Огарев Николай Платонович
История одной проститутки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из времен жизни в России)

  

H. П. Огарев.

  

История одной проститутки
(Из времен жизни в России)

  
   H. П. Огарев. Избранные произведения в двух томах
   М., ГИХЛ, 1959
   Том второй. Поэмы. Проза. Литературно-критические статьи
  
   В огромной зале неопрятной, но хорошо освещенной сидело за столом большое общество; толстая дама, хозяйка дома, старалась улыбаться, обращаясь к гостям, но, несмотря на ее улыбки, лицо ее производило не совсем благоприятное впечатление: оно как-то лоснилось и было покрыто большими прыщами, нос ее был немного красен, глаза маленькие и узкие и лоб необыкновенно низкий. Даму эту звали Марьей Ивановной, она тем более казалась дурна и неприятна, что остальные женщины, сидящие за ужином, были не только не дурны собой, но многие из них были даже очень красивы, только все они очень небрежно одеты, кто в блузе, кто закутан в шаль, кто в полинялом шелковом платье, а кто и в ситцевом. Мужчины были тут всякие, были офицеры, страшно шумевшие и делавшие пошлые непристойные шутки -- один из них поминутно кричал: "Шампанского, черт возьми, шампанского, Марья Ивановна". К ним она была всего благосклоннее. Был тут и чиновник, смиренно сидевший на кончике стула и отодвигавшийся каждый раз, как подавали блюда, из боязни закапать с иголочки сюртук; был тут и bon genre чиновник, который почти не разевал рта и показывал всему обществу полнейшее презрение; был тут и богатый купчик, пожиравший глазами молодую женщину, сидевшую возле него. Он много уж выпил; глаза его слипались, но он их усиленно открывал и пристально смотрел на свою соседку. Почти против Марьи Ивановны, на другом конце стола, сидел молодой человек в пальто. Он не ужинал и не снимал лайковых перчаток, курил сигару и лениво слушал молодую девушку, которая с жаром что-то говорила ему вполголоса. Молодой человек этот был Сергей Михайлович. Его собеседнице, черноволосой и бледной девушке, могло быть лет двадцать; черты ее были тонкие, глаза большие и выразительные -- видно было, что она была очень хороша, но в настоящую минуту щеки ее впали, глаза блестели болезненным блеском, словом она была в чахотке -- часто раздавался ее сухой кашель,-- тогда она на несколько минут умолкала и с отчаянием в лице прижимала руку к груди.
   -- Что ж вы не лечитесь, Маша? -- спросил Сергей Михайлович.
   Она улыбнулась и махнула рукой.
   -- Вы так молоды еще, может выздоровеете.
   -- Где выздороветь,-- возразила Маша печально,-- да и зачем. Вы смеетесь надо мной, это нехорошо. Умереть ничего, но вот что ужасно, я умру здесь,-- сказала она, понизив голос,-- здесь меня оденут в одно из этих платьев.-- О боже! Неужели? -- Она впала в задумчивость, потом живо сказала: -- Пойдемте в гостиную, мне надо поговорить с вами, а здесь я боюсь.
   -- Да, право, сегодня мне некогда,-- отвечал торопливо Сергей Михайлович. Он посмотрел на часы,-- меня ждут, я уж и так опоздал.
   -- На минуту, не откажите мне. Я уж недолго...-- Кашель не дал ей договорить. Сергею Михайловичу стало ее жаль, должно быть.
   -- Ну, пожалуй, пойдемте,-- сказал он.
   Уходя, он обернулся на ужинающих, иные пары уже исчезли, другие продолжали пить и шутить. Молодой купчик крепко спал на стуле, закинув голову назад. Марья Ивановна сидела на прежнем месте, она не спускала глаз со спящего, на лице ее было что-то недоброе, какое-то беспокойство и ожидание, губы ее нервно двигались. Один из офицеров все еще сидел за столом и все кричал: "Шампанского, черт возьми!" Сергей Михайлович пожал презрительно плечами и вошел в гостиную с Машей, дверь осталась растворена в залу. Обои и мебель гостиной были богаты, но так изорваны и запачканы, что Сергей Михайлович не без брезгливости уселся на диван. Он указал Маше место возле себя, но она не села, а вдруг стала на колени и протянула к нему руки.
   -- Спасите меня,-- сказала она,-- спасите меня, уведите меня отсюда куда хотите, хоть в больницу, хоть в острог, только не дайте мне здесь умереть, подумайте, здесь умереть, ведь это страшно выговорить!
   -- Милая Маша,-- сказал немного взволнованный Сергей Михайлович.-- Я уже говорил вам, что это невозможно, я не денег жалею, но это может разгласиться и повредить мне. Я скоро женюсь -- право, это невозможно,-- сказал он и хотел встать, Маша удержала его. Она все еще стояла на коленях.
   -- О! Если б ваша невеста узнала это, она должна бы вдвое оценить вас.
   -- Милая Маша, оставьте мою невесту, ее неуместно поминать здесь,-- сказал Сергей Михайлович.
   Щеки Маши вспыхнули на мгновенье. Настало молчание.
   -- Зачем было приходить сюда, если вам здесь так противно, вы сами виноваты,-- начал Сергей Михайлович наставительным тоном.
   -- Я не приходила сюда, меня привезли сюда,-- возразила твердо Маша.
   -- Привезли? Ну как же это привезли? -- спросил немного насмешливо Сергей Михайлович.
   -- Послушайте, если вы хотите остаться, я расскажу вам, как было -- ведь вы не станете умирающую подозревать во лжи?
   -- Нет, нет, я не думаю, чтоб вы лгали, садитесь, Маша, и рассказывайте, я уж останусь, так и быть,-- сказал Сергей Михайлович, немного пристыженный.
   -- Может, вас тронет мое горе -- я никому еще не рассказывала всего, что было со мной, но сегодня я хочу говорить; слушайте же.
   Я сирота, родителей своих не помню, тетка была мне заместо всего -- мы были барские, долго тетка копила деньги и, наконец, накопила и откупила меня, а сама осталась барской. Когда я подросла, она отдала меня в ученье в Москву к портнихе, мне было пятнадцать лет, год жила я в ученье; ничего, только хозяйка была очень взыскательна да скупа. Когда наши господа приезжали в Москву, тетка прибегала посмотреть на мое житье. Уезжая в деревню, она приходила проститься со мной и всегда горько плакала и просила хозяйку беречь меня: ведь она сирота, ее каждый должен на добро наставлять, говорила она. Хозяйка наобещала много тетке, и она поехала со спокойным сердцем.
   Мне уж пошел семнадцатый год, подросла я и пополнела. К нашей хозяйке часто ходила приятельница, они все шептались, но я была глупа, ничего не примечала, гораздо позже я узнала, об чем они толковали. Вдруг хозяйка ко мне переменилась, стала ласковая такая, бывало мы все дивимся, что это с ней сделалось? Многие из девушек стали даже завидовать. Вскоре к нам стал ходить какой-то офицер, красивый, ловкий такой. Все работу заказывал Марье Ивановне. Она ему так в глаза и глядит, бывало; много было у нас хорошеньких, но я ему одна полюбилась. Приедет, бывало, не отходит от меня, работу из рук вынет, сидит да смотрит на меня. "Что, говорит, работать, еще, пожалуй, уколете хорошенькие пальчики".-- "Да меня побранят",-- говорю. "Кто это смеет вас бранить?" -- "Кто -- хозяйка, разумеется".-- "Вот еще, смеет она",-- говорит он.
   Й в самом деле, хозяйка не только не бранит, да и работы почти не дает. Я сама не рада была этому, девушки стали насмехаться надо мной, звали меня барской барыней... Одна Аннушка меня жалела, а от других много я за него вынесла, да и не горевала слишком. Как увидела, что он меня любит -- я всю душу ему отдала. Так мне было хорошо жить, казалось, нечего и желать больше, а он что-то озабочен был, часто заходил к хозяйке и подолгу сидел с ней -- подарки ей носил, а мне говорил, смеясь: это все, чтобы она мои хорошенькие пальчики берегла. Вот раз он приходит и говорит мне: "Маша, я хочу на тебе жениться, только съезжу в деревню к родителям и попрошу их родительского благословения, а ты до поры до времени ничего тетке не говори". Надел он мне золотое кольцо на палец: "Теперь ты моя невеста, жена моя все равно, ты моя, не правда ли?" -- говорит. Ну и хозяйка стала уговаривать, говорит: "Слово дворянина свято перед богом, вы уж муж с женой, а что вам до людей? пусть смеются, а что они скажут, как ты госпожой станешь, а ведь уж до этого недолго".
   Глупа я была, отдалась ему,-- хозяйка отвела нам особую комнату, Василий Петрович почти жил у нас. Месяца три спустя я почувствовала, что беременна -- обрадовалась я как сумасшедшая и думаю: как он-то будет рад -- когда лучше ему сказать, и как-то стыдно, все откладываю день за днем. А уж как мы жили хорошо, дружно, никогда сердитого взгляда я не видела, выпросит, бывало, меня у хозяйки, на извозчике и увезет на гулянье или куда за Москву, идем улицей, бывало, на нас посматривают -- немудрено, что смотрели, счастье на лицах точно написано было!
   Раз он пришел такой веселый, я к нему, говорю: "Присядь на сундук, мне хочется что-то тебе сказать".-- "Что, моя милая?" -- спрашивает.
   Я смотрю на него, улыбаюсь и ничего вымолвить не могу, он тоже смотрит. "Нас будет скоро трое",-- сказала я наконец.
   Брови его вдруг так сдвинулись и лицо стало такое строгое, что я испугалась и отодвинулась на край сундука.
   Он тотчас оправился: "Ты уверена, моя милая,-- спросил он,-- я был так удивлен потому, что никогда не думал об этом, но я рад, я разделяю твое чувство". Но слова его не успокоили меня, я сидела печальная. "От тебя трудно уйти,-- сказал он несколько минут спустя,-- я даже забыл, что зван сегодня, пора -- но завтра я твой на целый день. Ну, прощай, Маша, поцелуй уж меня. Да что ты так невесело смотришь, завтра "не за горами". И он ушел, насвистывая какую-то песню, а я, как он ушел, бросилась головой в подушки и горько зарыдала. Того ли я ждала? Что ж это, разве он уж не любит меня? Бедный мой ребенок. Тут Аннушка вошла, пристала: что да что с тобой. Долго я крепилась, наконец бросилась к ней на шею и рассказала все. Покачала она головой: "Бедная ты моя, не сдобровать тебе, коль бросит тебя, и девушки-то и хозяйка-то поедом станут есть, да еще тетка приедет..."
   Я заливалась, плакала. "Да, может, я не доживу, Аннушка, бог приберет". "Кому горько, тот жив остается",-- говорила она. Потом вдруг начну Аннушку обижать: "Зачем ты меня слушаешь, тебе не жаль, видно, меня, он это так, может о чем раздумался, он придет, вот увидишь, что придет".-- "Не придет, Маша, нет и не думай, тошнее будет".
   Дни пошли долгие такие, а его нет как нет. Уж я перестала и ждать его и только просила у бога, стоя на коленах перед иконой: господи, вынь ты из моего сердца любовь к нему -- и возьми меня с неродившимся младенцем -- дай нам приют у тебя! Молилась и горько плакала, но Аннушка правду сказала: кому горько, тот жив остается; не взмолила я господа, не взял нас. А уж какая была моя жизнь -- девушки проходу не дают, в глаза смеются, хозяйка вздохнуть не дает. Как она поняла, что все кончено, ей захотелось, должно быть, воротить потерянное время -- целый день она жужжала надо мною, девушки спать идут, а я сижу за работой, чуть брезжит, никто не шевелится в доме, а я уж сажусь за шитье -- и все не угодишь, и все недовольна, поутру идет грозная такая. "Работай, работай, говорит, тебе нечего с другими равняться, за тобой много вин". Тяжко мне было, не хозяйке бы так говорить, но я безропотно все сносила, пусть делают со мной, что хотят, коли он меня бросил.
   Иногда я думала об тетке, вина приближалась, куда я денусь, когда она придет? Я ей не покажусь, лучше руки на себя наложу. Под конец и сна мне не стало, только стану глаза закрывать, представится мне, будто В. П. сидит у моей кровати и просит прощенья у меня,-- а то будто тетка вошла и всплеснула руками, глядя на меня. Так вся и трясусь и рада сама, как ночь пройдет.
   Вот раз хозяйка откуда-то воротилась, сердитая такая, вышла к нам в рабочую да так отрывисто говорит: "Марья, иди за мной". Вошла она в свою комнату и села на кресло, а я стала против нее за столом.
   "Ну, говорит, что ж ты думаешь, ведь твоей беременности уж месяцев семь или восемь, ведь у меня не воспитательный дом, бросил тебя твой голубчик, и всегда так бывает, сама виновата, очень зазналась, барыней захотелось быть". Я оперлась на стул и слышала, как он скрипнул под моими пальцами.
   Хозяйка остановилась на минуту, как будто ждала, что я скажу, но я молчала, только мне становилось холодно и сердце замирало.
   "Я встретила давеча твою тетку, она придет к тебе -- я ей все рассказала".
   "Что вы наделали?" -- вскричала я с отчаянием. Помню, что я крепко сжимала толстую шею хозяйки, что-то теплое текло по моим пальцам. Она дико кричала -- на ее крик все сбежались, меня силой оттащили. Слышала я будто издали голос хозяйки: "Вяжите ее, в полицию ее!" -- и потом все стихло. Я очнулась на заре от холода, смотрю, не понимаю, где я -- вдали поле, налево виднеется лес, направо монастырская ограда, я встала и чувствую, что уж мне плохо, далеко не дойдешь. Калитка растворена, робко, боязливо вошла я за монастырскую ограду, звонили к заутрене, из келий плавно шли монахини в церковь -- много их прошло мимо меня, я все не решалась заговорить, наконец идет такая молоденькая, добренькая на вид. Я к ней. Она взглянула на меня: "Не говорите со мной, голубушка, я сама здесь недавно, я боюсь". Идет другая, старая такая, вид почтенный. "Сжальтесь надо мной,-- говорю я несмело,-- мне дурно; дайте мне приют". Монахиня строго меня осмотрела с головы до ног: "Иди-ка, матушка, в воспитательный дом да молись, чтоб бог простил".-- "Да я не дойду, мне мочи нет".-- "Ступай, ступай отсюда,-- сказала она грозно,-- здесь не место",-- и она вытолкала меня за калитку. Пока силы были, я брела к городу, не зная сама, куда иду, но, наконец, сил вовсе не стало, и я легла на мостовой, с отчаянием думая: пусть будет что будет.
   Какая-то толстая дама проехала на извозчике, обернулась ко мне и велела остановиться, она быстро подошла ко мне: "Что вы так лежите? Что с вами?" Я ей рассказала всю правду. Она долго и пристально меня рассматривала и задумалась. "Успокойтесь, я возьму вас", она махнула извозчику -- усадила меня и с трудом села подле. Боже, как я благодарила ее и за себя и за ребенка, я целовала ее руки, я плакала от радости. Долго мы ехали, мне было очень тяжело, однако, наконец, добрались,-- извозчик повернул в переулок и остановился перед большим грязным домом. Мы поднялись по лестнице, дама поддерживала меня немного, каждую минуту мне казалось, что я упаду. Несколько неопрятных женщин прибежало к нам навстречу, все с любопытством на меня смотрели, и когда увидели, в каком я положенье, раздался страшный хохот. "Что ж она здесь будет делать?" -- вскричала одна из них, помирая со смеха. Дама погрозилась, и все вмиг разбежались, а я не обратила на все это большого внимания, мне было не до того, да и привыкла я уж к насмешкам. Меня уложили в постель и ходили за мной" хорошо, грех пожаловаться, в ночь родился ребенок. И что ж? ведь я ему не знаю как была рада; нечего мне было надеть на него, я сняла свое платье и закутала его; шесть дней он жил -- хоть бы сто лет еще жить, я не забуду этих дней,-- конечно, были горькие минуты, навертывались слезы, когда я вспоминала, что бедняжка не будет знать отца, что никто в мире, кроме меня, не приласкает его; да хоть и сквозь слезы, а все-таки улыбнешься, глядя на него. Вот, думаю, я не одна теперь, будет с кем поплакать, будет кому и улыбнуться -- мне казалось, что он будет жить, вдруг он перестал есть, стал кричать, кричать... ах! этот крик, я и нынче его слышу иногда, когда не спится. Три ночи я не закрывала глаз, на четвертую усталь свое взяла. Да и он как-то тише стал, у меня немного отлегло от сердца, я и задремала, вдруг просыпаюсь от какого-то страшного холода, ребенок был мертвый -- да, мертвый. Страшно вспомнить; говорят, я помешалась, не отдавала его, когда хотели хоронить, кусала руки, которые силой отняли у меня моего ребенка. Не знаю, сколько дней я провела в помешательстве, голова была тяжела и пуста. Стала ко мне ходить эта толстая дама, то есть Марья Ивановна, уговаривать стала, об работе говорила, я молчу. "Нельзя так жить",-- говорит. "Пожалуй, дайте работу",-- отвечала я равнодушно. Она ушла. Вдруг дверь отворяется, и входит какой-то господин. Я на него смотрю так дико, и он на меня с беспокойством смотрит. "Здоровы ли вы?" -- говорит он. "Я здорова, а его зарыли".-- "Кого?" Я расплакалась. "Бедная, она помешана",-- сказал он вполголоса и вышел.
   Марья Ивановна подождала еще несколько дней и стала требовать, чтобы я ходила в залу обедать и ужинать.
   Странно мне было смотреть на все, что делалось у нас, сначала я не понимала, где я, в деревне этого не знают, да и у хозяйки в ученье я ничего не слыхала. Наконец, между мной и Марьей Ивановной были объяснения и такие сцены, которых и рассказать нельзя,-- я хотела броситься из окна, она приставила ко мне караул. "Ты мне слишком дорого стоишь, чтобы я дала тебе умереть",-- говорила она.
   Тогда я стала хитрить... Мало-помалу все меня оставили, Марья Ивановна поняла, что это значит, и стала меня преследовать. "Если ты не хочешь мне подчинить свою гордость, так не быть тебе живой",-- сказала она мне раз...
   -- Взгляните на меня, ведь и в самом деле мне недолго жить,-- сказала она, вставая.
   В эту минуту из залы вбежал офицер, уже совершенно пьяный, за ним шло несколько женщин. Он подошел скорым шагом к Маше и ударил ее по щеке так, что она покачнулась и упала на кресло. Молодой человек вспыхнул.
   -- Милостивый государь,-- начал было он, но вдруг остановился,-- иметь объяснение, может дуэль за Машу...
   Она закрыла лицо руками, слезы текли по ее пальцам.
   -- Маша, сколько вам надо денег, чтобы уйти отсюда?
   Она встрепенулась и приблизилась к нему. Минуту они говорили шепотом, потом оба встали.
   Маша подняла руки в страшном волнении:
   -- Да благословит вас господь, вы спасли меня от позорной смерти.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

  
   Гершен.-- "Стихотворения Н. П. Огарева" под редакцией М. О. Гершензона, М. 1904.
   ИРЛ -- Институт русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом).
   ЛБ -- Государственная ордена Ленина библиотека СССР им. В. И. Ленина.
   ЛН -- "Литературное наследство", изд. Академии наук СССР.
   Лонд. изд.-- "Стихотворения Н. Огарева", изд. Н. Трюбнера и Кo. Лондон, 1858.
   ОЗ -- "Отечественные записки".
   ПЗ -- "Полярная звезда".
   РМ -- "Русская мысль".
   PC -- "Русская старина".
   ЦГАЛИ -- Центральный Государственный архив литературы и искусства СССР.
   ЦГАОР -- Центральный Государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства СССР.
  
   История одной проститутки (Из времен жизни в России). Впервые напечатано в "Литературно-художественных сборниках "Недра", кн. 2, М. 1923, стр. 287--296. Автографа не сохранилось, имеется в ЛБ список рукой Н. А. Огаревой. Написана повесть в 40-х годах. Печатается по списку Н. А. Огаревой -- ЛБ.
   Bon genre -- благовоспитанный (франц.).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru