Низовой Павел Георгиевич
Пахомовка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Павел Низовой.

Пахомовка.

Рассказ.

  

I.

   Пахомова изба у самой паскотины. По одну сторону - наплывшие почти вплотную горы: по другую - начинается степь. На ней и разбрелось стадо людских построек, больших и малых, старых и новых.
   Пахомова изба, как пастух, присела на пригорке и пасет его.
   Стадо это разбредалось с двух концов.
   Лет сорок назад приехали из Пермской губернии два соседа: Данило и Пахом. Приехали от земельного утеснения и гонения на веру древлюю.
   У одного за стол садилось двенадцать ртов, у другого - девять. Данило поселился ближе к степи; Пахом осел ближе к горам. В сорок лет они обсеменили весь, пустовавший между заимок, промежуток и огласили звуками жизни степь и предгорье. По равнине запестрели яркие заплаты полей.
   Пахому иногда кажется, что это было совсем недавно.
   Россия... Полторы десятины сухого суглинка на душу. Покосы в два воза на двор, и к Рождеству в сарае и амбаре - хоть хоровод води.
   Тяжело покидали родное село. Кручинились мужики, голосили бабы; под печкой мяукала жалобно кошка.
   Когда был жив Данило, часто вдвоем вспоминали:
   -- Думали, на каждом суку висит каралька, на каждой кочке - каравай, ходи да собирай...
   -- Да-а!.. А вышло не то! Ни сохи, ни бороны, ни животины... Досталось!..
   Случившееся было неожиданным: большевики... рабоче-крестьянское правительство... Советы...
   На первых порах Пахому казалось это глубоко враждебным, опрокинуло все его выводы... Но потом он продумал, взвесил, примерил, - неторопливо, по-крестьянски, и к удивлению обнаружил:
   -- Да ведь это и есть самое настоящее, что нам нужно!..
   И весь проникся этим. Сбросил спокойствие жизненной мудрости, старческую солидность. На собраниях говорил горячо, молодо.
   -- Чья она, как не наша, земля-то?.. Мы корнями вросли в нее!.. Вглубь и вширь!.. Если, к примеру, наш род взять - один, поди, пол России запахал!.. Тоже и рабочие... Мне в городу портной жалобился: не одну тыщу, говорит, одежии сшил, а сам хожу раздетый... Теперь этого не будет!.. Теперь рабоче-крестьянское!.. Мы сами власть!..
   И в голосе была твердость и уверенность.
   Андрей, Памфило, Марья... Да много их! Тринадцать ульев из одной колоды. А из них новые рои. И все пахомовская кровь. Дюжи, упрямы, горячи в работе.
   Зайдет Пахом к какому либо сыну, к дочке или внуку с правнуками. В зеленовато-мшистых усах довольная улыбка, глаза струят тепло.
   -- Ну, вот, дождались!.. Может, в Россию? А? Там земли стало тоже вволю, после помещиков-то! И против молитвы никто не встанет!.. - выжидает, лукаво щупая взглядом.
   -- Куда нам, дедушко! Мы осибирячились! Не тянет нас!
   -- Оно, верно, ни к чему!.. Оттуда тоже не поедут!.. Теперь будет везде хорошо! Трудовому человеку везде почет!
   Выпьет он квасу или медовухи крепкой и направляется домой. Идет не торопится, покачивает руками с большими жилистыми кистями, на которых годы и работа вырезали четкий узор. На землю становится твердо и властно, как исконный хозяин ее...
   В ограде под навесом ладит он новый плетеный коробок. Купил только вчера у заезжего торговца за пять пудов пшеницы.
   Поставит его на телегу, отойдет, снова снимет и стучит топором по железным болтам.
   Под изгородь в знакомую дыру пролезла лохматая собачонка. Вильнув хвостом, она торопливо начала обнюхивать покупку.
   Позади двора, под обрывом, мягко шумит лес. С двух берез, приникших к железной крыше, сочится вокруг невидимая душистая смола.
   От деревьев, от избы, от сарая по светлому фону растеклись широкие тени. Частокол изгороди протянул возле себя лестницу с длинными, четкими ступенями. И продвигает ее, все продвигает, справа налево, удлиняет каждую ступень.
   Задробили копыта...
   -- Дедушко Пахом! В городу новое правительство! Разгоняют Советы!.. Арестуют большевиков!
   Старик поднял голову, смотрит через изгородь на рыжего Андрюшку из волости, на чалого загнанного мерина и не может сообразить, в чем дело. Изо рта мерина виснет и падает хлопьями густая, чуть розоватая пена, левый глаз, обращенный к закату, заалел раздутым углем.
   -- Разгоняют Советы!.. Арестуют большевиков!.. повторил Пахом. - Я чтож, ничего... - он опустил топор и тихо, утомленно побрел в избу.
  

II.

   Начальник милиции, высокий, черный, с револьвером за поясом, выкрикивал:
   -- Николай Фролов! Комиссаром служили? Оружие есть?
   -- Василий Игнатов! Литературу из города привозили? Вы арестованы!.. Поедете с нами в город!..
   И увезли.
   Свернулись все, притихли. Пахом поник.
   -- Выходит, что радоваться-то надо было повременить. Не приспела еще пора... Ничего, когда ни то придет!..
   Занимались своей крестьянской работой: косили, жали, рыли картошку, в ожидании длительных степных вьюг чинили скотные дворы. И раз в неделю собирались в пахомову избу молиться двуперстным крестом.
   Ловили липкие, скачущие слухи.
   ...Чехо-словаки не справляются, выписали японцев и французов... Земля переходит к помещикам... Москва взята и большевиков расстреливают.
   -- Опять баре да попы!.. Опять ихнее царство!..
   За хлебной разверсткой из уезда приехали с нагайками...
   Время текло. Из города дошло, что власть перешла к генералу. Проезжий мужик потихоньку рассказывал:
   -- В Семипалатном стоит казацкий атаман, а в штабе у него заместо простого офицера брат государев. Ждут только случая. Понимаете?..
   -- Как не понять! Видно, к чему клонит!..
   Ночью к Пахому в калитку кто-то осторожно постучал.
   -- Кто тут?
   -- Я... отопри!..
   Старик приотворил двери, навел ночник.
   -- Николай! Ты? Как это?
   -- После!.. Впускай скорей!.. - шагнул и тут же, в сенях, повалился.
   Трое с трудом вволокли в избу. Когда зажгли лампу, на полу увидели темную влажную дорожку. Прострелены были бок и нога.
   В горнице завесили окна и целую неделю ходили на цыпочках, говорили шопотом. Две невестки и соседка-старуха попеременно, день и ночь ухаживали, применяя всякие снадобья.
   Когда пришел в себя, то рассказал: сидели в тюрьме. Однажды пятерых вывели и повезли за город. Остановились в роще. Вечер. По-близости шумит река. Поставили в ряд на краю оврага и защелкали затворами.
   Одновременно с коротким гулким всплеском почувствовался в двух местах острый ожег, и закружилась голова. Потом он помнит, что долго полз по оврагу и ехал в телеге какой-то бабы.
   Один за другим приходили мужики, плотно притворяли дверь и расспрашивали о тюрьме, о расстрелах, о большевиках, и уходили хмурые, сосредоточенные.
  

III.

   За рекой в глуши бора, где начинаются складки гор и непролазные чащи цепких кустарников, на полянке появилось несколько шалашей с небольшим населением, которое стало быстро множиться.
   К Пахомовой избе то и дело подходили молодые, пожилые, в пиджаках, озямах, в солдатских гимнастерках. Входили внутрь или стучали в окошко.
   -- Дедушко! Переплавь-ко нас на ту сторону!
   -- А куда идете-то?
   -- Ходоки мы, землю обглядываем!
   -- Та-ак... - он медлил, внимательно разглядывал их, складывал возле глаз пучки лучистых морщин. - Та-ак... Плохо здесь! Зверь одолел...
   -- Ничего, у нас от них есть средство!
   -- Ну-у?..
   -- Капканы да отрава... Живо переведем...
   Старик молодел.
   -- Капканы да отрава! О-о!.. Нашего войску прибывает... Хорошо! Совсем хорошо!.. Живо переведем...
   Гребя одним кормовым, он искусно разрезал носом долбленки пенные, клокочущие валы; через минуту яр был уже позади, лодка взбиралась на гладкие каменные валуны.
   -- По этой луговинке вон до того бома[*], а там по овражку, до красной сосны, потом болото пойдет, так вы трафьте левее!.. Ну, пути и ведра вам! Поклон нашим!..
   _______________
   [*] Бом - скала.
  
   И Пахом долго смотрел им вслед, не сгоняя с лица радостную, невысказанную думу...
   Часто перевозил он туда николаева Степку с гостинцами для отца или новыми известиями.
   И потом скакали гонцы в степь и горы, отвозили и привозили записки и словесные наказы. В пахомовой горнице, выслав баб и ребятишек, долго обсуждали, суровые, напряженные, с деловой медлительностью и скупословием...
   А по глади народной текла, ручьилась волнующая поземка. Вспыхивало, застывшее в дреме, оживало, казавшееся мертвым. Из горных щелей, лесных прогалин и с задворок деревень вылетали порывы мужицкого гнева и начинали предгрозовый пляс.
   Одинокая, притиснутая степью к горам и забытая Пахомовка влилась теперь в необъятную семью сел и деревень, связалась общими мыслью и чувствами.
   Под горой возле реки дымится у Игната кузница. Оба горна в ходу, давно так не было. Шесть пар рук с утра до ночи раздувают мехи, стучат молотками, шаркают напильниками. Все шестеро из разных мест делают одно и то же, что никогда не делали и не будут делать потом.
   Сложены в угол заказы: наварка лемехов, топоров, починка разных железных предметов, - теперь не до них. На очереди небывало важное и спешное.
   Игнатова баба складывает готовые вещи в корзинку, прикрывает и относит в сарай. Их потом отвезут: в Климовку, Марьин лог, Зубово... А там каждый поточит, любовно приладит к древку и спрячет до поры до времени, ожидая клича.
  

IV.

   Волчьими желтыми глазами уставилась в темноту пахомова изба. Недвижным взглядом глубоко буравит степь. Но там тихо, безлюдно. Умерла жизнь.
   Пахому не спится. Ждет он молодуху Марью, невестку. Утром отправилась с кожами на завод для выделки, а под кожами - изделие Игната. Она должна привезти клочок бумажки с десятком слов. Страшно нужных слов.
   Пахом походит по горнице, невольно прислушиваясь к храпу домашних, тихонько скрипнет калиткой на улицу и вопьется в ночь, в молчаливую, спящую степь.
   Никого. Только направо, за деревней разлегся поперек огромный горбун с черной щетиной на затылке, и вокруг головы серебряный, закопченный с концов, венчик.
   Но это всегда здесь и почти не замечается: и гора, и лес, и полукруг реки.
   Давит слух тишина; от пристального взгляда небо начинает плющиться, сжиматься, становится похожим на прокопченный потолок. Наплывает липким туманом тревога.
   Лежит в горнице на постели, еще не раздеваясь, закусив клок бороды. Мысль и здесь и там, все обняла, все впивает.
   Уловилась мягкая далекая дробь. Конский ли топот, или плеск крыльев бабочек по стеклу?
   Прислушивается. Опять только заглушенный храп за стеной и шорох тараканов на потолке.
   Тяжелеют веки.
   Неожиданно стук и крик возле самого уха. Пахом взметывается с подушки и видит перед собой солдат с ружьями.
   -- Где кузнец Игнат Фролов?.. Веди к нему!
   Сзади сверкнула белая голова Васьки внука и скрылась в черную щель двери.
   Деревня, сбросив сон, тихо шевелилась. Скрипели осторожно двери, мелькали проворно тени.
   -- Ты староста? Сейчас же собрать сход!
   Сгоняли солдаты, нагайками. С десяток баб и два старика. Пахом навернулся.
   -- Где остальные?
   -- Не знаем!
   Запылали две избы, в двух концах - у кузнеца и у Николая.
   У игнатовой бабы хоть бы слезинка. Стоит перед офицером суровая, гордая, палит ненавидящим взглядом и коротко отрезает:
   -- Почем я знаю! Уходит, не сказывается!.. Оружие не делаем!..
   А сбоку, в ста шагах, из окон вырываются красные языки, лижут карниз, крышу, жгут ухо и щеку. Слышен треск. Заревела во дворе скотина.
   -- Всех в ряд! Сюда! Мужиков нет, пусть отвечают бабы!
   Во тьме раздалось, кинутое с отчаянием в горы:
   -- Горим! горим!..
   -- Эту!.. Эту!.. - тыкал офицер хлыстом в каждую пятую. - И этих двоих.
   Перед горящей избой стали раскладывать на скамейку и по голому телу шомполами по двадцать пять...
   Две бросились к ногам и завыли...
   -- Дети малые!.. Пощадите!..
   -- За что вы баб-то позорите? Порите нас, а они ни при чем! - выкрикнул один из стариков.
   -- Двойную порцию ему!.. - Показал офицер.
   Пламя выползло на крышу и стало грозить побагровевшему небу, бросая в него пучки искр и волны густого, упругого дыма. Тяжко вздохнула разбуженная степь.
   В полосу света вихрем ворвалось, может быть, десяток может быть, полсотни, с пиками на белых сверкающих древках, с тесаками. Промелькнула седая борода Пахома... Спуталось все, закружилось...
   Лязг, хруст, топот, человеческие и звериные выкрики сплелись в горячий клуб и заметались, то нарастая, то дробясь, затихая. В красном отблеске сновали безумствующие фигуры, падали и, поднявшись, вновь кружились. Бежали или ползли. И ночь одного за другим схватывала и глотала. Звуки растекались по задворкам, в степь, к горам, и таяли.
  

V.

   Дымятся пожарища. Бледное, отощавшее пламя шарит по черному взрытому ложу, добирая последнюю пищу. Печные трубы торчат обглоданными пальцами. Небо наливается лиловатым все усиливающимся светом.
   Мужики, бабы, подростки - на улице. Торопливые мужские речи с неостывшим еще гневом, женская печаль и детское возбуждение.
   Пахом командует:
   -- Надо их запереть в сарай и руки не развязывать!.. Собрать всех мужиков!.. Где Игнат?
   Женщина в белом платке, склонившись, воет над покойником. Одному перевязывают руку. Там лежат двое, стонут, в темнозеленых мундирах с нагайками... Тут раскинулось по одному, по два таких же в разных позах с выражением бешенства, мольбы, трусости. Испачканные кровью и грязью они безмолвны и недвижимы, хотя и кажется, что некоторые из них продолжают бежать, некоторые мертвыми устами молить о пощаде...
   -- Эй! Кто видел Игната?
   Ищут по улицам, по задворкам, спускаются под горку, к кузнице и останавливаются.
   -- Сюда! Здесь он!..
   За коновязью, на взрытой конскими ногами площадке распластались двое в тесных объятиях: офицер и худой, длинный мужик в солдатской телогрейке. Рядом валялись револьвер и самодельный тесак.
   Пахом нагнулся, пощупал того и другого и снял с себя шапку.
   Потом выпрямился.
   -- Записку в волость! Записку в бор Николаю!.. Теперь решилось!.. По настоящему надо!.. - и, не взглянув вторично на убитого сына, неторопливо, твердо зашагал в деревню.
  
   Февраль. 1921 г.
  
   Источник текста: Низовой П. Пахомовка: (Рассказ). [Рассказ] // Кузница. 1922. N 9. С.22-27.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru