Перуц Лео
Парикмахер Тюрлюпэн

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Перуц Лео.
Парикмахер Тюрлюпэн

Глава I

   В протоколах заседаний королевского парижского апелляционного суда от ноября месяца 1642 года, по делу бывшего писца Мишеля Бабо, обвинявшегося в лжесвидетельстве и самоуправстве, упоминается об одном странном инциденте. Обвиняемый, выслушав приговор, осуждавший его на одиннадцать лет галер и уплату денежной пени в шестьсот ливров, разразился громким хохотом и, обратившись к своим судьям, насмешливо сказал, что до Марселя путь далек и что, с разрешения господ судей, он еще собирается до этой поездки принять участие в большой игре в волан, на которую пригласил всех своих друзей господин де Сен-Шерон.
   Из протоколов суда не видно, как отнеслись к этому замечанию судьи, заседатели и писцы. Возможно, что они только с изумлением покачали головами, однако, надо полагать, что угроза, скрывавшаяся в словах осужденного, была прекрасно понята большинством присутствующих, ибо в ту пору Париж был полон неопределенных слухов. Из дома в дом, из уст в уста передавалась молва о том, что надвигаются какие-то крупные события. Большая игра в волан -- это таинственное выражение слышалось часто, и каждый пытался его по своему объяснить. Толком никто не знал того, что готовилось. Однако о времени, когда событие должно было разразиться, все были, по-видимому, осведомлены. Составленный в плохих стихах памфлет против графа де Гиза, за подписью "Болтун Этьен", ходивший по рукам в первых числах ноября и начинавшийся словами: "Конец вам, граф де Гиз, вы этому поверьте",указывал на 11 ноября, день святого Мартина, как на день игры в волан ("Веселая картина потешит парижан: день св. Мартина мы справим игрою в волан"), но ничего нового этим не говорил парижанам, ибо еще двумя неделями раньше некто Пьер Ламэн, взыскивавший в различных частях города недоимки для своего господина, откупщика подомовых сборов, писал в своем докладе (Archives nationaux [Государственные архивы (фр.). Здесь и далее примечания Р. В. Грищенкова и В. Я. Карнаухова], E XIX а 134), что люди, "словно сговорившись", все до одного заявляли: денег у них нет, но в день св. Мартина они сами придут к его господину и сведут с ним все счеты, пусть он в этом будет уверен.
   День св. Мартина 1642 года еще долго жил в памяти народа. В песнях уличных певцов, в триолетах, в печатных летучках, в ярмарочных куплетах, в импровизациях бродячих комедиантов, -- словом, во всей народной литературе 17-го столетия постоянно говорится об этом дне св. Мартина, вначале с ожесточением и разочарованием, потом в тоне скорби и примирения с судьбою. Только в начале 18-го столетия выражение это приобрело характер шутливо-иронический и употреблялось в смысле "дня второго пришествия". В последний раз оно всплывает в сочинениях Дидро. Узнав о подробностях варварской казни убийцы Сонье, потрясенный и убитый Дени Дидро, которому было в ту пору двадцать пять лет, записал такие слова в свой дневник:
   "Ни слова, ни звука не произнесут мои уста! Ничего не остается мне другого, как ждать и надеяться, что наступит когда-нибудь новый день св. Мартина, который до основания изменит мировой порядок".
   Документы, в течение двух столетий лежавшие во мраке архивов, ныне извлечены на свет. Теперь мы знаем, что день Мартина 1642 года должен был сделаться Варфоломеевской ночью для французской знати. В этот день предполагалось перебить во Франции семнадцать тысяч человек, всех, кто только носил аристократическое имя. При этой "большой игре в волан" головы Роганов, Гизов, Эпернонов, Монбазонов, Люинов, Неверов, Шуазелей, Креси, Бельгардов, Лафорсов, Ангулемов должны были замелькать в воздухе, как воланы.
   От кого исходил этот страшный план? Кто его разработал? В чьих руках сосредоточивались его нити? -- Нам незачем здесь ссылаться на результаты изысканий д'Авенеля, Р. Перкинса, Д. Рока. Во Франции 1642 года был один только человек, в чьей голове могла зародиться эта мысль. То был Арман-Жан дю Плесси, кардинал, герцог де Ришелье.

* * *

   Остановимся на мгновение. Присмотримся к этому человеку, к его деятельности и его эпохе.
   Герцог Ришелье, которому шел в ту пору только пятьдесят седьмой год, был человеком умирающим. Ему оставалось жить только несколько недель. Целью его жизни было сломить могущество знати, вырвать из ее рук государственную власть. Ради одной этой цели обрек он себя ненависти мира. Величие Франции было его мечтою; притворство, коварство, жестокость и черствость -- его средствами. И теперь, приближаясь к могиле, он видел, что угроза нависла над делом его жизни. На троне Франции -- безвольный мозгляк; рядом с королем -- женщина, ставшая ожесточенным врагом кардинала вследствие множества унижений, которым он ее подверг. На границах страны, во Фландрии, в Лотарингии, в Испании, притаились его старые противники: Мария де Роган, герцоги д'Эпернон и де Вандом, граф де Бопюи, маршал д'Эстре. Все они подстерегали его кончину, полагая, что их время пришло, с ним уже почти не считаясь.
   В минуту отчаяния и скорби, когда непреклонная воля восставала в нем против телесной немощи, зародился, по-видимому, этот чудовищный план. Его последний и самый страшный удар направлен был против тех, кто преграждал путь его воле. Король тоже стоял у него поперек дороги. В Англии Кромвеля возникла новая государственная идея. В последние дни своей жизни Ришелье провидел в грядущем Республику Францию.
   В трепете, подавленные тяжестью ответственности, кардинала Ришелье окружали немногие посвященные, будучи неспособны ни постигнуть охват его замысла, ни восстать против него.
   А сам Ришелье?
   В Библии, которою он пользовался в последние годы своей жизни, сохранилась его собственноручная запись:
   "Я не вижу иного пути, кроме этого. К чему бы он ни пришел, к злу или благу, я готов причаститься и того и другого".
   Слова эти написаны на полях 20-й главы Книги Судей, где повествуется об истреблении колена Венияминова.

* * *

   Был ли осуществим план Ришелье? Или же он был нелеп? Сумасброден? Не являлся ли он анахронизмом всемирной истории?
   Одною из больших загадок в эволюции человечества надо считать то обстоятельство, что революция разразилась во Франции только в 1789 году.
   Франция уже в 1642 году созрела для революции. Та комбинация людей, идей и особых условий, которая вызвала крушение монархии в конце 18-го столетия, была налицо и в последний год жизни Ришелье.
   Так же был тогда народ разорен продолжительной и тяжелой войной и доведен до отчаяния несправедливым распределением налогового бремени. На престоле Франции, в дни Ришелье, так же сидела представительница Габсбургского дома, Анна Австрийская, оставшаяся чуждой народу. Был и у нее свой граф Ферзен, его звали Бэкингем. И если в 1779 году Вашингтон явил французам пример героической борьбы за свободу, то в 1642 году молодежь Франции была свидетельницей борьбы Кромвеля с королем Стюартом.
   Великие пропагандисты 1789 года имели предшественников полтораста лет тому назад. Бальи? -- Его прообраз мы находим в том Омере Талоне, который в Парижском парламенте произнес речь, "до слез растрогавшую народ и озлобившую министров короля". Лафайет? -- Обаятельный, честолюбивый, домогавшийся народной любви генерал, звался в середине 17-го столетия Людовиком II, принцем де Конде. Жирондисты? -- Мы можем узнать их в том умственном движении, которое повело к Фронде при кардинале Мазарини. Филипп Эгалите? -- Жалкий Гастон Орлеанский, сводный брат Людовика XIII, несомненно, перебежал бы при первом же выстреле на сторону народа. Генерал Гош? -- Граф де Тюренн победоносно отстаивал бы дело революции против всех внешних врагов. Таллейран? -- Его роль виртуозно сыграл бы кардинал де Ретц.
   Мирабо! Кто был Мирабо 1642 года?
   Мирабо 1642 года звался виконтом де Сен-Шероном.

* * *

   Виконт де Сен-Шерон происходил из старинного дворянского рода провинции Дофине. В молодости он готовился к духовному званию, но вскоре снял с себя священнический сан. Когда он, в возрасте двадцати семи лет, хотел жениться на дочери трактирщика из Блуа, отец его, противившийся этому браку, испросил у короля приказ, в силу которого молодой Сен-Шерон был схвачен ночью в трактире и посажен под арест. Через несколько месяцев отец умер, и о деле виконта позабыли. Семнадцать лет спустя он вышел из Венсенской тюрьмы стариком и смертельным врагом знати и короля.
   Под именем "господина Гаспара" он поступил" чтобы прокормиться, в приказчики к одному суконщику в квартале Сен-Тома дю Лувр. По вечерам, когда хозяин запирал свою лавку, он произносил речи на Гревской площади, на старых валах, на дровяных складах у берега Сены, в кабачках Сюрэна и Сент-Антуана, подстрекая народ к восстанию против сытых, против бездельников, разъезжающих в каретах, против откупщиков и их любовниц, против подкупных судей, против разжиревших на бенефициях и пенсиях придворных короля, против париков и разукрашенных перьями шляп, против всего истлевшего строя.
   4 октября 1642 года, когда он, стоя на ступенях церкви Сен-Жак де-ла-Буржи, назвал короля коронованной обезьяной, его арестовал лейтенант королевской гвардии. Несколько друзей, лодочники с Сены, освободили его во время перевода арестованного в тюрьму Шателе. Спустя два дня его вызвал к себе герцог де Ришелье.
   Беседа их происходила в той отдаленной зале кардинальского дворца, где десятью годами позже королева втайне принимала курьеров сосланного Мазарини. Продолжалась она почти два часа. Потом кардинал проводил своего посетителя через пустые помещения в неосвещенные коридоры к запасному подъезду, откуда можно было выйти прямо на берег Сены.
   На следующий день впервые заговорили на парижских улицах об игре в волан и о дне св. Мартина. 11 ноября виконт де Сен-Шерон должен был повести толпу на дворец Лаванов, куда обычно сходились тайные враги кардинала; дворец Лаванов предстояло взять штурмом, сжечь и тем самым дать сигнал к повсеместному избиению аристократов и низвержению Французского королевства.
   Вождь государства заключил союз с мятежником, чтобы подарить Франции республику.

* * *

   Судьба этого не пожелала. Судьба пошла своими собственными путями. Еще раз суждено было старой, на гибель обреченной Франции восторжествовать над идеями нового времени.
   Для разрушения титанических планов Ришелье судьба воспользовалась одним безумцем, по имени Тюрлюпэн.

Глава II

   На улице Двенадцати Апостолов, неподалеку от цеха ножовщиков и Воловьевого рынка, находилась маленькая парикмахерская, принадлежащая вдове Жакелине Сабо. Покойный муж ее, хоть и был довольно ловок в своем ремесле, ничего не оставил ей в наследство, кроме орудий своего промысла, списка кабачков, где можно было получить бутылку вина за два су, и заботы о панихидах за упокой его души. Вначале вдова попыталась содержать себя и ребенка уличной продажею сливочных тортов, медовых пряников и тех паштетов в сахаре, которые называются "флорентийцами". Искусству этому она научилась в молодости, служа при кухне господина дез-Ивето. Но этот промысел оказался не особенно доходным. А так как восколеи, красильщики сукон, ножовщики и басонщики квартала привыкли после обеда приходить на улицу Двенадцати Апостолов, чтобы болтать о новостях и скоблить себе подбородок, то она взяла в дом молодого парня, умевшего обращаться с бритвами, пластырями, повязками, втираниями и мазями покойного мужа.
   Этого малого звали Танкред Тюрлюпэн. Он был найденышем. В морозное зимнее утро двухлетнего ребенка подобрали на паперти монастырской церкви Тринитариев, и несколькими днями позже его взял на воспитание старый плетельщик корзин Даниэль Тюрлюпэн. После того как приемный отец его погиб при большом пожаре, разрушившем в 1632 году квартал Сент-Антуан, мальчик некоторое время зарабатывал хлеб продажею на базаре булавок, застежек и пряжек. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, нашлись люди, обучившие его мастерству парикмахера и цирюльника.
   Он был мечтателем и большим чудаком. Вопреки моде того времени, он считал излишним носить парик и по улицам всегда ходил с непокрытой головою. Несмотря на молодость, в волосах у него была седая прядь, и он ее зачесывал на лоб, так, чтобы она всем была видна. По этой примете его должен был, как он надеялся, узнать когда-нибудь незнакомец, который был его отцом.
   Насчет личности и общественного положения своего отца он строил различные догадки, но никогда не высказывал их. Молчаливо и сосредоточенно исполнял он свою работу. Красив он не был: долговязый, со скуластым лицом, толстыми губами и косо торчащими зубами. Вдове он, впрочем, нравился, так как не был ни пьяницей, ни игроком; а особенно снискал он ее симпатию тем, что ласково обращался с маленькой Николь, ее дочуркой. Вдовство утомило ее. После того как Танкред Тюрлюпэн провел год в ее доме, она уступила ему постель покойного супруга, а сама стала спать на лежанке. Заказала она также медальон со своим и его портретами, окруженными гирляндами из роз, и подарила ему этот медальон в день его ангела, с наставлением блюсти этот дар и носить его на шее, на цепочке.
   Так он и поступил, но только чтобы ей угодить, потому что не собирался окончить свой век цирюльником на улице Двенадцати Апостолов. В одиннадцатилетнем возрасте он был спасен из охваченного пожаром дома и со времени этого события проникся уверенностью, что рожден для великих дел, что судьба сохранила ему жизнь, потому что нуждалась в нем. В то время как с бритвою в одной руке и тряпкою в другой он исполнял обязанности своей профессии, в голове у него роились мечты о грядущем. Он видел себя королевским полководцем в латах, въезжающим в сдавшийся ему город, во главе своих всадников и алебардщиков. Он видел себя вельможею, разъезжающим по стране в карете, выложенной подушками; его встречали представители населения, подносили ему, стоя у дверей кареты, подарки, цветы, фрукты и пироги. Видел себя советником парламента, в длинной мантии, каноником собора, посланником при иноземных дворах, коронным прокурором и наместником короля, И мечтая об этом, он не тяготился своею работой.
   По вечерам, когда темнело, он читал при свете очага, между тем как хозяйка крошила капусту и брюкву для супа. Читал он книгу под заглавием: "Печать мудрости", сочиненную Мариею, сестрою Моисея, весьма ученою еврейкой, и не переставал ее перечитывать от начала до конца. Его потрясали чудеса и тайны мира, которые в ней открывались ему. Он знал -- ему объяснила эта книга,- что его судьба зависит от него одного. Существовали злые и добрые силы, поэтому необходимо было заручиться помощью Бога. И чтобы расположить к себе Бога, Танкред Тюрлюпэн соблюдал посты и все другие предписания церкви, в том числе долг нищелюбия, и никогда не проходил мимо нищего, не подав ему милостыни. Делал он это из осторожности и благоразумия; в действительности же ненавидел нищих, желал им столько бед, сколько не стряслось еще ни над одним творением" готов был всех их передушить собственными руками. Они были шпионами Бога, доносчиками, подлыми предателями, Они взимали подаяния как дань. И стоило кому-нибудь пройти мимо, не обратив на них внимания, -- сейчас же они начинали его проклинать, и слова их возносились к Божьему престолу. Они сознавали свою власть и всегда готовы были обобрать трудолюбивого и честного человека. Скрежеща зубами и еле сдерживая ярость, давал им Танкред Тюрлюпэн мелкие деньги.
   Он был мечтателем и безумцем. И в полдень восьмого ноября 1642 года проходил по деревянному Красному мосту со своими только что навостренными бритвами и кочаном капусты, который купил на овощном рынке.

Глава III

   Он возвращался от точильщика и был в дурном расположении духа как раз по вине этих нищих, потому что встретил их уже четырнадцать за этот день, калек, старцев, женщин с грудными младенцами; словно сговорившись против него, все они расселись на его пути и просили о подаянии. Он уже роздал все свои медные деньги, в кармане оставалась только новенькая серебряная монета в восемь су, и ее было жаль ему.
   Дождь шел с самого утра, небо было в тучах, ветер срывал последнюю блеклую листву с кленов и акаций, росших за садовыми огородами на противоположном берегу Сены. Танкред Тюрлюпэн озяб. Одежда на нем промокла, и ему хотелось поскорее очутиться в своей парикмахерской, чтобы согреться перед очагом. Он шагал быстро, но не успел ступить на мост, как опять уже заметил нищего, с деревянной ногой и рыжей, всклоченной бородой. Нищий сидел, прислонившись к перилам сходен, у самых ступеней, по которым нужно было подняться на мост, и вытянул ноги вперед, -- мимо него нельзя было не пройти, настил был слишком узок, обойти его не было никакой возможности.
   Тюрлюпэн остановился. В нем поднялась волна гневных, ожесточенных мыслей:
   "Вот уже опять торчит один, пятнадцатый за этот проклятый день! Они все стакнулись против меня, они ни успокоятся, пока не вытащат у меня последнего су из кармана. Этого рыжего я знаю. На улице Капитула, перед сапожными мастерскими, он тоже попрошайничает. А ведь он совсем не стар и здоров -- как ему не стыдно! Колол бы дрова, для этого нужны только руки. Но нет, ему приятней сидеть здесь и обирать честных людей; монета в восемь су пришлась бы ему по вкусу. За два года он столько накопит денег, что сможет содержать лакеев и карету. А я вот трудись весь день. Справедливо, нечего сказать!"
   Тюрлюпэн нерешительно и беспомощно провожал взглядом баржу, медленно плывшую мимо мельницы по течению Сены, с грузом пустых бочек из-под вина. Пойти назад? Нет, это не годится. На соседнем мосту, наверное, подстерегает его другой нищий. Тюрлюпэн двинулся вперед. Монету в восемь су он достал из кармана и держал наготове.
   Однако, приблизившись, он заметил, что у нищего закрыты глаза; он, по-видимому, спал, но и во сне просил милостыни, держа шапку в протянутой руке. И Тюрлюпэн решил сыграть с нищим штуку, остаться при своих деньгах, незаметно прокравшись мимо него. Эта затея ему понравилась. Бесшумно, как крыса, проскользнул он мимо калеки, потом пустился бежать. Бежал так, что запыхался, и только на другом берегу остановился и робко оглянулся.
   Нищий уже не спал. Он поднялся, стоял посреди моста, опершись на костыль, и смотрел вслед беглецу.
   -- Ступай в ад, негодяй, и найди там дурака, который даст тебе восемь су! -- прошипел в испуге ошеломленный Тюрлюпэн и в ярости пошел дальше. Это не нищий. Это пройдоха, бездельник, шут, он не заслуживает милостыни. Притворяется спящим! Обманывает людей! Виданное ли это дело!
   Раздосадованный и недовольный самим собою, он покачал головой, движением руки отогнал неприятную мысль и решил как можно скорее забыть все это происшествие. Но чем больше он удалялся от моста, тем тяжелее у него становилось на душе. Да, восемь су у него сохранились, но зато он навсегда лишился поддержки Бога, в которой нуждался. Бог прогневался на него, Бог отвратил от него свой лик, и хуже всего было то, что те многие сотни су, которые он раньше роздал, оказывались истраченными попусту, выброшенными в окно. Его поступок показался ему теперь большою и непростительною оплошностью. И уже дойдя до улицы Двенадцати Апостолов, он решил пойти обратно на мост и помириться с Богом.
   Но, по-видимому, все злые силы заключили между собою союз, чтобы не допустить до примирения с Богом раскаявшегося грешника. Улицы, по которым лежал его путь, вдруг наполнились суетливой толпою. Так как это было в полдень и дождь утих, то писцы сотнями высыпали из своих контор, знатные особы мчались по улицам со своим эскортом, студенты, взявшись под руки, преграждали Тюрлюпэну путь, носилки и кареты, навьюченные мулы и подводы с овощами оттесняли его к стене и заставляли ждать. Чуть ли не час ушел у него на то, чтобы опять добраться до набережной Сены.
   Но и тут оказалось, что дьявол отлично умеет пользоваться для своих целей даже святыми обрядами. Ибо вдоль берега тянулся большой крестный ход, и во главе его шел под балдахином, в полном облачении, коадьютор архиепископа, окруженный клиром. Тюрлюпэну опять пришлось остановиться и терпеливо ждать. Наконец дорога очистилась. Тюрлюпэн достал монету в восемь су из кармана, но, к удивлению своему, уже не увидел на мосту нищего.
   Там, где раньше сидел рыжебородый калека, стоял теперь городской стражник и, нагнувшись над перилами, смотрел на кусты и песчаные дорожки острова. Неподалеку от него стоял в небрежной позе дворянин с раздраженным выражением лица, рядом со своим конем, и ливрейный лакей, опустившись перед ним на колени, счищал уличную грязь с его ботфорт.
   Тюрлюпэн подошел к стражнику и спросил его, куда девался нищий. Стражник обернулся и поглядел сначала на Тюрлюпэна, а потом на его кочан капусты. Молча кивнул он затем головою в сторону реки. Там, внизу, на ступенях сходен, соединявших остров с мостом, лежал нищий. Старая женщина положила его голову к себе на колени, его изодранная одежда была забрызгана кровью, его лицо прикрыли платком. Конь дворянина, стоявшего на мосту, столкнул его вниз и ударом копыта поразил насмерть.
   Вначале Тюрлюпэн был как будто удовлетворен такой развязкою. Он сделал то, что от него зависело, чтобы умилостивить Бога, намерения у него были самые лучшие, и восемь су он имел теперь право оставить себе. Но вдруг у него возникла мысль, внушившая ему смутное чувство страха. Ведь теперь, быть может, как раз в этот миг, нищий с рыжей бородой стоял на своей деревяшке перед Божьим престолом. И не на убийцу своего приносил он жалобу, весь его гнев направлен был против Танкреда Тюрлюпэна. -- "А сегодня, не больше часа тому назад, -- слышались его слова Тюрлюпэну, -- мимо меня прошел человек и не дал мне милостыни, ни гроша не дал, хуже того, -- глумился надо мною". -- "Опиши Мне его, -- воскликнул Бог-Отец, и чело Его омрачилось,опиши Мне его, чтобы Я мог его узнать". -- "Он был в башмаках с заплатами и синем плаще", -- продолжал нищий. -- "Дальше, -- воскликнул Бог-Отец, -- синие плащи и башмаки с заплатами носят многие парижане".- "В руке у него был кочан капусты, какой можно купить на овощном рынке за два су". -- "Дальше, гремел Бог-Отец со своего престола, -- других ты не знаешь примет?". -- "У него густые брови, -- сказал нищий, -- а затем он хоть и молод, но у него седая прядь волос зачесана на лоб".-"Седая прядь? -- воскликнул Бог-Отец. В таком случае это Танкред Тюрлюпэн. Ладно. Можешь теперь идти. Танкред Тюрлюпэн! Прекрасно! Это Мы запомним! Стало быть, он не дает милостыни нищим!"
   Тюрлюпэн встрепенулся. Растерянно поглядел по сторонам. И словно мог этим освободиться от мучительных мыслей, которые преследовали его, отвел ото лба свой белый локон.
   В этот же миг дворянин вскочил в седло. Но прежде чем пустить коня, он еще раз подозвал к себе лакея,
   -- Рено! -- сказал он. -- Я забыл спросить твоего господина, в котором часу состоится отпевание.
   -- Ваша светлость, -- ответил лакей, -- завтра, в два часа дня, в монастырской церкви Тринитариев.
   Танкред Тюрлюпэн услышал эти слова, и они показались ему повелением свыше. В два часа, в монастырской церкви Тринитариев. Правда, в это время в парикмахерской появляются первые посетители. Но пусть подождут. Тюрлюпэн решил принять участие в похоронах нищего и поставить за него свечу.

Глава IV

   В сером тафтяном камзоле, который он надевал обычно только в праздничные дни, и с двухфунтовой свечою красного воска под мышкой Тюрлюпэн пустился в путь на следующий день.
   День был сырой и холодный, стояла пасмурная осенняя погода, грозные, темные тучи обложили небосвод. Тюрлюпэн торопился, потому что хотел прийти в церковь, пока дождь не испортил его нового камзола.
   Но когда он собирался свернуть на улицу Решетников, которая ведет с площади Троицы, мимо больших хлебных весов, к монастырю Тринитариев, он увидел, что дорога запружена множеством карет, кабриолетов и верховых лошадей, которые все, по-видимому, ждали здесь чего-то, и между экипажами стояли, болтая, небольшими группами, по три и по четыре, кучера, конюхи и лакеи.
   -- Проклятье, -- пробормотал Тюрлюпэн. -- Здесь какая-то знатная свадьба и крестины, я не смогу пробраться вперед. А может быть, все эти кареты стоят здесь потому, что сегодня в Бургонском дворце представляют трагедию об убийстве Авеля. Как бы то ни было, если я двинусь дальше, эти собаки лакеи столкнут меня в лужу, они любят такую потеху и готовы тогда целый час хохотать. А то еще какая-нибудь лошадь станет на дыбы и лягнет меня в грудь, как вчера этого нищего. Будь проклят день и час, когда я встретил его.
   Он стоял и злобно разглядывал герб, нарисованный на дверцах одной из карет, два золотых волчка над поперечным брусом и кулак в железной перчатке. Потом он пошел обратно к площади Троицы, чтобы свернуть на другую улицу.
   Он прошел по Железному переулку и по улице Николая, но когда добрался наконец до монастырской площади, то дальше опять не мог ступить ни шагу, потому что там сгрудилась многочисленная толпа, плечом к плечу, словно весь город собрался перед монастырем Тринитариев.
   -- Черт бы побрал этих ротозеев и бездельников! -- пробурчал Тюрлюпэн. Нужно же им всем глазеть даже на похороны несчастного нищего!
   И он стал проталкиваться вперед, потому что на колокольне пробило уже два часа, и он видел, что опоздает, если ему не удастся проложить себе дорогу сквозь толпу.
   -- Сударь! -- сказал вдруг один из тех, кого Тюрлюпэн угощал пинками и толчками. -- Я уже два часа стою на этом месте, которое отвоевал себе, потому что и мне ведь хочется что-нибудь увидеть. Не угодно ли вам считаться с моим правом?
   Это был господин Шеврэт, портной с улицы Двенадцати Апостолов. Присмотревшись к своему притеснителю, он узнал Тюрлюпэна.
   -- Это вы, господин Тюрлюпэн? -- сказал он. -- Так вот кто долбит мне носом спину!
   -- Господин Шеврэт! -- озадаченно воскликнул Тюрлюпэн. -- Неужели вы тоже пришли на похороны?
   -- А то куда же? -- ответил портной. -- Но это перестает доставлять удовольствие. Слишком много народу.
   Он достал кусок жареной рыбы из кармана и принялся за еду.
   -- Жареная рыба, -- сказал он, -- это мой завтрак, потому что сегодня постный день.
   -- Стало быть, и вы здесь! -- проговорил Тюрлюпэн, все еще не оправившись от изумления. -- Разве вы знали его?
   -- Знал ли? Вот так вопрос! Как же я мог его знать? А вы, господин Тюрлюпэн? Уж не приходил ли он каждый день бриться в вашу цирюльню?
   -- Этого еще не хватало, -- проворчал Тюрлюпэн, и одна эта мысль привела его в ярость. -- Ну, да уж я бы его выпроводил живо.
   -- Говорят, надгробную проповедь говорит сам monsieur de Paris [Господин Париж (фр.)], господин архиепископ, -- сказал портной.
   -- Сам архиепископ? -- воскликнул Тюрлюпэн. -- Не слишком ли много чести для человека, который только то и делал, что всем протягивал свою деревянную ногу?
   -- Не знаю, была ли у него деревянная нога, -- заметил портной, -- но это возможно, потому что при Ла-Рошели он дрался за дело церкви.
   -- Может быть, и дрался, да верно очень давно,-сказал Тюрлюпэн, потому что, когда я встречался с ним, он производил жалкое впечатление.
   И перед ним возник образ нищего, сидевшего на мосту подле ступеней, в продранной одежде, с шапкой в руке, протянутой за подаянием.
   -- Его сын, -- вмешался в их беседу толстый человек небольшого роста, страдавший астмою, -- его сын, говорят, получил известие о кончине отца, когда завтракал в саду Виньроль с мадемуазель де Сен-Люк.
   -- Мадемуазель де Сен-Люк? Это кто такая? -- спросил портной.
   -- Танцовщица, -- объяснил толстяк, -- мотылек, штучка ветреная, одним словом. Получив это известие, он послал музыкантов домой и погнал людей за своею каретой.
   -- Вот как, его сын, стало быть, держит лошадей,-пробормотал Тюрлюпэн, -- он не стыдится держать лошадей, а наш брат за все это должен платить -- за завтрак, музыкантов, карету и мадемуазель Сен-Люк.
   Он вздохнул. Гнев и боль при мысли о несправедливости, царящей в мире, овладели им.
   -- Их слишком много, -- сказал он, -- это настоящее бедствие. Они проматывают наши деньги и доводят нас до нищеты.
   -- Проматывают наши деньги и доводят нас до нищеты, -- повторил сиплым голосом рослый, нескладный мужчина, стоявший около Тюрлюпэна. -- Вы правду сказали, сударь. Вспомните об этом, когда вас вызовет когда-нибудь на улицу господин де Сен-Шерон.
   -- Господин де Сен-Шерон, это имя слышишь каждый день, -- заметил Тюрлюпэн, -- но я его не знаю.
   -- Дорогу его светлости герцогу д'Энгьену! -- донесся крик с улицы Решетников, и сразу же в толпе начались движение и давка, послышалась брань, кто-то вопил, что у него шляпа слетела с головы, и Тюрлюпэн вдруг оказался вынесенным на середину площади.
   -- Герцог д'Энгьен -- это сын господина принца, -- сказал портной, все еще стоявший рядом с Тюрлюпэном. -- Говорят, что он и архиепископ хотят встретиться сегодня в церкви, после того как они три года друг с другом враждовали.
   -- Упаси Боже, -- сказал кто-то в толпе. -- Пусть бы они были и дальше во вражде, так нам спокойнее. Если они помирятся, то первым делом затеют сообща какую-нибудь войну. Это можно предсказать. На Рейне, в Испании или в Брабанте.
   -- Ого, -- воскликнул портной, -- вы чересчур торопитесь, им придется, смею полагать, справиться с мнением кардинала.
   В этот миг образовался проход, и сквозь молчаливую толпу направился к церковной паперти высокий стройный мужчина, в высоких ботфортах и огненно-красном плаще, окруженный свитою дворян и офицеров.
   -- Герцог д'Энгьен, -- прошептал портной и сорвал шляпу с головы, но Тюрлюпэн уже не видел его, потому что под влиянием внезапного решения, отделился от толпы и пошел следом за герцогом, словно был одним из господ его свиты.
   В сенях церкви он остановился. Заупокойная месса уже началась. С алтаря доносилась молитва священника "Domine exaudi" [Господь да услышит (лат.)], и хор вторил ему словами: "Rant aures tuae intendentes" [Пусть уши твои напрягутся (внимают) (лат.)].
   Тюрлюпэн дальше не пошел. Перед ним, на каменных плитах, сидела старуха-нищенка, он бросил ей свои восемь су, чтобы угодить Богу.
   -- Это хорошая лепта, -- сказал он и был собою очень доволен. -- Смотри только, чтобы у тебя никто не украл ее. Такое подаяние ты, наверное, видишь не каждый день.
   Старуха не поняла его. Монета лежала у нее на коленях, но ее не видели подслеповатые ее глаза. Бормоча молитвы, она шамкала беззубым ртом и дрожащими пальцами перебирала четки.
   -- Эй ты! -- крикнул, опешив, Тюрлюпэн. -- Разве ты не видишь? Я дал тебе монету в восемь су.
   Монах-тринитарий, стоящий в дверях, поднял глаза и удивленно взглянул на Тюрлюпэна. Но старуха не ответила ничего.
   -- Она слепа и глуха! -- гневно сказал Тюрлюпэн и пожал плечами. Некоторое время он размышлял. Потом решил взять в собственные руки свое праведное дело, так как от этой старухи, он видел, нельзя было ждать содействия.
   На левой стене, за колонною, висел образ, на котором изображено было поклонение агнцу. Перед источником живой воды преклоняли колени апостолы, папы, пророки и ветхозаветные патриархи. В золотую чашу стекала кровь из сердца агнца. Небеса разверзлись. Бог-Отец, с тройной короною на голове, простирал руки благословляющим жестом, и справа от Него, залитая солнечным светом, сидела Мария в синем одеянии.
   Перед этим образом остановился Тюрлюпэн, и его пылкая молитва сливалась со словами священника, препоручавшего душу усопшего милосердию Господа.
   -- Не слушай его, -- молился Тюрлюпэн, -- не верь всему, что он рассказывает про меня. Он лжет. Я всегда был нищелюбив. Но это не нищий, он бездельник, и его сын прожигает жизнь с музыкантами и женщинами. Монету в восемь су я отдал вот той старухе, она ее заслуживает, Ты ведь видишь, она слепа и глуха.
   Но не видно было знамения о прощении на размалеванном небе, Бог-Отец с неподвижным лицом смотрел на апостолов и пророков и на молящегося Тюрлюпэна.
   -- Он мне не внемлет, -- растерянно бормотал Тюрлюпэн, -- Он верит хромоногому старику, а не мне.
   И, удрученный, вспомнил он вдруг о своем обете и о свече, которую держал под мышкой. Этой свечою он должен был умилостивить Бога. Сквозь железную решетку он заглянул в церковь, увешанную черными тканями и полную молящихся. Звуки "In resurrectionis gloria" ["О возрождении славы" (лат.), католический гимн] мощно потрясали своды. На главном алтаре и приделах горело много сотен восковых свечей, красных, желтых и синих, и в этом море света должен был исчезнуть его собственный бедный огонек.
   -- Ничего не поделаешь,- сказал он уныло, -- придется мне заказать еще одну мессу за упокой этого старого негодяя, Бог настаивает на этом.
   И он обратился к монаху-тринитарию, стоявшему в притворе церкви.
   -- Отец мой, -- сказал он, -- я дал обет отслужить мессу за упокой старика, которого там отпевают. Знаете вы его имя?
   -- Жан-Гедеон герцог де Лаван из рода Ла-Тремуй,-прошептал монах.
   -- Жан... Герцог... Не может быть! -- крикнул Тюрлюпэн. -- Я ведь видел его на мосту!
   -- Жан-Гедеон герцог де Лаван из рода Ла-Тремуй, наследственный наместник Иль-де-Франса, обершталмейстер Его Величества, всемилостивейшего нашего господина и короля, -- повторил монах.
   -- Да упокоит Господь его душу, -- пробормотал Тюрлюпэн в испуге и смятении и неуверенной походкой вошел, сквозь открытые двери решетки, в церковь, где собралась вся французская знать.

Глава V

   Медленно пришел в себя Тюрлюпэн. Вокруг себя он видел пышность и блеск королевского двора. Шуршащие шелка, парча и атлас. Шарфы, ленты, серебряные кружева, сверкающие камни на шейных цепочках, позументы на шляпах, пряжки на башмаках и застежки. Легкий лязг шпаг на каменных церковных плитах, примешивающийся к пению хора. Странные ароматы, слившиеся с запахом фимиама.
   Тюрлюпэн понял свою ошибку, понял, что весь этот блеск не мог окружить похороны нищего. Он видел гроб на катафалке, двенадцать свечей желтого воску горело с каждой его стороны. Он видел архиепископа, окруженного клиром и магистрантами. Нет, это не было скромное отпевание бедняка. Двери, откуда ступени вели в подземный склеп, были настежь открыты, потому что погребение должно было состояться в самой церкви, а не на кладбище. Из этого Тюрлюпэн заключил, что умерший был действительно герцогом, пэром Франции, ибо похороны в церкви -- он это знал -- составляли священную привилегию королей, пап, кардиналов и высшей знати.
   Сосредоточенно и молчаливо стояли четыре дворянина, на которых выпала честь отнести гроб в подземелье. Четыре пажа, одетые в черное и лиловое, держали концы вышитого серебром покрова. Камер-лакей ждал знака архиепископа, чтобы положить мантию на гроб. А за ним стоял дворецкий дома Лаванов, держа шпоры, шляпу и шпагу покойного герцога.
   -- Монах в притворе церкви, несомненно, сказал правду,- говорил себе Тюрлюпэн. -- Что же мне еще делать тут? Но где же, черт побери, хоронят нищего с Красного моста и зачем меня прислали сюда? Может быть, я совсем не в церкви Тринитариев. Их так много, этих церквей, разве упомнишь, как они называются. В одном этом квартале я знаю еще три церкви: св. Поликарпа, Ессе homo ["Вот человек" (лат.)] и Кармелитскую. Монах этот похож был на кармелита. Уж не попал ли я в Кармелитскую церковь? Разумеется, я в Кармелитской церкви, этим все объясняется.
   Сознание, что в своем праздничном камзоле он имеет вполне приличный вид и одет как человек зажиточный, внушило ему мужество и уверенность. Башмаков своих он, правда, не должен был показывать. Они были в заплатах, это была его единственная обувь.
   Когда хор пропел "Magnificat" [Магнификат (лат.) -- первое слою знаменитого католического гимна "Magnificat anima mea Dominum", обыкновенно исполняемого хором и солистами в сопровождении симфонического оркестра] и "Placebo" [Плацебо (лат.) -- "Я буду угоден" (первое песнопение заупокойной вечерни)], он обратился к стоявшему рядом с ним пожилому господину с вопросом:
   -- Сударь, это церковь Тринитариев или Кармелитов?
   -- Тринитариев, сударь, -- ответил старик. -- Я здесь тоже в первый раз. Причащаюсь я у Капуцинов, а воскресную проповедь хожу слушать в церковь Сен-Жак-де-ла-Бушри. Там проповедует патер Евстахий.
   -- Это поразительно, -- сказал Тюрлюпэн, узнав, где он находится, и предался своим мыслям.
   -- Вы правы, это поразительно, -- продолжал старик. -- Доброму этому патеру скоро стукнет девяносто лет. Сорок семь лет тому назад отец повел меня в первый раз на его воскресную проповедь. Погода была снежная, и мы ехали в карете, обитой красным бархатом. Помню я все, словно это было вчера. "Патер большой шутник, -- говорил мне отец, -- он самым милым образом говорит людям то, что им неприятно слышать". В ту пору Евстахий еще проповедовал в церкви Сен-Блэз дез Арк.
   Месса окончилась. Архиепископ, тихо произнося "Pater noster" ["Отче наш" (лат.)], приблизился к катафалку. Два клирика с кадилом и кропильницей шли справа от него. Камер-лакей, державший мантию, вдруг опустил голову, и послышалось заглушенное всхлипывание.
   Старичок, стоявший рядом с Тюрлюпэном, вздохнул.
   -- Да, сударь, -- сказал он, -- мы много потеряли. Он пользовался полным доверием у короля, был нашей защитою и надеждою. Теперь, когда его не стало, кто будет отражать удары господина кардинала? Дурные времена наступают, сударь, дурные времена для нас и для всей Франции.
   Архиепископ взял кропильницу у клирика и окропил гроб трижды с правой и трижды с левой стороны. Потом стал перед распятием и громко произнес молитву: "Ne nos induces" ["На нас указуешь" (лат.)].
   В этот миг, в то время, как толпа клириков и певчих отошла к правой стороне алтаря, Тюрлюпэн заметил за катафалком даму в глубоком трауре, опиравшуюся на руку очень молодого человека.
   Вуаль ее была наполовину откинута назад, так что он видел ее гордое, неподвижное, окаменевшее лицо. Она стояла, немного сгорбившись, но странно было то, что ее глаза устремлены были на Тюрлюпэна; казалось, будто из многих сотен людей, наполнявших церковь, она видит его одного, и Тюрлюпэн затрепетал от этого взгляда.
   -- Сударь, -- шепнул он своему соседу, -- будьте добры сказать, кто эта дама, что стоит за гробом?
   -- Как, сударь, неужели вы не знаете мадам де Лаван? -- удивился старик. -- Это герцогиня, оплакивающая своего супруга. Ее знает всякий, А юноша рядом с нею -- единственный сын господина герцога и наследник его титула.
   "Она узнала во мне постороннего человека, -- сказал себе в смятении Тюрлюпэн. -- Мое присутствие сердит ее, и она взглядом велит мне уйти. У меня и в самом деле неприглядный вид посреди всех этих знатных господ. Но разве моя вина, что меня сюда прислали? Ладно, ладно, я уже ухожу".
   И медленно, шаг за шагом, он стал подвигаться к выходу.
   Но подвинулся вперед не намного. Трудно было пробраться сквозь толпу. Вокруг него послышалось раздраженное перешептывание, возникло волнение. Тюрлюпэн предпочел остаться, где был.
   -- Уйти? Почему же? -- бормотал он. -- Не моя вина, что меня неправильно осведомили. А уж раз я здесь, то церковь, надо полагать, существует для всех.
   Но глаза герцогини были по-прежнему прикованы к Тюрлюпэну. Его тревога возрастала. Он отворачивал голову, пытался ускользнуть от ее взгляда. Внимательно рассматривал бронзовый барельеф над входом, колонны у стен, облицованные ляпис-лазурью, мраморных ангелов в левом нефе и венчание Марии над алтарем. У мужчины, стоявшего перед ним, рукава были в пуфах из желтого китайского шелка, а сосед слева был в синей ленте ордена Святого Духа.
   Все это видел Тюрлюпэн, но в то же время чувствовал, что взгляд герцогини все еще устремлен на него, что она не сводит с него глаз. Тюрлюпэн пожал плечами. Должна же она, кажется, понять, что он теперь не может выйти отсюда. Как будто это так просто! Не Святой же он Дух, черт подери, чтобы воспарить над толпой и исчезнуть!
   Вдруг Тюрлюпэн ощутил легкое прикосновение. На протяжении доли секунды он видел чью-то руку, скользнувшую по его плечу. Повернув голову, он взглянул в лицо тощему пожилому человеку, который тотчас же отступил от него на шаг. И в этот миг Тюрлюпэн заметил, что у него исчезла цепочка, та цепочка, которую он носил на шее, цепочка с медальоном, где нарисованы были портреты его и хозяйки.
   "Воры"! -- пронеслось у него в мозгу, и он ухватил за руку этого человека, а у того выразились на лице ошеломление, беспомощность и огорчение. Он не сопротивлялся, не пытался убежать, только поднял левую руку не то просительно, не то заклинающе.
   И в это мгновение взгляд Тюрлюпэна упал на герцогиню де Лаван. Все еще стояла она сгорбившись, все еще взор ее был неподвижно направлен на него, но в ее окаменелом лице он подметил теперь выражение напряженной тревоги, страстного волнения, она смотрела на вора, смотрела на Тюрлюпэна и следила за происходившим между ними.
   И под огнем ее глаз Тюрлюпэн выпустил руку, которую схватил. Человек тяжело перевел дыхание. Потом сделал шаг влево и в следующий миг исчез за колонною.

* * *

   Четыре дворянина понесли фоб в подземелье, и толпа последовала за ними. Придя в себя, Тюрлюпэн увидел, что стоит один посреди просторного храма. И между тем как из-под свода склепа неслись звуки "In Paradisium" ["В раю" (лат.)], Тюрлюпэн, ступая по гулким плитам, в глубокой задумчивости вышел на паперть.

Глава VI

   Уйдя в свои мысли, Тюрлюпэн шел по узким извилистым улицам, которые ведут с площади Троицы на берег Сены. Он шагал, понурив голову и плечом стирая известку со стен. Не узнавал людей, встречавшихся ему, не замечал, что дождь промочил его камзол. Ничего не видел, ни на что не обращал внимания. В душе его звучал орган и раздавалось торжественное "Tedeum" ["Тебе, Господи" (лат.) -- гимн, восходящий корнями к католическому песнопению, исполнявшемуся во время благодарственного молебна].
   Мечта и смутное предчувствие претворились в действительность. Он нашел свою мать. Она стояла перед ним, видела его, узнала его по белой пряди волос на лбу. Она не могла его позвать, дать ему какой-нибудь знак, только глаза ее говорили. Да, теперь он понимал немую речь ее взгляда: "Это ты? Возможно ли это? Действительно ли это ты? Где живешь ты и как зовут тебя, бедное мое дитя?" Несчастная мать! Она не могла простереть к нему руки, послушаться веления сердца, слишком много глаз было на нее устремлено. И не желая утратить его снова, заметив, что он собирается выйти из церкви, она послала своего слугу достать ей портрет вновь обретенного сына.
   Только ли его портрет? Не идет ли теперь этот слуга следом за ним, чтобы разузнать, где он живет и что делает? Тюрлюпэну не нужно было даже оглядываться, он и без того знал, что человек, овладевший его медальоном, следует за ним, не теряет его из виду, -- он это чувствовал, он слышал за собою шаги.
   На мгновение Тюрлюпэн остановился. Ему было ясно, какое значение имел для него этот час. По дороге домой должна была решиться его судьба. Еще она зависела от него, он был ее господином, он имел возможность выбора: вести ли ему дальше свою прежнюю, привычную жизнь или решиться на новую, неведомую, которая представлялась ему сияющей и в то же время темною, необычною и все же предназначенной ему от рождения. И вдруг он осознал, что его прошлая жизнь изобиловала радостями и что он нашел свое счастье в цирюльне вдовы Сабо, которая любила его. Но он слышал ее голос, он стоял перед нею, прощаясь. "Госпожа Сабо, -- слышались ему его слова, -- будьте уверены, что я не перестану думать о вас. Мое решение ценить вас и впредь выше всех других женщин непоколебимо. Знайте, сударыня..."
   На этом течение его мыслей оборвалось. Печаль овладела им. И тихо поднялось в нем желание, чтобы еще некоторое время все оставалось таким, каким было до сих пор.
   -- Он преследует меня, -- бормотал он, робко поглядывая по сторонам, потому что оглянуться он не решался.- Ну, да уж ладно, пусть идет за мною, это еще не значит, что он меня поймает. Смешно! Я ведь знаю в этом квартале каждый угол.
   И, сразу решившись, Тюрлюпэн пустился бежать в намерении свернуть в ближайший переулок, чтобы обмануть преследователя и спастись от Судьбы, которую он так часто призывал, о которой так пылко мечтал и которая теперь стояла перед ним повелительно и властно.
   Но бежал он недолго. Сделал только несколько шагов и остановился.
   Ему показалось, будто взгляд двух глаз направлен на него и взгляд этот провожал его, пока он убегал по переулкам. И Тюрлюпэн увидел перед собою застывшее, неподвижное, страдающее лицо; глаза нашли его, глаза удержали его и жалобно говорили; "Ты бежишь от меня, дитя мое? Ты бежишь от меня? Мне суждено утратить тебя, едва лишь я тебя нашла?"
   Тюрлюпэн выпрямился. Колебаться дольше невозможно. Его мать звала его, он должен был к ней пойти, должен был видеть ее, такова была воля Бога, приведшего его в церковь Тринитариев, чтобы исполнилась предначертанная ему судьба.
   Но еще раз вчерашнее счастье подкралось к нему, в намерении обольстить его. Образ маленькой Николь, которую он нежно любил, возник перед ним. Каждый вечер, после работы, она приносила ему вина из кабачка Апостолов. Представилось ему, как она, подобрав платьице, зажав два медных су в кулачке, перебегает через улицу в сумерках, кошка Жамина скачет ей вдогонку, а в кухне мадам Сабо полощет посуду в теплой воде и поет песню бабушкиных времен:
   
   В Гавре мои голубчик жил,
   Танцевать меня учил,
   И плясал не только он,
   Но и крошка Купидон.
   
   Тюрлюпэн тяжело вздохнул. Слезы выступили у него на глаза и больно заныло в сердце. И между тем как он стоял в нерешительности, в борьбе с самим собою, внезапно образ маленькой Николь развеялся, и вместо нее вырос у него перед глазами черный катафалк с гробом герцога де Лавана. Вокруг гроба двигались как тени темные фигуры священников и магистрантов. На алтаре поблескивало в сиянии свечей серебряное распятие. И вдруг Тюрлюпэну стало ясно, что этот сиятельный усопший был его отцом. Впервые в жизни был он потрясен смыслом этого слова. Неожиданный страх нашел на него при мысли, что он был на похоронах своего отца как посторонний, как чужой, не испытывая скорби. И теперь, только в это мгновение почувствовал он мрачную торжественность этого часа. Ему почудилось, будто четыре дворянина, пошатываясь, несут перед ним на плечах гроб герцога де Лавана. Четыре пажа, одетые в черное и лиловое, шагают рядом с ними. А сам он следует в погребальном шествии, занимая место, подобающее ему по ранту, за знаменем дома Ла-Тремуй, со скорбью в сердце, но с высоко поднятой головою, как наследник титула, а вокруг него бурно возносятся к нему звуки "In resurrectionis gloria".

* * *

   Маленькая Николь, стоявшая перед дверью цирюльни и поджидавшая его, увидела, как он медленно приближался, положив руку на эфес воображаемой шпаги, шествуя по улице Двенадцати Апостолов вослед за невидимым гробом.
   -- Господин Тюрлюпэн! -- окликнула она его. -- Наконец-то вы идете! Поторопитесь, бегите, вас уже дожидаются.
   И от знакомых звуков этого голоса первородный сын герцога де Лавана превратился в парикмахера Тюрлюпэна, проворно и усердно побежавшего к своим бритвам, мазям и щипцам для завивки волос.

Глава VII

   Он нагнулся, чтобы не удариться носом о деревянную голову в парике, которая покачивалась под дождем и ветром перед входом и лавку в знак того, что в этой цирюльне также покупают и подновляют поношенные парики. Тюрлюпэн умел из двух старых париков сделать один новый.
   -- Рад вас видеть, господин Тюрлюпэн! -- приветствовал его господин Пижо, красильщик, заведение которого помещалось в соседнем доме. -- Вы, видно, поразвлечься не прочь. Гуляете, расхаживаете, беседуете, болтаете а парик-то мой что же? А?
   Господин Пижо сидел на большом медном барабане, предназначенном для просушки волос. Его короткие толстые ноги не доходили до пола. Свой лысый череп он прикрыл полотенцем госпожи Сабо. Оно придавало ему, в сочетании с руками, посиневшими от краски, и сиденьем, которое он выбрал себе, причудливо-экзотический вид, словно он только что прибыл в Париж с Африканского побережья.
   Комната была полна людей. Господин Фруассе, писец, состоявший на службе у одного советника парламента, нетерпеливо и в раздражении ходил взад и вперед. В углу сидел тихо, с сосредоточенным видом, господин Гаспар, приказчик суконщика из Пшеничной улицы. У ног его потягивалась кошка Жамина. 6 угасшем свете пасмурного осеннего дня видны были красные пятна на его блеклых щеках. Возле печки, верхом на скамье, широко и грузно сидел хозяин кабачка Апостолов. Левую ногу он опустил до колена в наполненное нагретым песком ведро -- врач прописал ему лечить больную ногу сухими ваннами. Чтобы скоротать время, он играл с викарием церкви св. Поликарпа в похожую на шашки игру, которую называл токадильей.
   Госпожа Сабо сидела за станком и сплетала в тонкие косы темно-каштановые волосы. Поверх ее плеча господин Ле-Гуш, обедневший дворянин из Пикардии, прятавшийся от своих кредиторов в чердачном помещении соседнего дома, наблюдал за игрою ее проворных рук. Дома у него не было ни свечи, ни теплой печи. Здесь, в цирюльне вдовы Сабо, он находил и то и другое.
   -- Вот он, -- сказал Тюрлюпэн господину Пижо и показал на соломенного цвета парик, висевший на стене.-У меня готовы темя, верхняя часть, большой локон, боковой локон и передний край. Недостает еще чуба и маленьких локонов.
   -- Да ведь тут прибавлено конского волоса, -- воскликнул господин Пижо, разглядывая парик.
   -- Не говорите о конском волосе, сударь,-сказала вдова Сабо, дав на мгновение отдых своим рукам, -- это меня огорчает. Мы никогда не применяем конского волоса, он жесток и не имеет блеска.
   -- Ого, -- воскликнул господин Ле-Гуш, -- вы ошибаетесь, моя красавица, полагая, что волосы у лошадей всегда бывают жестки. В лошадях, смею думать, я знаю толк. Видели бы вы двух моих пегих в яблоках рысаков, у которых грива была мягкая, как козья шерсть.
   -- Козья шерсть нам тоже не годится, -- сказала вдова. -- Для париков пригодны только человеческие волосы. Самые лучшие волосы поставляет Нормандия, потому что женщины там постоянно носят чепчики. Чем меньше доступа к волосам давать воздуху, тем больше они вьются.
   -- Четыре да три семь, -- произнес хозяин кабачка.-Достопочтенный отец, погодите-ка, у меня еще один ход.
   Красильщик тем временем напялил парик на голову и поднял крик:
   -- Он не сидит на голове. Слетит от первого же порыва ветра! Меня хотят сделать посмешищем всего квартала.
   -- Помилуйте, сударь, парик прекрасно сидит, -- испуганно возразил Тюрлюпэн. -- Я снял с вас мерку от виска до виска и от темени до затылка. Не забудьте, что парику нужно время, чтобы приспособиться к голове. К тому же он еще не готов.
   -- Проклятие! -- ругнулся кабатчик. -- У меня крестец болит от сидения и от того, что я не выспался. Вчера вечером я навестил одну молодую особу. Ее муж застиг нас врасплох, и мне пришлось спрятаться на чердаке. Я провел ночь среди вязанок дров и в обществе кота.
   -- Вы слишком любите женщин, -- сказала вдова. -- Это вредно при вашей подагре.
   Лицо у кабатчика сложилось в гримасу боли и удовлетворения.
   -- И так весь день маешься, -- ответил он, -- а тут еще ногу ломит. Хочется же разок получить удовольствие.
   -- Это речи греховные, -- остановил его викарий, -- следите лучше за своими фигурами. Постыдились бы вы!
   Тюрлюпэну удалось наконец успокоить господина Пижо. Легко вздохнув, он обратился к господину Гаспару:
   -- Сударь, я к вашим услугам. Чем могу служить?
   Господин Гаспар встал. Кошка, которую он спугнул, подошла к кабатчику. Но тот не любил котов и, вспомнив о своем ночном компаньоне, поднял свою здоровую ногу, чтобы угостить Жамину пинком.
   Кошка убежала, а кабатчик принялся плакаться:
   -- Иисусе, нога моя! Десять тысяч чертей ополчились на мою ногу. Сил больше нет никаких. Вот уж четыре дня хожу я каждое утро в церковь и молю Бога о ясной, сухой погоде, потому что от сырости боль особенно остра. И все молитвы ни к чему. Дождь льет каждый день.
   -- Друг мой, -- сказал викарий снисходительно и кротко, -- если бы Господь исполнял все наши просьбы, то-то начался бы кавардак во Французском королевстве.
   -- Для вас, сударь, -- донесся к ним голос Тюрлюпэна, -- у меня есть мазь. От нее кожа становится гладкой и мягкой, а стоит она только три су.
   Кабатчик и викарий увлеклись игрою. Господин Фруассе расхаживал по комнате с мрачным и злобным лицом. Дворянин из Пикардии поглаживал розовую, полную руку хозяйки и говорил:
   -- Сегодня, мадам, я завтракал у своего старого друга, господина де Шавиньи. Он большой ученый и занимается исключительно изучением природы. В то же время у него превосходная кухня. Между прочими кушаньями было там рагу по-охотничьи. Знаете ли вы это блюдо?
   -- Рагу по-охотничьи! -- воскликнула восторженно вдова и предалась блаженным воспоминаниям. -- Для этого требуется: кусок телятины, тонкий ломтик ветчины, крыло куропатки. Затем яйцо для соуса, масло, чтобы поджарить нарезанное мясо, лук, уксус, горчица и немного бургундского вина.
   -- Луку не нужно, сударыня, -- возразил господин Ле-Гуш.
   -- Нет, и луку нужно. Пол-унции. Четверть лота. Немного больше щепотки.
   -- Ветчина! Телятина! Куропатка! -- ожесточенно крикнул писец парламентского советника. -- Да, эти люди умеют жить. Сидят в своих дворцах и обжираются, а наш брат... Знаете ли вы, что мне сегодня дали к завтраку? Кусок хлеба и сиропа к нему,
   -- Сироп очень хорошо очищает кровь,- сказала вдова.
   -- Какое заблуждение! -- воскликнул кабатчик. -- Можно считать доказанным, что от сиропа заводятся глисты.
   -- А вам, господин Фруассе, -- сказал дворянин, -- подавай каждый день к завтраку молочный суп, а затем бисквит, а затем кусок паштета из дичи, да чтобы в нем было трюфелей побольше, да чтобы он не был очень мал.
   -- Никто не знает, каким ценным, избранным даром Господним является хлеб наш насущный, -- заметил викарий, -- он дешев, мы едим его каждый день и поэтому не умеем ценить по достоинству. У меня на родине, в моей деревне, нет крестьян, есть только батраки. Круглый год они не видят хлеба, питаются кореньями козлеца, репейника, чертополоха и брюквою, которую едят в сыром виде. И при этом они здоровы и крепки, тащат тяжести с гор, откуда до деревни пять часов ходьбы, и только в восьмидесятилетнем возрасте отправляются в дом для нищих, в Жан-де-Морьен.
   -- И вы полагаете, досточтимый отец, -- раздался вдруг взволнованный голос господина Гаспара, -- вы полагаете, что Господь судил этим людям жить на положении вьючных животных и умирать в доме для нищих? О, что за порядок в мире, праведное небо! Разве вы не понимаете, что люди рождаются на свет с равным правом на счастье?
   Викарий церкви Поликарпа не ответил, потому что игра поглотила все его внимание в этот миг. Но слова господина Гаспара возбудили неудовольствие в дворянине из Пикардии.
   -- Поистине вы хорошо затвердили, сударь, свой урок, -- воскликнул он. Такие речи слышишь теперь на улицах повсюду. Я узнаю в них учение того сварливого философа, которого вы можете видеть на картинах у ног архангела Михаила; вы знаете, о ком я говорю. Нет, сударь, во Франции наблюдается во всем хороший порядок, и лучшего я себе не желаю. Богатые и бедные, сытые и голодные -- так это было во все времена.
   -- То, что вы называете порядком, -- сказал господин Гаспар, между тем как Тюрлюпэн брил ему подбородок,- я называю насильственным господством сильнейшего. Для кого существует он, этот порядок? Для тысячи двухсот уличных грабителей, которые с согласия короля распределили между собою должности и титулы, все счастье и все благосостояние.
   -- Откиньте голову назад, господин Гаспар! -- произнес Тюрлюпэн.
   -- Будьте поосторожнее, сударь! -- веско ответил господин Ле-Гуш. Такие слова мне не по сердцу, клянусь честью дворянина! Есть люди, за меньшие проступки посланные во Флориду или Гваделупу. А это путешествие не всякий переносит.
   Господин Гаспар задумчиво взглянул на закопченный потолок, словно мысленно перенесся на далекие острова Запада.
   -- Пусть пошлют меня в Гваделупу, -- сказал господин Гаспар. -- Не все ли равно? Coelum, non animum mutant, qiu trans mare currunt ["Небо, а не душу свою меняют те, которые переправляются через море" (лат.). Цитата приписывается Марку Фабию Квинтилиану]. И под чужим небом останусь я таким же, каков теперь.
   -- Ну, по-латыни я не понимаю, -- ответил господин Ле-Гуш. -- Но за такие речи можно и хлыста отведать, сударь, вам не мешает иметь это в виду.
   И в знак того, что он считает вопрос исчерпанным, он обратился к вдове Сабо и сказал ей, показывая на ее грудь:
   -- У вас есть баррикада, сударыня, которую я охотно взял бы штурмом, не будь я человеком в летах, отвыкшим от военного искусства.
   -- Сударь, -- сказала вдова, не отводя глаз от работы,-ваша любезность делает мне честь.
   Вдруг входная дверь распахнулась, и на пороге показалась маленькая Николь. Она держала за кафтан человека огромного роста, по виду судя лодочника с Сены, изо всех сил стараясь втащить его в лавку. И тонким своим голоском уговаривала его:
   -- Входите, сударь! Отчего вы колеблетесь? Господин Тюрлюпэн знает свое ремесло как никто другой, вы останетесь довольны.
   Мужчина с удивлением глядел на маленькую фигурку, вертевшуюся у него в ногах. Он, казалось, чувствовал себя неловко. Потом снял шапку перед кабатчиком, которого почему-то принял за хозяина дома.
   -- Мы оба, -- сказал он, -- товарищ и я, стояли перед дверью и ждали господина Сен-Шерона, потому что нам приказано проводить его к друзьям. Они его ждут, он знает, где. Сами понимаете, после того, что в минувшую пятницу приключилось, нельзя ему ходить одному по улицам. Тут подвернулась эта маленькая...
   Он нагнулся и с чрезвычайной осторожностью высвободил полу кафтана из рук ребенка.
   -- Ты ждешь господина де Сен-Шерона? -- воскликнул дворянин Ле-Гуш. -- Не тот ли это человек, чьи приказы передаются из улицы в улицу? Где он? Где можно его найти? И что это за история с днем св. Мартина? Повсюду об этом говорят. Я много бы дал за то, чтобы повидать господина де Сен-Шерона.
   Лодочник хмуро посмотрел на господина Ле-Гуша. Казалось, размышлял. Губы у него шевелились. Вдруг он громко расхохотался:
   -- Вы желаете видеть господина Сен-Шерона? Вот потеха! Слышишь, Жакоб? Войди-ка сюда! Туг вот хотят видеть господина Сен-Шерона. Потеха, ей-Богу!
   -- Молчи, болван! -- послышался голос из-за двери.- Выходи, болтун! Знай, держи язык за зубами, вот и все.
   Бородатая голова и рядом с нею толстое весло показались за спиною лодочника. Он стоял некоторое время, разинув рот, чрезвычайно недоумевая. Потом принял решение: повернулся и безмолвно, стуча сапогами, вышел на улицу.
   -- Странные фигуры, -- сказал господин Ле-Гуш. -- С некоторых пор они постоянно попадаются на глаза. Чем-то они встревожены. Сидели бы на своих плотах и барках. Они неповоротливы, как черепахи, когда сходят на берег.
   Господин Гаспар встал. И пока Тюрлюпэн чистил на нем камзол, он положил два су на столик госпожи Сабо. Потом тихо и храня обычный свой сосредоточенный вид, он вышел, отвесив поклон присутствовавшим.
   Сейчас же после него ушел и кабатчик, опираясь на руку друга своего, викария. Этого мгновения ждал Тюрлюпэн, потому что хотел поговорить с господином Фруассе о деле, про которое не всякому надлежало знать.

Глава VIII

   Тюрлюпэн приблизился к писцу парламентского советника с очень почтительным поклоном.
   -- Чем могу служить, сударь? -- спросил он. -- Я весь к вашим услугам.
   Господин Фруассе уселся в кресло с видом мученика и объяснил Тюрлюпэну, что нужно сделать с его наружностью.
   -- Только поживее! -- приказал он. -- Мне здесь чертовски неудобно. Волосы справа -- до уха, а слева -- до плеча.
   Тюрлюпэн взялся за ножницы и длинный гребень.
   -- К этой прическе, -- сказал он, -- не подходит ваша старая шапка из кроличьих шкурок. Для нее нужна широкополая шляпа с длинным пером.
   Господину Фруассе очень не понравился такой совет. Он собирался носить свою старую шапку до тех пор, пока ему не подарит новой господин парламентский советник.
   -- Да уж ладно, -- буркнул он в раздражении, -- Что слышно нового?
   -- Нового? А и вправду есть одна новость, -- шепнул ему Тюрлюпэн, только это большой секрет. Вы будете поражены, господин Фруассе, послушайте только. Одна знатная дама, из числа самых высокопоставленных, вы, может быть, догадаетесь, о ком я говорю...
   -- Погромче! -- сказал господин Фруассе. -- Я ни слова не слышу.
   -- Извольте. Так я повторю, -- крикнул из другого угла комнаты господин Ле-Гуш. -- Я рассказываю госпоже Сабо о том, как в последний год царствования покойного короля мои фермеры продали молочного поросенка за семнадцать су. Нынче ровно столько же стоит курица, больше я ничего не сказал.
   -- Словом, герцогиня, -- продолжал шепотом Тюрлюпэн.- И у нее есть от законного супруга сын, которого она скрывает от общества.
   -- Какое мне до этого дело? -- сказал господин Фруассе.
   -- Но ведь это поразительно.
   -- Ничего в этом нет поразительного,- заявил писец парламентского советника. -- Такие случаи бывали. Было время, когда многим вельможам опасно было иметь наследников по мужской линии. Я сам знавал одного дворянина-гугенота...
   -- Но этому сыну, -- перебил его Тюрлюпэн, -- стало известно его происхождение, и он предъявляет свои права.
   -- А, это меняет дело, -- воскликнул писец и стал быстро прикидывать в уме, какую сумму смогут извлечь из такого процесса он и его господин. -- Это очень запутанный судебный казус. Подсуден он парламенту. И если парламент признает его права...
   Тюрлюпэн, с ножницами в руке, блаженно улыбаясь, закрыл глаза. Он представлял себе пергамент с печатью из желтого воска, висящей на зеленом шелковом шнурке.
   -- Это, конечно, нелегко, -- продолжал писец. -- Перед парламентом каждое заявление должно быть подкреплено доказательствами. Чуть только заявишь то или другое, сейчас же со всех сторон раздается: доказательства, сударь, не угодно ли представить доказательства?
   -- А что ему нужно сделать, чтобы добиться признания своих прав?
   -- Прежде всего он должен раздобыть выпись из актов о крещении, объяснил господин Фруассе. -- Это стоит денег. Затем -- двух ходатаев, одного из судейского сословия, другого -- из дворянского. За деньги он их найдет. Затем -- готовых присягнуть свидетелей.
   -- Свидетелей? -- спросил придушенным голосом Тюрлюпэн. -- Как же он найдет в таком деле свидетелей?
   -- Если у него есть деньги, то он их сколько угодно найдет, -- ответил писец. -- Это очень просто.
   Чрезвычайно озабоченный, Тюрлюпэн окончил прическу. Деньги! У него их не было. Он стал соображать, какую сумму может наспех сколотить. Продать праздничный камзол -- он стоит двенадцать ливров; перину; маленькое серебряное распятие. Потом -- стенной ковер, тот, что у него в комнате наверху, с изображением царицы Юдифи. Но перина и ковер принадлежали не ему, а вдове Сабо.
   И Тюрлюпэн сказал тихо и удрученно:
   -- Денег у него нет.
   -- Нет денег? -- разочарованно воскликнул писец. -- Отчего же вы этого сразу не сказали? Если у него нет денег, то дело его заранее проиграно.
   Тюрлюпэн положил на столик ножницы и гребень.
   -- Он беден, -- сказал он уныло, -- где же ему достать деньги?
   -- Это его дело, а не мое, -- заявил писец. -- Пять тысяч ливров, никак не меньше.
   -- А я думал, достаточно пряди белых волос, -- прошептал совсем тихо и растерянно Тюрлюпэн.
   Господин Фруассе встал и взялся за шапку. Но не ушел. Положил вдруг руку на плечо Тюрлюпэну и отвел его в угол комнаты.
   -- Надо ей написать, что вся тайна раскрылась, -- шепнул он ему доверчиво.
   -- Написать? Кому написать? -- спросил Тюрлюпэн.
   -- Можно таким способом извлечь пользу из дела, раз вы в него посвящены.
   И так как Тюрлюпэн все еще не понимал его, писец высказался яснее:
   -- Она должна заплатить за молчание.
   -- Господин Фруассе, -- прошептал Тюрлюпэн, побледнев от возмущения, вы жалкий человек. Ни слова об этом, я ничего не хочу об этом больше слышать.
   Писец парламентского советника сделал еще одну попытку доводами благоразумия склонить Тюрлюпэна к этому плану.
   -- Я вас не понимаю, -- сказал он. -- Отчего вы не хотите улучшить свое положение? Какое вам дело до этой старой, тощей, расфуфыренной коровы, до этой сквалыги?
   -- До кого? -- крикнул Тюрлюпэн.
   -- До герцогини.
   -- О, -- крикнул Тюрлюпэн, -- это слишком.
   Он выпрямился. Как во сне увидел он перед собою высокую осанистую фигуру своей матери, ее просветленное страданием лицо, искавшие сына глаза. Ее оскорбили.
   Он чувствовал, как в нем проснулась гордость его предков. Он знал, как должен себя повести.
   -- Сударь! -- сказал он холодным тоном писцу парламентского советника. Из всех ваших слов мне ясно только одно: что вы хотите видеть меня перед собою со шпагою в руке.
   -- Послушайте-ка, мадам Сабо, что там происходит, -- крикнул господин Ле-Гуш. -- Дуэль при свете факелов! Превосходно. Дуэль между писцом и цирюльником -- это забавно.
   -- О Боже, господин Тюрлюпэн! -- завопила вдова, а господин Фруассе в тот же миг ответил:
   -- Тебя видеть со шпагою в руке, дурак, это было бы жалкое удовольствие.
   -- Вы дадите мне удовлетворение, -- с глухою решимостью сказал Тюрлюпэн.
   -- Удовлетворение? -- глумился писец. -- Ты его получишь. Ты мне волосы постриг, дуралей. Вот тебе два су. Это единственное удовлетворение, на которое ты можешь притязать. А если мне заблагорассудится, олух, то я и сам ей напишу.
   -- Замолчать! -- крикнул Тюрлюпэн.
   Он бросился на писца. Но тот ускользнул от него, перескочил через стол и мгновенно задул обе свечи. Впотьмах раздавались вопли вдовы, шум опрокидываемых стульев, звон разбитого умывальника и торжествующий голос Тюрлюпэна:
   -- Вот ты наконец, мерзавец! Погоди, не уйдешь ты от меня!
   -- Ого, -- крикнул дворянин из Пикардии, -- у тебя, братец, силы много. Но выпусти ты наконец мою руку, а не то мне придется надавать тебе без счету оплеух!
   И в то же время из другого угла донесся голос писца:
   -- Дай-ка поглядеть на себя, швабра! Подойди-ка сюда, пластырь! Я научу тебя связываться со мною. Распорю тебе рыбьей костью живот!
   -- Я задушу тебя! -- вопил Тюрлюпэн, дравшийся впотьмах с ведром, метлою, парикмахерским болваном, корзиной для угля и барабаном для просушки волос. -- Я переломаю тебе ребра!
   -- Слышите, господин Ле-Гуш! Он задушит его! -- стонала вдова. -- Он переломает ему ребра! Разнимите же их!
   Внезапно луч света упал на побоище. Из комнаты, служившей вдове кладовой, спальней и кухней, выбежала, завернутая в простыню, маленькая Николь с огарком свечи в руке и жалобным голосом закричала:
   -- Господин Тюрлюпэн, что случилось? Что сделали вы с моей кошечкой? Жамина, бедненькая моя Жамина, где ты, я не вижу тебя!
   Тюрлюпэн стоял, задыхаясь, посреди произведенного им разгрома. Он искал своего противника. Но как только стало светло, писец бросился к выходу и находился уже на улице, перед дверью в лавку. Чувствуя себя в безопасности, он показывал презрительным и в то же время жалостливым жестом на Тюрлюпэна, который стоял в свете свечи, взъерошенный, в разодранной одежде, с трудом переводя дыхание, с синяком на лбу и черным от золы лицом.
   -- Поглядите-ка на него, сударыня! -- сказал он. -- Не грустно ли думать, что Христос из-за этого осла погиб на кресте?
   Деревянный болван полетел через всю комнату, но не попал в цель, потому что писец уже дал стречка. Тюрлюпэн, ринувшийся на улицу с щипцами в руке, готовый совершить убийство, поспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как господин Фруассе исчез за ближайшим углом.
   Госпожа Сабо, охая и вздыхая, подбирала с пола осколки своего умывальника, маленькая Николь сидела, кутаясь в простыню, дрожа от холода, на скамье подле печки и прижимала к груди сыскавшуюся кошечку, господин Ле-Гуш потирал себе руки.
   -- Пусть только посмеет ей написать! -- бормотал Тюрлюпэн, чувствуя себя отвратительно. -- Я ему размозжу череп. Он не знает ее имени, это лучше всего. Только бы он не показался здесь еще раз, я ему...
   Он умолк, он окаменел, и щипцы вывалились у него из рук. Порыв ветра пронесся по комнате, растрепал парик господина Пижо и запутался в простыне девочки, которая от усталости задремала на скамье.
   Вдруг Тюрлюпэн повернулся. В один прыжок очутился около вдовы Сабо и потащил ее за собою к двери.
   -- Посмотрите... там! -- пролепетал он, вне себя от волнения. -- Она сама явилась, она была тут. Писец солгал, неправда все, что он говорил о деньгах, и свидетелях, и доказательствах. Она сама явилась, она знает теперь, где меня можно найти, -- ах, госпожа Сабо, дело идет на лад. Мне не нужно ни денег, ни свидетелей. Я очень счастлив, госпожа Сабо, я очень счастлив!
   И, сжимая руку вдовы как в тисках, он показал на карету, которая медленно и тяжеловесно грохотала в темноте по улице Двенадцати Апостолов.

Глава IX

   На следующее утро Тюрлюпэн спозаранку принялся за свою работу, как будто ничего накануне не случилось. Вдова, войдя в комнату с его завтраком, молоком и хлебом, застала его уже за тисками. Он разложил по длине локоны, предназначенные для парика господина Пижо, и придавал им гладкость и мягкость, увлажняя их древесным маслом. Работой этой он был, казалось, поглощен всецело, не отводил от нее глаз. Молоко остывало, у него не было времени завтракать. Он боялся наслушаться вопросов и попреков и к тому же не мог простить вдове того, что накануне, в избытке счастья и радости, чуть было не выдал ей своей тайны. И покуда он чувствовал на себе озабоченный и удрученный взгляд вдовы, желтый парик господина Пижо был для него самой важной вещью на свете. Но едва лишь госпожа Сабо вышла из комнаты, он отложил в сторону деревяшки для завивки и ушел в свои мысли. И между тем как он уставился в пространство мечтательным взглядом, вокруг него исчезли предметы повседневного обихода, стол, скамья, железная печурка, орудия его ремесла, и он видел в воображении карету дома Ла-Тремуй, тяжеловесно и пышно катившуюся по извилистым улицам, чтобы перенести его из безвестного и убогого существования в блестящую сферу великой судьбы, поджидавшей его.
   Но день подходил к концу, а от герцогини де Лаван не являлось посланцев. И когда поздно вечером из цирюльни вышел последний посетитель, бедный ткач, которому вдова, ради отпущения своих грехов, раз в месяц бесплатно подстригала бороду, Тюрлюпэн достал из сундука свой праздничный камзол и затем стал прощаться с вдовою.
   -- Мне надо идти, -- сказал он и потупился, -- Я только жду, чтобы дождь немного утих.
   -- Вы уходите? -- воскликнула вдова, оторопев и исполнившись самых дурных предчувствий, потому что никогда Тюрлюпэн не уходил так поздно из дому и все вечера просиживал за своим стаканом вина на скамье подле печки, читая "Печать мудрости". -- Вы уходите? Ночью, да еще в такую погоду?
   -- Это правда, -- сказал Тюрлюпэн, озабоченно поглядывая на новый свой камзол. -- Сегодня конца не видно дождю. Не хочется мне идти, да ничего не поделаешь. Мне дан приказ, и я должен слушаться.
   -- Я право не знаю, отчего вас беспокоят приказы господина Воклена, рассердилась вдова. -- Пусть сам заботится о продаже своего сидра. Но может быть, вам его дочь дает приказы? В таком случае я понимаю, конечно, ваше усердие.
   -- Госпожа Сабо, -- сказал хмуро Тюрлюпэн, -- я не знаю ни господина Воклэна, ни его дочери и мне также ничего неизвестно про его сидр. Нет, приказ, который мне дан, иного рода. Сам Бог меня позвал.
   -- Вы не знаете господина Воклэна? -- воскликнула с возмущением вдова. И вы хотите, чтобы я этому поверила? А вчера вечером, когда он проезжал...
   Она умолкла. На лице у нее выразилось болезненное изумление, и глаза наполнились слезами:
   -- Медальон! Господин Тюрлюпэн! Где медальон? Разве не обещали вы мне хранить его как святыню? Уж не запретил ли вам также Бог, Чьим именем вы злоупотребили для прикрытия дурных своих намерений, не запретил ли Он вам носить медальон, в котором мой портрет нарисован рядом с вашим?
   Тюрлюпэн провел рукою по груди.
   -- Медальон, -- пробормотал он рассеянно, -- его и вправду больше нет.
   Но вдруг лицо его прояснилось.
   -- Медальон? Ах, госпожа Сабо, цепочка порвалась,-сказал он, -- вчера вечером, когда я дрался впотьмах с этим мерзавцем писцом. Сегодня я отнес его спозаранку к золотых дел мастеру, он просит за работу три су.
   Он умолк, сообразив, что из одного затруднения попал в другое, большее. Если бы вдове пришло на ум спросить, как зовут золотых дел мастера, он бы уже не вывернулся. Уронив руки, он смотрел на вдову с выражением боязливого ожидания на лице.
   Но как раз в этот миг в дверях появился бакалейщик, господин Кокро, промокший до костей и совсем запыхавшийся от быстрой ходьбы. Госпожа Сабо, совсем не обрадовавшись этому неурочному визиту, встретила посетителя со сдержанной учтивостью:
   -- Это вы, господин Кокро, -- сказала она. -- Значит, дождь не удержал вас дома, это мило с вашей стороны.
   И не в силах будучи утаить свою досаду, она прибавила:
   -- Вы теперь каждый день представляете мне доказательства своей дружбы.
   -- Мадам! -- сказал с достоинством господин Кокро. -- Я имею честь приветствовать вас.
   Он повесил свой плащ на спинку стула и придвинул его к огню. Тюрлюпэн в это время проскользнул в дверь. Он знал в этот миг, что никогда больше не вернется в парикмахерскую вдовы Сабо. И медленно прикрывая за собою дверь, он последним долгим взглядом прощался с тем, что до сих пор было ему всего милее на свете: с книгою под заглавием "Печать мудрости" и с маленькой спящей Николь.
   -- Он в самом деле ушел, -- сказала огорченная вдова. -- Он не послушался меня.
   -- Грубоватый у вас любовник, -- заметил господин Кокро, грея ноги перед очагом.
   -- О, господин Кокро, как вы в нем ошибаетесь! -- воскликнула вдова. Поверьте мне, вы его не знаете. Он великодушен и мужествен, и у него превосходные манеры.
   -- Только в голове у него немного неладно, -- заметил господин Кокро. И к тому же из всех сумасбродов христианского мира он самый сумасбродный: Поверите ли, на прошлой неделе он пришел ко мне в лавку только для того, чтобы сообщить, что существует, как он только что узнал, двадцать четыре князя тьмы и ему известны их имена.
   -- Об этом он прочитал в книжке, которую позабыл здесь один кармелитский патер вместе с похвалою святому Людовику, написанной французскими стихами. Но это верно, господин Тюрлюпэн ведет себя очень странно. Вчера ему показалась Бог весть каким чудом карета господина Воклэна, который дважды в год приезжает в город из имения, чтобы найти покупателей для своего сидра и навестить дочку свою, ту, что замужем за господином Лескалопье.
   -- Госпожу Лескалопье я знаю, -- сказал господин Кокро. -- Она жила раньше в деревне и, говорят, вела себя очень шумно и строптиво в брачную ночь.
   -- А теперь она обманывает мужа, -- продолжала вдова, -- поделом ему. Он дурак. Но и она не умнее.
   И она опять призадумалась. Теперь она была убеждена, что Тюрлюпэн попался в сети к госпоже Лескалопье. Господин Кокро был тоже в этом уверен.
   -- Я также однажды изведал женскую неблагодарность, -- сказал он. -- Да, сударыня, я любил, и был бы недостоин чести, которую вы оказываете мне своею дружбою, если бы утаил это от вас. Да, нашлась особа, не умевшая оценить честного и дельного человека, имеющего обеспеченное состояние.
   Некоторое время оба молчали. Потом господин Кокро опять принялся знакомить вдову со своими обстоятельствами, своим характером и своими склонностями.
   -- Обеспеченным состоянием я, слава Богу, располагаю. Вести бакалейную торговлю, госпожа Сабо, это не так-то просто. Но что бы там ни говорили, это дело доходное. Перец, шафран, масло, уксус всякому требуются. Главное не давать себя обманывать при закупках. Сбыт затруднений не представляет.
   Он обвил руками талию вдовы и привлек ее к себе.
   -- Нелегко найти жену, -- сказал он, -- которая была бы хороша собою, и приветлива, и не очень стара, и притом знала бы толк в хозяйстве. Такие качества сочетаются не у всякой женщины. И ей надо было бы также уметь меня развлекать, потому что, как вы знаете, я склонен к меланхолии.

Глава X

   Тюрлюпэн шел между тем под проливным дождем, по лужайкам и холмам, тянувшимся вдоль берега реки по ту сторону валов. Стояла темная ночь, но Тюрлюпэн знал дорогу. От слуги жившего по соседству нотариуса он узнал, что дом герцога де Лавана стоит в предместье Сюрэн, за обеими мельницами и неподалеку от деревянного моста, ведущего на остров св. Винцента.
   Сырой, холодный ветер дул Тюрлюпэну в лицо, но он обеими руками придерживал свой плащ и шел все дальше, во власти одной только мысли: еще в эту ночь он должен увидеть свою мать. Он не хотел дольше ждать и повторял себе все время: "Она получила мой портрет, ладно, пусть даст мне свой взамен". И эти слова укрепляли его волю и внушали ему то мужество, которого требовала его затея.
   Месяц показался из-за туч и осветил мельницы, словно всплывшие перед Тюрлюпэном над бурливой водой. Потом дорога пошла в сторону от берега реки, и Тюрлюпэн увидел темные очертания домов Сюрэна, разбросанных по равнине, и посреди них возвышающийся над всем предместьем родовой замок герцога де Лавана.
   Широкая, травою поросшая площадь. Посередине-колодезь. Величественное здание вклинено между двумя выступающими угловыми башнями. Каменная балюстрада; длинный ряд ярко освещенных окон. И над порталом герб рода Ла-Тремуй: два волчка и поперечный брус и под ними кулак в железной перчатке.
   Некоторое время Тюрлюпэн стоял, прислонившись к стенке колодца. Он приветствовал каменный герб над воротами, он знал, что видит его не в первый раз. И чем дольше он стоял, тем яснее становилось ему, что вида этого здания он никогда не забывал, что призрачно и смутно хранил его в своей памяти на протяжении долгих лет. И на мгновение мелькнуло перед ним поблекшее воспоминание далекого детства: он сидит рядом с мужчиною, глядящим строго и гордо, со своим отцом, в обитой красным бархатом карете и едет в церковь по заснеженной площади.
   Где-то на колокольне пробило одиннадцать часов. Ему почудилось, будто как раз в этот миг должно открыться одно из освещенных окон, и узкая белая рука должна сделать знак ему, чтобы он вошел. Он выпрямился. Время звало его. Медленно прошел он через площадь, медленно поднялся на каменное крыльцо. Затем дважды постучал в ворота отцовского дома.

* * *

   Послышались голоса. Задребезжали ключи, с визгом повернулась дверь на петлях. Свет фонаря озарил лицо Тюрлюпэна, два лакея преградили ему дорогу.
   -- Ваше имя, сударь?
   -- Я назову его герцогине, -- сказал Тюрлюпэн. Луч скользнул сверху вниз, от его белой пряди до заплатанных башмаков.
   -- Чем желаете вы служить ее светлости? -- спросил человек с фонарем.
   -- Это ее светлость услышит от меня, -- сказал гордо Тюрлюпэн, не сомневаясь, что слова эти окажут должное действие.
   -- Какая наглость! -- послышался звонкий юношеский голос изнутри дома. Это не один ли из тех, кого мы ждем! Наверное, это кто-то из его клевретов! В палки его! Гоните его вон, и пусть он передаст пославшему его...
   Тюрлюпэна ударили палкой по плечу, по руке, от толчка в грудь он попятился назад. Двери с треском захлопнулись. В отчаянии, вне себя от стыда и негодования, стоял Тюрлюпэн во мраке.
   -- Меня не пустили к ней! -- шептал он придушенным голосом. -- Эти подлецы слуги отколотили меня. Где мой плащ? О проклятые черти лакеи! Палочные удары! Но это им даром не пройдет.
   Слезы выступили у него на глаза. Горько и громко расхохотался он, подумав о том, как нелепа судьба: там, наверху, идет праздник, а он, подлинный герцог де Лаван, стоит под дождем и смотрит на освещенные окна.
   -- Она не допускает меня к себе, -- шептал он, ожесточившись. -- Она боится еще раз увидеть меня. Я должен блюсти эту тайну. Должен оставаться Тюрлюпэном. Хорошо, но ведь у нее мой портрет, и я хочу иметь ее портрет. На это я имею право, а большего я не требую.
   Он призадумался. Днем было, очевидно, нетрудно проникнуть в этот дом. Куча челяди, должно быть, все время входит и выходит в двери. Стало быть, завтра, а до тех пор надо ждать. Но где? Тюрлюпэн продрог. Обратно в цирюльню ему не хотелось идти. К реке и под мост -- но там, вероятно, водятся крысы. И поблизости ни одного сарая или шалаша.
   Но справа, у садовой ограды, на расстоянии не больше двадцати шагов, он увидел ступени, которые вели к иконе, а над иконою сделан был навес. Туда направился Тюрлюпэн. Под навесом он мог укрыться от дождя и, может быть, даже растянуться.
   Но на полпути он вдруг остановился. Гнев и ожесточение овладели им. Теперь он знал, как объяснить свою неудачу. На ступенях, скорчившись и закутавшись в плащ, сидел нищий.

Глава XI

   Нищий сидел на ступенях, один из этого презренного цеха божьих шпионов, ненасытный, разжиревший на даровых хлебах. Сидел, чтобы даже ночью собирать лепты. И Тюрлюпэн не заметил его, прошел мимо, не бросив ему монеты. И этот несчастный, в своей алчности, злобе и неразумии, проклял его и пожаловался Богу, и Бог, поверив клеветнику, допустил, чтобы лакеи выгнали палками из дому его, Тюрлюпэна.
   Тюрлюпэн поднял страдальческий взгляд к небу, по которому тянулись черные дождевые облака. Потом стал рыться в своих карманах, но денег не нашел, нашел только несколько головок луку и кусок хлеба. Он бросил нищему хлеб и сказал при этом:
   -- Возьми и оставь меня в покое! Нищий не пошевельнулся. Хлеб упал на нижнюю ступень и остался лежать.
   -- Брось плутни, черт побери! -- заворчал Тюрлюпэн.-Возьми хлеб, говорят тебе, и спрячь его к себе в суму. Теперь ты не скажешь, что я не пожалел тебя. Хлеб -- это такая же милостыня, как деньги. А, ты не желаешь хлеба?
   И возмущенный подобным бесстыдством и высокомерием, Тюрлюпэн поднял глаза к небу, чтобы и со своей стороны принести Богу жалобу на нищего.
   -- Он не хочет хлеба, Ты это видел? На деньги он зарится. Хлеб -- это для него что? И такому бесстыднику Ты внял? Из-за него допустил, чтобы меня попотчевали палками? У меня нет денег, ни единого су, только этот хлеб да три маленьких луковицы, Ты видишь, я от Тебя ничего не скрываю. А раньше, в темноте, я его не заметил. Я стал жертвой несправедливости. Слышишь Ты меня? Это я, Тюрлюпэн, говорю с Тобою.
   Ветер обдавал лицо Тюрлюпэна вихрем дождевых капель, тщетно старался он закрыть его краешком плаща. И в это мгновение нищий встал.
   -- Сударь! -- закричал он, напрягая голос, чтобы завывание ветра не заглушало его слов. -- Я видел все. С вами обошлись недостойным образом, вас выгнали из этого дома. Я заключаю из этого, что вы порядочный человек, заслуживающий доверия.
   Тюрлюпэн выпустил из рук край плаща и, обомлев от изумления, старался вглядеться в мрак. Нет, нищий так не мог говорить. Это была речь человека, привыкшего повелевать. Но если он не нищий, почему сидит он под дождем на ступеньках часовни?
   -- Кто вы, сударь, такой? -- спросил Тюрлюпэн, -- Неужели у вас нет крова? Отчего сидите вы здесь, под дождем и на ветру?
   Незнакомец отвел Тюрлюпэна под деревянный навес.
   -- Я служу одному могущественному господину, имени которого не могу вам назвать, -- ответил он, -- По его поручению сидел я здесь и был настороже. А вы, сударь? Над вами надругались. Кого искали вы в доме Лаванов?
   -- Мне нужно говорить с герцогинею, -- сказал Тюрлюпэн. -- Но меня не впустили в дом.
   -- С герцогиней? А что, если я смогу вам устроить доступ к ней?
   -- Меня опять поколотят, -- сказал Тюрлюпэн.
   -- Вас не поколотят, предоставьте мне об этом позаботиться, -- заявил незнакомец. -- Вас примут даже с большою предупредительностью.
   Тюрлюпэн озабоченно взглянул на портал дворца. Он размышлял.
   -- Если я смогу быть уверен, что буду принят лучше, чем в первый раз,сказал он, наконец, -- и если вы действительно столь великодушны, что окажете мне такую услугу, даже не зная меня...
   -- Мне очень важно удовлетворить ваше желание,- перебил его незнакомец. -- Правда, я поставлю при этом одно условие, но не сомневаюсь, что вы согласитесь исполнить его. Для вас это пустяк. Пойдемте со мною, сударь, дальнейшее вы узнаете потом.
   -- Иду, -- сказал Тюрлюпэн и, между тем как незнакомец пошел вперед, поднял украдкою хлеб, лежавший на ступени, и спрятал его.

* * *

   Они прошли через площадь по направлению к реке и довольно долго пробирались по береговому откосу сквозь густой кустарник. Потом дорога пошла вниз. Ветер гудел в прибрежных тростниках и сливался с шумом лениво текущей воды в общую тоскливую мелодию.
   Домик лодочника выплыл из мрака. Спутник Тюрлюпэна остановился и постучал в деревянные ставни.
   -- Открой, корявый! -- крикнул он.- Это я.
   Высокий бородатый человек с изрытым оспою лицом открыл дверь. Они вошли в горницу, наполовину освещенную тусклым красноватым пламенем очага. Рыболовные сети разных размеров свисали с низкого потолка и отбрасывали на стену причудливые, призрачно мелькающие тени. Тюрлюпэн искоса поглядел на своего спутника. Человек, которого он принял в темноте за нищего, одет был писцом: на нем был длинный черный кафтан с белыми брыжами, а на поясе чернильница и несколько перьев. Сутуловатый, высохший, как кусок дерева, с лицом землистого цвета, изборожденным сотнями морщинок.
   Подойдя к очагу, он стал себе греть руки. Из темного угла горницы вышла свинья и принялась тереться рылом о заплатанные башмаки Тюрлюпэна.
   -- Рыба еще в ведре? -- спросил писец.
   -- Нет,- сказал лодочник,- плывет уже в воде. Плывет, как камень.
   -- Шумела она?
   -- Изрядно. Кричала, словно ее весь мир мог услышать, золотые горы мне обещала.
   Человек в черном кафтане уставился на огонь очага.
   -- Кричащая рыба, -- сказал он, не глядя на Тюрлюпэна. -- Рыба, обещающая человеку все блага земли да еще вечное блаженство в придачу, только бы ее пустили обратно в воду. Что вы на это скажете, а?
   -- О таких вещах мне доводилось слышать, -- сказал рассеянно Тюрлюпэн. Но я не знал, что это бывает в действительности.
   -- Есть рыбы, которые кричат перед смертью, -- пробормотал человек перед очагом. -- Кто же знает эту реку? Сенские лодочники знают ее тайны, но блюдут их и не любят о них говорить... А теперь, приятель, поговорим о нашем деле!
   Лодочник с изрытым оспою лицом снял сеть с гвоздя, накинул ее на плечо и вышел. Втроем остались они в горнице: Тюрлюпэн, писец и свинья, которая рылась в золе очага.

* * *

   -- В доме, из которого вас сегодня выгнали с таким позором, -- заговорил писец, -- состоится сегодня ночью, под председательством Пьера де Роншероля, первого барона Нормандии, собрание, на которое съехались представители мятежной знати из всех провинций Франции. Нет сомнения, что там будут приняты решения, направленные против Его Величества короля и правительства. Пославшему меня господину весьма важно ввести в дом Лаванов доверенное лицо, которое бы осведомило его обо всем, что там произойдет. Сам я туда пойти не могу, потому что меня хорошо знают.
   -- Меня тоже знают, -- заметил Тюрлюпэн.
   -- Вас видели один только раз и не узнают, потому что вы предстанете в совершенно другом виде. Выслушайте меня, сударь, -- счастье нам улыбнулось. На это собрание послала также своего представителя знать нижней Бретани господина Рене де Жослэна, сьёра де Кеткан. По пути в Париж дворянина этого постигла неудача. Его узнали. Ему пришлось иметь дело со мною, и, коротко говоря, он проиграл партию.
   -- Вы играли? -- спросил Тюрлюпэн. -- Вдвоем? Может быть, в токадилью?
   Человек в одежде писца поднял на него глаза и рассмеялся коротким, страшным смехом.
   -- Да, это была игра, назовите ее, как хотите. Словом, он все проиграл: верхового коня, одежду, документы, даже шпагу свою и парик. Ничего у него не осталось.
   Он отошел от очага и достал из сундука красивый новый камзол, лосины, плащ, шпагу, ботфорты, шляпу с пером и парик.
   -- Вы видите, -- продолжал он, -- туг есть все, что надобно вам, чтобы превратиться в господина де Жослэна. И поверьте мне, в этом парике вас не узнала бы даже родная мать.
   -- Проклятие! -- воскликнул Тюрлюпэн. -- В таком случае не надо мне парика.
   -- Как не надо парика? -- закричал писец. -- Это невозможно. Каждая особа благородного происхождения носит парик по примеру Его Величества короля. Вам нужно надеть парик, иначе все пропало. Вы на него только посмотрите, ведь он самой лучшей выделки.
   -- Это верно, -- подтвердил Тюрлюпэн. -- Мастер, его изготовивший, знал свое дело.
   -- Вот и хорошо, -- сказал писец, -- вы образумились. Теперь слушайте дальше: мне удалось, пока я с господином де Жослэном... Как вы эту игру назвали? Токадилья?.. Так вот, играя с господином де Жослэном в токадилью, я ухитрился склонить его на сторону короля, и он в своем верноподданическом усердии дошел до того, что даже выдал мне пароль, который должен был открыть ему доступ в дом Лаванов. Вас прежде всего спросят об имени. Как вас зовут?
   -- Тюрлюпэн.
   -- Да нет же, черт возьми. Поймите меня: вас зовут Рене де Жослэн, сьёр де Кеткан. На это имя составлены ваши документы. Вы приехали из города Кенпе.
   -- Ладно. Рене де Жослэн, сьёр де Кеткан,- повторил Тюрлюпэн.
   -- На первый вопрос, который затем поставят вам, вы ответите: "Своею шпагою". Ответ ваш на второй вопрос должен гласить: "Тогда своею головой". Это легко запомнить. На третий вопрос вы ответите возгласом: "Бог и бретанское дворянство". Твердо заучите эти слова и порядок их. А раз уж вы очутитесь в доме, дело выиграно.
   Беседовать с господами аристократами вам будет нетрудно. Речь их весьма заурядна. Она состоит из проклятий, брани, тяжеловесных острот и непристойностей. Умеете вы браниться и божиться?
   -- Еще бы, -- ответил Тюрлюпэн. -- Я умею ругаться, как пьяная баба.
   -- Вот и отлично, -- сказал писец. -- А если вас спросят, какой вам дан наказ, вы ответите: только один -- доказать при всех обстоятельствах преданность дому де Лавана. О слугах и лакеях говорите не иначе, как с прибавлением слов: мошенники и олухи. По этому признаку узнается дворянин. Свою поклажу вы оставили в гостинице, где остановились, чтобы позавтракать. Затем, насчет герцогини вот что заметьте себе: к ней приближаются с двумя учтивыми поклонами; стоят перед нею, обнажив голову. Помните об этом и не ошибитесь.
   -- Обнажив голову, -- бормотал Тюрлюпэн, -- два учтивых поклона. Хорошо, что вы мне это сказали.
   -- Ну, сударь, скоро полночь. Вот ваша одежда, вот ваши документы. Завтра на рассвете вы найдете меня на берегу реки, под откосом. Там я буду вас ждать. Вы знаете, в чем ваша задача. Мы договорились.
   -- Еще только одно, -- сказал Тюрлюпэн. -- Этот господин де Жослэн проиграл вам также, надо думать, свой кошелек с деньгами. У меня нет с собою ни одного су.
   -- Кошелек! -- воскликнул писец. -- Нет, кошелька я вам не дам. Дворянину денег не нужно, дворянин заставляет других платить за себя.

* * *

   В четверть первого ночи Тюрлюпэн постучал в двери родового замка Лаванов. Послышались голоса, шаги, звяканье ключей. Дверь приоткрылась. Свет фонаря упал на плюмаж шляпы Тюрлюпэна и скользнул вниз до кончиков его ботфорт.
   -- Ваше имя?
   -- Рене де Жослэн, сьёр де Кеткан.
   -- Чем желаете вы служить ее светлости герцогине?
   -- Своею шпагою.
   -- А если вы ее потеряете?
   -- Тогда своею головой.
   -- Кто дал вам такое поручение?
   -- Бог и бретонская знать, -- воскликнул Тюрлюпэн.
   Дверь с визгом отворилась. Между двумя рядами одетых в черное и лиловое лакеев Тюрлюпэн прошел в ярко освещенные сени. Он зажмурил глаза. Свет ослепил его.
   -- Мы ждали вас, сударь, -- раздался звонкий юношеский голос. Приветствую вас в этом доме.
   На широкой лестнице стоял молодой герцог де Лаван и размашистым жестом снял шляпу перед Тюрлюпэном.

Глава XII

   В этот же час огромная, молчаливая толпа стояла на площади, расположенной между бойнями и церковью Сен-Жак-де-ла-Бушри. Закутанные в плащи, промокшие под дождем, стояли они там -- носильщики, зазывалы, уволенные лакеи, кабатчики, бочары, нищие, воры, возчики, лодочники, писцы без должности и заработка, старьевщики, водоносы, ярмарочные певцы, тощие фигуры, питавшиеся овсяным хлебом и отрубями, подбиравшие отбросы на овощных рынках, поденщики, привратники, наемные убийцы, бандиты, отверженные и преследуемые, только по ночам выползавшие из своих нор, -- все они стояли и ждали того одного, кому принадлежали телом и душою.
   По приказу, передававшемуся из улицы в улицу, из дома в дом, собрались они на этой площади. Дождь их не разогнал. Молча и терпеливо стояли они, и так безмолвно было это ночное сборище, что на середине площади слышно было журчание водяной струи, падавшей в большую каменную раковину из выгнутого рога тритона.
   Люди с факелами, в одиночку и небольшими группами, сновали вдоль домов, и тогда из мглы выступали то широкие стены боен, то каменный парапет и четыре колонны церковного портала. Издали доносился шум катившейся телеги. Тяжелые дождевые облака медленно и грозно ползли по беззвездному небу.
   Внезапно ночную тишину прорезал крик, в котором звучало страшное сочетание восторга и боли. Близ фонтана с тритоном грохнулся наземь какой-то человек, корчась в судорогах и экстазе.
   -- Он тут, -- доносился его голос, -- он пришел, он среди нас. Чувствую, сердце мое плавится на его огне. Чувствую, молотом ударяет он в мою грудь. Здесь я, здесь. Делай со мной, что хочешь!
   И почти в тот же миг на паперти церкви раздался громкий возглас:
   -- Господин де Сен-Шерон!
   Толпа зашепталась, пришла внезапно в движение. Факелы, собравшиеся над юродивым, рассыпались в разные стороны, пересекли площадь, нырнули в мрак, снова выплыли и собрались на церковной паперти, на которой вдруг стало светло как днем.
   За живой стеною мускулистых фигур, за гвардией се неких лодочников-телохранителей появился "господин Гаспар". Он перешагнул через каменный парапет. В ярком свете факелов видны были морщины на его лбу и красные пятна на впалых щеках, предвестники ранней смерти.
   Он поднял руку. Мгновенно замер гул перешептывающихся голосов на просторной площади, и слышен был только тихий плеск воды в фонтане.
   И над безмолвной толпой зазвучали его слова:
   -- День настал, будьте наготове. Справедливость велит нам встать и покинуть с оружием в руках жалкие свои хижины, охладевшие очаги. Когда наступит час большой игры в волан, забейте в барабаны, поднимите в городе тревогу, оцепите его, забаррикадируйте улицы и насильственно положите своим бедствиям конец. Кары достоин только умеренный. Кто щадит своих врагов, тот губит сам себя. Бог их отдал в наши руки. Мы должны уничтожить их всех, не пощадить ни одного, ни мужчины, ни женщины, ни старца, ни младенца, ни доброго, ни злого, ни великого, ни малого, чтоб ни один из них не остался в живых и чтобы их имена вместе с ними угасли в памяти людей.

Глава XIII

   -- Мы еще не приступили к совещанию, -- сказал Тюрлюпэну герцог де Лаван, ведя его вверх по широкой мраморной лестнице, -- ибо изгнанная знать Франции еще не представлена среди собравшихся здесь, а мы пришли к решению, что ни один значительный вопрос не может быть подвергнут обсуждению, пока не появится представитель Вандомского рода. Я жду его с нетерпением. Сегодня мы удовольствовались тем, что уладили спор, возникший между господином де ла Рош-Пишемэром и моим кузеном де Люином. Это было довольно неприятное дело и стоило нам больших хлопот, ибо господин де Люин, будучи герцогом и пэром государства, имеет привилегию не драться, а у господина де ла Рош-Пишемэра нет никаких оснований...
   Он прервал свое сообщение, чтобы ответить на поклон дворянина, чье угрюмое и раздраженное лицо показалось в одном из окон галереи.
   -- Это он, -- шепнул он, -- господин де ла Рош-Пишемэр, тот самый, о котором я только что говорил. Черт побери, надо быть всегда начеку. Чуть только назовешь его имя, он уж тут как тут.
   Он еще раз, улыбаясь, кивнул дворянину, который исчез во мраке галереи. Затем опять обратился к Тюрлюпэну.
   -- Но поговорим, сударь, о вас. Вы из Бретани? Признаюсь, мне любопытно узнать, какой наказ получили вы от своих друзей.
   -- У меня, -- сказал Тюрлюпэн, -- один только наказ: доказать вам при всех обстоятельствах свою преданность.
   И будучи очень доволен тем, что он так хорошо запомнил слова писца, он поглядел на потолок, где нарисована была Аврора в золотой колеснице, рассыпающая цветы по розовым облакам.
   -- Вот это так! -- воскликнул молодой герцог.- Это речь доблестного человека. Я не премину передать герцогине о ваших благородных намерениях, делающих честь и вам, и нашему дому... Остановились ли вы где-нибудь в городе, сударь? Тут нелегко найти гостиницу, где хорошо служат и кормят. Наряду с интендантами казны, содержатели гостиниц первые воры на свете.
   -- Вы совершенно правы, -- сказал Тюрлюпэн, твердо решив не уходить из этого дома, куда проник с таким трудом.
   -- Окажите же мне честь остановиться у меня, -- попросил герцог. -- Вы мне доставите этим удовольствие. Порадуйте меня. Эй, мэтр Илэр!
   Дворецкий, до этого мига державшийся на почтительном отдалении, подбежал к ним.
   -- Приготовьте в левом угловом павильоне комнату для господина де Жослэна, любезно согласившегося быть моим гостем, да разведите в камине пожарче огонь, -- приказал герцог, -- комнату Сатурна, или комнату Сирен, или комнату Цирцеи.
   Тюрлюпэн удовлетворенно кивнул головою, услышав о жарком камине. У вдовы Сабо он зябнул в постели по ночам. Одно только не понравилось ему, что ему придется делить комнату с другими людьми, с Сатурном или Сиренами. Он предпочел бы ночевать в ней один,
   -- Я сплю чертовски чутко,- сказал он.- Стоит только кому-нибудь произвести самый легкий шум или напевать про себя -- и я просыпаюсь.
   -- Ваша милость не будет иметь оснований жаловаться, -- поторопился уверить его дворецкий. -- Комната расположена уединенно. Конюшни и каретные сараи находятся по другую сторону дома. -- Где осталась поклажа вашей милости?
   -- Моя поклажа? Я оставил ее в гостинице, где позавтракал, -- сказал Тюрлюпэн, как учил его писец в хижине лодочника. И от себя прибавил:
   -- Я завтра велю нескольким мошенникам-лакеям доставить ее сюда.
   Дворецкий отошел. Тюрлюпэн счел своевременным дать ход делу, ради которого он явился.
   -- Где находится ее светлость герцогиня? -- спросил он без обиняков молодого герцога.
   -- Герцогиня? Она удалилась в свои покои. Сегодня, сударь, вам уже не удастся повидать ее. Она провела весь день в женском монастыре аббатства Пор-Руаяль. Вы знаете, сударь, кончина герцога, отца моего, ввергла ее в крайнюю скорбь. Но мы находим некоторое утешение в сознании, что душа его, утомленная суетными мирскими треволнениями, обрела теперь истинный покой.
   Некоторое время юный герцог де Лаван молчал, уйдя в свои мысли. Потом опять оживленно и приветливо обратился к Тюрлюпэну:
   -- Я, сударь, буду иметь теперь честь представить вас моей сестре, мадемуазель де Лаван. Вы у нее застанете кое-кого из моих друзей. Она будет очень рада познакомиться с вами.

Глава XIV

   Не без смущения, но твердо решившись вести себя по-дворянски во всех отношениях, Тюрлюпэн вошел, рядом с герцогом де Лаваном, в комнату, стены которой были в ошеломляющем изобилии покрыты мифологическими фигурами. Был там и царь Цеорей со своим двором, и морское чудовище, и прикованная к скале Андромеда, и Персей, летящий с облаков для ее спасения. Мраморные изваяния стояли в нишах -- влюбленные пары, пастухи и пастушки, обнимавшие друг друга. В кресле полулежала мадемуазель де Лаван, пятнадцатилетнее дитя, худенькое и нежное. Два кавалера, опершись о край стола, стояли перед нею, и у одного из них в руке была итальянская лютня. В глубине комнаты сидел перед камином господин де ла Рош-Пишемэр и мрачно смотрел на тлеющие угли, которые бросали красноватые отблески на желтый атлас его рукавов.
   -- Клеониса, -- сказал герцог де Лаван, -- я привел к вам господина де Жослэна, сьёра де Кеткана, дворянина из города Кенпе. Он прибыл в Париж сегодня утром и жаждет с вами познакомиться. Подарите его своею дружбою. Он достоин ее.
   -- Подойдите ближе, сударь, -- сказала девушка, -- я рада видеть вас.
   С несчетным числом поклонов и сильно размахивая шляпою, вышел Тюрлюпэн на середину комнаты.
   -- Тирсис! Серила! -- обратилась мадемуазель де Лаван к обоим кавалерам. -- Предложите же стул господину де Жослэну. Кенпе? Об этом городе мне еще не доводилось слышать. Где лежит Кенпе? Простите мое невежество.
   Тюрлюпэн оказался в некотором затруднении, он не знал, лежит ли Кенпе на берегу реки, или в горах, или у моря, об этом ему писец ни слова не сказал. Но он постарался вывернуться, как мог.
   -- Кенпе,-сказал он, -- это очень большой городок, лежащий посреди пейзажа.
   -- Посреди пейзажа! -- воскликнула девушка. -- Это хорошо сказано. Право, мне нравится это словцо. Дайте доску, я запишу его. Кенпе лежит посреди пейзажа. Серила, вы слышали?
   -- По такой остроте сразу видно человека просвещенного, -- откликнулся молодой дворянин.
   Герцог де Лаван продолжал между тем знакомить Тюрлюпэна с присутствующими:
   -- Господин де ла Рош-Пишемэр, господин де Гюнольде, господин де Сент-Эньян. Имя господина де Сент-Эньяна вам, вероятно, знакомо. Он сочинил, по правилам Академии, трагедию в стихах, "Дидону", которая была поставлена в Лувре, в прошлом году, в день рождения королевы.
   -- Ваш покорный слуга, сударь! -- сказал Тюрлюпэн с величавой учтивостью, которая вошла у него в привычку при его профессии. Мадемуазель, я весь к вашим услугам. Сударь, я предан вам, как никому.
   Он оглянулся и только в этот миг заметил господина де ла Рош-Пишемэра, сидевшего поодаль, перед камином. Этому дворянину он также засвидетельствовал свое почтение:
   -- Я весьма рад познакомиться с вами, -- заверил он его, -- мне крайне приятно сказать вам...
   Он растерялся и принялся медленно пятиться к двери, потому что узнал в господине де ла Рош-Пишемэре того дворянина, чья лошадь на Красном мосту поразила насмерть калеку-нищего.
   -- Мне также крайне приятно, -- сказал со скучающим видом господин де ла Рош-Пишемэр, не отводя взгляда от пламени в камине.
   Это прозвучало успокоительно для Тюрлюпэна. Он легко вздохнул, потому что уже боялся, как бы этот знатный господин не узнал в нем парикмахерского подмастерья, стоявшего на Красном мосту с бритвами и кочаном капусты, в заплатанных башмаках и старом плаще.
   -- Подсядьте к нам, сударь! -- крикнул ему господин де Гюнольде. Окажите нам эту честь. Тут есть вино, айвы и персики в сахаре. Отведайте-ка этого миндального торта.
   К Тюрлюпэну вернулось прежнее самообладание, когда он увидел, что господин де ла Рош-Пишемэр не обращает на него внимания, а остальные так любезно принимают его. Писец оказался в самом деле прав: в этом парике и при шпаге Тюрлюпэн совершенно преобразился.
   Он поднял свой стакан и осушил его, стоя, за здоровье мадемуазель де Лаван. Только после этого уселся он за стол.
   -- Клеониса, -- сказал герцог с низким поклоном, -- я должен просить вас отпустить меня теперь. Вы знаете, обязанности, лежащие на мне в этом доме, лишают меня возможности продлить удовольствие беседы с вами. Господа, я в любое время ваш преданный и покорный слуга.
   -- Это вино, -- объявил Тюрлюпэн, -- лучшее, какое я пил в своей жизни.
   -- Сразу видно знатока, -- сказал господин де Гюнольде.
   -- Клянусь всеми турками и маврами, оно в самом деле превосходно, уверял Тюрлюпэн.
   -- О, -- воскликнула мадемуазель де Лаван. -- Пощадите же своих друзей, господин де Жослэн. Оставьте в покое турков и мавров, такими неразумными и грубыми существами не клянутся. Клянутся приятными предметами родственной нам природы: синевою неба, нежным шепотом зефира, плясками ореад, мягко зыблемыми нивами... Продолжайте, Тирсис!
   -- Желанием, которое будят во мне ваши уста, Клеониса, -- заговорил господин де Сент-Эньян, -- всеми стонами, которые я посвятил своей любви, океаном, завидующим синеве ваших глаз, пылом страсти, которою я полн...
   -- Довольно! Молчите, Тирсис! -- приказала девушка, с весьма немилостивым выражением лица.- Это было нехорошо. Фи, страсть -- это нечто очень некрасивое.
   -- Это верно, -- подтвердил Тюрлюпэн, -- от возбуждения делаются прыщи.
   -- Это для меня новость, -- заметил господин де Гюнольде.
   -- Я прочитал об этом в книге, которая называется "Печатью мудрости", доверчиво сообщил Тюрлюпэн.-В ней указываются очень полезные вещи. Между прочим, в ней говорится, что из телячьих ножек получается самая лучшая помада.
   -- Из телячьих ножек! Это надо бы рассказать Его Величеству королю, сказал господин де Гюнольде, -- он часами занимается приготовлением всевозможных помад.
   Тюрлюпэн поднес рюмку к губам, но так был озадачен этими словами, что не осушил ее.
   -- Приготовлением помад? -- воскликнул он. -- Король собственноручно растирает помады? А его мошенники-слуги стоят при этом сложа руки?
   -- Наш великий король Людовик мастер на все руки,-объяснил ему молодой дворянин. -- Он изготовляет веревки, сети и седла, варит варенье, а весною растит зеленый горошек. Он также отлично бреет. Всем своим дворовым офицерам он сбрил бороды.
   -- Бреет... Нет, это невозможно! -- воскликнул Тюрлюпэн в ошеломлении и выпучил глаза на господина де Гюнольде. -- Я никогда не видел над воротами Лувра парикмахерской вывески.
   -- Его Величество находит в этом удовольствие. Тюрлюпэн поставил рюмку на стол.
   -- Этого я не понимаю, -- сказал он, покачивая головою. -- Я нахожу, что это весьма раздражающее занятие. И к тому же это чрезвычайно несправедливо. Как же цирюльникам достигнуть благосостояния, если люди будут ходить бриться к королю? И это ему доставляет удовольствие? Ну, знаете ли, я прямо слов не нахожу...
   -- Тирсис! -- воскликнула мадемуазель де Лаван. -- Вы сидите, предаваясь благородной меланхолии. Я позволяю вам выразить свои чувства в красивых стихах.
   -- Никогда бы не поверил, -- бормотал Тюрлюпэн, который все еще не мог прийти в себя.
   -- Ваше слово для меня закон, Клеониса, -- сказал господин де Сент-Эньян.
   Он опустился на табурет у ног молодой девушки, мечтательно поднял глаза на обшитый деревом потолок и запел очень приятным голосом, аккомпанируя на лютне стихам собственного сочинения:
   
   Когда на небе, пламенея,
   Светила нам любви звезда,
   От синих глаз твоих пьянея...
   
   -- А парики он тоже делает? -- спросил Тюрлюпэн.
   
   ...Ах, как я счастлив был тогда,
   Какие нежные названья
   Дарили мне уста твои!
   Нетленны все воспоминанья...
   
   -- Скоблит людям подбородки! Король! Я ошеломлен! -- говорил Тюрлюпэн.
   
   ...О нашей сладостной любви.
   И как я ни вздыхаю томно,
   Сердечной муки не уйму...
   
   -- Довольно! -- крикнула мадемуазель де Лаван. -- Ваши стихи, Тирсис, весьма посредственны сегодня. Видела я уже влюбленных, сочинявших лучшие стихи.
   Грустные, минорные аккорды исторг из своего инструмента господин де Сент-Эньян и пропел в заключение:
   Я опускаю лютню скромно,
   Покорный слову твоему.
   Потом он встал и произнес, подняв страдальческие глаза к потолку, вздохнув и поклонившись:
   -- Вы очень жестоки, Клеониса, к преданнейшему из ваших друзей. Вы знаете, что я вас люблю.
   -- Я это знаю,- сказала девушка и швырнула хлебным шариком в грудь Андромеды. -- Знаю, но никогда не придавала значения вашим чувствам.
   -- Я нахожу, -- сказал Тюрлюпэн, -- что слова, пропетые этим господином, чье имя я позабыл, заслуживают внимания. Мне жаль, что я не обучен играть на этом инструменте и петь под его аккомпанемент.
   -- До вашего прихода, сударь, у меня еще была некоторая надежда, обратился к Тюрлюпэну несчастный влюбленный, -- но теперь мне приходится опасаться злейших бед. Клеониса любит вас, в этом невозможно сомневаться. Замолвите же ей словечко для меня. Я этого жду от вашей доброты.
   Тюрлюпэн дружески похлопал молодого дворянина по плечу.
   -- Я в этих делах мало понимаю, -- ответил он, -- однако, вижу, что мадемуазель принадлежит к тем особам, по отношению к которым нужно вести себя настойчиво. Не следует падать духом. Мой совет -- попытайтесь-ка взять ее подарочками: подносите ей то цветы, то ленты или перчатки, или скляночки с духами.
   -- Черт побери! -- воскликнул господин де Гюнольде.-Это совсем неплохая мысль. Что вы на это скажете, Клеониса?
   -- Скажу, -- ответила девушка, хлопнув веером по парику Тюрлюпэна, -- что этот господин де Жослэн изрядный бесстыдник. Но дворянину, приехавшему из таких далеких краев, нужно многое прощать. Он мне нравится. Я нахожу его очаровательным. Господин де Жослэн, я знаю, что вы меня любите и разрешаю вам признаться мне в этом.
   -- Клеониса! -- простонал господин де Сент-Эньян.-Сжальтесь же надо мною. Вы меня убиваете. Каждое ваше слово пронзает мне сердце.
   Господин де ла Рош-Пишемэр поднялся со своего места. Он стоял, скрестив руки на груди, и лицо его, озаренное отблесками огня, выражало злобу и презрение.
   -- Вот она, любовь наших дней! -- сказал он глумливо. -- Люди напускают на себя томность, обращаются со слезами на глазах к возлюбленной, падают в обморок, когда ей угодно прогневаться. В какое дурацкое время мы живем! Отцы наши пренебрегали чувствительными словами и влюбленными воздыханиями, и все же их красавицы всегда были готовы танцевать с ними тулузский танец.
   Мадемуазель де Лаван слабо вскрикнула от ужаса и негодования и зажала уши руками.
   -- Постыдитесь! Постыдитесь, господин де ла Рош-Пишемэр! Как смеете вы здесь, в этой комнате, говорить о таких вещах?
   -- Тулузский танец? -- повторил, недоумевая, Тюрлюпэн.- Я прошу простить меня, но я не знаю этого танца.
   -- Тулузским танцем, -- объяснил господин де Гюнольде, -- мы называем ту приятную игру вдвоем, при которой победитель и побежденный получают одинаковое удовольствие.
   -- Серила! -- воскликнула в восторге молодая девушка.- Я поздравляю вас! Вы изъяснили грубую, мерзкую и пошлую вещь самыми изящными словами, какие только можно было найти.
   -- Теперь я знаю, о какой вы игре говорите,- сказал Тюрлюпэн. -- Но мы ее называем токадильей. Я часто присутствую при том, как наш господин викарий играет в нее с моим олухом-слугою.
   -- Как? -- воскликнул господин де Гюнольде. -- Верить ли мне ушам своим? В нее играет ваш викарий, да еще на итальянский лад, с одним из ваших слуг? Это забавно.
   -- И лучше всего,- воскликнула девушка, трясясь от хохота, -- лучше всего то, что этот добрый викарий позволяет при этом присутствовать господину де Жослэну. Вы это только представьте себе! Что может быть забавнее деревенских нравов!
   Тюрлюпэн, к досаде своей, заметил, что сделался предметом увеселения для общества. Он не понимал причины этого веселья.
   -- Я не знаю, что вас рассмешило, -- сказал он, строго взглянув на мадемуазель де Лаван. -- Я не нахожу в этом ничего смешного. Это маленькое приятное развлечение, эта токадилья, и больше ничего. А что касается вас, сударь, -- обратился он к господину де ла Рош-Пишемэру, чья надменно-глумливая усмешка особенно его возмутила, -- что касается вас, то, как мне отлично известно, у вас нет никаких оснований...
   -- Ну? -- произнес дворянин, и усмешка исчезла у него с лица. -Я слушаю и жду. Что хотите вы мне, сударь, сказать?
   -- Больше ничего, -- ответил Тюрлюпэн, потому что только это и ничего больше не сообщил ему герцог де Лаван.- Больше ничего. Это все, что я хотел вам сказать.
   Господин де ла Рош-Пишемэр медленно приблизился, остановился перед Тюрлюпэном и стал его внимательно разглядывать. И в тот же миг Тюрлюпэну вдруг стало ясно, что в лице этого дворянина перед ним стоит его гибель, конец его похождения, смерть.
   Все умолкли.
   -- Чем дольше я думаю, -- сказал вдруг де ла Рош-Пишемэр, -- тем больше убеждаюсь, что вижу вас не в первый раз. Нет, я не ошибаюсь. Мы уже встречались.
   Тюрлюпэн смертельно побледнел. Страх душил его. Но он это скрыл и собрался со всеми силами, чтобы повести себя в этот миг по-дворянски.
   -- Я вас отлично помню, -- продолжал господин де ла Рош-Пишемэр. -- Я только не знаю, где и когда это было, но вашего лица я не забыл. Вы стояли от меня в двух шагах и так таращили на меня глаза, что мне хотелось приказать своим лакеям вас отхлестать.
   Тюрлюпэн выпрямился. То обстоятельство, что не зашло речи о кочане капусты, бритвах и заплатанных башмаках, опять вдохнуло в него мужество.
   -- Ах, вот что, хорошо, что я это знаю,- воскликнул он. -- Вы, стало быть, хотели приказать своим лакеям отхлестать меня. Прекрасно, но вы не на таковского бы наскочили, смею вас уверить. И если бы я не должен был считаться с герцогом де Лаваном, имеющим честь быть моим хозяином...
   Господин де ла Рош-Пишемэр показал движением руки, что хочет сделать одно предложение.
   -- Я прекрасно понимаю, что вы желаете получить удовлетворение, произнес он небрежно. -- Разрешите предложить вам вот что, сударь. В саду есть небольшая красивая площадка, усыпанная песком, вы найдете ее, если от левой боковой калитки сделаете пятьдесят шагов по прямому направлению, а затем повернете направо. Если угодно, я завтра буду ждать вас там с одним из моих друзей, едва лишь стемнеет.
   -- Превосходно, -- ответил Тюрлюпэн, обрадованный тем, что господин де ла Рош-Пишемэр принимает его за дворянина. И в этот же миг ему припомнились слова, которые он слышал двумя днями раньше в цирюльне вдовы Сабо о дворянине из Пикардии. Они показались ему чрезвычайно подходящими при данных обстоятельствах.
   -- Дуэль при свете факелов, -- сказал он. -- Это забавно. Он поклонился господину де ла Рош-Пишемэру. Затем он отвесил поклон присутствующим:
   -- Мадемуазель, благоволите смотреть на меня как на своего покорного слугу. Господа, примите уверение в моем совершенном уважении. Имею честь откланяться.
   -- Я запрещаю вам драться с господином де Жослэном, -- крикнула молодая девушка, когда Тюрлюпэн вышел из комнаты. -- Вы оскорбили его. Вы должны перед ним извиниться...
   Господин де ла Рош-Пишемэр подбросил полено в камин. Потом опять уселся перед ним.
   -- Мадемуазель, -- ответил он,- власть ваша надо мною, слава Богу, имеет границы. Я буду драться с этим странным дворянином, это решено.
   -- Но я этого не желаю. Я запрещаю вам. Он остроумен, у него забавные мысли, с ним весело. Он мне нравится.
   -- Он вам нравится? Ну а мне он не нравится,-сказал, пожав плечами, господин де ла Рош-Пишемэр.-"Герцог де Лаван, имеющий честь быть моим хозяином!" Это, по-вашему, остроумно? Вы находите это забавным? А затем разве вы не заметили? -- от него несет луком! Это тоже не может способствовать нашему сближению.

Глава XV

   Тюрлюпэн укрылся в темном углу галереи. Там стоял он, подавленный тревогою за свою жизнь, и в его смятенной душе гнев боролся с отчаянием.
   -- Отчего, черт возьми, дворянину этому так хочется вонзить мне в тело свою шпагу? -- спрашивал он себя в сотый раз. -- Где я, в конце концов: среди христиан или язычников? Он проткнет меня в трех или четырех местах и оставит валяться на песке. А как же религия? Этого не следовало бы позволять. Кто бы мог мне вчера это предсказать? Проклятье, ну и влип же я!
   Подталкиваемый страхом и тревогою, он принялся ходить взад и вперед.
   -- Дворянином быть опасно, -- бормотал он. -- Ешь, пьешь, получаешь удовольствия и не успеешь опомниться, как уже лежишь на площадке, продырявленный шпагою в стольких местах, что уж никакой лекарь не поставит тебя на ноги. Этот проклятый мерзавец смеется мне прямо в лицо! Жалкий подлец в желтом атласе! Но он у меня за это поплатится. Не так-то ему будет легко меня укокошить. Достанется и ему на орехи.
   Он вспомнил, что не так давно господин Ле-Гуш в цирюльне показывал как-то кабатчику, как делаются выпады, кварты и терции. И он выхватил шпагу из ножен и принялся яростно рубить и колоть белый мрамор коленопреклоненной Дианы, метившей куда-то своим копьем.
   Но рука Тюрлюпэна, привыкшая управлять легкими бритвами, не выносила тяжести шпаги.
   -- Не идет дело, -- плакался он. -- Устаешь от этого как собака. И нельзя ни на мгновение остановиться, иначе ты погиб. И существуют еще какие-то квинты и финты, и большие секунды, и малые секунды, и парады, и шарады, и всего этого я не запомнил. Надо было смотреть внимательнее, теперь уже поздно. Вот если бы позволено было тузить кулаками друг друга, я бы его так прижал к стене, что он передохнуть бы не мог. Но со шпагой этой мне не управиться.
   Измучившись, он стоял, опустив шпагу и вперив глаза в темноту.
   -- А не проткнуть ли его, прежде чем он соберется вынуть шпагу из ножен? Броситься на него и распороть живот без предупреждений? Раз, два, и кончено дело, и я, откланявшись, иду своей дорогою. Но и это не годится. Видит Бог, не годится. Нужно ждать сигнала, говорил господин Ле-Гуш. Нельзя начинать, когда заблагорассудится, нужно проделать множество церемоний, прежде чем тебе позволят рубить.
   Но едва лишь он отказался от такого плана спасти свою жизнь, как у него уже возник другой, показавшийся ему гораздо более разумным и легче осуществимым.
   -- В доме этом так много дворян, умеющих обращаться со шпагою, -- сказал он себе. -- Если бы мне уговорить кого-нибудь из них вместо меня сразиться с этим подлым дворянином, желчным и злобным, как дьявол? Поговорю-ка я с герцогом, так радушно и приветливо меня принявшим. По виду судя, он умеет действовать шпагой. Может быть, он окажет мне такую услугу, если я его об этом попрошу. Честное слово, мне приятнее будет его видеть мертвым на площадке, чем себя.
   Вложив шпагу в ножны, он отправился разыскивать герцога де Лавана.

* * *

   Герцог стоял в оконной нише большой пиршественной залы, в беседе с господином Пьером де Роншеролем, предводителем нормандской знати, красивым, статным стариком, наружность которого внушала почтение. Они обсуждали способ склонить на сторону недовольной знати герцога д'Энгьена. Вокруг стола, расставленного вдоль правой стены залы, раздавался звон стаканов и веселый смех. Там сидели, шумя, споря и выпивая рюмку за рюмкой, три дворянина; они впервые повстречались за этим столом, но вино их сделало друзьями. Господин Лекок-Корбэй, барон де Лаведан, грузный, тучный и медлительный мужчина, приехал в Париж из провинции Сенонж. Он в первый раз попал в столицу и пришел в полное смятение от множества карет и колясок, которые видел на улицах. Против него сидел граф фон Мемпельгард, немец, посланный на это совещание лотарингской знатью. Это был драчун, игрок и забулдыга, вспыльчивый и очень сильный, но в пьяном виде кроткий как ягненок. Он привез с собою одного из своих гончих псов, который лежал на полу и спал. Третий собутыльник был граф де Кай и де Ругон, капитан королевского Наваррского полка, удалой воин, которого боялись и любили, человек решительный и блажной, -- о нем рассказывали, что одну даму, пришедшую к нему утром, когда он еще лежал в постели, чтобы взыскать с него долг, он проводил до дверей своего дома учтиво, но нагишом.
   Когда Тюрлюпэн появился в дверях, отвесив низкий поклон, граф фон Мемпельгард как раз начал произносить какую-то речь. Он откинулся на спинку стула, шпагу положив на колени, стакан с вином держа в руке, и громовым голосом воскликнул:
   -- У нас в Лотарингии дворянство отличается мужеством и благородством. Три моих сына, пять моих братьев, зятья мои...
   -- Я весь к вашим услугам, -- сказал Тюрлюпэн, отвесив второй поклон, чтобы обратить на себя внимание.
   -- Мои зятья, мои соседи, мои друзья, -- продолжал граф фон Мемпельгард, -- все они возьмутся за оружие, если понадобится испытать их отвагу и верность, и двинутся на сборные пункты под звуки кимвалов, барабанов и труб, как велит лотарингский обычай.
   -- Ваш покорный слуга,- сказал Тюрлюпэн и отвесил третий поклон.
   -- Господин де Жослэн, -- воскликнул молодой герцог, наконец-то заметив его, -- я рад вас видеть. Клянусь честью, я уже стосковался по вам.
   -- Я против барабанов и труб, -- произнес господин Лекок-Корбэй. -- Мы должны действовать осторожно, тихо, осмотрительно, шаг за шагом, постепенно и последовательно. Начать мы должны с того, чтобы восстановить Верховный совет против кардинала, парламенты против Верховного совета, а население против парламентов. Вот мой план, и он, по-моему, хорош. Население должно высказаться за нас и перейти на нашу сторону. Затем мы можем перейти к тому, чтобы сделать волю кардинала предметом всеобщего пренебрежения.
   -- Великолепно! -- воскликнул граф фон Мемпельгард.- Предметом всеобщего пренебрежения! Превосходно сказано.
   -- Но все это надо сделать тихо. Постепенно, без шума, не торопясь, без кимвалов и труб.
   -- Господин де Роншероль! -- почтительно сказал старцу молодой герцог. Я прошу разрешения представить вашему вниманию господина де Жослэна, сьёра де Кеткана, бретонского дворянина, желающего уверить в своей преданности маститого анхиза [Анхиз (от греч. auche) -- вознесенный, приближенный к престолу вельможа] нормандской знати.
   -- Поистине я предан вам, сударь" телом и душою,-заявил Тюрлюпэн, сделав рукою такое движение, словно он готов немедленно не только подстричь бороду седому дворянину, но и завить ему волосы.
   Но его почтительные слова заглушены были диким взрывом ярости графа де Кай и де Ругона.
   -- Осмотрительно! Тихо! Осторожно! -- ревел он и ударял по столу кулаком так, что стаканы дребезжали. -- Эти слова пригодны только для сотрясения воздуха и больше ни для чего. Кувшины на столе -- и ничего в них не налито. Вертелы на огне -- и ничего на них не нанизано! Если таков ваш план, сударь, то я ради этого плана даже маленького своего кортика не снял бы с гвоздя.
   Он поднялся и стоял, перегнувшись вперед, упершись кулаками в стол, с лицом, багровым от вина и гнева.
   -- Я расскажу вам, сударь, чему научил меня жизненный опыт. С пятнадцатилетнего возраста у меня не проходило дня без похождений, и Бог нигде и никогда не ограждал меня от опасностей. Войну не выигрывают интригами и мелкими распрями. Войну, сударь мой, выигрывают, сидя задом в седле!
   -- Великолепно! -- крикнул граф фон Мемпельгард.-Задом в седле! Клянусь рогатым чертом и душами нераскаянных грешников: так и только так выигрывают войну.
   -- Вот это божба, это я понимаю, -- сказал Тюрлюпэн, придя в восхищение.
   -- Но не для того мы бодрствуем, чтобы обсуждать планы и спорить друг с другом, -- продолжал немецкий дворянин. -- Бодрствуем мы ради дружбы, веселья и хорошего вина. Веселее же, ребята, и пей, не зевай!
   Он поднял свой стакан и выпил его залпом. Потом откинулся на спинку кресла и громовым басом, отбивая по столу такт кулаком, затянул песню о благочестивом нищем на Тулузском мосту, который разделил свою хлебную корку с рыбами Гаронны:
   
   Пришлось мне через мост идти,
   В город Тулузу шагая.
   Калека-нищий стоял на пути,
   Не розами благоухая.
   
   -- Эта песня, которую поет господин с серебряными пуговицами на рукавах, -- сказал Тюрлюпэн герцогу де Лавану, -- очень разумна по своему содержанию. Это правда, и я могу подтвердить, что эти плуты-нищие охотнее всего стоят на мостах или очень тесных улицах, потому что там никто не может их обойти.
   Граф фон Мемпельгард продолжал петь:
   
   Не розмарином несло от него,
   Не пахло резедою,
   Он подаянья ждал моего...
   
   -- Хо-хо! -- воскликнул Тюрлюпэн. -- Розмарином, резедою, еще чего захотели! Навозом от них несет, грязью, гнилыми репами из мусорных ям и заразой. Описать нельзя, какой бывает запах подчас у этих нищих. Я не понимаю, как их терпят на улицах.
   -- Видно, что вы только сегодня прибыли в Париж, -- сказал герцог. -- Вы не привыкли к виду этих несчастных. Но расскажите нам, господин де Жослэн, как провели вы сегодняшний день?
   Испуганно поглядел Тюрлюпэн на герцога. К такому вопросу он был совершенно не подготовлен. О том, как проводит в Париже дневные часы дворянин, он никогда не задумывался. Но его выручили из затруднения припомнившиеся ему слова, с которыми днем раньше обратился к нему красильщик, господин Пижо, в виде насмешливого приветствия. Он воспользовался ими.
   -- Что ж, я гулял, расхаживал, беседовал, болтал -- поразвлечься я не прочь.
   И, осмелев, он прибавил:
   -- Днем я навестил одну молодую особу. Ее муж застиг нас врасплох, и мне пришлось спрятаться на чердак. Я провел несколько часов среди вязанок дров и в обществе кота.
   -- Осторожнее, гром и молния! -- закричал граф фон Мемпельгард. -- Об этих животных не говорят в присутствии гончего пса. Хорошо еще, что он спит и не слышит вас, а то бы уж вцепился вам в глотку.
   Тюрлюпэн поторопился исправить свою ошибку.
   -- Я не знал, что ваш пес не любит разговоров о котах, -- объяснил он, пугливо взглянув на огромного зверя. -- А то бы и не заикнулся о коте. Я тоже терпеть не могу котов... Черт побери! Вот он проснулся. Попридержите его, сударь, попридержите его! Это не был кот, скажите ему, что это была крыса.
   Пес поднял морду, издал короткое грозное рычание и оскалил зубы, немецкий дворянин стал браниться как бешеный, а Тюрлюпэн спрятался за спину герцога де Лавана.
   -- Пусть только попробует связаться со мною, -- сказал он, но не совсем громко.- Я задушу его. Я переломаю ему ребра.
   Потом он отвел герцога в дальний угол залы. Там он стал объяснять ему тихо и настойчиво:
   -- Вы знаете, сударь, какое живое участие я принимаю во всем, что вас касается. Так вот один из трех дворян, сидевших в той комнате, -- я забыл его имя, он в желтом атласном кафтане и парике той формы, которую называют Мирлетон или еще Кадинет, с пробором посередине и длинными локонами по обеим сторонам... Он сидел перед камином...
   -- Господин де ла Рош-Пишемэр?
   -- Он самый. Да. Именно его так зовут. Он вас не любит, этот господин де ла Рош-Пишемэр?
   -- Я это знаю, -- сказал герцог де Лаван.- Но и я не причисляю его к своим друзьям.
   -- Он говорил о вас в таких выражениях, которые возмутили меня, продолжал Тюрлюпэн. -- Он дал понять... дал догадаться, что вы человек, пользующийся его наименьшим уважением.
   -- В самом деле? -- воскликнул герцог,- Он посмел так говорить обо мне?
   -- Я никого еще в жизни не обманывал, -- заверил его Тюрлюпэн. -- Не приведи Бог, чтобы вы были первым, Вам нужно драться с ним, ничего другого вам не остается. Этого требует ваша честь.
   -- Моя честь этого требует, -- сказал герцог, задумавшись, -- но политика и разум запрещают мне драться с человеком, состоящим в числе самых приближенных лиц герцога д'Энгьена. Этот достославный принц, которого мы хотим склонить на нашу сторону, называет господина де ла Рош-Пишемэра другом своего сердца. Поймите же, что я, со своей стороны, должен всемерно постараться о том, чтобы господин де ла Рош-Пишемэр забыл обиду, которую нанес ему сегодня утром мой кузен де Люин.
   -- Стало быть, вы не хотите с ним драться? -- угрюмо спросил Тюрлюпэн.
   Герцог ответил пожатием плеч. Тюрлюпэн потупился. Он был в отчаянном положении. Человек, на дружбу которого он рассчитывал, позорным образом подвел его, прикрывшись пустой отговоркой. И он почувствовал ненависть к этому юноше, который сладкими, учтивыми словами и пожатием плеч предал его на волю рока.
   -- По правде говоря, -- продолжал герцог, помолчав немного, -- я этой дружбы никогда не понимал. Господин д'Энгьен один из первых вельмож государства, а этот господин де ла Рош-Пишемэр -- обездоленный младший сын в семье, у него нет ни гроша за душой. Даже должность поручика, которую он занимает в каком-то полку, не ему принадлежит. Он заплатил за нее деньгами, занятыми у госпожи д'Орсэнь, супруги одного судьи, которая некоторое время была его любовницей.
   Тюрлюпэн поднял голову. В глазах у него загорелись гнев, ненависть и дикое, ликующее злорадство.
   -- Так он, стало быть, младший сын в семье, этот господин де ла Рош-Пишемэр, и по этой причине у него нет ни гроша за душою, -- повторил он вкрадчиво.-А старшему его брату принадлежит все, не так ли? Поместья и городской дом, лошади и кареты, и золото в червонцах?
   -- По французским законам и наследственному праву, -- подтвердил герцог де Лаван.
   -- В самом деле? -- злорадствовал Тюрлюпэн. -- Значит, все достается старшему брату! Вот это, по-моему, разумное установление. А вы, сударь... Что сделали бы вы, будь вы таким младшим сыном? Что, если бы явился кто-нибудь и мог представить парламенту доказательства, что он ваш старший брат? Как поступили бы вы, сударь?
   Герцог де Лаван запрокинул голову и расхохотался.
   -- Тогда бы я купил себе мула и колокольчик, -- сказал он, -- и пустился бы продавать на улицах Парижа свои старые шляпы с перьями.
   И он закричал, подражая уличному торговцу:
   -- Шляпы с перьями! Кто покупает шляпы с перьями? Пожалуйста сюда, вот хорошие шляпы! Тюрлюпэн покачал головою.
   -- Этого я вам не советую, -- сказал он. -- Вы увидите, что это промысел не доходный. Никто не покупает шляп с перьями. Люди носят свои старые шапки из кроличьих шкурок, к которым привыкли. Жаль мула и колокольчика.
   -- Вы большой шутник,- сказал герцог де Лаван, удивленный крайне странными речами бретонского дворянина.

Глава XVI

   Беседа за столом сделалась оживленной и шумной. Господин Лекок-Корбэй, обнажив голову и потрясая шпагой, выпил за здоровье короля. Граф фон Мемлельгард пытался отнять у него оружие и проповедовал спокойствие и мир. Граф де Кай и де Ругон крепкими словами разносил провансальскую знать, отказавшуюся прислать на совещание своего представителя.
   -- Эти провансальцы, -- кричал он, -- считают себя умнее всех, для них всякий огонь слишком горяч, всякая вода чересчур глубока. Они хотят дождаться развязки и стать на сторону того, кто одержит верх.
   -- По этой части, -- сказал господи Лекок-Корбэй,-много в стране родственников у Иуды.
   Граф фон Мемпельгард осушил свой стакан в глубокой меланхолии.
   -- Опять разразится война над страною, -- плакался он. -- Я это предсказывал. Не пощадит она и Лотарингии, вертограда Господня, страны виноградников и дубовых рощ. Мне не верят. Грянет война и всех нас унесет, моих сыновей, моих братьев, моих милых зятьев, моих друзей...
   -- Volentem ducit, volentem trahit [Желающего ведет, упорствующего увлекает (лат.)], -- сказал господин де Роншероль, стоявший в стороне, в тени оконной ниши. -- Это применимо к вину, к войне и к христианскому учению.
   -- Честью клянусь, -- воскликнул граф де Кай и де Ругон, -- вы сказали меткое слово. Говорю это прямо, хотя не учился латыни. Ибо в пору моей молодости, господа, восковые свечи были дороги, а отец мой был бережлив. "Будь удальцом, -- сказал он мне, -- ни на что другое ты не годишься". Он поступил со мною нехорошо, не обучив меня латыни, потому что в наш испорченный век ученые в большем почете, чем солдаты. Тридцать семь лет подряд служил я своему королю. Хорошими словами он щедро меня награждал, но ушел я от него с пустыми руками.
   -- Он всех угощает хорошими словами, -- сказал граф фон Мемпельгард.
   -- Будь проклят тот, кто отказывает в должном уважении Его Величеству королю! -- воскликнул господин Лекок-Корбэй, потрясая шпагой в правой руке и стаканом в левой. -- Я готов скрестить свой клинок с каждым, кто дурно отзывается об Его Величестве короле.
   Тюрлюпэн насторожился. Он нашел дворянина, изъявившего готовность с кем угодно скрестить свой клинок, и у дворянина этого был весьма воинственный вид, в руке у него была обнаженная шпага. Тюрлюпэн приблизился к нему.
   -- Если такова ваша воля, то мне нужно вам кое-что сообщить, -- сказал он ему. -- В этом доме есть дворянин, осмелившийся говорить об Его Величестве короле весьма непочтительным образом.
   -- В самом деле? Он осмелился? Что же сказал этот дворянин?
   -- Он сказал, будто Его Величество король находит удовольствие в том, чтобы собственноручно подстригать бороды своим офицерам, и дал понять, что смотрит на священную особу короля как на брадобрея, парикмахерского болвана, швабру и пластырь...
   -- Гром разрази меня на месте! -- воскликнул господин Лекок-Корбэй.- И вы это спокойно слушали? Я не допускаю мысли, сударь, что вы тут же не воздали ему по заслугам!
   Тюрлюпэн, к огорчению своему, увидел, что гнев дворянина обратился против него, а не против господина де ла Рош-Пишемэра. Ему пришлось оправдаться.
   -- Я вызвал его на поединок, -- сказал он, скроив плаксивую физиономию.
   -- Вы поступили правильно,- объявил господин Лекок-Корбэй.
   -- А вы, сударь? -- спросил Тюрлюпэн.- Как собираетесь вы поступить?
   -- Я? -- с достоинством сказал дворянин, -- Я поздравлю вас, если вы его убьете, и тем самым восстановите честь Его Величества короля.
   -- Пощадите его, сударь, пощадите его! -- крикнул с другой стороны стола граф фон Мемпельгард, которого вино расположило к миролюбию и кротости. -У него есть мать. Простите его, чтобы и вам когда-нибудь простились грехи.
   Мрачные мысли овладели Тюрлюпэном. Не удалась и эта попытка. Один из этих дворян произносил евангельские изречения, а другой, только что говоривший так воинственно и дерзко, тоже не был расположен вместо него сразиться с господином де ла Рош-Пишемэром. Но ведь за столом сидел еще третий дворянин, на лице у него было не меньше дюжины шрамов, и на него Тюрлюпэн возложил свою последнюю надежду.
   Он обошел на изрядном расстоянии спящего пса и сбоку подошел к графу де Кай и де Ругону.
   -- Сударь! -- заговорил он, весьма осторожно выбирая слова. -- Не разрешите ли вы мне побеседовать с вами наедине?
   Граф де Кай и де Ругон вскочил с места, зазвенев шпорами. Он был мал ростом, на голову ниже Тюрлюпэна.
   Увидев перед собою незнакомого дворянина, он поклонился весьма церемонным образом и снял шляпу.
   -- Не знаю, имел ли я честь быть представленным вам, -- сказал он. -- Я Жан-Дагобер де Кай и де Ругон, капитан королевского Наваррского полка.
   Он приумолк в ожидании, что теперь Тюрлюпэн назовет ему свое имя, но тот не говорил ни слова, смущенно и беспомощно глядя на обшитый деревом потолок залы.
   -- А ваше имя, сударь? -- спросил капитан.
   Тюрлюпэн провел рукою по лбу и парику. Лицо его выражало страдание, беспомощность и ожесточение. Он совершенно забыл аристократическое имя, которое носил в этом доме. С потолка взгляд его скользнул на венецианское стенное зеркало, в котором он увидел широкое красное лицо господина Лекок-Корбэя, на серебряные жирандоли, в которых горели восковые свечи, на бутылки и стаканы, на плюмаж шляпы графа фон Мемпельгарда и на кружева, украшавшие пурпурно-алые панталоны графа де Кай и де Ругана. Но собственного имени он вспомнить не мог, и губы его бормотали что-то невнятное.
   -- Я прошу прощения,- сказал капитан очень спокойно и вежливо, -- я не расслышал вашего имени.
   -- Прощено, -- сказал Тюрлюпэн с величественным жестом, -- прощено и предано забвению.
   -- Я назвал вам свое имя и желаю узнать ваше,-воскликнул капитан раздраженным голосом. -- Говорите или мне придется силою принудить вас к вежливости, которую вы отказываетесь обнаружить добровольно.
   Он схватился за эфес своей шпаги. Тюрлюпэн, к ужасу своему, убедился, что теперь ему вместо одной дуэли предстоят две.
   -- Проклятье! -- воскликнул он. -- В этом виновато только вино. Нужно же мне было столько его вылакать! Поверите ли, я не могу вспомнить, как меня зовут. Уверяю вас, я позабыл свое имя. У меня в голове все пошло кругом. Если вы меня теперь спросите, где я нахожусь и в Париже ли я, то я вам и на это не отвечу.
   И чтобы поскорее выйти из этого затруднения, он попытался придать иное направление беседе. Он наклонился к уху капитана и доверчиво шепнул ему:
   -- Вам следовало бы отрастить себе бороду. Это придает солидность физиономии.
   -- Клянусь Богородицей! -- заорал в ярости капитан.- Я не терплю насмешек. Какое вам дело, черт побери, до моей физиономии? Бросьте дурачиться, сударь! Шпагу из ножен!
   Но туг герцог де Лаван стал между Тюрлюпэном и графом де Кай и де Ругана, чтобы разнять юс
   -- Успокойтесь, сударь, успокойтесь, -- воскликнул он.-Господин де Жослэн отличается холодным юмором. Он шутник и говорит забавнейшие вещи с самым серьезным лицом. Он забыл свое имя? Позвольте мне прийти на помощь его памяти: господин де Жослэн, сьёр де Кеткан, из города Кенпе, представитель бретонского дворянства, впервые находящийся в Париже.
   Тюрлюпэн бросил на герцога благодарный взгляд.
   -- Кенпе, Жослэн, сьёр де Кеткан, -- пробормотал он про себя, решив уже не забывать этих слов.
   -- Господин де Жослэн? -- воскликнул капитан совершенно изменившимся тоном. -Я, значит, имею честь говорить с сыном человека, под чьим начальством я семь лет тому назад командовал в Бретани пехотным полком? Простите меня за мою вспыльчивость. Как поживает господин маркиз?
   -- Сьёр де Кеткан, Жослэн, Кенпе, -- бормотал Тюрлюпэн, -- Жослэн, Кенпе, сьёр де Кеткан. И вслух он сказал:
   -- Слава Богу, он чувствует себя хорошо.
   -- Я очень рад это слышать, -- заявил капитан.- Семь лет мы с ним не видались. А что поделывает мой шурин, шевалье, и что мой друг, президент Лэстуаль, рыжеволосый?
   -- Они живут очень дружно,- сказал, не задумываясь, Тюрлюпэн, -- они видятся почти каждый день.
   -- Как? -- воскликнул граф де Кай и де Ругон. -- Они помирились? Не может быть! Вот и верь после этого, что существует смертельная вражда. Шевалье и президент Лэстуаль! И как случайно об этом узнаёшь!
   -- Они теперь закадычные друзья, -- подтвердил Тюрлюпэн. -- И ваш шурин крестил ребенка президента.
   -- Что вы говорите? -- изумился капитан,- У рыжеволосого есть ребенок? У него, всю жизнь не выносившего женщин? На ком же он, черт побери, женился?
   -- На племяннице своего соседа,- простонал Тюрлюпэн. -- Ну и жара же здесь! Задохнуться можно.
   Граф де Кай и де Ругон в безграничном удивлении всплеснул руками и упал в кресло.
   -- Что я слышу? -- вскричал он.- Он женился на мадемуазель де Вилларсе, на маленькой горбунье? Что ему в голову взбрело? От дочери господина де Жуаньи с ее рентою в двадцать пять тысяч экю он отказался, а маленькая горбунья ему полюбилась. Но он всегда был остолопом, таким и останется до могилы. А что говорит по этому поводу господин де Жуаньи и вообще что он поделывает?
   -- Он теперь занялся суконной торговлей, -- сказал Тюрлюпэн в глухом отчаянии.
   Господин де Кай и де Ругон вскочил и в ужасе вытаращил глаза на Тюрлюпэна.
   -- Суконной торговлей? -- прошептал он. -- Что вы хотите этим сказать? А его поместья, его фермы, его леса, его дома?
   -- Их больше нет у него,- отрезал Тюрлюпэн, -- он все проиграл.
   -- Праведное небо! -- воскликнул капитан. -- Проиграл! Какое несчастье для него и для детей! И как приходится узнать об этом! Его подвели. Кто тот мошенник, который так ограбил старика?
   Тюрлюпэн оказался прижатым к стене, потому что ему не приходило на ум ни одно имя, которое он мог бы назвать.
   -- Их было много, мошенников, -- сказал он очень быстро. -- Но все же... старику живется неплохо. У него до сих пор превосходная кухня. Когда я у него в последний раз обедал, к столу подали рагу по-охотничьи -- вы знаете это блюдо?
   И не давая капитану времени задать новый вопрос, он продолжал:
   -- Рагу по-охотничьи. Для этого требуется: кусок телятины, ломтик ветчины, не очень тонкий, крылышко курицы. Что еще? Яйцо для соуса, уксус, перец, масло, чтобы поджарить порезанное мясо, горчица, уксус, перец...
   Граф де Кай и де Ругон попытался остановить этот словесный поток.
   -- А что поделывает господин де Жуаньи...
   -- Уксус, горчица, перец, масло, -- повторил с ударением Тюрлюпэн.Масло, чтобы поджарить телятину, затем лук...
   -- Еще один только вопрос, сударь...
   -- Конечно, нужен и лук,- продолжал, не смущаясь, Тюрлюпэн. -- Не слишком, правда, много луку, только щепотка, пол-унции, накрошить совсем мелко. Рагу по-охотничьи... Неужели вы не знаете этого блюда? У нас в Бретани...
   -- Стойте! Тише! -- закричал в этот миг молодой герцог де Лаван.- Вы слышите... Что там происходит?
   С галереи доносился гул голосов и раздавались шаги лакеев, бегавших взад и вперед. В дверях появился дворецкий.
   -- Ваша светлость! -- доложил он. -- Только что прибыл представитель рода Вандом.
   -- Представитель рода Вандом! -- воскликнул герцог.- Назвал он свое имя?
   -- Граф Франсуа де Бопюи, так он назвался.
   -- Неустрашимый! -- воскликнул герцог. -- Это Неустрашимый! Он отважился приехать в Париж. Какое безрассудство.
   -- Сударь, один еще только вопрос, -- сказал капитан.
   -- Неустрашимый! -- закричал Тюрлюпэн. -- Это Неустрашимый! Ах, я должен на него поглядеть! Будьте здоровы, я побегу вниз. У меня нет времени. О ваших друзьях поговорим о следующий раз.
   И он сбежал, оставив графа де Кай и де Ругон в глубоком недоумении по поводу перемен, которые произошли в среде его бретонских друзей.

Глава XVII

   Франсуа Неустрашимый, граф де Бопюи, победитель при Лансе и Ракруа, лев Франции -- Неустрашимый, обвинявшийся в государственной измене и преступлении против особы Его Величества, принимавший участие во всех мятежах и заговорах последних лет против королевского правительства, тот, чье имя фигурировало под четырьмя статьями Мадридского трактата, которому грозила неминуемая смерть на эшафоте, если бы он попался в руки кардинала, -- Неустрашимый стоял, держа в руке шелковую полумаску, на лестнице, в дорожной одежде, в какой только что сошел с коня, и мятежная знать Франции толпилась вокруг него с приветствиями.
   Первые вельможи государства, носители громких имен, -- оба графа де Брольи, герцоги де Люин, де Невер, де Нуармутье и де Бульон, принц д'Амбижу из рода Амбуаз, принц де Марсильяк из рода Ларошфуко; представители провинций -- виконт д'Обтэр из Перонны, шевалье де Фронтенак из Шампани, господин де ла Мадлэн из Мондидье, господин де Бертовиль из Бургундии, барон де Сент-Альдегонд из Перша, -- все они, приведенные в этот дом ненавистью к кардиналу, наперерыв приветствовали изгнанника, смертельного врага кардинала, славнейшего воина Франции, Неустрашимого Франсуа.
   Хмель восторга охватил их. Они уверились в победоносном исходе своего предприятия, когда увидели в своей среде человека, которого боялся Ришелье как никого другого. Что приговоренный к смерти Неустрашимый дерзнул явиться в Париж, не только было для них предзнаменованием победы, но и свидетельствовало о бессилии режима, против которого они боролись всю жизнь с ненавистью, унаследованной от отцов.
   Ликование их по поводу этого дерзновенного поступка выражалось в диких, экстатических возгласах:
   -- Неустрашимый! Это Неустрашимый! Слава герцогу де Вандому! Он прислал к нам лучшего своего представителя.
   -- У нас не было вождя! Теперь он есть у нас! Теперь -- смело в бой!
   -- Исход сражения решен, прежде чем оно началось!
   -- Лев против крысы! Какое зрелище!
   Тюрлюпэн стоял поодаль, прислонившись к перилам лестницы. Равнодушными глазами взирал он на суматоху и, только заметив посреди бесновавшихся от радости дворян своего врага, господина де ла Рош-Пишемэра, вскипел от гнева.
   "Несчастный! -- думал он, -- Этого новоприбывшего дворянина, у которого вид отъявленного фанфарона и драчуна, он обнимает и лобызает и вытворяет с ним Бог весть что. С ним он дружит, а меня собирается укокошить. Мне кажется, он догадался, что я не умею как следует, действовать шпагою, вот он и думает, что справиться со мною легко. Но он ошибается. Будь я турок, если не задам ему перцу".
   Тюрлюпэн был теперь очень уверен в себе и полон воинственного пыла, потому что его осенила удачная мысль:
   "Писец! Вот кто даст мне совет! -- говорил он себе.- Он меня заранее снабдил ответами на все вопросы. Он знает, наверное, и всевозможные преимущества при фехтовании. От него я получу указания, как нужно мне действовать, чтобы проучить этого задирающего нос мерзавца. Экий негодяй! Он думает -- иметь со мною дело не опасно. Но он ошибается. Я не один, у меня есть советчик".
   Тюрлюпэн потер себе руки. Он знал, что может в любой час разыскать писца на берегу реки. И так велико было его доверие к изобретательности писца, что охотнее всего он побежал бы к нему сейчас же за советом. Но ворота были заперты, и Тюрлюпэну не приходило на ум предлога, который бы позволил ему в этот поздний час ночи ненадолго отлучиться из дворца.
   Между тем ликующие дворяне, размахивая шляпами, шарфами и шпагами, повели наверх представителя Вандомского дома, в пиршественную залу. И Тюрлюпэн присоединился к ним, замыкая триумфальное шествие.
   Пробки полетели в воздух, загорелись восковые свечи, все стали пить за здоровье герцога де Вандома и обоих его сыновей, В углу залы молча и сосредоточенно плясал паванну совершенно охмелевший господин Лекок-Корбэй, под музыку, внятную только ему.
   Неустрашимый вполголоса рассказывал собравшимся о госпоже де Вандом:
   -- У герцогини замечаются большие странности, с тех пор как она живет в изгнании. Она никогда не выходит из дому, даже в церковь. Окружила себя свитою, состоящей из обезьяны, мавра, музыканта, играющего на лютне, шута и пуделя.
   -- А госпожа де Шаврез? -- спросил князь де Марсильяк.
   -- Она живет в Монсе, в пограничном городке, и горит от нетерпения свидеться со своими старыми друзьями в Париже.
   -- Монс! Монс! Это название мне как будто знакомо, -- сказал барон де Сент-Адельгонд. -- Монс -- не в этом ли городе делают игральные карты?
   На другом конце стола поднялся разгоряченный вином господин де Кай и де Ругон.
   -- Неустрашимый! -- воскликнул он. -- Со времени Ланса и Ракруа и со времени штурма Сабр-д'Олонна всем известно, что вы заключили с дьяволом договор. Вы смеетесь? Клянусь Богом, сотворившим нас, он для пуль непроницаем. Покажите же нам чертову грамоту, которую вы прячете в рукаве. Никакой свинец не язвит его, никакая сталь не ранит, мы это видели при Сабр-д'Олонне. Он в союзе с князем тьмы. Но как вы ухитрились, черт побери, пробраться неузнанным в Париж из Фландрии через столько населенных мест и крепостей?
   -- Их двадцать четыре, -- шепнул испуганно Тюрлюпэн своему соседу, господину де Бражелону.
   -- Двадцать четыре крепости между Фландрией и Парижем? -- удивился представитель дворянства Пуату.
   -- Двадцать четыре князя тьмы, -- просветил его Тюрлюпэн. -- И я знаю, как их зовут: Люцифер, это их глава, Вельзевул, Сатана, Амрафил...
   -- По простейшему способу, -- рассказывал Неустрашимый. -- Днем я спал в гостиницах...
   -- Белиал, драчливый бес, -- продолжал Тюрлюпэн,-Меродахбал, Вахардинур, Асмодель, черт обжорства...
   -- А ночью подвигался вперед вместе с войсками кардинала.
   -- Бегемот, скотский дьявол, Асаргадон, дух распутства, Мерозохад, Хизутрос...
   -- Помилуй Боже, что это за имена! -- шептал господин де Бражелон, приведенный в ужас тайнами, которые открывал ему Тюрлюпэн.
   -- С войсками кардинала? Какая отвага! -- воскликнул герцог де Нуармутье. -- Но, стало быть, кардинал стягивает свои войска в Париж?
   -- На этот счет я осведомлен точно, -- заметил господин де Роншероль. Кардинал вытребовал в Париж все полки, в командирах которых он уверен. Из Шартра, из Калэ, из Анжу, легкую конницу королевы...
   -- Тем лучше! Тем лучше! -- закричал шевалье де Лансак. -- Мы, значит, овладеем провинциями без кровопролития.
   -- Астарот, дух скупости, Тиферэт, блудливый бес, Сафаил, при посредстве которого грех проник в рай,-шептал Тюрлюпэн.
   -- Дивлюсь вашей учености, -- сказал господин де Бражелон. -- У меня на родине, в Пуату, тоже есть один дворянин, сведущий в этих науках. Он напечатал книгу, в которой доказал триединство, основываясь на весьма естественных явлениях.
   -- Я знаю имена стражей небесного чертога, -- хвалился Тюрлюпэн, -- а также имена знаменитых римских полководцев. Далее, я знаю средства против сердцебиения, чесотки, кровохарканья, грыжи и водянки. И знаю, кроме того, средство опьянять куропаток, позволяющее брать их голыми руками.
   -- Это средство мне тоже известно, -- ответил господин де Бражелон.Нужно скатать шарики из пшеничной муки в хорошем, старом вине и разбросать их, как горошинки. Это мне рассказывал один старый лесник, умерший в прошлом году.
   -- А я это знаю от Марии, сестры Моисея, очень ученой еврейки, -- сказал Тюрлюпэн.
   -- Она, может быть, и ученая, но в охоте ничего не понимает, -- заявил дворянин. -- Поверьте мне, эти шарики не многого стоят. Разбросав их, можно, пожалуй, поймать несколько пьяных воробьев, только не куропатку. Куропатки -- хитрый народ, они на такое тесто не зарятся. Я предпочитаю стрелять их дробью.
   -- И от Фландрской границы до Парижа ни одного приключения? -- крикнул через стол принц д'Обижу.
   -- Иные запасаются освященными экю Агаты, но Неустрашимый стакнулся с чертом,- уверял граф де Кай и де Ругон сидевшего рядом с ним виконта д'Обтэра. -- Он отрицает это, он не любит, когда об этом говорят, но я сам видел этот договор, он спрятал его в рукав.
   -- Одно только было у меня приключение,- стал рассказывать Неустрашимый. -- На полпути из Марья в Суассон меня узнали сторожевые отряды губернатора и три часа осаждали в гостинице под вывеской Лисицы. Поплатиться за это пришлось хозяину. Я поджег кровлю дома и воспользовался возникшим замешательством для своего бегства. Обо всем остальном не стоит рассказывать. Под конец, не больше получаса тому назад, шесть негодяев напали на меня на берегу реки, на расстоянии ружейного выстрела от этого дома.
   -- Только шесть? -- воскликнул господин де ла Рош-Пишемэр. -- С вами бы и шестнадцать не справились, Неустрашимый.
   -- Было их шесть, пятеро сбежали. Одного я уложил, пусть господин кардинал выбирает более ловких слуг.
   -- Господа, -- предложил герцог де Лаван, -- дождь утих, не пойти ли нам взглянуть на дичь, которую подстрелил на берегу реки Неустрашимый?
   -- Вы найдете ее, -- сказал Неустрашимый, -- в том месте, где тропинка отходит от берегового откоса. Я стоял, прислонившись к стволу тополя. Под тополем труп лежит, должно быть, до сих пор.
   -- Я пойду охотно, -- заявил господин де ла Рош-Пишемэр.
   -- Я тоже! -- воскликнули одновременно де Парсильяк и господин де Бертовиль.
   -- И я, -- сказал господин де Бражелон, а затем обратился к Тюрлюпэну:
   -- А вы, сударь? Не присоединитесь ли вы к нам? Тюрлюпэн пропустил мимо ушей всю эту беседу.
   -- Я устал, -- сказал он. -- Я с самого утра на ногах.
   -- Мы пройдемся только до берега реки, -- заметил господин де Бражелон.
   -- Ах, в таком случае я готов, -- воскликнул, обрадовавшись, Тюрлюпэн, и усталость его сразу исчезла. Это ведь было то место, где он надеялся увидеть своего приятеля писца.

Глава XVIII

   Впереди шел господин де ла Рош-Пишемэр, с обнаженной шпагой в руке, в сопровождении конюшего дворца Лаванов, который нес горящий факел. Четыре дворянина и Тюрлюпэн шли на некотором отдалении от них, опасаясь засады. Два лакея, вооруженные мушкетами, замыкали шествие.
   Небо было совершенно беззвездно. Ледяной ветер проносился над широкой площадью, поросшей травой. Со стороны реки тянулись белые клубы тумана, голые ветви прибрежных деревьев покрыты были изморозью. И на повороте дороги освеженные окна дворца сразу исчезли, словно ветер внезапно задул все свечи в комнатах и залах.
   В то время как они шли по береговому откосу, господин де Бертовиль стал вполголоса рассказывать о злоключении одного дворянина, который в такую же непроницаемую, темную ночь вышел из лагеря. Это было во время последней войны с Испанией.
   -- Этот славный человек, -- рассказывал он,- шел по мосту и оказался окруженным стадом телят, которых гнали в Мирнуа. В темноте он принял их за неприятельский аванпост и сильно испугался. Упав на колени, он поднял руки к небу и возопил: "Сжальтесь, рыцари! Пощадите мою жизнь! Я сдаюсь!"
   Шум реки заглушал его слова. Никто его не слушал. Герцог де Лаван остановился и глядел по сторонам.
   -- Нас только четверо, -- сказал он.- Господин де Жослэн! Куда девался, черт побери, господин де Жослэн?
   Тюрлюпэн скрылся, воспользовавшись тьмою. Он хотел утаить от своих знатных приятелей, что ему нужно посоветоваться с писцом.
   -- Только что он шел со мной рядом, -- сказал господин де Бертовиль. -- У меня башмаки промокли, я мерзну... Он скоро к нам присоединится.
   Он стал ругаться по поводу того, что дождь, не прекращавшийся последние дни, сделал тропинку совершенно непроходимой. Вдруг послышался голос, не похожий на голоса господина де ла Рош-Пишемэра и конюшего:
   -- Стой! Ни с места! Ни шагу дальше!
   -- Вперед! Они с кем-то сшиблись, -- крикнул герцог де Лаван, -- скорее на выручку!
   Четыре дворянина выхватили шпаги и побежали туда, где виднелся красноватый свет факела; оба лакея последовали за ними,
   Из мрака выступили фигуры двух мужчин, пики которых направлены были в грудь господину де ла Рош-Пишемэру. На их лицах выразилось ошеломление, когда они вдруг увидели перед собою такое превосходство сил. Перед ними на траве лежал раненый. Со стороны реки доносился тихий плеск. Там можно было различить темные очертания лодки, которая покачивалась на волнах.
   Господин де ла Рош-Пишемэр, небрежным движением руки и не удостаивая взгляда своих противников, отодвинул в сторону их пики. Потом сказал:
   -- Конюший, освети ему лицо.
   Свет факела упал на искаженное болью, бескровное лицо лежавшего на земле человека. Двое мужчин все еще стояли с пиками наперевес, готовые принять бой с неприятелем, несмотря на его численное преобладание. Но никто не обращал на них внимания.
   -- Это Круазо! Клянусь честью, это Круазо! -- воскликнул господин де ла Рош-Пишемэр. -- Круазо, которого они называют "вьючной лошадью". Худший из всех злодеев, услугами которых пользуется кардинал.
   -- В самом деле? Это Круазо? -- сказал герцог де Лаван. -- Какое возмездие! Ведь это он возвел на эшафот господина де Ту.
   -- Круазо! -- крикнул господин де ла Рош-Пишемэр, злобно рассмеявшись.Как же ты шлепнулся в грязь? На крючок какого мясника напоролся ты впотьмах?
   -- Бедный Круазо! -- сказал принц де Марсильяк. -- Ты весь в крови. Кто задал тебе такую баню? Один из двух мужчин опустил пику к земле.
   -- Господа, -- сказал он, -- для нас, бедных людей, один только выбор есть в жизни: умри от голода или стань подлецом. Человек, лежащий перед вами, нередко не имел краюхи хлеба для своих детей. Но вас, возвеличенных богатством, -- что заставляет вас делаться предателями и мятежниками?
   -- Друг мой, -- сказал принц де Марсильяк, -- на это тебе никто не может ответить. Несмотря на научные открытия, много есть в душе человеческой необследованных областей.
   -- Ах, принц де Марсильяк! -- воскликнул второй пиконосец. -- Только сейчас узнал я вашу светлость. Вы, стало быть, изволили покинуть Ангулемский замок, где король приказал вам пребывать.
   -- Беги к господину кардиналу и передай ему эту весть. Она стоит верных десяти пистолей, -- сказал герцог де Лаван.
   Раненый издал слабый стон и открыл глаза.
   -- Нет ли священника среди вас? -- спросил он.
   -- Священника мы не привели с собою, -- ответил господин де ла Рош-Пишемэр. -- Тебе следовало заранее помолиться Варваре, чтобы она не дала тебе умереть без причастия. Теперь поздно, брат. Пришел тебе конец. Попроси святого Петра открыть тебе двери рая.
   Раненый поднял голову и окинул господина де ла Рош-Пишемэра полным ненависти взглядом.
   -- Молитесь же вы все святой Варваре, -- крикнул он хрипло. -- Время ваше на исходе. Занимается день -- вы знаете какой? Это день святого Мартина. Не пройдет и двенадцати часов, как Франция изменит свой лик, изменит его к лучшему.
   Он простонал и прижал руку к груди.
   -- Что хочет он этим сказать? -- озабоченно спросил господин де Бертовиль.
   Герцог де Лаван запрокинул голову, беспечно расхохотавшись.
   -- Шарлатаны, сочинители памфлетов, стихоплеты, уличные музыканты, сказал он, -- все парижские бездельники и ничтожные людишки назначили друг другу свидание на этот день. Они называют его "большой игрой в волан", никто не знает почему, не знают этого они сами. Честные граждане к этому сборищу непричастны.
   В этот миг из мглы выплыл Тюрлюпэн и оттолкнул в сторону одного из лакеев, чтобы поглядеть, что тут происходит. Увидев раненого, заметив множество складок на землистого цвета лице, он узнал в умирающем писца, которого тщетно разыскивал на берегу реки, узнал своего друга, на совет и помощь которого возлагал все свои надежды.
   Он наклонился над боровшимся со смертью и не шевелился.
   -- Берегитесь, господин де Жослэн! -- предостерег его герцог де Лаван. Не подходите к нему так близко. Круазо коварен. Испуская дух, он еще может вонзить вам в горло кинжал.
   Умирающий попытался подняться, но опять со стоном упал.
   -- Господин де Жослэн погиб, -- воскликнул он из последних сил. Господин де Жослэн лежит на дне реки.
   Некоторое время стояла тишина, слышны были только шуршание тростника и плеск воды, бившейся о лодку. Потом герцог воскликнул своим звонким, юношеским голосом:
   -- Он бредит. Хвала Творцу, господин де Жослэн жив и находится здесь, рядом со мною!
   Умирающий не говорил больше ни слова. Оба друга подняли его и понесли вниз, в лодку. Господа дворяне молча отправились в обратный путь.
   Наверху, на галерее дворца, где их поджидали лакеи с восковыми свечами, чтобы проводить каждого гостя в отведенную для него комнату, господин де ла Рош-Пишемэр обратился к герцогу де Лавану:
   -- Как странно,- заметил он, -- что Круазо сказал, будто господин де Жослэн погиб. Как пришло ему это в голову?
   И он поглядел испытующе и пристально на смертельно бледное лицо Тюрлюпэна.

Глава XIX

   Когда Тюрлюпэн поздно утром проснулся, взгляд его искал стенного ковра вдовы Сабо, на котором в блеклых тонах изображена была царица Юдифь. Но увидел он странных зверей, вооруженных людей и нагую женщину, волшебницу Цирцею, сидевшую в просторной зале за прялкою, посреди львов и волков, которые любовно ласкались к ней. На пороге ее дома стоял Эврилох, друг Одиссея, со своими спутниками в медных латах, и на все это струились красновато-золотистые лучи нарисованного солнца.
   Но больше всего сбил его с толку парик, который лежал на столе черного дерева, отделанном черепахою, малахитом и ляпис-лазурью. Ночью он кинулся в постель одетый, но положил на стол непривычный для него и неудобный парик. Теперь же, со сна, он не понимал, каким образом парик из его мастерской попал в его спальню, и это необъяснимое, противоречившее всему жизненному укладу явление остановило на себе его первые мысли.
   Затем он заметил вдруг шпагу у себя на боку, увидел упавшую на пол шляпу с плюмажем, и ему припомнились происшествия минувшей ночи. А вместе с ними всплыл в его памяти сон, только что угнетавший его и терзавший.
   Снилось ему, что он, первородный сын герцогского дома Лаванов, гуляет по улицам города, разодетый пышно и богато, в шляпе с пером и со шпагой, а вдали стоит его несчастный младший брат с мулом и колокольчиком, и он слышит плаксивые возгласы: "Шляпы с перьями! Кто покупает шляпы с перьями?" -- и он, Тюрлюпэн, гордо шествует вперед, простой народ подобострастно перед ним расступается, скачущие мимо всадники кланяются ему, красивые дамы машут платочками из вызолоченных карет. Но вдруг он слышит голос -- голос маленькой Николь:
   "Тюрлюпэн! -- кричит она.- Ведь это наш господин Тюрлюпэн, в шляпе с пером и при шпаге! Поторопитесь, бегите, господин Тюрлюпэн, вас уже ждут!".
   Исчезли всадники, исчезли вызолоченные кареты, и раболепная толпа, и шляпа с плюмажем, и шпага, Тюрлюпэн стоит в цирюльне, с бритвой в руке, и господин Пижо, красильщик, говорит ему, хмуря брови:
   "А, вы поразвлечься не прочь -- беседуете, болтаете, прогуливаетесь, а парик-то мой что же? А?"

* * *

   Тюрлюпэн встал и подошел к окну. От дневного света тускнели в его памяти видения ночи. Маленькая Николь, цирюльня, бритвы, парик господина Пижо, -- как это было все далеко! Он перестал быть Тюрлюпэном. Никто не знает его тайны. Писец, превративший его в господина де Жослэна, не может его больше выдать, у него навеки замкнулись уста.
   Только боязнь дуэли, предстоявшей ему с господином де ла Рош-Пишемэром, еще тяготила его душу. Некоторое время он стоял у окна, полный мрачных мыслей, но потом и эта забота покинула его,
   -- Герцогиня! Моя высокорожденная мать! Ах, как я сразу об этом не подумал! -- сказал он, просияв лицом.-Я ведь еще не говорил с нею. Я к ней сейчас пойду, я ей все скажу, и она мне поможет. Она не допустит, чтобы этот негодяй проткнул меня своею шпагой.
   Какой-то шорох заставил его встрепенуться. На пороге открытой двери стояла, вся одетая в белое, горничная, посланная прислуживать ему. Она спросила:
   -- Что прикажете подать к завтраку, ваша милость?
   Тюрлюпэн почувствовал голод и охотнее всего поел бы хлеба с мягким сыром, потому что так он завтракал в праздничные дни. Но он знал, к чему обязывает его высокое положение.
   -- Дайте мне к завтраку молочного супа и к нему бисквитов, -- ответил он. -- А затем кусок паштета с дичью, да чтобы в нем было трюфелей побольше, да чтобы он не был слишком мал.
   Горничная исчезла. Тюрлюпэн опустился в кресло. Он был очень недоволен собою, так как видел, что сделал ошибку, которую поздно было исправить. Он заказал только еду, а не вино, тогда как дворянин, надо думать, уже к завтраку выпивает одну или две бутылки бургундского.
   Но вот опять вошла горничная, неся на подносе молочный суп, над которым поднимался пар, и бисквиты, и целый паштет из дичи, и две бутылки вина. Она накрыла на стол и затем стала подле Тюрлюпэна, чтобы прислуживать ему за едой.
   Тюрлюпэн взялся сначала за молочный суп.
   -- Где находится герцогиня? -- спросил он. -- Мне нужно с нею поговорить.
   -- Ее светлость еще не вернулись из церкви, -- ответила девушка. -- Мы ждем ее с минуты на минуту. Прикажете бургундского или кларета?
   -- Дайте мне знать, когда она вернется, -- сказал Тюрлюпэн. -- То, что я должен сообщить герцогине, имеет чрезвычайное значение. Налейте белого и красного, сколько хотите.
   Она налила в один стакан кларета, а в другой бургундского вина и положила на тарелку кусок паштета. Тюрлюпэн поглядел ей в лицо. Она показалась ему красивее всех девушек, каких он до этого времени видел. И только теперь он заметил, что у нее заплаканные глаза.
   Он съел кусок паштета и отпил вина, затем сказал ей:
   -- Вид у вас такой, словно вы о чем-то скорбите. Девушка опустила голову.
   -- Ваша милость, я здесь не для того, чтобы докучать вам своими делами, -- сказала она тихо.
   -- Полно, говорите прямо, -- ответил Тюрлюпэн. -- Я ем и пью и рад при этом выслушать вас.
   -- Вы очень добры ко мне, ваша милость, -- сказала девушка, -- и так как вы разрешаете мне сказать вам правду... Я, видите ли, завтра утром покидаю этот дом и не знаю, не придется ли мне впредь зарабатывать себе хлеб прядением шерсти.
   -- Почему же, -- спросил Тюрлюпэн, набивая себе рот паштетом из дичи, почему покидаете вы этот дом, где наблюдается такое изобилие во всех мыслимых вещах?
   -- Дворецкий вбил себе в голову выдать меня за одного из здешних лакеев. А у меня много причин чувствовать отвращение к человеку, которого он мне прочит в мужья. Вид у него такой, что я и описать не могу. Лицо плоское, глаза свиные, ноги как колоды, и к тому же он стар, и драчлив, и скуп. На любовника ничуть не похож. Но в мужья, по мнению дворецкого, годится всякий.
   -- И этот-то гнусный человек дерзает вас любить? -- воскликнул с негодованием Тюрлюпэн. -- И нет никаких средств нагнать на него страху?
   -- Никаких, -- сказала девушка печально. -- Он все время ко мне пристает. А дворецкий... с тех пор, как это началось, я никак не могу с ним ужиться.
   Тюрлюпэн забыл про вино и паштет. Он призадумался. Кому же помочь этой несчастной девушке, как не ему? Для этого ему достаточно замолвить за нее словечко своей матери.
   -- Не знаю почему, -- сказал он, -- но я почувствовал к вам дружбу. Коротко говоря, я желаю сделать для вас все, что могу. Этакий бессовестный негодяй этот дворецкий! Я скажу ее светлости герцогине об его дурном поведении. Не беспокойтесь, мы ему покажем, кто мы такие. Герцогиня меня послушается, будьте уверены. Ах, я мог бы вам рассказать такие вещи, что вы бы уши развесили.
   -- Если вам, в самом деле, угодно будет похлопотать за меня у герцогини, ваша милость, -- сказала обрадованная девушка, -- вы меня осчастливите больше, чем я стою и чем смею надеяться. Я вам буду очень признательна, ваша милость. Я уже постаралась о том, чтобы вы всем были в доме довольны, и впредь буду вам служить еще с большим усердием.
   -- Ну ладно, -- сказал Тюрлюпэн. -- Дайте мне только сначала поговорить с ее светлостью герцогиней. Пусть меня поколотят, если после этого разговора не будет все делаться в этом доме по моему желанию. Назовите мне свое имя. Я должен знать его, чтобы поговорить с герцогиней о вашем деле.
   -- Жаннетон, -- сообщила горничная, -- но в доме есть еще другая служанка Жаннетон, и поэтому меня зовут Жерардой. Я из Булони. У отца моего в этом городе есть маленькая столярная мастерская, но он очень стар, и к нему редко заглядывают заказчики. Чтобы не быть ему в тягость, я отправилась в Париж и с шестнадцати лет кормлюсь в этом доме.
   -- Из Булони? Это меня поражает, -- заметил Тюрлюпэн. -- У девушек из Булони волосы обычно бывают сухими и совершенно лишенными блеска. Это происходит от морского воздуха, который обесцвечивает и сушит волосы. Ваши же волосы прекрасного каштанового цвета и естественно вьются.
   -- Это верно, мои волосы вьются естественно, -- подтвердила девушка очень оживленно. -- Но вы первый заметили это из всех посетителей этого дома, ваша милость. Остальные совсем не обращают на это внимания.
   -- Вы молоды и хорошо сложены, -- продолжал Тюрлюпэн. -- Такие качества я ценю. Выпейте-ка вместе со мною вина и отведайте этого паштета из дичи.
   -- С вашего разрешения и только, чтобы вас не прогневить, -- сказала девушка и пригубила рюмку.
   Некоторое время оба молчали. Капля красного вина осталась у нее на губах. Тюрлюпэн придвинулся к ней. Он обдумывал, как бы приличным образом, но все же по-дворянски объясниться этой красивой девушке в любви.
   -- У вас есть баррикада, которую я охотно взял бы штурмом, -- сказал он наконец немного неуверенно и показал на ее косынку.
   Она покраснела и взглянула на открытую дверь. Потом наклонилась к Тюрлюпэну.
   -- Ваша милость, -- стыдливо прошептала она, -- говорят, что любовь знатных господ не приносит нам, бедным девушкам, счастья и благословения. Но вы были так добры ко мне. И если я вам действительно нравлюсь, то... Я сплю в девичьей, и там же меня можно застать после обеда. Это третья дверь в узком коридоре, который ведет с галереи в эту часть здания. Проходя после обеда в свою комнату, постучите ко мне в дверь. Я приду.
   -- Жерарда, -- сказал Тюрлюпэн, радостно-возбужденный. -- Я вам очень предан. Вы делаете меня счастливейшим из людей, и я благодарю Бога за то, что он сотворил вас такою красавицей.
   -- Не называйте меня Жерардою, называйте меня Жаннетон. И затем вот что: вы должны два раза постучать, ваша светлость, чтобы я знала, что это вы, потому что капитан де Кай и де Ругон опять у нас гостит. Этот старик не перестает меня преследовать, чтобы сделать меня предметом своих ласк, похожих, скорее, на обезьяньи, чем на человеческие. Постучите же, осторожности ради, дважды в дверь, ваша милость. Тогда я буду знать...
   Она умолкла. В открытых дверях стоял дворецкий. Она взяла поднос с бутылками, тарелками и стаканами и выпорхнула из комнаты.
   -- Ваша милость, -- обратился дворецкий к Тюрлюпэну. -- Совещание только что началось. Вас ждут в Большой Мавританской зале. Остались ли вы довольны услугами?

Глава XX

   Почтительное молчание воцарилось в Мавританской зале, когда со своего места поднялся господин Пьер де Роншероль. Седовласый дворянин, который тридцать лет тому назад, на последнем собрании генеральных штатов, от имени французской знати дал гордый и строптивый отпор королю, с тех пор не забывавшийся, -- этот последний свидетель великого и канувшего в вечность времени, приветствовал собравшихся торжественными словами, каждого из них называя по имени и выражая ему благодарность за приезд.
   -- Меня прислала знать Нормандии, -- сказал он затем, -- знать страны, стены которой -- морские волны, а кровля -- бури. Нашим терпением злоупотребляют. К нам назначили наместника не из нашей среды, не принадлежащего к знати. Покуда дело касалось несправедливости интендантов, ограничения общественных свобод, утраты нами наших должностей и почетных мест, наших ленных и родовых владений, мы безропотно несли свое горе, твердо решившись ждать лучших времен. Теперь, однако, ясно и для всякого очевидно, что совершается посягательство на нашу честь.
   Возгласы гнева и негодования поднялись в зале. Тюрлюпэн обратился к своему соседу, принцу де Марсильяку:
   -- Я не вижу господина де ла Рош-Пишемэра. Куда он девался?
   -- Он поехал в Лувр, чтобы поглядеть, нет ли каких-нибудь новостей.
   -- И еще засветло вернется?
   -- Непременно.
   Шум улегся между тем, и господин де Роншероль продолжал свою речь:
   -- Мы в Нормандии желаем мира, его же желают король и королева, и народ, и вся Франция, но мира не желает господин де Ришелье. Многие годы не перестает он насильственно нарушать законы королевства и ни во что не ставит подтвержденные договорами и грамотами права дворянства. Он желает войны. Ладно же! Он ее получит. Мы с оружием в руках восстанем против тирана, попирающего законы, разоряющего Францию, предавшего благороднейших и вернейших вассалов его величества в руки палача. И как дева Мария и святой Иосиф...
   -- Хвала памяти господина д'Эффио! Хвала памяти господина де Монморанси! -- воскликнул со своего места принц д'Обижу.
   -- И как дева Мария и святой Иосиф, -- продолжал, возвысив голос, господин де Роншероль, -- вышли искать младенца Иисуса, так идем и мы, начертав на своих знаменах: "Regem nostrum quaerimus!" ["Государя нашего усердно (тщательно) ищем" (лат.)] -- "Короля нашего мы ищем, справедливого короля, который бы внял нам, короля без произвола и тирании, короля без Ришелье..." Я кончил. Да благословит Бог наше предприятие и руководит нами в совещаниях наших, дабы мы ничего не постановили, не клонящегося к славе его и к процветанию его государства.
   Собрание молча выразило свое почтение маститому предводителю нормандской знати. Но это молчание длилось недолго. Оно сменилось легкой тревогой, возбужденным перешептыванием, когда слово взял представитель Оверни, господин де Шоденье, маркиз де Рошешуар, канцлер ордена Св. Духа. Герцог де Лаван поднялся и неслышными шагами прошел через залу. Около дворян, собравшихся вокруг принца д'Обижу, он остановился, как будто должен был преподать им тайные указания.
   -- Меня знают здесь в достаточной мере, -- заговорил господин де Шоденье, -- всем известно, что никогда в жизни не владел мною страх, что во всех своих поступках я руководился только чувством чести. Советы мои постоянно сводились к тому, чтобы испытать все средства примирения и только в случае крайней необходимости взяться за оружие. Не наступил, по-моему, еще день...
   -- Этот день наступил! Довольно мы ждали, -- крикнул принц д'Обижу.
   -- Не настал еще день... -- повторил господин Шоденье.
   Но слова его вызвали со всех сторон бурные протесты.
   -- Не слушайте его! Всякая отсрочка равносильна поражению и гибели!
   -- Господин кардинал потешается над нашей медлительностью и пользуется ею!
   -- Неужели дать ему время придумать новые козни?
   -- Дворянство Оверни, пославшее меня... -- заговорил опять господин де Шоденье.
   -- Довольно! Мы ничего не хотим об этом больше слышать.
   -- Отсрочки да проволочки. Это политика робких людей!
   -- Дворянство Оверни, пославшее меня, -- перекричал господин де Шоденье шум голосов, -- имеет право на ваше внимание. Любовь к войне и опасностям его страсть, честь -- его религия. Я требую, чтобы меня выслушали.
   -- Дайте высказаться представителю Оверни! -- раздался громовой голос господина Лекок-Корбэя.
   Около Тюрлюпэна вдруг вырос герцог де Лаван. Положив Тюрлюпэну руку на плечо, он шепнул ему:
   -- Господин де Жослэн, вчера вы почтили меня уверением в своей преданности нашему роду. Речь идет теперь о союзе. Я надеюсь видеть вас как друга на нашей стороне.
   -- Принц д'Обижу заявляет, что этот день настал,-продолжал представитель Оверни. -- В таком случае, позвольте спросить, господа: приготовились мы к этому дню? Это правда, мы можем собрать изрядное число дворян и вооруженных крестьян. Но где наши военные обозы, где склады для снабжения наших войск всем необходимым? Разве наместники провинций на нашей стороне? Располагаем ли мы хоть одним укрепленным местом, где можем продержаться больше двух дней? Седан, Либурм, Тюрассон, Лимейль уже не находятся в наших руках...
   -- Господин де Шоденье забывает, -- воскликнул герцог де Лаван, -- что у нас есть друзья, которые только ждут нашего слова, чтобы предоставить все свои силы в наше распоряжение.
   Глубокая тишина последовала за этими словами. И среди этой тишины встал со своего места бледный от волнения, господин де Кай и де Ругон.
   -- Все знают, с каким я уважением отношусь к особе испанского короля, сказал он, и в голосе его звучало болезненное возбуждение, -- и кому известно лучше, чем мне, какие выгоды представила бы такая поддержка для нашего предприятия. Но, суди меня Бог, я говорю прямо: пусть каждый из вас, господа, поступает, как велит ему совесть, -- я, по чести, не могу сражаться на стороне врагов отечества.
   Тут сразу собрание дворян, объединенных в ненависти к Ришелье, раскололось на две партии: одни стояли справа, столпившись вокруг принца д'Обижу, другие -- слева, во главе с графом де Кай и де Ругоном, а между ними, в беспомощности и крайнем смятении, находился Тюрлюпэн. Тщетно искал он герцога де Лавана, он не знал, на какой стороне должен драться, чтобы угодить ему.
   Оба стана обменивались гневными и страстными криками:
   -- Победить -- значит сослужить службу отечеству. Поэтому каждое средство, ведущее к цели...
   -- Да погибнет Австрийский дом! Да сгинет подлый канцлер Оливарес!
   -- Мы домогаемся справедливого мира между испанской и французской коронами, ради блага христианского мира.
   -- Я не иду на договоры и союзы с врагами государства!
   -- Мы должны добиваться справедливости всеми средствами, так как нам отказывают в ней.
   -- Господин Нуармутье, в ту пору, когда вы еще не совсем потеряли чувства меры...
   -- Господин фон Мемпельгард! Чтобы показать вам, что я вас так же мало боюсь, как уважаю...
   -- Вы это называете политикой, а я предательством!
   -- Кто смеет называть меня предателем?
   Внезапно шум утих, и все взгляды устремились на герцога де Нуармутье и графа фон Мемпельгарда, которые стояли друг перед другом с обнаженными шпагами. Тюрлюпэн, испугавшийся их обоих, поспешно отошел к двери.
   -- Вы посмели назвать меня предателем, -- крикнул герцог де Нуармутье, вне себя от гнева. -- Клянусь кровью Спасителя, если бы я не знал...
   -- Предателем, да, и к тому же вероломным! -- крикнул граф фон Мемпельгард. -- И я готов назвать вам уединенное место, где вы можете скрыть от света свой позор.
   В этот миг, когда оба противника, казалось, вот-вот бросятся друг на друга, Тюрлюпэн заметил, что дверь немного приоткрылась. В ней появилось лицо маленькой Жаннетон. Она искала его и, когда увидела, показала знаком, что должна ему что-то сообщить.
   Тюрлюпэн проскользнул в дверь. Никто не обратил на это внимания. Бесшумно закрыл он дверь за собою,
   -- Они там взбесились все, -- сказал он девушке. -- Сейчас дело дойдет до пощечин, и двое из них зарежут друг друга. Жаль немецкого дворянина. Сегодня ночью он в моем присутствии пел и бранился. И то и другое он умеет делать лучше других.
   -- Ваша милость, -- прошептала Жаннетон, -- с моей стороны было очень неосторожно прийти сюда, потому что нам строго запретили наведываться в эту часть дома, пока идет заседание. Но вы мне приказали, ваша милость, когда герцогиня вернется из церкви, доложить вам об этом. Если вы поторопитесь, то встретитесь с ней на лестнице.

* * *

   Герцогиня де Лаван медленно поднималась по лестнице. Глаза ее глядели в пустоту. Две камеристки следовали за нею и наблюдали бдительным взглядом за каждым ее движением. Сквозь высокие полуциркульные окна осеннее солнце озаряло белый мрамор перил.
   Тюрлюпэн стоял неподвижно на верхней ступени лестницы. Он видел свою мать в ее черном вдовьем одеянии, видел ее лицо и глаза, которые в церкви были устремлены на него.
   Слова страстной нежности просились у него на язык, слова, в течение долгих лет дремавшие в нем, в ожидании этой торжественной минуты. Но он совладал с собою. Он молчал. Первое слово принадлежало его матери.
   Он снял шляпу. Белая прядь волос падала у него на лоб.

* * *

   Герцогиня де Лаван, не поворачивая головы, прошла мимо него, словно его тут и не было.

Глава XXI

   Поваренок, с вертелом в руке, побежал вниз по лестнице, остановился, оглянулся и пошел дальше. Где-то захлопнулась дверь, потом опять наступила тишина. Тень двух птиц, гомозившихся за окном в лучах осеннего солнца, скользила по мраморным ступеням.
   Тюрлюпэн встрепенулся, точно очнувшись от столбняка. Медленно пришел он в себя. Как долго простоял от тут в кланяющейся позе, со шляпой в руке? Сколько времени прошло с того мгновения, как родная мать прошла мимо него, словно мимо постороннего человека?
   Он не испытывал ни боли, ни озадаченности, ни изумления, только чувство безграничной покинутости. Покачал головой и вздохнул.
   "Я ее прогневил,- говорил он себе с печальною усмешкою, -- она испугалась, увидя меня, она подумала, что я пришел выдать ее тайну. Боялась, как бы всему свету не стало известно, что у нее, высокорожденной герцогини де Лаван, есть сын, примеряющий людям парики. Поэтому она сделала вид, будто не замечает меня".
   Он потупился. Лицо у него омрачилось, и упрямая гордость проснулась в душе.
   "У нее есть мой портрет, и этого достаточно с нее, меня она видеть не хочет! Ладно же, я уйду и не буду ей больше попадаться на глаза, пусть не беспокоится. Каким я был безумцем, полагая, что за одну ночь можно превратиться из брадобрея в герцога! Да и большое ли это счастье быть знатным господином? Явившись дворянином в этот дом, я ничего не изведал хорошего, кроме страха, опасностей и множества затруднительных положений. Всем этим я по горло сыт, я ухожу. Моя мать не желает меня видеть, я для нее слишком ничтожен. Что же мне тут еще делать? Ничего. Пусть господин де ла Рош-Пишемэр найдет себе другого противника, если хочет драться".
   Он вспомнил о горничной, готовой, как и он, покинуть этот дом, и его злоба сменилась приятными мыслями.
   "Мы вместе уйдем. Маленькая Жаннетон с ее каштановыми косами. Значит, я все-таки недаром здесь был, я нашел девушку, которая любит меня. Сам Бог нас свел. Оно и лучше, что я не дворянин, потому что для счастливой совместной жизни нужно, чтобы супруги были одинакового сословия. Ну, и удивится же она, когда я ей скажу, что я не господин де Жослэн, а всего лишь парикмахер, но знающий свое ремесло и обученный честным способом присоединять чужие деньги к своим. Ей не понадобится прясть шерсть. Я не буду сидеть сложа руки, буду знать, как раздобыть то, что нужно нам обоим".
   И он принялся рисовать себе, как будет протекать его жизнь в городе Булони, ибо к вдове Сабо он возвращаться не хотел.
   "У старика есть столярная мастерская, но она ему не приносит никакого дохода. Ну что ж, я из нее сделаю цирюльню. Люди начнут ко мне ходить, когда заметят, что я знаю свое дело и умею подстригать им бороды на греческий и итальянский лад. К тому же когда в доме есть хорошенькая молодая женщина, которая умеет болтать, то это привлекает посетителей. Жаннетон будет сидеть за кассою. Позже я научу ее смешивать волосы, так чтобы получалась нужная окраска, и старик пусть помогает ей при этом, если у него ловкие пальцы. Надо мне будет купить барабан для волос, гребни, ножницы, медный кипятильник для воды, тиски, щипцы, деревяшки из самшита для завивки, станок для плетения волос, утюг, точильный камень, бритвы, все это стоит денег".
   Он, призадумавшись, поглядел на шляпу, которую держал в руке.
   "Эта лента на шляпе с синими камнями, наверное, стоит больше ста ливров,- подумал он. -- И кинжал, и шпага, и кружева, и шелковые банты -- все это мне не нужно, я превращу это в деньги. Этого хватит. А затем плащ, это самая ценная вещь, куда я девал его? Черт побери, я повесил его наверху, в зале, на спинке стула. Что, если он уже исчез? Надо мне пойти наверх, поглядеть"...
   Он побежал обратно в залу.
   В среду вельмож, обсуждавших грядущие судьбы Франции, вошел парикмахерский подмастерье, разыскивающий свой плащ, чтобы заложить его.

* * *

   План союза с Испанией разбился о страстное сопротивление незначительного меньшинства собрания. Господин де Кай и де Ругон принимал поздравления друзей. Граф фон Мемпельгард и герцог де Нуармутье мирно стояли рядом: они условились после обеда сойтись на поединок в Венсенской сосновой роще.
   Совещание продолжалось. Нужно было взвесить другие средства для низвержения тиранической власти кардинала. Окруженный друзьями, поднялся со своего места господин де Гюнольде.
   -- Кардинал замышляет новые козни, -- начал он свою речь. -- Весь город полон слухов, все знают об этом, но никому неизвестны его подлинные намерения. Он усмехается, встречаясь с кем-либо из нас. Не добился ли он от короля разрешения снова наполнить тюрьмы? Не заручился ли поддержкой судов и парламента в целях предания нас смертной казни? Как бы то ни было, он расхаживает с видом победителя. Мы должны его опередить. Мои друзья и я пришли к убеждению, что пора решиться на крайнее средство. Мы должны отделаться от него, так или иначе.
   -- Прошу покорно простить, -- тихо сказал Тюрлюпэн виконту д'Оптэру, потому что этот дворянин сидел на том стуле, на который Тюрлюпэн повесил свой плащ.
   Взволнованно и отрывисто стал излагать затем господин де Гюнольде свой план собрания:
   -- Мои друзья и я сойдемся в гостинице "Трех жаворонков". Оттуда мы можем, оставаясь незамеченными, наблюдать за кардинальским дворцом. Девять часов утра. Каждый знает свою задачу. Двое из нас караулят на углах улиц, для предотвращения неожиданностей. Господин кардинал выезжает. По сигналу мы окружаем его карету. Стой! Ни с места! Двое останавливают лошадей, двое раскрывают дверцы кареты, я сам наношу удар, Лансак и Сент-Эньян прикрывают тыл...
   Шум и смех покрыли его слова. Герцог де Невер встал, жестом успокоил собрание и, погладив свою седую бородку, спросил:
   -- А шотландская гвардия, горячая голова? Про нее вы забыли? Что ж, она будет, по-вашему, спокойно при этом стоять и глазеть? И к тому же с ним ездит в карете маршал де ла Форс...
   -- Так не годится! Нет, не на улицах Парижа! -- воскликнул господин де ла Мадлэн. -- Нужно напасть на него в открытом поле.
   Тюрлюпэн все это слушал и оторопел от ужаса.
   -- Да ведь они замышляют убийство, -- бормотал он.-Безумцы! Разве можно вести такие речи! А я тут стою и молчу! Этакие дурни, этакие сумасброды! Не миновать им виселицы, если они будут заниматься такими делами, да и мне вместе с ними, и некому будет отслужить мессу за упокой моей души. Убийство, нападение... ах, я не желаю с ними иметь ничего общего, я ухожу.
   Слово взял представитель бургундской знати, господин де Бертовиль,
   -- Говорят, кардинал делает каждую неделю смотр своей шотландской гвардии, -- сказал он. -- Если бы можно было уговорить одного из офицеров устроить так, чтобы невзначай разрядилось ружье...
   -- Я ничего не слышал. Боже упаси меня от этого, я ничего не слышал, бормотал в ужасе Тюрлюпэн.
   Плащ свой он раздобыл. Торопливо вышел в дверь. Потом пустился бежать, словно за ним уже гнались судебные стражники. Только очутившись в узком коридоре, который вел с галереи в левый угловой павильон, успокоился он опять.
   "Здесь я найду ее, -- сказал он себе. -- Она должна сейчас же со мною уйти, я дольше тут не останусь, такие слова нельзя произносить. У меня нет охоты попасть на галеры. Третья дверь, и потом дважды постучать, чтобы она знала, что это я. То-то изумится она, когда я ей скажу, кто я такой, и что я еду с нею в Булонь и что мы заживем вместе. Только вот что: она, пожалуй, подумает, что должна будет каждый день угощать меня к завтраку бисквитами и паштетами. Нет, я не из тех людей, которым вкусная еда дороже всего на свете. Когда я утром нахожу в миске посреди реп кусок телятины, то и этим доволен. И одной кружки вина в день хватит на нас обоих".
   Он встрепенулся от какого-то шороха. В полумраке узкого коридора медленной поступью приближалась к нему герцогиня де Лаван.

* * *

   Он увидел ее, узнал ее, и вдруг его осенило: его мать... она одна... никто не стоит между ними... он может проститься с нею. Он уходит, покидает дом, где стояла его колыбель... Один только раз, единственный раз в жизни должен он поговорить со своею матерью.
   Он подбежал к ней. Герцогиня де Лаван остановилась и прислушалась.
   -- Это я,- пролепетал он, и не владел словами, которые срывались у него с губ. -- Это я, герцогиня! Благословите своего сына.
   Она подняла руку. Ее пальцы скользнули по его правой щеке, и по его левой щеке, и по его лбу.

* * *

   Где-то открылась дверь. Послышались шаги. Тюрлюпэн вырвался, повернулся и стремглав убежал.
   В нем были буря, смятение, хаос. Его мать благословила его. Его мать погладила его по щекам. Забыта была бедная Жаннетон, забыто скромное счастье, которое он хотел создать для нее и себя. Судьба призвала его в этот дом, здесь было его место, здесь должен был он оставаться.
   Мать благословила его. Пусть это был бы его последний день, он больше не боялся смерти. Он выпрямился. Весь преображенный, пошел он обратно. Шпага звенела у него на боку.
   Жалкий парикмахер боязливо и робко улизнул из залы. Первородный сын герцога де Лавана вернулся в нее, готовый занять подобающее ему место среди французской знати.

Глава XXII

   Взоры собравшихся обращены были на Неустрашимого. Великий мастер ратного искусства набрасывал в смелых чертах картину предстоящей войны, которая должна была положить конец кровавому господству кардинала и восстановить былую мощь и блеск дворянства.
   -- В Лотарингии и во Фландрии мы возьмем на жалованье войска. Для этой цели мы уже сейчас располагаем ста шестьюдесятью тысячами ливров, частью в серебре, частью в двойных пистолях. Этого достаточно, чтобы поднять на ноги четыре тысячи человек. Для содержания этой армии нужно собрать триста тысяч ливров. Ведение войны стоит денег. Кто хочет видеть, как я танцую, должен заплатить за скрипки.
   Он ударил рукою по эфесу шпаги и рассмеялся. Виконт д'Антрак изъявил готовность, от имени Тюреннского вице-графства, поручиться за эту сумму.
   -- Мы переходим границу, -- продолжал Неустрашимый, -- и с этого мгновения становимся королевской армией. Форсированным маршем приближаемся мы к столице. В Карбейле собирается между тем знать Иль-де-Франса и занимает мост Вильнев-Сен-Жоржа. Ибо это место я предполагаю сделать средоточием своего расположения.
   -- Мы готовы беспрекословно подчиняться вам, -- заявил представитель Иль-де-Франса.
   -- Здесь буду я ждать неприятельской армии. Местность эта с ее обрывами, холмами и потоками представляет для меня огромные преимущества и дает мне возможность разметать авангард неприятельских колонн еще прежде, чем они успеют развернуться. Владея переправою через реку, я могу напасть на врага с тыла и обстреливать его с обоих флангов. Господин маршал де ла Мэйре, командующий войсками господина кардинала, будучи опытным полководцем, прекратит бой, едва лишь ознакомится с положением, и начнет отступать. Я его преследую. Париж открывает ему ворота, а я отрезаю подвоз провианта в столицу, как сухопутный, так и речной.
   -- Тем временем, -- перебил его герцог де Невер, -- из Орлеана движется на выручку господин маршал де Гиш.
   -- Правильно, -- сказал Неустрашимый, -- а из Труа приближаются войска господина Окенкура. Дело наше проиграно, если мы не успеем овладеть городом и захватить кардинала, прежде чем перед стенами Парижа появятся вспомогательные войска. У нас нет тяжелых орудий, а город сильно укреплен. Но в его стенах живут двести пятьдесят тысяч человек, и если они два дня кряду просидят без хлеба, то заставят кардинала открыть нам двери. Человеку нужно, чтобы выжить, полтора фунта хлеба в день, это составляет...
   -- Ого! -- воскликнул шевалье де Лансак. -- Мои слуги получают в день по четыре фунта хлеба, и то не считая того, что они съедают к супу.
   -- Слепые в нашей богадельне получают в год по пяти сетье пшеницы и при этом всегда жалуются на недоедание,- сообщил виконт д'Оптэр.
   -- Два фунта хлеба, и столько же мяса, и кружка вина -- вот ежедневная порция конного солдата, -- объявил капитан де Кай и де Ругон.
   -- Я считаю полтора фунта на человека, -- продолжал Неустрашимый, -- это составляет в день две тысячи сетье для всего города, если принять, что из одного сетье пшеницы можно выпечь двести фунтов хлеба. Хлебные склады в гавани, снабжающие город пшеницей, вмещают сто двенадцать тысяч сетье. Остального запаса зерна и муки, разбросанного по пекарням, амбарам и мельницам, едва хватит на два дня. Необходимо поэтому разрушить огнем обе большие мельницы и хлебные склады в гавани, едва лишь наши войска появятся перед городскими стенами. Кто готов пожертвовать жизнью ради этого предприятия, от удачного исхода которого зависит успех кампании?
   -- Я! -- крикнул Тюрлюпэн.
   В зале воцарилось молчание. Дворяне испытующе смотрели в лицо человеку, взявшему на себя опасное поручение.
   Герцог де Лаван подошел к Тюрлюпэну.
   -- Господин де Жослэн, -- сказал он ему почтительно, -- я знаю, какое страстное участие вы принимаете в нашем деле, и благодарю вас за это доказательство неустрашимости. Но вы в этом городе чужой, вы не знаете гавани и всех ее уголков. А для успеха предприятия очень важно...
   Тюрлюпэн не дал ему договорить. Вдохновленный величием своего решения, он готов был скорее выдать свою тайну, чем лишиться славы такого подвига.
   -- Я знаю город и его улицы, -- сказал он, -- я знаю гавань и ее уголки так же хорошо, как вы, как всякий другой. Я вас обманул. Еще не настал час, который позволит мне назвать вам подлинное мое имя и происхождение. Нет, я не тот, за кого выдавал себя...
   -- Я это знал, -- крикнул, появившись на пороге, господин де ла Рош-Пишемэр.
   Он стоял, прислонившись к дверному косяку, в правой руке держа обнаженную шпагу, левою прижимая ко лбу платок. Он шатался и, казалось, вот-вот грохнется наземь. Господин де Бертовиль, стоявший ближе других, подбежал поддержать его.
   -- Он в крови! -- крикнул герцог де Лаван. -- Господин де ла Рош-Пишемэр! Откуда вы? С какими вы вестями?
   -- С грустными для вас и для всех, -- сказал дворянин. Он опустил платок, открыв рану, шедшую у него по лбу от виска.
   -- Я торопился сюда, чтобы вас предостеречь, но опоздал. Простимся друг с другом. Через час никто из нас не останется в живых.
   Гул возбужденных голосов. Лязг шпаг, грохот опрокидываемых стульев. Господин Лекок-Корбэй звал конюшего, требовал свою лошадь.
   -- Спокойствие! -- приказал господин Пьер де Роншероль. -- Больше хладнокровия! Господин де ла Рош-Пишемэр! Говорите, что случилось?
   Господин де ла Рош-Пишемэр выпрямился, поднял шпагу и показал в сторону города.
   -- Слышите? -- крикнул он. -- Они идут. Господин кардинал нашел себе союзника. Приближается парижский народ и требует наших голов.
   Тишина. Герцог де Лаван подошел к окну и распахнул его. Порыв холодного ветра пронесся по комнате. Издали послышался неясный гул -- шум революционной бури.

Глава XXIII

   Двадцать семь дворян, со шпагами в руках, стояли перед бушующей толпой на балконе дворца Лаванов. Они знали, что настал их смертный час. Для них не было спасения. Постоять за честь дворянства -- такова была их единственная мысль. Только одного хотели они -- отбиваться от натиска толпы до последней капли крови.
   Вокруг всего дома клокотала гибель. До самой реки теснилась, плечом к плечу, страшная армия восстания, повинуясь единой воле, ощетинившись лесом копий, пик, весел, топоров, бердышей. И со всех сторон приближались новые отряды, толпа присоединялась к толпе, ненависть к ненависти.
   По правую сторону площади расположился, оттесненный вплотную к ограде монастырского сада, небольшой взвод шотландской гвардии кардинала. Его командир сошел с коня. Он получил приказ не вмешиваться в побоище, покуда толпа не обратится против августинского монастыря. И глядя на него, стоявшего в пурпурно-красном плаще, со скрещенными на груди руками, рядом с конем, можно было подумать, что в его лице сам герцог де Ришелье взирает на казнь, совершающуюся над его недругами.
   Наверху, на балконе, дворяне ждали начала штурма.
   -- Так много врагов! -- сказал граф фон Мемпельгард господину Пьеру де Роншеролю. -- И ни одного среди них, с кем можно было бы сразиться на шпагах или пистолетах.
   Седовласый вождь нормандского дворянства презрительным взглядом скользил по толпе.
   -- Какие времена! -- сказал он. -- Мыши дерзают грызть железо. Мы им покажем, как умеют умирать дворяне. Пусть посмотрят и не забудут этого урока.
   -- Отчего они колеблются? Отчего не нападают? -- воскликнул герцог де Лаван.
   -- Друг мой, -- сказал ему принц де Марсильяк, -- начинать сражение -- это тоже надо уметь.
   Шевалье де Фронтенак снял со своей груди белый Мальтийский крест и поцеловал его.
   -- Такова воля Бога, -- сказал он торжественно. -- Бросимся в Его объятия, воззовем к Его святому Имени, Он один может открыть нам райские врата.

* * *

   Тюрлюпэн стоял, прислонившись к каменной балюстраде, с кинжалом в руке, и душа его полна была торжеством и гордостью оттого, что ему дано было умереть, как дворянину, среди дворян, после жизни, недостойной его, исполненной позора, нищеты и унижений. Он видел, что дому его предков, дому, в котором он родился, грозит ярость толпы. И он решился защищать этот дом.
   Вдруг он почувствовал чью-то руку на своем плече. Рядом с ним стоял господин де ла Рош-Пишемэр.
   -- Сударь, -- сказал дворянин, глаза которого горели лихорадочным блеском, -- сегодня утром на берегу реки найден был труп мужчины, и у него на пальце -- перстень с гербом господина де Жослэна. Вы под именем убитого вошли в этот дом. Я вижу вас в наших рядах. Кто вы, сударь? Назовите мне свое имя.
   Тюрлюпэн был в большом затруднении. Он не мог выдать тайну своего рождения, должен был блюсти ее ради своей матери, а этот господин де ла Рош-Пишемэр считал его недворянином.
   -- Вы правы, сударь, -- сказал он наконец, -- Я не тот, за кого вы меня принимали. Но мое настоящее имя и происхождение я вам не вправе открыть, даже в этот час. Одно только знайте: во мне струится кровь знатнейшего французского рода...
   Он умолк. Изумление и ужас выразились в чертах его лица. Он увидел в толпе человека, который знал его как Тюрлюпэна, который видел его в цирюльне вдовы Сабо. На расстоянии каких-нибудь двадцати шагов от него стоял господин Гаспар.
   Нельзя было сомневаться, это был он, и он узнал Тюрлюпэна, и уже открыл рот, чтобы крикнуть: "Тюрлюпэн! Ведь это Тюрлюпэн, парикмахер с улицы Двенадцати Апостолов! Как попал брадобрей в среду дворян?"
   Этого нельзя было допустить. Этому свидетелю былой его жизни нужно было зажать рот. И охваченный неистовым страхом, что его выдаст господин Гаспар, Тюрлюпэн совершил великий подвиг, единственный за этот день.
   Он перепрыгнул через перила балкона. С кинжалом в руке кинулся он на живую стену толпы. Проломил ее, пробился сквозь двойную цепь лодочников, охранявших своего вождя, ничто не могло его удержать -- удары сыпались на него, толчки отшвыривали его, кровь струилась у него по вискам, по плечам, по груди, острая колющая боль пронзила его, и потом он оказался прямо перед господином де Сен-Шероном, который в этот миг хотел дать сигнал к наступлению.
   Оба стояли друг против друга, лицом к лицу, и узнали один другого. И все же не узнавали друг друга. Виконт де Сен-Шерон видел перед собою парикмахера Тюрлюпэна, каждую неделю брившего ему бороду, и не подозревал, что в его лице знать Франции стояла перед ним, из тысячи ран кровоточащая, на смерть пораженная кардиналом Ришелье, -- французская знать, собиравшаяся нанести свой последний страшный удар новому времени. А Тюрлюпэн... Он видел перед собою приказчика из суконной лавки, что на улице Двенадцати Апостолов, господина Гаспара, который каждую неделю с учтивым поклоном появлялся в цирюльне вдовы Сабо.

* * *

   Со смертью виконта де Сен-Шерона восстание окончилось, еще не начавшись.
   Вначале раздавались только крики и стоны, толкотня и давка происходили вокруг трупа. Но потом отчаяние овладело толпою. Армия восстания превратилась теперь, утратив своего вождя, в скопище грузчиков, привратников, возчиков и выгнанных лакеев. Они увидели себя стоящими с оружием в руках против людей, которые на протяжении веков были их господами, и ужаснулись своей дерзости. Внезапно, только теперь, начал каждый дрожать за свою жизнь, каждый искал спасения.
   Мушкетная стрельба из окон первого этажа, где стоял капитан де Кай и де Ругон во главе вооруженных конюхов и кучеров дома герцогов де Лаван, превратила их отступление в беспорядочное бегство. Спустя четверть часа широкая площадь была безлюдна. Только шапки, шляпы, плащи и брошенное оружие валялись на траве.

* * *

   Так закончилась большая игра в волан господина де Сен-Шерона. Последнее слово в этот день произнес Неустрашимый.
   Показывая на шотландскую гвардию, все еще стоявшую перед монастырской оградой, он сказал господину де Роншеролю:
   -- Праздник отменен. Не отправить ли нам домой музыкантов?
   Он подошел к командиру взвода, снял шляпу, поклонился и сказал:
   -- Сударь, я боюсь, будет дождь. Отправьте же домой своих людей, они простудятся.

* * *

   Тюрлюпэна положили на ступени лестницы. Его кровь обагрила белый мрамор, его жизнь угасала. У него было одно еще только желание: он хотел увидеть свою мать.
   -- Герцогиню! -- пролепетал он.
   Герцог де Лаван побежал за нею. Когда она пришла, Тюрлюпэн был мертв.
   -- Герцогиня, -- сказал своей матери молодой герцог де Лаван, -- этот дворянин, так отважно сражавшийся, пожелал вас видеть. Он умер. Вы знали его, герцогиня?
   Герцогиня де Лаван, в шестнадцатилетнем возрасте совершенно потерявшая зрение, наклонилась над Тюрлюпэном и провела рукою по его лбу и щекам.
   Потом она покачала головою. Ее мертвые глаза смотрели вдаль.
   -- Я не знаю его, -- сказала она. -- Нет, не знаю. Но да простит меня Создатель, у этого дворянина довольно грубое лицо.

Глава XXIV

   Тринадцатого ноября, через два дня после этого происшествия, вдова Сабо сидела в бакалейной лавке господина Кокро. Маленькая Николь стояла рядом с нею, печальная, потому что ей пришлось оставить свою кошечку в цирюльне. Господин Кокро не терпел в своей лавке животных.
   Госпожа Сабо наполняла маленькие кульки перцем, имбирем, шафраном и мускатными орехами. Господин Кокро пересчитывал дневную выручку и ел в то же время сушеные сливы.
   Вдова вздохнула и уронила руки на колени. Бакалейщик поднял на нее глаза и нахмурил брови.
   -- Вы все еще думаете о нем, -- сказал он с досадою.- Этого плуг, право же, не стоит. Удрал -- и даже не сказал куда.
   -- Я очень несчастна, -- сказала вдова,- но в моем несчастии мне служит утешением то, что я пользуюсь вашей симпатией, господин Кокро. Если бы я знала, по крайней мере, почему он ушел.
   -- Существуют трактиры и существуют распутные женщины, -- сказал господин Кокро. -- Этим, думается мне, все объясняется.
   Вдова покачала головою.
   -- Он не был пьяницей, -- сказала она. -- Кружка вина в день, этого было ему много, больше он не выпивал никогда. Еще вчера я готова была бы поклясться, что он сбежал с госпожой Лесколопье. Но нет, она лежит больная в постели, у нее в горле нарыв. Она его совсем не знает.
   Она ушла в свои мысли, вперив глаза в шафран, имбирь и мускатные орехи.
   -- Уходя, он сказал мне очень странную вещь, -- заговорила она опять. Я не перестаю об этом думать. Он сказал, что Бог позвал его. Я ему не поверила. Как вы полагаете, может ли это быть правдой?
   Господин Кокро встал, чтобы подбросить полено в печь.
   -- Отчего же вы этому не верите? -- сказал он. -- Может быть, Бог, по примеру знатных господ, решил разок подшутить над дуралеем.
   
   1923

-------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Парикмахер Тюрлюпэн. Роман / Лео Перуц; Пер. с нем. И. Б. Мандельштама. -- Ленинград: "Сеятель" Е.В. Высоцкого, 1925. -- 144 с.; 15 см. -- (Общедоступная б-ка "Сеятель": Отд. худож. лит.; No 57-59).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru