасывали съ себя сегодняшній день. Поэтическія были мало-по-малу воскресали кругомъ, и легенда становилась дѣйствительностью... Чѣмъ ближе къ рѣкѣ, тѣмъ гуще запахъ апельсинныхъ цвѣтовъ и магнолій... Ночь была очаровательна и тепла... Въ прозрачную лазурь ея уходили башни Хиральды, донъ Фадрике и другія... Вонъ восьмиугольная Золотая выдвинулась надъ затихшимъ, задумчивымъ Гвадалквивиромъ. Силуэты судовъ такъ воздушны въ этомъ освѣщеніи. Огоньки Тріаны мерцаютъ какъ звѣздочки, затерявшіяся въ лабиринтѣ ея бѣлыхъ домовъ... Изъ-за стѣны дворца Монпансье рвутся въ воздухъ и на высотѣ раскидываютъ царственные перистые вѣнцы пальмы далекой Африки... Узенькая тропинка между громадными акаціями. Чѣмъ дальше, тѣмъ темнѣе, таинственнѣе, загадочнѣе подъ ними... Ігакая-то мистическая тишина. Все притаилось кругомъ -- и рѣка, и деревья... Притаились и тѣни ихъ, и огоньки на судахъ. Будто все это ждетъ чего-то... И дождалось. Меня точно къ мѣсту приковала первая трель соловья!.. Ему отозвался другой на томъ берегу... Я боялся проронить хоть одинъ звукъ влюбленнаго дуэта... Третій... четвертый... И скоро всѣ эти рощи зарокотали, запѣли... Казалось, что каждый листокъ ихъ вносилъ мелодическую нотку въ общій хоръ. Печальныя и нелѣпыя выкрикиванія какой-то безголосой птицы, увлеченной соловьинымъ концертомъ, потонули въ немъ... Луна -- и та словно застоялась вверху и сквозь чащу хочетъ разсмотрѣть пѣвцовъ. Они все заколдовали кругомъ -- и Тріану, и Севилью, и рѣку, и пальмы, и акаціи... Греза это или на-яву?.. Какъ мягки сливающіеся въ общіе тоны очерки всего кругомъ, какъ легки призрачные силуэты... Смотришь и не вѣришь дѣйствительности. Все по пути кажется видѣніями, рождающимися въ тѣни и умирающими въ ней. А сердце все тише и тише бьется, я его убаюкали эти пѣсни, сладкою отравою опьянило благоуханное дыханіе ночи...
   Вотъ вдали чуть намѣчаются облака пышныхъ деревьевъ Альказара...

[]

   Какъ бы хотѣлось туда!.. Какъ хорошо тамъ въ голубую ночь, когда каждый атомъ воздуха кажется мерцаетъ синею искоркой... Можетъ быть именно теперь совершается въ его садахъ чудо, о которомъ разсказывала мнѣ наивная гитана Херомита. Въ глубинѣ аллеи показывается прекрасная Марія Падилла. Вся въ черномъ, она идетъ, останавливаясь у цвѣтовъ и срывая ихъ... Вотъ она у купальни султанши... Сбрасываетъ съ себя ревнивый шелкъ и, вся бѣлая подъ этою луною, бросается въ сверкающую алмазами влагу... Въ это время всѣ аллеи кругомъ наполняются тѣнями и призраками рыцарей. Ближе всѣхъ къ ней черный силуэтъ Петра Жестокаго, и за могилою продолжающаго любить свою кроткую и нѣжную красавицу.
   Ихъ много здѣсь -- этихъ легендъ.

[]

[]

   Надъ этими самыми деревьями las delicias, гдѣ теперь стою я, въ такія же лунныя ночи "словно бѣлый голубь" вьется призракъ Зораиды... Она стонетъ и плачетъ о погибшемъ царствѣ халифовъ. Слезы ея падаютъ въ сады герцога Монпансье, и оттого-то тамъ цвѣтутъ такія чудесныя, пышныя бѣлыя и палевыя розы... Иногда по утрамъ на нихъ видятъ брилліантовыя капли, почему здѣсь роса и называется "слезами прекрасной мавританки"...
   Когда будете въ Севильѣ, посѣтите непремѣнно старинную и теперь тихую plaza de dona Elvira, такую тихую, что здѣсь поневолѣ вы начинаете грезить о далекомъ прошломъ, потому что суетливое и туманное настоящее ничѣмъ не даетъ себя знать на пустынномъ четыреугольникѣ площади, въ которую можно проникнуть только одною улицей. И площадь носитъ старое названіе, и улица, хоть ее не разъ перекрещивали, въ памяти народа все-таки остается Мореріей. Севильцы, впрочемъ, позабыли, чѣмъ именно славна была нѣкогда plaza de dona Elvira; даже такіе знатоки драматической литературы, какъ Монтото Гарценбушъ и Гиччіотъ и Серра, только недавно докопались до того, что именно здѣсь съ 1540 по 1565 года простой золотобитъ Лопе де Руэда положилъ начало испанскому театру. Лопе де Вега, Тирсо де Молина, Кальдеронъ шли уже по дорожкѣ, проложенной имъ. Объ отцѣ испанскаго театра осталось очень мало свѣдѣній. Знали, что онъ былъ ремесленникъ, родился въ улицѣ Batijaja, гдѣ въ первую треть жизни онъ работалъ, чеканя золото, обшивая имъ издѣлія изъ кожи и бархата. Окруженный чудными остатками арабскаго зодчества, видя передъ собою стройные силуэты Хиральды съ одной стороны и пышные сады Альказсара съ другой, онъ рано воспиталъ въ душѣ чувство изящнаго... Тогда рѣдкій изъ севильскихъ работниковъ не былъ поэтомъ. Серенады подъ окнами возлюбленныхъ долженъ былъ каждый сочинять самъ: и слова, и музыку. Севилья, городъ музыки и пѣсни при арабахъ, къ этому времени еще не растратила своего полученнаго ею отъ прежнихъ властителей наслѣдства. Лопе де Руэда проводилъ цѣлыя ночи передъ балкономъ "новіи", и лѣтописцы отмѣчаютъ, что его "copias" уже тогда славились нѣжностью и изяществомъ... Въ свободные дни онъ уходилъ на plaza de toros, звонилъ въ колокола Хиральды, забирался въ деревенскія уединенія Аснальфераче, короче -- дѣлалъ то, что и всѣ его товарищи. Какимъ образомъ онъ сталъ актеромъ и драматическимъ писателемъ, этого никто не знаетъ. Секретарь зловѣщаго Филиппа II, Антоніо Пересъ, ужъ засталъ Лопе де Руэду занимавшимъ блистательное положеніе на театрахъ Мадрида и Вальадолида. Начавъ въ Севильѣ съ товарищами на plaza de doña Elvira играть свои импровизаціи, онъ мало по малу, ободренный успѣхомъ, перебрался сначала въ Кордову, потомъ въ Валенсію. Наконецъ, въ 1557 году въ Сеговіи были "великіе церковные праздники" въ соборѣ. Діего де Кольменаресъ, лѣтописецъ того времени, разсказываетъ, что вечеромъ послѣ службы, на сценѣ, воздвигнутой въ самомъ соборѣ, читались сначала испанскіе и латинскіе стихи учениками нѣкоего Валле. Стихи были посвящены какъ празднику, такъ и прелату, раздававшему богатыя награды достойнѣйшимъ. Потомъ труппа Лопе де Руэда -- знаменитѣйшаго артиста этой эпохи -- представила прекрасную пьесу, вслѣдъ за которою процессія обошла весь соборъ, чудесно изукрашенный. Въ этомъ отношеніи, какъ видимъ, Испанія инквизиторовъ и Филиппа II была либеральнѣе хотя бы Франціи, гдѣ церковь преслѣдовала Мольера и другихъ "комедіянтовъ". Лопе де Руэда, прибавьте къ этому, исполнялъ въ соборѣ не религіозную мистерію, а просто сцены изъ пастушеской жизни, идиллическаго характера, съ неизбѣжною любовью, ревностью и танцами въ андалузскомъ вкусѣ. Въ Мадридѣ пьесы такого же содержанія разыгрывались въ то время не иначе, какъ въ пользу двухъ братствъ, занимавшихся исключительно заботами о бѣдныхъ. Лопе де Руэда здѣсь сразу завоевалъ себѣ положеніе, причемъ въ театрѣ, во время представленій его пьесъ, бывали и высшіе духовные сановники. А разъ, желая его почтить, капитулъ собора, явившись по окончаніи представленія на сцену и благодаря его, назвалъ Лопе де Руэду "воиномъ церкви Божіей". Когда онъ умеръ, это было въ Кордовѣ, его похоронили торжественно въ знаменитой нѣкогда кордуанской мечети, бывшей въ эту эпоху "соборомъ всей Андалузіи и резиденціей ея королевы Маріи Пречистой". Гораздо позднѣе Мольеръ во Франціи считался, какъ актеръ, отлученнымъ отъ церкви, духовенство отказывалось его хоронить!.. На погребеніи Лопе де Руэда присутствовали капитулы Кордовы, Мадрида, Севильи и Валенсіи, панихиды о немъ служились по всей Испаніи... И это уживалось рядомъ съ инквизиціей! Не одинъ Лопе де Руэда пользовался такимъ почетомъ "какъ человѣкъ знаменитый, какимъ онъ былъ, и превосходный въ своемъ искусствѣ", по свидѣтельству Сервантеса. Вспомните, что Кальдеронъ былъ каноникомъ въ Толедо, Лопе де Вега священникъ послѣ вторичнаго вдовства, будучи членомъ инквизиціи, продолжалъ работать для театра. Послѣдняя пьеса Тирсо де-Молина была написана, когда, онъ уже былъ монахомъ въ Толедо!..

[]

[]

   Я очень часто заходилъ на эту старую площадь.
   Какая тишнна, какъ красивы бѣлые дола Севильи кругомъ. Невольно грезилось о томъ далекомъ теперь времени, когда здѣсь въ простомъ цосчатомъ балаганчикѣ Лопе де Руэда ставилъ свои пьесы, на которыя сначала жадно собиралась севильская мастеровщина, большею частью его товарищи но прежней профессіи, а потомъ, вслѣдъ за ними, стала заглядывать и гордая кастильская знать. Смѣшивались въ одну толпу. Бархатные плащи и кожаныя куртки, береты, застегнутые брилліантовыми аграфами, и засаленныя сомбреро, атласныя платья, затканныя золотомъ, и простыя френгасъ маноллъ -- все это сливалось въ одинъ общій фонъ. Ни скамей, ни стульевъ не полагалось. Когда явился мѣстный кардиналъ, его актеры хотѣли почтить и со сцены ему передали скамью. Несмотря на всѣ эти неудобства, талантъ пробивалъ себѣ широкую дорогу, и скоро мы видимъ герцоговъ и грандовъ Испаніи, устраивающихъ сцены въ своихъ дворцахъ. Лопе де Руэда наперерывъ приглашался съ труппою къ этимъ новоявленнымъ покровителямъ искусства... Послѣ него уже легко было Кальдерону и Лопе де Вегѣ. Жалкіе балаганы Лопе де Руэда превратились въ блистательные театры, но пьесы его продолжали даваться на нихъ, причемъ объявляли со сцены о томъ, что завтра будетъ представлено то или другое произведеніе его, прибавляя къ имени де Руэды неизмѣнно титулъ "отца испанскаго театра".
   Теперь Севилья гордится театромъ санъ-Фернандо. Это громадное зданіе, неуклюжее снаружи, но внутри отдѣланное съ роскошью, довольно аляповатою. Въ немъ главнымъ образомъ ставятся "оперы". Нѣкогда страна пѣвцовъ, Андалузія можетъ нынче почесться самою немузыкальною въ мірѣ. Для того, чтобы понять это, достаточно войти въ санъ-Фернандо въ вечеръ представленія... Calle de Colcheros (Кольчеросъ), гдѣ онъ стоитъ, вся переполнена народомъ. Вы несомнѣнно пройдете мимо театра, потому что извнѣ онъ скорѣе похожъ на больницу, и дѣйствительно, спросите и вы узнаете, что санъ-Фернандо передѣланъ изъ госпиталя св. Духа (del Espiritu Santo) въ 1847 году. Внутри помѣщается до двухъ съ половиною тысячъ народа. Поютъ здѣсь обыкновенно "знаменитости" и за большія деньги, причемъ невольно удивляешься ихъ "охотѣ" выступать передъ такою именно публикою. Она хвалится тѣмъ, что освистывала Мазини, Ганаре и другихъ "королей пѣнія". Развращенная боями быковъ и потрясающими нервы зрѣлищами Святой Недѣли -- Севилья является въ оперу, возбужденная, съ налитыми кровью глазами. Для нея опера и драма безъ скандала теряютъ всякій вкусъ. "Мы -- тореро, а артисты -- быки", говорятъ здѣсь, смѣясь. "Мы здѣсь не цѣнимъ талантовъ: для этого есть Кадиксъ, Хересъ, Малага, Валенсія, Барселона,-- намъ нужны ощущенія". Прибавьте къ этому и крикъ, и шумъ. Все время представленія въ партерѣ идетъ болтовня, въ ложахъ мѣстная знать дѣлаетъ "визиты". Аплодируетъ или свищетъ клака, смотря по тому, заплочено ей или нѣтъ. Публика не препятствуетъ; напротивъ, свистки ее развлекаютъ. "Мы сегодня очень веселились!" объявляетъ мнѣ какъ-то утромъ генералъ Бореосъ, человѣкъ лѣтъ семидесяти и вполнѣ почтенный.-- "Чѣмъ это?-- "Свистали вчера! Въ театрѣ, знаете... Очень смѣшно выходило. Артисты растерялись, а мы еще сильнѣе!" -- "Что же, плохи они были?" -- "Ну, вотъ! Кто посмѣетъ плохихъ артистовъ пригласить въ санъ-Фернандо. Отличные!.." -- "Изъ-за чего же вы?" -- "А такъ, чтобы веселѣе вечеръ провести". Маркизы и гранды, несмотря на истинно-пѣтушью важность, приносятъ съ собою свистки, похожіе на желѣзнодорожные. Эти "соловьи" и дома практикуются. Прихожу къ одному такому, смотрю, изображаетъ изъ ключа флейту и весь -- вотъ-вотъ лопнетъ -- такъ надувается. "Что это вы?" -- "А вечеромъ сегодня опера. Пробую, не разучился ли!.." II при этомъ пустилъ такой свистъ, что и сказочному Соловью-Разбойнику бы впору. Вверху райскіе небожители таскаютъ съ собою въ театръ трубы. Отличается севильская публика отъ всякой другой полнымъ отсутствіемъ чувства справедливости. Незаслуженное оскорбленіе вездѣ вызоветъ протестъ, здѣсь -- смѣхъ. При мнѣ одна пѣвица-итальянка изъ обстрѣленныхъ и та не выдержала -- упала въ обморокъ; ну, думаю, очувствуется публика. Куда! Внезапно вся ощетинилась и давай ужъ не свистать, а улюлюкать и натравливать, какъ быка на plaza de toros. "Что намъ ихъ жалѣть?.. Они дорого берутъ, за это пускай и терпятъ... Развѣ торо (быкъ) жалѣетъ кабалло (лошадь) -- сейчасъ ей рогами въ брюхо, ну, вотъ и мы такъ. Выпустить кишки надо, чтобы по землѣ болтались..."

[]

   -- А у васъ бросаютъ стрѣлы въ театрѣ? не безъ любопытства спрашивалъ меня одинъ элегантный молодой человѣкъ.
   -- Какія стрѣлы? изумился я.
   -- У насъ бросаютъ. Дѣлаютъ ихъ изъ бумаги, въ конецъ втыкаютъ булавку и сверху, изъ райка, кидаютъ ихъ въ партеръ. Очень интересно.
   -- У насъ за это спрятали бы въ тюрьму или сумасшедшій домъ.
   -- Que barbaridad! Какое варварство! возмутился севильскій неварваръ съ свисткомъ.
   Это невинное удовольствіе испанскихъ не-варваровъ инымъ обходится очень дорого. Случалось и безъ глаза оставаться. Разъ одна партія въ театрѣ санъ-Фернандо разозлилась на другую въ верху. Началась драка и вмѣсто стрѣлъ съ страшной высоты внизъ на партеръ полетѣли побѣжденные. Въ скандалы полиція не вмѣшивается.
   -- Э! Они платятъ, значитъ имѣютъ право дѣлать, что имъ угодно!
   -- А артисты?
   -- А артисты за это получаютъ деньги.

[]

[]

   За то они очень уважаютъ мужество.
   Пѣла здѣсь американка, пѣла, разумѣется, скверно, плоско, даже севильская публика поняла это и начала свистать ей уже по заслугамъ. Артистка взбѣсилась, была не изъ робкихъ, сложила на груди руки, подошла къ рампѣ, обвела всю эту массу негодующимъ взглядомъ и швырнула ей прямо въ лицо:
   -- Сволочи, канальи1 Моментъ общаго оцѣпенѣнія.
   Импрессаріо въ ужасѣ кинулся домой.
   -- Я думалъ, они и меня убьютъ.
   Но этого не случилось. Храбрость такъ подѣйствовала на толпу, что она вся, какъ одинъ человѣкъ, зааплодировала. Американка въ первый и въ послѣдній разъ въ жизни имѣла въ этотъ вечеръ настоящій успѣхъ.
   -- Она не вареная... Она сырая! хвалили ее на своемъ арго андалузцы. У нея настоящее сердце въ груди!..
   Какъ-то утромъ въ Севильѣ выхожу я на plaza Nueva полюбоваться ея пальмами, что замерли въ высотѣ перистыми листами своихъ коронокъ, розовымъ силуэтомъ Хиральды вдали и этимъ несравненнымъ небомъ, которое, потеряй Андалузія все, все-таки будетъ дѣлать ее первою страною въ Европѣ... Севилья была уже осмотрѣна мною. Дѣваться въ этотъ день оказывалось некуда.
   -- А я за вами! вдругъ послышалось позади.
   Смотрю -- новый другъ, которому меня рекомендовали изъ Мадрида.
   -- Зачѣмъ я вамъ понадобился? Ни на какую tertulia, ни въ какую церковь, ни въ какой театръ я сегодня не пойду.

[]

[]

   -- Я васъ и не зову. Сегодня мы дѣлаемъ визитъ.
   -- Кому это? съ ужасомъ отступилъ я отъ него.
   -- Звѣздѣ Севильи!
   -- Которой?
   -- Не пугайтесь, не современной звѣздѣ... Старой! Доньѣ Эстрельѣ де-Тавера...
   -- А, къ этой -- съ восторгомъ.
   Мы пошли старыми, узкими, бѣлыми улицами. Кое-гдѣ посреди ихъ стояли закутавшіеся, несмотря на жару, въ плащи, и притомъ весьма живописно, глазастые красавцы и, задравъ голову вверхъ, переговаривались самою страстною жестикуляціею съ дѣвушками, улыбавшимися имъ изъ-за желѣзныхъ рѣшетокъ оконъ. Выразительнѣе этого способа бесѣды трудно себѣ представилъ.
   -- Что это они? спрашивалъ я въ первый разъ, какъ увидѣлъ.
   -- Э!.. Свиданіе.
   -- Среди бѣлаго дня?
   -- А что-жъ! Всѣ, кто проходятъ мимо, должны притворяться, что не замѣчаютъ...
   -- Да какъ же они понимаютъ другъ друга?
   -- Это у насъ второй языкъ. Онъ ей говоритъ руками, а она ему отвѣчаетъ вѣеромъ. Можно цѣлый день бесѣдовать такъ, не сказавъ ни слова.
   За то и вѣера въ рукахъ у такихъ новій!.. Дѣйствительно словари.
   Скоро изъ узкихъ улицъ мы вошли въ еще болѣе узкія. Эти даже и вымостить забыли... Тутъ еще нерушимо стояла арабская Севилья стараго и дѣйствительно добраго времени...
   -- Вотъ!... торжественно указалъ мнѣ спутникъ на веселый и прелестный домъ вдали.
   -- Что это?
   -- Улица Бустосъ де Тавера и дворецъ Тавера... Теперь онъ принадлежитъ маркизу де Москосо. Онъ самъ здѣсь, но мы все равно войдемъ.
   И мы вошли...
   Опять эти тонкія, бѣлыя мраморныя колонны, на которыхъ легко и воздушно покоются изящныя арабскія подковы арокъ, кажущихся сквозными, такъ ихъ искусные ваятели насквозь проточили тонкою рѣзьбой... Опять всюду нѣжный и поэтическій говоръ фонтановъ, пышные цвѣты, отъ запаха которыхъ въ вашей душѣ неудержимо пробуждается жажда жизни. Верхнія стеклянныя галереи горѣли на солнцѣ весело, ярко, красиво... Съ другой стороны патіо за изящною рѣшеткой виднѣлся задумчивый, полный шороха листьевъ, тѣни и прохлады, садъ, въ которомъ стояла мистическая тишина... Тамъ, говорятъ, до сихъ поръ въ бѣлыя лунныя ночи бродитъ призракъ Эстрельи и часто рядомъ съ нимъ обрисовывается, точно сгустившійся сумракъ, тѣнь несчастнаго Ортиса... Какія легенды, какая дѣйствительность! Хочется уйти туда, остаться одному, забыть шумное "сегодня" и прожить хоть нѣсколько часовъ "дѣлами давно минувшихъ дней, преданьями старины глубокой..." Воскресить эти поэтическія я печальныя были!.. Мой пріятель читалъ мнѣ вслухъ стихи Лопе де Веги... Гулъ нашихъ шаговъ глухо замиралъ подъ мраморными сводами... Вотъ здѣсь проходилъ несчастный Ортисъ... Вотъ чрезъ эту дверь мавръ-невольникъ впустилъ короля... въ ту чудную бѣлую ночь, когда все кругомъ ждало и жаждало любви, когда по ней томились и исходили благоуханіемъ цвѣты и о ней страстнымъ лепетомъ своимъ молили фонтаны...
   Бѣдный Сидъ Андалузіи!.. Не тотъ Сидъ-Кампеадоръ, котораго мы знаемъ всѣ, а донъ Санчо Ортисъ де ласъ Роэласъ, котораго за его боевые подвиги назвали вторымъ Сидомъ... Щедро заплаталъ ему за нихъ король, тоже донъ Санчо. Его андалузцы назвали "храбрымъ" не потому ли, что въ многочисленности убійствъ и казней его превзошелъ только Петръ Жестокій?..

[]

   Эстрелья де Тавера, сестра одного изъ рехидоровъ Севилья, была уже помолвлена за Ортиса. Андалузскій Сидъ говорилъ, что созвѣздія небесныя всѣ померкли для него съ тѣхъ поръ, какъ онъ впервые увидѣлъ "звѣзду Севильи". Онъ уже мечталъ о счастьи съ нею, какъ вдругъ его невѣсту встрѣтилъ король. "Храбрымъ" онъ былъ дѣйствительно съ женщинами. У Эстрельи была рабыня-мавританка. Донъ Санчо подкупилъ ее, и ночью она отворила ему двери съ улицы въ чудный, весь залитый теперь солнечными лучами и засыпанный цвѣтами, садъ. Именно такимъ онъ представился намъ, когда мы вопили въ его благословенную прохладу. Теперь! Но тогда была ночь -- роковая, темная. Король проскользнулъ уже къ красавицѣ, какъ на шумъ его шаговъ со шпагою въ рукахъ вышелъ братъ Эстрельи -- Бустосъ. Король постыдно бѣжалъ на улицу и такъ быстро, что тотъ не различилъ его лица. За то донъ Санчо -- его видѣлъ. У этого "храбраго" была одна черта: онъ мстилъ всегда, но чужими руками. Типъ старыхъ кастильскихъ витязей Ортисъ де-ласъ-Роэласъ всю свою гордость полагалъ въ безусловномъ повиновеніи королевской волѣ. Онъ не только отдалъ шпагу королю, Ортисъ -- самъ шпага въ рукахъ короля. Донъ Санчо позвалъ его. Храбрый повелитель задумалъ месть, передъ чернотою и подлостью которой померкли всѣ историческія преступленія кастильскихъ королей, совершенныя дотолѣ. Онъ рѣшилъ, что Бустосъ долженъ погибнуть отъ руки друга и жениха своей сестры...
   -- Ты клялся мстить за меня? спросилъ его донъ Санчо.
   Какъ будто надо было спрашивать этого героя съ душою ребенка!
   -- Но ты долженъ покляться до гроба сохранить тайну.
   -- Что я долженъ сдѣлать?
   -- Поди и убей Бустоса.
   Истинно Гомеровская простота разсказа. "Поди и убей". Однимъ ударомъ срази и друга, и любимую дѣвушку, и себя самого...

[]

   Донъ Санчо Ортисъ де ласъ Роэласъ оказался въ этомъ отношеніи настоящимъ кастильцемъ. Онъ "пошелъ и убилъ". Король приказалъ его посадить въ тюрьму, своего мстителя, своего Сида!.. Мало этого. Онъ осудилъ его, онъ приговорилъ его къ казни, и на судѣ и передъ казнью молодой витязь обѣихъ Кастилій хранилъ гордое молчаніе. Онъ далъ слово королю и сдержалъ его. Онъ умеръ, не выдавъ тайну королевской подлости!..
   Вотъ это сказанье!
   Лопе де Вега обработалъ его въ лучшей своей драмѣ. Она переведена и идетъ у насъ въ Москвѣ. Легенда нѣсколько разнится отъ его фабулы.
   Бѣдный Ортисъ -- бѣдная Эстрелья... Какою черною тучей королевская любовь заволокла эту звѣзду Севильи... Я не хочу вѣрить Лопе де Вегѣ, сдѣлавшему ее любовницею короля. Мнѣ пріятнѣе народное преданіе, въ которомъ эта звѣзда сіяетъ такимъ чистымъ, дѣвственнымъ свѣтомъ... Лопе де Вега хотѣлъ сдѣлать донъ Санчо Храбраго менѣе гнуснымъ... Зачѣмъ? Вѣдь тѣнь Ортиса требуетъ отмщенія.
   -- Вотъ здѣсь Бустосъ де Тавера убилъ мавританку-неволыищу...
   Это недалеко отъ дверей, въ которыя она впустила короля...
   Бѣдной севильской звѣздѣ судьба впослѣдствіи нанесла новое оскорбленіе.
   Съ 1626 г. по 1639 г. въ домѣ, гдѣ бродилъ ея призракъ, въ этихъ патіо, гдѣ все еще говорило о любви, въ этихъ залахъ, полныхъ таинственнаго полусвѣта и манящей тишины, помѣщалась инквизиція.
   Не понимаю: какимъ образомъ въ тѣни чудныхъ деревьевъ, подъ ласку безсоннаго фонтана, одни люди могли приговаривать другихъ къ мукамъ, заточенію, смерти, и какой смерти: живьемъ, въ огнѣ! Неужели здѣсь, въ этихъ очаровательныхъ комнатахъ, палачъ терзалъ желѣзомъ, дыбой, бичомъ, раскаленными угольями, тѣхъ, кто осмѣливался думать нѣсколько иначе, чѣмъ приказывали святые отцы страшнаго трибунала!.. На бѣлый мраморъ падало въ корчахъ истерзанное тѣло, и все то же солнце свѣтило въ окна, то же небо голубѣло и улыбалось одинаково и злодѣямъ, и ихъ жертвамъ!.. И такъ же горленки ворковали въ саду, какъ онѣ воркуютъ сейчасъ, и пестрыя бабочки медленно носились надъ чудными цвѣтами. Было отчего послѣ такихъ воспоминаній померкнуть въ моихъ глазахъ на время и просвѣтленной природѣ Андалузія. Вотъ у этой колонны -- такой красивой, поддерживающей такъ легко и воздушно сводъ -- стоялъ Энрике де-Талео. Благородный энтузіастъ среди общаго мрака и ненависти, мечтавшій о царствѣ братской любви и мирнаго счастья! Онъ даже инквизиторамъ съ спокойствіемъ убѣжденнаго философа говорилъ о скоромъ пришествіи эры добра и правды. Онъ даже ихъ умолялъ помочь людямъ быть кроткими!.. Волкамъ читалъ идиллическую пастораль!..
   -- Ты умышлялъ противу насъ! воскликнулъ одинъ изъ этихъ черныхъ отцовъ.
   -- Я не умышлялъ ни на кого... Я думалъ побѣдить міръ любовью. Если это не удалось мнѣ, придутъ другіе болѣе сильные духомъ и геніемъ... Они окончутъ мое дѣло.
   -- Ты хотѣлъ поднять народъ противъ святѣйшей инквизиціи.
   -- Никогда!
   -- Ты лжешь!
   -- Vive Dios (клянусь Богомъ).

[]

   Эта клятва такъ взбѣсила fra Antonio, одного изъ инквизиторовъ, что, схвативъ изъ жаровни, приготовленной для палача, горящую головню оливковаго дерева, онъ собственноручно ткнулъ ее въ лицо связаннаго Энрике...
   -- Оставь его! Удержалъ праведную ревность о Господѣ брата Антоніо старшій инквизиторъ. Не надо портить такого лица. Оно будетъ прекрасно въ дыму и огнѣ надъ quemadero (костромъ).
   И бѣднаго мечтателя о всеобщемъ мирѣ и счастьи сожгли за его неудавшуюся пастораль всего человѣчества, безъ различія языковъ и вѣры...
   Когда мы вышли отсюда, у дверей стоялъ какой-то совсѣмъ обалдѣлый малый и, отчаянно скосивъ глаза, выпѣвалъ тотчасъ же записанное мною:
   
   En tu traje no han engrudos
   Ni postizos, ni almidon
   Que tu terre y pantorilla
   De carne maciza son.
   
   T. e. "Подъ твоимъ платьемъ -- нѣтъ ни ваты, ни накладокъ, ни крахмала... Все твое тѣло изъ самаго крѣпкаго мяса!"
   Я расхохотался, такъ некстати было это андалузское copias послѣ всѣхъ только что пережитыхъ впечатлѣній...
   Было еще рано,.когда мы вышли изъ лагендарнаго дома Бустоса де-Тавера.
   -- Куда мы теперь дѣнемся?
   z-- Сегодня тореро собираются чествовать своего эпаду Manzanini.
   -- Чортъ съ нимъ.
   -- Какъ чортъ? Это первая шпага Испаніи. Онъ убилъ вчера 250-го быка.
   -- Я знаю въ Москвѣ мясника, который ихъ три тысячи ухлопалъ.
   -- А у васъ въ Москвѣ есть тоже corrida de toros? съ изумленіемъ спросилъ меня пріятель.
   -- Да, только она у насъ называется просто "бойней".
   Онъ нахмурился. Испанцу о боѣ быковъ надо говорить не иначе, какъ въ тонѣ восторженнаго одобренія. Иначе это для него личная обида. Что хотите -- національная игра. Ею здѣсь гордятся.
   -- Хотите идти къ сигарерамъ?
   -- На фабрику?
   -- Да.
   Я еще у нихъ не былъ и мы отправились...

[]

   Табачная фабрика, гдѣ работаетъ около семи тысячъ севильянокъ, помѣщается позади Санъ-Тельмо, въ массивномъ зданіи, окруженномъ рвомъ и заключенномъ почти въ крѣпостныя стѣны. Еще подходя къ нему, издали слышишь гулъ голосовъ, похожій на шумъ моря. Самое крикливое мѣсто въ мірѣ -- парижская биржа, является такимъ, пока вы не побываете у сигареръ Севильи. Къ шести часамъ вечера гулъ растетъ; кажется, что за стѣнами грохочутъ водопады. Наконецъ, открываются ворота на улицу. Точно наводненіе прорвавшее плотину, бурно стремятся толпы женщинъ всѣхъ возрастовъ, живописныя, въ бѣлыхъ, желтыхъ и красныхъ шаляхъ, которыми по преимуществу любятъ украшать себя работницы. Черезъ нѣсколько минутъ всѣ набережныя Гвадалквивира тонутъ подъ ихъ сплошною массою. Мнѣ такъ и не пришлось видѣть ихъ за дѣломъ; почему?-- скажу потомъ.

[]

[]

[]

[]

   Сигарера Севильи -- типъ особый. Если она еще не поблекла, то это красавица, если годы наложили на нее безпощадную руку -- она все-таки владѣетъ чудными, большими глазами, такъ же какъ навахой и ножомъ. Съ сигарерою не шутите, и севильскимъ донъ-хуанамъ отъ нихъ часто приходится весьма жутко. Для солдатъ мѣстнаго гарнизона это открытый сераль, но горе "коварному обольстителю", если онъ вздумаетъ измѣнить сигарерѣ. Она не станетъ киснуть и плакатъ, а "перекреститъ" лицо своего любовника, т. е. проведетъ по немъ ножомъ двѣ линіи вдоль и поперегъ. Одна называется "во имя Христа Іисуса", вторая -- во славу "Дѣвы Пречистой". Сигареру нельзя купить. На любовь она смотритъ какъ на Дѣло сердца и темперамента и никогда кармана! Сигарера, продавшаяся за деньги, дѣлается паріей въ своей средѣ и должна бросить фабрику. Это не сигарера Кордовы я другихъ городовъ, гдѣ нравы довольно свободны и даже надсмотрщицы и директора являются мариконами, т. е. факторами между спросомъ и предложеніемъ женскаго тѣла. Здѣсь -- другіе обычаи. Беззаботны онѣ удивительно. Весь этотъ міръ прелестныхъ дѣвушекъ живетъ сегодняшнимъ днемъ. Любовь, цвѣты и пѣсня -- вотъ ихъ наслажденія^ Ни одной сигареры вы не увидите безъ цвѣтка въ волосахъ. Но дайте ей еще розу или далію, она вся вспыхнетъ отъ радости, окинетъ васъ жгучимъ, полнымъ благодарности взглядомъ; а въ глазахъ другихъ ея товарокъ вы прочтете самую нелицемѣрную зависть къ счастливой подругѣ. Посмотрите, когда онѣ выходятъ съ фабрики,-- цвѣточницы уже здѣсь. Нѣсколько мгновеній, и всё ими распродано. Каждая работница изъ скуднаго заработка заплатитъ куарто или два, чтобы украсить смоляную ночь волосъ чудною улыбкою весенняго цвѣтка. А какъ идетъ сигарера! Полюбуйтесь ей въ слѣдъ. Какъ она свою тонкую, гибкую и стройную фигуру обвила тѣсно и изящно шалью, какъ колышется ея станъ, какъ смѣло ступаютъ ея всегда красивыя, узенькія и маленькія ножки, какъ она подперлась въ смѣло очерченное бедро рукою,-- чортъ ей не братъ въ эту минуту! Если она, какъ эфемерида, живетъ день, такъ за то и живетъ. Небу жарко отъ нея; чертямъ тошно!.. Сверпувъ въ теченіе дня несчетное множество puros и papelitos, она досугомъ пользуется такъ, что ни одно его мгновеніе не пропадетъ для нея даромъ. Пойдетъ ли она въ Cafe Silverio или Salon Gantante, останется ли въ Макаренѣ или въ Тріанѣ скоротать ночь -- все равно... На какомъ нибудь baile de Candil (балъ простонародья) пѣть и плясать сама и на другихъ смотрѣть она будетъ хоть до утра.
   Каждою жилкою тонкаго и нервнаго тѣла живетъ и сумѣетъ въ одинъ часъ испытать столько, сколько иная сѣверная квашня и въ годъ не перечувствуетъ. Стальные мускулы подъ бархатною кожей!.. Я уже говорилъ, что порывы ревности у нихъ страшны, но и обоюдныя ссоры ихъ часто кончаются трагически. Подруги тотчасъ же образуютъ кругъ, въ центрѣ котораго остаются двѣ сигареры. Онѣ смотрятъ одна на другую подбоченившись, глаза мечутъ молніи, красивыя ноги выставились впередъ, ноздри ходятъ, грудь, какъ волна въ бурю, то1 подымется, то упадетъ... Не дай Богъ, подъ руками окажутся ножи. Андалузскіе парни, и притомъ самые "сырые", не такъ стервенѣютъ, какъ эти... Тутъ уже все -- дѣло подругъ. Онѣ вмѣшиваются, стараются "разговорить" ихъ, помирить. Если это удастся, долго еще потомъ глаза поссорившихся горятъ и сверкаютъ и кровь то въ лицо бьетъ, то къ сердцу отливаетъ и въ голосѣ звучитъ неуспокоившаяся буря. Въ кафе "Сильверія" разъ одна такая зарѣзала любовника, вздумавшаго неосторожно измѣнить ей. Солдаты, полиція ничего не могли сдѣлать съ нею и со всѣми присутствовавшими, вооружившимися на ея защиту. По приказанію изъ Мадрида, ее оставили въ покоѣ. Иначе въ Севильѣ разгорѣлся бы настоящій бунтъ. Разумѣется, сигарера, какъ и гитана, суевѣрна. У нихъ обоихъ культъ Мадонны. Сигарера говоритъ, какъ неаполитанка или maja Мадрида: "Богъ не можетъ понять насъ... Марія сама мучилась, сама видѣла Сына своего на крестѣ, Ей человѣческое горе ближе!.." Она и молятся Мадоннѣ... Андалузскіе юмористы даже приводятъ ея молитву. "О, Пречистая, безъ грѣха зачавшая,-- помоги мнѣ грѣшить безъ зачатія". Но юмористы юмористами, а нужно видѣть на дѣлѣ, какъ онѣ изъ послѣднихъ денегъ цвѣтами и лентами украшаютъ статуи Богородицы, какъ онѣ, припавъ къ Ея статуѣ, забываются въ такой восторженной молитвѣ, въ такомъ страстномъ упоеніи, когда, кажется, вся жизнь сигареры сосредоточивается въ ея глазахъ, устремленныхъ на Дѣву.
   Я сказалъ, что мнѣ не пришлось видѣть севильской табачной фабрики. Именно потому, что еще не доходя до нея намъ случилось быть свидѣтелями рѣдкаго, но по размѣрамъ довольно таки ужаснаго "бунта сигареръ".
   Вы съ этимъ не шутите.

[]

   Сигареры -- самое революціонное существо въ цѣломъ мірѣ. Горе надсмотрщицѣ или директорамъ фабрики, если они вызвали чѣмъ-нибудь негодованіе работницъ. Никакой пожаръ не распространяется такъ быстро, какъ бунтъ на табачной фабрикѣ. Еще недавно сигареры засѣли въ нее, и солдаты, которыхъ пришлось пустить въ дѣло, ничего не могли подѣлать въ теченіе трехъ дней. Еще когда мы подходили издали, мой пріятель вдругъ остановился. Онъ поблѣднѣлъ даже.
   -- Сегодня нельзя... уйдемъ.
   -- Почему?
   -- У нихъ бунтъ.
   -- Ну?
   -- Опасно.
   -- Нѣмъ же намъ опасно? Не противъ насъ же онѣ бунтуютъ.
   -- Нѣтъ, но камень очень легко можетъ попасть въ каждую голову.
   -- Знаете, въ Россіи на это есть пословица: волковъ бояться, въ лѣсъ не ходить.
   -- Я не пойду... Я человѣкъ семейный.
   И такимъ образомъ мы разстались съ семейнымъ человѣкомъ.
   Отправился я одинъ.

[]

   Какой-то вихрь бѣшеныхъ криковъ. Что-то васъ подхватывающее. Кажется, еще мгновеніе и онъ чортъ знаетъ куда унесетъ въ ураганѣ. Чѣмъ ближе, тѣмъ буря растетъ грознѣе и шире. Это уже не бѣшенство человѣка, это нѣчто стихійное, какой-то разражающійся нежданно катаклизмъ самой природы... Набережныя Гвадалквивира, куда высыпали сигареры, буквально залиты ими... Пестрая масса ихъ видимо волнуется, какъ море въ штормъ... Я подхожу -- лица неописуемы. Точно въ какомъ-то трансѣ. Слѣдующею степенью должно быть убійство. Блѣдныя, горящія бѣшенствомъ, съ округлившимися глазами, сигареры неистово подымали руки, грозили кому-то, требовали не иначе какъ чьей-то смерти. Въ чемъ дѣло, я не могъ понять. Потомъ оказалось, что онѣ были недовольны своими надсмотрщицами. Недовольство расло и расло и разомъ выразилось наконецъ въ пароксизмѣ этого женскаго мятежа... Я замѣтилъ въ толпѣ матерей съ дѣтьми на рукахъ; въ порывахъ бѣшенства онѣ какъ-то перекидывали ихъ съ руки на руку. Нужно было видѣть, какъ, грозя, корчились эти тонкія, смуглыя руки, слышать, какъ изъ этихъ взволнованныхъ грудей, подобно выстрѣламъ, вырывались крики... Казалось, воздухъ кругомъ переполненъ былъ электричествомъ. Я бы не удивился, если бы изъ нѣдръ этой толпы, какъ изъ грозовой тучи, блеснула молнія и прокатился громъ. Оказывается, онѣ перебили уже окна на фабрикѣ...
   -- Это еще что!.. замѣтилъ рядомъ со мною стоявшій, какъ потомъ оказалось, репортеръ севильской газеты. Погодите, набѣгутъ ихъ возлюбленные. Теперь по всѣмъ мастерскимъ бросаютъ работу и спѣшатъ сюда. Къ вечеру Севилью не узнать! Разумѣется, если пустятъ въ дѣло военную силу или полицію...

[]

   Къ счастію, власти Севильи оказались благоразумнѣе, чѣмъ ожидалъ онъ въ силу профессіональной жажды болѣе крупнаго скандала. Сигарерамъ вечеромъ объявили, что жалобы ихъ разберутъ, а пока просятъ ихъ прислать, для заявленія таковыхъ, своихъ депутатокъ. Я видѣлъ послѣднихъ. Съ красными высокими гребнями, эффектно вставленными въ волоса какъ-то на бекрень, въ шаляхъ, съ шикомъ обертывавшихъ ихъ тонкія и стройныя фигуры -- онѣ такъ и просились въ картину. Я вспомнилъ невольно этюды Льовера, Мелиды и Аранды... Очевидно, они имѣли передъ глазами именно такую натуру. Депутатки вступили въ залу съ самоувѣренностью и гордостью народныхъ трибуновъ. Надо было слышать, съ какой одушевленной энергіей, съ какимъ пламеннымъ краснорѣчіемъ онѣ говорили, видѣть ихъ жесты!.. Ей-ей, нашимъ трагическимъ актрисамъ стоило бы поучиться. Сигареры принимали классическія позы, полныя такой красоты и достоинства, что я благословлялъ судьбу за то, что она меня забросила сюда въ годы, когда увлеченія уже гаснутъ. Иначе, пожалуй, и не выбрался бы изъ Севильи... Закончивъ, сигареры заявили:
   -- Теперь мы васъ предупреждаемъ... Мы не las holgazanas (лѣнивицы), но мы не придемъ больше на фабрику, пока требованія наши не будутъ уважены.
   -- Вы не можете просуществовать и недѣли безъ работы.
   -- Попробуйте!.. Какъ бы вамъ не пришлось плохо.
   -- Мы созовемъ работницъ изъ Хаэна, Кадикса...
   -- Онѣ не пойдутъ, потому что всѣ сигареры "цѣлаго міра" будутъ за насъ. А если нѣкоторыя и явятся, то... Вы помните, что было четыре года назадъ.

[]

   Директора переглянулись.
   Должно быть "было" скверно, потому что они начали сдаваться.
   Но еще нѣсколько дней табачная фабрика была закрыта. Вѣроятно, не всѣ требованія сигареръ оказались удобоисполнимыми... Вечеромъ, проходя по Макаренѣ, я наткнулся на толпу сигареръ. Онѣ расположились у домиковъ, гдѣ жили. Тепло и ясно было. Еще издали раздавался звонъ гитаръ. Я подошелъ. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть, что онѣ дѣлаютъ... Съ завтрашняго дня имъ грозилъ голодъ, но ни на одномъ лицѣ я не подсмотрѣлъ озабоченности. Глаза сверкали ярко и весело, шутки оживляли бесѣду, пѣсни тоже лились безъ конца... И какія пѣсни... Я былъ не одинъ и обратился къ знакомому, не позволитъ ли пѣвшая записать ея слова. Онъ передалъ ей мое желаніе и, робко краснѣя, она повторила ее. Въ этой наивной и кроткой красавицѣ кто бы могъ узнать одну изъ фурій сегодняшняго бунта!.. И какъ красивы были слова ея пѣсни:
   
   Расцвѣла я одинокой
   Розой, путника маня;
   Какъ-то мимо шелъ жестокій
   И смѣясь -- сорвалъ меня.
   
   Лепестковъ моихъ коснулся
   Онъ огнемъ горячихъ устъ
   И швырнулъ въ колючій кустъ,--
   И ушелъ!.. и не вернулся!..
   
   У репейника въ шипахъ,
   Обливаясь алой кровью,
   Я одной полна любовью
   И мечтой о тѣхъ устахъ.
   
   О, приди! вернись съ закатомъ...
   Есть цвѣты -- и я изъ нихъ,
   Что исходятъ ароматомъ
   Въ свой послѣдній, смертный мигъ.
   
   Не правда ли, какъ изящна была эта пѣсня? Обвейте ее луннымъ сіяніемъ, запахомъ-нѣжныхъ цвѣтовъ, пронижите горячими взглядами этихъ пѣвицъ, коротавшихъ чудную ночь, наполните нервными, сладкими ритурнелями гитаръ -- и вы поймете, что, несмотря на нѣсколько лѣтъ разстоянія, она до сихъ поръ, какъ живая, стоитъ передо мной во всей своей южной прелести.

[]

[]

[]

[]

ТАЙНЫ СЕВИЛЬСКОЙ НОЧИ.
Андалузскіе контрасты: Мурильо и донъ-Хуаны.

I.

   Какой восторгъ охватываетъ путешественника, когда онъ впервые взойдетъ на азотеи {Asotea -- плоская кровля.} Севильскаго собора! Я совѣтую выбрать для этого не яркую и знойную пору дня, когда все кругомъ томится я млѣетъ въ жаркихъ ласкахъ андалузскаго солнца, стѣны и кровли горятъ какъ раскаленныя, и вся жизнь прячется подъ навѣсы Сіерпеса, въ тѣнь, скупо брошенную домами на ихъ тротуары, подъ золотисто-зеленыя вѣтви апельсинныхъ садовъ las delicias'а, окна плотно смыкаютъ вѣки своихъ ставенъ и опускаютъ внизъ жалюзи. Нѣтъ, приходите сюда или раннимъ утромъ, или вечеромъ. Краски смягчены, океанъ недалеко (до Кадикса -- рукой подать!), и онъ вѣетъ на васъ освѣжающимъ дыханіемъ. Пробуждаясь, день на все кидаетъ розовый отсвѣтъ улыбки, завораживающей, нѣжной, какъ и и ароматъ цвѣтовъ, очнувшихся отъ дремы. Въ поздній часъ заката Севилья отсюда еще красивѣе: вся бѣлая въ прощальныхъ золотыхъ отблескахъ солнца. Ея профили опредѣленнѣе выступаютъ на блѣднѣющихъ небесахъ, безчисленныя башни уносятся отъ земля, точно хотятъ каменными перстами нащупать въ недосягаемыхъ глубинахъ тверди недоступное, таинственное. Плоскія кровли будто на ладоняхъ приподнимаютъ въ прохладу и свѣжесть быстро подступающей ночи сотни женщинъ и дѣтей, любующихся изъ-за перилъ суетою и жизнью толпы, которая уже кишмя кишитъ внизу на узкихъ улицахъ... Безчисленными террасами, одна красивѣе другой, возносятся надъ городомъ эти азотеи. На всѣхъ или бѣлые зубцы еще по арабскому обычаю, или бѣлыя башенки, или бѣлые барьеры, или желѣзные переплеты, причудливые, отдѣланные фантастическими узорами, повитые свѣжею зеленью. На плоскихъ азотеяхъ, перемежающихся покатыми черепицами другихъ крышъ, безчисленные горшки съ яркими цвѣтами, капризные трельяжи, сквозные навѣсы, обвитые виноградомъ, бѣлыя ступени, перепутывающіяся головокружительными лабиринтами. А на бѣлесоватыхъ небесахъ, на востокѣ въ сумеречной дали, террасы такихъ же азотей, бѣлые силуэты такихъ же башенъ, кажущіяся розовыми "Хиральды" церквей, передѣланныхъ изъ мечетей. На нихъ еще мерещится золотистый свѣтъ опустившагося солнца. Щелями чудятся улицы; сверху вы различите пока желѣзную паутину ихъ балконовъ, но внизу все уже тонетъ въ синихъ потемкахъ. Тѣ же потемки окутали окрестности этого чуднаго города, и въ нихъ только порою едва-едва проступаютъ бѣлыя пятна андалузскихъ деревень, да одинокія и тоже бѣлыя венты... Изъ-за азотей порою рвутся въ высоту царственныя короны пальмъ, еще выше ихъ подымаются готическія, сквозныя башни и стрѣлки собора, его мусульманскіе купола точно проваливаются внизъ, прикрывая могучими полушаріями какія-то черныя бездны. Вонъ, еще весь погруженный въ арабскія были, грезящій о калифахъ Альказаръ съ садами, въ чудной зелени которыхъ вамъ мерещится граціозный силуэтъ прелестной Маріи Падильа, доброй и нѣжной спутницы короля Петра Жестокаго. Зубчатыя мавританскія стѣны кругомъ. Въ ихъ объятіяхъ задыхаются пышныя деревья и цвѣты, какъ задыхалась когда-то въ такихъ же безпощадныхъ рукахъ суроваго властелина красавица Падильа. Фонтаны мечутъ алмазныя струи... Еще нѣсколько мгновеній, и вдругъ вся тишина кругомъ наполняется сладкимъ и радостнымъ звономъ гитаръ. Тысячи пѣсенъ взвѣваются въ высоту и рѣютъ вокругъ. Кажется, земля гармоніей звуковъ молится небу, кадя ему безчисленными ароматами цвѣтовъ...

[]

   Какъ хороша, какъ радостна становится жизнь въ такіе вечера и ночи... Съ какою влюбленною внимательностью слѣдишь за всѣмъ, что совершается кругомъ! Какъ начинаешь понимать и были, и миѳы недавняго прошлаго!..
   Въ такой вечеръ я попалъ сюда въ обществѣ севильскихъ художниковъ. Тутъ были и знаменитый Гарсіа Рамосъ, и молодой Бильбао, и графъ Парладе де-Агіасъ. Много смѣялись, болтали, пока, незамѣтная, подступила ночь, обвѣвая и кутая насъ отовсюду сквозными мечтательными тѣнями, нѣжа благоуханной прохладой. Мерцая съ высоты тысячами звѣздъ, она точно вѣнчальною фатою покрыла бѣлую красавицу Севилью... Сегодняшняго дня какъ не бывало. Лицомъ къ лицу со мною становилось поэтическое прошлое. Севилья не нынѣшняя оживала въ краскахъ и звукахъ, въ профиляхъ и силуэтахъ, какъ вдругъ рядомъ послышалась прелестная, тоскующая, о чемъ-то вздыхающая пѣсня:
   
   Изъ Гренады теплый вѣтеръ вѣетъ,
   Изъ долинъ проносится въ долины,
   На крылахъ несетъ благоуханья
   Бѣлыхъ лилій, розы и жасмина...
   
   Только мнѣ въ лицо пахнулъ онъ нѣжно,
   Я проснулась и гляжу въ смущеньи:
   Не стоитъ ли около мой милый,
   Не его ли чудится дыханье.
   
   Я прикрыла сердце каменной стѣною,
   За желѣзной дверью схоронила,
   И -- крѣпки чугунные затворы,
   Не собьешь замковъ и молотками.
   
   До него не достучится милый,
   Но какъ только онъ пришелъ... Навстрѣчу
   Вдругъ оно само заколотилось
   И ему замки и стѣны сбило.
   
   Я осмотрѣлся: весь въ черномъ, тонкій и изящный силуэтъ женщины. Она оказалась знакомою Бильбао.
   -- Не правда ли, обратился ко мнѣ Гарсіа Рамосъ, она похожа на Эльвиру, ожидающую донъ Хуана?
   -- А посмотрите, какое Мурильевское личико... въ рукахъ донъ Хуана -- это, разумѣется, женщина, но подъ кистью Мурильо -- Мадонна!.. Увы, намъ, современнымъ севильскимъ художникамъ! Оригиналы тѣ же, что и при Мурильо; та же натура, только некому передать ея полотну.
   -- И донъ Хуаны вывелись.
   -- О, нѣтъ... Вы знаете: вѣдь какъ донъ Кихотъ и Санчо Панса для Кастиліи, такъ и донъ Хуанъ и Мурильо для насъ, для андалузцевъ. Это кость отъ костей, плоть отъ плоти нашихъ. Въ нихъ вся Севилья.
   Надъ Гвадалквивиромъ поднялся мѣсяцъ. Въ его серебряномъ свѣтѣ выдвинулась надъ рѣкою стройная башня. На ней, едва-едва видимый намъ, стоялъ кто-то, недвижно глядя въ заколдованное царство ночи.
   -- Это Мурильо!
   -- Какъ, Мурильо? удивился я.
   -- Или его призракъ! засмѣялся Парладе. Любимецъ Мадонны, нашъ божественный Эстабанъ, также цѣлые дни и ночи простаивалъ тамъ. Вѣдь это какая башня?
   -- Torre de ого...
   -- Любимая Мурильо... И такъ донъ Хуанъ внизу, въ сумракѣ улицъ, въ поискахъ за радостями и счастьемъ жизни, а Мурильо вверху, поближе къ небу.

[]

[]

   Въ двухъ этихъ типахъ, какъ въ двухъ полюсахъ, въ самомъ дѣлѣ, выразилась Севилья. Съ одной стороны, задумчивый, нѣжный, весь уходящій въ божественныя созерцанія Мурильо, цѣлые дни застаивавшійся на Torre de oro (золотой башнѣ). Его взглядъ въ глубинѣ небесной лазури. Она разверзается ему, чтобы въ безднахъ свѣта показать великому художнику Мадонну. Мурильо, который по часамъ слѣдилъ влюбленнымъ взглядомъ за дѣтьми, до сихъ поръ нѣжно улыбающимися съ его полотенъ. Мурильо, забывавшійся передъ образами Пречистой, часто плохими, потому что, какъ каждый великій художникъ, онъ видитъ не то, что нарисовано, а что создалъ бы онъ самъ. Онъ былъ бы католическимъ святымъ, если бы красота формъ и образовъ не приковывала его къ землѣ; Мурильо, никогда и никому не причинившій страданія и изображавшій его только въ моментъ примиренія этихъ мукъ со смертью; Мурильо, кисть котораго ласкала! Онъ понималъ природу и любилъ ее вѣрною и преданною, ровною любовью, улавливая всю ея душу; всѣ оттѣнки ея свѣта и тѣни; онъ если и заставлялъ проливать слезы, то только отъ радости и умиленія. Великій художникъ, угадавшій въ земной красотѣ безконечно-разнообразныя формы божества. Онъ сдѣлалъ ее образа ми для свѣтлой молитвы. Онъ не хотѣлъ видѣть никакой разницы между землею и небомъ и низводилъ небо на землю и уносилъ въ порывахъ вдохновенія землю въ небеса!... Онъ и донъ Хуанъ... Что можетъ быть ярче и смѣлѣй этого противоположенія! А между тѣмъ и тотъ, и другой севильцы; ихъ только и могла создать и воспитать Севилья, и одна Севилья... Разумѣется, я говорю не о донъ Хуанѣ, объясненномъ великими критиками, которые, кажется, тѣмъ и велики, что навязываютъ трактуемымъ ими образамъ и типамъ черты совсѣмъ несвойственныя. Я говорю не о донъ Хуанѣ идеалистѣ, мѣнявшемъ женщинъ, видите ли, потому, что онъ никакъ не могъ ихъ прикинуть на мѣрку лучезарнаго идеала. Нѣтъ. Этотъ выдуманный донъ Хуанъ -- не донъ Хуанъ Тирсо де-Молина, не донъ Хуанъ севильскихъ преданій, севильской улицы, севильской теплой и благоуханной ночи! Настоящій кипѣлъ жизнью и жаждою ея во всемъ и вездѣ. Онъ не думалъ о небѣ, ему слишкомъ хорошо было и на землѣ. Онъ былъ красивъ, здоровъ, богатъ, его тянуло къ наслажденіямъ, и если они ему доставались цѣною чужихъ слезъ, страданій, несчастій, смерти -- это ему было все равно. Соблазнительный эгоистъ, который если и любилъ женщину, то не какъ рыцарь или художникъ, а какъ обжора вкусное блюдо; любилъ, уничтожая любимое имъ. Вѣрилъ ли онъ Небу? Не знаю, во всякомъ случаѣ онъ пока о немъ не думалъ. Онъ какъ будто говорилъ себѣ: я пришелъ въ міръ изъ какой-то темноты и уйду въ такую же. Теперь передо мною клочокъ, освѣщенный солнцемъ, нужно воспользоваться имъ во всю. Что будетъ завтра? Можетъ быть, лучше чѣмъ сегодня, но это сегодня уже не повторится. Отъ него надо взять все, что оно можетъ мнѣ дать. Не должна пропадать ни одна минута жизни, ни одно біеніе пульса. Этотъ донъ Хуанъ ближе къ южной правдѣ. Туманный и печальный Сѣверъ одѣлъ его иными чертами, бросилъ на уличнаго сластолюбца и обманщика грустный отсвѣтъ, надъ которымъ самъ донъ Хуанъ, воскресни онъ теперь, первый бы хохоталъ отъ всей души. Въ немъ было одно несомнѣнное достоинство. Не храбрость по тому что всякій испанецъ способенъ схватить чорта за рога. Тутъ храбростью не удивишь никого и ею не выдѣлишься. Я говорю объ его искренности. Онъ всегда влюбленъ въ женщину, съ которою говорилъ; но, вѣдь, и любой гурманъ такъ же любитъ устрицы. Не поставить же ему въ добродѣтель этой искренности. Донъ Хуанъ былъ опаснѣйшимъ изъ всѣхъ обманщиковъ, обманщикомъ чистосердечнымъ. Когда онъ лгалъ женщинѣ, онъ самъ себѣ вѣрилъ, и поэтому невольно ему вѣрила и она. Отблескъ небесной лазури, окутывавшій душу Мурильо такимъ свѣтлымъ ореоломъ, едва ли когда-нибудь заглядывалъ въ потемки донъ Хуанова сердца.

[]

[]

   Небу тамъ нечего было дѣлать! Донъ Хуанъ съ душою Мурильо былъ бы немыслимъ. Онъ всегда чувствовалъ сильно, но поверхностно у Это былъ пожаръ разлитаго по водѣ масла. Яркое пламя ураганомъ носилось, дымъ подъ небеса клубился, но подъ огнемъ была вода, холодная, невозмутимая и, надо сказать правду, довольно-таки грязная. Слѣдуетъ называть предметы ихъ собственными именами, и, право, настоящій донъ Хуанъ Севильп былъ просто исчадіемъ средневѣковаго феодализма съ его droit de seigneur на первую ночь, съ захватами всего, что было дорого остальному подневольному и не смѣвшему пикнуть человѣчеству. Будь донъ Хуанъ уродливъ, онъ бралъ бы силой то, что ему доставалось обманомъ. Это если козырь, то во всякомъ случаѣ козырь бубновой масти. Увлекаться имъ нечего... Самое красивое въ немъ обстановка, въ которой онъ дѣйствуетъ. Севильская ясная лунная ночь, бѣлые дома, таинственные балконы, съ шелковыми веревками, гитарами и дуэлями внизу. Это одна декорація. У насъ, на Сѣверѣ, онъ былъ бы холоднымъ развратникомъ отдѣльныхъ кабинетовъ, ни болѣе, ни менѣе. Въ томъ, что тотъ же Сѣверъ его опоэтизировалъ, нѣтъ ничего удивительнаго. Въ этомъ сказывается наше стремленіе къ Югу. Вѣдь мы даже на его грязь смотримъ влюбленными глазами. Все, что есть хорошаго въ домъ Хуанѣ, ему далъ андалузскій Югъ. Соблазнительныя черты у этого типа не свои, а севильскія. Точно такимъ же образомъ андалузскій caballista въ декоративномъ отношеніи красивѣе и изящнѣе простого ladron'а по ту сторону Сіерры-Морены въ Кастиліи и Ламанчѣ. Здѣсь "кабаллиста", конный разбойникъ, вѣжливъ, деликатенъ, хотя грабитъ и рѣжетъ такъ же начисто, какъ и ladron Арагона; но изъ этого еще не слѣдуетъ, что въ душѣ кабаллиста должны заключаться невѣдомыя сокровища идеализма. Донъ Хуанъ въ сущности тотъ же андалузскій "кабаллиста" по отношенію къ sal del mundo (соли міра), какъ здѣсь называютъ женщинъ. Ужъ до души-то послѣднихъ ему не было никакого дѣла! Ему нужно было cuerpo salado (собственно, соленое тѣло, здѣсь такъ называютъ красивое тѣло). И въ ихъ постоянной мѣнѣ онъ былъ все-таки только гурманомъ, которому подавай всегда свѣжую провизію... Донья Эльвира, донна Анна, его жена были для него подогрѣтыми блюдами, и съ этой одной стороны онъ на нихъ и смотрѣлъ...
   Да, вся Севилья начинается внизу донъ Хуаномъ и оканчивается въ высотѣ Мурильо,-- лучшаго опредѣленія этому городу не найдешь... Это то же, что здѣшнія монументальныя постройки. Онѣ тяжело и грубо давятъ землю и дивно возносятся воздушными сквозными башнями въ небеса.

[]

[]

[]

   Я говорилъ, что Мурильо воплощалъ въ себѣ все то, что есть лучшаго въ полу-арабской. полу-христіанской Севильѣ. Чтобы понять этого художника, нужно его видѣть именно здѣсь, думать о немъ у подножія мавританской хиральды въ виду ея готическаго собора. У его колыбели примирились Коранъ и Евангеліе. Для католическаго живописца онъ слишкомъ нѣжно рисуетъ тѣло, улыбку и часто земную, хотя свѣтлую и чистую радость. Истинно католическимъ художникомъ здѣсь является Сурбаранъ. У него нѣтъ тѣла, нѣтъ земли -- одинъ экстазъ, граничащій съ помѣшательствомъ. Говорятъ, что въ жилахъ у Мурильо текла отчасти арабская кровь. Я бы хотѣлъ, чтобы это было больше, чѣмъ отчасти. Она его спасла отъ дыма 22,000 костровъ, ауто-да-фе, воздвигавшихся въ Севильѣ. Иначе онъ умственно и нравственно задохнулся бы въ ихъ чаду. Они прокоптили бы его картины, покрывъ теменью ихъ свѣтлые и счастливые тоны. А между тѣмъ именно здѣсь, въ Севильѣ, надо видѣть его полотна. Подъ этимъ небомъ, подъ впечатлѣніемъ бѣлыхъ улицъ, подъ ласкою солнца! Я помню, разъ у бѣднаго дома здѣсь я встрѣтилъ нищую. Она спала прислонясь къ стѣнѣ головою, но отъ моихъ шаговъ проснулась, протянула руку. Я заговорилъ съ нею. Вы иностранецъ?-- Вы видѣли нашего Мурильо. Неправда ли мы вовсе не бѣдны -- вѣдь онъ у насъ здѣсь и мы, когда хотимъ, можемъ любоваться имъ и въ соборѣ, и въ Музеѣ!.. Мурильо былъ духовидецъ, такъ говоритъ легенда; по онъ видѣлъ духа не грознымъ; не въ бурѣ, громѣ и молніи являлся ему "духъ". Его богъ соотвѣтствовалъ нѣжной и прекрасной душѣ художника. Его Христосъ -- дитя, его Марія -- дѣвочка... Онъ одухотворялъ невинность дѣтства, дѣлалъ его божественнымъ... И именно этою стороною своего генія онъ дорогъ среди испанскихъ художниковъ, изъ которыхъ одни рисовали небо, какъ чудовищную кутузку, другимъ нужны были для натуры корчи жертвы подъ огнемъ и желѣзомъ пытки, третьему достойнымъ кисти казалось одно аскетическое сумасшествіе. Даже лучшему изъ нихъ, Моралесу, всего доступнѣе были не радости и вдохновеніе, а печаль и мука. Его страданіе, хотя и чисто духовное, но отъ него сквозь поры истомленнаго тѣла готовы проступить капли кроваваго пота. Мурильо только и говоритъ намъ своими картинами: жизнь прекрасна, Богъ полонъ ласки, нѣжности и красоты, Дѣва и на небо, въ бездну свѣта уноситъ младенчески-чистую, радостную земную улыбку. Въ гостяхъ у Мурильо отдыхаешь душою; весь этотъ кошмаръ, задушившій Испанію, отходитъ прочь, и колоссальная адская фигура Филиппа II, кажется, не на всю страну бросаетъ черную тѣнь... Сюда, въ свѣтлую полосу искусства его тѣнь не достигаетъ. Она не заститъ отъ свѣта и неба! Она не захолаживаетъ души, не омрачаетъ взгляда! Другимъ художникамъ здѣсь удивляешься, Мурильо любишь. И посмотрите, какъ съ красотою тѣла и съ блескомъ жизни онъ умѣлъ соединить необыкновенную прозрачность тоновъ и воздушность фигуръ. У него видѣніе не грозный провозвѣстникъ, не мститель, какъ у испанскаго художника, а дѣйствительно призракъ, но призракъ, родившійся не въ страшный часъ, когда Каменный Гость навѣстилъ донъ Хуана, а въ палевыхъ, нѣжныхъ отсвѣтахъ вечера, въ первомъ румянцѣ разсвѣта, въ лазоревой чистотѣ яснаго неба... Его Маріи, возносящіяся въ небеса, въ царство славы, легки, какъ лучи луны; но онѣ въ то же время, улыбаясь небу, продолжаютъ любить землю. Это не Сурбарановскіе монахи, которые, пролежавъ въ гробахъ до трубы Архангела и возставъ на ея призывные звуки, несутъ на страшный судъ ту же ненависть къ землѣ, съ которою они смежили горящія фанатизмомъ очи, тѣ же упреки ей, ту же злобу ко всему, что не духъ, не ихъ духъ. Это не воинствующіе фантомы средневѣковаго католицизма, карающаго, устамъ которыхъ болѣе свойственна анаѳема, чѣмъ молитва. Это -- дѣтская вѣра во всепрощеніе, дѣтская надежда на добраго Бога, близкаго именно дѣтскому сердцу. Мурильо стоитъ во главѣ севильской школы. Онъ истинный царь ея не по избранію, а по праву генія, рожденія. Еще недавно произведеніями этой школы были наполнены севильскія церкви, музея, дворцы, школы, монастыри. Ихъ было много въ частныхъ домахъ у лицъ, которыя даже не знали, какими сокровищами они владѣютъ. Часто ихъ покупали другъ у друга за гроши. Случалось, что бездарная кисть какого-нибудь современнаго маляра передѣлывала, поправляла эти божественныя полотна! Кадиксанка Патросинія де-Віерма заказала мѣстному Апеллесу придѣлать къ мурильевской Мадоннѣ свою голову. Потомъ едва счистили этотъ пошлый блинъ съ прекрасной картины. Хорошо еще, что глупый маляръ не соскоблилъ мурильевскихъ красокъ и чертъ съ обработаннаго его невѣжественною кистью холста. Картины за то оставались тамъ, гдѣ онѣ были нисаны художниками, среди ихъ обстановки, что производило неотразимое впечатлѣніе. Въ мистическомъ сумракѣ соборовъ, въ благоговѣйной тишинѣ монастырей, среди строгаго величія старыхъ дворцовъ. Теперь, увы... Все это отнято у однихъ, куплено у другихъ, украдено у третьихъ. Картины выставлены въ музеяхъ рядами, какъ солдаты въ строю... Изучить художника въ общемъ можно скорѣе, но картину изучить и понять прежде было легче и лучше. Второстепенные живописцы много потеряли отъ этого. Прежде вы входили въ капеллу уже подъ настроеніемъ, которое бросало и на посредственное извѣстный ореолъ... Сверхъ того, собирая и отнимая образа у монастырей, государство растеряло многія изъ нихъ. Надо знать, что такое испанскій "empleado". Севильская поговорка говоритъ: "Іуда Искаріотскій вѣрно былъ кастильскимъ чиновникомъ". Эти господа продадутъ что угодно -- и они, такимъ образомъ, раскидали массу художественныхъ драгоцѣнностей англичанамъ, французамъ, нѣмцамъ. Напримѣръ, испанскіе писатели прежняго времени много говорили о картинѣ Мурильо "Бланка Кастильская". Куда она дѣлась? Дѣло въ томъ, что полотно это понравилось англичанину-путешественнику. И во всемъ полотнѣ -- только личико королевы, полное прелестнаго выраженія и наивности, вѣры и доброты. Долго не думая, онъ за, двѣ гинеи, врученныя какому-то мундирному христопродавцу, вырѣзалъ изъ большой картины эту головку и увезъ неизвѣстно куда. Чиновникъ снялъ испорченное полотно -- и бросилъ его въ погребъ. Тамъ его нашли черезъ нѣсколько лѣтъ, но, увы, совершенно изъѣденнымъ мышами {Тому, кто не повѣрилъ бы въ такое варварство образованныхъ мореплавателей, стоитъ вспомнить лорда Эдьджина, обезглавившаго дивныя статуи Аттики, чтобы отправить въ Британскій музей эти отрубленныя головы; другихъ англичанъ, отбившихъ головки ангеловъ въ чудной крестильнѣ Пизанскаго собора.}. Въ монастыряхъ и церквахъ картины хранились какъ святыни. Капуцины, напримѣръ, пріобрѣвъ великолѣпныя полотна Мурильо, сломали стѣну, чтобы внести ихъ не измявъ. Этого, разумѣется, не сдѣлаетъ чиновникъ. Онъ хранитъ картину, какъ дѣло въ архивѣ. Зашилъ въ обложку, занумеровалъ, а тамъ пускай его ѣдятъ крысы, лишь бы оно значилось на соотвѣтствующей полкѣ... Такимъ образомъ теперь сберегаются картины Мурильо въ севильскомъ музеѣ. Я видѣлъ нѣкоторыя поставленными подъ солнце, отчего, разумѣется, краски ихъ мало-по-малу выцвѣтаютъ. Прежда берегли картину, ставили ее въ темный уголъ, занавѣшивали окно и изрѣдка доставляли себѣ праздникъ, откинувъ штору и наслаждаясь великимъ произведеніемъ любимаго художника...

[]

   Музей Мурильо есть не что иное, какъ старый упраздненный монастырь "Merced". Въ его залахъ, патіо, кельяхъ, рефекторіи расположены истинныя сокровища севильской школы, т. е. картины Сурбарана, Мурильо,
   Монтаньеса, Веласкеса (уроженца Севильи, но всю жизнь отдавшаго Мадриду)... Испанія, какъ Италія, создала школы художниковъ, группировавшихся вокругъ извѣстныхъ учителей, которыми гордятся ея города. Они называютъ этихъ учителей своими. Толедо имѣлъ Грено, Гренада -- Алонсо Кано и Воканегру, Валенсія -- Рибейру, Вадахосъ -- Моралеса. Одна Севилья дала четырехъ крупнѣйшихъ художниковъ. Прочтите книги донъ Хуана Агостино Сеана Бермудеса (Don Juan Agostino Cean Bermudez), явившіяся въ Севильѣ въ первые годы нынѣшняго вѣка, и вы поймете, чѣмъ была севильская школа, какъ искусство, и его тайны передавались здѣсь преимущественно отъ великихъ учителей къ ихъ талантливымъ ученикамъ, свято хранились этими и, въ свою очередь, были унаслѣдованы ихъ преемниками.

[]

[]

   Основателемъ школы былъ Хуанъ Санхесъ де-Кастро. Его слава дошла до апогея въ 1464 году, когда онъ написалъ знаменитое "Рождество Христа", знаменитое для того времени, потому что до насъ уже не дошло ни одного его произведенія. Отъ него только н осталось, что мраморная доска надъ могилою въ церкви С.-Романа. Въ его картинахъ византійская сухость линій еще соединялась съ германскою грубостью. Онъ не могъ выбиться изъ-подъ вліянія той и другой. Ни выраженія ни жеста. Деревянность позъ, иконописная, разъ навсегда установленная застылость лицъ. Художники еще писали ленты, исходившія изъ устъ святыхъ съ начертаніемъ на нихъ готическими буквами: "Я святой Іаковъ", "я святой Хуанъ". Санхесъ де-Кастро, впрочемъ, увлекшись нѣмцами того времени, такъ осмѣлѣлъ, что Maдонну изобразилъ въ очкахъ. Между его учениками выдѣлился Гонсало Діасъ, про котораго современники говорили, что онъ владѣетъ кистью, какъ и шпагой, одинаково искусно. Онъ написалъ столько же картинъ, сколько имѣлъ поединковъ. Но первыя не дошли до потомства, а вторые были великодушно имъ забыты. Изъ-подъ его рукъ вышли Бартоломе де-Меса и Алехо Фернандесъ, расписывавшіе красками деревянныя статуи... Подъ старость Алехо Фернандесъ ввелъ въ испанскую живопись новые пріемы. У его святыхъ руки получили свободу, локти уже не прижимались къ бокамъ, вспыхнули глаза, оживились лица, черты облагородились. Онъ хотѣлъ было отрѣшиться отъ обязательнаго золоченаго ореола вокругъ ихъ головъ, но монахи севильскіе такъ ожесточенно возстали противъ этой страшной ереси, что Фернандесъ поспѣшилъ всюду въ своихъ картинахъ наставить эти сіянія. Разсказываютъ, что, впопыхахъ обратясь къ содѣйствію своихъ учениковъ, онъ утромъ увидѣлъ такой же вѣнецъ изображеннымъ и надъ Іудою Искаріотскимъ. Его любимый ученикъ, Діего де-ла-Барера расписывалъ статуи и ваялъ въ 1522 году барельефы для Puerta del Perdon (вратъ прощенія) севильскаго собора. Въ свою очередь, онъ далъ Испаніи Луиса де-Варгаса, который, уже не удовлетворяясь предѣлами и образцами родного города, поѣхалъ странствовать по Италіи. Онъ первый началъ писать масляными красками и al fresco; до него на грубой sargas (саржѣ) рисовали водяными. Его картины дошли до насъ,-- ихъ много въ старыхъ церквахъ Севильи. У него уже рисунокъ твердъ, опредѣлененъ, фигуры характерны. Онъ, между прочимъ, расписалъ Хиральду снаружи, посадилъ въ арабскія ниши апостоловъ, евангелистовъ и св. покровительницъ родного города. Андалузское солнце до сихъ поръ не могло еще выжечь этихъ фресокъ. Де-Латуръ, знатокъ испанскаго искусства, отмѣчаетъ его строгость къ себѣ и снисходительность къ другимъ. Это былъ типъ стараго испанскаго художника, считавшаго себя монахомъ уже по характеру профессіи. Когда умеръ де-Варгасъ, у него нашли всѣ орудія для самоистязанія и гробъ, въ которомъ онъ спалъ. Де-Варгасу принадлежитъ великая честь пробужденія андалузскаго генія. Онъ еще не умѣлъ писать воздуха; его картины плоски, фигуры не выступаютъ, но уже складки ихъ платья ложатся свободно, позы непринужденны; лица явились зеркалами души. Вмѣстѣ съ нимъ работали въ Севильѣ Фрутте и Кампана. Это были фламандцы, внесшіе въ мѣстную живопись первые проблески натурализма. Антоніо де-Арфіанъ ввелъ въ барельефы изображеніе далей и легкіе контуры второстепенныхъ фигуръ въ перспективѣ. Въ это время въ севильскомъ соборѣ начались скульптурныя работы, на которыя бросились почти всѣ мѣстные художники. Лучшіе изъ нихъ посвятили рѣзецъ нелѣпому надгробному памятнику Филиппа II, памятнику, о которомъ никто бы не вспомнилъ, если бы не нѣсколько строчекъ Сервантеса, посвященныхъ этой каменной Телемахидѣ.
   Оригинально учились въ тѣ времена живописи.
   Тріана приготовляла грубѣйшую саржу. Молодежь расписывала ее наивными фигурами святыхъ, сценами изъ священнаго писанія, гдѣ, напримѣръ, Мельхиседекъ являлся въ костюмѣ инквизитора, а Моисей -- кардиналомъ. Этими чудесами украшали стѣны домовъ, ихъ продавали ярмарочнымъ купцамъ, отправлявшимъ ихъ массой въ Южную Америку, гдѣ новообращенные были ужасно падки на такія изображенія. Кромѣ сценъ изъ Библіи и Евангелія, писались и бытовыя картины, и изображенія цвѣтовъ, плодовъ, бутылокъ, животныхъ. Это пробудило въ художникахъ любовь къ окружающей ихъ средѣ и дало неожиданный толчокъ севильской школѣ. Миѳологическіе сюжеты заслонились жанромъ, изученіе жизни стало на первомъ планѣ.
   Во главѣ движенія, которое можно охарактеризовать девизомъ: "правда въ искусствѣ", стали Луисъ Фернандесъ, Франсиско Херрера старшій, Франсиско Пачеко и оба Кастильо. Херрера, мрачный геній котораго не зналъ удержа ни въ чемъ, былъ прозванъ современниками "орломъ Андалузіи". Про него говорили, что онъ все на землѣ видитъ съ высоты. Это былъ смѣлый реформаторъ, сумѣвшій не только самъ отрѣшиться отъ рутины, но и объявившій во всеуслышаніе, что законы искусства -- въ самомъ художникѣ, что онъ можетъ отринуть ихъ и создать новые.

[]

   Херреру, суроваго, необщительнаго, не любившаго ни почестей, ни придворныхъ, разъ посѣтилъ король. Художникъ поднялъ на него взглядъ изъ-за полотна, надъ которымъ работалъ, и опять погрузился въ свое дѣло. Шумная свита притихла, всѣ ожидали вспышки, но его величеству нравилась оригинальность и грубость "рыцарей кисти". "Она ничѣмъ не грозитъ нашей власти!" говорилъ повелитель. Разсмотрѣвъ работу Херреры, король сдѣлалъ на ея счетъ нѣсколько замѣчаній. Художникъ обвелъ его насмѣшливымъ взглядомъ.
   -- Я жалѣю, что ваше величество не были при сотвореніи міра.
   -- Почему?
   -- Потому что вы, вѣроятно, не отказались бы или не удержались дать нѣсколько добрыхъ совѣтовъ Господу Богу!
   Отвѣтъ, достойный истиннаго художника и поэта.
   Херрера писалъ широкою кистью, ему надобны были полотна большихъ размѣровъ, онъ работалъ съ страстью и бѣшенствомъ. Его фигуры всѣ [въ пароксизмѣ того или другого чувства; онъ не останавливался передъ уродливымъ, если замѣчалъ его въ жизни. Рисуя, онъ казался пьянымъ, до такой степени его охватывали порывъ и увлеченіе. Въ обращеніе съ учениками онъ вносилъ ту же нетерпимость. Они его называли "свирѣпымъ", и случалось часто, что въ его мастерской не оставалось никого, чтобы приготовлять ему краски и полотна. Его сравниваютъ съ Микель-Анджело по пріемамъ... "Полотно и дерево были слишкомъ нѣжны для такой желѣзной руки. Ему нужна была бронза, и онъ сдѣлался граверомъ, что подало поводъ его врагамъ обвинить его въ дѣланіи фальшивой монеты. Херрера былъ гордъ и не хотѣлъ защищаться передъ судомъ"... Его высокомѣріе обозлило среднихъ людей, а тогдашніе судьи принадлежали къ послѣднимъ. Зная, что, несмотря на вздорность этой сплетни, его обвинятъ, Херрера спрятался въ коллегіи святой Эрминингельды, принадлежавшей іезуитамъ и пользовавшейся правомъ убѣжища. Филиппъ IV въ 1624 году посѣтилъ коллегію и въ нѣмомъ изумленіи остановился передъ чуднымъ надпрестольнымъ образомъ "Апоѳозъ св. Эрминингельды". Король, утратившій полъ-Испаніи, въ искусствѣ былъ знатокъ.
   -- Какой титанъ могъ это написать?
   Іезуиты воспользовались и разсказали королю дѣло Херреры.
   -- Тотъ не можетъ поддѣлывать монету, у кого золотые рудники -- на концѣ его кисти.
   И онъ приказалъ немедленно прекратить всякое преслѣдованіе Херреры. Къ чести короля, спасая такимъ образомъ художника, онъ ему ни однимъ словомъ не напомнилъ грубой выходки, которою нѣкогда выпроводилъ его Херрера изъ мастерской.
   Но несчастіе не смирило этого севильскаго Микель-Анджело. Онъ опять разогналъ учениковъ нетерпимостью. Его собственный сынъ, тоже талантливый художникъ, кончилъ тѣмъ, что укралъ у отца кошелекъ съ золотомъ и бѣжалъ въ Римъ. Неблагодарность севильцевъ окончательно оторвала Херреру отъ его родины. Онъ бросилъ ее и уѣхалъ въ Мадридъ, гдѣ и умеръ въ 1656 г., въ апогеѣ славы. Чтобы сдѣлаться дѣйствительно великимъ, ему недоставало двухъ условій: жить въ болѣе чистой атмосферѣ и руководствоваться принципами болѣе возвышенными.
   Херрера далъ великаго Веласкеса.

[]

   Франсиско Пачеко былъ полнымъ контрастомъ Херреры. Талантливый поэтъ, онъ въ живописи искалъ прежде всего изящнаго. Самъ превосходный критикъ, онъ отличался правильнымъ и строгимъ рисункомъ. Бѣжавшій отъ Херреры, къ Пачеко поступилъ ученикомъ семнадцатилѣтній Веласкесъ и впослѣдствіи женился на его дочери. Уроженецъ Севильи, онъ скоро ее покинулъ. Его тянуло въ Мадридъ, гдѣ, впрочемъ, онъ настолько не могъ забыть синихъ небесъ Андалузіи, бѣлыхъ улицъ родного города, что однажды бросилъ столицу и вернулся домой. Нужно было письмо всесильнаго тогда Оливареса, чтобы вернуть его ко двору. Севилья его не считаетъ своимъ. Я говорилъ о немъ въ первомъ томѣ своихъ "Очерковъ Испаніи" и теперь не стану останавливаться на этой громадной и великой фигурѣ, вмѣстѣ съ Мурильо и Рибейра заслонившей весь горизонтъ иберійскаго искусства.
   Хуанъ де-ласъ-Руэласъ -- современникъ Херреры и Пачеко... Я любовался въ соборѣ его "Битвою при Іглавиго" и въ музеѣ "Мученичествомъ св. Андрея". На немъ сильно отразилось вліяніе Италіи. Онъ нигдѣ въ иномъ мѣстѣ не могъ заимствовать такого блеска въ расположеніи красокъ, искусства композиціи, глубины картинъ... Что касается до суровой строгости рисунка, это чисто испанская черта, и она ему принадлежитъ вполнѣ. Изъ его школы вышелъ Франсиско Сурбаранъ, родившійся въ Фуэнте де-Кантосъ въ 1598 году. Это -- севилецъ монастырей, тюремъ, инквизиціи, келій траппистовъ, quemadero. Онъ и жилъ въ Севильѣ все время, пріѣхавъ въ Мадридъ только для того, чтобы тамъ умереть. Сурбаранъ воскресилъ завѣтъ Херреры старшаго. Признаю силу Сурбарана, удивляюсь его вдохновенію, но остаюсь холоденъ передъ его аскетическими картинами. Меня не трогаетъ паѳосъ отрицанія жизни, горячечное стремленіе къ смерти, страстный порывъ въ какіе-то потемки безъ конца. Я не понимаю исхудалыхъ затворниковъ, вся жизнь которыхъ сосредоточилась въ глазахъ мертвецовъ со сверкающимъ, именно какъ остріе ножа, взглядомъ. Это не христіане, это армія инквизиціи, ея сила, ея торжество... Улыбку на ихъ лицахъ могли вызвать только ярко пылающіе костры, съ корчами жертвъ, живьемъ сжигаемыхъ въ нихъ... Правда, Сурбаранъ "простъ, натураленъ, могучъ". Онъ вѣрно рисовалъ своихъ аскетовъ, но если онъ выбиралъ такую натуру, слѣдовательно, душа его лежала къ ней... Посмотрите въ севильскомъ музеѣ его апоѳозъ св. Ѳомы Аквинскаго...

[]

   Ужасомъ вѣетъ отъ этого полотна... Если таково должно быть воскрешеніе, то ужъ лучше не воскресать совсѣмъ. Смерть, полное уничтоженіе, привлекательнѣе подобнаго кошмара.
   Впрочемъ, такое именно впечатлѣніе производитъ мрачный Сурбаранъ и на севильцевъ. Тайны здѣшнихъ ночей не обходятся безъ его блуждающей тѣни. Поговорите со сторожами собора и музея, и вы услышите, что художникъ-черноризецъ и теперь посѣщаетъ мѣста, гдѣ находятся его картины. Его видѣли подъ лунными лучами, сквозь косое окно падавшими въ капеллу собора: Сурбаранъ въ бѣлой сутанѣ трапписта, съ выбритою макушкою, стоялъ на колѣняхъ и молился. Но его лицо было полно ненависти къ землѣ, а крестное знаменіе походило на угрозу. Его глаза, устремленные вверхъ, жгли, и отъ всего лица вѣяло проклятіемъ. Въ одной изъ тѣсныхъ улицъ Севильи стоитъ домъ, гдѣ нѣкогда жилъ Сурбаранъ. Онъ часто и теперь, въ тѣ же таинственно-прекрасныя, задумчивыя ночи, показывается здѣсь, завернутый въ плащъ, подходитъ къ дому, стучитъ въ его двери и, когда ему отворятъ, говоритъ:
   -- Помни смерть!
   И... исчезаетъ.
   Севильская ночь полна такихъ призраковъ!
   Изъ обоихъ Кастильо исторія искусства съ благодарностью вспоминаетъ только одного Хуана. Самъ онъ оставилъ мало вещей, и онѣ вовсе не интересны; но онъ всегда будетъ жить въ своихъ ученикахъ: Алонсо Кано, Педро де-Мона и великомъ, божественномъ Мурильо. Первые два не имѣютъ мѣста въ нашемъ разсказѣ.

[]

   Они въ Севильѣ ничего не дѣлали. Вся ихъ жизнь принадлежала ихъ отечественному городу Гренадѣ; тамъ они основали школу. Но безъ Мурильо съ одной и донъ-Хуана съ другой стороны Севилья была бы непонятна.
   Если бы Севилья ничего не дала, кромѣ Мурильо, и то мы бы ей были обязаны великою благодарностью!
   "Твоя родина, восклицаетъ андалузецъ-поэтъ Гуттіересъ де-Альва, должна сіять яркою звѣздою на картѣ земли, о Мурильо!"
   Другой знаменитый испанскій поэтъ Сорилья даетъ Севильѣ такой совѣтъ:
   
   Когда на Божій судъ предстанешь ты, Севилья,
   И спросятъ у тебя: что совершила ты?
   Забудь родную быль, величія черты
   И подвиги свои. Покрытыхъ давней пылью
   Ты предковъ не тревожь, то -- павшіе листы!
   Но отвѣчай одно: "я создала Мурильо!.."
   
   1-го января 1618 года у бѣднаго гидальго Эстебана родился сынъ, котораго назвали Бартоломео. Первые годы мальчика прошли на севильской улицѣ. Онъ росъ, какъ трава въ полѣ, выпрямлялся подъ солнцемъ и никнулъ въ дурную погоду. Страсть къ созерцаніямъ уже и тогда сказывалась въ немъ. Ребенка часто заставали заглядѣвшимся внутрь цвѣтка, на Хиральду, въ синеву неба, въ золотистую глубь Гвадалквивира...
   -- Какъ это прекрасно, восклицалъ онъ.
   Любовь къ природѣ часто заводила его очень далеко. Ему случалось пропадать по нѣсколько дней изъ дома и его уже находили гдѣ-нибудь за городомъ, въ Аснальфераче или Санъ Понсе де-Леонъ, въ стадахъ овецъ, побратавшимся съ пастухами, въ толпѣ деревенскихъ дѣтишекъ. Онъ питался милостыней, что въ тогдашней Испаніи вовсе не казалось зазорнымъ, и шелъ все дальше и дальше. Онъ проводилъ цѣлые дни, сидя надъ водами какой-нибудь рѣченки и прислушиваясь къ "ея сказкамъ".
   -- Я знаю, о чемъ она поетъ! говорилъ онъ потомъ и переводилъ шумъ воды на свой наивный и образный языкъ.

[]

   Съ ранняго дѣтства его привлекало къ себѣ все нѣжное, кроткое, милостивое. Онъ разъ остановился передъ странствующимъ проповѣдникомъ, живописавшимъ грубо и эффектно адъ съ его мученіями. Мальчикъ вдругъ прервалъ его.
   -- Этого не можетъ быть!.. Богъ всѣхъ любитъ и вовсе не такъ жестокъ!.. А если бы Онъ и захотѣлъ наказать насъ -- Его бы умолила Мадонна Santissima.
   Скажи это взрослый, его бы сожгли въ кострѣ quemadero. Ребенку сошло съ рукъ. Онъ и тогда уже видѣлъ Пречистую Дѣву. Своимъ товарищамъ онъ разсказывалъ про Нее.
   -- Она молодая-молодая и совсѣмъ простая... Только красивая, такихъ нѣтъ на землѣ... И когда Она смѣется, солнце свѣтитъ ярче и цвѣты сильнѣе пахнутъ!.. Она больше всего любитъ дѣтей, какъ мы, и Ей пріятно, когда мы Ей молимся!
   Какъ у всѣхъ великихъ людей, преобладающая наклонность выразилась въ немъ тогда, когда его сверстники не знали еще ничего, кромѣ дѣтскихъ игръ. Стѣны домовъ, листы книгъ, куски бумаги, поднятые на улицѣ, онъ расписывалъ образами, запечатлѣвшимися въ его памяти. Часто отецъ заставалъ его горько плачущимъ...
   -- Что съ тобою?..
   -- Я не могу передать этого! указывалъ онъ на Хиральду.-- Отчего она тамъ такъ красива, а здѣсь, тыкалъ онъ углемъ въ стѣну, такъ уродлива.
   Бѣдняга часто на любимомъ занятіи забывалъ голодъ. Семья его ѣла не каждый день, и Мурильо случалось подбирать изъ выброшейнаго на улицы сора арбузныя корки и глодать ихъ вмѣстѣ съ дѣтьми, родители которыхъ находились въ такихъ же тяжелыхъ обстоятельствахъ. Не тамъ ли онъ впервые замѣтилъ прелестныхъ большеглазыхъ уличныхъ ребятъ, полубродягъ-полунищихъ, которые впослѣдствіи съ такою теплотою и нѣжною любовью были переданы имъ на полотно. Не рисовалъ ли онъ самъ себя въ голодныхъ оборвышахъ севильской улицы.

[]

   Въ тогдашней Андалузіи и "гидальго", случалось, не видѣли на столѣ ничего, кромѣ кипящаго оливковаго масла да ломтей черстваго хлѣба. Еще и до сихъ поръ испанецъ почти вполнѣ равнодушенъ къ удовольствіямъ хорошей кухни.
   Настоящій севилецъ считаетъ даже вредною привычкой обѣдать каждый день. Я какъ-то своего пріятеля, художника Пандо, приглашаю завтракать.
   -- Сегодня? удивился онъ.
   -- Да!
   -- Сегодня нельзя.
   -- Почему?
   -- Я ѣлъ вчера...
   И это было сказано съ такимъ выраженіемъ, что нечего было и спорить.
   -- Чѣмъ же вы питаетесь сегодня?
   -- О, я выпилъ чашку шоколаду и... и... потомъ у меня есть сигара.
   Студенты того добраго времени занимались нищенствомъ, какъ правильнымъ ремесломъ. Они другого не знали и все-таки за книгой и гитарой забывали голодъ.
   Гдѣ же тутъ было нищему Мурильо ѣсть досыта каждый день.

[]

   Семья его радовалась наклонностямъ ребенка. Званіе художника стало очень высокимъ въ Испаніи. Короли дружили съ живописцами; другая власть того времени, монашество, ухаживало за ними. Художникъ проходилъ въ севильской толпѣ, высоко держа голову, и ему кланялись встрѣчные, какъ вельможѣ. Отецъ Бартоломео былъ въ родствѣ съ Хуаномъ де-Кастильо. Послѣдній замѣтилъ талантъ мальчика и приказалъ посылать его въ свою мастерскую, гдѣ уже восходили яркими звѣздами Алонсо Кано и Педро де-Мона. Радость мальчика была безгранична. Онъ вообразилъ, что его сразу посадятъ писать Мадоннъ, барашковъ, дѣтей, короче -- все, что ему такъ нравилось. Воспріимчивый, впечатлительный, тихій, мечтательный Мурильо скоро завоевалъ здѣсь общія симпатіи. Его врожденное изящество не допускало и мысли, что онъ выросъ на улицѣ. Чистую душу его не затронула ни андалузская хвастливость, ни андалузская застѣнчивость. Онъ не выносилъ ничего грубаго, плакалъ, видя людей, въ отчаяніи грозившихъ кулакомъ Распятому -- андалузская черта. Тутъ вѣдь не знаютъ чувства мѣры ни въ чемъ! Мальчикъ былъ такъ кротокъ, что обезоруживалъ каждаго. Тѣмъ не менѣе онъ долженъ былъ пройти обычную школу: мыть кисти, растирать краски, приготовлять дерево или полотно, служить старшимъ ученикамъ, оставшимся навсегда рядовыми въ искусствѣ, признавшимъ его впослѣдствіи своимъ королемъ. Писать ему приходилось не съ натуры, къ чему онъ такъ рвался. Кастильо долго его держалъ на строгой, скучной и педантической копировкѣ мраморныхъ рукъ, ногъ, головъ, добытыхъ изъ руинъ Италики, скульптуръ Севильскаго собора, обломковъ всевозможной старины. На первыхъ порахъ онъ былъ въ отчаяніи. Художники того времени, къ сожалѣнію, не удостаивали даже объяснять что-нибудь толкомъ ученикамъ. Мурильо никто не говорилъ: "Ты долженъ пройти черезъ это, чтобы стать настоящимъ мастеромъ. Это азбука искусства; научись сначала читать его, а потомъ твори самъ!" Отъ него требовали повиновенія безъ разсужденій. Учителя, тяжелые на руку, не стѣснялись даже и со взрослыми художниками. Я не говорю уже о Херрерѣ, котораго звали его ученики между собою "Иродомъ". Но, напримѣръ, Алонсо Кано разсказываетъ, что уже картины его пріобрѣли извѣстную славу, а Хуанъ де-Кастильо -- преспокойно билъ его въ мастерской. Мурильо не доставалось только благодаря его голубиной кротости и исполнительности. Уже отраставшія крылья уносили его въ недосягаемыя другимъ выси, а онъ долженъ былъ растирать краски всевозможнымъ бездарностямъ, чистить ихъ палитры. Въ мастерской Хуана де-Кастильо разсказывали долго о совершившемся тамъ "чудѣ". Одинъ изъ учениковъ его писалъ Мадонну, и на полотнѣ она выходила скверно. Въ праздникъ какъ-то мастерскую заперли -- забывъ въ ней заснувшаго въ углу Мурильо. Когда онъ открылъ глаза, было еще свѣтло. Отъ нечего дѣлать, онъ засѣлъ за чужую картину и такъ ее обработалъ, такія живыя краски и штрихи бросилъ на безжизненное малеванье старшаго товарища, что вернувшіеся назадъ художники въ суевѣрномъ страхѣ попятились отъ этого полотна. На другой день вся Севилья говорила, что въ мастерскую Кастильо приходила рисовать сама Мадонна. Впослѣдствіи Мурильо разсказалъ, въ чемъ дѣло. Я представляю себѣ этого орленка, въ куриной клеткѣ!.. Съ какою любовью, отрываясь отъ работъ онъ долженъ былъ слѣдить за живыми красками и свѣтлыми образами, за лучами солнца, золотившими дворцы и храмы Севильи, за голубыми тѣнями, ложившимися на бѣлые профили ея домовъ, за всѣмъ тѣмъ, что на каждомъ шагу давала ему чудная природа Андалузіи. Въ немъ, на зло школѣ, вырабатывался настоящій создатель испанскаго натурализма, родившагося здѣсь ранѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было.

[]

[]

   Мастерскія севильскихъ художниковъ были въ то время маленькими академіями. Учителя-деспоты и драчуны все-таки входили въ нравственное развитіе учениковъ. Между послѣдними попадались поэты, теологи, ученые, и каждый въ общее умственное хозяйство школы вносилъ неизмѣнно вкладъ. Тутъ была даже своего рода борьба партій, полезно дѣйствовавшая на молодые умы. Учителя соперничали между собою, ихъ школы изъ кожи лѣзли, чтобы поднять значеніе вождя. Это было дѣломъ чести. Забывались личные интересы передъ служеніемъ знамени. Были праздники, во время которыхъ считалось для учениковъ обязательнымъ выставлять свои картины на ступеняхъ собора, на улицахъ и площадяхъ, по которымъ шли процессіи съ "passos". Такимъ образомъ, съ работами юныхъ художниковъ, съ первыми взмахами крыльевъ молодыхъ орлятъ, знакомилась вся Севилья, заранѣе отличая талантъ...
   Ученики Кастильо выставляли полотна на паперти Севильскаго собора. Они же, чтобы развлечь публику, посѣщавшую эту импровизованную уличную выставку, декламировали свои стихи, играли на гитарахъ, пѣли. Между ними были монахи, говорившіе толпѣ проповѣди. Цѣлая, какъ видите, академія, но подъ живымъ свѣтомъ солнца, передъ настоящимъ андалузскимъ демосомъ, не стѣснявшимся въ приговорахъ,-- академія, ютившаяся у величавыхъ стѣнъ несравненной севильской базилики! Какъ это живописно, заманчиво! Какъ создавалась здѣсь слава быстро и безапелляціонно. Толпа, вѣдь, не терпитъ сомнѣнія въ своихъ рѣшеніяхъ. И пока она сегодняшняго бога не стащитъ съ мраморнаго пьедестала и не разобьетъ вдребезги, она никому не позволитъ коснуться его!
   Такимъ образомъ выдвинулся и Мурильо. Застѣнчиво и робко онъ стоялъ передъ этою живо-чувствующей "улицей" у своего произведенія и ждалъ ея приговора. И вдругъ проходившій мимо оборванецъ заоралъ на всю площадь.
   -- Maria Santissiraa! Да это Она сама!
   И вдругъ протолкался, сбросилъ шапку, склонилъ колѣна и благоговѣйно коснулся трепетавшими отъ волненія устами картины Мурильо.
   Толпа всполохнулась...
   Точно искра упала въ порохъ. Вчера никому неизвѣстный Мурильо -- сталъ идоломъ Севильи.
   Художникъ рыдалъ отъ восторга. Впечатлительные андалузцы плакали съ нимъ вмѣстѣ.
   Курица, высидѣвшая утенка, не такъ поражается его странностями, какъ Хуанъ де-Кастильо первыми настоящими картинами ученика.
   -- Чему мнѣ учить тебя? въ раздумьи спрашивалъ художникъ. Скоро мнѣ самому придется у тебя учиться!

[]

   Пока онъ присматривался къ молодому Мурильо, двѣ картины послѣдняго уже были куплены монастыремъ de Regina и коллегіей св. Ѳомы. Мурильо самъ чувствовалъ, что дѣлать ему у Кастильо нечего...
   -- Послушай, когда у птенца вырастутъ крылья и онъ научится летать, его выгоняютъ изъ гнѣзда... Я слишкомъ старъ, чтобы слушать тебя. Ты слишкомъ геніаленъ, чтобы подчиняться мнѣ. Мы будемъ мѣшать другъ другу вмѣстѣ. И потомъ... потомъ, моя мастерская слишкомъ тѣсна для тебя. Тебѣ нуженъ цѣлый міръ...
   Кастильо съ самымъ добрымъ намѣреніемъ сказалъ и сдѣлалъ это.
   -- У меня ты будешь связанъ, а генію прежде всего нужны просторъ и свобода... Уходи!
   И Мурильо ушелъ.

[]

   Ему пришлось работать на Ферію. "Ферія" тогда назывался кварталъ старьевщиковъ, гдѣ каждый четвергъ продавалось на открытомъ рынкѣ все, что хотите. Теперь здѣсь открывается ярмарка, о которой я уже говорилъ въ своихъ очеркахъ Севильи. Значительную часть этого живописнаго базара занимали картины. Артистическая молодежь жила этимъ, разумѣется, впроголодь, но испанца голодомъ и теперь не испугаешь, а тогда и подавно. Плохія картины до сихъ поръ называются въ Испаніи "живописью Феріи". Писали на открытомъ воздухѣ. Сеанъ Бермудесъ говоритъ: "случалось, что художники оканчивали здѣсь дописывать святого въ то время, какъ благочестивые покупатели торговались въ цѣнѣ.
   При этомъ святой Онуфрій, не сходя съ мѣста, превращался въ св. Христофора, а Кармельская Богородица -- въ св. Антоніо Падуанскаго". "Если художнику было нечего ѣсть, говоритъ де-Латуръ, онъ бралъ кисти и шелъ на Ферію. У ея торговцевъ всегда были большіе заказы въ Америку". Такія работы имѣли и хорошую сторону; Мурильо, именно здѣсь, не утративъ достоинства, выучился работать съ быстротою изумительною, что ему позволило впослѣдствіи всю Испанію заполнить своими картинами. Когда Мурильо добывалъ нѣсколько реаловъ, онъ считалъ себя богачомъ. Школа тяжкая и суровая, но тогда ее проходили всѣ. Искусство, какъ пышный цвѣтокъ изъ грязной почвы, выходило изъ ремесла, и сегодняшній работникъ, поденщикъ купцовъ Феріи, завтра дѣлался княземъ живописи.
   Въ это самое время въ Севилью вернулся изъ Англіи и Фландріи Мона.
   Онъ уже побывалъ въ мастерской Вандика и изумилъ товарищей колоритомъ своего письма.

[]

   Мурильо, съ чуткостью генія, понялъ, что надо расширить горизонтъ, поискать учителей и образцовъ внѣ заключенной въ римскія стѣны бѣлой Севильи.
   Онъ задыхался у себя, разъ ему блеснулъ въ глаза безпредѣльный свѣтъ иного искусства.
   Ему надо было на воздухъ, въ Италію, за поисками того неизвѣстнаго, которое должно было окончательно выработать его, создать въ немъ великаго художника. Что ему было дѣлать? У него едва хватало средствъ не умереть съ голода.
   Мурильо собралъ, что могъ. Какъ прелестенъ этотъ наивный эпизодъ изъ жизни геніальнаго андалузца! Но все, что онъ добылъ, позволило ему только купить большой кусокъ полотна. Съ нимъ онъ заперся у себя. Его больше не видѣли и не встрѣчали нигдѣ, или, если онъ кому и попадался, то разсѣянный, очевидно, весь отдавшись одной мысли. Что же онъ дѣлалъ?.. Онъ изрѣзалъ полотно на куски -- крупнѣе и мельче. Приготовилъ и натянулъ ихъ, потомъ, схвативъ краски и кисти, разбросалъ, разсыпалъ на эти холсты щедрою рукою цвѣты, святыхъ, Дѣвъ, пейзажи, барашковъ, руины, храмы,-- все, что ему приходило въ голову. О, какъ бы хорошо это было увидѣть теперь! Я воображаю себѣ, какъ много въ этой лихорадкѣ импровизаціи онъ долженъ былъ получить счастливыхъ вдохновеній, изъ которыхъ впослѣдствіи великій художникъ извлекъ такую пользу! Когда все это было кончено, онъ отнесъ на Ферію и продалъ гуртомъ. Кто можетъ описать радость его возвращенія домой, когда небрежные плоды его кисти уже слѣдовали по Гвадалквивиру къ океану, въ далекую и таинственную Америку.
   Слава Веласкеса къ этому времени достигла полнаго блеска. Въ Севильѣ гордились имъ, какъ своимъ. Онъ былъ другомъ всемогущаго Оливареса; Филиппъ IV говорилъ: "историки отмѣтятъ, что я утратилъ нѣсколько провинцій, но они не могутъ не сказать, что въ мое царствованіе испанское искусство достигло до невиданной высоты. Веласкеса нельзя скрыть, а его довольно одного, чтобы ярко озарить любую эпоху". Разъ Веласкесъ сидѣлъ у себя за работой; въ этотъ день Мадридъ весь закутался въ облака. Великій художникъ, говорившій, что всѣ королевскія милости не замѣнятъ ему одного теплаго дня его родины, мечталъ о ней, о голубыхъ небесахъ и знойномъ солнцѣ Андалузіи, о бѣлыхъ улицахъ полуарабской Севильи. Онъ начиналъ тосковать о ней, о ея впечатлительныхъ юношахъ и ласковыхъ красавицахъ, вспоминалъ свои успѣхи, первыя побѣды, какъ вдругъ ему доложили, что молодой художникъ-севильянецъ желаетъ его видѣть. Онъ приказалъ его ввести и, не давъ еще ему раскрыть рта, обнялъ его.
   -- Кто бы вы ни были, да будетъ благословенъ вашъ приходъ. Съ вами на меня пахнуло Севильею. Не привезли ли вы оттуда, въ складкахъ вашего платья, немного нашего андалузскаго неба?.. Кто вы?..
   -- Бартоломео Мурильо.
   Мурильо былъ очень красивъ. Ясность его взгляда, отблескъ генія на лицѣ, скромность манеръ сразу завоевали Веласкеса, бывшаго выдающимся физіономистомъ.
   -- Пли меня обманываетъ вся моя опытность, или я имѣю дѣло съ художникомъ, котораго будущее затмитъ насъ всѣхъ... Говорите мнѣ о Севильѣ, сначала только о ней одной...
   И Веласкесъ, закрывъ глаза, сталъ его слушать. Онъ точно отогрѣвался въ воспоминаніяхъ о Хиральдѣ, соборѣ, calle Сіерпесъ.
   -- Да, да... Все это такъ, именно такъ мнѣ снится до сихъ поръ! повторялъ знаменитый художникъ... Бѣлая Севилья -- да благословитъ ее Богъ. Кто ее разъ видѣлъ, тотъ ужъ не даромъ жилъ!

[]

   Когда Мурильо разсказывалъ ему, какую школу нищеты прошелъ онъ, Веласкесъ улыбнулся.
   -- Вы точно передаете мнѣ мою собственную исторію. Работая у Херреры, я, случалось, не ѣлъ по два дня и разъ выпилъ отъ голода оливковое масло, приготовленное для красокъ. Да, этому уже двадцать лѣтъ, а точно еще вчера было! Только изъ того и бываетъ толкъ, кто проходитъ подобную школу! Нужда -- великій учитель. Генію нужны молотъ и наковальня, чтобы онъ вышелъ крѣпокъ и силенъ! Только тогда онъ и брызжетъ огнемъ.
   Услышавъ, что Мурильо хочетъ ѣхать въ Италію, Валаскесъ, не возражая, посовѣтовалъ ему поработать и поучиться еще въ Испаніи. Съ добротою, характеризовавшей его, Веласкесъ не позволилъ молодому художнику искать пріюта въ другомъ мѣстѣ. "Вы мнѣ говорите иногда о Севильѣ, о бѣлыхъ андалузскихъ городахъ, и мы будемъ квиты!" Но, разъ принявъ его подъ покровительство, Веласкесъ не могъ ограничиться этимъ. Великая душа его открылась вся юному генію Мурильо. Онъ распахнулъ ему ворота монастырей, дворцовъ. Въ Буенъ-Ретиро, въ Эскоріалѣ, у Оливареса, у короля -- всюду Мурильо могъ изучать Вандика, Рибейру и самого Веласкеса. Уѣзжая изъ Мадрида съ королемъ, Веласкесъ оставлялъ Мурильо полнымъ хозяиномъ дома. Возвращаясь, онъ прежде всего шелъ къ нему и смотрѣлъ его новыя работы. Онѣ ему казались ступенями въ недосягаемую другимъ высоту.
   -- Вамъ не надо больше въ Италію! сказалъ ему разъ Веласкесъ.
   -- Почему?..
   -- Вамъ тамъ учиться нечему... Вы теперь уже пишете лучше ихъ. Италія отниметъ у васъ много оригинальности взамѣнъ рутины. Оставайтесь въ Испаніи.
   Мурильо еще колебался.
   -- Единственно, чего вамъ еще недостаетъ: солнца, красокъ и натуры. Чѣмъ же наше севильское солнце блѣднѣе итальянскаго, наши краски тусклѣе, а оригиналы для Дѣвъ въ Севильѣ развѣ хуже тѣхъ, что позировали передъ Рафаэлемъ?

[]

   Веласкесъ представилъ его ко двору, далъ ему съ великодушіемъ вельможи денегъ, чтобы тотъ первое время могъ работать, не нуждаясь, и отпустилъ его. Въ Севилью Мурильо явился во-время. Монастырь св. Франсиско дѣлалъ громадный заказъ, ему нужно было одиннадцать большихъ картинъ. Но монахи были скупы и предложили такую цѣну, что всѣ художники, уже пользовавшіеся извѣстностью, отказались отъ выполненія этого заказа. Мурильо въ эту минуту нужны были не деньги, а слава. Его помнили. Узнавъ, что онъ вернулся, святые отцы отыскали его... Онъ взялся за работу... Съ быстротой, характеризовавшей его, онъ кончалъ одну картину за другой, не показывая ихъ никому. Никакой траппистъ не отрѣшался такъ отъ міра, какъ отъ него отрѣшался онъ, сидя за мольбертами. Онъ самъ разсказывалъ впослѣдствіи, что все это время жилъ въ мірѣ видѣній и призраковъ. Его окружали святые, которыхъ писалъ онъ, жаръ его молитвы сливался съ жаромъ вдохновенія до того, что онъ одну смѣшивалъ съ другимъ. Ему слышались чудные голоса, ободрявшіе его; въ знойномъ воздухѣ носились и вѣяли на него небесною прохладой сквозныя крылья ангеловъ. Онъ ихъ видѣлъ передъ и надъ собою. Часто ему казалось, что его кистью владѣетъ чья-то чужая рука, что въ него вселяется иной, несравненно болѣе могущественный духъ. На первыхъ полотнахъ его этой эпохи еще замѣтно вліяніе Вандика, Рибейры, Веласкеса. Начиная со "Смерти св. Клары", точно горизонтъ раздвинулся передъ Мурильо и ослѣпилъ его бездною свѣта. Онъ нашелъ самого себя и, отринувъ все прежнее, сталъ передавать полотну тѣ чудные образы, что безсознательно жили въ его дѣтскихъ грёзахъ, роились въ его воображеніи теперь, которымъ его чистая и кроткая душа придавала удивительную прелесть. Когда картины были окончены, и Мурильо блѣдный стоялъ передъ ними, ожидая приговора, къ нему собралась вся Севилья... Это были мгновенія невыразимаго восторга: умолкла зависть однихъ, расчетъ и своекорыстіе -- другихъ. Всѣ разомъ почувствовали присутствіе истиннаго величія, красоты, сошедшей съ неба и одухотворившей земные образы. На одну минуту люди стали и справедливы, и великодушны. Даже товарищи-художники признали, что равнаго ему нѣтъ, что до сихъ поръ еще никто не достигалъ такого совершенства въ исполненіи и такой высоты въ творчествѣ. Казалось, Мурильо всѣмъ сумѣлъ передать частицу одушевлявшаго его восторга, согрѣть жаромъ вдохновенія, рѣдко оставлявшимъ своего избранника. Его считали до этихъ поръ послѣдователемъ Херреры, Пачеко, Сурбарана, и вдругъ эти казавшіеся идеалами художники отступили, сдѣлались маленькими передъ нежданно выросшимъ титаномъ.

[]

   У Мурильо не закружилась голова.
   Когда всѣ кругомъ уносились въ порывѣ искренняго восторга, онъ вдругъ почувствовалъ себя далеко не достигшимъ цѣли. Съ нимъ повторилось то же, что со всѣми крупными талантами. Когда толпа ослѣпляется ихъ произведеніями, собственное творчество вдругъ воскрешаетъ въ душѣ образы, еще болѣе яркіе, смѣлые, воплощающіе красоту, передъ которой гаснетъ все прежнее... И Мурильо почувствовалъ, что его картины поблѣднѣли, потускли. Онъ ихъ любилъ, пока чужіе глаза ихъ не видѣли; онъ жилъ ими, пока онѣ принадлежали ему одному!..
   Отдыхать было некогда. Души новыхъ картинъ рѣяли передъ нимъ и немолчно требовали воплощенія. У него не было даже субботняго дня, въ который опочилъ Великій Творецъ вселенной. Лихорадка созиданія охватывала Мурильо.
   Черезъ три года, въ 1648 году, онъ женился на доньѣ Беатрисѣ Кабрера-и-Сото-Майоръ. Былъ ли онъ счастливъ? Не думаю... Что могла дать ему семья съ ея узенькимъ горизонтомъ будничныхъ требованій и грошоваго расчета,-- ему, котораго духовному оку тѣсенъ былъ цѣлый міръ, ему, который, чтобы чувствовать се'бя на мѣстѣ, долженъ былъ раздвигать самыя небеса въ безконечность! Если бы семья (у него было трое дѣтей) захватывала его, она бы отразилась въ его картинахъ, но въ нихъ именно мы ея нигдѣ не видимъ!.. Въ произведеніи Рафаэля вы всюду встрѣчаете милыя и классически прекрасныя черты Форнарины... Дама Сото-Майоръ не повторена кистью Мурильо. Донья Беатриса была слишкомъ высокаго происхожденія для сына простого Эстебана-Бартолемео. Ея родной городокъ Пиларъ гордился ею, чего она никакъ не могла забыть, по глупости воображая, что сдѣлала великую честь ничтожному Мурильо, сочетавъ свое трехаршинное имя съ его краткимъ, но звучнымъ, какъ ударъ колокола ночью.
   Въ теченіе двадцати-пяти лѣтъ, съ 1648--1674 гг., Мурильо работалъ съ неослабѣвавшею энергіей. Въ этотъ промежутокъ времени были созданы лучшія его произведенія. Славою его наполнилась Испанія. Соборы искали образовъ его кисти, дворцы отводили ему почетныя мѣста въ галереяхъ. Когда былъ написанъ св. Антоній Падуанскій, котораго мы видѣли въ соборѣ, въ Севильѣ впервые сложилась легенда, что "Младенецъ Христосъ" сходилъ самъ позировать для его картины, а Богородица, любившая своего художника, никогда не отказывала ему въ чудномъ явленіи среди осіяннаго неба... Иначе рука смертнаго не могла бы создать такихъ образовъ... Говорили, что разъ Мурильо, утомленный, заснулъ передъ одной изъ своихъ картинъ и, очнувшись, увидѣлъ ангела, дописывающаго ее за него {Св. Антоній Падуанскій кисти Мурильо до сихъ поръ живъ въ моей памяти. На клочкѣ этого полотна вся безконечность неба, вся его страшная глубина, изъ которой несется Младенецъ Іисусъ, нѣжный, божественный, сіяющій любовью, благоволеніемъ. И какъ несется! Я стоялъ, стоялъ и вдругъ протянулъ руки... Едва въ себя пришелъ. Мнѣ показалось, что Онъ сейчасъ выдѣлится изъ этого полотна и упадетъ къ намъ. Онъ летитъ на васъ. Его уже нѣтъ на холстѣ этой картины. Вы у него почти не примѣчаете контуровъ. Онъ нѣжнѣе неба, сливается съ нимъ. Онъ не отдѣльная фигура,-- нѣтъ! Въ немъ сосредоточилась вся красота и глубина и свѣтъ небесъ. А св. Антоній -- онъ видитъ Христа. Онъ протягиваетъ руки, молитва его услышана, и небесный Утѣшитель Самъ стремится утолить эту безконечную жажду вѣры и любви къ Нему. Это просто, какъ евангельское повѣствованіе, и величественно, какъ оно. Отсюда не хочешь уходить. Какая-то ласка прокрадывается въ сердце, незамѣтно для васъ. Вы улыбаетесь, счастливый и радостный, точно страшная загадка жизни вдругъ открылась вамъ такимъ благоволеніемъ неудержимаго восторга, что передъ нимъ должны сойти съ души всѣ лучи недавнихъ сомнѣній, весь туманъ стараго горя. Это цѣлая поэма обновленнаго человѣческаго духа, величайшее торжество надежды. Грубые андалузскіе мужики плачутъ передъ св. Антоніемъ Падуанскимъ, женщины считаютъ художника святымъ и говорятъ, что Младенецъ Христосъ слеталъ съ небесъ, чтобы тотъ могъ перенести Его такъ на полотно божественною кистью.
   И тутъ же величайшая профанація, которою только могло отплатить подлое человѣчество художнику, давшему ему такія мгновенія неизмѣримаго счастья. Одинъ уголъ картины, именно вся фигура св. Антонія, вырѣзанъ и снова подшить. Это уже не легенда. Какой-то англичанинъ (опять англичанинъ!) подкупилъ сторожа и тотъ позволилъ ему вырѣзать св. Антонія. Только впослѣдствіи собору, Севильѣ и всей Испаніи была возвращена его величайшая святыня. Потерять эту часть картины было бы бѣдствіемъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Англо-саксонская раса осталась вѣрна себѣ.}.

[]

[]

   Чѣмъ дальше, тѣмъ кисть Мурильо становилась все мягче и мягче...
   Она дѣлалась нѣжнѣе "пуха изъ крыла серафима", свѣтъ уже льется у него широкими волнами, кроткій и чистый, наводняя все и прежде всего душу художника... Въ музеѣ Севильи цѣлая зала посвящена картинамъ великаго Мурильо. Если бы здѣсь не было ничего болѣе, то и тогда стоило бы пріѣхать изъ-за тридевяти земель въ тридесятое царство, оставить за собою пустыни и океаны, чтобы посѣтить именно эту залу... Какъ воздушна тутъ его кисть, какъ невыразимо прекрасны эти лица пріобщившихся небесамъ Мадоннъ. Это вечерній свѣтъ сгустился, нѣжные тоны зари сосредоточились, чтобы создать такіе прекрасные образы. И какъ отдыхаешь на нихъ послѣ мрачнаго бытописателя аскетизма и его пророка Сурбарана!.. Въ очахъ обожествленныхъ дѣтей, вышедшихъ изъ-подъ кисти Мурильо, не отразилась, а въ нихъ самихъ сіяетъ вѣчность. Но тутъ есть одна черточка, которая еще болѣе приближаетъ къ намъ Мурильо, дѣлаетъ его дорогимъ для насъ, близкимъ. Въ этихъ очахъ вы не видите строгости Рафаэлевскаго Бога. Это Богъ улыбающійся, нѣжный, полный любви, благословляющій, въ нихъ прелесть, имъ же самимъ созданной, всюду посѣянной жизни. Одна за другой въ музеѣ проходятъ передъ вами картины Мурильо -- всѣ онѣ этого періода. Въ 1652 году вышла изъ-подъ кисти его знаменитая "Concepcion" Севильскаго музея. Въ 1655 году св. Леандръ и Исидоръ, "Рождество Дѣвы", въ 1656 году св. Антоній Падуанскій, который вмѣстѣ съ вознесеніемъ "Богородицы" Мадридскаго музея и св. Варѳоломеемъ Вильневскимъ, раздающимъ милостыни,-- являются лучшими произведеніями великаго художника.
   Тутъ, между прочимъ, виситъ одна изъ его картинъ "Virgo a la Servilletta". Мурильо было 18 лѣтъ; бѣдность одолѣвала его. Голодный, придя разъ въ придорожную венту, онъ просилъ, чтобы ему дали ѣсть, и предложилъ заплатить работою. Недовѣрчивая хозяйка отказала: -- "знаю я васъ, художниковъ! Когда голодны, вы обѣщаете, но вмѣстѣ съ голодомъ у васъ уходитъ и память!" Мурильо взялъ со стола салфетку и на ней написалъ Богородицу съ Іисусомъ Младенцемъ на рукахъ. Увѣренность исполненія такова, что дѣлается непонятнымъ, какъ голодъ могъ создать подобную картину!
   Дойдя до неизмѣримой высоты, ставъ идоломъ своихъ согражданъ, занявъ положеніе, при которомъ даже зависть должна была смолкнуть и клевета не могла подняться такъ, чтобы онъ ее замѣтилъ, Мурильо вспомнилъ, какъ юношей онъ страстно искалъ въ родномъ городѣ образцовъ и не могъ найти ихъ, какъ онъ долженъ былъ оставить Севилью, чтобы научиться писать... А между тѣмъ она, какъ и прежде, кишѣла начинающими художниками. У него явилась мысль основать Севильскую академію. Онъ обратился къ правительству, но испанское правительство существовало только для Мадрида (съ Филиппа II); тогда ему оставалось одно -- призвать на помощь товарищей. На его кличъ они всѣ заявили готовность содѣйствовать созданію академіи. 1-го января 1660 года они собрались: художники, граверы, ваятели -- въ Lonja (биржа), чтобы отпраздновать открытіе. Ихъ было двадцать четыре; между ними выдавался крупнымъ талантомъ только Вальдесъ Леаль.
   Ни Сурбарана, ни Херреры старшаго, ни Пачеко уже не было въ живыхъ. Сынъ Херреры вернулся,-- но при всѣхъ достоинствахъ не смѣлъ и думать о соперничествѣ съ Мурильо. Это его такъ мучило, что скоро онъ бросилъ академію и уѣхалъ въ Мадридъ Вальдесъ Леаль, втайнѣ считавшій себя равнымъ Мурильо, тоже ушелъ изъ академіи, хотя тотъ его избралъ ея президентомъ и отдавалъ ему почести, которыхъ Леаль не стоилъ.

[]

   Леаль былъ совершенною противоположностью Мурильо... Можно думать, что онъ родился въ инквизиціонномъ застѣнкѣ, выросъ въ тюрьмахъ св. братства, откуда для развлеченія его водили гулять на кладбище, разрывали для него могилы и, поднимая крышки гробовъ, заставляли любоваться видомъ разложившихся труповъ. Въ такой именно средѣ Вальдесъ Леаль искалъ содержанія картинъ.
   Мы впослѣдствіи скажемъ о немъ, въ описаніи его картинъ, выставленныхъ вмѣстѣ съ картинами Мурильо въ Севильскомъ музеѣ. Теперь же, упомянувъ объ этомъ музеѣ, намъ необходимо сдѣлать одно отступленіе, впрочемъ, строго соотвѣтствующее цѣлямъ нашей статьи.
   Говоря о Мурильо и Леалѣ, приходится вспомнить донъ Хуана, не донъ Хуана Теноріо, о которомъ шла рѣчь въ началѣ этой главы, а другого, тоже упоминавшагося нами донъ Мигуэля де-Маньяра.
   Ихъ обоихъ смѣшиваютъ вмѣстѣ, хотя "burlador de Sevilla" донъ Хуанъ де-Теноріо жилъ гораздо ранѣе Маньяра. Еще недавно плохо освѣдомленный французскій журналистъ свелъ ихъ въ одно лицо, и съ его словъ русскія изданія повторили ту же ошибку. О первомъ еще будетъ рѣчь впереди, второму именно теперь приходится посвятить нѣсколько словъ. Сами испанцы путаются на настоящемъ имени этой несомнѣнно существовавшей личности, бывшей по своей жизни вторымъ изданіемъ донъ Хуана, исправленнымъ и дополненнымъ. Одни его называютъ Мигеле, другіе -- Фулано, третьи удлиняютъ его въ домъ Мигуэль Фулано-и-Маньяра. Синьоръ Маньяра былъ обольститель и спеціально дамскій обманщикъ первой руки. Онъ хвастался тѣмъ, что у него были любовницы на всѣхъ улицахъ Севильи, что ни разу онъ не награждалъ понравившуюся ему женщину вторымъ поцѣлуемъ, что для него ничего не значили ни возрастъ, ни сословіе... Этотъ севильскій Карамазовъ обладалъ громаднымъ состояніемъ, былъ красивъ и молодъ. Когда женщина не поддавалась его соблазнамъ, онъ посылалъ людей, ее брали насильно и увозили въ его загородный дворецъ въ Аснальфераче. "Слово, данное женщинѣ -- все равно, что сухой листъ, упавшій на воды Гвадалквивира", говорилъ онъ. "Его унесетъ въ океанъ и ищи его". "Женщина любить быть обманутой, иначе ей не о чемъ будетъ плакать", и т. д. Какъ видите, онъ свои гнусныя наклонности соединялъ съ цинизмомъ остроумныхъ софизмовъ.
   Выражаясь высокопарно, "мѣра его злодѣяній давно переполнила чашу небеснаго милосердія". Проклятія ему слышались на всѣхъ улицахъ Севильи. Не было такого уголка, гдѣ бы не лились слезы его довѣрчивыхъ жертвъ. Синяя Борода въ сравненіи съ нимъ оказался бы мальчишкой и щенкомъ. Голубыя севильскія ночи были повѣренными его тайнъ. Клянясь въ любви, онъ призывалъ небесныя звѣзды обрушиться на его голову, если только онъ измѣнитъ ей. Разумѣется, негодяй былъ увѣренъ въ томъ, что звѣзды не сорвутся со своихъ мѣстъ и порядокъ вселенной не нарушится, чтобы покарать такую жалкую мокрицу. Лунный свѣтъ часто рисовалъ его тѣнь на бѣлыхъ балконахъ домовъ, когда по шелковымъ, брошеннымъ ему, веревкамъ, онъ подымался къ балконамъ, въ растворенныхъ дверяхъ которыхъ ждали его довѣрчивыя андалузскія красавицы. Онъ говорилъ, что не знаетъ, чего больше роздалъ: поцѣлуевъ или ударовъ шпагою. Если въ переулкахъ или на тротуарахъ Севильи находили или мужа, или отца, или брата красивой женщины,-- всѣ въ одинъ голосъ говорили: "это дѣло безбожнаго Маньяра! Да покараетъ его Господь". Ему случалось убивать соперниковъ въ ихъ домахъ. Севильскія улицы того времени не были освѣщены: лунный свѣтъ и голубая тѣнь -- и ничего болѣе, только кое-гдѣ въ глубокихъ нишахъ за желѣзною рѣшеткою горѣли лампады передъ статуями Мадоннъ. Разъ какъ-то севильскій гидальго, вступившійся за честь своей сестры и получившій смертельный ударъ въ грудь, захлебываясь кровью, кинулъ Маньяру:
   -- Она тебѣ отомститъ за меня.
   -- Ты выбралъ себѣ плохого мстителя, засмѣялся Маньяра. Ты знаешь, что женщины были всегда за меня.
   И онъ спокойно вытеръ шпагу.

[]

   Умиравшій вдругъ въ какомъ-то пророческомъ порывѣ приподнялся:
   -- Ты еще при жизни увидишь свое погребеніе.
   -- А до тѣхъ поръ, отвѣтилъ Маньяра,-- я отправлюсь къ твоей сестрѣ. Она славная дѣвочка и живо поцѣлуями сниметъ съ меня твое проклятіе. Прощай! Прошло три года послѣ этого. Маньяра и не думалъ исправляться. Однажды, возвращаясь со свиданія, онъ отъ дождя зашелъ въ церковь. Къ крайнему его удивленію, посреди ея стоялъ роскошный катафалкъ. Парча и серебро его ярко блистали въ сіяніи свѣчъ, зажженныхъ кругомъ. Страусовыя перья слегка шевелились, когда въ открытыя двери врывался вѣтеръ. Множество священниковъ, кающихся, сакристановъ, монагильо пѣли "de Profundis". Очевидво, хоронили очень важную особу. Севилецъ Маньяра изумился, какъ онъ не зналъ объ этомъ. По испанскому обычаю того времени, мертвый лежалъ въ гробу съ открытымъ лицомъ. Fulano-y-Manara подошелъ -- и отшатнулся въ ужасѣ. Въ гробу лежалъ -- онъ самъ... Онъ подумалъ, не спитъ ли и не видитъ ли дурной сонъ, сталъ ощупывать себя,-- мертвецъ повторилъ то же... Дрожь охватила Маньяра,-- и трупъ затрепеталъ въ своемъ пышномъ гробѣ...
   Маньяра съ отчаяніемъ выбѣжалъ вонъ.

[]

   Дождь уже прошелъ. Послѣднія тучи вѣтерокъ согналъ съ неба. Была ясная, теплая, лунная ночь... Севилья стояла подъ нею, какъ невѣста, вся бѣлая, подъ серебристой фатою. Сильно пахло апельсинными цвѣтами. Синія тѣни сквозною дымкою лежали по улицамъ. Звѣзды горѣли робко-робко. Мечтательно и нѣжно подымалась въ высоту вся осіянная, казавшаяся такою воздушною, узорочная Хиральда.
   Маньяра улыбнулся.
   -- Можно ли такъ грезить? упрекнулъ онъ самъ себя, какъ вдругъ вдали показались огни факеловъ въ рукахъ кающихся.
   Маньяра пріостановился.
   -- На этотъ разъ, кажется, настоящія похороны.
   Скоро появился пышный гробъ, несомый его друзьями. Маньяра узналъ ихъ, дѣлалъ имъ знаки, но, казалось, они его не замѣчали вовсе.
   -- Кто это умеръ, кого хоронятъ? обратился онъ къ первому попавшемуся, слѣдовавшему за гробомъ.
   -- Синьора Маньяра. Молись за его душу.-- онъ былъ великій грѣшникъ передъ Господомъ!
   Онъ спросилъ слѣдующаго.
   -- Дона Fulano-y-Manara. Богъ призвалъ его, наконецъ, на свой судъ!
   Въ ужасѣ онъ началъ переспрашивать всѣхъ, но получалъ одинаковый отвѣтъ:
   -- Мы хоронимъ синьора Маньяра!
   Третья легенда разсказываетъ иначе это событіе.
   Донъ Мигуэль де-Маньяра, рыцарь Калатравы, какъ и первый донъ Хуанъ Теноріо, безпощадный сластолюбецъ, даже современниковъ изумлялъ распущенностью и пороками. Разъ онъ возвращался съ любовнаго свиданія. Проходившій мимо "кающійся" крикнулъ ему:
   -- Маньяра, вспомни Бога!
   -- Другъ мой, Онъ давно позабылъ обо мнѣ Самъ.
   Былъ часъ ночи; онъ уже прошелъ нѣсколько улицъ и былъ въ въ эту минуту въ Juderia (еврейскомъ кварталѣ), въ улицѣ Ataud (улица гроба). Вдругъ онъ получилъ ударъ въ голову, отъ котораго упалъ на землю. Придя въ себя, онъ вскочилъ, схватился за шпагу, но около никого не было.
   Бѣлую улицу ярко освѣщала луна. Мирадоры были заперты, балконы пусты. Вдругъ послышалось надъ его ухомъ:
   -- Приносите гробъ. Онъ мертвъ!.. Приносите гробъ... Пора, пора. Адъ давно ожидаетъ свою жертву.
   Мигуэль оглянулся еще разъ. Ни за однимъ окномъ не было никого. Улица казалась безлюдной. Вверху на азотеяхъ стояла тишина.

[]

[]

   Какую легенду ни принять, все равно. Результаты были одинаковы. Маньяра утромъ призвалъ нотаріуса и священника, записалъ все имущество обществу Caridad и принялъ монашество. Общество Caridad имѣло уже за собою длинную исторію: до 1271 года повѣшенные кастильскими королями Севильи оставались на деревьяхъ или висѣлицахъ до воскресенья, слѣдующаго за днемъ Всѣхъ Святыхъ; часто ветхія веревки обрывались, и трупы падали въ добычу голоднымъ собакамъ, бродившимъ около этого проклятаго мѣста.
   Окрестности были заражены смрадомъ разложенія. Случалось, Севилья платилась за это страшными эпидеміями, и за нѣсколькихъ разбойниковъ умирали тысячи неповинныхъ людей. Извѣстенъ, напримѣръ, фактъ, что въ одинъ вечеръ надъ Гвадалквивиромъ было повѣшено сто человѣкъ. Это случилось въ понедѣльникъ. Они провисѣли до воскресенья, подъ тамошнимъ зноемъ, а во вторникъ, слѣдовавшій за нимъ, всѣ прирѣчные кварталы Севильи были уже постигнуты чумою. Наконецъ, въ 1271 году образовалось братство, построившее висѣлицу во дворѣ, окруженномъ стѣнами. Король, такимъ образомъ, могъ вѣшать своихъ подданныхъ вполнѣ прилично. Обязанности братства заключались въ погребеніи казненныхъ, въ покупкѣ могилъ для бѣдныхъ, гнившихъ до тѣхъ поръ на кладбищахъ просто на землѣ, и доставкѣ нищихъ въ госпитали.
   Войдя въ это братство, Маньяра расширилъ его задачи. Тайною баллотировкою его единогласно избрали главою общества.
   Съ-тою же ревностью, съ которою еще наканунѣ онъ отдавался грѣху и губилъ ближнихъ, теперь онъ кинулся въ дѣла благотворенія, на самые тягостные подвиги, не отказываясь отъ отвратительныхъ работъ. Эта страстная натура ни въ чемъ не знала мѣры. Вся Севилья изумлялась покаянному усердію новообращеннаго "брата", капелланы въ церквахъ называли это истиннымъ чудомъ Господнимъ. Когда въ Тріанѣ показалась проказа, Маньяра ушелъ туда и служилъ больнымъ, не боясь заразиться. Онъ ѣлъ, пилъ и спалъ съ ними. Онъ снималъ собственноручно казненныхъ съ висѣлицъ и относилъ ихъ на своихъ плечахъ къ могиламъ. Два раза въ недѣлю, стоя босой передъ дверью Caridad, онъ раздавалъ милостыню всѣмъ, кто приходилъ ее просить. Его благотворительные подвиги были такъ многочисленны, что Севилья, еще недавно окрестившая его "проклятымъ", теперь стала его звать "сердцемъ бѣдныхъ".

[]

   Каждый несчастный шелъ къ нему смѣло, зная, что Маньяра сдѣлаетъ все для его спасенія.
   Во главѣ братства онъ нѣсколько разъ отнималъ у палачей ихъ жертвы. Онъ платилъ долги бѣдняковъ, спасая ихъ отъ "правежа". Дѣлалъ приданое бѣднымъ дѣвушкамъ, подбиралъ и воспитывалъ брошенныхъ дѣтей; основывалъ пріюты, больницы, когда во всей Испаніи еще никто не зналъ о такихъ. Въ 1679 году онъ умеръ, и его похоронили въ большой капеллѣ монастыря Caridad. Надъ его гробомъ вырѣзано на мраморѣ, по его приказу: "Здѣсь покоится прахъ величайшаго злодѣя изъ когда-либо существовавшихъ. Молитесь за него Богу!.." Въ сокровищницѣ Caridad хранится портретъ и шпага Маньяра. Портретъ написанъ Вальдесъ Леалемъ. Въ красивыхъ чертахъ Маньяра глубоко отразилось раскаяніе, перевернувшее эту заблуждавшуюся душу. Во дворѣ, до сихъ поръ растутъ розы, посаженныя имъ въ 1676 г. Онѣ донынѣ даютъ цвѣтъ во всѣ времена года. Здѣсь же хранителя шпага Фернанда Гонзалеса, помогавшаго Гарсіи Пересъ де-Варгасу завоевать Севилью. На шпагѣ вырѣзана надпись:
   
   Soy la octava maravilla
   En cortaramas gargantas
   No sabre decir quantas
   Mas se que gane Savillа...
   
   То есть:
   
   Я восьмое чудо свѣта.
   Невозможно счесть мнѣ, сколько
   Перерѣзала враговъ я,
   Но за то -- взяла Севилью...
   
   Двойныя колонны патіо Caridad остаются надолго въ памяти. Они что-то феерическое придаютъ монастырю. Бѣлыя мраморныя кружева ихъ такъ изящно рисуются на темно-синихъ небесахъ Андалузіи. Здѣсь помѣщаются пріютъ для бѣдныхъ и госпиталь для нихъ же. Галерея, раздѣляющая патіо, носитъ слѣдующую надпись, вырѣзанную здѣсь по приказанію Маньяра: "Этотъ домъ простоитъ, пока въ немъ будутъ бояться Бога и служить бѣднымъ Іисуса Христа. Входя, оставьте у вратъ скупость и тщеславіе!" Маньяра писалъ и стихи въ уединеніи своей кельи. Вотъ одинъ изъ его сонетовъ, я привожу начало:
   
   Что значитъ умереть?.. Покинуть страсти иго!
   Жизнь -- это смерть, горчайшая изъ всѣхъ,
   Смерть -- это жизнь сладчайшая, святая!
   
   Можно подумать, что это написалъ Ферреръ, св. Тереза или кто-нибудь другой изъ подвижниковъ и аскетовъ Испаніи, а никакъ не рыцарь Калатравы, похожденія котораго заставили потомковъ слить его съ донъ Жуаномъ въ одно лицо!

[]

   Въ этомъ же монастырѣ, гдѣ спасался знаменитый "burlador" Маньяра, тонеръ находятся картины Мурильо и Леаля.
   Вальдесъ Леаль и Мурильо оба ярко представлены здѣсь своими шедеврами. Картинъ Мурильо было восемь, но шесть изъ нихъ украдены и находятся неизвѣстно гдѣ. Неправда ли, великолѣпная страна, гдѣ продаютъ англичанамъ кусочки мощей Фердинанда и Изабеллы, пепелятъ рукописи Колумба, устраиваютъ иллюминаціи, поджигая Альказары Толедо и Сеговіи, уничтожаютъ тѣмъ же способомъ чудную Альгамбру Гренады,-- эту жемчужину халифовъ, и крадутъ картины Мурильо? Одинъ изъ англійскихъ консуловъ въ Испаніи завелъ даже правильную торговлю съ лондонскими богачами, сбывая имъ краденыя картины лучшихъ мастеровъ Пиренейскаго полуострова. Не болѣе какъ въ пять лѣтъ онъ сдѣлалъ себѣ значительное состояніе и удалился на покой. Я его встрѣчалъ въ Барселонѣ. Онъ очень краснорѣчиво негодовалъ на французовъ, вывозившихъ картины изъ музеевъ Кастиліи во время наполеоновскихъ войнъ(Въ этомъ сказался весь англичанинъ. Весь міръ обязанъ быть честнымъ и добрымъ,-- только не онъ по отношенію къ этому міру. Несмотря на расхищенія, здѣсь, въ бывшемъ монастырѣ, все-таки остались до сихъ поръ двѣ картины Мурильо: одна, называемая "Жаждой" (Моисей, источающій воду изъ камня), и "Умноженіе хлѣбовъ".

[]

   Сколько свѣта и ясности въ обѣихъ! Какими волнами льется онъ на васъ и вашу душу съ мурильевскихъ полотенъ. Какъ благородны его фигуры, какъ величественъ Моисей! Какъ въ "Умноженіи хлѣбовъ" выдѣляется, точно идетъ на васъ группа Христа съ апостолами! Вы не замѣчаете холста, на которомъ они написаны. Это сама дѣйствительность!.. Только дѣйствительность евангельская, отражающая небо!.. Нѣсколько картинъ отсюда, какъ я сказалъ, исчезли, куда -- неизвѣстно. Еще семьдесятъ пять лѣтъ тому назадъ здѣсь висѣли: "Возвращеніе блуднаго сына", "Авраамъ, принимающій трехъ странниковъ", "Разслабленный у купели Сплоамской", "Святой Петръ, освобождаемый изъ темницы ангеломъ". Это были одни изъ лучшихъ произведеній Мурильо. Они вѣрно не найдутся вовсе. Испанскіе невѣжественные чиновники прежде продавали такимъ образомъ произведенія искусства, которыми гордится ихъ отечество; теперь съ такимъ же легкимъ сердцемъ они сбываютъ и само это отечество. Я кстати заимствую у испанскаго писателя цифры, почемъ Мурильо отдавалъ свои картины: за "Моисея" онъ получилъ 13,000 реаловъ, за "Умноженіе хлѣбовъ и рыбъ" -- 15,975, за "Св. Іоанна" и "Св. Елизавету Венгерскую" вмѣстѣ -- 16,840, четыре поименованныя выше принесли ему 32,000, всего 78,115 реаловъ, что теперь равняется 5,137 рублямъ (золотомъ).
   Вальдесъ Леаль послѣ Мурильо ужасенъ.
   Это не реализмъ! Самые отвратительные бытописатели fin du siècle'я не доходили до такого цинизма. Прибавьте къ этому талантъ автора, и вы поймете, какое впечатлѣніе должны производить его трупы, мракъ могилы, скелеты смерти, раскрытые гроба, гдѣ среди червей, выползающихъ изъ разлагающагося трупа, блестятъ папскія тіары, царскіе вѣнцы, скипетры, мечи завоевателей. Разумѣется, въ этомъ глубокая философская идея,-- равенство передъ смертью, преходимость славы міра сего,-- но къ чему вся эта гниль? Неужели задача художника не могла быть исполнена безъ червей, питающихся трупными соками? Я до сихъ поръ не могу забыть этихъ зеленоватыхъ клочьевъ мяса... Меня тошнить отъ нихъ даже при воспоминаніи. Вальдесъ Леаль разъ засталъ Мурильо передъ своею картиною.
   -- Что вы скажете о ней?
   -- Товарищъ, проходя мимо, надо зажать носъ!
   Тутъ и похвала, и судъ вмѣстѣ.
   Мурильо оставилъ послѣ себя массу картинъ. Въ Испаніи нѣтъ галереи безъ Мурильо, нѣтъ церкви, мало-мальски значительной, которая бы не хранила въ одной изъ капеллъ Мурильо. Сколько этотъ человѣкъ работалъ -- одинъ Богъ вѣдаетъ, потому что добрая треть его картинъ пропала безслѣдно.
   Будете въ Севильѣ -- побывайте въ старомъ монастырѣ капуциновъ. Тамъ нѣкогда висѣли картины послѣдняго періода жизни Мурильо. Великій художникъ писалъ ихъ въ самой церкви монастыря, окруженный благоговѣйными монахами, часто во время мессы. Что же, это такъ понятно! Его работа была сама по себѣ божественнымъ творчествомъ, священнодѣйствіемъ. Я позволю себѣ заимствовать у Антуана де Латура разсказъ о судьбѣ этихъ картинъ; онъ очень интересенъ:

[]

   "Когда французы вошли въ Севилью, донъ Луисъ Ордоньесъ снялъ отсюда всѣ полотна Мурильо и перевезъ ихъ тайно въ Гибралтаръ, представлявшій для нихъ тогда единственно вѣрное убѣжище. Французы ушли, и картины вернулись обратно, но монастырь передѣлывался. Часть его уже была въ руинахъ; монахи задолжали и отдали въ уплату запрестольный образъ. Въ 1835 году народъ началъ разрушать монастыри; большинство было уничтожено, и монахи "запрещены". Драгоцѣнной коллекціи мурильевскихъ картинъ вновь грозила опасность. Рѣшили ихъ передать музею; но тотъ еще только устраивался. Надо было ждать довольно долго, пока онъ будетъ въ состояніи открыть Мурильо свои залы. Монастырь уже не представлялъ вѣрнаго убѣжища. Тамъ оставалось двое монаховъ, калѣкъ и больныхъ, которые должны были хранить эти сокровища. Рано по утрамъ отецъ Сеперо приходилъ убѣдиться, не похитили ли ихъ ночью. Проходя дальше, Макареною, къ берегамъ Гвадалквивира, пристально всматривался во всѣ причалившія къ берегу суда. И если ему попадались не испанскія, онъ уже подозрѣвалъ,что на нихъ привезли англійское золото, и бѣжалъ предупредить монаха          объ опасности. А англичане уже нацѣливались и нанимали севильскихъ оборванцевъ стащить эти картины. Наконецъ, отецъ Сеперо самъ измучился и предложилъ инокамъ перенести эти шедевры Мурильо въ соборъ, гдѣ они будутъ въ сохранности. Монахамъ тяжело было разстаться съ ними. Они не соглашались, и довольно долго. Наконецъ, пришлось сдаться. Это было совершено, точно какое-нибудь злое и преступное дѣло, ночью. Отецъ Сеперо дождался, чтобы сосѣди заснули, и направился въ монастырь, сопровождаемый, по одиночкѣ, людьми, заслуживавшими довѣрія. Зная, что, проснись сосѣди, они нападутъ на него, Сеперо взялъ съ собою переодѣтаго судью. Когда полотна снимали со стѣнъ, старики монахи вдвоемъ стояли на колѣняхъ и горько плакали...".
   Какое странное; грустное и вмѣстѣ трогательное впечатлѣніе: производятъ безмолвныя рефекторіи когда-то богатыхъ и могущественныхъ монастырей. Ходишь по ихъ плитамъ, по ажурнымъ, точно мраморною паутиною обвитымъ -галереямъ, въ ихъ арки любуешься пышною зеленью запущенныхъ патіо, гдѣ на свободѣ теперь растутъ цвѣты между камнями могилъ, еще хранящими имена и гербы своихъ мертвецовъ... И невольно воображеніе, работаетъ и не можетъ помириться съ пустынею кругомъ, населенною только изображеніями рыцарей на саркофагахъ съ молитвенно сложенными на груди ладонями... Представляешь себѣ, какъ у этой колонны любовался такою же, какъ и сейчасъ, лазурью андалузскаго неба божественный Мурильо, какъ отсюда онъ уходилъ подъ своды собора, въ таинственный сумракъ, и въ мистической тишинѣ набрасывалъ на полотно вдохновенные образы. Какъ потомъ онъ велъ величаво и спокойно бесѣду съ учеными монахами, прежде чѣмъ розовый вечеръ окутывалъ Севилью фантастическими миражами и съ сосѣдней башни, передѣланной изъ минарета арабской джаміи, ударялъ колоколъ... Монахи шли провожать своего любимца, и за нимъ затворялась тяжелая дверь обители... Художникъ медленно исчезалъ въ уже сгустившемся сумракѣ улицы. Послѣ цѣлаго дня созерцаній и вдохновенной работы, его окружала дѣйствительность, но дѣйствительность Севильи, дѣйствительность пышнѣе всякой сказки. Съ голубыми тѣнями, съ чудными пѣснями, съ граціозною и страстной пляской съ звономъ гитаръ и непередаваемымъ луннымъ свѣтомъ, съ утонувшими въ немъ пальмами, со всѣмъ, отъ чего душа ширится я какъ будто цѣлаго міра недостаточно, чтобы наполнить ее!
   Какъ лживъ кажется нашъ хмурый Сѣверъ передъ сказочною правдою Юга.
   Теперь эти картины, числомъ восемнадцать, собраны въ залѣ музея, посвященной исключительно Мурильо. Я часто приходилъ сюда. Севильцы мало посѣщаютъ ихъ. Путешественникамъ, въ сумасшедшіе дни Феріи, было не до того. Мнѣ никто не мѣшалъ. Въ тишинѣ дивные образы великаго художника выступали изъ полотенъ, небеса, перенесенныя имъ на землю, раскидывались кругомъ, затопляя душу кроткимъ и нѣжнымъ свѣтомъ, въ чудномъ мірѣ поэтической вѣры пропадало все, что могло, туманить, безпредѣльные горизонты раскидывались кругомъ, и чистыя слезы восторга, часто незамѣтныя мнѣ самому, были отвѣтом []ъ на вдохновеніе севильскаго Рафаэля. Отсюда выходишь чище и лучше. Нѣсколько часовъ въ мірѣ добра и красоты возвышаютъ васъ; будничный міръ съ его злобами кажется такъ мелокъ и жалокъ!

[]

   Все это написано Мурильо въ послѣднія 12 лѣтъ его жизни. Въ то же время онъ создалъ и картины, хранившіяся въ Cariclad. Могущество его генія росло, душа ширилась, мысль выше и выше уносилась въ небеса, къ вѣчнымъ идеаламъ человѣчества, къ чудному созвѣздію любви и красоты, каждою вѣрою и каждымъ народомъ воплощаемымъ по-своему, но остающимся во вѣки-вѣковъ одними и тѣми же. Но старость уже подступала къ художнику. Чѣмъ выше уносился духъ его, тѣмъ больше тѣло тянуло въ землю... Онъ жилъ тогда въ приходѣ Санта-Круцъ, посреди "Худеріи", т.-е. стараго еврейскаго квартала, дольше всѣхъ, несмотря на изгнаніе "хозяевъ", сохранявшаго арабскій характеръ. При Мурильо это былъ совершенно уголокъ мусульманской Африки. Слѣпыя стѣны бѣлыхъ, плоскокровельныхъ домовъ, нагроможденныхъ одинъ на другой, слѣпившихся такъ, что нельзя было сообразить, гдѣ тутъ быть улицамъ, пальмы, рвавшіяся вверхъ изъ живописнаго марева, еще уцѣлѣвшіе минареты, висѣвшіе надъ разбѣгавшимися во всѣ стороны ступенями и террасами крышъ, фонтаны, меланхолически пѣвшіе тихими и прохладными струями все одну и ту же былину о славныхъ халифахъ и эмирахъ, кое-гдѣ узорчатыя, покрытыя эмалью арабески арокъ и нишъ, желтые ирисы и алыя розы, прижавшіяся къ бѣлымъ стѣнамъ, и торжественные, молитвенные кипарисы... Здѣсь и теперь отовсюду вѣетъ на васъ Востокомъ. Я посѣтилъ жилище великаго художника, когда закатъ заливалъ всю площадь Альфаро золотистымъ свѣтомъ. Остатокъ старыхъ стѣнъ; къ нимъ прислонился небольшой бѣлый домъ съ плоскою кровлей и мавританскими сводами внутри. Едва ли его трогали послѣ Мурилью. Въ этомъ отношеніи Севилья свято чтила память великаго гражданина. Отсюда, изъ этихъ оконъ, Мурильо могъ любоваться садами Альказара и мягкими, нѣжными тонами Севильской равнины, разстилавшейся вдали. Около -- старая церковь Санта-Круцъ, гдѣ онъ молился. Въ ней исторія всей Испаніи. Она была храмомъ Зевса при римлянахъ, церковью во время готовъ, мечетью при арабахъ, синагогою послѣ св. Фернана и, наконецъ, опять стала христіанскимъ храмомъ, сохранивъ кое-что отъ всѣхъ религій, которымъ служила. Тутъ висѣла знаменитая картина Педро Кампана "Снятіе со креста". Спаситель на рукахъ учениковъ медленно опускается на землю. Мурильо по цѣлымъ часамъ забывался передъ нею. Сторожъ разъ вечеромъ ждалъ, чтобы онъ ушелъ. Въ церкви уже давно никого не оставалось. Закатъ гасъ, и золотистые лучи его чуть-чуть сквозь маленькія окна освѣщали храмъ. Сакристанъ торопился куда-то.

[]

   Онъ подошелъ къ Мурильо и дотронулся до его плеча.
   -- Чего вы ждете? Вѣдь уже прозвонили давно.
   Художникъ точно проснулся.
   -- Зачѣмъ ты меня прервалъ?.. Я ждалъ... Они должны были сейчасъ спустить Спасителя...
   Кончивъ работы въ монастырѣ капуциновъ, Мурильо хотѣлъ первый разъ въ жизни отдохнуть, но ему не пришлось сдѣлать этого.
   Явился посланецъ изъ Кадикса -- монахъ о. Педро.
   -- Ты обѣщалъ намъ, напомнилъ онъ,-- написать мистическій бракъ св. Екатерины Сіенской?
   Мурильо не хотѣлось ѣхать. Его охватывали странныя предчувствія. Легенда говоритъ, что Богородица, являвшаяся ему, но ничего не говорившая, на этотъ разъ улыбнулась "своему художнику" и произнесла:
   -- Скоро. Я увижу тебя духомъ и въ духѣ.
   Мурильо не понялъ. Онъ отправился въ Кадиксъ и, по обыкновенію, горячо принялся за дѣло. По вечерамъ, когда нельзя было работать, онъ уходилъ на высокіе мирадоры и оттуда любовался океаномъ, дышавшимъ ему въ лицо освѣжающей прохладой. Кадиксъ сравниваютъ съ бѣлой лиліей, на длинномъ стеблѣ брошенной въ море. Тонкій перешеекъ отъ материка тянется посреди волнъ и, вдругъ, расширившись въ плоскую, точно срѣзанную скалу, крутымъ уступомъ падаетъ въ море. На этой скалѣ выросъ удивительнѣйшій бѣлый городъ. Каждый домъ его съ башней, и самыя башни причудливыхъ формъ. Это поэтическій сонъ, миражъ, что хотите, только не дѣйствительность. Въ лунную ночь, среди заколдованнаго и дремлющаго океана, Кадиксъ является восточною сказкой, весь бѣлый, съ бѣлыми улицами, бѣлыми домами, бѣлыми башнями, съ бѣлыми? благоуханными лиліями, заполонившими его отовсюду... Мурильо часы проводилъ на этихъ кровляхъ. Океанъ, могучій, спокойный, безграничный, притягивалъ его къ себѣ. "Когда я смотрю на него", говорилъ великій художникъ, "мнѣ кажется, что вѣчность зоветъ меня изъ его дали..." И, дѣйствительно, вѣчность была уже не далеко отъ Мурильо!..

[]

   Цѣлые дни онъ проводилъ въ монастырѣ, за дѣломъ. Разъ какъ-то съ утра онъ не хорошо себя чувствовалъ. Ему наканунѣ снился сонъ. Стѣны его комнаты раздвинулись, потолокъ исчезъ куда-то, и изъ свѣтлой бездны неба посыпались на него бѣлыя лиліи... Когда онъ проснулся, ему казалось, что воздухъ кругомъ весь напоенъ ихъ ароматомъ... "Цвѣтокъ Мадонны! Что бы это значило?.." думалъ Мурильо про себя. Во время работы, которую онъ исполнялъ на лѣсахъ, подставленныхъ къ верхнимъ частямъ стѣны, онъ почувствовалъ себя дурно, упалъ на полъ и сильно расшибся. Картина осталась неоконченной. Онъ позвалъ монаховъ, обѣщалъ имъ дописать ее, какъ только поправится, а самъ уѣхалъ въ Севилью. Была весна, все дышало запахомъ только что распустившихся цвѣтовъ, сады осыпаны ими, горы подернуты зеленью, равнина съ балкона его дома казалась изумрудною. Солнце, небо и морской вѣтерокъ дѣлали все, чтобы Севилья была раемъ. Никогда закаты не сіяли такъ великолѣпно, ни разу солнце не восходило въ подобномъ кроткомъ и мягкомъ сіяніи разсвѣта, а Мурильо лежалъ у себя, прикованный къ постели и умирающій... Его, быть можетъ, спасли бы хорошіе врачи, но Севилья, какъ и вся Испанія, славилась тогда невѣжественными медиками Ламанчи, которые отъ больного къ больному ходили съ мѣшкомъ, наполненнымъ рецептами. Взглянувъ на паціента, они вытаскивали наудачу рецептъ и, не глядя въ него, говорили:
   -- Богъ содѣлаетъ его для тебя цѣлебнымъ...
   Ученики, боготворившіе Мурильо, окружали его.
   Жена его уже умерла, дочь Франциска въ монастырѣ, сынъ Габріэль -- въ Америкѣ, другой -- Гаспаръ, былъ еще ребенокъ. Отъ іфовати его не отходилъ Себастіанъ Гомесъ, негръ и рабъ, которому Мурильо не только далъ свободу, но и сдѣлалъ изъ него выдающагося художника.
   3-го апрѣля 1681 года угасъ ясный геній Севильи...
   Солнце въ послѣдній разъ передъ закатомъ блеснуло въ его комнату. Великая душа отлетѣла съ прощальнымъ лучомъ...
   Присутствовавшіе видѣли на застывавшихъ устахъ Мурильо счастливую улыбку...
   Какъ-то въ Кадиксѣ я посѣтилъ бывшій монастырь "Capuchinos", гдѣ совершилось печальное событіе. Нужно сказать, что смерть вырвала у Мурильо кисть изъ рукъ въ то время, когда они были еще сильны и самъ художникъ полонъ генія. Надо видѣть картину "Мистическій бракъ св. Екатерины со Христомъ", чтобы оцѣнить по достоинству Мурильо въ эту эпоху. Глубь разверзшагося неба, совсѣмъ воздушные, легкіе, какъ грезы, призрачные, какъ дымка, ангелы. Не знаешь, что это: атмосфера, переполненная солнцемъ, или сливающіяся въ одинъ фонъ головки серафимовъ и херувимовъ. Вамъ дѣйствительно мерещатся мистически-прекрасное, райское видѣніе, едва намѣченное порывомъ страстнаго вдохновенія, унесшаго художника въ недосягаемую высь! А внизу -- Богородица, прелестная, чистая, благоволящая, съ улыбающимся Младенцемъ на рукахъ, протягивающимъ кольцо колѣнопреклоненной Екатеринѣ. Какого восторга полно ея лицо, какъ мечтательно задумчивы сопровождающіе ее ангелы и сколько въ то же время радости, кротости, примиренія разлито кругомъ. Да! Передъ такими картинами можно молиться. Право, самое ихъ созерцаніе уже сама молитва. Вы не только смотрите на нихъ, любуетесь ими, вы вмѣстѣ съ творцомъ уноситесь въ головокружительную бездну свѣта, вамъ чудится, что ваше тѣло, привязывавшее васъ къ землѣ, осталось на ней. Вы духъ -- и въ духѣ... Если гдѣ можно наблюдать связь неба съ землею, пріобщеніе земли небу, вѣчное присутствіе невидимаго въ видимомъ, Бога въ Его твореніи,-- такъ это именно въ картинахъ Мурильо. Когда я стоялъ и смотрѣлъ на нее -- рядомъ со мной я едва-едва различилъ въ сумракѣ чей-то силуэтъ. Я посторонился.
   -- Вы иностранецъ? спросилъ меня сосѣдъ.
   Я всмотрѣлся -- оказался капелланъ.
   -- Да!.. Я русскій.

[]

   -- Со всѣхъ концовъ міра пріѣзжаютъ кланяться нашему Мурильо... Но только напрасно думаютъ, что это послѣдняя его картина.
   -- Почему?
   -- Посмотрите -- она закончена. Даже ея подробности выписаны... Я собралъ всѣ свѣдѣнія -- и убѣдился, что, окончивъ "Вракъ св. Екатерины", онъ, по заказу сосѣдняго монастыря, началъ "Видѣніе св. Франсиска". Это и было роковымъ полотномъ божественнаго собесѣдника Мадонны!..
   Онъ мнѣ показалъ его.
   Въ немъ готовъ только весь въ экстазѣ св. Франсискъ. Небеса разверзлись. Облака раздвинулись и въ ихъ просвѣтѣ чуть намѣтился Распятый. Крестъ съ нимъ несется къ святому. Кажется, еще минуту и онъ долетитъ сюда, вырастетъ въ громадную величину. Позади едва-едва замѣтна какая-то фигура, въ которой ничего не поймешь, а въ лѣвомъ углу картины начатъ пейзажъ, но только начатъ... По незаконченности, разумѣется, это должно быть признано послѣднею работой Мурильо...
   Черезъ сто лѣтъ послѣ смерти Мурильо подымался даже вопросъ о его канонизаціи. Но папа былъ итальянецъ и не хотѣлъ обидѣть память Рафаэля ради прославленія Мурильо... Такъ Мурильо и остался безъ офиціальной санкціи, но въ памяти народа онъ является дѣйствительно "святымъ". Андалузцы чтятъ его какъ угодника, удостоившагося видѣть и Христа, и Пречистую Матерь, бесѣдовать съ Ними, пользоваться помощью ангеловъ для картинъ. Мнѣ, напримѣръ, въ деревенской церкви Санъ Понсе де-Ліона, разсказывали, что женѣ и дѣтямъ Мурильо случалось по три дня его не встрѣчать вовсе, причемъ и въ Севильѣ никто не замѣчалъ его. Это, видите-ли, его въ порывѣ молитвы уносило въ небеса, гдѣ онъ и любовался воочію тѣмъ, что передавалъ потомъ кистью простымъ смертнымъ...
   Мнѣ эта сказка очень нравится... Въ ней великолѣпный символъ всякаго вдохновенія. Развѣ генія не выхватываетъ изъ нашей призрачной дѣйствительности, изъ ея майи божественная сила и не уноситъ въ мистическую сущность, гдѣ онъ видитъ недоступное другимъ?..

[]

   Въ Мурильо сказалось все, что было прекраснаго въ Севильѣ. Но характеръ ея оказался бы далеко не полонъ безъ другого, противоположнаго севильскаго типа, параллель котораго съ великимъ художникомъ проведена въ началѣ. Севилья, легкомысленная, порочная, эгоистическая, воплотилась въ домъ Хуанѣ -- не второмъ, не въ Маньяра, кончившемъ святымъ подвижничествомъ, а въ жившемъ гораздо ранѣе его -- настоящемъ донъ Жуанѣ, какъ принято его называть, донъ Хуанѣ де-Теноріо, котораго не напугали бы призраки похоронъ и не отрезвили грезы севильской ночи. Тирсо де-Молина изобразилъ его намъ тогда, когда Маньяра (Мигуэль Фулано) еще не изумлялъ севильцевъ своими похожденіями... Разумѣется, какъ все въ этомъ городѣ, порочный "соблазнитель" долженъ былъ явиться въ поэтическомъ ореолѣ, но иначе и не могло быть подъ этимъ небомъ, на бѣлыхъ улицахъ, въ благоуханной тишинѣ таинственнаго patio... Циникъ Карамазовъ -- на русскомъ Сѣверѣ, изящный, остроумный burlador -- на испанскомъ Югѣ. Въ сущности одно и то же... Самая легенда окружила героя извѣстнымъ блескомъ, и я не безъ волненія искалъ здѣсь мѣсто, гдѣ когда-то стоялъ монастырь св. Франсиска. Тамъ именно фамилія Уллоа имѣла капеллу и принадлежавшій къ этому роду убитый донъ Хуаномъ командоръ лежалъ въ гробу подъ знаменитою конною статуей... Сколько разъ мнѣ грезилось въ лунную ночь кладбище, сіявшее мраморами, задумчиво темнѣвшее кипарисами, все въ загадочныхъ тѣняхъ, въ мечтательныхъ и нѣжныхъ просвѣтахъ, со строгимъ профилемъ монастыря въ глубинѣ. Его каменныя кружева и арабскія арки казались еще воздушнѣе именно въ тотъ поздній часъ, когда туда являлся донъ Хуанъ; но у кого я ни спрашивалъ въ Севильѣ -- увы! никто мнѣ не могъ указать это мѣсто. Только случайно я самъ набрелъ на него... Кругомъ стояли руины, еще пощаженныя временемъ. Полуразрушенные своды изящно и грустно рисовались на синихъ небесахъ, бѣлыя колонны одиноко подымались изъ грудъ щебня, изъ обломковъ алтарей, по которымъ ползучая герань уже раскидывала яркіе листья. Кое-гдѣ уцѣлѣли нижнія части стѣнъ, горѣли на солнцѣ голубые изразцы. Все говорило о величіи прошлаго -- и умирало передъ безпощаднымъ, не знающимъ никакой жалости къ этому прошлому "сегодня". Порою трудно было даже разобрать характеръ руинъ, потому что поднявшіеся между ними алоэ и кактусы заслоняли ихъ, ревниво скрывая отъ взгляда. Двѣ-три пальмы печально покачивали вѣнцами надъ тишиною и уныніемъ развалинъ... Я пришелъ сюда потомъ ночью. Какъ жаль, что мертвецы не встаютъ изъ могилъ. Сколько легендъ и преданій они разсказали бы здѣсь!.. Мѣсяцъ, словно заколдованный, сіялъ на небесахъ. Въ лазури тонули задумчиво останки прошлаго, таинственно и смутно маня къ своимъ силуэтамъ. Какая-то таинственная грусть была разлита во всемъ. Хотѣлось подслушать тихую жалобу доньи Анны... Но взамѣнъ откуда-то издали смутно доносился хохотъ Церлины. Увы! Испанскія доньи Анны отучились плакать! Севилья слишкомъ много смѣется нынче!..

[]

   Вмѣстѣ со старымъ кладбищемъ мнѣ хотѣлось видѣть и старую Севилью. Къ счастію, она сохранилась еще -- въ путаницѣ улочекъ и переулковъ, въ лабиринтѣ изломанныхъ щелей и крытыхъ ходовъ, который окружаетъ Альказаръ. Съ молодыми и талантливыми художниками, о которыхъ я уже говорилъ въ началѣ -- мы выбрали яркую ночь и отправились туда. Не успѣли мы сдѣлать и нѣсколькихъ шаговъ, какъ насъ отовсюду окружило далекое-далекое прошлое. Да, тутъ не трудно было воскресить въ памяти мечтательнаго любимца Мадонны и рядомъ веселаго, жаждущаго наслажденій, ненасытнаго донъ Хуана -- въ шелку и бархатѣ, со шпагою на боку и страстью въ душѣ, съ презрѣніемъ къ чужому горю и чужой жизни. На этихъ улицахъ -- еще одинъ шагъ, и, казалось, насъ раздавятъ историческіе дома, закованные въ желѣзные мирадоры, встрѣчающіеся съ противоположными -- балконъ къ балкону. Что стоило тутъ донъ Хуану перескакивать однимъ прыжкомъ отъ Херомиты къ Долоресъ, отъ Долоресъ къ Мерседесъ. Это были тѣснины! Онѣ изгибались колѣнами, проходили сквозь черныя норы подъ утопавшими въ лунномъ свѣтѣ башнями. Удары шпагъ и крики битвы здѣсь раздавались звонко -- въ этихъ открытыхъ только въ высоту каменныхъ мѣшкахъ. И лунный свѣтъ -- мы его видѣли надъ почтя смыкавшимися кровлями домовъ, но онъ не проникалъ внизъ. Завернувъ лицо въ плащъ, донъ Хуанъ совершенно пропадалъ въ ихъ сумракѣ, въ ихъ потемкахъ. И посреди этой каменной декораціи романтическихъ легендъ и былей, почудеснѣе всякихъ сказокъ, вдругъ нѣжныя пальмы и мрачные кипарисы, лавророзы и жасмины Альказара, а тамъ опять таинственные коридоры, щели, откуда теперь несутся навстрѣчу ритурнель гитаръ, нервная, словно вздрагивающая, родившаяся для страсти и въ ней же сгорающая андалузская пѣсня! Вонъ на свѣту величавыя, тонкія, царственныя башни Альказара, онѣ точно сторожатъ остатки поэтической старины. У домовъ, на улицахъ, сидятъ смуглыя севильянки и нѣжно привѣтствуютъ насъ мерцающими глазами. Останавливаемся и заговариваемъ; онѣ, улыбаясь, отвѣчаютъ намъ и въ каждомъ звукѣ ихъ голоса мы слышимъ ту же жажду счастья и жизни, которая нѣкогда кидала эти ласковые и радужные цвѣты андалузской почвы подъ жадный и сожигающій самумъ донъ Хуановыхъ устъ! То и дѣло сквозь ворота домовъ, похожихъ на крѣпости, мы входимъ во дворы, въ патіо, заросшіе пышною зеленью, среди которой звонко журчатъ фонтаны. И опять тутъ, какъ и на галереяхъ и балконахъ, обступившихъ такіе дворы,-- тѣ же силуэты доньи Анны, Эльвиры, Элеоноры!.. Во дворѣ, на стѣнахъ котораго еще мерещатся фрески, а въ нишахъ уцѣлѣли статуи Мадоннъ, донъ Хуанъ дрался съ несчастнымъ, слишкомъ близко къ сердцу принявшимъ оскорбленіе супружеской чести. Въ другомъ, посреди патіо, вмѣсто фонтана крестъ. Онъ воздвигнутъ надъ мѣстомъ, гдѣ донъ Хуанъ въ такую же лунную ночь убилъ брата возлюбленной... На этотъ высоко чернѣющій на темной стѣнѣ балконъ онъ взбирался по шелковой лѣстницѣ, а тутъ, внизу, прячась въ чащу лавророзъ, сторожилъ его вѣрный Лепорелло -- Каталинонъ испанской легенды. Тутъ вся севильская старь передъ нами. Куда попадутъ лунные лучи -- она вдругъ заиграетъ стариннымъ щитомъ съ соединенными гербами давно угасшихъ фамилій, строгою готическою надписью, повисшею надъ улицей башенкой, мраморнымъ кружевомъ арабской арки или вязью изъ корана, еще свидѣтельствующаго христіанамъ о преходящей славѣ міра сего. Вонъ площадь Санта-Круцъ. Тутъ подъ ея плитами зарытъ Мурильо, но гдѣ -- никто этого не знаетъ! Вонъ Худеріа съ его домомъ, прислонившимся къ стѣнѣ Альказара... А улицы все суживаются. Еще минута, и онѣ расплющатъ насъ домами, похожими на башни, съ причудливыми окнами вверху и желѣзными клѣтками внизу... "Санта Маріа ла Бланка", гдѣ когда-то была синагога, изъ которой донъ Хуанъ утащилъ красавицу Ревекку, дочь раввина. Вся бѣлая, эта церковь теперь такъ и свѣтится подъ луною, среди окружающихъ ее потемокъ Худеріи. Вонь, какъ и въ Толедо, дворецъ обезглавленнаго Симона Леви. Его патіо тонетъ въ цвѣтахъ, обвивающихъ даже мраморныя колонны богатаго еврея, бывшаго министромъ финансовъ у Педро Жестокаго, до тѣхъ поръ, пока его собственные финансы не понадобились королю. Что можетъ сравниться съ старой Севильей, съ ея площадками въ ладонь, и съ арками въ чудныхъ патіо!.. Я понимаю, почему севильянки не гуляютъ и донъ Хуанамъ старымъ и новымъ приходится отыскивать ихъ въ ихъ собственныхъ гнѣздахъ. Да, потому что у каждой въ такомъ дворикѣ много прохлады, цвѣтовъ, воды, мраморовъ. И гитара подъ рукою, и знакомая молодежь придетъ сюда, и плясать подъ луннымъ свѣтомъ гораздо лучше, чѣмъ подъ огнемъ газовыхъ фонарей, и птагеа съ недалекаго океана прохладно дышетъ въ лицо имъ не такъ, какъ на заполненной народомъ площади!.. Милости просимъ сюда, донъ Хуаны, или въ церковь, но не на улицу...

[]

   Кто ближе всѣхъ былъ къ донъ Хуану по времени, тотъ, разумѣется, всего точнѣе нарисовалъ намъ этого героя севильскихъ легендъ. Мольеръ, Сорилья, Мюссе и другіе потомъ только списывали съ него, разнообразя типъ тѣми или другими присущими ихъ характеру чертами. Байронъ создалъ своего. Я вѣрю Фрай Габріэль Телесу, писавшему подъ именемъ Тирсо де-Молина. Во-первыхъ, онъ былъ севилецъ -- и первыми цѣнителями его произведенія являлись севильцы, наизусть знавшіе легенду; слѣдовательно, они уже никакъ не примирились бы съ искаженіемъ ея... Фрай Габріэль Телесъ родился около 1570 г., постригся въ 1620 году, въ 1645 году избранъ настоятелемъ обители въ Соріи и черезъ три года умеръ. Это былъ страстный и пламенный проповѣдникъ, глубокій теологъ и поэтъ. Его проповѣди забыты; какъ теологъ, впослѣдствіи онъ былъ заслоненъ духовными писателями Испаніи семнадцатаго я первой половины восемнадцатаго вѣковъ. До насъ дошелъ только поэтъ, по произведеніямъ котораго трудно судить объ искренности его иноческаго призванія. Но въ этомъ отношеніи испанцы были люди контрастовъ. Жестокій донъ Федерико Гайо, котораго современники звали "огнедышащимъ" за его защиту аутодафе и инквизиціи, писалъ столь скабрезныя посланія къ мадридскимъ красавицамъ того времени, что передъ ними блѣднѣютъ извѣстныя произведенія Катулла и Тибула. Монахъ Пинеда, проповѣди котораго "поражали сердца, какъ бичъ", признанный своимъ орденомъ чуть ли не святымъ, оставилъ поэму о любви такого реальнаго содержанія, что ни Маргарита Наваррская, ни Боккаччіо не имѣли бы основанія ему завидовать! И подобное "совмѣстительство" не было исключеніемъ. Одно не мѣшало другому. Тотъ вѣкъ былъ чуждъ нашему лицемѣрію -- любовь не являлась грѣхомъ и ея не стыдились даже монахи. Пламеннѣйшій изъ проповѣдниковъ эпохи Фрай Эстебанъ поучалъ: "въ любви -- законы творчества; даже когда она грѣхъ -- она наименьшій изъ грѣховъ. Любите, но не заставляйте плакать тѣхъ, кого вы любите, и вамъ простится. Лишь бы поцѣлуй не орошался слезами, и клятвы не переходили въ проклятія". Если такъ говорили св. отцы, что же думали и дѣлали простые смертные? Надо сказать правду: для донъ Хуана была въ Севильѣ отлично подготовлена почва. Противъ него возстали монахи не какъ противъ burlador'а, а какъ на убійцу, смѣявшагося надъ божественнымъ правосудіемъ, нечестивца, осмѣлившагося, въ глубинѣ нераскаянности отнимать у нихъ, у монаховъ, ихъ овечекъ. Ну, въ этомъ отношеніи бѣдные Нафаны-черноризцы не особенно милостивы къ жаднымъ Ахавамъ, когда судьба предаетъ этихъ Ахавовъ въ ихъ Нафановы мстительныя руки!..
   Остовъ легенды, на которой построены пьесы Тирсо де-Молина и написанная еще ранѣе невѣдомымъ авторомъ "Ateista Fulminaclo", весьма не многосложенъ.

[]

   Донъ Хуанъ де-Теноріо, молодой красавецъ, богачъ, принадлежавшій къ одной изъ "двадцати четырехъ" знатнѣйшихъ фамилій Севильи, хотѣлъ похитить у командора Уллоа дочь (а не жену). Отецъ вызвалъ его, донъ Хуанъ убилъ командора и его похоронили съ честью въ монастырѣ св. Франсиска... За донъ Хуаномъ значилась уже длинная исторія соблазнительныхъ похожденій, но съ нимъ не могли сладить, потому что его родные, да и онъ самъ, были любимцами короля. Сверхъ того, обыкновенный судъ оказывался безсильнымъ, когда дѣло касалось одной изъ этихъ "двадцати четырехъ; фамилій. Затѣмъ легенда раздваивается. По одному толкованію, донъ Хуанъ, не удовлетворившись тѣмъ, что онъ на кончикѣ своей шпаги унесъ жизнь Уллоа, пришелъ ночью въ монастырь, чтобы "оскорбить могилу врага". Статуя сошла съ пьедестала и, сжавъ донъ Хуана въ каменныхъ объятьяхъ, провалилась въ адъ. По другой версіи, болѣе сходной съ дѣйствительностью, монахи были оскорблены издѣвательствомъ донъ Хуана надъ ихъ проповѣдями, насмѣшками надъ ихъ образомъ жизни и, зная, что вся Севилья скандализирована его похожденіями, явились мистическою карою тамъ, гдѣ человѣческое правосудіе было безсильно. Они завлекли его ночью на свиданіе въ монастырь анонимнымъ письмомъ и, схвативъ, или бросили въ одну изъ темницъ, откуда никто не выходилъ живымъ, или убили его. Нѣсколько лѣтъ назадъ была поставлена драма, посвященная этой же легендѣ, въ обработкѣ и талантливаго писателя Бѣжецкаго. Онъ взялъ именно послѣднюю версію, болѣе подходящую къ скептицизму нашего вѣка. Я не могу не выразить изумленія тому холодному пріему, который она вызвала въ печати. Малое ли знакомство съ эпохою и сюжетомъ, привычка ли къ отечественнымъ бытовымъ пьесамъ, только по поводу "Севильскаго Обольстителя" было сказано много вздора. Публикѣ объясняли "Севильскаго обольстителя" господа, не имѣющіе никакого понятія ни о Севильѣ, ни о донъ Хуанѣ, ни объ условіяхъ той такъ далеко отошедшей отъ насъ жизни. Я нахожу, съ своей стороны, что г. Бѣжецкій въ ней явился не только поэтомъ, но и знатокомъ староиспанскаго быта, еще не отрѣшившагося отъ арабскаго вліянія. Каждая строка его вызвана изученіемъ. Только стоя съ нимъ въ одинаковыхъ условіяхъ, видишь, что иногда для одной фразы Бѣжецкому приходилось перечитать массу источниковъ, всмотрѣться въ нынѣшнюю Севилью и отыскать въ ней отраженіе прежней, кое-гдѣ просто чутьемъ даровитаго человѣка угадать художественную правду въ народномъ вымыслѣ. Бѣжецкій очень близко подошелъ къ севильской легендѣ: что касается до впечатлѣнія, которое она производитъ, то передо мною словно вновь воскресла эта андалузская быль во всей прелести ея обстановки. Я какъ будто видѣлъ Севилью того времени, ея бѣлыя улицы, съ синими тѣнями, ея красавицъ, жизнерадостныхъ, жаждущихъ любви, какъ единственнаго, тогда доступнаго имъ смысла жизни. Лучше всего упрекъ, сдѣланный автору, что его герой слишкомъ быстро увлекаетъ севильянокъ. Въ этомъ, господа, виноватъ не Бѣжецкій, а Югъ. Донъ Хуану не пришлось бы хвалиться знаменитымъ "milla e tre", если бы онъ жилъ въ Куопіо и, по-нашему, годами добивался взаимности золотушной и анемичной чухонской дѣвицы. Пишу эти строки, чтобы воздать, хотя и поздно, должное хорошему литературному труду, гдѣ помимо таланта всюду видишь добросовѣстное отношеніе къ дѣлу.
   У Тирсо де-Молина мы прежде всего встрѣчаемъ донъ Хуана въ Неаполѣ, куда онъ ушелъ отъ преслѣдованій "мужей, отцовъ и братьевъ", которыхъ "дочерей, сестеръ и женъ" онъ соблазнилъ. Разумѣется, и здѣсь онъ вѣренъ себѣ. Присвоивъ имя своего друга Октавіо, онъ подъ видомъ его проникаетъ къ предназначенной тому невѣстѣ Изабеллѣ и съ безцеремонностію истиннаго "пикадора", которому нѣтъ дѣла до шкуры быка, раздираемой его копьемъ, соблазняетъ дѣвушку. Узнавъ ошибку, та въ ужасѣ призываетъ короля къ мести. Король приказываетъ испанскому посланнику арестовать виновнаго. Въ самомъ дѣлѣ, его похожденія переполнили даже чашу неаполитанской снисходительности къ столь незначительному грѣху. Педро Теноріо, посланникъ, узнаетъ въ немъ своего племянника. Вотъ какъ оправдывается донъ Хуанъ.
   -- Государь и дядя! Я молодъ, какъ и вы были когда-то, и такъ какъ вы знаете, что такое любовь,-- то и моя любовь должна найти милость у васъ... Вы хотите истины, вотъ она: я обманулъ, я обладалъ герцогинею Изабеллою. И могу вамъ сказать: совсѣмъ не раскаиваюсь въ столь сладкомъ грѣхѣ.
   -- Не кончай!.. Молчи... Какъ ты ее обманулъ?.. Говори тише...
   -- Я выдалъ себя за герцога Октавіо...
   -- Ни слова больше,-- я уже слишкомъ много знаю. Я погибъ.
   Дядя ему напоминаетъ, что за такое же точно преступленіе Хуанъ уже былъ высланъ изъ Севильи... Онъ ему грозитъ, что король на этотъ разъ его не помилуетъ, но донъ Хуанъ смѣлъ и дерзокъ. Не все ли ему равно -- свернуть себѣ шею или нѣтъ. Къ своей жизни вѣдь онъ относится столь же легко, сколь и къ чужимъ! Онъ бросается съ балкона посольскаго дома на улицу, бѣжитъ ночью изъ Неаполя, и вотъ онъ уже на дорогѣ въ Севилью. У старыхъ драматурговъ это дѣлалось легко, и испанскій театръ еще только складывался въ то время...

[]

   Молодая рыбачка Тисбе поетъ на Андалузскомъ берегу, въ виду разбушевавшагося моря, о мирныхъ прелестяхъ "равнодушія", когда сердце молчитъ и кровь не приливаетъ къ лицу отъ взгляда мужчины... Но вдругъ на горизонтѣ появляется корабль, разбитый бурей. Мачты снесены, снасти сорваны. Онъ сейчасъ долженъ пойти ко дну. На палубѣ едва держатся два человѣка... Они бросаются въ волны, имъ не остается ничего больше. Одинъ уже погибаетъ, но товарищъ спасаетъ его. Тисбе зоветъ на помощь...
   Слуга донъ Хуана -- Каталинонъ (мольеровскій Сганарель и моцартовскій Лепорелло) выноситъ наконецъ своего господина на берегъ и самъ уходитъ отыскивать рыбаковъ. Тисбе наединѣ съ донъ Хуаномъ. Послѣдній въ безпамятствѣ.
   -- Очнитесь, сеньоръ кабальеро.
   -- Гдѣ я?
   -- Вы видите -- на рукахъ у дѣвушки.
   Лучшаго положенія для донъ Хуана нельзя себѣ и представить. "Мерзавецъ" даже и въ столь трогательной обстановкѣ ничего иного кромѣ пакости измыслить не можетъ! Онъ въ хижинѣ. Онъ запрещаетъ Каталинону называть себя и рѣшается соблазнить бѣдную рыбачку.
   Слѣдующая сцена въ Севильѣ. Одинъ изъ величайшихъ моряковъ Испаніи д'Уллоа вернулся изъ Лиссабона, куда его посылалъ король...
   Король (командору).-- У тебя есть дѣти?
   -- Государь, одна дочь рѣдкой красоты.
   -- Я самъ ее выдамъ замужъ.
   -- Ваша воля -- законъ. Я согласенъ отъ ея имени. Но кто супругъ, назначенный ей?
   -- Онъ -- севильянецъ. Пока его здѣсь нѣтъ. Его зовутъ донъ Хуанъ Теноріо.
   -- Я пойду объявить объ этомъ доньѣ Аннѣ.
   Въ это время Кдталинонъ ведетъ діалогъ съ донъ Хуаномъ -- все въ той же рыбачьей хижинѣ.
   -- Неужели вы хотите соблазнить Тисбе?
   -- Соблазнять и обманывать -- старая моя привычка. Чего ты спрашиваешь, зная, что это мое ремесло...
   -- О, вы -- бичъ женщинъ. Хороша плата за гостепріимство!
   -- Дуракъ! Развѣ Эней не такъ же поступилъ съ царицей Карѳагена.
   Донъ Хуанъ въ Севильѣ. Вѣсть о его неаполитанскихъ похожденіяхъ уже дошла сюда. Его отецъ, старый донъ Діего, съ сокрушеніемъ разсказываетъ объ этомъ королю, сватавшему за него донью Анну. Король, взбѣшенный, посылаетъ его въ Лебриху образумиться. Въ Лебрихѣ (кстати между Кадиксомъ и Севильей она осталась до сихъ поръ такою же бѣлою красавицей, какою была при донъ Хуанѣ), несомнѣнно Теноріо не потерялъ времени даромъ. Должно быть, съ тѣхъ поръ "благородные отцы" и "мужья резонеры" придумали такія чудовищныя желѣзныя клѣтки къ окнамъ, за которыми они берегутъ своихъ красавицъ. Но, увы, пока не придумаютъ такихъ же клѣтокъ и на ихъ сердца, андалузянку не удержишь никакими рѣшетками и затворами. Увы -- дуэньямъ, опекунамъ и старымъ мужьямъ -- всегда суждено работать "въ пользу голодающихъ...". Но вернемся къ нашему пересказу. Прежде отъѣзда въ Лебриху донъ Хуанъ еще показалъ себя въ Севильѣ. Доньѣ Аннѣ надо найти другого жениха. По щучьему велѣнью является изъ Неаполя Октавіо, бывшій другомъ донъ Хуана. Встрѣчаясь въ Севильѣ, они забываютъ все и опять заключаютъ тѣсный союзъ. Должно быть, герцогиня Изабелла была не особенно дорога Октавіо. На руку доньи Анны является новый претендентъ -- маркизъ де ла Мота, ея двоюродный братъ. На свое горе, онъ встрѣчается съ донъ Хуаномъ и открываетъ ему эту тайну. Онъ любитъ донью Анну и любимъ ею -- довольно, чтобы донъ Хуанъ пожелалъ отнять ее. Въ это время (дѣло было на улицѣ) изъ-за мирадора протягивается ручка съ письмомъ, предназначеннымъ маркизу.
   Донья Анна, которой отецъ наканунѣ сказалъ, что она выходитъ замужъ за донъ Хуана, пишетъ маркизу де-ла-Мота, назначая ему свиданіе, увы, послѣднее. Маркизъ куда-то отлучился, письмо попадаетъ ошибкою въ руки донъ Хуана. Маркизъ возвращается и донъ Хуанъ передаетъ ему содержаніе письма, только переноситъ назначенное свиданіе на часъ позже... Донъ Хуанъ самъ является вмѣсто своего друга, проникаетъ къ ней, но тотчасъ же выбѣгаетъ вонъ. Донья Анна узнала, что это не маркизъ, и на крики ея во-время является отецъ со шпагой въ рукахъ, преграждая донъ Хуану дорогу. Теноріо не останавливается передъ старостью Уллоа -- убиваетъ его, и тотъ, падая, въ послѣднія мгновенія жизни грозитъ, что еще встрѣтится съ нимъ! Маркизъ де ла Мота, слыша голосъ доньи Анны, кидается къ ней.
   -- Богъ мнѣ на помощь. Я слышалъ шумъ на площади Альказара. Что случилось?
   Онъ дерется съ донъ Хуаномъ. На звонъ шпагъ является королевскій мажордомъ, отецъ донъ Хуана. Желая спасти сына, онъ арестовываетъ маркиза.

[]

   Донъ Хуанъ ужъ на дорогѣ въ Лебриху и попадаетъ на свадьбу Патрисіо, деревенскаго парня (Мазето Моцарта). Теноріо видитъ его невѣсту Аминту (Церлина). Происходитъ сцена, почти буквально заимствованная у Тирсо де-Молина великимъ композиторомъ. Донт. Хуанъ ревнивому Патрисіо самъ разсказываетъ объ измѣнѣ его невѣсты, соблазненной имъ. Патрисіо бѣжитъ прочь. Его мучитъ ревность. Онъ отказывается отъ Аминты, которая, впрочемъ, ничѣмъ еще передъ нимъ не провинилась, кромѣ кокетства, потому что донъ Хуанъ налгалъ на нее. Тѣмъ не менѣе донъ Хуанъ знаетъ, что цѣль его будетъ достигнута, и заранѣе распоряжается, чтобы Каталинонъ все время держалъ лошадей на-готовѣ. Но судьба уже готовитъ ему возмездіе. Герцогиня Изабелла ѣдетъ изъ Неаполя въ Севилью, чтобы отомстить донъ Хуану; Тисбе, сопровождаемая рыбаками, идетъ туда же жаловаться королю. Онѣ встрѣчаются и разсказываютъ другъ другу свои исторіи, повторяя каждая, въ качествѣ нравоученія для слушательницъ: "горе женщинѣ, которая довѣрится мужчинѣ!"
   Донъ. Хуанъ соскучился въ Лебрихѣ и тайкомъ явился въ Севилью.
   Здѣсь всѣ возмущены жалобами женщинъ на него. Король взбѣшенъ. Населеніе города грозитъ местью. Донъ Хуану все-равно: онъ смѣется надъ ними и вѣритъ въ счастливую звѣзду. Такимъ образомъ онъ съ Каталинономъ, одинъ смѣясь и издѣваясь надо всѣмъ, другой, вздыхая и пугаясь, попадаютъ на кладбище.
   -- Чья это могила? спрашиваетъ донъ Хуанъ.
   -- Дона Гонзало д'Уллоа.
   -- Того, котораго я отправилъ на тотъ свѣтъ? Ему воздвигли прекрасную гробницу.
   -- По приказанію короля... Но что это за надпись на ней?
   -- "Честнѣйшій изъ рыцарей ждетъ здѣсь, чтобы Господь отомстилъ- измѣннику".
   Донъ Хуанъ смѣется.
   -- Я тоже люблю шутку. Это ты мнѣ сулишь месть, дѣдушка-каменная борода. Я жду тебя сегодня ночью, къ ужину, у меня дома. Тамъ мы можемъ порубиться на досугѣ, хотя для тебя это будетъ не легко!.. Ты вѣдь, какъ и твоя шпага, камень!
   У Тирсо де-Молина статуя не отвѣчаетъ.
   Донъ Хуанъ возвращается къ себѣ... Онъ садится за столъ, какъ вдругъ страшный ударъ въ двери слышится по всему дому. Слуга идетъ отворять, но возвращается блѣдный отъ ужаса.
   -- Каталинонъ, отвори! приказываетъ донъ Хуанъ.

[]

   Тотъ труситъ, отговаривается; наконецъ, идетъ къ сквознымъ дверямъ и бѣжитъ назадъ полумертвый. Онъ узналъ командора. Донъ Хуанъ подымается самъ, беретъ свѣчу въ одну руку, шпагу въ другую, и узнаетъ въ дверяхъ "гостя". Соблазнитель уже справился со своимъ волненіемъ и страхомъ.
   -- Кто тамъ? спрашиваетъ онъ.
   -- Это я...
   -- Кто ты?
   -- Почтенный рыцарь, котораго ты пригласилъ ужинать.
   -- Ужинъ на двухъ, и если бы васъ явились тысячи, на всѣхъ хватитъ... Столъ накрытъ, садись.
   Донъ Хуанъ одинъ среди общаго оцѣпенѣнія держится съ достоинствомъ. Онъ угощаетъ гостя, ободряетъ пѣвцовъ... Но гость молчитъ... На каждый призывъ отбросить прочь заботы и предаться одному удовольствію -- уже Каталинонъ почему-то отвѣчаетъ ему именемъ одной изъ его жертвъ. Наконецъ онъ ему называетъ:
   -- Донья Анна.
   -- Молчи. Здѣсь есть нѣкто, страдающій за нее и ожидающій часа отмщенія.
   Командоръ дѣлаетъ знакъ, чтобы всѣ ушли...
   -- Дверь заперта, мы одни, говоритъ ему донъ Хуанъ.-- Что тебѣ нужно, тѣнь, призракъ или привидѣніе? Или душа твоя въ мукахъ и ты ищешь искупленія своихъ золъ? Скажи, я исполню все, чего ты потребуешь.
   -- Исполнишь ли ты слово, какъ дворянинъ?
   -- Честь -- прежде всего. Я по-дворянски держу слово.
   -- Дай руку мнѣ и не бойся.
   -- Что ты сказалъ... Мнѣ -- бояться? Если бы въ тебѣ былъ весь адъ, я бы не поколебался подать тебѣ руку. Вотъ она.
   -- Клянись этимъ словомъ и этою рукою. Завтра въ десять часовъ я жду тебя ужинать. Придешь ли ты?
   -- Я думалъ, ты потребуешь чего-нибудь потруднѣе. Завтра -- я твой гость. Куда мнѣ явиться?
   -- Въ мою капеллу.
   -- Долженъ ли я быть одинъ?
   -- Нѣтъ -- вдвоемъ. Сдержи слово, какъ я сдержалъ его.
   -- Я -- Теноріо.
   -- А я -- Уллоа.

[]

   Ужасъ охватываетъ донъ Хуана. "Сердце леденѣетъ въ моей груди!" говоритъ онъ по уходѣ Уллоа, но, вѣрный слову, рѣшается идти. Въ этомъ его отлитіе отъ донъ Фулано-и-Маньяра. Послѣдній бы бросился къ алтарю и постарался сдѣлаться святымъ. Въ это время Тисбе и Изабелла являются къ королю. Онъ хочетъ выдать Изабеллу замужъ за донъ Хуана, этотъ тоже не прочь, по ему надо ранѣе явиться на назначенное свиданіе. Каталинонъ отговариваетъ его.
   -- А развѣ я не далъ слова?
   -- Кому? Что нужды, если вы его не исполните...
   Камень потребуетъ его у васъ, что ли?
   -- Мертвецъ можетъ сказать громко, что я безчестенъ.
   -- Церковь заперта, говоритъ Каталинонъ уже на кладбищѣ.
   -- Зови!
   -- Къ чему? Кто намъ отворитъ? Всѣ сторожа спятъ.
   -- Постучи въ эту маленькую дверь.
   -- Она отперта.
   -- Входи же! Кто здѣсь?
   Донъ Гонзало. Это я. Я мертвецъ -- не ужасайся. Я не думалъ, чтобы ты сдержалъ слово. Ты привыкъ играть всѣмъ въ мірѣ.
   -- За подлеца развѣ ты считаешь меня? Я здѣсь! Говори скорѣй, чего тебѣ надо?
   -- Чтобъ ты со мною ужиналъ.
   -- Готовъ.
   -- Нужно для этого, чтобы ты поднялъ камень надъ тою могилой.
   -- Если ты хочешь, я переверну и эти колонны.
   -- Ты отваженъ.
   -- Мужество въ моей крови и плоти.
   -- Садись.
   -- Куда?
   -- Вотъ два черныхъ пажа со стульями.
   Донъ Хуанъ (Каталинону): Садись.
   -- Я?.. Нѣтъ... Я только что ѣлъ.
   -- Не возражай!
   -- Я не возражаю... Выручи меня, Боже... Что это за блюдо, сударь?
   Гонзало: Блюдо скорпіоновъ и виперъ.
   -- Прекрасное блюдо!
   -- Это наша обычная пища. (Донъ Хуану). Ты не ѣшь?
   -- Я сталъ бы ѣсть и тогда, если бы ты приказалъ подать аспидовъ, и сколько ихъ найдется въ аду!
   -- У меня есть и свои пѣвцы.
   Каталинонъ: Какое вино пьютъ здѣсь?
   Гонзало. Попробуй.
   -- Это желчь и уксусъ.
   -- Это то самое, которое течетъ изъ нашихъ давиленъ.
   Адскіе пѣвцы: Знайте вы -- нѣтъ срока, который бы не пришелъ, нѣтъ долга, который бы не былъ уплаченъ.
   Донъ Хуанъ. Ужасъ жжетъ мою грудь.
   Пѣвцы: Пока живешь, не должно говорить: у меня есть еще время... Срокъ приходитъ быстро...
   Донъ Хуанъ. Я не хочу ѣсть. Прикажи унести столъ.
   Донъ Гонзало. Дай мнѣ свою руку... Чего ты дрожишь? Дай руку -- я дрожу? Нѣтъ! Но я горю... Не пали меня огнемъ, пожирающимъ тебя.
   -- Этотъ огонь ничто въ сравненіи съ тѣмъ, котораго ты искалъ. Богъ, чудеса Котораго непроницаемы, хотѣлъ, чтобы ты искупилъ грѣхи въ рукѣ мертвеца. Если это такъ случилось, значитъ, такова справедливость Господа. У каждаго Онъ потребуетъ отчета въ дѣлахъ его.
   -- Я горю. Не жми меня такъ сильно, или я тебя убью ударомъ кинжала... Но я теряю силы: безполезно пронизывать воздухъ шпагой. На что жаловаться твоей дочери? Она во-время поняла обманъ.]
   -- Все равно: намѣреніе было ясно.
   -- Погоди. Я позову священника, чтобы исповѣдаться.
   -- Поздно!
   -- О, я горю... Огонь меня пожираетъ. Умираю.
   Донъ Гонзало въ качествѣ резонера хотя и съ того свѣта опять повторяетъ нравоученіе:
   -- Такова справедливость. У каждаго потребуется отчетъ въ дѣлахъ его...

[]

   Вотъ вамъ этотъ соблазнительный донъ Хуанъ!.. Тирсо де-Молина во всей простотѣ и наивности первыхъ временъ испанской драмы ближе всѣхъ подошелъ къ его характеру. Тутъ онъ просто обманщикъ и негодяй, обладающій мужествомъ, правда, но такое же обнаруживаютъ всѣ кастильскіе разбойники Сіерры-Морены. Обмануть женщину, друга, наклеветать на дѣвушку ему ничего не стоило, какъ ничего не значило выдать себя за другое лицо, воспользоваться правами жениха, мужа, обѣщать и не исполнить, зная впередъ, что не исполнишь, и въ душѣ смѣяться надъ своею жертвой... Въ этомъ донъ Хуанѣ не было даже искренности увлеченія!.. Другой испанскій поэтъ, жившій цѣлымъ вѣкомъ позже, донъ Антоніо де-Самора, тоже разрабатывалъ этотъ сюжетъ, но чѣмъ писатели и драматурги далѣе отходили отъ эпохи, тѣмъ и донъ Хуанъ у нихъ дѣлался красивѣе, симпатичнѣе и человѣчнѣе. Изъ насильника и не только хвастуна, но и клеветника мало-по-малу вырабатывается самъ увлекающійся, самъ вѣрующій въ правду своего чувства. Любовь не бываетъ вѣчною, а разъ она не вѣчна,-- вопросъ о ея продолжительности является второстепеннымъ и даже празднымъ. Въ этомъ отношеніи донъ Хуанъ поэтовъ и драматурговъ послѣ Тирсо де-Молина заслуживаетъ снисхожденія, но все же вполнѣ можетъ быть оправданъ развѣ только старыми дѣвами, жаждущими обмана, да мышиными жеребчиками, обладающими спеціальною памятью: помнить то, чего никогда не бывало, и приписывать себѣ амурныя и демоническія похожденія, въ коихъ они вовсе неповинны. Тѣмъ не менѣе, въ Испаніи донъ Хуанъ пришелся по нраву. Вмѣстѣ съ благороднымъ идеалистомъ донъ Кихотомъ -- это популярнѣйшій герой на Пиренейскомъ полуостровѣ, гдѣ каждый удивляется "Рыцарю Печальной Фигуры" и завидуетъ "Севильскому Обольстителю". Въ кастильцѣ сидитъ или тотъ или другой, а современныя испанки, право, остались тѣми же легковѣрными героинями донъ Хуановыхъ романовъ. "Хоть день да мой", думаютъ онѣ и, во всякомъ случаѣ, красивый и вѣроломный burlador для нихъ привлекательнѣе буржуазныхъ Санчо-Пансо, пріучившихся носить европейское платье и переселившихся изъ деревни въ городъ. Поэтому и до сегодня донъ Хуанъ настолько считается народнымъ героемъ Севильи, что ежегодно на испанскихъ театрахъ въ извѣстные дни обязательно даютъ пьесу "Don Juan Tenorio, caballero de Calatrava", въ обработкѣ Хосе Сорильи. Такъ въ октябрѣ 1901 года четыре мадридскихъ театра давали сразу эту драму.
   Но какъ бы то ни было, легенда, благодаря мѣсту дѣйствія, ея обстановкѣ, обработкѣ Тирсо де-Молина, Моцарта, Мольера, Байрона, Гофмана и Мюссе, Пушкина, Сорильи и Толстого, не говоря уже объ испанскихъ поэтахъ низшаго разбора, неотразимо дѣйствуетъ на васъ... Во второе посѣщеніе Севильи я уже почти не засталъ руинъ монастыря св. Франсиска съ капеллою Уллоа. На мѣстѣ ихъ стояли новыя зданія, и рабочіе трудились надъ уничтоженіемъ послѣднихъ слѣдовъ величавой обители!.. А какъ красивъ былъ въ ту лунную ночь ея силуэтъ, строгій и печальный, на половину рухнувшія арки и одиноко подымавшіяся колонны... Да, легенда уходитъ изъ міра. Даже на томъ мѣстѣ, гдѣ "черной памяти" инквизиція внѣ стѣнъ города на Prado de S. Sebastian ставила нѣкогда костры "quemadero",-- мѣстѣ, мимо котораго ни одна гитана не пройдетъ безъ ужаса, гдѣ нѣкогда локоть къ локтю связывали "чорту на жаркое" людей, не понимавшихъ Евангеліе, съ тѣми, кто его понималъ слишкомъ хорошо, во всякомъ случаѣ лучше св. Братства и Cruzada,-- примерной фабрики, а бойня заняла тюрьму св. Братства. А вѣдь она во всякомъ случаѣ заслуживала сохраненія, хотя бы на ужасъ потомству... Въ ней была задушена свободная мысль Андалузіи, такъ широко и могуче пробуждавшаяся при Филиппѣ II. Страна до сихъ поръ не можетъ оправиться отъ этого, да, Богъ вѣсть, и оправится ли когда-нибудь. Немезида исторіи не знаетъ прощенія!

[]

   -- Мурильо и донъ Хуанъ -- два полюса Севильи... Оба они не оставили наслѣдниковъ. Въ самомъ дѣлѣ, ни у burlador'а, ни у великаго художника нѣтъ достойныхъ преемниковъ. Старые характеры ушли безслѣдно... Не Маньяра же, перескочившій въ святые изъ лупанара, могъ претендовать на славу своего предшественника? А современные севильскіе донъ Хуаны -- тореро и бандерильеро, въ ихъ обтянутыхъ курточкахъ, не соблазняютъ, а просто торгуютъ собой. Художество тоже замерло въ этомъ арабскомъ городѣ. Точно въ Андалузіи не оказалось творческихъ силъ, такъ она вся истратилась на Веласкеса, Сурбарана, Пачеко, Вальдесъ Леаля и Мурильо... Только теперь здѣсь показываются довольно богатые ростки, но они ужъ пускаютъ корни не въ ту почву, на которой расцвѣлъ геній Мурильо. Я посѣщалъ въ здѣшнемъ музеѣ выставку учениковъ севильской академіи и былъ удивленъ весьма пріятно прежде всего тѣмъ, что севильскіе профессора не сковываютъ молодые таланты рутиною условнаго классицизма. Нѣтъ академической сухости, протухшихъ миѳологическихъ сюжетовъ, деревянныхъ позъ, свидѣтельствующихъ объ усталости честно зарабатывающаго тяжелый хлѣбъ натурщика... Это -- большею частью сцены мѣстной жизни и уголки Андалузіи, иногда наивные, всегда отмѣченные дерзостью, дорогою въ каждомъ начинающемъ, потому что потомъ она перерабатывается въ оригинальность. Голубыя небеса, меланхолическіе профили руинъ, щедро залитыхъ солнцемъ, нѣжная листва, сухія, какъ змѣиная кожа, равнины, сверкающія подъ этимъ освѣщеніемъ металлическимъ блескомъ скалы Сіерръ съ ихъ характернымъ алоэ... Просторъ колориту и фантазіи полный... А главное, опять-таки нѣтъ стрижки подъ гребенку, академической гегемоніи, рутиннаго насилованія несовершеннолѣтнихъ художниковъ, узкости въ руководствѣ ихъ. Здѣсь учитель не загоняетъ ученика въ Кавдинскія ущелья, гдѣ, хочешь -- не хочешь, а пиши "медвѣдя глотающаго луну"... У Мурильо нѣкоторые изъ нихъ заняли нѣжность контура, доходящую даже до расплывчатости. Онъ сливается часто съ окружающимъ воздухомъ, а между тѣмъ фигура выступаетъ вся выпукло и полно... Выходя изъ музея, я невольно останавливался передъ бронзовымъ Мурильо, поставленнымъ здѣсь, посреди площади, на красивый мраморный пьедесталъ. Казалось, онъ съ высоты до сихъ поръ любуется Севильей, которую такъ прославилъ въ свою истинно-труженическую жизнь... И теперь, на зло разстоянію, она также рисуется передо мной, бѣлая съ голубыми тѣнями, прекрасная, какъ въ тѣ дни, когда по ея улицамъ бродили соблазнительные рыцари Калатравы и великій художникъ, отыскавшій Бога въ человѣкѣ.

[]

АЛХЕЗИРАСЪ и "ИНФАНТА"

[]

[]

АЛХЕЗИРАСЪ.

   Нѣсколько дней я уже пробылъ въ хорошенькомъ и чистенькомъ андалузскомъ городкѣ Алхезирасѣ, пріютившемся въ глубинѣ Гибралтарскаго залива, прямо противъ знаменитой скалы, величавыми и красивыми очертаніями которой я столько разъ любовался съ заставленной цвѣтами и зеленью террасы нашего крошечнаго отеля. Есть что-то общее въ одинокомъ силуэтѣ этого громаднаго утеса и въ каменныхъ массахъ замыкающаго Неаполитанскій заливъ Капри. Ихъ контуры одинаково смѣлы, причудливы и изящны. Гибралтаръ только выше и грознѣе. Я уже не говорю объ освѣщеніи почти африканскомъ. Въ голубой дымкѣ полувоздушныя массы англійской твердыни, съ ихъ лиловыми тѣнями, свѣтлою эмалью океана вокругъ, подъ строгимъ небомъ, переносятъ насъ тотчасъ же къ далекому отсюда поэтическому острову Тиверія. Правду говоря, Алхезирасъ, съ его бѣленькими домами, съ густыми раинами тѣнистой Аламеды, съ одуряющимъ запахомъ лилій, съ развалинами мавританскихъ башенъ, съ вечернимъ звономъ гитаръ и однообразнымъ шумомъ прибоя, выбрасывающаго на песчаную кайму берега удивительныя раковины, началъ уже надоѣдать мнѣ. Сегодня то же, что вчера, завтра то же, что сегодня. Такъ и знаешь: за обѣдомъ подадутъ тебѣ неизбѣжное пучеро {Пучеро -- блюдо изъ гороха, капусты, свиного сала, колбасъ и пареной говядины, подающееся повсемѣстно въ Испаніи послѣ супа.}, сеньоръ донъ Рамонъ де-Микелена разскажетъ при этомъ случаѣ старый анекдотъ о необыкновенно глупомъ на испанскій взглядъ французѣ, вечеромъ явится лодочникъ Хосе и начнетъ соблазнять прогулкой по морю, замирающему въ неоглядномъ царствѣ лазуревыхъ сумерокъ; вернувшись, вы увидите молодежь, словно пригвожденную къ тротуарамъ у завѣтныхъ мирадоровъ {Мирадоры -- выступающія на улицу, подъ узорными желѣзными рѣшетками, окна.}, а за ихъ рѣшетками почудятся вамъ очаровательныя головки андалузскихъ дѣвушекъ. Ночью ни съ того, ни съ сего зазвенитъ гдѣ-то гитара, и съ другого конца города отзовется ей другая. Луна, влюбленная въ этотъ край, разгорится до того, что, выйдя на балконъ, вы увидите всѣ стѣны и террасы кругомъ словно выкованными изъ матоваго серебра. Красиво, поэтично, но однообразно, какъ все въ этой мечтательной и задумчивой Андалузіи, не дающей себѣ труда придумать что-нибудь поновѣе и живущей сегодня; точно такъ же, какъ она жила сто лѣтъ назадъ. Я уже видѣлъ то же самое въ нѣсколькихъ изданіяхъ и въ Кадиксѣ, и въ Пурета Санта Маріи, и въ Санъ-Фернандо, и въ Севильѣ, и въ Хересѣ-де-ла-Фронтера, и Богъ знаетъ гдѣ еще! Потянуло къ иной жизни, захотѣлось повидать другихъ людей. Кстати же Европа -- въ двухъ шагахъ... Европа -- потому что Испанія ничего общаго не имѣетъ съ нею. Стоитъ только переѣхать заливъ -- и вы въ англійскомъ городѣ, среди дѣятельной, кипучей толпы... Англійскомъ, разумѣется, по сравненію съ андалузскими.
   Лодочникъ Хосе уныло явился за моими вещами, чтобы перетащить ихъ на свою лодченку или, какъ называетъ онъ, "barco".
   -- Вы не вернетесь больше къ намъ?
   -- Нѣтъ...
   -- Жаль! Мы васъ полюбили. Я и "Карменъ". Мы васъ очень полюбили.

[]

   И Хосе сантиментально вздохнулъ.
   Въ предупрежденіе всякихъ превратныхъ толкованій, я долженъ оговориться: поэтическое имя "Карменъ" носила лодка Хосе.
   -- За что же?-- улыбнулся я, польщенный.
   -- Какъ же! Я и "Карменъ" зарабатывали съ васъ каждый день песеты {Песета -- испанскій франкъ.} три -- четыре. Поди -- дожидайся другого такого же! Св. Марія совсѣмъ разгнѣвалась на насъ! Прежде она посылала намъ много англійской спаржи {Такъ называютъ здѣсь долговязыхъ англичанъ.}, а теперь право хоть весла складывай. Никакой работы! Да, мы съ "Карменъ" васъ очень, очень полюбили!
   Очевидно, меня всѣ полюбили здѣсь, потому что красавица хозяйка алхезирасскаго отеля на прощанье представила мнѣ тройной счетъ, а когда я сталъ добиваться разъясненій, это поэтическое созданіе притворилось ничего не понимающимъ, подымало глаза и руки къ небу, безпомощно оглядывалось на окружающихъ насъ пансіонеровъ гостинницы, благородныхъ гидальго, одинъ изъ коихъ, наконецъ, вступился въ нашъ споръ.
   -- Я не понимаю васъ, сеньоръ! заговорилъ онъ патетическимъ голосомъ, зловѣще покручивая длинные усы.
   -- Чего же вы не понимаете? Съ меня слѣдуетъ 20 песетъ, а требуютъ 68.
   -- Все дѣло въ какихъ-нибудь сорока песетахъ... Вѣдь это восемь дуросовъ... Но вѣдь вы русскій и богачъ?
   -- Почему же богачъ?-- изумился я въ свою очередь.
   -- Еще бы... пріѣхать изъ Россіи въ Алхезирасъ!.. Кто можетъ заѣхать въ Алхезирасъ? Такъ ни съ того, ни съ сего? Для подобнаго каприза надо имѣть много денегъ. А разъ вы -- muy ricо (очень богаты), слѣдовательно, платите и не заставляйте плакать бѣдную мучачу {Muchacha -- дѣвушка.}.
   -- Вамъ это ничего не стоитъ, а нинья {Niña -- ребенокъ, ласкательное для дѣвушки.} будетъ вамъ благодарна,-- подтвердилъ другой примирительнымъ тономъ.
   "Нинья" еще при размѣнѣ постаралась обсчитать меня на нѣсколько песетъ, и когда я ее изловилъ на этомъ, она съ недоумѣніемъ сдвинула брови.
   -- Развѣ это не все равно?-- спрашивала алхезирасская красавица. Чего онъ отъ меня еще хочетъ?
   Гидальго зажестикулировали выразительно, объясняя ей, что иностранецъ, котораго всѣ они считали за сеньора, оказывается просто омбре (hombre -- человѣкъ). Этотъ омбре настолько неблаговоспитанъ, что позволяетъ себѣ считать сдачу, поданную ему такою распроединственною "ниньей", какъ она. Благородные гидальго съ своей стороны не считали меня способнымъ на подобную гнусность, но разъ я, какъ какой-нибудь кастильянецъ, гонюсь за нѣсколькими песетами, то, какъ это ни горько, а мнѣ надо отдать хоть часть изъ нихъ... "Пускай де подавится" -- перевелъ я это по-русски.
   -- Дай ему половину! съ болѣзненнымъ стономъ отозвалась изъ другой комнаты мамаша "ниньи", самая безобразная изъ всѣхъ коровъ, когда-либо на яву и во снѣ видѣнныхъ мною и фараонами. Дай ему половину, и пусть св. Исидоръ накажетъ его за это!
   -- Знаете? таинственно отвелъ меня въ сторону другой благородный гидальго, свирѣпо вращая глазами. Подарите ей, ниньѣ, эти дуросы. Вѣдь она un a muchacha muy bonita... {Дѣвушка очень хорошенькая.} Посмотрите-ка на нее. Ну на что вамъ два дуроса? Скажите вы мнѣ ради св. Маріи и всѣхъ 12 апостоловъ -- что вы на два дуроса въ Америку что ли съѣздите? Вѣдь, въ Америку нельзя съѣздить на два дуроса?-- побѣждалъ онъ меня своей неотразимой логикой. Вы знаете, "нинья" еще три дня тому назадъ на эти деньги собиралась купить себѣ новую мантилю изъ бѣлыхъ кружевъ. У насъ надняхъ -- коррида де торосъ (бой быковъ). Ну, въ чемъ она пойдетъ туда? Какъ это вы не хотите понять! Вы не какой-нибудь омбре, вы русскій сеньоръ. Вѣдь, мы русскихъ здѣсь отродясь не видали. Какъ вы пріѣхали, весь городъ радовался, а вы изъ-за двухъ-трехъ дуросовъ поднимаете цѣлую исторію... Онъ согласенъ! громогласно обратился къ ниньѣ благородный гидальго, по дожидаясь моего отвѣта. Русскій сеньоръ -- настоящій сеньоръ, онъ согласенъ.
   -- Русскій сеньоръ не какой-нибудь омбре! подтвердили и остальные, раскланиваясь со мною.
   Я не зналъ, хохотать мнѣ или злиться, но во всякомъ случаѣ разговаривать было некогда. Едва оставалось нѣсколько минутъ, чтобы на лодкѣ доѣхать до парохода "Инфанта", поддерживающаго постоянныя сообщенія между Гибралтаромъ и Алхезирасомъ. Сентиментальный Хосе тоже хотѣлъ сохранить обо мнѣ самое пріятное воспоминаніе и потому взялъ втрое противъ таксы.
   Я думаю, подъ небесами обѣихъ Кастилій и обѣихъ Индій не было и не будетъ другой такой неряшливой "Инфанты". Этотъ пароходъ, принадлежавшій англійской компаніи Гейнса, болѣе къ лицу нефтянымъ пристанямъ Каспійскаго моря, чѣмъ голубому подъ голубымъ небомъ заливу. Самымъ грязнымъ предметомъ на палубѣ было лицо капитана, совершенно исчезавшее подъ сажей. Копоть лежала на скамьяхъ, покрывала стулья, такъ что до нихъ было страшно дотронуться. Двѣ испанки въ свѣтлыхъ платьяхъ, усѣвшіяся было и тотчасъ же зашелестившія своими вѣерами, измазались до неприличія. На полу лежала слякоть. Матросы казались комьями сала.
   -- Отчего здѣсь такъ грязно? спросилъ я у капитана, смаковавшаго "манцаниллу" {Manzanilla -- родъ слабоватаго хереса или, лучше, бѣлое вино, которое сбивается вкусомъ на хересъ.}.
   Тотъ провелъ пальцемъ по сажѣ, лежавшей на скамьѣ.
   -- Давно дождей не было, вотъ и накопилось!
   -- А вы никогда не моете?
   -- Что за фантазія! засмѣялся капитанъ. Переѣздъ всего полтора часа! Боитесь замараться -- не садитесь. Тутъ и постоять недолго. Эта сажа отъ трубы, а труба, какъ вы знаете, полагается на каждомъ пароходѣ... Когда изобрѣтутъ пароходы безъ трубъ, тогда и сажи не будетъ...

[]

   Наконецъ, грязное пятно, носившее поэтическое имя "Инфанты", двинулось. Несмотря на сосѣдство Гибралтара съ Алхезирасомъ, т.-е. съ испанскимъ берегомъ, переѣздъ далеко не дешевъ. Если вы боитесь морской болѣзни и возьмете коляску, то за нѣсколько верстъ кружнаго пути вдоль залива заплатите 80, а то и всѣ сто франковъ. На пароходѣ тоже обходится немало. На лодкѣ до него четыре реала, если вы безъ вещей; если съ вещами, то за каждый мѣшокъ, сакъ или чемоданъ тоже по четыре реала. За переѣздъ на "Инфантѣ" пять реаловъ и за вещи то же; за лодку отъ "Инфанты" къ Гибралтару (пристаней не полагается) опять тѣ же четыре реала, плюсъ неизбѣжную перебранку съ потомками отважныхъ генуэзцевъ, захватившихъ въ руки доставку туристовъ на берегъ. Они требуютъ съ васъ фантастическія цѣны, и когда вы, протестуя, ссылаетесь на тарифъ, тогда, останавливаясь посреди воды, бравые лодочники предлагаютъ вамъ сойти съ ихъ челноковъ.-- Да куда же? вопіете вы. "Хоть въ море, намъ все равно... Можетъ быть, сеньоръ и не утонетъ, особенно если онъ хорошо помолился сегодня Мадоннѣ..."

[]

   Несмотря на всѣ эти неудобства, переѣздъ черезъ Гибралтарскій заливъ очарователенъ. Бѣлые дома Алхезираса, кажется, изъ самой воды поднимаются своими красивыми террасами; только кое-гдѣ пожелтѣвшія черепицы кажутся позолотой на матовомъ серебрѣ андалузскаго городка. Вверху, вѣнчая живописныя массы домовъ, стройно подымаются башни собора и старыхъ церквей. Вѣтеръ оттуда несетъ къ намъ привѣтливый звонъ колоколовъ; тонкій ароматъ лилій струится отъ оставленнаго берега, на которомъ сѣрыя развалины арабской крѣпости кажутся издали еще изящнѣе. Мы обгоняемъ лодки съ парусами, форма которыхъ завѣщана маврами, пароходы, заснувшіе на якорѣ, какой-то японскій корабль, отбывающій здѣсь трехдневную "обсервацію", къ вящшей скукѣ узкоглазыхъ азіатовъ, зѣвающихъ на насъ съ его палубы. И чѣмъ дальше мы отходимъ отъ испанскаго берега, тѣмъ выше и выше растутъ сумрачныя, точно сожженныя солнцемъ горы... Направо смутно обрисовалась грозная Сіерра Невада. Ея вершины точно плаваютъ въ цѣломъ морѣ тумана... Налѣво рѣзкій барьеръ Африки кажется все грознѣе и грознѣе. Мароканскія горы поразительны своимъ величіемъ. Вонъ далеко, далеко раскинулись сливающіеся съ небесами силуэты Бени-Гассана... Ближе невысокая, но причудливая Сеута, за нею, точно гигантская лѣстница -- одинъ уступъ выше другого, одинъ другого угрюмѣе -- Джебель-Муза, цѣлый фронтъ отвѣсно обрывающихся въ океанъ горъ, которыми жаркая Африка точно заслонилась отъ ненавистной ей Европы.

[]

   Тутъ ни пристаней, ни берега, ни бухты. Вертикальныя, разорванныя гигантскими щелями стѣны, стѣны, на которыхъ время написало свои таинственные іероглифы... Бурунъ шумитъ у ихъ подножій, и безсильные валы океана, разбившись о передовые выступы, бѣгутъ умирать въ ихъ темные, никѣмъ не обслѣдованные гроты...
   По мѣрѣ того какъ мы подвигаемся, Гибралтаръ тоже растетъ передъ нами. Прилѣпившійся, точно ласточкино гнѣздо, къ его утесамъ городъ, весь желтый съ зеленымъ пятномъ громаднаго сада и сѣрыми нависшими надъ нимъ скалами, выступаетъ опредѣленнѣе и яснѣе. Мы различаемъ зигзаги укрѣпленій, линіи однообразныхъ домовъ... Вонъ мавританскій замокъ, котораго въ прошломъ столѣтіи не могли разбить англійскія ядра, стоитъ на площадкѣ сѣрой скалы и смотритъ оттуда въ непроглядную даль океана, стройный и торжественный въ двойной коронѣ своихъ зубцовъ и башенокъ... Теперь нашъ пароходъ осторожно пробирается между другими... Угольщики изъ Ливерпуля, при малѣйшемъ вѣтрѣ закутывающіеся въ черныя ѣдкія облака каменно-угольной пыли, кажутся столь ужасными, что наша "Инфанта" является по чистотѣ чуть ли не брилліантомъ въ сравненіи съ ними. Неуклюжая китайская джонка, невѣдомо какъ и зачѣмъ пожаловавшая сюда, ютится бокъ-о-бокъ съ щеголеватымъ французскимъ пароходомъ. Выдвинулся и прошелъ мимо насъ португальскій "Васко де Гама" -- броненосецъ съ малорослыми, похожими на черномазыхъ обезьянъ матросами, неопрятныя грузовыя суда, напоминающія грязную рубаху чернорабочаго, до того они запущены и заброшены, дышущіе клубами темно-сѣраго дыма маленькіе пароходики мѣшаются въ одну сутолоку. Вонъ одинъ, задыхаясь, хрипя, тащитъ цѣлую вереницу баржъ; другой "перерѣзалъ ему носъ", т.-е. прошелъ предъ нимъ, и, отъ радости вѣрно, пустилъ такую тучу чада, что мы совсѣмъ почернѣли.

[]

[]

[]

[]

ГЕРКУЛЕСОВЫ СТОЛБЫ
(ГИБРАЛТАРЪ и СЕУТА)

I.

   Наконецъ, и наша "Инфанта", точно обезсилѣвъ, остановилась въ верстѣ отъ берега. Тотчасъ насъ облѣпили со всѣхъ сторонъ гибралтарскіе пьевры-лодочники... Какой-то испанецъ изъ Алхезираса сторговался съ однимъ, но другой упорно зацѣпился крюкомъ за трапъ парохода и не желаетъ уступить добычу пріятелю. Гвалтъ и ругань. Злится и оретъ испанецъ, оретъ упорный лодочникъ, издали визжитъ его конкурентъ... Наконецъ, испанцу удалось палкой отцѣпить крюкъ навязчиваго гибралтарца, но тотчасъ же взбѣшенный сеньоръ видитъ этотъ, крюкъ надъ своей головой въ столь угрожающемъ положеніи, что оставалось сдѣлать то, что именно и сдѣлалъ рѣшительный пассажиръ. Онъ вскочилъ въ лодку къ дерзкому генуэзцу {Гибралтарскіе лодочники всѣ изъ Генуи, поставляющей ихъ, кажется, во всѣ концы міра!}, схватилъ его поперекъ и швырнулъ въ море. Мы ахнули, но лодочникъ, очевидно, привыкъ къ такому препровожденію времени. Онъ удержался за бортъ лодки, вылѣзъ, встряхнулся, какъ собака, и преспокойно отодвинулся въ сторону, уступивъ мѣсто визжавшему издали конкуренту.
   -- Только всего и было?-- спрашиваю я у сосѣда.
   -- Ну, нѣтъ. Они такъ не прощаютъ подобныхъ сюрпризовъ.. Этому господину нельзя будетъ оставаться въ Гибралтарѣ. Лодочникъ самъ и рисковать не станетъ. Онъ просто найметъ одного изъ. куліевъ-китайцевъ, которыхъ здѣсь массы, и кончено. Гдѣ нибудь ночью испанецъ получитъ ударъ навахи въ бокъ, англійскіе полисмены утромъ подберутъ тѣло и отправятъ на тотъ берегъ для врученія роднымъ...
   -- Такимъ образомъ классическіе Спарафучилло являются у васъ нынѣ въ видѣ китайскихъ куліевъ?
   -- Да! Что вы хотите... Они тоже желаютъ "имѣть работу",-- пожалъ плечами мой собесѣдникъ.
   -- И дорого стоитъ это удовольствіе? изумился я спокойствію, съ какимъ гидальго сообщалъ мнѣ объ этой "работѣ".
   -- Не особенно. Десять -- пятнадцать франковъ. Китайцу все равно, кого и за что убить. Если это не человѣкъ его племени, разумѣется...
   -- Часто случаются подобныя приключенія?
   Я во всѣ глаза смотрѣлъ на него -- не мистифицируетъ ли меня.
   -- Въ недѣлю разъ, два, смотря по сезону. Бываетъ и такъ, что въ одинъ день нѣсколько.
   -- Что же дѣлаетъ англійская полиція съ ними?
   -- Поймаютъ -- вѣшаютъ. Да вѣдь какъ открыть его? Трудно. Если у испанцевъ случится что-нибудь подобное, ну ихніе карабинеры съ кули не церемонятся. Выстрѣлитъ ему изъ револьвера въ голову -- и кончено. Везъ хлопотъ. А то еще суди, да отправляй въ Сеуту. Мы были противъ привоза сюда китайцевъ, но развѣ что нибудь сдѣлаешь съ англичанами. Этимъ для своихъ крѣпостныхъ и морскихъ работъ нужны дешевые поденщики!..

[]

   Я уже былъ знакомъ съ жалобами на куліевъ. Не одни гибралтарцы недовольны ими. Вся окрестность, занятая чисто испанскимъ населеніемъ, жалуется, что съ появленіемъ этого дешеваго рабочаго элемента воровство и грабежи учетверились и утроились убійства. Въ маленькомъ испанскомъ пограничномъ городѣ "Линія" открылась масса заведеній, гдѣ продается опіумъ, явились цѣлыя улицы, переполненныя грязнѣйшими пріютами разврата, логовищами, служащими центрами эпидемій. Куліи гнѣздятся въ такихъ отвратительныхъ ямахъ, что чистоплотные андалузцы не на шутку собираются ни больше, ни меньше какъ перебить "пришлыхъ" людей, которыхъ удалить инымъ способомъ отсюда они не могутъ. Жизнь въ Гибралтарѣ дорога, и потому куліи, цѣлый день работая тамъ, ночевать уходятъ черезъ границу -- въ Испанію.
   Куліи мстительны. Пожары до ихъ появленія были неизвѣстны въ странѣ; теперь въ "Линіи", въ "Санъ-Роке" и другихъ окрестностяхъ то и дѣло горятъ дома испанцевъ, имѣвшихъ несчастье навлечь на себя неудовольствіе этихъ на видъ такихъ жалкихъ оборванцевъ. За одного убитаго куліи мстятъ вообще бѣлымъ, не разбирая, кто истекаетъ подъ ихъ ножомъ -- настоящій убійца или просто человѣкъ ни въ чемъ неповинный. Онъ европеецъ -- этого довольно.
   Какая пестрая толпа встрѣтила насъ на пристани въ Гибралтарѣ! Мы точно попали на этнографическую выставку. Выкормленные и выхоленные, рослые, неуклюжіе, розовые, какъ московскіе поросята, затянутые въ свои красные мундиры солдаты; контрабандисты изъ Ронды въ живописныхъ костюмахъ, похожіе на оперныхъ бандитовъ; андалузцы-рыбаки въ красныхъ колпакахъ; длинныя и худыя англійскія миссъ съ шеями, напоминающими жирафовъ, и волосами цвѣта адскаго пламени; наконецъ, группы пріѣхавшихъ сюда мароканскихъ мавровъ, красавцевъ, на которыхъ заглядѣлись не только дамы, но и мы, грѣшные. Дѣйствительно трудно найти болѣе эффектные типы. Смѣлые и вмѣстѣ съ тѣмъ печальные глаза, курчавые густые волосы, гордые облики изящныхъ, аристократически очерченныхъ лицъ, удивительная стройность тѣла, идеальная прелесть движеній, исполненныхъ чисто восточной важности,-- и къ этому художественный костюмъ: маленькія чалмы снѣжной бѣлизны, такіе же сквозные шелковые, широко ложащіеся и театрально задрапированные бурнусы, голыя ноги въ туфляхъ, ноги, которыя привели бы въ восторгъ скульптора. Особенно одно лицо осталось въ моей памяти. Оно, по моему, было совершенствомъ юношеской красоты. Глядя на него и вспоминая, что нѣкогда такіе же мавры были властителями испанскаго юга,-- я разгадалъ и прелесть севильянокъ, и тонкую, нѣжную грацію кадиксанокъ, и томную нѣжность валенсійскихъ красавицъ. Да, это не готская грубость, не неуклюжесть сѣверныхъ испанокъ. Тутъ чужая, болѣе благородная кровь, сохранившаяся на зло Филиппамъ II и Торквемадамъ. Ее не могли уничтожить ни застѣнки св. Германдады, ни страшные костры инквизиціи... И здѣсь же рядомъ.-- грязные евреи въ высокихъ черныхъ шляпахъ, засаленныхъ длинныхъ сюртукахъ, изъ которыхъ хоть супъ вари -- на цѣлую роту хватитъ.
   Гордыя скалы вверху. Ихъ громады давятъ. Гдѣ тутъ было выроста городу, и только внимательно всмотрѣвшись, понимаешь, что каждую пядень земли человѣкъ отвоевалъ у отвѣсныхъ уступовъ сѣраго утеса. Разумѣется, у испанцевъ была бы здѣсь жалкая деревушка, а ужъ никакъ не большой и торговый центръ. Тарифа занимаетъ положеніе гораздо болѣе выгодное, чѣмъ Гибралтаръ (англичане во времена оны проглядѣли ее!), но въ то же самое время, какъ послѣдній растетъ и богатѣетъ, первая съ каждымъ годомъ падаетъ все ниже и ниже. Очаровательный Кадиксъ съ его единственною въ мірѣ гаванью безлюденъ и бѣденъ, а Гибралтаръ, какъ раздобрѣвшій буржуа, все больше и больше пухнетъ, бахвалясь на цѣлый свѣтъ. Англичане разоряютъ испанцевъ отсюда, напуская на нихъ цѣлую тучу контрабандистовъ. Правительство напрасно борется съ этимъ; его чиновники (первые воры) являются главными пособниками, попустителями и укрывателями. Да и мудрено было бы имъ дѣйствовать иначе! Страна въ броженіи. Оно не улеглось; пока изъ этого неизбѣжнаго хаоса выработаются стройныя и дѣльныя формы, сдѣлать ничего нельзя. Таможеннымъ служащимъ сверхъ того приходится еще и выбирать между жирной и вкусною взяткою и острою навахою рондскаго контрабандиста. Кому же охота напарываться на наваху, зная, что за честность его никто не похвалитъ.

[]

   Мы входимъ въ городъ сквозь крѣпостныя ворота. Намъ, въ будочкѣ полисмена, выдаютъ свидѣтельство на право пробыть въ Гибралтарѣ до вечера. Если мы пожелаемъ провести здѣсь ночь -- нужно новое позволеніе уже изъ полиціи. Иначе никто не можетъ оставаться. Еще недавно послѣ захода солнца нельзя было появиться на улицѣ, не рискуя быть арестованнымъ первымъ патрулемъ. Теперь эта стѣснительная мѣра отмѣнена, вслѣдствіе общаго ропота населенія. Тѣмъ не менѣе, каждый пріѣзжающій обязанъ предъявить себя. Такими путями Англія старается охранить неправедно захваченный ею городъ отъ вѣчно тревожащаго ее призрака испанскаго нашествія. Британцы никакъ не могутъ понять, что настоящіе хозяева давно помирились съ своей потерей. Да кромѣ того, послѣдніе до такой степени у себя дома изболтались, что у нихъ нѣтъ уже ни силъ, ни времени на что-нибудь рѣшительное. Начиная Мадридомъ и кончая какимъ-нибудь маленькимъ Алхезирасомъ, всѣ очень много работаютъ языкомъ, и мало -- головой и руками. Страна отуманена настолько, что разобраться теперь, гдѣ сѣно, гдѣ солома, гдѣ сторона правая и гдѣ лѣвая, является положительно невозможнымъ. А англичане -- по пословицѣ: "на ворѣ шапка горитъ" -- все продолжаютъ вооружаться и осторожничать сверхъ мѣры.

[]

   Гибралтаръ и передовые форпосты африканскаго берега точно сдвинулись. Два міра, два полюса человѣчества! Евангеліе и Коранъ, Спаситель и Магометъ, цивилизація и варварство! Вотъ они -- миѳическіе столпы Геркулеса -- Кальпе и Абила. На одномъ изъ нихъ теперь торчатъ англичане въ своихъ бѣлыхъ каскахъ съ чешуями, застегнутыми подъ нижнею губою, въ другомъ устроились кое-какъ въ захваченной у мароканцевъ мѣстности испанцы. И въ то самое время, когда у первыхъ Кальпе стало центромъ самой кипучей торговли, когда къ этому европейскому столпу Геркулесову ежедневно со всѣхъ концовъ міра стягиваются сотни кораблей,-- Абила въ испанскихъ рукахъ сдѣлалась мѣстомъ ссылки и каторжныхъ работъ. Ни до чего иного, кромѣ президій, благородные гидальго не додумались, такъ что даже непонятна еще недавняя война ихъ съ Магребомъ (мѣстное названіе Марокко). Неужели же было пролито столько крови съ обѣихъ сторонъ, О'Доннель и Примъ развернули въ полномъ блескѣ свои таланты, каталонскіе волонтеры заставили всѣхъ вспомнить о героическихъ временахъ Донъ Хайме I, завоевателя Валенсіи, горныя племена мавровъ и берберовъ легли костями на склонахъ Джебель Андухера -- только для того, чтобы правительство Изабеллы II устроило здѣсь нѣчто въ родѣ нашего Сахалина? Какъ это ни глупо, но оказывается, что испанская изобрѣтательность дальше не пошла. И бѣдные воины обѣихъ Кастилій въ Сеутѣ отданы на жертву безпощадному африканскому солнцу въ то самое время какъ англичане въ Гибралтарѣ даже часовыхъ своихъ защитили ароматными и прохладными раинами смоквъ, каштановъ и тамариндовъ. Самыя гауптвахты здѣсь прячутся подъ тѣнь тропическихъ деревьевъ. Какъ ни разгорайся солнце -- за этими экранами чудесно. Солдаты почитываютъ себѣ газеты, довольно равнодушно поглядывая на знойное небо. Нѣкоторые даже, несмотря на жару, поддерживаютъ огонь въ каминахъ для вентиляціи!.. И какіе щеголеватые солдаты. Мундиры съ иголочки, на лицахъ -- пренебреженіе ко всему, что не имѣетъ счастія быть англійскимъ. Сколько ростбифовъ и портера пошло на эти розовыя щеки?.. И какъ досадно, что служить такимъ упитаннымъ тельцамъ должны благородные мавры, тутъ же по улицамъ Гибралтара разносящіе куръ и индюковъ, гусей и утокъ. Мароканцами изъ Тетуана и Тангера доставляются сюда быки.-- эти четвероногіе бифштексы, какъ называютъ ихъ мѣстные острословы. Безъ нихъ неизвѣстно, что бы дѣлали просвѣщенные мореплаватели, ибо испанцы ничего не продаютъ, ничего -- самимъ едва хватаетъ! Смѣшно было видѣть величественныхъ и важныхъ африканцевъ, закутанныхъ въ свои бѣлыя шелковыя покрывала, съ глупо удивленными индюками въ рукахъ. Мавры попадаются здѣсь повсюду и пользуются общими симпатіями. Нѣкоторые изъ нихъ даже живутъ въ Гибралтарѣ, занимая крошечныя помѣщенія, гдѣ можно только сидѣть поджавъ ноги и лежать, свернувшись калачикомъ. Зато ихъ жилья представляютъ предѣлъ чистоты въ сравненіи съ обширными и запущенными домами еврейскихъ богачей.

[]

II.

   Войдя въ городъ, мы свернули направо и попали въ крытый рынокъ. Тутъ -- Англія и англичане во всей неприкосновенности.
   Рыжія, съ воспаленными глазами, красными рѣсницами, корзинками въ рукахъ, съ клыками, которые сдѣлали бы честь любому мамонту,-- снуютъ повсюду. Нельзя ступить шагу, чтобы не наткнуться на ихъ вопіющее безобразіе. Можетъ показаться, что Британія, по справедливости замѣчательная своими красавицами,-- все уродливое выбросила въ Гибралтаръ, чтобы оно не попадалось ей на глаза дома. Какіе-то затхлые старички въ высокихъ черныхъ шляпахъ и въ черныхъ сюртукахъ съ тщательно выбритыми усами и подбородкомъ, другіе съ бакенбардами въ видѣ ощетинившагося ожерелья, висящаго отъ ушей внизъ вокругъ всего лица. У тѣхъ у другихъ, у клыкастыхъ миссъ и у ощетинившихся стариковъ, неестественно красные носы и щеки свидѣтельствуютъ объ общей слабости ихъ къ джину, коньяку и рому. По одиночкѣ и цѣлыми фамиліями переходятъ они отъ одной лавченки къ другой, выбирая сочные куски мяса и пучки зелени. Такихъ необычайно суетливыхъ старушекъ и старичковъ я еще не встрѣчалъ нигдѣ. Чистота на этомъ рынкѣ педантическая. Вотъ гдѣ бы намъ слѣдовало поучиться! Можно дать премію тому, кто укажетъ пятнышко въ мясныхъ лавкахъ, или на мраморѣ столиковъ съ разложенною на нихъ зеленью. Самые приказчики (нашихъ рыбныхъ, рыночныхъ бабъ въ заштопанныхъ и грязныхъ юбкахъ нѣтъ) вымыты, вычищены и расчесаны какъ имянннники, а ихъ фартуки поражаютъ бѣлизной. Я думаю, испанцу и хорошему итальянцу здѣсь было бы не по себѣ, да и моему соотечественнику тоже. Слишкомъ ужъ опрятно. "Съ души претитъ",-- выразился бы всероссійскій Лаврушка.
   Только-что вы оставите рынокъ за собою,-- вокругъ васъ смыкается и десятками неимѣющихъ ничего общаго между собою языковъ шумитъ и гудитъ разноплеменная толпа. Андалузцы, ирландцы, нѣмцы, итальянцы, мавры, евреи, французы, китайцы, южно-американцы, японцы -- все это перемѣшалось и перепуталось до такой степени, что разобраться нѣтъ никакой возможности; Только спокойные сыны Альбіона отлично чувствуютъ себя на этой этнографической выставкѣ, другіе теряются.. Всего замѣчательнѣе, что представители самыхъ разнообразныхъ національностей, поселившіеся на этой одинокой скалѣ, уже не считаютъ себя принадлежащими къ одному изъ общепризнанныхъ народовъ. Встрѣчаете вы какого-нибудь донъ Фернандо и болтаете съ нимъ по-испански... Все идетъ отлично. Наконецъ, вы спрашиваете въ тонѣ утвердительномъ, такъ себѣ, для проформы:
   -- Вы испанецъ, разумѣется?
   -- Никогда!-- мгновенно возмущается донъ Фернандо и вытягиваетъ шею гусемъ, повертывая головой по сторонамъ,-- движеніе, по которому сейчасъ же можно признать чистокровнаго кастильца.
   Вы вспоминаете, что жители этого острова -- англійскіе подданные.
   -- Значитъ, вы англичанинъ?-- думаете вы польстить ему.
   -- Я -- англичанинъ?... П въ эту минуту, кажется, онъ готовъ растерзать васъ въ куски. Не былъ и не буду англичаниномъ... Я -- англичанинъ! негодуетъ онъ. Шея сокращается, но хвостъ распускается вѣеромъ. Вамъ тамъ и кажется, что донъ Фернандо закулдыкаетъ, какъ заправскій индюкъ.
   -- Кто же вы?
   -- Гибралтарецъ!...

[]

   Точно также люди съ итальянскими, нѣмецкими, французскими фамиліями оказываются принадлежащими къ невѣдомому народу "гибралтарцевъ". Вотъ обособившаяся нація, состоящая только изъ 20,000 человѣкъ -- не болѣе! И въ самомъ дѣлѣ здѣсь всѣ, кромѣ англичанъ, перепутались и перероднились. Коренное населеніе -- генуэзскіе выходцы. Прадѣдъ, напримѣръ, былъ итальянецъ, но женился на испанкѣ, дѣдъ сочетался съ португальскою креолкой, отца дернулъ чортъ сойтись съ ирландкой, а самъ онъ пребываетъ вкупѣ и влюбѣ съ еврейкой. Кто же будутъ дѣти? Конечно -- гибралтарцы и никакъ иначе. Это, дѣйствительно, какое-то "международье".
   Ненависть къ англичанамъ всеобщая. Трудно сказать даже, до какой степени здѣсь терпѣть не могутъ британцевъ за ихъ чванство, надутость, презрѣніе ко всему остальному міру {Авторъ говоритъ объ англичанахъ -- "за границей", внѣ Британіи. Англичанинъ дола у себя, на островѣ, и англичанинъ на континентѣ, это два разныхъ человѣка, и, полагаю, всякій, кто бывалъ и по-долгу живалъ въ Италіи и Испаніи, вполнѣ съ этимъ согласится.}. Англичане не только сторонятся отъ "гибралтарцевъ", но и оскорбляютъ ихъ всемѣрно. Самый плохенькій "гибралтарецъ" скажетъ вамъ, что англичане mal-élevés. "И въ самомъ дѣлѣ,-- негодуетъ донъ Фернандо,-- чѣмъ они гордятся? Наши женщины красивѣе ихнихъ, мы читаемъ и учимся больше, чѣмъ ихъ военщина, знаемъ поэтому не менѣе, а ужъ богаче мы несомнѣнно!.."
   -- Что же, вы хотите принадлежать Испаніи?
   -- Ни за что. Испанія грязная и сальная страна мундирныхъ воровъ и политическихъ проходимцевъ. Тамъ ни на что положиться нельзя. Насъ испанцы разорили бы въ годъ.
   -- Слѣдовательно, вы хотите, чтобы Гибралтаръ остался за Англіей.
   -- Ну нѣтъ, благодаримъ покорно. Намъ надоѣли рыжіе павлины, мы здѣсь паріи... Они съ куліями и съ нами обращаются совершенно одинаково. Можно подумать, что мы -- низшая раса, ихъ рабы, или преступники, сосланные сюда...
   Оказывается, что надо отдѣлить Гибралтаръ и основать здѣсь особое международное государство...

[]

   Что англичане дѣйствительно оскорбляютъ мѣстное населеніе -- я имѣлъ случай убѣдиться въ этомъ въ первый же день. Стоитъ только остановиться на улицѣ и присмотрѣться къ тому, что здѣсь дѣлается. Вотъ, напримѣръ, идетъ красавица-гибралтарка, изящная, нервная и граціозная, одѣтая по модѣ, очевидно, принадлежащая къ достаточному классу. Ни одинъ упитанный телецъ, затянутый до красна въ свой мундиръ, ни одинъ англичанинъ, одѣтый въ партикулярное платье, и не подумаетъ уступить ей дорогу. Напротивъ, она должна сторониться. Толкнутъ ее нечаянно -- вмѣсто извиненія обернутся назадъ и расхохочутся прямо въ лицо ей. Каждая рыжая уродина съ клыками наружу, въ старомодной шляпкѣ и отрепанномъ черномъ платьѣ, какая-нибудь фельдфебельша или прачка, стирающая на офицеровъ бѣлье, нарочно постарается задѣть гибралтарку локтемъ или поставить ее въ необходимость сойти съ тротуара на мокрую мостовую, да еще и улыбается самодовольно, переглядываясь съ кавалеромъ, у котораго вмѣсто щекъ ростбифы, а глаза, какъ у заснувшаго судака. Гдѣ же это хваленое и несомнѣнное въ самой Англіи уваженіе въ женщинѣ? Дѣло въ томъ, что здѣсь доминируетъ военщина, очень грубая въ Британіи, и салдафонъ ея величества королевы Викторіи является законодателемъ. Чтобы англійскій офицеръ познакомился съ порядочной гибралтарской семьей -- этого и ожидать нечего. По его мнѣнію, все, что не англійское -- сволочь. Онъ не подастъ руку мѣстному милліонеру, и я видѣлъ, какъ, напримѣръ, моему пріятелю Рафаэлю Муро, ворочающему сотнями тысячъ фунтовъ стерлинговъ, англійскіе солдаты отвѣчали легкимъ и снисходительнымъ кивкомъ на весьма почтительный поклонъ. Разумѣется, этотъ Рафаэль разбогатѣлъ контрабандою; но вѣдь контрабанда здѣсь признана офиціально и покровительствуется правительствомъ. Какой-нибудь Блентъ или Стивенсъ, дерущіе носы кверху и считающіе весь міръ чѣмъ-то въ родѣ ковра для своихъ ногъ, тоже вѣдь занимаются контрабандою, но въ ихъ жилахъ течетъ британская лимфа, а этого совершенно достаточно, чтобы Рафаэль Муро не допускался къ и-лмъ далѣе передней. Пріѣдетъ сюда испанскій офицеръ,-- нужно видѣть, какъ на него смотрятъ англійскіе прапоры. Даже не какъ на существо низшее, нѣтъ, а какъ на такое, прикосновеніе къ которому отвратительно. Разъ спрашиваетъ какой-то капитанъ изъ Алхезираса у гибралтарскаго прапора, какъ пройти въ Катеръ-портъ-стритъ. Англичанинъ выслушалъ его бокомъ, потомъ подозвалъ полисмена, ткнулъ пальцемъ въ испанца и на чистѣйшемъ кастильскомъ языкѣ проговорилъ: узнайте, чего нужно этому!.. И, не отдавъ чести, не приложившись къ своей бѣлой каскѣ, пошелъ далѣе. Каждому почти англійскому офицеру, совершающему свою обычную предобѣденную поѣздку верхомъ, доставляетъ особенное удовольствіе обдать пылью или незамѣтно наскочить на испанку,-- хотя передъ тутъ же проходящею миссъ съ лицомъ, являющимся надежнымъ пріютомъ для прыщей и веснушекъ, онъ почтительнѣйше раскланивается, какъ предъ королевой. Понятно, что иностранокъ, желающихъ посѣтить галереи и верхнія укрѣпленія Гибралтарскаго утеса, предупреждаютъ, чтобы онѣ не очень удалялись отъ своихъ кавалеровъ, потому что англійскіе солдаты часто позволяютъ себѣ дерзости относительно дамъ, если эти дамы не имѣли счастія родиться подъ туманнымъ небомъ Альбіона. Справиться съ этими солдатами даже офицерамъ довольно трудно. Избалованные всячески, выкормленные, они, эти "нижніе чины", дѣлаютъ въ Гибралтарѣ все, что имъ угодно. Имъ подай портеру сколько влѣзетъ, сигаръ не очень дешевыхъ, а если ростбифъ не особенно кровавъ, то они просто швыряютъ его за окно. "Пушечное мясо" чувствуетъ здѣсь подъ собою почву и бахвалится. Никакой иной логики, кромѣ логики силы, не полагается. Правительство дѣлаетъ съ своей стороны для нихъ все. Оно доставляетъ сюда не только женъ и дѣтей, но отцовъ, сестеръ, матерей. Все это содержатся на счетъ казны. Понятно, что самъ солдатъ, видящій себя центромъ всего окружающаго, ходитъ гусемъ и знать ничего не хочетъ!

[]

   "Гибралтарская нація" до такой степени не любитъ англичанина, что, узнавъ во мнѣ русскаго, здѣсь были со мною особенно любезны. Я посѣщалъ городъ во время самыхъ натянутыхъ отношеній между петербургскимъ и лондонскимъ кабинетами. Всѣ со дня на день ожидали войны, что усугубило вниманіе разныхъ доновъ и сеньоровъ ко мнѣ. Сочувствіе къ Россіи замѣчалось не въ одной Испаніи -- и здѣсь оно рѣзко било въ глаза. "Хорошо, если вы посбавите спѣси съ этихъ господъ!-- говорили мнѣ, указывая на нарочито встопорщенныхъ офицеровъ;-- мы, гибралтарцы, будемъ этому весьма и весьма рады". Мнѣ ни о чемъ не пришлось хлопотать самому. Сейчасъ же вызвались добыть мнѣ позволеніе осмотрѣть городъ и укрѣпленія. Что-то предложилъ свой экипажъ; самъ донъ Alonso de Avila, мѣстный богачъ, вызвался быть моимъ чичероне. Прежде всего надо было поѣхать за рекомендаціей къ нашему консулу, безъ чего нельзя получить permis для осмотра верхнихъ галерей. Консулъ оказался необыкновенно важнымъ коммерсантомъ, разговаривающимъ съ русскими подданными не иначе, какъ черезъ приказчиковъ. Тѣмъ не менѣе онъ на карточкѣ "горячо" отрекомендовалъ меня секретарю губернатора. Приказчикъ при семъ удобномъ случаѣ дипломатически выспросилъ у меня, не покупаю ли я чего-нибудь, не продаю ли? Не желаю ли размѣнять денегъ, нанять, договорить что-нибудь? И узнавъ, что я никакими коммерческими цѣлями не задаюсь, сдѣлалъ разочарованное лицо и даже карточку попридержалъ. Стоитъ ли еще "горячо" рекомендовать! Отсюда до губернатора было нѣсколько улицъ. Сѣрые и желтые, отлично отстроенные дома, церкви и общественныя зданія, выкрашенныя, въ предупрежденіе офтальміи, въ дикую краску, точно вылизанныя, но тоже сѣрыя улицы -- какъ все это не походило на веселые, бѣлые городки Андалузіи, гдѣ подъ солнцемъ невольно жмуришься передъ стѣнами домовъ. Ни мирадоровъ, ни патіо. Окна ревниво прикрыты плетеными изъ индійской соломы жалюзи, на балконахъ -- ни души... Монументальныя гостинницы, отстроенныя какъ дворцы, съ воротами, похожими на тріумфальныя арки...
   -- Не совѣтую вамъ останавливаться здѣсь!-- предупредили меня. Мы васъ рекомендуемъ въ какую-нибудь испанскую фонду, гдѣ вы, какъ и во всей остальной Андалузіи, будете платить 6 или 7 песетъ за пансіонъ. А тутъ въ англійскихъ отеляхъ и тридцатью не отдѣлаетесь.
   -- Чѣмъ же вы объясняете эту разницу?
   -- Англійскимъ чванствомъ, не болѣе. Они хотятъ сдѣлать свои отели недоступными; готовы дороже платиться за это. Здѣсь прежде была гостинница, куда только и принимали англичанъ. Разъ пріѣхалъ нѣмецкій принцъ -- и его не пустили...
   Въ канцелярію губернатора донъ Алонсо де-Авила вступилъ съ такимъ страхомъ и трепетомъ, точно тамъ была купина огненная, изъ которой тотчасъ же должны были раздаться какіе-нибудь чудесные гласы. Я не могъ узнать своего пріятеля, обладавшаго состояніемъ въ 2.000,000 дуросовъ, т. е. въ 4.000,000 рублей. Онъ ломалъ шапку и усердно кланялся каждому военному писарю, не считавшему даже нужнымъ замѣтить гибралтарскаго креза. Вмѣсто секретаря, насъ принялъ тоже военный писарь, гордо сидѣвшій на своемъ табуретѣ и только выпятившій губу на почтительный поклонъ сеньора де-Авила. "Чего вамъ?" -- скорѣе можно было угадать, чѣмъ разслышать вопросъ писарька. Донъ Алонсо на чистѣйшемъ англійскомъ языкѣ въ самыхъ изысканныхъ выраженіяхъ почтительнѣйше разъяснилъ уважаемому "сэру" цѣль нашего посѣщенія. Тотъ не взялъ, а выхватилъ карточку съ рекомендаціей консула. Замѣтивъ, что писарь не считаетъ нужнымъ ни привстать, ни посадить насъ, ни спять шапку, я надѣлъ свою, придвинулъ стулъ и сѣлъ. Донъ Алонсо дѣлалъ мнѣ знаки, которые я, разумѣется, нашелъ нужнымъ не понять. Писарь покосился на меня и, что-то бормоча себѣ подъ носъ, началъ писать. Вошелъ какой-то англійскій туристъ, и вдругъ полная перемѣна декорацій: писарь почтительно приподнялся передъ нимъ, снялъ фуражку и даже самъ придвинулъ ему стулъ. Потомъ оказалось, что этотъ явился тоже за permis для осмотра галерей. Но онъ англичанинъ и съ нимъ надо быть вѣжливымъ. Разумѣется, "позволеніе" ему выдали ранѣе. Отпустивъ соотечественника, писарь поцарапалъ что-то на бланкѣ и сунулъ его донъ Алонсо, стараясь меня не видѣть. Донъ Алонсо отступилъ спиною къ двери, откланялся еще разъ, причемъ англичанинъ вмѣсто отвѣта только гордо посмотрѣлъ на него, еще дальше выпятивъ нижнюю губу, и мы вышли.

[]

[]

III.

   По мѣрѣ того, какъ солнце подымалось выше, и жизнь на улицахъ закппала болѣе, по мѣрѣ того, какъ на Катеръ-портъ-стритъ или, иначе, Майнъ-стритъ, изъ боковыхъ переулковъ вливались новыя толпы, впечатлѣніе этнографической выставки, производимое Гибралтаромъ, усиливалось до такой степени, что мы, наконецъ, не могли разобраться въ этомъ разнообразіи типовъ, языковъ и костюмовъ. Къ важнымъ и величавымъ маврамъ, суетливымъ евреямъ, горбоносымъ грекамъ, розовымъ англичанамъ и опернымъ бандитамъ изъ Ронды присоединились бѣглецы: разорившіеся банкиры, злостные и незлостные банкроты, улетучившіеся кассиры, дезертиры, преступники, короче -- всѣ, кому Гибралтаръ оказываетъ надежное покровительство. Политическіе эмигранты недолго остаются здѣсь: они отсюда уѣзжаютъ или въ Лондонъ, или во Францію. Для нихъ Гибралтаръ -- только первая попутная станція. Зато бѣглецы другихъ категорій прекрасно знаютъ, что только здѣсь для нихъ и пріютъ. Вы видите всюду этихъ блѣдныхъ, озленныхъ, чего-то ожидающихъ людей. Они являются сюда щеголеватыми и сытыми, но потомъ мало-по-малу изнашиваются, рыжѣютъ, протираются, продырявливаются. Спустя годъ, два, блестящій нѣкогда банкиръ уже щеголяетъ въ измятой шляпѣ и заплатанномъ фракѣ, старательно запахивая его фалды, чтобы не дать вамъ замѣтить особой системы вентиляціи, устроенной безпощаднымъ временемъ на отрепавшихся частяхъ его костюма. Появлялись здѣсь и русскіе евреи, евреи-бѣдняки, но имъ не повезло. Мѣстные семиты, не желая оказать имъ помощи, первые потребовали у властей выселенія ихъ несчастныхъ единоплеменниковъ. Чего нельзя было бы сдѣлать въ самой Англіи, здѣсь, въ военномъ городѣ, оказалось возможнымъ. Разумѣется, эти пришлые элементы доставляютъ массы кандидатовъ въ тюрьмы Гибралтара. Между преступниками не встрѣчается только мавровъ. Эта благородная раса со времени существованія здѣсь англійскаго управленія не дала ни одного вора, ни одного убійцы. Между бѣглыми банкирами и банкротами -- самоубійства очень часты. Дѣваться отсюда некуда, а почва для дальнѣйшихъ коммерческихъ операцій совсѣмъ не подходящая. Зато для Испаніи Гибралтаръ является очагомъ всевозможныхъ революцій. Отсюда зачастую направлялись всякаго рода пронунсіаменто, здѣсь готовились рѣшительные удары непопулярному правительству, опытныя руки политическихъ дѣятелей изъ этой каменной громады вели всевозможныя мины. Не остававшіеся надолго въ самомъ Гибралтарѣ агитаторы передъ началомъ дѣйствій всякій разъ съѣзжались сюда же. Испанія прежде держала здѣсь цѣлую свору шпіоновъ, но теперь мало находится охотниковъ на это. Кому же пріятно знакомиться съ навахою, тѣмъ болѣе, что англійская полиція не особенно и доискивается виновниковъ, если убитымъ оказывается испанскій мушаръ. "Собакѣ -- собачья смерть",-- разсуждаютъ благоразумные полисмены, не терпящіе иноземной конкурренціи.

[]

   Мы сворачиваемъ налѣво въ гору. Только тутъ замѣчаемъ, какъ лѣпится по крутымъ скаламъ этотъ своеобразный городъ. Улицы за улицами, узкія, но чистыя. Сейчасъ видно, что мы не въ Испаніи. Нѣтъ этой излюбленной художниками "живописной грязи". Дома то англійскіе, то мѣстные съ патіо, на которыхъ въ открытыя двери видна густая зелень; надъ дворами и двориками, балконами и террасами -- сѣти винограда. Часто розы ползутъ вверхъ по колоннамъ, безстыдно подставляя страстнымъ поцѣлуямъ солнца откровенно раскрывшіеся лепестки... Васъ отовсюду одуряетъ запахъ геліотропа, бѣлыхъ лилій, надъ головой раскидываются гранаты, усыпанныя пурпурными цвѣтами. Но дорога ползетъ вверхъ; еще минута -- и они уже далеко подъ вами, и вы съ высоты любуетесь красавицами, спокойно покоющимися въ гамакахъ въ ароматной тѣни. Солнце все жарче. Веселыя дѣти смѣются вамъ навстрѣчу, кричатъ что-то, машутъ руками. Такимъ образомъ, мы подъѣзжаемъ къ дивному, чудомъ уцѣлѣвшему замку мавровъ. Альказаръ -- гордый и несокрушимый, только кое-гдѣ обнаруживающій слѣды громившихъ его британскихъ ядеръ, стоитъ надъ городомъ величавымъ памятникомъ счастливой эпохи арабскаго халифата. Громадная башня его и зигзаги стѣнъ отлично сохранились. Кое-гдѣ цѣпкая поросль пробилась корнями въ скважины сѣраго камня и яркими цвѣтами покрыла его, стараясь самые зубцы ласково опутать пышными вѣтвями. Среди благородныхъ линій Альказара странно даже видѣть вмѣсто бѣлыхъ чалмъ и снѣжныхъ бурнусовъ -- выхоленныхъ,затянутыхъ въ красный мундиръ англичанъ. Въ одномъ мѣстѣ такихъ красныхъ мундировъ -- цѣлая толпа. Солдаты читаютъ вслухъ "Times". Донъ Алонзо опять почтительно снимаетъ шляпу, показывая выданное намъ permis, и пока это permis читается, лысина гибралтарскаго милліонера ослѣпительно блеститъ подъ этимъ почти африканскимъ солнцемъ. Подымается солдафонъ, переваливаясь нехотя подходитъ къ намъ и, внимательно посмотрѣвъ на насъ,указываетъ впередъ. Еще почтительнѣйшій поклонъ со стороны дона Авила, великодушно не замѣчаемый карауломъ. Солдатъ, вооруженный громаднымъ ключомъ, идетъ за нами. Сеньоръ Алонзо спрашиваетъ его о чемъ-то, но невозмутимый англичанинъ разсѣянно скользитъ взглядомъ по его лицу, груди, животу и отворачивается въ сторону, не соблаговоливъ отвѣтить. Авила прикусываетъ губу и начинаетъ мнѣ что-то очень торопливо разсказывать про красоту гибралтарской природы. Передъ нами точно траншея пробита въ горѣ. Солнце бьетъ прямо въ скалы. Кактусы, геліотропы, герань поднялись изъ всѣхъ трещинъ дикаго камня. Какія-то пышныя кисти красныхъ цвѣтовъ висятъ надъ головами, опьяная страстнымъ ароматомъ. Ящерицы шуршатъ по щебню. Золотая змѣя сверкнула на солнцѣ и опять ушла въ сырое и прохладное ложе. Сверху свѣсились и точно стараются зацѣпить насъ вѣтвями громадныя деревья. Траншея все становилась глубже. Утесы кругомъ росли -- росли и алоэ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ они совсѣмъ закрывали небо широкими лопастями, и только ихъ характерные стволы торчали вверхъ изъ широко раскидывавшейся короны сочныхъ и толстыхъ листьевъ. Скоро солдатъ и мы остановились у воротъ, которыя онъ отворилъ, и, пройдя впередъ вмѣстѣ съ нами, опять заперъ за собою. Отсюда собственно и начинались знаменитыя укрѣпленія Гибралтара.
   Исторія этого утеса не особенно сложна. До нашествія мавровъ Кальпе населяли двѣ рыбачьи деревушки, да стояло на немъ маленькое укрѣпленіе. 30-го апрѣля 711 года Тарикъ захватилъ его,-- скала получила названіе Джебель аль Тарика -- горы Тарика. Шесть вѣковъ владѣли имъ мавры -- до 1309 года, когда Гусманъ Добрый взялъ приступомъ выстроенную на ней арабами крѣпость,-- тотъ самый Гусманъ Добрый, который прославился защитою Тарифы противъ арабовъ. На Гибралтарѣ вамъ даже разскажутъ легенду, рисующую "доброту" этого Гусмана. Дѣло въ томъ, что у него былъ единственный сынъ -- храбрый мальчикъ, подававшій надежду сдѣлаться прекраснымъ рыцаремъ. Когда арабы осадили Тарифу, въ замкѣ которой держался Гусманъ, послѣдній поклялся скорѣе умереть, чѣмъ сдать свою крѣпость. Прошелъ годъ; мавры бились-бились, но ничего сдѣлать не могли. Разъ сынъ Гусмана, вмѣстѣ съ другими молодыми людьми, которымъ надоѣло сидѣть взаперти, вышелъ погулять за крѣпостныя ворота. Но мавры были тутъ, какъ тутъ. Они подкараулили юношей и захватили ихъ. Военачальникъ мусульманскій послалъ сказать Гусману, что если до вечера онъ не сдастъ Тарифы, то сынъ его вмѣстѣ съ другими плѣнниками будетъ убитъ. Гусманъ тотчасъ же вышелъ на верхушку главной башни, поддерживая свою жену. Онъ крикнулъ маврамъ, и тѣ приблизились. "Правда ли, что если я не сдамъ вамъ крѣпость, вы рѣшились сегодня же вечеромъ убить моего сына? Не ошибаюсь ли я?".-- "Нѣтъ -- отвѣтилъ ему Нулей Ибрагимъ -- наше намѣреніе передано тебѣ вѣрно".-- "Тогда вамъ нечего ждать вечера. Сдѣлайте это сейчасъ же, а если у васъ нѣтъ надежнаго кинжала, то вотъ вамъ мой!". Гусманъ выхвативъ свой ножъ изъ-за пояса, швырнулъ его маврамъ. Разумѣется, сынъ его былъ зарѣзанъ передъ глазами отца, получившаго за этотъ поступокъ названіе "Добраго". Джебель аль тарикская крѣпость была кновь утрачена испанцами въ 1333 году, т.-е. черезъ двадцать четыре года по завоевываніи ея Гусманомъ, и уже другой Гусманъ опять отнялъ ее у мавровъ черезъ сто тридцать лѣтъ. Карлъ Y укрѣпилъ ее противъ Барбаруссы, пытавшагося овладѣтьГибралтаромъ.и вслѣдъ за тѣмъ колоссальной скалѣ приходилось играть роль во всѣхъ войнахъ, которыя Испанія вела съ другими государствами. Британцы, со времени Кромвеля, уже начали точить зубы на Гибралтаръ, но до 1704 г. имъ не удавалось овладѣть имъ. въ этомъ году англичане, явившіеся на помощь къ эрцгерцогу австрійскому Карлу, оспаривавшему у Филиппа V Бурбона права на испанскую корону, неожиданно овладѣли Гибралтаромъ и потомъ уже держались за него всѣми мѣрами. На Утрехтскомъ мирѣ Испанія "забыла" о Гибралтарѣ. Король былъ очень радъ возвращенію своего престола.-- стоило ли ему думать о такой мелочи! Потомъ испанцы уже вмѣстѣ съ французами хотѣли отнять у просвѣщенныхъ мореплавателей скалу, но гибралтарскія пушки утопили "пловучія батареи" д'Аркона,--и Кальпе осталась за великобританскою короной. Испанія, впрочемъ, не особенно мирится съ этимъ. Всякій разъ, когда Англіи грозитъ какая-нибудь бѣда, кастильцы ожидаютъ удобнаго момента вернуть назадъ клочокъ своей земли. Имъ бы хотѣлось только сдѣлать это безъ всякихъ пожертвованій. Правда, на такъ называемыхъ "Линіяхъ" испанцы воздвигли противу Гибралтара рядъ замѣчательныхъ укрѣпленій. Но во время войны за независимость, когда Англія была въ союзѣ съ Испаніей противъ Наполеона І-го, губернаторъ гибралтарскій взялъ да и взорвалъ, не долго думая, укрѣпленія своихъ союзниковъ, подъ тѣмъ предлогомъ, чтобы французы какъ-нибудь не овладѣли ими. Все это дало Наполеону поводъ сказать, что "ключи Гибралтара находятся въ Лондонѣ". Съ тѣхъ поръ англичане ужъ истратили на укрѣпленія этой скалы болѣе двухъ милліардовъ фунтовъ стерлинговъ, создавъ невиданный памятникъ своему колоссальному безумію. Ниже постараемся доказать это, теперь же скажемъ, что для прегражденія входа въ Средиземное море враждебнымъ кораблямъ англичане съ своего Гибралтара не могутъ сдѣлать ничего, тогда какъ испанцы, владѣя Тарифой и Сеутой,-- все. Положеніе Тарифы гораздо выгоднѣе. Она ближе къ африканскому берегу.

[]

[]

   Подъ руками англійскихъ фортификаторовъ, Гибралтаръ обратился въ громадный гранитный сотъ. Лучшаго, я думаю, не найти сравненія. Они проточили гигантскую скалу, какъ черви. Во всѣхъ направленіяхъ тянутся здѣсь черныя жилы; безконечные туннели смѣло проникли въ самое сердце горныхъ породъ. Входъ въ одну изъ такихъ жилъ былъ передъ нами и, надо правду сказать, это чудное совсѣмъ африканское солнце до того измучило насъ, что мы торопились скорѣе скрыться во тьму и прохладу подземной галереи. Въ нѣсколько мгновеній мы совсѣмъ ушли въ этотъ сотъ, гдѣ вмѣсто ячеекъ темные гроты съ пушками, выставившими свои черные зѣвы въ нарочно пробитыя для нихъ отверстія, сквозь которыя голубѣетъ то спокойное море, то безмятежное небо. На извѣстныхъ разстояніяхъ находятся громадныя залы, выбитыя въ горѣ, помѣщенія для солдатъ, если имъ, какъ сказочнымъ гномамъ, пришлось бы уйти съ этого утеса.
   Тутъ, впрочемъ, не все сдѣлано англичанами.
   Первые, точившіе Гибралтаръ, были мавры.
   Британскіе фортификаторы только уширили и повысили ихъ галереи и жилы. Громадныя глыбы камня ребрами, углами, сводами висѣли надъ нами. Мы уже шли часа два-три во тьмѣ и прохладѣ, встрѣчая все тѣ же молчаливые силуэты пушекъ, глядящихъ въ амбразуры, все тѣ же ручьи, просочившіеся внизу въ горной породѣ, все тѣ же правильныя пирамиды ветхозавѣтныхъ ядеръ и новыхъ гранатъ. Иной разъ сверху сквозь камень падали капли воды, точно слезы замурованныхъ въ гранита узниковъ. Я было вынулъ записную книжку, но солдатъ произнесъ свое veto,-- и я долженъ былъ ее спрятать обратно. Оказалось, что скромнымъ туристамъ тутъ нельзя даже занести впечатлѣній,-- такъ ревниво британцы охраняютъ эти подземныя жилы.-- "Вы знаете,-- утѣшалъ меня донъАлонзо,-- были даже случаи, когда художниковъ и туристовъ арестовывали за попытки рисовать и записывать. Это кажется до того страшнымъ англійскому губернатору, что ихъ высылали вонъ, а памятныя книжки ихъ уничтожали".

[]

[]

   Я вспомнилъ, обходя гибралтарскія галереи, что утромъ снизу я видѣлъ черныя точки на отвѣсахъ скалъ. Точки эти оказались амбразурами, пробитыми для орудій. Только сквозь эти зѣвы сюда проникаетъ свѣтъ и воздухъ. Нѣсколько разъ я подходилъ къ нимъ и выглядывалъ наружу, но у меня кружилась голова. Внизу была бездна, жилы оказывались прорытыми на страшной высотѣ. Зато какія прелестныя картины открываются въ эти циклопическія окна: то залитый солнцемъ заливъ съ многочисленными черточками судовъ, съ точками фелукъ; дальше, за песчаною береговой каймой, у которой серебрятся полосы постояннаго прибоя,-- бѣлые городки съ зелеными садами сбиваются въ тѣсныя группы. Жерла орудій злобно направлены на эти идиллическія захолустья. Вонъ сумрачная Сіерра и еще болѣе сумрачный и призрачный африканскій берегъ, подымающійся отвѣсно изъ волнъ Средиземнаго моря... На темно-синей стѣнѣ его смѣняются лиловатыя тѣни. И опять прохладная тьма подземныхъ галерей, и опять мы поднимаемся все выше и выше, замѣчая по сторонамъ тѣ же черные силуэты орудій. Страшны они, впрочемъ, только по старой памяти. Пушки, стоящія въ этихъ галереяхъ, всѣ эти тысячи хищныхъ зѣвовъ и мѣдныхъ жерлъ давно проржавѣли насквозь. Я уже не говорю о томъ, что онѣ старыхъ системъ. Новыя поставлены внизу, на батареяхъ, обращенныхъ къ Алхезирасу, въ океанъ и на Сеуту. Здѣсь же -- воспѣтыя англійскими стратегами орудія, похожія на ветхія дѣла, связанныя въ пачки и сданныя на вѣчный покой въ мирный архивъ. Въ этихъ подземныхъ жилахъ вовсе, напр., нѣтъ пушекъ, заряжающихся съ казенной части. Склады попортившихся отъ ржавчины ядеръ тоже не особенно внушительны. Китайскіе деревянные драконы, которыми стратеги поднебесной Имперіи думали попугать французовъ и англичанъ, гораздо страшнѣе, по крайней мѣрѣ на видъ.
   Насколько грандіозны эти сооруженія, видно изъ того, что скала, имѣющая 4,500 метровъ въ длину, 1,300 въ ширину и 430 въ высоту, насквозь пронизана ими. Отъ "Пункта Европы" -- южной оконечности Гибралтара -- до сѣверныхъ откосовъ его надъ Санъ-Роке, вы можете пройти этими перекрещивающимися и развѣтвляющимися галереями. Англичане не успокоились и до сихъ поръ, они и теперь работаютъ надъ ними, точатъ все дальше и глубже запутаннѣйшую сѣть жилъ и подземелій. Въ извѣстныхъ пунктахъ колоссальнаго утеса существуютъ громадныя внутреннія залы, тоже искусственныя, въ каждой изъ которыхъ можетъ помѣститься весь гарнизонъ, т. е. 6,000 человѣкъ солдатъ {Обыкновенно здѣсь меньше войскъ. Авторъ былъ въ то время, когда, вслѣдствіе обострившихся отношеній съ Россіей, Англія доставила сюда со своего острова все, что могла, на случай будущаго дессанта для предполагавшихся военныхъ операцій.}. Величайшая изъ пещеръ, гротъ св. Георгія, не показывается туристамъ, но тѣ, которые видѣли ее, не могутъ освободиться отъ разъ навсегда поразившаго ихъ впечатлѣнія. Гротъ св. Георгія такъ высокъ и колоссаленъ, что, стоя по серединѣ его, вы не видите ни стѣнъ, ни чудовищныхъ массъ первозданнаго камня, нависшихъ надъ нашими головами. Впрочемъ и остальныя галереи настолько велики, что по нимъ можно легко проѣхать верхомъ по три человѣка въ рядъ. Тѣмъ не менѣе, несмотря на потраченные англичанами милліарды, на изумительное искусство ихъ инженеровъ, на всѣ эти безпримѣрныя подземныя работы -- гибралтарскія батареи далеко не такъ ужасны, какъ кажется съ перваго взгляда. Разумѣется, ихъ "настильный огонь" можетъ быть страшенъ во время защиты, но верхнія орудія могутъ дѣйствовать только на дальнія разстоянія, да и то, по словамъ бельгійскаго фортификатора Мелье, съ сомнительнымъ успѣхомъ днемъ и безъ всякаго -- ночью. Англичанинъ Фордъ идетъ далѣе: онъ утверждаетъ, что большая часть батарей не можетъ служить для долговременной защиты. Дѣло въ томъ, что сѣть всѣхъ этихъ галерей образуетъ довольно оригинальную вентиляцію: дымъ отъ выстрѣловъ безчисленныхъ орудій, вмѣсто того, чтобы разсѣиваться наружу -- втягивается внутрь -- сквозь амбразуры и асфиксируетъ артилеристовъ, задушаетъ гарнизонъ, спрятанный въ подземныхъ залахъ. Во время особенно торжественныхъ салютовъ въ честь королевы людямъ, находившимся даже въ залѣ св. Георгія, приходилось весьма тяжело. Такъ, при вторичномъ посѣщеніи моемъ этой скалы англичане праздновали какое-то событіе довольно многочисленными салютами. Результатомъ было пятеро вынесенныхъ замертво солдатъ. Они чуть не задохнулись отъ дыма. Сверхъ того достаточно нѣсколькихъ недовольныхъ, способныхъ на измѣну, чтобы уничтожить всѣ эти работы.

[]

[]

[]

   Мы все подымались. Высота, на которой мы были, оказывалась громадна. Когда изъ мрака подземныхъ жилъ мы выходили на залитые солнцемъ уступы дикаго камня, орлы и ястребы кружились далеко внизу подъ нашими ногами. Ни алоэ, ни кактусовъ, ни розъ уже не было. Болѣе скудная растительность ползла вверхъ по отвѣсамъ, цѣпляясь за каждую расщелину, точно и этимъ блѣднымъ и чахлымъ вѣтвямъ было жутко и страшно висѣть надъ бездонной пропастью. Наконецъ, подземныя галереи кончились. Отсюда на высоту, по кряжу этой громадной скалы шла защищенная сбоку дорога. По сторонамъ на ней чернѣли желѣзныя кольца. Оказывалось, что они ввинчены для подъема орудій... Кое-гдѣ по пути встрѣчаются партіи солдатъ, перемѣшанныхъ съ рабочими Послѣдніе, обливаясь потомъ, возились надъ прокладкою новыхъ дорогъ, надъ сооруженіемъ новыхъ галерей и батарей. Врываясь на эти высоты, вѣтеръ проносился мимо насъ съ меланхолическимъ свистомъ. Чутко прислушиваясь, мы различали какіе-то глухіе удары, звучавшіе изъ самыхъ нѣдръ утеса,-- тамъ динамитомъ и порохомъ рвали породу. Шорохъ и грохотъ падающихъ камней и осыпавшейся земли точно слѣдовали за нами. Наконецъ, усталые, не чувствуя ногъ подъ собою, мы добрались до самой верхней точки Кальпе. На первыхъ порахъ, когда я увидѣлъ весь Гибралтаръ подъ собою, всю эту бездну, когда однимъ взглядомъ я могъ окинуть и Средиземное море, и Атлантическій океанъ, по которому едва замѣтными морщинками намѣчивались громадные сегодня валы, мнѣ стало жутко... Казалось, первымъ порывомъ вѣтра снесетъ въ пропасть направо или въ провалъ налѣво. Темно-синій атласъ моря съ серебристыми жилками пѣны, мрачные берега Африки -- все это кружило голову. Ничего болѣе грандіознаго я до тѣхъ поръ да и послѣ не видѣлъ. Громадный Гибралтарскій заливъ съеживался въ какую-то лужицу, зато океанъ и море раздвигались въ безконечность. Пять королевствъ вы видите подъ собою, по словамъ де-Лавиня. Я бы сказалъ -- пятъ царствъ!-- Севилья, Гренада, Варварійскія владѣнія, Фецъ и Марокко раскрываются у ногъ, не говоря уже о неоглядной имперіи Атлантическаго океана! Вы стоите на древнемъ Кальпе -- одномъ изъ столбовъ Геркулесовыхъ -- и видите передъ собою второй -- Абилу, увѣнчанную теперь стѣнами и башнями Сеуты... Мягко синѣетъ весь Гибралтарскій проливъ. Въ золотую дымку недосягаемыхъ далей уходятъ изящно очерченные голые барьеры испанскихъ береговъ... Тарифа -- бѣленькими, непонятными черточками, дикія вершины del Cuervo, причудливые силуэты Хогана и Сонорра, точно надвигающіеся на мирный Алхезирасъ. Еще далѣе, надъ нимъ, будто въ самыхъ небесахъ уже, оторвавшаяся отъ земли, отдѣльно отъ нея повисла грандіозная Ронда... Подъ солнцемъ словно весь изъ золота и перламутра развернулся изящный сквозной вѣеръ города Гибралтара... Но отъ него взглядъ все стремится уйти вдаль, различить въ смутномъ маревѣ испанскихъ береговъ вершины Сіерръ Бермеха и Бланка, снѣговой фантастическій призракъ Невады и мягко-голубѣющую группу поэтической, полувоздушной Альнухарры... Море горъ надъ моремъ волнъ. Волны каменныя, неподвижныя надъ волнами движущимися и уходящими прочь отъ глазъ... Какіе безконечные переливы красокъ, какіе оттѣнки! Кажется, вся сила, все творчество природы пошло здѣсь на то, чтобы создать эту геніальную картину. Геніальную -- въ общемъ и въ частностяхъ, въ своей безпредѣльности и въ каждомъ облачкѣ, повисшемъ на небесахъ, въ каждой бухточкѣ, врѣзавшейся въ берегъ, въ каждой горѣ, могучимъ силуэтомъ поднявшейся надъ синевою моря... Вонъ Мавританскій Альказаръ,-- онъ теперь далеко подо мною. Кажется, что вслѣдъ за нами онъ полѣзъ въ гору, осилилъ четверть пути, да и сѣлъ на каменной площадкѣ, оставивъ внизу своя стѣны и отдѣльныя террасы. Голыми ребрами тянется подо мною кряжъ гибралтарскихъ скалъ. На немъ кое-гдѣ обсерваціонныя станціи-башни. Красныя точки часовыхъ. Точки эти дишкутся... Смотришь и не насмотришься... Ширь и даль тянутъ къ себѣ. Когда привыкнешь къ этому ощущенію и голова перестаетъ кружиться, кажется, вотъ-вотъ сейчасъ вырастутъ и развернутся за спиною крылья, и ты ринешься въ міровую бездну. Черныя точки орловъ движутся надъ нами. Я видѣлъ съ МонтеБисбино чуть ли не полъ-Швейцаріи и всю Ломбардію, любовался безконечной панорамой райскихъ окрестностей Неаполя съ Сантъ-Эльмо, съ Дервишъ-Баира въ Балканахъ, подо мною были обѣ Болгаріи, чуть не весь бассейнъ Камы развернулся съ Урала; но все это тускнѣло и блѣднѣло передъ дивными далями Гибралтара. Воображаю, что это въ яркую лунную ночь, когда задумавшіяся горы Африки и дремлющія вершины Испаніи тонутъ въ цѣломъ океанѣ нѣжущаго и мечтательнаго сіянія, когда надъ моремъ волнъ льется море свѣта, серебрянаго, мерцающаго, все окутывающаго поэтическою дымкой. А тутъ еще и легенды кстати. Оттуда вонъ мавръ кинулся въ бездну, отсюда англичанинъ бросился туда же. Безконечность манитъ къ себѣ безконечную душу. Вторая спѣшитъ слиться съ первою, разбивъ свою усталую и жалкую оболочку объ острые выступы утесовъ -- внизу, далеко внизу... Намъ солдатъ указалъ одинъ пунктъ,-- гдѣ весь Гибралтаръ цѣльною стѣною вертикально обрушивается внизъ. Слово безсильно описать впечатлѣніе, охватившее насъ. Донъ Алонзо поблѣднѣлъ и зашатался,-- я долженъ былъ схватить его за руку. А Средиземное море свѣтло-голубою лазурью улыбалось намъ и манило, и темная даль Атлантическаго океана, казалось, говорила душѣ, что ей не заказаны пути никуда и была бы смѣлость, а предѣловъ ея полету не будетъ!..
   Пора было спускаться внизъ...

[]

[]

IV.

   Дали съуживались. Океанъ ушелъ изъ глазъ, зато раздвигались бухты и ширился городъ. Скоро солдатъ насъ оставилъ, и мы уже одни пошли дорогой, по которой вѣтеръ гналъ прямо въ лицо намъ бѣлые клубы пыли. Черезъ часъ поравнялись съ мавританскою крѣпостью и скоро утонули въ тѣсныхъ улицахъ. На этотъ разъ мы возвращались другими кварталами. Вездѣ намъ улыбались кокетливыя виллы, сады, балконы, сплошь затканные цвѣтами. Цвѣты на балконахъ, дворахъ, на крышахъ, на террасахъ, въ волосахъ у женщинъ, въ петличкахъ у мужчинъ, на гривѣ у муловъ, у самыхъ ушей ословъ, цвѣты на могильныхъ крестахъ, на столбахъ, на колоннахъ... Цвѣты и цѣлымъ вѣнкомъ даже на необыкновенно глупой коровѣ, попавшейся навстрѣчу. Городъ проглатываетъ, втягиваетъ насъ въ себя, обдаетъ горячимъ дыханіемъ, зноемъ накалившихся мостовыхъ и стѣнъ, тысячами голосовъ кричитъ намъ въ уши, тысячами глазъ провожаетъ насъ. Вонъ арабская постройка среди цвѣтовъ и деревьевъ, только новая -- оказывается протестантская церковь. Я было безсознательно потянулся сорвать розу, улыбавшуюся мнѣ за желѣзной рѣшеткой. Привыкъ въ Испаніи, гдѣ это не запрещено.

[]

   -- Ради Бога, что вы дѣлаете?.. схватилъ меня за руку донъ Алонзо.-- По англійскимъ законамъ, вы заплатите за каждый листокъ, сорванный здѣсь или на Аламедѣ, восемьдесятъ франковъ штрафа.
   -- А съ кого взять нечего?
   -- Въ тюрьму. Тамъ работать заставятъ. И отработаете... Они вѣдь не шутятъ!..
   Какъ жаль, что я не художникъ! Сколько типовъ, часто красивыхъ и благородныхъ, еще чаще смѣшныхъ и уродливыхъ, просилось подъ карандашъ. На югѣ, подъ этимъ солнцемъ, нѣтъ будней, нѣтъ ничего сплошного, нѣтъ фона. Все полно оригинальности, содержанія. Вездѣ отдѣльныя фигуры. Каждый моментъ приноситъ съ собою новость, ничего такого, что вы видѣли вчера и увидите завтра. Какая-то безконечная вереница впечатлѣній, очерковъ, силуэтовъ. Мелькомъ взглянули вы въ сторону -- васъ обдала съ затканнаго цвѣтами балкона смуглая, красавица жгучимъ взглядомъ, повернулись налѣво -- носъ къ носу сталкиваетесь съ толстымъ негромъ, который, надѣвъ на себя высокую сѣрую шляпу, красный галстухъ и желтые штаны, является въ собственномъ мнѣніи чуть ли не самимъ гибралтарскимъ губернаторомъ. У фонтана на площади ни съ того, ни съ сего, пляшетъ черноглазая дѣвочка. Такъ себѣ -- солнце свѣтить, птицы поютъ, кристальная струя съ веселымъ звономъ льется въ мраморный водоемъ -- отчего же не плясать ей, этой улыбающейся крошкѣ? Два прогорѣвшіе банкира уныло сидятъ на скамьѣ подъ деревьями. Все вытерлось на нихъ, порыжѣло, по не измѣнились высокія шляпы, чисто выбритыя лица съ такимъ выраженіемъ, точно обладатели ихъ считаютъ озабоченно милліоны прибывающихъ къ нимъ вкладовъ и боятся ошибиться. Необыкновенно важный миніатюрный португалецъ желаетъ походить на англичанина, онъ въ своемъ цилиндрѣ, какъ въ футлярѣ, весь ушелъ въ него, точно улитка въ раковину. Тѣмъ не менѣе, руки его въ жилетныхъ карманахъ, нижняя губа выпячена впередъ. Онъ совсѣмъ воображаетъ себя какимъ-нибудь мистеромъ Джонсономъ, тогда какъ онъ только Джонсонова обезьяна. Испанка бѣжитъ по улицѣ, размахивая вѣеромъ и на бѣгу улыбаясь вамъ такъ, что вы невольно отвѣчаете ей улыбкой на улыбку и любуетесь двойнымъ рядомъ ея очаровательныхъ зубовъ. Другая -- одѣлась по англійской модѣ, даже голову спрятала въ громадную соломенную корзину. Совсѣмъ миссъ -- только глаза горятъ/ южнымъ блескомъ, да прирожденная грація движеній измѣняетъ/ ей... И тутъ же -- проглотившіе аршинъ катающіеся верхомъ аи-j глійскіе офицеры, идущіе партіями солдаты, настоящія миссъ -- клыки впередъ и съ такими длинными и тонкими шеями, что такъ и кажется, вотъ-вотъ голова оторвется и полетитъ вверхъ, точно резиновый шаръ... А вотъ уже совсѣмъ не англійская деталь. Въ тѣни вѣтвистаго каштана разлегся себѣ какой-то контрабандистъ изъ Ронды въ траву и бренчитъ на гитарѣ и поетъ. Что за красота! Алый поясъ охватилъ его стройную фигуру, бархатная куртка раскрыта на могучей волосатой груди, шапка небрежно брошена въ сторону, и густые кудри такъ и вьются надъ красивымъ лицомъ. Двое цивилизованныхъ еврейчиковъ бѣжали мимо съ шляпами на затылкахъ и такъ далеко выпущенными жабо, что головы ихъ походили на букеты, подносимые въ театрахъ пѣвицамъ. Услышали гитару, остановились. Степенный мавръ подошелъ тоже. Нѣсколько матросовъ примкнули и слушаютъ, а смуглому красавцу нѣтъ до нихъ никакого дѣла. Онъ поетъ себѣ, пока ему поется, не стѣсняясь постороннимъ вниманіемъ и не радуясь ему...
   -- Э!.. Мигуэль... Давно ли?.. Крикнулъ ему донъ Алонзо...

[]

   Контрабандистъ изъ Ронды швырнулъ въ сторону гитару, поднялся и подалъ руку.
   -- Сегодня пріѣхалъ, сеньоръ...
   -- За товаромъ?
   -- Нѣтъ, за англійскими красавицами! расхохотался молодецъ,
   подмигивая на проходившихъ мимо уродищъ. Много ихъ у васъ.
   -- Если вы охотникъ до этого добра...
   -- Еще бы... Сейчасъ въ море утопить -- только вѣдь и море скиснетъ, пожалуй...
   -- Нуженъ товаръ -- приходите сегодня, заканчиваетъ дѣловымъ тономъ пріятель.
   Послѣ нашего "восхожденія" мы устали.
   Какъ разъ мимо проѣзжала карета. Мы остановили ее, сѣли и покатили на Пунта делла-Европа -- другую оконечность Гибралтара. Дорога на всемъ островѣ (иначе не знаю какъ и назвать эту скалу, соединенную съ материкомъ длиннымъ и узенькимъ перешейкомъ) удивительно красива. Скоро городъ остался позади. Мы выѣхали на Аламеду, равными которой въ Испаніи я знаю только сады Севильскаго Альказара, Буэнъ Ретиро Мадрида и парки Барселоны. Замѣчательно, что нѣсколько лѣтъ назадъ она была въ довольно жалкомъ состояніи, но нынѣшній губернаторъ нашелъ талантливаго итальянца,-- а итальянцы первые садовники въ мірѣ,-- платитъ ему 25 франковъ въ день сверхъ полнаго содержанія, даетъ ему массу рабочихъ,-- и Аламеда неузнаваема. Точно по мановенію волшебнаго жезла (такъ кажется выражаются авторы балетныхъ либретто), на голой скалѣ выросли Армидины сады. Теперь Геркулесу не зачѣмъ было бы искать гесперидовы дива въ Африкѣ,-- ихъ и здѣсь сколько угодно. Въ самомъ дѣлѣ: эти аллеи, рощи громадныхъ пиній, тѣнистыя сикоморы, фиги, несполи, какія-то деревья, отъ самаго корня расходящіяся и переплетающіяся узловатыми стволами, платаны, тополи, пальмы, мирты, апельсины, лимоны, олеандры -- очаровательны. Ихъ зеленые своды не можетъ пронизать даже это могучее солнце; если гдѣ и прорвется, такъ словно золотомъ сквозь агатъ. Всюду въ прохладной тѣни шумятъ фонтаны, одуряющій ароматъ тропическихъ цвѣтовъ носится въ воздухѣ, цѣлые ковры скабіозъ, лилій, геліотроповъ раскинулись по склонамъ, облака розовыхъ кустовъ устилаютъ небольшіе холмы, съ которыхъ бѣгутъ внизъ шумные каскады. И тутъ же, въ тѣни деревьевъ, среди цвѣтовъ, торчатъ черныя пушки, пушки въ лаврахъ, въ рододендронахъ, груды гранатъ между лиліями и какими-то пышными желтыми цвѣтами, картечницы подъ пиніями и пальмами, бананы, прикрываютъ широкими листьями зловѣщіе зѣвы мортиръ, юки и араукаріи надъ пирамидами бомбъ.

[]

   По тѣнистымъ и прохладнымъ аллеямъ мы ѣдемъ далѣе. Направо батареи и голубая даль моря, налѣво -- отвѣсы скалъ... Аламеда точно не хочетъ выпустить насъ, она рощицами и цвѣтниками забѣгаетъ впередъ. Глубокіе овраги встрѣтились ей на пути,-- она заполонила ихъ своей сочной и красивой зеленью и перекинулась на другую сторону, точно впопыхахъ разронявъ въ глушь и глубь ихъ тысячи цвѣтовъ... Другіе сами поднялись оттуда и тянутся къ свѣту.
   -- И дикихъ нельзя рвать?
   -- Да какъ узнаешь, какіе тутъ дикіе, какіе нѣтъ!
   Оказывается, что въ гибралтарской Аламедѣ безданно и безпошлинно рвутъ цвѣты и плоды однѣ мѣстныя обезьяны. На этой скалѣ водится особенная куцая порода. Говорятъ, что хвостъ у нихъ былъ во времена оны, но за ненадобностью природа, вѣрно въ видахъ спасительной экономіи, упразднила это украшеніе всѣхъ порядочныхъ скотовъ. Мы не знаемъ, какъ была ими принята эта реформа, но тѣмъ не менѣе хвостъ исчезъ. Здѣшнія обезьяны живутъ на голыхъ скалахъ, гдѣ имъ не за что цѣпляться хвостомъ. Онѣ съ высоты часто дѣлаютъ набѣги на сады, не пугаясь людей, которымъ строжайше запрещено трогать этихъ аборигеновъ Гибралтара. Часто случается, что обезьяны спускаются внизъ съ дѣтенышами, охватившими ихъ шеи руками. Прежде, онѣ мстили людямъ за преслѣдованія, обрушивая на городъ цѣлый градъ довольно порядочныхъ камней. Теперь люди живутъ въ мирѣ съ своими прародителями, и мѣстныя миссъ часто имѣютъ возможность убѣждаться, что онѣ сохранили наибольшее сходство съ ними. Въ этомъ отношеніи родство внѣ всякихъ сомнѣній!..
   Красота Гибралтарской Аламеды неописуема. Въ одномъ мѣстѣ деревья раздвигаются, оставляя мѣсто большой площади. Въ южномъ концѣ ея величавая мраморная лѣстница вверхъ, гдѣ на террасѣ стоитъ бюстъ генерала Элліота, темнобронзовый на бѣлой колоннѣ... Всюду прудки съ искусственными скалами и гротами; въ гротахъ прохлада. Въ ихъ таинственномъ мракѣ сидятъ и мечтаютъ мистриссъ,-- вѣроятно о томъ, какъ надо приготовлять пуддинги съ изюмомъ и свинымъ саломъ. Цвѣты, которыхъ никто не рветъ, захватываютъ все... Между ними гуляютъ губернаторскіе ослы и солдатскія жены со столь противоестественными физіономіями, что даже ослы брезгливо сторонятся. Только порою взглядъ съ отрадой останавливается на испанкѣ, усердно работающей вѣеромъ. Она одна сродни и этимъ лиліямъ, и этимъ розамъ.

[]

   Пушки и цвѣты, цвѣты и пушки. Вотъ начался фронтъ новыхъ батарей съ стотонными орудіями, коихъ здѣсь двадцать два. Черныя, гладкоствольныя, величаво и спокойно смотрятъ эти чудища людской озвѣрѣлости въ божественную даль голубого океана. Всюду блиндированные казематы, какія-то подземелья, гдѣ подъ непроницаемыми толстыми кровлями помѣщаются молчаливыя команды двуногихъ ростбифовъ, затянутыхъ въ красные мундиры. Тутъ начинаются военные кварталы Гибралтара. Видны только солдаты и ихъ жены, менѣе всего похожія на Венеръ медицейскихъ; попадаются порою хмурые офицеры. Казармы -- между ними цвѣтники... Скалы изорваны трещинами -- черезъ трещины переброшены мосты. Чистота повсюду удивительная. Я попросилъ позволенія войти въ помѣщеніе для женатыхъ солдатъ. Какая опрятность! На каждую семью двѣ комнаты. Всюду цвѣты, птицы въ клѣткахъ, на каминахъ разныя бездѣлушки, на стѣнахъ картины въ приличныхъ рамахъ. Видна привычка къ комфорту -- у насъ и столоначальникамъ не живется такъ хорошо и удобно. Массы дѣтей, отлично одѣтыхъ и, уже разумѣется, хорошо выкормленныхъ, посѣщаютъ всевозможныя, спеціально для нихъ содержимыя правительствомъ школы. Вотъ бы гдѣ поучиться воспитывать юношество отечественнымъ эоіопамъ! Школы тоже окружены цвѣтниками и садами. Въ солдатскихъ комнатахъ много книгъ -- преимущественно недорогія изданія съ клеймами казенныхъ библіотекъ, имѣющихся въ каждой батареѣ. У женатыхъ есть письменные столы, кое-гдѣ ковры. У каждаго изъ нихъ сверхъ того своя небольшая кухня. Сюда присылаютъ солдатъ на семь лѣтъ, и обыкновенно они такъ обживаются, что селятся въ Гибралтарѣ совсѣмъ.
   Чѣмъ ближе Pim ta della Europa, тѣмъ вѣтеръ сильнѣе дуетъ намъ въ лицо. Громадные сизые валы ходятъ по океану, бѣшено набрасываясь на циклопическія постройки новыхъ батарей, и, не одолѣвъ ихъ, съ отчаяніемъ вскидываются вверхъ облаками бѣлой пѣны. Направо хрипитъ и шумитъ паровой водоочиститель. Грандіозныя орудія, по сту тоннъ каждое, прямо въ надвигающуюся бурю направили черныя жерла. Когда дорога повернула налѣво, вѣтеръ сталъ такъ силенъ, что лошадь нѣсколько разъ останавливалась. Это, впрочемъ, нисколько не мѣшало англійскимъ солдатамъ продолжать играть въ крокетъ и кегли. Съ злобнымъ свистомъ проносился вихрь мимо, гоня передъ собою цѣлые клубы пыли, чуть не до самой земли сгибались верхушки деревьевъ, а пальмы такъ и не могли разогнуться. По потемнѣвшему океану неслось нѣсколько судовъ съ быстротою, которая навѣрное приводила въ ужасъ ихъ экипажи. Одно изъ нихъ швыряло съ такою силою отъ гребня къ гребню, что если бы не близость берега и широкаго входа въ сравнительно спокойную бухту, судьба этого судна была бы весьма печальна. Далеко въ море вдаются скалы мыса Европы. По нимъ проложена дорога къ самому носу, гдѣ находится маякъ и батарея на мѣстѣ недавно стоявшей здѣсь церкви Xuestra senora de Europa. Къ ней весь католическій людъ относился съ глубокимъ уваженіемъ; безчисленныя лампады, зажигавшіяся передъ знаменитымъ образомъ Богородицы, служили указаніемъ для мореходовъ. Внизу, у самаго, подножія храма, просуществовавшаго нѣсколько сотъ лѣтъ, съ безсильною яростью разбивались волны океана. Съ разныхъ концовъ Испаніи передъ далекими странствіями пріѣзжали сюда судовщики попросить Мадонну послать имъ попутный вѣтеръ и спокойное плаваніе. Разумѣется, общее уваженіе не удержало англичанъ. Они сломали и уничтожили церковь, а на мѣстѣ ея поставили громадную батарею. Нужно прибавить, что въ этомъ не было никакой нужды, потому что около немало пунктовъ, столь же удобныхъ для военныхъ цѣлей. Тѣмъ не менѣе, зачастую и теперь вы увидите пріѣхавшихъ издалека богомольцевъ, которые на "пунта делла Европа" склоняютъ колѣни подъ открытымъ небомъ и на голыхъ скалахъ молятъ отсутствующую Богородицу о помощи. Англичане не только здѣсь поступили такимъ же образомъ. Наверху была древняя часовня, куда сходился народъ. Это показалось опаснымъ, потому что онъ сверху могъ видѣть работы британскихъ артилеристовъ по укрѣпленію береговой линіи. Никого не предупреждая, часовню снесли прочь въ теченіе одной ночи. Пилигримы, явившіеся утромъ, не нашли даже камней отъ нея. Стали доискиваться, гдѣ чудотворный образъ Богоматери, но его не оказалось. Потомъ разсказывали, что гибралтарскій губернаторъ подарилъ его какому-то своему пріятелю-лорду, страстному собирателю рѣдкостей. Таково уваженіе англійскихъ властей къ управляемому ими населенію.
   Видъ съ Punta della Europa -- изумительный. Глубоко внизу бѣсится океанъ. Вспѣненные валы кидаются, точно со-слѣпа, на каменныя стѣны берега и съ безсильною злобою отбѣгаютъ назадъ, чтобы съ новыми рядами свѣжихъ бойцовъ опять ринуться на ненавистныя имъ скалы. Вдали синіе силуэты африканскихъ береговъ. Вонъ Сеута... Вонъ Sierra Bullones -- мрачная, угрюмая. Если бы Данте видѣлъ ее, онъ навѣрно отвелъ бы ей мѣсто въ своемъ Аду. Извилистою линіею пропадаютъ вдали берега Испаніи. Мы оглядываемся назадъ. Надъ нами смѣлымъ взлетомъ ушелъ въ небеса колоссальный утесъ -- первый изъ Геркулесовыхъ столбовъ -- Кальпе. Онъ точно пронизалъ голубую высь,-- и на немъ, на крайней точкѣ земли, мы могли различить силуэтъ поставленной еще арабами сторожевой башни. Другая такая же находилась на африканской Абилѣ, и съ нихъ мавры огнями давали знать о приближеніи судовъ, объ опасности, грозившей тому или другому берегу. Все это полно дикой красоты и неизъяснимаго величія. Свистъ вѣтра и важный, почти торжественный грохотъ валовъ очень идетъ къ этимъ первозданнымъ громадамъ. Въ моей памяти навсегда запечатлѣлась острая вершина этой скалы, дерзко прорѣзавшей небо!.. Мы подошли къ самой батареѣ, находящейся на мѣстѣ прежняго храма. Тѣсною спиралью идетъ внизъ, въ нѣдра утеса, каменная лѣстница. Тамъ, въ глубинѣ, выдолблены помѣщенія для артилеристовъ. Вотъ одно красное пятно показалось оттуда, кружилось-кружилось, подымаясь вверхъ, и поровнялось съ нами.
   -- Можно посмотрѣть батарею?
   -- Нѣтъ.
   -- Да ее вѣдь все же равно видно отсюда.
   -- А смотрѣть все-таки нельзя, упрямо подтвердилъ англійскій солдатъ.
   -- И на океанъ смотрѣть нельзя? спросилъ я.
   -- На океанъ?.. Объ этомъ, я сойду внизъ, спрошу офицера...
   -- Океанъ по вашему англійскій?
   -- Все -- англійское! съ глубокимъ убѣжденіемъ подтвердилъ солдатъ.

[]

[]

V.

   Налѣво, за Пунта-делла-Европа, есть другой мысъ, тоже весь изъ сплошного утеса. На немъ разведенъ садикъ и посреди деревьевъ построенъ губернаторомъ лѣтній домикъ. Къ сожалѣнію, почтенному генералу при мнѣ не приходилось жать въ немъ. Правительство приказало водворить туда привезеннаго изъ Каира Зебера-пашу, этого царя суданскихъ негроторговцевъ. Истинный бичъ Божій, онъ съумѣлъ на своемъ вѣку обезлюдить тысячи квадратныхъ верстъ, уничтожить цѣлыя племена еще недавно счастливыхъ людей. Зеберъ раздвинулъ предѣлы безжизненной пустыни туда, гдѣ еще наканунѣ обрабатывалась земля и паслись стада!.. Англія не трогая а его до тѣхъ поръ, пока не заподозрѣла его въ сношеніяхъ съ магди. Теперь она устроила ему почетное заточеніе на Гибралтарѣ, сохранивъ при немъ его гаремъ, давъ ему трехъ невольниковъ, повара и т. д., и т. д. Жизнь его обставлена здѣсь всевозможными удобствами. Къ нему только не пускаютъ никого, кромѣ дежурныхъ офицеровъ. Прибавьте, что за весь этотъ комфортъ, за содержаніе свое, своей свиты и своего гарема Зеберъ-паша не платитъ ничего. Все это принято на свой счетъ англійскимъ правительствомъ. Дорога въ домикъ Зебера черезъ море на лодкѣ, такъ что, когда оно волнуется, какъ сегодня, плѣнникъ отрѣзанъ отъ всего міра.

[]

[]

   Жены его одѣваются съ чисто восточною пышностью. Самъ паша не теряетъ надежды на возвращеніе въ Египетъ. Онъ не хочетъ мириться иначе, какъ на условіи, чтобы ему предоставили полную власть надъ Суданомъ. Какъ извѣстно, и самъ покойный Гордонъ, выгнавшій его когда-то изъ Хартума въ Каиръ, склонялся къ этому и требовалъ, чтобы его прислали обратно къ нему. Гордонъ былъ убѣжденъ, что только Зеберъ-паша можетъ умиротворить Суданъ. Онъ и самъ велъ съ нашею непосредственные переговоры. Какъ это ни странно, но, говорятъ, англичане соглашались даже на, неофиціальное разумѣется, возстановленіе невольничества тамъ, лишь бы такъ или иначе раздѣлаться съ вопросомъ. Только Гладстону обязаны были тѣмъ, что онъ наложилъ на Зебера свое veto. Разумѣется, Хартумъ палъ, и Гордонъ убитъ, но зато Британія не опозорила себя санкціей рабства. А еще вопросъ, что было бы лучше: пустить въ Суданъ такого звѣря, каковъ былъ Зеберъ, или пожертвовать Хартумомъ.
   Характеризуетъ Зебера между прочимъ то, что этому великолѣпному арабу доставляло особое удовольствіе собственноручно убивать и мучить рабовъ. Его называли африканскимъ Атиллой. Но Атилла, будучи убійцей, никогда не былъ палачомъ. Суданскій Атилла являлся именно послѣднимъ. Провинившихся невольниковъ выстраивали передъ окнами его дворца, и Зеберъ забавлялся разстрѣливаніемъ ихъ, не позволяя никому другому столь дорогого удовольствія. Въ его подвалахъ, въ Гондокоро, нашли орудія самыхъ утонченныхъ пытокъ. Онъ живьемъ жегъ черныхъ, считая, что правовѣрный можетъ доставить себѣ во славу Аллаха это маленькое развлеченіе. Лучше всего, что безцеремонные англичане, тѣмъ не менѣе, не любятъ говорить о захватѣ Зебера и о водвореніи его здѣсь. Если бы всѣ преступленія ихъ ограничились этимъ, человѣчество могло бы быть признательно Англіи.
   Гибралтарскій проливъ никогда не бываетъ спокоенъ. Это -- тотъ же Ламаншъ. Вѣчныя волны, хотя бы листъ не шелохнулся на деревѣ и пыль недвижно лежала на дорогѣ. Зеберъ-паша, знакомый съ моремъ только по Красному да Средиземному, близъ Суэца и Александріи, какъ восточный человѣкъ, любитъ уподобленія и высокопарность. Видя предъ собою постоянно волнующійся проливъ, онъ выразилъ разъ англійскимъ офицерамъ, что даже море возмущено несправедливостью, сдѣланною ему британскимъ правительствомъ, ибо съ тѣхъ поръ, какъ онъ здѣсь, волны не могутъ успокоиться. Къ сожалѣнію, оріентальное краснорѣчіе наши пропадаетъ даромъ. Нѣкоторое время еще онъ питалъ надежду на помощь изъ Марокко. Но и тутъ ему пришлось разочароваться! Мароканцамъ очень выгодно снабжать Гибралтаръ быками, курами, индюками, гусями и утками, но впутываться въ дѣла Зебера-паши они не имѣли никакого желанія. Бѣднягѣ оставалось только вспоминать о своихъ невинныхъ удовольствіяхъ въ Хартумѣ и Гондокоро и сочинять арабскіе стихи, потому что, какъ говорятъ, этотъ двуногій тигръ еще и поэтъ.
   Однако, пора было оставить міръ пустынныхъ скалъ и пустынныхъ волнъ.
   Мы поѣхали назадъ другой, нижней дорогой. Опять цвѣты, цвѣты и цвѣты заполоняли все кругомъ. Цвѣты на домахъ, въ домахъ, въ садахъ и на улицахъ. Цвѣты даже на скалахъ. Жалкіе кабачки, гдѣ ютятся поддонки человѣчества,-- и тѣ украшены цвѣтами. Цвѣты въ дверяхъ, цвѣты въ окнахъ. Цвѣты и солнце. Безъ нихъ я не могу себѣ представить Гибралтара.
   Изъ кабаковъ, впрочемъ, выглядывали не однѣ лиліи и розы. Попадались какія-то ужасныя лица съ подтеками, захудалые, испитые люди, кравшіеся стороной, точно стараясь, чтобы ихъ никто не замѣтилъ.
   -- Все это убійцы и воры, осужденные въ другихъ мѣстахъ и бѣжавшіе сюда, поясняли мнѣ.
   И тутъ же наивныя дѣтскія личики съ ясными голубыми глазами, похожими на васильки, съ искреннимъ и беззаботнымъ смѣхомъ.
   -- Что же дѣлаютъ здѣсь эти несчастные? указалъ я на бѣглецовъ.
   -- Работаютъ. Нѣкоторые исправляются. Среди уважаемыхъ гражданъ Гибралтара не мало такихъ. Теперь они живутъ безукоризненно. По моему, они дѣлаютъ честь природѣ человѣка. Впрочемъ, англійская полиція, которой нѣтъ дѣла до того, что было прежде, весьма внимательна къ тому, чѣмъ они занимаются теперь. Въ Испаніи -- и того хуже. Англичане судятъ, а испанскіе карабинеры прямо убиваютъ!
   Въ "Café Universel" насъ ждалъ превосходный завтракъ. Между гербами, которыми здѣсь украшены стѣны, я видѣлъ и русскіе. Оказывается, что экипажи кораблей заглядываютъ сюда частенько. Наши даже очень популярны. Ихъ любятъ. Желая, вѣроятно, польстить мнѣ, прислуга встрѣтила меня нѣсколькими фразами, которыя должны были сойти за русскія. Для того, чтобы понять ихъ, я долженъ былъ попросить перевода на французскій или на испанскій языки.
   -- Наши англичане скоро будутъ воевать съ вами? спрашивали меня какіе-то господа, пившіе здѣсь кофе.
   -- Не думаю, чтобы дошло до этого.
   -- А хорошо бы!
   -- Что же хорошаго?
   -- Такъ, не мѣшало бы поучить ихъ...
   И куда ни сунешься, всюду одинаковая нелюбовь къ пухлымъ и откормленнымъ сынамъ Альбіона.

[]

   -- Вы знаете, они, между прочимъ, стерегутъ ваши военныя суда?
   -- Какимъ образомъ?
   -- А вотъ, пока вамъ подадутъ вино и ростбифъ, я вамъ покажу нѣчто любопытное.
   Отсюда до берега недалеко. Взойдя на покрытую цвѣтами террасу, я увидѣлъ налѣво въ спокойномъ уголкѣ, ограниченномъ моломъ, громадный англійскій броненосецъ, спокойно стоявшій на якорѣ.
   -- Это именно и есть "Superb".
   -- Ну, такъ что же?
   -- Онъ явился сюда съ цѣлью слѣдить за вашими судами, которыя надняхъ должны пройти Гибралтарскій проливъ. Каждый вечеръ, на всю ночь, онъ высылаетъ туда маленькій вѣстовой пароходъ, который, въ случаѣ появленія вашихъ судовъ, сейчасъ же долженъ ему дать знать объ этомъ. Недавно на немъ случилась суматоха. Теченіемъ прибило ночью къ самому борту "Superb'а" пустую лодку. Съ чего-то въ темнотѣ показалось часовымъ, что это русская миноноска.
   -- Безъ объявленія войны?
   -- А вы знаете пословицу: "страхъ -- отецъ призраковъ".
   -- По-русски -- "у страха глаза велики".
   -- Ну, понятно, поднялась отчаянная суматоха. Говорятъ, что нѣкоторые матросы бросились въ воду, чтобы не взлетѣть на воздухъ. Испанская печать подхватила это, что очень долго злило англичанъ.
   Въ "Café Universel" всегда масса народа: сюда, кажется, собираются моряки всѣхъ націй. Худые, высокіе и быстрые аргентинцы играютъ въ кости, въ уголкѣ, въ оригинальныхъ чалмахъ, который уже часъ неподвижно сидятъ индійцы изъ Калькутты, явившіеся въ Гибралтаръ на суднѣ Раджи Тована. Вонъ негры изъ Либеріи, одѣтые по послѣдней модѣ, но почему-то всѣ съ галстухами такихъ яркихъ цвѣтовъ, что хорошій испанскій быкъ при одномъ видѣ ихъ пришелъ бы въ неописуемое бѣшенство; датскіе моряки съ лицами изъ кострюльной мѣди и, несмотря на жару, въ гарусныхъ шарфахъ; широкорожій нѣмецкій кептейнъ, весь -- точно ощетинившійся ежъ: волоса и борода торчатъ, брови совсѣмъ глаза прикрыли, голосъ -- въ рупоръ не перекричишь, а въ петличку сентиментально вдѣтъ жасминъ. Съ нимъ мягкіе, коварные испанцы; что-то ужъ очень ласковы,-- вѣроятно собираются надуть почтеннаго германца. Вонъ моряки изъ Гаванны... Я выражаю удивленіе моему спутнику по поводу этой международной пестроты.
   -- Часъ тому еще было интереснѣе: приходили матросы съ Сандвичевыхъ острововъ и мексиканцы.
   Я располагалъ провести въ Гибралтарѣ нѣсколько дней.
   Окончивъ завтракъ, мнѣ предстояло явиться въ полицію, чтобы получить билетъ на право остаться здѣсь. Это заняло почти часъ; потомъ мнѣ пришлось сдѣлать кругосвѣтное плаваніе по отелямъ, хозяева которыхъ точно взбѣсились. За самую мизерную комнату, да еще выходившую окнами на помойную яму или въ конюшню, съ меня требовали чуть не по соверену въ день. Наконецъ, уже послѣ многихъ поисковъ, я нашелъ пріютъ въ "Фонда Эспаніола", гдѣ, заинтересованныя моимъ прибытіемъ, тотчасъ же выползли на стѣну сороконожки и мокрицы. Разсуждать, было нечего. Англійская опрятность -- не по карману,-- по-неволѣ предпочтешь ей иберійское неряшество! Вечеромъ я отправился сначала въ синагогу, о которой слышалъ очень многое. Она недурно выстроена, пышно отдѣлана, хотя ей далеко до такихъ же видѣнныхъ мною въ Висбаденѣ и Франкфуртѣ. Стѣны ея завѣшаны парчей.
   -- Не правда ли, нигдѣ нѣтъ подобной? спрашивалъ у меня канторъ.
   -- Нигдѣ!-- Съ такою вѣрою онъ предложилъ вопросъ, что совѣстно было его разочаровывать.
   -- Я всегда говорилъ это! Вотъ покровъ, пожертвованный Монтефіоре, а вотъ это прислалъ намъ Ротшильдъ. Вотъ подсвѣчники отъ Мозеса изъ Берлина. Въ нихъ 290 килограмъ чистаго серебра.-- И онъ горделиво передвинулъ шляпу со лба на затылокъ и заложилъ руки въ жилетные карманы.

[]

[]

VI.

   На другой день мнѣ предложили поѣхать въ Линію.
   Линія или лучше Линіи -- цѣлый рядъ испанскихъ городковъ, выросшихъ у границы англійскихъ владѣній. Съ утесовъ Гибралтара вы видите сначала печальный песчаный перешеекъ, по которому, кажется, въ самую тихую погоду клубится бѣлая пыль. За нимъ какія-то квадратныя огороженныя пространства, которыя оказываются кладбищами разныхъ вѣроисповѣданій. Какъ и вездѣ, одичавшіе отъ злобы люди не хотятъ, чтобы даже послѣ смерти прахъ ихъ смѣшивался съ прахомъ тѣхъ, кто не одинаково съ ними вѣритъ и молится... Еще дальше, за кладбищами, длинные ряды бѣлыхъ и жалкихъ домовъ; за ними, черезъ нѣкоторое пространство, другіе -- уже лучшихъ, съ садами и рощами. Вотъ пласа-де-торосъ (арена для боя быковъ), театръ. На горизонтѣ -- холмы съ Санъ-Роко и другими городками.
   Цѣлымъ моремъ цвѣтниковъ мы ѣхали на первую изъ этихъ Линій. Портъ съ его кипучею дѣятельностью остался налѣво... Улицы точно вылизаны, но все это -- и чистота улицъ, и цвѣты кончились, какъ только мы выбрались за ворота города съ англійскимъ карауломъ, спокойно почитывавшимъ на гауптвахтѣ неизбѣжный "Times".
   -- Вы сейчасъ сами опредѣлите испанскую границу. Я не скажу вамъ ни слова, предупредилъ меня пріятель.
   Дѣйствительно, первое время по перешейку наша коляска катилась, какъ по скатерти, потомъ вдругъ она стала подскакивать, скрипѣть, колеса вязли въ колдобинахъ, съ налету наѣзжая на громадные булыжники.
   -- Тутъ?
   -- Да... Какъ напало трясти, значитъ мы въ Испаніи... Берегите бока; то и дѣло ломаются экипажи.

[]

   Красные, какъ піоны, англійскіе солдаты остались позади. Здѣсь прогуливались черномазые карабинеры въ шляпахъ подъ бѣлыми футлярами и таможенные въ кепкахъ. Несмотря на то, что они старались придать себѣ нѣкоторую офиціальность,-- ихъ воровской видъ производилъ весьма сильное впечатлѣніе. Каждый изъ нихъ точно спрашивалъ: "ну-съ, сколько вы мнѣ дадите?" Оно и понятно. Эти господа -- первые контрабандисты. Начальникъ таможни въ какой-нибудь Линіи, получая 70 дуросовъ годового содержанія, кладетъ въ карманъ 25,000 дуросовъ "безгрѣшнаго дохода". Его поэтому держатъ не болѣе двухъ лѣтъ и потомъ на его мѣсто сажаютъ другого, тоже на годъ, на два. Хоро'шъ не хорошъ -- ступай вонъ и давай нажиться другимъ. Такимъ образомъ, здѣсь проводится принципъ правильнаго распредѣленія богатствъ! По одному съ нами направленію двигалась толпа рабочихъ, но какихъ! Я ничего подобнаго, не видалъ. Ихъ одежда состояла изъ рогожъ или старыхъ мѣшковъ; большинство безъ штановъ. Голыя плечи, голыя ноги -- все это покрыто грязью, настолько сплошь, что подъ нею нельзя было сразу разобрать ни цвѣта тѣла, ни чертъ лица. На нѣкоторыхъ, красовавшихся въ мѣшкахъ съ проткнутыми для головы и ногъ отверстіями, торчали черныя шляпы, у другихъ были онѣ сплетены изъ какой-то травы. Большая часть обходится и безъ этой роскоши... Толпа галдѣла оглушительно, пьяно галдѣла.
   -- Кто это?
   -- Большая часть -- китайцы-куліи. Всмотритесь хорошенько.
   -- Зачѣмъ же ихъ столько?
   -- Англичане говорятъ, что мало, желаютъ привезти еще... Оно и понятно -- имъ выгодно. Куліи берутъ 50 сантимовъ въ день. Испанцу этого на одинъ шоколадъ мало.
   Я всмотрѣлся пристальнѣе. Между скуластыми и узкоглазыми китайцами попадались, очевидно, и европейцы.
   -- А это кто?
   -- О, тутъ разные. Случается встрѣчать людей, видавшихъ лучшія времена. Мнѣ, напримѣръ, пришлось разъ наткнуься на одного. Когда-то онъ пароходами собственными владѣлъ, склады имѣлъ въ Санъ-Себастіанѣ. Обанкротился -- бѣжалъ сюда. Жить нечѣмъ, ну и нанялся на работы вмѣстѣ съ куліями. До такого же положенія дошелъ, какъ и они. Тутъ какъ-то нѣмецкій профессоръ оказался. Онъ убилъ кого-то у себя на родинѣ и скрылся... Разспросите у европейцевъ, что вмѣстѣ съ китайцами работаютъ,-- у каждаго своя драма окажется. Они точно такъ же, какъ и китайцы, стараются забыться, куря опіумъ.
   -- Какъ, и это здѣсь есть?
   -- Сколько угодно. Вы, впрочемъ, сами увидите въ Линіи. Положеніе несчастныхъ до того ужасно, что въ сравненіи съ нимъ даже жизнь каторжниковъ въ президіяхъ Сеуты -- рай.
   Я всматривался долго въ куліевъ. Встрѣчалъ ихъ и потомъ. Какія ужасныя, "свободныя отъ всякихъ предразсудковъ" лица. Эти, дѣйствительно, и убьютъ за нѣсколько песетъ по найму, и сами умрутъ преравнодушно. Что-то невыразимо апатичное, спокойное. Какіе-то закостенѣвшіе люди. Занимаются куліи всякими, самыми грязными, самыми отвратительными работами, ненавистными испанцамъ и гибралтарцамъ.
   Ослы и мулы то и дѣло перебивали у насъ дорогу. Съ пункта, гдѣ кончились англійскія владѣнія, сотни нищихъ начали къ намъ протягивать руки. Хромые, слѣпые, уроды, глухонѣмые. Чего и кого тутъ только не было: оказывались даже и искусственнаго приготовленія -- съ головами, раздувшимися въ пузырь, съ лицами, обращенными въ сплошную зіяющую рану, съ руками и ногами высохшими, изогнутыми, какъ вѣтка оливы... Англичане не допускаютъ нищенства; испанцы чуть-ли не покровительствуютъ ему. Пѣшкомъ тутъ не пройти. Каждый изъ нищихъ считаетъ необходимымъ стать какъ-разъ передъ вами и показать вамъ -- или плечо съ какими-то дырьями, или грудь въ язвахъ, такъ именно, чтобы вы носомъ ткнулись въ эту прелесть. Обойдешь одного, другого, третьяго.-- наконецъ силъ не хватитъ. Въ Кастиліи есть спеціальныя лабораторіи для приготовленія уродовъ. Компрачикосы Виктора Гюго существуютъ тамъ до сей поры...

[]

   Чѣмъ ближе къ Линіямъ, тѣмъ больше и таможенныхъ -- и, Господи, что это за разбойничьи лица! Дубины и ножи шли бы имъ гораздо лучше, чѣмъ эти измятые и ветхіе мундиры. Въ толпѣ куліевъ они какъ разъ на своемъ мѣстѣ.
   Какое жалкое гнѣздо -- эти испанскія Линіи! Мазанки, бѣлая, мѣловая пыль; полуразвалившіяся одно и двуоконныя лачуги, понять пыль... Цѣлыя улицы хижинъ, сбитыхъ кое-какъ изъ досокъ. Кажется, вотъ-вотъ рухнутъ, не выдержавъ тяжести покрытыхъ лишаями черепицъ. Ни клочка зелени, о гибралтарскихъ цвѣтахъ и толковать нечего... Я думаю, таковы же были первые города, выстроенные испанскими и португальскими разбойниками въ Саваннахъ и пустыняхъ Америки... Сами по-себѣ, эти домишки жалки, но ихъ сверхъ того еще малѣйшій вѣтеръ заноситъ пескомъ... Какое-то уныніе царитъ здѣсь. На улицахъ -- нищіе и куліи. Испанія, впрочемъ, сказывается -- повсюду лавочки съ вывѣсками государственныхъ лотерей, разоряющихъ народъ, кабаки за кабаками. Вонъ какой-то трактиришко "Estrella". Оттуда слышатся пьяные голоса.
   -- Хотите войти? предлагаетъ мнѣ мой спутникъ.-- Вамъ это необходимо видѣть.
   Я перешагнулъ порогъ... Все загажено до послѣдней возможности. Въ углу -- точно дрова наброшены. Всматриваюсь -- одурѣвшіе отъ опіума куліи лежатъ въ повалку одинъ къ одному. Двое здоровыхъ испанцевъ подняли одного такого, свалившагося посреди комнаты, покачали и швырнули его въ тотъ же уголъ. Полураздѣтыя, грязныя испанки, съ какими-то сумасшедшими глазами... Одна рветъ съ себя платье, точно оно жжеть ее, другая, вывертываясь и присѣдая, изображаетъ передъ еще не потерявшими сознанія куліями -- "байле-фламенко", цыганскій танецъ... Вонъ одинъ гитано бренчитъ на гитарѣ, и передъ нимъ пляшетъ кулій. Какъ пляшетъ! Ничего болѣе омерзительнаго, унижающаго природу человѣка я не видалъ. Онъ то кидался на четверинки, то, хрипя и захлебываясь, скакалъ на одной ногѣ, то, какъ-то раскосивъ глаза, вертѣлся на мѣстѣ. И жалко его, и больно за эту страшную нищету, которая, вырвавъ бѣднягу съ далекой родины. забросила его сюда, въ безграничное униженіе. Я поторопился выйти: невыносимо, и прежде всего нельзя дышать!

[]

   Когда я прошелъ на другій улицы, онѣ оказались еще хуже. Какой-то подлый и смрадный адъ! Прежде было лучше. Въ настоящій видъ привели Линію куліи. Теперь даже контрабандисты не остаются въ ней. Слишкомъ ужъ отвратительно имъ, несмотря на ихъ нетребовательность! Мавры прежде останавливались здѣсь, но и ихъ выявили китайцы. Бродя по улицамъ, я нечаянно попалъ въ бѣдную и чахлую церковь, на фронтонѣ которой для украшенія были нарисованы часы. Внутри -- полинявшую статую Мадонны украшали только живыя лиліи. Мы разговорились съ священникомъ. Почтенный старикъ одинъ не хотѣлъ оставить своего убогаго храма. Ему было жаль развращенную и измученную паству.
   -- Вы знаете, кто приноситъ эти лиліи? указалъ онъ на цвѣты, всю эту церковь наполнявшіе своимъ нѣжнымъ ароматомъ.
   Богородица точно въ облакѣ бѣлыхъ лилій возносилась къ небу.
   -- Кто же?
   -- Да именно самыя несчастныя женщины, которыхъ вы только что видѣли въ тѣхъ ужасныхъ мѣстахъ. Если бы вы зашли сюда вечеромъ, вы бы были свидѣтелемъ, какими горькими, покаянными слезами плачутъ онѣ... Жизнь кого не ломаетъ, и въ то время, какъ человѣкъ по-уши въ грязь уйдетъ,-- сердце его все же благоухаетъ, какъ эти лиліи. Съумѣйте только во-время постучаться въ него.
   Мы низко склонились передъ именно "добрымъ пастыремъ", прощаясь съ нимъ и съ его церковью. Великолѣпные сборы Толедо, Бургоса и Севильи не растрогали меня такъ, какъ эта убогая церковь.
   Куліямъ тоже нелегко. Иначе не случались бы такъ часто самоубійства между ними.

[]

[]

VII.

   Дня черезъ три маленькій пароходикъ изъ Алхезираса отходилъ въ Сеуту.
   Мы еще ранѣе запаслись разрѣшеніемъ посѣтить ее. Въ городахъ, находящихся подъ военнымъ управленіемъ, на все нужно спеціальное "permis". Испанцы еще несноснѣе и подозрительнѣе англичанъ. У этихъ въ Гибралтарѣ есть хотя укрѣпленія, а, спрашивается, что такое нужно такъ старательно прятать въ Сеутѣ? Президію съ каторжниками или жалкія батарейки съ орудіями, изъ которыхъ стрѣляли еще при Филиппѣ II, что-ли? Лучше всего то, что дѣйствительно превосходныя орудія въ Кадиксѣ караулитъ какая-то баба съ хворостяной и то днемъ, а ночью на широкихъ платформахъ крѣпости, гдѣ шатается до утра праздный народъ, они остаются безъ призора. Заклепать ихъ ничего не стоитъ желающимъ.
   Можетъ быть, я потому именно и вынесъ изъ Сеуты такое отвратительное впечатлѣніе, что ужъ очень доняли насъ тамъ всякія формальности. Гибралтарскій проливъ, этотъ Ламаншъ Средиземнаго моря, качалъ такъ, что даже быки, которыхъ посылали въ Сеуту, страдали морского болѣзнью; я ужъ не говорю о двуногихъ, которые всѣ эти четыре-пять часовъ пролежали въ повалку. Одна дама, ѣхавшая къ мужу, офицеру сеутскаго гарнизона, несмотря на ожидавшія ее радости свиданія, до того была измучена, что настоятельно потребовала у капитана выбросить ее въ воду. Я думаю, онъ былъ бы радъ сдѣлать это со всѣми пассажирами, надоѣвшими ему до послѣдней степени. Съ нами слѣдовало нѣсколько офицеровъ. Бѣдняги были очень печальны. Еще бы: жизнь ихъ не лучше жизни каторжниковъ. Видѣть передъ собою вѣчно одни пески да голыя скалы, а вмѣсто испанскихъ дамъ -- уродливыхъ берберокъ не особенно пріятно. Прибавьте къ этому скверную пищу и отвѣтственную службу президій, и вы поймете уныніе молодежи.

[]

[]

   Какъ прежде у подножія Кальпе стояла церковь Nuestra Senora de Europa, такъ у подножія Абилы существуетъ до сихъ поръ старинный храмъ Nuestra Senora de Africa. Онъ былъ воздвигнутъ еще при Юстиніанѣ, возобновленъ португальцами, завоевавшими было Сеуту въ XV вѣкѣ, но не очумѣвшими удержать ее за собою. Ни одинъ мореходъ не проплывалъ мимо, чтобы не остановиться и не склонить колѣнъ передъ Богородицей Африканской. Она сама, роскошно одѣтая, но испанскому обычаю, въ шелкъ, атласъ и парчу, величаво сидитъ, держа на колѣняхъ безжизненное тѣло снятаго со креста Сына. Въ одной рукѣ у Дѣвы оливковая вѣтвь. По поводу этой вѣтви разсказываютъ здѣсь слѣдующее: Донъ Хуанъ I Португальскій взялъ Сеуту въ 1416 году. Онъ предложилъ охранять ее и управлять этимъ мѣстомъ нѣсколькимъ офицерамъ, колебавшимся принять подобную миссію. Тогда онъ обратился къ бравому Педро де-Менесесу, у котораго въ этотъ моментъ была въ рукахъ вѣтка дикаго оливковаго дерева.
   -- Я клянусь вамъ, государь, одной этой вѣткой удержать въ повиновеніи всѣхъ каналій-мавровъ, отвѣтилъ рыцарь.
   И съ тѣхъ поръ она сдѣлалась офиціальнымъ жезломъ всѣхъ губернаторовъ португальскихъ въ Сеутѣ. Только въ 1744 г. ее передалъ въ церковь, прямо въ руки Богородицѣ, во время чумы, донъ Педро де-Варгасъ-Мальдонадо. Губернаторъ, обезсилѣвшій въ борьбѣ съ ужасною эпидеміею, такимъ образомъ, поручалъ управленіе и охраненіе города св. Дѣвѣ. Легенда разсказываетъ, что чума тотчасъ же прекратилась. Тутъ же въ Сеутѣ великій португальскій поэтъ, авторъ "Луизіады" -- Камоэнсъ, потерялъ въ битвѣ съ маврами глазъ...
   Крѣпость стоитъ именно на второмъ Геркулесовомъ столбѣ -- Абилѣ. Мы съ трудомъ, подъ страшнымъ зноемъ, добрались туда для того, чтобы узнать о совершенной несостоятельности даннаго намъ "спеціальнаго" разрѣшенія осмотрѣть Сеуту. Оказалось, что для крѣпости надо спеціальнѣйшее, а для президій -- еще какое-то особенное, уже самое спеціальное. "Но если оно у васъ и будетъ, мы все таки не покажемъ вамъ президій", предупредили насъ господа начальство. Впрочемъ, мы не жалѣли о потраченномъ трудѣ. Видъ пролива отсюда былъ еще изумительнѣе, еще грандіознѣе, чѣмъ съ Кальпе. Всѣ Сіерры южной Испаніи передъ нами развернули свои дивныя вершины. Кристобалъ, Ронда, Невада, Альнухара и десятки другихъ выступали по очереди, заслоняя горизонтъ. Между ними и мрачными берегами Африки весь Гибралтарскій проливъ, точно пролетая надъ нимъ, вы видите съ громадной высоты, со всѣми его бухтами, заливами, мысами, съ безчисленными городами и селеніями. Горы Африки, когда вы обращаетесь къ нимъ, въ торжественномъ величіи кажутся еще громаднѣе и причудливѣе. Вонъ угрюмый выступъ Рифа, близъ Тетуана, направо крутая масса Обезьяньихъ горъ и, наконецъ, непроходимый отвѣсный барьеръ Сіерры Бульонесъ, пугающей воображеніе зловѣщей красотою, ужаснымъ, въ полномъ смыслѣ слова, великолѣпіемъ. И какъ это тонетъ въ призрачномъ синемъ свѣтѣ, какъ ярки краски на всемъ, какъ строго небо и воздушны очерки далекихъ береговъ!..

[]

   Мы осмотрѣли здѣсь почти уже изгладившіяся развалины или, лучше, слѣды развалинъ древней римской крѣпости, стоявшей около нынѣшней цитадели Сеуты. Полюбовались издали на парочку испанскихъ часовыхъ, наблюдающихъ съ небольшой башни, впрочемъ, господствующей надъ всей окрестностью, "за движеніями мавровъ и за кораблями, плывущими мимо", заглядѣлись на разстилающійся внизу плоскокровельный городъ, только и красивый, что издали. Вблизи, это -- самое скучное и самое печальное изо всѣхъ извѣстныхъ мнѣ испанскихъ поселеній. Спустившись въ самый городъ, мы, разумѣется, тотчасъ же затерялись было въ его узкихъ, кривыхъ, запутанныхъ и скверно вымощенныхъ улицахъ. Слава Богу, что судьба послала намъ браваго фельдфебеля, выручившаго изъ бѣды, ибо берберы, къ которымъ мы обращались, или не понимали, или не хотѣли понять насъ.
   Заживаться было нечего. Меня ожидали Марокко съ Тангеромъ и Тетуаномъ. Тангеръ я помнилъ по первой своей поѣздкѣ туда. Тетуанъ, но разсказамъ путешественниковъ, былъ еще интереснѣе. Чтобы попасть въ Тангеръ, надо было сначала вернуться въ Гибралтаръ за оставленными тамъ вещами. Когда пароходъ нашъ подходилъ къ англійской твердынѣ, со всѣхъ верхнихъ ея батарей гремѣли пушки. Оказалось, что были именины королевы Викторіи. Мы столько наслушались объ этомъ салютѣ, что ожидали чего-то необыкновеннаго. Мы ужъ насчитали тридцать выстрѣловъ, дымъ отъ которыхъ вырывался изъ черныхъ отверстій, пробитыхъ въ скалахъ, и вслѣдствіе тяги воздуха возвращался обратно. Потомъ наступило молчаніе,-- вѣрно это только прелюдія? соображали мы. Ждемъ-ждемъ,-- на Гибралтарѣ полное молчаніе...
   -- Развѣ больше ничего не будетъ? спрашиваемъ у капитана парохода.
   -- На этотъ разъ -- ничего. Англичане берегутъ порохъ.
   -- Зачѣмъ?
   -- На случай войны съ Россіей! разрѣшилъ онъ наше недоумѣніе.
   На другой день, когда мы вышли въ море, поднялась буря. Я едва держался на небольшомъ пароходѣ испанской компаніи, да и то долженъ былъ схватиться руками за мачту. Грохотъ кругомъ стоялъ невообразимый. Небо и море точно по очереди глушили меня. То гремѣло одно, то бѣшенымъ ревомъ покрывало грозу другое. Въ туманѣ едва были видны скалы берега. Онѣ то показывались, то исчезали. Капитанъ смотрѣлъ на нихъ недовѣрчиво. Еще бы! Унесетъ туда,-- погибло все: и судно, и люди. Въ этой Сіерра-Вульонесъ не было пристанища нигдѣ. Она изъ самыхъ безднъ океана поднималась отвѣсною стѣною.
   
   Безпредѣльное, темное море,
   Береговъ каменистыхъ извивы,
   Цѣлый день на кипящемъ просторѣ
   Своевольнаго вихря порывы.
             Гнѣвный ревъ налетающей бури,
             Грохотъ волнъ, разбѣжавшихся въ кручи,
             И порою улыбка лазури
             Сквозь гремучія, черныя тучи.
   То стремительныхъ молній удары,
   То палящаго солнца сіянье,
   И на волнахъ въ полморя пожары,
   И на скалахъ лучей трепетанье.
             По опять набѣгающей тучи
             Безконечныя тѣни ложатся,
             Разметавъ свои гривы о кручи,
             Яро гнѣвныя волны дробятся...
   Ураганъ, проносящійся снова,
   Бездны моря бездонныя будитъ,--
   И сквозь громъ всемогущее слово
   Въ этомъ хаосѣ слышно: "да будетъ!"
   
   Пароходъ еще полчаса боролся, и мы должны были вернуться назадъ, подъ защиту фантастическихъ утесовъ Гибралтара.

[]

ВЪ КРАЙ СКАЗКИ
(НА ПАРОХОДѢ ВЪ МАЛАГУ)

   "Въ Малагѣ миража не отличить отъ дѣйствительности, сна отъ яви, правды отъ лжи. Финикіяне на своихъ судахъ подъ пестрыми парусами занесли сюда яркую сказку Востока -- она живетъ здѣсь и даетъ пышные ростки".

Хосе Агиляръ.

[]

   Алхезирасъ, когда я на этотъ разъ готовился опять его оставить -- весь такъ и кипѣлъ. Готовилась "коррида", быки для нея были доставлены маркизомъ Гандуль изъ Севильи, мальчишки орали во всю, распродавая пестрыя программы. Обѣщали самаго Маццантини -- " лучшаго вѣто время тореро, и все, что только дышало въ этомъ андалузскомъ Царевококшайскѣ -- ни о чемъ больше не думало, не пѣло, не говорило. Женщины вытаскивали пестрыя, вышитыя цвѣтами шали (паньолонъ), нарядные костюмы самыхъ яркихъ колеровъ, кружевныя черныя и бѣлыя мантильи и готовились "доказать англичанамъ", какія у испанокъ изумительныя ножки. Въ старыхъ прокисшихъ дворцахъ обѣднѣвшія дворянскія семьи -- вывѣтривали торжественныя черныя платья, въ которыхъ еще ихъ пра-прабабушки являлись на чопорные балы Филипповъ, Карловъ и Фердинандовъ. И въ этотъ-то знаменательный день я готовился ѣхать въ Малагу... Алхезирасъ -- своего рода Капуа. Тутъ, пожалуй, и совсѣмъ останешься. Вѣдь случилось же съ шотландцемъ-художникомъ, который не только остался, но и забылъ англійскій языкъ. Даже навахою владѣетъ, какъ настоящій baratero!.. Такъ его передѣлала одна очаровательная soledad. А вѣдь здѣсь такихъ точно насѣяно!..

[]

   -- Готовы ли вы!? нервно кричитъ мнѣ съ улицы нашъ алхезирасскій консулъ, юркій и вѣчно возбужденный Рафаэль Муро.-- Какъ? Нѣтъ?! О чемъ же вы думаете?.. Вѣдь пароходъ пришелъ... Слышите, еще какъ пришелъ. Онъ не станетъ ждать васъ. Смотрите -- опоздаете.
   О чемъ я думалъ?.. Въ самомъ дѣлѣ, о чемъ я думалъ? Вѣрнѣе, ни о чемъ. Я стоялъ на балконѣ. Направо, въ Атлантическомъ океанѣ, за выступами Тарифы, въ пурпурѣ и золотѣ царственно закатывалось солнце. Налѣво, съ Средиземнаго моря, голубая,- прозрачная, мечтательная, окутавшаяся въ мистическія тѣни, съ задумчивыми звѣздами въ ихъ складахъ, робко подходила андалузская ночь... Пахло лиліями и цвѣтами апельсинныхъ деревьевъ. Изрѣдка, лѣниво просыпаясь, на легкихъ крылахъ доносилъ ко мнѣ вѣтеръ тонкій и нѣжный ароматъ акаціи... О чемъ я думалъ?.. О чемъ же было думать, когда въ таинственномъ сумракѣ мирадоровъ слышались струны гитаръ и, то вздрагивая, то замирая, то разгораясь и улетая въ бездонную высь этого почти африканскаго неба, страстно и ласково звучали влюбленныя, тоскующія я молящія пѣсни... О чемъ же было тутъ думать?..
   -- Скорѣе, скорѣе... Торопитесь! кричалъ мнѣ все тотъ же неугомонный Рафаэль Муро.-- Вонъ Хосе и Пако явились за вашими вещами.
   -- А если я не хочу? вдругъ пришло мнѣ въ голову.
   -- То есть, чего не хотите? съ недоумѣніемъ, совсѣмъ по-собачьи поднялъ онъ голову вверхъ, во всѣ глаза глядя на меня.
   -- Уѣзжать отсюда?
   -- Сколько же вы думаете остаться? Слѣдующій пароходъ будетъ черезъ недѣлю.
   -- Ни черезъ недѣлю, ни черезъ мѣсяцъ, ни черезъ годъ... А такъ останусь здѣсь на всю жизнь -- вотъ на этомъ самомъ балконѣ, и буду слушать, какъ звенятъ гитары и какъ поетъ Карменчита...
   Рафаэль Муро съ недоумѣніемъ развелъ руками. Правду сказать, мнѣ такъ хотѣлось, чтобы капитанъ "Новой Валенсіи" потерялъ терпѣніе и, приказавъ дать третій свистокъ, повернулъ мимо Гибралтара къ выходу изъ залива... Въ самомъ дѣлѣ, какъ было разстаться съ этою августѣйшею скалою, которую англичане, какъ муравьи, пронизали безчисленными ходами или, какъ пчелы, обратили въ какой-то сотъ съ ячейками, откуда зіяютъ на весь Божій міръ безчисленныя пасти орудій. Именно теперь жалко было покидать ее. Вся она поднималась изъ океана въ багрянцѣ и позолотѣ засыпавшаго дня. На самой высотѣ ея, на головокружительномъ взлетѣ дикаго камня, святотатственно пронизывавшаго небо, пламенно сіялъ послѣдній прощальный поцѣлуй солнца... Сверху внизъ, складками бархатной мантіи, прихотливо ложились лиловыя тѣни... Бѣлый городъ, съ чудными аламедами, уходилъ въ потемки. Я, можетъ быть, такъ и остался бы. Три парохода уже пропустилъ такимъ образомъ, но Рафаель Муро поступилъ энергически. Онъ приказалъ Хосе и Пако, двумъ честнымъ контрабандистамъ (въ Испаніи самые честные люди -- контрабандисты), забрать мои вещп. Я невольно послѣдовалъ за ними.
   -- Такъ бы я и позволилъ вамъ остаться? ворчалъ Муро.-- Кажется, вмѣстѣ условились ѣхать и въ Малагу, и въ Велесъ, и въ Антекеру, и въ Ронду, и въ Гренаду... и онъ запыхался даже, перечисляя эти города.
   -- Постойте, постойте... Я убѣжденъ, что вы отлично знаете испанскую географію. А не хотите ли вы направиться со мною вмѣстѣ въ Царевококшайскъ и Козьмодемьянскъ?
   -- Que es? Que es eso? (Что это такое?)
   -- Города государства, представителемъ котораго вы имѣете честь быть.
   -- Это тамъ!... Въ Азіи? за Китаемъ?..
   -- Нѣтъ, за Японіей и Курильскими островами.
   -- Я такъ и думалъ, успокоился онъ:-- Россія куда-то далеко идетъ въ томъ направленіи...

[]

   Когда мы отвалили отъ берега, море все свѣтилось уже подъ ударами веселъ. Точно брызги голубого пламени разлетались отъ нихъ во всѣ стороны. То же голубое пламя сбѣгало но нимъ, когда гребцы подымали ихъ изъ воды. Огнистая струя змѣилась за нами, а весь бѣлый городъ, казалось, сбѣгался въ кучу, чтобы въ послѣдній разъ взглянуть на меня... "Аddios!" крикнулъ я ему. Должно быть меня услышали оттуда, потому что съ берега донеслось: "Ustedesestaubien!" и Рафаэль Муро расхохотался. Потомъ еще разъ послышалось: "Buen viage, buen divertimento!"
   -- Вы угадываете, кто это?..
   -- Карменчита? засмѣялся я тоже.
   -- Да... Вы здороваго павлина ощипали у нея подъ окномъ.
   -- Положимъ, это вы врете... Въ мои года pelar la pava -- довольно смѣшное занятіе {Pelar la pava -- ощипывать павлина, а въ переносномъ смыслѣ: ухаживать, волочиться.}.
   -- Однако, вчера и третьяго дня васъ видѣли у нея подъ окнами.
   -- Еще бы! Она пѣла,-- я слушалъ. И не одинъ... потому что за угломъ, кажется, и вы присутствовали.
   -- Полагаю! За все время, какъ я состою вашимъ консуломъ въ Алхезирасѣ, вы здѣсь первый русскій. Вы, такъ сказать, мое raison d'être... Только съ вашимъ прибытіемъ я понялъ, для чего существую на свѣтѣ; ясное дѣло -- я долженъ былъ уцѣпиться за васъ и держаться... Вы для меня и для всего города были неопровержимымъ доказательствомъ того, что Россія дѣйствительно существуетъ на свѣтѣ и, слѣдовательно, я дѣйствительно консулъ, дѣйствительно существующаго государства.
   Я совершенно не замѣтилъ, какъ надъ нами выросло какое-то громадное черное чудовище. Цѣлая гора посреди залива. Наша лодка рядомъ казалась щепочкой съ четырьмя жалкими козявками на ней.
   -- Что вы, чортъ возьми вашу милость (listed), заставляете васъ ждать! послышался съ палубы недовольный голосъ.
   -- Потише, потише, сеньоръ-кавалеро! Я представитель великой державы! встопорощился Рафаэль Муро.
   -- А я сама эта держава! продолжалъ я въ томъ же тонѣ.
   Наверху расхохотались, и между нами разомъ установились наилучшія отношенія... "Новая Валенсія" оказалась великолѣпнымъ пароходомъ компаніи Лопесъ (la compania de Segovia), а ея капитанъ прелюбезнымъ малымъ. Онъ каталонецъ -- и на всѣмъ свѣтѣ ненавидитъ только кастильцевъ и прѣсную воду, питаетъ нѣжнѣйшую страсть къ хересу и манцанильѣ и, несмотря на громадную черную бороду, поетъ такимъ сладкимъ фальцетомъ всевозможныя "малагеньи", что насмѣшливый французъ коммивояжеръ не упустилъ освѣдомится у него, вѣжливо приподнимая шляпу:
   -- Не были ли вы прежде папскимъ пѣвчимъ въ Ватиканѣ?
   -- Нѣтъ! И капитанъ еще вѣжливѣе откинулъ свое сомбреро:-- папскимъ пѣвчимъ я не былъ никогда, но отлично дерусь на навахахъ и, если вашей милости (usted) это нравится, могу немедленно доказать вамъ это.

[]

   Комми благоразумно стушевался и до утра не выходилъ изъ каюты.
   Въ качествѣ "великой державы", меня было помѣстили въ дамскую каюту. Она была громадна; воздуху сколько угодно.Я обрадовался: никакая морская болѣзнь не пугала здѣсь. Но, увы, не успѣли мы отчалить, какъ съ Гибралтара крошечный пароходъ доставилъ къ намъ партію скалозубыхъ и краснолицыхъ англичанокъ. Увидѣвъ меня въ своемъ царствѣ, онѣ подняли гвалтъ и притомъ такими голосами, предъ которыми фальцетъ капитана являлся пѣніемъ райской птицы, если она только поетъ. Мнѣ не долго удалось остаться на высотѣ положенія, и на сей разъ гордый Альбіонъ, въ лицѣ несомнѣнныхъ весталокъ, одержалъ побѣду надъ Россіей. Я отступалъ съ честью, но ни однимъ словомъ не выдалъ друга своего Рафаэля Муро, который въ этой же каютѣ уже благоразумно лежалъ въ постелѣ. Природа еще не выростила на его красивомъ лицѣ бороды, усы онъ брилъ и вечеромъ сошелъ за даму.
   Предоставляю фантазіи читателя нарисовать картину утренняго пробужденія англичанокъ...
   -- Почему же вы не ушли оттуда? вѣроятно, изъ зависти, добивался я у него.
   -- Во-первыхъ, не меня гнали оттуда, оправдывался онъ,-- а во-вторыхъ, могу васъ увѣрить, это было весьма занимательно!..
   "Новая Валенсія" медленно обогнула Гибралтаръ. Мрачныя скалы, ихъ отвѣсы, въ лазуревыхъ сумеркахъ ночи, казались еще громаднѣе и угрюмѣе. Пароходъ, какъ муравей, ползъ мимо. Становилось безотчетно страшно... Вотъ, вотъ надвинутся и раздавятъ... Башня въ высотѣ, ея не видно. Мигаетъ только утонувшій въ небесахъ огонекъ ея. Чуть намѣчиваются легкіе и полувоздушные берега Испаніи. Кажется, потянетъ вѣтерокъ и унесетъ ихъ... Африканскіе утесы -- только разъ проступили и опять ушли прочь. Цѣлый океанъ катился подъ ноги нашему пароходу, и онъ величественно приподымался передъ нимъ, будто изъ вѣжливости не желая топтать такія красивыя, гордо выгибавшіяся, словно дышавшія полною грудью волны. Звѣзды разгорались ярче и ярче; задумчивѣе и призрачнѣе становилась ночь. Млечный Путь сіялъ въ ея лазури и отражался въ морѣ. Иной разъ съ земли струилось полное аромата дыханіе полей, точно нѣжный локонъ, лаская, касалось лица и уносилось дальше -- къ невидимымъ отсюда утесамъ загадочнаго Марокко. Не вѣрилось, что этотъ же вѣтерокъ сегодня утромъ чуть было не растрепалъ "Новую Валенсію". Точно потерявъ силу, онъ старался теперь зачаровать недавнюю жертву... Рядомъ со мною обрисовался на палубѣ стройный и граціозный силуэтъ. Я вглядѣлся -- изъ второго класса пришла настоящая алхезирасская "морена" {Morena -- темнокожая, того цвѣта лица, который при вечернемъ освѣщеніи кажется золотымъ.}. Смуглая... Такая смуглая, что ея лицо слипалось съ сумерками ночи и пропадало въ немъ, и только яркіе, большіе, продолговатые глаза пылали и свѣтились на немъ, сосредоточивая въ себѣ всю жизнь, всю неутомимую жажду счастья, всю тоску и радость страстнаго и красиваго тѣла... Я посторонился даже... Эти глаза жгли -- какъ жгетъ огонь и, только всматриваясь въ нихъ, я понялъ андалузскую пѣсню, которая, описывая такую же морену, говоритъ:
   
   У нея во тьмѣ очей
   Будто молніи родятся...

[]

   Мы, впрочемъ, не долго любовались молча этою ночью, ея звѣздами и моремъ. Какъ только изъ-за испанскихъ береговъ краснымъ полымемъ выступила луна, на палубѣ оказался цѣлый кружокъ пассажировъ. Я взглянулъ сквозь окно въ каютъ-компанію, тамъ неподвижныя, какъ изваянія, сидѣли англійскія дѣвы... Зато испанцы забрались наверхъ, откуда-то появилась гитара, кастаньеты, кто-то козломъ запѣлъ пѣсню и самъ расхохотался надъ собою, другой подхватилъ этотъ же напѣвъ, съ тѣмъ же успѣхомъ, и до насъ донесся мелодичный смѣхъ съ той стороны, гдѣ стояла замѣченная мною "морена". Молодежь смолкла на минуту, но только на минуту. Какой-то юноша нервно провелъ по струнамъ гитары. Онѣ точно вздохнули, но такъ, что этотъ вздохъ казался каждому вылетѣвшимъ изъ его груди... Вздохнули еще разъ, замерли гдѣ-то далеко и опять проснулись тамъ же... Все ближе и ближе къ намъ. Въ сердце просятся, точно стучатся въ него: отворись же!.. Будто повинуясь ихъ зову, красавица медленно подошла къ намъ и сѣла. Тихо, словно про себя, запѣлъ юноша чудесную пѣсню, такую, какую во всю жизнь потомъ не забудешь... Года пройдутъ, голова посѣдѣетъ, а въ безсонную ночь вдругъ опять слетитъ она къ твоему изголовью и пахнетъ на тебя молодостью, счастьемъ далекаго, далекаго былого... Мы всѣ слушали ее, какъ очарованные, слушала и морена, и я видѣлъ, какъ высоко подымалась ея грудь, какъ нѣжнѣе и нѣжнѣе, словно лилія на длинномъ стеблѣ, опускалась ея головка... Подъ конецъ она, вся блѣдная, схватилась за сердце, точно боясь, чтобы оно не разбило у нея грудную клѣтку... должно быть, до боли заколотилось. Когда пѣсня въ тѣхъ же вздохахъ струнъ умерла, мы долго молчали. Никому не хотѣлось нарушать этой поэтической грусти, невидимо вѣявшей на насъ легкими крылами...
   -- Сеньорита, beso sus pies (цѣлую ваши ножки), вѣрно поетъ тоже?..

[]

   Она подняла на спрашивающаго мерцающіе глаза; дѣйствительно, въ ихъ мракѣ могутъ рождаться молніи! Не ожидая ея отвѣта, онъ продолжалъ.
   -- Сеньорита изъ Алхезираса... изъ города цвѣтовъ и красавицъ?.. Изъ города, гдѣ многіе похоронили сердце... гдѣ контрабандисты, подъ окнами своихъ избранницъ, поютъ такія сладкія пѣсни... и онъ вдругъ опять тронулъ струны и тихо запѣлъ:
   
   "Долго сердце мое тосковало,
   И оставило клѣтку свою,
   Улетѣло, какъ птичка, и пало
   Прямо въ грудь, Херомита, твою...
   
   Не успѣлъ еще затихнуть его голосъ, какъ "morena", вся вспыхнувши, отвѣтила подъ страстный ропота его гитары:
   
   "И мое -- изболѣло, томилось...
   Не отдамъ твоего... Но, любя,
   Я свое тебѣ брошу, чтобъ билось
   Сладко, сладко-въ груди у тебя!..."
   
   Тихій восторженный шепотъ донесся до ея слуха. Она, уже не ожидая просьбы, взяла гитару...
   -- Синьориту въ Алхезирасѣ называютъ лиліей, -- спойте намъ о самой себѣ.
   -- То-есть о лиліяхъ? лукаво улыбнулась она.
   -- Да... о лиліяхъ... Лиліи Алхезираса -- лучшія лиліи въ мірѣ. Онѣ брошены съ неба самой Мадонною въ отвѣтъ на пламенную молитву святого...

[]

   Нужно было самому слышать прекрасный голосъ, видѣть чудное личико, дышать теплымъ воздухомъ испанской ночи подъ ея яркими звѣздами, чтобы понять, сколько очарованія было въ пѣснѣ.
   А ночь теплилась задумчивая и прекрасная, мѣсяцъ стоялъ уже высоко надъ тихими ласкавшимися, влюбленными волнами. Скоро подъ его пристальнымъ взглядомъ изъ сумерокъ выдвинулись и въ грозномъ величіи облегли южный край горизонта угрюмыя скалистыя вершины Тетуана, Мелилы и Сеуты... Море все также катилось подъ носъ нашему пароходу; изрѣдка встрѣчались намъ другіе, и въ лазурномъ царствѣ ночи медленно проплывали мимо насъ ихъ желтые и красные огни... Я взглянулъ на звѣзды. О, какъ далека Полярная!.. Такъ далека, что ее едва отличншь на сѣверѣ. Зато на югѣ горятъ новыя созвѣздія, къ которымъ не привыкли глаза... Луна писала на извивахъ волнъ золотистыми лучами, и не луна даже, а вѣтеръ работалъ этимъ золотымъ лучомъ... Риѳмованныя строки сами навертывались, въ эту ночь и думалось стихами!
   
   Голосъ смолкъ, затихли струны...
   Вѣтерокъ прохладой дышетъ
   И загадочныя руны
   На волнахъ лучами пишетъ.
             Ихъ звѣзда нетерпѣливо
             Съ высоты прочесть желаетъ,
             Съ дрожью смотритъ... Но ревниво
             Вѣтеръ снова ихъ смываетъ.
   Вѣтеръ, кажется, боится,
   Что и я читаю руны,
   И притихъ, замолкъ, таится,
   И опять рокочутъ струны.
   
   -- Правда, ничего нѣтъ прекраснѣй моей родины? восторженно обратился ко мнѣ какой-то бородачъ, котораго до сихъ поръ я и не видѣлъ на пароходѣ. Онъ былъ высокъ, худъ и, казалось, могъ складываться, какъ англійскій футъ.-- Правда, нѣтъ ничего прекраснѣе моей родины?
   -- Всякая родина прекрасна ея дѣтямъ! отвѣтилъ я.
   -- Я двѣнадцать лѣтъ не былъ дома. Уѣхалъ въ Южную Америку молодымъ и сильнымъ бѣднякомъ, а возвращаюсь старымъ и больнымъ милліонеромъ. Въ Аргентинской республикѣ, знаете, легко даются деньги и желтая лихорадка. Не знаю даже, что легче. Думаю, что воздухъ моей Андалузіи исцѣлитъ меня. Вы помните, что говоритъ Паласіо? {Знаменитый испанскій поэтъ.}
   
   -- Впала грудь, болитъ, чуть дышитъ,--
   Ободрись, полуживой,
   Возвращайся въ край родной
   Онъ, какъ мать, тебя услышитъ...
   
   Бѣдный забылъ окончаніе этой строфы, я ее помнилъ и мысленно за него продолжалъ:
   
   Встрѣтитъ ласкою святой
   И... доскою гробовой!..."

[]

   Съ моимъ новымъ знакомымъ не согласенъ былъ только нашъ пароходный поваръ, громадный негръ изъ Кубы, который все время когда не возился съ печами и кастрюлями, плясалъ на потѣху матросамъ на бакѣ, неистово щелкая кастаньетами и отбивая такую дробь пятками босыхъ ногъ, что ей позавидовали бы знаменитые бранденбургскіе его величества короля прусскаго барабанщики... Можно было подумать, что старому (странны были сѣдые волосы на черномъ лицѣ!) и безобразному негру за это платятъ большія деньги. Онъ могъ плясать часъ, два, три -- сколько угодно.
   -- Mi gus ta el baile! {Люблю плясать.} оскалилъ онъ зубы на наши недоумѣвающіе взгляды. Вѣроятно, оттого было такъ скверно все, что выходило на кухнѣ изъ его рукъ.
   -- Въ Испаніи мнѣ не нравится, объяснялъ онъ намъ. Это страна -- рыбъ. То ли дѣло у насъ на Кубѣ. Тамъ у людей огонь въ жилахъ... Тамъ и поютъ, и пляшутъ вволю, никому это не странно... И никто не смѣется надъ бѣднымъ негромъ. У меня тамъ есть жена, и она носитъ красную шаль, желтую шляпу и бѣлыя перчатки, какъ настоящая сеньора...
   Часа въ три ночи въ лазурной дали показался бѣлый призракъ...
   -- Малага -- "la bella"! восторженно крикнулъ возвращавшійся домой андалузецъ.
   Я старался всмотрѣться, но пока ничего видно не было. Призракъ проступалъ и пропадалъ опять. Оставался на мѣстѣ только стройный силуэтъ и желтый огонь бѣлаго маяка...
   -- Малага -- "la bella"!.. Капитанъ, сеньоръ-кабальеро, я сейчасъ, сейчасъ на берегъ.
   -- Нельзя... Только утромъ пріѣдетъ санитарная комиссія и тогда можете!..
   Поднималась качка, я ушелъ въ каюту...
   -- Мы васъ утѣшимъ и за потерею дамской каюты дадимъ вамъ матримоніальную! смѣялся капитанъ.
   -- Развѣ у васъ есть и такая?
   -- Еще бы, у андалузцевъ обыкновеніе медовый мѣсяцъ проводить на пароходѣ.
   -- Прекрасное обыкновеніе!
   -- Волны усиливались. Я спалъ какъ въ древности спали боги, хотя у боговъ, вѣрно, не полагалось ногамъ быть выше головы, иначе они бы немедленно приказали Нептуну успокоить неугомонныхъ Нереидъ и не такъ уже убаюкивать боковою качкой. Тѣмъ не менѣе, когда свѣтозарный Фебъ вывелъ коней -- лакей не могъ меня добудиться, а когда это ему наконецъ удалось, не безъ помощи нѣкоторыхъ энергическихъ средствъ, и я вышелъ на палубу, на ней, увы, не было уже ни кадиксанской красавицы-морены, ни вчерашнихъ пѣвцовъ, и только одинъ негръ изъ Кубы на бакѣ отбивалъ пятками бранденбургскую дробь... Зато передо мною... но что было передо мною, о томъ въ слѣдующей главѣ.

[]

   

МАЛАГА
"LA BELLA)
(ПОСЛѢДНІЯ ВПЕЧАТЛѢНІЯ)

"Зимою вспомни о Малагѣ и тебя издали согрѣетъ ея солнце".
Кампоаморъ.

[]

[]

I.

   Грезилась ли вамъ когда-нибудь такія сны, что послѣ пробужденія невольно смыкаешь глаза съ тайною надеждой, авось призраки вернутся во всей своей поэтической яркости и мечтательной прелести? Случалось ли вамъ даже злиться на солнце яркаго дня, зачѣмъ оно смѣнило чудную ночь и разогнало ея сквозные миражи, ея сказочныя видѣнія. Такое именно видѣніе въявь было предо мною... Я забылъ, что меня ждетъ лодка внизу, что Рафаэль Муро бѣгаетъ теперь по берегу и бѣсится, какъ одержимый, на мою медленность. Бѣдному не везло сегодня. Онъ только-что выдержалъ битву съ англичанками, неожиданно открывшими его въ дамской каютѣ и изгнавшими его изъ рая -- одѣваться въ коридоръ. Изъ моей памяти изгладилась даже морена, пѣвшая такія сладкія пѣсни, вся вчерашняя ночь, лазурная, прозрачная, задумчивая, отошла куда-то передъ дивнымъ городомъ, къ которому, тихо набѣгая, нѣжно ластились кобальтовыя волны Средиземнаго моря. Стоя передъ нимъ, я не понималъ: отчего только Давильеръ нашелъ для него настоящія краски, почему эта Малага, именно "la bella", встрѣчала такое равнодушіе у остальныхъ путешественниковъ, изъ которыхъ даже сантиментальный де-Амичисъ, всю Испанію изобразившій въ слишкомъ высокомъ діапазонѣ, посвятилъ ей всего три странички, да и въ тѣхъ обругался! Давильеръ ѣздилъ съ Густавомъ Доре и на немъ отразился вкусъ и пониманіе художника. Русскіе туристы о Малагѣ не говорили ничего или отзывались вскользь, а между тѣмъ это оригинальный уголокъ Пиренейскаго полуострова -- своеобразно красивый и совсѣмъ не похожій на другіе испанскіе города.
   Нужно зажмурясь представить себѣ голубой свѣтъ, много голубого свѣта, цѣлую бездну лазури... бездну лазури вверху, внизу, по сторонамъ, впереди и позади. Въ ней все тонетъ, изъ нея все проступаетъ, чтобы опять въ ней растаять. Это такая лазурь, что, кажется, она сама по себѣ каждымъ атомомъ свѣтится и блещетъ. Правда, солнце ярко, преувеличенно ярко, но начинаешь вѣрить: потухни и оно -- этотъ воздухъ будетъ самъ сіять. Море совсѣмъ сказочное. На страшной глубинѣ видишь его дно до мелочей, до какихъ-то безобразныхъ пьевръ, распускающихъ и съеживающихъ въ немъ студенистыя щупальцы. И оно, это море, такое же лазурное, такое же самосвѣтящееся... Городъ на берегу -- городъ и въ морѣ. Весь отразился -- каждой башней, каждымъ окномъ и балкономъ. Впереди сотни мачтъ. Снасти переплелись паутиною; въ этой паутинѣ колышутся флаги, точно разноцвѣтныя бабочки бьются нестрыми крыльями. Направо высота, на ней бѣлая башня и бѣлая стѣна, стройная, красивая, цѣльная, цѣльная вмѣстѣ съ этой горой и этимъ городомъ внизу. Зубцы башенъ тонко рисуются въ синевѣ неба. Это Castillo de Gibralfaro, но испанцы называютъ ее просто арабскимъ именемъ альказаръ. Городъ, прислонившись къ амфитеатру горъ, весь благоговѣйно распростерся у ногъ царственнаго собора. Мнѣ кажется, что всѣ бѣлые, высокіе дома не могутъ выйти изъ-подъ тѣни величавой базилики. Она всѣмъ силуэтомъ властвуетъ надъ Малагой... Гуадальфаро вверху и соборъ внизу... Альказаръ -- очень старъ, старъ, какъ и самый городъ. Малагу построили финикіяне; они же соорудили и главную башню замка. Скептики, оспаривая это и отрицая финикіянъ, все же приписываютъ основаніе города и Гибральфаро греческимъ колонистамъ. Во всякомъ случаѣ, во вторую Пуническую войну его башня служила маякомъ для мореплавателей и отличнымъ наблюдательнымъ пунктомъ противъ пиратовъ. Эта каменная стѣна, надъ которою тысячелѣтія прошли, не тронувъ се, поднимается на 70 футовъ въ высоту. Арабы укрѣпили Гибральфаро и соединили его зубчатыми стѣнами съ городомъ внизу.

[]

   Ихъ зигзагъ цѣлъ до сихъ поръ, и, какъ роскошная зелень Андалузіи ни старается затопить его пышными, полными цвѣтовъ волнами, верхушки стѣнъ и углы башенъ торчатъ надъ ними. За стѣнами идетъ сооруженный маврами крытый ходъ внизъ къ-Алькасабѣ, другой арабской крѣпости у моря... Эта полуразрушена, но поневолѣ залюбуешься на ея Puerta сіе la Саха -- характерныя ворота въ видѣ громадной подковы, покоящейся на двухъ романскихъ колоннахъ. Между Гибральфаромъ вверху и гигантскою массою собора внизу -- старый городъ, пестрый, яркій. Смотришь туда и кажется, чудомъ перенесло тебя въ волшебное царство Тысячи и одной ночи. Тамъ Востокъ -- арабскій Востокъ живетъ до сихъ поръ въ нѣмыхъ камняхъ и древнихъ улицахъ. Испанцы поселились на мѣстѣ старыхъ хозяевъ, но дома ихъ остались такими же, какими они были во времена халифовъ, я не могъ оторвать глазъ отъ этого марева кровель и стѣнъ. Дома на домахъ, точно перепутанныя ступени тысячи колоссальныхъ лѣстницъ. Дома, подпирающіе одинъ другіе, дома, слѣпившіеся въ комья, гдѣ не кажутся даже возможными улицы. И каждая часть комьевъ носитъ свой цвѣтъ. Все какъ въ калейдоскопѣ. Ни одинъ не оскорбляетъ взгляда: подъ этимъ солнцемъ, въ этой безднѣ голубого сіянія -- яркія краски у мѣста. Ими любуешься, какъ цвѣтами въ громадномъ букетѣ. Подъ соборомъ, на берегу, городъ вытянулся громаднымъ полукругомъ изящныхъ домовъ, точно опрокинувшихся въ зеркало моря, спокойнаго въ заливѣ. Издали ювелирною рѣзьбой, ажурной, филигранной работой, кажутся сотни причудливыхъ балконовъ, мирадоровъ, террасъ. Съ оконъ на эти балконы опускаются пестрые занавѣсы. Набережная за судами кишмя кишитъ такою сутолкой, что въ ней и разобраться трудно. Точно всѣ сто пятьдесятъ пять тысячъ жителей Малаги сбѣжались сюда, чтобы показать мнѣ, какъ ихъ много... Но, оставляя въ покоѣ и толпу, и море, невольно опять любуешься стройнымъ соборомъ и старымъ Гибральфаро. Только освоившись съ главными чертами картины, замѣчаешь налѣво каменистое устье веселой рѣчки Гуадальмедина, которую старые арабскіе поэты сравнивали съ жемчугомъ, просыпавшимся на землю, баттареи санъ-Хосе, санъ-Рафаэля и санъ-Николасъ, болѣе плѣняющія художника, чѣмъ годящіяся въ дѣло, и позади граціозный и большой маякъ, выдвинувшійся въ самую глубь лазурной бездны. Огонь съ маяка видно за 14 миль, а если матросы идущихъ сюда кораблей взберутся на верхушку мачты, то и съ 21-й мили. Малагскій молъ былъ начатъ постройкой въ 1681 году. Гора сползала и заваливала его, но городъ всегда былъ промышленнымъ и немедленно, по-муравьиному, принимался вновь сооружать уничтоженное. Наконецъ природѣ надоѣло бороться съ энергіей человѣка -- и она уступила...

[]

   Малага славится здоровьемъ своихъ жителей. Испанскій поэтъ Луисъ Альфонсо говоритъ, что "ея воздухъ цѣлитъ всякую болѣзнь кромѣ любви, которая здѣсь неизлечима". Тѣмъ не менѣе это не помѣшало эпидеміямъ въ 1582 и 1583 и въ 1637 и 1849 годахъ опустошать Малагу. Судьбѣ показалось мало всего этого, и 1-го ноября 1755 года страшное землетрясеніе разрушило городъ. Жители разбѣжались, но черезъ нѣсколько дней вернулись назадъ; 27-го того л;е мѣсяца на Малагу вдругъ накинулось море, громадные валы прокатились по ней -- и смыли прочь тысячи жизней.
   Пока я любовался Малагой, ко мнѣ подошелъ капитанъ парохода.
   -- Gusta a uste? (нравится вашей милости?).
   -- О, да!...
   -- А вы знаете, откуда происходитъ имя города?-- Отъ финикійскаго слова "мелакъ" -- соленая рыба. Въ древности здѣсь ловили и солили рыбу чуть не для всего Средиземнаго поморья... А вонъ за вами дама ѣдетъ, засмѣялся онъ.
   -- Какая дама?
   -- Вашъ спутникъ... Вѣдь онъ ухитрился переночевать съ англичанками въ дамской каютѣ... Нечего сказать -- хорошъ.
   -- Бога вы не боитесь! встрѣтилъ меня Рафаэль Муро.
   Весь въ поту, онъ запыхался, взобравшись наверхъ.
   -- Чего вы не ѣдете въ городъ?
   -- Зачѣмъ? Мнѣ и отсюда отлично видно.
   -- Я вѣдь уже нашелъ вамъ помѣщеніе въ "Fonda de Europa".
   Рекомендую эту гостиницу всѣмъ, кто не желаетъ быть въ
   Малагѣ ограбленнымъ въ такъ называемыхъ отеляхъ перваго разряда. Въ "Fonda de Europa" отлично кормятъ, комнаты обильны воздухомъ и хорошо защищены отъ солнца, прислуга испанская, но въ высшей степени любезная, и все это удовольствіе стоитъ въ день 6 песетъ. Песета -- нынче 28 копеекъ. Съ Малаги начинаются, собственно говоря, дешевыя мѣста Испаніи. Мы, въ качествѣ иностранцевъ, еще платили дороже. Испанцы за полный пансіонъ и комнату отсчитываютъ не дороже 4 песетъ. Когда я отворилъ окна изъ моей комнаты, мнѣ ударила въ лицо слѣпящимъ свѣтомъ та же голубая бездна. Тысячеголосая толпа точно ожидала этого момента, чтобы заорать, засмѣяться, загорячиться, заволноваться. Я взглянулъ внизъ на набережную. Боже, какое разнообразіе типовъ и что за разбойничьи рожи! Казалось: пираты, бандиты, воры, мошенники цѣлаго міра собрались сюда, чтобы составить пріятную выставку невѣроятнѣйшихъ образинъ. Нищіе, калѣки казались между ними джентельменами и, какъ цвѣты, разсыпанные въ грязь, изрѣдка въ этой толпѣ скользили красавицы-малагеньи... и какія красавицы! Недаромъ страна красивыхъ женщинъ, Испанія, называетъ Кадиксъ и Малагу двумя алмазами. У всѣхъ у нихъ, подъ кружевомъ мантильи въ сине-черныхъ волосахъ алѣютъ розы; за каждою невольно слѣдилъ влюбленный взглядъ, такъ красиво, граціозно колебалось на ходу ея тѣло, такимъ совершенствомъ казалась она!.. Даже charanes'ы (произносите чарранесы) -- и тѣ разступались -- ужъ начто разбойники!.. Будто колючки раздавались, очищая дорогу медленно двигавшимся лиліямъ и розамъ.
   -- Видите вы этихъ людей? спросилъ меня Рафаэль Муро.
   -- А что?
   -- Если бы всѣхъ ихъ взять и утопить въ морѣ, то земля бы отъ этого выиграла, а море разомъ испортилось на цѣлую тысячу лѣтъ. Во всемъ мірѣ нѣтъ людей хуже этихъ бродягъ. По крайней мѣрѣ въ Испаніи малаганскій снагапе -- считается кладеземъ всевозможныхъ пороковъ. Онъ плутъ, баратеро, грабитель, убійца...
   -- Нужно, однако, признаться, что въ общей массѣ они очень оригинальны; такъ и просятся на картину, настоящій дворецъ чудесъ изъ Hotre-Dame Виктора Гюго...
   -- Попадите-ка къ нимъ въ ихъ кварталъ Perchel -- они вамъ покажутъ чудеса.
   -- Непремѣнно попаду.
   -- Это вы серьезно?
   -- Еще бы. Что же можетъ быть интереснѣе?
   -- Ну, ужъ для этой экскурсіи сами ищите себѣ другого спутника! Вамъ, вѣрно, хочется прямой дорогой въ рай отправиться!..
   -- Видите ли, сеньоръ Рафаэль, мои поѣздки научили меня не бояться профессіональныхъ разбойниковъ, и даю вамъ слово, что съ завтрашняго дня начну прогулки въ Perchel... Я былъ своимъ человѣкомъ въ севильской Тріанѣ и въ гренадскомъ Албасинѣ. А я думаю, то и другое стоитъ малагскаго Perchel. Да, наконецъ, собственно говоря, самые честные люди на свѣтѣ -- именно разбойники.
   -- Убѣдитесь сами. Застрахуйте только сначала жизнь.
   -- И оставить духовное завѣщаніе въ вашу пользу?
   -- Тогда я слишкомъ быстро разбогатѣю...
   Въ толпѣ порою показывались великолѣпно одѣтые въ національные костюмы молодцы, стройные, гибкіе, съ гордыми очами на прекрасныхъ смуглыхъ лицахъ...
   -- А это кто?
   -- Кому же быть, какъ не контрабандистамъ...
   Съ жадностью всматривался я въ народныхъ героевъ Испаніи. Въ самомъ дѣлѣ, героизмъ гражданскихъ войнъ и пронунсіаменто -- теперь весь сосредоточился въ этихъ атлетахъ, созданныхъ самою природою для того, чтобы смѣяться надъ судьбою и несчастіями. Какъ-разъ подъ моимъ окномъ собралось ихъ нѣсколько человѣкъ. Впослѣдствіи въ Рондѣ я жилъ между ними и лучше узналъ ихъ -- теперь же, примѣряя къ нимъ андалузскія пѣсни о контрабандистахъ, находилъ, что народная поэзія въ данномъ случаѣ мало отступила отъ истины...
   
   Весла въ руки, парусъ прочь;
   Море стихло, небо чисто,
   Знойной нѣгой дышетъ ночь...
   Что за жизнь контрабандиста!
             Знать не хочетъ никого
             И на всѣхъ глядитъ безъ страха,
             Если съ боку у него
             Есть толедская наваха.
   Онъ король пустынныхъ водъ,
   Тронъ ему плавучій -- лодка,
   Глазъ съ Пачеко не сведетъ
   Ни одна у насъ красотка.
             И еще бы! Что за видъ,
             Какъ откинетъ плащъ,-- надменный!
             Куртка золотомъ блеститъ
             B сверкаетъ поясъ цѣнный.
   Подъ огнемъ его очей
   Взглядъ опустишь по-неволѣ,
   А возьметъ гитару!.. Эй,
   Чья душа болитъ по волѣ?..
             Прочь сомбреро, плащъ долой!..
             Пѣсня дышетъ нѣжной лаской,
             Жжетъ любовью огневой,
             Будто дразнитъ яркой сказкой.
   Въ ней порывъ могучихъ грозъ,
   Волнъ подъ вѣтромъ колыханье,
   Свѣтъ улыбки, горечь слезъ,
   Яркихъ молній трепетанье...
             Страшенъ въ мести, смѣлъ въ бою.
             Онъ врага смѣясь погубить,
             Сыплетъ деньги и свою
             Горячо гитану любитъ.
   У Мадонны всякій разъ
   Онъ удачи въ дѣлѣ проситъ,
   Возвращался, алмазъ
   На вѣнецъ ея приноситъ.
             Капелланы отъ него
             Всѣ жирѣютъ понемногу
             И дорога оттого
             Для него открыта къ Богу.
   Слава здѣсь, за гробомъ рай!
   Что за жизнь контрабандиста!
   Ну-ка, парусъ убирай!
   Море тихо... небо чисто.

[]

[]

[]

II.

   И чарране были, очевидно, не безъ дѣла.
   Они слонялись у того мѣста, гдѣ сотни судовъ нагружались и разгружались среди неизобразимой суеты, звенѣли цѣпи домкратовъ, скрипѣли зубцы какихъ-то желѣзныхъ лапъ, схватывавшихъ тяжелые тюки и ящики съ сухимъ виноградомъ, апельсинами, и опускавшихъ ихъ въ лодки и на палубы пароходовъ, громыхали телѣги, доверху набитыя Богъ вѣсть чѣмъ. И все это подъ яркимъ солнцемъ, въ голубомъ блескѣ, у ласковаго моря!.. Я не могъ отвести глазъ отъ набережной. Я смотрѣлъ и слушалъ, стараясь схватить въ хаосѣ общія черты, уловить въ массѣ звуковъ гармонію. Какъ вдругъ послышался голосъ, напѣвавшій красиво и задушевно какую-то пѣсню.
   -- Сеньоръ Рафаэль, что это онъ поетъ?
   Мой спутникъ прислушался.
   -- Э, да это извѣстная пѣсня про Малагу...
   Вы ее знаете?
   -- Да. По крайней мѣрѣ первыя строки...
   
   Malaga la hechicera,
   La del eternel primavera,
   La que bana dulce el mar
   Entre jasmin у azaliar.
   
   (Малага-чаровница, здѣсь вѣчная весна. Малага, ты купаешься въ морѣ, посреди жасминовъ и апельсинныхъ цвѣтовъ...).
   Арабскіе поэты, тѣ о ней говорили еще восторженнѣй... Вотъ четырехстишіе Магома-бенъ-Юсуфа:
   
   Звѣзда съ небесъ упала,
   Не потерялась даромъ --
   У моря засіяла
   И стала Гибральфаромъ.
   
   Малага-чаровница, когда я вышелъ на улицу, точно подхватила и унесла меня въ какомъ-то вихрѣ. Что ни человѣкъ на мостовой -- то новый типъ. Посмотрите, напримѣръ, на этого малаго. Подобная самоувѣренность могла только вырости въ кварталѣ въ родѣ Перчеля. Двѣнадцатилѣтнему бродягѣ самъ чортъ не братъ. Двѣ изъ какого-то лыка сплетенныя корзины съ бокероне (boquerones), мѣстными сардинками, висятъ у него на длинныхъ веревкахъ съ локтей рукъ, которыя онъ гордо фертомъ уперъ въ бока, выступая точно не нищій, а по меньшей мѣрѣ король обѣихъ Кастилій, Арагона, Леона и проч., и проч., и проч. Красная лепешка на затылкѣ, голову онъ задралъ носомъ въ самое небо и оретъ, предлагая свою рыбу, точно самъ себѣ доставляетъ этимъ величайшее удовольствіе. Онъ, разумѣется, босикомъ, на немъ невообразимая рвань, куртка ободрана; поясъ, которымъ онъ перевязалъ себѣ животъ, щеголяетъ всѣми цвѣтами, кромѣ настоящаго. По этому.образчику я точно въ открытой книгѣ прочиталъ типъ мѣстнаго населенія. Потомъ, при ближайшемъ знакомствѣ съ нимъ, убѣдился, что первое впечатлѣніе меня не обмануло. Горячій, сильно чувствующій и мало разсуждающій, измѣнчивый, какъ вѣтеръ, и легкомысленный, какъ птица, весь въ предразсудкахъ, связанный повѣрьями, примѣтами, суевѣріями, малаганецъ способенъ на величайшіе подвиги и на такія же низости. Это человѣкъ не минуты даже, а мгновенія. Сегодня, напримѣръ, онъ героически дрался противъ французовъ, умиралъ со своими сестрами и женами на городскихъ стѣнахъ, а завтра, когда французы ворвались въ Малагу, онъ вдругъ сталъ орать "vive Napoléon" и брататься съ ними. Наканунѣ еще онъ горой стоялъ за Торрихоса подъ залпами остервенѣвшихъ солдатъ, кричалъ имъ свое "muerte", смѣялся надъ ними и со смѣхомъ падалъ, сраженный пулей, а сегодня на площади Ріего онъ съ такимъ же смѣхомъ смотритъ, какъ Торрихоса и вчерашнихъ его идоловъ разстрѣливаютъ, и свищетъ имъ... Эта площадь Ріего недалеко отъ насъ... Сдѣлаемте нѣсколько шаговъ. Правда, теперь Малага гордится ею. Быть потомкомъ одного изъ сорока разстрѣлянныхъ здѣсь великая честь... Тѣ же чарране, которые тогда свистали Торрихосу, теперь говорятъ, съ видимымъ уваженіемъ указывая вамъ на какого-нибудь гидальго:
   -- Это, знаете, одинъ изъ сорока!.. Понимай: потомокъ одного изъ сорока разстрѣлянныхъ...
   Вотъ она... Благоговѣйное чувство охватываетъ васъ. Арена, гдѣ умирали за свободу, и какъ умирали! Хотите быть очевидцемъ этого? Подите и посмотрите картину Антоніо Хисберта: -- "Казнь генерала донъ Хозе Марія Торрихоса и его товарищей". Въ лѣтописяхъ 1831 года это самая скорбная страница. Вы, разумѣется, помните разсказъ о томъ, какъ казнили наивныхъ и незлобивыхъ героевъ, желавшихъ только одного -- счастья и благоденствія своему отечеству, славы его королевѣ, свободы народу, т. е. всего того, чего ярымъ защитникомъ въ настоящее время является само же испанское правительство. Вы не забыли великодушнаго генерала Торрихоса, бросившаго все: и блестящее положеніе, и большую служебную карьеру, когда друзья призвали его стать во главѣ ихъ. Въ нашихъ ушахъ, кажется, звучитъ еще его восклицаніе, каждое слово его раздается смѣло и звучно на зло годамъ и разстоянію.
   "Братья! мы умремъ, но кровь наша дастъ благодатную жатву, да будутъ счастливы наши дѣти, да живетъ вѣчно и цвѣтетъ Испанія!.."
   Это было во время чтенія приговора.

[]

   Ко дню казни возбужденіе улеглось, осталось глубокое благоговѣніе передъ великою тайною смерти, передъ судомъ нелицепріятнаго Бога и трогательная мысль объ остающихся жить дорогихъ и милыхъ людяхъ, которыхъ -- увы!-- одинъ залпъ -- и уже никогда не увидятъ покорно опущенныя очи героевъ и мучениковъ. Это не картина, а цѣлая поэма человѣческаго духа. На нее нельзя смотрѣть равнодушно -- сердце сжимается отъ боли, кажется, сейчасъ вотъ-вотъ закричишь что-то... Что? самъ не знаешь, только чувствуешь -- негодованіе душить. Уйди отъ этой картины -- поймешь, что она надолго затмила предъ твоими глазами свѣтъ съ его миромъ и прелестью, фигуры измученныхъ и кроткихъ патріотовъ -- будутъ мерещиться тебѣ и днемъ и ночью, точно призраки, требующіе отмщенія. И какъ написана картина! День сѣрый, должно быть, дуетъ удушливый солано; даль и небо -- въ стальныхъ оттѣнкахъ. Облака, изорванныя и точно испуганныя, бѣгутъ въ высотѣ, вспѣнившееся море бьется въ берега. Воздуху много, но дышать нечѣмъ. Впереди на пескѣ отмели лежатъ четверо разстрѣлянныхъ. Повязки ихъ на глазахъ, но съ одного, должно быть, въ тотъ моментъ, когда онъ рухнулъ -- повязка упала, и вы видите полное чуднаго спокойствія лицо юноши. Только въ эти годы не жалко жизни, если она должна тянуться среди униженія милой сердцу родины. Надъ трупами остальные приговоренные, еще ожидающіе "своего" залпа. Они взялись за руки, и вы чувствуете, какъ ихъ пальцы сжались -- какъ крѣпко послѣднее прощаніе!... Кажется, ногти вростаютъ въ тѣло схваченной руки. Они не смотрятъ другъ на друга. Они потупились. Но взглядъ въ это время далеко, далеко, сквозь безконечныя пространства отыскалъ и любуется всѣмъ, что близко, дорого и мило сердцу. Эта минута, которую осталось прожить, растягивается въ вѣчность; мысль работаетъ съ страшною быстротой... Одному изъ нихъ, старику, завязываютъ глаза. Вы ихъ не видите, но по тому, какъ конвульсивно сжалась его свободная рука -- вы понимаете, что онъ чувствуетъ въ эту минуту. Генералъ Торрихосъ еще ждетъ. Онъ не можетъ отвести глазъ отъ лица разстрѣляннаго юноши. Этотъ взглядъ -- цѣлая драма... Онъ одинъ могъ бы прославить передавшаго его художника, прославить не только какъ артиста, но и какъ человѣка, умѣвшаго его усвоить и пережить... Нѣкоторые на колѣняхъ и молятся. Вдали чужія войска. Имъ все равно -- передъ ними испанцы. Мученичество послѣднихъ не пугаетъ притѣснителей.
   Подобная картина очищаетъ нравственную атмосферу. Вы видите дальше, чувствуете глубже. И я понимаю, почему веселая толпа, останавливаясь передъ памятникомъ на площади Ріего, затихаетъ разомъ и благоговѣйно молчитъ. Каждый про себя слышитъ великія слова Торрихоса, громко звучащія изъ дальнихъ, затерянныхъ по малагскому побережью могилъ.
   Чудный завѣтъ Гойи испанскимъ художникамъ не пропалъ даромъ:
   "Пищите, чтобы люди плакали, каялись и узнавали Бога! пишите, чтобы сильные дѣлались кроткими, а слабые -- сильными".

[]

   Хисбертъ, Бенліуръ, Видалъ, Казадо, де-Луна и другіе свято выполнили этотъ завѣтъ. Картина Хисберта была выставлена въ Парижѣ. Я видѣлъ старика, плакавшаго передъ нею, но онъ меня не тронулъ такъ, какъ пріѣхавшій изъ глубины Франціи мужикъ съ женою. Они ходили по выставкѣ въ толпѣ и все время были очень крикливы и веселы. Подойдя къ этой картинѣ, первый остановился. Улыбка, какъ тѣнь отъ облака, сбѣжала съ его лица. Онъ медленно поднялъ шляпу и потомъ долго ее песъ въ рукахъ, потрясенный и сбитый, видимо переживая нежданныя и глубокія впечатлѣнія.
   На площади Ріего теперь садъ, и пышные южные цвѣты исходятъ благоуханіями вокругъ величаваго обелиска съ темнобронзовыми вѣнками. Памятникъ поставленъ пятьдесятъ девять лѣтъ назадъ, черезъ одиннадцать послѣ описанной казни. У этого памятника, еще молодая и впечатлительная, плакала королева Изабелла; Альфонсъ XII тѣнямъ-мученикамъ принесъ въ даръ золотой вѣнокъ. По четыремъ сторонамъ обелиска медальоны; на нихъ надписи, которыя знаетъ наизусть всякій малагскій ободранецъ.

[]

   Вотъ первая:
   "А las 40 victimas, qne pro su amor а las libertades des patrias, fueron sacrificados en esta ciudad el dia 11 de Diciembro del año de 1831" ("Сорока жертвамъ, павшимъ въ этомъ городѣ 11 декабря 1831 г. изъ любви къ свободѣ отечества").
   На другой сторонѣ:
   "A vista de este ejemplo, ciudadanos, antes morir que consentir tiranos" ("Въ виду этого примѣра, сограждане, лучше умереть, чѣмъ подчиняться тиранамъ").
   На третьей: "Malaga con su ayntamiento constitutional lo edifico para eternizar el recnerdo de tan heroicos patricias, año de 1842". ("Малага со своею Думою воздвигла его, чтобы увѣковѣчить память столь героическихъ патріотовъ, 1842 г.").
   На четвертой: "El martir que trasmite su memoria, no muere, sube al templo de la gloria" (Мученикъ, котораго помнятъ, не умираетъ, возносясь въ храмъ славы!).
   Сверху надписей на каждой изъ сторонъ памятника выписано по десяти пменъ сорока разстрѣлянныхъ. Кругомъ царствуетъ тишина. Шумный городъ ухитряется хранить здѣсь молчаніе, какъ въ церкви. Часто являются сюда крестьяне молиться. Священники приходятъ сами служить панихиды. Донъ Хайме Каразо, потомокъ одного изъ разстрѣлянныхъ, принесъ вѣнокъ при мнѣ. Всѣ присутствовавшіе стали на колѣни вокругъ и склонились, шепча слова молитвы за павшихъ. Сюда приводятъ школьниковъ, и воспитатели разсказываютъ имъ о подвигѣ Торрихоса. Каждое 11-е декабря какъ въ Мадридѣ передъ памятникомъ второго мая, такъ и тутъ передъ обелискомъ сорока мучениковъ стекается народъ. Располагаются четвероугольникомъ -- епископъ съ городскими священниками въ пышныхъ облаченіяхъ служатъ заупокойную обѣдню, люди сплошнымъ моремъ заливаютъ площадь. Въ эти часы, можно сказать, во "всей Малагѣ бьется одно сердце: до того всѣ партіи ея сходятся въ общей любви къ свободѣ.

[]

   Съ площади Ріего я ушелъ домой.
   Въ этотъ день мнѣ не хотѣлось уже другого впечатлѣнія. Довольно было и этого.
   Рафаэль Муро изъ себя выходилъ. Юркому непосѣдѣ вязалось невозможнымъ углубиться въ прошлое, чтооы на нѣсколько часовъ въ не осталось мѣста нему дню съ его счастьемъ и блескомъ, солнцемъ и моремъ, съ его веселою толпою, меланхолическими пѣснями и радостнымъ смѣхомъ...
   Я не могъ! Все это для меня было заслонено величавыми тѣнями сорока victimas, которыми по справедливости гордится Малага, помѣщая на своемъ гербѣ надпись: "Siempre la primera en el peligro de la liberta у Exelentisima Ciudad" (Всегда первый -- въ опасностяхъ борьбы за свободу и превосходительнѣйшій городъ).

[]

III.

   Я проснулся и выглянулъ въ окно.
   Тотъ же синій прозрачный сумракъ, въ волшебномъ царствѣ котораго далеко выдвинулся стройный бѣлый маякъ; тотъ же ярко сверкающій Млечный Путь, отраженный недвижнымъ сегодня, будто заснувшимъ моремъ. Спятъ сотни судовъ въ бухтѣ, спятъ выровнявшіеся дома набережной и -- Господи! сколько ихъ!-- спятъ на ея мостовой -- прямо такъ себѣ, кулакъ подъ голову, черране -- эти ладзарони Малаги! Я бужу Рафаэля Муро, спрашиваю, неужели это всегда такъ?
   -- А какъ же быть этому иначе? Добрыхъ двѣ трети чарране не имѣютъ жилья -- днемъ и ночью на мостовой.
   -- А зимой?
   -- Э, и зимой. Климатъ мягкій, ниже семи, восьми градусовъ тепла термометръ не падаетъ, а когда поднимается непріятный вѣтеръ или дождь, они уходятъ спать подъ портики общественныхъ зданій, соборовъ, церквей, въ самыя церкви, наконецъ.
   -- Какъ, въ церкви?... Эти?..
   -- Да! Не бойтесь: они крадутъ только у людей, но у Бога, или лучше у Мадоннъ (Бога они знаютъ плохо), никогда. Примѣра не было.
   Какія позы, какая натура для художника и сколько безцеремонности.
   Одинъ положилъ себѣ спокойно голову на грудь другому, и отлично!
   Спятъ, пока прохладное дыханіе моря освѣжаетъ ихъ лица и звѣзды еще свѣтятъ въ небесахъ.

[]

   Утромъ -- первымъ дѣломъ надо было посѣтить соборъ, тотъ самый, что давитъ городъ величавою массой.
   Онъ такъ громаденъ, что мнѣ казалось, если бы всѣ дома Малаги взялись за руки и вошли въ него, они не только бы размѣстились въ базиликѣ, но тамъ осталось бы еще достаточно мѣста и для Гибральфаро. Мы пошли веселыми новыми улицами. Несмотря на ранній часъ, онѣ были полны. Сотни празднаго народа стояли по сторонамъ, влюбленно глазѣя на проходившихъ мимо женщинъ. Именно влюбленно! Потомъ я убѣдился, что это недаромъ пришло мнѣ въ голову. Красивы ли ужъ очень малагеньи -- я не знаю; климатъ ли такой, только у здѣшнихъ "valenton" и "muchacho" -- даже тогда, когда они и не видятъ своихъ niñas, все равно сохраняется полное нѣги влюбленное выраженіе глазъ. Ни одну проходящую по улицѣ сеньору, если она недурна собой, малаганецъ не оставитъ безъ одобренія.
   -- О que guapa! черезъ улицу кричитъ одинъ пріятелю, выглядывающему въ окно.-- Mira, mira uste, que guapa! (Посмотри, посмотри, какая хорошенькая!)
   -- Simpatiqna... Hermosa! отвѣчаетъ тотъ.
   И оба долго смотрятъ туда, гдѣ она повернула за уголъ, точно за нею остался свѣтлый слѣдъ. Несомнѣнно, такой и заброшенъ былъ прошедшею мимо красавицей въ ихъ смятенныя и чуткія души. И какая жизнь кипитъ кругомъ! Чарране точно съ ума сошли,-- они такъ орутъ, продавая "бокероне" (сардины), сахарный тростникъ, batatas dulces(сладкіе пататы), pintarrojas, deiitones и calamares, что голова начинаетъ идти кругомъ. Иногда, для вящшаго прельщенія вашего, онъ выхватитъ изъ массы живыхъ движущихся растопыръ громадную сепію и суетъ вамъ подъ носъ. Сепія при этомъ сжимаетъ и разжимаетъ щупальцы, вытягивая и растягивая свой бѣлый мѣшокъ. Не удовлетворяясь этимъ, чарране швырнетъ на мостовую полипа, и тотъ завертится на ней, передвигая всѣми присосками и студенистыми длинными лапами. Такія же чудища возятся и дерутся въ "cenachos" -- камышевыхъ корзинахъ, висящихъ съ его локтей. На углахъ улицъ шипятъ и клубятся паромъ подвижныя кухни. Тамъ варится сладкій картофель; а навстрѣчу вамъ тотъ же чарране оретъ, точно отъ этого зависитъ спасеніе его души:
   -- Batatas! Ricas y Gordas!
   Ящики съ pasas (сухимъ виноградомъ) двигались во всѣхъ направленіяхъ, бочки съ виномъ тоже. Безъ pasas Малага бы пропала; тонкій ароматъ его струится здѣсь повсюду. Милліонами пудовъ онъ вывозится во весь міръ. Загляните въ любое patio: тамъ женщины, сидя на мраморныхъ помостахъ у меланхолически лепечущихъ все одну и ту же сказку фонтановъ, укладываютъ pasas въ ящики, готовя его къ отправкѣ; часто онѣ дѣлаютъ, то же самое на улицахъ, сидя на тротуарахъ. При этомъ, разумѣется, поютъ такія "малагеньи". что вы невольно остановитесь и заслушаетесь, какъ останавливались и заслушивались мы...
   
   Дай руку мнѣ скорѣе,
   Ты слышишь, какъ дрожитъ,
   То не рука,-- а сердце
   Рукою говоритъ...
   
   Другая сверху, часто изъ пятаго или шестого этажа, на балконѣ котораго она занимается все тою же укладкою сухого винограда, отвѣчаетъ:
   
   Моя рука недвижна
   И сердце все молчитъ,
   Молчитъ за тѣмъ, что милый
   Давно въ землѣ лежитъ...

[]

   Соборъ лучше всего виденъ издали... Вблизи его заслоняютъ тѣсныя улицы и высокіе дома. Дома не простые, а полудворцы, принадлежащіе мѣстнымъ "grands épiciers".-- Это настоящіе аристократы Малаги, и я думаю, феодальная знать никогда такъ не задирала носъ и не носила голову столь высоко, какъ эти "бакалейщики", ворочающіе милліонами дуро (duro = 5 песетъ). Ихъ общество недоступно. Вы можете быть гордостью своей страны -- великимъ поэтомъ, полководцемъ, мыслителемъ, изобрѣтателемъ -- двери ихъ гостиныхъ для васъ заперты. Они живутъ въ мірѣ сухого винограда и внѣ его не признаютъ ничего. Роднятся между собою, бываютъ другъ у друга, а на остальную вселенную смотрятъ, какъ на нѣчто жалкое, низшее, копошащееся гдѣ-то внизу, и совсѣмъ незамѣтное съ ихъ вершинъ!
   Разсказываютъ, что малагскіе скупщики сухого винограда долго не хотѣли признавать короля Альфонса XII, и, когда онъ пріѣхалъ въ ихъ городъ, они не явились на обѣдъ, устроенный ему въ ayuntamiento. Когда у нихъ спросили -- почему они "блистали-де своимъ отсутствіемъ", то главный изъ нихъ, Энрико Морлесъ, пожимая плечами, отвѣтилъ:
   -- Онъ только король!..
   Замѣтьте, что они всѣ консерваторы, такъ что въ этомъ сказывался вовсе не республиканскій духъ.
   "Онъ только король!.." Вотъ если бы онъ торговалъ "изюмомъ", дѣло другого рода. Это бы дало ему право на величіе и на вниманіе сихъ великихъ людей. Голландскіе банкиры и батавскіе плантаторы въ этомъ отношеніи нѣсколько напоминаютъ "изюмныхъ милліонеровъ" Малаги. Во всякомъ случаѣ блистательные старые маркизы санъ-жерменскаго предмѣстья -- образецъ христіанскаго смиренія и доступности рядомъ съ этими "сладкими царями сушенаго винограда".
   Когда мы подошли къ собору, насъ поразило его величіе. Онъ гордо покоится на громадной мраморной лѣстницѣ, опираясь на гигантскія колонны. Здѣсь понимаешь, отчего издали онъ такъ давитъ городъ. Понимаешь и то, почему при упоминаніи о соборахъ Бургоса, Толедо и Севильи -- истинныхъ чудесахъ средневѣковой архитектуры, малаганцы только пожимаютъ плечами и презрительно оттопыриваютъ губы. Положимъ, онъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Мнѣ лично стиль Renaissance совсѣмъ не нравится, но тутъ васъ подкупаютъ размѣры, безконечныя линіи каменнаго гиганта. Вы забываете мелочи, передъ вами великолѣпіе мраморныхъ массъ, такихъ, что невольно вы начинаете считать себя рядомъ съ ними ничтожнымъ и жалкимъ, до такой степени ничтожнымъ, что страшно вступать подъ колоссальные своды. Тѣни его колоннъ ложатся на бѣлый мраморъ рѣзкою густою синью. Въ жаркіе дни здѣсь прохлада. Тишина благоговѣйная, я сказалъ бы, если бы малагеньи, скользящія въ его сумракѣ, могли "благоговѣть". Даже и предъ строгимъ профилемъ базилики онѣ не разстанутся въ нѣжною зовущею улыбкой. Колоннады развѣтвляются вверху въ такіе изящные своды! Органъ красивъ и звученъ. Его торжественные напѣвы носятся въ высотѣ собора, какъ мистическій отголосокъ нездѣшняго міра.

[]

   Авторомъ этого колосса считаютъ одни Діего де-Силоэ, другіе Хуана Баттиста де-Толедо, третьи Хуана де-Аредъ. Начато было оно подъ наблюденіемъ Энрикеса де-Толедо въ 1526 году и кончено черезъ двѣсти лѣтъ, то есть, не совсѣмъ еще кончено, башни остались недостроенными. Доведи ихъ Малага до конца, ее совсѣмъ не было бы видно, все на ея берегу заслонилъ бы собою величавый и строгій профиль собора. Сквозь цвѣтныя разрисованныя стекла яркія полосы солнечнаго свѣта медленно плывутъ въ базилику, въ ея сумракъ, выхватывая изъ него богатыя инкрустаціи, чудныя полотна, надъ которыми работалъ геніальный Алонсо Кано, и чешую барельефовъ, покрывающихъ стѣны. Когда изъ таинственнаго полумрака на это освѣщенное пространство выступаетъ случайный причетникъ, его красная сутана загорается, какъ пламя. Нѣжно и изящно отсвѣчиваютъ лучи на бѣлыхъ кружевахъ священниковъ и на фіолетовой рясѣ проходящаго мимо прелата. "Coro" внутри собора устроенно такъ, что не отнимаетъ ничего у его величія и простора. Оно не заститъ его. Надо видѣть это "coro"! сто-три кресла въ немъ, каждое является шедевромъ. Надъ сорока изъ нихъ работалъ знаменитый Менакъ; онъ же составилъ рисунки и для остальныхъ, исполненныхъ Луисомъ Оргесомъ и итальянцемъ Микелли. Рѣзьба изумительна. Гирлянды цвѣтовъ, амуры, звѣриныя головы, женскіе торсы, эмблематическія изображенія перевиваются съ такимъ разнообразіемъ неистощимой фантазіи, причудливостью вкуса, что описать ихъ невозможно, надо перерисовать! Тутъ дана была полная свобода фантазіи художника. Онъ не только не былъ заключенъ въ строгія рамки священныхъ изображеній, но бралъ содержаніе всюду, гдѣ ему нравилось, не останавливаясь даже передъ весьма двусмысленными сюжетами.

[]

   Слѣва отъ насъ возвышался знаменитый "образъ Богородицы", который Фердинандъ и Изабелла возили съ собой въ сраженія съ невѣрными. Рядомъ -- чудное созданіе кисти Алоиса Кано. Надо самому видѣть, сколько нѣжнаго обожанія, глубины чувства и восторженной силы въ головкахъ этихъ святыхъ, глядящихъ на Святую Дѣву съ Божественнымъ Младенцемъ въ рукахъ;-- повторяю, надо видѣть это, чтобы понять, почему люди плачутъ передъ подобными картинами... Послѣ этой не хочется смотрѣть на живопись Пальмы Старшаго, расписавшаго одну изъ многочисленныхъ капеллъ собора. Говорить обо всѣхъ капеллахъ, ризницахъ -- нѣтъ никакой возможности. Артистическія созданія такого рода надо воспроизводить въ рисункахъ -- я же, да полагаю и никто не могъ-бы дать о нихъ словами точнаго понятія. Въ одной изъ капеллъ двѣнадцать малагеній лежали, распростершись передъ образомъ Мадонны. Толстый и благополучный падре мурлыкалъ имъ что-то... Я было уже поколебался въ своемъ заключеніи, что здѣшнія сеньоры и сеньориты не умѣютъ молиться благоговѣйно; но, увы! тотчасъ же въ немъ утвердился больше, чѣмъ когда либо. Остановись и всмотрѣвшись, я замѣтилъ, что богомолицы и въ столь неудобномъ положеніи переговариваются и пересмѣиваются одна съ другою. И какъ пересмѣиваются! Несомнѣнно, что мысли ихъ были далеко отъ Мадонны, и грѣховные помыслы вполнѣ владѣли сими "сосудами всякія скверны", какъ тутъ же называлъ ихъ малагскій мѣстный проповѣдникъ. Надо сознаться, что сосуды эти, по крайней мѣрѣ, по наружности оказывались прекрасными.
   Кой - гдѣ прорывающіеся сквозь цвѣтныя стекла солнечные лучи играютъ на старыхъ гербахъ, выпукло выдѣляющихся со щитовъ, прибитыхъ къ стѣнамъ и къ колоннамъ. Старые гербы! Давно уже не существуетъ дворянскихъ родовъ, которые славились ими, а они все еще свидѣтельствуютъ здѣсь, передъ Богомъ, о гордости, съ которою эти фамиліи не разставались даже въ созданномъ сотнями лѣтъ храмѣ. Нѣкоторые гербы изваяны прекрасно. Особенно одинъ, обвитый цѣлою гирляндою всевозможныхъ геральдическихъ изображеній. Спрашиваю, кому принадлежалъ онъ?
   -- Герцогамъ де-ла-Торре де-Спина...
   -- Гдѣ они теперь?
   -- Послѣдняго знали въ Южной Америкѣ лѣтъ пятьдесятъ назадъ.
   -- Что онъ дѣлалъ тамъ?
   -- Былъ въ Аргентинской республикѣ бравымъ гаучо. Не умѣлъ писать, зато отлично владѣлъ ножомъ...
   Sic transit gloria mundi.
   Грустно становилось! Пережить такую эпопею героизма, самопожертвованія, насилія, величія, хищничества, быть записаннымъ красною строкою во всѣ лѣтописи своего отечества, носить блистательнѣйшія короны, сгибать самыя гордыя головы передъ собою, держать сотни тысячъ людей мощной рукой, направляя ихъ согласно своей волѣ, завоевывать и истреблять, созидать и разрушать -- и все для того, чтобы послѣдній безграмотный представитель знатнаго рода скитался простымъ "гаучо" по безконечнымъ преріямъ Лаилаты, не умѣя даже толкомъ пересчитать всѣхъ своихъ титуловъ... А между тѣмъ каждый звукъ этого титула -- исторія, каждое его слово -- страница подвиговъ. Я узналъ въ Венеціи потомка дожей въ чистильщикѣ сапогъ; въ Неаполѣ послѣдняго представителя славныхъ конунговъ, осѣвшихъ въ Апуліи и Калабріи герцогами и королями,-- встрѣтилъ лакеемъ въ отелѣ Вашингтонъ... Право, рядомъ съ ними судьба герцоговъ де-ла-Торре де-Спина лучше... несравненно лучше!.. гаучо служитъ одному себѣ и "отлично владѣетъ навахою". Что ему нужно, онъ беретъ силой, а не изгибается въ три погибели передъ англичанами-туристами въ чаяніи "la buona-mana" (на чай)... Были и нѣтъ,-- и только одинъ изящный и великолѣпный гербъ на стѣнѣ собора въ Малагѣ свидѣтельствуетъ, что существовалъ нѣкогда родъ, заставлявшій трепетать враговъ... Да, такъ преходитъ слава міра сего!

[]

   Вотъ это дѣйствительно вѣчно: мертвый Богочеловѣкъ, принесшій Себя за цѣлый міръ... Вѣчно спасеніе, вѣчна искупительная жертва! Я говорю о картинѣ Моралеса, знаменитаго Моралеса, висящей здѣсь же. Одного я только не могу понять у этого художника. На его лицахъ слишкомъ много безнадежности и тоски для христіанина. Посмотрите, какъ ту же скорбь выражаетъ Мурильо. Она у него проникнута свѣтлымъ упованіемъ, это тѣнь отъ тучки; солнце выглянетъ и тѣни не станетъ. Въ его тоскѣ не тонетъ вѣра. Въ салонъ пароксизмѣ выражаемаго имъ отчаянія свѣтлымъ лучомъ мерещится путь къ воскресенію. У Моралеса -- смерть безповоротна, неотвратима и вѣчна... Это смерть плоти, а не духа. Духу нечего дѣлать среди подобнаго мрака. Слишкомъ реально для католическаго художника, и именно для такого, котораго чуть не святымъ сдѣлали тамошніе монахи. Зато рядомъ голова Спасителя, снятаго со креста, прекрасна. Тутъ дѣйствительно умеръ человѣкъ, но живъ Богъ... Это лицо даже со смежившимися вѣками дышетъ милостію, полно кротости. И сколько благородной простоты въ положеніи тѣла, безъискусственности! Въ первый разъ въ изображеніи Спасителя -- черты, напоминающія мать. Вы видите на полотнѣ, что это дѣйствительно Ея Сынъ, Она оплакиваетъ Его не какъ Бога, а какъ плодъ отъ чрева своего... И вамъ еще ближе и дороже становится земное, знакомое вамъ горе.
   Полный глубокихъ впечатлѣній, я вышелъ изъ собора въ другія двери и попалъ въ чудный садъ. Подъ темно-синимъ небомъ, такимъ, какое я видѣлъ въ Марокко и какое рѣдко приходится наблюдать въ Европѣ, на какомъ бы это югѣ ни было, пышно раскидываются финиковыя пальмы, прохладою и теменью манятъ къ себѣ виноградныя, густо переплетающіяся вверху аллеи, широко раскидываются громадные листья банановъ, изумрудною зеленью играя подъ лучами этого истинно волшебнаго солнца... Въ нихъ развертывались крупные малиновые цвѣты, точно вывернувшіеся наружу, рядомъ, еще въ сѣроватой кожурѣ, прорѣзывались бутоны этихъ цвѣтовъ, бутоны величиною съ дѣтскую голову; а со стебля, по которому спиралью подымаются торчмя стоящіе плоды, виситъ бахрома подсыхающей листвы. Отовсюду пахло жасминами и апельсинными цвѣтами. Кружилась голова отъ ихъ запаха, и не успѣли мы выйти изъ этого сада, какъ попали въ другой, гдѣ всюду и по стѣнамъ, и внизу цѣлыми пучками подымались бѣлыя лиліи.
   -- Куда же мы теперь? обратился я къ своему спутнику.
   -- Въ городъ, на площадь! предложилъ онъ.
   -- Нѣтъ; я, по крайней мѣрѣ, двинусь къ Гибральфаро.
   -- Черезъ кварталъ этихъ чарране, по разбойничьимъ закоулкамъ вверхъ? Вы съ ума сошли?
   Я засмѣялся. Нигдѣ пословица: "Не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ" не оправдывалась до такой степени, какъ въ этой странѣ, и особенно для путешественниковъ. Axis aux lecteurs: случится вамъ странствовать здѣсь -- не вѣрьте никакимъ ужасамъ и смѣло входите всюду, куда васъ потянетъ. Именно такимъ образомъ вы увидите массу интересныхъ вещей, нисколько не рискуя вашею драгоцѣнною особой. Ужасы придумали трусливые люди, а они -- плохіе спутники въ путешествіи! Я именно народными закоулками пошелъ въ Гибральфаро и не каялся.

[]

   Грустное чувство охватывало меня, когда я поднимался вверхъ старыми улицами мавровъ. Узкія, извилистыя, скверно вымощенныя, слѣпыя стѣны наружу, изрѣдка вѣнецъ громадной пальмы или широкіе листья какихъ-то невѣдомыхъ мнѣ растеній,-- все это говорило объ иной жизни, о мірѣ, ничего общаго не имѣющемъ съ нашей Европой. И небо не наше, строгое, прозрачное и темное своею густою синью въ одно и въ то же время. Оно благоговѣйною тишиною охватываетъ этотъ край поэтическихъ легендъ. Точно арабы еще живутъ здѣсь: кое-гдѣ вверху откидывалась порою узенькая створка чисто мусульманскаго окна, и на улицу выглядывала прелестная женская головка, съ продолговатыми глазками, восточнымъ оваломъ смуглаго лица, крупными чувственными губами и такою массою изсиня черныхъ волосъ на головѣ, что, казалось, никакіе гребни не въ силахъ удержать ихъ. Отчего бы ей не носить имени Фатьмы или Зюлейки?..
   Мавры ушли, но въ наслѣдство испанскимъ женщинамъ оставили характерныя черты своего изящнаго типа. Онъ и до сихъ поръ хранятся въ такихъ уголкахъ, какъ этотъ, а въ Тарифѣ, напримѣръ, и сегодня живутъ старые обычаи: женщины ходятъ закрытыми, точно въ Севильѣ или Кордовѣ, волею Аллаха, еще нравятъ могущественные халифы, а не царствуетъ милостію Божіей въ Мадридѣ ребенокъ, сынъ Альфонса XII. То и дѣло, проходя по старымъ кварталамъ, я встрѣчалъ въ стѣнѣ замурованную арабскую арку, на которой, изъ-подъ новой известки, выступала изящная вязь, свидѣтельствующая, что "Аллахъ великъ -- и цѣлый міръ только отраженіе лица Его", или что "Магометъ, покровительствуя халифу Юсуфу, даровалъ ему побѣду надъ невѣрными..." А вотъ полуразвалившійся Атарансанасъ (Ataranzanas): это былъ арсеналъ у мавровъ. Часть его пошла на устройство... рынка! Глупѣе малагскіе бакалейщики не могли ничего придумать. Но то, что входило въ этотъ околотокъ, сохранилось, хотя въ трещинахъ, объѣденное временемъ и поколебленное землетрясеніями. Въ Ataranzanas -- удивительно изящна великолѣпная portacla въ старо-арабскомъ стилѣ. До нея не смѣли коснуться кощунственныя руки грубыхъ рыцарей, отвоевавшихъ у халифатовъ старое Готское царство. Какъ хороша эта чудная арка, ея рѣзьба кругомъ, арабески! и какъ къ лицу имъ эта дѣвушка-малагенья, прислонившаяся къ одной изъ колоннъ, на которыхъ покоится сводъ знаменитой "portacla". Она смотритъ на меня робкими, газельими глазами, большими и прекрасными. Кажется, сдѣлай я шагъ впередъ, она исчезнетъ. Малагенья съ любопытствомъ слѣдила за моимъ карандашомъ. Я зарисовываю "входъ" въ свою книжку; на ея лицѣ смѣсь всевозможныхъ ощущеній. Она краснѣетъ отъ волненія. Какъ красивъ румянецъ, пробивающійся сквозь ея тонкую, хотя и смуглую кожу; какъ пылаютъ глаза, уже потерявшіе выраженіе робости; губы полуоткрылись, сквозь нихъ бѣлѣютъ ровные, цвѣта слоновой кости, зубы, даже красный платокъ сбился съ головы, и пышные "золотые," именно золотые, волосы изъ подъ него упали упругою волною на ея плечи. Есть въ Малагѣ особенно рѣдкій типъ красавицъ. Эта та же андалузская "морена" -- смуглянка, но ея волосы -- чистое золото, особенно, когда въ него ударитъ солнцемъ, и оно загорится подъ его лучомъ... Я протянулъ ей книжку; вся смущенная, она подошла, заглянула въ нее и, увидѣвъ свою фигуру прислонившеюся къ старой арабской аркѣ, даже засмѣялась охъ восторга. Я долженъ сознаться -- сходства никакого; но одинъ намекъ на нее былъ достаточенъ для дѣвушки.

[]

   На мраморѣ арки до сихъ поръ читаются арабскія надписи: "Богъ одинъ богатъ", и по другую сторону: "Богъ одинъ великъ". Отсюда недалеко, до второй крѣпости мавровъ -- до "Алькасабы". Всѣ смѣшиваютъ съ нею Гибральфаро, башня котораго виситъ въ высотѣ надъ нами, стройно выдѣляясь зубцами на синемъ фонѣ этого африканскаго неба. Въ Алькасабѣ жили альканды, или начальники города, а, вмѣстѣ съ Гибральфаро наверху, эта нижняя крѣпость представляла въ тѣ времена отличную защиту тъ готскихъ завоевателей. Теперь здѣсь въ залахъ, гдѣ когда-то роптали фонтаны и звучали нѣжныя струны мавританскихъ агайтъ, гдѣ въ сумракѣ нѣжно выдѣлялись но стѣнамъ фантастическія арабески и тонкія мраморныя колонны поддерживали своды, отдѣланные золотомъ и серебромъ, въ сказочномъ уголкѣ, испанцы не могли ничего лучшаго устроить, какъ... таможню съ грязными вороватыми чиновниками. Они, какъ крысы, возятся за раскупоркой ящиковъ, кулей я тому подобнаго, вовсе не интереснаго хлама. Когда арабы владѣли страной, Малага играла на Средиземномъ морѣ ту же роль, какую впослѣдствіи заняла нынѣ развѣнчанная царица Адріатики -- Венеція. Изъ Сиріи, Египта, Триполи, Туниса и Алжира сюда стремились тысячи судовъ, Стамбулъ, Бейрутъ и Капръ посылали свои лучшіе товары. Въ бухтѣ кипѣла невообразимо пестрая жизнь, яркіе паруса спорили блескомъ красокъ съ домами. Альказары, дворцы и мескиты точно хотѣли куполами и башнями перерости, пышною облицовкою, какъ парчой и кружевомъ, перещеголять одни другихъ. Все это поблекло и погибло, такъ что теперь несомнѣнная историческая истина кажется старою дѣтскою сказкой, страничкою изъ "Тысячи и одной ночи". Отъ Алькасабы вдоль старыхъ стѣнъ, массивныхъ, напоминающихъ тѣ, которыя до сихъ поръ ненарушимо стоятъ въ Дербентѣ, приписываемыя, какъ все на Востокѣ великое и прекрасное, Александру Македонскому, черезъ гигантскія башни мы поднялись въ Castillo Де Gibralfaro. Какія громады и толщи каменныхъ кладокъ! Строго, просто и величаво все кругомъ, даже теперь, въ таинственномъ запустѣніи. Какъ краснорѣчиво онѣ говорятъ о царственномъ блескѣ далекаго прошлаго и ничтожествѣ сегодняшняго дня. Тутъ нѣтъ изящныхъ деталей, нѣтъ мелочей, въ которыхъ терялось бы общее. Мдѣсь именно великолѣпіе цѣльныхъ камней, величіе массивовъ, грозная красота, не подкупающая ничѣмъ, кромѣ того, чѣмъ она сама представляется. Только могучій народъ могъ создать нѣчто подобное Гибральфаро -- и созданъ не изъ политическаго расчета, мѣняющаго ежедневно свою шкуру, а служа Богу, въ котораго онъ вѣрилъ. Мусульманство, сегодняшнее, пошатнувшееся, не созидаетъ ничего подобнаго. Это дѣла давно минувшаго, когда оно, не страшась, шло на смерть и, слѣдовательно, къ побѣдѣ. Мусульманинъ зналъ, что міръ обѣщанъ пророкомъ своему народу, и вселенная можетъ поколебаться, но слову Аллаха никогда не бываетъ конца и предѣла! Говорятъ, когда пришли мавры, тутъ уже стояла финикійская башня... Все равно: Гибральфаро могли создать только одни мавры. Каждый камень свидѣтельствуетъ о нихъ, и только о нихъ однихъ. А какіе виды отсюда, съ этихъ высотъ, на чудное кобальтовое море, на берега Испаніи, нѣжно и ласково чарующіе васъ тысячами самыхъ неуловимыхъ оттѣнковъ, извивовъ, одинъ красивѣе другого, на этотъ прекрасный городъ, купающійся въ морѣ среди жасминныхъ и апельсинныхъ цвѣтовъ, на его капризныя улицы, перепутывающіяся узлами, на старинныя площади съ садами, на аламеды, на утесистые и расщелившіеся берега Гмадалъ Медины и на поэтическую даль, гдѣ, чуть намѣченные, но намѣченные геніальною кистью, пропадаютъ уходящіе на юго-западъ къ Гибралтару берега... А этотъ маякъ, выдвинувшійся такъ смѣло въ лазурное царство неба и моря!..
   Вонъ по скату по ту сторону медленно спускается на золотистомъ андалузскомъ конѣ всадникъ. Какъ онъ красивъ здѣсь -- безъ него гора эта была бы мертва!.. И какъ идетъ къ нему классическій въ Испаніи костюмъ контрабандиста.
   Не хотѣлось уходить отсюда...
   Испанцы изъ Гибральфаро устроили было тюрьму. Слава Аллаху! теперь они лучше берегутъ эту великолѣпную массу камня. Когда я спускался отсюда, впереди меня шла гитана, казалось, совсѣмъ высохшая на этомъ солнцѣ. Въ первый разъ я слышалъ въ Испаніи такую мрачную пѣсню, какую она пѣла. Она меня такъ поразила своею угрюмою поэзіей, что я остановилъ цыганку и просилъ ее продиктовать мнѣ... Она колебалась нѣсколько времени, но когда я предложилъ ей песету -- на ея лицѣ отразилась самая счастливая улыбка.
   "Не плачь, не плачь, моя мать... ты и безъ того сдѣлала мнѣ много зла... У меня довольно своего горя, чтобы еще заниматься чужимъ...
   "Я родилась въ печальную минуту, въ роковую минуту. Не слышалось лая собакъ, не пѣли пѣтухи... Но ко мнѣ слетѣла фея -- старая колдунья и прокляла меня:
   "Ты никогда на будешь любима тѣмъ, кого сама полюбишь больше жизни...
   "Тебя возненавидитъ готъ, кого ты приласкаешь..."
   "Судьба бросила меня подъ свое колесо -- и съ тѣхъ поръ не останавливаясь несется впередъ по кремнистой дорогѣ.
   "Мое счастіе пало на земь, и когда я наклоняюсь, чтобы поднять его, вѣтеръ подхватываетъ и уноситъ его дальше.
   "Тѣ, кого ласкаетъ судьба, трепещутъ при моемъ приближеніи: стоитъ имъ только встрѣтиться съ моимъ взглядомъ -- и они становятся несчастными!.."
   Надо было слышать, съ какимъ мрачнымъ выраженіемъ пѣла она эту печальную пѣсню. Какою свирѣпою угрозой сверкали ея глаза, какъ они тускли потомъ отъ непосильной тоски, охватывавшей ея душу. Сколько страданія надо было пережить, чтобы создать такую пѣсню, и какъ глубоко со дна души вашей она поднимаетъ всѣ муки, казалось, замершія и заснувшія навсегда... Поневолѣ вспоминаешь другую малаганскую пѣсню, которая говоритъ:
   
   "Счастіе -- измѣна. Радость скоротечна,
   Вѣрны -- только муки, только горе -- вѣчно..."

[]

[]

IV.

   Я уже нѣсколько разъ говорилъ объ Аламедѣ, или о "Салонѣ Бильбао", какъ ее здѣсь называли прежде. Это длинная и замѣчательно красивая площадь, одна изъ лучшихъ въ Испаніи. По крайней мѣрѣ, сама королева Андалузіи, Севилья, не можетъ похвастаться чѣмъ либо подобнымъ малагской Paseo de la Alameda. Начинаясь почти у самаго порта, она тянется на 450 метровъ въ длину при 24 въ ширину, до поэтическихъ руинъ Атарасанаса. Вся она обсажена платанами, магноліями, кактусами и полна такимъ ароматомъ, возбуждающимъ и нѣжащимъ въ одно и то же время, что вполнѣ становится понятнымъ, почему донъ Хозе Руисъ де-Гарсіа, мѣстный поэтъ и непремѣнно -- "великій", совѣтуетъ всѣмъ старикамъ почаще заглядывать сюда, чтобы вновь почувствовать себя молодыми. Особенно хороши здѣсь громадные цвѣты магнолій; точно кованные изъ серебра, они ярко вырѣзываются въ блестящей, кажущейся эмалированной, зелени своихъ деревьевъ. Удивительно праздничное впечатлѣніе производитъ вся эта площадь съ солнечными бликами, играющими на ея статуяхъ и въ фонтанахъ. Кругомъ дворцы съ садами, въ полдень, когда жара стоитъ надо всѣмъ, здѣсь прохлада, благоуханіе и неумолкаемый ропотъ воды охватываетъ васъ неизъяснимою прелестью. Цѣлые часы сидишь, любуясь цвѣтами банановыхъ деревьевъ, причудливыми тѣнями, которыя отъ нихъ ложатся на дорожки, золотыми солнечныхъ лучей, прорвавшихся сквозь листву, огоньками разбѣгающимися по землѣ, какъ пролитая ртуть... А вонъ, въ чащѣ, розовые цвѣты повисли пышными кистями и слегка колышутся... Меланхолически журчитъ знаменитый фонтанъ Fuente сіе Alameda, который испанцы считаютъ чуть туры. Карлъ V получилъ его въ подарокъ блики и послалъ за нимъ одинъ изъ лучшихъ кораблей. На лзъ Генуи на него напалъ славный въ тѣ времена Барбарусса и завладѣлъ имъ. Въ свою очередь, корсара Бернардино де-Мендоса и отбилъ у него королевскую собственность. По другому разсказу, это "чудо ваянія" было захвачено донъ Хуаномъ Австрійскимъ въ Лепантскомъ сраженіи. Оно состоитъ изъ гигантскаго бассейна, надъ которымъ возвышается колонна, вся изъ фигуръ, великолѣпно исполненныхъ, но... и весьма смѣлыхъ. Женщины, дѣти, фавны, сирены, сатиры поддерживаютъ одну надъ другой большія вазы, и вода у нихъ льется изо рта, изъ персей, изъ рукъ и... дополните остальное сами. На противоположной сторонѣ Аламеды -- другой фонтанъ "Нептунъ" не представляетъ особенно художественной цѣнности. Сидя здѣсь, я разговорился съ однимъ малаганцемъ. Онъ съ такимъ восторгомъ расписывалъ свой городъ, точно дѣло шло о Вавилонѣ, Римѣ, Парижѣ... Я невольно улыбнулся. Тотъ даже вскочилъ.

[]

   -- Развѣ есть въ другихъ мѣстахъ что либо подобное? Если бы кто вздумалъ утверждать такую ложь, мнѣ пришлось бы навахою доказать ему, что онъ не правъ.
   Противъ такого аргумента трудно было возражать что нибудь...
   -- РІспанія первая страна въ мірѣ, а Малага первый городъ въ Испаніи! успокоилъ я его...
   -- Вы это искренно говорите?
   --- Да, пока не возьму нѣсколькихъ уроковъ "игры въ ножи". У васъ, говорятъ, есть профессора этого благороднаго занятія.
   -- Еще какіе. лучшіе...
   -- Въ Испанія и въ цѣломъ мірѣ! закончилъ я за него.
   -- Если вамъ надо, я дамъ вамъ адресъ: Гомесъ научитъ васъ такимъ ударамъ, что "несговорчивому собесѣднику" вы не оставите времени даже прочесть "Огче нашъ", какъ онъ окажется тамъ! ткнулъ онъ перстомъ въ небо... Есть, знаете, "прелестные", чисто малаганскіе пріемы, которые только здѣсь и можно изучить, нигдѣ болѣе, напримѣръ -- ударъ въ ребра...
   Я пообѣщалъ ему непремѣнно воспользоваться этимъ совѣтомъ. Неизвѣстно, какими бы еще "прелестными" ударами посовѣтовалъ онъ мнѣ воспользоваться, какъ вдругъ вдали послышался звонъ гитаръ.
   -- Что это такое?
   -- А, видите, наши малагеньи воспользовались отдыхомъ. Онѣ окончили укладку изюма и теперь пришли сюда... Вечеромъ еще лучше... Вечеромъ, позднѣе, сюда ихъ сотни три наберется,-- это всеподгородныя женщины.

[]

   О самихъ малагеньяхъ -- городскихъ, я писалъ, подгородныя нѣсколько отличаются отъ нихъ. Въ нихъ нѣтъ граціи кадиксанки или изящества мадриленки. Онѣ красивы, очень красивы, но слишкомъ, здоровы; на красотѣ ихъ лежитъ отпечатокъ нѣкоторой вульгарности.. Это красота "парадора", деревенскаго кабака. Слишкомъ намѣчены ихъ мускулы и широка улыбка на румяномъ лицѣ, велики глаза, въ которыхъ нѣтъ андалузской томности и грусти. Нѣтъ въ ихъ взглядахъ безпредѣльной печали кадиксанки, обольстительнаго мерцанія и томной нѣги, которыми славятся очи севильянокъ. У подгородныхъ малагеній красивыя и сильныя, но не маленькія ноги; поступь смѣлая, безъ змѣиной гибкости кадиксаики, безъ воздушности севильскихъ красавицъ. Очевидно, здѣшняя крестьянка -- не экзотическое существо, выросшее взаперти и коротающее безсонныя ночи за затворами и рѣшотками мирадоровъ. Кстати, здѣсь мирадоровъ, рѣшотокъ въ окнахъ мало. Малагенья если полюбитъ, такъ мирадоръ ея не удержитъ. Эти откровенныя и смѣлыя женщины требуютъ отъ жизни преяце всего -- самой жизни, со всѣми ея наслажденіями и радостями. Тутъ уже не извѣстенъ андалузскій и валенсійскій терминъ pelar la pava (ощипать павлина -- цѣлые годы торчать по ночамъ подъ окнами возлюбленной и только говорить, говорить, говорить съ ней): тутъ есть другой; "жечь свѣчу съ двухъ концовъ". Очевидно, на пустую болтовню положительные малагскія мужички времени терять не любятъ. Онѣ, какъ героини Боккачіевскаго Декамерона, болѣе "по существу" дѣйствуютъ. И въ самомъ дѣлѣ, когда увидишь эти здоровыя, румяныя лица, крѣпкіе, отлично развившіеся на свободѣ бюсты и плечи, становится понятнымъ, что если мечтательная и блѣдная кадиксанка или севильянка выдержитъ годы у мирадора въ изящной или сантиментальной болтовнѣ съ новіо, то малагенья говядину предпочитаетъ соусу и изъ-за пустяковъ не станетъ сидѣть въ окнѣ вмѣсто того, чтобы спать спокойно въ мягкой постели. Какъ-то вечеромъ я пришелъ сюда,-- солнце зашло и ночь наступила разомъ, безъ утомительныхъ сѣверныхъ сумерекъ, которыя такъ нравятся золотушнымъ старымъ дѣвамъ и чувствительнымъ титулярнымъ совѣтницамъ. Яркая луна поднялась скоро. Прохлада овѣяла насъ такая, что мысль о душныхъ комнатахъ дѣлалась противною.

[]

   Я сѣлъ подъ громаднымъ платаномъ, и опять тѣ же нѣжныя струны вздохнули рядомъ, медлительно и страстно. Затѣмъ послышались другія. Это были уже горожанки, вышедшія сюда со своими обожателями. Вздохи струнъ какъ-то особенно красиво сливались съ ропотомъ фонтановъ и съ шелестомъ пробужденной листвы. Кажется, останься эти счастливые люди до утра здѣсь, я не ушелъ бы съ Аламеды. Ритурнело гитаръ продолжалось недолго, смѣненное чуднымъ молодымъ контральто, которое пѣло такую же популярную пѣсню въ Малагѣ, какъ популярна хотя бы въ Неаполѣ "Addio о bella Napoli". И содержаніе ихъ одно и то же. Только неаполитанская канцона пошла, родилась на площади, а эта впервые прозвучала въ саду подъ пальмою, изъ устъ изгнанника, прощавшагося со своей родиной. Она печальна. Каждый звукъ ея -- вздохъ взволнованнаго разлукою сердца... Она вызываетъ слезы на глазахъ и вѣетъ на васъ поэтической грустью; вы не знаете, что съ вами, гдѣ вы, и плакать хочется, и ласкать кого-то, и любить, безъ конца любить... Въ этой малагеньѣ слышится и шелестъ манголій, и запахъ лилій чувствуется, и тихій морской прибой сливается съ влюбленнымъ лепетомъ дѣвушки...
   
   Addios Malaga la bella.
   Addios Mallaga que si.
   Tierra donde yo naei:
   Para todos fuistes madre.
   Y madrastra para mi
   Addio Malaga la bella!..

[]

   И любовь, и жалоба въ одно и то же время. Малагеньи и малаганцы, уѣзжающіе изъ своего отечества, плачутъ, когда слышутъ эту пѣсню. Оттого-то они и не выносятъ разлуки со своею прекрасною родиной; въ эту ночь, казалось, что Аламеда вздыхала и плакала вмѣстѣ съ пѣвшею и струнами акомпанировавшихъ ей гитаръ. Скоро впрочемъ одна пѣсня смѣнилась другой, другая -- третьей. Я не видѣлъ, кто поетъ, я слышалъ только ихъ голоса, то звучные и мужественные, то нѣжные и кроткіе. Въ темнотѣ вспыхивали огоньки "папелитосъ", и изрѣдка на освѣщенное луною мѣсто выходили влюбленныя парочки... Одну изъ этихъ "малагеній", граціозную и оригинальную, попробую передать здѣсь стихами.
   
   Взоры эти были сѣткой,
   Я запуталася въ нихъ...
   Не стрѣляй охотникъ мѣткій:
   Я мертва безъ пуль твоихъ!
             Но не ждетъ онъ, безпощадный!..
             Подошелъ и самъ дрожчтъ...
             Поцѣлуи горячій, жадный
             На устахъ моихъ горитъ...
   Что за чудо! Съ новой силой
   Сердце бьется... Жить хочу!..
   Но... изъ этой сѣтки милой
   Никуда ужъ не лечу...
   
   Послышались восторженные крики... Оказалось, что дѣвушка импровизировала пѣсню. Со всѣхъ сторонъ доносилось "ole, validite, muy bien!.." Кто-то точно вздохнулъ: "dios, que niña"?..
   Въ Малагѣ не одна Аламеда: выйдите на Plaza de Constution съ такими фонтанами, которые и Парижу сдѣлаютъ честь... А другія! Я уже говорилъ о площади Ріего (Riege), третья del Mar, у самаго моря. На нее легко попасть изъ Аламеды, и какой видъ отсюда! Горы мягко рисуются однѣ за другими, пропадая вдали. Кажется, что онѣ покрыты нѣжнѣйшею эмалью, до того изящны ихъ краски. Скалы ихъ чистымъ золотомъ горятъ подъ этимъ волшебнымъ солнцемъ. Старый, почернѣвшій отъ времени, Альказаръ кажется кованнымъ изъ бронзы, потемнѣвшей, но все еще отливающей багрянцемъ. А море -- оно совсѣмъ пропало... Его нѣтъ... Миражъ голубой, воздушный. Боишься только, чтобы очарованіе не окончилось и дѣйствительность не выступила бы опять... Исчезли волны. Небо вверху и небо внизу. Посреди этихъ двухъ небесъ, слившихся въ одно, повисъ въ лазурной пустотѣ бѣлый силуэтъ маяка и длинный молъ... То же самое я видѣлъ ночью, только на маякѣ горѣлъ красный огонь, а на морѣ сверкали фонари, точно звѣзды, заблудившіяся между двумя небесами. Все время до утра матросы на судахъ и пароходахъ пѣли свои "малагеньи". Я слушалъ ихъ -- и жутко дѣлалось на душѣ. Неужели еще недѣля, двѣ, и я долженъ буду оставить этой край?.. Addios, Malaga la Bella!..
   Новые кварталы города обстроены отличными улицами. Я былъ здѣсь какъ разъ послѣ знаменитаго землетрясенія, разрушившаго Альгамбру и нанесшаго такой страшный вредъ чуднымъ памятникамъ Гренады... Въ Малагѣ -- оно тоже произвело разгромъ. Масса домовъ въ народныхъ кварталахъ рухнула, а въ этой показной части города новыя стѣны треснули. Жаль видѣть было дома съ зіявшими ранами. Снизу до верху чернѣли свѣжія расщелины, кровли лежали на землѣ, въ узкихъ переулкахъ стѣны склонились однѣ на другія и держались невѣдомо какимъ чудомъ. Но меня удивило не это. Малага не похожа на остальную Испанію. Случись подобное несчастье въ Кастиліи, населеніе выслало бы нищихъ по всему Пиренейскому полуострову, а руины оставались бы руинами. Здѣсь черезъ два дня послѣ землетрясенія закипѣла лихорадочная дѣятельность. "Ayuntamiento", или городская управа, наняла тысячи рабочихъ. Не жалѣя средствъ, залечивались раны, трещины закладывали, рухнувшіе дома отстраивались снова, церкви реставрировались еще роскошнѣе, чѣмъ онѣ были прежде.
   -- Откуда у васъ деньги для такой быстрой и широкой дѣятельности. спрашиваю я.
   -- Деньги есть всегда, надо только ихъ найти...

[]

   Мимо роскошныхъ, уже вновь отдѣланныхъ и открытыхъ кафе, мимо красиваго театра Сервантеса, мы идемъ все дальше и дальше, любуясь энергіей, неукротимою furia работы, которая охватила весь городъ. Только малагскіе ладзарони-чарране остались равнодушными. Что имъ за дѣло!.. Со.тице свѣтитъ, море блещетъ, тепло, воздухъ полонъ нѣги,-- до труда ли тутъ?! Пусть работаютъ каталонцы, которыхъ нанялъ городъ: чарране и безъ этого просуществуютъ. Чѣмъ ближе къ народнымъ кварталамъ, тѣмъ ихъ все больше и больше, больше даже, чѣмъ на набережной. Они здѣсь у себя и не стѣсняются.
   Крикъ, смѣхъ, пѣсни наполняютъ воздухъ... Передъ нами въ своихъ каменныхъ тѣснинахъ рѣка Гуадалъ-Медина. Съ парохода у устья она казалась такою шумною и красивою...
   У донъ Хозе Руисъ де-Гарсіа я читалъ, что она "рычитъ, какъ левъ, и лепечетъ, какъ ребенокъ, ласкающійся къ матери". Увы, ни льва, ни ребенка я не слышалъ. Я перешагнулъ черезъ Гуадалъ-Медину и нашелъ, что ея названіе гораздо шире ея самой. Тотчасъ же за рѣкой наткнулся на сотни калѣкъ, и какихъ! Переломанныя руки, ноги, часто вмѣсто людей комья мяса, ползающаго съ мѣста на мѣсто, пауки, прыгающіе по землѣ уроды и такіе же шаршавые, какъ тарантулы; удивляешься, какъ на ихъ созданіе у природы хватило изобрѣтательности. Какіе неоцѣненные статисты для Вальпургіевой ночи или шабаша вѣдьмъ на Лысой горѣ... Не побывавъ здѣсь, я не вѣрилъ карандашу Густава Доре, выйдя отсюда понялъ, что и знаменитый французскій иллюстраторъ оказался безсильнымъ передъ такою дѣйствительностью. Я рекомендую всѣмъ посѣтить это знаменитое barrio del Perchel.
   Что такое Перчель? Очевидно, это слово происходитъ отъ перча (Perchas), на которыхъ рыбаки развѣшиваютъ свои сѣти. Для Малаги этотъ Перчель играетъ такую же роль, какъ кварталъ Макарена для Севильи, Санта-Лучія для Неаполя, Галата для Константинополя. Когда здѣсь хотятъ сказать о какой нибудь женщинѣ, что она не дастъ себя въ обиду, съ ней шутить нельзя, и въ то же время она молодецъ во всѣхъ отношеніяхъ: и хороша, и поетъ -- за душу хватаетъ, и танцуетъ такъ, что у зрителя изъ глазъ искры сыплются, то говорятъ кратко: una moza de Perchel (то же что въ Севильѣ: una hembra maccarenal). Этимъ все объясняется и опредѣляется. Въ узкихъ улицахъ вы въ одну минуту встрѣтите столько образчиковъ красоты и уродства, молодечества и трусости, неистовства и спокойствія, отчаянной нищеты, соединенной съ истинно царскою беззаботностью о кускѣ хлѣба, бѣшеной мстительности и безпредѣльной любви, что безъ всякихъ разъясненій поймете словами необъяснимое и посему кратко именуемое -- "cosas de Espana". Эти cosas здѣсь на каждомъ шагу и если при васъ кому нибудь выпустятъ кишки, то не обращайте на это слишкомъ много вниманія. На то Perchel кварталъ бандитовъ и разбойниковъ, простодушныхъ и наивныхъ, какъ дѣти. Онъ поставщикъ на каторгу, на гарроту, и каждый родившійся и выросшій здѣсь можетъ надѣяться съ вѣроятностью 99 на 100 окончитъ жизнь въ президіяхъ Сеуты или Мелилы или занять высокое положеніе на помостѣ argolla, гдѣ его перехватятъ желѣзнымъ ошейникомъ, и палачъ, предварительно испросивъ у него разрѣшенія и прощенія, повернетъ рукоять гарроты.
   -- За что вы убили его? спрашивалъ Имберъ у одного "добраго малаго" изъ квартала Перчель, съ философскимъ равнодушіемъ и спокойствіемъ совѣсти смотрѣвшаго на зарѣзаннаго имъ человѣка.
   -- Ей-Богу, не знаю... Онъ имѣлъ несчастіе мнѣ не понравиться: и я хотѣлъ посмотрѣть, какая у него требуха... къ сожалѣнію, онъ умеръ, и мнѣ придется изъ-за него имѣть дѣло со всякою сволочью...
   Чарране, о которыхъ мы столько уже говорили, всѣ отсюда. Нельзя представить себѣ изумленія, охватившаго ихъ, когда малагское айунтаміенто начало собирать свѣдѣнія о ихъ средствахъ къ жизни. "Какія средства?... Мы дѣлаемъ, что можемъ...".
   -- Что вы умѣете дѣлать?
   Чарраые задумываются; очевидно, имъ въ первый разъ приходитъ въ голову: что они умѣютъ дѣлать?
   -- Ну... играть въ карты.
   -- А еще?
   -- А еще?.. Мы умѣемъ дѣйствовать навахою, пуньяломъ и кучильо... (разные сорта ножей)... Могу увѣрить вашу милость, что въ Перчелѣ всякій pillo (пильо -- мальчикъ), даже какой нибудь granuja (презрительное, слово въ слово "виноградная косточка"), и тотъ такъ владѣетъ снніті (чурри -- тоже ножъ), что на него даже ангелы съ небеси радуются!..
   -- Но на что же вы живете? вѣдь надо пить и ѣсть...
   -- Живемъ?.. Э!.. живемъ... индустріей!..

[]

   Индустрія -- на этомъ арго выходятъ то же, что у московскихъ мѣщанъ -- "художество".
   -- Живемъ разными "художествами", и если бы полиція не мѣшала, то и вовсе было бы не дурно... Ну, потомъ мы и на пристани работаемъ...
   -- Это ножомъ мѣшки портите и воруете рисъ?.. Матросовъ грабите, арріеро обманываете...
   -- Мы уже сказали вашей милости, что живемъ художествами. Чего же еще?.. Продаемъ "boquarones"... Зато мы никогда не просилъ милостыни. Да! настоящій чарране не протянетъ руки иначе, какъ для пожатія!
   Въ самомъ дѣлѣ я не встрѣтилъ ни разу чарране -- нищаго. Или, лучше сказать, они всѣ ипщіе, но ничто не заставитъ ихъ христорадничать. Чарране по своему гордъ. Развѣ у него нѣтъ ножа и картъ, и развѣ вселенная не принадлежитъ ему по праву? На набережной (esplanada del Moelle) онъ украдетъ нѣсколько штукъ "bacalao" (сушеная треска), такъ что хозяинъ догадается о пропажѣ только тогда, когда виновникъ торжества будетъ въ полной безопасности. А его товарищи -- "granuja", желая посмѣяться надъ розиней, сами предложатъ ему.
   -- Ты бы, amigo, сосчиталъ, сколько у тебя осталось bacalao.
   Тотъ подыметъ гвалтъ.
   -- Гдѣ моя рыба?
   Granuja пристально всматривается въ небеса.
   -- Никогда не видалъ такого чуда... У твоей рыбы выросли крылья и она улетѣла вонъ туда... По дорогѣ только шепнула мнѣ: тошно мнѣ лежать у такого дурака, какъ этотъ купецъ.
   Тащутъ мѣшки съ рисомъ, чарране вертится вокругъ носильщика. Мимоходомъ ткнетъ ножомъ и подставитъ шляпу, а затѣмъ уже другой, третій... до мѣста удастся донести, дай Богъ, половину!..
   -- Мы, какъ птицы... зерномъ живемъ, все, что просыплется, наше.
   Подгородные крестьяне, арьеро -- вѣчная жертва чарране. Лукавые и гибкіе, какъ змѣи, они обчищаютъ несчастныхъ погонщиковъ такъ, что тѣ, являясь въ Малагу, держутся сплоченными партіями и никогда не рѣшаются показываться въ одиночку. Ни одинъ лондонскій воръ не достигалъ такой ловкости, какая является обычною для малагскихъ чарране...
   Раздобывъ всякими "художествами" дневное пропитаніе, чарране уходятъ въ расщелившіеся овраги Гуадалъ-Мединьт, и тамъ-то у нихъ кипитъ настоящая жизнь.
   Являются на сцену карты и, лежа на животахъ, гг. художники до ночи дуются къ мѣстныя игры...
   Маленькіе чарране, именно, такъ называемые "pillo" и "granuja", иногда продѣлываютъ невообразимыя вещи. Сижу я какъ-то въ одномъ изъ блестящихъ кафе у громаднаго зеркальнаго окна. Кругомъ говоръ, шумъ, смѣхъ. Улица видна, какъ будто между мною и ею нѣтъ этого толстаго стекла. На другой ея сторонѣ у эстаминаго магазина остановился длинный типичный англичанинъ, у него рыжіе баки, точно опрокинутое сіяніе, такъ и топорщились вокругъ бритой пасти. Вдругъ, смотрю, мои сосѣди заволновались.
   -- Смотри, смотри... Ну, "виноградная косточка", вотъ каналья! Вокругъ англичанина съ опрокинутымъ сіяніемъ заходилъ оборванный мальчуганъ, останавливаясь преимущественно у задняго кармана, изъ котораго торчалъ платокъ. Дотронулся до него пальцемъ, потянулъ слегка. -- Браво!... Valiente... Ловко... Вотъ бестія!... какъ работаетъ, молодчина! одобряла публика въ кафе.
   Зрители забыли, что совершается воровство, а не какой нибудь родъ спорта. Во-первыхъ, на сценѣ былъ ненавистный англичанинъ, а англичанъ испанцы ненавидятъ. Во-вторыхъ, "виноградная косточка" дѣйствовала артистически, и всѣхъ занимало искусство мальчугана.
   -- Аdelante mucliaclio!.. кричали они, не соображая, что по ту сторону улицы маленькій "художникъ" ихъ не слышитъ... Но за кафе на улицѣ собрались зрители и тоже одобряютъ:
   -- Ole... Valiente!.. Muy bien!..

[]

   Чарране обернулся, улыбнулся во весь ротъ, подмигнулъ зрителямъ и разомъ ловкимъ движеніемъ вытащилъ платокъ.
   -- Mi alma... Dios... вздыхала отъ нетерпѣнія толпа.
   -- Que agilita! Che arte!.. восторженно заволновался сидѣвшій рядомъ со мной, какъ оказалось, итальянецъ.
   Но мальчишка тоже вѣдь "артистъ", ему показалось этого мало. Онъ былъ безъ шапки и моментально повязалъ себѣ голову платкомъ англичанина, подъ самымъ носомъ его протискался къ окну съ эстампами и сталъ между нимъ и этимъ окномъ, кокетливо поправляя висѣвшіе концы платка. Тутъ уже восторгу зрителей не было предѣла.
   -- Какой милый niña! Ангелъ... Птичка моя!..
   Эти "ангелы" и птички" очень больно кусаются иногда.

[]

   Въ самомъ дѣлѣ, въ десять, одиннадцать лѣтъ онъ уже постигаетъ всѣ тайны искусства драться на ножахъ и "кроить" человѣка такъ, что даже неизвѣстный авторъ книги: "El arte de manejar la navaja" ("Искуство дѣйствовать ножомъ",-- книга весьма популярная въ Андалузіи), не научилъ бы его ничему, чего тотъ не зналъ бы... При этомъ онъ усвоилъ себѣ столь независимый видъ, что ему не только чортъ, но и весь адъ не братъ! Попробуй какой нибудь взрослый болванъ задѣть такого "грануху". Виноградная косточка съумѣетъ ему отравить жизнь. Во-первыхъ, непосредственно за оскорбленіе мальчугашка отвѣтитъ издали градомъ мѣтко направленныхъ камней; во-вторыхъ, въ самый неожиданный моментъ -- швырнетъ свой puñal (ножъ въ видѣ кинжала) прямо въ животъ обидчику; въ третьихъ, если не удастся это, подстережетъ его гдѣ нибудь за угломъ и угоститъ такимъ ударомъ "между плечъ", что бѣднягѣ не удастся даже прочесть молитву, какъ за его душой явится ангелъ смерти.
   Я уже говорилъ, что чарране почти не знаютъ Бога, а поклоняются Мадоннѣ.
   Какъ въ Италіи, такъ и въ Испаніи, Мадонна все.
   -- Она сама была женщиной, матерью. Она болѣла душой за сына, плакала о немъ кровавыми слезами, говорятъ малагеньи. Ей мы и молимся, потому что Она насъ пойметъ.

[]

   Чарране, сверхъ квартала Перчель, воспользовались старыми стѣнами арабскихъ крѣпостныхъ построекъ около Малаги и прилѣпили къ нимъ свои жилья, похожія издали на ласточкины гнѣзда. Они обращены лицомъ къ морю, хотя никакъ не поймешь, что это въ нихъ: окна или норы? Удивительно красиво все это. Такъ и просится въ картину! На высотѣ надъ ними, надъ этими гнѣздами малагскихъ хищниковъ, террасами расположены плоскокровельные дома съ балконами, похожими на причудливую филигранную работу. Надъ ними, въ свою очередь, грозно хмурится гора съ Гибральфаро и зигзагомъ дороги къ нему. Вдали роскошный цвѣтникъ, тѣнистый и громадный садъ, кажущійся зеленой тучей. Это англійское кладбище. Отказавшіеся отъ всего поэтическаго при жизни, здѣшніе великобританскіе коммерсанты (за сухость и жестокость малаганцы называютъ ихъ "bacalao" -- треска) наверстываютъ это послѣ смерти и, хотя лежа въ могилѣ, желаютъ цвѣтовъ, тѣни, пѣнія птицъ надъ собою. Пальмы, бананы, мимозы, рододендронъ, евкалпитусы сплелись какимъ-то хаосомъ, перепутались, переростая одинъ другого, чтобы ближе быть къ солнцу и больше захватить себѣ воздуха. Громадныя кисти слегка колышутся, осыпая все цѣлымъ дождемъ розовыхъ лепестковъ; герань подымается деревьями. Азаліи, рододендронъ -- стѣнами; черезъ нихъ не пробраться и насѣкомому, это сплошная зеленая масса съ рисунками бѣлыхъ и розовыхъ цвѣтовъ на ней, которые ее осыпали повсюду. Пышныя розы, съ горсть каждая, жадно раскрытыми алыми устами дышутъ страстно и нѣжно, словно умирая отъ переполняющаго ихъ аромата, лиліи поднялись между бѣло-мраморными плитками и памятниками. О смерти здѣсь ничто не говоритъ: ни роскошные монументы милліонеровъ, ни болѣе простыя могилы, красиво выложенныя крупными раковинами... А вдали, когда я взошелъ сюда, улыбалось мнѣ голубое, ласковое море и полукругъ лилово-синихъ горъ, словно грезившихъ о чемъ-то подъ тихій влюбленный шопотъ медлительныхъ волнъ... Когда я оставилъ кладбище за собой и подошелъ ближе къ горнымъ отвѣсамъ -- точно издали свой ласковый привѣтъ послала мнѣ далекая Швейцарія. Это ея горныя фіалки цѣлыми пучками подымались въ скважинахъ скалъ, и тонкій ароматъ ихъ робко, но внятно говорилъ душѣ моей свое "здравствуй"... Справа эти горы, слѣва Малага, собравшаяся будто въ одинъ стройный я строгій силуэтъ, кажущійся цѣльнымъ съ заканчивающимъ ея Гибральфаромъ вверху и массою собора внизу. Даже грозно и мрачно смотритъ въ эту сторону романтическій городъ.
   Не хотѣлось уходить отсюда!...

[]

[]

V.

   Вы знаете, что значитъ "наваха"? Это длинный, часто изогнутый ножъ съ большою рукояткою, которымъ кастильцы и андалузцы владѣютъ въ совершенствѣ. Въ моихъ "Очеркахъ Испаніи", говоря объ ея сѣверѣ, я уже описывалъ, что значитъ "арагонскій" ударъ; это такой, которымъ животъ противника перерѣзывается снизу вверхъ по прямой линіи. "Научное" названіе это удара (научное -- потому что есть руководства "навахомахіи") "открытая дверь". Ударъ между реберъ носитъ почетное названіе "андалузскаго". Но тутъ на каждую провинцію приходится по одному, и только Малага обладаетъ "къ вашимъ услугамъ" (para servir а listed) цѣлого коллекціей такихъ. Здѣсь это доведено до степени искусства въ полномъ смыслѣ слова, и возьмите съ Muelle или съ Perchel любого мальчугана, онъ вамъ прочтетъ по навахомахіи.настоящую лекцію. Сверхъ того, здѣсь еще есть и спеціалисты, всю жизнь посвящающіе изученію искусства драться на навахахъ и преподающіе его другимъ. Когда Давильеръ, пріѣхавъ сюда, хотѣлъ поработать въ этомъ направленіи, ему указали "цѣлый рядъ профессоровъ" въ Перчелѣ, именно "профессоровъ", какъ они себя и другіе ихъ гордо называютъ. Эти "профессора" пользуются величайшимъ уваженіемъ чарране и прочихъ бродягъ. Учениковъ у нихъ пропасть. Ни одна малагенья не полюбила бы юноши, у котораго наваха "не приросла къ рукамъ", т. е., который не освоился съ нею вполнѣ. "Что это за мужчина, онъ не съумѣетъ даже заступиться за свою querida!" говорятъ онѣ. Тутъ не дерутся по нашему -- кулаками; оскорбленіе влечетъ за собою поединокъ, поножовщину. Противники только отходятъ куда-нибудь въ оврагъ, къ Гуадалъ-Медина, на морской берегъ, въ руины, съ знакомыми и друзьями. Тѣ слѣдятъ за дерущимися и, когда на мѣстѣ останутся два трупа, съ одобреніемъ заключаютъ:
   -- Это были настоящіе, сырые! Всѣмъ чарране ихъ можно поставить въ примѣръ.
   Малагеньи гордятся числомъ такихъ дуэлей, вызванныхъ ихъ прелестями, хотя при случаѣ, преимущественно изъ ревности, и имъ попадаютъ ножи въ ребра. Впрочемъ, и сами онѣ умѣютъ постоять за себя. Гуадалупа, чудная золотоволосая дѣвушка, съ большими черными глазами, печальными, какъ у серны, ухлопала двухъ молодцовъ, обладавшихъ слишкомъ "легкимъ сердцемъ". Одинъ ее оскорбилъ, а другой ей измѣнилъ. Когда ее хотѣли взять и судить, чуть не вся Малага поднялась, какъ одинъ человѣкъ. Вокругъ дома, гдѣ она жила, день и ночь стояла толпа чарране, вооруженныхъ навахами, пуньялами и кучильо. Полиція было сунулась, но въ такіе моменты малагская толпа не шутитъ. Альгуазилы благородно ретировались и позвали войска. Республиканская партія хотѣла было обратить движеніе въ свою пользу я поднять возстаніе, но Кановасъ дель-Кастильо,-- тогда первый министръ, воснольвался этимъ. Повторилось буква въ букву то же, что было въ Севильѣ. До тѣхъ поръ Малага посылала въ кортесы опозиціонныхъ депутатовъ: Кановасъ хотѣлъ польстить народнымъ страстямъ и завоевать себѣ расположеніе малаганцевъ. Онъ, какъ ранѣе въ Севильѣ въ подобныхъ же обстоятельствахъ, телеграфировалъ изъ Мадрида, что король Альфонсъ XII помиловалъ красавицу малагенью Гуадалупу съ тѣмъ условіемъ, чтобы она впослѣдствіи была не столь строга къ ухаживателямъ, вѣрноподданнымъ его величества. Малага прокричала Кановасу vive, устроила въ его честь процессію и въ первый же выборъ послала въ кортесы... все-таки опозиціонныхъ депутатовъ. По всей Испаніи се реи о -- ночные сторожа (serenos) пользуются репутаціей строгой честности, кромѣ Малаги, гдѣ эти почтенные джентельмены не отказываются примѣнить на дѣлѣ свои познанія по навахомахіи; особенно, когда они выходятъ изъ кабачковъ. По этому поводу существуетъ даже юмористическая пѣсня:
   
   En Malaga los Serenos
   Dicen que no beben vino:
   Y con el vino que beben
   Puecle moler un molino.
   
   Т. е.
   
   Говорятъ, серено -- будто
   Отродясь вина не пили,--
   Но виномъ, что пьютъ на дѣлѣ,
   Жернова ворочать можно!

[]

   Тѣмъ не менѣе надо отдать здѣшнимъ серено справедливость, они не грабятъ, не воруютъ. Имъ приходится пускать въ дѣло навахи только тогда, когда какой-нибудь забубенный чарране отказывается повиноваться ихъ законнымъ требованіямъ. На серено, какъ и на всѣхъ малагскихъ поножовщиковъ, дѣйствуетъ возбуждающимъ образомъ африканскій вѣтеръ "солано", это то же, что сирокко или широкко неаполитанцевъ и калабрійцевъ. Солано пышетъ на Малагу жгучимъ и сухимъ воздухомъ пустыни. Кажется, Сахара приближается къ ней, когда южный вѣтеръ обвѣваетъ ее точно изъ раскаленной печи. Въ это время надъ Малагой гремятъ "сухія грозы" безъ дождя. Молніи бороздятъ небо, и въ нервныхъ, впечатлительныхъ чарране растетъ раздражительность, чувства дѣлаются необычайно чуткими. Между мыслью я дѣломъ пропадаютъ всякіе интервалы. Въ это время "delitos de sangre" особенно часты. "Солано" встрѣчаетъ превосходныхъ союзниковъ въ картежной игрѣ, пьянствѣ и страшной лѣности чарране. Чарране въ этомъ перещеголяли неаполитанскихъ ладзарони. Ладзарони если ляжетъ, такъ брюхомъ внизъ, такъ что ему волей-неволей иногда приходится повертываться брюхомъ кверху. Чарране ложится на спину и уже никакія земныя силы не въ состояніи тогда сдвинуть его съ мѣста. Всѣмъ этимъ "delitos de sangre" помогаетъ еще и ихъ безнаказанность. Добиться истины въ Малагѣ -- дѣло почти невозможное. Никакой слѣдователь не въ состояніи похвастаться, что ему удалось открыть здѣсь преступленіе. Виновныхъ хватаютъ на мѣстѣ, если дѣяніе ихъ было публично. Что сдѣлано въ закоулкѣ, то знаетъ одинъ Аллахъ, да и тотъ никому не скажетъ. Всѣ здѣшніе rateros (воры въ одиночку), barateros (то же, что неаполитанскіе камористы) и вообще чарране составляютъ, такъ сказать, общій союзъ. Убить другъ друга -- дѣло простительное, но выдать хотя бы врага считается ужаснымъ. Виновный въ нарушеніи правилъ товарищества самъ погибаетъ черезъ нѣсколько часовъ послѣ этого: случалось, что правительство прятало отъ народной мести доносчика въ тюрьму, но его находили и тамъ съ перерѣзаннымъ горломъ, потому что между острожными смотрителями и надзирателями есть члены тайнаго общества barateros'овъ. Если намѣченную жертву отошлютъ въ другой городъ, мстители отправляются по жребію за нею. Разъ такого несчастнаго застигли уже во Франціи и на другой день но его пріѣздѣ туда онъ былъ найденъ на улицѣ въ Марсели съ "вѣеромъ въ спинѣ". Понятно, о какомъ вѣерѣ шло дѣло въ данномъ случаѣ.
   Я не нарочно употребилъ слово вѣеръ. Чарране часто называютъ такъ въ припадкѣ нѣжности навахи.
   -- Я его только и ударилъ вѣеромъ (abanico)! оправдывался одинъ. А тамъ онъ ужъ самъ протянулъ копыта!

[]

   Вмѣстѣ съ профессорами навахомахіи здѣсь особеннымъ почетомъ пользуются "maestros de hierreria", обдѣлывающіе ножи. Эти маэстро въ Андалузіи первые люди; очень наивно одинъ изъ жителей Малаги объяснялъ, что выше профессора навахомахіи и маэстро de hierreria одни торреро, да и то только такіе, какъ Лагартихо, Фраскуэлои Маццантини. Знаменитые профессора или diestros знаютъ секретные пріемы ножомъ и всевозможные сорта "golpes" ударовъ. Всѣ эти golpes раздѣляются на удары, направляемые въ верхнюю масть тѣла, и на удары -- въ нижнюю. Раздѣломъ между ними считается поясъ. Удары altos (вверхъ) считаются болѣе почетными, чѣмъ ударъ bajos -- внизъ. Одинъ изъ главныхъ ударовъ чирло (chirlo),-- это широкій порѣзъ лица, считающійся для получившаго его особенно позорнымъ, ибо онъ лучше всего доказываетъ неловкость раненнаго. Въ дракѣ пастояЕціе diestros угощаЕотъ такими ударами того, кого не хотятъ убивать. Baratero -- смерть предпочитаетъ подобному удару. Очень "уважается" ударъ, называемый desjarretaso. Чтобы его нанести, надо воспользоваться моментомъ, когда противникъ наклонится, и вонзить ему ножъ въ спину выше послѣдняго ребра. Разумѣется, врагъ въ то же время распарываетъ вамъ брюхо и выпускаетъ кишки, но за то "вы оставляете по себѣ завидную намять".
   Вспоминая о васъ впослѣдствіи, и настоящій баратеро, и ловкачи (diestros) непремѣнно скажутъ: покойникъ былъ мастеръ наносить великолѣпные desjarretaso; даже на дѣтей переходитъ эта слава. Одинъ чарране въ Малагѣ ужасно гордился тѣмъ, что его почтенный родитель хоть умеръ съ "отворенной дверкой" въ животѣ, но за то закатилъ вполнѣ аристократическое desjarretaso своему противнику. Ударъ этотъ смертеленъ, потому что, нанося его, прорѣзываешь спинной хребетъ. Есть еще цѣлая категорія вполнѣ научныхъ ударовъ, каковы: pliimada, reves, culebra, tioretaso. Изъ нихъ считается замѣчательнѣе всѣхъ culebra. Чтобы нанести его, надо внезапно и стремительно броситься лицомъ въ землю къ ногамъ противника и, опираясь локтемъ лѣвой руки, правою снизу нанести смертельный ударъ въ живота. Есть еще corida, costado. Считается весьма благоразумнымъ швырнуть своему врагу сомбреро въ лицо, и въ тотъ же моментъ растерянному всадить въ бокъ желѣзо (hierro); недурно, быстро наклонясь, захватить въ пригоршню песку, бросить его въ глаза ничего не предвидящему борцу, и затѣмъ обработать его для путешествія на тотъ свѣтъ, е Порядочные" люди посему должны имѣть всегда этотъ песокъ въ карманѣ. Весьма одобряется моралью квартала "Перчель" въ поединкѣ крикнуть что нибудь человѣку, какъ будто стоящему за вашимъ противникомъ; этотъ, разумѣется, безсознательно обернется и получитъ по всѣмъ правиламъ искусства ударъ "desjarretaso" прямо выше ребра въ спину. Такими анатомическими опытами здѣсь занимаются довольно усердно. Позволяется защищаться капой (плащомъ) или пледомъ. Каждый ударъ имѣетъ правила, отступать отъ нихъ нельзя. Не напоминаетъ ли это вамъ бой гладіаторовъ на аренахъ стараго Рима? Считается тоже очень не безполезнымъ умѣть на разстояніи бросать кинжалъ. Это ударъ преимущественно моряковъ и тѣхъ, у кого puñal виситъ на поясѣ, на длинной цѣпочкѣ. Настоящій diestro (ловкачъ) попадаетъ обыкновенно такимъ образомъ точка въ точку въ предварительно назначенное имъ мѣсто, но если такой "ударъ на разстояніи" направленъ въ самого diestro, послѣдній долженъ умѣть отскочить въ сторону. Андалузцы, ловкіе, какъ обезьяны, проворные и изворотливые, какъ угри, умѣютъ избѣгать этого способа "lanzan la navaja". Погонщики муловъ дерутся безъ правилъ, пастухи, стригущіе шерсть, создали цѣлую науку рѣзать другъ друга громадными и страшно отточенными ножницами. Это орудіе еще ужаснѣе: оно наноситъ двойныя раны...
   Нѣсколько разъ употребляли мы слово "баратеро".
   "Baratero" -- одно изъ оригинальнѣйшихъ явленій малагской жизни. Кромѣ Малаги и пожалуй Толедо нигдѣ ихъ нѣтъ, какъ нѣтъ въ Италіи каморристовъ внѣ Неаполя. Каморра выросла и развилась на знойной лавѣ Везувія, точно такъ же какъ "баратерство" создалось на берегахъ Малаги и въ расщелившихся оврагахъ Гмадалъ-Медины. Такимъ образомъ въ Сициліи явилась mafia, въ Апуліи -- malavita.
   Баратеро -- это членъ своего рода "тайнаго" общества, тайнаго только для полиціи, слѣдователей и вообще властей предержащихъ. Чарране отлично знаетъ всѣхъ baratero наперечетъ, относится къ нимъ съ величайшимъ уваженіемъ и, не желая пріять безвременную кончину, свято исполняетъ требованія членовъ этой довольно таки прочной организаціи. Всѣ они стоятъ другъ за друга и каждый за всѣхъ. Оскорбленіе, нанесенное одному изъ нихъ, вызываетъ месть со стороны всего общества баратеро. Привилось это въ одной Малагѣ. Общество пробовало было раскинуться по всей Андалузіи, но требованіе поддерживается угрозой удара ножомъ; если требованія не исполняются, поединокъ неизбѣженъ. Человѣкъ, считающій жизнь немного дороже мѣднаго гроша, не долженъ и мечтать сдѣлаться настоящимъ баратеро. Главный доходъ и средство къ жизни баратеро заключается въ томъ, что, гдѣ бы онъ не встрѣтилъ чарране, это ему не удалось. Баратеро въ навахомахіи -- настоящій diestro. Ему должны быть извѣстны всевозможные секреты этой науки. Онъ владѣетъ ножомъ или кинжаломъ, какъ малагенья вѣеромъ. Сверхъ того ему слѣдуетъ быть постоянно готовымъ къ смерти, ибо всякое его играющихъ на деньги, онъ, какъ и въ Толедо, подходитъ, вонзаетъ въ ихъ карты ножъ и швыряетъ на столъ "барату", то-есть, колоду замасленныхъ и истрепанныхъ картъ, завернутую въ грязный платокъ. Чарране должны заплатить ему немедленно мелочь, какую онъ потребуетъ (всегда очень немного) и могутъ продолжать играть своими или его картами -- это ужъ ихъ дѣло. Баратеро, какъ наши младенцы воспитательнаго дома, пользуются монополіей доставлять карты для игроковъ. Требованіе это почти никогда не встрѣчаетъ отказа. Лучше швырнуть нѣсколько копѣекъ и отдѣлаться такимъ образомъ отъ непріятнаго человѣка, чѣмъ рисковать собственной шкурой..Но и баратеро вовсе не такъ ужъ легко приходится.
   Между чарране встрѣчаются порою люди храбрые и настоящіе ловкачи. Они сами мѣтятъ занять впослѣдствіи почтенный постъ баратеро или вообще мечтаютъ о громкой славѣ. Если такой случится за карточной игрой, то онъ спокойно обращается къ баратеро и говоритъ ему:
   -- Эй, amigo (другъ), убери прочь ножъ и карты. У насъ есть свои, и мы будемъ играть нашими.

[]

   Баратеро съ минуту смотритъ пристально на храбреца (valiente).
   -- Ты, camara (товарищъ), хорошо подумалъ, о чемъ говоришь? Плати скорѣе и конецъ.
   Но "moso cruo" (чисто андалузское выраженіе -- "сырой" малый) не смущается. Онъ вытаскиваетъ ножъ, щелкаетъ его пружиною, какъ кастаньетами, и сообщаетъ baratero.
   -- Здѣсь можно получить "барату", только поигравъ вотъ такимъ вѣеромъ.
   -- Vamonos!.. (идемъ),-- торжественно приглашаетъ его баратеро.
   Отправляются въ какой нибудь таинственный уголокъ и начинается поножовщина, послѣ которой на мѣстѣ остаются одинъ, а иногда и два трупа.
   Иногда мѣсто пришедшаго баратеро уже занято другимъ. Между ними начинается тотчасъ же смертный поединокъ, потому что по правиламъ "организаціи" два баратеро никогда не должны встрѣчаться вмѣстѣ. Разсказываютъ: какъ-то столкнулись такимъ образомъ два хвастуна, которымъ вовсе не хотѣлось умирать и, въ то же время, нельзя было ударить лицомъ въ грязь передъ остальными чарране. Они смѣряли другъ друга грозными взглядами.
   -- Э! Здѣсь именно "молодецъ" долженъ показать храбрость! щелкалъ одинъ изъ нихъ пружиною своего ножа.
   -- Начинайте, ваша милость (Tire liste)... начинайте, другъ Хуанъ! крутился второй вокругъ противника.
   -- Vente a mi, Currigo!.. Подходи-ка, подходи, нечего вертѣться.
   -- Это ты, дядя Хуанъ, прыгаешь, какъ молодой. щенокъ.

[]

   -- Еа, Dios no! Ну, держись... Ты можешь теперь смѣло поручить душу Богу.
   -- Развѣ я уже тебя ранилъ?
   -- Ничего! Ничего!
   -- Ну, такъ я сейчасъ тебя убью -- однимъ ударомъ "пополамъ". Ты можешь еще умолить меня... Я, пожалуй, окажу тебѣ великую милость.
   -- Спасайся, ради Бога, Currigo... Спасайся... Я сію минуту чикну тебя такъ, что твое брюхо откроется, какъ арка. Карета шестерней легко проѣдетъ туда...
   И послѣ этого они спокойно складываютъ ножи и отправляются въ кабачокъ распить нѣсколько стаканчиковъ агуардіенте.
   Баратеро есть повсюду. Организація имѣетъ своихъ и въ каторгѣ, и въ тюрьмахъ. Какъ только привезутъ туда новичка, къ нему является мѣстный баратеро и требуетъ "барато". Если тотъ отказываетъ, невидимо откуда являются ножи я начинается поединокъ. Есть баратеро и въ полкахъ между солдатами. Съ этимъ явленіемъ мѣстной жизни судъ и полиція пока ничего не могли сдѣлать. Когда случается захватить баратеро и уличить его въ убійствѣ -- осужденіе на гарроту неизбѣжно. По улицамъ Малаги слышится звонъ небольшого колокола и членъ "милосердаго братства" глухимъ голосомъ приглашаетъ прохожихъ подать милостыню:
   -- Para clecir misas рог el aima de un pobre, que van а ajustai (для обѣденъ за душу несчастнаго, отправляющагося на казнь). Черезъ часа два на площади, надъ эстрадой, воздвигаютъ столбъ -- argolla, къ столбу привязываютъ стулъ... "Баратеро" приводятъ сюда и сажаютъ. Его товарищи, вся организація слѣдитъ, чтобы "camara" умеръ, какъ слѣдуетъ порядочному valiente. Палачъ подходитъ и проситъ у "его милости" прощенія. Затѣмъ шею ему охватываютъ желѣзнымъ обручемъ, одинъ поворотъ рукоятки позади и баратеро задушенъ. Товарищи отправляются въ ближайшій кабачокъ -- taberua, и разсуждаютъ, насколько благородно умеръ ихъ "amigo". Часто при этомъ заводится новая ссора, cañitas (стаканчики) съ виномъ летятъ въ лицо другъ другу, и начинается поножовщина. Въ сущности же уголовное наказаніе, несмотря на то, что обстановка казни разсчитана на извѣстное и сильное впечатлѣніе, вовсе его не производитъ. Бискайскій галстухъ (el corbatin de Vizcaya), какъ здѣсь называютъ желѣзное кольцо гарроты, никого не пугаетъ. Надъ нимъ потѣшаются и въ одной изъ своихъ пѣсенъ баратеро поютъ: "Завидная доля баратеро! Его даже правительство старается избавить отъ послѣдняго униженія -- отъ смерти въ болѣзняхъ и старости! Придетъ пора -- его возводятъ высоко на почетное мѣсто, чтобы всѣ видѣли, какой онъ ловкачъ, и палачъ вѣжливо надѣваетъ ему на шею свѣжій бискайскій галстухъ. Одинъ мигъ и все кончено, и веселая жизнь потухаетъ на міру -- подъ громкія одобренія его товарищей".
   А вотъ другая пѣсня баратеро:
   
   Баратеро я не даромъ!
   Я швырну однимъ ударомъ --
             Прямо въ рай!
             Если ножъ раскрылъ я -- живо
   Деньги, въ колъ душа труслива,--
                                 Подавай!
   Я съ картежниковъ повсюду
   Долю брать до смерти буду...
                                 Не зѣвай!
   Табаку, винца такого
   У алькада нѣтъ иного --
                                 Понимай!
   Не заботясь, не тоскуя,
   Все на счетъ чужой живу я --
                                 Черезъ край!

[]

   Карты -- одна изъ преобладающихъ страстей въ Испаніи. Не будь картъ и правительственныхъ лоттерей, страна эта цвѣла бы и сдѣлалась раемъ. Андалузія кишитъ шулерами, болѣе чѣмъ какая либо иная страна въ мірѣ. Шулерство здѣсь является правильнымъ промысломъ, о немъ поется въ народныхъ пѣсняхъ, въ городахъ указываютъ людей, разбогатѣвшихъ тѣмъ, что они, не надѣясь на счастье,-- всѣ упованія возлагали на ловкость своихъ пальцевъ. Это, впрочемъ, не въ Малагѣ. Здѣсь слишкомъ часто дуетъ африканскій вѣтеръ solano, и поэтому не только въ оврагахъ, въ "Перчелѣ", но и въ "garitos" игорныхъ домахъ, которыхъ масса, "талантливыхъ" рыцарей бубновой масти находятъ часто съ перерѣзаннымъ горломъ или съ ножомъ между ребрами. "Garitos" содержатся часто весьма "порядочными" людьми. Въ нихъ идетъ крупная игра, но постороннему наблюдателю тутъ нѣтъ никакого дѣла. Въ Монте-Карло вы увидите на лицахъ, какъ борются страсти, какъ всевозможныя ощущенія отражаются въ чертахъ игроковъ, услышите восклицанія, крупный разговоръ. Ничего подобнаго въ garitos Малаги... Тиніина. Испанецъ послѣдній золотой проигрываетъ съ такимъ безстрастнымъ видомъ, точно у него въ запасѣ остались еще милліоны такихъ же. Волноваться у карточнаго стола каждый здѣсь считаетъ величайшимъ униженіемъ, позоромъ. По лицамъ вы никогда не поймете, выигрываетъ кто нибудь или проигрываетъ. Всѣ одинаково спокойны. Только порою сверкнетъ взглядъ и больше ничего. Администрація напрасно борется съ "garіtos", потому что ея органы -- даже губернаторъ -- въ этихъ "garitos" находятъ большую половину своихъ средствъ къ жизни. Министерства въ Мадридѣ смѣняготея часто. Если какъ нибудь губернаторъ усидитъ на мѣстѣ пять лѣтъ -- славу Богу! Слѣдовательно, ему приходится прежде всего позаботиться о томъ, чтобы не остаться нищимъ. А для этого Голконда подъ рукой. И вотъ, являются "торжественныя запрещенія" всякаго рода игорныхъ домовъ. Это, разумѣется, ведетъ къ тому, что хозяева ихъ являются къ новоявленному "цензору нравовъ" для келейныхъ собесѣдованій, и вечеромъ въ тотъ же день "цензоръ нравовъ" преспокойно самъ играетъ въ подлежавшемъ уничтоженію "garitos'"ѣ. Caza de Citas и garitos -- два учрежденія, безъ которыхъ испанскій городъ немыслимъ.
   Въ Малагѣ я посѣщалъ одинъ такой. Нужна была рекомендація, и меня ввели пріятели. Позолота, хрусталь, бронза, картины хорошихъ мастеровъ, зеркала, мягкіе ковры, масса дорогихъ бездѣлушекъ по столамъ, вездѣ благоухающіе букеты свѣжихъ цвѣтовъ -- обстановка, не заставляющая желать ничего лучшаго. "Garitos" содержался почтенною дамой, вдовою полковника -- coronel'я, убитаго въ Марокко. У нея четверо дочерей и три младшія -- красавицы въ полномъ смыслѣ слова. Онѣ вращаются тутъ же между игроками, одобряя однихъ улыбками, другихъ пожатіемъ рукъ, третьихъ многообѣщающими и увы! никогда еще не выполнявшимися взглядами, четвертыхъ прямыми приглашеніями попытать счастье... Онѣ великодушно не замѣчаютъ, если чья-нибудь рука невзначай обовьетъ ихъ тонкій и гибкій станъ или съ ихъ пышныхъ и красивыхъ губъ кто-нибудь въ уголкѣ, незамѣтно сорветъ поцѣлуй! Это вѣдь имъ ничего не стоитъ... Игра идетъ большая. Проигрываются и выигрываются цѣлыя тысячи пудовъ изюму, сотни бочекъ малаги,-- и вдова coronel'я мало-по-малу богатѣетъ, откладывая дочерямъ приданое... На проигрышъ никто не жалуется. Въ углу, на диванѣ, при мнѣ. весьма безпечно полуразвалясь, сидѣлъ какой-то юноша. Онъ сосредоточенно посасывалъ свою сигару и такъ смотрѣлъ на все кругомъ, точно весь міръ принадлежалъ ему.
   -- Вы видите этого несчастнаго? спросилъ меня пріятель.
   -- Да. А что?
   -- Сегодня онъ проигралъ послѣдній свой "дуро". Недѣлю назадъ онъ былъ богатый человѣкъ. Теперь онъ нищій. Завтра ему не на что будетъ играть, а черезъ нѣсколько дней онъ уѣдетъ въ Южную Америку.
   -- Зачѣмъ?
   -- Э! Тамъ его не знаютъ. Будетъ работать. Можетъ быть, ему и повезетъ. А если не повезетъ, пропадетъ, какъ пропали многіе!.. Въ Бразиліи и Венецуэлѣ не мало перевѣшали людей, пытавшихъ также свое счастье.
   Я могу васъ увѣрить, что по наружному виду этого кандидата въ петлю никакъ нельзя было бы догадаться объ ожидающей его участи.

[]

[]

[]

VI.

   Нѣжная, нѣжная пѣсня. Такая нѣжная, такая зовущая и млѣющая, такъ ласково бьющаяся легкими крылышками въ сердце и такая тоскующая, что равнодушно слушать ее нѣтъ ни, какихъ силъ. Вѣкъ бы стоялъ подъ этимъ окномъ и забылъ, что кругомъ есть еще цѣлый міръ, внѣ чарующихъ звуковъ. И какихъ звуковъ! Вамъ кажется, что они вздрагиваютъ въ вашей груди, что внѣ -- ихъ нѣтъ совсѣмъ, что въ васъ самихъ рождается эта мелодія нѣги я страсти.
   -- Пойдемте же, насъ ждутъ вѣдь! донималъ меня Рафаэль Муро, который вѣчно меня тащилъ, куда мнѣ не хотѣлось, и не пускалъ туда, куда я порывался итти.-- Пойдемте, васъ ждетъ здѣшній консулъ.
   -- Ну его къ чорту!
   -- Помилуйте, онъ обижается. Пріѣхали вы и не явились къ нему съ визитомъ.
   -- Пусть онъ самъ явится ко мнѣ.
   Потомъ г. Павловскому (Яковлеву) этотъ малагскій консулъ жаловался, что я не былъ съ визитомъ у него, у представители Россіи... Павловскій смѣялся надъ этимъ, но я понималъ отчаяніе почтеннаго нѣмца. Десять лѣтъ сидитъ онъ въ Малагѣ русскимъ консуломъ, носитъ русскіе ордена -- и ни одного живого русскаго въявь не видѣлъ. Было на что разозлиться. Поневолѣ усомнишься даже въ томъ, что существуетъ на свѣтѣ географами утверждаемая Россія. Мало ли что утверждаютъ географы! Была же такая дама, которая говорила: "Знаю, что существуетъ Америка, но не вѣрю!"

[]

   -- Что же, вы поѣдете къ консулу? рѣшительно уже приступилъ, ко мнѣ Муро.
   -- Нѣтъ, не поѣду.
   -- Все будете малагеньи слушать!
   -- Да, буду.
   -- Такъ подавитесь ими! (иначе я не знаю какъ перевести андалузское: пусть она, какъ рыбья кость, станетъ вамъ подъ самое горло!)
   -- Очень вамъ благодаренъ! смѣялся я.
   -- Не за что. Вы мнѣ такъ надоѣли, что я завтра же уѣду въ Алхезирасъ.
   -- Скатертью дорога!
   -- И откуда у васъ такіе музыкальные вкусы? У насъ каждая мужичка поетъ пѣсни.
   -- Въ Парижѣ, душа моя, каждый извозчикъ великолѣпно говоритъ по-французски. А вы, вотъ, не умѣете.
   Рафаэль Муро плюнулъ и двинулся но улицѣ. Пройдя десять шаговъ, онъ остановился.
   -- Не идете?
   -- Не иду.
   -- Я бы желалъ, чтобы явился "новіо" этой дамы и прогналъ васъ отъ ея окна. Очень бы желалъ.
   -- У меня нѣтъ новіо! послышалось въ окнѣ.
   Я оглянулся: выглядывала прехорошенькая малагенья съ такими лукавыми глазками и улыбающимся ротикомъ, что испанцы назвали бы ее сейчасъ же -- "doña salaria" (соленая -- величайшая андалузская любезность) {Salada -- соленая, это имъ оставлено маврами. У арабовъ до сихъ поръ -- соленая тоже, что прекрасная -- похвала женщины, которая можетъ вамъ свертѣть голову.}.
   -- У меня нѣтъ un novio! (No tengo un novio!)
   -- Однако... Значитъ у сеньориты ихъ много?
   -- Я по сеньорита, я сеньора!
   -- И вѣрно у васъ есть мужъ, такой же злой и такой же... безобразный, какъ вотъ этотъ мой другъ? отрекомендовалъ я Рафаэля Муро издали.
   Тотъ снялъ шляпу и дуракъ дуракомъ торчалъ поперекъ улицы.
   -- Мой мужъ тамъ! показала она на небо.
   -- Вы увѣрены въ томъ, что онъ не здѣсь? ткнулъ я пальцемъ по направленію къ нѣдрамъ земли.
   -- Нѣтъ! онъ былъ святой человѣкъ!
   -- Мнѣ, въ такомъ случаѣ, ужасно васъ жаль.
   -- Отчего? подняла она бровки, которыя испанскій поэтъ Паласіо непремѣнно сравнилъ бы съ лукомъ Купидона.
   -- Да что же за счастье быть женою святого человѣка, помилуйте! Никакого удовольствія!

[]

   Она расхохоталась.
   -- Вы зачѣмъ же это остановились подъ моимъ окномъ? Развѣ днемъ это можно? Только по ночамъ наши обычаи позволяютъ разговаривать у мирадоровъ. А днемъ нельзя такъ...
   -- Значитъ, надо прямо лазить въ окна?
   -- А двери на что?
   -- Я принимаю, сеньора, это за разрѣшеніе навѣстить васъ.
   И рѣшительно направился къ ней.
   Она встрѣтила меня раскраснѣвшаяся, смущенная и смѣющаяся въ одно и то же время. Хотѣла было принять церемонный видъ, но ей это рѣшительно не удалось, и расхохоталась.
   -- Однако!... наконецъ проговорила она. Смѣлы же вы, сеньоръ-кавальеро! А если бы у меня былъ братъ?
   -- Я бы съ удовольствіемъ пожалъ ему руку...
   -- Я люблю такихъ, вдругъ вырвалось у нея.-- Вы, вѣрно, estranjero.
   -- Къ счастію!
   -- Почему къ счастію?
   -- Потому, что иначе я уже запутался бы въ сѣтяхъ такой чудной, такой прелестной "morena", и тогда -- прощай моя свобода!
   -- А вы ее очень цѣните?
   -- Еще бы... Да и вамъ было бы скверно!..
   -- Развѣ?
   -- Навѣрное. Я бы васъ заперъ и ревновалъ, какъ Отелло. Вы бы меня, разумѣется, надували, какъ полагается настоящей севильской Розинѣ и, въ концѣ концовъ какой-нибудь Conde Almaviva пощупалъ бы ножомъ, что такое у меня подъ ребрами. А такъ какъ мнѣ этого вовсе не хочется и я предпочитаю быть иностранцемъ съ цѣлыми ребрами, то не споете ли вы мнѣ еще такую малагенью, какую я сейчасъ слышалъ подъ вашими окнами?
   Она уже откровенно хохотала, глядя на меня, какъ на интереснаго заморскаго звѣря.
   -- Кто вы такой? Ужъ, разумѣется, не "инглесъ",-- не "аллеманосъ" ли?
   -- Ужъ во всякомъ случаѣ не принадлежу къ los perros alemanos (Андалузцы -- нѣмцевъ называютъ германскими собаками).
   -- Но вѣдь вы не "франсесъ?"
   -- А вы, какъ настоящая испанка, французовъ не любите?
   -- Не люблю... Они моего дѣда разстрѣляли здѣсь на Plaza Mayor.
   -- Ну, такъ приготовьтесь... Я "руссо"...
   Если бы я пустилъ изо рта фонтанъ изумрудовъ, выстрѣлилъ изъ пальца, снялъ носъ и сталъ вытаскивать оттуда турецкую шаль, или превратилъ розу, бывшую у нея въ волосахъ -- ну хоть въ верблюда, что ли, она была бы менѣе удивлена. Даже встала и обошла вокругъ меня, точно осмотрѣла монументъ какой-нибудь.
   -- Руссо... руссо... Постойте, я что-то такое помню... Руссо не то же самое, что "пруссо", которые разбили французовъ?
   -- Я уже вамъ говорилъ, что не принадлежу къ los perros allemanos.
   -- Ахъ, да... Но постойте... Руссо... это гдѣ-то тамъ? неопредѣленно взмахнула она рукою.
   Я провелъ рукою еще неопредѣленнѣе.
   -- Постойте, я помню... Это все равно, что Siberia.
   Я расхохотался.
   -- Mui frio! (страшно холодно!)
   -- Видите ли, Siberia это то же, что Андалузія. Сибирь это -- русская Андулузія. Насколько въ Андалузіи жарче, чѣмъ въ остальной Испаніи, настолько же въ Сибири холоднѣе, чѣмъ въ Россіи.
   Но она таращила на меня глаза и, очевидно, никакъ не могла придти въ себя.
   -- Руссо... такъ вотъ какіе бываютъ руссо!..
   Если бы не опасеніе сдѣлать неприличіе, она бы пощупала кожу моихъ рукъ, какъ дѣлаютъ это дикари.
   -- Руссо... Жаль, что васъ не видитъ моя сестра. Она ужасно много читала всякихъ книгъ, вѣрно, и о Россіи знаетъ больше меня... Ахъ, да! Правда, что вы глотаете ледъ и сырое мясо?
   -- Нѣтъ, синьора, мы питаемся горячею паклей!.. Оттого-то до сихъ поръ я и не сгорѣлъ отъ блеска вашихъ глазъ.
   Она опять улыбнулась.
   -- Руссо тоже умѣютъ говорить любезности.
   -- Въ этомъ отношеніи, сеньора, одинъ руссо стоитъ пятерыхъ испанцевъ, разумѣется, только не тогда, когда испанцы влюблены, потому что въ такомъ состояніи у нихъ нѣтъ равныхъ.
   -- Я не люблю испанцевъ! Испанцы не уважаютъ женщинъ. Они оставляютъ насъ капелланамъ, а сами цѣлые дни сидятъ въ кафе.
   -- Можетъ быть, илъ дорого спасеніе вашихъ душъ? Что же малагенья?.. Вы лнѣ ее обѣщали...
   -- Развѣ обѣщала?... А вы мнѣ споете что-нибудь?
   -- Я?.. Вамъ надоѣла жизнь?..
   -- Почему?
   -- Потому что мое пѣніе можетъ услаждать только послѣднія минуты самоубійцы, чтобы погаситъ въ немъ сожалѣніе о жизни.

[]

   Но она уже меня не слушала...
   Гитара заплакала у нея подъ красивыми и тонкими пальчиками... Струны жаловались на что-то,-- казалось, въ гитарѣ бьется сердце, и это сердце облито кровью и тоскуетъ и куда-то, въ иной міръ просится. Струны передаютъ только его муку... Я не знаю, какъ характеризовать эту ритурнель, являющуюся фономъ для пѣсни, которая точно зрѣетъ пока въ душѣ у пѣвицы. Ритурнель очень длинна, она повторяется послѣ всякаго куплета, вызывая въ душѣ ея, въ душѣ пѣвицы, новый образъ, который она передаетъ слѣдующей строфѣ. Многія "малагеньи" являются такимъ образомъ импровизаціями. Самая ритурнель есть ничто иное, какъ педаль на "dominante" -- прибѣгаю къ научному ея опредѣленію. Она потомъ переходитъ въ родственный мажорный тонъ. Но никакія формулы изъ гармоніи не объяснятъ ея задушевную прелесть, удивительные, неуловимые оттѣнки, которые всякая испанка умѣетъ бросать на исполняемые ею мотивы, оставленные маврами въ наслѣдство готамъ и пережившіе все,-- и св. Германдаду, и ауто-дафе, и всякія политическія теченія. Самый народъ погибъ или изгнанъ и гибнетъ въ Марокко, но пѣсня его еще живетъ, и какъ живетъ! Испанія отъ начала до конца звучитъ ею... Арабская пѣсня,-- какъ нѣкогда ея создатели,-- завоевала Пиренейскій полуостровъ, вмѣстѣ съ кастильцами и португальцами перебросилась за океанъ и раздвинула предѣлы своего господства до Тихаго океана. Въ границахъ ея царства теперь и Бразилія, и Венецуэла, и Мексика, и Уругвай, и Лаплата, и всѣ остальныя республики Южной и Центральной Америки. Въ ея имперіи, дѣйствительно, не заходитъ солнце. Пѣсня живетъ и подъ этимъ горячимъ солнцемъ цѣлые дни купается, дрожа незримыми крылами, въ знойномъ воздухѣ, ропотъ вѣтра и говоръ морскихъ волнъ принимая за ту же ритурнель аккомпанирующихъ ей гитаръ...
   Когда сеньора Консепсіонъ (не удивляйтесь, у испанокъ есть и не такія имена!) кончила, у меня на лицѣ выразилось столько восторга, что пѣвица, очевидно, была польщена и протянула мнѣ руки... Я попросилъ ее повторить мнѣ слова этой малагеньи (малагенья -- обширное слово: оно означаетъ мѣстную пѣсню, мѣстную пляску и мѣстную женщину) и записалъ ихъ.
   
   Ты сказалъ мнѣ "люблю"! Это слово
   Въ мою душу упало недаромъ,
   Точно молнія съ неба ночного!
   На засохшія вѣтви -- пожаромъ...
   Я не знаю сама, что со мною,
   Но горю и томлюсь я душою.
   
   -- Это я вамъ пою. Теперь вы должны отвѣчать мнѣ. У насъ такъ въ пѣсняхъ -- она говоритъ ему, а онъ всегда отвѣчаетъ ей.
   -- Позвольте мнѣ отвѣчать по-русски.
   -- Что же я пойму? Нѣтъ, тогда я ужъ вамъ продиктую словами той же пѣсни. Вы ее тоже запишите въ книжку, пусть, когда вы вернетесь домой, ваши руссосъ узнаютъ, какія пѣсни поютъ испанскія женщины...
   Она опять начала ту же ритурнель... Отвѣтъ мужчины оказался, какъ и слѣдовало ожидать, менѣе сантиментальнымъ:
   
   О, пусть слезъ твои очи не знаютъ!
   Развѣ ты никогда не слыхала,--
   Гдѣ цвѣты, тамъ и пчелы летаютъ.
   Гдѣ пчела, тамъ, навѣрно, и жало...
   Надо пчеламъ дать жалу свободу,
   Чтобъ изъ лиліи добыть себѣ меду...

[]

   Въ тотъ же вечеръ, уже достаточно ознакомленный съ малагеньями -- пѣснями, я отправился въ "Casino Malageппo", посмотрѣть на малагенью -- танецъ, тѣмъ болѣе, что это кафе славилось танцовщицей Херомитой, изъ-за которой одной стоило пріѣхать въ Испанію. Кафе, какъ и "Сильверіо" въ Севильѣ -- грязное, разсчитанное на публику третьяго сорта, потому что нанюхавшіеся бульварнаго образованія испанцы уже пренебрежительно относятся къ народной пляскѣ. Въ этомъ отношеніи французскій канканъ убиваетъ поэтическій халео, танго, малагенью, парадоръ и другія "байле". Теперь, послѣ того какъ на парижской выставкѣ, въ Cirque d'hiver, испанскія танцовщицы приводили французовъ въ такой сумасшедшій восторгъ, дѣла, можетъ быть, обстоятъ иначе, и кастильцы уже поняли, что въ своихъ пляскахъ они имѣютъ истинное сокровище. Одно можно сказать: съ легкой руки парижанъ, испанскимъ плясуньямъ открыта теперь дорога во весь міръ. Но, разумѣется, все лучшее останется дома. Такъ, напримѣръ, когда я спрашивалъ ту же Херому:
   -- Поѣхали ли вы бы куда-нибудь въ другую страну?
   Она посмотрѣла на меня съ удивленіемъ. Такъ и отражалось на ея личикѣ:
   "Можетъ же придти въ христіанскую голову такая сумасшедшая мысль!"

[]

   -- Оставить Андалузію!-- это вы хотѣли сказать, сеньоръ-кабальеро?
   -- И не только Андалузію, но и Испанію.
   Она покачала головою.
   -- А что же я буду дѣлать тамъ?
   -- То же самое. Плясать.Вамъ за это заплатятъ не такіе гроши, какіе получаете вы здѣсь.
   -- А наше солнце -- будетъ тамъ?
   -- Солнце вездѣ одно и то же. Солнце одно.
   -- Только оно вовсе не грѣетъ... Нѣтъ! Тамъ и нашего неба не будетъ, и этого моря... Потомъ, одна гитана ѣздила туда... Нѣтъ, я ни за что! Помилуйте, она разсказывала (а она настоящая salero!) -- разсказывала, что тамъ публика холодна, какъ снѣгъ зимою на Сіерра Невада... Она, эта гитана, такъ пляшетъ, что у настоящаго испанца отъ каждаго ея движенія кровь кипитъ -- а тѣ, другіе, иностранцы, смотрятъ на нее спокойно -- и ни слова, ни звука! А намъ развѣ такъ можно, я бы и танцовать не могла! Съума сойти надо!...
   И дѣйствительно, въ Испаніи такой публики нѣтъ...
   Вокругъ плясуньи -- все кипяткомъ кипитъ. Зрители одушевляютъ ее своими восклицаніями: "Ole! Adelante, valiente!.. bueno!..".
   -- Alma mia! кричитъ одинъ.
   -- Радость моя! съума сходитъ другой. Птичка моя! Зернышко глазъ моихъ.
   Безъ этого ни Херомиту изъ "Casino Malageno", ни Gracia la Morenita изъ Мадрита, ни Гуадалупу изъ "Кафе del Тигсо", ни Карменъ изъ "Сильверіи" -- не вытащишь. Они бы бѣжали отовсюду, въ какую золотую клѣтку ни залучи ихъ. Такъ, напримѣръ, явились въ Петербургъ испанскіе плясуны и пѣвцы. Собственно говоря, подобралась дрянь ужасная, но одна между ними Орора -- была не дурна. И она говорила то же самое.
   -- Боже мой! я рѣшительно не въ силахъ плясать.
   -- Почему?
   -- Чувствую, что у меня ноги отнимаются, публика сидитъ точно съ ружьями въ рукахъ, цѣлиться въ тебя. Неподвижная. Будто нарисованная. Тутъ "байле" становится не страстью, не искусствомъ, а ремесломъ...
   -- Гдѣ нѣтъ нашего солнца, тамъ и настоящее bailie-flamenco невозможенъ.
   На эстрадѣ въ "Casino Malagefio" сидѣло человѣкъ двадцать цыганъ и цыганокъ. Между ними красавицу Херомиту я замѣтилъ сейчасъ же по особенно милому, задумчивому выраженію лица и яркому блеску пламенныхъ и застѣнчивыхъ глазъ. Она была смугла, но ея смуглина была именно тою, которая при вечернемъ освѣщеніи кажется золотой. На такой черные глаза горятъ еще жарче. У висковъ завивались, по андалузской модѣ, волоса впередъ, на головѣ (хотя она и выстригала ихъ цѣлыми прядями, иначе съ ними не совладать!) они лежали пышною волною; тонкія брови вздрагивали, очевидно, въ ней подымалось волненіе, знакомое и дорогое каждому артисту, для котораго его искусство является не ремесломъ. Сквозь полуоткрытыя изящныя губы блестѣлъ двойной рядъ мелкихъ, красивыхъ зубовъ. По тѣлу молодой гитаны пробѣгалъ точно ознобъ. Она куталась въ свою длинную, съ громадною бахромою, вышитую цвѣтами и листьями шаль, и порою опускала длинныя рѣсницы, бросавшія тѣнь на ея щеки, опускала ихъ, точно сама сознавая, что блескъ ея глазъ дѣлается нестерпимымъ. Пятнадцать гитаръ плакали и жаловались на что-то, какой-то дикій цыганъ, лохматый и довольно грязный, запѣвалъ порою безконечную ронденью, импровизируя куплеты... Наконецъ пѣсня его оборвалась... Гитары заплакали еще нѣжнѣе и тише, такъ тихо, точно звуки этихъ струнъ на землю падали и по землѣ стлались,~не имѣя силы подняться. Херомита вся поблѣднѣла. Глаза ея внутрь ушли. Они уже не пылали, а мерцали изъ этой безконечной глубины, томные, нѣжные. Одна изъ гитанъ ударила въ ладони... Другая подхватила. Эти вызывающіе аплодисменты странно, но красиво сливались съ говоромъ гитаръ и пѣсней, которую всѣ затянули сквозь зубы, тихо, словно крадучись. Странная, за сердце хватающая пѣсня!

[]

   -- Эй! Херома, птичка моя! крикнулъ цыганъ.-- Вставай!
   -- Сердце мое, Херомита! отозвался другой, ну же!..
   -- Херома -- дупіамоя, радость! крикнулъ кто-то изъ публики. Херомита поблѣднѣла еще больше. Ознобъ все сильнѣе и сильнѣе бѣжалъ по ея тѣлу... Она, очевидно, вся была взволнована и дрожала. Томные глаза опять вспыхнули, и загорѣлись пожаромъ. Румянецъ залилъ лицо. Пожаръ охватывать все ея граціозное, гибкое тѣло.
   -- Херома, счастье мое!
   -- Херома, впередъ... Ole, Jeromita. Adelante.
   Удары ладоней все разгорались, крѣпла и росла пѣсня, громче рыдали струны.
   Вдругъ, точно отъ электрическаго удара, Херомита выпрямилась, тонкая, стройная, не здѣшняя въ эту минуту, а принадлежащая невѣдомому, въ ея грѣшное тѣло воплотившемуся богу. Сбросила шаль... Обвела всѣхъ влажными глазами, точно судорога проI бѣжала по ней и...
   Позвольте маленькое отступленіе.
   Я не поклонникъ хореографіи... Я не могу даже признать его искусствомъ. Никогда балетныя звѣзды не производили на меня никакого впечатлѣнія. Я только улыбался, когда петербургская публика бѣсновалась, глядя на Цукки, когда балетоманы чуть не сошли съума отъ "стальныхъ носковъ", "батмановъ" и тому подобныхъ хитростей и тонкостей Дель-Эры. Но здѣсь, въ этомъ грязномъ кафе -- передъ этой эстрадой, я понялъ, что, дѣйствительно, можно увлечься, если не балетомъ, то вотъ такимъ народнымъ "байле-фламенко", и какъ увлечься!!...
   Я вмѣстѣ съ другими дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ, выходилъ изъ себя, кричалъ что-то,-- что, уже и не упомню, и это ни мнѣ въ другихъ, ни другимъ во мнѣ вовсе не казалось страннымъ и дикимъ. Потомъ я, провѣряя впечатлѣнія,-- привелъ въ "Casino" русскую даму "изъ общества", которая, чтобы ее не узнали, закуталась съ головою въ черную мантилью, и на нее пляска Херомиты подѣйствовала такъ же. Явился сюда самый нераскаянный статскій совѣтникъ, изъ тѣхъ питерскихъ желчевиковъ, у которыхъ губы на все презрительно оттопырены самою природою, и съ нимъ случилось то же знаменательное превращеніе. Равнодушнымъ здѣсь могъ бы остаться только слѣпой. Всѣ вообще испанскіе "байле", не тѣ разумѣется, которыми ловкіе гиды угощаютъ легковѣрныхъ туристовъ, а настоящіе, не имѣютъ ничего общаго съ хореографіей театральныхъ подмостковъ. Тутъ нѣтъ прыжковъ, и, по моему, въ сущности, весьма уродливыхъ фокусовъ на воздухѣ, съ готовымъ лопнуть отъ натуги танцовщикомъ, и небесно улыбающейся у него на рукахъ балериной, задравшей ноги вверхъ и воображающей, что это ужасно красиво я изящно. Испанская танцовщица не отдѣляется отъ земли, ногами "работаетъ" мало, но ея торсъ, корпусъ, плечи, бедра -- все тѣло въ движеніи, отъ котораго васъ охватываетъ зноемъ и нѣгой, по нимъ вы можете изучать законы красоты и граціи. Эти "опрокинутыя" позы,-- сколько въ нихъ настоящаго изящества, страсти, и не только страсти, но неистовства страсти, въ плечахъ навзничъ, почти касающихся земли, въ рукахъ, замирающихъ отъ знойной жажды обнять ими кого-нибудь -- видна вся жизнь испанской женщины, вся ея сила и слабость... Посмотрите, какъ погасаетъ жизнь въ этомъ чудномъ тѣлѣ, и какъ она вспыхиваетъ вновь! Я говорю не о тѣхъ кадиксанскихъ пляскахъ, ради которыхъ еще римляне выписывали танцовщицъ-гитанокъ, не о кругообразныхъ движеніяхъ частей тѣла, коимъ слѣдовало бы оставаться въ покоѣ. Оно соотвѣтствуетъ знаменитымъ Danses du ventre Алжира и всего мусульманскаго Востока, хотя и является его антиподомъ, такъ сказать. Неприличіе и грубость -- чуждый элементъ. Они нравятся англійскимъ туристамъ, вкусы которыхъ всегда ищутъ чудовищно безобразнаго, страннаго и рѣзкаго. Чрезвычайное эти господа предпочитаютъ красивому и изящному. Danses d'outremer могутъ, пожалуй, восхитить французскаго комми и налившагося пивомъ нѣмца, путешествующаго по Испаніи, потому что у него есть милліонъ и всѣ его знакомые сюда ѣздили. Тотъ, кто въ Испаніи видѣлъ только это, ничего не видѣлъ.

[]

   Гибкая, какъ змѣя, изящная и граціозная Херомита, точно ее охватило какимъ-то бѣшенствомъ, чѣмъ дальше, тѣмъ все ярче и выпуклѣе, страстнѣе и быстрѣе мѣняла позу за позой. Не успѣвали мы слѣдить за нею. Надо сказать и то, что ее точно подхватило вихремъ общаго восторга. Она жила одной жизнью, дышала въ эти минуты однимъ сердцемъ со всею толпою вокругъ. Оранье гитанъ, щелканіе ладошъ, бой бубна и жалобы гитаръ, становились все громче и громче. Херомита закидывала руки назадъ, словно съ отчаянія, то опрокидывалась, чуть не до земли касаясь плечами, то подымалась стремительно, какъ стрѣла, извивалась торсомъ во всѣ стороны, будто спасалась отъ пчелы, ловила бабочку, летавшую надъ ея головой; -- причемъ мимика ея живого, выразительнаго лица была, въ полномъ смыслѣ слова, превосходна... Что она плясала -- не знаю. Я думаю, скорѣе это импровизація жестовъ и движеній. Они съ такой стремительностью и быстротой смѣнялись на моихъ глазахъ, что я сохранилъ въ своей памяти только главные изъ нихъ. Помню, какъ она вся выгибалась и по ней точно спиралью бѣжали конвульсіи; въ описаніи некрасивая, эта поза на дѣлѣ была полна неподражаемаго изящества: то она отступала, точно отталкивая кого-то, но вы видѣли въ каждомъ ея движеніи, трепетѣ мускуловъ, взглядѣ, вздрагиваніи бедръ и плечъ, что въ эту минуту не оттолкнуть ей хочется, а приникнуть къ нему, слиться съ нимъ, замереть въ одномъ восторженномъ чувствѣ радости и счастья. То она сама стремилась къ кому-то, протягивала къ нему объятія и вся колыхалась отъ желанія, вилась, стараясь каждою частію своего тѣла чувствовать близость любимаго человѣка, то усталая падала, и плечи ея вздрагивали, и голову словно окутывало сладкой истомой... Трудно описать возбужденіе, которое охватывало остальныхъ "фламенко". Они доходили до изступленія. Они ей орали что-то неистовое, кружившее ей голову, и ея стальнымъ мускуламъ придавали необычную и для нихъ гибкость и силу. "Звѣздочка моя! Солнце мое! Ягодка моя! Свѣтъ очей моихъ! Радость моего сердца!" только и слышалось кругомъ, и напѣвы ихъ для нея то разгорались бѣшенствомъ, то замирали, оставляя однѣ струны гитаръ гаснуть, стонать и всхлипывать.
   Когда Херомита опустилась на скамью усталая,-- лицо ея было мертвенно блѣдно. Она удивленно оглядывалась -- точно сейчасъ только, первый разъ въ жизни, увидѣла и этихъ съ ума сходившихъ отъ нея людей, и грязную обстановку казино, и своихъ товарищей. Я думаю, такое же выраженіе было бы въ лицѣ у того, кто бы свалился съ неба на невѣдомую ему дотолѣ землю. Ей дали воды. Она жадно припала къ ней, и лицо ея нѣсколько зарумянилось.
   Я долго тоже не могъ придти въ себя.
   -- Какъ называется эта пляска? обратился я къ сосѣду.
   -- Это? А вы ужъ спросите у нея, у Херомиты... Она сегодня танцуетъ одно, завтра другое. Для нея правилъ нѣтъ. Она свои создаетъ.
   Настоящій поэтъ,-- поэтъ тѣла, движенія и мимики. Я не могу особенно забыть одинъ моментъ, когда во время пляски она откинулась и въ ея, обращенномъ къ публикѣ лицѣ столько выразилось страстной мольбы, ласки и желанія, такая жажда счастія, любви и радости, что, я думаю, даже у каменныхъ истукановъ на минуту забилось бы ихъ булыжное сердце въ груди.
   Въ остальныхъ кафе Малаги -- кромѣ bailie-flamenco идутъ еще сарсуэлы (испанскія національныя оперетки), сайнеты, одноактные водевили -- и все это за одинъ реалъ (6 1/2 коп. серебромъ). Особенно сантиментальныя сарсуэлы, съ торжествомъ добродѣтели и наказаннымъ порокомъ,-- въ "кафе дэль-Турко", посѣщаемомъ исключительно дѣвицами легкаго чтенія, причемъ эти послѣднія въ чувствительныхъ мѣстахъ навзрыдъ плачутъ.
   Въ "кафе дэль-Турко" я пошелъ во второе посѣщеніе Малаги. Тутъ было больше пѣнія, чѣмъ пляски. Исполнялись пѣвицами и пѣвцами различныя малагеньи. Теноръ доходилъ до верхняго ре. Характеръ всѣхъ этихъ пѣсенъ, аккомпанирующихся двѣнадцатью гитарами, оригиналенъ. Онѣ идутъ отъ верхнихъ нотъ къ нижнимъ. Мѣстный Мазини отъ верхнихъ ре спускалъ каждый разъ до си. Ниже онъ не бралъ и, очевидно не логъ. У мужчинъ неестественно вытянутые голоса, меццо-сопранные какіе-то! И пѣвцы и пѣвицы поютъ въ одинаковомъ діаназонѣ, причемъ голоса у женщинъ, въ противоположность мужчинамъ, удивительно низки... Плясали здѣсь Анина и Перфекта, вдвоемъ. Это были двѣ змѣи, стремившіяся обвить одна другую, съ граціей и нѣжностью, увлекавшими и пѣвцовъ и публику. Обѣ онѣ молоды, хороши собою, лица ихъ выразительностію напоминали Херомиту, и когда послѣ нихъ вздумала отплясывать какая-то толстая бабища, то засмѣялись посѣтители, расхохоталась труппа, и, наконецъ, не выдержала и закатилась откровеннымъ и добродушнымъ смѣхомъ сама виновница этого маленькаго скандала.

[]

   Херомиту я потомъ встрѣтилъ въ Партакѣ, малагскомъ маленькомъ городкѣ на горной вершинѣ, полномъ воспоминаніи о маврахъ и гдѣ, кажется, со времени абассеррасовъ и до сихъ поръ ничего не измѣнилось. Она плясала вновь, и ея танецъ совсѣмъ не походилъ на первый, видѣнный мною... Я познакомился съ нею и спросилъ ее:
   -- Что вы танцуете такое?
   Она удивленно подняла на меня свои хорошенькія брови....
   -- Я развѣ могу вамъ отвѣтить на это. Спросите у птички, что она поетъ? Поетъ потому, что Богъ далъ ей голосъ. А что?-- она сама не знаетъ...
   И на этотъ разъ мнѣ приходилось удивляться мягкости ея движеній и въ то же время страшной силѣ, сказывающейся въ нихъ.
   Именно шелковое тѣло, покрывающее стальные мускулы. Собственно говоря, танецъ "малагенья" исполняется такимъ образомъ. Онъ, какъ будто на прогулку, является роскошно одѣтый, въ красномъ шелковомъ плащѣ, въ сомбреро, въ полумаскѣ -- настоящій гидальго прошлаго вѣка, изящный, граціозный, щеголяющій каждымъ движеніемъ. Онъ идетъ и ищетъ -- не увидитъ ли красивую дѣвушку, принимая въ то же время разсѣянный видъ пресыщеннаго жизнью человѣка. Она показывается съ другой стороны, вся закутанная въ черное кружево мантильи, съ вѣеромъ въ рукахъ и розой въ головѣ. Она вышла на аламеду. Ей скучно сидѣть дома. Она хороша и молода, она страстно хочетъ жить, а жизнь ей до сихъ поръ не дается. Онъ замѣчаетъ ее, видитъ прелесть ея жестовъ, хочетъ разсмотрѣть ея лицо, но она слишкомъ испанка, чтобы позволить это сразу. Съ необыкновенною быстротою, она начинаетъ работать вѣеромъ, открывая его и закрывая, но открываетъ тогда, когда онъ ее не видитъ и закрываетъ, когда его глаза обращены къ пей; поворачиваетъ, перебрасываетъ вѣеръ изъ одной руки въ другую, держитъ его въ это время горизонтально, точно защищаясь отъ солнца, наравнѣ съ своими глазами, говорить имъ, этимъ вѣеромъ (искусство, спеціально принадлежащее испанкамъ. У нашихъ дамъ вѣеръ точно полѣно). Потерявъ надежду уловить ея взглядъ, разсмотрѣть хоть уголокъ ея лица, онъ дѣлаетъ видъ, что хочетъ удалиться... Она начинаетъ волноваться, это вѣдь вовсе не входитъ въ ея планы! Онъ отходитъ отъ нея, слегка подъ плащомъ перебирая кастаньеты. Едва слышно... При первомъ ударѣ ихъ, она вздрагиваетъ и преображается. Точно кровь приливаетъ ей къ лицу. Жарко ей. Сердце забилось сильнѣе. Еще -- она настораживается. Гдѣ это?.. Улыбка невольно является на ея губкахъ, въ глазахъ отражается страстное любопытство, охватывающее ее всю. Кастаньеты громче, грудь ея тяжелѣе дышетъ. Она уже не въ силахъ совладать съ собою, кончикъ ея маленькой ножки отбиваетъ тактъ, на зло ей, потому что она все-таки старается сдержаться, не дать волю тому, что такой опьяняющей волною поднимается въ ней самой. Наконецъ ей не въ мочь. Она кидаетъ вѣеръ, сбрасываетъ мантилью и оказывается въ причудливомъ, сверкающемъ тысячами блестокъ костюмѣ танцовщицы. Онъ счастливъ, радостно швыряетъ прочь свою маску и плащъ, и они танцуютъ вмѣстѣ, оживленно и стремительно, подъ захватывающій и радостный звонъ гитаръ, струны которыхъ, кажется, готовы разорваться отъ счастья, охватывающаго "фламенко". Эта "малагенья" настоящая и, надо отдать справедливость, здѣсь ее умѣютъ плясать... Отъ нея такъ и вѣетъ блескомъ и прелестью жизни, солнца! Кромѣ нея есть еще и другія малагеньи, напримѣръ изображающая тореро и его возлюбленную "inaja" -- это прекрасная, граціозная и милая вещь, понятная въ Андалузіи, потому что сѣверяне не привыкли къ рѣзкимъ выраженіямъ ощущеній, и все. что не похоже на ихъ блѣдную, робкую и незаконченную жестикуляцію, они готовы называть преувеличеніемъ.

[]

   Вообще, это преувеличеніе!
   Странные люди, требующіе, чтобы всюду было ихъ сѣрое небо, ихъ скучная природа, ихъ еще болѣе скудныя получувства и зачахлыя золотушныя страсти. Все здоровое, сильное, смѣлое коробитъ ихъ, все, что не подходитъ къ пейзажамъ Казанской и Гороховой -- ложь. Они ищутъ всюду сѣрыхъ тоновъ и клевещутъ на жизнь и на природу. Впрочемъ, Богъ съ ними, съ сѣрыми людьми, выдумавшими сѣренькую жизнь. Когда я познакомился съ Херомитою, она меня поразила наивностью и простодушіемъ. Трудно было ожидать, этого отъ плясуньи грязнаго кафе, посѣщаемаго чарранами, бродягами, чернорабочими, матросами, баратеро, шуллерами и тому подобнымъ людомъ. Душа этой гитаны была такъ чиста, такъ ясны ея упованія на жизнь, что я былъ, окончательно поставленъ въ тупикъ. Довѣрчивая, впечатлительная, она мнѣ напомнила Гётевскую Миньону. Она даже не понимала сама, какъ могущественно вліяетъ на окружающихъ ея красота. Надо прибавить къ этому, что, какъ и большинство гитанъ, Херомита не знала вовсе грамоты, не ходила въ церковь, и изо всѣхъ молитвъ выучила одну, да и ту импровизованную:

Святая Дѣва, спаси мою душу!.. "

   Въ этихъ словахъ была вся ея вѣра.
   Херомита оказалась и недурная пѣвица.
   Она превосходно исполняла нѣкоторыя "малагеньи", сама себѣ аккомпанируя на гитарѣ. Нѣжный контральто ея былъ очень красивъ, и пѣсни еще болѣе выигрывали отъ того, что каждое ихъ слово отпечатлѣвалось на ея наивномъ и выразительномъ личикѣ. Когда я задумывался, охваченный внезапной грустью, навѣянной ея же малагеньями, она наивно приподнимала брови и, наклонясь ко мнѣ, спрашивала удивленно и встревоженно:
   Que te te quieto?.. (что тебя мучитъ?) Не понимая, что это дѣйствія ея же пѣсенъ.
   -- Такъ я лучше не буду пѣть... Я хочу, чтобы всѣ смѣялись, чтобы всѣмъ было весело со мною...
   Это ея милое "que te te quieto" до сихъ поръ звучитъ въ моихъ ушахъ.

[]

[]

   Съ этой Миньоной-малагеньей мы часто бродили въ окрестностяхъ города по чуднымъ долинамъ, гдѣ пыльныя алоэ, точно ракеты, взбрасываютъ вверхъ длинные и тонкіе стволы съ сильно пахучими цвѣтами, колоссальные кактусы подставляютъ солнцу толстыя, зеленыя ладони, финиковая пальма задумчиво и тихо колеблетъ красивый вѣнецъ на темно-голубомъ фонѣ безмятежнаго благословеннаго неба... Было знойно. Бѣлые плоскокровельные дома, кой-гдѣ показываясь въ зелени, напоминали Африку. Оттуда порою слышалось меланхолическое пѣніе гитаръ и проникнутые искреннимъ волненіемъ голоса пѣвцовъ. Мы для этихъ прогулокъ выбирали праздники... Со звономъ струнъ къ намъ издали доносился глухой говоръ морскихъ волнъ, и когда мы взбирались на утесы, накалившіеся, исполосованные трещинами, изъ которыхъ на освѣщенныя и нагрѣтыя солнцемъ мѣста то и дѣло выбѣгали изумрудныя ящерицы, оно само, это море, раскидывалось въ безконечную даль передъ нами манящей лазурью... Глазамъ дѣлалось больно отъ блеска, отъ слѣпящихъ стѣнъ домиковъ, отъ горящихъ огнемъ скалъ... Порою попадались намъ женщины, закутывавшіяся въ яркокрасныя шали; мавританскія головки, маленькія, на пышныхъ бюстахъ; онѣ улыбались намъ, и въ отвѣтъ на ихъ улыбку, красиво и робко, застѣнчиво и радостно улыбалась имъ Херомита...
   Если бы газели могли улыбаться, онѣ дѣлали бы это такъ же, какъ и она.
   И каждый разъ послѣ подобной встрѣчи она приникала ко мнѣ, точно защищалась отъ чего-то.
   Разъ по такой тропинкѣ мы наткнулись на эстудіантину. Глухо подъ ударами звучалъ пандеро, сухо щелкали кастаньеты, всхлипывали струны...
   -- А mi alma Jeromita!.. узнала ее молодежь.
   Она вся просіяла.
   Расчистили мѣсто въ травѣ. Прямо на землѣ всѣ усѣлись съ гитарами и бубномъ. Херомита заняла мѣсто посрединѣ. Такой "малагеньи", какую проплясала она въ этотъ разъ, я никогда уже больше не видѣлъ. Казалось, у молоденькой гитаны огонь разливался по жиламъ, горѣлъ у нея въ глазахъ, вырывался вмѣстѣ съ дыханіемъ изъ груди... Каждая фибра ея тѣла трепетала, каждый мускулъ, стальной подъ шелкомъ мягкаго тѣла, доходилъ до нечеловѣческой гибкости и напряженія...
   Восторга молодежи я не могу описать...
   Такъ восхищаться и радоваться могутъ только южане.
   Когда Херомита окончила и, вся, задыхающаяся, поблѣднѣвъ, какъ сорванная лилія, упала рядомъ со мною въ траву и, повернувшись лицомъ къ землѣ, стала съ жадностью вдыхать въ себя ея исцѣляющія испаренія, на площадку вскочилъ тонкій и стройный юноша съ бубномъ. Онъ началъ танецъ, который надо видѣть не у бродягъ, разъѣзжающихъ за границей Испаніи, а въ самой странѣ. Бубенъ въ его рукахъ какъ-то леталъ, гремя подъ ударами его рукъ, колѣнъ, локтей, плечъ, головы, носковъ, пятокъ. Иной разъ быстрота движеній юноши была такова, что онъ какъ-то мелькалъ въ глазахъ, сливаясь въ какое-то головокружащее, вращающееся пятно... Это былъ знаменитый баскскій вальсъ.
   Вернулись домой мы только вечеромъ, послѣ такого счастливаго дня, который въ памяти моей до сихъ поръ полонъ огня, восторга и свѣта...

[]

[]

VI.

   Я возвращался въ городъ; улицы его были переполнены народомъ.
   -- Развѣ случилось что-нибудь необыкновенное?
   -- А то, по вашему, каждый вечеръ съ моря дышетъ прохладою? Теперь никого нѣтъ дома: всѣ на площадяхъ и набережныхъ.
   Оживленіе чисто южное: крики, пѣсни, смѣхъ. Орутъ чарране, продавая свои "боканеро", стараются перекричать ихъ разносчики "себада" (замороженное питье), спичекъ, конфектъ, что-то поютъ хорошенькія дѣвушки, предлагая прохожимъ дешевые вѣера, которыми Испанію снабжаютъ,-- увы!!...-- французскія фабрики! Бородатые и краснорожіе малые, которымъ болѣе всего былъ бы къ лицу ножъ, а декораціей -- большая дорога да темная ночь, суютъ вамъ подъ носъ бумажные зонтики, сигары, воду съ кусками асугарильо (ноздреватаго сахара) на блюдечкахъ; маленькія, прелестныя большеглазыя дѣвочки робко протягиваютъ вамъ цвѣты; подслѣповатый старикъ, такихъ здѣсь много,-- андалузское солнце не шутитъ,-- чуть не упирается въ мою грудь лоткомъ со всевозможными лакомствами. На площадяхъ навалены цѣлыя горы апельсиновъ, сахарнаго тростника, банановъ и другихъ фруктовъ, ароматныхъ и нѣжныхъ, какихъ я на вѣку и не видалъ никогда. Изящныя арки, ведущія снаружи въ патіо (мраморные дворики, съ фонтанами, птицами, статуями и цвѣтами), были ярко освѣщены. Сквозь нихъ я видѣлъ прелестныхъ малагеній, сидѣвшихъ подъ открытымъ небомъ въ кокетливыхъ костюмахъ, съ неизбѣжными розами въ черныхъ волосахъ; въ болѣе скромныхъ улицахъ тоже столпотвореніе вавилонское -- масса скота, нагруженнаго плодами, сухимъ виноградомъ, углемъ, преграждала путь, но еще назойливѣе здѣсь на каждомъ шагу глушили насъ, сбивали съ дороги и заслоняли все агуадоры (продавцы воды); агуадоры -- да какіе! у каждаго изъ нихъ въ горлѣ помѣщалось, навѣрное, по нѣсколько трубъ іерихонскихъ. Море, дѣйствительно, дышало прохладою. Когда мы вышли на главную площадь, а отсюда перебрались на plaza liiego -- всюду сплошными стѣнами стояла молодежь, провожая гуляющихъ сеньоръ и сеньоритъ влюбленными глазами. Восклицанія: "Dios, qui guapa!" (Боже, какая прелесть!), "Madonna santisima, que hermosa!" (пресвятая Мадонна, какая красавица!) слышались повсюду и хорошенькія головки польщенныхъ красавицъ, нѣжно краснѣвшихъ, склонялись благодарно. Здѣсь часто случается, что идете вы съ дамой и, если она хороша собой -- къ вамъ подойдетъ кто-нибудь, приподыметъ шляпу и въ самыхъ изящныхъ выраженіяхъ начнетъ восхвалять вашу спутницу, выражая къ вамъ адскую зависть. Не вздумайте обижаться: это въ духѣ и въ обычаѣ андалузцевъ. Приподымите тоже шляпу и поблагодарите за любезность и вниманіе. Нерѣдко видишь слѣдующую сцену: только что прошелъ дождь, оставивъ кой-гдѣ на улицѣ маленькія лужицы; передъ одной изъ нихъ остановилась дама и затрудняется перейти. Мимо проходящій "galan" сбрасываетъ прямо на мостовую плащъ и проситъ сеньору сдѣлать -ему честь, пройти черезъ его "капу". Дама спокойно благодаритъ, какъ за должное, исполняетъ его просьбу, а онъ смотритъ ей вслѣдъ счастливыми глазами. Посѣтите, какъ я въ этотъ вечеръ, пескадеріи (рыбные рынки): тысячи огоньковъ горятъ здѣсь надъ столиками съ такими морскими уродами, самаго существованія которыхъ вы не предполагали, если вы только не самый завзятый ихтіологъ. Какія-то розово-золотистыя, вспученныя рыбы съ головами, похожими на, кулакъ, съ выкатившимися наружу глазами, точно имъ стало тѣсно и захотѣлось подышать воздухомъ; пульпы, пьевры, медленно шевелящія слизистыми щупальцами, охватывающія ими другъ друга, точно въ тѣсныя объятія. Особенно хорошо одно тріо -- громадный омаръ, котораго съ обѣихъ сторонъ въ свои дружескія объятія захватили длинными и мягкими студенистыми щупальцами двѣ большія пьеврьт. Омаръ недовольно шевелитъ клешнями, приподымается на нихъ, и на хвостъ, выгибается аркою, стараясь избавиться отъ непрошенныхъ подругъ, но тѣ, выпучивъ рубиновые глаза,-- никакъ не могутъ понять его странной застѣнчивости. Какія-то маленькія въ тигровыхъ пятнышкахъ рыбки, со ртомъ, внизу подъ животомъ, стремительно зигзагами носились въ водѣ, въ большихъ и плоскихъ чанахъ; тихо пошевеливались такія же, но побольше, похожія уже на маленькихъ акулъ. Колоссальные краббы приподнимались на угловатыхъ колѣнчатыхъ ногахъ, грозили кому-то такими же отростками и, зацѣпивъ другъ друга, отхватывали взаимно суставы, не оставляя своей злости и вражды даже здѣсь, наканунѣ переселенія въ какую-либо малагскую кухню. Гигантскіе, занимающіе цѣлые столы, сѣросиннные съ желтыми животами уроды были уже вскрыты и выпотрошены, и ихъ головы, въ длинной бахромѣ усовъ и бороды, безсильно свѣшивались внизъ. А тамъ цѣлыя груды лангустъ, горы мелкихъ ракушекъ (moulle), которыя здѣсь жарятъ въ-супѣ, приготовляютъ съ рисомъ, съ лапшою, напоминающею нашу, только обильно политую неочищеннымъ и вонючимъ оливковымъ масломъ -- "асейте", которымъ въ извѣстный часъ передъ обѣдомъ и ужиномъ пахнетъ вся Андалузія. Тутъ же на площади "пескадеріи" -- открытыя кухоньки, окутанныя тучами чада и пара. Отъ нихъ разитъ далеко запахомъ этого самаго популярнаго "асейте". Купивъ рыбу, вы можете тутъ же же изжарить и съѣсть ее, что дѣлаетъ большинство малагскихъ чарране, баратеро, матросовъ и другихъ мало достаточныхъ или не желающихъ возиться съ хозяйствомъ людей. Рыбаки на берегу, у котораго и помѣщается самая "пескадерія", отчаянно веселятся. Они тоже стоятъ съ цѣлыми чанами наловленной рыбы и, кажется, больше острятъ, поютъ и смѣются, чѣмъ продаютъ ее... Отъ нихъ нѣтъ проходу ни одной хорошенькой "raoza". Одна подошла:
   -- Сколько стоитъ рыба?.. показываетъ она на краснаго распластаннаго урода съ такою пастью, точно онъ хочетъ проглотить покупщицу съ ногами, вѣеромъ, мантильей и розой, красиво алѣющей въ ея волосахъ.
   -- Я ее продаю не за деньги! лукаво улыбается тотъ.
   -- А за что? удивленно смотритъ на него дѣвушка.
   -- За одинъ поцѣлуй!.. Та смѣется и идетъ къ другому, но тотъ перемигнулся съ первымъ и повторяетъ то же.
   -- Эта?.. Эта стоитъ одинъ поцѣлуй.
   Къ третьему -- то же самое... Очевидно, всѣ догадались, въ чемъ дѣло.
   Малагенья останавливается, видимо затрудненная. осматриваетъ всю эту ораву ухмыляющихся радостно бродягъ, выбирая самаго молодого и красиваго, подходитъ къ нему и, застѣнчиво краснѣя, протягиваетъ щеку...
   Поцѣлуй полученъ -- рыба передана...
   -- Неужели ты сама понесешь ее домой? спрашиваетъ ее юноша.
   -- Да, мать ждетъ меня, давно пора готовить ужинъ.
   -- Тебѣ не поднять. Слишкомъ тяжело будетъ.
   -- Постараюсь какъ-нибудь.
   -- Я за тобою понесу.
   -- А твоя рыба? лукаво улыбается дѣвушка.
   -- Да пропадай она вся! кричитъ молодой рыбакъ, и однимъ движеніемъ ноги сбрасываетъ свою корзину съ набережной въ море. Кругомъ одобрительный смѣхъ.

[]

   -- Э! muchacho (юноша) не глупъ. Съ одной щеки онъ получилъ монету, но знаетъ, что по другую сторону есть вторая.
   И малагенья счастлива, и онъ доволенъ, и всѣ рыбаки приходятъ въ еще болѣе праздничное настроеніе.
   А вотъ новая сцена.
   Нѣсколько оборванцевъ достали гдѣ-то сигару. Должно быть, мимо проходящій "rico" (богачъ) бросилъ имъ. Одинъ подхватилъ,-- но правила товарищества соблюдаются здѣсь свято. Онъ понюхалъ и восторженно крикнулъ:
   -- Camares... Puros! (Товарищи!.. "Чистая"!).
   "Пуросъ", но его мнѣнію, самыя лучшія сигары, какія только существуютъ въ мірѣ.
   "Camares" сбѣжались отовсюду и, не ожидая приглашенія, составили правильный кругъ. Старшій ближе къ счастливцу, младшіе дальше. Получившій сигару зажегъ ее, сдѣлалъ глубокую, что хватило только силы въ груди, затяжку, и передалъ ее сосѣду старику, щегольски пустивъ дымъ носомъ и даже зажмуряясь отъ восторга. Старикъ усиленно затянулся... Разъ!.. также выпустилъ дымъ кольцомъ и передалъ его слѣдующему... Такимъ образомъ, всему кругу удалось воспользоваться неожиданнымъ угощеніемъ. Послѣ того я (хоть и не курю) постоянно бралъ нѣсколько десятковъ сигаръ съ собою. Встрѣтивъ чарране, я имъ дарилъ одну, двѣ, и имѣлъ каждый разъ удовольствіе наблюдать, какъ они по-братски дѣлились ими, составляя своего рода кошевые круги и затягиваясь по очереди съ соблюденіемъ строжайшей справедливости, такъ, чтобы никто изъ нихъ при этомъ обиженъ не былъ. Послѣ того я уѣзжалъ въ Гренаду и. вернувшись, убѣдился, что меня за два мѣсяца отсутсутвія не забыли. Только что вышелъ я на балконъ, чарране, совершенно какъ константинопольскія собаки, собрались внизу и задрали головы кверху.
   -- Э... estranjero... Puros!..
   И при этомъ самая отчаянная, выразительнѣйшая жестикуляція.
   Я вспомнилъ и бросилъ имъ нѣсколько. Радости конца не было. Меня прозвали "кавальеро, раздающій пуросъ". Популярности я дождался необычайной, сталъ ихъ посѣщать въ Перчелѣ и имѣлъ удовольствіе слышать, какъ баратеро Jose, самый высокочтимый diestros на ножахъ, обратился ко мнѣ.
   -- Вотъ что, сеньоръ-кавальеро, вы любите бѣдныхъ людей, и бѣдные люди любятъ васъ и смотрятъ на Usted (вашу милосты), какъ на своего "camara". Слѣдовательно, вы и ваши друзья могутъ смѣло ходитъ вездѣ у насъ и между нами, и у васъ никогда здѣсь не пропадетъ ни одной виноградной косточки!
   И дѣйствительно, я сталъ шляться по ночамъ, вооруженный одними сигарами, по такимъ закоулкамъ и притонамъ, гдѣ и днемъ бываетъ небезопасно.

[]

   -- Э... Это прошелъ сеньоръ кавальеро, у котораго всегда есть про бѣднаго человѣка лишняя сигара! слышалось изъ-за черныхъ щелей вслѣдъ мнѣ. Меня хлопали по плечу, и мы находились все время моего пребыванія тутъ въ самыхъ наилучшихъ отношеніяхъ. Разъ я забылъ въ оврагѣ Гуадалъ-Медины бинокль, записную книжку и еще какую-то мелочь. Вернулся домой въ ужасной досадѣ. Мнѣ всего дороже была записная книжка, гдѣ я уже занотовалъ Кастилію, Севилью,
   Кадиксъ и массу другихъ мѣстъ, посѣщенныхъ мною.
   Черезъ часъ докладываютъ мнѣ:
   -- Васъ спрашиваетъ какой-то бродяга.
   Выхожу.
   Молодой малый, оборванный такъ, что художникъ-жанристъ, навѣрное, влюбился бы въ него, при этомъ самоувѣренный, которому, очевидно, самъ чортъ не братъ, потому что въ неописуемыхъ лохмотьяхъ онъ себя чувствуетъ не меньше, пожалуй, чѣмъ королемъ, увидѣвъ меня, протянулъ руку. Я братски пожалъ ее.
   -- Сеньоръ-кавальеро сегодня былъ въ Гуадалъ-Мединѣ?.. подмигнулъ онъ мнѣ.
   -- Былъ.
   -- И потерялъ кое-что?
   -- Какъ же... Книжку, бинокль...
   -- Вотъ они... Я нашелъ и принесъ сейчасъ же... Бросилъ "дѣла" (навѣрное, картежъ), крикнулъ товарищамъ, чтобы они меня ждали, а самъ сейчасъ къ estranjero, у котораго для бѣдныхъ всегда есть добрая сигара...
   Я обрадовался, вещи мои были цѣлы; только книжка носила на себѣ слѣды грязныхъ, замусленныхъ пальцевъ. Даже заложенный въ нее мелкій кредитный билетъ испанскій былъ на мѣстѣ.
   Я его вынулъ, на глазахъ у оборванца, завернулъ въ него двѣ золотыя монеты -- и протянулъ ему.
   Но результатъ былъ для меня совсѣмъ неожиданный!
   Бродяга, съ великолѣпно-выраженнымъ негодованіемъ на линѣ, отступилъ назадъ.
   -- Это что?
   -- Въ знакъ благодарности.
   -- Съ васъ?
   -- Да, съ меня.
   -- Спрячьте-ка вы ее, вашу благодарность... Мнѣ мои друзья всѣ ребра ножами перемѣтятъ, если узнаютъ, что я съ васъ взялъ деньги. Мы смотримъ на васъ, какъ на нашего "camara-amigo",-- какія же тутъ деньги? Я скорѣе дамъ себѣ надѣть на шею бискайскій галстухъ (гаррота), чѣмъ возьму съ васъ хоть столько,-- показалъ онъ кончикъ мизинца.
   Дѣлать было нечего. Я спустился съ нимъ на улицу.
   -- Если не хотите денегъ, то примите угощеніе для васъ и для вашихъ пріятелей.
   Я накупилъ имъ вина, всевозможныхъ лакомствъ, сигаръ, красивыхъ шелковыхъ платковъ на всю компанію, и отослалъ.
   Восторгу ихъ не было конца...
   -- Пріѣзжай къ намъ опять! провожали они впослѣдствіи меня на желѣзную дорогу. Пріѣзжай скорѣй!.. Мы тебѣ приготовимъ такую малагенью!.. Женись и живи съ нами. Чего тебѣ, въ самомъ дѣлѣ, шляться по бѣлому свѣту, когда есть на свѣтѣ такой городъ, какъ Малага, а въ немъ такой кварталъ, какъ Перчель!
   Въ тотъ самый вечеръ, день передъ которымъ мы провели за городомъ, въ Малагѣ было засѣданіе академіи изящной словесности. Я ужасно досадовалъ, что не зналъ объ этомъ ранѣе и, такимъ образомъ, не попалъ въ это оригинальное и прекрасное по мысли литературное общество. Приходилось утѣшаться тѣмъ, что отъ меня это не ушло: невидѣнное въ Малагѣ -- увижу въ Барселонѣ. Здѣшняя академія собирается зимою, осенью и весною два раза въ недѣлю, а лѣтомъ -- когда придется. На ея засѣданіяхъ читаются лекціи по литературѣ, монографіи о различныхъ писателяхъ, критическія изслѣдованія, оригинальныя беллетристическія произведенія членовъ общества и ихъ стихи. Нѣсколько разъ назначаются конкурсы, являющіеся истинными праздниками. Въ эти дни академія изящной словесности обращается въ "juegos floreales" -- судъ цвѣтовъ. Избираются изъ числа малагеній-красавицъ три самыхъ изящныхъ, и ихъ называютъ "судьями". Поэты и романисты читаютъ или сами, или поручаютъ читать этимъ красавицамъ. Академія потомъ присуждаетъ за лучшее произведеніе награду, которой обыкновенно является золотая эмальированная роза. Въ тотъ вечеръ, который я такъ неудачно проманкировалъ, розу получилъ молодой поэтъ донъ Рамонъ де-Эредіа, за двѣнадцать элегій, написанныхъ имъ по поводу смерти его сестры, красавицы Анины... Академія считаетъ теперь около тысячи членовъ, и о ея засѣданіяхъ печатаются каждый разъ подробные отчеты въ мѣстныхъ газетахъ, которыхъ издается здѣсь одиннадцать ежедневныхъ, причемъ редакція и ихъ сотрудники, разумѣется, всѣ числятся въ составѣ академіи.

[]

   Вообще за послѣднее время Малага идетъ сильно впередъ.
   Городъ съ каждымъ годомъ украшается неузнаваемо. Мраморными плитами отдѣлываются площади, гранитными -- улицы, всюду разводятся сады и скверы. Въ нихъ намѣчены фонтаны, на площадяхъ растутъ памятники.
   -- Мы, говорилъ одинъ изъ членовъ айунтаміенто, успокоимся только тогда, когда Малага наполнится рокотомъ фонтановъ, когда весь ея сухой и знойный воздухъ будетъ съ утра до ночи неустанно "пульверизоваться" ихъ алмазною пылью.
   Теперь уже въ этомъ отношеніи сдѣлано многое.
   Оставятъ пока только старинные арабскіе кварталы, и то изъ уваженія къ ихъ оригинальной красотѣ и изяществу. Вездѣ строятся желѣзные рынки; канализація задумана въ самыхъ широкихъ размѣрахъ. Изъ горныхъ источниковъ проведена великолѣпная вода. Рестораны -- верхъ богатства и роскоши, кафе -- лучше парижскихъ, а вентилированы такъ, какъ нигдѣ. Въ самые знойные дни въ нихъ царитъ прохлада. Гостиницы дешевы и чисты, какъ въ Голландіи. Столъ въ нихъ прекрасный. Мадридъ, хотя и столица, не можетъ похвастаться ничѣмъ подобнымъ. На все ложится дѣловой складъ.
   Моимъ пріятелямъ чарранамъ уже было нанесено нѣсколько сильныхъ ударовъ. Они еще живутъ, потому что вѣдь и кошку сразу не убьешь, хоть колоти ее головой о каменную тумбу.
   -- Въ слѣдующій вашъ пріѣздъ вашихъ друзей "баратеро", ужъ не будетъ въ Малагѣ. Мы примемся за нихъ, какъ только добьемся здѣсь полнаго порядка. Да и то не надо будетъ. Очистите развалины, и всѣ летучія мыши вылетятъ оттуда прочь...
   Въ самомъ дѣлѣ, всякій желающій трудиться и работать немедленно находитъ поддержку въ членахъ здѣшняго айунтаміенто. Мелюзгу удерживаютъ отъ поступленія въ "товарищества чарране", дозволяя ей торговать спичками, что несравненно выгоднѣе, помогая устроивать артели для чистки сапогъ на улицахъ, посылая ихъ въ превосходно устроенныя школы.
   Правду сказать, жаль старой Малаги. Культурныхъ городовъ, гдѣ жизнь удобна и легка, много, а "безобразная" Малага была такъ живописна, и другой такой уже не создать, разумѣется. Мнѣ жаль старой Малаги, какъ жаль стараго Неаполя, который Криспи взялся выпотрошить и очистить, какъ жаль средневѣковыхъ кварталовъ Гима и его Гетто, жаль узкихъ коридоровъ Генуи и Венеціи... Новое все штампуется по однимъ и тѣмъ же образцамъ, старое развивалось оригинально и никогда не было похоже на что либо другое, и красива была грязь, художественъ безпорядокъ этихъ древнихъ городовъ, увлекателенъ полуразбойничій строй ихъ жизни.
   Странно, что дѣловитый складъ Малаги развился подъ этимъ солнцемъ, среди погружающей въ нѣгу и мечтательность природы.
   -- Вамъ хорошо, возражали мнѣ, пріѣзжать и любоваться на это, а каково жить было здѣсь?
   Въ Малагѣ теперь масса образовательныхъ заведеній; на большинствѣ фабрикъ и заводовъ (а подъ Малагой ихъ много) посѣщеніе лекцій и школъ считается за рабочіе часы.

[]

   Не мало фабрикантовъ, отсчитывающихъ 10% чистаго дохода на помощь рабочимъ, желающимъ получить высшее образованіе. На первыхъ порахъ за показною декораціею чарранъ, баратеро. малагеній поющихъ и малагеній танцующихъ, вы ничего этого не разглядите. Трезвая дѣятельность города выступаетъ мало-по-малу потомъ изъ-за этихъ кулисъ. Впослѣдствіи уже вамъ становится яснымъ весь громадный механизмъ заведеннаго здѣсь труда: посмотрите на улицы, разрушенныя землетрясеніями, какая чудовищная день я ночь кипитъ тамъ работа! Для того, чтобы возстановить ихъ скорѣе -- съ вечера и до утра онѣ освѣщены электричествомъ. При немъ скорѣе работается. Городское управленіе выдаетъ пострадавшимъ, при помощи мѣстныхъ капиталистовъ, не пособія, а ссуды. Желаете строиться -- получайте такія безъ процентовъ, съ условіемъ возврата капитала въ 25 лѣтъ. Поэтому и снаружи Малага все больше и больше отходитъ отъ общаго типа распущенности. Здѣсь уже умѣютъ торопиться.
   -- Самая ужасная у насъ вещь -- это то, что мы никогда и никуда не торопимся. А время идетъ, и съ каждымъ днемъ догонять другихъ будетъ все труднѣе и труднѣе, говорятъ малагскіе хозяева.
   Они узнали цѣну времени. Только въ Малагѣ я видѣлъ пассажировъ, протестующихъ и жалующихся на запаздыванія поѣздовъ -- хроническую болѣзнь всѣхъ, безъ исключенія, пиренейскихъ дорогъ.
   Въ остальной Испаніи ѣдущіе даже не интересуются: почему это при отсутствіи всякаго повода, на разстояніи (по времени) десяти часовъ, поѣздъ ухитрился запоздать на 6?.. Поэтому по пути къ Малагѣ поѣзда подгоняются. Малаганецъ не завернется въ капу, не откинется въ уголъ дивана (и не станетъ спокойно сосать сигару, какъ дѣлаетъ андалузецъ и кастилецъ. Малаганецъ взбаламутитъ желѣзнодорожное начальство, нашумитъ, нажалуется...
   Онъ, какъ всякій испанецъ, влюбленъ въ каждую женщину, съ которой говоритъ, въ проходящую мимо, въ мелькнувшую въ глубинѣ улицы, въ портретъ, въ идею женщины, въ ея отвлеченную формулу; но онъ не станетъ простаивать цѣлыя ночи подъ окномъ возлюбленной, потому что чуть свѣтъ ему надо подняться и идти въ бюро, въ контору, на заводъ, на фабрику и еще я не знаю куда! Онъ не таковъ, какъ андалузецъ, который, отъ нечего дѣлать, цѣлые дни грезитъ и свои мечты принимаетъ за дѣйствительность. Малаганецъ знаетъ цѣну слова и обѣщанія. Поэтому испанцы считаютъ малаганцевъ высшаго и средняго класса (разумѣется, не народъ,-- народъ лживъ, легкомысленъ, измѣнчивъ, впечатлителенъ) людьми слишкомъ положительными и сухими. Малаганцы, говорятъ въ Кастиліи, это испанскіе англичане.
   Зато на каждый общественный призывъ, гдѣ многоглаголивые Аввакумы и всеобѣщающій Нума Руместанъ -- андалузецъ сейчасъ-же спасуетъ,-- малаганецъ идетъ охотно и жертвуетъ и трудомъ, и деньгами. Въ то самое время, какъ чарране и обитатели квартала Перчель остались вѣрны косной лѣни и беззаботности, все въ Малагѣ, что только прошло школу, измѣнилось кореннымъ образомъ. Какъ художники, жанристы, бытописатели, мы можемъ жалѣть о живописной старинѣ, но въ качествѣ безпристрастныхъ людей должны сознаться, что съ такими интересными колоритными и живописными элементами -- государственнаго и общественнаго порядка не создать. На работающаго и научившагося чему нибудь малаганца море и фабрики наложили свою печать. Море научило его мужеству и предпріимчивости, окрестные рудники -- упорному труду. Оттого въ Малагѣ лучшіе и виноградники, и поля, и сады. Малаганецъ ко всему пріучился прилагать знаніе. Въ Испаніи -- нигдѣ нѣтъ (кромѣ Каталоніи, разумѣется) такого множества среднихъ капиталовъ, составленныхъ изъ сбереженій, и потому лучше всего опредѣляющихъ благосостояніе страны. Малаганецъ даже скупъ. Онъ мечтаетъ въ 3.5--40 лѣтъ жить уже рентой или имѣть собственное дѣло. Это замѣтно даже и въ Южной Америкѣ, куща Испанія посылаетъ бѣдняковъ. Малаганцы тамъ наживаются и возвращаются людьми съ достаткомъ, остальные гибнутъ.
   Даже французы теперь жалуются на Малагу.
   Прежде они эксплуатировали ее,-- теперь ихъ царствію пришелъ конецъ. Свое богатство разрабатываютъ сами малаганцы. Всѣ производства уже въ рукахъ у послѣднихъ, и французы почтя вытѣснены!..

[]

   Рядомъ съ этимъ малаганцы отличаются замѣчательнымъ уваженіемъ къ представителямъ науки, искусства и поэзіи. Разъ слышалъ я разсказъ, какъ здѣсь встрѣчали Паласіо, Кампо-Амора, Касадо и Бениліура. Придите на набережную и прочтите названія судовъ и пароходовъ,-- едва-ли есть испанскій поэтъ или художникъ, именемъ котораго не окрестили бы своихъ кораблей здѣшніе арматоры. На одно жалуются малаганцы -- на Мадридъ и его вороватую администрацію. "Мы бы сдѣлали раемъ нашъ городъ", говорятъ они, "если бы насъ не сосали оттуда".
   Такимъ образомъ, только теперь начинаютъ исполняться тѣ ожиданія, которыя возлагали на это побережье еще въ древности. Покрайней мѣрѣ Страбонъ, Плиній, Маркъ-Агриппа приписывали Малагѣ, основанной, по ихъ мнѣнію, финикіянами, большое значеніе. Римъ, даровавшій ей права "союзнаго города", тоже чрезвычайно дорожилъ Малагою, по потомъ о ней почти забыли.
   Когда-то Малага, вмѣстѣ съ Альмеріей, входила въ составъ сначала халифата Гренадскаго, а потомъ королевства того же имени. Альмерія еще отпадала не разъ; военачальники халифа Гренадскаго объявляли себя ея самостоятельными властителями, но Малага была связана съ этимъ чуднымъ городомъ, до сихъ поръ вдохновляющимъ поэтовъ и неотразимо манящимъ къ себѣ путниковъ со всѣхъ концовъ міра. Когда пала Гренада, и въ зеленыхъ башняхъ Альгамбры поселились христіанскіе короли со своею свитою, а въ чудныхъ, задумчивыхъ садахъ Хенералифе, вмѣсто нѣжныхъ напѣвовъ мавританокъ, зазвучала рѣчь грубыхъ конквистадоровъ-кастильцевъ и арагонцевъ, тогда Малага подчинялась еще державной Альмеріи. Теперь Малага составляетъ отдѣльную провинцію Испаніи. Ея выдѣленіе изъ Гренадскаго королевства очень много помогло ей. Развились торговля и производительность, сильно двинулось впередъ народное образованіе, сотни кораблей и пароходовъ нашли дорогу въ ея полузабытую гавань. 156 верстъ средиземнаго берега, принадлежащаго ей, удивляютъ теперь благосостояніемъ путешественника, привыкшаго встрѣчать запустѣніе и безлюдье въ другихъ приморскихъ провинціяхъ королевства. Вся провинція Малаги гориста и пересѣчена рѣками, текущими въ живописныхъ ущельяхъ, оврагахъ и долинахъ, гдѣ южная растительность развивается съ изумительной пышностью и силою. Въ одномъ только мѣстѣ большая равнина подходитъ къ самой Малагѣ и разстилается на 69 верстъ въ окружности. Все остальное пространство занято горами, которыя, точно пчелиныя соты, изрыты пещерами, кавернами, гротами, подземными жилами, норами, соединяющими однѣ адскія залы съ другими. Можно подумать, что какіе-то чудовищные муравьи, съ крокодиловъ величиной, прорыли эти горныя дороги въ вѣчной тьмѣ, въ самомъ сердцѣ этихъ горъ. Когда подымается сильный вѣтеръ, а путешественники разводятъ большіе костры съ той стороны, откуда онъ дуетъ, вѣтеръ выгоняетъ дымъ сквозь безчисленныя пещеры по другую сторону горъ. Въ нихъ есть цѣлые чертоги съ гигантскими залами, какихъ не бываетъ никогда въ настоящихъ дворцахъ. Прекраснѣйшіе сталактиты висятъ здѣсь съ теряющихся въ вѣчномъ мракѣ сводовъ, причудливыя колонны подымаются въ барельефами сказочныхъ художниковъ. Свѣтъ факеловъ дробится въ тысячахъ изломовъ, трещинъ, въ выпуклыхъ изображеніяхъ чего-то фантастическаго, не существующаго... Рельефы стѣнъ норою складываются въ чудовищныя фигуры, напоминающія, но въ болѣе громадномъ масштабѣ, уродливыя божества Индіи. Въ высотѣ тотъ же перебѣгающій свѣтъ факеловъ играетъ на остріяхъ падающихъ внизъ сталактитовъ, точно тысячи огней тускло свѣтятся тамъ среди непрогляднаго мрака. Иногда потоки бѣгутъ по темнымъ подземнымъ коридорамъ, образуются озера, молчаливая, недвижная поверхность которыхъ никогда не волнуется порывами невѣдомой имъ бури... Есть каверны, дно которыхъ еще и не измѣрено. Поэтому въ Архидонѣ народъ говоритъ, что Барранка де Сеа ведетъ прямо въ адъ, и, прислушиваясь у этой громадной воронки, морской житель ловитъ порою стонъ и крики родственниковъ и знакомыхъ, попавшихъ, по его мнѣнію, за добрыя дѣла прямо къ чорту въ лапы. Близъ Вильянуэва де Санъ-Маркосъ подъ горою Бельза громадный гротъ оканчивается большимъ озеромъ. Въ пяти верстахъ отъ "Карратрака", славящагося цѣлебными водами, есть одинокій, правильной формы большой холмъ, являющійся, такъ сказать, скорлупою гигантской подземной залы въ 170 метровъ окружности и сорокъ метровъ вышиною.
   

[]

   Въ одну изъ такихъ пещеръ отправились мы въ чудное, ясное младенчески-чисто улыбавшееся намъ утро. Предстояло восемь верстъ отъ Малаги къ башнѣ Ласъ-Паломасъ, около которой славится, упоминаемый еще Плутархомъ, гротъ Мина. Мы ѣхали мимо банановыхъ плантацій, великолѣпные громадные листья которыхъ золотило солнце, мимо пальмъ, тонко и нѣжно рисовавшихся на вѣчно голубыхъ небесахъ. Мы были въ Аркадіи. Пространства сахарнаго тростника, красиво освѣщенныя, нѣжили взглядъ неуловимыми оттѣнками и переходами тоновъ. Когда мы оглядывались назадъ, насъ привѣтствовало море голубою улыбкою. На востокѣ то выступали, то пропадали силуэты острыхъ пиковъ. Черезъ нѣсколько времени они уже не уходили отъ взгляда. Воздухъ сталъ чище и прозрачнѣе. Легкій паръ, стоявшій бъ немъ, разсѣялся, и эти пики обрисовались всѣми профилями, величаво и красиво. Между ними показались другіе, за этими мерещились третьи, а за третьими взглядъ угадывалъ цѣлое море горъ и сіерръ, уходящихъ на сѣверо-востокъ отсюда... Слѣпили глаза стѣны бѣлыхъ плоскокровельныхъ домиковъ, и улыбающіяся, окутанныя ревнивой зеленью виллы малагскихъ богачей дразнили насъ изящными мраморными фасадами. Мраморъ для нихъ извлекается въ той же провинціи Малага, изъ богатыхъ ломокъ Михаса (Mijas). Скоро равнина, которою мы ѣхали, всхолмилась, будто это было море, и вѣтеръ погналъ по немъ упругія волны. Волны все росли и росли, переходя въ холмы, холмы тоже ширились и высились, и спустя часъ мы уже, оставивъ коляску у придорожной венты, пошли впередъ пѣшкомъ. Хотѣлось движенія...
   Горы скоро заслонили отъ насъ окрестности... Островерхія и мрачныя, онѣ подошли справа. Равнина позади казалась наводненіемъ садовъ, долины между ними точно залила, прорвавъ всѣ плотины, та же пышная зелень. Кое-гдѣ горы изумляли насъ причудливою формой. Онѣ были точно скомканы. Желтые и красные цвѣты повсюду исходили густымъ благоуханіемъ. Мы повернули налѣво по тропинкѣ у терновника, подъ густыми сводами деревьевъ, гдѣ стояла чарующая прохлада и сумракъ, и вдругъ уперлись въ морской берегъ. Мы ли подошли къ морю, или оно къ намъ? Такъ былъ неожиданъ замирающій шопотъ волны, раскидывавшей здѣсь по золотымъ отмелямъ бѣлое кружево пѣны. Скалы и утесы подымались около. Одинъ изъ нихъ расщепился. Какая-то нора темнѣла въ немъ...
   -- Туда именно! показалъ намъ проводникъ, славный баратеро, ухлопавшій ножомъ нѣсколькихъ человѣкъ и потому пользовавшійся репутаціей лучшаго ciiestros въ Перчелѣ.
   Мы вползли въ эту нору.
   Коридоромъ пошли въ самое сердце горы. Сталактиты выступили на свѣтъ нашихъ факеловъ. Стѣны были отполированы такъ, что блестѣли, какъ черный мраморъ. Тишина кругомъ, только гдѣ-то тамъ, далеко, въ самыхъ нѣдрахъ земли, запертая вода жаловалась тихо и печально на свою неволю.
   Во времена Марія и Цинны, преслѣдуемый ими Публій Лициній Крассъ бѣжалъ въ окрестности Малаги,-- послѣ нѣсколькихъ лѣтъ утомительнаго скитальчества по "цѣлому свѣту", разумѣется, той эпохи. Свѣтъ съ тѣхъ поръ пораздвинулся, но для настоящаго скитальчества все-таки осталось мало мѣста. Красса сопровождали нѣсколько друзей. Въ Бетинѣ (нынѣшней Малагѣ) жилъ у нихъ общій ихъ пріятель, великодушный Вивій Паціекъ. Онъ принялъ участіе въ юношѣ, помѣстилъ его съ этомъ гротѣ, и каждый день посылалъ ему свѣжіе съѣстные припасы и вино съ рабами, которые должны были класть это все у входа, въ пещеру и уходитъ, не поворачивая головы.

[]

   Публій Крассъ разъ въ обычное время, выйдя взять вино и пищу, увидѣлъ тамъ же двухъ плачущихъ прелестныхъ рабынь.
   -- Откуда вы?
   -- Насъ прислалъ нашъ властелинъ Вивій.
   -- Зачѣмъ?
   -- Онъ намъ сказалъ, что здѣсь живетъ чудовище, которому мы должны быть принесены въ жертву.
   Крассъ засмѣялся и мысленно поблагодарилъ друга за его любезность. Чудовище оказалось вовсе не такъ страшно и рабыни скоро успокоились. Импровизованный Минотавръ помѣстилъ ихъ каждую отдѣльно, потому что пещера здѣсь раздѣляется на нѣсколько отдѣленій. Между ними былъ боковой коридоръ, гдѣ падалъ ручей изъ одной норы и тотчасъ же уходилъ въ другую. Природа и тутъ позаботилась такъ, что двуногій Минотавръ и его рабыни пользовались тутъ прекрасными душами... Въ одномъ мѣстѣ вода превосходнаго вкуса, и баратеро, провожавшій насъ, спеціально рекомендовалъ ее.
   -- Выпейте... Вы проживете не менѣе ста лѣтъ.
   -- А у васъ всѣ пьютъ?
   -- Да.
   -- Отчего же они умираютъ рано?
   -- Эта чудесная вода избавляетъ отъ болѣзни, но не отъ навахи.
   Пустынники этого грота не были лишены и дневного свѣта.
   Въ двухъ или трехъ кавернахъ онъ золотистымъ каскадомъ надаетъ въ его тьму сквозь трещины. Золото солнечнаго луча разбѣгалось но небу, обнаруживая его узоры, похожіе на красивую обрисовку яшмы.
   Восемь мѣсяцевъ Крассъ жилъ здѣсь съ хорошенькими рабынями и отплатилъ Бетикѣ за гостепріимство по-римски. Узнавъ о смерти своего врага Цинны, онъ вдругъ появился на свѣтъ Божій, собралъ 2,500 человѣкъ, какъ бы въ качествѣ своей охраны и съ ихъ помощью разграбилъ Малагу до-тла, причемъ всего больше досталось покровительствовавшему ему Вивію.
   У самаго входа въ пещеру подымаются густыя смоковницы, совершенно заслоняющія ее. Такъ что одно время она носила названіе пещеры смоковницы...
   Назадъ въ Малагу мы отправились другой дорогой, черезъ лѣсъ смоковницъ и эвкалиптовъ, но какихъ громадныхъ! Было такъ шумно въ этомъ лѣсу. Казалось, каждый листокъ его пѣлъ и кричалъ за свой счетъ отдѣльно. Пестрыя птицы яркими комками шныряли съ вѣтки на вѣтку въ высотѣ, красивые, въ золото и радугу оперенные летуны поднимались изъ-подъ самыхъ ногъ у насъ и орали намъ что-то, точно досадуя, что мы ворвались въ ихъ счастливое царство... Мы добрались до придорожной венты... Оттуда слышались звуки гитаръ и чьи-то пѣсни.
   Баратеро вдругъ просіялъ.
   -- Что тамъ такое?.
   -- Марикита!...
   -- Какая Марикита?
   -- Э, вѣдь одна на всемъ свѣтѣ Марикита, что же вы спрашиваете о ней... Другой нѣтъ!
   Мы вошли.
   Полный сумракъ и прохлада, не то сарай, не то зала съ печью въ глубинѣ -- была полна народа. Собралися аріеро, гитано и за однимъ изъ столовъ сидѣла сама Марикита, пряча въ черную мантилью чудную головку. Увидѣвъ баратеро, она ему улыбнулась, какъ знакомому, и издали, при нашемъ приближеніи, все лицо прикрыла мантильею и спряталась, какъ улитка въ скорлупу... Мы только на мгновеніе замѣтили смуглину щекъ, громадные пылающіе глаза и шрамъ на лбу...
   -- Марикита, это друзья! предупредилъ ее баратеро.
   Она робко повела на насъ глазами... Недовѣрчиво покачала головой.
   -- Откройся. Это почти свои... Этого кавальеро, указалъ онъ на меня, знаетъ весь Перчель. Онъ у насъ совсѣмъ какъ настоящій чарране.

[]

   Я мысленно улыбнулся такой любезности.
   Наконецъ Марикита сбросила черныя кружева и, застѣнчиво улыбаясь, провела тонкими, смуглыми пальчиками по струнамъ гитары.
   -- Отчего шрамъ у ней на лбу? шопотомъ спросилъ я у баратеро.
   -- Querido (любовникъ) отмѣтилъ ножомъ... на всякій случай... чтобы она его не обманывала... Ну, а потомъ другой этого самаго querido отправилъ ногами впередъ -- туда, куда никому не хочется идти.
   Марикита скоро запѣла:
   
             На устахъ твоихъ вишневыхъ
   Распустился чудный цвѣтъ.
   Я сорвать его хотѣлъ бы,--
   Только нинья силы нѣтъ!
             Страстно жду: какъ занавѣски,
   Ты уста свои раздвинь --
   И изъ нихъ, что птичку,-- только
   Слово "да" одно мнѣ кинь...
             Волоскомъ къ своей кровати
   Привяжи меня и знай --
   Если онъ и оборвется,
   Не уйду я -- даже въ рай!..
   
   Марикита вся преобразилась, когда пѣла. Лицо ея, нѣсколько мрачное, вспыхнуло, ярко разгорѣлись глаза и она всей душой и мыслью ушла куда-то далеко, не видя никого, сидѣвшаго здѣсь, ни этой венты, ни этой печи, гдѣ въ противномъ aceite жарилась рыба и трещалъ на сковородкахъ, перемѣшанный съ свинымъ саломъ, горохъ, любимая пища арьеро. Окончивъ пѣсню, она притихла и потупилась...
   -- Ну, Марикита, развѣ ты забыла нашу малагенью... о твоихъ волосахъ.
   -- Вовсе не о моихъ, опять улыбнулась она. Эту пѣсню еще бабка моя пѣла.
   -- Все равно, о такихъ же, какъ у тебя...
   Марикита пробѣжала по струнамъ. Звуки нѣжной ритурнелью пронеслись въ воздухѣ, которая тотчасъ же смолкла. Она тихо запѣла:
   
   Въ тѣни моихъ волосъ мой милый сладко заснулъ...
   Помнить мнѣ объ этомъ или забыть? Да или нѣтъ?
   Долго я ихъ разчесывала, вѣтеръ ихъ раскидывалъ и, свиваясь, съ ними игралъ.
   
   И подъ его дуновеніе, въ ихъ тѣни мой милый сладко заснулъ.
   Помнить мнѣ объ этомъ или забыть? Да или нѣтъ?...
   Онъ мнѣ говорилъ,-- что моя неблагодарность заставляетъ его слишкомъ страдать,
   
   Онъ мнѣ говорилъ, что моя смуглина даетъ ему жизнь и можетъ его убить
   Назвавъ меня мореною, онъ заснулъ въ тѣни моихъ волосъ...
   Помнить мнѣ объ этомъ или забыть?.. Да или нѣтъ?..
   
   -- Ole! que salaâ!.. кричали всѣ кругомъ.
   Слова тутъ не значатъ ничего. Надо было слышать этотъ голосъ, причемъ его вибрація -- вызываетъ неодолимое волненіе.
   Образность языка -- спеціальная особенность всѣхъ андалузцевъ. Я не знаю во всей Европѣ народа, который выражался бы ярче и остроумнѣе. Положимъ, что солнце, согрѣвающее ихъ чудную родину, горитъ у нихъ и въ крови... Я заговорилъ съ Марикитой, звалъ ее на нашъ далекій сѣверъ, обѣщая ей золотыя горы. Если бы она появилась на одной изъ лѣтнихъ сценъ Петербурга или Москвы, то мы бы, надо сказать правду, съ ума сошли, слушая ее и видя, потому что Марикита хорошо поетъ и еще лучше танцуетъ.
   -- Есть ли у васъ такое солнце, какъ у насъ? спросила она.
   Я уже былъ Херомитою подготовленъ къ такимъ вопросамъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!
   -- А такое море -- голубое, какъ наше, такія горы?..
   -- Нѣтъ, разумѣется.
   -- Что же хотите вы, чтобы я дѣлала у васъ въ вашемъ туманномъ отечествѣ? Въ вашей печальной и холодной странѣ?.. Я не понимаю вашего языка и вашего обычая. Вся ваша жизнь чужда мнѣ...
   -- Но вы вернетесь скоро назадъ.
   -- Я и въ мѣсяцъ умру безъ этого солнца и неба, и моря!.. Нѣтъ, возвращайтесь домой... И пусть Богъ хранитъ васъ въ долгомъ пути. Наши малагеньи пѣть мы вамъ охотно будемъ дома въ нашей Андалузіи, и когда дома вамъ станетъ нестерпимо, возвращайтесь-ка сюда назадъ и отыщите меня въ Малагѣ въ "Calle del Carmen"... Я вамъ опять спою свои пѣсни... А я, я не поѣду къ вамъ!..

[]

   -- Ole alza!.. alza!.. Maliquita!... заоралъ баратеро, бывшій съ нами, и тотчасъ же крикъ его былъ подхваченъ всѣми здѣсь сидѣвшими. Живо они расчистили мѣсто на столѣ, отодвинувъ ближе къ его краямъ бутылки съ виномъ и стаканы.
   -- Аdelante, Mariquita!
   Марикита еще колебалась; тогда баратеро выхватилъ изъ ея рукъ гитару, придалъ своей разбойничьей рожѣ самое чувствительное выраженіе, шедшее ему, какъ хорошему цѣпному псу букетъ съ цвѣтами, и, закативъ глаза подъ лобъ, затянулъ сантиментальную пѣсню о томъ, какъ бѣдную бабочку обидѣла пролетавшая мимо оса. Баратеро, весьма спокойно отправившій при помощи навахи не одного человѣка "ногами впередъ", весьма плачевно разсказывалъ, впрочемъ отчаянно хриплыми звуками, о томъ, какъ бѣдная бабочка прилетѣла искать защиты къ розѣ, по роза отказала ей; тогда она кинулась къ лиліи, но лилія сдвинула свои дѣвственные лепестки. Не зная, куда дѣваться, бабочка опустилась въ полѣ на дикій цвѣтокъ, и тотъ тотчасъ же съ любовью обвился вокругъ бѣдной бабочки, сталъ навѣвать листьями на нее прохладу, и когда она умерла, онъ наклонился надъ нею и по утрамъ и вечерамъ плакалъ.

[]

   Публика, очевидно, нетребовательная, отбивала тактъ ладонями. Кто-то вытащилъ кастаньеты и началъ аккомпанировать. Удары кастаньетъ и пѣніе струнъ переходили мало-по-малу въ плясовой мотивъ. Марикита, очевидно, колебалась. Она приподнялась и опять сѣла. Потомъ, точно рѣшившись, обернула голову черною кружевною мантильею и собиралась было уйти, но ее пріостановили въ дверяхъ. Вся публика, всѣ эти арьеро, баратеро, контрабандисты, бывшіе здѣсь, кричали ей:
   -- Ay, Mariqiiita alza... Somos caballero.
   Даже хозяинъ гостинницы -- "посадеро" (posadero), присталъ къ ней...
   Марикита медленно стащила съ себя мантилью и швырнула ее. на кудлатую башку нашего проводника, потомъ какъ-то моментально привязала къ ладонямъ и большимъ пальцамъ рукъ кастаньеты, и не успѣли еще мы оглянуться, какъ она, легче лани, вспрыгнула на столъ.
   Удары въ ладони участились, теперь уже всѣ бывшіе здѣсь орали, не исключая и меня грѣшнаго: я даже, пожалуй, больше другихъ... Кастаньеты отбивали дробь, и Марикита, сначала медленно, потомъ все быстрѣе и быстрѣе, едва передвигаясь на своихъ прекрасныхъ ножкахъ, стала сгибаться и плясать малагенью. Скоро (за ея движеніями уже трудно было услѣдить. Баратеро, отъ восторга, рисковалъ ежеминутно лопнуть. Онъ вопилъ уже какую-то пѣсню, гдѣ я только и различалъ, что Mariquita и "aima" (душа)... все остальное сливалось въ одни неистовые стоны. По его мнѣнію, эти стоны были у него самые "saladas". Арьеро и контрабандисты, очевидно, тоже раздѣляли это самообольщеніе... Марикита не сошла со стола, а ее сняли на рукахъ.
   -- Que salaâ! кричали кругомъ.
   Когда она плясала, я у нея за подвязкою замѣтилъ ножъ.
   -- Развѣ женщины въ Малагѣ, какъ и кадиксанки, носятъ ножъ?
   -- А вы тоже замѣтили?.. У женщины, если она настоящей андалузской крови, тоже должны быть cuchillo en la liga...
   На этихъ ножахъ мастера нерѣдко выправляютъ даже узорчатою вязью "Sirvo а una dama" (служу дамѣ), или "стою за честь своей госпожи", или "у моей сеньоры и рука и сердце одинаково вѣрны", или "бойся измѣнить мнѣ, я обманъ смываю не слезами, а кровью". Андалузки вообще въ драматическихъ сценахъ такого рода льютъ не слезы, а кровь. Какъ кому, а мнѣ это кажется лучше. Что за радость, напримѣръ, всероссійская Матрена, которая утопаетъ вся въ слезахъ!..
   Я столько разъ упоминалъ о навахѣ, но мнѣ не приходилось еще объяснять, какія здѣсь именно употребляются. Это тонкій и длинный ножъ. Его носятъ обыкновенно или за поясомъ, или онъ виситъ на крошечной мѣдной цѣпочкѣ, а у богатыхъ на серебряной и даже золотой, привязанной къ петлѣ куртки или къ поясу. Деревянная рукоять его тоже должна быть отдѣлана желѣзомъ или мѣдью, смотря по достатку владѣльца. Она вся въ рѣзьбѣ и просверлена, причемъ въ отверстія вставлена фольга. Лезвіе искривлено: традиціонно оно должно походить на рыбу, почему здѣсь говорятъ:
   -- Кажется, ты хочешь, чтобы я тебя поподчивалъ желѣзною рыбой? или:
   -- Ты заставишь меня приготовить свою рыбу въ твоемъ соусѣ! или:
   -- Не желаешь ли, чтобы моя рыба поплавала въ твоей крови?
   Вдоль лезвія пдутъ рѣзьбою травленные кармозинные цвѣты.
   На лезвіи надписи: "Будь мужчиной", "Со мною ты не одинъ", "Ни у кого не проси помощи", "Двухъ убей, отъ трехъ защищайся; если нападутъ четверо, то все-таки бей", "Бей въ сердце", "Я зажимаю ротъ самымъ- дерзкимъ", "Я равняю слабаго съ сильнымъ", "Если рука вѣрна, то и сердце твердо", "Богъ, король и моя дама", "За себя рукояткой, за свою даму остріемъ", "Я умѣю пригвоздить каждую улыбку на дерзкихъ губахъ" и т. д. Изобрѣтательность андалузскихъ мастеровъ, въ этомъ отношеніи, неистощима. На тупой сторонѣ навахи зарубки. Когда ножи вынимаются, онѣ трещатъ о пружины. Длина навахи достигаетъ до 1 1/2 аршина, обыкновенно же media-vera, т. е. 10 вершк. Puñal -- другого рода дѣло. Онъ весь въ мелкихъ зарубинахъ, чтобы рана была опаснѣе и разорваннѣе. Гитаны дерутся на cachas. Мы уже говорили объ этихъ ножницахъ: онѣ длиною бываютъ въ 11/2 фута и ихъ схватываютъ обыкновенно въ мѣстѣ соединенія двухъ половинокъ. Нашъ проводникъ славился, между прочимъ, тѣмъ, что, отправляя ногами впередъ своихъ противниковъ въ тихую пристань, сначала навахою изображалъ у нихъ на лицѣ трехугольный разрѣзъ, что на мѣстномъ образномъ языкѣ называется "pintar un gaveque".
   Мы возвращались назадъ вмѣстѣ съ Марикитой, которой дали мѣсто въ нашемъ экипажѣ.
   Она все время ѣхала грустная и печальная.
   -- Что съ вами? спрашивалъ я ее.
   Въ самомъ дѣлѣ, оживленіе сбѣжало съ ея лица, оно точно помертвѣло.
   -- Что съ вами?
   -- Такъ... Ничего...
   -- Вы стали печальны!
   -- Предчувствіе... У меня три раза сегодня падалъ гребень изъ головы, и каждый разъ на лѣвую сторону.
   -- Ну?
   -- Скверная примѣта... я умру въ этомъ году...
   -- Вы, такая молодая!
   -- Нѣтъ... Мнѣ уже двадцать три novidades (т. е. рождественскихъ праздниковъ).
   -- Что же, это много?
   -- Не много... Но я знаю, что это будетъ такъ...
   Предчувствіе не обмануло бѣдняжку.
   Ея querido былъ сосланъ въ Мелилу, въ президію на африканскомъ берегу. Ему сообщили, что она полюбила другого, и онъ бѣжалъ для того только, чтобы добраться до Малаги и перерѣзать ей горло... Судъ съ каторжниками быстрый, въ родѣ военнаго. Въ день, когда ее хоронили, по улицамъ Малаги шла процессія "братьевъ милосердія", а на Plaza del mar уже былъ воздвинутъ эшафотъ.
   Убійца взошелъ на него весело...
   -- Это хорошій знакъ, что меня гарротируютъ сегодня.
   -- Почему? спрашивалъ его палачъ.
   -- Ея душа подождетъ меня часъ, два!.. А потомъ мы вмѣстѣ отправимся судиться къ Мадоннѣ. Оба были виноваты, и она проститъ намъ обоимъ.
   Даже когда палачъ надѣлъ ему на шею "бискайскій галстухъ", онъ еще улыбался.
   Когда мы вернулись въ Малагу, тамъ происходило парадное торжество.
   Весь городъ былъ на площади Ріего.
   Пріѣзжій изъ Гренады кардиналъ самъ пожелалъ отслужить панихиду надъ павшими героями. Все здѣшнее духовенство, въ пышныхъ облаченіяхъ, окружало памятникъ Торрихосу и его сподвижникамъ. Площадь, до краевъ залитая малагеньями, въ мантильяхъ, и ихъ мужьями, братьями и отцами въ черныхъ плащахъ, производила сильное впечатлѣніе. Въ тишинѣ слышались только растроганный голосъ священника и шелестъ безчисленныхъ вѣеровъ. Недвижно стояли ряды солдатъ... Ихъ лица были полны грусти. Неужели такіе же солдаты разстрѣляли мучениковъ, за которыхъ молились эти!..
   Трагикомедія всемірной исторіи никогда не казалась полною такихъ яркихъ и знаменательныхъ впечатлѣній.
   Малага не умѣетъ долго быть торжественною и печальною.
   Когда мы уѣзжали отсюда, точно нарочно, на улицахъ слышалась прелестная пѣсня. Она невольно звучала я въ нашихъ растроганныхъ душахъ.
   
   Addios, Malaga la bella,
   Addios, Malaga, que si
   Tierra donde io naci
   Para todos fuistes nadre
   I madrastra para mi.
   Addios, Malaga la bella!
   
   Мы долго еще повторяли это, когда поѣздъ уносилъ насъ все дальше и дальше къ поэтическимъ воспоминаніямъ о халифахъ и романтическимъ дѣяніяхъ невозвратимаго прошлаго, къ дивной Гренадѣ съ меланхолическимъ Хенилемъ, все еще разсказывающимъ чудныя легенды городу, полусказочному, тихо дремлющему на его берегахъ.
   Мы оглянулись назадъ.
   Малага уже заслонялась горами... Только чуть рисовалась надъ голубымъ просторомъ моря сплошная масса бѣлыхъ домовъ... Но до сихъ поръ весь этотъ городъ, оригинальный, поэтическій, грезится мнѣ изъ прекраснаго далека, съ нѣжными, захватывающими за сердце звуками малагеній, съ пламенными взглядами граціозныхъ красавицъ и беззаботнымъ населеніемъ полубродяжническаго, вѣчно воюющаго съ законами квартала Перчель, съ яснымъ, улыбающимся моремъ, съ несравненнымъ небомъ и такими ночами, какихъ нѣтъ нигдѣ... И теперь въ безсонницу воскресаетъ передо мною этотъ, слава Богу, еще не опошленный туристами край, гдѣ бокъ-о-бокъ съ сегодняшней живетъ, быть можетъ и преступная, но наивная и красивая старая Испанія. И странно: на зло годамъ, точно юностью и счастьемъ вѣетъ отъ нея, и, полный очарованія, слышится намъ знакомый, нѣжный и грустный мотивъ:
   
   "Addios, Malaga, la bella!.."

[]

РИСУНКИ.

   СTP.
   1 Толедо. Гербъ города.
   3 " Арматура. А. Вагнера.
   7 " Придорожная вента Хосе Морено-Карбонеро.
   9 " Водовозы. А. Вагнера.
   10 " Слѣпая пѣвица. А. Вагнера.
   17 Странствующій пѣвецъ. Антоніо Фабреса.
   21 Почталіонъ. А. Вагнера.
   25 Бродяги. X. Араухо.
   28 Толедо. Привратница. А. Вагнера.
   31 " Видъ города. А. Вагнера.
   33 " Испанскій дилижансъ. А. Вагнера.
   37 " Пуэрта дель Соль. А. Вагнера.
   39 " Площадь Сокодавера. А. Вагнера.
   44 " Алоэ у дороги. А. Вагнера.
   49 " Въ женскомъ монастырѣ. Хосе Галлего.
   52 " Носильщикъ. А. Вагнера.
   58 " Гостиница Св. Братства. А. Вагнера.
   65 Быки для арены. А. Вагнера.
   68 Куда? Хоакима Араухо.
   73 Толедо. На башнѣ. Мартина Рико.
   79 " Старая улица. Кейля.
   82 " Водоносъ. А. Вагнера.
   83 " Статуя св. Ильдефонсо (соборъ). Вагнера.
   87 " Соборъ. А. Вагнера.
   90 " Мадонна въ монастырѣ Санъ-Хуанъ королей. А. Вагнера.
   94 " Пляска въ соборѣ. Миранды.
   101 " Альказаръ. Съ фотографіи.
   102 " Дилижансъ. А. Вагнера.
   105 Ласарнльо де Тормесъ. Статуя. А. Сусильо-Фернандеса.
   111 Толедо. Праздникъ на улицѣ. Фондевилья.
   113 Окно и рѣшетка стараго дома. Мартина Рико.
   115 Толедо. Арабское патіо. Съ фотографіи.
   118 " Окно. То-же.
   119 " Санъ Хуанъ королей (монастырь). А. Вагнера.
   120 " Санъ Хуанъ королей (монастырь). Его-же.
   123 " Санъ Хуанъ королей.М.Рико.
   124 " Санъ Хуанъ королей. Цѣпи на стѣнахъ. А. Вагнера.
   125 " Санъ Хуанъ королей. Уголокъ. А. Вагнера.
   127 " Врата въ Санъ Хуанъ королей. Съ фотографіи.
   129 " Въ еврейскомъ кварталѣ. А. Вагнера.
   131 " Двери въ домъ Самуила Леви. А. Вагнера.
   133 Врата въ старую мечеть (Альхаферіа). Съ фотографіи.
   135 Толедо. Св. Маріа "La Bianca" прежняя синагога. А. Вагнера.
   137 Нынѣшняя одалиска въ Марокко.
   139 Толедо. Патіо. А. Робида.
   141 " Орнаментъ синагоги. Съ фотографіи.
   143 " Мостъ св. Мартина. А. Робида.
   145 " Купальня донъ Родриго. А. Робида.
   147 " Церковь Сантъ-Яго. Съ фотографіи.
   149 " Ворота "Висагра". То-же.
   151 " Древніе арабскіе ключи. Съ фотографіи.
   152 " Вышка стариннаго дома.
   153 " Ворота Визагра. А. Вагнера.
   154 " Старая улица. А. Робида.
   167 " Патіо. Мартина Рико.
   159 " Забытый дворецъ. А. Робида.
   161 " Пожаръ Альказара. Комба.
   163 Толедо. Азотеа Ф. Франсеса
   166 " Входъ въ Адьказаръ. А. Вагнера.
   167 " Вдова Падилья. Годовщина боя при Вильядарѣ. Кларина.
   169 " Толедская ночь. Доминго Муньоса.
   173 " Похороны. Хосе Аранда.
   177 " Цвѣточница. А. Фабреса.
   178 " Въ кабачкѣ. Хосе Аранда
   181 " Миръ дому сему. Бельвера
   183 " Гитана и Тореро. Энрике Серра.
   186 Кордова. Соборъ. Врата de la Inclusa
   188 Толедо. Изъ временъ мавровъ: военная добыча. Э. Серра.
   191 " Въ гаремѣ. Хосе Галлего.
   194 " Мавританскій шлемъ. Съ фотографіи.
   195 " Старинныя ворота. А. Вагнера
   197 " Древнія вещи изъ желѣза (Съ фотографіи): 1 и 3 -- дверные молотки 2, 4, 5, 6-- замки, 7--денежный сундукъ.
   198 " Мостъ св. Мартина. М. Рико
   199 " Башни у моста св. Мартина А. Вагнера.
   201 " Соборъ. Гробница де Луна Переда.
   203 " Лѣстница въ Альказарѣ. Съ фотографіи.
   205 " Крещеніе въ началѣ XIX вѣка Хосе Галлего.
   207 " Соборъ. Антоніо Геборта
   208 " Соборъ. Его-же.
   211 " Свадебный контрактъ. Хосе Галлего.
   213 Малага. Баратеро. Г. Доре.
   214 " Бой въ Перчелѣ. Г. Доре.
   215 " То же. Г. Доре.
   217 Толедо. Въ забытыхъ монастыряхъ Энрико Серра.
   219 " Продавщица зелени. Хосе Самперо.
   220 " Народная игра эль-педеле. Діасъ Хуэрта.
   223 " Публичный писецъ и нотаріусъ. Хименесъ Пріето
   225 " Старая арабская печать.
   229 Ламанча. Крестьянскій домъ. А. Вагнера
   229 " Патіо. А. Вагнера
   231 " " "Каррета". А. Вагнера
   232 " Донъ-Кихотъ изъ стар. изданія. А. Вагнера
   233 " Поселяне. X. Араухо.
   234 " Деревня. А. Переда.
   235 " Послѣ боя быковъ. Хуанъ Гусмана.
   239 " Крестьянки. Гарсіа Сампедро.
   241 Ламанча. Нищіе слѣпцы. Ортега.
   243 " Деревенская цирульня. Рейнгарда.
   245 " Въ горахъ. Мануэля Алькасара.
   247 " Сервантесъ, диктующій завѣщаніе. Э. Олива.
   249 " Обложка второго изданія Донъ-Кихота 1608 г.
   251 " Послѣ сраженія съ мельницами. К. Степанова.
   255 Кордова. Горбъ города.
   257 " Арабская арка. Съ фотографіи.
   259 " Андалузскій конь съ его уборомъ. А. Вагнера.
   261 " Соборъ. Съ фотографіи.
   263 " Извозчикъ. X. Аранда.
   265 " Церковь св. Николая.
   267 " El Triunfo. Колона арханг. Рафаила. А. Вагнера.
   269 " Живая лѣстница. А. Вагнера.
   271 " С. Пабло.
   273 " Новыя врата въ старую мечеть. А. Вагнера.
   275 " Андалузскіе поселяне. А. Вагнера.
   277 " На праздникъ. Д. Хуэрта.
   279 " Кордуанскій домъ. Санхеса.
   280 " Житье цыганъ въ пещерахъ.
   281 " Андалузская повозка. А. Вагнера.
   282 " На сторожѣ. А. Вагнера.
   283 " Колючка. Despoblados.
   285 Толедо. Идиллическій уголокъ. Мартина Рико.
   287 Кордова. У фонтана. Мар тина Рико.
   288 " Молотокъ у воротъ.
   289 " Смотрины. Гарсіа Рамоса.
   293 " Деревенскій міроѣдъ. Анисето Маринаса.
   295 " Патіо. А. Вагнера.
   297 " Ночная встрѣча. Льовера.
   299 " Переплетъ древняго корана.
   300 " Въ городъ на рынокъ.
   301 " Цвѣты кордуанскихъ полей.
   302 " Муэззинъ въ старой Кордовѣ.
   302 " Кордова арабовъ. Сеймура.
   303 " Кѵпальня въ гаремѣ. Бредта.
   304 " Арабская печать.
   305 " Кастилецъ временъ завоеванія.
   306 " Древнія римскія врата. А. Вагнера.
   309 " Андалузская пѣвица. Мигуэля.
   310 " Башня Мескиты. Съ фотографіи.
   511 " Арабская чаша. Съ фотографіи.
   512 " Источники халифовъ въ Пріего. Съ фотографіи.
   113 Арабскій дворецъ. Съ фотографіи.
   316 Кордова. Старыя врата въ мечеть. А. Вагнеръ.
   317 " Арабское окно.
   319 " Патіо. Серджента.
   320 " Халео. Джона Серджента.
   321 " Большая Адьхама (мечеть).
   323 " Главный входъ въ соборъ.
   326 " Мостъ черезъ Гуадалквивиръ. А. Вагнера.
   327 " Большая Адьхама (мечеть).
   329 " Башня "Mala-muerte". А. Вагнера.
   331 " Врата "la inclnsa". Съ фотографіи.
   333 " Входъ въ Михрабъ. Съ фотографіи.
   334 " " " мечеть. Съ фотографіи.
   335 " Михрабъ корд. собора. Съ фотографіи.
   337 " Въ мечети. Съ фотографіи.
   339 Севилья. Патіо do las mnnecas. А.Вагнера.
   341 Кордова. Михрабъ ночью. Сеймура.
   343 " Большая Альхама. Доре.
   345 " Михрабъ днемъ.
   347 " Башня кордуанскаго моста "la Calahorra".
   349 " Кинжалъ и вѣеръ. Фальгьера.
   355 " Прощаніе контрабандиста. Гарсіа Рамоса.
   357 " Сигареры. Съ карт. Гея.
   359 " Праздникъ любви. Прадилья.
   361 " Въ окрестностяхъ Кордовы. Маріера.
   364 " Отшельники.
   365 " Публичная исповѣдь.
   367 " Фанданго. Киндлера.
   371 Андалузія. На порогѣ. Рикеса.
   373 " Кабачокъ Вилларубіи. Пермита.
   375 " Смуглянки (Morenas). Льовера.
   377 " Запато (стригуны ословъ). Пенья.
   379 " Андалузская улица. Хосе Вонліура.
   380 Севилья. Въ Тріанѣ. Гарсіа Родригеса.
   385 Андалузія. Деревенская сцена. Вильегаса.
   386 " Улица. Гарсіа Рамоса.
   387 " Сушка сѣна. Мануэля Алькасара.
   389 " Андалузянка при Карлѣ IV. Льовера.
   390 " Табачная фабрика. Льовера.
   393 " Городокъ. Гарсіа Рамоса.
   396 " Церковный мальчикъ Хосе Бенліура.
   400 " Поселяне. Мануэля Кара-и-Эспи.
   401 Андалузія. Деревенскій балъ. Гарсіа Рамоса.
   402 " Процессіи во время землятрясенія. Мануэля Алькасара.
   403 " Исп.. солдата. Морено Карбонеро.
   405 " Деревня. Эмиліо Сала.
   407 " Санъ Бенито де Калатрава. Гарсіа Родригеса.
   408 " Сторожъ въ горахъ. Мануэля Алькасара.
   409 " Копейщикъ (Байденъ 1808 г.). Марселино де Унсета.
   410 Севилья. Издали. В. Чека.
   411 " Гербъ Севильи. Рикеса.
   413 " Садъ Алькасара и галерея д. Педро Жестокаго. Пютнера.
   415 " Соборъ издали. Пранже.
   417 " Подгородная таверна. Хосе Бенліура.
   419 " Проповѣдь въ соборѣ. Хосе Бенліура.
   421 " Касикъ. Де Віерга.
   422 " Севильянка. Мелида.
   423 " Пѣвицы. Гарсіа Рамоса.
   427 " Андалузскіе нищіе. В. Чока.
   428 " Золотая башня. Рикеса.
   431 " Въ кафе "Фламенко" Данна.
   433 " Продавецъ апельсиновъ. Гарсіа Рамоса.
   434 " Продавецъ дичи. Гусмана.
   536 " Сигареры. Г. фонъ-Бека.
   439 " Севилья. Съ фотографіи.
   411 " Гости изъ Валенсіи. Хоакима Аграсо.
   443 " Улица. Съ фотографіи.
   445 Малага. Чарране. Талавера.
   447 Севилья. Севильянка въ Страстной четвергъ. М. Рико.
   448 " Сборъ "la maya" Льовера.
   451 " Въ св. ночь. Сесиліо Пла.
   452 " Арабская чаша.
   453 " Пастухъ. В. Чека.
   -- " Андалузскій городъ. Гарсіа Рамоса.
   455 " Балконъ. А. Вагнера.
   459 " Фонтанъ въ домѣ Пилата.
   461 " Первое горе. Рикеса.
   462 " Окно въ Альказарѣ.
   463 Арабское окно.
   464 Кордова. Пустынники. Г. Рамоса.
   465 " То же, Гарсіа Рамоса.
   466 Севилья. Нашествіе мавровъ. В. Чека.
   467 " Севильскій орнаментъ. Рикеса.
   469 " Кающійся. Гарсіа Рамоса.
   470 " Во время оно. Гарсіа Рамоса.
   471 " На недобромъ мѣстѣ. Гарсіа Рамоса.
   472 " Пѣвица. Гарсіа Рамоса.
   473 Севилья. Хиральда. Рикеса.
   476 " Севильянка у окна.
   477 " Севильская улица. Гарсія Рамоса.
   -- "" ". Гарсія Рамоса.
   479 " Чуло. Гарсія Рамоса.
   -- " На крышѣ. Гарсія Рамоса.
   481 " Гитана. Гарсія Рамоса.
   -- " Улица въ Тріанѣ. Гарсія Рамоса.
   482 " Передъ сигарной фабрикой. Гарсія Рамоса.
   483 " Маскарадъ. Льовера.
   484 " Фигаро. Гарсіа Рамоса.
   485 " Азотеа (терраса). Его-же.
   487 " Деревенскій домъ подъ Севильей, Гарсіа Рамоса.
   488 " Старый уголокъ. Рикеса.
   490 " Съ водою. Гарсіа Рамоса.
   491 " Севильскій мотивъ. В. Чека.
   494 " Гитарора. Гарсіа Рамоса.
   496 " Въ Макаренѣ цыганки. В. Чека.
   497 " Севилья ночью. В. Чека.
   499 " Въ табачной фабрикѣ. Гарсіа Рамоса.
   500 " За вѣеромъ. В. Чека.
   502 " Пѣвицы. Гарсіа Рамоса.
   503 " Во время феріи. Льовера.
   504 " Съ бубномъ. Гарсія Рамоса.
   -- " Вечеромъ въ патію. Гарсія Рамоса.
   505 " Севильская служанка. Гарсія Рамоса.
   -- " Свиданіе "Новіо". Гарсія Рамоса.
   506 " У окна тюрьмы (Приговоренъ). Гарсія Рамоса.
   507 " Крестъ на стѣнѣ. Гарсія Рамоса.
   508 " Pelar la pava. Гарсія Рамоса.
   509 " Тріана Хуана Комба.
   511 " У фонтана Гарсіа Рамоса.
   512 " Древній кипарисъ. В. Чека.
   513 " Пѣвица.
   514 " Гитана. Гарсіа Рамоса.
   515 " На ферію. Всадница. Гарсіа Рамоса.
   -- " Тореро и Гитана. Его-же.
   516 " Старая маслина у Гаудалквивира. Я. Фабреса.
   -- " Севильское окно. Гарсіа Рамоса.
   517 " Сигареры. Гарсіа Рамоса.
   518 " Входъ въ Альказаръ.
   519 " Встарь у Альказара.В. Чека.
   520 " Султанша у мирадора. В. Чека.
   521 " Народный ворогъ. В. Чека.
   523 " Въ Альказарѣ "дѣвичій дворъ". Съ фотографіи.
   -- " Въ Альказарѣ.
   524 " "
   525 " "
   627 " Мавры въ Альказарѣ. В. Чека.
   528 " Улица Головы (Петра Жестокаго). М. Рико.
   529 Севилья. Съ террасы. Гарсіа Рамоса.
   631 " Сигареры. Діаса Хуэрта.
   533 " Видѣніе въ Севильскомъ соборѣ. В. Чека.
   535 " Болеро въ соборѣ. В. Чека.
   537 " Сады Альказара. Съ фотографіи.
   541 " Сады Альказара. То же.
   543 " " " То же.
   545 " Тріо въ соборѣ. В. Чека.
   547 " Арка въ соборѣ. А. Вагнера.
   549 " "Мадонна" въ соборѣ.
   551 " Хиральда. Рамиро Франко.
   553 " Севильскій соборъ.
   555 " Статуя св. Руфины на Хиральдѣ. А Вагнера.
   556 " Соборныя врата. Г. Доре.
   557 " " " " "
   559 " Въ соборѣ. Г. Доре.
   561 " Въ соборѣ. "На бѣдныхъ". Алькасара.
   562 " На балконѣ. Робида.
   563 " Крестины. Виніегра.
   565 " Севильянка. Meлида.
   566 " Соборъ. А. Вагнера.
   567 " Въ соборѣ. Геборта.
   568 " Кровли собора. Гарсіа Рамоса.
   569 " Каноникъ на требѣ. Пачеко.
   571 " Севильянка. Вннеа.
   572 " Древняя дверь собора "Mudejar". Съ фотографія.
   573 " Соборная рѣшотка.
   574 " Богомолки. Робида.
   575 " "Послѣ обѣдни" Маленькіе служки въ соборѣ. Дегравъ.
   577 " Церковь св. Каталипы (старая мечеть).
   578 " Старая башня. Рамоса.
   579 " Передъ процессіей. Рамоса.
   581 " Приготовленіе къ процессіи. В. Чека.
   582 " Фанданго на дорогѣ. Г. Доре.
   583 " Севильянка въ Худеріи. Сесиліо Пла.
   584 " Гитана. Съ фотографіи.
   " На праздникъ! Д. Хуэрта.
   585 " Фламенко. Льовера.
   -- " Продавщица каштановъ. Мендоса Бринга.
   587 " Продавщица дынь. Его-же.
   589 " На праздникъ "Santo". Его-же.
   591 " Въ ожиданіи процессіи. Гарсіа Рамоса.
   592 " Продавщицы лилій на св. недѣлѣ. Meлида.
   593 " Процессія. Гарсіа Рамоса.
   594 " " Г. Доре.
   595 " " Его-же.
   698 Севилья. Переодѣтые на процессіи. Гарсіа Рамиреса.
   699 . " По обѣту на процессіи. Гарсіа Рамиреса.
   600 " То же. Гарсіа Рамиреса.
   601 " За процессіей. Гарсіа Рамиреса.
   603 " Кающіеся "братства" за городомъ. Рамиро Франко.
   604 " Передъ выходомъ. Гарсіа Рамоса.
   605 " Пляска шестнадцати въ соборѣ. Г. Доре.
   607 " Танецъ смерти (вокругъ гроба). Г. Доре.
   609 " Процессія "la Cama do Virgen" въ Севильѣ. Марселино де-Унсета.
   610 " Ссора въ соборѣ. Гарсіа Рамиреса.
   611 " Молящіеся. Гарсіа Рамиреса.
   613 " Импровизаторъ-проповѣдникъ. Гарсіа Рамиреса.
   614 " Пляска "flamenco". Гарсіа Рамиреса.
   615 " Площадь Айунатаміенто. Доре.
   617 " На феріи у цыганскихъ палатокъ. X. Аранхо.
   619 " Цыганка-гадалка.
   620 " На ферію! Гарсіа Рамиреса.
   621 " То же. Гарсіа Рамиреса.
   622 " "Петенера" (танецъ) на феріи. Гарсіа Рамиреса.
   623 " Кому угодно знать свою судьбу? Гарсіа Рамиреса.
   624 " Передъ пѣсней.
   625 " Сѣяльщица рису. Хуэрта.
   626 " Деревенская пляска цыганъ. Хуэрта.
   627 " У башмашника. Льовера.
   628 " "Севильянка". Гарсіа Рамоса.
   629 " На феріи вечеромъ. Энрико Руморозо.
   630 " Барышники на феріи. Гарсіа Рамоса.
   631 " Съ балкона, ожидая процессію. Гарсіа Рамоса.
   632 Малага. Вечеромъ въ патіо. Сесиліо Пла.
   -- Севилья. Вслѣдъ за процессіей. Гарсіа Рамоса.
   633 " За бутылкой мансанильи. Энрикеса.
   -- " Андалуз. плясунья. Мендеса Бринга.
   634 " "Copias" (куплеты). Гарсіа Рамоса.
   635 " Севильскія террасы. А. Вагнера.
   -- " Балконъ и окно. В. Чека.
   637 " Домашній театръ. Льовера.
   639 Севилья. Рѣшетка въ домѣ Пилата.
   641 " Въ Альказарѣ "залъ пословъ".
   642 " Патіо. Робида.
   643 " Корсо de las delicias. А. Вагнера.
   643 " Площадь городской думы.
   646 " Каштаны. М. Пенья.
   647 " Въ ложѣ театра С. Фернандо. Прадилья.
   649 " Севильскій антикварій. П. Хориса.
   660 " Патіо de les doncellas въ Альказарѣ. А. Вагнера.
   651 " Севильянка. Съ фотогр.
   -- " Женщина тореро. Съ фот.
   653 " Мостъ черезъ Гуадалквивиръ. А. Вагнера.
   654 " Въ домѣ Пилата. Гарсіа Рамоса.
   655 " Улица Сіерпесъ ночью. Робида.
   657 " Свиданіе новіо. Гарсіа Рамоса.
   658 " Севильянка. Съ фотографіи.
   659 " ". Съ фотографіи.
   " " ". Съ фотографіи.
   660 " ". Съ фотографіи.
   661 " Briudo para Uste! (пью за васъ!). Съ фотографіи.
   662 " Танцовщица.
   663 " Мимо солдатъ. Сесиліо Пла.
   665 " Сесильскій мотивъ. Рикеса.
   667 " Площадь Triunfo. А. Вагнера.
   -- " Церковь "la Caridad". А. Вагнера.
   669 " Азотеи и террасы. Робида.
   671 " Севильянка. Діасъ Каррено.
   672 " Передъ картиною Мурильо. В. Чека.
   673 " Веласкесъ. А. Вагнера.
   674 " Площадь Санъ-Сальвадоръ. Робида.
   675 " Бездомная. А. Фабреса.
   676 " Колокола "la Caridad". А. Вагнера.
   677 " "Монагильо" (служка). А. Феррана.
   679 " Входъ въ соборъ. Съ фот.
   680 " Памятникъ Мурильо. А.Вагнера.
   681 " Андалузскія дѣти (Мурильо).
   683 " Пріемъ у Веласкеса. В. Чека.
   658 " У севильскаго Фигаро. Гарсіа Рамоса.
   686 " Отзвучавшая пѣсня. Гарсіа Рамоса.
   687 Севилья. "Сакамуэла" продавецъ лекарствъ и его живая реклама. Сесиліо Пла.
   688 " Севильскія модистки. Сесиліо Пла.
   689 " Слѣпой. В. Чека.
   690 " Прежній студентъ. Медіа.
   691 " "Проклятіе". В. Чека.
   692 " У рѣшотки.Гарсіа Рамоса.
   G93 " За вѣеромъ. Хуэрта.
   694 " Входъ въ улицу Сіерпесъ (Calle Sierpes). Робида.
   695 " Во дворцѣ Санъ-Тельмо.
   697 " Площадь городской думы.
   699 " На севильской "феріи". Роддригеса.
   701 " Гуадалквивиръ и Золотая башня. А. Вагнера.
   703 " Соборныя кровли. Гарсіа Рамоса.
   704 " Хирадьда. Его же.
   705 " Южный фасадъ Хиральды. Рамиро Франко.
   707 " Конецъ славѣ міра сего (картина). Вальдеса ЛІеаля.
   708 " Cien caños (сто стакановъ). Гарсіа Рамоса.
   709 " Слѣды донъ Хуана. В. Чека.
   710 " Врата прощенія (del Perdon). A. Вагнера.
   711 " Входъ во дворецъ Санъ-Тельмо. А. Вагнера.
   712 " Вывѣска Фигаро. Гарсіа Рамоса.
   713 " Фламенко. Съ фотографіи.
   715 " Султанша въ Альказарѣ. B. Чека.
   717 " Святое семейство Мурильо.
   719 " Марія съ Христомъ ребенкомъ Мурильо.
   721 " То же. Съ фотографіи.
   723 " Божественный пастырь. Мурильо. Съ фотографіи.
   725 " Поклоненіе пастырей. Мурильо. Съ фотографіи.
   727 " Въ старомъ кварталѣ. Робида.
   729 " Ночное приключеніе донъ Хуана. В. Чека.
   731 " Здѣсь убиваютъ по Фудано. Гарсіа Рамоса.
   733 " Тореро и Гитана (пляска). Робида.
   735 Малага. "Малагенья" (пляска). В.Чека.
   736 Севилья. Донъ Хуанъ на монастырскомъ кладбищѣ. Геннингса.
   739 " Патіо. В. Чека.
   741 " Музыканты въ церкви. Галлего.
   743 Севилья. Сигареры и тореро. Гарсіа Рамоса.
   745 Альхезирасъ. Улица. Рикеса.
   747 " Сельскій домъ. А. Вагнера.
   -- " Тореро. А. Вагнера.
   749 " Мѣсто первой высадки Мавровъ.
   752 Гибралтаръ. Сеута съ моря.
   753 " Арабскій замокъ.
   754 " Высочайшая скала.
   755 Севилья. Окно Пилатова дома.
   767 Гибралтаръ. Восходъ солнца. Рикеса.
   759 " Мостъ черезъ море.
   -- " Прибытіе большого англійскаго парохода.
   761 " Ворота въ Сеуту. Съ фотографіи.
   763 " Скала Гибралтара. Съ фотографіи.
   765 " Въ заливѣ. Съ фотографіи.
   766 " Проливъ. Съ фотографіи.
   767 " Тарифа. Съ фотографіи.
   769 " Нейтральная полоса. Съ фотографіи.
   771 " Городъ и замокъ. Съ фотографіи.
   773 " Аламеда. Съ фотографіи.
   774 " Дорога въ "Ливіи". Съ фотографіи.
   776 " Женщина тореро. Съ фотографіи.
   778 " Аріеро. Гарсіа Рамоса.
   779 " Дорога къ Зеберъ Пашѣ.
   780 " Гибралтаръ съ сѣвера.
   781 " Всходъ на Геркулесовъ столпъ. Мендеса Бринга.
   783 " Сеута.
   784 " Контрабандистъ въ "сара de monte". Гарсіа Рамоса.
   785 " За ваше! А. Фабреса.
   787 " Армстронговы батареи. Съ фотографіи.
   -- " Уличный сапожникъ.
   788 " Пикадоръ. А. Вагнера.
   789 " д. Алонсо де-Мондрагонъ Великолѣпный. В. Чека.
   791 " Виды Гибралтара. Съ фотографіи.
   793 " Городъ. Людвига Гурлита.
   796 " Испанская батарея въ Сеутѣ. С. Амато.
   " Пушки на Аламедѣ. Мориса Оранжа.
   797 " Батарея въ скалѣ. Мориса Оранжа.
   " На страхъ врагамъ! Мориса Оранжа.
   798 Малага. Старыя арабскія бани. Робида.
   799 " Придорожная вента. А. Вагнера.
   802 Гибралтаръ. Испанскій часовой у границы. Мориса Оранжа.
   804 " Арабская башня.
   805 " Гибралтарскій проливъ.
   806 " Андалузская терраса. Робида.
   808 " Нищіе. Гарсіа Рамоса.
   809 " Гитана въ Сеутѣ. Съ фотографіи.
   810 Малага. Въ Гибралфаро. В. Чека.
   811 " Въ старомъ маврскомъ кварталѣ. В. Чека.
   812 Гибралтаръ. Африканскій берегъ. Сеймура.
   813 " Испанскіе артиллеристы въ Сеутѣ. Мориса Оранжа.
   815 " Въ Африкѣ. В. Чека.
   817 Малага. Во времена финикіянъ. Рехидора.
   819 " Чарране на берегу. Доре.
   820 " Продавецъ афишъ. А. Вагнера.
   822 " Сборъ винограда въ Малагѣ. Мендеса Бринга.
   823 " "Малагенья". Гарсіа Рамоса.
   825 " Пѣвица.
   826 " Уголокъ Аламеды.
   827 " Saldra! (приглашеніе къ пляскѣ). Галофре Ольора.
   829 " Публика боя быковъ. А. Вагнера.
   830 " Малага "la Bella". Рехидора.
   833 " Малага съ востока.
   -- " Чарране. Г. Доре.
   835 " Малага. Съ фотографіи.
   837 " Малага: башни Алькасабы, входъ въ Атарасанасъ, Сантіаго Майоръ (церковь). Входъ въ башню дель Хиро, Гибралфаро, въ Санъ-Бартоломео. Санхеса.
   841 " Окно. Робида.
   842 " Малага. Съ фотографіи.
   -- " Нищіе. Робида.
   845 " Контрабандистъ и его маха. Г. Доре.
   847 " Казнь Торрихоса. Хисберта.
   848 " Улица Маркесъ Ларіосъ.
   849 " Прачка. А. Фабреоа.
   850 " Гимнъ ангеловъ Дѣвѣ Маріи. Пласенсіи.
   851 Малага. Въ малагскомъ соборѣ. В. Чека.
   853 " Соборъ. Съ фотографіи.
   855 " Врата въ Sagrario.
   857 " Церковный служка. Галлего.
   359 " Гимнъ ангеловъ. Пласенсіи.
   861 " Изъ собора. Гарсіа Рамоса.
   873 " Малага съ Алькасабы. Родригеса.
   866 " Въ кафе "del Turco". Робида.
   -- " "Поди ко мнѣ!". Xуэрта.
   867 " Сады въ окрестностяхъ Малаги. Хуэрта.
   869 " Аламеда "Concepcion" Перейра.
   870 " То же. Съ фотографіи.
   871 " У фонтана. Мендеса Бринга.
   873 " За совѣтомъ! Мендеса Бринга.
   875 " Стрижка ословъ. Съ фотографіи.
   877 " Поединокъ въ Перчелѣ. Мендеса Бринга.
   878 " Пляска. Мендеса Бринга.
   879 " Передъ Малагой. Гарсіа Рамоса.
   880 " Малага.
   881 " На разсвѣтѣ. Г. Рамоса.
   883 " Въ деревенскомъ кабачкѣ. Мендеса Бринга.
   885 " Продавецъ ословъ. Гарсіа Рамоса.
   887 " Въ кафе. Г. Рамоса.
   889 " "По приказу алькальда!" Пелисера.
   891 " Апельсинщица.
   893 " Гадальщица, Гарсіа Рамоса.
   894 " Аламеда.
   -- " Современный Фигаро. Робида.
   895 " Въ деревенскомъ домѣ. Гарсіа Рамоса.
   897 " "Халео". А. Фабреса.
   900 " Въ окрестностяхъ. Гарсіа Рамоса.
   902 " Пляска въ кабачкѣ. Серджента.
   903 " Въ патіо. Сесиліо Пла.
   905 " Горе. Франсиско Нарбона.
   907 " Плясунья. Meлида.
   909 " Малагскій ударъ. Мендеса Бринга.
   911 " Послѣ пляски. Гарсіа Рамоса.
   912 Малага. Малага с сѣвера. П. Феррера.
   913 " Контрабандисты. Xуэрта.
   915 " Молъ.
   -- " Гитара. Кастро.
   918 " Въ городскомъ саду.
   920 " Чарране. Сесиіо Ила.
   922 " Улица. Съ фотографіи.
   924 Малага. Продавецъ вѣеровъ. Гарсіа Рамоса.
   926 " Вдоль берега! Бонлея.
   928 " Серенада. Хуэрта.
   930 " На кровляхъ. Г. Альберти.
   934 " Встарь! Рикеса.
   935 " На боѣ быковъ. А. Вагнера.

[]

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru