Зимний вечер. Соре сидит у каганца и штопает чулок. Пальцы ее окоченели, и работа медленно подвигается вперед. От холода посинели губы. Часто она бросает работу и начинает бегать по комнате, чтобы согреть озябшие ноги.
На кровати, на голом соломенном тюфяке спят, головами попарно в одну и в другую сторону, четверо детей, покрытых каким-то старьем.
Просыпается то один, то другой, поднимается то та, то другая головка, и раздается тоненький голосок: "Куушать".
-- Потерпите, детки, -- успокаивает их Соре, -- скоро придет отец и принесет ужин. Я вас всех тогда разбужу.
-- А обед? -- с плачем спрашивают дети. -- Ведь мы еще не обедали.
-- И обед он принесет.
Она сама не верит тому, что говорит. Глазами она обводит комнату: не найдется ли еще, что заложить... ничего!
Мокрые, голые стены. Растрескавшаяся печь. Кругом сырость и холод. На лежанке несколько разбитых горшков, на печке старый, погнутый жестяный светильник -- "хануке-лемпл". В потолке торчит согнутый гвоздь -- след висевшей здесь некогда лампы. Две кровати, пустые, без подушек... И ничего больше.
Дети засыпают не скоро. Соре глядит на них с жалостью, у нее сжимается сердце... Заплаканные глаза устремились на дверь. На ступеньках, ведущих в подвал, послышались тяжелые шаги. Гремят жестяные кувшины то справа, то слева. Луч надежды озарил ее изможденное лицо. Ударив ногой об ногу, она тяжело поднимается и, подойдя к двери, открывает ее. Входит бледный, сгорбленный человек, нагруженный пустыми жестяными кувшинами.
-- Ну? -- тихо спрашивает Соре.
Он ставит на пол кувшин, снимает с себя коромысло и, вздохнув, отвечает еще более тихим голосом:
-- Ничего, опять ничего! Никто не уплатил. Завтра, говорят, отдадут. Каждый говорит: "Завтра, послезавтра, первого".
-- Дети с утра почти ничего не ели, -- говорит Соре. -- Хорошо, что хоть спят... Бедные дети...
Она не может сдержаться, начинает тихо плакать.
-- Чего же ты, глупая, плачешь? -- спрашивает муж.
-- Ох, Мендл, Мендл, дети так голодны!..
Она старается сдержать слезы.
-- И чем же все это кончится? -- говорит она печально. -- Что ни день, все хуже.
-- Хуже? Нет, Соре, не греши. В прошлом году было хуже, куда хуже. Мы и тогда были без куска хлеба, но к тому еще и без квартиры! Тогда дети днем валялись на улице, а ночью где-нибудь на задворках... теперь же они лежат на тюфяке и под кровлей.
Соре рыдает сильнее.
Она вспоминает, что именно тогда, посреди улицы, она лишилась ребенка. Он простудился, заболел и умер.
Умер, как в пустыне... Нечем было и спасать... И он угас, как свечка, остальным деткам на долгие годы... И то сказать, не бегали в синагогу взывать к всевышнему, не ходили на могилы молить души покойников о заступничестве, даже не пошептали от дурного глаза.
Мендл старается утешить ее:
-- Полно, Соре, не плачь... не греши...
-- Когда же, наконец, бог сжалится над нами?
-- Да имей ты сама жалость к себе, не принимай всего так близко к сердцу! На кого ты стала похожа! Всего прошло десять лет после нашей свадьбы, а посмотри на себя... Посмотришь, так сердце разрывается. А ведь ты была самой красивой девушкой в городе.
-- А ты? Помнишь, тебя называли Мендл-силач. Теперь ты согнулся в три погибели, хвораешь... хоть и скрываешь это от меня... Ох, боже мой! Боже мой!
Просыпаются дети.
-- Кушать!.. Хлеба!..
-- Боже упаси! Да кто же это сегодня ест? -- вдруг отзывается Мендл. Дети испуганно вскакивают с постели.
-- Сегодня пост, -- говорит Мендл угрюмо.
Дети не сразу соображают.
-- Пост, какой пост? -- спрашивают они сквозь слезы.
И Мендл, опустив глаза, поясняет, что сегодня во время утренней молитвы обронили тору с амвона.
-- Поэтому, -- говорит он, -- объявлен на завтра пост, всем, даже грудным детям.
Дети молчат, и он продолжает:
-- Пост такой же важный, как судный день и тише-бъов; начинается он сегодня вечером.
Дети быстро соскакивают с постели и босиком, в рваных рубашонках, начинают кружиться по комнате, весело вскрикивая:
-- Поститься! Мы будем поститься!
Мендл заслоняет спиной каганец, чтобы дети не заметили, как мать заливается слезами.
-- Тише, тише! -- старается он успокоить детей. -- В пост нельзя плясать; даст бог, попляшем в симхас-тору.
Дети улеглись.
Забыт голод.
Одна из девочек начинает петь:
На горе высокой...
Дрожь пробегает у Мендла по всему телу.
-- Петь также грешно, -- говорит он глухим голосом.
Дети понемногу успокаиваются и засыпают, утомленные пляской и пением. Один только старший мальчик еще не спит и спрашивает:
-- Папа, когда мне минет тринадцать лет?
-- Долго еще до этого, Хаимл, долго -- целых четыре года, -- дай бог тебе здоровья.
-- Тогда ты мне купишь тфилн?
-- А то как же?..
-- И мешочек для них?
-- Разумеется.
-- И молитвенник купишь, маленький, с золотым обрезом?
-- С божьей помощью... Моли бога, Хаимл.
-- Тогда я уж ни в один пост не стану есть.
-- Да, да, Хаимл, ни в один пост...
А про себя он прибавляет:
-- Боже великий, не знать бы им только таких постов, как сегодня.
Версия 1.0 от 9 августа 2013 г., http://public-library.ru. Воспроизводится по "Ицхок-Лейбуш Перец. Рассказы и сказки. Перевод с еврейского", под ред. Шахно Эпштейна, ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1941.