Пильский Петр Мосеевич
Об Антоне Крайнем (З. Гиппиус) и о нашем времени

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   З.Н.Гиппиус: pro et contra
   СПб.: РХГА, 2008. -- (Русский Путь).
   

П. ПИЛЬСКИЙ

Об Антоне Крайнем (З. Гиппиус) и о нашем времени

1

   Воздушный поэт Сергей Городецкий в "Золотом Руне" как-то открыл, что наше время "глухое". Я думаю, что оно не глухое, а просто глупое.
   Хорошо "глухое" время, если у всех теперь так развит слух, что не отличишь чужого от своего и живого от мертвого! Стала ужасно легкой переимчивость, и наши литературные мартышки все ходят сейчас в чужих очках, совершенно напрасно прижимая их к своему темени.
   В самом деле, никогда еще не было общества, столь доверчивого и так легко убеждаемого, как нынешнее. Верят всем и всему. Как-то жалко разучились противоречить. Везде какое-то неврастеническое бессилие и истерическая подчиняемость.
   Только этим объясняется жидкая, но все же широкая известность, завоеванная холопами слова, пухлыми ничтожествами и отпетыми мальчиками.
   Литература последних пяти-десяти лет навсегда останется любопытнейшим временем, эпохой-маседуан {От фр. macédoine -- смесь.}, собравшей свои мысли, как шишки, с бору и с сосенки.
   Будущему романисту, бытописателю, историку эти годы дадут неисчерпаемый материал.
   У Ницше в его "Антихристе" есть интересная и колкая, острая мысль.
   "Тот странный и больной мир, -- говорит он, -- в который вводят нас Евангелия, -- мир, словно из русского романа... Происходит rendez-vous отбросов общества, нервных страданий и детского идиотизма".
   Разве это не про наше "сегодня"? Разве это не формула нашего горького и горьковского пятилетия? Сплелись какие-то концы без начал; следствия без причин, привали смерти еще нерожденных.
   Бердяев в одной из своих статей печалуется на наш нигилизм и на подрастающее "хулиганское поколение", построившее свою жизнь и будущее на единственном принципе эгоистического самоутверждения. Но то, что происходит в литературе, хуже во сто крат.
   

2

   Разве не смешны и не жалки все эти вызовы в стихах и в прозе, посылаемые Богу в тоне грубящего директору письмоводителя?
   Разве не смешны все эти юродивые выкрики идиотских "пророчеств" и безграмотных "заповедей" на дикую тему о том, что я "сын вселенной и веков"? А это упрямое воровство стилей, этот постоянный бег к какому-то призовому столбу глупости?
   Это щегольство пустыми рифмами, это коверканье андреевского языка, брюсовских стихов, упрямое самоослепление, ничем непобедимая рабья привычка идти в шорах, это торжество грубости, лакейства и бездарности?
   Неужели это человеческий язык у даровитого в общем Сергеева-Ценского, когда он описывает свои "колена Огромного"?
   "Колена Огромного; на руках светятся жилы. Тьма кругом, и потому так ярки огненные колена, И словно из огня, -- брызжут ракеты слов; мир протискивается в игольные уши и, возмущенный и тенистый, меняет краски. Серое, смятое, мутное... Треплется, как вечерние паруса над водою, а на воде стая воздушных, чуть видных, нижет янтарные четки на черные шнуры".
   Что это такое, как не конвульсия истерики, не надрыв обмана и не ложь?
   Неужели затем кому-нибудь может быть приятно и понятно фразерство г. Гусева-Оренбургского о том, как " ...с воплем счастья слились в поцелуе два угасших мира. Серебряно-льдистые планеты полопались, как спелые почки на дне бездны, где два тусклых солнца слились в порыве страсти, как два усталых сердца. И страсть зажгла их снова. В черный мрак вселенной бесшумно (!) метнулись бушующие (?) вихри распавшихся атомов (!!). И нес эфир в бесконечность их содроганье, как блеск свободных свечей. В буйном весельи они наслаждались свободой, кипя, носились, не сталкиваясь, в бешеном танце, долго-долго, -- пока радостное чувство распада не сменилось жаждой общения... Из кипящего хаоса возник новый мир".
   Не слишком ли странны эти целующиеся миры, лопающиеся планеты, распадающиеся атомы, кипящие хаосы?
   И только подумать, что эта quasi-мистическая, quasi-символическая, а на самом деле просто риторическая ерунда написана, как вступление к обыкновеннейшей реалистической повестушке из зауряднейшего духовного быта...
   -- О у ДРУГ Аркадий, не говори так красиво!
   Но главное в том, что эта чепуха, -- самая настоящая, неумелая, непростительная, абсолютно недопустимая в искусстве по своей великой путаности и сугубой умышленной неясности! Но "глухоты" тут все-таки нет, ибо все это плохой сколок с г. Сергеева-Ценского, который в свою очередь во многом подчинен Леониду Андрееву. Нет, это не глухота, а нечто другое, хотя, быть может, и очень близкое к ней.
   

3

   Но Сергей Городецкий не прав, обвиняя сейчас всю современную критику в повальной глухоте.
   Он пишет:
   "Глухое время! В глухие времена всего нужней критика. Но тщетно было бы аукаться с этой неуловимой птицей в дебрях современной литературы".
   Ну, зачем нее так печально?
   Есть еще порох в критических пороховницах, есть еще люди. Чем, например, не критик г. Ст. Иванович?
   Правда, он пишет редко, едва ли знает то, о чем пишет, но кто решится отказать ему в некоторой оригинальности хотя бы языка?
   Ведь это именно он изобрел "тараканную (ью?) рать", это именно он нашел излишним согласовывать определения с определяемыми.
   Правда, одна ласточка не делает весны, но разве один Иванович? Разве нет в Москве г. Александровича, а в Санкт-Петербурге -- г. Абрамовича?
   Как, вы не знаете господина Абрамовича?
   Напрасно!
   Вот, не хотите ли из его "статьи", ну, хоть об Арцыбашеве.
   "Мне, -- пишет г. Абрамович, -- явственно (?) рисуется (!) рассказ работы Арцыбашева в следующем образе (sic!); кажется, будто бы в рыхлый и мягкий материал тяжело втискивается (??) печать художника и после примериванья (!!) и обдуманного (?!) выбора положений и приемов оставляет точный отпечаток идейного замысла автора.
   Арцыбашев также (!) занят не самим мастерством рисунка, не самовладеющим искусством художника, а замыслом идейным. Не просто нарисовать хочет он, а, нарисовав то или другое, сказать этим то-то и то-то. Но идейность его не горящая расплавленным металлом, как у Андреева... "
   Вы, конечно, скажете, что это безграмотно и не по-русски, что ничья печать, хотя бы в качестве предмета неодушевленного, прежде чем "втискиваться", ничего не "обдумывала" и ничего не "прикуривала", и что вообще так писать нельзя.
   Насчет нельзя, это -- кому "нельзя", а кому и можно. Но, отбросив в сторону обдумывающую печать, разве не оригинальна, не нова, не глубока и не интересна основная мысль?
   Будто бы уж так легко заметить, что "Арцыбашев не только нарисовать хочет", а, нарисовав "то или другое", хочет сказать "то-то и то-то"?
   Это "то-то и то-то" даже трогательно!
   Здесь и убедительность, и красноречие, а Сергею Городецкому грешно петь отходную русской критике и тем более русскому искусству.
   

4

   Однако, -- если шутки в сторону, -- то наш воздушный поэт прав. Ведь, в самом деле, не Абрамовичи, Ивановичи и Александровичи (имя же им легион!) представляют собою современную критику, и если они даже просто влачат в ней свое незаметное существование, то в таком случае все-таки -- "хороша нее, значит, современная критика".
   Ах, конечно, нехороша.
   Но тут-то и начинается полоса ошибок Городецкого.
   Что, в самом деле, если его, этого недовольно капризничающего, "вдруг -- критика" самого спросить:
   -- Милостивый государь, а когда же было лучше?
   Что тогда? Что скажет в ответ г. Городецкий?
   Вон он сердится, что "понаторевшие в критике Краны, Горны и Фельды, как слепые, ворочаются в современности". Ну, а разве раньше не оставался долгое время в критическом остракизме Тургенев? Разве тот же умница Михайловский не махнул в "Отечественных Записках" конца семидесятых годов на него рукой? Или Скабичевский разгадал Чехова, не посулил ему черта и смерть под забором в пьяном виде, а когда задумался над вопросом: "Есть ли идеалы у г. Чехова"? -- то как задал этот вопрос, так и остался с этим вопросом? Наконец, были ли сразу признаны или определены Горький и Гаршин, Мережковский и Лесков, Фофанов и Брюсов? Не оставляли ли в долгом забвении и неприметности Феодора Сологуба, и разве до самого недавнего времени не смеялись над Бальмонтом?
   Дело, однако, не в этом, а в том, что у нас именно последние годы выдвинули критику и дали ее голосу и новое влияние, и новые тона, и, чтобы не ходить далеко за примерами, позвольте остановить ваше серьезное внимание на Антоне Крайнем.
   

5

   Я назвал бы Антона Крайнего историком литературного мига.
   Под его пером "миг" умирает, чтобы войти тотчас в историческую цепь: если хотите, А. Крайний накалывает "миг" на булавку.
   Надо ему прежде всего отдать справедливость: он умен, Антон Крайний, -- качество, обладание которым большинство из ныне критикующих как будто не вменяет себе в прямую обязанность, очевидно, полагая, что ум для них -- сверхсметное ассигнование.
   Быть может, именно потому, что он умен, и еще оттого, что А. Крайний -- большой скептик (по крайней мере, по отношению к нашему литературному настоящему), он всегда в своих статьях стоит не рядом с критикуемым, и даже не вдали от него, а над ним.
   Впрочем, в одной из своих статей он сам сознается, что любит говорить "не о литераторах, а о литературе", которая, замечу от себя, делается все-таки литераторами. Но А. Крайний беседует "об общем уровне духа и мысли, об общем движении вперед, о росте, -- о культуре".
   Культуру подчеркнул в данном случае я, но сам А. Крайний ее подчеркивает везде, не курсивом, конечно, а всем, что он пишет. Когда-то Амфитеатров-Аббадонна упрекнул его в том, что он верит в прошлое и не верит в будущее. Я не слежу за всеми нападками на А. Крайнего, но, вероятно, многие упрекали его гораздо определенней -- именно в приверженности к культуре буржуазной, -- что было одно время модно и всегда вздорно, но верно то, что А. Крайнего не разорвать с историзмом.
   Он и свой "Литературный Дневник" выпустил так же, -- в последовательной исторической преемственности статей и по этому поводу решительно заявил, "что история -- везде, и все в истории, -- в движении, и даже последняя мелочь -- и она в истории", ибо и "она может кому-нибудь пригодиться". И свою книгу он тоже считает "историчной".
   Собственно, для каждого автора его книга, писанная даже в течение одного года,-- уже история, а "Дневник" Крайнего велся целых восемь лет, -- и, значит, в самом деле, как же он не "историчен"?
   Это понятно.
   Но ни для кого так не характерно это слово и это определение ("исторично" = культурно), как для А. Крайнего.
   Говорит ли он о "хлебе жизни", он считает необходимым напомнить, что "история -- рассказ о человеческом голоде".
   Пишет ли об искании Бога, упрекая в холодности к Нему даже Мережковского, и тут под его перо просится напоминание о том, что "помимо истории мира -- есть и у каждого из нас своя история".
   Вспоминает ли о декадентах, он и тут не может не заметить, что "чужая культура к нам не прививается", и если смеется над интеллигентом российским, то только за то, что тот воображает себя "культурным любителем искусства". Как же над ним после этого не смеяться?
   С точки зрения интересов культуры он нападает и на "новейших индивидуалистов", и на "субъективистов", и на "оргиастов", на имитаторов и стилизаторов, на Кузмина и на "мистический анархизм".
   

6

   Тон писаний А. Крайнего матовый, -- не холодный и не горячий, а так, с пренебрежением и ленцой, будто ему все время приходится объяснять надоедливую таблицу умножения. Ну, кому еще придет в голову спорить, что дважды два не четыре, а пять, или стеариновая свечка, и кто еще может сомневаться в том, что "над всеми этими (читай: современными) литературными произведениями, революционными и пустяковыми, над авторами и полуграмотными -- стоит общий чад русской некультурности".
   В этом вся штука.
   "Культурная среда", "работа духа" и, как их следствие (или, быть может, их непременное условие), "религия" и "религиозная совесть". Так это или не так, но отказать в цельности и прочности такому миросозерцанию нельзя никак, хотя сейчас оно уже звучит знакомым мотивом, ибо мы еще хорошо помним и "Новый Путь", и "Вопросы Жизни".
   Все-таки только при такой широте мысли А. Крайний мог всегда с такой легкой ясностью нападать на два фронта -- одинаково на своих, как и на чужих. Только при своей критической чуткости он мог дать ряд тех метких литературных характеристик, которые потом оказались бесстыдно разворованными иными лекторами и иными критическими фельетонистами.
   Для примера взять хотя бы того же Зайцева.
   А. Крайний очень зорко подметил, что в его рассказах "нет человека" (впоследствии это было переведено гг. Чуковскими как "крушение индивидуализма"), что у него есть последовательно: "хаос стихии, земля, тварь и толпа", -- "дух безликий", и читатель вспомнит, как потом эту золотую мысль также вот разменяли на фельетонные пятаки и разбазарили на шумной ярмарке критического воровского невежества под именем "воблы".
   Четыре года тому назад А. Крайний остроумно заметил, что "у лиц Горького нет лиц", а "все один и тот же Челкаш, или Фома, или Илья, -- Челкашо -- Фомо -- Илья, он же супруг Орлов".
   И снова вы помните, как эта мысль по сходной цене пошла на тех же критических газетных аукционах и стала слыть тоже за мысль гг. Чуковских.
   И т. д., и т. д., и т. д.
   Но, конечно, и тут, и в этих нападках и на Горького и, особенно, на его "босяков" А. Крайний был прав именно потому, что исходил от своей единой и огромной любви к "историзму", от своей мечты о "культуре", а те, которые запели с его голоса, едва ли и до сих пор знают, почему они запели.
   Для А. Крайнего это логично. Еще бы, если он убежден вот даже в том, что совсем "нет настоящего момента" и притом "никогда нет" и даже "в природе нет", ибо "настоящее -- точка, где соприкасаются и мгновенно узлом сплетаются прошлое и будущее".
   Но, конечно, его перепевалам все это было неожиданно для них же самих.
   Вот, вам и "глухое время"!
   

7

   Нет, повторяю, оно не глухое, а именно глупое, хотя все-таки критика не пустынна и не вяла. Ведь и в самом деле А. Крайний не один сейчас, а если кому-нибудь вздумается и его корить в том, что сначала он Андреева хвалил и возлагал на него надежды, а потом охладел к нему и разбранил, то...
   То, во-первых, я недавно прочитал у Антона Крайнего признание, что ему "надоело браниться и все отвергать", а, во-вторых, припоминаю отрывок из моей юношеской беседы с Львом Толстым.
   Он спросил меня:
   -- Кто ваш любимый апостол?
   -- Петр, -- ответил я. Толстой не дал мне досказать:
   -- Да ведь это настоящий современный интеллигент, -- с его сомнениями и постоянными колебаниями.
   В самом деле, я не поздравил бы ни русскую интеллигенцию, ни русскую критику с неподвижностью и мумичностью, с самоуверенностью и успокоенностью.
   Пусть тревожимся и ищем мы, изменяем и меняем сужденья наши. Ведь и все эти тревоги, эти исканья, признанья и отреченья -- все это особенно симптоматично для нас, и для нашего времени, и для того периода Sturm'a und Drang'a {Бури и натиска (нем.).}, который пронесся вихрем над нашими головами. А сейчас русской критике даже в лице ее наиболее беспокойных и беспокоящих представителей, думаю я, каяться не в чем и не за что краснеть.
   Так не хулите ж так сердито нашу критику. Разброд в ней есть, нет согласия и согласованности, но ведь не об этом же грустить всерьез!
   Сейчас у нас любопытное критическое время, интересная борьба, впереди большие радости, потому что большие находки.
   Правда, мы все в разных углах сидим, мало верим в наше настоящее и, возможно, в свои собственные, -- наши силы, много сердимся, немного лицемерим и в большинстве мало любим наше дело и ту русскую литературу, на служение которой следовало бы отдать все силы без остатка.
   Все же у нас критика есть, хорошая, умная, пылкая и верующая, связанная корнями с прошлым, глядящая светлыми глазами в будущее. Правда, она очень немногочисленна, ибо большинство ее все же тускло и едва ли не ничтожно, но когда же была вся критика и хороша, и зорка, и умна! А что в ее рядах теперь объявился новый тип критического хвастуна, благера, или карьериста, то, поверьте, русской критике бояться его нечего, потому что она просто переживет его.
   И было время, когда Сергею Городецкому существование критики было только приятно, и не так уж безнадежно было его ауканье с ней.
   

КОММЕНТАРИИ

   Впервые: Пильский П. Критические статьи. СПб.: Прогресс, 1910. Т. 1. С. 235--248.
   
   Пильский Петр Моисеевич (1881--1941) -- критик, беллетрист. В эмиграции с 1918 г., с 1926 г. в Риге.
   
   ...в "Золотом Руне"... -- статья С. Городецкого "Аминь" (Золотое Руно. 1908. No 7--8. С. 105 ("Глухонемое общество")).
   -- О, друг Аркадий, не говори так красиво! -- Из романа И. С. Тургенева "Отцы и дети" (1862. Гл. 21).
   Разве... Михайловский не махнул... на него рукой? -- Имеется в виду статья Н. К. Михайловского о романе И. С. Тургенева "Новь" в "Отечественных Записках" (1877. No 2).
   ...Скабичевский разгадал Чехова... -- Имеется в виду статья А. М. Скабичевского "Есть ли у г. Чехова идеалы? ("Палата No 6". "Рассказ неизвестного человека")" в кн.: Скабичевский A. M. Соч. 2-е изд. СПб., 1895. Т. 2.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru