Перуц Лео
Прыжок в неизвестное

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Перуц Лео.
Прыжок в неизвестное

Перевод с немецкого И. Б. Мандельштама

Глава I

   Фрау Иоганна Пюхель, владелица бакалейной торговли на Визенгассе, вышла из своей лавки на улицу в восьмом часу утра. День выдался пасмурный. Воздух -- сырой и прохладный, небо -- в тучах. Погода совсем подходящая, чтобы позволить себе рюмочку горькой. Но бутылка со сливянкою, стоявшая на полке, была почти пуста, и фрау Пюхель решила приберечь остаток к празднику. Осторожности ради она заперла бутылку в кухонный шкаф, ибо супруг ее, чинивший во дворе тележку, совершенно сходился с нею в положительной оценке спиртных напитков.
   До восьми часов появилось только несколько постоянных покупателей: парикмахерский подмастерье, которому она каждый день готовила завтрак хлебец с луком и пучок редиски; двое школьников, купивших леденцов на двенадцать геллеров; кухарка госпожи инспекторши, пришедшая за двумя кило картофеля и пучком салата, и господин из Министерства труда, который уже много лет ежедневно брал бутерброды для завтрака в лавке фрау Пюхель. Торговля оживилась только после восьми часов и в половине девятого была в полном разгаре. В начале десятого часа зашла поболтать старая фрау Шимек, та, что торгует табаком на углу Карл-Денкгассе. Разговор коснулся неприятной истории, которая вышла у фрау Пюхель с выписанным из Венгрии сыром-брынзою.
   И разговор этот был прерван появлением Станислава Дембы, того господина Дембы, чье необычайное поведение служило затем в течение многих недель обильным материалом для бесед обеих этих дам.
   Демба три раза проходил мимо дверей, прежде чем решился войти, и всякий раз пугливо заглядывал в помещение. Казалось, он ищет кого-то. Бросалось в глаза и то, как он вошел: на дверную щеколду он нажал не рукой, а локтем и затем постарался правым коленом открыть дверь, что ему и удалось после нескольких попыток.
   Затем он продвинулся в лавку. Это был рослый, плечистый человек с короткими рыжеватыми усами и гладко-выбритым лицом. Его светло-коричневое пальто было свернуто в виде ролика, и носил он его на руках, как муфту. По-видимому, он прошел большое расстояние: сапоги у него были в пыли, брюки до колен забрызганы уличной грязью.
   -- Хлеба с маслом, пожалуйста! -- попросил он. Фрау Пюхель протянула руку к ножу, но сперва решила докончить разговор с фрау Шимек.
   -- Мне уже вот что не понравилось: когда ящик доставили, он весил семьдесят кило, а я ведь заказала семьдесят пять кило брынзы. Ну а когда я сняла крышку, можете себе представить, вид у брынзы был такой, что хоть посылай его на поправку подышать летним воздухом. Совсем сгнил, так червями и кишит. Вам что позволите?
   Станислав Демба от нетерпения несколько раз ударял ногою о прилавок.
   -- Хлеба с маслом, пожалуйста, но поскорее, я тороплюсь.
   Лавочница не дала, однако, отвлечь себя от важной темы.
   -- Простите, эта дама пришла первая, -- сказала она господину Дембе. -- Я должна сначала ее отпустить.
   "Отпускать" ее она начала с того, что продолжала в несокращенном виде излагать историю с брынзой.
   Я, разумеется, сделала заявление, и подумайте только, что отвечает мне этот человек! Он, видите ли, -- она достала из кармана передника замасленное, смятое письмо и принялась искать инкриминируемые строки. Ага, вот тут, посмотрите-ка... "Сыр был упакован должным образом, и я не отвечаю за незначительную убыль в весе" которую понес товар при транспорте". За незначительную убыль в весе! Я думала, что меня хватит удар, когда я это прочитала.
   -- Это у них всегда такие отговорки, -- сказала фрау Шимек.
   -- Но тут он, знаете ли, ошибся адресом! Вы думаете, я это ему спущу? Как же, нашел дуру!
   -- Совсем необразованный народ!
   -- Ведь надо быть преступником, чтобы сказать такую вещь! -- воскликнула фрау Пюхель в крайнем негодовании.
   Тут ее в третий раз перебил господин Станислав Демба, который был, казалось, не расположен дольше ждать своего хлеба с маслом.
   -- Быть может, -- сказал он с раздражением, насмешкой и подавленной яростью, -- когда ваш справедливый гнев уляжется, я все же получу наконец мой хлеб с маслом?
   -- Я уж и занялась этим, -- сказала лавочница, -- потерпите немного! Вы, видно, очень спешите!
   -- Очень, -- отрезал Станислав Демба.
   -- Не посидите ли еще, фрау Шимек? -- крикнула фрау Пюхель вдогонку уходившей приятельнице.
   -- Мне надо заглянуть в свою лавку, я потом еще к вам забегу,
   -- Вы, верно, где-нибудь служите, господин, в конторе или канцелярии? спросила лавочница своего нового покупателя. -- Я говорю только к тому, что вы очень торопитесь.
   -- Во всяком случае время у меня не краденое, -- грубо ответил Демба.
   -- Ну, вот и готово.
   Фрау Пюхель протянула ему хлеб с маслом.
   -- Двадцать четыре геллера.
   Господин Демба сделал порывистое движение в ее сторону, но тартинки не взял. Несколько раз он медленно провел языком по губам, наморщил лоб и вид имел такой, словно у него внезапно возникли серьезные сомнения насчет полезности этой еды.
   -- Может быть, его разрезать? -- спросила лавочница.
   -- Да, разумеется, разрежьте его. Не думаете же вы, что я сразу весь хлеб засуну в рот?
   Женщина разрезала хлеб на тонкие ломтики и положила их перед покупателем.
   Демба к ним не притронулся. Он постукивал носком сапога по полу и щелкал языком, словно нетерпеливо ждал какого-то события, которое не желало наступить. Глаза его за стеклами пенсне в роговой оправе бродили вокруг, точно в поисках помощи.
   -- Не прикажете ли еще чего? -- спросила фрау Пюхель.
   -- Что? Да. Есть у вас краковская колбаса?
   -- Краковской нет. Есть чайная, копченая, салями.
   -- Так дайте чайной.
   -- Сколько?
   -- Восемь дека. Или нет, десять дека.
   -- Десять дека? Пожалуйста.
   Женщина завернула колбасу в бумагу и положила рядом с хлебом.
   -- Все вместе шестьдесят четыре геллера.
   Демба не взял ни того ни другого. У него вдруг оказалось в распоряжении чрезвычайно много времени, и он обнаружил поражающий интерес к мелким особенностям внутреннего устройства бакалейной лавки. Он постарался расшифровать надпись на ярлыке бутылки с уксусом, а затем предался изучению нескольких жестяных плакатов, висевших по стенам и над прилавком. "Здесь продается излюбленный ржаной хлеб Газенмайера", "Лучшее туалетное мыло Хвойки" -- читал он с большим вниманием, и губы его при этом беззвучно шевелились.
   -- Это он и есть -- излюбленный ржаной хлеб Газенмайера? -- спросил он и наклонился испытующе над своею тартинкою, на которую тем временем опустились две мухи.
   -- Нет, это хлеб из пекарни "Эврика".
   -- Вот как! Собственно говоря, мне бы хотелось газенмайерского.
   -- Вкус у них одинаковый, да и цена одна, -- ответила лавочница.
   -- В таком случае ладно.
   Поведение Дембы становилось все загадочнее. Он вдруг с искаженным лицом взглянул на потолок, и по лбу его покатилась капелька пота.
   -- Можете вы послать мне эти вещи на дом? Меня зовут Станислав Демба.
   -- Вещи на дом? Какие вещи?
   -- Да вот эти.
   Господин Демба показал глазами на свои покупки.
   -- Чайную колбасу?
   Лавочница изумленно уставилась на господина Дембу. Подобное требование она слышала первый раз в жизни.
   -- Нельзя? Я попросил об этом потому, что мне нужно еще кое-куда зайти, и я не хочу таскать с собой эту покупку. Мне казалось, что в таком большом деле, как ваше... Нельзя? Ну и ладно. Это ничего.
   Он принялся тихонько насвистывать, несколько мгновений следил за мухами, гулявшими по его тартинке, а потом вперил испытующий взгляд в деревянный ящичек с сушеными сливами.
   -- Много ли будет вишен в этом году? -- спросил он вдруг.
   -- Как где, смотря по погоде, -- сказала фрау Пюхель и взялась за свое вязанье.
   Демба все еще не собирался уходить.
   -- Будут ли они дешевле, чем в прошлом году?
   -- Не думаю.
   Разговор опять оборвался. Лавочница взяла чулок, а внимание Дембы было всецело поглощено коробкой с сардинками.
   Вошли покупатели: девочка, спросившая соленых огурцов, и кучер, купивший копченой колбасы. Когда они ушли, Демба все еще оставался в лавке.
   -- Нельзя ли мне получить стакан молока? -- спросил он.
   -- Молоком я не торгую.
   -- В таком случае рюмку водки.
   -- И водкой не торгую. Вам, может быть, нездоровится? Станислав Демба поднял на нее глаза.
   -- Что вы сказали? Да. Конечно. Мне нездоровится. У меня желудочные боли. Все время. Неужели вы этого не заметили?
   -- Рюмочка сливянки найдется у меня в квартире. Может быть, вам от нее станет легче, -- сказала лавочница.
   Лицо у Дембы вдруг просияло.
   -- Да, пожалуйста. Принесите мне, голубушка, сливянки. Говорят, это лучшее средство от зубной боли.
   Катерль, старшая девочка фрау Пюхель, играла в соседней жилой комнате со скакалкою. Она была толста и неуклюжа, и ей редко удавалось договорить стишок, в такт которого она прыгала через веревочку. Только что она начала слова:
   Господин медведь
   Прислал поглядеть,
   Долго ли кофе будет кипеть...
   -- Кати, -- сказала лавочница, -- посиди-ка в лавке, пока я не вернусь. Не знаешь ли, куда я положила ключ?
   -- Он в ящике, -- сказала Катерль и опять начала скакать.
   
   Завтра в восемь
   Милости просим.
   К девяти часам
   Я кофе подам...
   
   Фрау Пюхель отперла кухонный шкаф. Но в то время как она наливала водку в рюмку, ее вдруг озарила чрезвычайно тревожная мысль. Покупатель так странно вел себя. Сначала он торопился, а потом его нельзя было выпроводить из лавки. Все высматривал и выспрашивал, как будто у него в голове неладно, а на самом-то деле, может быть, на кассу позарился. В кассе было четырнадцать крон, и коралловые бусы, и два кольца с бирюзовыми камешками, и сберегательная книжка Катерль, и два образка!
   Со шкаликом сливянки в руке фрау Пюхель, бледная от страха, ворвалась в лавку.
   -- Так и есть! В лавке -- никого! Исчез, прощелыга! Плакали наши денежки, четырнадцать крон!
   Фрау Пюхель, задыхаясь, упада на стул и в ярости выдвинула ящик с деньгами.
   Но в кассе все было в полном порядке. Вот чашечка с серебряными монетами, а рядом -- оба кольца, коралловые бусы, сберегательная книжка и два образка.
   Слава тебе, Господи! Все в целости. Только хлеб и колбасу стащил. Но зато сливянка уцелела. Это обстоятельство настроило ее примирительно. Конечно, ему нечем было заплатить за колбасу и хлеб! Что ж, она бы ему подарила их, попроси он об этом. Мы ведь люди, а не звери.
   Фрау Пюхель после пережитого страха залпом выпила рюмочку сливянки. Затем вышла на улицу поглядеть, не видно ли беглеца. Но Станислав Демба успел скрыться.
   Когда она вернулась, взгляд ее упал на несколько никелевых и медных монет, лежавших на прилавке. Три монеты по двадцать геллеров и два крейцера. Шестьдесят четыре геллера.
   Станислав Демба добросовестно отсчитал деньги на прилавке, а затем сбежал с покупкой, как если бы украл ее.

Глава II

   Надворный советник Клементи совершал свою ежедневную утреннюю прогулку по Лихтенштейнскому парку в обществе приятеля своего, профессора фон Труксы, и своей собаки Кира. Надворный советник Клементи, заведовавший древневосточным отделением художественно-исторического музея и временно руководивший этнографо-антропологическим отделением, несомненно знаком читателям и в особых рекомендациях не нуждается. Своим капитальным, изданным Академией наук трудом "О происхождении древнеассирийских собственных имен" он обеспечил за собою видное место в ученом мире, а его остроумные исследования "индийских кафельных рисунков и влияния их на орнаментику персидских ковров" сделали его имя популярным в широких кругах любителей искусства, художников и коллекционеров.
   Профессор фон Трукса, действительный член Академии наук (по философско-историческому отделению) и преподаватель консульской академии, не столь известен. Среди его многочисленных трудов по языковедению первое место занимает превосходный калмыцко-немецкий словарь. Другие его произведения, как, например, исследование о скоплении полугласных "р" и "л" в кимрийских наречиях и его объемистое сочинение об этнографии и языке сомалийских племен, получили известность среди зарубежных специалистов.
   Впрочем, научная деятельность этих двух почтенных особ не играет в этом рассказе сколько-нибудь значительной роли, и мы поэтому только вскользь упомянем, что профессор фон Трукса незадолго до этого вернулся из продолжительной ученой экспедиции в северную часть Башана и занят был сообща с надворным советником Клементи разработкой и опубликованием научных плодов этого путешествия, коими являлись многочисленные более или менее хорошо сохранившиеся памятники хетской и финикийской словесности.
   Что же касается Кира, собаки надворного советника, то ее порода не поддается точному установлению. Однако мы не слишком далеко уклонимся от истины, если причислим ее к семейству шпицев. Она умела носить поноску, давать лапу и "просить"; шерсть у нее была белая в коричневых пятнах, а темперамент отважный.
   Надворный советник Клементи передвигался медленно и к тому же имел привычку, разговаривая, часто останавливаться, охотнее всего на особенно оживленных улицах; сознавать себя препятствием для уличного движения, казалось, было ему приятно. Даже неудовольствие Кира, выражавшееся в порывистом дерганье за шнурок, было бессильно против этой слабости ученого, хотя обычно пес тиранил его и во всем навязывал ему свою волю, а при переходе через Фарфоровую улицу профессору Труксе нелегко было ограждать своего друга от опасностей, грозивших со стороны электрического трамвая.
   В Лихтенштейнском парке было в это время -- в десятом часу утра довольно много народу. Девочки и мальчики с обручами и мячами бегали по усыпанной песком аллее, бонны и кормилицы, болтая, катили детские коляски, гимназисты с важным видом повторяли уроки. Оба ученых направились в уединенную часть парка, где их поджидала скамья, стоявшая в тени старых акаций и скрытая от взоров других гуляющих густым кустарником. Там они имели обыкновение каждое утро часок-другой посвящать просмотру своих рукописей и корректур, не привлекая чьего-либо внимания и, в свою очередь, не обращая внимания на шум и суету.
   Сперва, однако, оба ученых мужа занялись разговором насчет области распространения гашиша. Профессор Трукса отстаивал взгляд, согласно которому употребление гашиша известно только на Востоке, чем вызвал энергичное возражение надворного советника.
   -- Вам, несомненно, известно, -- сказал господин Клементи, -- что в доисторических могилах Южной Франции найдены были маленькие глиняные трубки, содержавшие остатки Cannabis sativa L. Наши предки, наверное, курили коноплю, и она же была знакома древним грекам. Вспомните то место в "Одиссее", где говорится о напитке Непента, который "угашает печаль и память о всяком страданье". A gelotophyllis, "трава смеха" древних скифов, о которой рассказывает Плиний!
   -- Я предпочел бы все же не сходить с твердой научной почвы, -- возразил профессор Трукса. -- Вирт в Мюнхене идет ведь еще дальше вас, не подкрепляя, впрочем, своих теорий сколько-нибудь серьезными доказательствами. Он утверждает, будто великие массовые психозы в древнем мире, как флагеллантизм, так и поразительные эпидемии плясок, надлежит рассматривать как следствие неумеренного употребления гашиша или подобного ему наркотического средства.
   -- Я не могу, конечно, присоединиться к этим уклонам мысли профессора Вирта, за которым, впрочем, признаю в его области немаловажные заслуги. Я только утверждаю, что единичные случаи употребления гашиша, бесспорно, наблюдались в Европе постоянно, да и ныне, вероятно, могут быть наблюдаемы. Заметьте, единичные случаи! Я, например, помню одного неаполитанского портового рабочего... Какие, впрочем, симптомы можете вы указать, господин профессор?
   -- Я сразу узнаю курильщиков гашиша по их мгновенно меняющимся склонностям и настроениям и по их необычайно повышенной силе воображения. Один продавец лимонада в Алеппо, которого мне удалось наблюдать в состоянии опьянения, считал себя архангелом Гавриилом. Один арабский почтальон в Варане выдавал себя за кузнечика и до тех пор пытался слететь с городской стены, пока не поломал себе ноги. Иногда люди, обычно спокойные и миролюбивые, неожиданно совершают грубые насильственные действия. Я видел, как один ночной сторож в Дамаске без всякого повода нанес такой сильный удар в живот безобидному прохожему, что беднягу пришлось отнести в больницу.
   -- Но ведь наркотическое состояние выражается, вероятно, по-разному у различных рас, не правда ли? -- спросил надворный советник.
   -- В этом отношении я даже пошел бы дальше. Если не говорить об отдельных неизбежно обнаруживающихся симптомах, то каждый индивид по-особому реагирует на действие гашиша.
   В пылу спора ученые остановились. Было бы, однако, неправильно предположить, будто тема беседы их поглотила настолько, что они не видели ничего происходившего вокруг них в переполненном людьми парке. Резиновый мяч, который один мальчуган выбил из рук своего товарища, подкатился прямо к ногам надворного советника. Ученый поднял его, внимательно осмотрел и попытался засунуть в карман сюртука, очевидно полагая, что мяч только что выпал у него самого из рук. Профессор Трукса снисходительно улыбнулся и осторожно взял игрушку из рук своего друга, стараясь не нарушить ход мыслей надворного советника. Но сейчас же вслед за этим он сам забыл, каким образом сделался обладателем мяча, держал его беспомощно в руках и не знал, как с ним поступить. Несчастный собственник игрушки стоял в нескольких шагах от них и недоверчиво и в постоянной готовности к бегству наблюдал за дальнейшим развитием событий.
   -- А приходилось ли вам на самом себе испытать действие гашиша? спросил надворный советник.
   -- Да, но только один раз. Передо мною мелькнуло несколько арабесок чувственного характера, и у меня сделались колики.
   Относительно резинового мяча профессор Трукса пришел к определенному решению. Рукавом сюртука он тщательно отер его от глины и песка, сдунул с него несколько пылинок и затем осторожно положил на землю. Мальчуган тотчас же бросился на свою собственность и убежал с торжествующим ревом.
   Оба ученых продолжали свой путь. Они дошли теперь до менее оживленной части парка. Аллея, перейдя в узкую, обсаженную густыми кустами дорожку, привела их к любимому местечку -- к скамье, притаившейся под сенью и в листве двух акаций за группою из песчаника, которая изображает детей, играющих с косулей.
   На скамье сидел Станислав Демба.
   Он занят был завтраком. Сидел, наклонившись вперед, подпирая голову руками, и жевал. Часть хлеба и несколько ломтиков колбасы лежали рядом с ним на скамейке. Его светло-коричневое пальто служило ему теперь, по-видимому, своего рода салфеткою. Оно у него свисало с шеи, как театральный занавес, и скрывало за потоком своих складок его грудь, руки от плеч до кистей и ноги. Длинные пустые рукава трепал ветер.
   Надворный советник и профессор занялись приготовлениями. Скамья была мокрая и не очень чистая. Профессор Трукса стал искать по своим карманам, чем бы ее прикрыть, и, не сразу найдя что-либо подходящее, решил, со свойственной этому ученому в малых и великих делах стремительностью, воспользоваться для этой цели теми листами рукописи и корректур, просмотру которых предполагалось посвятить это утро. Только присутствие духа, которое обнаружил надворный советник, в последний миг выхватив драгоценные документы из рук своего друга, предупредило непоправимое несчастье.
   Кира привязали к спинке скамьи и за это освободили от намордника. Затем ученые мужи уселись.
   Их приход был, казалось, тягостной помехою для Станислава Дембы. Он перестал есть, повернул голову и досадливо покусывал губы. На лице его выразилось разочарование, когда он увидел, что те нескоро собираются уйти. Он встал и уже готовился удалиться, когда взгляд его упал на хлеб с маслом. Некоторое время он стоял в нерешительности, а затем опять примирение опустился на скамью.
   Надворный советник Клементи и профессор Трукса, приведя в порядок и сложив листы рукописи, принялись делать заметки и обмениваться вполголоса замечаниями. Так прошло несколько минут, после чего их работа была прервана.
   -- Не будете ли вы добры подозвать к себе свою собаку? -- сказал Демба, криво улыбаясь, профессору, сидевшему к нему ближе.
   Профессор Трукса поднял голову. Кир только что проглотил два куска чайной колбасы Дембы.
   -- Она мне неприятна. Я терпеть не могу собак. Голос у Дембы дрожал от ярости.
   -- Господин надворный советник, посмотрите-ка, что натворила ваша собака! -- в смущении воскликнул профессор.
   -- Бога ради, простите! -- взмолился надворный советник, которому было чрезвычайно тягостно поведение его пса. -- Я искренне прошу вас извинить меня. Кир, сюда!
   Неизвестно, на каком языке объяснялся обычно надворный советник со своим псом. Быть может, в течение долголетней совместной жизни с своим господином Кир приобрел некоторые познания в арамейском и простонародно-арабском наречиях. По-немецки он, во всяком случае, не понимал ни слова. Он повторил свое нападение на колбасу, и попытка надворного советника оттянуть его за уши имела последствием только то, что Кир обозлился, заворчал и хотел куснуть руку своего господина.
   Демба с боязливым отвращением следил за каждым движением собаки, но не шевельнул рукою, чтобы отогнать ее или защитить свою колбасу.
   -- Может быть, вы не откажетесь перенести ваши съестные припасы на другой конец скамьи? Туда собаке не достать, -- попросил надворный советник.
   -- На другой конец?
   Демба не видел оснований передвигать вещи на другой конец. Он не обязан. Да к тому же там солнце, а колбаса от солнечных лучей наверняка испортится; с этим, надо надеяться, всякий согласится.
   Надворный советник с этим, конечно, согласился, хотя небо было облачно и солнце не проглядывало ничуть.
   -- Впрочем, -- продолжал Демба, -- колбасу и так уже есть нельзя. Она уже несвежа, ее можно спокойно отдать собаке. Хлеба она, вероятно, не жрет? От хлеба я бы, видите ли, не отказался. Это газенмайерский ржаной хлеб и отличное датское масло.
   -- Не уберете ли вы их все-таки отсюда? -- попросил надворный советник.
   Кир покончил с колбасою и, ни с кем не считаясь, набросился на тартинку. Станислав Демба несколько раз проглатывал слюну, пожирая глазами тартинку, но ничего не сделал для ее спасения.
   -- Однако! -- прошипел он в ярости, -- Ваша собака, по-видимому, совсем изголодалась. Ни кусочка не оставила, ни крошки.
   -- Но почему же вы не убрали хлеб? -- спросил профессор Трукса.
   -- Хлеб, видите ли, зачерствел, а к маслу у меня в жаркую погоду просто отвращение. Я бы к ним все равно не притронулся.
   Оба ученых снова взялись за работу. Но для Дембы, казалось, инцидент еще не был исчерпан.
   -- Вы, господа, недовольны, по-видимому, -- спросил он вызывающе, -- что я накормил вашу собаку своим бутербродом? Странно, что находятся люди, отказывающие собственной собаке в корме, даже когда он им не стоит ни гроша!
   Профессор Трукса спросил своего друга, не считает ли он целесообразным подыскать другую скамью. Молодой человек, по-видимому, хочет вызвать ссору. Чтобы Демба не понял его слов, профессор Трукса воспользовался наречием северных туарегов, а именно -- ради вящей безопасности -- диалектом одного давно уже вымершего племени.
   Станислав Демба, казалось, действительно вознамерился не дать ученым продолжать работу.
   -- Не находите ли вы странною мою мысль подарить свой завтрак чужой собаке? -- обратился он раздраженно к профессору. -- Подумаешь, как это важно: немного колбасы и хлеба! За шестьдесят четыре геллера их можно раздобыть в любой бакалейной лавке. Вы полагаете, может быть, что нужны особые трюки или уловки, чтобы раздобыть хлеба и колбасы?
   -- О, конечно же, нет, -- учтиво сказал изумленный профессор. -- И вы, сударь, вероятно, очень любите животных? -- прибавил он.
   -- Но какая же ты славная собачечка! -- воскликнул Станислав Демба в неожиданном приливе восторга. -- Ты прелесть какой песик! Не отдадите ли вы мне собаку совсем? Нет? Жаль. Ей было бы у меня хорошо. Станислав Демба разрешите представиться -- Демба, кандидат философских наук... Такую собаку я давно уже ищу. И откуда у нее такая славная розовая мордочка? Ах ты моя собачонка! Да подойди же ты ко мне! Хочешь сахарку?
   -- Иди, Кир! -- сказал надворный советник. -- Подай господину лапу.
   Кир бесхитростно подошел к Станиславу Дембе и поднял переднюю лапу.
   Только этого, по-видимому, и ждал студент. Вместо сахара несчастному псу достался сильный пинок, и он с воем опрокинулся на спину.
   Затем Станислав Демба вскочил и, не поклонившись, пустился бежать. Нижний край пальто, свисавший у него с рук, попал ему под ноги, и он споткнулся. Тихий металлический звон послышался вдруг, похожий на дребезжание связки ключей. Но Демба сохранил равновесие, подобрал пальто и скрылся за поворотом дорожки.
   Профессор Трукса не сразу пришел в себя от ужаса.
   -- Какой грубый человек! -- обратился он разочарованно к надворному советнику.
   Тот хранил удивительное спокойствие.
   -- Профессор, -- сказал он тихо, не обращая внимания на скулившего Кира, -- вы это видели?
   -- Разумеется! Что за грубый человек!
   -- Больше вам ничего не бросилось в глаза? -- таинственно прошептал надворный советник Клементи. -- Я наблюдал за ним все время. Подумайте только: эта внезапная перемена настроений! Этот голод вначале, вдруг перешедший в отвращение ко всякой еде! Эта прорвавшаяся грубость, жестокость по отношению к безобидному животному, которое он за несколько мгновений до этого так любовно кормил. Профессор, вы ничего не замечаете?
   -- Вы думаете?.. -- спросил профессор Трукса.
   -- Гашиш! -- крикнул надворный советник. -- Курильщик гашиша здесь, у нас, в Европе!
   Профессор Трукса медленно поднялся и выпучил глаза на господина Клементи.
   -- Вы правы, пожалуй, господин надворный советник, -- сказал он. -- Как странно! Одурманенный гашишем! Первый, которого я вижу в Европе.
   -- Разумеется, я прав, -- злорадствовал надворный советник.
   -- Меня поразило, как он носил пальто, -- в раздумье промолвил профессор. -- Как будто ему приходится скрывать под пальто нечто ценное от глаз толпы. Вы знаете, курильщики гашиша всегда воображают, что носят при себе какой-то таинственный клад.
   -- Пойдемте, профессор! -- воскликнул надворный советник. -- Живо! Мы еще догоним его, нам нельзя потерять его из виду!
   Они в таком волнении побежали за студентом, что совсем забыли про Кира, привязанного к скамье и тщетно старавшегося лаем и визгом напомнить господину о своем существовании.
   Когда оба ученых, запыхавшись, добежали до нижней части парка, курильщик гашиша давно уже исчез в толпе играющих детей.

Глава III

   Фрейлейн знала хорошо, как ей идет новая кисейная блузка с двумя накрест пристегнутыми алыми лентами. Редко случалось ей оставаться одной, когда она сидела с книжкой в руках на скамейке парка, а мальчик и девочка, которых она водила гулять, играли с крохотным пожарным насосом или наполняли разные формочки песком. Вскоре к ней подсаживался какой-нибудь молодой человек, а то и двое (двое -- это было ей обычно приятнее, потому что забавно было глядеть, как они служили друг другу препятствием), напускали на себя сначала полнейшее равнодушие, точно выбрали эту скамью совершенно случайно или только потому, что она стояла в таком тенистом уголке, обнаруживали преувеличенный интерес к чему угодно: к воробьям, голубям, прохожим или к носкам собственных ботинок, пока наконец не завязывали беседы; "У вас, должно быть, интересная книжка"; или: "Какие прелестные детки ваши питомцы, как зовут девочку?" А кто был посмелее: "Вы себе испортите свои красивые синие глазки, если будете все время читать".
   К сколько-нибудь серьезным знакомствам такие вступления почти никогда не приводили, потому что молодые люди обычно уже при второй встрече выражали такие желания и притязания, которые выходили далеко за пределы того, о чем молодая девушка из хорошего дома, -- не шутите, пожалуйста: отец фрейлейн был когда-то начальником почтовой конторы, а дядя ее матери еще и поныне состоял членом совета в департаменте Министерства торговли, -- о чем молодая девушка из хорошего дома, пожалуй, может позволить при известных обстоятельствах говорить с собою, но лишь после продолжительного знакомства. А встречались и такие господа, беседу с которыми приходилось обрывать уже через две минуты: такие они позволяли себе вольности. Приходилось вскакивать: "Вилли! Гретль! Нам пора домой!" -- и просто оставлять с носом нахала. Это случалось часто, хотя фрейлейн отнюдь не была недотрогою и даже находила некоторое удовольствие в осторожных разговорах на скользко-пикантные темы.
   Особенно бывало ей приятно, когда такое бесцельное знакомство кончалось корреспонденцией в виде обмена почтовыми карточками. Почтовые карточки фрейлейн ужасно любила получать. Утренняя почта была для нее кульминационным пунктом дня. Часто, и даже в большинстве случаев, карточки бывали подписаны ставшими ей совершенно безразличными, а то и забытыми именами. Последние отзвуки получасовой пустой болтовни. Но бывало так весело, когда хозяйка дома входила в комнату сердитая и на вопрос мужа, приходил ли уже почтальон, раздраженно отвечала: "Да, но для нас не было ничего, только две карточки для фрейлейн".
   Сегодня подле фрейлейн сидела, вместо какого-нибудь молодого человека, одна пожилая дама, фрау Буреш, ежедневно гулявшая в парке со своими двумя детьми. Обе дамы были знакомы. Дети играли все вместе, вчетвером; фрау Буреш и фрейлейн обменивались замечаниями относительно погоды.
   -- Прояснилось все-таки, -- сказала фрейлейн.
   -- Лучше бы уж шел дождь, а то не знаешь, чего ждать, -- пессимистически заметила фрау Буреш и достала свое рукоделие из сумочки. -- Когда я сегодня утром поглядела в окно, то готова была поклясться, что дождь будет лить весь день, -- так было пасмурно. А теперь все тучи рассеялись. Это удивительно.
   Тема была исчерпана. Фрейлейн перелистывала книжку. Фрау Буреш вязала.
   -- В Эсквото-парке, говорят, будут поставлены в этом году стулья вместо скамей, -- сообщила фрейлейн, -- четыре геллера с человека.
   -- Все становится дороже с каждым днем. Право, не жизнь, а каторга. Как вы думаете, сколько стоит кило самого простого топленого...
   Она проглотила "весь килограмм самого простого топленого свиного сала" и умолкла. Молодой человек уселся между нею и фрейлейн. А когда к фрейлейн подсаживались молодые люди, то фрау Буреш не хотела мешать, Боже упаси. Тогда она тактично отодвигалась на другой конец скамьи и погружалась в свое рукоделие.
   У Станислава Дембы светло-коричневое пальто было накинуто на плечи и спереди небрежно застегнуто. Пустые рукава дрябло свисали. Он опустился на скамью изнуренный, с видом человека, прошедшего долгий путь и радующегося возможности вкусить несколько минут отдыха.
   Только немного погодя он как будто заметил, что его соседка -- на редкость хорошенькая девица. Он переменил позу, посмотрел ей внимательно в лицо и, по-видимому, остался доволен. Потом его взгляд упал на книгу, которую она держала в руках.
   От фрейлейн не ускользнуло впечатление, произведенное ею на соседа. Украдкой посмотрела и она на него, не поднимая глаз от книги. Он показался ей недурен. Правда, человеком изящным его никак нельзя было признать, и хорошо одетых молодых людей она, собственно говоря, предпочитала. Но этот юноша был словно иной породы, чем те, с которыми она знакомилась обычно. "Может быть, он принадлежит к богеме, -- подумала она. -- Такой у него вид. Глаза у него живые, и он производит впечатление энергичного и умного человека. В сущности, это тяжелое и нескладное тело даже нельзя себе представить в элегантном, хорошо сшитом костюме. Он одевается в соответствии со своим характером", -- так решила фрейлейн. Правда, брюки сплошь забрызганы грязью, ему не мешало бы их почистить, прежде чем к ней подсесть. Но как бы то ни было, фрейлейн чувствовала, что нечто привлекает ее в этом молодом человеке. Она решила пойти навстречу его попыткам к сближению, в неминуемости которых была уверена.
   Станислав Демба начал разговор не слишком оригинально: он спросил, какую книжку читает фрейлейн.
   -- Это Ибсен, не правда ли?
   Фрейлейн прекрасно умела вздрагивать, когда с ней заговаривали, и обращать к вопрошающему испуганное, ошеломленное и немного негодующее лицо.
   Станислав Демба сразу смутился.
   -- Я помешал вам? Я не хотел вам помешать.
   -- Ах нет, -- сказала фрейлейн, опустила глаза и сделала вид, будто продолжает читать.
   -- Я хотел только спросить, не пьеса ли это Ибсена?
   -- Да. Это "Гедда Габлер".
   Станислав Демба кивнул головою и не знал, что еще сказать.
   Пауза. Фрейлейн глядела в книжку, но не читала. Она ждала. Но Демба молчал.
   "Он немного неповоротливый", -- подумала фрейлейн. И решила ему помочь.
   -- Вы знаете эту вещь? -- спросила она и опустила книгу на колени в знак того, что чтение ее не слишком интересует.
   -- Да, конечно знаю, -- сказал Демба.
   И замолчал.
   Фрейлейн ничего другого не оставалось, как, перелистав книгу, продолжать чтение. Неужели он такой неловкий? Неужели не знает, как продолжить разговор? Уж не жалеет ли он, что затеял его? Может быть, ему не понравились две оспинки на ее левой щеке? Едва ли. Все находят как раз эти маленькие изъяны очаровательными и своеобразными. Нет. Это только беспомощность. И фрейлейн решила дать ему последний козырь в руки. Она уронила свой зонтик.
   Каждый молодой человек, даже самый глупый и неуклюжий, в таком случае с быстротой молнии подхватывает зонтик и подает его даме с изящным поклоном и несколькими любезными словами. А дама любезно благодарит, и не успеешь оглянуться, как беседа уже завязалась.
   Но на этот раз произошло нечто неслыханное, нечто небывалое в истории всех парков мира: Станислав Демба не поднял зонтика. Не вскочил и не подхватил его. Нет. Он не тронулся с места и предоставил фрейлейн самой нагнуться и взять зонтик.
   Но фрейлейн, странным образом, не была обижена. Ничуть. Станислав Демба импонировал ей именно тем, что был в своем поведении так не похож на других. Он презирал банальные средства, которыми пользуются заурядные люди, чтобы произвести впечатление на женщину. Он не хотел казаться галантным, гнушаясь пустыми жестами дешевого рыцарства. Интерес фрейлейн к Дембе возрос. И, быть может, она бы даже заговорила с ним теперь -- фрау Буреш вязала и не смотрела в их сторону, -- если бы сам Демба вдруг не заговорил в эту минуту.
   -- Будь я вашим отцом, фрейлейн, -- сказал он, -- я запретил бы вам читать Ибсена.
   -- В самом деле? Почему же? Это -- неподходящее чтение для молодых девушек?
   -- Не только для молодых девушек, но и для взрослых, -- заявил Демба. Он дает вам искаженную картину мира. Это северная Марлитт.
   -- Но это вам придется доказать. Фрейлейн знала эту категорию молодых людей, которым ничего не стоило опрокинуть несколько авторитетов, лишь бы вызвать к себе интерес отважными литературными суждениями.
   -- Это было бы вам скучно. Скучно это и мне, -- сказал Демба. -- Мне пришлось бы вам предварительно объяснить, как мелки и как дешевы его символы, как все его люди одурманиваются пустыми звуками собственных слов. Но бросим это. Мне скучны литературные споры. Скажу еще только оно. Все его люди -- бесполы.
   -- Вот как? Бесполы?
   Фрейлейн мало читала Ибсена. Что поделаешь, так редко выдается спокойный часок и попадается хорошая книга. Кроме "Гедды Габлер" она знала еще только "Привидения". Но она умела обходиться со своим скромным багажом и производить впечатление особы весьма начитанной и превосходно знающей новую литературу.
   -- А Освальд? -- спросила она. -- Его вы тоже находите бесполым?
   -- Освальд? Тупой кандидат богословских наук! Не верьте его поцелую в соседней комнате! -- Станислав Демба приготовился сострить: -- Это обман: Регину целует в соседней комнате театральный плотник или, может быть, помощник режиссера, но не Освальд.
   Фрейлейн рассмеялась.
   -- Впрочем, -- продолжал Демба и подсел ближе к фрейлейн, -- мы поцелуями обманываем природу. Это изобретенная женщинами уловка, которой они морочат мужчин.
   -- Однако вы нескромны. Вам, видно, сразу хочется всего, не правда ли? -- спросила фрейлейн.
   -- Поцелуи, ласки, объятия, -- проповедовал Станислав Демба, существуют только для того, чтобы отвлекать нас от того единственного, в чем наш долг перед природою.
   Фрейлейн начинала спрашивать себя, не лучше ли будет встать и прекратить разговор, становившийся немного опасным. Но ведь ее сосед высказывался в тоне чисто академическом, в смысле чисто теоретическом, а предмет беседы был ей, в сущности, приятен. Она покосилась в сторону фрау Буреш: та сидела и вязала и, наверное, не поняла ни слова, а дети играли в успокоительном отдалении. Но тут сам Демба изменил направление беседы.
   -- Я голоден, -- сказал он.
   -- В самом деле?
   -- Да, представьте себе, я со вчерашнего дня ничего не ел.
   -- Так подзовите же вон ту торговку и купите себе кусок пирога.
   -- Это легко сказать, но это не так просто, -- сказал Демба в раздумье. -- Который теперь час, собственно говоря?
   -- На моих часах скоро три четверти десятого, -- сказала фрейлейн.
   -- Господи, мне ведь нужно идти! Демба вскочил.
   -- Правда? Как жаль! Одной тут сидеть так скучно.
   -- Я заболтался, -- сказал Демба. -- У меня много дел. Мне даже, в сущности, не следовало отдыхать. Но я смертельно устал, и у меня болели ноги. И кроме того... -- Демба взвинтил себя до наибольшей любезности, на какую был способен, -- я совсем не мог пройти мимо вас. Я должен был с вами познакомиться.
   -- В сущности, жаль, что мы не можем продолжать беседу.
   Фрейлейн легко покачивала ступнею, показывая тонкую щиколотку, переходившую в стройную ножку.
   Станислав Демба беспомощно уставился на эту ножку и снова сел.
   -- Мне хотелось бы с вами еще раз повидаться,-сказал он.
   -- Я часто в это время гуляю с детьми. Впрочем, не всегда в этом парке.
   -- А где вы обычно бываете?
   -- Как когда. Это зависит от моей госпожи. Я гувернантка.
   -- В таком случае я сюда еще раз как-нибудь загляну.
   -- Если хотите положиться на волю случая. Но ведь вы можете мне написать, -- сказала фрейлейн.
   -- Хорошо! Я вам напишу.
   -- Так запишите мой адрес: Алиса Лайтнер, квартира статского советника Адальберта Фюкселя, девятый округ, улица Марии-Терезии, 18.
   -- Это я и так запомню.
   -- Это невозможно. Такой длинный адрес нельзя запомнить. Повторите-ка его.
   Станислав Демба помнил только Алису и тайного советника Фюкселя. Все остальное он забыл.
   -- Так запишите же адрес! -- приказала фрейлейн.
   -- У меня нет ни карандаша, ни бумаги, -- сказал Демба и раздраженно нахмурился.
   Фрейлейн достала из сумочки карандаш и вырвала листок из записной книжки.
   -- Вот! Запишите!
   -- Я не могу" -- сказал Станислав Демба.
   -- Не можете? -- изумилась фрейлейн.
   -- Нет, я, к сожалению, неграмотен. Я не умею писать.
   -- Бросьте шутить!
   -- Это не шутка. Это известный статистический факт, что одна десятитысячная часть населения города Вены состоит из безграмотных. Среди этой одной десятитысячной нахожусь я.
   -- И вы хотите, чтобы я этому поверила?
   -- Разумеется, фрейлейн! Вы сегодня имеете честь... Станислав Демба умолк. Ветер сорвал у него шляпу с головы и погнал ее через песчаную аллею в траву. Демба вскочил и сделал несколько шагов по направлению к шляпе. Вдруг он остановился, медленно повернулся и пошел обратно к своему месту.
   -- Там она лежит, -- пробормотал он, -- а я не могу ее поднять.
   -- Какой вы смешной! -- рассмеялась фрейлейн. -- Вы, может быть, боитесь сторожа?
   -- Если вы мне не поможете, она останется в траве.
   -- Но почему же?
   Станислав Демба глубоко вздохнул.
   -- Потому что я калека, -- сказал он беззвучным голосом. -- Приходится сказать правду, у меня нет рук.
   Фрейлейн посмотрела на него в ужасе и не проронила ни звука.
   -- Да, -- продолжал Демба, -- я потерял обе руки. Фрейлейн безмолвно пошла за шляпою и вернулась.
   -- Наденьте ее мне на голову, пожалуйста. К несчастью, я не могу обходиться без посторонней помощи. Вот так, благодарю вас. Я был инженером, -- продолжал Демба, снова садясь. -- Демба, инженер мукомольной фабрики "Эврика". Простите, что не представился сразу. Вы знаете фабрику "Эврика"? Нет? Печение хлеба. Излюбленный ржаной хлеб Газенмайера. Вы никогда не слышали о нем?
   -- Нет, -- прошептала фрейлейн и закрыла глаза.
   Теперь ей многое стало понятно в поведении соседа. Она поняла, отчего он раньше не поднял ее зонтика, бедняга, и отчего отказывался записать адрес.
   -- Это со мною случилось на паровой мельнице. Я обеими руками попал в маховик. Как-то в пя... Нет, это даже не в пятницу случилось, а в самый обыкновенный четверг, двенадцатого октября.
   Неистовый страх охватил вдруг фрейлейн: как бы ему не пришла в голову мысль показать ей свои изуродованные руки. Две коротких, кровоподтечных культяпки... Нет! Она не могла думать об этом. Мороз пробежал у нее по спине.
   -- Я должна теперь, к сожалению, уйти, -- сказала она тихо и виновато. Вилли! Гретль! Нам пора домой!
   Она робким взглядом окинула соседа. Как жутко было видеть свисавшие пустые рукава! И его поношенный костюм, это старое пальто из дешевого сукна! Все, что ей казалось раньше оригинальностью, гордо выставленной напоказ, умышленной неряшливостью представителя богемы, предстало ей теперь тем, чем было в действительности: тщательно скрываемой нищетою.
   И ведь он сам признался, что голоден.
   -- Вы все еще на фабрике? -- спросила она.
   -- Где? На фабрике?.. Ах, да. На фабрике "Эврика"?.. Нет. Кому нужен калека? -- сказал Демба.
   Да. Ее предположение оказалось правильным. Ему приходится туго... У фрейлейн было мало денег при себе. Она нашла в сумочке одну крону и монету в десять геллеров. Она их тайком положила на скамью подле Станислава Дембы.
   Затем она встала. Было мгновение, когда ее потянуло подать руку несчастному. Но она вовремя поняла всю нелепость такого намерения.
   Она кивнула головою Станиславу Дембе и попрощалась с фрау Буреш. Потом взяла за руки детей и удалилась.
   При выходе из парка ей пришло на ум, что несчастный человек совсем не сможет взять ее деньги. Но она решила, что кто-нибудь поможет ему, какой-нибудь прохожий или же фрау Буреш.
   Фрау Буреш, слышавшая весь разговор, хотя делала вид, будто занята только своим вязанием, была свидетельницей того, как обнаружил деньги Станислав Демба. Она наблюдала, как оторопь, отвращение и разочарование исказили его лицо, и с изумлением увидела, как из-под его пальто показались два пальца и с яростью сбросили деньги на землю.

Глава IV

   В конторе фирмы "Оскар Клебиндер, модные материи для жилетов, оптовая продажа" работа в этот день ничуть не кипела. Владелец предприятия, правда, побывал в конторе утром, как делал это каждый день, ругнул немного служащих и, в частности, пригрозил увольнением с первого числа конторщику Нойгойзлю, опоздавшему на целых полчаса. Затем у него в кабинете произошло бурное объяснение с разъездным агентом Зерковичем. "За прогулки по Вене я не плачу! И не подумаю!" -- раздавались оттуда его крики. Далее он продиктовал два письма фрейлейн Постельберг, не переставая кашлять, сморкаться и бранить поезда городской железной дороги за пыль и грязь. Но потом он ушел, сказав, что через час, вероятно, вернется; угроза эта не произвела, однако, впечатления ни на кого из подчиненных. Все знали, что он собирается с десятичасовым поездом уехать в Коттингбрун на скачки.
   В такие дни служебные часы в фирме "Оскар Клебиндер, модные материи для жилетов, оптовая продажа" обычно протекали уютно и приятно. Ибо бухгалтер Браун, который должен был заменять отсутствующего патрона, мистер Броун, как его называли три конторские барышни, хотя он был родом из Мериш-Трюбау и не понимал ни слова по-английски, -- мистер Броун никому не портил настроения. Сам он, правда, продолжал добросовестно работать за своею конторкою, суммировал столбцы цифр, заключал счета и открывал новые, но происходившим вокруг него не интересовался. Его сотрудники и сотрудницы могли проводить свой девятичасовой рабочий день, как им было угодно. Только когда беседа становилась чересчур громкою, он покачивал неодобрительно головой.
   Беседа не была в этот день громкою. Стучала одна пишущая машинка. Это старалась фрейлейн Гартман, собиравшаяся на следующий день в отпуск; ей нужно было дописать залежавшиеся бумаги. Фрейлейн Шпрингер читала вслух газету, хронику спорта. Фрейлейн Постельберг поставила на стол два зеркала и доканчивала свою новую прическу. Господин Нойгойзль занят был истязанием своих карманных часов, которым ставил в вину свое опоздание. Практикант Иосиф, уйдя в мечты, исписывал лист канцелярской бумаги своим росчерком, а росчерк у него был такой размашистый, что он мог быть без всяких затруднений назначен директором Австро-Венгерского банка. Из помещения склада доносился жирный голос разъездного агента Зерковича, упрекавшего кого-то в том, что до сих пор не составлена коллекция образцов.
   -- Этель, она мне к лицу? -- спросила фрейлейн Постельберг, только что окончив свою прическу.
   -- Покажи-ка! Замечательно, Клер! -- сказала фрейлейн Шпрингер.
   Клер и Этель -- не совсем обычные имена для служащих в мануфактурной фирме на набережной Франца-Иосифа. Ни одна из обеих дам не могла бы обосновать свое право на столь звучное имя ссылкою на свидетельство о рождении, крещении или какой-либо другой документ. Но у фрейлейн Постельберг нельзя было оспаривать ее право именоваться Клер. Хотя волею рока она родилась на свет простою Кларой Постельберг в Вене II, все же мужской персонал всех предприятий, находившихся в деловых отношениях с фирмою "Оскар Клебиндер", считал, что в ней есть что-то "французское", что-то "чисто парижское" или -- как еще точнее выражался разъездной агент Зеркович, известный знаток женщин, -- "что-то такое". Она брала на дом из библиотеки номера "Chic Parisien", читала по дороге на службу и со службы французские романы и в прошлом году вызвала на одной вечеринке бурю аплодисментов исполнением французской шансонетки. Фрейлейн Шпрингер, венгерская корреспондентка, в свою очередь выдавала себя за настоящую sporting girl1 с тех пор, как получила второй приз на состязаниях в плавании. Она распространяла страх и ужас энергичной своей манерою пожимать руки, чем истязала всех знакомых и друзей, и добилась посредством террора того, что в конторе ее имя Этелька было преобразовано в сокращенное и более звучное -- Этель. Она особенно любила говорить об американском воспитании девушек и о положении женщины "по ту сторону океана" и умела прикрывать легкий венгерский акцент своей речи удачно вставленными "all right" и "nevermind"2.
   Соня Гартман действительно называлась Соня. Она встала, нахлобучила крышку на пишущую машинку и заперла ее.
   -- Так! Готово, -- сказала она. -- Целых двенадцать дней я не буду прикасаться к перу, разве только если вздумаю посылать вам открытые письма из Венеции.
   Предстоявшее Соне Гартман путешествие уже два дня занимало служащих. Исход ее вчерашнего ходатайства перед патроном -- он разрешил ей двенадцатидневный отпуск -- ожидался ими с нетерпением и был подробно обсужден. В составлении маршрута принимала усердное и страстное участие вся контора, а по части необходимых закупок и прочих приготовлений явился сведущим консультантом многоопытный господин Зеркович, разъездной агент. Через какие-нибудь двадцать четыре часа поезд должен был умчать Соню Гартман в сказочные, далекие края с перрона Южного вокзала. А за три дня до этого никому и не снилось, какое счастье ей предстояло. Но третьего дня ее друг, Георг Вайнер, совершенно неожиданно получил от отца триста крон в награду за выдержанную репетицию. Девяносто крон было у нее у самой в сберегательной кассе, и она могла их внести в общую дорожную казну. А за четыреста без малого крон можно было обозреть изрядную часть света. Правда, круговой билет второго класса Вена -- Триест -- Венеция -- Вена, уже вчера переходивший в конторе из рук в руки и вызвавший заслуженное восхищение, представлял собою довольно жиденькую тетрадку, содержавшую не очень-то внушительное количество листков. Но подобно тому как в официальных сообщениях о встречах государей или министров самые значительные обстоятельства содержатся не в тексте, а между строк, подлинные услады путешествия надлежало искать не на продырявленных листках кругового билета, а между ними. Уже в Земмеринге предполагалось на несколько часов остановиться и предпринять восхождение на Зонвендайн. Осмотру Лайбаха Грац был уже знаком Соне Гартман -- и Адельсбергского грота решено было посвятить по двенадцати часов. Из Триеста предстояло совершить экскурсии в Пирано, Капо д'Истрия и Градо, а многодневное пребывание в Венеции прервать поездкою в Падую. Ибо Падуя, как заявил Георг Вайнер, не является таким всеобщим магнитом, как Венеция, лежит в стороне от потока слоняющихся по свету зевак и находится ближе к сердцу Италии. Кто был в Венеции, тот знает только бахрому Италии, а побывать в Падуе -- значит познакомиться с Италией самой, -- это подтвердил и господин Зеркович. Падуя поэтому тоже включена была в маршрут, хотя Соня предпочла бы, в сущности, подольше оставаться на Лидо. Из Падуи предполагалось послать Сониному шефу, господину Клебиндеру, ту телеграмму, из-за текста которой вчера чуть было не вспыхнула ссора между Соней и Георгом Вайнером. Соня стояла за категорический тон, исключающий всякую возможность возражения. Георг Вайнер внес проект дипломатический, и в итоге они сошлись на редакции: "Вследствие нездоровья возвращение задерживается, приеду пятницу". Это удлиняло отпуск на целых два дня и позволяло на обратном пути, если хватит денег, пешком пройти через романтический Энсталь.
   Соня закурила папироску и откинулась на спинку стула, как если бы уже сидела в вагоне и неслась мимо Мюрццушлага, Санкт-Петера или Опцины.
   -- Будете ли вы мне все писать в Венецию? -- спросила она, пуская дым клубами. -- Венеция, posta grande3. Вы тоже, мистер Броун?
   -- Что же мне вам написать? -- спросил мистер Броун, не отрываясь от своей книги.
   -- Что случилось нового в конторе.
   -- Что же может случиться нового? -- отозвался бухгалтер и спрятал голову между двумя листами. -- Что Коломан Штейнер в Грос-Кикинде предлагает шесть процентов, это вас, вероятно, мало заинтересует. Будьте довольны, что несколько дней не будете об этом слышать.
   -- Фрейлейн Постельберг уже позаботится о новостях, -- вмешался в беседу господин Нойгойзль. -- В этом месяце волосы у нее вишнево-красные, после первого числа очередь за цветом травянисто-зеленым, это я знаю из надежного источника.
   -- Вы этого у нас, вероятно, все равно не увидите, господин Нойгойзль, -- отразила удар жертва нападения, неделикатно намекая на угрозу патрона. Так что вам должно быть безразлично.
   -- Деточки, перестаньте ссориться! -- остановила ее Этелька Шпрингер. Скажи-ка лучше, Соня, что скажет Стани, когда услышит, что ты укатила с Георгом?
   -- Стани? -- Соня пренебрежительно пожала плечами. -- Пусть говорит, что хочет. С ним у меня все кончено.
   -- У тебя все эгоизм и расчет, -- сказала фрейлейн Постельберг.
   -- Как можешь ты это говорить? -- вскипела Соня. -- Пожалуйста, не суйся в мои дела.
   Она достала из сумочки фотографию своего друга и поставила ее перед бухгалтером.
   -- Это Георг Вайнер. Разве он не хорош собою, мистер Броун? Разве не хорош?
   Мистер Броун как раз был занят сложением и не имел времени отвести взгляд от страницы.
   -- Как ангорский кот, -- сказал он, однако, на всякий случай. Семнадцать... двадцать шесть... тридцать два. Как шелковичный червь.
   У него от многолетней деятельности в области шелковой промышленности составилось смутное представление о шелковичном черве как о каком-то особо красочном животном.
   -- Нет, серьезно, мистер Броун, -- приставала Соня,-скажите, разве он не красив?
   -- Пятьдесят один... пятьдесят девять... шестьдесят четыре. Как олень с Карпат.
   Соня огорченно повернулась к нему спиною и положила фотографию на свой столик.
   -- Мне жаль Стани, -- сказала фрейлейн Постельберг. -- Не знаю почему, но он не выходит у меня из головы. Послушайся меня, брось Венецию и скучного Вайнера и поезжай к своей тетке в Будвайс, как в прошлом году.
   Соня скроила гримасу и решила, что не стоит отвечать.
   -- Как райская птица! -- произнес, нагибаясь над своею конторкою, мистер Броун, машинально, во время складывания, подыскивая правильное сравнение для красоты Георга Вайнера.
   -- Тебе-то легко, конечно, -- продолжала Клара Постельберг. -- Ты уже завтра будешь Бог весть где порхать, когда он придет сюда и устроит нам скандал. Наслушаемся мы тогда упреков от него. Так это было и на прошлой неделе, когда ты с Вайнером поехала в театр. Он пришел в исступление, когда не застал тебя. Вел себя совсем как дикарь -- жаль, что тебя не было при этом, -- ревел, как...
   -- ...Как сибирский медведь, -- дополнил мистер Броун, все еще находясь во власти зоологических представлений и не зная точно, о чем в данное мгновение идет речь.
   -- У него нет никаких оснований волноваться, -- спокойно сказала Соня. Я уже ему не раз говорила, что между нами все кончено навсегда. Впрочем, вы можете ему в самом деле сказать, что я поехала к тетке в Будвайс.
   Господин Нойгойзль отложил в строну перочинный ножик, при помощи которого достиг важного усовершенствования в механизме своих часов.
   -- Если вы воображаете, -- сказал он Соне, -- что ваш отставной друг не вполне точно знает, что вы замышляете...
   -- Ну и пускай знает, -- перебила его Соня. -- Тем лучше. У меня нет причин играть с ним в прятки. Где вы его встретили?
   -- Вчера вечером он подсел ко мне в кафе "Систиния", -- сказал господин Нойгойзль, щелкнув крышкой часов и положив их в жилетный карман. -- Я собирался спокойно читать газету, но это мне не удалось. До девяти часов мне приходилось непрерывно внимать его любовным жалобам, а от девяти выслушивать его мстительные замыслы. Это меня очень интересовало, иронически заключил господин Нойгойзль.
   -- Какой у него был вид? Очень взволнованный? -- спросила с любопытством фрейлейн Постельберг.
   -- Сначала он очень волновался, но под конец у него возникла одна идея, и тогда он успокоился. Он что-то говорил о шестистах кронах, которые собирается раздобыть, и о том, что на эти деньги намерен поехать с фрейлейн Гартман в Париж или на Ривьеру.
   На Соню Гартман эта новость не произвела впечатления, зато фрейлейн Постельберг при слове "Париж" пришла в экстаз.
   -- Соня! -- воскликнула она восторженно, откинула голову назад и мечтательно подняла глаза к потолку. -- Париж! Бульвары! Пер-Лашез! Монмартр!
   -- Одеколон! -- передразнил ее, гримасничая, господин Нойгойзль. Шапокляк! Voila tout! [Вот и все (фр.)]
   Затем он встал и принялся что-то энергично нашептывать бухгалтеру.
   Мистер Броун, казалось, не слышал его, продолжая неутомимо писать и считать. Только спустя несколько минут отложил он в сторону перо, взглянул на стенные часы и хлопнул себя рукой по лбу.
   -- Уже три четверти десятого? Может ли это быть? -- спросил он. Сколько у вас на часах, господин Нойгойзль? Неужели три четверти десятого? В таком случае меня уже четверть часа поджидает доверенный братьев Гольдштейн. Деловой разговор! Господин Нойгойзль, можете мне сопутствовать, чтобы научиться обхождению с клиентами. Если патрон случайно вернется, то вызовите меня из кафе "Систиния", фрейлейн Шпрингер: кельнер знает меня. Телефон один семьдесят восемь тридцать шесть.
   -- All right, мистер Броун, -- сказала Этелька Шпрингер.
   -- Вам это почему-либо не нравится, фрейлейн Постельберг? -- обратился мистер Броун к переписчице, обменявшейся с практикантом Иосифом немыми взглядами взаимного понимания.
   -- Что вы, помилуйте! -- возразила Клара Постельберг. -- Я ведь знаю: les affaires sont les affaires [Дело прежде всего (фр.)].
   -- Бьюсь об заклад, -- сказала она, когда мистер Броун ушел из конторы с господином Нойгойзлем, -- что он пошел играть с Нойгойзлем в карамболь. Всякий раз, когда патрон на скачках, у Брауна деловые разговоры в кафе "Систиния", и всегда он берет с собою Нойгойзля.
   -- И хорошо делает, -- сказала Этелька Шпрингер. Клара Постельберг подсела к Соне.
   -- Что ты имеешь против Стани?
   -- Ничего, -- сказала Соня. -- Решительно ничего. Просто я его разлюбила.
   -- Почему же? И с каких пор?
   -- С каких пор? В сущности, я его по-настоящему никогда не любила, разве что только в тот день, когда познакомилась с ним. Позже я его только боялась: он дик и невменяем. Когда я бывала с ним на людях, то мне всегда приходилось дрожать, как бы он с кем-нибудь не затеял ссоры.
   -- Но ведь он очень дельный малый, -- сказала Клара Постельберг, -- и понимает решительно все. Во всем он знает толк. Недавно он мне объяснил, отчего все фруктовщицы стоят всегда на крестьянском рынке, а цветочницы на Кертнерштрассе. Теперь я это забыла, но это было очень интересно. К тому же он ведь рослый и красивый человек, не такой, как Георг Вайнер, этот...
   Она не договорила. Позвонил телефон. Она вскочила и побежала в кабинет главы фирмы, у которого телефон стоял на столе. Через несколько мгновений она вернулась.
   -- Соня, тебя зовут к телефону.
   -- Георг?
   -- Кажется, он.
   Соня пошла к аппарату. Клара Постельберг взялась за газету. Она начала с последней страницы и стала читать объявления, сначала легкомысленные, старавшиеся прерывистыми зовами любви вскружить голову "той восхитительной барышне" в белом, розовом или голубом платье, затем солидные предложения более положительных господ с некоторым соответственным или даже с довольно значительным капиталом. Практикант Иосиф играл при помощи двух медных крейцеров в увлекательную азартную игру собственного изобретения. Этелька Шпрингер писала открытое письмо. Только шелест газеты и тиканье стенных часов нарушали тишину.
   Вдруг фрейлейн Постельберг уронила газету.
   -- Этель, прислушайся-ка! Мне кажется, патрон вернулся!
   Деревянная лестница, которая вела из склада в контору, скрипела под тяжелыми шагами. Две пишущие машины начали яростно стучать. Две головы склонились над вдвинутыми под валики листами бумаги. Нос практиканта беспокойно засновал между страницами наскоро раскрытой копировальной книги.
   Но не господин Клебиндер, глава фирмы, взошел по лестнице, а Станислав Демба. В дверях он остановился и, прищурившись, обвел глазами комнату. Светло-коричневое пальто свободно висело у него на плечах. Спереди он стягивал его на груди руками.
   -- Соня здесь? -- спросил он.
   Он казался невыспавшимся и утомленным быстрою ходьбою и лестницей.
   -- Это вы, господин Демба? Здравствуйте! -- воскликнула Клара Постельберг. -- Соня в кабинете у патрона. Сейчас выйдет.
   Она осторожно промолчала о том, что Соня говорит по телефону с Георгом Вайнером.
   -- Я подожду, -- сказал Демба.
   -- Но в таком случае будьте любезны снять шляпу, Стани, -- обратилась к нему Этелька Шпрингер. -- У нас в комнате принято снимать шляпу.
   Станислав Демба, со шляпою на голове, стоял посреди комнаты тяжело и неуклюже и с беспокойством смотрел на Этельку Шпрингер. По лбу у него катилась капля пота. Он ее не стер, а только нервно шевельнул мускулами лица, как будто хотел спугнуть докучливое насекомое. Шляпы он не снял.
   -- Видишь, Клер, вот как это делается, -- сказала Этелька Шпрингер и быстрым движением сняла у него шляпу с головы.
   Демба вздрогнул, но не воспротивился этому. Этелька Шпрингер пододвинула ему стул.
   -- Так. Теперь можете сесть. Соня сейчас придет.
   Станислав Демба с ненавистью уставился на Этельку Шпрингер, а потом, с выражением совершенной беспомощности -- на свою широкополую шляпу, которую Этелька повесила на крюк у стены. Наконец, пожав плечами, он опустился на стул.
   -- Мне вы, однако, могли бы подать руку. Я ведь вам ничего не сделала, -- сказала Клара Постельберг.
   Демба, казалось, только теперь заметил протянутую ему руку и вдруг сделался разговорчив.
   -- Какие у вас прелестные, маленькие ручки, фрейлейн Клара! Никогда в жизни не видел я таких аристократически-благородных рук. Чего бы я не дал, чтобы поцеловать эту руку!
   -- Но пожалуйста! -- поощрила его фрейлейн Постельберг, протянув ему и вторую руку.
   -- К сожалению, у вас на пальцах чернильные пятна. Это убивает всякую иллюзию, -- сказал Демба.
   -- Вы сегодня несносны, господин Демба!
   Клара Постельберг направилась, глубоко удрученная, к умывальнику, стоявшему между окном и копировальным прессом, и принялась тереть пальцы мылом.
   -- Туалетное мыло Хвойки! -- сказал он вдруг. -- Самое лучшее!
   -- Право же, вы сегодня несносны!
   -- Сегодня? Он всегда несносен, -- заявила Этелька Шпрингер. -- Не правда ли, Стани? Тем не менее вы можете пожать руку старой приятельнице. У меня на пальцах нет чернильных пятен.
   Этелька Шпрингер и Станислав Демба были знакомы давно. Он был репетитором ее младшего брата, получая за уроки обед, и протащил его через четыре класса прогимназии. Этелька Шпрингер познакомила его с Соней. Но, несмотря на это, Этелька Шпрингер не удостоилась рукопожатия.
   -- Вам? -- промолвил Демба и скривил губы. -- Я боюсь вывиха.
   -- Вы невежа! -- сказала Этелька Шпрингер. -- Соня хорошо делает, что... -- она приумолкла.
   -- Что делает Соня?
   -- Ничего!
   -- Что делает Соня? -- крикнул Станислав Демба. Он вскочил со стула и был бледен как мел. -- Что делает Соня?
   -- Не кричите так! Ничего, -- ответила Этелька Шпрингер.
   -- Я желаю знать, что хотели вы сказать про Соню! -- взревел Демба вне себя.
   -- Ничего я не хотела сказать. Оставьте меня, пожалуйста, в покое.
   Этелька повернулась к нему спиной.
   С треском опустились кулаки Станислава Дембы на доску стола. Что-то задребезжало, как будто разбилось большое зеркальное стекло. Практикант, задремавший в углу, вскочил и протер себе глаза. Клара Постельберг и Этелька Шпрингер обернулись и увидели Дембу, тяжело дышавшего, прислонившегося к письменному столу. Он был, по-видимому, сам испуган своей неожиданной яростью. Руки его опять исчезли под светлым пальто.
   -- С ума вы сошли, Стани? -- крикнула Этелька Шпрингер. -- Вы разбили мою чернильницу!
   Но чернильница стояла невредимой на столе. Только немного чернил разбрызгалось, образовав два островка на металлической плите письменного стола.
   -- Но ведь какую-то вещь вы разбили. Стакан или что-нибудь другое. Я слышала ясно, как зазвенели осколки! Этелька Шпрингер тщетно искала осколки на полу.
   -- Что делает Соня? -- спросил Станислав Демба, на этот раз очень спокойно.
   -- Вот она. Спросите ее сами, -- ответила Этелька и показала на Соню Гартман, которая в этот миг вошла в комнату, привлеченная шумом.
   Приход Станислава Дембы не был для Сони неожиданностью. Раз он узнал о ее отъезде, -- непонятно, кто мог ему это рассказать, -- то нельзя было сомневаться, что он придет и попытается удержать Соню. Объяснение, которое предстояло ей теперь, было неотвратимо. Оно принадлежало к числу тех маленьких неприятностей, с которыми нужно было Соне разделаться, прежде чем отправиться в путешествие. Оно было связано с этим путешествием так же, как скучное укладывание вещей, как тягостный разговор с патроном, как уклонение от назойливых расспросов ее хозяев. Соня жила у чужих людей, которые брали с нее высокую плату за скудно обставленную комнату и более чем скромную еду и вдобавок считали себя вправе наблюдать за ее поведением.
   Все эти неприятности были благополучно преодолены, и теперь нужно было еще только дать состояться этому последнему разговору со Станиславом Дембой.
   Соня была к этому готова.
   -- Это ты? -- спросила она и придала лицу выражение боязливого смущения, -- Я ведь просила тебя не приходить ко мне в контору. Ты знаешь, патрон...
   Тон досады в ее голосе произвел надлежащее действие. Станислав Демба растерялся и уже в начале объяснения оказался в положении обороняющегося.
   -- Прости, пожалуйста, что я помешал тебе здесь,-сказал он. -- Но мне нужно с тобою поговорить.
   -- Неужели это необходимо? -- спросила она, сделав самую равнодушную гримасу, на какую была способна.
   -- Да.
   -- Если это необходимо, то садись, пожалуйста. Демба сел.
   -- Ну, я слушаю, -- сказала Соня. Демба некоторое время молчал.
   -- Может быть, лучше было бы все же с глазу на глаз...
   -- Пойдем, Клер, -- сказала Этелька Шпрингер. -- Мы не будем мешать.
   -- Нет, нет, оставайтесь. Пожалуйста, оставайтесь. То, о чем господин Демба и я должны говорить друг с другом, может слышать всякий, -- быстро сказала Соня.
   Она радовалась возможности сделать обеих своих подруг свидетельницами поражения Дембы. Но Этелька Шпрингер не захотела остаться.
   -- Нет, -- сказала она, -- нам лучше оставить вас наедине. Пойдем, Клер!
   -- Enfin seuls6, -- не удержалась от замечания Клара Постельберг, когда вслед за Этелькою Шпрингер вышла из комнаты.
   Практикант остался в своем углу, возле копировального пресса. По-немецки он понимал только несколько слов -- он только тремя неделями раньше приехал в Вену из своего чешского гнезда, -- так что с его стороны не приходилось опасаться нескромности.
   К тому же он заснул.
   -- Ну? -- сказала Соня, когда они остались одни. Демба встал.
   -- Где была ты сегодня ночью?
   -- Какое тебе дело? -- гневно набросилась на него Соня, -- Впрочем, я была у своей тетки, она хворает и не хотела ночью оставаться одна.
   -- Где живет твоя тетка? На Лихтенштейнской улице, что ли?
   Соня покраснела.
   -- Нет. На Мариахильф. Отчего ты упомянул Лихтенштейнскую?
   -- Она мне случайно пришла на ум. Впрочем, едва ли тетка твоя очень тяжело больна, иначе бы ты не собиралась в путешествие с Вайнером.
   -- Так вот о чем речь?
   -- Да, именно об этом.
   -- Прости, пожалуйста, что я забыла попросить у тебя позволения, сказала насмешливо Соня.
   -- Ты не поедешь! -- крикнул Демба.
   -- Нет, поеду! Завтра в девять утра.
   -- Я этого не желаю! -- закричал в ярости Демба.
   -- А я желаю, -- сказала Соня все так же спокойно.
   -- Надеюсь, ты понимаешь, что тогда между нами все будет кончено.
   -- А ты, надеюсь, понимаешь, что для меня все кончено между нами вот уже четверть года.
   -- Вот как? -- сказал Демба. -- Ладно! В таком случае все ясно. Только одно должен я тебе еще сказать: что ты мне поклялась никогда не любить никого, кроме меня.
   Демба очень рассчитывал на это напоминание. Но Соня рассмеялась.
   -- В самом деле? -- спросила она.
   -- Да, -- ответил Демба. -- Прошлою осенью. В тростниковой хижине. Мы после ужина пошли в парк, и тогда...
   -- Не обещала ли я тебе, кроме того, что никогда не буду голодна? Такое обещание мне было бы так же легко сдержать. Я, право же, не думала, что ты такой ребенок, Стани.
   -- Может быть, ты это отрицаешь?
   -- Нет, -- сказала Соня. -- Но тогда я была почти девочкой, с которой ты мог делать, что хотел. А теперь я мыслящий человек. Это очень просто. -- Она пожала плечами, -- Теперь все изменилось.
   Демба, считавший, что напоминание о вечере в тростниковой хижине послужит ему верным средством переубедить Соню, пришел в замешательство. К ее возражению, что "теперь все изменилось", он не был подготовлен. Он взглянул раздраженно на часы и топнул ногою.
   -- Я думал, что могу тебя образумить в несколько минут. Если бы только я мог тебе объяснить, как для меня дороги сегодня каждые четверть часа! У меня так много дел, а мне приходится терять здесь время из-за твоего упрямства.
   -- Я тоже нахожу, что ты здесь совершенно напрасно теряешь время, сказала Соня.
   -- Ничего не поделаешь, -- сказал решительно Демба. -- Я не уйду, пока наши отношения не будут приведены в ясность, хотя бы я из-за этого погиб. А мне кажется,-Демба еще раз взглянул на часы и совсем тихо простонал, -- что я из-за этого погибну.
   Соня насторожилась. Имели ли какое-нибудь значение эти слова? Не хотел ли запугать ее Демба? Но чем? Ей бросилось в глаза, что Демба как будто прятал что-то под своим пальто. Какой он там последний козырь приберег?
   -- Ты не должна думать, -- заговорил Демба, -- что я хочу тебя удержать от путешествия. Но ты поедешь со мною. Сегодня днем я раздобуду деньги и приготовлю все необходимое, а завтра утром мы можем уехать.
   -- В самом деле? -- глумилась Соня. -- Ты чересчур любезен и мил.
   -- Вайнеру ты письменно откажешь. Я тебе продиктую письмо, -- продолжал Демба невозмутимо.
   -- Перестань ты, наконец, нести вздор! Это мне надоело. Ты ведь и сам не веришь, что я стану под твою диктовку писать моим друзьям. Для твоего душевного состояния будет полезнее всего не видеться со мною несколько недель.
   Дембе постепенно становилось ясно, что он не в состоянии победить холодное, рассудительное спокойствие Сони. Полчаса уже бился он над этим и не подвинулся вперед ни на шаг. Он понял, как бессилен против твердого решения Сони, не видел больше средств повлиять на нее и убедился, что игра проиграна.
   Фотографическая карточка Георга Вайнера, все еще лежавшая на письменном столе, попалась ему на глаза. Вид счастливого соперника привел его в ярость, и он обрушился на Георга Вайнера.
   -- Это напыщенное ничтожество! Эта обезьяна! И в такого остолопа ты могла влюбиться!
   Соня в первый раз повысила тон:
   -- Если ты начнешь оскорблять моих друзей, то я перестану с тобой разговаривать. Твое поведение только лишний раз доказывает, что мы не подходим друг другу.
   -- Ладно! -- сказал Станислав Демба.
   Дело его было все равно проиграно. Но на своем противнике он решил выместить злобу, хотя мог его уничтожить только in effigie7.
   Он избрал странный обходной путь, чтобы завладеть портретом. Между краями пальто высунулся кончик пальца, приблизился к карточке, нацелился и сбросил ее со стола. Она упала на пол около печки. Демба мгновенно кинулся туда же и нагнулся над нею. Но Соня, желая защитить портрет Георга Вайнера от издевательств, была так же проворна, как Демба. Оба потянулись к фотографической карточке, и в этот миг Соня случайно прикоснулась к руке Станислава Дембы.
   Она испустила слабый крик и отпрянула на два шага назад.
   Она ощутила нечто твердое, холодное как лед, и на протяжении доли секунды взгляд ее улавливал какой-то поблескивавший, отливавший металлом инструмент.
   Она поняла сразу. Это было ясно с первого мгновения: Станислав Демба прятал какое-то оружие под своим пальто. У нее не было времени разглядеть, был ли то револьвер, нож или кастет; она знала только, что жизнь ее находится в крайней опасности.
   Она обсудила все в один миг. О бегстве нечего было и думать. Демба находился между нею и дверью. От практиканта помощи ждать не приходилось. Подними она тревогу -- Демба мог бы осуществить свой преступный замысел немедленно. Она решила сделать вид, будто ничего не заметила, согласиться на все, что потребует от нее этот сумасшедший, избегать всего, что могло бы его привести в раздражение. Только так можно было спастись.
   Она отгородилась от него письменным столом. Станислав Демба выпрямился. Портрет лежал разорванный на полу. Демба ногою отшвырнул его в угол. Потом повернулся к Соне. Руки с оружием опять были спрятаны под пальто.
   Он не заметил, что Соня дрожала всем телом и что ей приходилось держаться обеими руками за письменный стол, чтобы не свалиться.
   -- Так, -- сказал он. -- А теперь я спрашиваю тебя в последний раз: остаешься ли ты при решении уехать завтра с Вайнером?
   Вопрос был поставлен вполне риторически, ибо Станислав Демба никакого ответа не ждал: он отказался от надежды переубедить Соню.
   Но Соня тихо сказала:
   -- Я еще не знаю.
   Демба изумленно взглянул на нее. Это прозвучало совершенно серьезно, а не насмешливо, как все прежние реплики Сони. Он не старался доискаться причин такой перемены.
   -- Ты еще не решила?
   -- Я должна это еще обдумать.
   У Сони в голове металась одна только мысль: выиграть время! Только бы выиграть время! У него было оружие в руках, он был вспыльчив, он стоял в каких-нибудь шести шагах от нее...
   -- О чем же тут долго думать, Соня? Ты его пошлешь к черту. Ты поедешь со мной. Скажи "да", Соня!
   -- Может быть, -- робко прошептала Соня, -- если... Она запнулась. Что бы ей такое сказать, чтобы обуздать его и не разозлить?
   -- Если я достану деньги на дорогу, не правда ли?
   Он подошел ближе. Она отшатнулась в испуге, но он этого не заметил. Он был очень доволен переменою в настроении Сони.
   -- До вечера я деньги раздобуду, -- сказал он. -- Я жду гонорара за бульварный роман, который перевел на польский язык. Кроме того, я могу получить аванс в нескольких домах, где давал уроки. К вечеру деньги будут.
   Она не слушала того, что он говорил. Она не спускала с него глаз и думала только о смертоносном оружии под его пальто. Двумя минутами раньше она бы еще не могла описать это оружие. Теперь же она была убеждена, что ясно видела револьвер, который рисовал ей страх: браунинг, похожий на большой ключ от ворот и глядевший на нее в жажде убийства своим темным дулом.
   -- К вечеру я деньги соберу, -- повторил Демба. Он взглянул на часы. Уже половина одиннадцатого! Черт побери, я потерял много времени. Мне придется спешить.
   "Теперь он уйдет, -- думала Соня. -- Хоть бы он ушел поскорее!.."
   -- Так обещай же мне теперь, что ты завтра со мною уедешь, -- настаивал Демба.
   -- Да, -- пролепетала Соня, -- при условии, что у меня будут деньги.
   -- Разумеется, -- перебил ее Демба. -- От путешествия тебе не придется отказаться. Если я вечером не положу тебе денег на стол, можешь ехать с Вайнером.
   Он направился к двери, но опять остановился и кивнул ей головою:
   -- Я знал, что мы скоро придем к согласию, если разумно обсудим положение вещей. Вечером я еще зайду к тебе в контору. А теперь до свиданья. Мне нужно идти. Мне нельзя терять времени.
   Он окинул взглядом комнату, словно выискивая что-то. Прикусил губу, пожал плечами и пошел к выходу. По дороге он в неожиданном порыве ярости отшвырнул в сторону стул, загородивший ему путь. Сейчас же после этого он загромыхал вниз по лестнице.
   Когда Клара Постельберг и Этелька Шпрингер вернулись в комнату, Соня всхлипывала, закрыв лицо руками.
   -- Что случилось? -- воскликнула Клара.
   -- Он хотел меня застрелить. Из револьвера. Этелька Шпрингер покачала недоверчиво головою.
   -- Вздор! -- сказала она, -- Я слишком хорошо знаю Стани. Револьвер был, наверное, не заряжен, и ты дала себя напрасно запугать.
   -- Нет, -- уверяла Соня. -- Он мне совсем его не показал, все время прятал его под пальто. Я его случайно заметила.
   Она опять расплакалась.
   -- Зачем вы меня оставили с ним наедине? Просила же я вас остаться! Никогда еще не находилась я в такой опасности.
   Он все еще дрожала всем телом.
   Этелька Шпрингер задумалась.
   -- Он человек буйный, это верно, -- сказала она. -- И очень вспыльчивый. Но... -- она приумолкла. -- Во всяком случае ты должна сообщить об этом Вайнеру.
   -- Он только вечером вернется в Вену, Он телефонировал мне, что едет к своим родителям в Медлинг,
   -- Револьвер мы должны отнять у Стани. Если он его не отдаст добровольно, то нужно применить силу, -- сказала Этелька Шпрингер. -- Где же он теперь?
   -- Не знаю. Он ушел.
   -- Да нет же! Вот его шляпа висит" В самом деле! Широкополая фетровая шляпа все еще висела на крюке вешалки.
   Демба помчался без шляпы искать денег.

Глава V

   Оскар Микш потянулся, зевнул, протер глаза и присел на постели. Который час -- он не знал, но, очевидно, было еще не поздно. По-видимому, он спал недолго. Проснулся он не потому, что выспался. Его разбудил шум, похожий на стук тарелок, ножей и вилок.
   Он вспомнил, что на столе остался его недоконченный завтрак, недопитая чашка чаю и ломоть хлеба с вареньем, и принялся бранить про себя, но довольно сильно, свою хозяйку, фрау Помайзль, которая опять вздумала убирать со стола, когда он еще не встал с постели, да еще зря шуметь при этом.
   Когда глаза его освоились с полумраком, -- он закрывал обычно ставни на окнах, прежде чем утром лечь в постель, чтобы дневной свет ему не мешал, то он убедился, что был очень несправедлив к почтенной матроне. Не на ее совести был нарушенный сон Микша, а на совести обычно столь тихого сожителя, Станислава Дембы.
   Демба сидел, наклонившись над столом, и Микш неясно видел комические и торжественные жесты, с какими Демба поглощал бутерброд с вареньем. Он подносил его обеими руками ко рту, как бы священнодействуя. И каждый раз, как опускал руки, тарелка по какой-то загадочной причине дребезжала. От этого-то шума и проснулся Микш.
   На стуле возле двери сидела еще другая фигура, оказавшаяся при более пристальном рассмотрении светло-коричневым пальто Дембы, увеличенным его собственной тенью.
   Микш удивился, что видит Дембу в этот час. Обыкновенно они не встречались целыми днями. Он был железнодорожником и возвращался со службы только в девятом часу утра; к этому времени Демба почти всегда уже уходил из дому; в дневные часы показывался лишь изредка, да и по вечерам его в большинстве случаев не было дома, когда Микш опять отправлялся на службу. Они снимали сообща эту комнату чуть ли не полгода уже, а говорили друг с другом за это время едва больше десяти раз. Когда им нужно было сообщить друг другу что-нибудь важное, они оставляли один другому записки. В дела Дембы Микш был в достаточной степени посвящен. Он знал точно, когда у Дембы бывали денежные затруднения, экзамены, зубная боль, любовные похождения или трудности с гардеробом, потому что у студента была привычка разбрасывать свои письма, книги и записные тетради, а склонность фрау Помайзль рассказывать одному про другого восполняла эти сведения. От времени до времени они посредством записок просили друг друга о помощи и занимали один у другого старые фрачные брюки, чистый воротник или деньги на сумму не свыше пяти крон.
   -- С добрым утром! Желаю аппетита! -- окликнул студента Оскар Микш.
   Станислав Демба встрепенулся и уставился глазами на постель. Он только теперь заметил, по-видимому, что Микш проснулся. Тарелка опять задребезжала, и сейчас же после этого Демба скрылся за столом так быстро, словно провалился.
   -- Что с вами, Демба? У вас упало что-нибудь на пол? Что вы ищете? Подождите, я открою ставни.
   Микш вскочил с постели и подошел к окну, чтобы открыть ставни. Когда робкий солнечный луч заглянул в комнату, Демба вдруг зарычал, словно свет уколол его, как нож:
   -- Что вам в голову взбрело, черт побери? Пусть остаются закрытыми ставни! Я не переношу света, у меня глаза болят.
   -- Глаза болят?
   Микш мгновенно прихлопнул ставни, и в комнате стало совершенно темно.
   -- Адская глазная боль! Нужно мне будет обратиться наконец к окулисту.
   Станислав Демба опять вынырнул из-за стола и нацелился ножом в каравай хлеба, лежащий на столе.
   -- Дьявольщина, не выходит! -- ругнулся он. -- Отрежьте-ка мне кусок хлеба, Микш.
   -- Так, разумеется, ничего не выйдет, -- сказал Микш. -- Хлеб нужно взять в одну руку, а нож в другую.
   -- Убирайтесь вы к черту! -- заревел Демба в припадке совершенно необъяснимой ярости. -- Не давайте мне уроков и отрежьте мне лучше краюху.
   -- Вы просто ленитесь, -- промолвил спокойно Микш и потянулся через стол за хлебом и ножом. -- Вы не прочь воспользоваться чужими услугами. Вот, получайте ломоть, а намазать вам его придется самому.
   Демба принялся есть и опять подносил хлеб ко рту обеими руками -- в темной комнате это имело такой вид, как будто атлет с трудом поднимает в обеих руках трехпудовую гирю.
   Спать уже было нельзя. Микш нащупал в темноте свои брюки и туфли и начал одеваться.
   -- Собственно говоря, я съедаю ваш завтрак, -- сказал Демба.
   -- Нет, нет! Я совершенно сыт.
   -- А я голоден. Я от голода чуть с ума не сошел. Со вчерашнего дня я ничего не ел, а сегодня утром у меня стащила завтрак одна собака.
   -- Кто? Собака?
   -- Да, безобразный пинчер в бурых пятнах. А мне пришлось на это спокойно смотреть.
   -- Почему пришлось?
   -- У меня случайно были заняты руки в это время. Впрочем, какое вам до этого дело? Попадаешь иногда в положение, когда нельзя управлять своими руками. Но я вам, кажется, не дал спать?
   -- Я не устал. Я могу еще после обеда поспать немного. К тому же мы так редко видимся... Каким образом вы сегодня дома? Нет лекций? Нет уроков?
   -- Я вернулся, чтобы взять на время какое-нибудь пальто у фрау Помайзль. У меня пальто порвалось. А у нее хранится гардероб ее сына, взятого в солдаты.
   -- У вас порвалось пальто?
   -- Да. Продырявилось. Собака вцепилась в него зубами.
   -- Возьмите мое. Мне его до вечера не нужно. А днем фрау Помайзль починит ваше.
   -- Нет, спасибо. Ваше на меня слишком коротко.
   -- Да ведь мы с вами одного роста. -- Нет. Не беспокойтесь. Я возьму накидку, которую оставил здесь сын фрау Помайзль.
   -- Как хотите. Что у вас нового?
   -- Нового? Ничего. Соня хочет уехать в Венецию с Георгом Вайнером.
   -- С Вайнером? Это кто такой?
   -- Идиот. Герой тенниса. Человек, который умеет говорить только о своих пиджаках.
   -- Ну и Бог с ним!
   -- Бросьте говорить вздор! Разве вы дали бы себя обокрасть? -- гневно воскликнул Демба.
   -- Кто же вас обкрадывает?
   -- По-вашему, это не кража, когда у меня кто-нибудь отнимет Соню?
   -- Нет. Она свободна. С вами не связана. Она может делать, что хочет.
   -- Вот как? Вы служите на железной дороге. И у вас есть покровитель в министерстве. Допустим, что кто-нибудь отнимет у вас внимание начальника отделения в министерстве, который ведь тоже "свободен", и лишит вас должности. Вы бы это позволили? Какого-нибудь несчастного, стянувшего кусок хлеба, сажают под замок, а на этих грабителей любви нет управы?
   -- Разве вы хотели жениться на этой барышне?
   -- Нет.
   -- Вот видите! Через несколько недель вы бы ее бросили все равно. Значит, потеря не так уж велика.
   -- Через несколько недель? Может быть. Но сегодня я еще не покончил с этим.
   -- То есть как это -- не покончил? Несколько дней или недель не могут же иметь значения.
   -- Но ведь это еще не кончено, неужели вы не понимаете? Как мне вам объяснить?.. Слушайте: вы едите артишок. Или грушу. Откладываете последний кусочек в сторону куда-нибудь, ищите его и уже не находите. Тогда вас целый день будет тянуть к этому кусочку. Можете есть какие угодно другие вещи, во сто раз вкуснее,-маленького кусочка груши вам будет всегда недоставать. Весь день вы бессознательно будете ощущать на небе и на языке томление по этой груше только потому, что не съели последнего кусочка.
   -- Так что же?
   -- Так же обстоит у меня дело с Соней Гартман. Быть может, я бы ее забыл через несколько недель. Есть другие, гораздо более ценные люди, чем Соня Гартман. Но так как она вчера со мною порвала, то я не могу сегодня жить без нее. Последний кусок... Вы этого не понимаете? Микш, вы должны раздобыть мне денег.
   -- Шесть крон можете получить сейчас же.
   -- Шесть крон? Мне нужно двести.
   -- Двести? Господи милостивый, вы у меня просите двести крон? -- Микш расхохотался во все горло. -- На что вам деньги, Демба?
   -- Я хочу поехать с Соней в Венецию.
   -- Так я и знал. Вы думаете, все дело в деньгах? А если барышня полюбила другого?
   -- Если я достану денег, она поедет со мною.
   -- Вы в это серьезно верите?
   -- Ни во что я не верю. Я это знаю, -- сказал Демба. -- Я был у нее полчаса тому назад, и она мне это обещала. Я ее уговорил. Нужно только быть немного дипломатом и сердцеведом, тогда все удается. У нее всегда было непреодолимое стремление увидеть свет. Она должна совершить это путешествие, а кто ей поможет в этом, -- это для нее вопрос второстепенный. Если я до вечера деньги раздобуду, Вайнер будет оставлен.
   -- Сердцеведение ваше никогда вас не выручало, милый Демба, -- сказал скептически Микш. Станислав Демба не слушал его.
   -- И сегодня утром я чуть было не добыл эти двести крон. Если бы я только улучил мгновение! Но я слишком долго ждал, и теперь это мне значительно труднее. Я готов был бы надавать себе пощечин, если бы...
   -- Если бы что?
   -- Если бы мог. Это теперь тоже не так легко. -- Демба коротко рассмеялся. -- Довольно об этом. Значит, у вас нет для меня денег. В таком случае я должен поискать их где-нибудь в другом месте. Будьте здоровы!.. Ах да, накидка... Фрау Помайзль!
   В соседней комнате послышались скользящие шаги. Хозяйка просунула голову в дверь.
   -- Вы меня звали, господин Микш? Батюшки, как же у вас темно сегодня! Собственных рук не видно.
   -- Фрау Помайзль, можете вы мне дать на сегодняшний день ту накидку, которую носил раньше ваш сын? Я продырявил себе пальто.
   -- Накидку Антона? Пожалуйста. Но только она слишком плоха для вас, господин Микш. Мой Антон в последнее время, до своей военной службы, не хотел уже выходить на улицу в этой накидке. Подождите-ка, я ее сейчас вам найду.
   Фрау Помайзль исчезла в смежной комнате и через несколько минут вернулась с накидкой.
   -- Вот она, господин Микш. Немножко нафталином пахнет.
   -- Это ничего. Давайте ее сюда, -- сказал Демба. -- Практичная вещь такая накидка. Ее просто набрасываешь на плечи, застегиваешь спереди и не бьешься над просовыванием рук в эти проклятые футляры, которые выдумал черт...
   -- В какие футляры?
   -- В рукава. Я не переношу рукавов. Откройте ставни, Микш.
   -- Вам уже не больно?
   -- Больно? Где больно?
   -- Глазам не больно?
   -- Нет, черт побери! Не задерживайте меня своими вопросами и откройте ставни.
   Яркий свет залил комнату.
   Демба подошел к зеркалу платяного шкафа, являвшемуся украшением бедно обставленной комнаты. Погляделся в него и кивнул головою. По-видимому, он одобрил накидку.
   -- Батюшки, это вы, господин Демба! -- воскликнула фрау Помайзль, только теперь узнав его. -- А я и не знала, что вы дома. Я думала -- вы ушли. Только что вас искал почтальон с деньгами.
   -- С деньгами? И он ушел? Вы ему дали уйти? -- закричал Демба.
   -- Нет. Он пошел на четвертый этаж. Сейчас должен сойти вниз.
   -- Это хорошо. Я выйду на улицу и буду его караулить. Станислав Демба повернулся к Микшу и рассмеялся.
   -- Господин Вайнер отстранен. Это гонорар от издателя макулатуры, для которого я перевел роман на польский язык. Бульварный роман для служанок в четырехстах выпусках по двадцать геллеров, в каждом выпуске -- убийство с целью грабежа, или поджог, или казнь, или подброшенный ребенок -- на любой вкус. Мне, в сущности, должно быть стыдно, но вы знаете, Микш: non dolet. И он даже не затягивает платежей. Эти дикари все-таки самые лучшие люди.
   -- И как раз сегодня деньги пришли. Ну и везет же вам, Демба!
   -- Везет?.. Наоборот, проклятое невезение! Отчего деньги вчера не пришли? Господи Боже, если бы они пришли вчера!
   -- Что ж бы тогда было?
   -- То, что сегодня мне предстоял бы, может быть, спокойный день больше ничего! -- сказал Демба и потупился. Потом вдруг встрепенулся. Теперь мне надо идти, а не то еще прозеваю, чего доброго, почтальона.
   Через несколько минут Демба вернулся. Ни слова не говоря, он поднял крышку платяного сундука и зарылся в старые брюки, жилеты и пиджаки. Когда он вынырнул оттуда, на голове у него торчала престарелая, отливавшая жиром шляпа с отвислыми полями, с обтрепанными краями, чудовищный Мафусаил в племени шляп, несколько лет тому назад отправленный Микшем на заслуженный покой.
   -- Господи помилуй! Не собираетесь же вы показаться на люди в этой шляпе? -- воскликнул Микш.
   -- У меня нет другой.
   -- Где же ваша?
   -- Я ее где-то забыл.
   -- Можно ли быть таким рассеянным?
   -- Я не был рассеянным. Мне пришлось ее бросить.
   -- Пришлось? Почему же? Демба начал терять терпение.
   -- Не спрашивайте слишком много. Вы этого не можете себе представить? Вы меня когда-нибудь выведете из себя своею проклятою скудостью воображения. Все вам нужно объяснить. Ну так вот: погода ветреная, моя шляпа летит на рельсы трамвая, я бегу за нею, в это время проходит вагон... Иногда рекомендуется не протягивать рук вперед, чтобы не попасть под колеса, Микш!
   -- Вам нужно сейчас же купить себе новую шляпу, Демба. Теперь ведь у вас есть деньги.
   -- Нет, -- сказал Демба, -- у меня нет денег.
   -- Почтальон не пришел?
   -- О да, пришел!
   -- Может быть, деньги были вовсе не вам адресованы?
   -- Мне. Они были моими. Но...
   У Станислава Дембы сделался припадок бешенства. Он опрокинул в неистовстве плюшевое кресло фрау Помайзль и стал искать, поводя глазами, что бы можно было в комнате разнести вдребезги. Шитый шелком экран перед камином с изображением св. Женевьевы имел несчастье приковать к себе внимание Дембы. От пинка он, кряхтя, свалился на пол и погиб мученической смертью. Это, по-видимому, успокоило господина Дембу настолько, что он мог продолжать свой рассказ.
   -- Он не хотел выдать мне деньги, -- бушевал он. -- Только под расписку! Он хотел заставить меня взять в руку его грязный чернильный карандаш, прикоснуться к его липкой книжке и расписаться в какой-то засаленной графе. Иначе он не может отдать мне деньги. Мои деньги, слышите ли вы, Микш? Мои деньги!
   -- Так что же?
   -- Я не допускаю над собою никакого принуждения,-сказал Демба. -- Я не расписался.

Глава VI

   -- Четырежды тринадцать пятьдесят шесть!.. Нет, барышня, четырежды тринадцать пятьдесят шесть. Пятьдесят шесть, барышня! Пятьдесят шесть! Семью восемь... Да... Алло, кто говорит?.. Будьте любезны попросить к телефону фрейлейн Прокоп. Прокоп. Стеффи Прокоп. Да. Я подожду у аппарата... Стеффи? Ты? Наконец-то! Слава Богу! Четверть часа я не мог добиться соединения. Говорит Станислав Демба... Да... Здравствуй. Слушай, Стеффи, мне нужно с тобою говорить. Если можно, сейчас. Нельзя? Господи, только в двенадцать? Неужели нельзя сейчас? Может быть, тебя отпустит начальник... Нет? О, Боже, все точно сговорилось против меня сегодня. Ну, пусть в двенадцать, так и быть. Будем ли мы тогда, по крайней мере, одни? Никто не помешает? Ладно. Я приду... Этого я не могу тебе сказать по телефону... Да, разумеется, расскажу, для того ведь я и приду к тебе... Нет, по телефону никак нельзя. За дверью кто-то стоит и слышит каждое слово и уже теряет терпение, оттого что ему так долго приходится ждать. Я вешаю трубку. Значит, в двенадцать... В начале первого?.. Хорошо... Хорошо. До свидания, Стеффи!
   Станислав Демба вышел на улицу и пропустил в телефонную будку маленького толстого господина, который глядел на него с яростью и бормотал невнятные ругательства. Не прошел он и нескольких шагов, как его окликнули с противоположного тротуара.
   -- Здравствуйте, Демба! Куда идете? Подождите, я пройду немного с вами.
   Демба остановился. Вилли Эйснер перешел улицу. Демба кивнул ему небрежно головою.
   -- Что с вами? Разве вы больше не служите в банке? Как это вы разгуливаете по улицам в служебное время?
   Вилли Эйснер затянулся дымом из папироски и выпустил его в пространство.
   -- Служу, -- сказал он. -- Вы думаете, банк позволил бы мне гулять? Но я иду с биржи, у меня там было дело.
   Вилли Эйснер любил прихвастнуть. Он был мелким служащим Центрального банка и работал в инспекторском отделе. К биржевым операциям банка он не имел никакого отношения. Ему просто было поручено проводить одного артельщика, при котором были крупные деньги, а исполнив поручение, он не мог преодолеть соблазна пройтись немного по Рингштрассе, с лайковыми перчатками в правой руке и тросточкой в левой. Вилли Эйснер чувствовал себя не на месте в своей конторе. Он завидовал всем, кто имел свободную профессию и не был связан определенными служебными часами: адвокатам, художникам, торговым агентам. Идеалом существования рисовалась ему жизнь человека, который утром спокойно читает свою корреспонденцию, потом идет в кафе и, развалившись в удобном кресле, с папироскою в зубах перед рюмкою ликера на мраморном столике, наблюдает уличную сутолоку; который днем прогуливается по Грабену сколько душе угодно, встречается со знакомыми, обменивается с друзьями, делая скучающее лицо, замечаниями насчет элегантных дам, потом не спеша обедает и наконец за своим письменным столом занимается кое-какими важными делами. Сам же Вилли Эйснер был принужден с восьми до половины первого и с двух до половины шестого в комнате, общей с восемью сослуживцами, неустанно сравнивать счета и цифры и против проверенных мест ставить карандашом птички.
   Он говорил медленно, изысканными оборотами, вводил паузы между отдельными словами, чтобы придавать им надлежащую внушительность, и был уверен, что все слушают его внимательно, когда он считал уместным высказаться по какому-нибудь поводу.
   -- Мне пришлось отказаться от своей квартиры. Квартира у меня очень уютная, но мне стало в ней немного тесно; мне нужно место для моей библиотеки.
   -- Простите, -- сказал Демба, -- не можете ли вы идти немного скорее? У меня мало времени.
   -- Мне жаль квартиры, -- сказал Эйснер и пустился вперед рысцою. -- У меня связаны с нею приятные воспоминания. Там посещало меня много хорошеньких девчонок. Прелесть каких хорошеньких...
   -- Я иду теперь на Колингассе, -- перебил его Станислав Демба, -- это вам, верно, не по пути?
   -- На Колингассе? В таком случае я могу пройти с вами, к сожалению, только небольшое расстояние. Слишком у меня много дел в банке. Право, я тону в делах. Надо вам сказать, что я и распоряжаюсь, и представительствую, и веду переговоры, и заключаю сделки -- всё!
   -- Вот как! -- сказал рассеянно Станислав Демба.
   -- Вчера меня спрашивает барон Райфлинген... Вы знаете Райфлингена? Я с ним обедаю иногда в кафе "Империаль"... Так вот, вчера он спрашивает меня: "Какого вы, скажите, мнения насчет Глайсбахского синдиката? Как стоят эти акции?" А я отвечаю ему: "Милый барон, вы знаете -- коммерческая тайна! У меня, к сожалению, связаны руки, но..."
   Станислав Демба остановился, наморщил лоб и взглянул на своего спутника:
   -- Что вы сказали? Связаны руки?
   -- Да. Потому что, видите ли...
   -- Вот как! У вас руки связаны? Это, должно быть, неприятно?
   -- В каком смысле?
   -- Это должно быть неприятно, -- повторил Демба с лукавым выражением лица. -- Связанные руки! Я представляю себе, что пальцы вспухают от застоя крови. Ощущение, должно быть, такое, словно они вот-вот лопнут. Кроме того, боль, которая передается даже в плечо...
   -- Что вы говорите? Не понимаю.
   -- Я рисую себе, как должны вы себя чувствовать, когда расхаживаете со связанными руками.
   -- Но я ведь хотел только сказать: со связанными руками, поскольку интересы банка...
   -- Довольно! -- крикнул Демба. -- Зачем говорите вы о вещах, о которых ничего не знаете, которых не понимаете и не чувствуете? Слова, которые вы произносите, рождаются мертвыми на свет и не успеют слететь у вас с языка, как уже отдают запахом тления.
   -- Что это вы так расшумелись? Да еще посреди улицы! Я ведь ему, в конце концов, дал справку. Я сказал ему: "Знаете ли, барон, я не хочу вас удерживать, я сам их купил, но это был прыжок в неизвестное. Если я..."
   -- Что вы сказали? Прыжок в неизвестное? Очень хорошо! Прекрасно! Вам, наверное, уже случалось прыгать... в неизвестное? Нет? -- Станислав Демба с усилием подавил в себе новый приступ ярости и заставил себя говорить совершенно спокойно. -- Не правда ли, смотришь вниз и сперва не испытываешь никакого страха, думаешь: так нужно! Страх появляется -- ужасный страх! лишь в то мгновение, когда теряешь опору и начинаешь падать... Лишь только в эту секунду! Видишь вдвое отчетливее все, что вокруг тебя происходит. Чувствуешь капли пота у себя на лбу. А затем... Ну-ка, что происходит затем? Говорите!
   -- Я не понимаю, чего вы хотите от меня? -- сказал с удивлением Вилли Эйснер.
   -- Что? -- крикнул Станислав Демба. -- Вы этого не знаете? Так как же вы смеете говорить: прыжок в неизвестное? У меня, когда я это говорю, холодный пот выступает на лбу и колени начинают дрожать. Вы же говорите это, вероятно, по всякому поводу и ничего не чувствуете при этом.
   -- Люди не похожи друг на друга, милый Демба, -- сказал Вилли Эйснер. Не у всех такая фантазия, как у вас. У меня, например...
   -- У вас руки связаны, я знаю. У вас превращается в штампованный словесный оборот все то, что было для кого-то другого кровавым переживанием. Но попытайтесь же хоть раз представить себе, что это значит: связанные руки. Мне приснилось как-то, что я должен ударить одного несносного дурака прямо по его гладкой физиономии, должен -- и не могу! У меня были связаны руки, действительно связаны, не коммерческой тайной, а цепями на запястьях, одна привязана к другой...
   -- Часто ли вас посещают столь фантастические сны? -- спросил Эйснер, которому становилось не по себе. -- Мне нужно с вами распрощаться теперь. Меня ждет работа. Будьте здоровы.
   -- Что это такое? -- спросил Демба и нагнулся над протянутой рукою Вилли Эйснера.
   -- Я хотел пожать вам руку, несмотря на ваше, должен сказать, странное поведение посреди улицы. Но вы, по-видимому...
   Он пожал плечами и отошел.
   -- Прекрасно, -- промолвил Демба, -- скажите-ка, почтеннейший, можно ли каждому подавать руку со связанными руками? Не ответите ли вы мне на этот вопрос?

Глава VII

   Между одиннадцатью с половиной и двенадцатью часами дня, когда приближалось время обеда, в кафе "Гиберния", против биржи, было обыкновенно очень безлюдно. Толпа торговых агентов, заведующих фирмами и биржевиков, которые утром наполняли помещение шумом и сутолокой, наспех закусывая, обделывая дела, обсуждая конъюнктуру, сочиняя письма и в то же время читая, перелистывая или, по крайней мере, раздирая в клочья газеты (чтобы унести на память о них биржевой бюллетень), -- толпа эта растекалась по всем направлениям. Послеобеденная жизнь в кафе, появление любителей домино и тарока, игроков шахматных и бильярдных, начиналась только после часу дня. Кельнер Франц, которому на это время вверялись также функции метрдотеля,-старший кельнер уходил обедать, -- стоял, прислонившись к бильярду, сонно мигал глазами и следил за партией двух единственных посетителей, коммивояжеров, игравших в карты. Барышня у кассы клевала с тарелки крошки торта.
   Станислав Демба вошел в кафе. Шляпы он не снял, но это не бросалось в глаза посреди расположенного в деловом квартале кафе, куда посетители часто заходили только на несколько минут и где всякий торопился или, по крайней мере, хотел показать, что торопится.
   Демба огляделся по сторонам, обозрел территорию взором полководца, отверг ближайший к кассе стол как не соответствующий его целям, безмолвно отклонил предложение кельнера, который пантомимно, приглашающими жестами обращал его внимание на ряд превосходных по удобству мест, и остановил наконец свой выбор на столе, находившемся в углу помещения, между двумя вешалками.
   Кельнер подошел к нему с низким поклоном.
   -- Что прикажете?
   -- Я хотел бы поесть, -- сказал Станислав Демба. -- Что есть у вас?
   -- Порцию салями не угодно ли? Отличный холодный ростбиф?
   Станислав Демба, казалось, раздумывал.
   -- Яичницу с ветчиной, если угодно отведать чего-нибудь горячего, рекомендовал Франц и повторил еще раз: -- Яичницу с ветчиной, порцию салями, порцию ростбифа, два яйца всмятку.
   -- Принесите мне, -- решил Демба после долгого обсуждения, -- принесите мне справочник Лемана.
   -- Первый или второй том прикажете? -- спросил озадаченный кельнер, ожидавший заказа, который бы обладал более питательными свойствами.
   -- Оба тома.
   Кельнер достал с книжной полки оба увесистых тома, положил их на стол и стал ждать следующего заказа. Ждать его пришлось недолго.
   -- Есть у вас словарь?
   -- Как вы изволили сказать?
   -- Энциклопедический словарь?
   -- Есть. Маленький "Брокгауз".
   -- Так принесите маленького "Брокгауза".
   -- Какой прикажете том?
   -- От А до К, -- приказал Демба. Кельнер принес еще три тома.
   -- В сущности, мне нужны также буквы Н, Р и У. Принесите мне остальные тома, -- сказал Демба.
   Кельнер притащил еще пять; весь маленький "Брокгауз" лежал на столе перед Дембою.
   -- Это все? Все буквы тут? -- спросил Демба.
   -- Нет. Один дополнительный том еще остался на полке.
   -- Отчего вы мне не принесли его? -- нетерпеливо крикнул Демба. -- Мне нужны данные новейших научных исследований для моей работы.
   Кельнер принес дополнительный том и почтительно попятился. Он подошел к столу игроков, приложил руку ко рту и прошептал таинственно:
   -- Журналист! Пишет здесь статью.
   -- Кельнер! -- крикнул в этот миг Станислав Демба.
   -- Что позволите?
   -- Нет ли у вас справочника для инженеров?
   -- К сожалению, нет.
   -- Так принесите мне военный альманах, и ежегодник армии и флота, и другие пособия по военному делу, какие у вас найдутся.
   Один из коммивояжеров отложил карты в сторону.
   -- Против высших чинов военного ведомства идет поход, -- сказал он, взглянув на Дембу. -- Слышали вы? Военный альманах! И поделом, пусть-ка он им всыплет! Чей ход?
   -- Откуда вы взяли, что он против высших чинов? С таким же успехом он может высказаться за них. Может быть, господину журналисту количество наших дредноутов показалось недостаточным, -- ответил партнер.
   -- А нет ли у вас еще Готского альманаха? -- допрашивал тем временем кельнера Демба.
   -- Есть-с.
   -- Так принесите его тоже.
   -- Чего только не нужно ему для одной статьи! -- сказал коммивояжер. -- А еще говорят: журналисты судят неосновательно.
   -- Готский альманах! -- заметил второй. -- Он что-то пишет против министра иностранных дел. Ведь министр -- граф.
   -- А может быть, он в военного министра метит. Военный министр -- барон.
   Кельнер положил на стол Дембы Готский альманах и карманную книгу титулованных особ.
   -- Это не все тома! -- набросился на него Демба.-Принесите мне остальные. Не думаете же вы, что я знаю наизусть, ведет ли свое происхождение барон Кристоф
   Гериберт Райфлинген от старшей ветви, барона Себастьяна, или от младшей, барона Киприана?
   У кельнера начинала кружиться голова. Он принес справочник баронских семейств, гербовник, а также ежегодник союза бывших членов фондовой биржи, случайно ему подвернувшийся.
   Вся ученость мира загромоздила столик Станислава Дембы в виде высокого бастиона, за которым студент совершенно исчез. Виднелась еще только его засаленная шляпа. Но всех этих справочников было все еще, по-видимому, мало господину Дембе. Он велел еще принести атлас Нижней Австрии, календарь венского общественного самоуправления и официальный справочник Австро-Венгерской монархии, причем последние два сочинения ему понадобились за два года.
   -- Кельнер! -- крикнул он, когда все это было ему доставлено. -- Что там за книга стоит на полке? Большая, в черном переплете?
   -- Словарь иностранных слов.
   -- Сейчас же принесите его сюда. Он мне необходим. Мне нужно непременно посмотреть, как лучше всего перевести на немецкий язык слово "лептопрозопия". Но может быть, вы мне это скажете? Лептопрозопия?
   -- Этим не могу, к сожалению, служить, -- пролепетал кельнер, у которого совсем помутилось в голове.
   Теперь наконец Демба располагал, по-видимому, всеми книгами, какие были ему нужны для работы. Оба коммивояжера опять принялись за игру. Кельнер подошел к ним в качестве ассистента.
   -- Кельнер! -- снова заревел Демба так громко, что барышня у кассы уронила кусок торта, который подносила ко рту. -- Кельнер!
   -- Сейчас! -- крикнул кельнер и бросил взгляд на книжную полку, но она была пуста. Он взял поэтому с буфета стеклянную запачканную чернильницу и бювар с писчей бумагой, полагая, что угадал новое желание посетителя.
   -- Кельнер! Где вы пропадаете? -- крикнул Демба.
   -- К вашим услугам! Прикажете чернил, перо и бумагу?
   -- Нет, -- сказал Демба. -- Принесите мне порцию салями, два яйца всмятку, хлеба и бутылку пива.
   Кельнер подал заказанное, и некоторое время видна была только шляпа Станислава Дембы, которая двигалась вверх и вниз в ритме жевания и то появлялась за книжным валом, то исчезала.
   У одного из коммивояжеров болели зубы, и он приказал кельнеру посмотреть, все ли окна закрыты в кафе. Франц, исполнив это поручение, счел своим долгом немного занять разговором господина Дембу.
   -- Некоторые господа так чувствительны, что не выносят никакого сквозняка, -- заговорил он и показал на коммивояжера.
   Станислав Демба сразу перестал есть, едва лишь к нему приблизился кельнер. Нож и вилка со звоном упали на доску стола. Он поднял голову и сквозь стекла пенсне яростно выпучил глаза на кельнера поверх тома Брокгауза "Лосось -- Неврит".
   -- Что вам нужно?
   -- Мне пришлось, к сожалению, закрыть окна, потому что этот господин... Кельнер не договорил.
   -- Закрывайте или открывайте окна -- какое мне до этого дело? -- зарычал Демба. -- Но не мешайте мне есть.
   Франц поспешно скрылся за буфетом и появился снова, только когда Станислав Демба крикнул:
   -- Счет!
   -- Что, простите, изволили требовать? Порцию салями, два яйца всмятку, бутылку пива, хлебца -- два? Три? Демба сидел на стуле, странно выпрямившись.
   -- Три хлебца.
   -- Одна крона восемьдесят, две шестьдесят, три тридцать шесть, три кроны сорок два, пожалуйста...
   Демба показал глазами на столик. Там лежали три кроны и несколько никелевых монет. Потом он встал и пошел к двери. Прежде чем выйти на улицу, он повернул голову и сказал кельнеру с гримасой раздражения:
   -- Я собирался, в сущности, писать здесь большую свою диссертацию о состоянии человеческого знания в начале двадцатого столетия. Но для меня здесь слишком шумно.

Глава VIII

   Когда Стеффи Прокоп вернулась домой, ее уже нетерпеливо поджидал Станислав Демба.
   -- Здравствуй, -- сказала она. -- Ты ждешь уже давно?
   -- С двенадцати часов.
   -- Я не виновата, что опоздала. Раньше, чем в двенадцать, невозможно уйти из конторы, и потом еще десять минут уходит на то, чтобы смыть пятна с рук от чернильной ленты. Но теперь я свободна почти до трех часов.
   Она торопливо сняла шляпу и кофточку, а также густую вуаль, которую всегда надевала, выходя на улицу. Затем подвязалась передником и сняла шляпу Дембы.
   -- Ну? Ты не снимешь пальто? -- спросила она. Демба все еще был в своей накидке. Он покачал головою.
   -- Нет, мне холодно.
   -- Холодно? Да что ты! Сегодня можно открыть все окна настежь.
   -- Меня знобит, -- сказал Демба. -- Я болен. У меня, вероятно, жар.
   -- Бедный Стани! -- сказала Стеффи тем сердобольно-жалобным тоном, которым утешают детей, когда они, играя, падают и делают себе больно. Бедный Стани! Он болен, у него жар. Бедненький! -- Потом она переменила тон и спросила: -- Ты ведь пообедаешь с нами?
   Демба покачал отрицательно головою.
   Она открыла дверь в соседнюю комнату и крикнула:
   -- Мама, господин Демба будет с нами обедать.
   -- Нет! -- закричал Демба порывисто и почти взволнованно. -- Что тебе в голову взбрело?
   -- У нас клецки сегодня, -- сказала поощрительно Стеффи Прокоп.
   -- Нет, спасибо. Я не могу.
   -- Ну, видно, ты в самом деле болен, теперь я тебе верю, Стани, рассмеялась Стеффи. -- Обычно у тебя всегда хороший аппетит. Погоди-ка, я сейчас посмотрю.
   Она просунула руку под пелерину Дембы, чтобы пощупать его пульс. Но руку его не сразу нашла, а в следующий миг ощутила такой толчок, что отшатнулась на два шага и должна была схватиться за комод, чтобы не упасть.
   Демба вскочил и стоял перед ней белый как мел и в полном исступлении.
   -- Откуда ты знаешь? -- прошипел он, глядя с яростью на Стеффи. -- Кто тебе открыл, что...
   -- Что открыл? Отчего ты толкнул меня? Что с тобою, Стани?
   Демба неуверенно глядел на девушку, тяжело дышал и не говорил ни слова.
   -- Я хотела пощупать твой пульс, -- жалобно сказала Стеффи Прокоп.
   -- Что?
   -- Пульс хотела пощупать. А ты меня толкнул.
   -- Вот что! Пульс! -- Станислав Демба медленно сел. -- Тогда все в порядке. Я думал...
   -- Что? Что ты думал?
   -- Ничего... Ты ведь видишь, я болен.
   Демба молча уставился глазами на стол. Из соседней комнаты доносился стук тарелок и ложек. Мать Стеффи накрывала стол к обеду. Стеффи Прокоп легко положила свою хрупкую, детскую руку на плечо Дембы.
   -- Что с тобою, Стани? Скажи.
   -- Ничего, Стеффи. Во всяком случае, ничего серьезного. Завтра все пройдет... так или иначе.
   -- Говори же! Мне ты можешь это сказать.
   -- Право же, нечего рассказывать.
   -- Но ведь ты хотел мне что-то рассказать. Что-то важное, чего не мог сообщить мне по телефону.
   -- Это уже не важно теперь. -- Что же это было?
   -- Ах, ничего... То, что я завтра уезжаю.
   -- Вот как? Куда?
   -- Это я еще не знаю. Куда захочет Соня. В горы, может быть, или в Венецию.
   -- Ты едешь с Соней Гартман?
   -- Да.
   -- Надолго?
   -- Пока Соне не нужно будет вернуться. Я думаю, недели на две или на три.
   -- Разве вы опять поладили друг с другом? Ведь вы были в ссоре.
   -- Помирились.
   -- На три недели! Наверное, ты получил деньги за веселый роман, который перевел. Знаешь, за тот роман, где говорится: "Вашей дочери, графиня, осталось жить не больше шести часов, может быть, даже меньше". Я еще так смеялась... Тебе наконец прислали гонорар? Да?.. Отвечай же! О чем ты только что думал, Стани?
   Демба рассеянно взглянул на нее.
   -- Где был ты мыслями? Уже в Венеции?
   -- Нет. У тебя.
   -- Брось, не лги. Я прекрасно знаю, что ничего не значу для тебя. Я для тебя слишком молода, и слишком глупа, и слишком...
   Стеффи бросила взгляд в зеркало. Ее правая щека была сплошь багровым ожогом. Много лет тому назад, когда она была еще ребенком, ее мать однажды поливала бензином угли в очаге, чтобы развести огонь, как это делают в Вене многие хозяйки. Девочку она при этом держала на руках, и у нее загорелось платье. Стеффи сохранила об этом память на всю жизнь. Ожог безобразил ее, она это знала. Никогда не выходила она на улицу без вуали.
   -- А теперь я хочу знать, что с тобою. Не гляди так тупо в пространство!
   -- Ничего, дитя мое. Мне нужно сейчас идти дальше. Я хотел только посмотреть, как ты поживаешь.
   -- Полно, полно! -- досадливо сказала Стеффи. -- Посмотреть, как я поживаю! Точно это интересует тебя! И вообще, не называй меня никогда "дитя". Мне шестнадцать лет. Мне ты можешь все рассказать. Я знаю, тебя что-то гнетет. О, я тебя знаю, Стани! Никто на свете не знает тебя лучше меня. Когда у тебя худо на душе, ты приходишь ко мне и глядишь в пространство. Тоска ли тебя грызет, ярость ли одолевает, неприятности ли какие-нибудь случаются, всегда ты приходишь ко мне. Когда Соня написала тебе то письмо, ты ко мне пришел. Прежде, когда ты еще жил у нас, ты тоже приходил ко мне, когда тебе было слишком холодно в своем кабинете. Вот в эту комнату, здесь всегда было натоплено. И расхаживал взад и вперед, и учился или декламировал древних, integer vitae... -- как дальше?
   -- Integer vitae scelerisque purus... [Непорочный в жизни, чистый от преступления (лат.)] -- говорил Демба в полузабытьи.
   -- Да... scelerisque purus. Вот именно. А я сидела в углу и готовила уроки, бухгалтерию, арифметику, товароведение... О чем ты грезишь, Стани? Ты совсем не слушаешь меня. Отчего ты так пристально смотришь на стол? О чем ты грезишь, скажи?
   -- Да. Может быть, я грежу, -- сказал Демба тихо.-Вероятно, все это только сон. Я лежу, искалеченный и разбитый, где-нибудь на больничной койке, а ты, и твой голос, и эта комната -- все это только предсмертный бред.
   -- Стани! Что это значит? Что ты говоришь?
   -- Может быть, меня мчит в эту минуту по улицам карета "скорой помощи", или же, быть может, я все еще лежу в саду на земле, под орешиной, и у меня поломан позвоночный хребет, и я не могу встать, и в голове у меня проносятся последние видения...
   -- Стани, ради Бога, не пугай меня! Что случилось?
   -- Integer vitae scelerisque purus... -- тихо сказал Демба.
   -- Я боюсь! -- простонала Стеффи. -- Что случилось? Теперь ты мне должен это сказать.
   -- Тише! Кто-то идет, -- быстро шепнул Демба. В дверь просунула голову фрау Прокоп.
   -- Я не помешала? -- спросила она шутя. -- Как поживаете, господин Демба? Надеюсь, хорошо? Стеффи, я хотела тебе только сказать: суп простынет. Господин Демба, не пообедаете ли с нами?
   -- Спасибо, фрау Прокоп, я уже пообедал.
   -- Мама, -- сказала Стеффи, -- иди, поставь мой обед в духовку, я приду потом. Мне нужно поговорить с господином Дембой... А теперь говори, сказала она, когда мать ушла, закрыв за собой дверь. -- У меня остается мало времени. Через час я должна опять идти в контору.
   Демба смущенно рассмеялся.
   -- Не знаю, что на меня нашло. Сегодня утром я тоже был не Бог весть как хорошо настроен, но все же ни на мгновение не вешал носа и не терял бодрости, хотя мне почти ничего не удавалось, за что я ни брался. "Брался" -- недурно сказано! -- Демба рассмеялся коротко и хрипло.-Язык иногда положительно бывает остроумен. "Брался" -- это в самом деле не совсем подходящее слово. Скажем: к чему ни прикасался... Нет! За что ни хватался... тоже нет! Черт побери, чего ни предпринимал... Так будет правильно! Итак, все, что я ни предпринимал, ускользало у меня из рук... Опять! Мой собственный язык издевается надо мною. Все, за что я ни брался, ускользало у меня из рук. Превосходно! Право же, превосходно! Язык отличается юмором висельников. Но это было не так, я хотел сказать: все, что я сегодня ни предпринимал, не удавалось мне.
   -- Я тебя не понимаю, Стани.
   -- Но ведь это же очень просто! Мне ничто не удавалось, но все же я не терял мужества -- вот что я хотел сказать. Только теперь это нашло на меня. Я был почти сентиментален. Не правда ли? Я признаюсь тебе: я был близок к тому, чтобы положить свою голову на колени к тебе и заплакать. Так было у меня тяжко на душе! И, в сущности, без причины. Право! Вся эта история совсем не так трагична.
   Он поглядел неуверенно в лицо девушке, несколько раз кашлянул смущенно и затем продолжал:
   -- Ты единственный человек, Стеффи, которому я доверяю. Ты умна и мужественна и умеешь молчать. Ты мне поможешь. Сейчас я вел себя немного странно, не правда ли? Но это был только припадок слабости, и он теперь прошел. Не думай, что эта история меня сколько-нибудь волнует.
   -- Так скажи же наконец, что случилось, Стани? -- спросила испуганная девушка.
   -- Я, видишь ли... Коротко говоря, полиция разыскивает меня.
   -- Полиция! -- Стеффи Прокоп вскочила.
   -- Да не кричи ты! Ты весь дом переполошишь. Она совладала с собою и понизила голос до тихого лепета.
   -- Что ты сделал?
   -- Совершил преступление, дитя мое, -- сказал Станислав Демба равнодушным тоном. -- Этого я не могу отрицать. Но мне не удается почувствовать стыд. Я могу говорить о нем совершенно спокойно. Мой разум и моя логика ободряют его. Только полиция против него восстает.
   -- Преступление?
   -- Да, детка. Я продал одному антиквару три книги из университетской библиотеки. То есть продал я только две, третью я сегодня утром отдал даром. Не смотри же на меня так разочарованно! Теперь ты меня, наверное, презираешь... В таком случае нет смысла продолжать рассказ.
   -- Почему ты это сделал, Стани?
   -- О Боже милостивый, почему! Я писал работу об идиллиях Кальпурния Сикула и его "Нарах legomena". Исследование нескольких аграрных терминов, встречающихся у этого Кальпурния Сикула. Смысл их спорен, и в остальной латинской литературе они не попадаются. Для этого мне понадобились некоторые источники. Кое-что я получил из университетской библиотеки. Но три старинных драгоценных книги хранитель не хотел мне выдать на дом. Однако они мне были нужны, и я поэтому просто унес их, спрятав под пальто.
   -- А теперь полиция...
   -- Из-за этого? Да нет же! Это было больше года назад. И в университетской библиотеке никто и не вспомнил про эти книги. Их, может быть, хватились бы, если бы кто другой опять потребовал их. Но я за десять лет был первым, кому они были надобны, это мне сказал тогда библиотекарь. Так эти-то три книги я унес. Работу через три месяца закончил. Я опубликовал ее в большом специальном журнале. Она обратила на себя внимание. Разгорелась оживленная полемика насчет одного слова, для которого я предложил новое толкование. Меня хвалили и на меня нападали. Я получал много писем. Профессор Гаазе в Эрлангене и профессор Майер в Граце отстаивали мой взгляд, а знаменитый Рименшмидт в Геттингене назвал мое исследование остроумным. Говоря по совести, я набрел на правильный путь не благодаря остроумию: речь шла о древних крестьянских выражениях, а мои родители и предки были крестьянами, и у меня есть ясновидение в этих вещах. Заплатили мне за эту работу так, что покрытыми оказались лишь издержки на чернила, перья и бумагу и, пожалуй, еще на несколько папирос, которые я выкурил за работой. Переведенный мною роман для служанок дал мне ровно в двенадцать раз больше. За это я оставил себе две книги. У кого я их отнял? Они стояли бы без пользы и в пыли в углу университетской библиотеки, и только каталог знал бы про их существование.
   -- Но полиция, Стани! Полиция! -- взмолилась в отчаянии Стеффи Прокоп.
   -- О Боже, полиция! Если бы только это, она бы меня не беспокоила, из-за этого я бы к тебе не пришел. Нет, не в этом дело. Оно сложнее. Я расскажу тебе все. Теперь мне гораздо легче говорить! Слушай!
   Но он не продолжал рассказа, а подошел к окну, выглянул на улицу и тихонько свистнул.
   -- Ну? -- спросила Стеффи. Он обернулся.
   -- Да. На чем же я остановился? Три книги, да. Первые две я продал полгода тому назад. У меня были долги. Я отнес книги к букинистам на Иоганнесгассе и Вайбурггассе. Но там за них ничего не хотели заплатить. Эти люди ничего не понимают. На старинные книги они тратятся мало. Один из них хотел купить их на вес.
   Я случайно узнал имя одного библиофила в Хайлигенштадте. Этот чудак не то коллекционер, не то торгаш. Я пошел к нему. Он действительно разбирается в книгах. За одну он заплатил мне пятьдесят крон; через месяц, когда мне опять понадобились деньги, я получил за вторую сорок пять крон. Книги стоили больше, особенно вторая, но, как бы то ни было, это были приемлемые цены.
   Третью книгу я не хотел продавать. Это был великолепный экземпляр семнадцатого столетия, Кальпурний Сикул, изданный типографией "Эншеде и сыновья" в Амстердаме, с интерполяциями, глоссами, примечаниями на полях и гравюрою на титульном листе, исполненною Артом ван Гельдерном. Переплет был украшен четырьмя камнями и резьбою из слоновой кости, довольно значительной ценности.
   Книгу эту я хотел сохранить для себя. И я не выпускал ее из рук, все время не выпускал, как ни нуждался в деньгах. А в деньгах я нуждался почти постоянно. Однажды, в январе месяце, мне пришлось так туго, что я был принужден в самую лютую стужу отнести свое зимнее пальто в ломбард. Но книги я все-таки не продавал, пока вчера не услышал эту историю про Соню.
   Ее я тоже должен тебе предварительно рассказать. Я рассказываю тебе все. Я так устал, Стеффи, и мне приятно все рассказывать. Мы последнее время часто ссорились. Соня и я, это ты знаешь. Отношения наши изменились. Но этому я не придавал значения; я знал, что на Соню иногда находит блажь. Ее знакомству с Вайнером я тоже не противился. У меня это своего рода высокомерие. "Разве может у меня что-нибудь отнять этот Вайнер?" -- думал я. Ведь он напыщенный дурак. Я никогда еще не слышал от него ни одного слова или мысли, на которые бы стоило отвечать. При этом он труслив, и хитер, и эгоистичен. Я говорил себе: пусть она сама разберется, какая ему цена.
   А вчера вечером я пришел к ней на квартиру. Ее не было дома. Но на столе -- два упакованных чемодана. Я спрашиваю квартирную хозяйку, в чем дело. "Да ведь фрейлейн уезжает". -- "Вот как? -- говорю я. -- Куда?" Хозяйка этого не знает. Я был в полном недоумении. "В отпуск? -- думаю я. -- Но ведь пора слишком ранняя. И к тому же она бы мне, наверное, что-нибудь об этом сказала". Оглядываюсь по сторонам и вижу выдвинутый ящик письменного стола, и в нем сверху лежит большой конверт фирмы "Кук и сын".
   Беру конверт и раскрываю его. В нем -- два круговых билета. Один -- на ее имя, другой -- на имя Георга Вайнера, студента юридического факультета.
   Меня словно камнем хватили по голове. Я думаю, так чувствует себя человек, которого переехали или с которым произошел нервный шок. Как я вышел из квартиры и спустился по лестнице -- не знаю. Полчаса бродил я по улицам, расположенным вокруг Сониного дома, как приезжий, и не мог найти дороги, хотя знаю этот квартал, как собственную комнату.
   Потом я опять успокоился немного и пустился искать Соню. Сначала -- в кафе. Соня почти каждый день ходит в кафе. Это мне в ней никогда не нравилось. Я ей часто говорил: женщина не должна ходить в кафе. К женщине нужно подниматься вверх по четырем лестницам и с замирающим сердцем звонить у ее дверей. И нужно не застать ее дома, чтобы разочарованно спускаться по лестнице, потому что тогда только чувствуешь, что любишь ее. Но женщина, которую можно всякий раз, как придет охота, найти в кафе с такою же уверенностью, как "Симплициссимус" или ежедневную газету, теряет в ценности и становится повседневным явлением.
   Есть четыре кафе, в которых бывает Соня. От девяти до десяти ее чаще всего можно встретить в кафе "Кобра": там она проводит время с несколькими живописцами и архитекторами. Вчера ее не оказалось ни в одном из четырех кафе, но я встретился с одним из ее сослуживцев; он тоже знал о путешествии и подтвердил мне, что она собирается в Венецию с Вайнером.
   В десять часов я опять пошел к ней, но ее все еще не было дома. До часу ночи я ходил перед ее домом взад и вперед. Она не пришла, и, когда пробил час ночи, я пришел к заключению, что дольше ждать бесцельно. У Вайнера есть pied-a-terre9 на Лихтенштейнской улице, там и следовало мне ждать ее.
   Между тем я имел достаточно времени спокойно обсудить положение вещей и мотивы Сони. Сам Георг Вайнер не мог ей нравиться ничем, это ясно. Решительно ничем. Он -- низшая человеческая разновидность. Игра в покер единственное духовное проявление, которое я по временам наблюдал у него, да и то он обыкновенно проигрывает. Ты его не знаешь, но я всегда при встрече с ним, уже раньше, даже задолго до того, как узнал, кто он такой, всегда совершенно невольно думал: "У этой мандрилы, в сущности, совсем человекоподобная походка". И не из ненависти, а просто потому, что поражался, как может он так прямо ходить, и думал, что это должно его утомлять. Отчего он так мучится, а не ходит прямо на четвереньках? И эта-то мандрила собирается теперь отнять у меня Соню! Ведь это, в сущности, потеха. И все-таки она уезжает с ним. На это она могла решиться только ради путешествия. Путешествовать -- Сонина страсть. Ей хочется увидеть свет, как и с кем -- ей это все равно: она готова была бы уехать юнгой на пароходе, если бы ее взяли, машинистом или в качестве ручного багажа, если нельзя иначе. Она в этом отношении совершенный ребенок. Прежде она меня часто упрашивала поехать с нею, но у меня не было ни разу тех нескольких сот крон, в которые обошлось бы путешествие. Эти деньги есть у Георга Вайнера. Его отец торговец кожами в Леопольдштадте. И мне было ясно: если я сегодня раздобуду триста крон, то она сейчас же бросит Вайнера и уедет со мною.
   -- Стани! -- сказала Стеффи Прокоп. -- Ты говоришь серьезно?
   -- Разумеется.
   -- Как можешь ты быть о ней такого мнения? Как можешь ты думать, что для нее все дело только в деньгах, или в путешествии, или еще в чем-нибудь другом? Она его любит. Она хочет с ним быть одна.
   Станислав Демба рассмеялся.
   -- С ним? С Георгом Вайнером? Очевидно, ты его никогда не видела.
   -- Стани, ты такой умный и все-таки рассуждаешь как ребенок. Женщины устроены иначе, чем вы, мужчины. Вас отталкивает некрасивая женщина. Но мужчину женщина может любить, даже когда он горбат, или уродлив, или глуп. Именно за глупость может женщина любить мужчину. Этого ты не понимаешь. Ни за что с тобою не поедет Соня, пусть бы даже твой бумажник был набит банкнотами в тысячу гульденов.
   -- Вот как! -- сказал Демба. -- Тебе, конечно, виднее. А я говорю тебе: она поедет со мною. Я был у нее и говорил с нею.
   Демба откинулся на спинку стула и упивался своим торжеством.
   -- В самом деле? Она тебе это сказала? -- спросила Стеффи.
   -- Да.
   -- В таком случае мне жаль ее, -- сказала Стеффи тихо и робко. Рассказывай дальше.
   -- Да... Так вот, раздумывая о том, где бы достать деньги, я набрел на мысль о книге. Книга стоит дорого. Пожалуй, шестьсот или восемьсот крон.
   Я пошел домой, но в постель не лег. Просидел всю ночь за этой книгой. С каждой маленькой гравюрой на дереве я прощался отдельно. Я любил эту книгу. А сегодня, рано утром, отнес ее в Хайлигенштадт.
   Букинист живет на Клеттенгассе, 6. Ехать надо по Хайлигенштадтской улице, выйти на третьей остановке, свернуть в первый переулок слева и пройти еще минут пять пешком. Он живет в маленьком двухэтажном домике с очень узким фасадом в два окна. Хотя я там раньше бывал, но не сразу нашел этот дом, а только когда в третий раз проходил мимо него. Поблизости, вероятно, находится пивоваренный завод, потому что вся улица пропитана неприятным, удушливым запахом солода, которого я не переношу. Он меня выводит из себя. Я поднялся на второй этаж, зажав рукою нос, оттого что запах солода преследовал меня и в доме, и на лестнице. Я позвонил, подождал немного, позвонил еще раз и услышал тогда шаги и голос: "Да уж иду, иду". Затем сам старик приоткрыл немного дверь и заглянул в щель. Узнав меня, снял дверную цепочку. Я вошел, и он повел меня в свою комнату.
   Комната эта -- самое удивительное помещение, какое мне только случалось видеть. Спальня, контора, музей и магазин в одно и то же время и, кажется, также мастерская -- старик занимается реставрацией картин. Драгоценнейшие предметы искусства и жалчайший хлам -- все нагромождено в кучу. Там, например, есть шкаф орехового дерева, может быть, раннего барокко, с дивными темными инкрустациями, но платья свои старик хранит не в этом шкафу, а в полуразвалившейся бельевой корзине без крышки. Красивая резная кровать с дворянским гербом, который был, должно быть, когда-то вызолочен, стоит в комнате, но ее владелец спит на грязном тюфяке, брошенном в углу прямо на пол. Есть там французский письменный стол, дубовый, с отделкой из розового дерева; но старик работает за шатким столиком, на котором стоит дешевая стеклянная чернильница. На нем же лежит увеличительное стекло, кипа бумаг и книга, в которую он вписывает свои покупки и продажи. И повсюду в комнате лежат и стоят серебряные подсвечники, старинные книги, хрусталь и фарфоровые фигуры. Есть в углу и распятие из черного дерева и перламутра.
   Так выглядит эта комната. В ней ощущаешь бессмысленность и тщету всякого коллекционирования. Там собраны прекраснейшие, драгоценнейшие вещи, и все же комната имеет безрадостный вид, и трущоба многодетной семьи поденщика с двумя угловыми жильцами представляет собою картину более стильную.
   Итак, он вводит меня в свою комнату и без долгих расспросов, сразу же берет у меня книгу из рук. Перелистывает ее, кивает головою, глядит на нее в лупу и спрашивает:
   -- Откуда она у вас? Я говорю:
   -- Приобрел на одном аукционе. Он опять кивает головою, садится и начинает изучать книгу. Потом спрашивает:
   -- Зачем вы ее продаете? Только потому, что деньги нужны?
   Он спрашивает это с галицийским акцентом, но я не умею его передавать. Ты ведь знаешь, как эти люди говорят. Я быстро соображаю, что он предложит мне больше, если я не буду иметь вида бедняка, и говорю поэтому:
   -- Нет, я потерял вкус к старинным книгам. Я увлекся теперь керамикой, особенно кафлями.
   Не знаю, почему именно кафли пришли на ум. С таким же успехом я мог бы сказать: лимузенская эмаль, или сатумские вазы, или что-нибудь другое, знакомое мне только по музеям и выставкам.
   Он кивает головою, подходит к бельевой корзине и начинает рыться в старых платьях. Потом извлекает оттуда староперсидскую фаянсовую плиту. Охотник на белой лошади, в большой синей чалме и с соколом на руке скачет по грядке тюльпанов, и конь так высоко поднимает копыта, словно помнит о том, что не должен раздавить ни одного тюльпана.
   -- Сколько вы за это хотите? -- спрашиваю я его.
   Но он делает только уклончивый жест и кладет плиту обратно в корзину. Он увидел сразу, что я бедняк и что мне нужны деньги. Затем он опять перелистывает книгу и спрашивает:
   -- Сколько вы за это хотите?
   -- Вы должны знать, какая этой книге цена, -- говорю я ему.
   Он закачал головою, прищурил глаза и продолжал перелистывать книгу. У него седая борода клином, но все же видно, что у него нет подбородка. Ты ведь знаешь, у некоторых людей нет подбородка. Лицо у них ниже рта прямо переходит в шею. Они похожи на кур. Вайнер тоже принадлежит к этому типу. Они либо носят густую бороду, тогда это не особенно заметно, либо гладко выбриты, и тогда имеют дурацкий вид. Мне кажется, это атавизм. Говорят, люди выглядели так между вторым и третьим ледниковыми периодами... Нет, я не острю, я в самом деле как-то читал об этом в одной статье о доисторических людях. Мне люди без подбородка противны. И, глядя на старика, я вдруг набрел на сумасшедшую мысль, что все эти люди без подбородка находятся, может быть, в тайном сговоре против остального человечества, что они поддерживают друг друга и что старый маклак, может быть, стакнулся с Георгом Вайнером и заплатит мне за книгу ничтожную сумму, чтобы я не мог увезти Соню в Италию. Ты меня теперь считаешь сумасшедшим, потому что я тебе это рассказываю. Я, конечно, прекрасно знаю, что это вздор, -- просто мелькнула такая мысль. К тому же я в следующий же миг был приятно разочарован. Он предложил мне двести тридцать крон за книгу, и мы сошлись на двухстах сорока. Это было больше, чем я ожидал, потому что, надо тебе знать, старые книги идут теперь за бесценок, коллекционеры интересуются ими гораздо меньше, чем другими древностями. Двести сорок крон -- цена весьма сходная, и я был доволен.
   Он пошел в соседнюю комнату за деньгами, но сейчас же вернулся и принялся повсюду нервно шарить. Передвигал стулья, рылся в ящике стола и в бельевой корзине. Потом сказал, что не находит ключа от шкатулки, в которой прячет деньги. Ничего другого не остается, как позвать слесаря. Он просит меня либо подождать, либо зайти еще раз через полчаса. Я сказал, что предпочитаю ждать, но попросил его поторопиться.
   Он еще раз ушел в соседнюю комнату; я слышал, как он с кем-то разговаривал, и сейчас же после этого он вернулся со своим племянником, худощавым малым, у которого волосы вьются, как пробочники. Племянник ушел, по-видимому, за слесарем. Я был дурак, согласившись на это. Если бы я сказал, что ждать не могу, и настаивал на немедленной уплате, все приняло бы, вероятно, другой оборот.
   Но я остался, и старик показал мне тем временем несколько предметов: горчичницу из эмалированной меди, пестро раскрашенную деревянную фигуру, вазу с ландшафтами и красивый старинный дамский несессер из сердолика с ножницами, резцами и всевозможными косметическими инструментами, в том числе, странным образом, с циркулем, -- и я помню, как долго ломал себе голову над вопросом, для какой цели служил циркуль маленькой модной кукле восемнадцатого столетия.
   Мне пришлось довольно долго ждать, но подозрений у меня не возникало. Это объясняется тем, что я никогда ни на мгновение не чувствовал себя преступником. То, что я сделал, стало преступлением совершенно незаметно, мало-помалу. В том, что я унес книгу из университетской библиотеки, я никогда не видел кражи. Мне казалось, что я просто подшутил над глупым хранителем, я ведь сделал это в намерении возвратить книгу, как только у меня минет в ней надобность. Потом она долго у меня оставалась, но ведь занятые книги возвращают редко; на книги принято смотреть как на общее достояние. Собственник десять раз просит книгу вернуть и перестает наконец говорить о ней -- либо потому, что это ему надоело, либо оттого, что забыл про нее. Люди, вообще говоря, весьма добросовестные и честные, составляют себе иногда целую библиотеку таким способом. А мне про эту книгу никто не напоминал, она всегда находилась в моей комнате, всякий день бывала у меня в руках и совершенно незаметно превратилась в мою собственность. Без всяких угрызений совести понес я ее к антиквару. Библиотечную печать я стер давно, тоже не с целью обмана, а просто так, как удаляют exlibris прежнего владельца только потому, что оно не нравится новому. Однако старик-маклак, по-видимому, все же разглядел в лупу следы библиотечного штемпеля. А может быть, уже и та книга, что я продал ему несколько месяцев тому назад, навела его на какие-нибудь подозрения.
   Как бы то ни было, раздался звонок, старик пошел отворить и вернулся с двумя мужчинами. Он сказал:
   -- Это он! -- и показал на меня.
   Один из мужчин положил мне руку на плечо и произнес: "Именем закона!"
   В этот миг страшного испуга я совсем не мог сообразить, что со мною происходит. У меня было только совсем смутное ощущение, что старик меня надул. Его лицо без подбородка привело меня внезапно в бешенство, и я ухватил его обеими руками за бороду. Оба полицейских мигом бросились на меня, отдернули назад, и один из них сказал...
   Бога ради, не гляди на меня с таким ужасом, Стеффи! Если я спокоен, то ведь и ты можешь оставаться спокойной. В конце концов, эта история произошла ведь со мною, а не с тобой... Хочешь ты, чтобы я рассказывал дальше? Ну так слушай. На чем я остановился? Да... Один из полицейских сказал: "Не выходите из себя и следуйте спокойно за нами". А другой прибавил: "Ему, видно, наручников захотелось!" Тогда я дал им себя увести.
   Когда мы вышли через стеклянную дверь в переднюю, я оглянулся и увидел маклака, безмятежно сидевшего за столом и продолжавшего писать. Моя судьба его больше не интересовала. Эта невозмутимость опять привела меня в неистовство. Я хотел на него броситься, но оба полицейских крепко меня держали. Началась драка, два кресла опрокинулись, стекла в двери разбились вдребезги. Но они вдвоем были сильнее меня и в конце концов меня одолели. Они дали мне нести мое пальто и повели вниз по лестнице; один шел впереди, другой сзади. Лестница была узкая и витая, и спускаться со ступеньки на ступеньку нужно было осторожно, потому что в старом доме было довольно темно. Вдруг шедший за мною полицейский поскользнулся и упал, а в следующее мгновение я обеими руками так толкнул другого в спину, что он покатился вниз. Затем я помчался вверх по лестнице. Не знаю, как это случилось, но я сразу опередил их на целый этаж и продолжал нестись дальше, на третий этаж и на чердак. У меня вовсе не было какого-нибудь определенного плана побега, определенного умысла или намерения. Я все делал инстинктивно. Мне только хотелось быть свободным, отделаться от обоих мужчин, никакой другой мысли у меня не было. Дверь на чердак была приоткрыта. Я вбежал туда, выхватил ключ из скважины и заперся изнутри. Это было узкое помещение с двумя дверями, и каждая дверь вела в такую же узкую каморку. Все три помещения были завалены хламом. Поломанная мебель, доски, соломенные тюфяки валялись вокруг меня. Я стал искать, куда бы спрятаться. Таких мест было много, но, где бы я ни прятался, через несколько минут меня бы нашли. Я не видел возможности отсюда ускользнуть, а оба полицейских уже ломились в дверь.
   И тут меня внезапно охватило отчаяние. До этого мгновения я был неспособен соображать. Теперь же я понял, что мне предстояло. Я увидел себя в тюремной камере. Ты знаешь, я -- деревенский житель. В городе -- и то мне тесно. В камере я совсем бы не мог дышать. А затем: за мною будут следить, будут подглядывать и подслушивать. Мне скажут: "Встаньте", -- и я должен буду встать. Скажут: "Идите" я должен буду идти. Должен буду давать объяснения и отвечать на вопросы. Должен есть, и спать, и работать, когда другим заблагорассудится, чтобы я ел, спал и работал. Этого перенести нельзя! А вчера еще я был свободен, мог делать, что хотел, мог предпринимать всевозможные вещи. В голове у меня в этот миг ожили планы, с которыми я годами носился и которых никогда не приводил в исполнение. Бесцельные и незначительные вещи! Как жгучий грех, припомнилось мне, что я еще ни разу не пил пива через соломинку; говорят, что от этого пьянеешь, а я еще этого не попробовал. Затем -- давнее мое намерение как-нибудь следовать по пятам за каким-нибудь незнакомым человеком, чтобы посмотреть, что он делает, как он зарабатывает хлеб и как у него проходит день. И то, что мог бы сегодня сидеть на скамейке в городском парке, ждать приключения и напугать какую-нибудь девицу, выдумав какую-нибудь сумасбродную историю, -- все это проносилось у меня в голове, все это я мог сделать еще вчера, вещи вздорные, конечно, вещи смешные, но это была свобода. И я видел, как я был богат, несмотря на всю свою бедность, видел, что был державным распорядителем своего времени; мне уяснилось как никогда, что это значит свобода! А теперь я стал пленником, арестантом; шаги мои по узкому чердаку между хламом были моими последними шагами. У меня кружилась голова, в ушах шумело: свобода! свобода! свобода! Сердце готово было разорваться от одного-единственного желания: свободы! Еще бы только один день свободы, еще только двенадцать часов свободы! Двенадцать часов!.. И в это время я слышал, как полицейские взламывают дверь, сейчас они войдут, спасения нет, и тут я решил не даваться им в руки, лучше умереть... Будь же спокойна, Стеффи, упреки ведь не имеют теперь никакого смысла.
   Я подошел к окну. Внизу был сад. Немного дерна, кусты сирени в цвету, несколько цветочных клумб, фуксии или, может быть, анютины глазки или гвоздики. И среди них -- дерево. Из одного открытого окна доносилась музыка граммофона: "Принц Евгений, рыцарь благородный".
   И эта песня вдохнула мужество в меня. Я решил при словах "крепость города Белграда" броситься вниз. Я закрыл глаза, но слово "Белграда" слишком скоро пришло, и я отложил это до слова "пролом" -- "повелел пролом в стене устроить". Но в следующий миг опять отложил до слова "вперед" "вперед помчаться". Да, на нем я остановился твердо, это было слово подходящее, похожее на команду. Я выгнулся из окна, солнце припекало мне голову, и я упивался последними мгновениями, и затем это пришло -- "вперед"! Я оттолкнулся, потерял опору, слышал еще, как часы на колокольне начали бить девять, и потом...
   -- Что потом? -- крикнула Стеффи Прокоп.
   Она схватила Дембу за плечо и глядела на него в упор широко раскрытыми глазами.
   -- Ничего, -- сказал Демба. -- Я потерял сознание.
   -- Сразу потерял сознание? -- прошептала девушка, бледнея от ужаса.
   -- Нет, не сразу. Я соскользнул по кровле, крытой черепицами, это я еще помню. И потом две ласточки вылетели из своего гнезда около желоба. Мне показалось также, будто я слышу крик, и в тот же миг я почувствовал странный, много лет уже не ощущавшийся мною гнев против моей матери. Как-то давно, видишь ли, когда я был малюткой, мать уронила меня на землю. И тогда у меня возникло это чувство, не то страх, как бы со мной чего ни случилось, не то гнев, потому что мать моя вскрикнула. И такое же чувство теперь опять появилось. Но сейчас же после этого я лишился сознания. Должно быть, я при падении ударился обо что-нибудь головою, о стену дома, может быть, или о желоб на крыше.
   Придя в себя, я не знал, что случилось. Я постарался думать. Это не удалось. Я не мог фиксировать ни одной мысли. Это было мучительно. Но потом вдруг мысли зашевелились. "Кто я, в сущности, такой?" -- возник в голове вопрос. Не так ясно, не в виде фразы, как я его тебе передаю теперь, а в виде такого томительного нащупывания какой-нибудь неподвижной точки в пустоте безумия. Потом я опять осознал, кто я такой, и спрашивал себя только: "Где же я нахожусь?" И возникали ответы: "Дома, в своей постели... Микш, мой сожитель, сейчас придет... Надо вставать". А затем: "В гимназии, в пятом классе, на моей парте, в предпоследнем ряду... Нет, как же я мог заснуть в кафе среди бела дня!" Но внезапно я перестал различать то, что меня окружало. Кусты, дерево, дома закружились в вихре, я вспомнил старого маклака, горчичницу из эмалированной меди и обоих полицейских и вдруг понял ясно, что произошло и где я нахожусь.
   Но граммофон продолжал играть, и все еще не прошли слова: "вперед помчаться". С колокольни доносился бой часов, било девять. Все вместе падение, обморок и возвращение к сознанию длилось не больше двух секунд. Голова у меня страшно болела. Я все же попытался встать. Это мне удалось. Возле меня лежали две сломанные ветки. Я упал через листву орешины, и это смягчило силу удара. Я попробовал шагать. В ногах я тоже ощущая теперь легкую боль. Должно быть, у меня сделалось на коже несколько ссадин.
   Я огляделся по сторонам. Ни души вокруг. Никто меня не видел. Только кошка мчалась, спасаясь бегством, через сад. Оба полицейских все еще, вероятно, бились над дверным замком на чердаке.
   Головная боль прошла. Пальто мое и шляпа лежали возле меня на земле. Я поднял их, а также пенсне, которое чудесным образом не разбилось. Я заметил, что упал на кучу песку, и почистил, как мог, пиджак и брюки. Потом вышел через открытые ворота, не встретившись ни с кем, свернул на улицу и был свободен...
   Станислав Демба встал и медленно сел опять. Потупился и задумался. Потом сказал:
   -- Если не говорить о наручниках.

Глава IX

   -- Да, -- сказал Демба, -- если не говорить о наручниках. Я ведь, кажется, сказал тебе, что они надели на меня наручники, когда я во второй раз хотел броситься на старика там, наверху, перед его стеклянной дверью. И вправду, до моего сознания не доходило, что я закован, даже когда я счищал песок с пиджака. Я был свободен. Я мог идти, куда хотел, и так скоро, как хотел. Я мог скрыться. Это было все, что я сознавал.
   Клеттенгассе была безлюдна. Мне совсем не приходило в голову прятать руки, так был я неосторожен, так легкомыслен, так мало придавал значения неудаче, постигшей меня, и опасности, которая меня подстерегала, притаившись в наручниках.
   Я опять почувствовал тошнотворный запах солода и зажал нос. Я проходил мимо одного закрытого окна в первом этаже, сквозь которое глядела на улицу какая-то старуха. Вдруг на ее лице выразились отчаяние и ужас, она обомлела от страха. Открыв рот, она вытаращила на меня глаза, не могла ни позвать людей, ни крикнуть. Тогда и я испугался этого искаженного лица и себя самого и спрятал руки под пальто, завернул в него кисти рук. Потом загнул за угол.
   Я шел по лабиринту узких улочек, часто менял направление и вскоре уверился, что оба полицейских агента найти меня уже не могут, разве что им какой-нибудь случай придет на помощь. Я стал тогда думать, как бы мне поскорее выбраться из Хайлигенштадтского квартала. Проходя мимо одного нищего старика, я остановился и хотел подать ему несколько крейцеров. "Пятьдесят геллеров, -- подумал я, -- жертвую в благодарность провидению за то, что я опять на свободе". Но в последний миг мне пришло в голову: "Это ведь невозможно. Я выдам себя, если опущу руку в карман". Я отошел от нищего. Он уже проговорил слова благодарности и был, вероятно, разочарован. Но я не мог ему помочь и остался перед ним в долгу за несколько пожеланий доброго здоровья. И только теперь, когда пошел дальше, я почувствовал в первый раз, что наручники -- это нечто большее, чем маленькая досадная неудача, хотя и не догадывался еще об их действительном значении, о том, что они -- страшное, дышать не дающее бремя и что оно будет меня безжалостно пригнетать к земле подобно тому старику, который в "Тысяче и одной ночи" оседлал мореплавателя Синдбада.
   Я услышал звонок трамвая, пошел быстрее и вышел на площадь с маленьким сквером. Там остановился вагон. Я вошел в него. Но не успел подняться на площадку, как уже сообразил: "Боже ты мой, я ведь не могу взять билет своими скованными руками". По счастью, вагон был переполнен, и кондуктор находился от меня еще довольно далеко. Я проехал часть пути и, когда кондуктор стал ко мне приближаться, вышел на остановке, как будто тут мне и надо было сойти, и пошел пешком до следующей остановки. Этот маневр я повторял раза три-четыре. Он был хорош, я скоро попал в совсем другую местность и оказался в безопасности.
   -- И они тебя никак не могут найти, Стани? -- боязливо спросила Стеффи Прокоп.
   -- На этот счет ты можешь быть спокойна, дитя мое. Вена велика. И если бы даже злой рок меня свел с обоими полицейскими, они бы меня наверняка не узнали. Видели они меня только совсем короткое время, в сумраке старого дома. Кроме того, на мне теперь другая шляпа и вместо пальто -- накидка, изобретенная как будто нарочно для людей, которые желают прятать свои руки... И, наконец, я сегодня дал себе подстричь усы по-английски. Я ведь выгляжу теперь совсем другим человеком, не правда ли?
   -- Да. Ты немножко изменился.
   -- Вот видишь! -- сказал удовлетворенно Демба. -- Впрочем, побриться было совсем не так легко. Это сошло благополучно, но я чуть было не попал в безвыходное положение. Я, видишь ли, был предусмотрителен и, прежде чем войти в парикмахерскую, достал в подворотне деньги из кармана. Пока меня брили, я держал все время пятьдесят геллеров в руке. Когда после бритья подмастерье чистил на мне платье, я выронил деньги на пол как будто по неловкости. Подмастерье поднимает их, и я уже радуюсь удачной своей мысли и направляюсь к двери. Вдруг он мне говорит:
   -- Еще десять геллеров, пожалуйста.
   -- Почему? -- спрашиваю я.
   -- Бритье стоит сорок геллеров, -- говорит подмастерье.
   -- Ну? А у меня выпало из руки пятьдесят.
   -- Нет, тридцать, -- говорит он и показывает мне свою ладонь, и на ней действительно только тридцать геллеров.
   -- Монета в двадцать геллеров куда-то закатилась, -- говорю я ему. Двадцать геллеров должны еще где-то быть на полу.
   Он нагнулся, и я хотел вынуть из кармана и положить на подзеркальник двадцать геллеров, пока он искал монету и не обращал на меня внимания. Но, к несчастью, как раз в этот миг дверь открывается, и входит какой-то господин... У меня едва хватило времени спрятать руки. Тем временем подмастерью надоело искать монету, и он сказал:
   -- Ничего нет на полу; вы, сударь, по-видимому, ошиблись.
   -- Она должна быть там, я это знаю наверное, поищите еще, -- отвечаю я ему.
   Но больше он искать не хотел.
   -- Вы, сударь, уронили тридцать геллеров, я ведь это видел.
   Я был в полном отчаянии.
   -- Их было точно пятьдесят, -- повторяю я. -- Поищите, они должны сыскаться.
   А тут еще вмешивается пришедший господин и ворчит, что из-за моих жалких двадцати геллеров он принужден ждать и что у него нет времени. Я не знал, что делать, и в замешательстве, чтобы выиграть время, сказал:
   -- А под шкафом вы смотрели? Монета покатилась туда.
   Парикмахер заглянул под шкаф, и действительно -- представь себе, какой случай! -- там оказалась монета... После этого я быстро ушел, но чувствовал себя так, словно меня чуть было не переехал автомобиль... Я раньше никогда не думал, что человеку так часто нужны руки. Гораздо чаще, чем мозг, можешь мне поверить, Стеффи.
   -- Что же ты теперь будешь делать?
   -- Да, -- сказал Демба. -- У меня теперь двойная задача. Во-первых, я должен раздобыть двести крон. Для этого ты мне не нужна, Стеффи, это я могу сделать сам. Но мне нужно отделаться от наручников, и в этом ты должна мне помочь.
   Стеффи Прокоп молчала и думала.
   -- Я все рассказал тебе, Стеффи. Тебе одной рассказал я все. Ты должна решить, виновен ли я или невиновен. Ты знаешь все, все мотивы поведения. Оправдан ли я в твоих глазах?
   Стеффи Прокоп покачала головою.
   -- Нет.
   Демба прикусил себе губы.
   -- Ты, значит, не хочешь мне помочь?
   -- О да, я хочу тебе помочь. Покажи мне наручники.
   -- Нет, -- сказал Демба. -- Если ты находишь, что я неправ, то мне не нужно твоей помощи. Отчего хочешь ты мне помочь, если осуждаешь меня?
   -- Я тебе только что говорила, Стани, -- сказала Стеффи тихо и просительно. -- Женщина может любить мужчину, когда он безобразен и когда он глуп. А также, когда он плохой человек, Стани. Покажи мне наручники.
   -- Нет, -- сказал Демба и отодвинулся от Стеффи. -- Зачем?
   -- Но ведь надо мне на них посмотреть, Стани, чтобы помочь тебе.
   Станислав Демба беспокойно поглядывал на дверь.
   -- Кто-нибудь может войти.
   -- Нет, они еще обедают, -- сказала Стеффи Прокоп. -- Только после обеда приходит сюда отец и ложится на диван. Покажи же.
   Станислав Демба медленно и колеблясь выпростал руки из-под накидки.
   -- В сущности, мне все равно, считаешь ли ты меня преступником или не считаешь. Я признаю над собою только собственный суд, -- сказал он и бросил на Стеффи робкий взгляд, изобличавший лживость его самоуверенных слов.
   -- Так вот какие они, эти наручники! -- тихо сказала Стеффи Прокоп.
   -- Ты их представляла иначе? -- спросил Демба и проворно спрятал снова руки под накидку. -- Два стальных обруча и тонкая цепочка.
   -- Цепочка совсем тонкая, -- установила Стеффи Прокоп. -- Перепилить ее, вероятно, нетрудно. -- Она встала. -- У папы есть ящик с инструментами. Погоди немного, я пойду за напильником.
   Она вернулась с двумя напильниками разных размеров.
   -- Теперь ты должен изо всех сил растянуть цепочку. Так, хорошо! Теперь нужно торопиться. Она принялась пилить стальную цепочку.
   -- А что бы тебе грозило, Стани, если бы тебя нашли? -- спросила она. Держи руки спокойно, иначе не выйдет ничего.
   -- Два года тюрьмы, -- ответил Демба.
   -- Два года? -- Стеффи с испугом взглянула на него.
   -- Да. Приблизительно столько. Два года. Стеффи Прокоп ничего больше не говорила, только старалась с отчаянным рвением пропилить цепочку.
   -- Да, -- сказал Демба. -- В этом-то весь ужас. В этом несоответствии между виною и карой. Два года пытки! Два года беспрерывного мучения!
   -- Тише! -- остановила его Стеффи. -- Не так громко. Они слышат в столовой каждое слово.
   -- Два года пытки! -- тихо повторил Демба. -- Нужно называть вещи своими именами. Тюрьма -- это пережиток инквизиции и самый страшный из ее приемов. Мелкие пытки -- дыбы и колодки -- упразднены, но худшее из мучительств узилище -- мы сохранили. День и ночь быть заключенным в тесной камере, подобно зверю в клетке, -- разве это не пытка?
   -- Сиди спокойно, Стани. Иначе я не могу работать.
   -- Да, и люди это знают, и все же ходят в театры и на прогулки, и едят, и спят. И никого не лишает аппетита и приятного самочувствия и здорового сна сознание, что в это же время тысячи других подвергаются пытке заключения. Если бы люди были в состоянии вполне уяснить себе эти слова: "два года тюрьмы", продумать их до конца, то не могли бы не зареветь от ужаса и отчаяния. Но у них притуплено сознание, и только однажды низвергнута была Бастилия.
   -- Но должны же существовать наказания.
   -- В самом деле? Конечно. Наказания должны существовать. Слушай, Стеффи, я доверяю тебе одну тайну, но не пугайся: наказаний не должно быть на свете.
   Демба глубоко перевел дыхание. Покраснев от волнения, запинаясь, хрипло и фанатически он продолжал:
   -- Не должно быть наказаний! Наказание -- безумие. Наказание -- это запасной выход, куда устремляется человечество, когда возникает паника. Наказание виновато в каждом преступлении, какое совершается и будет совершено.
   -- Это я не понимаю, Стани.
   -- Что человечество властно наказывать, в этом корень всякой духовной отсталости. Если бы не существовало кар, то давно найдено было бы средство сделать невозможным, ненужным и бесцельным любое преступление. Как далеко пошли бы мы вперед, не будь у нас виселиц и тюрем! У нас были бы несгораемые дома и не существовало бы поджигателей. У нас давно уже не было бы оружия и не было бы убийц. У каждого было бы то, в чем он нуждается и чего желает, и не было бы воров. Иногда у меня мелькает мысль: как хорошо, что болезнь -- не преступление! Иначе у нас не было бы врачей, были бы одни только судьи.
   -- Будь же спокойнее, Стани! Я так не могу работать.
   -- Не выходит у меня из головы маленькая дочурка женщины, моей соседки по лестнице. У этой девочки тоже было однажды столкновение с карающей Фемидой. Мать, держа ее на руках, соскочила с площадки трамвая и упала. Ребенок попал под предохранительную сетку прицепного вагона, ему раздробило ногу, и ее пришлось ампутировать. Казалось бы, и мать и дитя в достаточной мере несчастны теперь. Но нет, этого мало! Тут только выступает на сцену правосудие и желает их покарать. Матери предъявляют обвинение в нерадении и приговаривают ее к денежной пене в тысячу крон. Она -- вдова почтового чиновника. Но тысяча крон у нее есть. Она их отложила для своей девочки. И ребенок, ставший калекою, должен еще стать нищим: так желает правосудие! Ребенок должен голодать. Видишь, как обстоят дела, когда карают судьи человеческие! И этим-то судьям, с их гнусной манией "наказания", я должен был отдаться в руки?.. Ты еще не кончила, Стеффи?
   -- Нет! Ничего не выходит! Цепочка слишком крепка! Ничего не выходит, Стани! -- всхлипнула Стеффи и взглянула с отчаянием и безнадежностью на несчастные руки Станислава Дембы.

Глава X

   -- Что с тобою, обезьянка? Мне кажется, ты плачешь. Что случилось?
   Господин Стефан Прокоп так внезапно появился в комнате, что у Дембы не было времени спрятать руки под накидку. Студент замер на стуле в неподвижной позе и нашел временный приют для своих рук под доскою стола.
   -- Что-нибудь произошло между вами? -- спросил Дембу господин Прокоп.
   -- Решительно ничего, -- сказал быстро Демба. -- Стеффи плачет потому, что мою собачку переехала подвода; это ее так взволновало.
   Он видел с большим беспокойством, что господин Прокоп направляется к дивану, откуда можно было заглянуть под стол.
   -- Переехала? -- спросил Прокоп.
   -- Да. Подвода с мясом.
   Руки Дембы искали прикрытия за спинкою одного стула, но так как господин Прокоп неожиданно прервал свой обход комнаты, то им пришлось поспешно скользнуть опять под стол.
   -- А я совсем не знал, что у вас есть собака, господин Демба. Помню хорошо: когда вы у нас жили, то терпеть не могли собак.
   Господин Прокоп лег на диван.
   -- Она ко мне пристала, -- сказал Демба. Пространство под столом оказалось прибежищем сомнительной ценности.
   -- А какая она была? -- интересовался господин Прокоп.
   -- Маленький пинчер в коричневых пятнах. Разве вы не помните, я ее как-то приводил сюда? -- объяснял Демба и силился отгородиться от господина Прокопа широкой спинкою стоявшего поблизости стула.
   -- В самом деле, что-то припоминаю. -- Господин Прокоп выпустил из своей трубки облако дыма в воздух. -- Как бишь звали ее?
   -- Кир, -- сказал Демба, которому в этот миг пришла в голову только кличка его утреннего врага. Господин Прокоп вытряхивал в это время трубку, и нужно было быстро воспользоваться этим мгновением.
   -- Кир? Правильно, -- сказал Прокоп. -- Забавное прозвище для собаки. Так она, стало быть, почила блаженным сном? Ну что ж, соболезную вам. Обезьянка, перестань же наконец реветь. Ступай в столовую, твой обед простыл. -- Он зевнул. После еды его всегда клонило ко сну. -- Вообще, разве тебе не нужно сегодня днем идти в контору?
   Стеффи встала, расправила складки передника и украдкой взглянула на руки Дембы, которые как раз в этот миг собирались исчезнуть под накидкой, как лисицы в норе. Затем она ушла в другую комнату. Дверь была открыта, и в комнату проникал запах вареного мяса и топленого масла.
   Тогда Демба встал и принялся рассматривать разные безделушки на комоде: гнома с белой патриархальной бородою, укрывшегося под мухомором, как под зонтиком, кошачье семейство из фарфора и арабский шатер с финиковой пальмою, произведение искусства, созданное отцом Стеффи из пробок. Старик Прокоп любил работы такого рода. Шкапик для катушек с нитками, весь построенный из старых спичечных коробок, тоже находился в этой комнате, а на стене висел портрет Франца-Иосифа, склеенный из бывших в употреблении почтовых марок.
   -- Обезьянка, принеси-ка мне мою кружку пива, я ее оставил на столе, приказал господин Прокоп.
   Стеффи принесла кружку. Он допил пиво и отложил в сторону трубку. Потом повернулся лицом к стене. Через несколько минут он уже спал.
   Стеффи приблизилась тогда на цыпочках к Станиславу Дембе.
   -- Стани! Что нам делать теперь? Ради Бога, что нам теперь делать?
   -- Ловко я вывернулся, не правда ли? Это за сегодняшний день моя девяносто первая ложь, -- сказал Демба. Стеффи Прокоп опять начала всхлипывать.
   -- Какое несчастье! Какое несчастье!
   -- Да не плачь же ты! -- сердито шепнул Демба. -- Это ведь бессмысленно. Надо попробовать еще раз.
   -- Ничего не выйдет. Я пилила изо всех сил, а цепочка какою была, такою и осталась. Ее не берет напильник, она из какой-то особенной стали. Что теперь делать, Стани?
   -- Да не плачь! Перестань плакать! Ты разбудишь отца.
   Станислав Демба неловко попытался провести руками по волосам Стеффи, чтобы приласкать ее. Жалкий и в то же время комический вид производили эти обе руки, как две вьючные лошади, как два мула, впряженные в общее ярмо. Безмолвным докучливым спутником, упрямым, неотвязным провожатым казалась левая рука Станислава Дембы.
   Демба опустил руки, Стеффи перестала плакать и сказала вдруг:
   -- Но ведь тут замочная скважина. Наручники можно отпереть.
   -- Разумеется.
   -- У нас дома много таких ключиков. В передней на стене висит ящик, и в нем их десятка два-три. Должен же подойти хоть один из них. Нам надо их перепробовать.
   Она принесла горсть ключиков и положила их бесшумно один за другим на подоконник.
   Попробовала вставить первый.
   -- Это ключ от футляра часов в нашей столовой. Не подходит. Слишком велик. Взяла второй.
   -- Этот -- от моего скрипичного футляра. Тоже велик. Он даже не входит в скважину. Погоди-ка, может быть, этот подойдет. Это ключ от шкатулки, где лежат мамины серьги и оба лотерейных билета. Нет, тоже не годится.
   Она перебрала один за другим все ключи. Не подошел ни один. Нашелся ключик, который можно было повернуть в скважине, но замок все-таки не отпирался.
   Она задумалась на мгновение, нерешительно опустила руку в карман передника и достала еще один ключик.
   -- Это ключ от моего дневника. Ты знаешь, на дневнике есть замочек. Мне кажется, этот, наверное, подойдет.
   -- Брось, этот не годится тоже.
   -- Нет, нет, дай проверить. Видишь... Нет! Тоже не подходит. Чересчур мал.
   Она с мольбою о помощи взглянула на Дембу.
   -- Стани! Чересчур мал! Что делать?
   -- Нужно заказать ключ, -- сказал Демба, -- у слесаря. Мы сделаем слепок из воска... Где можно получить воск?
   -- Воск у меня есть.
   -- Каким образом?
   -- Я ведь рисую. Ты знаешь: цветы, птиц и орнаменты на шелковых лентах и бантах. Для этого нужен воск. Некоторые места, которые не должны приходить в соприкосновение с краскою, обливают воском. У меня есть еще большой кусок. Подожди, я его сейчас принесу.
   Он вернулась в комнату с куском воска и сделала слепки с обоих замков.
   -- Отнеси их слесарю, -- сказал Демба, -- но будь осторожна и предварительно обдумай, что скажешь, чтобы у него не возникло подозрений.
   -- Нет, я не к слесарю пойду. У соседей в семье старший сын состоит учеником в большой мастерской. Он очень ловок. Нам он уже несколько раз исправлял замки. Теперь, в обеденное время, он, наверное, дома. Я скажу ему, что потеряла ключик от своего дневника. Сам дневник я не могу ему принести, скажу я ему, потому что там есть вещи, которые ему нельзя читать. Вот почему я сделала слепок, скажу я. Это его никак не может навести на подозрения... Так ты подожди меня, я сейчас туда сбегаю.
   Возвратилась она только через пять минут. Но лицо у нее совсем раскраснелось от волнения и радости.
   -- Все сошло превосходно. Сначала он хотел непременно получить дневник, сказал, что без него нельзя обойтись. Он, знаешь ли, очень за мною ухаживает, и ему бы хотелось знать, нет ли в дневнике чего-нибудь про него. Вот почему он этого добивался. Но я его уговорила. В восемь часов, когда он придет с работы, он отдаст мне ключ.
   -- Только в восемь часов?
   -- Да, в восемь. Раньше невозможно. До этого времени придется подождать. Но знаешь ли что? Сиди дома, запрись и никого к себе не пускай. А в восемь часов я приду к тебе с ключом. Ты должен сам открыть мне дверь, когда я позвоню. Увидит меня кто-нибудь?
   -- Нет.
   -- Ты будешь один? Ты ведь с кем-то вместе снимаешь комнату?
   -- С Микшем. Он по вечерам уходит на службу.
   -- Мне интересно, как выглядит твоя комната. Я еще никогда не бывала у тебя. Наверное, беспорядок страшный. Я у тебя приберу. Прежде, когда ты у нас жил, я у тебя частенько приводила в порядок письменный стол. Теперь иди домой и жди меня. Тебе нельзя ходить по улицам! Иначе ты выдашь себя. Обещай мне сидеть дома, Стани!
   Но голова у Станислава Дембы занята была одной только мыслью: устранить соперника посредством денег. Это лишало его и ума, и осторожности.
   -- Это невозможно, -- сказал он. -- Домой мне теперь нельзя идти. Микш еще дома. Он уйдет только вечером. Да и дела у меня есть, я ведь говорил тебе. Я должен раздобыть деньги.
   -- Для Сони. Я знаю, -- сказала Стеффи и кивнула головою.
   Демба хитроумно надел шляпу на голову причудливо равномерным движением обеих рук, напоминавшим одну из фигур на стенной росписи египетских царских гробниц. Затем он встал.
   -- Стани! -- сказала Стеффи Прокоп. -- Стани, тебе все-таки следовало бы где-нибудь запереться и не показываться никому. Послушайся же меня. Тебе грозит такая опасность...
   Она умолкла. На диване старик Прокоп шевельнулся. Оба насторожили слух.
   -- Слышал он что-нибудь? -- прошептал Демба.
   -- Нет, -- шепнула в ответ Стеффи. -- Он не просыпался. Стани, послушайся меня. Если кто-нибудь увидит, что ты...
   -- Дитя мое, это как раз меня и соблазняет, -- сказал Демба заглушенным голосом. -- Видишь ли ты, с этими наручниками я стою в стороне от мира. Противостою совсем один миллионам других людей. Всякий, кто только на миг заметит мои скованные руки, становится с того же мгновения моим врагом, пусть бы он до этого был миролюбивейшим человеком на свете. Он не спрашивает, кто я такой, не спрашивает, что я сделал, он охотится за мною, и если бы на улице вдруг появился вепрь, или лисица, или серна, то и тогда охота не могла бы стать такой безжалостной и свирепой, как в том случае, когда бы у меня свалилась на землю накидка и открыла мои руки.
   -- Вот видишь, -- сказала Стеффи, -- это я и хотела сказать.
   -- Но это меня манит, Стеффи. Это привлекает меня. Я спокойно и уверенно расхаживаю среди миллионов врагов, которые не узнают меня, и смеюсь над ними. Сегодня утром я мог бы еще, пожалуй, выдать себя. Тогда я был новичком. Но теперь... Ты не можешь себе представить, какой у меня уже навык в том, чтобы не показывать рук. Мне почти жаль, что эта комедия продлится только до вечера. Сегодня вечером в восемь, не правда ли? А теперь будь здорова.
   Стеффи проводила его до дверей.
   -- Куда же ты теперь? -- спросила она.
   -- Примусь за работу! -- сказал Демба и начал спускаться по лестнице.

Глава XI

   Фрау Гирш, супруга присяжного поверенного, живущего на Эслинггассе, вошла, немного запыхавшись, в кабинет мужа. Она тотчас же опустилась в кожаное кресло, предназначенное для клиентов и стоявшее возле письменного стола адвоката, астматически перевела дыхание и протянула мужу несколько кредитных билетов.
   -- Скажи, Роберт, что мне делать с этими восемьюдесятью кронами?
   -- Передо мною как раз постановление о продаже с молотка виллы "Эльфида" в Нойвальдегге. Двенадцать комнат, службы, гараж, дивный парк, в двух минутах пути от трамвая... Поезжай и прими участие в торгах.
   -- Нет, не шутя, я нахожусь в затруднении. Я не знаю, мои ли это деньги или не мои. Это -- жалованье за месяц господина Дембы, репетитора Георга и Эриха. И, представь себе, Демба не хочет его взять.
   -- Жалованье за месяц? Разве сегодня первое число?
   -- Нет, но он уже сегодня попросил жалованье.
   -- И не хочет его взять? Адвокат стряхнул пепел с сигары.
   -- Да, не хочет. Послушай, что произошло. Четверть часа тому назад раздается звонок, и входит Анна: "Сударыня, это господин Демба". Я удивлена и думаю: "Что ему понадобилось теперь, в два часа дня? Мальчики ведь до четырех в гимназии, он это знает". Я как раз принимала счет у кухарки и велела ему сказать, чтобы он подождал немного в гостиной, что я сейчас приду. Пусть посидит. Разделавшись с кухаркою, иду в гостиную.
   Фрау Гирш приостановилась, чтобы передохнуть, испустив легкий вздох, который должен был выразить, как ее донимают повседневные заботы. Затем она продолжала:
   -- Когда я вошла, он вскочил, и вид у него был совершенно такой же, как у горничной, когда я застаю ее над сахарницей. Ты ведь знаешь: Анна, вообще говоря, молодчина, но сахар -- ее слабость. Так вот, у Дембы тоже был такой вид, как будто он сделал что-то недозволенное. Он был совершенно растерян. Я говорю ему: "Сидите, сидите, господин Демба!" И думаю: почему он так смутился? Мне и в голову не могла прийти сигара.
   -- Какая сигара? -- спросил адвокат.
   -- Погоди. Сейчас услышишь. Он садится, и я его спрашиваю: "Ну, господин Демба? Что у вас нового?" Он говорит: "Сударыня, я хотел вам только сообщить, что должен уехать на две недели". -- "Ах, это очень неприятно, -- говорю я, -- посреди учебного года. И перед педагогическим советом. Разве вы Георгу не будете нужны? Какие же у вас срочные дела?" "Важные семейные обстоятельства, -- говорит он, -- и Георгу в течение ближайших двух недель не понадобится моей помощи, а Эриху -- и подавно. Они по всем предметам идут хорошо, а по математике, в которой Георг немного слаб, только через месяц предстоит письменная работа". -- "В таком случае, пожалуйста, -- говорю я. -- Если вы думаете, что мальчикам не понадобитесь, то... Впрочем, вы можете ведь прислать мне товарища, который бы вас временно заменил". -- "Этого не потребуется, -- отвечает он, -- но я хотел бы попросить вас, сударыня"... Коротко говоря, просьба его в том, чтобы я уже сегодня заплатила ему жалованье за месяц. Ты знаешь, я не люблю платить вперед репетитору, но все-таки я сказала: "Конечно, пожалуйста", -- потому что ему ведь нужны деньги на дорогу. Беру свою сумочку и достаю восемьдесят крон. Собственно говоря, ему следует меньше, потому что я не должна бы считать то время, в течение которого он будет отсутствовать. Но я подумала: Георга он натаскал по математике, у мальчика нет ни одной дурной отметки с тех пор, как Демба дает ему уроки, а у этого человека каждый грош на счету, так не стану же я высчитывать несколько гульденов. Ведь я права?
   -- Разумеется, детка, -- сказал адвокат.
   -- Ну вот, достаю я из сумочки восемьдесят крон и в этот миг чувствую вдруг запах чего-то горелого, оглядываюсь и спрашиваю Дембу: "Господин Демба, вы не чувствуете здесь какого-то запаха?" Он принюхивается и говорит: "Нет, сударыня, ничего не чувствую". -- "Но в комнате что-то горит", -- говорю я и в это мгновение замечаю уже дым и дыру, которую он прожег себе в накидке. Он закурил сигару, пока ждал меня, и быстро спрятал ее под накидку, когда услышал мои шаги, почему -- не знаю. Сначала я думала, что он взял одну из твоих Виргинии из ящика с сигарами, -- ты ведь всегда оставляешь его в комнате открытым, Роберт. Я тебе сто раз говорила: не оставляй его на столе -- у Анны есть пожарный, и когда она с ним вечером уходит из дому, то, наверное, всякий раз берет на дорогу несколько штук. Но ведь тебе ничего не втолкуешь. Ведь я права?
   -- Да, дитя мое, -- сказал адвокат.
   -- Ну, думаю я, наверное, он стянул одну из твоих Виргинии и хотел спрятать ее под накидкой и поэтому так смутился, когда я вошла. Я кричу: "Господин Демба, вы прожгли себе дыру в накидке!" Демба вскакивает и роняет сигару на пол. Но это была не Виргиния, а маленькая, толстая сигара; таких ты не куришь, -- значит, он ее с собою принес. Так почему же он ее спрятал? Этого я не могу понять. Как бы то ни было, коротко говоря, он уронил сигару, и она лежит на ковре и дымится, на том маленьком ковре, знаешь, который нам подарила тетя Регина в благодарность за то, что ты вел два года тому назад ее дело против домовладельца за оскорбление чести. Так вот, горящая сигара падает на ковер. Я страшно испугалась, но Демба стоит совершенно невозмутимо, словно это ничуть его не касается, и спокойно смотрит, как она прожигает мне ковер, и он не делает ни одного движения, чтобы поднять ее. Я кричу: "Господин Демба, поднимите же свою сигару! Вы ведь видите, что губите мне ковер!" Демба краснеет как рак, и страшно смущается, и кашляет, и запинается, не может выговорить ни слова, и наконец говорит: "Простите, сударыня, мне нельзя нагибаться -- врач запретил; у меня сразу сделается кровотечение -- так сказал врач". Ты слышал что-нибудь подобное? Что ты на это скажешь? Адвокат сказал на это:
   -- Гм!
   -- Ну, что же мне оставалось делать? Я сама подняла сигару, раз господин Демба не может нагибаться, -- сказала фрау Гирш с горькой иронией и легко вздохнула.
   Видно было, что для этой одышливой, туго затянутой, полной дамы поднять сигару значило совершить связанный с чрезвычайными трудностями гимнастический фокус.
   -- Но ковер уже совсем обуглился, -- продолжала она, помолчав немного, и на нем было выжжено большое черное пятно. Я, разумеется, не была расположена продолжать беседу с господином Дембою, сам понимаешь. Я отсчитываю ему деньги на столе. И туг происходит самое интересное. Как ты думаешь, что случилось? Господин Демба не берет денег. Не притрагивается к ним. Я говорю: "Возьмите же, пожалуйста, тут восемьдесят крон!" Он качает головою и делает такое несчастное и отчаянное лицо, что мне опять его стало жаль. "Но, господин Демба, -- говорю я, -- не станете же вы мне платить за ковер, мы ведь застрахованы от огня". Он глядит на деньги и не берет их. "Но ведь это смешно, берите же деньги", -- говорю я. "Нет, я их взять, к сожалению, не могу", -- отвечает он и опять заливается краской. Ну, думаю, если он решительно отказывается от денег, то я с ним спорить не стану. Не буду же я ему навязывать восемьдесят крон, -- ведь я права? Поэтому я ему сказала: "Господин Демба, если вы непременно хотите мне возместить ущерб, то это, конечно, смешно с вашей стороны, но в конце концов..." -- и собираюсь положить обратно деньги в сумку. Но, когда я взяла их в руки, он взглянул на меня с такою яростью, словно хотел растерзать меня на части. Я просто испугалась, так он на меня посмотрел, и не тронула денег. Я подумала: "Чего он, в сущности, хочет, этот человек? Хочет он денег или не хочет?" Вдруг он говорит: "Сударыня, зачем нам, в сущности, ломать себе голову? Ведь ваш супруг -- ученый юрист. Оставьте, пожалуйста, деньги здесь, пойдите к вашему мужу и расскажите ему про этот сложный казус. Если он найдет, что я не обязан возместить убыток, то я деньги, так и быть, приму". -- "Хорошо", -- сказала я, взяла деньги и спрятала их в карман. Не оставлю же я их на столе? Слуги все время ходят через эту комнату; зачем же Анне знать, какое жалованье получает Демба? Ведь я права?
   -- Конечно, дитя мое, -- сказал адвокат.
   -- Так какого же ты мнения? Должна ли я, в самом деле, допустить, чтобы Демба заплатил мне эти восемьдесят крон?
   -- Возместить ущерб обязано, разумеется, страховое общество, а не репетитор, -- сказал адвокат и погладил себя по бороде. -- Но этот господин Демба начинает меня интересовать. Поразительно, какое сильное правовое чувство встречается иногда именно у неюристов. Дай-ка я с ним сам переговорю.
   Когда адвокат вошел в гостиную, то уже не застал в ней господина Дембы, которому, по-видимому, надоело ждать его заключения. Комната была пуста.
   Адвокат осмотрел пострадавший ковер.
   -- Знаешь ли, -- сказал он, -- в сущности, ущерб не так велик: восемьдесят крон покрывают его с большим излишком. Ковер ведь простого фабричного производства. Можешь ли ты представить себе, чтобы тетя Регина была способна истратить на подарок больше тридцати крон?
   -- Роберт! Что это такое? -- крикнула вдруг фрау Гирш и в ужасе показала на груду разбитого фарфора, валявшегося перед камином на полу.
   Фигура письмоносца была тем предметом, на котором излил свою ярость Демба, когда ему не удалось остаться в комнате наедине со своими деньгами. А все ее преступление состояло в том, что она протягивала наблюдателю с приветливою улыбкою большой денежный пакет из фарфора.

Глава XII

   -- Господин фон Гегенбауер! -- кричала экономка,-Господин фон Гегенбауер, проснитесь же! Вас хочет видеть какой-то господин.
   Фриц Гегенбауер поднялся, заспанный, с дивана, но сейчас же пришел в себя, услышав о желающем его видеть господине. У него ночью вышло столкновение с одним чиновником градоначальства, и теперь он ждал появления двух знакомых господ в тщательно выутюженных брюках.
   -- Один господин или два?
   -- Один, -- сказала экономка.
   -- В штатском или в форме?
   -- В штатском.
   -- Как он выглядит? Элегантен?
   -- Еще бы! -- сказала экономка тоном самого искреннего убеждения.
   Фриц Гегенбауер подошел к умывальнику и сунул голову в таз с водою. Потом вытерся наскоро полотенцем и с дикой энергией причесал волосы.
   -- Так. Теперь можете ввести сюда этого господина.
   Он в небрежной позе прислонился к курительному столику, оперся одной рукою об его плиту и, поглядевшись в зеркало, уверился, что имеет вид человека, гордо и хладнокровно глядящего в глаза надвигающимся событиям.
   Но все эти воинственные приготовления разлетелись в прах. В комнату вошел всего только Станислав Демба.
   -- Это вы, Демба? -- крикнул Фриц Гегенбауер. -- Я ждал совсем другого визита, значительно менее приятного.
   -- Я, может быть, помешал? -- спросил Демба.
   -- Нисколько. Рад вас видеть. Садитесь же, старый приятель. Демба сел.
   -- Ну? Примирились вы наконец с нашей неудачей? -- спросил Гегенбауер.
   "Наша неудача" заключалась в том, что Гегенбауер три месяца тому назад провалился на экзамене. Правда, это событие не поразило его, он предчувствовал его всегда, а своим предчувствиям он придавал большое значение, хотя на экзамене они его жалким образом подвели: того, о чем его спросят, он не предчувствовал и не имел понятия, чего от него, в сущности, хотят. Но Демба, который готовил его к экзамену, очевидно, приписывал себе значительную часть вины, так как все эти месяцы старательно избегал Гегенбауера.
   -- Возьмите папироску, Демба, -- поощрил коллегу Гегенбауер, -- Совсем новый сорт: "Федра". Попробуйте-ка. Алжирский табак. Моя кузина Бесси привезла мне его из Бискры. С опасностью для жизни провезла через границу. Попробуйте!
   -- Нет, спасибо, -- сказал Демба.
   -- Да нет, попробуйте только. Мне интересно, что вы скажете об этом сорте. Вы ведь знаток.
   -- Спасибо, я не курю.
   -- Что? С каких пор? Вы ведь выкуривали по сорок штук в день!
   -- Я простужен, -- сказал Демба, и тут же с ним случился припадок кашля, от которого бы он неминуемо задохся, если бы звонок у парадной двери не прервал его виртуозного изображения последних минут умирающего от чахотки.
   -- Вот, это они, -- сказал Гегенбауер.
   -- Кто? -- спросил Демба.
   -- Два господина, которые в виде исключения пришли ко мне не для того, чтобы сыграть партию в тарок.
   -- Вот как! -- сказал Демба. -- Какой же дебош учинили вы опять сегодня ночью?
   -- Ничего не поделаешь. Весною я всегда становлюсь бодлив. Кажется, люди могли бы уже это знать и вести себя со мною немного поосторожнее.
   Но и на этот раз появились не два торжественных господина, а почтальон с письмом и почтовой карточкой.
   -- Простите, -- сказал Гегенбауер и принялся читать.
   Демба, прежде чем позвонить у дверей Гегенбауера, составил план кампании. Просто занять у Гегенбауера деньги он не хотел. Такую просьбу он ни за что бы не мог произнести. Нет. Надо было устроить так, чтобы Гегенбауер сам предложил и навязал ему деньги.
   Недавно Демба дал Гегенбауеру тетради с лекциями, которые тщательно стенографировал в аудитории, а дома, с усердием пчелы, переписывал начисто красивым почерком. Они представляли собою довольно значительную ценность, и Демба твердо надеялся, что Гегенбауер их давно затерял или выбросил как ненужный хлам. Ибо Гегенбауер никогда не умел сохранять то, что занимал, но зато всегда был готов благородно возмещать причиненные им убытки. На этом и основывал Демба свой план.
   -- Я, собственно говоря, пришел, -- заговорил он, когда Гегенбауер бросил письмо на стол, -- пришел только, чтобы спросить, нужны ли вам еще тетради, которые я дал вам в пользование в декабре месяце.
   -- Какие тетради? -- спросил рассеянно Гегенбауер.
   -- Лекции Штейнбрюка о римском художественном эпосе.
   Гегенбауер призадумался.
   -- Четыре коричневые тетради, и одна из них без обложки?
   -- Да, Они самые.
   -- Вам они непременно нужны?
   -- Да. Непременно. Я опять получил урок.
   -- Это неприятно, -- сказал Гегенбауер. -- Дело в том, что я их сжег.
   Демба возликовал в душе. Но самым жалобным тоном, какой был у него в распоряжении, он воскликнул:
   -- Что вы говорите? Сожгли?
   -- Да, -- кивнул головою Гегенбауер без малейших признаков уныния.
   -- Не может быть! -- воскликнул Демба.
   -- Я сжег все, что мне напоминало каким-нибудь образом о моем провале. Даже цилиндр спалил, в котором я был тогда.
   -- Боже мой, что же мне делать теперь! -- плакался Демба.
   -- Вы неудачник, -- определил Гегенбауер. -- Второго экземпляра у вас нет?
   -- Нет.
   -- Это ничего не значит, -- сказал Гегенбауер. -- В таком случае он тоже провалится.
   -- Кто?
   -- Ваш новый ученик.
   При таком проявлении жестокосердия Демба счел вполне своевременным выступить с практическими предложениями.
   -- У Мюллера есть такой экземпляр, -- сказал он, как бы рассуждая сам с собою.
   -- У кого?
   -- У некоего Эгона Мюллера. Но он его не согласен дать в пользование. Он хочет его только продать.
   -- Сколько он просит?
   -- Семьдесят крон.
   -- В таком случае дело в шляпе. Отчего вы этого сразу не сказали?
   Он достал свой бумажник.
   -- Нет, спасибо, денег я не хочу, -- быстро сказал Демба.
   Гегенбауер поднес четыре кредитных билета на соблазнительно близкое от Дембы расстояние.
   -- Бросьте вы, пожалуйста, упираться. Тетради я вам не могу достать из огня. Так возьмите деньги.
   -- Ни за что.
   -- Но почему же?
   -- Я своими тетрадями не промышляю.
   -- Да ведь это не промысел. Я только покрываю ваш убыток.
   -- Будьте добры, обратитесь к Мюллеру сами и передайте мне потом тетради. Он живет на Пацманитенштрассе, дом No 11.
   Демба дрожал при мысли, что Гегенбауер согласится на это предложение и сунет деньги обратно в карман.
   -- Я его не знаю. Возьмите это дело на себя, -- сказал Гегенбауер.
   У Дембы отлегло на душе. Но он покачал головою. Раздался звонок.
   -- Это они, -- сказал Гегенбауер. -- Знаете ли, Демба, я воздаю должное вашей деликатности, но не могу теперь долго возиться с вами.
   Он взял со стола конверт, вложил в него кредитки и засунул его в карман, гостеприимно оттопыренный в накидке у Дембы.
   -- Так, -- сказал он. -- Деньги я вам дал. Делайте в ними, что хотите.
   Это-то и нужно было Дембе. Деньги находились у него в кармане. Ему не пришлось высунуть руку, чтобы их принять. И теперь пора было подумать об отступлении.
   -- Два господина желают вас видеть, -- доложила экономка и положила на стол визитные карточки.
   -- Барон Владимир фон Гельч, доктор Гейнрих Эбенек, лейтенант запаса, почитал Гегенбауер. -- Просите.
   -- Так я пойду теперь, -- сказал поспешно Демба. -- Очень вам благодарен, теперь мы все уладим.
   -- До свиданья, до свиданья! -- рассеянно проговорил Гегенбауер. Загляните как-нибудь еще разок.
   И Демба вышел с добычею в кармане из квартиры, миновав двух неприступных господ, стоявших в передней и в мрачной решимости уставившихся глазами в пол.
   Демба ликовал. Полный успех! И совсем без труда, почти как по программе. Начало было положено. Семьдесят крон! Демба шел и чувствовал, как от каждого шага шелестит в кармане накидки конверт с кладом. Семьдесят крон! Правда, это была только часть той суммы, какая была ему нужна. Но он доказал себе самому, что не нужно рук, чтобы добывать деньги. "Это не легко, -- думал Демба, -- но это возможно. Это возможно!" Ему невольно припомнился один человек, агент по продаже спиртных напитков, который однажды хвалился в его присутствии: "Сегодня я, рукой не шевельнув, заработал пятьсот крон". "Рукой не шевельнув! Какое наглое преувеличение! Наверное, взял же он деньги в руку, вынул из кармана бумажник, сложил кредитные билеты и положил их в карман. Потом расписался и пожал руку компаньону. И все это он называл -- не шевельнуть рукою. Потеха! Если бы он только имел представление о том, как трудно это в действительности: зарабатывать деньги, не пользуясь руками! О нет, это далеко не шуточное дело -- хитростью, умом, умением вполне использовать ситуацию, силою взгляда, силою воли нужно заставлять людей делать то, что от них ждешь, как я только что заставил Гегенбауера навязать мне деньги, которых взять не мог". Демба смотрел вслед прохожим и тихо смеялся про себя.
   "Если бы кто-нибудь из этих многих людей обладал зрением, пронизывающим мою накидку! Например, эта старая дама с изящным шелковым зонтиком. Нет, она и в этом случае не была бы мне опасна. С криком бросилась бы она куда-нибудь под ворота и от испуга не могла бы минут десять рот разжать. Но вот у этого господина вид энергичный. Должно быть, капитан в отставке. Тот бы на меня накинулся сразу. Я постарался бы живо улизнуть, но он закричал бы: "Держи! Держи!" Как мгновенно изменился бы вид улицы! Что за суматоха! Все кинулись бы разом в погоню. Никто не спасался бы бегством. Они храбрые, когда действуют скопом. А особенно -- когда все бросаются на одного, у которого скованы руки. Тот кучер, например, сейчас же спрыгнул бы с козел и пустился бы догонять меня с кнутом в руке. А человек, сидящий в коляске, по-видимому иностранец, тоже захотел бы принять в этом участие: нельзя же упустить такой случай! И мальчик из пекарни запустит в меня своей пустой корзинкою, и ученик консерватории -- футляром из-под скрипки, а вот этот посыльный подставит мне ножку, когда я буду мимо него пробегать; весь свет против меня ополчится, чуть только увидит мои наручники. А на моей стороне только один человек, один союзник: Стеффи. Нет, еще один: слесарный подмастерье. Дурень спасает меня, сам того не зная. Может быть, как раз в эту минуту, когда я вспомнил о нем, он мастерит ключ, который вечером отомкнет мои цепи. И еще третий союзник есть у меня. Самый лучший: старая, славная накидка, моя блюстительница. Как шапка-невидимка скрывает она меня: никто меня не видит.
   Вот стоит полисмен. Какой благодушно-глупый вид придают ему жидкие темные бакенбарды! Он ничего не подозревает. Его беспокоит только движение экипажей. Как бы автомобиль не наехал на фургон. Если бы он мог прозреть сквозь накидку, нет, если бы он мог только почуять что-то неладное -- я бы погиб. Но он не замечает ничего. Ничего не может заметить. Я нарочно пройду совсем близко от него. Вот так! Если бы он умел читать мысли! В полицию следовало бы допускать только ясновидящих и телепатов. Их много выступает в варьете. А право, это хорошая мысль. Следовало бы кому-нибудь внести такой законопроект в палату. Или запрос: угодно ли его превосходительству министру отдать распоряжение департаменту полиции" чтобы впредь..."
   -- Эй, сударь!
   Станислав Демба затрепетал. Ему показалось, будто что-то ударило его в грудь, сюда, в то место, где стучит сердце. Колени у него задрожали. С трудом овладел он собою. "О Боже, можно ли так легко пугаться? Ведь это смешно. Полисмен окликнул совсем не меня. "Эй, сударь", -- крикнул он, -- и я сейчас же отнес это к себе. Бог его знает, к кому это относилось. Может быть..."
   -- Эй, сударь! -- крикнул еще раз полисмен.
   Демба остановился сразу как вкопанный и окаменел. Кровь у него отлила от лица. Зубы сжались, и сердце бешено заколотилось... Нет! Ошибка была невозможна. Окрик относился к нему. Ни к кому другому. И вот полисмен стал медленно, очень медленно приближаться к нему...
   Неспособный пошевельнуться, бледный как мел, ждал Станислав Демба конца своей свободы.
   Вот полисмен уже стоит перед ним и мерит его взглядом одно мгновение, не произнося ни слова, словно готовясь нанести удар. Демба чувствовал, что в следующую секунду грохнется наземь. И вот, оно разразилось...
   -- Вы что-то потеряли, сударь, -- сказал учтиво полисмен.
   Демба понял не сразу.
   -- Вы ничего не потеряли? -- повторил полисмен. Медленно вернулось к Дембе сознание. Говорить он не мог, он только покачал головою.
   -- У вас ничего не выпало из кармана? -- спросил еще раз полисмен.
   Демба увидел белый конверт в руках полицейского, но ему не удавалось связать с ним какую-нибудь мысль. Он только чувствовал, что может опять дышать, и глубоко затянулся воздухом. Какой-то тяжелый гнет покидал его сердечную область. И тут лишь он смутно начал постигать, что конверт в руках полицейского содержал деньги, его деньги, что он их потерял и должен получить обратно.
   "Разумеется, это мой конверт", -- собирался он сказать, но в тот же миг им овладело страшное опасение.
   Он мог его взять. Конечно. Он ловко и небрежно мог ухватить конверт концами пальцев; полицейский, может быть, ничего бы не заметил. Но этим еще не исчерпывалось дело! О, Боже мой, ведь ему пришлось бы затем пойти в комиссариат, назвать свое имя, представить объяснения, подписать какую-то бумагу, а на столе у полицейского комиссара, может быть, уже лежит описание его примет. Рапорт от сегодняшнего утра: молодой человек лет двадцати пяти, принадлежащий, по-видимому, к интеллигентному классу, высокий, крепкого сложения, рыжеватые усы... И комиссар пристально смотрит на него, переводит глаза на описание наружности, опять на него смотрит...
   Станислав Демба принял окончательное решение. Он отрекся от денег.
   -- Это не мой конверт, -- сказал он полицейскому и постарался, чтобы голос у него не очень дрожал.
   -- Разве не у вас он выпал из кармана? -- спросил удивленный полисмен.
   -- Нет, не у меня, -- сказал Демба.
   Покачивая головою, полисмен осмотрел конверт.
   -- В таком случае его мог потерять только тот господин.
   Он подошел к прохожему, который перешел на другой тротуар незадолго до Дембы и остановился перед витриною бельевого магазина.
   Полисмен отдал честь, и господин перед витриной вежливо приподнял свой котелок. Полицейский протянул ему конверт и сказал несколько слов, и незнакомец внимательно слушал его. Затем Демба видел, как элегантный господин повесил на руку серебряный крюк своей камышовой трости, взял у полицейского конверт из рук и пересчитал банкноты; как достал из кармана записную книжку в кожаном переплете, тщательно вложил в нее банкноты и спрятал ее в боковой карман; и как он потом с благодарностью приподнял шляпу и стал удаляться размеренной походкой.

Глава XIII

   Господин Каллисфен Скулудис вошел в большой магазин белья на Грабене и попросил одну из приказчиц показать ему галстуки. Он принялся рассматривать их тщательно и как знаток сказал, что ожидал большего выбора и что за последнее время совсем не приходится видеть подлинно оригинальных и вместе с тем изящных галстуков, и остановился наконец на галстуке оранжевого цвета из тяжелого блестящего шелка, приказав завернуть его вместе с двумя другими, купленными уже раньше в других магазинах.
   Он вышел на улицу, не совсем удовлетворенный покупкою. Уже третий магазин за сегодняшний день господин Скулудис почтил своим посещением. Но не следует думать, будто ему особенно настоятельно требовалось пополнить недостаток по этой части гардероба. О нет, господин Скулудис был обладателем почти чуждой пробелов коллекции из шестисот галстуков всевозможных типов, оттенков и форм, начиная от простых белых фрачных бантиков и кончая экземплярами огненно-красочного великолепия топазового колибри. Но слабость характера, безвольно уступавшая каждому соблазну хорошо убранной витрины, постоянно толкала его на новые покупки.
   Стоя на улице и закуривая сигару, он имел возможность убедиться, что его элегантная наружность и изысканная повадка вызывают заслуженную сенсацию. Особенно же глубокое впечатление произвел он, по-видимому, на одного молодого человека, стоявшего неподалеку от него на тротуаре и взиравшего на него с нескрываемым восхищением. Безмолвные овации такого рода не были новостью для господина Каллисфена Скулудиса, хотя и не всегда выражались в столь наивной форме. Он привык к тому, что его небрежно-очаровательная манера выгибать руку при поклоне или держать в пальцах трость уже в короткое время -- господин Каллисфен Скулудис повсюду оставался только короткое время, это связано было с его профессией, перенималась городскими щеголями и что благородный рассеянный жест, которым он вынимал из портсигара и закуривал папиросу, всегда служил образцом в салонах большого света.
   Но Каллисфен Скулудис отличался сильно развитым чутьем к различиям в общественном положении людей, а этот молодой человек, судя по всему его виду, не принадлежал и не был близок к тем кругам, где вращался господин Скулудис. Поэтому, не подарив Станислава Дембу особенным вниманием, он продолжал свою прогулку, ибо среди качеств, которыми он проездом завоевывал симпатию хорошего общества в Париже, Петербурге, Бухаресте и Каире, одним из самых выдающихся была, несомненно, его благородная сдержанность.
   Он углубился в созерцание витрины одного цветочного магазина, затем слегка закусил в магазине гастрономическом, а потом перешел на другой тротуар, чтобы поздороваться с одной дамою, с которою познакомился, вероятно, -- он уже точно не помнил -- на пароходе, во время одного из плаваний по Средиземному морю. Беседуя с нею, он опять обратил внимание на Станислава Дембу, прислонившегося несколькими шагами дальше к газовому фонарю и не спускавшего с него глаз.
   У господина Скулудиса была прекрасная память на лица -- этого требовала его профессия, -- и он сейчас же узнал молодого человека, который воздал ему дань немого восхищения перед витриною с галстуками.
   Он распрощался с дамою и вошел в парикмахерскую. Выбритый и с гладко расчесанным пробором, он вышел, спустя четверть часа, на улицу, и первый человек, с которым он встретился, был снова Станислав Демба.
   Господин Каллисфен Скулудис питал к незнакомым людям некоторое недоверие. У него сразу мелькало подозрение, не сыщик ли перед ним, -- это объяснялось его профессией. На сыщика Станислав Демба был, правда, не похож. Тем не менее господину Скулудису был не слишком приятен интерес, который Станислав Демба так настойчиво обнаруживал к его особе. Он нашел, что Вена все же представляет собою провинцию, гнездо дикарей, где всякому сколько-нибудь прилично одетому иностранцу дивятся, как морскому чуду, и закончил раньше времени свою прогулку, усевшись в садике перед кафе за один из столов.
   Мимо него в следующий же миг прошел Станислав Демба.
   Он остановился, колеблясь немного, и, казалось, размышлял. Затем подошел к столику господина Скулудиса и попросил разрешения сесть.
   Просьба эта явно произвела на господина Скулудиса неприятное впечатление. Ведь было еще много незанятых столиков, и он имел пристрастие к чаепитию в сладостном одиночестве. Новые знакомства он имел обыкновение завязывать только на вокзалах, станциях и в других людных местах, да и то потому лишь, что этого требовала его профессия.
   -- Простите, я жду знакомых, -- сказал он поэтому Станиславу Дембе.
   -- Вы ждете знакомых? Тогда нам лучше всего не откладывать приведения в ясность наших отношений,-сказал Демба и сел.
   Господин Скулудис взглянул на него с чрезвычайным изумлением.
   -- Я хочу сказать, что нам следует сперва уладить наше дельце, повторил Демба.
   Слово "дельце" звучало притягательно для господина Скулудиса. Он внимательно присмотрелся к своему собеседнику.
   -- Могу я узнать, каким из моих многочисленных дел вы интересуетесь? спросил он.
   -- Это вы сейчас услышите, -- сказал Демба. -- Я шел за вами следом до этого кафе. Только здесь оказалось для меня возможным побеседовать с вами, не привлекая чьего-либо внимания и с глазу на глаз.
   "Не привлекая внимания" и "с глазу на глаз" -- оба эти выражения произвели благоприятное впечатление на господина Скулудиса. Они свидетельствовали о том, что собеседник его человек не болтливый, а умение молчать господин Скулудис ценил в людях превыше всего -- это основывалось на характере его профессии.
   -- Около часа тому назад вы были на Пратерштрассе,-сказал Демба.
   -- Ах, вот что! -- промолвил Скулудис и кивнул головою. Теперь дело выяснялось.
   Час тому назад у него происходил на Пратерштрассе разговор весьма щекотливого свойства с одним знакомым ювелиром; он предлагал ему приобрести драгоценности того рода, которые в связи со своим происхождением боятся яркого дневного света. Переговоры не увенчались, к сожалению, успехом, и Скулудис удалился, не преминув сказать несколько горьких слов по поводу корыстолюбия и алчности торговца. Человек этот, как теперь оказалось, поручил одному из своих приказчиков не терять его из виду и, если к тому представится случай, возобновить прерванные переговоры.
   -- Вы посвящены во все? -- спросил господин Скулудис.
   -- Разумеется, -- сказал Демба. -- Я был очевидцем.
   -- И вы полагаете, что вопрос еще не исчерпан?
   -- Совершенно верно, -- сказал сердито Демба.
   -- Ну, для меня это дело в данный момент отнюдь не имеет срочного характера.
   -- Для меня оно тем более срочно, -- сказал энергично Демба.
   -- Час тому назад я был в критическом положении. Мне нужны были деньги, и этим вы хотели воспользоваться. Теперь обстоятельства изменились. Мне больше не нужны ваши деньги.
   -- Это весьма упрощает дело, -- сказал обрадованный Демба.
   -- Я могу теперь несколько дней выждать, пока мне не будут сделаны более выгодные предложения, -- заявил господин Скулудис.
   -- Этого я не понимаю.
   Скулудис достал свою записную книжку в кожаном переплете и положил на столик свойственным ему изящным движением руки белый конверт, сквозь тонкую бумагу которого просвечивались банкноты.
   -- В этом конверте находится восемьсот крон. Дело чистое. Вы видите, что затруднение, которым хотел воспользоваться ваш патрон, было временным, -- произнес он гордо.
   Станислав Демба не имел представления, о каком патроне, каком затруднении и каком деле идет речь. Он только перемигивался со своим конвертом и смотрел искоса на господина Скулудиса. Однако сообщение, что в конверте находится теперь восемьсот крон, привело его в изумление.
   -- Восемьсот крон, чистое дельце, -- повторил господин Скулудис.
   -- Восемьсот? -- воскликнул Демба. -- В этом конверте семьдесят крон. Не больше и не меньше.
   Это утверждение чрезвычайно поразило господина Скулудиса. Он, правда, был суеверен, но что у скупщика краденого на Пратерштрассе служит приказчик, которому покорны сверхъестественные силы, такое открытие вывело его из душевного равновесия.
   -- В конверте восемьсот крон, -- произнес он довольно неуверенным тоном.
   -- Три кредитки по двадцать и одна в десять крон, смею думать, что это мне известно, -- прошипел Демба. -- А теперь вы будете добры возвратить мне деньги.
   -- Я вас не понимаю, -- сказал Скулудис.
   -- Не понимаете? -- вспылил Демба. -- В таком случае вы меня сейчас поймете. Деньги эти, вам не принадлежавшие, вы приняли от полицейского, который ошибочно предположил, будто вы их потеряли. Понимаете вы меня теперь?
   Господин Каллисфен Скулудис был человеком весьма сообразительным. Он мгновенно освоился с изменившейся ситуацией. С ужасом он убедился, что чуть было не допустил непосвященного к ознакомлению с его деловыми связями, но в то же время с удовлетворением констатировал, что был в достаточной мере осторожен, ибо не назвал ни одного имени и о характере своих дел говорил только в общих выражениях. Это возвратило ему уверенность. Прежде всего необходимо было проверить, не был ли все же сыщиком его собеседник, провокатором, подставившим ему ловушку. Это нужно было ему выяснить, прежде чем определить свою дальнейшую тактику.
   -- Не открыть ли нам лучше карты друг другу? -- спросил он и подмигнул Дембе. -- Покажите сразу свой мандат, и положение будет ясно.
   -- Что вам показать? -- спросил Демба.
   Вместо ответа господин Каллисфен Скулудис перегнулся через стол и начал, высокомерно посмеиваясь, расстегивать накидку Дембы. Он ощупывал карман Дембы, предполагая в нем найти синюю тетрадку -- мандат сыщиков.
   Демба сильно испугался.
   -- Эй вы! Оставьте в покое мою накидку! -- крикнул он угрожающе.
   -- Так расстегните же ее! К чему эта комедия? -- посоветовал господин Скулудис, трудясь над верхними пуговицами на пелерине Дембы.
   -- Прошу вас оставить эти шутки, -- сказал Демба и отодвинулся от господина Скулудиса.
   Скулудис опять пришел в недоумение. Так не ведет себя полицейский агент.
   -- Чего вы, в сущности, хотите от меня? -- спросил он.
   -- Хочу, чтобы вы отдали мне мои деньги, которые присвоили. Вот уже час я следую за вами по пятам, чтобы получить их обратно. Не думаете же вы, что меня интересовало узнать, где вы делаете покупки, где бреетесь и с какими кокотками водите знакомство?
   Теперь Скулудису все было ясно: перед ним находился жалкий, мелкий плут, оказавшийся случайным свидетелем того происшествия и желавший этим воспользоваться, чтобы урвать долю добычи. Скулудис соображал, как бы от него отделаться.
   -- Вы, стало быть, утверждаете, что я неправомерным образом стал обладателем этих денег? -- спросил он резким тоном.
   Демба не дал себя запугать.
   -- Да, я это утверждаю, -- так же резко ответил он.
   -- И вы утверждаете также, что эти деньги принадлежат вам?
   -- Да. Они принадлежат мне.
   -- В таком случае все, что мы можем сделать, это представить наш спор на разрешение первого же полицейского, которого мы встретим" -- сказал господин Скулудис, услужливо улыбаясь, и встал, чтобы показать, что переговоры уперлись в мертвую точку.
   -- Это будет лучше всего, -- сказал Демба, чрезвычайно погрешив против своего убеждения.
   "Стало быть, все-таки сыщик", -- подумал господин Скулудис.
   К своей угрозе он относился отнюдь не серьезно. По правде говоря, он далек был от желания настаивать на привлечении полицейского чина для третейского суда. Среди полиции у него было несколько хороших знакомых это было последствием его профессии, -- для которых его присутствие в Вене должно было покамест составлять строжайшую тайну. К тому же при нем находилось двое золотых часов, один брелок, две булавки для галстуков и четыре кольца с бриллиантами -- небольшой результат его последней поездки в вагон-ресторане скорого поезда Вена-Будапешт, -- превращение которых в наличные деньги весьма его занимало. Содействие полиции при этой операции было бы крайне нежелательно.
   -- Счет! -- крикнул господин Скулудис и злостно заплатил кельнеру по счету одним из лежавших в конверте кредитных билетов. Этот поступок произвел на Дембу самое отрицательное впечатление и вызвал в нем сильную досаду.
   -- Деньги эти, кажется, пришлись вам очень кстати,-заметил он ядовито.
   Господин Скулудис с болью удостоверился по этому нетактичному замечанию, что Дембе чуждо великосветское обращение. Но спокойствие и самообладание были качествами, которых требовала его профессия, и он удовольствовался тем, что смерил своего противника презрительным взглядом.
   Перед зданием оперы стоял полицейский. Но оба джентльмена, точно сговорившись, двинулись в направлении, где на тысячу шагов вперед не видно было ни одного полицейского поста. И оба, совсем независимо один от другого, думали о том, как бы придать новый оборот возникшему конфликту. Господин Скулудис внимательно изучал многообразные способы передвижения в столице, между тем как Демба, дабы обеспечить за собою почетное отступление, взвешивал, каковы были бы его преимущества, если бы он, неожиданно для противника, заскочил в переулок.
   Господин Скулудис и здесь доказал свою решительность и склонность к быстрой инициативе. Не успел Демба опомниться, как Скулудис вскочил в только что тронувшийся вагон электрического трамвая. Вагон шел уже полным ходом, когда Демба заметил этот маневр.
   Только на секунду опешил Демба. Затем он понял: господин Скулудис признавал себя побежденным, и это бегство означало моральное поражение противника. И шансы получить обратно семьдесят крон возросли.
   Тотчас же он кинулся догонять вагон. Торжествующе-насмешливая гримаса, которую неосмотрительно позволил себе господин Скулудис, удесятерила силы Дембы, глубоко уязвив его чувства. Задыхаясь, он бешено мчался за вагоном. Настигал его. Наддал скорости и уже был от него на расстоянии вытянутой руки. Столкнулся с двумя прохожими, помчался дальше и догнал вагон. Несколько секунд, запыхавшись, бежал рядом с ним и затем, когда вагон на повороте замедлил ход, смелым прыжком вскочил на площадку -- обессилев, с трудом и свистом переводя дыхание, но все же победоносно и торжествующе.
   Он думал, что увидит противника уничтоженным, раздавленным, пристыженным и бесконечно смущенным. Но теперь, стоя перед ним, заметил странное выражение на его лице. Не страх, не досаду, не подавленность читал он на нем, а невыразимую озадаченность, неописуемое изумление. Открыв рот, смотрел господин Скулудис на Дембу и, неподвижный, как мраморный Аполлон, показывал, обомлев от неожиданности, на руки Дембы.
   На руки! На руки Дембы!
   Ибо накидка Дембы зацепилась за поручни трамвайной площадки, его руки были выставлены всем напоказ, его позор -- открыт всем взглядам, его страшная тайна -- разоблачена.
   Но только на мгновение. И в следующий миг оба, Демба и Скулудис, соскочили с площадки вагона.
   Первым спрыгнул Демба. Теперь преследование угрожало ему. Был человек, знавший его тайну, и от этого человека нужно было скрыться во что бы то ни стало.
   Слепо и отчаянно, не оглядываясь назад, мчался он, спасая свою жизнь. А господин Скулудис, усердно жестикулируя, маня его и окликая, бежал за ним.
   Затем Дембе удалось спастись от преследования -- он вскочил в автобус.
   Господин Скулудис остановился и смотрел ему вслед, сокрушенно покачивая головою. На состязание с автобусом он решиться не мог. Он не ободрял этого безрассудного и бессмысленного, слишком поспешного бегства. Его первоначальная неприязнь к Дембе уступила место сильной симпатии. Никакого следа злобы не осталось у него в душе. Как охотно помог бы он ему делом и советом! Ведь он узнал в Дембе даровитого молодого дебютанта, товарища по цеху, Бог весть каким образом попавшего в неприятное положение.

Глава XIV

   Станислав Демба вышел из автобуса и медленно шел по Мариахильферштрассе. Он размышлял:
   "Штейнбюхлеры? Нет, нельзя. У Штейнбюхлеров я только три месяца даю уроки. Не могу же я просить уже об авансе! К тому же они люди мелочные, и муж и жена. И то уж они выторговали у меня пять крон, когда я спросил за шесть уроков в неделю пятьдесят пять. Когда урок приходится на праздничный день или когда мальчик нездоров, они делают вычеты из жалованья. А при этом они люди состоятельные. Он служит доверенным на фабрике зонтиков, а у нее магазин дамских мод. И все-таки после первого числа я вынужден бываю раза три-четыре напоминать им про деньги, прежде чем они раскошелятся наконец числа шестого. Своей служанке они тоже задолжали. Нет, со Штейнбюхлерами ничего не выйдет. Остается еще доктор Бекер. Там платят исправно. Это люди благородные и чуткие: мне достаточно им слово сказать или только намекнуть, и деньги у меня будут. Правда, если я им скажу, что на две недели отлучусь, то это им не понравится. Мальчишка по географии и физике совсем слаб. Мне надо будет привести серьезный мотив для своего отъезда, мотив, который бы их сразу убедил. Ну, да уж я что-нибудь подходящее придумаю, мне ведь осталось еще пять минут пути".
   Доктор Бекер жил на площади Капустного рынка, в четвертом этаже нового дома. На парадной двери висела над звонком его дощечка: "Приват-доцент, доктор Бекер, прием от 2 до 5".
   Станислав Демба, не воспользовавшись лифтом, медленно стал подниматься по лестнице. На площадке второго этажа он остановился. Ему пришла в голову одна мысль.
   Он огляделся. На лестнице не было никого. Демба опустил обе руки в карман и достал носовой платок. При этом у него выпал из кармана ключ от его квартиры, и он раздраженно нагнулся, чтобы его поднять. В этот миг кабинка лифта бесшумно покатилась вверх мимо него.
   Руки Дембы мгновенно скользнули под накидку. Испуганно поглядел он вслед кабине. Но к удовлетворению своему увидел, что дверь ее -- из матового стекла. Сидевший в ней никак не мог заметить его наручников. Наверху раздался звонок. Порожняя кабина покатилась вниз. Он переждал, пока в третьем этаже открыли и опять закрыли дверь. Осторожность не мешает. Вот так, а теперь... Вот так, а теперь...
   Черт побери! Нужно же кому-то как раз в этот миг сходить по лестнице! Демба опять спрятал руки. И как это долго длится! Старая дама. Опирается на руку горничной. И как раз возле Дембы она остановилась, чтобы передохнуть... Вот пошла дальше. Наконец-то! Но вот уже кто-то другой поднимается по лестнице.
   Газетчица с вечерним выпуском. Она положила газету перед дверью на втором этаже и поднялась на третий.
   "Прежде чем она сойдет, мне ничего нельзя делать, нужно просто ждать", -- подумал Демба. В досаде посмотрел он на газету, лежавшую на половике у его ног, равнодушно прочитал крупным шрифтом набранную строку: "Отставка венгерского министра-президента", и вдруг его осенила мысль: что, если в вечерних газетах есть уже сообщение о его побеге через окно? Может быть, там помещен уже длинный отчет, самый подробный: "Преступник ускользнул от ареста благодаря смелому прыжку из слухового окна во двор". Вот что, пожалуй, напечатано там, и еще: "По-видимому, он остался невредим, полицией приняты меры к его розыску..." Или же еще так: "Подозрение падает на некоего Станислава Д., слушателя университета. Его арест ожидается с минуты на минуту".
   В крайнем смущении и страшно волнуясь, ждал Демба, чтобы газетчица сошла наконец обратно по лестнице. Только после этого мог он поднять с пола газету. Он жадно ее пробежал.
   Местная хроника. Где местная хроника? Это должно быть в местной хронике. Вот она. Происшествия. Глаза его скользили по столбцам: "Парад войскам"; "Общее собрание Нижнеавстрийского союза охотников откладывается на вторник, 21-го числа"; "Пожар фильмы на улице"; "Скончался обер-инспектор Главачек"; "Редкий юбилей"; "Покушение на самоубийство"... Что это? Стой! Супруга преподавателя реального училища госпожа Камилла В. приняла вчера, в своей квартире на Бабенбергерштрассе, веронал... вздор! Дальше. "Несчастный случай в главных мастерских городских железных дорог"; "Подвиг матери". Все.
   Ничего еще нет в газете. Разумеется. Так и надо было думать. Полиция не торопится сообщать о своих неудачах. Это забавно... Демба сложил газету и осторожно положил ее обратно на порог двери.
   Затем он развернул носовой платок, разгладил его, сложил в виде компресса и четыре раза обернул вокруг правой руки так, что видны были только концы пальцев. В кармане накидки он нашел две английские булавки, которыми укрепил повязку, что было совсем нелегко проделать со скованными запястьями рук. Так, теперь готово.
   Превосходная мысль -- такая повязка на руке. Великолепная идея... Демба поздравлял себя сам с отличной выдумкой. "Право, замечательная идея", сказал он, подошел к окну и стал кланяться своему отражению в стекле. "Позвольте засвидетельствовать почтение! Разрешите пожать вашу руку. Как? Вы этого не желаете? Я должен быть осторожнее? Вы боитесь, как бы повязка не сползла. Разумеется! Разумеется! Жаль! Я охотно пожал бы вам руку за действительно остроумную мысль!"
   Демба еще раз поклонился, смеясь про себя. Рассыльный мальчик, взбегавший вверх по лестнице с телеграммой в руке, остановился и с удивлением поглядел на Дембу.
   "Убью двух мух одним ударом, -- думал Демба, поднимаясь на четвертый этаж. -- Теперь всякий сразу увидит, что я не могу пользоваться руками. Наконец-то я успокоюсь. И в то же время это послужит оправданием для моего отсутствия в течение нескольких дней. С тяжкими ожогами на руках я не могу давать уроки. Этого никто от меня не потребует. Жена врача с этим, надо думать, согласится. Но теперь живее! Не будем терять времени!"
   На четвертом этаже Демба позвонил. Горничная открыла дверь.
   -- Барыня дома?
   -- Нет.
   -- А господин доктор?
   -- У него прием.
   Демба заглянул в приемную. Там сидели две дамы и один господин и читали журналы.
   -- Когда вернется барыня?
   -- Я спрошу барышню, она, верно, знает.
   Горничная пошла в комнату к Элли Бекер. Демба услышал несколько тактов вальса и звонкие голоса смеющихся девушек.
   Сейчас же после этого вышла сама Элли Бекер. Она была очень близорука и посмотрела на Дембу в лорнет.
   -- Здравствуйте, господин Демба. Вы хотите видеть маму? Она ушла за покупками.
   -- Это досадно, -- сказал Демба. -- Мне нужно спешно поговорить с вашей мамой. Она не скоро вернется?
   -- Дождь уже идет? -- спросила Элли.
   -- Да.
   -- Ну, значит, она сейчас вернется, насколько я ее знаю. Не посидите ли вы покамест у нас?
   -- У вас гости, фрейлейн Элли.
   -- Только две подруги. Я вас познакомлю.
   -- Но я не одет надлежащим образом.
   -- Какие пустяки!
   Элли открыла дверь в свою комнату.
   -- Еще один гость! -- крикнула она.
   -- Танцор? -- спросила одна из двух молодых девиц.
   -- К сожалению, нет, -- сказал Демба, проходя в дверь.
   -- Он не танцор. Но что-нибудь он нам продекламирует, -- сказала Элли и представила: -- Доктор Станислав Демба. Моя подруга Вики. Моя подруга Анни.
   Ни фрейлейн Вики, ни фрейлейн Анни не были, казалось, восхищены знакомством со Станиславом Дембою, который в своей старой, промокшей от дождя накидке, не снятой им в передней, в самом деле имел невозможный вид. Вики, долговязый подросток с короткими, разделенными пробором посреди головы белокурыми волосами, ответила только небрежным кивком на поклон. Анни, худенькая веснушчатая девочка в очках, даже не прервала своей игры на рояле. Демба уселся на диване и, казалось, не замечал сдержанного поведения обеих девиц или не обращал на него внимания.
   Элли, однако, сочла необходимым расположить своих подруг в пользу Дембы. С этой целью она толкнула локтем Вики и шепнула ей:
   -- Когда он декламирует, то размахивает обеими руками. Вот увидишь, какая потеха.
   Демба услышал ее шепот и забеспокоился. Его тревожное чувство усилилось, когда горничная поставила перед ним тартинки, печенье и чашку чая. Он смотрел то на чай, то на тарелку с тартинками и не знал, что делать с этими вещами. К тому же Элли принялась теперь угощать его.
   -- Пожалуйста, кушайте, господин Демба. И отчего бы вам не снять пальто?
   Тут Демба решился в первый раз испытать действие своей превосходной идеи.
   -- Лучше мне не снимать его, фрейлейн Элли. Я бы вас не порадовал своим видом.
   -- Почему же?
   -- У меня руки забинтованы до самых плеч. У меня ожоги на обеих руках, и мне нельзя их вдевать в рукава.
   -- О Господи, что же с вами случилось?
   -- Мой сожитель вчера вечером слишком близко поднес к оконным занавескам свечу, и они сразу вспыхнули.
   Мы срывали горящие клочья руками, и я получил при этом ожоги. Посмотрите!
   Демба осторожно высунул кисть правой руки, обернутую носовым платком.
   -- Не шевелите рукою! Не трогайте ее! -- боязливо крикнула Элли. Подождите, я вас накормлю. Сидите совершенно спокойно.
   Она поднесла одну из тартинок ко рту Дембы, и он отгрыз кусок.
   Так как ему только два раза удалось немного закусить в течение дня, да и то впопыхах и со стесненным чувством, что за ним наблюдают, то теперь он ел с аппетитом, и успех его опыта чрезвычайно радовал его. Когда Элли сунула ему папиросу в рот, у него стало совсем хорошо на душе. Он был завзятым курильщиком, и невозможность курить была для него весь день большим лишением.
   -- Вам больно? -- спросила Элли.
   -- О да, -- сказал он.
   У него болели запястья рук. Стальные кольца, по-видимому, натерли их. Чувствовал он также жжение и колотье в опухших пальцах, словно множество иголок в них копошилось. Ноющая боль передавалась из верхней части руки в плечо.
   Анни и Вики подошли ближе и участливо смотрели на Дембу. Горничная, убирая со стола, тоже сострадательно поглядывала на его перевязанную руку.
   Анни приблизила к повязке свои очки.
   -- Это не ожоги, -- сказала она вдруг. Демба выронил изо рта папиросу, и лицо у него перекосилось, словно муха залетела в глаз.
   -- Меня вы не проведете, -- сказала Анни и поправила на носу очки.
   Демба взглянул на дверь и рассчитал, что в случае крайней необходимости может в два прыжка очутиться на лестнице.
   -- Вы дрались на дуэли, -- уверенно заявила Анни.
   -- Ах вот что! -- сказал Демба с заметным облегчением.
   -- Права я или не права? -- спросила Анни. -- Вы мне сказок не рассказывайте. Мой брат в корпорации Алемания.
   -- Но вы ошибаетесь. Право же, это ожоги, -- уверял Демба.
   -- Может быть, пальцы в самом деле обожжены,-иронически заметила Вики.
   -- Прима или терция? -- спросила Элли с видом знатока фехтовального искусства.
   -- Секста, -- пошутил Демба.
   -- Вот вы и сами признались! -- закричали все трое в один голос.
   -- Да нет же! -- сказал Демба. -- Это всего лишь ожоги. Я стал жертвою легкомысленного товарища.
   -- Он блондин или брюнет? -- поинтересовалась Вики.
   -- Кто? Микш?
   -- Ваш легкомысленный товарищ. Все трое расхохотались.
   -- Он стар или молод, ваш легкомысленный товарищ? -- спросила Элли. Расскажите все по порядку, господин Демба, начинайте. Мы слушаем вас. Итак: вот тут стою я и держу рапиру...
   Демба нашел, что его особою интересуются больше, чем следует. Он попытался поэтому перевести разговор на тему о дуэли вообще. Вики заявила, что дуэль с точки зрения человека двадцатого столетия является совершенно бессмысленным инструментом. Элли с этим согласилась, однако заметила, что на мензуры следует смотреть как на спорт и что в этом смысле они отвечают своему назначению. Анни рассказала довольно длинную историю про одного знакомого, который за один день сразил трех противников, и дала понять, что она сама была невинной причиною этого дела. Она назвала имя этого смелого борца и поинтересовалась, знает ли его Демба.
   Демба не слушал. С помощью Элли он опорожнил тарелку с тартинками, и под конец ему попался бутерброд с обильно наперченным мясом. После этого он вдруг почувствовал сильную жажду. Воспользовавшись тем, что внимание всех трех девиц было отвлечено веером с бесчисленными подписями, посвящениями и стихами, который показывала Элли подругам, он стал осторожно подбираться руками к стакану с водой. Но в этот миг распахнулась дверь и в комнату вошел сенбернар, отряхая свою вымокшую под дождем шкуру, и был встречен бурными приветствиями Анни, Вики и Элли. Следом за ним появилась горничная и сообщила господину Дембе, что барыня вернулась домой.
   Фрау Бекер была дамою с ярко выраженным пристрастием к благотворительности. Она участвовала в различных обществах, в некоторых -- в качестве председательницы, собирала у себя несколько раз ежемесячно много дам на комитетские заседания и совещания и имела обыкновение с каждой своей прогулки возвращаться домой с маленькими уличными разносчиками, которых сначала приводила в смятение основательно производимой чисткою, а потом отчасти за нее вознаграждала кофеем, фруктами и булочками. Сегодня тоже стояли в передней возле двери два малыша с испуганными лицами. Свой товар шнурки для ботинок и английские пластыри -- они еще держали в руках. Третьего ребенка в этот миг подвергали, по-видимому, мытью, так как из кухни доносились пронзительные крики и громкая брань кухарки.
   Фрау Бекер уже переоделась, сидела у себя в комнате и пила чай, когда к ней вошел Демба.
   -- Что же это такое! -- воскликнула маленькая вертлявая дама. Горничная мне уже рассказывала. Как же это с вами произошло?
   -- Маленький несчастный случай, фрау Бекер, больше ничего.
   Демба рассказал свой роман о свече и горящих оконных занавесках, присочинил еще несколько треснувших от жара стекол и подробно описал один соломенный стул, также пострадавший от огня. Он подумывал также о том, чтобы ввести в рассказ канарейку, которую с опасностью для жизни вынес из пламени вместе с клеткою, но в конце концов отказался от этой мысли, дабы не придать своей повести сентиментального и романтического оттенка.
   -- Подумать только, как могут быть неосторожны люди, -- сказала фрау Бекер. -- Благодарите Бога, что так благополучно отделались. Покажите-ка свою руку.
   Это было Дембе не по душе. Недоверчиво высунул он наполовину руку из-под накидки.
   Докторша в отчаянии всплеснула руками.
   -- Да разве это повязка? -- воскликнула она. -- Не может быть, чтобы это сделал врач!
   -- Мой сожитель забинтовал мне руку. Он учится медицине.
   Демба с досадою убеждался, что его идея совсем не так удачна. Теперь весь свет интересовался исключительно его руками, а ведь он хотел предоставить им известный покой и тихое уединение.
   -- Вот что я вам скажу. Отправляйтесь сейчас же к моему мужу, и пусть он вам сделает приличную повязку, -- решила фрау Бекер, Демба побледнел как воск.
   -- Это невозможно, -- пролепетал он, -- не могу же я...
   -- Вы не уверены, что мой муж это сделает лучше вашего товарища?
   Демба ерзал на стуле.
   -- Конечно, уверен, -- сказал он, -- я только не хотел бы отнимать время у вашего супруга.
   -- Ах, какие пустяки! -- перебила его докторша. -- Муж справится с этим в две минуты. Он сейчас вас примет.
   Она взяла трубку домашнего телефона, соединявшего ее комнату с кабинетом мужа и кухней.
   -- Рудольф! -- сказала она. -- Сейчас я посылаю к тебе господина Дембу. Пожалуйста, прими его вне очереди. Он обжег себе руки... Да... Так он сейчас придет.
   Она повесила трубку.
   -- Идите же, господин Демба.
   -- Я, в сущности, пришел только для того... -- Демба глотал слюну, подыскивая выражения. -- Я хотел спросить вас, фрау Бекер, хотя сегодня еще не первое число: не могу ли я сегодня получить свое жалованье за месяц, потому что, видите ли...
   Он смущенно замолчал. Фрау Бекер на мгновение задумалась, потом опять схватилась за трубку:
   -- Послушай, Рудольф! Заплати, пожалуйста, господину Дембе его месячное жалованье, когда он придет. Восемьдесят крон. Будь так добр. Хорошо? Мое портмоне сейчас не при мне.
   Разбитый по всему фронту, вышел Демба из комнаты.
   В передней стояли еще два малыша. Один из них уже прошел через чистилище и держал в одной руке бутерброд, а в другой яблоко. Мальчуган, стоявший рядом, беспокойно прислушивался к доносившимся из кухни звукам. Теперь, очевидно, приближалась его очередь. Внезапно он подхватил с пола обе свои связки шнурков для ботинок, быстро открыл парадную дверь и дал стрекача.
   За ним проскользнул бесшумно Демба.
   Оба помчались вниз по лестнице. На площадке первого этажа Демба остановился, сорвал с руки носовой платок и постарался засунуть его в карман. Когда это ему не сразу удалось, он швырнул его на пол и разразился проклятиями.

Глава XV

   Доктор Рюбзам пришел первый. Ему не долго пришлось ждать. Дождь лил ручьями, и все прочие сошлись раньше обычного на ежевечернюю партию в буки-домино. В маленьком отдельном кабинете кафе "Турф", дверь в который была тщательно занавешена и охранялась мальчиком, сидело сегодня одиннадцать человек.
   Рыжий почтовый чиновник был снова здесь, хотя накануне клялся, что в последний раз сидит за одним столом с этой бандою шулеров. Далее здесь были: коммивояжер, всегда бывший при деньгах, но уже два года искавший места; кельнер из одного ресторана в Пратере, проигрывавший здесь в свой выходной день чаевые, заработанные за неделю; фрау Сушицкая, бывшая сваха, всем известная в районе между Аугартенским мостом и звездою Пратера, в настоящее время занявшаяся сдачей в наем укромных временных квартир, но ничуть не брезгавшая также посредничеством по заключению кратковременных знакомств; деловой посредник, которого называли "вашей светлостью" -- без достаточного, впрочем, основания, ибо свои проигрыши он выплачивал отнюдь не с княжеским хладнокровием; военный писарь, богохульно бранившийся на чешском языке, когда вместо него выигрывал кто-нибудь другой; "господин журналист", который на вопрос о том, в каких органах он сотрудничает, неизменно отвечал с отстраняющим жестом: "Во всех"; служащий сберегательной кассы, который появлялся со своим псом и своею подругою, приказывал мальчику подать псу объедки, а подруге -- несколько изодранных газет, чтобы затем в игорном азарте совершенно забыть их обоих; и, наконец, Гюбель, опустившийся студент-медик, который еще не был доктором, и доктор Рюбзам, который давно уже не был доктором.
   Доктор Рюбзам держал банк и, конечно, выигрывал. Перед началом игры он достал из бумажника три смятых кредитки по десяти крон и положил их перед собою на стол как основой капитал, до смешного незначительный для партии, при которой он должен был уплатить выигравшему тройную сумму.
   -- Этими деньгами я хочу сегодня выиграть шестьсот крон, -- сказал он, начиная игру, с раздражающей откровенностью. -- Дешевле не отдам. Ровно столько проиграл я вчера на скачках. Эти деньги я должен сегодня вернуть.
   И теперь, за игрою, он всякий раз повторял, загребая ставки других игроков:
   -- Говорил же я, что хочу сегодня выиграть шестьсот крон! Ставьте, господа, ставьте, ставьте! При столь медленном темпе я сегодня своих денег не верну!
   Почтовый чиновник, военный писарь и Сушицкая кипели от ярости, потому что доктор Рюбзам выигрывал действительно. Перед ним деньги вырастали в кучу. По временам он убирал со стола несколько банкнот и клал их в карман для большей безопасности. На стуле рядом с ним лежал его портфель, пара грязных манжет, снятых им удобства ради, его сигара и золотые часы, на которые он иногда поглядывал. Он решил играть до восьми вечера, ни минутою позже. В восемь часов, как сказал он, ему нужно "идти на заседание". Доктор Рюбзам никогда не забывал ограничить себя таким сроком. Этим путем он избегал требований реванша, при котором ему пришлось бы весьма бесполезным образом вновь поставить выигранные деньги, и в то же время отделывался от воплей госпожи Сушицкой, всегда пытавшейся после партии трогательными жалобами урвать у него часть добычи.
   В "заседание", разумеется, не верил никто. Со времени приговора, лишившего его докторской степени и права адвокатской практики, -- по обвинению его одним из клиентов в вымогательстве -- он жил на ренту свою и чужую и носил с собою портфель только по старой привычке. Расходы по его содержанию несли теперь государство и общество в самых разнообразных формах: чиновник сберегательной кассы исправно передавал ему свои авансы, получаемые им в счет жалованья; субсидия, которую коммивояжер получал от своей тещи, также находила обходным путем, через буки-домино, дорогу в карманы д-ра Рюбзама, равно как многочисленные побочные доходы военного писаря и налоги, взимавшиеся госпожой Сушицкой с падкой на удовольствия золотой молодежи Леопольдштадта. Государство и казна, коммерция и веселящийся свет действовали согласованно, чтобы дать возможность господину Рюбзаму вести приличный образ жизни.
   Кости домино стучали; яростно швыряемые на стол серебряные гульдены звенели; дождь барабанил по стеклам, и с плащей и зонтиков у стены дождевая вода стекала тонкими струйками, которые на полу сливались в маленькие лужи. У доктора Рюбзама, однако, несмотря на бушевание стихий, лицо было очень веселое. Возбуждение против него росло, но до шестисот крон было уже недалеко.
   Мальчик просунул голову в дверь.
   -- Господина доктора спрашивают.
   -- Кого? Меня?
   Доктор, как раз в этот миг раздававший кости домино, очень не любил, когда ему мешали во время занятий.
   -- Нет. Господина доктора Гюбеля.
   Долговязый студент-медик встал со стула. Он держал в руке бумажку в десять крон и размышлял в эту минуту, рискнуть ли ему этим остатком своего наличного капитала.
   -- Кто меня хочет видеть? -- спросил он рассеянно.
   -- Какой-то господин.
   -- Скажите ему, что я ушел, -- решил он на всякий случай.
   -- А я уже сказал, что вы здесь.
   -- Осел! -- крикнул Гюбель и вышел, исполненный дурных предчувствий. Так и есть. Перед ним был Станислав Демба.
   -- Здравствуй, Демба, -- приветствовал его Гюбель без особого энтузиазма. -- Откуда ты знаешь, что я здесь?
   -- Я был у тебя дома и не застал. Я решил, что найду тебя тут.
   -- Твоя догадливость достойна изумления. Но, ради Бога, не предавайся преувеличенным надеждам. -- Он показал смятую бумажку в десять крон. Видишь, вот я каков. Это все, что у меня есть.
   Демба побледнел.
   -- Но ты ведь обещал мне отдать сегодня деньги.
   -- Тебе следовало прийти часом раньше, пока я не засел за игру. Теперь меня уже обобрал доктор Рюбзам. Вот что происходит из-за твоей неаккуратности, -- заявил Гюбель, делая слабую попытку придать делу шуточный оборот.
   -- Я рассчитывал на эти деньги! -- сказал Демба, и взгляд у него сделался стеклянным.
   -- Сколько я тебе, в сущности, должен? -- спросил Гюбель, приуныв.
   -- Сорок крон, -- ответил Демба.
   -- Жаль, -- сказал Гюбель, -- мне не повезло. Возьми на всякий случай эти десять крон, иначе их сожрет доктор Рюбзам, эта тяжелая фаната, или кто-нибудь другой из этих каторжников.
   Демба в достаточной мере понимал жаргон игроков в буки, чтобы знать, что под "гранатой" надлежит понимать грабителя, а под "каторжниками" профессиональных игроков.
   Он кивнул головою, но денег не взял.
   -- К чему мне десять крон! -- сказал он озабоченно. -- Десять крон! Мне нужно гораздо больше. Гюбель не знал, как помочь делу.
   -- Не можешь ли ты сколько-нибудь денег занять у своих приятелей? спросил Демба, показав глазами на дверь.
   -- У них? -- Гюбель безнадежно махнул рукою. -- Плохо ты, видно, знаешь этих людей. Здесь никто друг друга не ссужает.
   -- Что же делать? -- спросил Демба в унынии.
   -- Знаешь что? -- воскликнул Гюбель. -- Попробуй-ка разок сыграть в буки. Может быть, тебе больше везет, чем мне.
   Демба решительно отказался.
   -- В этой игре все зависит от счастья, -- уверял Гюбель. -- Тут десять крон могут легко превратиться в сотню, если не больше.
   -- Нет, -- сказал Демба, -- я в карты не играю.
   -- Да ведь это совсем не карты. В буки играют костями домино. Эх ты, невежда!
   -- Я ведь совсем не знаю этой игры, -- сказал Демба.
   -- Тут и знать нечего, -- ревностно принялся объяснять Гюбель. Обыкновенное домино. Его ведь ты знаешь. Разница только в том, что на четырех игроков ставят, как на скаковых лошадей. Тебе совсем не придется играть, нужно только ставить.
   Демба продолжал колебаться.
   -- Вчера Сушицкая выиграла сто крон, пальцем не пошевельнув, рассказывал Гюбель. -- Пальцем не шевельнув!
   Это решило дело.
   -- Собственно говоря, я давно уже собирался поглядеть на эту игру, заметил Демба.
   -- Так пойдем же! -- сказал Гюбель и втолкнул его в дверь.
   Появление Дембы в игорной комнате сперва не обратило на себя чьего-либо особенного внимания. Правда, при игре в буки присутствие незнакомых личностей было весьма нежелательно, но так как Дембу ввел Гюбель, то никаких затруднений не возникло. Формальности приема были очень просты и прошли гладко.
   -- Есть у него стерлинги? -- осведомился доктор Рюбзам.
   Гюбель показал жестом, что денег у Дембы достаточно.
   -- Куры не клюют, -- прибавил он.
   -- Ну ладно, -- сказал доктор Рюбзам, и дело было кончено.
   -- Проклятие! Проклятие! Проклятое невезение! -- закричал в этот миг почтовый чиновник, в четвертый раз проигравший ставку и, за отсутствием резерва, потерявший боеспособность.
   -- Это звучит музыкой в моих ушах, -- сказал с удовольствием доктор Рюбзам, загребая его деньги, -- Ставьте, господа, ставьте! Дело идет вяло!
   Он потер руки, подмигнул Дембе и спросил:
   -- Вы уже сделали почин, молодой человек?
   Демба взглянул на него. Он испытал какое-то жуткое чувство, заметив, что указательный и средний пальцы на волосатой руке доктора были искалечены.
   -- Доктор спрашивает, поставил ли ты уже, Демба,-объяснил Гюбель. -- На кого мне поставить?
   -- На кого хочешь, -- сказал Демба, продолжая с трепетом смотреть на пальцы доктора, которые его пугали.
   -- Все сразу?
   -- Да. Ставь все сразу.
   На столе лежали четыре ряда костей домино. Они не принимали участия в игре. Каждый ряд представлял одного игрока. Гюбель вдвинул свою бумажку в щель между вторым и третьим рядом и тем самым поставил за Соленую Булку, кельнера, который был обязан этой кличкою несметному количеству желтых прыщиков, усеявших его щеки и подбородок, как усеивает соленую булку крупная соль. Игра началась, и "господин журналист", при всеобщем внимании, пустил со старта первую кость.
   Демба отвернулся. Он не хотел знать, что происходит с его деньгами. Он искал чего-нибудь, что можно было бы читать, чтобы не быть в необходимости слышать и видеть, -- газету или иллюстрированный журнал. Но только один номер стенной газеты висел на стене. И Демба принялся за ее чтение.
   Объявления. Сейчас же, на первой странице. Кто-то предлагал сто пятьдесят зеленых стульев для садового ресторана. Другой брался поставлять ликеры наилучших марок. Третий продавал оркестрион. "Мороженое!"; "Сто тысяч бумажных салфеток!"; "Зажигатели для сигар!"; "Практично!"; "Модно!" -- неслось со столбцов. Каждому хотелось денег, все кричало, все лезло вперед, мир был большим круглым игорным столом под зеленым сукном, залитым водкою, запачканным пеплом от сигар, серебро звенело, бумажные деньги шелестели, ко всякому гульдену, катившемуся по свету, тянулась тысяча жадных рук, волосатых, с изуродованными пальцами, умевших, однако, хватать, подобно щупальцам полипов, -- и среди этой свистопляски оголтелости, алчности, подлости и надувательства он, Демба, осмеливался робко тянуться руками к своей доле, к жалкой горсточке денег, из-за которой дрались тысячи других жалких кулаков, отталкивавших его и оттеснявших. И Демба вдруг упал духом, и оробел, и сдался, и хотел тайком улизнуть, болезненно устыдившись жалкого своего покушения.
   Но тут за игорным столом поднялись вдруг шум и крики. Сушицкая обозвала одного из игроков отъявленным мерзавцем, играющим на руку Рюбзаму. Журналист крикнул: "Теперь я все понимаю!" Соленая Булка верещал без умолку: "Отдайте мне, наконец, мои деньги!" А перед Дембою стоял студент-медик с деньгами в руке и говорил:
   -- Видишь, Демба! Что я тебе говорил? Ты выиграл.
   -- Сколько? -- спросил Демба, не поднимая глаз.
   -- Тридцать крон. Утроенную ставку. Демба молчал.
   -- Что теперь? -- спросил Гюбель.
   -- Ставь дальше, -- сказал Демба.
   -- Все?
   -- Да.
   -- Господа, спокойствие! -- крикнул в этот миг Рюбзам.
   -- Спокойствие! -- вторил Гюбель.
   Шум постепенно затих, только госпожа Сушицкая еще некоторое время изливала в жалобах свое негодование, но игра продолжалась. Демба все еще заставлял себя не поднимать глаз. Он вперил взгляд в газету, читал слова и строки, не понимая их, и прислушивался к тому, что делалось за игорным столом. Кости стучали, коммивояжер с шумом хлебал черный кофе, а госпожа Сушицкая сказала вдруг серьезно и торжественно, как молитву:
   -- Ни пуха ни пера.
   "Кто это: Нипуха-Нипера?" -- спросил себя Демба в странном волнении. "Кто он такой, Нипуха-Нипера?" -- мучительно сверлило у него в мозгу. И вдруг он решил: это бог войны у татар. И перед его глазами сложился образ маленького толстопузого человечка с бледным лицом, сплошь усеянным желтыми прыщиками, с пухлыми губами и глазами навыкат. Обвешанный пестрыми лоскутьями, стоял он перед ним во плоти и смотрел на него, ухмыляясь, и мычал: "Ты хочешь моих денег, безумец? Что можешь ты предложить? Садовые стулья? Бумажные салфетки? Оркестрон? Ничего? Решительно ничего? Так склонись же передо мною, склонись, пигмей! Ниже! Ниже!"
   И Станислав Демба сгибался во имя денег, низко и смиренно, перед голой стеною, на которой ничего не было видно, кроме его собственной тени и куска оборванных светло-желтых обоев.
   -- Я кончил! -- крикнул кельнер в этот миг, и сразу же поднялся шум, все заорали одновременно, Сушицкая пронзительно завизжала:
   -- Это не годится! Очередь не ваша!
   -- Жульничество! -- заревел почтовый чиновник и ударил по столу кулаком.
   -- Но ведь доктор сказал: дальше, -- пищал кельнер.
   -- Надувательство! Обман! -- вопил почтовый чиновник.
   -- Молчать! -- перекричал его доктор Рюбзам. -- Кто говорит: обман? Я ведь тоже проиграл!
   Снова Гюбель стоял перед Дембою, дергал его за рукав и говорил:
   -- Ты опять выиграл.
   -- Вот как?
   Демба не был ни озадачен, ни удивлен.
   -- Девяносто крон. Ставить еще?
   -- Да, -- кивнул Демба.
   -- Сколько?
   -- Все.
   -- Ты сдурел? -- спросил Гюбель.
   -- Да.
   -- Ты рискуешь!
   -- Я это делал сегодня весь день.
   -- Мне-то что! Но три раза сряду ты не выиграешь.
   Он подошел к игорному столу. Оргия бешенства и разочарования улеглась. Началась новая игра, делались новые ставки, и доктор Рюбзам нервно проводил рукою по своему лысому черепу: в последней партии он проиграл больше половины своих наличных денег.
   -- Что с ними будет? -- спросил он и показал на деньги Дембы.
   -- Остаются в игре, -- сказал Демба.
   -- Стало быть: идет на все! -- сказал доктор Рюбзам. -- Благоволите выражаться точно!
   -- Да, идет на все, -- подтвердил Гюбель.
   -- И прекрасно, -- сказал экс-адвокат, -- я только хотел это знать.
   Он положил кость на середину стола, и партия началась.
   -- Скатертью дорога, -- сказала Сушицкая и придвинула свою кость.
   -- У меня есть все, -- заявил журналист, имея в виду свой запас костей.
   Игра продолжалась. На этот раз Демба следил за нею с напряжением и сильно волнуясь.
   Его девяносто крон были защемлены между двумя рядами костей. И если бы он теперь выиграл, то имел бы двести семьдесят крон. Эти деньги -- этот Протей, захватанные, помятые бумажки, прошедшие через сотни грязных рук, каждому из нагнувшихся над столом людей, жадно на них взиравшему, являлись в ином, заманчивом образе. Одному -- в виде ночного кутежа, для другого они были давно уже просроченной квартирной платой. Вот для этого они означали, что он может целый месяц наедаться досыта. Вот тот будет их каждую ночь относить в подозрительные переулки, а тот их проиграет на скачках или на бирже или похоронит под тюфяком своей кровати... Ну, а для него, для Дембы, -- чем были они для него? Он старался нарисовать это себе. Хотел думать о старинных башнях, о папертях соборов и ангелах из камня, играющих на лютне или скрипке, об узких улочках итальянского города, по которым он ходил, ведя под руку Соню. Но странно: ни одна из этих картин не вырисовывалась в его воображении. Ни город, ни ангелы, играющие на скрипках. Все оставалось бесцветным и смутным и расплывалось в ничто. Зато возникали другие видения: чужие желания и мечты воплощались в его мозгу. Доктор Рюбзам сидел с двумя толстыми женщинами за бутылками с шампанским и слушал цыганскую музыку. Вдруг представилась ему пустая комната, без всякой мебели, только с кроватью, с огромной кроватью, и Сушицкая украдкой доставала деньги из-под перины и ласкала их. Перед почтовым чиновником стояла тарелка с хлебом, колбасою и сыром на непокрытом столе, и он, чавкая, проглатывал с голодным видом кусок за куском. И когда перед глазами Дембы ярко ожили не его желания, а чужие, он стал дрожать за свои деньги, и безнадежная уверенность овладела им, что он их проиграл, что в этот миг они уже не ему принадлежали, а Рюбзаму или Сушицкой.
   -- Заперто! -- крикнул вдруг журналист, и Сушицкая в тот же миг испустила жалобный вопль. -- Заперто! Вот я и остался в дураках с тремя костями.
   -- Заперто? Кто вам это сказал? -- крикнул, торжествуя, кельнер и приставил две свои кости, одну справа, другую слева. -- Эту на воскресенье, а эту на понедельник. Я кончил!
   -- Душа моя! Счастливчик! Ты опять выиграл. Двести семьдесят крон! крикнул Гюбель в уши Дембе. Адвокат встал. В комнате стихло.
   -- Пожалуйста. Я всем плачу, -- сказал он придушенным голосом и взялся за карман.
   -- Мне шестьдесят крон, -- крикнул военный писарь.
   -- Мне сорок пять, -- закричал деловой посредник.
   -- Мне сорок пять. Я был бы рад, если бы они были уже в моих руках, сказал коммивояжер.
   -- Я всем плачу, -- воскликнул доктор Рюбзам и провел рукою по лысине. Но тогда другой должен перенять банк. Я больше не могу быть буки. Я прогорел окончательно.
   Он достал бумажник и принялся расплачиваться.
   -- Пусть-ка другой держит банк. Денег у меня больше нет. Разве что кто-нибудь из здесь присутствующих будет любезен дать мне взаймы сто крон.
   Насмешливый хохот был ответом на такое предположение.
   -- Простите, у меня есть залог. Мои часы, -- сказал взволнованно доктор Рюбзам, желавший теперь непременно продолжать игру. -- Мои часы, смею надеяться...
   Он хотел взять в руки часы, но не нашел их на стуле, куда положил.
   -- Где мои часы? -- спросил он, нервно ощупал все свои карманы и отодвинул в сторону стул.
   -- Господа! Я таких шуток не люблю, -- сказал он затем, стараясь скрыть свое беспокойство. -- С моими часами прошу не шутить.
   Он оглянулся и возбужденно переводил глаза с одного на другого.
   -- Я повторяю: тут конец всяким шуткам! -- крикнул он, не услышав ответа. -- Такого рода остроты нетерпимы. Я желаю немедленно получить обратно свои часы.
   -- У меня их нет, -- сказал почтовый чиновник.
   -- У меня тоже. Я не шучу подобным образом, -- заявил журналист.
   -- Я даже не знал, что у вас есть часы, -- воскликнул военный писарь.
   -- Где они лежали? -- спросил Соленая Булка.
   -- Поищите у себя в карманах, доктор. Вы их туда засунули, должно быть, -- посоветовал деловой посредник.
   Доктор Рюбзам, совсем пожелтев от испуга, опять вывернул все свои карманы, затем осветил спичкой пространство под столом, но ничего не нашел и отказался от дальнейших поисков.
   -- Это скандал! -- крикнула Сушицкая.
   Доктор Рюбзам стал тогда перед дверью и объявил:
   -- Никто не выйдет из этой комнаты, пока я не получу обратно часов. Любопытно было бы все же увидеть, возможно ли среди бела дня...
   -- Я не сходил со своего места! -- крикнул журналист. -- Вы ведь видели, доктор?
   -- Ничего я не видел! -- в ярости закричал доктор Рюбзам. -- Никто отсюда не выйдет!
   -- Мне надо быть в восемь часов у себя в редакции!
   -- Это меня ничуть не касается. Все останутся здесь, пока не будут найдены часы.
   -- Не хотите ли вы сказать, что я их украл у вас? -- запротестовал служащий сберегательной кассы.
   -- Господа! Вношу предложение! -- воскликнул Гюбель. -- Мы ведь все заинтересованы в том, чтобы установить, нет ли среди нас вора. Я предполагаю, чтобы все мы по очереди дали обыскать себя доктору Рюбзаму. Это ни для кого не должно быть оскорбительно, -- перекричал он шум спорящих голосов. -- Я сам готов положить начало. -- Он снял с себя пиджак и вывернул свои карманы. Доктор Рюбзам обыскал его. Не очень тщательно. У него было определенное подозрение: Сушицкая некоторое время стояла за его спиною во время игры.
   Всего происходившего в комнате Демба не замечал и не слышал. На игорном столе рассыпано было теперь множество банкнот и серебряных монет, двести семьдесят крон, и они принадлежали ему. Как кошка ходил Демба, крадучись, вокруг стола. Как бы ему устроить так, чтобы деньги попали к нему в руки и в карман? Улучить самый благоприятный миг и ухватить их с быстротою молнии -- это, казалось, было так легко, и все же... Демба не решался на это.
   Очередь была теперь за служащим сберегательной кассы, и обыск обнаружил в его карманах перочинный ножик, портсигар из Карлсбада, два парижских резиновых изделия и брошюру "Искусство начинать и вести беседу". Затем обыскан был Соленая Булка, кельнер, но у него оказалась только дюжина фотографических карточек кабинетного формата, на которых он сам был изображен под руку с пожилою, взиравшей на него весьма любовно дамою. После этого доктор Рюбзам обратился к Станиславу Дембе.
   -- Разрешите? -- спросил он вежливо. Демба встрепенулся.
   -- Что вам нужно?
   -- Это, конечно, только формальность, -- сказал доктор Рюбзам. -- Я, разумеется, вполне уверен, но...
   -- Да что же вам нужно? -- спросил Демба, раздосадованный, что ему помешали.
   Как раз в этот миг ему пришло в голову средство спрятать деньги. Он собирался попросить Гюбеля взять их покамест к себе, а уж потом легко было найти выход.
   -- Я просил бы вас прежде всего снять накидку,-сказал доктор Рюбзам. Повторяю, я далек от мысли сколько-нибудь... Но...
   Демба вытаращил на него глаза и подумал, что ослышался.
   -- Что вы толкуете? Что вы сказали о моей накидке?
   -- Да, я попросил бы ее снять, -- доктор Рюбзам становился нетерпелив.
   -- Ни за что, -- сказал Демба.
   -- Что это значит? -- спросил доктор Рюбзам. -- Вы не хотите?
   -- Вздор, -- сказал Демба. -- Оставьте меня в покое.
   -- Весьма подозрительно, -- воскликнул почтовый чиновник.
   -- Ага! -- вырвалось у госпожи Сушицкой.
   -- В самом деле, очень странно, -- подтвердил коммивояжер.
   -- Так вот в чем дело! -- сказал доктор Рюбзам.
   -- Демба! -- крикнул Гюбель. -- Часы у тебя?
   -- Какие часы? -- спросил Демба, оторопев.
   -- Часы господина доктора.
   -- Не думаете же вы, что я у вас украл часы? -- закричал Демба в отчаянии.
   -- Нет? -- спросил доктор Рюбзам изумленно и не совсем уверенным тоном. -- Я думал, может быть, в шутку...
   -- Но ведь это нелепость! -- уверял Демба.
   -- В таком случае дайте же себя обыскать.
   -- Нет, -- твердо сказал Демба.
   -- Но послушай, Демба, это ведь только формальность. Не станут же эти господа...
   -- Нет! -- заревел Демба и взглянул с мольбою о помощи на студента-медика.
   -- Вот как! -- произнес доктор Рюбзам. -- Вы не желаете? В таком случае я знаю, как поступить.
   Он повернулся к Дембе спиною и подошел к столу.
   -- Я не стану спорить, -- сказал он совершенно спокойно. -- К чему?
   И в один миг сгреб все деньги, лежавшие на столе.
   Демба смертельно побледнел, увидев свои деньги в руках у доктора Рюбзама. Ярость отчаяния вдруг нашла на него. Нет! Этого нельзя допустить! Нельзя допустить, чтобы деньги достались этому человеку. Надо броситься на него, высвободить руки, вырвать у него деньги! Цепь должна была порваться! Для железа тоже ведь есть предел упругости, сталь тоже ломается. И с невероятным усилием восстал он против своих оков, мышцы напряглись, жилы вспухли, руки под гнетом необходимости превратились в двух возмутившихся исполинов, цепь завизжала...
   Сталь выдержала усилие.
   -- Нужно же мне получить обратно свои часы так или иначе, -- сказал доктор Рюбзам и сунул в карман деньги Дембы с не совсем чистой совестью. Иначе я не могу поступить. Про нужду закон не писан.

Глава XVI

   И вот Демба очутился на улице, опозоренный, разбитый, обобранный, обманутый в своей последней надежде.
   Шел дождь. Он испытывал страшную жажду, и руки у него болели, особенно запястья и пальцы. Он впал в уныние и чувствовал такую усталость, что теперь уже единственным его желанием было оказаться наконец дома, чтобы, спрятав голову под одеяло, ни о чем не думать и уснуть.
   Назло своим скованным рукам и ради денег дерзнул он окунуться в сутолоку дня. И взбесившийся день безжалостно гонял его сквозь свои часы, швырял во все стороны, как беспомощную скорлупу грецкого ореха, и теперь Станислав Демба был утомлен, отказывался от борьбы и хотел спать.
   "Если я тебе сегодня вечером не положу денег на стол, можешь ехать с Георгом Вайнером", -- сказал он утром. Так теперь обстояло дело. Денег у него не было, и он не хотел больше пытаться их раздобыть.
   -- Пусть уезжает, -- говорил он, шагая, самому себе и пожал плечами. -- Я ее не удерживаю. До восьми часов вечера она обязана меня ждать. Не дольше. Fair play10. Я сделал, что мог, но не добился успеха. Строгая организация коварных случайностей боролась против меня: трест злостных происшествий. Теперь Соня свободна. Вопрос решен, и я соблюду слово. Fair play.
   Чувство удовлетворения охватило Дембу при словах "Fair play", и на ходу он принял осанку члена жокей-клуба, собирающегося с бесстрастным лицом уплатить долг чести на крупную сумму.
   -- В дальнейшем ходе событий я ведь, по счастью, не заинтересован, тихо сказал Демба и пошел быстрее вперед. -- Совершенно не заинтересован.
   Это выражение понравилось ему, и он повторил еще раз: "Сим заявляю о своей незаинтересованности", -- причем выражением лица напоминал маститого дипломата, делающего заявление большой важности. Он остановился и посредством легкого поклона довел до сведения какого-то незримого противника, что он в дальнейшем ходе событий совершенно не заинтересован.
   -- Вот именно. Не заинтересован, -- повторил он еще раз, потому что не мог отделаться от этого слова, которое, казалось, обладало удивительной способностью проливать на все утешительный и успокаивающий свет. Он был близок к тому, чтобы без малейшей ненависти, злобы и боли рисовать себе, как Соня Гартман завтра уедет с другим и как он сам останется в одиночестве.
   -- Я не мог сдержать своего обещания, и теперь нужно сделать из этого выводы, -- убеждал он самого себя.
   Он остановился перед какой-то витриною и искал своего отражения в ее зеркальном стекле, так как ему непременно нужно было наблюдать себя в минуту, когда он хладнокровно, невозмутимо и в готовности ко всему делал выводы.
   -- Этого уже не изменить. Так было предопределено,-сказал он и постарался убедить себя самого в принудительном характере обстоятельств.
   И комиссионер на углу улицы, и приказчик, опускающий ставни на витрине, и служанка, стоявшая в воротах с бутылкою пива в руке, -- все они удивленно глядели вслед загадочной фигуре, которая неслась по улицам, опустив голову, пожимая плечами и энергично втолковывая что-то самой себе.
   -- А теперь -- домой! -- сказал Демба и остановился. -- Куда же я иду? Пора отправиться домой. Микш, вероятно, уже ушел. Сейчас половина восьмого. Скоро придет Стеффи, и я наконец освобожусь от наручников.
   Он свернул на Лихтенштейнскую улицу, потому что не видел никаких оснований отказываться от кратчайшего пути к своему дому из-за этого господина Вайнера. Если этот господин Вайнер жил как раз на Лихтенштейнской улице, то это не могло для него послужить причиной обходного движения. Каждая минута была дорога.
   Дождь полил сильнее. Демба плотно укутался в свою накидку. Смеркалось, и мерцающий свет газовых фонарей отражался в дождевых лужах.
   -- Я немного перехватил в своем увлечении этим делом, -- рассказывал себе Демба и, уйдя в свои мысли, вступил в лужу. -- Пора мне освободиться от своих обязательств.
   Этот словесный оборот тоже, странным образом, подействовал на него успокоительно. Он звучал так деловито-холодно, так коммерчески-расчетливо и разоблачал чувства, плохо прикрывавшиеся такими громкими словами, как страдание, ревность и жгучее томление.
   Перед домом, где жил Георг Вайнер, он остановился и констатировал, что окно во втором этаже, возле балкона, освещено.
   -- Конечно, -- сказал он, не трогаясь с места, -- он дома, и она у него. Так что же? Нет причины останавливаться и терять время. Это меня не интересует; я занят другими делами.
   Он простонал и почувствовал, как в нем на мгновение вспыхнул бессильный гнев, а потом ощутил тихую, сверлящую боль. Неподвижными глазами уставился он на освещенное окно. Но преодолел это чувство и укрылся под защиту приятно звучащих слов, которые должны были заглушить его страдание.
   -- Дело будет улажено вполне миролюбиво, -- бормотал он. -- Мы разойдемся в наилучших отношениях. Он пустился дальше, но вскоре опять остановился.
   -- Конечно, -- сказал он. -- У Вайнера очень уютная квартира. Солнечная сторона, вид на Лихтенштейнский парк. Это все, что можно заметить по этому поводу. Итак -- дальше!
   Дальше он, однако, не пошел, а продолжал глядеть на окно.
   -- Впрочем, у меня есть время. Нет еще половины восьмого. Стеффи еще не может быть у меня. Буду ли я дома сидеть, или постою здесь немного, это ведь несущественно. Несущественно, -- повторил он еще раз с ударением, и звук этого слова придал ему в собственных глазах вид хладнокровного критика, способного смотреть на вещи взглядом постороннего человека. -- Она у него. Что дальше? Если я этим интересуюсь, то это почти такой же интерес, как у театрального зрителя, глядящего на сцену. Дело касается двух посторонних людей. Оно, может быть, забавно или скучно, -- но оно во всяком случае неважно. Пожалуй, можно было бы...
   Он вздрогнул. Сердце замерло на миг, а потом начало дико и бурно стучать. В ушах стоял шум, и удушающий страх перехватывал дыхание.
   Там, наверху, в окне, свет внезапно погас.
   В комнате Георга Вайнера свет погас.
   Что там происходит? Что бы это могло означать?
   С трудом воздвигнутое здание холодного безучастия рассыпалось в прах.
   Там, наверху, в этой комнате, Соня в этот миг лежала в объятиях Георга Вайнера. Свет погасила она. И теперь принадлежит ему. Для обоих теперь наверху начинался час, о котором мир ничего не должен был знать. Безмолвное соглашение, покорность и обладание -- вот что означала наступившая мгла. А Демба стоял внизу, жалким образом обманутый гладкими фразами, которыми вооружился против гнева и боли и которые теперь падали на землю, как увядшие листья. В отчаянии, чувствуя себя глубоко несчастным, дрожа от страдания и ненависти, терзаясь завистью и готовый заплакать, стоял Демба на улице.
   Но не должны они оставаться наедине! Она не должна лежать в его объятиях! Пусть они оба не думают, будто могут скрыться от Дембы и от всего света.
   Он не мог не взбежать по лестнице. Он не знал, что сделает, как и что скажет. Ему хотелось только взломать дверь и вдруг появиться в комнате как укор, как жалоба, как угроза, как тревожный сигнал.
   И он пошел, задыхаясь, сжав кулаки, и все же-с трепещущим от страха сердцем -- пошел к воротам.
   Но тут из ворот вышел вдруг на улицу молодой человек. Это был Георг Вайнер, и он был один.
   Подойдя к краю тротуара, он поглядел вправо и влево вдоль улицы и подозвал фиакр.
   Одно мгновение Демба смотрел на соперника в крайнем изумлении. Потом с большим облегчением перевел дыхание.
   Георг Вайнер был дома совсем один. Да. Сони у него не было. Они не обнимались, не целовались в темноте. Только собираясь уходить, Вайнер погасил свет в своей комнате.
   Пускай вчера она была у него, пускай завтра опять придет! Это было ему совсем неважно. Но что Соня теперь, как раз теперь, когда Демба в бессильном гневе не спускал глаз с окна, не была наверху, это делало Дембу счастливым. Внезапно наступивший в комнате мрак означал только уход Георга Вайнера из квартиры, и это наполняло Дембу благодарностью и радостью.
   И теперь, когда спокойствие опять вернулось к нему, он попытался еще раз спрятаться за красивыми словесными оборотами. Но гладкие фразы утратили свою обольщающую и успокаивающую силу.
   Нет. Ничего не поделаешь. Теперь он не может уйти домой. Еще раз должен он с нею повидаться перед ее отъездом. Еще раз стоять перед нею, смотреть на нее, слышать ее голос и смех и безмолвно с нею проститься.
   Георг Вайнер собирался сесть в фиакр. Он, казалось, торопился. "Должно быть, он едет к ней, -- подумал Демба. -- И теперь он должен будет мне сказать, где ее можно видеть".
   -- Здравствуйте, коллега! -- сказал Демба и вынырнул из мрака.
   Георг Вайнер обернулся.
   -- Добрый вечер, Демба, -- сказал он холодно.
   -- Вы куда? -- спросил Демба, и сердце у него при этом заколотилось.
   -- В погребок "Резиденция", -- ответил Вайнер.
   -- В "Резиденцию"? Там уютно, не правда ли?
   -- Довольно уютно.
   -- Чрезвычайно уютно в "Резиденции"! -- пылко сказал Демба. -- Возможно, что и я туда приду.

Глава XVII

   Демба был в раздраженном состоянии духа, когда открывал дверь. Он больно ушибся коленом о стул в темном коридоре, который вел в отдельный кабинет. Вошел он не сразу; остановился в дверях, под прикрытием вешалки, нагруженной шляпами и пальто.
   В маленькой комнате было слишком натоплено. Свет ослепил его; однако Демба сразу заметил, что Сони здесь нет. Но он увидел тут в сборе ее приятелей и приятельниц, в обществе которых она почти постоянно бывала последнее время. Тут были две барышни, учившиеся на драматических курсах. Против двери сидел доктор Фурман, коренастый мужчина с лицом сердитого бульдога и шрамом на левой щеке. У него был зычный, пронзительный голос, звучавший, как рожок автомобиля. Являлось желание быстро отскочить в сторону всякий раз, как он начинал говорить. По другую сторону стола, против Георга Вайнера, сидел, к величайшему огорчению Дембы, в облаке сигарного дыма и со своею вечной, ничего не говорящей улыбкой на губах Эмиль Хорват.
   Демба приходил в ярость при одном воспоминании о Хорвате. Иногда, когда он давал урок у Бекеров, Хорват, запросто бывавший у них, входил в комнату, не здоровался, слушал, снисходительно усмехаясь, как Демба объяснял мальчикам неправильные глаголы, и затем с высокомерной насмешкою удалялся. Нахал! Бывало, войдет, подаст мальчикам руку, не обращая внимания на Дембу, одного потянет за ухо, другого хлопнет по щеке и спросит, дома ли Элли... Элли! Фрейлейн Бекер он попросту называл Элли. Но не может же господин Хорват подать руку репетитору. Репетитор принадлежит к прислуге, семьдесят крон в месяц и стол! Он для господина Хорвата то же, что воздух. Но что же представляет собою, в сущности, господин Хорват? Член правления. Член правления акционерного общества маслодельных заводов, больше ничего. Ни высшего образования, ни диплома. Ниже его достоинства!.. Демба чувствовал, как у него кровь приливает к голове от раздражения.
   Нет, нет! Только бы оставаться спокойным! Быть любезным, приветливым, предупредительным, не обнаруживать своей досады. Какое ему дело до Хорвата? Никакого. Демба наметил себе план действий. Он собирался подсесть вот к этим молодым людям и напустить на себя такой вид, словно он каждый день сидит в их компании. Намерен был принять участие в беседе, рассказывать остроумные анекдоты, быть интересным, говорить барышням любезности; а когда затем придет Соня, то пусть увидит его в кругу своих приятелей в качестве желанного гостя, занятого оживленною беседою.
   Он вышел из-за вешалки и поклонился во все стороны.
   -- Добрый вечер, господа! Привет мой дамам! -- он подошел к столу с видом ловкого светского человека и неотразимого сердцееда. -- Желаю здравствовать и веселиться.
   Трое мужчин прервали беседу и с удивлением взглянули на Дембу, который в забрызганных грязью брюках и промокшей накидке, ронявшей на пол капли дождевой воды, стоял посреди комнаты. Он мешал. Они уже не чувствовали себя в своей компании. Обе дамы отвели глаза от меню и с любопытством рассматривали Дембу.
   -- Здравствуйте, -- сказал наконец Хорват. -- Как вы сюда попали?
   -- Вышел немного пройтись в поисках развлечений, -- сказал Демба беспечным тоном. -- Хотелось побыть немного среди людей после трудового дня. Не позволите ли присесть? Или, может быть, я мешаю?
   -- Пожалуйста, -- сказал очень холодно Георг Вайнер.
   И Демба, после того, как несколько мгновений нерешительно глядел по сторонам, уселся наконец робко и неуклюже за соседний стол. Доктор Фурман кашлянул, харкнул, а затем шумно повернулся вместе со своим стулом к Георгу Вайнеру.
   -- Скажи мне, кто это такой? -- спросил он бесцеремонно.
   -- Один из невозможных Сониных знакомых, -- тихо ответил Вайнер.
   -- Так он и выглядит, -- сказал доктор Фурман и допил свою кружку пива.
   Демба слышал, как они перешептывались, и покраснел до ушей. Он знал совершенно точно, о чем шла речь в этот миг. Вайнер, конечно, рассказывал другому, что Демба бегает за Соней и что она его знать не хочет, и над этим оба теперь потешались. Нет, это предположение, будто он пришел сюда ради Сони, ему необходимо было опровергнуть. На это ложное утверждение нужно было немедленно и решительно возразить. Ради Сони? Вот потеха! Об этом, право же, и речи быть не может. Случайность, уважаемый господин Вайнер! Простая случайность, милый Хорват! Я, впрочем, рад, что встретился с вами здесь, милый Хорват...
   Демба встал.
   -- Очень рад, что застал здесь общество. Я много слышал об этом ресторане; здесь, по слухам, превосходная кухня, -- сказал он, обращаясь к Георгу Вайнеру. -- Мне приходится часто есть вне дома. Да, к этому я вынужден своей профессией, -- заявил он с ударением и при этом посмотрел в боевой готовности на Хорвата, словно опасаясь возражения с его стороны. Кухня и погреб этого заведения пользуются отличной репутацией, -- заверил он доктора Фурмана.
   Тот сначала взглянул на обоих своих приятелей, потом на Дембу, покачал головою и углубился, пожав плечами, в чтение вечерней газеты. Вайнер и Хорват не знали, что ответить на такое излияние, и смущенно посмеивались. Воспитанницы театрального училища хихикали, уткнув нос в тарелки.
   Но Демба решил убедить во что бы то ни стало всех присутствующих, что совсем не ради Сони пришел, а чтобы хорошо поесть. Он непременно хотел это всем объяснить и упрямо продолжал:
   -- Превосходное качество кушаний, которые предлагает хозяин, служит повсюду за последнее время злобою дня. Со всех сторон раздаются только похвалы по поводу...
   Он вдруг замолчал. Перед ним стоял кельнер и протягивал ему меню.
   -- Что прикажете подать?
   -- Позже! Позже! -- пробормотал Демба в крайнем замешательстве и бросил испуганный взгляд на Георга Вайнера. -- Придите позже. Я никогда не ужинаю раньше девяти часов вечера.
   Он уставился глазами в пространство и принялся по этому поводу размышлять о срочной необходимости изобрести электрический подъемный кран, который бы, безо всякой помощи рук, отправлял еду прямо с тарелки в рот.
   -- Что изволите пить? Пиво или вино? -- спросил кельнер.
   Пить! Да, честное слово, выпить бы ему сейчас наконец следовало. Язык у него прилипал к нёбу, и в глотке жгло как огнем. О Господи, хотя бы один глоток пива, один-единственный маленький глоточек! Но ведь это невозможно эти люди все смотрят в его сторону... Ему припомнился один фокусник, которого он как-то видел в варьете. Этот малый ухватил зубами наполненный пивом стакан, поднял его в воздух и осушил, не пролив ни капли. Совершенно отчетливо привиделся он ему, он вспомнил даже аплодисменты, рукоплескания во всех рядах: браво, браво, браво! Не попробовать ли ему тоже? Может быть, выкинуть какое-нибудь коленце, затеять пари: "Разрешите показать вам маленький фокус, господа, -- фокус со стаканом пива, -- смотрите: вот так!" Браво, браво, браво! Все аплодируют.
   Нет. Невозможно. На это он не решался. А жажда становилась невыносимой. Он озирался в поисках помощи. Как раз в этот миг доктор Фурман подносил стакан ко рту. Одним залпом выпил он его до дна. Как ему было вкусно! Старый корпорант... А он, Демба, должен был сидеть и видеть это, когда в глотке у него пересохло. Внезапно его озарила мысль.
   Отчего она раньше не приходила ему в голову? Такая простая! А он-то весь день мучился жаждой!
   -- Кельнер! -- крикнул Демба. -- Принесите мне стакан пива с соломинкой.
   -- Как вы изволили сказать?
   -- Стакан пива с соломинкой! -- крикнул Демба и разъярился, оттого что кельнер не сразу понял, чего он хочет. -- Ступайте и принесите это поскорее. Вы состроили такое лицо, словно вам никто еще никогда не заказывал стакана пива с соломинкой.
   Покачивая головою, кельнер ушел и вернулся, неся пиво, с покорным лицом человека, привыкшего к странным причудам своих ближних и ничему уже не удивляющегося.
   Демба увидел перед собою пиво, приосанился и начал сосать соломинку. Дело пошло на лад! Пиво поднималось в рот и увлажняло ему гортань. Он пил порывистыми, короткими затяжками, приостанавливался и опять начинал пить. Браво, браво, браво! Он рукоплескал самому себе, словно был одновременно и фокусником в варьете, и публикой.
   -- Принесите сейчас же еще один стакан! -- приказал он кельнеру голосом, совсем охрипшим от жажды и волнения.
   Те, что сидели за столом Вайнера, заинтересовались странным способом Дембы пить пиво. Обе барышни перешептывались, хихикали, подталкивали локтями соседей и украдкой показывали на него.
   Хорват вставил в глаз монокль, взглянул на Дембу с глумливой усмешкою и спросил:
   -- Демба! Что вы делаете?
   -- Очень оригинально! Очень оригинально! -- произнес иронически доктор Фурман.
   Демба выронил соломинку изо рта. Теперь настал момент постоять за свое дело. Он встал. На губах у него была пена, которой он не мог стереть.
   -- Помилуйте, -- сказал он очень уверенным тоном. -- Это ничуть не оригинально. Вы этого никогда еще не видели, господа? В таком случае я должен предположить, что из вас никто не бывал в Париже.
   Он скроил высокомерную и негодующую физиономию при мысли, что ему приходится иметь дело с людьми, никогда не бывавшими в Париже.
   -- Ого! -- запротестовал Хорват. -- Я прожил два года в Париже, но ни разу еще не видел, чтобы пиво пили через соломинку.
   Демба счел целесообразным быстро переменить место действия этого странного обычая.
   -- В Петербурге! -- крикнул он громко. -- Хороши бы вы были там, если бы попробовали пить пиво без соломинки. Там это просто нарушение хорошего тона -- подносить стакан прямо ко рту.
   Петербург показался ему, однако, недостаточно далеко отстоящим. Могло ведь оказаться, что и там побывал кто-нибудь из этих господ. Одна из барышень своими короткими волосами даже чуть ли не напоминала русскую. Быстро приняв решение, он перенес эту странную церемонию соломинки несколько подальше, на сей раз -- в такую местность, которая уж наверное лежала за пределами контроля.
   -- Собственно говоря, обычай этот ведет свое происхождение из Багдада. В Багдаде и Дамаске вы можете наблюдать на каждом перекрестке и перед мечетями десятки арабов, пьющих пиво через соломинку.
   Он был в этот миг совершенно убежден в правдивости своего утверждения. В жажде боя переводил он взгляды с одного на другого, готовый сцепиться со всяким, кто дерзнет высказать какое-нибудь сомнение. В воображении он действительно видел турка с чалмою на голове, который, сидя в своей лавке между тюками с товаром, созерцательно посасывал соломинку вместо чубука.
   -- Арабы, стало быть, пьют пиво? Прекрасно! -- сказал, рассмеявшись, Хорват. -- Этнография: неудовлетворительно.
   Этот намек на его профессию репетитора чрезвычайно уязвил Дембу. Он с ненавистью взглянул на Хорвата, прищурив глаза, и сказал ядовито:
   -- Вообще, когда входят в комнату, то здороваются. Поняли? Заметьте себе это.
   -- Э? Что вы такое сказали? -- спросил в изумлении Хорват.
   Демба испугался. Что он опять натворил! У него ведь было намерение вести себя скромно, вежливо и любезно, чтобы снискать симпатии всех присутствующих. А теперь он восстановил против себя Хорвата, и когда Соня придет, то увидит его со всеми рассорившимся, оттесненным на задний план, не участвующим в общей беседе. Нет, ему надо было исправить свой опрометчивый поступок, встать, извиниться. Он встал.
   -- Я прошу простить меня, господин Хорват, приношу извинение. Мое замечание относилось не к вам. Оно было обращено к кельнеру.
   Демба молчал, приведенный в некоторое смущение удовлетворенной усмешкою Хорвата. Духота в маленьком помещении становилась невыносимою. Пламя газовых рожков жужжало мучительным образом. Дым папирос вызывал кашель. Демба нервно и порывисто вертелся, искал глазами кельнера, но того не было в комнате.
   -- Невозможные манеры у этого кельнера! -- усердствовал Демба. Удивляюсь, как вы это позволяете. Он никогда не кланяется, когда входит в комнату. Где он вообще торчит? Только что ведь был здесь.
   Пиво, которое Демба высосал через соломинку, начинало действовать. Кровь у него стучала в висках, и он чувствовал легкое головокружение, шум в ушах и боль в желудке. Ему пришлось сесть.
   -- Я надеюсь, вы не приняли выговора на свой счет, господин Хорват. Недоразумение. Вас я не имел в виду. Я далек от мысли...
   -- Да уж ладно, -- сказал наконец Хорват, и Демба сразу умолк.
   -- Тут у него не в порядке, -- сказал громко доктор Фурман и приложил указательный палец ко лбу.
   -- Он пьян, -- объяснил Георг Вайнер.
   -- Не уйти ли нам? -- спросила робко одна из барышень.
   -- Мы должны дождаться Соню, -- заметил Вайнер.
   -- Почему Сони так долго нет сегодня? -- спросил Хорват.
   -- Она сейчас должна прийти, -- сказал Вайнер.
   Демба насторожил слух. Ну, так и есть. Это опять в его огород камешек. "Сейчас должна прийти", -- сказал Вайнер и при этом посмотрел на него. Но, простите, какое мне дело, придет Соня или не придет? Разве я здесь нахожусь ради нее? Язвительное замечаньице, не так ли? В меня метили, не правда ли? Но вы ошибаетесь, господин Вайнер. Вы сильно заблуждаетесь. Совсем иные причины привели меня сюда. Веские причины. Целый ряд веских причин. Надо же мне сказать этим господам, какие важные причины... Демба откашлялся.
   -- В сущности, вы меня видите здесь, господа, совершенно случайно, сказал он. -- Вообще говоря, я бываю здесь редко. Вы, вероятно, недоумеваете, каким образом я попал сюда.
   Доктор Фурман оторвал взгляд от газеты. Вайнер отвел папиросу от губ и поглядел на Дембу. Хорват ухмылялся.
   -- Так вот, видите ли, дело объясняется очень просто. У меня были особые причины прийти сюда именно сегодня. Важные причины. Целый ряд весьма важных причин.
   -- Так-с, -- произнес доктор Фурман и продолжал читать.
   -- Причины разнообразные, -- сказал Демба, кашлянул, чтобы выиграть время, и стал думать. Но ни одна из разнообразных причин не приходила ему на ум, чтобы выручить его из затруднения. -- Дело в том, что ни о каком другом помещении просто не могло быть речи, между тем как это, так сказать, напрашивалось само собою уже вследствие его чрезвычайно выгодного местоположения, весьма удобного для всех участников.
   Демба перевел дыхание. Теперь у него наконец мелькнула одна мысль.
   -- Я, видите ли, жду здесь двух господ по одному весьма щекотливому делу, -- шепнул он таинственно, -- по делу чести, как вы, вероятно, уже догадались. Дело очень серьезное! Чертовски серьезное! Господам этим, в сущности, пора уже быть здесь. Офицеры двадцать первого егерского полка.
   Он встал и направился нетвердой поступью к двери.
   -- Кельнер! -- крикнул он, -- Не спрашивали ли меня два господина? Я Демба. Станислав Демба. Их двое: лейтенант и обер-лейтенант с зелеными погонами.
   Кельнер ответил отрицательно.
   -- Еще не спрашивали? -- спросил Демба и был в самом деле удивлен, раздосадован и разочарован опозданием этих господ. -- Это меня поражает. Офицеры бывают обычно пунктуальны при подобных обстоятельствах.
   Он начинал терять терпение, посматривал на дверь и постукивал ногою по полу. Но офицеры не появлялись. Демба решил обратиться к доктору Фурману за советом в это трудном положении.
   -- Как долго я обязан, в сущности, ждать этих господ? -- спросил он.
   -- Оставьте меня в покое! -- грубо сказал доктор Фурман и продолжал читать газету.
   -- Что вы сказали? -- резко спросил Демба.
   Теперь, когда он вдруг и чрезвычайно неожиданным способом увидел себя вовлеченным в дело чести, он не был намерен давать над собою тяготеть хотя бы малейшему оскорблению. Он подошел к доктору Фурману, пристально взглянул на него и потребовал удовлетворения:
   -- Я вынужден просить вас немедленно объясниться.
   -- Ступайте домой и проспитесь! -- заревел на него доктор Фурман. -- Вы пьяны! Хотел бы я видеть дурака, выбравшего вас секундантом.
   Демба, уничтоженный, отступил к своему месту. Оглушенный, утомленный и с тяжелой головою, он ушел в мрачные мысли.
   Пьян! Этот человек решил, что он пьян. Сказал ему это прямо в лицо. Демба горько рассмеялся. "Только скользнул по мне взглядом и говорит, что я пьян. Даже не отвел глаз от газеты, а говорит очень просто, что я пьян. Это еще следует доказать, милостивый государь. Если мое мнение что-нибудь значит в этом вопросе, если мне позволено высказаться, то, честное слово, я никогда еще не был так трезв, как теперь. Я знаю все, что происходит, вижу все совершенно ясно, ничто не ускользает от меня. Я вам это сейчас докажу. Муха села к вам на тарелку, милостивый государь. Видите, от меня ничего не скроете. Я все наблюдаю четко. Что у Вайнера из кармана пальто торчит газета, сложенная вдвое, -- это я все вижу. Что у вас, господин Хорват, нижняя пуговица на жилете расстегнута, хотя это неудобно по отношению к дамам,-это я вижу тоже. Вам надлежало бы подкрепить доказательствами свое утверждение. Надо мне объяснить это всем присутствующим. Пьян! Придется мне высказать откровенно свое мнение. Что вам в голову взбрело, милостивый государь? Пьян! Нужно же мне в таком случае..."
   Демба встал и направился к соседнему столу. Он целил прямо в правый угол стола, старательно делал шаг за шагом и без инцидентов добрел до цели.
   -- Простите, что мешаю читать, -- начал он и нагнулся к доктору Фурману. -- В газете, впрочем, нет ничего интересного. Общее собрание охотничьего союза. Парад войскам. Редкий юбилей. Самоубийство на Бабенбергерштрассе... Я знаю все. Мне в нее и заглядывать не нужно. А все-таки в газете не все напечатано.
   Демба весело про себя рассмеялся. Мысль, что не всегда все напечатано в газете, очень его забавляла.
   -- Что вам нужно еще от меня? -- спросил доктор Фурман.
   -- Я хотел вам только сказать... -- начал объяснять Демба. Он откашлялся и начал по-другому: -- Мне важно установить...
   Боль в желудке опять появилась. Он чувствовал гудение в ушах, давление в висках, и газовые рожки устрашающе колыхались у него над головою. Он нашел, что стоит недостаточно прочно, и крепко прислонился спиною к какому-то стулу. Вот так. Теперь ему было лучше.
   -- Я хотел бы установить... -- начал Демба в третий раз.
   Но тут стул не выдержал и опрокинулся. Сумочка актрисы упала на пол, и множество безделушек -- монеты, записная книжка, катушка с нитками, зеркальце, папиросы, черепаховая гребенка, два карандашика и медвежонок в виде брелка -- рассыпались по полу.
   Дембе удалось удержаться на ногах. Ему послужила опорою массивная доска стола. Пьян! Вздор! Он видит все; наблюдает все. Вот лежит записная книжка. Монета в пять крон закатилась за вешалку.
   -- Увалень! -- крикнул Вайнер. -- Вы тут еще все вдребезги разнесете.
   -- Ступайте домой, проспитесь, говорил же я вам! -- заревел доктор Фурман.
   -- Зеркальце разбилось! -- плакалась актриса.
   Вайнер и Хорват вскочили и принялись подбирать вещицы с пола. Демба не принял участия в этой человеколюбивой работе. Но следил за нею внимательно и участливо и не переставал давать полезные указания.
   -- Монета в пять крон покатилась за вешалку, -- сказал он. -- А вот лежит карандаш. Правее! Правее, господин Вайнер!
   Он пьян? Вздор! Он видел все, ничего не ускользало от него.
   Хорват выпрямился и смотрел озадаченно на Дембу.
   -- Но ведь это верх наглости! -- крикнул он, рассвирепев. -- Швыряет все на землю и спокойно смотрит, как мы трудимся.
   Он подошел вплотную к Дембе.
   -- Благоволите поднять вещи, которые вы сбросили. Но поторопитесь!
   Демба потянулся к медвежонку, но передумал и выпрямился опять.
   -- Подымете вы их или не подымете? -- крикнул Хорват.
   Демба покачал головою.
   -- Нет, -- сказал он. -- Не надо.
   Он счел большой некорректностью подобное требование.
   Тут вмешался в дело доктор Фурман.
   -- Да ведь это... это превосходит все пределы! Эмиль, чего ты ждешь? Тресни его по черепу стаканом!
   Демба покраснел и укоризненно взглянул на доктора Фурмана.
   Вайнер забавлялся и посмеивался.
   -- Эй вы! Слушайте, что я вам скажу, -- произнес Хорват. -- Не выводите нас из терпения. Я буду считать до трех. Если вы при слове "три" не поднимете всех вещей, то... Вы увидите, что с вами будет.
   -- Перестаньте же, Эмиль. Я уж их сама подниму,-испуганно сказала барышня, которой принадлежали вещицы.
   -- Раз! -- сказал Хорват.
   Демба нахмурился, повернулся и неуверенными шагами направился к своему столу.
   -- Два! -- считал Хорват.
   -- Что вам нужно от меня? -- крикнул Демба. -- Оставьте меня, пожалуйста, в покое.
   -- Три! -- крикнул Хорват. Терпение у него лопнуло. Он схватил свой стакан с вином и плеснул его содержимым Дембе в лицо. -- Так! Получайте!
   Барышни вскрикнули.
   Демба подскочил. Он был смертельно бледен, вино струилось у него по лицу и слепило глаза. Вид у него был жалкий, смешной и страшный в то же время.
   Холодный душ его сразу отрезвил. Он видел все совершенно ясно. Жгучий стыд поднимался в нем. Что сделал он, что наболтал! Как мог он весь вечер валять дурака перед этими людьми, служить им посмешищем! Они глумились над ним, раздражали его, обращались с ним как с собакой, и он это терпел, чтобы увидеть Соню, и теперь стоял, осмеянный всеми.
   Но теперь довольно. Вся злоба, вся ярость, все разочарование, которое он подавлял в себе весь день, -- теперь они прорвались наружу. Теперь он схватит за горло этих трех негодяев.
   Они смеялись! Они смеялись над ним! Все они смеялись. Теперь они почувствуют его кулаки. Прежде всего -- Вайнер с его рожей без подбородка. А потом другой, с мордой бульдога. А потом Хорват...
   Он ринулся на них, не мог говорить от гнева и стыда и раскаяния, и одна только мысль была у него -- задушить их всех своими руками.
   Но вдруг он остановился и со стоном сжал зубы. Его руки были скованы! Его руки были бессильны! Его руки должны были оставаться скрытыми, спрятанными...
   Демба стоял перед этими людьми, хрипя от гнева, дрожа от жажды мести, скрежеща зубами от жажды убийства, и все же беспомощный, беззащитный, отданный им на потеху. Они смеялись над ним, смеялись во все горло, тряслись от смеха, глумясь над его бессильным гневом.
   И Вайнер, чтобы не остаться в стороне, взял свой стакан с вином и воскликнул:
   -- Не угодно ли еще стаканчик? Для прохлаждения?
   Тут внезапно донесся со стороны двери громкий голос Сони:
   -- Ради Бога! Георг! Берегитесь! У него в руке револьвер!

Глава XVIII

   В следующее мгновение паника охватила всех. Пьяный вооружен револьвером! В один миг все разбежались в разные стороны, и так велик был испуг, так сильно замешательство, что никто не находил двери. Вайнер уронил стакан, стакан разбился вдребезги, и вино пролилось на пол. Хорват в безрассудном бегстве помчался к Соне, споткнулся и опрокинул стул. Когда взгляд Дембы упал на него, он мгновенно остановился как вкопанный и совершенно отчаялся в спасении. Обе барышни забились в оконную нишу и, тесно прижавшись друг к другу, вне себя от ужаса, таращили глаза из-за складок штор на Дембу, который стоял посреди комнаты немой, грозный и готовый совершить страшное деяние.
   -- Стани! Что хочешь ты сделать? -- крикнула Соня в страхе.
   Она дрожала за жизнь Вайнера.
   Демба не ответил, и это молчание придало ему еще более страшный вид. В действительности же он со смешанным чувством недоумения и беспомощности наблюдал переполох, которого не понимал. Почему кричала Соня? И что вытворяли все остальные? Уж не потешались ли они над ним? Не было ли все это условлено между ними? Может быть, это было новой формою издевательства, которому он подвергался?
   Он стоял молча и ждал.
   -- Стани! Ведь это безумие! Отдай револьвер, -- просила Соня с растерянным видом.
   Револьвер? Откуда, черт побери, взбрело Соне на ум, что у него есть револьвер? Не шутит ли она? Это он решил проверить.
   Один только доктор Фурман не совсем потерял голову. Он делал вид, будто вовсе не замечает опасности. Держался беспечно и непринужденно, спокойно пил свое вино и взялся наконец за шляпу.
   -- Пойдемте же, господа! -- предложил он хладнокровно звучавшим голосом, -- Чего мы тут ждем? Заплатить мы можем и в ресторане.
   Он направился к двери.
   -- Назад! -- крикнул Демба,
   Крикнул он это очень робко и только после некоторого колебания. Конечно, думал он, теперь шутке настанет конец, теперь все они начнут хохотать и реветь, как раньше. Демба уже раскаивался, что крикнул "Назад!" и готов был за это поколотить себя.
   Но нет! Никто не смеется. И -- как странно! Этот человек повинуется ему. Останавливается. Идет назад медленно, как собака, которой показывают плеть. Да, поистине он боится оружия, заряженного шестизарядного револьвера.
   Да нет же, все они только разыгрывают комедию, ловко придуманную, тонко подстроенную, чтобы опять поднять его на смех! А что, если это серьезно? Эти барышни в оконной нише... У них такое отчаяние в глазах! Ведь это же не может быть притворством... А этот человек дрожит, да, у него дрожат руки...
   То поразительное обстоятельство, что доктор Фурман дрожал перед ним, еще больше сбило Дембу с толку, чем хмель и ненависть. Он утвердился в мысли, что держит в руке оружие наготове, и стал проверять, сначала нерешительно и боязливо, власть, которая была ему дана над другими.
   Он повернулся к Хорвату и толкнул ногою черепаховую гребенку и разбитое зеркальце, все еще валявшиеся на полу и раздражавшие его.
   -- Поднимите вы это наконец? Или прикажете мне теперь считать до трех?
   Хорват и Вайнер подскочили разом и принялись торопливо подбирать разбросанные по полу вещи. Доктор Фурман тоже счел полезным принять в этом участие. Демба -- пьян, и у него револьвер. Они в его власти. Тут не было другого исхода, как исполнять все, что он потребует, хотя бы это была совершеннейшая дичь, и ждать случая обезоружить его.
   Демба радовался их усердию. Теперь он вкушал удовлетворение, полное удовлетворение за гнусное издевательство, которому раньше подвергался. Как они перед ним сгибались и корчились и старались спрятаться! Сознание власти ударило ему в голову и привело его мысли в расстройство. Да. Хорвату и Фурману он, так и быть, подарит жизнь. Он их помилует. Но Вайнер, укравший у него Соню, не уйдет от его пули, этой мандриле не помогут поклоны и пресмыкание, теперь ему крышка!
   -- Вайнер! -- крикнул Демба голосом, не предвещавшим ничего доброго.
   Вайнер сделал вид, будто не слышит, и продолжал шарить по полу, подбирая медные крейцеры и карандаши.
   -- Вайнер! -- заревел Демба и пришел в ярость, увидев, что Вайнер не хочет слышать.
   Вайнер вскочил, оторопев, и тупо вытаращил на Дембу глаза. Он видел в неистовом страхе, как под накидкой у Дембы шевелится револьвер в жажде крови и в готовности совершить свое человекоубийственное дело. Он стоял и ждал, как осужденный ждет палача, который поведет его на плаху.
   Соня сделала робкую попытку помочь своему другу,
   -- Кельнер! -- громко крикнула она вдруг. -- Кельнер! Но Демба мгновенно очутился перед нею.
   -- Молчать! -- приказал он. -- Ни звука -- или...
   Соня умолкла. Демба повернулся и подошел к Вайнеру.
   -- Что вам нужно от меня? -- крикнул Вайнер в страхе и попятился на шаг. -- Выпустите меня отсюда.
   -- Вы отлично знаете, что мне нужно от вас, -- сказал Демба.
   -- Чего вы от меня хотите? Я ведь вас совсем не знаю, -- пролепетал Вайнер.
   -- Где были вы вчера ночью с Соней? -- заорал Демба. Лицо у него исказилось. Ярость, ревность и страдание лишали его рассудка.
   -- Где были вы вчера ночью с Соней, желаю я знать! И Вайнер, чувствовавший направленное на него дуло, -- достаточно было движения пальцем, пуля пронзила бы ему грудь, -- Вайнер, видевший, что в этот миг его жизнь всецело находится во власти сумасшедшего, взвалил на Соню всю вину, чтобы спасти себя, принялся ее обличать и, не колеблясь, обрек ее бешеной мстительности Дембы.
   -- Этим я тебе обязан, Соня! -- крикнул он. -- Только ты во всем виновата. Сколько раз я говорил тебе... Он прервал сам себя и обратился к Дембе:
   -- Выслушайте меня! Клянусь вам, вчера ночью я совсем не знал, в каких вы с нею отношениях. Я не имел об этом понятия, она мне ничего не сказала. Правда это или неправда, Соня?
   Соня не ответила. Но Вайнер, опасаясь, что Демба не поверит его клятвам, продолжал безостановочно говорить:
   -- Я никогда не интересовался ею. Но она ко мне приставала каждый день по десяти раз. Писала мне письма и записки, один раз на двенадцати страницах. Да. Вот как было дело.
   Соня покраснела, сжала губы и потупилась.
   -- Разве это не правда? -- крикнул Вайнер, чувствуя близость опасности. -- Разве не мучила ты меня изо дня в день, чтобы я пришел к тебе играть в четыре руки? Разве не приходила ты за мною в университет, когда я был на лекциях? Только тебе я теперь обязан этим!..
   -- Довольно! -- крикнул Демба.
   Он вдруг почувствовал жалость к Соне, которая стояла безмолвно и давала Вайнеру осыпать себя упреками. Но Вайнера уже нельзя было сдержать.
   -- Разве это неправда? Не ходила ты за мною по пятам?..
   -- Да, это правда, -- сказала Соня. -- А теперь между нами все кончено.
   -- Да! Теперь между нами кончено! Да! Кончено! -- кричал, озлившись, Вайнер, и голос у него срывался. -- А теперь...
   -- Теперь -- получай обратно свои деньги!
   Соня рванула свою зеленую сумочку из крокодиловой кожи и швырнула Вайнеру в лицо узкую красновато-желтую тетрадку.
   -- Получай их обратно! -- крикнула она. -- Трус ты, презренный трус! Тьфу!
   Круговой билет Вена-Венеция-Вена упал на пол. И в этот миг Дембе показалось, будто у него с сердца свалилась какая-то гнетущая тяжесть.
   Весь день его преследовало и томило желание ухватить руками эту тетрадку, чтобы разорвать ее на клочки и вышвырнуть. Весь день терзал его страх, как бы не опоздать и не дать Соне увезти от него эту тетрадку. Весь день провел он в бешеной погоне за деньгами, которые бы помогли ему завладеть этой тетрадкой и уничтожить ее. Но деньги хитро и коварно прятались от него весь день. И теперь, вечером, когда он, упав духом и с пустыми руками, разбитый и побежденный, прокрался сюда, теперь эта тетрадь, предмет его ненависти и страха, валялась на полу, бумага без цены, которую он мог отшвырнуть в сторону ногою. Торжество его пришло само собою: он достиг того, чего желал весь день, -- без труда, без борьбы он этого достиг, только потому, что руки его были спрятаны под накидкой.
   Но вот, в довершение его победы, Соня приблизилась к нему. Это двойственное создание повлеклось к нему обратно потому, что он не цеплялся малодушно за свою жизнь, подобно Вайнеру, а взбесился ради нее и готов был совершить убийство.
   -- Пойдем, Стани! Уйдем отсюда, -- сказала она тихо. -- Да, ты был прав: он ничего не стоит. Пойдем отсюда, оставь этого труса!
   Демба смотрел на Соню, испытывая чрезвычайное изумление. Какой дьявол подтолкнул его ради этой девушки весь день в исступлении носиться по улицам, лгать, воровать, просить милостыню? Она стояла перед ним, и он не видел в ней ничего, ничего, что могло бы сделать его радостным или печальным; она отдавалась ему, но он не чувствовал ничего: ни гордости, ни блаженного беспокойства обладания, ни страха утратить ее.
   Он был ею пресыщен.
   Что еще делать ему здесь? Чего ждать?
   Он хотел уйти, но не мог. Любовь была мертва. Не умерла, о нет: околела, как больное, безобразное животное. Но ненависть жила, похоронить себя не давала, была сильна и велика и заставляла его довести до конца свою месть.
   Оружие, которое он, как ему чудилось, держал в руке, сделало его своим рабом. Хмель власти его покорил, жажда убийства владела им и не выпускала его. Неужели ему уйти и подарить жизнь этим людям, чтобы они, чуть только он выйдет за дверь, опять принялись над ним издеваться и смеяться, как раньше? Нет, они не будут смеяться. Никто не выйдет живым из комнаты. Никто. И он представил себе, как с высоко поднятым револьвером станет перед этими тремя негодяями и начнет палить в их смертельно-бледные лица.
   Он наклонился над столом.
   -- Теперь двадцать минут девятого. Я даю вам пять минут времени, господа, -- сказал он, и голос его звучал ледяным холодом и такой страшной решимостью, что у него самого мороз пробежал по спине, так жутко было это мгновение. -- Воспользуйтесь этим временем по своему усмотрению.
   -- Демба! Вы с ума сошли! Что вы собираетесь сделать? -- закричал Хорват.
   -- У меня, в самом деле, нет больше времени, я очень сожалею, но меня ждут, -- сказал Демба и тут же почувствовал досаду и раздражение от того, что у него так бестолково отнимали время. -- Нет. Вы отсюда не выйдете. Назад! -- приказал он. -- Или я буду стрелять.
   Все трое стояли окаменело и неподвижно. Пьяный не шутил. Перед заряженным револьвером не было спасения. Они стояли и не осмеливались пошевельнуться. Только пламя в газовых рожках жужжало, и тикали часы, и стрелки неумолимо подползали к цели.
   Демба переводил взгляд с одного лица на другое, думал, кого уложить первым; нужно было торопиться, сейчас должен был раздаться бой часов, и он остановил свой выбор на Хорвате.
   Хорват. Да. Он должен первым пасть. Демба его всегда терпеть не мог. Мысленно он затеял с Хорватом последнюю ссору. Как он задирает нос, этот нахал! "Элли дома?" Нет, Элли нет дома, но я здесь. Здравствуйте, господин Хорват, вы меня, вероятно, еще не заметили? Так, а теперь... Часы бьют...
   Какой-то шум заставил Дембу насторожить слух. Послышались шаги, в комнату вошел кельнер. Демба обернулся.
   -- Хватайте его! -- крикнул доктор Фурман и схватил Дембу за горло.

Глава XIX

   -- Я его держу!
   -- Держите крепко!
   -- Руки! Хватайте его за руки! -- кричал кельнеру Вайнер.
   -- Пустите! -- ревел Демба, вырываясь как бешеный из обхвативших его рук.
   -- Берегитесь! Он выстрелит!
   -- У него револьвер!
   -- Руку! Вайнер, хватай руку!
   -- Берегись!
   Дембе удалось вырваться. Он во все стороны раздавал толчки и пинки и бросился к двери в ярости, бодаясь как бык, на кельнера.
   -- Держи! Держи!
   -- Держи!
   -- Доктор! Хватайте его за ноги!
   -- Пустите! -- заорал вне себя Демба и лягнул ногою.
   -- Я ранен! -- взвыл Вайнер и свалился на стул. Соня уже подскочила к Вайнеру.
   -- Георг! Что с тобой случилось? -- крикнула она в испуге.
   -- Я ранен! Помогите! -- стонал Вайнер.
   -- Куда? Ради Бога!
   Вся вражда была забыта, и Соня хлопотала, смертельно бледная от страха, вокруг хныкавшего Вайнера.
   -- Пустите! Я задыхаюсь! -- хрипел Демба; кельнер обеими руками сжимал ему горло.
   -- Отнимите револьвер! -- приказал доктор Фурман.
   -- Я держу его! Держу за руки! -- торжествуя, закричал Хорват.
   -- Пустите! Вы поломаете мне руку! -- захлебывался Демба, с багрово-красным лицом.
   -- Я держу револьвер.
   -- Берегитесь! Он заряжен!
   -- Осторожнее! Он выстрелит! Последняя короткая отчаянная борьба. Демба вскрикнул. Хорват вывернул ему руки в суставах.
   -- Вот он! -- И Хорват, торжествуя, вытащил из-под накидки руки Дембы, две жалкие, беспомощные, несчастные руки, прикованные цепью друг к другу.
   На миг все обомлели.
   Потом Дембе удалось вырваться.
   Он дико повел глазами вокруг, тихо застонал, набрал воздуху в легкие и выбежал.
   Несколько секунд слышно было, как он бежит, спотыкаясь в темноте о стулья, столы и пустые вешалки.
   Потом хлопнула входная дверь, и наступила тишина.
   Доктор Фурман первым нарушил молчание.
   -- Что это было? -- спросил он, все еще задыхаясь.
   -- Видели вы это? -- прохрипел Хорват, обессиленный борьбою,
   -- Он, видно, сбежал откуда-то, -- сказал кельнер, покачивая головою.
   -- Бежим за ним! -- крикнул доктор Фурман.
   -- В полицию! В полицию! -- закричал Вайнер, потирая колено.
   Мысль, что они дали одурачить и запугать себя тени, миражу, призраку оружия, привела их в бешенство. Вайнер поднял с пола круговой билет и тщательно стер пыль с его страниц.
   -- Пойдем в ближайший комиссариат, это лучше всего, -- сказал решительно доктор Фурман. -- Не знает ли кто, где живет этот негодяй?
   -- Я, -- сказала Соня твердо и снесла иронические улыбки, насмешливые взгляды и всеобщее презрение, чтобы выдать Дембу. -- Я знаю, где он живет.

Глава XX

   Станислав Демба медленно поднялся по лестнице. Перед дверью в квартиру стояла Стеффи Прокоп и поджидала его в темноте.
   -- Стани? -- тихо воскликнула она. -- Наконец-то! Наконец ты пришел! Сейчас девять часов. Так поздно!
   -- Ты давно меня ждешь?
   -- Целый час. Приходил посыльный, твоя хозяйка открыла ему дверь. Я притаилась в оконной нише, и она меня не заметила. Он принес письмо, кажется -- тебе.
   -- Вот как! -- сказал Демба. Он уже не ждал никаких вестей из этого мира.
   -- Не войдем ли мы? -- попросила Стеффи.
   -- Да. Возьми у меня ключ из правого кармана пиджака и отвори ее. Но тише... тише! Никто не должен знать, что я пришел домой.
   Они вошли в комнату. Демба запер дверь и вынул ключ из замочной скважины.
   -- Так вот где ты живешь! -- сказала тихо Стеффи. -- Где твой приятель? Его нет дома? Погоди, я зажгу свет.
   -- Нет, не зажигай, а не то сейчас придет хозяйка. На ночном столике стоит свеча, ее ты можешь зажечь. Принесла ключ?
   -- Да... Я надеюсь...
   -- Надеешься? Что это значит?
   -- Ключ у меня есть. Конечно, есть. Давай сюда руки. Посмотри, вот лежит письмо.
   Демба разорвал конверт. Письмо было от Гюбеля. Гюбель писал, что золотые часы доктора Рюбзама найдены у Сушицкой. Доктор Рюбзам приносит искренние извинения и возвращает деньги, двести семьдесят крон. Из этой суммы Гюбель позволил себе взять в долг пятьдесят. "Большое спасибо, отдам не позже первого числа".
   Демба бросил на стол письмо и деньги. Что они ему теперь? Несколько бумажных лоскутков, ничего больше. Они пришли слишком поздно.
   -- Стани, у меня мало времени, мне нужно бежать домой, -- торопила Стеффи Прокоп. -- Дай руки, я хочу проверить, подходит ли ключ.
   -- Проверить?
   -- Конечно, он должен подойти, это ясно, -- сказала Стеффи и вынула ключик из кармана. -- Мне нужно больше света.
   Она передвинула свечу на край стола. Взгляд ее упал на банкноты.
   -- Так много денег! -- сказала она, нащупывая замочную скважину. -- Что будешь ты делать с такой кучей денег?
   -- Ничего. Они мне больше не нужны. Пришли слишком поздно.
   -- Слишком поздно? Почему?
   -- Все равно почему, -- сказал Демба устало. -- Ключ пришел вовремя. Дай Бог, чтобы у меня в этот миг были свободны руки.
   Стеффи с тревогой взглянула на него.
   -- В какой миг? -- спросила она.
   -- Они меня выследили, -- сказал Демба.
   -- Кто, Стани, кто?
   -- Мне кажется, они явятся сейчас.
   -- Кто, Стани? Полиция?
   -- Да. Не бойся. Когда наручников не будет, мне полиция не страшна. Только бы руки были свободны. Наручники надо убрать!
   -- Да, наручники надо убрать, -- бормотала Стеффи, -- наручники надо убрать... Стани, не подходит! Слишком велик!
   -- Кто? Ключ? -- Демба вскочил в испуге.
   -- Я так и думала. Я этого опасалась. Она уронила руки на колени и смотрела умоляюще Дембе в лицо.
   -- Как это может быть? -- вырвалось у Дембы.
   -- Я не виновата, -- всхлипнула Стеффи, глазами умоляя о прощении. -- Ах, какой это дурень!
   -- Да что же случилось?
   -- Ах, какой дурень! Представь себе: днем, когда я была в конторе, подмастерье слесаря пришел к маме -- знаешь, наш сосед, -- и сказал, что потерял мой восковой слепок и чтобы мама дала ему мой дневник. Стани, ключик не отпирает наручников. Этот дурень сделал ключ к моему дневнику.
   -- Пусть так, -- тихо сказал Демба про себя.
   -- Стани! Что мы будем делать?
   -- Я знаю, что мне надо сделать, -- сказал Демба со стоном.
   -- Стани! -- заговорила Стеффи, -- ты должен меня послушаться. Подумай, не лучше ли тебе пойти в полицию и рассказать обо всем, что случилось? Наверное, тебя подвергли бы совсем легкому наказанию, несколько недель, может быть, только две или три. А когда ты выйдешь оттуда, ты будешь свободен, слышишь, Стани, тогда ты будешь свободен.
   -- Если не говорить о наручниках, -- сказал Станислав Демба.
   -- О наручниках?
   -- Да. Их я сохраню на всю жизнь. Их сохраняет каждый, кто выходит из тюрьмы, разве ты этого не знаешь, Стеффи? Наказания всегда налагаются правосудием пожизненно. Кто выходит из тюрьмы, тот должен прятать свои руки, потому что они опозорены навеки. Он уже никому не может подать свободно и открыто руку, он должен влачить свою жизнь с робко спрятанными руками, как я сегодня двенадцать часов подряд прятал руки под накидкой... Слышишь! Вот и они!
   Дверной колокольчик дребезжал.
   Стеффи вскочила и обхватила шею Дембы руками.
   -- Им нельзя сюда войти! Если они меня тут застанут... О Боже мой, Стани, если они меня тут застанут!..
   Колокольчик опять задребезжал. Слышно было, как открывали дверь в квартиру. Мужские шаги. Два сильных удара в дверь комнаты.
   -- Именем закона, отворите!
   -- Если они меня туг застанут, -- плакала Стеффи.
   У Дембы вырвался стон. Ветер пахнул в окно и задул свечу. Но стало не темно как ночью, а сумеречно. Мрачный, холодный сумрак...
   -- Сегодня утром, -- сказал Демба, -- когда я стоял на чердаке у окна, я думал о тебе, Стеффи. Думал о тебе, томился по тебе, хотел тебя еще раз увидеть. Я пожелал себе, чтобы ты была у меня, когда я буду умирать, и теперь ты со мною, а я не рад, я вовлек тебя в свое несчастье. Теперь бы мне хотелось, чтобы ты была далеко отсюда.
   Объятия разжались. Образ Стеффи растворялся, словно ждал этого слова; превратился в туманное облако, расплылся, развеялся в ничто.
   Стук и удары в дверь прекратились. Твердые инструменты работали над деревом двери.
   -- Есть люди, -- сказал Демба, -- которых не делает счастливым свобода. Она их только утомляет, Стеффи. Ответа не послышалось.
   -- Я желал себе свободы. Всеми фибрами тела, Стеффи. Но я только устал и хочу теперь одного лишь: отдохнуть.
   Никакого ответа.
   -- Где ты, Стеффи?
   Тишина.
   Только дерево двери скрипело и трещало. Демба встал. Ударился головой о балку чердака. Сделал два шага вперед, споткнулся о свернутый ковер, задел головою за веревку для белья и свалился на соломенный тюфяк. Насыщенный пылью воздух тесной каморки спирал ему дыхание. Он поднялся и подошел к слуховому окну.
   Проклятие! Запах солода! Как проник сюда этот ужасный запах солода? Бьют часы на колокольне. Девять часов! Утра? Вечера? Где я? Где я был? Как долго стою я и слышу бой часов? Двенадцать часов? Двенадцать секунд?
   Дверь поддается. Вдали граммофон играет "Принца Евгения"... Теперь... Черепицы кровли весело блещут в лучах утреннего солнца... Две ласточки в испуге вылетают из гнезда...
   Когда оба полицейских -- в начале десятого часа утра -- вошли во двор дома антиквара на Клеттенгассе, Станислав Демба был еще жив.
   Они склонились над ним. Он испугался и попытался встать. Хотел бежать, поскорее свернуть за угол, вырваться на свободу...
   Но сейчас же снова поник. Кости были переломлены, из раны на затылке струилась кровь.
   Наручники при падении разбились от силы удара. И руки Дембы, эти руки, которые прятались в страхе, поднимались в гневе, сжимались в бешенстве, складывались в мольбе, которые в своей засаде безмолвно дрожали от страсти, отчаянно боролись с судьбою, строптиво восставали против цепей, -- руки Станислава Дембы освободились наконец.
   
   1918

------------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Прыжок в неизвестное. Роман / Лео Перуц; Пер. И. Б. Мандельштама. -- Ленинград: А.Ф.Маркс, 1924. -- 159 с.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru