Пильняк Борис Андреевич
Полынь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

БOP. ПИЛЬНЯКЪ

БЫЛЬЕ

ИЗДАТЕЛЬСТВО "БИБЛІОФИЛЪ"
РЕВЕЛЬ / 1922

   

ПОЛЫНЬ.

I.

   Возвращаясь, поднялись на лысую вершину, къ раскопкамъ. Запахло горько полынью, полынь обросла холмъ серебряною пыльной щетиной, пахнула горько и сухо. Съ пустынной вершины было видно на сорокъ верстъ кругомъ, подъ холмами текла Волга, вдалекѣ, за холмами, лежалъ вымирающій городъ съ рѣдкими огнями, съ вымирающимъ частоколомъ трубъ. Изъ степи повѣяло сушью.
   Остановились, чтобы проститься, -- и замѣтили: отъ балки къ раскопкамъ, съ той стороны, бѣжали гуськомъ широкой неспѣшной побѣжкой, голыя женщины, съ распущенными косами, съ черными впадинами лобковъ, съ метелками ковыля въ рукахъ. Женщины безмолвно добѣжали до раскопокъ, обѣжали древнія развалины и повернули къ обрыву, къ балкѣ, къ селу за балкой, поднимая полынную пыль.
   Заговорилъ Баудекъ:
   -- Въ пятнадцати верстахъ -- портовый областной городъ, а здѣсь сохранилось повѣрье, которому тысяча лѣтъ. Дѣвушки обѣгаютъ свою землю, заговариваютъ своимъ тѣломъ и чистотой. Это недѣля Петра-Солнцеворота. Кто придумаетъ: -- Петра Солнцеворота!.. Это прекраснѣе раскопокъ. Сейчасъ полночь. Быть можетъ, это онѣ заговариваютъ насъ. Это тайна дѣвушекъ.
   Опять изъ степи повѣяло сушью. Въ безмѣрномъ небѣ упала звѣзда, -- приходилъ уже іюльскій звѣздопадъ. Кузнечики звенѣли сухо и душно. Пахло горько полынью.
   Простились. Прощаясь, Баудекъ задержалъ руку Натальи, сказалъ глухо:
   -- Наталья, необыкновенная, когда вы будете моею?
   Наталья отвѣтила не сразу, тихо:
   -- Оставьте, Флоръ.
   Баудекъ пошелъ къ баракамъ. Наталья вернулась къ обрыву, узкой тропинкой, заросшей калиной и кленами, спустилась въ усадьбу, въ коммуну. Ночь не могла утолить жажду испепеляющаго дня, въ ночи было много жажды и зноя, сухо блестѣли потускнѣвшимъ серебромъ -- трава, дали, Волга и воздухъ. Отъ кремнистой тропинки поднималась сухая пыль.
   У коннаго двора лежалъ Свиридъ, напѣвалъ, глядя въ небо:
   
   Волга -- Волга, -- мать рика-а!
   Бей на-а рожи Калчи-ка-а!
   Волга -- Волга, -- во-дя-ниста!
   Бей на-а рожи комму-ниста!..
   
   Замѣтилъ Наталью, сказалъ:
   -- Ночь теперь, товарищъ Наталья, нѣтъ возможности уснуть, въ любору бы сыграть. Всѣ коммунисты въ растеніяхъ. Къ капателямъ ходили?-- говорятъ, городъ выкапываютъ, -- время теперь такое, до всего докапываются. Да.-- И снова запѣлъ:
   
   Волга -- Волга, мать-ри-ка-а...
   
   -- Газеты изъ города привезли. Очень здѣсь полынной пахнетъ. Страна.
   Наталья прошла въ приземистую читальню (у помѣщиковъ была она гостиной), зажгла свѣчу, тусклый свѣтъ масляно отразился въ пожелтѣвшихъ деревянныхъ колонкахъ. Еще по старинному стояли шкафчики въ скатерткахъ, точеныя этажерки, на окнахъ висѣли кружевныя занавѣски, домашняго плетенья. Низкая мебель стояла въ порядкѣ тщательномъ и наивномъ.
   Склонила голову, упали тяжелыя косы, -- читала газеты. И газеты изъ города на коричневой бумагѣ, и газеты изъ Москвы на синей бумагѣ изъ опилковъ, -- были наполнены смятеніемъ и горечью. Не было хлѣба. Не было желѣза. Были голодъ, смерть, ложь, жуть и ужасъ.
   Вошелъ Семенъ Ивановичъ, старый революціонеръ, съ бородою, какъ у Маркса, опустился въ кресло, и спокойно закурилъ собачку.
   -- Наталья.
   -- Да.
   -- Я былъ въ городѣ. Вы представляете, что творится? Ничего нѣтъ! Зимою всѣ умрутъ отъ голода и замерзнутъ. Вы знаете, въ Россіи нѣтъ какой то соли, безъ которой нельзя варить стали, безъ стали нельзя дѣлать подпилковъ, нечѣмъ точить пилы, и, стало быть, нельзя пилить дрова, -- отъ какой-то соли! Жутко! Вы чувствуете, какая жуть,-- какая жуткая, глухая тишина. Взгляните -- естественнѣе смерть, чѣмъ жизнь, чѣмъ рожденіе. Кругомъ смерть, голодъ, цинга, тифъ, оспа, холера... Лѣса и овраги кишатъ разбойниками. Вы слышите -- мертвая тишина. Смерть. Въ степи есть села, которыя вымерли до тла, мертвецовъ никто не хоронитъ, и среди смрада ночами копошатся дезертиры и собаки... Русскій народъ!...
   Въ комнатѣ Натальи, въ мезонинѣ, въ углу стояло распятіе, съ пучками травъ, заткнутыми за него. Зеркало, на пузатомъ туалетѣ краснаго дерева, со старинными нужными бездѣлушками, пожутнѣло и полупилось. Ящикъ отъ туалета былъ раскрытъ: оттуда еще пахло по помѣщичьи, воскомъ, и на днѣ валялись пестрые шелковые лоскутья, -- въ этой комнатѣ раньше жила дѣвушка, дочь помѣщика. Лежали коврики и дорожки. За оконцами широко видно было Волгу, за нею, за займищами -- степь, Медынскій лѣсъ, -- Заволжье, -- подумалось, что зимою весь этотъ пустой просторъ бѣлъ отъ снѣговъ. Наталья стояла у окна долго, переплетала косы, скинула сарафанъ, была въ бѣлой одной рубашкѣ. Думала -- объ археологѣ Баудекѣ, о Семенѣ Ивановичѣ, о себѣ,-- о революціи,-- о ея горечи -- своей горечи.
   Первыми о разсвѣтѣ сказали стрижи, летали въ желтоватомъ сухомъ мракѣ, щебеча. Пролетѣла послѣдняя летучая мышь. Съ разсвѣтомъ горько запахло полынью, и Наталья поняла: полынью, горькимъ ея сказочнымъ запахомъ, запахомъ живой и мертвой воды, пахнутъ не только степные іюли, пахнутъ -- всѣ наши дни. Горечь полыни -- дней нашихъ горечь. Но полынью же бабы изъ избъ изгоняютъ чертей и нечисть. Русскій народъ, -- вспомнила. Въ апрѣлѣ, на маленькой степной станціи, гдѣ были небо, степь, пять тополей, рельсы и станціонная изба, примѣтила троихъ, двухъ мужиковъ и ребенка. Всѣ трое были въ лаптяхъ, старикъ въ полушубкѣ, а дѣвочка полуголой. У всѣхъ были носы, вѣрно говорящіе, что въ ихъ крови есть и чувашъ, и татаринъ. У всѣхъ троихъ были испитыя лица. Меркнулъ широкій желтый закатъ. Лицо старика походило на избу, какъ соломенная крыша, падали волосы, подслѣповатые глаза (тусклыя оконца) неподвижно смотрѣли на западъ, какъ тысяча лѣтъ. И въ этихъ глазахъ было безмѣрное безразличіе, -- или, быть можетъ, мудрость вѣковъ, которую нельзя понять. Наталья тогда думала: -- вотъ подлинный русскій народъ, эти вотъ испитые, сѣрые, проѣденные грязью и потомъ, съ лицами жуткими, какъ изба, съ волосами, какъ соломенная крыша. Старикъ глядѣлъ на западъ, другой сидѣлъ неподвижно, подогнувъ ногу и положивъ на нее голову. Дѣвочка спала, разметавшись по асфальту, захарканному и заплеванному подсолнечной шелухой. Молчали. И смотрѣть на нихъ было жутко и томительно, -- на тѣхъ, которыми и именемъ которыхъ творится революція... Народъ безъ исторіи, -- ибо гдѣ исторія русскаго народа -- народъ, создавшій свои сказки, свои пѣсни, свои напѣвы... Потомъ эти, мужики, случайно забрели въ коммуну, пѣли какъ калики, кланялись, просили милостыню, разсказывали, что они "володимерски", пригналъ ихъ голодъ, въ степи въ первый разъ, ходятъ по степи ради Христа: дома оставили заколоченныя избы, съѣли все, даже лошадей. И Наталья замѣтила: съ нихъ падали вши.
   На дворѣ зашумѣли ведрами, женщины пошли доить. Пригнали изъ ночного лошадей. Семенъ Ивановичъ, не спавшій ночи, подмазывалъ со Свиридомъ телѣгу, собирался въ поэмы за сѣномъ. Шумѣли подросшіе уже цыплята. Пришелъ день, жаромъ своимъ испепеляющій землю, когда надо было испить его жажду, чтобы вечеромъ идти за иной полынью, полынью Баудека, -- за горечью радости, ибо никогда не было у Натальи этой радости полынной, и принесли ее эти дни, когда надо жить -- сейчасъ или никогда.
   

II.

   Волга изгибалась круто, выступалъ въ Волгу пустынный холмъ, лысый, по обрывамъ лишь обросшій калиною, стоялъ надъ Волгой высоко, одинокій, видный на сорокъ верстъ. Вѣка сохранили за нимъ свое имя -- Увѣкъ.
   На вершинѣ Увѣка люди замѣтили развалины и курганы, -- археологъ Баудекъ съ артелью тверскихъ мужиковъ, раньше бурлачившихъ на Волгѣ, пришелъ ихъ раскапывать. Раскопки длились третью недѣлю, и изъ земли выходили вѣка. На Увѣкѣ нашли остатки древняго города, шли уступами каменные остатки водоподъемниковъ, фундаменты строеній, канализація, -- скрытое известнякомъ и черноземомъ это осталось -- не отъ скифовъ, не отъ булгаръ, -- кто-то невѣдомый приходилъ сюда изъ Азіатскихъ степей, чтобы поставить городъ и исчезнуть изъ исторіи -- навсегда. А за ними, за тѣми невѣдомыми, были здѣсь скифы, и они оставили свои курганы. Въ курганахъ, въ каменныхъ склепахъ, въ каменныхъ гробницахъ, лежали человѣческіе костяки, въ одеждахъ, разсыпающихся отъ прикосновенія, какъ пепелъ, съ мечемъ, съ серебряной вазой, гдѣ лежали арабскія монеты, съ кувшинами и блюдами, украшенными наѣздниками и охотниками, гдѣ нѣкогда была пища и питье, -- съ костями коня у ногъ, съ сѣдломъ, отдѣланнымъ золотомъ, костью и камнями, и кожа у котораго стала, какъ мумія. Въ каменныхъ склепахъ было мертво, ничѣмъ не пахло и каждый разъ, когда надо было входить въ нихъ, мысли становились четкими и покойными, и въ душу проходила скорбь. Вершина Увѣка облысѣла, серебряной пыльной щетиной въ испепеляющемъ дневномъ зноѣ поросла полынь, пахнула горько. Вѣка.
   Вѣка учатъ такъ же, какъ звѣзды, и Баудекъ зналъ радость горечи. Понятія археолога Баудека спутались вѣками. Вещь всегда больше говоритъ не о жизни, но объ искусствѣ, и бытъ -- есть уже искусство. Жизнь мѣрилъ Баудекъ художествомъ, какъ и всякій художникъ.
   Здѣсь на У вѣкѣ, землекопы просыпались съ зарей, кипятили въ котлѣ воду. Копали. Въ полдни привозили изъ коммуны обѣдъ. Отдыхали. Снова копали, до вечерней зари. Тогда жгли костеръ и сидѣли около, толкуя, пѣли пѣсни... За балкой, на селѣ -- пахали, косили, ѣли, пили и спали, чтобы жить, -- такъ же, какъ и подъ обрывомъ, въ коммунѣ, гдѣ тоже трудились, ѣли и спали. И еще, кромѣ этого, всѣ испивали и хотѣли испить покой и радость. Шелъ знойный іюль, испепеляя дни, какъ всегда, дни были слишкомъ прозрачны и томительны -- ночи приносили покой и ту смуту, что есть только у ночей.
   Одни раскапывали Землю, сухой суглинокъ, промѣшанный кремнями и чертовыми пальцами, другіе отвозили ее на тачкахъ, просѣивали на рѣшетахъ. Дорылись до каменнаго входа. Баудекъ съ помощниками осторожно разбиралъ камни. Склепъ былъ те* менъ. Ничѣмъ не пахло. Гробница стояла на возвышеньи. Зажгли фонарики. Зарисовали. Освѣтили магніемъ -- сфотографировали. Было тихо и безмолвно. Сняли десяти-пудовую позеленѣвшую крышку.
   -- Лежалъ этотъ человѣкъ, быть можетъ, двѣ тысячи лѣтъ, двадцать вѣковъ.
   Другіе у обрыва, на веретіи окапывали остатки круглаго нѣкоего сооруженія, камни котораго не засорило еще время, лежали они наверху, надъ землей: эту развалину ночью обѣгали дѣвушки.
   Круто падалъ У вѣкъ. Подъ У вѣкомъ пустыннымъ просторомъ шла Волга, вольная рѣка, за поэмами зубчатой щетиной поднималась Медынь, Медынскій лѣсъ: -- никто на У вѣкѣ не зналъ, кромѣ крестьянъ съ села, что въ Медыни засѣли дезертиры, зеленая разбойная армія, накопавшая землянокъ, наставившая шалашей, разсыпавшая по кустамъ своихъ дозорныхъ, съ пулеметами, винтовками, готовая, если тиснутъ ее, уйти въ степь, взбунтоваться, пойти на города.
   

III.

   Солнце проходило свое знойное солнопутье, томилъ день зноемъ и звенящей тишиной, дрожали дали мелкою знойною дрожью, какъ расплавленное стекло. Въ заполденный уповодъ, въ отдыхъ, приходила на раскопки Наталья, сидѣла съ Баудекомъ подъ солнцемъ средь развороченной земли на опрокинутой тачкѣ. Жгло солнце, и на тачкахъ, на черноземѣ, на камняхъ, на палаткахъ, на травѣ лежали знойныя краски, точно пестрые лоскутья шелка.
   Наталья говорила о зноѣ, о революціи, о дняхъ, -- всею кровью своей почуяла и приняла революцію, хотѣла творить ее, -- и теперешніе дни принесли полынь, дни теперешніе пахнутъ полынью, -- говорила, какъ Семенъ Ивановичъ. И еще, потому, что Баудекъ положилъ голову къ ней на колѣни, потому, что воротъ вышитой его рубахи былъ разстегнутъ, открывалъ шею, и былъ зной, -- чуяла иную полынь, о которой молчала. И опять говорила, какъ Семенъ Ивановичъ.
   Баудекъ лежалъ на спинѣ, полузакрывъ сѣрые свои глаза, держалъ Натальину руку, и когда она замолчала въ зноѣ, въ томленьи, заговорилъ:
   -- Россія. Революція. Да. Пахнетъ полынью -- живою и мертвой водой. Да. Все гибнетъ. Нѣтъ путей.-- Да... Вспомните русскую сказку -- о живой и мертвой водѣ. Дурачекъ Иванушка совсѣмъ погибъ, у него ничего не осталось, ему нельзя было даже умереть. Дурачекъ Иванушка побѣдилъ, потому что съ нимъ была правда, правда кривду боретъ. Вся кривда погибнетъ. Всѣ сказки заплетаются горемъ, страхомъ и кривдой -- и все распутывается правдой. Посмотрите кругомъ, -- въ Россіи сейчасъ сказка. Сказки творитъ народъ, революцію творитъ народъ, -- революція началась, какъ сказка. Развѣ не сказоченъ голодъ, и не сказочна смерть? Развѣ не по сказочному умираютъ города, уходя въ восемнадцатый вѣкъ? Посмотрите кругомъ -- сказка. Пахнетъ полынью, потому что сказка. И у насъ, вотъ у насъ двоихъ, тоже сказка, -- ваши руки пахнутъ полынью.
   Баудекъ положилъ Натальину руку на глаза, поцѣловалъ тихо ладонь. Наталья сидѣла склонившись, упали косы, -- опять почуяла остро, что революція для нея связана съ радостью, радостью буйной, съ той, гдѣ скорбь идетъ рядомъ, полынная скорбь. Сказка. Какъ въ сказкѣ Увѣкъ, какъ въ сказкѣ Медынь, какъ въ сказкѣ Семенъ Ивановичъ съ бородою Маркса, водяного-Маркса, злого, какъ кощей.
   Тачки, палатки, земля. У вѣкъ, Волга, дали -- блестѣли, горѣли, свѣтились знойными пятнами. Было кругомъ огненно, пустынно и безмолвно. Солнце на своемъ пути шло къ тремъ, понемногу вылѣзали изъ подъ тачекъ, изъ ямъ землекопы, одѣтые, какъ Богъ послалъ, въ розовые порты, въ штаны изъ мѣшковъ, прикрытыя рогожей, зѣвали, жмурились, пили изъ ведерокъ воду, свертывали цигарки.
   Одинъ сѣлъ противъ Баудека, закурилъ, почесалъ открытую свою волосатую грудь, сказалъ неспѣша:
   -- Айда начинать, Флорычъ... Лошадь бы заложить, -- Михайла, надо полагать, въ сыпѣ свалился, какъ бы не сбывшился.
   Къ вечеру затрещали кузнечики. Наталья была на огородахъ, носила ведра, поливала гряды, капельками на лбу выступилъ потъ, и тѣло, напрягаясь подъ тяжестью ведра, ныло сладко, неизбытою крѣпостью. Капли воды брызгались на босыя ноги, и прохлада несла отдыхъ. Къ вечеру въ вишнякѣ запѣла малиновка и сейчасъ же умолкла, вспомнивъ объ іюлѣ. Летали лѣниво въ золотомъ воздухѣ послѣднія пчелы, направляясь къ пасѣкѣ. Ходила въ вишнякъ, ѣла рдяныя вишни, съ сокомъ, какъ кровь. Въ кустахъ росли голубые колокольчики и медвяница, -- рвала по привычкѣ, плела вѣнокъ. У себя въ мезонинѣ, въ дѣвичьей комнатѣ, разбирала въ туалетномъ ящикѣ старые шелковые лоскутья, вдыхала запахъ воска и старинныхъ кислыхъ духовъ. Комнату свою увидѣла новыми глазами: въ комнатѣ былъ зеленоватый сумракъ и по полу шли легкія дрожащія тѣни, синія стѣны въ старинныхъ затѣйливыхъ узорахъ принимали въ старческое свое упокоеніе легко и просто. Стояла надъ тазомъ, плескалась холодной водой.
   Зашумѣли шаги Семена Ивановича, -- ушла отъ него, спустилась подъ обрывъ, лежала въ травѣ, съ закрытыми глазами.
   Солнце ушло широкимъ желтымъ закатомъ.
   

IV.

   Поздно ночью Баудекъ и Наталья пришли къ раскопкамъ. У палатокъ жгли костеръ, грѣли воду. Костеръ горѣлъ ярко, потрескивая, разметывая искры, и быть можетъ, отъ него ночь казалась душнѣе, чернѣе и четче. Далеко въ степи мигали зарницы. У костра грѣли котелъ, иные лежали, иные сидѣли.
   -- А роса въ ту ночь медвяна и лѣкарна, трава силу Имѣетъ особенную, цѣлебную. И цвѣтетъ въ эту ночь, братчи, папортникъ. А идти въ этотъ лѣсъ надо, братчи, съ оглядкою, потому переходятъ той ночью деревья съ мѣста на мѣсто... Да...
   Замолчали.
   Кто-то всталъ посмотрѣть котелокъ, корявая тѣнь поползла по горѣ, упала за обрывъ. Другой взялъ уголь и, перекидывая его съ руки на руку, закурилъ. Было съ минуту очень тихо, и въ тишинѣ четко слышались сверчки. За костромъ въ степи полыхнула зарница, мертвый ея свѣтъ народился и исчезнулъ четко. Обвѣялъ степной вѣтерокъ, повѣялъ не зноемъ, а отдыхомъ, -- и стало ясно, что изъ степи идетъ гроза.
   Наталья и Баудекъ къ огню не подошли, сѣли на тачкахъ.
   -- А пришелъ я къ вамъ, братчи, -- не дѣло затѣяли рыть эти мѣста. Потому, мѣсто эта, Увѣкъ, тайная, и всегда она пахнетъ полынью. При Степанѣ Тимофеевичѣ стояла здѣсь, на самой на веретіи, башня, и въ ту башню заточена была персицкая царевна, а персицкая та царевна, красоты неописанной, оборочалась сорокою, -- по степи летала, народъ мутьянила, облютившись, какъ волкъ, черноту наводила. Дѣло эта старобытная... Прозналъ про то Степанъ Тимофеевичъ пришелъ къ башнѣ, посмотрѣлъ въ окошко -- лежитъ царевна, спитъ, -- не домекнулъ, что это тѣло ея лежитъ, а души-то нѣту при емъ. Летала она, душа-то, сорокой по землѣ. Призвалъ Степанъ Тимофеевичъ попа, окропилъ окна святою водою... Ну, и летаетъ съ тѣхъ поръ по У вѣку душа неприкаянная, плачетъ, съ тѣломъ своимъ соединиться не можетъ, о стѣны каменныя бьется. Башня та развалилась. Степанъ Тимофеевичъ на Кавказъ-горѣ прикованъ, а она все томится -- плачетъ... Мѣсто эта глухая, тайная. Дѣвки иной разъ за красой за персицкой сигаютъ нагишомъ, ночью, въ солноворотъ, объ эту пору, только это не знатье... А такъ растетъ здѣсь полынка, и расти ей.
   Кто-то возразилъ:
   -- Однако, отецъ, теперь Степанъ Тимофеевичъ атаманъ Разинъ съ горы той сошелъ, а, стало-ть, и копать можно. Теперь леворюція, народный бунтъ.
   -- Сошолъ-то, сошолъ, сынокъ, -- сказалъ первый, -- да не дошелъ еще до нашихъ мѣстовъ. Повремени, сынокъ, по-Вре-ме-ни-и... Все будетъ. А леВорюція,-- это ты вѣрно,-- леворюція наша, бунтъ. Время пришла... Повре-ме-ни-и...
   -- Да-да-а...
   Одинъ изъ землекоповъ поднялся, пошелъ къ палаткѣ, замѣтилъ Баудека, сказалъ сухо:
   -- И ты, Флорычъ, слушать -- мужицкихъ нашихъ разговоровъ тебѣ слушать не слѣдъ... Мало-ли што говоримъ.
   Замолчали. Иные безразлично измѣнили позы, закурили.
   -- Время теперь благодатная... Прощевайте, братчи. Не судите, коли штё. Прощай, баринъ.-- Съ земли поднялся старикъ съ бѣлой бородой, въ бѣлыхъ портахъ, босой, неспѣша пошелъ къ балкѣ, къ селу, исчезнулъ во мракѣ.
   Зарницы мигали ближе, чаще, четче, ночь темнѣла упорно, глубоко. Звѣзды померкли. Вѣтеръ перебиралъ листья, вѣялъ прохладой. Изъ далека, изъ безбрежности докатился первый громъ.
   Наталья сидѣла на тачкѣ, оперлась руками о днище, склонивъ голову, костеръ освѣщалъ ее слабо, чуяла, осязала каждымъ уголкомъ своего тѣла огромную радость, радостную муку, сладкую боль, понимала, что горькая горечь полыни -- сладость прекрасная, безмѣрная, необыкновенная радость. Каждое касаніе Баудека, еще неровное, обжигало полынью, живою водой.
   Эту ночь нельзя было спать.
   Гроза пришла съ ливнемъ, громами и молніями. Гроза застала Наталью и Баудека за веретіемъ, за развалинами башни персидской царевны. Наталья пила полынную -- ту, вѣдьмовскую скорбь, что оставила на У вѣкѣ царевна персидская.
   

V.

   Заря загорѣлась багряно.
   На разсвѣтѣ пріѣхали изъ города солдаты и поставили на Увѣкѣ пушки.
   
   Іюнь, 1919 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru