Первухин Михаил Константинович
Семейное

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Михаил Первухин

Семейное

   Дьякон о. Афиноген Эстомахов приходит к псаломщику Евтихию Уразову, своему помощнику по делу преподавания в церковно-приходской школе и постоянному собеседнику, -- после обеда.
   Евтихий, -- маленький, щупленький белокурый человечек с утрированно-опрятною внешностью, напоминающий почему-то хорошо воспитанную институтку из бедных, -- сидит, как всегда, за работою: выпиливает из куска буковой доски планочку для какой-то очень хитроумной шкатулки по рисункам приложений к иллюстрированному журналу.
   Дьякон, войдя, плюхается на табуретку, шумно сморкается, шумно вздыхает, ворочается беспокойно, ерошит свои волосы пятернею, застегивает и расстегивает пуговицу тесного для его могучей шеи ворота, вскакивает, прохаживается по маленькой, на диво чистой и опрятной комнатушке псаломщика, невнимательно тычется взором то в завешенное кисейкою оконце, откуда виден огород, местами тронутый бурьяном, то в стены, где в строгом порядке висят бесчисленные рамочки ажурной работы -- дело рук трудолюбивого Евтихия. Опять шумно плюхается на табуретку, стонущую жалобно под тяжестью его грузного тела. Псаломщик видит и слышит все это, но не отрывается от работы.
   И, вот, дьякон не выдерживает.
   -- А тебе -- все равно? -- полусердито, полужалобно, говорит он. -- Да? Вот, пилишь...
   -- Выпиливаю! -- робко отзывается псаломщик, виновато улыбаясь.
   -- Дерево бездушное, мертвую материю пилишь?
   -- Буковое дерево! -- отвечает Евтихий. -- Очень оно подходящее для ажурных работ. Только что осторожность требуется: отличается хрупкостью и колкостью...
   -- Бездушное дерево! -- с горечью в голосе продолжает дьякон. -- Но и оно требует обращения осторожного и деликатного, ибо отличается хрупкостью и колкостью! Да? А... а ежели живого человека пополам ежедневно перепиливают? Сие как? Ежели по живому, говорю, телу, да не токмо что пилкою, а настоящим терпугом? Да до костей! До мозга костей, можно сказать! Сие как? А?
   Евтихий, нагибаясь над работою и присматриваясь к бледно-синему рисунку на серо-желтой, с красноватыми крапинками, доске своими добрыми сильно выпуклыми близорукими глазами, робко осведомляется:
   -- Матушка дьяконица?
   -- Матушка... дьяволица! -- вскрикивает Эстомахов и сам пугается крепкого словца, вырвавшегося из глубины огорченной души. Моментально закрывает себе рот жилистою смуглою рукою, косится на дверь и на окошечко. Но за дверью мирно клохчет многосемейная мать курица, за окном легкий летний ветерок, обвеянный зноем, лениво шевелит широкие листы лопуха и колеблет упругие стволики бузины.
   -- Ах, зачем ты так, отче диаконе?! -- с тихим упреком шепчет псаломщик. -- Законную, можно сказать, супругу своей жизни, и...
   -- А ежели они мне жить не дают? А ежели они своим испанским заговором меня всякого спокойствия духа лишили? Сие как понимать надо? Нет, ты, древоточец, не финти! Ты мне прямо скажи: сие как? Вчера в храме... Вышел это я. Духу набираю. Вот, мол, зарокочет глас мой: Апостола, мол, Матфея святого евангелия чтение! А тут в мозг шибануло:
   -- А они, моя-то, законная, да вместе с матушкою попадьею, да еще с земскою акушеркою, с курносою этою! Да насчет поповского племяша, Павлушки этого самого, то есть, насчет его сватовства к Неониле Петровне, к докторской племяннице! Шу-ушукаются! Совещания таинственные устраивают! Сие как? Ну, и пресекся глас мой. Вместо баса рокочущего чуть не пролаял я! А слова-то священные! А батюшка о. Кирилл с укоризною воззрел и даже очи в горе. Со вздохом...
   -- Павла Ивановича к Неониле Петровне сватают? -- несколько оживляется и потом сейчас же увядает Евтихий.
   -- Сватают! -- продолжает тоскливо дьякон. -- Помешало им, что сия Неонила, будучи в брачном возрасте, в девственности обретается! Судьбу ее, Неонилы, устроить возжелали!
   -- Ну, и пускай бы устраивали! -- вяло отозвался Евтихий. -- Чего ты-то огорчаешься?
   -- Слава тебе, Господи! -- возопил дьякон, срываясь с табуретки. -- Чего я огорчаюсь? Да ты понимаешь ли, что глаголешь? Первое, Павлушка этот самый -- шалыган сверхъестественный. Беспардонный, можно сказать, индивидуй. Ему бы где-нибудь в театре ногами дрыгать да рожи строить, а не в священники моститься! А второе -- с помощником начальника станции Матвеем Соколовым -- как быть? Утром встречаю -- он за покупками прибыл. Ну, -- говорит, -- спасибо, спасибо тебе, о. дьякон! Удружил, можно сказать! В могилу сходить буду, и то не позабуду! -- Что ты, что ты?! -- говорю. -- Свят, свят, свят... -- Погубить, -- говорит, -- мою Нилочку хотите? Моя, -- говорит, -- к ней страсть вам поперек горла ершом стала? За Павлушку прощелыгу пристраиваете? Ну, -- говорит, -- ладно! Поедешь ты теперь в губернию, дьякон, без билета да еще вторым классом!
   Помолчав немного, дьякон шумно вздыхает, вытаскивает из бездонных карманов кисет с табаком, свертывает толстую папиросу, вставляет ее в прокуренный камышовый мундштучок, пускает дым кольцами через нос.
   -- Опять же! -- говорит он рокочущим басом. -- Моя Марья -- кто? Отец был иерей Бога Вышнего. Мать тоже из искони духовного рода. Муж ее, Марьи, кто?
   Евтихий недоумевает.
   -- Муж? -- говорит он растерянно. -- Твоей матушки дьяконицы? Разве у нее другой муж есть?
   -- Дурак! -- презрительно выпаливает дьякон. -- Скажешь такое, неподобное?! Разумеется, один муж у нее, у Марьи! Я, то есть! А я -- кто? Дьякон крестовоздвиженския церкви села Ольшанского! Дьякон, дьякон! Может, владыка переменит гнев на милость и во внимание к прослуженному возрасту во священники посвятит ближайшею осенью. Отчего нет? Очень просто! Надо только секретаря консисторского, сию акулу, сего живоглота, хорошенько смазать да с отцом благочинным, Арсением Палимпсестовым, поладить! Ну, а она, моя дьяконица, третьего дня, у раскрытого окошка, с инструментом в руках...
   -- С каким инструментом? -- любопытствует Евтихий.
   -- С кифарою! Ну, и полным голосом -- романс запузыривает: "Черные очи да белая грудь -- целую, мол, ночку мне спать не дают!" Я, как услышал, так и обомлел!
   -- Чего? -- недоумевает Евтихий. -- Известно, романс!
   -- Романс? -- злобно иронически возглашает дьякон. -- Ничего, значит? Можно, по-твоему, петь? А? Нет, ты говори прямо: можно петь?
   Евтихий испуганно моргает.
   -- Ага! -- злорадствует дьякон. -- А ты посмотри на мои глаза! Ну? Какого они цвета? Черного? А?
   -- Больше будто серые! -- признается псаломщик. -- С голубизною!
   -- Да! А ты посмотри на мою грудь, что, она, грудь-то моя, -- белая?
   Он распахивает ворот рубашки и обнажает дородную грудь.
   -- Сму-смугловатая! -- заикается Евтихий.
   -- То-то и оно-то! -- возглашает дьякон. -- Смугловатая! Прямо можно сказать -- черна, как голенище! Так? Ну, а она, Марья, на своей кифаре запузыривает:
   -- Черные, мол, очи да белая, мол, грудь... Того... как его? Спать ей, будто бы, не дают! А я бы и внимания не обратил. Мне и невдомек! Где догадаться?! Тонкая штука! А Арина Яковлевна, фельдшерица, -- та так сразу догадалась. Ехидна египетская. -- Здрастьте! -- говорит. -- Здрастьте, отец дьякон! Ах, какой это Марусечка мил-лый романс про Евгения Павловича поет! -- Какой? -- говорю. -- А этот, говорит, самый! "Черные, мол, очи да белая, мол, грудь"... -- Как сказала, -- так меня варом и обдало! Вот оно! -- думаю. Бабе тридцать с хвостиком, духовного лица супруга, в епархиальном училище обучалась, честных родителей дочь, -- а она вон о чем думает! Ей, вишь ты, "черные очи" Евгешки проклятого да его "белая грудь" спать не дают!
   Евтихий хочет что-то сказать, но только беззвучно шевелит губами и ниже склоняется над выпиливаемою планочкою будущей шкатулки.
   Дьякон бегает по маленькой комнатке, громыхая сапогами, и на ходу обстреливает стены с рамочками ажурной работы, затейливыми полочками и хрупкими канделябрами -- клубами табачного дыму, словно бомбардируя эти стены.
   -- Опять же! -- рокочет его бас. -- С новомодными костюмами дело! Узрела Марья моя у попадьи вертихвостки приложения к "Ниве". Дамские моды и все прочее. А там -- дама некая изображена. В распашонке некой. Лежит, вернее сказать, -- возлежит на диване, грудь декольте, по самое, можно сказать, некуда, а ногу из-под подола высунула. А на ноге -- туфелька, а чулок весь в дырьях! -- Ах, -- говорит, -- как это поэтично, Геня! Пеньюар этот самый! И чулок прозрачный да еще со стрелками! Когда, -- говорит, -- хлеб продадим, -- ты мне, -- говорит, -- непременно, Геня, такой персидской материи достань! Морозовский, мол, ситец и кроме того -- оттоманку столяру закажи. Чулки, -- говорит, -- я сама куплю. А, главное, чтобы в гостиной -- красный фонарик. А выкройку мне попадья даст!.. Так меня варом и обдало! Что, говорю, делать будешь в таком декольте по самое некуда? -- А я, -- говорит, -- по вечерам осенним под красным фонариком лежать буду в поэтической позе и с книжкою интересного романа в руках! Мечтать, -- говорит, -- буду, Геня! О лучшей жизни! Так я и задохнулся!
   Дьякон все беспокойнее бегает по комнате. Потом останавливается у табуретки, на которой сидит Евтихий, хватает псаломщика за плечо, кричит, тряся его:
   -- Брось! Не могу! Брось!
   -- Что бросить? -- пугается тот. -- Я, кажется, никогда...
   -- Пилить брось! Не могу!..
   В голосе дьякона слышатся плачущие нотки.
   Опасливо взглянув на его покрасневшее лицо, псаломщик бережно откручивает винт лобзика, вытягивает осторожно пилочку из дерева, сдувает со станочка, прикрученного к столу, древесные опилки и прячет полуготовую планочку в ящик стола.
   -- Слушай, Тиша! Уйдем! -- раздувая ноздри, говорит таинственным голосом дьякон.
   -- Уйдем! -- соглашается покорно псаломщик. -- Куда? К фельдшеру, что ли? В рамс играть?
   -- В ра-амс?! -- горько смеется дьякон. -- К фельдшеру?! Х-ха! В Америку уйдем!
   -- В Америку?! -- пугается псаломщик. -- В Америку? И... и что мы там будем делать?
   -- Очень просто! -- отвечает дьякон. -- Первое дело, -- там земля ничья. Дикарская. Надо только с собою бочонок водки захватить, так они, дикари, нам горы и долы! Охочие до водки! Потом, конечно, я двустволку тульскую с собою повезу. Дичи там, в Америке, видимо невидимо! Утка дикая -- прямо тучами! Из пушек, говорят, по уткам там палят! Опять же олень, жирафа, носорог... Питаться можно будет!
   -- А я что буду делать? -- жалобно осведомляется псаломщик, -- Я, ведь, стрелять боюсь! Робкий я!
   -- А ты рамочки выпиливать будешь! Этим самым индейцам! Ты ему рамочку, а он тебе львиную шкуру! Ты ему шкатулочку, а он тебе золотой самородок! Опять же, -- ты на что "Эсперанто" учишь? А? То-то и оно-то! С индейцами за милую душу пригодится твое эсперанто!
   Несколько успокоившись, дьякон усаживается, потом из неведомых тайников извлекает бутылку, любовно хлопает по стеклу ладонью, подмигивает.
   -- Вот она, утешительница! Доставай рюмашки. Огурчик имеется?
   -- Добыл? -- любопытствует Евтихий.
   -- Я, брат, везде добуду! Из-под земли, и там достану! Мужичонка один в лесу, в землянке, выкурку ведет. А у меня -- нюх. Запопал его на торге три дня назад. -- Как хочешь, -- говорю, -- а от меня не отвертишься! Должен, -- говорю, -- ты, такой сякой, духовенство уважать? Одно слово, чтобы была! Ну, и притащил!
   Водка налита в рюмки. Дьякон сразу опрокидывает рюмку в свою пасть, крякает и потом сочно закусывает, хрустя огурцом на крепких желтоватых зубах. Евтихий чуть-чуть пригубливает и ставит недопитую рюмку на стол.
   -- Такова-то жизнь, друже! -- уже более спокойным голосом говорит дьякон. -- А если в Америку не уйду, -- так я брат, в Сибирь дерну! Отчего нет? Меня в миссионеры хоть сейчас возьмут! Стану там по разным улусам-турусам разъезжать. Простор там, в Сибири-то! Народ живет кряжистый. Одно слово -- сибиряк, прожжена душа! А, главное, женского сословия мало, ну, и оно себя в решпекте держит. Боится! Опять же там, брат, в Сибири, холодно! Там ты в пеньюаре с голою грудью по самое некуда, того... не очень-то потанцуешь. Хо-хо! Насчет модных юбок да чулков с дырками -- тю-тю! Насморк схватишь! Ха-ха! Выпьем, Тиша? Не хочешь? Эх, жидкая у тебя душа!
   -- Для здоровья вредно! -- виновато улыбаясь, отнекивается псаломщик. -- Слаб я!
   -- Зато для души и желудка полезно! Во всяком случае -- я дербалызну! Выпьем за того, кто любит кого! На погибель тому, кто завидует ему!
   Лицо дьякона, широкое, волосатое лицо -- краснеет. Черты разглаживаются. Косматые брови расходятся. Румяные уста начинают улыбаться добродушно.
   -- А, ну его в болото! -- говорит он уже примиренным голосом. -- Оно, конечно, если бы все по правилам... Первое дело, -- этому Павлушке шалыгану чтобы кто-нибудь печенки отбил. Да он таки дождется! Второе, Неонилу -- за тебя замуж. Согласен? Нет, ты говори: согласен? Я, брат, ежели рассержусь да разойдусь, -- я тебе ее мигом посватаю! Живите, плодитесь и населяйте землю! Потом, конечно, Арину вертихвостку из наших палестин чтобы вытравить! Иди, матушка, откуда пришла, там себе и ехидничай, а у нас мужа на жену честную натравливать нечего! Опять же! Своей-то Марье, епархиалке, я хвост всегда прикрутить могу! Я такой! Раз, два и больше никаких! Ты дьяконица или ты кобылица? Ежели ты кобылица -- носи пеньюары там с дырками, туфли и прочее. А раз ты -- дьяконица, -- веди себя соответственно!
   Дьякон совсем веселеет.
   -- Евгению Павловичу, господину Остроухову, -- говорит он, -- конечно, чтобы все пути сюда были заказаны! Ты агроном? Ну, так ты и агрономь, а головы бабам крутить нечего! С о. Кириллом дело я улажу! Велика важность, что возглашение не вышло? Да я в другой раз такого баса подпущу, что две старушонки дух испустят!
   Дьякон совсем развеселился и, дружески похлопывая псаломщика по плечу, доверчиво шепчет ему:
   -- Еще я, может быть, соборным протодиаконом стану! Отчего нет? Был слушок такой: у протодиакона, у Евсевия Аридова, жаба на грудь села! Доживает свой век Евсевий-то! На его место бас-то понадобится или нет? Что же, что я токмо единое духовное училище кончил, а до семинарии -- не добрахся? Мне проповедей не сочинять! Мое дело чистое! Раз бас имеется, -- орудуй! А у меня бас здоровеннейший! И, опять же! Одно средство тайное есть! Я только рисковать раньше не хотел! Цыганка одна меня научила! Настой травы одной кладбищенской! Такой бас будет, что ого-го! И перевезу я мою дьяконицу-голубицу в губернию. Доход протодиаконский -- вон какой! О. Кирилл от зависти на собственной кишке повесится! Ха-ха!

* * *

   Окончательно примиренный со своею участью, о. дьякон через час уходит к себе домой. Псаломщик, проводив его, прибирает свою уютную комнатку, добывает из сундука, обитого жестью, тщательно сберегаемый серенький костюмчик, переодевается, берет тросточку, надевает картузик и идет по селу, рассеянно поглядывая по сторонам, скромно потупляя глаза при встрече с какою-нибудь полногрудою босоногою девкою. От времени до времени он раскланивается с встречным степенным мужиком.
   Выбравшись из села, Евтихий усаживается на берегу речки Быстрянки, в сонных водах которой мелькают шустрые пескари, серебрится уклейка. Из кармана серенького пиджачка Евтихий извлекает записную книжечку, и, нахмурив лоб, царапает на чистой страничке карандашиком:
  
   Мне говорили нынче Неонила,
   Что ты совсем мне изменила!
   И разом жизнь мне опостыла,
   И в жилах кровь моя застыла!
  
   Вдохновенье покидает псаломщика. Он трет лоб, вздыхает, грызет кончик карандаша. Но дело не подвигается:
   -- Ничего! -- утешает он себя. -- Завтра, может, лучше выйдет! Ежели выйдет, -- пошлю в журнал какой! Может и напечатают...
   В сумерках нагулявшийся псаломщик, беззаботно помахивая тросточкою и бережливо сторонясь от проходящих по пыльной улице коров, -- возвращается домой. Когда он проходит по площади, из дьяконского домика вылетает стремительно круглая, как мячик, женская фигура и мчится наперерез псаломщику.
   -- Евтихий Иваныч! Евтихий Иваныч!
   -- Добрый вечер, Марья Петровна! -- приветствует он дьяконицу.
   -- Н-ну, спасибо вам! -- взвизгивает дьяконица, налетая на псаломщика и хватая его за рукав. -- Вот так удружили! Вот так услужили!
   -- В чем дело? -- недоумевает тот, пятясь перед наседающей на него дьяконицею.
   -- Так вы вот какими делами занимаетесь, подлый вы человек? Так вам мужа с женою ссорить надо? А? Так вы развести меня с Генею собираетесь?
   -- Я? О, Гос-споди!
   -- Так вы его, Геню, в Америку увезти собираетесь? А? Да вы что это себе думаете? Может, вы думаете, что наша земля совсем-таки бессудная, что на таких анархистов, как вы, и управы найти нельзя? Да ежели я к его преосвященству да перед ним -- на коленки? А? Ах, вы, плюгавая вы личность! Да я...
   И столь же стремительно она откатывается от ошеломленного псаломщика.
   Совершенно уничтоженный псаломщик добирается в свое жилище, разоблачается, дрожащими руками зажигает керосиновую лампочку, машинально добывает недоконченную планочку, лобзик, дрель, машинально прилаживает станочек и начинает пропиливать дерево. И по мере того, как работа подвигается, напряженные нервы опускаются, мало-помалу вместо возбуждения приходит спокойствие.
   -- В работе спасение! -- твердит псаломщик.

* * *

   Дня три-четыре дьякон Эстомахов избегает встречи с Евтихием Уразовым, а если случается столкнуться, -- избегает глядеть ему в глаза.
   Потом, как-то перед вечером, когда псаломщик собирается на прогулку на берега реки Быстрянки, чтобы поискать там вдохновения, дьякон входит в жилище Евтихия, смотрит на того и говорит:
   -- Согреших! А ты не того... не злобствуй! Ежели хочешь, ну садани ты меня благословенным кулаком по окаянной шее! И... и не осуждай да не осужден будеши! Главная причина -- струсил я тогда уж очень! Она, Марья, бурею на меня налетела! Можно сказать -- ураганом! А я и растерялся... Опять же! Сия бутылка предательница -- на пол брякнулась! Тут и того... Совсем духом пал! А она меня и вывернула наизнанку! А ей еще резервы пришли на подмогу: матушка попадья да эта, как ее... Арина Яковлевна! Да втроем меня и обработали!
   Дьякон сокрушенно мотает головою, уныло моргает, вздыхает.
   Псаломщик обиженно молчит. Но ему жалко старого малодушного друга.
   -- Помиримся, что ли? -- говорит дьякон. -- О. Кириллу я все, как на духу, высказал! Тебя в чистую обелил! Можешь хоть сейчас к нему пойти. Никаких, говорю! Чист ты! Да и Марья моя уже утихомирилась! То на тебя, аки на змия, ополчилась! А тут, на твое счастье, гриф в кифаре сломался. Она туда, она сюда! А починить-то и некому! Только на тебя надежда! Но ты должен ей подарочек какой-нибудь того... смастерить! Нож, что ли, для разрезания бумаг выпили? Ты это скоро...
   Дьякон роется в карманах и вытягивает измятый листок с узорами для выпиливания по дереву. Евтихий сразу заинтересовывается и тянется нетерпеливо к рисунку. Пять минут спустя они оживленно обсуждают вопрос, что лучше выпилить в подарок матушке дьяконице: то ли, в самом деле, нож для разрезания бумаг, то ли подсвечник? И еще некоторое время спустя Евтихий Уразов снимает со стенки старенький лобзик и любовно пробует пальцем туго натянутую тоненькую пилочку.
   -- Номер ноль-ноль! -- говорит он. -- Тоньше, говорят, нету!
  
   1918 г.

----------------------------------------------------

   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru