Павленко Петр Андреевич
Горение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Петр Павленко
   Собрание сочинений в шести томах. Том пятый
   

Горение

   Я уже слышал о капитане Дымченко. Но, встретив, не сразу признал в бравом командире с хорошей выправкой того "дядьку орла" (на земле -- дядько, в воздухе -- орел), о котором многие говорили как об увальне и неисправимо штатском человеке.
   Первое впечатление было, наоборот, таким, что предо мною исключительно сухой, насквозь проникнутый духом строжайшей внешней дисциплины служака. Сказать правду, это первое впечатление было и наиболее коротким из всех остальных: едва капитан, поздоровавшись, сел на траву, как от служаки не осталось и следа, точно командирское обличье держалось на нем лишь в положении стоя.
   Девятка пикирующих бомбардировщиков только что стартовала с аэродрома. Через час сорок ее следовало ожидать обратно. Радио связывало нас с ушедшими; было уже известно, что девятка прошла линию фронта и ведет бой с немецкими истребителями. Лежа у полевого телефона, мы разговаривали шопотом, словно боялись заглушить голосами общение с боем.
   -- Дымченко вчера дрался девяткой ПЕ-2 против двенадцати "хейнкелей", -- сказал один из командиров, кивая на капитана.
   Тот сбил на затылок пилотку и махнул от плеча рукой, будто вонзил в землю нож.
   -- То позавчера. А вчера -- с шестнадцатью.
   -- Ходили с прикрытием? -- поинтересовался я.
   Он ответил с некоторой обидой:
   -- Не добиваемся. С какой стати! Такие "сачки" другой раз попадутся, так и покрыл бы их с пулемета, выписывают вокруг тебя вензеля, душа радуется, а в трудный момент -- того и гляди им самим помогать надо. Мы не добиваемся. Ходи плотнее -- и все. У нас строй гавриловский, крыло в крыло. И ни один чорт не возьмет.
   У меня было записано, что капитану Василию Ивановичу Дымченко тридцать четыре года; но тот, кто сидел предо мною, казался старше лет на шесть. Лицо и руки, было записано у меня, получили ожоги второй степени, но сидевший передо мною Дымченко не сохранил на лице ни одного пятна или шрама, которые бы намекали на тяжелые повреждения. Этот Дымченко был до черноты загорелый, с крепкими блестящими зубами, широкой деревенской улыбкой и быстрой речью, -- такой быстрой, что слово наезжало на слово или они неслись в два ряда, как подводы с ярмарки. Прирожденный украинец, он говорил к тому же не только словами, но и жестами. Его руки были хорошими рассказчиками, талантливыми актерами. Если капитан рассказывал, что плотный строй бомбардировщиков гарантирует их от атак истребителей, то руки его уже показывали и строй, и опасность отрыва от строя, и как атакует немец.
   -- Вы горели, капитан?
   -- У меня в сумме четыре горения, -- беззаботно сказал он. -- Два тяжелых, два так себе.
   Он сказал "горения", как говорят у нас: не рана, а "ранение", -- с уважением к тому, что случилось с ним.
   Вот "горение", сделавшее его любимцем полка.
   Звено наших бомбардировщиков было атаковано четверкою "мессершмиттов", приняло бой, вышло на цель, отбомбилось и уже возвращалось обратно, когда во второй схватке с "мессерами" был пробит и загорелся центральный бак в машине Дымченко.
   Внизу мчались немецкие танки, в воздухе, вокруг звена, вертелись фашистские истребители. Видя, что одна машина повреждена, они усилили нападение.
   -- Пикируй! -- то и дело сигналил штурман. -- Нас атакует "мессер". Пикируй.
   Дымченко благополучно ушел от преследования, но его звено осталось далеко позади.
   Моторы еще тянули, и можно было спрятаться в облака, но он не стал этого делать. Звено его было молодым, не очень уж опытным и могло в облаках рассыпаться, а он, хотя и был подбит, помнил, что командир, и ни за что не хотел усложнять обстановки для своей молодежи.
   Решил он также не прыгать и с парашютом, потому что моторы еще тянули.
   Машина пылала, как хороший костер. Высота -- сто пятьдесят. На всякий случай штурман Хрустков стал открывать колпак -- вместе с воздухом пламя ворвалось в кабину и ожгло лицо пилота. Было не особенно больно. Было только страшно за глаза. И тут же -- земля. Толчок. Смерть, что ли? Все спуталось. Очнулся -- машина в огне, и земля вокруг нее тоже в огне. Стал вылезать -- парашют не пускает. Хрустков протолкнул его, но уж и прыгать то некуда -- кругом горит, и реглан на самом горит, и парашют загорается. А штурман еще в кабине, и у него на голове трещат и искрятся волосы.
   Вдвоем с подбежавшим стрелком-радистом Колиным стали вытаскивать и раздевать горящего штурмана, и кое-как выбрались из пламени в лес. Капитан оставил Колина наблюдать, не подойдет ли кто к горящей машине, а сам с Хрустковым взял направление на деревню, которую заметили еще в воздухе.
   -- Если подойдут к самолету немцы, дашь один выстрел -- и к нам. Своих увидишь -- три выстрела. Наш сигнал тебе тот же.
   И пошли с Хрустковым, подняв вверх обгоревшие руки, чтобы они не касались кустов.
   -- А ты обгорел, -- сказал штурман капитану.
   -- Ну? Да и ты, знаешь. Маленько.
   -- Верно? А что-то не больно.
   И капитан увидел, как Хрустков поднес к лицу кроваво-черную руку без куска кожи. Он невольно взглянул на свои руки -- и у него они были такие же: рыхлые, будто из кровавого войлока. Они шли, подняв вверх руки, как пленные немцы. Такими они и показались трем колхозным ребятам, шедшим навстречу.
   По просьбе капитана старший из ребят вынул из кобуры револьвер и сделал три выстрела. Послав Хрусткова с ребятами в деревню, Дымченко вернулся за Колиным к догорающему самолету.
   Вокруг пожарища уже стояло человек двадцать колхозников.
   Обступив Дымченко, колхозники стали расспрашивать его, кто он, проверили документы и повели вместе с радистом в деревню.
   Немцев в ней еще не было, но вблизи они уже появлялись. Уходить следовало этой же ночью.
   Между тем Хрустков лежал без сознания, а у Дымченко распухли прожженные ноги. Итти они не могли.
   Ночью колхозники доставили всех троих на подводе в ближайшую часть Красной Армии.
   На этом глава о горении Дымченко могла бы закончиться, но она продолжалась...
   Горение, теперь уже не физическое, а душевное, еще продолжалось, все более озаряя капитана той настоящей славой, которой удивляешься, видя ее воочию. Мы глядели на Дымченко с недоверчивым уважением. Точно ли увалень этот воинственный, по крови украинец, по месту жизни -- горец из станицы Дундуковской, что в Адыгее, на юге Краснодарского края? Точно ли неисправимо штатский он, каким рисуется многим товарищам? Или мешковатость его -- от избытка сил; оттого, что вся эта война нисколько не тяжела ему? Может быть, дать ему больше простора и вместе с ним больше ответственности -- и перестанет шутить чрезмерно и превратится в того, кем должен быть? Или больше не надо ему ничего, кроме того, что есть в нем, и пусть остается он любимцем молодых летчиков, такой, как есть, -- с грыжей, полученной из-за радиста, которого пятеро суток нес он на себе по лесу, дядьковатый, простой, смешливый и удивительный во всех своих маленьких недостатках?
   Кто скажет, из каких черт и достоинств слагается хороший командир! Впрочем, сколько б их ни было, но горение, воспламененность, азарт, вдохновение, неиссякаемый жар души всегда будет важнейшей чертой из всех остальных.
   ...Из клиники на Большой Калужской Дымченко отправили в Новосибирск, дав на дорогу бутылку с мазью, которая быстро затягивала его раны.
   -- А чи не все одно, где мне мазаться? -- хитро поинтересовался Дымченко. -- Чи она тилько в одном городе помогает? -- И тотчас же решил ни в какой Новосибирск не ехать, а вернуться в свой полк и там домазываться в полное свое удовольствие.
   Первый шаг удалось сделать в Шуе. Сошел он с санитарного поезда с растопыренными забинтованными руками. Какой-то танкист набросил на него одеяло. У вокзала стоял санитарный автобус. Капитан сел в него и сказал коротко:
   -- Я летчик. Горел, брат. Вези в госпиталь. Рано я вышел, -- и потерял последние силы.
   Отлежавшись в Шуе, хотел было возвращаться в полк, но пришлось потерпеть до Горького, где опять стали пугать Новосибирском, и осложнениями, и тем, что он вообще без всяких документов.
   Но огонь, опалив лицо и руки его, зажег другое пламя, и это второе было сильнее, -- оно звало к товарищам, рождало боль за беды родины, за свое вынужденное бездействие.
   В Горьком он снова покинул госпиталь, зашел в первый попавшийся штаб воинской части, прочел на дверях надпись "генерал Н." и постучался к нему, холодея от смелости. ("Воевать не боялся, так генерала, авось, не испугаюсь".) Генерал оказался замечательный.
   -- Такого, как ты, не удержишь, -- сказал он. -- Все равно ведь убежишь.
   -- Все равно, -- сказал Дымченко.
   -- Я б тоже так сделал, -- сказал генерал. -- Чем бегать из госпиталя в госпиталь, поезжай лучше в полк. -- И помог Дымченко вернуться к своим.
   ...Дежурный сообщил, что девятка идет на аэродром.
   Прищурясь, Дымченко шарил глазами по горизонту.
   -- Вот она!
   Над лесом показывается машина командира полка, майора Гаврилова. Она садится сдержанно-элегантно, сухо и точно.
   -- Воюет, матушка! А как ее телом своим тушил! Ого! -- и спешит поближе к садящимся товарищам, чтобы быстрым взглядом окинуть машины и сразу же узнать, целы ль, побиты ль они.
   -- Положено до трех раз смерть испытывать. Я эту норму прошел. Так что теперь уж убить не убьют, а попугать могут.
   И так ему, видимо, самому смешно при мысли, что его можно чем-нибудь напугать, что он еще раз с озорным удовольствием повторяет:
   -- А напугать могут!..
   Связные и дежурные, благоговейно слушавшие капитана, тоже смеются. Им-то уж ясно, что это острота, за которой нет ничего, кроме нарочито-смешного.
   
   1942
   

Примечания

   Горение. -- Впервые опубликовано в газете "Красная звезда" No 208 от 4 сентября 1942 года, по тексту которой и печатается.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru