О.Генри
Зарытый клад

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

О. Генри.
Зарытый клад

   Есть разные сорта дураков. Нет, попрошу не вставать с места и ждать личного вызова.
   Я разыгрывал всяческих дураков, за исключением одного. Я растратил мою патримонию, покрыл позором мою матримонию, играл в покер, в лаун-теннис и сердцами. Был только один вид дурачества, которому я не был подвержен. Я еще не выступал в качестве искателя зарытого клада. Мало кого охватывает это священное безумие. Но из всей толпы людей, следовавших по следам ног -- или, вернее, копыт -- царя Мидаса, искатели кладов избрали себе занятие, наиболее богатое приятными надеждами.

0x01 graphic

   Впрочем, должен признаться -- я отклоняюсь от темы, как всегда бывает с горе- писателями, -- что я был дураком сентиментального оттенка. Я увидел Мэй Марту Мангэм -- и пал к ее ногам. Ей было восемнадцать лет; кожа у нее была цвета слоновой кости или белых клавишей у новенького рояля; она была прекрасна и обладала чарующей торжественностью и трогательной привлекательностью ангела, которому суждено роком прожить свою жизнь в маленьком, скучном городишке в сердце техасских прерий. В ней был огонь, в ней была прелесть -- она смело могла бы срывать, точно малину, драгоценные рубины из короны короля бельгийского или другого столь же легкомысленного венценосца; но она ничего об этом не знала, а я воздерживался от рисования подобных картин.
   Видите ли, дело было в том, что я хотел получить Мэй Марту Мангэм в полную собственность. Я хотел, чтобы она жила под моим кровом и прятала каждый день мою трубку и туфли в такие места, где их вечером никак не найдешь.
   Отец Мэй Марты Мангэм скрывал свое лицо под густой бородой и очками. Этот человек жил исключительно ради жуков, бабочек и всяких насекомых -- летающих, ползающих, жужжащих или забирающихся вам за шиворот или в масленку. Это был энтомолог или что-то в этом роде. Он все время проводил в том, что ловил в воздухе летучих рыбок из семейства июньских жуков, а затем втыкал в них булавки и называл их разными именами.
   Он и Мэй Марта составляли всю семью. Он высоко ценил ее, как отличный экземпляр racibus humanus; она заботилась о том, чтобы он хоть изредка ел, она выворачивала его одежду на правую сторону и следила за тем, чтобы у него в склянках всегда был спирт. Люди науки, говорят, отличаются рассеянностью.
   Был еще один человек, кроме меня, который считал Мэй Марту привлекательным существом. Это был некий Гудло Банкс, юноша, только что окончивший колледж. Он знал все, что есть в книгах: латынь, греческий, философию и в особенности высшую математику и самую высшую логику.
   Если бы не его привычка засыпать своими познаниями и ученостью всякого, с кем бы он ни разговаривал, он бы мне понравился. Но даже и так вы решили бы, что мы с ним добрые приятели.
   Мы бывали вместе, когда только могли: каждому из нас хотелось выведать у другого, что, по его наблюдениям, показывает флюгер относительно того, в какую сторону дует ветер благосклонности у Мэй Марты. метафора довольно тяжеленькая. Гудло Банкс никогда не написал бы такой штуки. Так всегда поступают соперники.
   Гудло был мастаком по части книг, манер, культуры, гребли, интеллигентности и шикарных костюмов. Я же скорее вызвал бы у вас представление о бейсболе, а в смысле культуры -- о пятницах в популярно-научном кружке для самообразования; впрочем, я еще хорошо ездил верхом.
   Но ни во время наших бесед вдвоем, ни во время наших посещений Мэй Марты или разговоров с ней Гудло Банкс и я ни разу не могли догадаться, кого же из нас она предпочитает. Видно, у Мэй Марты было природное, с колыбели, уменье не выдавать себя.
   Как я уже говорил, старик Мангэм отличался рассеянностью. Лишь через долгое время он открыл -- верно, какая-нибудь бабочка насплетничала ему, -- что двое молодых людей пытаются накрыть сеткой молодую особу -- дочь, что ли, или, одним словом, тот технический придаток к нему, который заботился о его удобствах.
   Я никогда не воображал, чтобы человек науки мог оказаться при подобных обстоятельствах на высоте. Старик Мангэм без особых затруднений устно определил нас с Гудло и наклеил на нас этикетку, из которой явствовало, что мы принадлежим к отряду низших позвоночных; и притом еще он проделал все это по-английски, не прибегая к латыни дальше слов: "Orgetorix, Rex Helvetiae", -- дальше этого я сам не дошел в школе. Он еще добавил, что, если когда-нибудь поймает нас вблизи своего дома, то присоединит нас к своей коллекции.
   Мы с Гудло Банксом не показывались у Мангэм пять дней в ожидании, что буря к тому времени утихнет. Когда же мы наконец решились зайти к ним, то оказалось, что Мэй Марта и отец ее уехали. Уехали. Дом, который они снимали, был заперт. Вся их несложная обстановка, все вещи их также исчезли. И ни словечка на прощание от Мэй Марты, ни словечка никому из нас. На ветвях боярышника не виднелось белой развевающейся записочки; на столбе калитки ничего не было начертано мелом; на почте не оказалось открытки -- ничего, что могло бы дать ключ к разгадке.
   В течение двух месяцев Гудло Банкс и я перепробовали, каждый со своей стороны, все способы, которые мы только могли придумать, чтобы найти след беглецов. Мы использовали нашу дружбу с кассиром на станции, со всеми, кто отпускал лошадей и экипажи напрокат, с кондукторами на железной дороге, с нашим единственным полицейским; мы пустили в ход все наше влияние на них, но все без результата.
   После этого мы стали еще более близкими друзьями и более злыми врагами, чем раньше. Каждый вечер, окончив работу, мы собирались в задней комнате в трактире у Снайдера и играли в домино; во время игры мы постоянно подстраивали один другому ловушки, чтобы выведать, не узнал ли чего-нибудь кто-либо из нас. Так всегда поступают соперники.
   У Гудло Банкса была какая-то ироническая манера выставлять напоказ свою ученость, а меня засаживать в класс, где читают: "Дженни бедная страдает; канарейка умерла; она больше не играет". Ну, Гудло мне скорее нравился, а его высшее образование я считал ни за что; вдобавок я всегда считался человеком добродушным, и потому я сдерживался. Кроме того, я ведь хотел выведать, не известно ли ему что-нибудь про Мэй Марту, и ради этого терпел его общество. Как-то раз, когда мы с ним обсуждали положение, он мне говорит:

0x01 graphic

   -- Даже если бы вы и нашли ее, Эд, какая вам от этого польза? Мисс Мангэм сама знает, что ей нужно. Быть может, ум ее не получил еще надлежащего развития, но она предназначена для более высокого удела, чем та жизнь, которую вы можете дать ей. Никогда еще мне не случалось беседовать с человеком, который лучше ее умел бы оценить прелесть древних поэтов и писателей и современных литературных течений, которые присвоили себе их жизненную философию и распространили ее. Не кажется ли вам, что вы только теряете время, стараясь отыскать ее?
   -- А я представляю себе домашний очаг, -- сказал я, -- в виде дома в восемь комнат среди дубовой рощи, у пруда, в сердце техасских прерий. В гостиной, -- продолжал я, -- будет рояль с пианолой, в загородке -- для начала -- три тысячи голов скота; запряженный кабриолет у столба, всегда наготове для хозяйки. А Мэй Мангэм тратит по своему усмотрению весь доход с ранчо, и каждый день кладет мою трубку и туфли в такие места, где мне их никак нельзя будет найти вечером. Вот что будет. А все ваши куррикулумы, течения и философию я не променяю на сухую червивую фигу.
   -- Она предназначена для более высокого удела, -- повторил Гудло Банкс.
   -- Для чего бы она ни была предназначена, -- ответил я, -- дело сейчас в том, что она была, да вся вышла. Но я собираюсь в скорости отыскать ее, да еще без всякой помощи греческих философов и американских университетов.
   -- Игра закрыта, -- сказал Гудло, кладя на стол двояшку; и мы начали пить пиво.
   Вскоре после этого один мой знакомый молодой фермер приехал в город и принес мне сложенный вчетверо лист синей бумаги. Он рассказал, что его дед только что умер. Я проглотил свои слезы, и он продолжал. Оказывается, что старик ревниво берег эту бумажку в течение двадцати лет. Он завещал ее своим родным в числе прочего своего имущества, состоявшего из двух мулов и гипотенузы, непригодной для обработки земли.
   Бумага была старая, синяя, того сорта, который употреблялся во время восстания аболиционистов против сецессионистов [сецессионисты -- то же, что сепаратисты; здесь: сторонники южных штатов (примеч. ред.)]. На ней стояло число: 14 июня 1863 года, и в ней описывалось место, где был спрятан клад; этот клад состоял из десяти вьюков золотых и серебряных монет, ценность которых равнялась тремстам тысячам долларов. Старику Рэндлу -- деду своего внука Сэма -- эти сведения были сообщены неким священником-испанцем, который присутствовал при зарывании клада и который умер много лет раньше. то есть нет, спустя. в доме у старика Рэндла. Старик написал бумажку под его диктовку.
   -- Отчего же ваш отец не занялся этой штукой? -- спросил я молодого Рэндла.
   -- Он не успел и ослеп, -- ответил он.
   -- Почему же вы сами до сих пор не отправились искать этот клад? -- спросил я.
   -- Да видите ли, я про эту бумажку всего десять лет как узнал. А мне нужно было то пахать, то лес рубить, то корм скотине запасать; а потом, глядишь, и зима наступит. И так из года в год.
   Все это показалось мне вполне правдоподобным, и потому я сразу же вошел с молодым Рэндлом в соглашение.
   Инструкции в записке не отличались сложностью. Весь караван, нагруженный сокровищами, выехал из старинного испанского миссионерского поселка в графстве Долорес. Он направился по компасу прямо на юг и продвигался вперед, пока не дошел до реки Аламито. Перейдя ее вброд, владельцы клада зарыли его на вершине небольшой горы, формой напоминавшей вьючное седло. Эта гора была одной из цепи гор и находилась между двумя другими, более высокими вершинами. Куча камней обозначала место, где был зарыт клад. Все присутствовавшие при этом деле были убиты индейцами несколько дней спустя, за исключением священника. Тайна являлась монополией. Это мне понравилось.
   Рэндл выразил мнение, что нам нужно приобрести все принадлежности для жизни на открытом воздухе, затем нанять землемера, который вычислил бы нам расстояние от бывшей испанской миссии, и затем прокутить все триста тысяч долларов в форте Уэрте. Но я, хотя и не был уж так образован, однако знал способ, посредством которого можно было сократить время и расходы.
   Мы отправились в Земельное управление и заказали там план, пригодный для практических целей, так называемый "рабочий" план. На этом плане были обозначены все отмеренные участки земли между древней миссией и рекой Аламито. На этой карте я провел к югу черту, вплоть до реки. Длина границ каждого участка и каждого имения были точно обозначены на плане. Благодаря этому мы могли определить пункт у реки и соединить его прямой линией с очень важным, хорошо известным углом пятнадцатимильного имения Лос-Анимос -- участка, пожалованного еще королем испанским Филиппом.
   Таким образом, нам не пришлось обращаться к услугам землемера, что сберегло нам много и времени и денег.
   Итак, мы с Рэндлом достали фургон и пару лошадей и снабдили его всеми необходимыми приспособлениями. В нем мы проехали сто сорок девять миль и остановились в Чико; этот город был ближе всего к тому месту, куда мы направлялись. Там мы захватили с собой помощника местного землемера. Он отыскал нам угол участка Лос-Анимос, отмерил пять тысяч семьсот двадцать варас [varas -- старинная испанская единица измерения площади (примеч. ред.)] на восток, согласно нашему плану, положил на этом месте камень, закусил с нами (кофе и копченая грудинка) и сел на обратный дилижанс в Чико.
   Я был глубоко убежден в том, что мы найдем эти триста тысяч долларов. Рэндл должен был получить только третью часть, так как все расходы брал на себя я. А я знал, что с этими-то двумястами тысяч долларов я сумею хоть из-под земли вырыть Мэй Марту Мангэм. Да с такими деньгами у меня запорхают все бабочки на голубятне у старика Мангэма. Если бы только мне найти этот клад.
   Мы с Рэндлом расположились лагерем у реки. По ту сторону ее виднелось с дюжину невысоких гор, густо заросших кедрами, но ни одна из них не имела формы вьючного седла. Но это нас не останавливало. Внешность часто бывает обманчива. Может оказаться, что седло, как подчас и красота, существует лишь в воображении того, кто на них смотрит.
   Мы с внуком клада осмотрели эти покрытые зарослями кедра холмы с такой тщательностью, с какой дама ищет у себя блоху. Мы исследовали каждый склон, каждую вершину, окружность, впадину, всякий пригорок, угол, уступ на каждом из них на протяжении двух миль вверх и вниз по реке. На это у нас ушло четыре дня. После этого мы запрягли гнедого да савраску и повезли остатки кофе и копченой грудинки обратно за сто сорок девять миль в город Кончо.
   На обратном пути Рэндл, не переставая, жевал табак. Я же все время был занят лошадьми: я очень спешил.
   В один из ближайших дней после нашего возвращения из безрезультатной поездки мы с Гудло опять сошлись в задней комнате у Снайдера в трактире, засели за домино и начали выуживать друг у друга новости. Я рассказал Гудло про свою экспедицию за кладом.
   -- Если бы мне только удалось найти эти триста тысяч долларов, -- сказал я ему, -- я уж объездил бы и обыскал бы весь земной шар и открыл бы, где находится Мэй Марта Мангэм.
   -- Она предназначена для высшего удела, -- сказал Гудло. -- Я сам отыщу ее. Ну-с, расскажите-ка, как это вы искали место, где кто-то так неосторожно закопал грудку золота.
   Я рассказал ему все до мельчайших подробностей. Я показал ему чертеж, на котором ясно были отмечены расстояния.
   Он кинул на него взгляд знатока и вдруг откинулся на спинку стула и разразился по моему адресу ироническим, покровительственным, высокообразованным хохотом.
   -- Ну и дурак же вы, Джим, -- сказал он наконец, когда к нему вернулся дар речи.
   -- Ваш ход, -- терпеливо сказал я, сжимая в руке двойную шестерку.
   -- Двадцать, -- сказал Гудло и начертил мелом два крестика на столе.
   -- Почему же я дурак? -- спросил я. -- Не раз случалось, что находили зарытые в земле клады.
   -- Потому что, -- сказал он, -- когда вы вычисляли точку, где ваша линия должна пересечь реку, вы не приняли в расчет отклонения стрелки. А это отклонение должно равняться приблизительно девяти градусам к западу. Дайте-ка мне карандаш.
   -- Длина линии на всем протяжении ее с севера на юг, от испанской миссии до реки Аламито, равняется ровно двадцати двум милям. По вашим словам, она была проведена с помощью карманного компаса. Если принять во внимание отклонение, то окажется, что пункт на реке Аламито, откуда вам следовало начать поиски, находится ровно на шесть миль и девятьсот сорок пять варас к западу от того места, где вы остановились. Ах, Джимми, и дурак же вы.
   -- Про какое это отклонение вы тут говорите? -- сказал я. -- Я думал, что числа никогда не врут.
   -- Отклонение магнитной стрелки, -- сказал Гудло, -- от истинного меридиана.
   Он улыбнулся со своим вечным выражением превосходства; но затем я вдруг увидел у него на лице ту странную, горячую, всепожирающую жадность, которая охватывает искателей кладов.
   -- Иногда, -- проговорил он тоном оракула, -- эти старинные легенды о зарытых сокровищах бывают не без основания. Не дадите ли вы мне просмотреть эту бумажку, в которой описывается местонахождение вашего клада. Может быть, мы вместе...
   В результате мы с Гудло Банксом, оставаясь соперниками в любви, стали товарищами по нашему предприятию. Мы отправились в Чико на дилижансе из Хантерсберга, ближайшей к нему железнодорожной станции. В Чико мы наняли пару лошадей и крытый фургон на рессорах; достали и все принадлежности для лагерной жизни. Тот же самый землемер отмерил нам нужное расстояние, но направление дороги было исправлено, по Гудло, с его отклонениями.
   После этого мы распростились с землемером и отправили его домой.
   Когда мы приехали, была уже ночь. Я накормил лошадей, разложил костер на берегу реки и сварил ужин. Гудло готов был бы помочь, да его воспитание не подготовило его к таким чисто практическим занятиям.
   Впрочем, пока я работал, он развлекал меня изложением великих мыслей, завещанных нам древними мудрецами. Он переводил длиннейшие цитаты из греческих писателей.
   -- Анакреон, -- объяснил он. -- Это было одно из любимых мест мисс Мангэм, когда я декламировал его.
   -- Она предназначена для более высокого удела, -- сказал я, повторяя его фразу.
   -- Что может быть выше, -- сказал Гудло, -- жизни в обществе классиков, в атмосфере учености и умственной культуры? Вы часто с презрением говорили об образовании. А сколько усилий пропало у вас даром из-за незнания элементарной математики? Когда бы вы еще нашли ваш клад, если бы мои знания не осветили вам вашей ошибки?
   -- Сначала займемся этими холмами, вон там, на том берегу реки, -- сказал я, -- да поищем там. Я все-таки еще не вполне уверовал в отклонения. Меня с детства научали верить, что стрелка верна полюсу.
   Утро настало солнечное; это был настоящий июньский день. Мы встали рано и позавтракали. Гудло был в восторге. Он декламировал что-то из Китса и Келли, кажется, или из Шелли, пока я поджаривал грудинку. Мы собирались переправиться через реку, которая здесь была лишь мелким ручейком; после этого мы думали осмотреть многочисленные заросшие кедром холмы с острыми вершинами на противоположном берегу.

0x01 graphic

   -- Любезный мой Одиссей, -- сказал Гудло, подходя ко мне, пока я мыл оловянные тарелки, и хлопая меня по плечу, -- позвольте мне еще раз взглянуть на волшебный свиток. Если я не ошибаюсь, он дает указания насчет того, каким образом следует пробираться до вершины некоего холма, имеющего форму вьючного седла. На что оно похоже, Джим? Я никогда не видал вьючного седла.
   -- Вот вам и ваше образование, -- сказал я. -- А я вот узнаю его, когда увижу.
   Гудло стал рассматривать документ, оставленный стариком Рэндлом, как вдруг у него вырвалось весьма некультурное ругательное словцо.
   -- Подойдите сюда, -- сказал он, держа бумагу на свет. -- Посмотрите на эту штуку, -- добавил он, ткнув в нее пальцем.
   На синей бумаге -- до тех пор я этого ни разу не замечал -- выступили белые буквы и цифры: "Молвери. 1898".
   -- Ну так что же? -- спросил я.
   -- Это водяной знак, -- сказал Гудло. -- Бумага эта была сделана в 1898 году. На документе же стоит 1863 год. Это несомненная подделка.
   -- Ну, не думаю, -- сказал я. -- Рэндлы -- люди простые, необразованные, деревенские, но на них можно положиться. Может быть, это бумажный фабрикант подстроил какое-нибудь жульничество.
   Тут Гудло Банкс совершенно вышел из себя -- насколько, разумеется, ему позволяла воспитанность. Пенсне его слетело с носа, и он яростно воззрился на меня.
   -- Я вам часто говорил, что вы дурак, -- сказал он. -- Вы дали себя обмануть какой-то грубой скотине. И меня в обман ввели.
   -- Каким же это образом, -- спросил я, -- ввел я вас в обман?
   -- Своим невежеством, -- сказал он. -- Я два раза отметил в ваших планах грубые ошибки, которых вы, несомненно, избегли бы, поучись вы хоть в средней школе. И затем, -- продолжал он, -- я понес из-за этого мошеннического предприятия расходы, которые мне тоже не по карману. Но теперь я с ним покончил.
   Я выпрямился и направил на него большую разливательную ложку, только что вынутую из грязной воды.
   -- Гудло Банкс, -- сказал я, -- мне на ваше образование наплевать. Я и в других-то его еле выношу, а вашу образованность прямо презираю. Что вам дала ваша ученость? Для вас это проклятие, а на всех ваших друзей она только тоску нагоняет. Прочь, -- сказан я, -- убирайтесь вы вон со всеми вашими водяными знаками да отклонениями. Мне на них начихать. Они не заставят меня бросить свое намерение.
   Я указал ложкой на противоположный берег реки. Там виднелось возвышение, имеющее форму вьючного седла.
   -- Я осмотрю эту горку, -- продолжал я, -- и буду искать там клад. Решайте сейчас, пойдете вы со мной или же нет. Если какой-то водяной знак или отклонение заставляют вас терять надежду, то вы не настоящий искатель приключений. Решайте.
   Вдали, на дороге, тянувшейся по берегу реки, показалось белое облако пыли. Это был почтовый фургон из Гесперуса в Чико. Гудло замахал платком.
   -- Я бросаю это мошенническое дело, -- кислым тоном сказал он. -- Теперь только дурак может обращать внимание на эту бумажку. Впрочем, вы, Джим, всегда и были дураком. Предоставляю вас вашей судьбе.
   Он собрал свои пожитки, влез в фургон, нервным жестом поправил пенсне и исчез, утопая в облаке пыли.
   Вымыв посуду и привязав лошадей на лугу с невысокой травой, я переправился через обмелевшую реку и начал медленно пробираться сквозь кедровые заросли на вершину горы, имевшей форму вьючного седла.
   Стоял роскошный июньский день. Ни разу в жизни не видал я такого количества птиц, такого множества бабочек, стрекоз, кузнечиков и всяких крылатых и жалящих тварей, обитательниц воздуха и полей.
   Я исследовал гору, имевшую форму вьючного седла, от вершины до подножия. Но на ней оказалось полное отсутствие всякого клада, даже малейшего признака его. Не было ни кучи камней, ни давнишней зарубки где-нибудь на дереве -- ничего, что указывало бы на местонахождение трехсот тысяч долларов, о которых упоминалось в документе старика Рэндла.
   Под вечер, когда спала жара, я спустился с холма. И вдруг, выйдя из кедровой рощи, я очутился в прелестной зеленой долине, по которой струилась небольшая речка, приток Аламито.
   С глубоким изумлением я смотрел на бежавшего по ней человека. Я его сначала принял за какого-то дикаря. У него были всклокоченная борода и лохматые волосы, и он гонялся за гигантской бабочкой с блестящими крыльями.
   "Может быть, это какой-нибудь сумасшедший, сбежавший из желтого дома", -- подумал я. Меня только удивляло, что он забрел сюда, так далеко от всяких центров науки и цивилизации.
   А затем я сделал еще несколько шагов и увидел на берегу речки весь заросший виноградом коттедж. И тут, на маленькой полянке с зеленой травой, я увидел Мэй Марту Мангэм; она рвала полевые цветы.
   Она выпрямилась и взглянула на меня. В первый раз, с тех пор как я познакомился с ней, я увидел, как порозовело ее лицо цвета белых клавишей у новенького рояля. Я молча направился к ней. Собранные ею цветы тихо посыпались у нее из рук и упали на траву.

0x01 graphic

   -- Я знала, что вы явитесь, Джим, -- звонким голосом проговорила она. -- Отец не позволял мне писать, но я знала, что вы придете.
   Что произошло потом, -- это я предоставляю вам угадать; ведь там, на другом берегу реки, стоял мой фургон с парой лошадей.

* * *

   Я часто задумывался над тем, -- какая польза человеку от чрезмерной образованности, если он не может употребить ее для собственной выгоды? Если от нее выигрывают только другие, то какой же в ней смысл?
   Ибо Мэй Марта Мангэм живет под моим кровом. Посреди дубовой рощи стоит дом из восьми комнат; есть и рояль с пианолой, а в загородке имеется некоторое количество овец; со временем оно вырастет в стадо из трех тысяч голов.
   А когда я вечером приезжаю домой, то оказывается, что моя трубка и туфли так засунуты куда-то, что нет никакой возможности их отыскать.
   Но что из этого? Что?

---------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: О. Генри. О старом негре, больших карманных часах и вопросе, который остался открытым. Рассказы -- Ленинград: Атеней, 1924 г.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru