Первухин Михаил Константинович
Зеленая смерть

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Михаил Первухин

Зеленая смерть

[]

   Не говорите мне о Соломоновых островах! Вы лучше меня спросите, спросите меня, капитана Джонатана Смита, что такое Соломоновы острова?
   Я вам скажу!
   Вы, мальчишки!
   Слышали ли вы, например, что такое "Зеленая смерть"?
   Нет?
   Ну, так и не раскрывайте рта, когда в вашей компании находится человек, который не только слышал, что такое "Зеленая смерть", но...
   Но сам ее видел, своими собственными глазами!
   Вы спрашиваете, кто это?
   Я вам отвечу:
   -- Капитан с "Сузи Блиг", Джонатан Смит. То есть я.
   Бравый моряк, председательствовавший на маленькой товарищеской пирушке в скромной таверне на окраине Алии, столицы Самоа, поставил на стол опустевшую кружку и крикнул хозяину кабачка, высокому курчавому негру Иезекиилю:
   -- Эй, африканский принц!
   -- Что, масса? -- откликнулся молчаливый негр.
   -- Элю! Да покрепче, получше сортом!
   Когда я рассказываю о "Зеленой смерти", у меня всегда глотка пересыхает, и ее необходимо аккуратно смачивать. А то доктора меня предупреждали, что от излишней сухости горла может черт знает что случиться. Не понял я хорошо, что именно: не то суставной ревматизм, не то воспаление слепой или глухой кишки. А при моем слабом здоровье это для меня похуже смерти! Только не "Зеленой Смерти", конечно! Так давай же, черный патриарх, кружку элю!
   Общий хохот встретил заявление Смита, казавшегося выкованным из стали, о "слабости" его здоровья.
   Смит славился своею исключительною любовью к элю. Он мог безнаказанно поглощать неимоверное количество этого напитка, не подвергаясь ни малейшим неприятным последствиям, но считал необходимым при требовании каждой новой кружки подробно мотивировать, почему именно он хо чет выпить эту кружку.
   То он прозяб, и ему надо согреться, а для этого самое лучшее средство именно эль.
   То слишком жарко, можно задохнуться, и потому надо выпить кружечку элю, чтобы освежиться.
   Если идет дождь, то воздух слишком сыр, и это вредно для слабого здоровья капитана Смита. Единственное спасение хлебнуть элю.
   То ветер носит по улицам клубы пыли, а известно, как вредно действует пыль, оседая в горле, и нет ничего лучше эля для того, чтобы прополоскать горло.
   Пил свой любимый напиток капитан Смит и от насморка, и от несварения желудка, и от головной боли, и от...
   Да решительно от всяких недугов, будто бы его одолевавших или, по крайней мере, ему грозивших со всех сторон.
   В изобретении причин, побуждающих прибегнуть к элю, он был положительно неутомим, и ничто не могло застать его врасплох, ничто не могло заставить его лазить за подходящим словечком в карман.
   Эту слабость капитана Смита отлично знали все его приятели, и между ними установился своеобразный спорт: молодцы старались заранее отгадать, какие именно причины придумает Смит для того, чтобы выпить пару лишних кружек эля.
   Впрочем, словечко "лишний эль" по существу мало соответствовало истине: капитан мог поглощать и поглощал совершенно безнаказанно положительно неимоверное количество любимого напитка, оставаясь, как говорится, "ни в одном глазе".
   И, покидая какой-нибудь "Приют моряка" после изрядной попойки, оставляя огромное большинство товарищей уже в том состоянии, когда человек, по характерной пословице, лыка не вяжет, сам Смит мог идти хотя бы по одной доске, ничуть не уклоняясь от прямой линии, не шатаясь. Он только жаловался в таких случаях, что будто бы откуда-то черт туману наносит.
   Но сейчас же добавлял:
   -- Эх, жалость такая! Надо было бы мне, очевидно, еще кружечку хлопнуть! Эль ведь чудесно зрение очищает! Какой-нибудь туман, а хлопнешь кружечку, и сразу все ясно делается!
   К чести капитана Смита надо сказать, что, во-первых, он отдавал дань Бахусу или, проще сказать, элю только на берегу, то есть когда на нем не лежала уже ответственность за судьбу "Сузи Блинг", его маленького, но бойкого и делавшего отличные дела пароходика.
   На море Смит становился форменным трезвенником и без труда мог бы выставить свою кандидатуру в почетные президенты любого общества борьбы со спиртными напитками.
   А, во-вторых, он никогда никого не "подколдыкивал", как говорят матросы, то есть не соблазнял пить, а даже поговаривал в дружеской компании, обращаясь к молодежи:
   -- Ты, парень, на меня не смотри. С меня примера не бери, говорю я! Потому, я для примера не гожусь, ой, совсем-таки не гожусь!
   Видишь, со мною нянька моя сыграла когда-то скверную, и даже очень поганую шутку.
   Вскармливали меня на рожке. В рожок надо было один раз налить того, что туда наливать полагается, то есть теплого молочка. А эта глупая баба, не то по ошибке, не то с пьяных глаз, да налила полный рожок элю!
   Ну, с того и пошло...
   А тебя, надеюсь, твоя мамаша элем не напаивала, когда ты еще "папа, мама" выговорить не мог? Ну, так и нечего тебе привыкать напиваться по-свински! Выпил немножко, и будет. Плати и уходи. А если хочешь в компании сидеть, то сиди и так, без выпивки.
   От выпивки на душе много лучше не сделается, а для матросского кармана обидно.
   А уж если у тебя много лишних долларов завелось, так ты, милый друг, лучше вспомни, что у тебя, поди, старуха-мать есть?
   -- Нету! Сирота я!
   -- Ну? Скверно, брат! Но если матери нету, то жена есть?
   -- Холост еще!
   -- Еще того хуже! Но если и жены нету, так уж наверное есть какая-нибудь девушка с ясными глазками, которую ты когда-нибудь на буксир возьмешь и в церковь поведешь, чтобы вас там окрутили, рабов Божиих...
   -- Оно, положим, есть-таки такая... -- конфузливо сознавался, улыбаясь и краснея, матрос.
   -- Ну, вот видишь? А раз есть о ком подумать, так ты, дружище, лучше денег не проживай. Пивоваренные заводы и всякие фабрики ликеров или подвалы производителей рому и без твоих долларов не обанкротятся.
   А ты сбереги пару-другую долларов, отложи да купи своей невесте какую-нибудь шаль. Нацепит она твой подарочек на плечики, красоваться будет, тебя добрым словом вспомянет.
   Так-то!
   А я, с твоего позволения, утомился, тебя, болвана, уговаривая! Надо подсушиться!
   Эй, хозяин! Тащи-ка еще кружечку! Одну, одну! Я не пьяница, чтобы сразу по две кружки требовать!
   В тот вечер, когда капитан Джонатан Смит заговорил о Соломоновых островах и о "Зеленой смерти", в матросском клубе" или попросту в кабачке "Адмирал Нельсон" в Алии за большим грубой работы столом заседало не меньше десятка моряков разных национальностей -- все старые приятели Джонатана, с большим вниманием выслушивавшие обыкновенно все его рассказы о виденном и пережитом за многие годы скитаний по морскому простору.

[]

   Заявление о "Зеленой смерти" произвело большое впечатление.
   -- "Зеленая смерть"? -- проворчал, вынимая трубку изо рта, капитан Валингфорд. -- Что-то такое слышал! Да. Что-то подобное говорили мне? Кто? Не припомню!
   Но...
   Но при чем же тут Соломоновы острова? Сколько я помню, "Зеленая смерть" это в Саргассах!
   -- Попал пальцем в небо! -- насмешливо отозвался Смит.
   -- Нет, право же! Ну, тут много болтовни всякой. Говорят, будто иное судно попадет в Саргассы, и уже не может выбраться оттуда. Морские растения оплетают корпус судна, покрывают его, как зеленым саваном. Это, будто бы, и есть "Зеленая смерть".
   -- Слышал звон, да не знаешь, где он! -- опять отозвался Смит. -- Саргассы это само по себе, и то, что там бывает с судами, по-моему, вовсе не сказка, а чистейшая правда. Но к моим приключениям это вовсе не относится, хотя я побывал не раз около Саргассов и не раз подвергался серьезной опасности.
   Но об этом расскажу когда-нибудь, при подходящем случае.
   А "Зеленая смерть" Соломоновых островов сама по себе. И ничего общего с Саргассами не имеет. Потому что настоящая "Зеленая смерть" -- это совсем, я вам доложу, особая штука...
   -- Да ты бы лучше рассказал, Джонатан!
   -- Ладно! Отчего не рассказать? Только... Только покуда Иезекииль, проклятая африканская гиена, не притащит мне кружки элю, я слова не вымолвлю: язык, должно быть, распух. Надо промочить горло!
   -- Гэй, Иезекииль! -- послышались голоса заинтересовавшихся рассказом Смита моряков. -- Неси эль поскорее!
   -- Да несу, несу! -- отозвался негр, ставя перед Смитом на стол солидную кружку с пенистым элем.
   -- Ну-с, слушайте! -- начал капитан Смит свое повествование, промочив глотку добрым глотком. -- Слушайте да мотайте на ус. А поверите ли вы мне или нет, мне на это в высокой степени начхать. Я говорю то, что говорю, и ни слова больше!
   -- Правильно!
   -- Не перебивать, мальчишки!
   Итак, попал я тогда на Безымянный остров, один из северных островков, принадлежащих к группе Соломоновых.
   Отправился я туда совсем по особому случаю: купил я у капитана Гинца "Джессику".
   -- Которая потом потонула? -- переспросил кто-то из слушателей.
   -- Не потом, -- ответил Смит, -- а до этого. Именно потому я ее и купил, что она потонула.

[]

   Шла она сюда, в Апию, с мелким грузом, главным образом, с перламутровыми раковинами. Ну, попала в ураган к берегам Безымянного острова, налетела на какой-то риф, получила пробоину и сделалась подводным судном. Из всей команды "Джессики" спасся тогда только сам капитан Гинц да пара его матросов, и тех чуть не съели туземцы. Благо еще, вмешались какие-то миссионеры. Принялись эти миссионеры спорить с туземцами на весьма, знаете ли, по моему мнению, щекотливую тему. Уверяют они дикарей, будто бы от человеческого мяса у того, кто его ест, разные болезни заводятся. Волосы выпадают, ноги пухнут, проказа привязывается. Словом, кто человечину ест, тот, будто бы, сам пропащий человек.
   А туземцы твердят:
   -- Кто рыбу ест, часто отравляется ее мясом. Кто свинину ест, тот часто в страшных мучениях помирает..
   Тогда миссионеры пустили в ход другой аргумент:
   -- Да человеческое мясо, дескать, совсем не вкусно! Ну, а дикари в ответ:
   -- А вы пробовали? Нет, вы сначала, почтенные отцы, попробуйте, а потом и разглагольствуйте...
   Словом, спор затянулся. И чем взяли миссионеры, так чисто практическим доводом:
   -- Во-первых, спасенные моряки так худы, что на убой не годятся.
   -- Подкормим, тогда съедим!
   -- А, во-вторых, если вы их отпустите, то мы вам финтифлюшек подарим на целых десять долларов!
   Так и пошли капитан Гинц и его матросы, всего три штуки, за десять долларов и никелевую табакерку, которую пожертвовал один из миссионеров.
   Не удивляйтесь, что за Гинца так недорого дали: дикари Соломоновых островов, по крайней мере, в те дни, совсем младенцами были в практических делах, и сколько-нибудь хитрому человеку совсем легко надуть их. Можно было бы выкупить всю тройку по доллару за голову. Но миссионеры-то были новичками, практики не имели и потому оценили Гинца совсем не по заслугам: пять долларов и разломанная табакерка, которую какой-то туземец сейчас же себе в носовую перегородку засунул соплеменникам на утешение, врагам на устрашение, потомству же своему на радость.
   А оба матроса пошли за пять долларов. По два с полтиною от башки.
   Общий хохот встретил этот рассказ об оценке Гинца.
   Когда хохот несколько смолк, Смит продолжал:
   -- Ну, когда Гинц появился здесь, в Алии, да разнеслись слухи о постигшей его "Джессику" участи, я сообразил, что при случае на этом можно заработать что-нибудь большее того, что заработали от миссионеров туземцы.
   "Джессику"-то я знал отлично: суденышко, надо по совести сказать, никудышное. Ему давно бы надо было и честь знать, и самому добровольно на дно пойти, а не дожидаться удобного случая и помощи урагана.
   Но, с другой стороны, груз. То есть эти самые раковины. А надо вам заметить, что в те дни, не знаю уж я и сам, почему именно, но спрос на раковины держался крепко. Мода, должно быть, на перламутр была, что ли.
   И был у меня готовый покупатель на любую партию перламутра. Хоть две-три сотни тонн привези, все заберет и слова не скажет.
   Слово за слово с Гинцем:
   -- Продай мне "Джессику" со всем грузом! Все равно ведь вытаскивать пароход не будешь: застрахован он был и то выше клотиков, и ты получишь страховую сумму полностью. А за грузом ведь в воду немедленно не полезешь: судно зафрахтовывать придется, людей набирать. Мне же с руки: буду идти мимо, загляну и на Безымянный остров, к твоим приятелям...
   -- Каким это? -- насторожился Гинц.
   -- А к людоедам Соломоновых островов. Спрошу их, очень ли они жалеют, что вместо тебя пришлось простую свинью сесть...
   Ну, выругался Гинц. Очень не любил он вспоминать о том, как дикари его чесноком нафаршировать хотели и на вертеле зажарить собирались.
   Но Гинц вспыльчив да отходчив, и мы с ним поладили: я за сто фунтов стерлингов официально вступил в обладание всем грузом потонувшей у Безымянного острова "Джессики".
   Но одно дело официально, а совсем другое на деле: ведь груз-то лежал не в каком-нибудь каменном амбаре, даже не под навесом на бережку, а на морском дне, в трюмах затонувшего судна. Да еще где затонувшего?
   У каменистых и малоисследованных берегов островка Соломонова архипелага!
   Положим, по описанию капитана Гинца я мог бы довольно легко отыскать ту бухту, где разбилась и затонула злополучная "Джессика". Но ни на кого опираться при работах по поднятию груза я уже не мог: покуда Гинц со спасенными матросами добирались до цивилизованных мест, обитатели Соломоновых островов, видите ли, вздумали произвести интересный опыт с миссионерами.
   -- Какой?
   -- А они вспомнили, как миссионеры их уверяли, будто от употребления в пищу человеческого мяса развивается проказа. Ну, у них там шла какая-то междоусобица. Два племени воевали. Вот побежденное племя и придумало такой фортель: изловили дикари двух миссионеров и отправили торжественно посольство к победителям:
   -- Посылаем вам в дар двух белых. Они достаточно откормлены. Скушайте их за наше здоровье, и не сердитесь больше на нас!
   А у самих-то была затаенная мыслишка:
   -- А вдруг победители, покушав миссионеров, в самом деле, все проказой заболеют?
   Не знаю, чем эта история закончилась. Но знаю, что миссионеров-то съели!
   Словом, отправляясь к Безымянному острову, я даже не мог рассчитывать на то, что кто-нибудь возьмет на себя труд отговаривать людоедов предпочесть свиное или баранье мясо моему собственному.
   Однако, перспектива вытащить и перепродать агенту несколько тонн раковин, купленных мною буквально за грош, была так соблазнительна, что вслед за получением от Гинца документов на право производства работ по поднятию со дна моря груза "Джессики" я развел пары и отплыл к Соломоновым островам. Мне удалось довольно легко и скоро отыскать ту бухту, в водах которой затонула "Джессика".
   Берег был еще усеян обломками погибшего судна: здесь и там валялись балки, доски, разбитые бочонки и ящики, словом, все то, что или было снесено с палубы "Джессики" волнами до крушения, или, наоборот, уже после крушения всплыло наружу и было прибито волнами к берегу.
   На песчаной полоске берега у скал виднелись многочисленные следы людей: это были своего рода визитные карточки тех самых приятелей капитана Гинца, о которых он теперь, не знаю почему, собственно, не мог равнодушно слышать. То ли был недоволен, чудак, довольно низкой оценкой его личности, то ли сердился, что бедные дикари так упорно добирались до его шкуры.
   Но в данный момент берег был абсолютно свободен.
   В чем дело? Почему они сбежали? Тут могли иметься разнообразные предположения.
   Дело в том, что на Соломоновых островах несколько раз подряд перед тем побывали американцы, которые ведь не очень справляются с существующими в мире законами и не стесняются пускать в ход пушки при всяком удобном случае.
   Очень возможно, визиты моряков так напугали дикарей, что едва завидев приближающееся к островку "Сузи" самое мирное судно в мире, хотя, правда, и снабженное на всякий случай парочкой палубных орудий, дикари поторопились удрать в дебри и трущобы в центре острова, куда за ними пришлось бы посылать целую экспедицию.
   Но я не был в особенно большой претензии на отсутствие хозяев: иногда они выказывают, как мы видели на примере Гинца, слишком горячие симпатии и чересчур усердное гостеприимство, доходящее до предложения гостям занять местечко на вертеле или в "священном котле"...
   А я, знаете, человек грубый, китайские церемонии для меня нож вострый. Предпочитаю, чтобы меня оставили в покое и только бы не мешали мне делать мое дело.
   Ну вот я и принялся сейчас же за работы.
   Прежде всего, я поставил мою "Сузи" на якорь, чтобы она, -- довольно-таки шаловливая персона, -- не вздумала без моего ведома свести ближайшее знакомство с прибрежными камнями или не пожелала бы заглянуть на дно морское, чтобы там узнать, как поживает ее старая знакомая, "Джессика".
   Ну, потом я отправил партию вооруженных матросов на берег устроить там маленький лагерь.
   Но, впрочем, раньше я отправил штучек пять или шесть послов к туземцам, -- тем самым, помните, которые отправили на убой миссионеров.
   Моих "послов" людоеды съесть не могли бы, потому что это были особые чугунные послы и начинены они были не чесноком, а порохом.
   Проще говоря, я повернул в сторону берега обе мои пушки и шарахнул по скалам и по близкому перелеску гранатами. Гранаты полопались там, на камнях, среди стволов деревьев, нашумев порядочно, во всяком случае, совершенно достаточно для того, чтобы у дикарей отпала охота скоро показываться на берег и заглядывать в дула моих пушек. А больше мне ничего и не требовалось.
   Как только лагерь был готов, то есть окружен импровизированными окопами и снабжен парочкой деревянных бараков, я сейчас же принялся за настоящую работу, то есть за добывание всего, что могло пригодиться мне из добра, затонувшего вместе с "Джессикой".
   Тут, понятно, прежде всего понадобились водолазные работы.
   Я свято сдержал слово, данное мною на прощанье капитану Гинцу, и, лично спустившись на дно, осмотрел подробно корпус "Джессики", чтобы выяснить, можно ли поднять судно и стоит ли, вообще говоря, возиться с этим.
   Осмотр дал малоутешительные дли Гинца или, правильнее, для Ллойда результаты: судно было обращено в растоптанную галошу. Весь корпус расколочен. Киль на огромном протяжении измят, руль выворочен, палуба обратилась в нечто невероятное: словно внутри судна в момент гибели произошел взрыв, изломавший доски палубы и по-луразрушивший трубу.
   Да и в корпусе судна имелось столько пробоин, что если бы кто вздумал чинить его, то пришлось бы латку насаживать на латку.
   Может быть, годились бы на что-нибудь машины, если бы...
   Если бы я от самого Гинца не знал, что цилиндры-то еще до крушения выскочили из гнезд и что весь механизм, говоря попросту, обратился в подобие яичницы всмятку...
   Словом, поглядев на "Джессику", я должен был сказать ей:
   -- Покойся, милый друг, до радостного утра!
   Много судов ведь лежит на дне морском. Есть такие места, которые у нас, моряков, носят характерное название "морских кладбищ", потому что там погибшие суда буквально завалили морское дно. И смею вас уверить, среди этих "морских покойников" можно найти немало таких пароходов, которые находятся в неизмеримо лучшем состоянии, чем "Джессика". А никому и в голову не придет мысль о том, чтобы возиться с ними, вытаскивать, чинить и снова пускать в ход.
   В наши дни ведь судостроение сделало такие большие успехи, что вам выстроят пароход любой величины чуть ли не скорее, чем сапожник добрых старых времен шил на заказ рантовые сапоги. И такой новый пароход сплошь и рядом обходится дешевле, чем обошлись бы работы по вытаскиванью со дна моря какого-нибудь затонувшего "Альбатроса" или разбившейся "Джессики", особенно если для этих работ надо посылать чуть ли не целую экспедицию в дальние края.
   Впрочем, я знаю случай, когда один владелец парового судна аккуратно выуживал его из воды пять раз.
   Судно это было, надо признаться, прекапризное.
   Должно быть, инженер, который создал его чертежи, все время думал о сооружении именно подводной лодки...
   Но это история долгая, я о ней лучше расскажу в другой раз, а теперь вернусь к изложению моих собственных приключений.

[]

   Ну-с, осмотрев "Джессику" и убедившись, что извлечение перламутровых раковин не представит особых затруднений, ибо бока судна разворочены и даже часть раковин высыпалась из трюмов на дно моря, я дал обычный сигнал матросам, поджидавшим меня на лодке с аппаратом, при помощи которого они накачивали воздух в мой водолазный костюм.
   -- Подымай!
   И меня подняли.
   Едва с меня сняли медный шлем, обращавший меня в какое-то чудовище, как мой старый испытанный боцман Перазич, далматинец родом и лихой моряк, заявил мне:
   -- А у нас новости есть, капитан!
   -- Какие?
   -- Да я должен об этом вам подробно доложить!
   -- Выкладывай!
   Вижу, Перазич как-то жмется. Явно не хочет говорить при матросах. Секрет какой-то...
   Я знал старого далматинца за человека серьезного и никогда попросту7 не болтающего, и понял его.
   -- Впрочем, нет! -- сказал я. -- Пойдем-ка ко мне в каюту. Да вели коку захватить бутылочку винца и принести кусок ветчины. Прогулка по дну морскому, должно быть, очень полезна для тех, кто страдает отсутствием аппетита. Я проголодался. Покуда будем закусывать, ты, старая акула, расскажешь мне все твои новости.
   Едва мы разместились за столом в моей каюте, как Перазич мне заявил:
   -- Приходил один туземец.
   -- Спрашивал, нет ли у нас на продажу парочки миссионеров? -- за смеялся я.
   -- Нет, командир! Про миссионеров-то он говорил, это верно, но совсем в другом роде!
   -- Может, хочет нас снабдить ими? Покорно благодарю! Я другим товаром торгую!
   -- Да нет же, капитан! Ну, вы лучше слушайте!
   -- Слушаю и то! Повесил уши на гвоздь внимания!
   -- Этот дикарь болтает с грехом пополам по-немецки.
   -- Вот как? Лингвист, значить!
   -- Да. Говорит, научился именно у тех самых миссионеров, которых потом...
   -- Которых потом его сородичи съели, как мы с тобою эту принесенную коком ветчину? Дальше!
   -- Ну, дальше-то я не мог хорошо разобрать, в чем дело. По-немецки я давно разучился болтать. Мы, триестинцы, сами знаете, терпеть не можем тедесков! Ну, а дикарь-то, кстати, еле-еле лапти плетет по-немецки, я думаю, и природному немцу сговориться с ним было бы трудно.
   -- Но ты-то сговорился?
   -- Да кое-как. То есть я понял кое-что, но, разумеется, далеко не все, из того, что он мне сообщал.
   -- А что же он сообщал?
   -- А вы послушайте!
   Показал он на море, потом ткнул пальцем вниз, значит, указывает, что речь идет о морском дне.
   -- Может быть, да, может быть, нет! Но продолжай.
   -- Ну, потом машет рукою, твердит:
   -- Не надо. Не надо.
   Я его спрашиваю:
   -- А почему?
   А он отвечает:
   -- "Зеленая смерть"!
   -- Какая "Зеленая смерть"? В первый раз в жизни слышу!
   Ну, он начинает руками разводить. Показывает что-то совсем несуразное: как будто такое большое, что будет, пожалуй, побольше нашей "Сузи" от носа до кормы. Потом говорит:
   -- Ам-ам. Кушал. Рыба кушал. Акула кушал. Человека кушал.
   -- Ты бы спросил его, этого дикаря: а твоя "Зеленая смерть" миссионеров не кушал?
   -- Постойте, капитан! А то я собьюсь. Ну, так вот... Значить, насчет того, что эта самая "Зеленая смерть" и рыбу кушала, и акулу кушала, и человека... Словом, всякую дрянь...
   -- Чудак же ты, братец! А еще боцман! Не знаю, какого именно цвета вообще-то матушка смерть, зеленая она, фиолетовая или красная с крапинками и разводами, а что она всех "кушает", так это, дружище, старая истина!
   -- Да постойте, командир! Я так понял туземца, что он говорит не вообще о смерти, а о какой-то особенной смерти. Словом, о чем-то таком, что в самом деле в прямом смысле слова может всякого слопать!
   -- Глупости! Не так понял!
   -- Нет, так, капитан! Больше вам скажу! Понял я еще, что стреляли-то мы гранатами по лесу совсем напрасно!
   -- Это почему?
   -- А потому что дикарей сюда, на берег, не заманишь ни за какие коврижки! Удрали они!
   -- Куда?
   -- Да в горы, подальше от берега! А почему?
   -- Да, почему?
   -- А потому, что кого-то из их компании эта самая "Зеленая смерть", вышедшая из моря, тут же, на берегу, изловила и съела!
   -- Фу, какие ужасы! Держите меня, люди добрые, а то я в обморок упаду! Руки дрожат, ноги трясутся, сердце бьется, печень распухает! Эх, ты, а еще старая морская косточка!
   -- Да я, капитан...
   -- Молчи, молчи! Какой-то чернокожий наболтал тут с три короба, а ты и того... Всерьез принял россказни этой соломонской обезьяны!
   -- Да он, капитан, у миссионеров в выучке был!
   Ну, тут я уже не выдержал, знаете. Расхохотался, как сумасшедший.
   Совсем сконфузился мой боцман.
   Ну, я его похлопал но плечу, чтобы бодрости придать человеку.
   -- Но ты, надеюсь, -- говорю, -- хоть так устроил, что когда этот правнук Соломона тут сказки рассказывал, матросы ничего но слышали?
   -- Нет, командир! Слышать-то они слышали, да...
   -- Да что же?
   -- Да ничего не поняли. Хохотали только! Потому, парень гримасничал уж очень...
   -- Хохотали? Ну и отлично! И тебе бы надо было делать то же самое, а не вешать нос на квинту! Во всяком случае, я не желал бы, чтобы матросы наслушивались всякой ерунды. Туземцы вообще неисправимые лгуны, прирожденные сочинители, а те, которые побывают у миссионеров, не лучше делаются, а вконец портятся и так изощряются в деле лганья, что с ними никакого сладу нету.
   Помнишь Кифи?
   А Кифи, ребята, был один самоанец. Надо заметить, преспособная бестия. Талант в своем роде.
   Я уверен, если бы Кифи носил не темную самоанского изделия шкуру, а белую, да был бы пограмотнее, да пристроился бы он к какой-нибудь любящей "бум" делать нашей американской газете, этот Кифи сделал бы, думаю, блестящую карьеру!
   Если бы, впрочем, не линчевали бы его подписчики.
   Ну-с, так этот Кифи здесь же, в Апии, столько раз наводил на население настоящую панику своими россказнями самого фантастического свойства, что прямо-таки прославился:
   -- Кифи, делатель страхов.
   Должно быть, на Безымянном острове моему боцману и попался двоюродный брат, а то и единоутробный братец нашего Кифи, делателя страхов...
   Перазич был заметно сконфужен, но все же пытался оправдаться.
   -- Да, видите ли, капитан! -- твердил он. -- Уж больно искренним показался мне этот парень! Уж так он просил нас...
   -- Просил подарить ему рубашку?
   -- Да нет!
   -- Бутылку рому?
   -- Да нет же, капитан!
   -- Перочинный ножик? Старый цилиндр? Шитый мишурой мундир итальянского тамбур-мажора?
   -- О, капитан! -- взмолился боцман. -- Вы мне слова вымолвить не даете!
   -- Я? Тебе? Слова вымолвить не даю? Опомнись, боцман! Да говори, сколько твоей душеньке угодно! О чем тебя просил этот лгун?
   -- То есть не то что просил, но умоляет!
   -- Тебя?
   -- Да нет же! Нас всех! Ну, вас, капитан! Потому что он меня за капитана принял, не в обиду вам будь сказано!
   -- Ну? Так о чем он меня умолял?
   -- Чтобы мы, значит, подбирали якоря и уходили без оглядки отсюда!
   -- Кто-нибудь из вас двух, Перазич, с ума сошел! Или ты, или этот соломонец!
   -- Не знаю, капитан!
   -- И я не знаю. Я знаю только одно: я заплатил Гинцу за груз "Джессики" сто фунтов стерлингов, как одну копеечку, да затратился на покупку скафандров, на наем в Апии четырех водолазов, па путешествие сюда. Как ты думаешь, деньги у меня бешеные или нет?
   -- Разумеется, не бешеные!
   -- Ну, то же! Швырять деньги я и смолоду не любил, а под старость и тем более. Гроша медного даром истратить не намерен!
   И будь тут не одна "Зеленая смерть", а будь в компании с нею "Смерть голубая", "Смерть розовая", "Смерть цвета дыма Абукирского сражения", "Смерть полосатая", "Смерть крапинками", сто тысяч разноцветных смертей, мне на всю эту ассамблею в высокой степени начхать. Я пришел сюда добыть со дна моря несколько тонн раковин, и я их добуду. Прочее же меня не касается, особенно пьяная болтовня какого-то изолгавшегося вконец дикаря.
   А вот что.
   Акулы здесь, надо полагать-таки, водятся в большем количестве, чем золотые рыбки в аквариуме какого-нибудь любителя, и водолазам надо держать ухо востро. Позаботься-ка ты, Перазич, о том, чтобы каждый водолаз, спускаясь на дно, непременно был как следует вооружен. Снабжай ты их малайскими "криссами". Великолепное оружие для борьбы с "морской гиеной"! Одним ударом "крисса" любой акуле можно распороть туловище от челюсти до хвоста, не только кишки выпустить, но и всю остальную требуху акульего тела. Впрочем, я ведь и сам буду с водолазами от времени до времени спускаться: свой глаз -- алмаз. Пусти водолазов работать без присмотра, они там усядутся, калякать будут, трубочки покуривать...
   Ну, тут Перазич не выдержал:
   -- Побойтесь Бога, командир! -- сказал он. -- Под водой-то калякать?
   -- А ты не видел ни разу неаполитанцев? Те, брат, рта не раскрывая, отлично объясняться умеют! Что хочешь друг другу сообщат!
   -- Это как же так?
   -- А руками! Получше действуют, чем иной матрос языком!
   -- Положим, что так. Но уж курить-то в воде водолазы не сумеют, командир?
   -- А ты к словам не привязывайся! Мало ли что сболтнешь?! Ну, курить не будут, так все равно, будут баклуши бить. А кто будет за это платить?
   Эти господа и так с меня шкуру сняли: по два доллара в день, когда они не спускаются, плачу я им, да по пяти за день работы под водою. Вот ты и посчитай...
   Мой верный боцман только покрутил головой.
   Так этот разговор и закончился.
   Утром следующего дня, убедившись, что все в порядке, я распорядился начинать работы.
   Хотелось мне самому понаблюдать, как будут управляться мои водолазы, и вместе с первой парой спустился на дно и сам я.
   Ну, поглядел я на то, как они начали ломами и зубилами выламывать бока у злополучной "Джессики", чтобы образовать широкое входное отверстие прямо со дна в трюм: так было бы легче пробираться туда, где лежали раковины. Палуба-то уж больно изуродована: исковерканные железные штанги, снасти, обломки досок палубы, какие-то переборки, все это громоздилось на палубе, образуя своего рода паутину.
   Правда, расчистить всю эту рухлядь не мудрая штука. В крайнем случае подложил парочку динамитных патронов, и дело в шляпе.
   Но зачем рвать судно динамитом, когда, повторяю, в трюм гораздо легче проникнуть сбоку? А в боку у "Джессики" было столько дыр, что казалось, будто кто-то из парохода хотел настоящее решето соорудить!
   Поработали под моим наблюдением водолазы целый час.
   Никто работе не мешал, и шла она отлично.
   Воздушные насосы работали преисправно, недостатка в воздухе мы не испытывали. Давление пластов воды, правда, давало себя знать: хоть и лежала "Джессика" на сравнительно мелко месте, так, что если бы уцелели ее мачты, то, пожалуй, торчали бы они из воды, но все же, когда работаешь и на глубине всего десяти-двенадцати сажен, давление воды чувствительно. И будь я трижды, даже три с тремя четвертями раз проклят, если я когда-нибудь выберу для себя ремесло водолаза, хотя хороший водолаз умудряется зарабатывать лучше иного капитана!
   После часовой работы мы все трое поднялись на палубу тут же стоявшей "Сузи", чтобы отдохнуть. А тем временем на дно отправилась вторая смена, то есть свежая пара уже заранее приготовившихся водолазов.
   Я, признаться, несколько устал, и потому, только сняв с себя скафандр, выпил глоток грогу для подкрепления и освежения, и лег в своей каюте вздремнуть часок, доверив надзор за судном боцману.
  

[]

  
   Не могу сказать, долго ли я продремал. Должно быть, не так уж долго: с полчаса, не больше.
   Как вдруг неистовый стук в двери моей каюты разбудил меня.
   -- Отворите, капитан! -- слышу я крик.
   -- Это ты, Перазич? Что нужно? Случилось что?
   -- Да с водолазами, капитан, неладно.
   Я моментально выскочил на палубу, чтобы узнать, в чем дело. Вижу, оба водолаза из второй смены, тут же вытащили их, значит. Один лежит пластом, и матросы поливают его голову водой. А другой сидит на скамейке. Шлем с него снят: отвинтили матросы и поставили тут же, на скамье. А он, водолаз, сидит, лицо у него бледное, глаза круглые, нижняя челюсть отвисла. И все вздрагивает.
   -- Что случилось? -- спрашиваю его я.
   -- М-м-м-м...
   Только и заговорил он, когда я закатал ему порядочную порцию виски. Да и то сначала виски попросту изо рта вылилось, словно у него не рот был, а дырявое решето.
   И только при второй порции сообразил парень, что не морскую воду ему льют в глотку, а прости, Господи, виски по полтора доллара бутылка!
   Ну, оправился он, а тем временем и тот, первый водолаз, которого матросы водой поливали, словно он горел, а они пожар тушили, тоже очнулся. Накатали и его чем-то подкрепляющим и освежающим.
   Разогнал я матросов, чтобы не толклись около водолазов. Спрашиваю:
   -- Ну? Что случилось? Акулы, что ли? Или наткнулись на трупы внутри судна?
   Надо вам заметить, подлая это штука, трупы утопленников. Сам я знаю одного водолаза, который как-то вошел в каюту затонувшего судна, где было штук двадцать утопленников.
   Так когда водолаза вытащили, у него из черных волосы в белые превратились, и сам он сразу лет на двадцать постарел. Такую красивую, знаете, картинку увидел в каюте, полной мертвецов.
   -- Нет, какой?! -- отвечает мне один из водолазов. -- Ни акул, ни трупов я не видел!
   -- Тогда чего перетрусили? Или, может, не перетрусили вовсе, а просто-напросто воздушный насос стал плохо действовать, воздуху не хватало? Говорите же!
   Переглядываются мои водолазы смущенно. Словно спрашивают друг друга, что говорить.
   Дал я им еще по глотку виски, чтобы развязать языки, понукаю:
   -- Выкладывайте, что случилось? Уж не на спрута ли наткнулись?
   Всякий знает, что любой водолаз боится спрута или осьминога больше, чем любой, даже самой гигантской, акулы.
   Попробуйте уверять людей, что гигантские спруты существуют только в фантазии писателей да в россказнях ушедших от моря на берег, в чистую отставку моряков, любящих поморочить голову ближним!
   Я не отрицаю, упаси меня Бог, что существуют спруты, или кальмары, или осьминоги, назовите, как хотите, весьма солидных размеров. Но...
   Существуют лотереи, в которых имеется выигрыш в миллион? Существуют!
   Выигрывает кто-нибудь и первый приз?
   Выигрывает!
   Но бывает ли это часто, джентльмены?
   На три миллиона билетов один с первым призом! Таковы, приблизительно, и шансы наткнуться на спрута больших размеров, на спрута, опасного для человека.
   На мой вопрос, не наткнулись ли водолазы на такое чудовище, я получил тот же отрицательный ответ. Или, правильнее сказать, какое-то отрицательное мычание да постукивание зубами.
   -- Так в чем же дело, наконец? Чего вы, дьяволы, тревогу подняли? Почему дали сигнал, чтобы вас вытаскивали наружу? И почему вы перетрусили, как... Как щенки?
   Добиться ответа удалось далеко не так легко и скоро. И самый ответ отличался крайней неопределенностью.
   Оба водолаза, работая, увидели что-то.
   Это было ясно установлено.
   Но что именно они увидели, это, хоть убей, не выяснялось!
   По словам одного, ему показалось, словно из недр моря в нескольких десятках сажен от остова затонувшей "Джессики" начала вырастать странной формы гора.
   Этого было достаточно, чтобы у него мозги перевернулись, и он дал сигнал:
   -- Поднимай!
   Другой замешкался. "Гору" видел и он, но, по его уверепиям, эта гора плыла над морским дном, приближаясь к пароходу, и у горы была шея, длинная, цилиндрическая, и была голова, напоминавшая голову верблюда, что ли.
   -- Пьяны вы были оба! -- крикнул я раздраженно на водолазов.
   -- Да нет же! -- отозвался одни из них. -- Ни капли во рту не было!
   -- Врешь, как... как коммивояжер! Ну-ка дыхни на меня!
   Парень дыхнул, и все присутствующие расхохотались: спиртом от него разило на полверсты.
   И самого его удивило это обстоятельство.
   -- Побожусь, -- говорит, -- что вовсе не пил я! Сам не понимаю, почему теперь от меня спиртом несет! -- твердит он, забывая, что мы только что накачивали его виски, приводя в сознание.
   -- Верно, около камбуза долго шлялся, принюхивался, да и нанюхался! -- пошутил я. -- Однако, ребята, так дело не попрет! Я вас нанял вовсе не для того, чтобы бабьи сказки тут выдумывать, да в обморок падать! Водолазы вы или нет?
   -- Известно, водолазы. Только...
   -- Взялись ли вы за работу?
   -- Взялись, только...
   -- Стоп! Отговорок никаких. Или да, или нет. Середки нету!
   -- Да мы...
   Ну, тут отозвались те, первые водолазы. Ребята были из зубастых, посмеяться любили.
   -- Гоните, -- говорят, -- капитан Смит, этих младенцев в шею. Мы и сами со всею работой справимся!
   Поднялся крик, спор. Кто уж рукава засучивает, кулаками махать собирается. Матросы мои поодаль стоят, потешаются.
   Не знаю, кому в голову остроумная идея пришла.
   -- Навинтите им шлемы, -- кричит, -- да и пусть дерутся тут, на палубе! Только чтобы без обману, и ножи поотбирать, а то они водолазные костюмы попортят: дырок понаделают!
   Признаться, самому мне смешно сделалось.
   Знаете, что такое водолаз в полном снаряжении на суше или на палубе? Черепаха!
   На ногах у него свинцовые подошвы, так что ходить он может, как черепаха, еле-еле ноги переставляя. На голове медная коробка или шлем. Тоже, доложу я вам, штука легонькая: если малосильному человеку этот шлем надеть, так он и присядет, согнувшись под тяжестью.
   Так вот, если водолаз стоит па земле, находясь в полном снаряжении, он, по существу, скован. Двигаться с большим трудом может.
   Ну, и представьте себе вы такую кадриль: четыре чудовища с медными башками, с ногами, которые словно прилипают к доскам палубы. И эти четыре чудовища гоняются друг за другом и неуклюже машут кулаками...
   Потеха, да и только!
   Но, однако, тут-то не до шуток!
   -- Смирно! -- закричал я. -- Замолчать! Нам о работе думать надо, а не о фокусах разных!
   -- Первая пара водолазов! Готовы вы, что ли? Отдохнули?
   -- Так точно!
   -- Лезете сейчас в воду?
   -- А почему нет?
   Ну, и под моим собственным присмотром снарядили их, спустили в воду. Проработали они положенное время преблагополучно. Успели за это время нагрузить раковинами не один спущенный с палубы "Сузи" на цепях ковш. Потом поднялись, а на их место отправились водолазы второй пары, те, которые раньше видели будто бы какую-то "плавающую гору" или нечто в этом роде. Так работа шла до вечерних сумерек, и все обошлось благополучно.
   В сумерках, понятно, работу пришлось прекратить: во-первых, и люди-таки приутомились, а, во-вторых, у меня на "Сузи" не имелось приспособлений для электрического освещения, при помощи которых можно было бы вести ночные работы.
   Вечером, вскоре после того, как, поужинав, мои матросы расположились на ночлег, вахтенный берегового лагеря поднял тревогу: кто-то приближался к лагерю, а часовой, недолго думая, хватил его выстрелом.
   Ей-Богу, тут в первый раз в жизни видел я, до чего люди могут терять голову!
   Во мгновенье ока весь гарнизон моего лагеря, там было, как-никак, девять человек, и все здоровые молодцы, и все вооружены от пяток до зубов, -- кажись, самого черта бояться нечего, -- был на ногах.
   Оказалось, достаточно одного шального выстрела, чтобы вся ватага с криками кинулась бежать врассыпную по берегу, взывая о помощи.
   На палубе тоже была вахта. Один матрос дежурил, как всегда в этих опасных водах, у заряженной картечью и обращенной к берегу пушки. Недолго думая, он дернул затравку, и выстрел грянул, туча картечи полетела на берег.
   Туг и па пароходе поднялась суматоха невероятная. Покуда мне удалось унять весь этот нелепый шум, покуда спущенные боты приняли бежавший из окопов гарнизон, прошло довольно много времени.
   На берегу все было тихо и спокойно. Только где-то далеко-далеко в горах зажглись огни и оттуда слышались заунывные звуки большого тамтама.
   Оставалось предположить, что и там, в горах, куда спрятались туземцы, отразилась эхом начавшаяся у нас тревога.
   Разумеется, до рассвета мы уже не могли заснуть. А как только рассвело, я с Перазичем и дюжиной наиболее хладнокровных людей отправился на берег на разведки.
   И что вы думаете?
   Мы довольно скоро отыскали причину всей сумятицы: в десяти саженях от наших окопов, где еще валялись фуражки и сапоги моих храбрых матросов, мы увидели огромную тушу какого-то животного, валявшегося на земле.
   Пуля из ружья часового не пролетела мимо, а угодила прямо в лоб ночному скитальцу и уложила его тут же.
   Это был крупных размеров бык со спиленными рогами и ярмом на шее.
   Чего искало невинно пострадавшее животное на берегу, не берусь сказать. Оставалось предположить, что оно попросту бродило по берегу, инстинктивно ища человеческой близости.
   Ведь туземцы-то, напуганные не то нашим приходом, не то сказками о "Зеленой смерти", бежали в горы и туда же угнали, конечно, свои стада. Но в горах растительность скудная, и скотине там должно было приходиться не очень весело. Вот какой-то бык, на свое горе, и удрал с гор поближе к берегу, не подозревая, что его приход к нашему лагерю может наделать столько шуму...
   Пожурил и постыдил я матросов, как говорится, разделав их на обе корки.
   В самом деле, да что же ото такое!
   Словно ребята, которые, наговорившись вечером о разбойниках и привидениях, потом ночью истерики закатывают?!
   Но, между прочим, не преминул сообразить, что есть и одна положительная сторона в ночном приключении: благодаря отсутствию у берегов туземцев, мы были совершенно лишены возможности войти в соглашение с ними и приобрести хоть парочку баранов для освежения нашего стола. А тут целый бык, и довольно хорошо упитанный, был к нашим услугам.
   Разумеется, мы распластали тушу. Требуху выкинули в море, пусть и рыбам что-нибудь достанется. А мясо забрали на судно и сдали нашему коку с поручением устроить пир горою для поднятия храбрости у тех самых бравых матросов, которые-таки победили... быка прошлой ночью!
   Утренние работы этого дня, понятно, шли очень и очень вяло: бессонная ночь со всеми ел тревогами истощила наши силы, и мне поневоле приходилось сквозь пальцы смотреть на то, что мои матросы шлялись, словно сонные осенние мухи, еле перебирая лапками, прилипая к месту, особенно в тени, где можно прикорнуть и задремать.
   Но к вечеру команда оправилась. Всюду смеялись над самими собою и без пощады травили особенно отличившихся в часы паники.
   Наиболее молодые из матросов даже устроили какую-то "Церемонию" с поднесением поднявшему всю суматоху часовому, Джимми Стоктону, специального знака отличия:
   -- Ордена бычачьего хвоста первой степени на муаровой ленте.
   Джимми отбивался от "награды" и руками и ногами, визжал, как недорезанный поросенок, но они его загнали в какой-то угол, и таки повесили ему на грудь свой орден, довольно искусно, надо признаться, сооруженный из кончика бычачьего хвоста, каких-то обрезков жести от ящиков с консервами и петушиных перьев.
   Потом все поздравляли Джимми "с орденом и чином", и выливали ему на голову по ковшу холодной воды, покуда бедняга не вымок насквозь и не взмолился о пощаде.
   Досталось и моим водолазам: к тем явилась депутация из пяти посланцев от самой ее величества "Зеленой смерти" требовать отчета, как они, водолазы, осмеливаются спускаться на дно морское и тревожить косточки Ее Величества?
   "Зеленую смерть" изображал нарядившийся в балахон наш повар, датчанин Гансен.
   И черт их знает, этих больших младенцев, до какой степени они изобретательны в подобных случаях?!
   Так, Гансен сидел на троне, сооруженном из пустой бочки и пары досок. Его балахон был ярко зеленого цвета. А его голова...
   Признаться, я и сам попятился, увидев его голову!
   Канальи ухитрились препарировать череп убитого ночью быка, выкрасили тоже в зеленый цвет вплоть до рогов и нацепи на башку Гансена или, правильнее, подняли над его головою эту устрашающую штуку на каком-то шесте.
   В общем, "Зеленая смерть" оказалась и внушительной и пренелепой...
   А кругом трона выплясывали "подданные Ее Величества": гигантский краб, акула, меч-рыба, морской паук, он же Марк Матис на ходульках, и так далее.
   Все это визжало, кувыркалось, дудело, свистело и орало на всевозможных языках.
   Вы, может быть, подумаете:
   -- На кой же черт капитан Смит позволял своим матросам, так сказать, дурака валять?..
   А я вам на это отвечу просто:
   -- Я видел, что все россказни о "Зеленой смерти" таки навели на моих людей некоторое уныние, что ли, развили нервность.
   И надо было во что бы то ни стало поднять дух команды. А то, чего доброго, ведь команда могла и отказаться от исполнения своих обязанностей.
   Знаете вы, что такое бунт на корабле, да еще в таких водах?
   То-то и оно!
   Нет, уж лучше пусть мои ребята побеснуются, отведут душу. Беды в этом нету.
   Празднество "закончилось появлением" посольства "Зеленой смерти" в моей каюте.
   Посольство поздравляло меня, как командира судна, с прибытием в воды, подвластные "Зеленой смерти".
   Я учтиво поблагодарил за поздравление и осведомился, какой именно напиток предпочитает за своим столом Ее Величество?
   -- Кроме шампанского, ничего не пьет. Но ради первого знакомства согласна и на бутылку рому!
   -- Выкатить маленький бочонок! -- распорядился я.
   И "посольство", заявив от имени своей владычицы полное уважение и готовность оказывать услуги во всех случаях и при всяких обстоятельствах, удалилось на палубу, где сейчас же и началось распитие подаренного мною бочоночка рому.
   Словом, весь этот день у нас прошел, как говорится, без толку для работы, но зато и без всяких приключений, а к вечеру мои матросы так разогрелись, что если бы, в самом деле, сама мифическая "Зеленая смерть" показалась, то они приняли бы ее за замаскированного повара и наложили бы крепкими кулаками по загривку..
   Утром следующего дня, едва только рассвело, я поднял на ноги всю команду.
   -- Ну, ребята! Побаловались, пошутили, пора и честь знать! Не стоять же тут нам вечно? -- сказал я. -- День простоя, сами знаете, обходится мне не меньше, как фунтов двадцать. А за все это время вытащили мы на борт "Сузи" раковин всего на все фунтов на десять. Пора и честь знать.
   -- Да разве за нами остановка? Да разве мы что? -- сконфуженно оправдывались мои молодцы.
   -- Так за работу! Гэй, водолазы! Готовься к спуску!
   Водолазный бот на воду!
   Перазич! Ты будешь на боте. Я сам спущусь с первой партией!
   И работа закипела.
   До полудня мы, во-первых, здорово-таки расчистили пролом в боку "Джессики", разворотили дыру настолько, что теперь пара водолазов могла беспрепятственно входить в трюм судна одновременно и вытаскивать оттуда груз, и при этом я лично позаботился о том, чтобы были сбиты и завернуты в сторону острые осколки железной обшивки борта: ведь сами знаете, долго ли до греха? При неосторожном движении водолаз может порвать свой прорезиненный костюм о какой-нибудь гвоздь или какой-нибудь шпиль, и вода проникнет внутрь, задушит человека.
   Хорошо еще, если он вовремя даст сигнал, и люди, сидящие в боте, успеют вытащить его наружу! А то пропал человек ни за понюшку табаку!
   Во-вторых, при моей помощи, водолазы успели вывалить из трюма на морское дно несколько центнеров раковин, а я нагрузил штук десять ковшей.
   В общем, по моему мнению, если бы работа шла так же успешно, как в этот день, "Сузи" не пришлось бы особенно долго стоять у этих опасных берегов: в неделю, самое большее, работу можно было покончить, вытащить наружу, опростав трюмы "Джессики", все, что заслуживало быть вытащенным, а там поднять якорь, развести пары, и гайда по домам...
   Но кто на море работает, тот не должен очень полагаться на удачу.
   Сегодня море в одном настроении духа, завтра -- в другом.
   Сегодня оно милостиво к моряку, завтра, Бог один знает, почему, оно разозлится, рассвирепеет и пойдет качать.
   Так вышло и с нами. К вечеру Перазич доложил мне, что барометр угрожающе падает.
   Посмотрел я на небо, ох, не нравится оно мне!
   До заката еще далеко, а все небо словно :выцвело, побледнело, и словно какие-то нити тянутся по нему с юга на север, будто призраки легионами мчатся в недосягаемой выси...
   Поглядел я на море, и того меньше нравится оно мне: вдали черная полоса. Там, значит, уже идет волнение.
   Поглядел я на берега, нет, скверная штука!
   Бухта, в которой стояла моя "Сузи", была бы ничего на тот случай, если бы волна шла с северо-запада. Но если ударит с юго-востока или юга, тут вода будет кипеть, как в котле, и на якорях не удержишься. Может и на берег выкинуть, а то, попросту, о прибрежные рифы расколотить, как расколотило "Джессику".
   Моментально развел я пары, поднял якоря и принялся улепетывать.
   Полных двое суток боролись мы с жестокой бурей.
   С одной стороны, уж очень не хотелось мне уходить далеко от Безымянного острова, подняв только пятую долю приобретенного груза. Не хотелось забиваться далеко отсюда.
   А с другой стороны, боялся я, как бы и "Сузи" не потерять. Настоящих, благоустроенных гаваней в этих местах где же искать? Лет пять-десять, а то и сто пройдет раньше, чем цивилизованное человечество справится с работой и заселит берега, выстроит маяки, устроит гавани.
   Теперь в случае чего приходится отстаиваться на рейде или уходить в открытое море, чтобы не быть разбитым о скалы. Но всему бывает конец. Пришел он и для налетевшей на нас столь не вовремя бури.
   Посветлело небо, улеглись гонявшиеся на просторе моря друг за дружкой горы-волны. Стих дувший свирепыми порывами ветер, и "Сузи", оправившись, могла опять повернуть бушприт по направлению к Безымянному острову.
   Еще сутки пропали, покуда мы добрались до места и стали в бухте на якоре.
   Боже ты мой, Господи, чего не наделала пронесшаяся над этим островком буря за время нашего отсутствия?! Очевидно, вовремя мы удрали!
   Весь бережок был покрыт грудами морских растений, нанесенных откуда-то свирепыми волнами. От устроенного нами лагеря с бараками и окопами оставался только след: ветер разметал бараки по щепкам, волны размыли окопы.
   И насколько хватал глаз, повсюду на берегу валялись какие-то обломки досок и балок.
   Я сразу заподозрил, что с "Джессикой" не все обстоит благополучно, и мои опасения подтвердились.
   Как только волнение улеглось настолько, что явилось возможным снова приняться за водолазные работы, я лично спустился на дно и убедился, что волнением предшествующих дней затонувшее судно сдвинуло с места, подволокло ближе к берегу, разорвало буквально пополам.
   Впрочем, это последнее обстоятельство было нам только на руку: теперь добывание груза "Джессики" уже не представляло ни малейших затруднений, потому что три четверти остававшихся в трюмах раковин высыпались попросту на дно и лежали горами между подводных камней. Знай только подбирай, да складывай в ковши.
   Я заканчивал осмотр положения судна и уже дал сигнал о поднятии, как вдруг, случайно повернувшись, в изумлении остановился, не веря своим глазам: в самом деле, буря, должно быть, наделала делов и на морском дне. А еще говорят, что на очень сравнительно небольшом расстоянии от уровня моря вода остается абсолютно спокойна даже и в моменты наиболее жестокого волнения снаружи?!
   Положим, что бухта, в которой лежала "Джессика", особой глубиной не отличалась, но все же...
   Единственное рациональное объяснение, которое я находил, это было такое: течением откуда-то нанесло на знакомые мне подводные скалы не то груды песку, не то горы морских растений. И все это, улегшись на скалах, имело теперь самые фантастические очертания.
   Ну да, конечно же! Вон как будто длинный хвост стелется по пологой части дна, свесившись с большой плоской скалы вниз. А вон гигантский хребет с чуть просвечивающимися позвонками и ребрами. А вон и голова..

[]

   Все это смутно, чуть заметно, словно в глубоком тумане, потому что вовсе не так близко от места, где я находился, а ведь как ни прозрачна морская вода, все же это не воздух. Ну, видишь на двадцать, тридцать сажен отлично. А дальше мгла сгущается и сгущается...
   Стоп, машина!
   Не эту ли самую штуку тогда видели и мои водолазы? Так и есть!
   Вот и готовое объяснение всем нашим страхам!
   Один просто увидел фантастические очертания скал, песчаных бугров, покрытых пучками водорослей, и испугался. Другому показалось, что эта штука шевелится, и он перепугался еще больше.
   А я, третий вот, смотрю, и хладнокровно рассуждаю, и мне ничуть не страшно, потому что я только отношусь спокойнее к делу и не теряю головы.
   Мне сделалось до того смешно, что я расхохотался.
   И вместо того, чтобы подниматься, я дал на бот сигнал: спускать обоих водолазов первой пары.
   Минуту спустя с качавшегося надо мной бота пошла медленно опускаться, странно, нелепо раскачиваясь, человеческая фигура. Это был первый из водолазов.
   Пренелепое это зрелище спускающийся к вам, на дно, сверху водолаз!
   Но в данный момент я думал не об этом: мне доставляло удовольствие думать, как посмеюсь я над нелепым страхом водолазов.
   Пусть они спустятся, займутся работой, ничего не подозревая. А когда они углубятся в работу, я покажу им фантастические очертания в стороне и мимикой, конечно, спрошу, что теперь они, в моем присутствии, думают о подводном чудовище?
   Взрослые люди, а могут дойти до того, что груды песку и водорослей принимают за какое-то чудище, падают в обмороки, стучат зубами! Стыд и срам!
   Но первый водолаз уже стоял возле меня. У него в руках была кирка, а за поясом малайский крисс, необходимое оружие на случай нападения акулы.
   Спускался и второй.
   Едва дождавшись того, что его ноги коснулись дна, я сразу тронул их обоих за плечи и потом показал в ту сторону, где была странная гора.
   Но можете себе представить мое удивление и даже, если хотите, испуг?
   Теперь этой странной горы, этих бугров песку и водорослей не было!
   Все исчезло, как сновиденье!
   Я не верил своим глазам!
   Да что это?
   Дьявольское наваждение, что ли?
   Или...
   Или и я способен, раз только опущусь на дно морское, приняться галлюцинировать, как ребенок?
   Мои водолазы явно недоумевали, не понимая, на что же именно я хотел обратить их внимание.
   Они приближали к моему шлему своп шлемы, глядели на меня сквозь толстые стекла в медной блестящей оправе недоумевающе, пожимали плечами, словно пытаясь спросить:
   -- Чего же ты от нас хочешь?
   А я стоял, не зная, что сделать.
   Собственно говоря, инстинкт подсказывал мне, что делать: бросить все, немедленно подняться на поверхность. Ну его к черту, этот груз раковин!
   Правда, я потерплю убыток в две-три сотни фунтов стерлингов, потому что только часть моих издержек окупится уже добытыми со дна раковинами.
   Но я не так уж беден, чтобы бояться такой потери! Не разорит она меня, во всяком случае!
   Но тут заговорило проклятое самолюбие. Знаете вы, господа, что это за самолюбие моряка?
   Я подумал, каким насмешкам неизбежно подвергнусь я, если вот так, ни с того ни с сего, потому только, что мне что-то попритчилось, что-то померещилось, отдам приказ прекратить успешно идущие работы и, подняв якоря, улепетну из этого места?!
   Слава Богу, до сих пор о Джонатане Смите никто не говорил, что он трус или лунатик!
   Нет, все вздор! Будем работать! И больше ничего! Два или три ковша было благополучно нагружено раковинами и поднято на борт стоявшей почти над самыми нашими головами "Сузи" благополучно.
   Я чувствовал, что мною овладевает уже утомление: пора подниматься.
   И вот в это-то мгновенье произошло все...
   Мои водолазы копошились почти у борта "Джессики", я же стоял несколько в стороне, впереди бушприта.
   Они работали, согнувшись, таская раковины и накладывая их в спущенный ковш, и потому покуда ничего не видели. Я же стоял выпрямившись, оглядывая окрестность. И я первый увидел. Я увидел, как что-то странное, нелепое сначала поднялось из-за корпуса "Джессики", словно гигантская труба, суживающаяся кверху и заканчивающаяся каким-то колпаком. Потом эта труба перегнулась, опустилась над бортом. Это была шея и голова фантастического морского чудовища. Это была "Зеленая смерть", о которой нас предупреждал воспитанник миссионеров, -- "Зеленая смерть", над которой мы столько потешались трое суток тому назад...
   Какой величины была голова?
   Ей-Богу, я затрудняюсь сказать!
   По-моему, во всяком случае, она была, по крайней мере, величиной с самую большую бочку, какую я только видел в жизни. Так, ведер на сто, если не на полтораста.
   Вытянутые челюсти, крутой маленький лоб, два глаза, светившиеся зеленым огнем, подобие ноздрей или дыхал.
   Я отчаянно задергал сигнальную веревку, давая сигнал:
   -- Смертельная опасность! Тащите во всю мочь!
   Словно вихрем подхватило меня, оторвало от дна и повлекло наружу к плясавшему у борта "Сузи" боту с насосом.
   Помню, почему-то мне стало жарко, нестерпимо жарко, настолько, что я буквально с ног до головы облился потом. И одновременно мне не хватало воздуху: я задыхался.
   И в то же время я кричал, кричал диким, нечеловеческим голосом.
   Я отлично сознавал, что этот крик, этот зов о помощи абсолютно не нужен, бесполезен: он рождается и умирает тут же, внутри шлема. Наверху, у того, кто сидит у насоса, держит слуховую трубку, слышен только мой рев, бессвязный, безумный, нечленораздельный рев обезумевшего от ужаса человека, и ничего больше. Но те, кого мой крик мог бы предупредить о грозящей им опасности, быть может, о гибели, пришедшей в образе какого-то фантастического подводного чудовища -- те не могут услышать ни единого звука, даже самого слабого...
   Однако то, что меня стали поднимать, не могло остаться незамеченным моими спутниками.
   Да, они видели каждое мое движение.
   Я махал руками, показывая им на борт "Джессики", на свесившееся над их головами змеинообразное "нечто", шею и голову "Зеленой смерти".
   Все это разыгралось гораздо быстрее, а может быть, и гораздо медленнее, чем я сейчас рассказываю: я ничего не знаю, ничего не могу определить. Потому что при таких обстоятельствах мгновенья кажутся вечностями, но и вечность может пролететь, как мгновенье...
   Помню только, что я видел, как фигура одного из водолазов тоже отделилась от морского дна.
   Должно быть, он дал сигнал к поднятию.
   И его поднимали. Но поднимался он как раз по линии, проходившей мимо головы чудовища.
   И я смутно видел, как эта проклятая змеиная шея вытягивалась вслед за поднимающимся водолазом, словно изумленная тем, что он, червяк, осмеливается приближаться...
   Потом...
   Потом я ничего связно не помню.
   Помню только, что меня втащили на борт шлюпки. Втащили и одного водолаза: я видел его шлем рядом с моим шлемом.
   Но в это мгновенье что-то со страшной, неудержимой силой дернуло канат, которым был привязан еще остававшийся на дне наш третий товарищ.
   Толчок был так силен, что бот перевернулся, словно скорлупка, и все люди, бывшие в нем, посыпались в воду.
   Но на борту "Сузи" уже, должно быть, заметили, что у нас что-то не ладится, и моментально спущенные боты подобрали всех нас и вытащили на палубу парохода.
   Когда я пришел в себя, полное смятенье царило на палубе моего судна.
   Матросы толпились около распростертого на палубе водолаза. Боцман Перазич тщетно пытался привести бедняка в сознание: водолаз был мертв.
   Он не мог задохнуться, потому что в шлеме был постоянный приток воздуха. У него были здоровые легкие, как у быка, и он не изошел кровью от слишком быстрого изменения давления окружающей среды.
   И, однако, он был мертв...
   Единственное предположение -- он умер от разрыва сердца.
   Почему?
   Чтобы ответить на этот вопрос, было достаточно взглянуть на его лицо, искаженное самой ужасной гримасой, какую я только видел в жизни.
   И достаточно было видеть его выпученные и налившиеся кровью, остеклевшие глаза, в которых ясно читалось выражение смертельного ужаса...
   Он умер, потому что на него в упор взглянули глаза "Зеленой смерти", и я понимал это, и я думал, что если бы и со мною было то же, то есть, если бы меня не подняли раньше, а проклятому подводному чудищу вздумалось бы вытягивать за мною шею и глядеть на меня зеленым огнем светящимися глазами, мои матросы увидели бы на палубе "Сузи" не меня, а только мое бездыханное тело, облитое липким потом...
   Но второго водолаза не было. И оборванная, словно ножом перерезанная или зубами перегрызенная трубка для провода воздуха в шлем, оборванный канат, конец которого нам удалось выловить, ясно рассказывали о драме, разыгравшейся там, на дне: "Зеленая смерть" схватила своей гнусной отвратительной пастью нашего товарища.
   Едва опомнившись, я вскочил на ноги и закричал неистовым голосом:
   -- Поднимай, поднимай пары! Скорее, скорее!
   -- Что случилось, командир? -- испуганно допытывался боцман, передав мое распоряжение о поднятии паров в машинное отделение.
   Но я не мог говорить.
   -- Пары, ради всего святого на свете, поскорее поднимайте пары! -- кричал я. -- Уйдем, поскорее уйдем из этого проклятого места!
   -- Машинист говорит, что пары подняты, но покуда еще ничтожно. Если сможем пойти, то только самым тихим ходом!
   -- Хоть по-черепашьи, лишь бы выбраться из этой бухты!
   -- Ладно! -- отозвался бледный как полотно Перазич.
   И потом, видя, что от меня толку не добьешься, принялся самостоятельно командовать судном:
   -- Поднимай якорь!
   Я стоял на палубе, машинально и совершенно безучастно глядя на все, совершавшееся вокруг меня.
   Все мои мысли, все мои думы были прикованы к морскому дну. Я думал о том, что только что разыгралось там. Я думал о каком-то совершенно неведомом миру колоссальном ящероподобном подводном животном, пожравшем на моих глазах одного из моих товарищей и убившем одним своим взглядом другого.
   -- Скорее, скорее! -- торопил я боцмана, еле шевеля пересохшими губами.
   -- Сейчас, сейчас, командир! -- отвечал он.
   И все матросы понимали, что случилось нечто ужасное, нечто такое, чему имени нет. Они все были смущены, бледны, растерянны, как-то жались, сбивались в кучки, робко перешептывались друг с другом, опасливо поглядывая на тихо катившиеся к пустынному берегу волны.
   -- Скорее, скорее! Ради Бога, поскорее! -- кричал я.
   И вот паровая лебедка подтянула к шлюзам на носу оба якоря. Машина пошла. Завертелся за кормою винт. Пароход стал тихо, медленно выбираться от берега в открытое море.
   Я облегченно вздохнул, снял фуражку и отер проступивший на лбу пот.
   Но в то же мгновенье фуражка выпала у меня из рук. Да, я ясно видел то же самое, что видел там, на дне морском: саженях в пятидесяти или шестидесяти от нас из вдруг яростно забурлившей воды вдруг высунулось огромное туловище.
   Я не умею, опять-таки, сказать, какой величины было оно: мне была видна только длинная шея да часть спины. Но, во всяком случае, сама шея от основания до конца головы была не менее трех или скорее даже четырех сажен, а та часть туловища с передними конечностями, напоминавшими ласты тюленя, была вдвое или втрое длиннее шеи. И, кроме того, оставался еще бесконечно длинный хвост, конец которого мелькал далеко позади туловища...
   В общем, я едва ли особенно ошибусь, если скажу, что все тело "Зеленой смерти", взятое вместе, вытянутое, так сказать, могло равняться саженям двадцати.
   Но в данный момент было не до того, чтобы соображать, сколько будет от головы до хвоста, и сколько от хвоста до головы...
   Крик ужаса огласил палубу.
   Большая часть матросов в паническом страхе бросилась гурьбой бежать, прятаться, куда глаза глядят.
   Люди, словно ослепнув, натыкались на мачты, на бухты канатов, на стоявшие на палубе бочки и ящики. Иные, не добравшись до люков, падали и, подобно змеям, ползли куда-то. Другие, добежав до люков, буквально скатывались вниз, и, конечно, жестоко разбивались.
   -- Пушку! Пушку! -- кричал я вне себя.
   Этот крик заставил опомниться нескольких из матросов.
   Во мгновенье ока около обеих наших пушек поднялась возня. За одно орудие взялся Перазич, за другое я лично.
   Мне удалось очень скоро повернуть дуло моей пушки в ту сторону, где еще виднелось огромное и безобразное туловище "Зеленой смерти", и где вода яростно колыхалась, словно кипела.
   Но в то мгновенье, когда я собирался выстрелить, новый крик ужаса отвлек мое внимание.
   -- Змея! Морская змея! -- кричал кто-то из матросов, забравшихся на ванты.
   Но это не была пресловутая сказочная морская змея. Да, действительно, нечто чудовищное плыло с моря, отрезая нам выход из бухты. И оно, если хотите, походило на морскую змею или вообще на змею, потому что над водой было видно добрых три сажени скользкого, зеленью отсвечивающего гибкого тела с бочкообразной громадной головой, имевшей висячие усы.
   Но я-то понимал, что значит все это!

[]

   У чудовища, погубившего одного, -- нет, двух моих водолазов, -- был компаньон. Это он теперь плыл к бухте...
   И еще вопрос, был ли он один?
   Может быть, мне мерещилось?
   Может быть, у меня мелькало и рябило в глазах?
   Но нет, я видел, я видел! Здесь и там из волн моря высовывались, поднимаясь на большую или меньшую высоту, такие же безобразные бочкообразные головы. И воды всей довольно обширной бухты вскипали, бешено крутились, потому что их приводили в движение колоссальные двадцатисаженные зеленые тела с могучими хвостами, бешено хлеставшими волны...
   Тем временем машинистам удалось значительно поднять пары и пароход шел уже довольно быстро.
   Рулевой направил его несколько в сторону, будто стараясь поставить под защиту береговых скаль. Маневр, как кажется, удался: по крайней мере, добрых десять минут "Сузи" бежала по берегу, и ни одно из чудовищ, переполнявших бухту, кувыркавшихся в ней, гулко шлепавшихся о воду, не обращал внимания на бегство судна.
   Но это длилось, повторяю, не больше десяти минут.
   И вот в то время, когда мы были уже близки к открытому морю, словно по кем-то данному сигналу пять или шесть чудовищ с невероятной быстротой ринулись в погоню за нами.
   Они плыли, держась друг около друга. Над водой были видны только лоснящиеся зеленоватого цвета круглые спины да тонкие длинные змеинообразные шеи, поддерживавшие бочкообразные головы.
   Я видел, что головы эти были двух категорий: у одних, должно быть, у самок, как-то помягче, покруглее и без висюлек-усов.
   У других, по моему предположению -- самцов, головы значительно большего размера, с более резко определенными чертами и с длинными, пожалуй, до саженя величиной, гибкими, словно резиновыми, усами.
   Положительно почти не сознавая, что я делаю, я снова навел пушку на наиболее близко подплывшее к "Сузи" чудовище.
   Миг -- и пушка рявкнула своим медным горлом. Клубы порохового дыма окутали всю палубу.
   Картечь, свистя и визжа, тучей понеслась навстречу гнавшемуся за нами "чудищу".
   "Чугунная смерть" шла встретить "Зеленую смерть".
   Сквозь дым я видел неясно результаты выстрела: часть картечи пролетела мимо змеиной шеи и пошла прыгать по волнам. Но часть, быть может, десять-двенадцать картечин, ударили в рыло "Зеленой смерти" и пониже, под головой, в гибкую шею. Голова обратилась в кровавую лепешку. Шея была изорвана в клочья, перешиблена, почти перерезана, словно ножом.
   Колоссальное темно-зеленое туловище на мгновенье все, во всю свою огромную величину, выскочило из воды, изогнувшись, словно пружина, потом упало, перевернулось вверх беловатым брюхом и поплыло куда-то в сторону.
   Плывшая за усатым самцом, быть может, главарем этого фантастического стада, самка с оглушительным и жалобным ревом или, скорее, стоном крутилась около обезглавленного тела. Она выла, да, положительно выла, изгибая тонкую, гибкую шею и поднимая круглые глаза к небу. Она ласкалась, она обвивала туловище убитого друга шеей, словно рукой, и обнимала его своими огромными ластами.
   В это мгновенье выстрелил Перазич.
   Его пушка была заряжена не картечью, а гранатой. Граната перелетела группу из двух передовых чудовищ и с оглушительным треском взорвалась над несколькими плывшими поодаль ящерами, осыпая их осколками.
   Не могу сказать, попали ли эти осколки, поранили ли они кого-нибудь. Но факт тот, что после взрыва гранаты чудовища моментально ушли под воду, попрятались. Миг -- и воды бухты уже не кипели, не бурлили.
   Правда, волны еще бежали к берегу и с тихим рокотом умирали у скал. Но темно-зеленых туловищ, но змеинообразных шей видно нигде не было.
   Исчезло даже обезглавленное туловище "Зеленой смерти", убитой мною.
   Я прямо не верил своим глазам!
   И если бы не смертельно бледные лица моих матросов, да не крики о помощи, доносившиеся изнутри судна, куда свалилось человек пять-шесть моих "храбрецов", все происшедшее казалось бы мне отвратительным кошмарным сновидением.
   По совести скажу, понадобились целые сутки пути, добрых четыреста километров расстояния от Безымянного острова, чтобы на судне у меня восстановился хоть кое-какой порядок.
   Один из матросов, и вовсе не из робких малых, форменно спятил с ума.
   Он запрятался на самом дне трюма, и на все наши уговоры выйти только щелкал зубами да кричал:
   -- Зеленая смерть! Зеленая смерть!
   Другой лежал с остеклевшими глазами в моей каюте и что-то тихо бормотал. Голова его пылала, как в огне, от всего его тела так и несло жаром. Он умер, не приходя в себя, и мы похоронили его по морскому обычаю тут же, в море.
   Два или три матросика ходили, словно пьяные, и не понимали самых обыкновенных вопросов, а при малейшем шуме или крике вздрагивали, озирались вокруг дикими глазами и куда-то бежали. Словом, передряга эта совершенно деморализовала мою команду, и не помогло даже прописанное Перазичем "океанское лечение", состоявшее в изрядных порциях рому.
   Особенно тяжело было ночью: никто, ну буквально никто из матросов не хотел показываться на палубу.
   Боялись!
   И, знаете, у меня не хватает духу винить этих людей.

[]

   Я, Перазич и один старый матрос, Кит Китсон, мы втроем вели судно. Но и то Китсон предварительно накачался ромом до такой степени, что, должно быть, не видел ровным счетом ничего. Только, как старый рулевой, он совершенно машинально вертел рулевое колесо, когда я командовал ему "право руля" или "лево руля". А к полуночи разыгралась буря, и волны иной раз перекатывались через палубу, грозя смыть рулевого.
   Перазич, вооружившись парой револьверов и каким-то старинным карабином, расхаживал по палубе и, наклоняясь над перилами, всматривался во мглу.
   Он все прислушивался к рокоту волн. Он ждал, не появится ли из воды чудовищная бочкообразная голова "Зеленой смерти"...
   Но ночь прошла благополучно, и к утру буря стихла, судно оправилось, из трюмов мы выкачали набравшуюся туда воду.
   Вскоре после рассвета вахтенный крикнул:
   -- Пароход по гакаборту!
   С помощью зрительной трубы я разглядел, что это было средней величины военное судно, так, надо полагать, крейсер третьего ранга, посланный в эти воды для борьбы с пиратами-туземцами. На судне развевался немецкий флаг.
   Я сейчас же стал стрелять холостыми зарядами из обеих пушек и поднял сигнал:
   -- Имею важнейшие сообщения.
   Крейсер изменил курс и пошел навстречу мне.
   Час спустя я был на борту крейсера "Коршун", у капитана Грибница.
   Я взял с собою Перазича и одного из водолазов, чтобы они могли подтвердить мои показания о пережитом нами у берегов острова Безымянного.
   Но можете себе представить, что из этого вышло?
   Капитан Грибниц, накрахмаленный немец, стал хохотать, как безумный!
   Да, как безумный!
   Он позвал в свою каюту лейтенанта, судового врача, еще кого-то из офицеров, заставил меня повторить мой рассказ, и потом опять принялся хохотать.
   -- Признайтесь, мистер Смит! -- хлопал он меня по плечу. -- Ну, признайтесь, что все вы, все, сплошь до последнего человека, были попросту... Ну, как бы это выразиться? Ну, были навеселе, что ли? Гэ? Под влиянием паров Бахуса? Ха-ха-ха...
   Напрасно я клялся и божился. Напрасно предлагал опросить весь мой экипаж.
   Слава Богу, на ногах держалось еще двадцать человек, кроме меня! Могли бы, кажется, поверить им, если не мне.
   Но немцы потешались.
   -- Какой вы шутник, какой вы гениальный шутник, капитан Смит, -- твердили они.
   -- Но это не знаменитый морской змей? -- улыбаясь, спрашивал меня судовой врач. -- Знаете, тот самый морской змей, который всегда появляется... на страницах газет и журналов, когда наступает мертвый сезон!
   -- Но ведь я не газетчик! -- негодовал я. -- Мне решительно незачем сочинять! Я ведь построчной платы не получаю! Кой черт?
   Эта злополучная экспедиция таки дорого стоила мне: я извлек со дна моря только часть купленного от капитана Гинца груза, не больше, как на сто фунтов стерлингов. То есть вернул только то, что заплатил Гинцу.
   А ведь поездка-то мне чего-нибудь да стоила? А наем водолазов? А простой судна?
   В общем, хорошо, если мои потери в тот рейс определятся так в сто-сто двадцать фунтов стерлингов.
   Конечно, я не жалуюсь.
   Но, судите сами, если человек столько потеряет, до шуток ли ему?
   До выдумывания ли ему каких-то сказок?!
   Разозлившись, я сделал предложение командиру крейсера:
   -- Вот что, капитан! Уж если на то пошло, так идемте вместе!
   -- Куда это? -- спрашивает он.
   -- Ну, туда! К Безымянному острову из группы Соломоновых островов!
   -- Зачем это?
   -- Посмотрим! Произведем расследование. Может быть, мы отыщем туловище убитого мною зарядом картечи чудовища. Ведь оно должно бы всплыть! Ну, и мы опросим туземцев. Там есть этот... ну, миссионерский ученик...
   Но капитан сухо ответил мне:
   -- У меня есть более серьезные занятия, чем идти ловить пресловутую морскую змею!
   -- Да не змею, ради Бога! Это чудовище с массивным туловищем...
   -- Знаю! знаю! Голова, как стоведерный бак с водой, имеет висячие усы... Нет, покорно благодарю!
   На том наши переговоры и закончились.
   Словно побитая собака, вернулся я на мое судно.
   И никогда не забуду, какими насмешливыми улыбками и косыми взглядами провожали меня проклятые немцы, покуда я шел к трапу по палубе.
   А из капитанской каюты раздавался все время гомерический хохот...
   Когда я уже садился в мой вельбот, кто-то с палубы крейсера крикнул мне:
   -- Кланяйтесь "Зеленой смерти".
   -- Смотрите, чтобы вам самим не пришлось поклониться ей! -- ответил я.
   На этом все и покончилось, джентльмены.
   Вернувшись в Апию, я строго настрого приказал моим матросам не болтать о пережитом нами, потому что не желал подвергаться насмешкам.
   Но это, разумеется, не помогло: кто-то из матросов проболтался и мне всюду жужжали в уши:
   -- А как поживает "Зеленая смерть"?
   Все это было лет пятнадцать назад.
   Теперь, слава Богу, эта история позабылась, надо мною не зубоскалят, и я могу без опаски подвергнуться насмешкам заходить в гавань Алии.
   Ну, и вот я рассказываю вам о пережитом. И мне совершенно безразлично, поверите ли вы или нет, будете ли скалить зубы или нет. Но знаю одно: к Безымянному острову с тех пор я не подходил на сто километров, и во всю мою жизнь не пойду.
   А теперь...
   Эй, Иезекииль! У меня от такого долгого рассказа горло окончательно пересохло! Ну-ка, тащи кружку элю!
  

Примечания

   Впервые: На суше и на море, 1911, кн. 5, под псевд. М. Де-Мар.
   Михаил Константинович Первухин (1870-1928) -- русский журналист, писатель, переводчик. Уроженец Харькова; был исключен из университета по политическим мотивам, затем из-за туберкулеза в 1899 г. поселился в Ялте. В 1900-1906 гг. редактировал газ. "Крымский курьер". В 1906 году был выслан из Крыма за оппозиционные настроения, уехал в Германию, через год поселился в Италии. Писал (часто под различными псевдонимами) для многих российских изданий, после 1917 г. -- эмигрантских. В числе прочего оставил заметное научно-фантастическое наследие, в том числе ранние романы в жанре "альтернативной истории" -- "Вторая жизнь Наполеона" (1917) и "Пугачев-победитель" (1924), а также приключенческие произведения. В конце жизни на почве ярого антибольшевизма запятнал свое имя активной поддержкой итальянского фашизма.
  
   Исходник: Громовая стрела: Забытая палеонтологическая фантастика. Том VII. Сост. и комм. М. Фоменко. Путешествия, приключения, фантастика. Вып. LXXVI.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru