Полонский Яков Петрович
Галлюцинат

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Я. П. Полонскій.

ПОВѢСТИ И РАЗСКАЗЫ.

(Прибавленіе къ полному собранію сочиненій).

Часть II.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія В. В. Комарова. Невскій, No 136.
1895.

   

ГАЛЛЮЦИНАТЪ.

I.

   Это было въ тысяча восемьсотъ шестьдесятъ... не помню которомъ году.
   У Ивана Петровича Полосатова была вечеринка; гостей было немного: были дамы и пожилые люди, были холостяки и ни одной дѣвицы. Въ двухъ комнатахъ -- въ гостиной и въ кабинетѣ -- горѣли стѣнныя лампы. Горничная, тяжело ступая по коврамъ, разносила стаканы и чашки съ чаемъ; на столѣ передъ диваномъ стояла вазочка съ виноградомъ, яблоками и апельсинами. Молодая хозяйка Вѣра Ивановна была не изъ числа говорливыхъ, но при ней всѣмъ было легко и всѣ были веселы; хозяинъ курилъ сигару и глубокомысленно выслушивалъ городскія новости... Я подсѣлъ къ хозяину и спросилъ его:
   -- Кто такой этотъ... который ни съ того, ни съ сего заговорилъ съ вами по-французски и вышелъ въ гостиную... Никогда еще у васъ не встрѣчалъ я такой физіономіи.
   -- Ба!.. это я для васъ, милѣйшій, пригласилъ его, отвѣчалъ онъ, осклабившись.
   -- Какъ, для меня?...
   -- Для васъ. Онъ премило компонируетъ, и, вообразите, на ваши слова написалъ музыку; на дняхъ онъ пѣлъ ваши стихи у Хазарова, -- очень выходило хорошо... Вотъ я и пригласилъ его... зналъ, что вы у насъ будете.
   -- Такъ что-же онъ не-поётъ?
   -- А вотъ, постойте, уберутъ чай -- я попрошу его... Но прежде всего, полагаю, слѣдуетъ мнѣ вамъ его представить.
   -- А какъ его фамилія?
   -- Фамилія?.. Фамилія Трубинъ; если не ошибаюсь, онъ, должно быть, учитель музыки... и... талантъ!.. вотъ вы увидите... Не будь у него таланта -- вы думаете, я-бы пригласилъ его?
   Хозяинъ при этомъ криво улыбнулся и поглядѣлъ на меня вопросительно... Иванъ Петровичъ Полосатовъ совмѣщалъ въ себѣ три качества: былъ очень исправный чиновникъ, добрякъ, и, будучи самымъ обыкновенный смертнымъ, любилъ все необыкновенное. Всѣ пріятели его были люди разныхъ профессій: былъ между ними отставной полковникъ, изобрѣтатель какой-то пушки, которая съ корабля, не смотря ни на какую бурю, можетъ попадать въ цѣль и разбивать непріятельское судно; былъ актеръ, прославившійся въ трехъ провинціяхъ: въ Екатеринбургѣ, въ Херсонѣ и въ Саратовѣ, и добивавшійся дебюта на императорской сценѣ; былъ грузинскій поэтъ, написавшій комедію; былъ археологъ -- собиратель старыхъ крестовъ и медалей; былъ даже, какой-то фокусникъ... словомъ, все люди необыкновенные!
   Да и жена у него, Вѣна Ивановна, была дама замѣчательная: не пропускала ни одного концерта и постоянно влюблялась то въ Рубинштейна, то въ Венявскаго, то въ Гензельта, по крайней мѣрѣ, безъ восторга не могла говорить о нихъ, тогда какъ эти великіе люди даже и не подозрѣвали ея существованія. Лицо у нея было маленькое, фарфоровое, по утрамъ блѣдное и капризное, по вечерамъ, при гостяхъ, меланхолическое, съ тонкимъ румянцемъ на щекахъ и влажными из-синя сѣрыми, по временамъ вспыхивающими глазками.
   Мужъ повиновался ей, и она была вѣрна ему; но по комъ вздыхала, кромѣ вышеупомянутыхъ артистовъ, было покрыто мракомъ неизвѣстности. Дѣтей у нихъ не было.
   Послѣ разговора съ Иваномъ Петровичемъ, я самъ въ гостиной подошелъ къ Трубину, не дождавшись рекомендаціи, и сказалъ ему:
   -- Говорятъ, вы положили на музыку какіе-то стихи мои?
   Онъ моргнулъ, поднялъ черныя брови и, затѣмъ, узнавъ мою фамилію, изобразилъ на лицѣ своемъ нѣчто въ родѣ торопливой радости и проговорилъ, что давно уже искалъ случая со мной познакомиться, что... онъ много ѣздилъ по Россіи, много пѣлъ и училъ простой народъ, въ особенности фабричныхъ, пѣть положенные на голосъ стихи мои.
   Трубинъ былъ далеко не красавецъ, но и не дуренъ. Лицо у него было испитое, темное и съ какими-то свинцовыми отливами; низкій лобъ, черныя, прямыя брови и масляные, по временамъ сладкіе, каріе глаза его не говорили въ пользу его ума; но ничего и глупаго не было въ его нѣсколько грубоватой физіономіи; весь же онъ,-- вся его фигура, подозрительно-скромная, его услужливость -- неловкая, какъ-бы натянутая и неискренняя, французскія фразы и даже вкрадчивая улыбка -- производили непріятное, нѣсколько отталкивающее впечатлѣніе. На немъ былъ потертый сюртукъ, далеко не свѣжій, черный галстукъ, и, казалось, что самъ онъ это чувствуетъ и что это его коробитъ...
   Я замѣтилъ, что хозяйка поглядывала на новаго гостя съ какимъ-то безпокойствомъ, точно была предупреждена на его счетъ; прочія дамы не обращали на него никакого вниманія, какъ онъ къ нимъ ни подсаживался, какъ ни старался ихъ занять собой...
   Наконецъ, горничная унесла на подносѣ послѣдніе пустые стаканы. Въ кабинетѣ трое изъ числа гостей усѣлись за ломберный столъ; въ гостиную вошелъ хозяинъ и, посмѣиваясь, прямо обратился къ Трубину, который былъ очень радъ, что нашелъ во мнѣ болѣе снисходительнаго собесѣдника и сидѣлъ со мной рядомъ у задней стѣнки.
   -- А что-же, Аркадій Николаевичъ, вы обѣщались намъ что-то спѣть... Вотъ кстати и авторъ здѣсь... но вы ужъ, кажется, познакомились?
   -- Я всегда готовъ, вставая, отвѣчалъ гость,-- и если позволите'...
   -- А вотъ и піанино раскрыто и ждетъ васъ... пожалуйста, безъ всякихъ церемоній!
   Хозяйка почему-то покраснѣла, очевидно она не ждала ничего хорошаго; трудно было угодить ушамъ ея -- до такой степени избалованъ былъ музыкальными геніями слухъ этой. милой чиновницы. На вкусъ-же своего мужа она не надѣялась...
   Трубинъ самъ придвинулъ круглый табуретъ къ піанино и сѣлъ... Затѣмъ потеръ себѣ руку объ руку и осторожно дотронулся пальцемъ до клавишей... Наконецъ, заигралъ и сталъ пѣть. Кто-то засмѣялся, но всѣ притихли и стали слушать. Въ игрѣ его не было ничего блестящаго, ничего поражающаго -- ни быстроты, ни силы, ни грома. Это было не что иное, чѣмъ акомпаниментъ; но какіе пѣвучіе звуки раздались подъ его короткими, мягкими пальцами, какъ дрогнулъ его небольшой, нѣсколько сиповатый, комнатный баритонъ и съ какимъ чувствомъ и вкусомъ пропѣлъ онъ, или, лучше сказать, подъ музыку проговорилъ стихи мои, какъ онъ осмыслилъ ихъ!.. Я, какъ авторъ, былъ въ восхищеніи; да и хозяинъ, если вѣрить криво улыбающемуся, полураскрытому рту его, наклоненному уху и прищуреннымъ глазкамъ, изрѣдка поглядывающимъ на неподвижное, какъ бы застывшее, фарфоровое личико своей жены, тоже ощущалъ нѣчто похожее на пріятное сердцу щекотаніе.
   -- Хорошо! пролепетала Вѣра Ивановна... Иванъ Петровичъ взглянулъ на жену и похлопалъ въ ладоши. Я тоже похлопалъ.
   Польщенный артистъ не ограничился одной пьесой. Онъ не отходилъ отъ піанино, сгорбился, потупился и точно прилипъ къ клавишамъ: импровизировалъ, пѣлъ и опять импровизировалъ.
   Я замѣтилъ, что это многимъ уже стало надоѣдать, и поглядѣлъ на Трубина, скоро-ли онъ перестанетъ. Даже хотѣлось подойти къ нему и сказать: если вы устали, то не отдохнете-ли? Вдругъ я замѣтилъ нѣчто очень странное: раздались фальшивые звуки, точно пальцы его растерянно пошли блуждать по клавишамъ; онъ поблѣднѣлъ, заморгалъ, поднялъ брови и, сморщивъ лобъ, съ ужасомъ посмотрѣлъ куда-то въ сторону. Легкая конвульсія покривила ротъ его, но онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе, кое-какъ докончилъ пьесу и вдругъ поднялся съ мѣста.
   -- Извините, не могу болѣе... пробормоталъ онъ задыхающимся голосомъ.
   Вѣра Ивановна поглядѣла на него съ изумленіемъ и задумалась. Дамы точно обрадовались, залепетали и тотчасъ принялись благодарить его за удовольствіе, которое онъ доставилъ имъ, а въ сущности за то, что онъ развязалъ имъ языки, далъ имъ полную волю немножко позлословить или посплетничать. На этотъ разъ ни одной французской фразы не соскользнуло съ его языка. Онъ перешелъ въ кабинетъ и, какъ-то съежившись, присосѣдился къ играющимъ въ карты...
   Черезъ полчаса (т. е. около полуночи) я собрался домой, ни съ кѣмъ не простясь, вышелъ въ переднюю и сталъ искать свою шубу.
   Не успѣлъ я надѣть ее, какъ въ ту же переднюю проскользнулъ Трубинъ.
   -- Вы уходите? спросилъ онъ.
   -- Ухожу.
   -- Пойдемте вмѣстѣ...
   -- Что такое съ вами? спросилъ я. Вы какъ будто... того... поблѣднѣли...
   -- Такъ, немножко нездоровится, -- отвѣчалъ онъ уклончиво.-- А вы куда теперь? спросилъ онъ, накинувъ на себя енотъ и вздѣвъ на ноги калоши, высокія, истоптанныя и мокрыя -- русскіе мокроступы, въ полнѣйшемъ смыслѣ слова.
   -- Я... домой.
   -- А не хотите-ли къ Палкину? закусить... водочки выпить.
   -- Не имѣю этого похвальнаго обычая...
   -- Право, пойдемте къ Палкину, самое время.
   -- Не могу...
   -- Если у васъ денегъ нѣтъ,-- я угощу васъ.
   Я невольно пожалъ плечами... и молча сталъ спускаться съ лѣстницы, тускло освѣщенной газовымъ рожкомъ. Но, шлепая своими калошами, онъ нагналъ меня и опять сталъ звать къ Палкину.-- Экій вы какой, однако-жъ!-- говорилъ онъ, тономъ стараго закадычнаго пріятеля.
   Есть такіе добрые, простодушные люди, обращеніе которыхъ, какъ бы ни было оно нецеремонно и даже наивно,-- пріятно, но... что-то Ноздревское, какая-то слащаво-назойливая нота звучала въ его голосѣ, и его приставаньѣ непремѣнно идти съ нимъ въ трактиръ -- водку пить.
   Ну, такъ я васъ провожу до квартиры, сказалъ онъ мнѣ уже на улицѣ, гдѣ снѣжная.метель сразу охватила насъ, и гдѣ ближайшій фонарь тускло освѣтилъ его смуглое лицо, мѣховую баранью шапку и шубу, которую, не надѣвъ въ рукава, но прикрывая грудь, онъ прихватилъ обѣими руками.
   -- Проводите до перваго извощика...
   -- Такъ вы, поэтъ, не пойдете къ Палкину?
   -- Да вѣдь вамъ нездоровится, и, право, самое лучшее, что мы сдѣлаемъ, это -- если мы отправимся домой и ляжемъ спать.
   -- Спать! Я-съ по ночамъ никогда не сплю; или сижу въ трактирѣ, или... онъ не договорилъ.
   -- Такъ отчего же вы ушли отъ Полосатовыхъ? Тамъ дождались бы закуски и до трехъ часовъ ночи провели бы время въ обществѣ.
   -- Я не зналъ, что тамъ подаютъ закуску да, признаться... ну, хотите, я признаюсь вамъ, отчего я пересталъ играть и ушелъ?
   -- Отчего?
   -- За піанино-съ... у самой шторы окна, вдругъ появилась мнѣ тѣнь одной, давно уже умершей женщины. До игры-ли тутъ!.. Мнѣ не хотѣлось говорить вамъ, потому что кто-же мнѣ повѣритъ?...
   -- Какъ это тѣнь умершей женщины? Какая тѣнь?!
   -- Да, чортъ возьми! та же самая, которая уже не разъ изволила безпокоить меня своимъ появленіемъ. Вообще, если я теперь не закушу и не выпью, ночь будетъ ужасная...
   -- Такъ вы, значитъ, подвержены галлюцинаціямъ?
   -- Значитъ, подверженъ.
   -- Что-же вы не обращаетесь къ доктору?
   -- Къ доктору! Э! много они понимаютъ!
   -- Однако, я знаю примѣры -- отъ галлюцинацій вылѣчивались.
   -- Я и кали-бромати пилъ, и всякія микстуры...
   -- Не помогаетъ?
   -- Помогаетъ на день, на два...
   -- И это не мѣшаетъ вамъ заниматься музыкой?
   -- По ночамъ иногда играю, гдѣ могу... Днемъ, -- днемъ сплю вплоть до самаго вечера; иногда, какъ убитый, сплю -- пушками не разбудите...
   -- А когда-же вы даете уроки?
   -- Какіе уроки?
   -- Я слышалъ, вы даете уроки музыки?
   -- Это еще что за новости! я даю уроки музыки?! Да я и нотъ-то не знаю... А-ха!.. уроки музыки!!.. Кто это вамъ сбрендилъ?..
   -- Какъ-же это вы сочиняете ноты, а нотъ не знаете?..
   -- Да очень просто... я импровизирую... т. е. сочиняю,-- другіе записываютъ. Геній музыки сидитъ во мнѣ и если-бы не обстоятельства... Эй, извощикъ! хриплымъ басомъ гаркнулъ онъ на всю улицу...
   У фонаря, по ту сторону улицы, въ снѣжной мглѣ зашевелилось что-то темное... и сани подъѣхали.
   -- Куда вамъ? спросилъ онъ.
   Вмѣсто отвѣта, я сталъ нанимать извощика.
   -- А! намъ по дорогѣ; довезите меня до вашей квартиры, а тамъ я пѣшкомъ пойду...
   Дѣлать нечего. Оба мы усѣлись въ сани и поѣхали. У воротъ дома, гдѣ я квартировалъ, мы вышли изъ саней.
   -- Позвольте, заговорилъ онъ, я заплачу за васъ, у меня еще есть въ карманѣ одинь рубль и восемь гривенъ... все мое состояніе!
   Мнѣ стало досадно, я заплатилъ извощику и сухо простился съ нимъ.
   Уходя подъ ворота, я слышалъ, какъ онъ сѣлъ въ тѣ-же сани и сказалъ извощику:
   -- Въ Чернышевъ переулокъ!.. двугривенный!..
   

II.

   Какой самородный талантъ! Какое удивительное сочетаніе словъ и музыки, и какіе простые мотивы! какъ легко они запоминаются.
   Такъ думалъ я о Трубинѣ и, признаюсь, заглаза совершенно мирился съ нимъ, даже хотѣлось опять его встрѣтить и опять услышать это мягкое сочетаніе звуковъ, этотъ нѣсколько глухой, но все-же симпатичный, теплый и выразительный голосъ. Мнѣ казалось, что на слѣдующемъ вечерѣ у Полосатовыхъ я непремѣнно встрѣчусь съ нимъ.
   Но я ошибся. Иванъ Петровичъ отвелъ меня въ сторону и, слегка поморщившись, сказалъ мнѣ: Этотъ вашъ Трубинъ (почему "мой", я не понялъ) въ воскресенье заходилъ ко мнѣ, посидѣлъ въ кабинетѣ и велѣлъ передать вамъ, что онъ нанялъ для васъ какого-то юнаго музыкантика, что на-дняхъ продиктуетъ ему тѣ пѣсни, которыя вамъ особенно понравились, и эти самыя ноты, съ вашими словами, преподнесетъ вамъ.
   -- Да вѣдь я не играю, зачѣмъ-же мнѣ ноты?
   -- Хочетъ презентъ вамъ сдѣлать.
   -- Спасибо.
   -- Потомъ занялъ у меня пять рублей и ушелъ. Послушайте, ужъ не пьянчуга-ли онъ? Губы у него такія... Сильно я побаиваюсь; войдетъ пьяный и наскандалитъ. Признаться вамъ, я раскаяваюсь, что пригласилъ его. А въ понедѣльникъ утромъ, около двухъ часовъ, онъ зашелъ къ женѣ моей, игралъ ей и пѣлъ до самыхъ сумерекъ.
   -- Что-же говоритъ ваша жена?
   -- Жена говоритъ, что онъ ее разстроилъ и что ей ужасно жаль его.
   -- Гм! Ужъ не разсказалъ-ли онъ ей о своихъ галлюцинаціяхъ?
   -- О какихъ галлюцинаціяхъ?
   Я передалъ ему все то, что слышалъ отъ самого Трубина, и отчасти удивилъ, отчасти огорчилъ его.
   Ивану Петровичу несомнѣнно было досадно, что жена его ни слова не сказала ему объ этихъ галлюцинаціяхъ...
   -- А чѣмъ-же инымъ и могъ онъ ее разстроить?
   -- Гм... да... пробормоталъ онъ, очень я раскаиваюсь, что пригласилъ его.
   "Еще-бы не раскаиваться! подумалъ я.-- Ей разстраиваетъ нервы, а у него разстраиваетъ финансы, молодецъ!.."
   На этотъ разъ, вечеръ у Полосатовыхъ былъ немноголюденъ, съ чаемъ, фруктами, карточнымъ столомъ, но уже безъ музыки; изъ дамъ была только одна -- въ атласномъ платьѣ и кружевахъ,-- но и та скоро уѣхала.
   Я остался одинъ, если не считать играющихъ въ карты, подошелъ къ хозяйкѣ и, въ самомъ веселомъ настроеніи духа, заговорилъ съ нею о Трубинѣ.
   -- Я слышалъ, сказалъ я,-- что этотъ артистъ былъ у васъ и просидѣлъ все утро. То-то, я думаю, надоѣлъ?
   -- Почему вы это думаете? Напротивъ, онъ человѣкъ до того интересный, что вы и представить себѣ не можете, отвѣчала она серьезно.
   -- Не тѣмъ-ли, что ему являются духи или привидѣнія?
   -- Нѣтъ, онъ разсказалъ мнѣ жизнь свою и... это такое что-то ужасное, что немудрено, если у него разстроены нервы и если галлюцинаціи не даютъ ему покоя.
   -- Не знаю, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ жизнь его была ужасная! но вотъ вопросъ, почему именно вамъ, а не кому-нибудь другому, онъ вздумалъ это разсказывать? Почему вы вдругъ, ни съ того, ни съ сего, попали въ друзья его?
   Фарфоровое личико Вѣры Ивановны слегка зарумянилось; съ минуту или двѣ она молчала, какъ-бы соображая, что-бы такое отвѣтить мнѣ.
   -- Что-же тутъ такого удивительнаго! пролепетала она, протягивая руку къ вазочкѣ съ нетронутыми фруктами и поправляя свѣсившуюся виноградную кисть,-- вольно вамъ понимать это по своему. Я-же такъ это понимаю: человѣкъ, обманутый во всѣхъ своихъ ожиданіяхъ, въ высшей степени даровитый и безъ всякаго состоянія, часто безъ копѣйки въ карманѣ, -- человѣкъ, даже друзьями оклеветанный, если и можетъ быть откровененъ, то только съ тѣми, которые относятся къ нему безразлично, какъ я, напримѣръ. Ему могло показаться, что я не злоупотреблю его довѣріемъ, -- и этого было достаточно, чтобы онъ разговорился; къ тому-же я любопытна, и сама стала его разспрашивать. Вотъ вы писатель, а васъ нисколько не интересуетъ, какъ могъ развиться у человѣка такой музыкальный творческій талантъ, и какъ онъ могъ дойти до галлюцинацій? а меня это заинтересовало...
   -- А вы знаете, что наканунѣ того дня, какъ онъ былъ у васъ, онъ былъ у вашего мужа и произвелъ на него очень тяжелое и невыгодное впечатлѣніе?
   -- Знаю, отвѣчала она, какъ-бы разсердись, и затѣмъ потупилась.-- Мужъ мой далъ ему 5 рублей, когда узналъ, что этотъ человѣкъ по цѣлымъ днямъ голодаетъ. Такъ знайте-же, что Трубинъ очень обидѣлся такой подачкой. Онъ принесъ мнѣ эти 5 руб. и просилъ меня вернуть ихъ моему супругу... и... умолялъ меня... извинить его...
   "Что-же это значитъ? подумалъ я.-- Что за подлая комедія! Самъ выпрашиваетъ 5 рублей и самъ-же обижается!: Фу!"
   Я чувствовалъ, что все мое веселое настроеніе духа исчезаетъ, но я ничѣмъ не обнаружилъ моего негодованія.
   -- И вы передали Ивану Петровичу эти 5 рублей?
   -- Нѣтъ... Только, послушайте, я васъ прошу, -- не сплетничать! Я знаю, что это мужа моего огорчитъ. Вы его мало знаете: онъ человѣкъ честный, добрый, но мнительный и щепетильный. Онъ-же самъ какъ-бы жаловался мнѣ, что Трубинъ выпросилъ у него 5 рублей, но онъ не понялъ, что такъ помогать можно только какой-нибудь салопницѣ или писарю на водку дать, а вовсе не такому воспитанному человѣку, какъ Трубинъ. А вамъ, вмѣсто того, чтобы осуждать его, не лучше-ли похлопотать дать ему какое-нибудь занятіе, которое могло-бы хоть сколько нибудь его обезпечить.
   -- Но, позвольте, милѣйшая Вѣра Ивановна, позвольте... Почему вы.знаете, что я его осуждаю? Я никому ни. единаго слова не говорилъ о немъ!-- но теперь скажу. Онъ приходилъ къ вамъ въ два часа, у мужа вашего былъ и того еще раньше, а мнѣ сказалъ, что онъ постоянно днемъ спитъ до самаго вечера, потому что ночью спать не можетъ, а шляется по трактирамъ. Значитъ, онъ мнѣ совралъ, и я въ правѣ ему не вѣрить и въ правѣ ко всякимъ его галлюцинаціямъ относиться съ полнѣйшимъ недовѣріемъ. А что онъ тогда вдругъ поблѣднѣлъ, и вы это, можетъ быть, замѣтили, то... мало-ли отчего можно поблѣднѣть! можетъ быть, колика съ нимъ приключилась! Да и со мной случись при дамахъ такая исторія, и я бы поблѣднѣлъ!
   Но Вѣра Ивановна обнаружила полнѣйшее желаніе не слушать дальнѣйшихъ рѣчей моихъ. Она встала, прошла сначала въ кабинетъ, постояла тамъ у ломбернаго стола и затѣмъ-прошла назадъ въ свою спальню.
   Все это, конечно, пустыя, житейскія мелочи; но есть мелочи, которыя кипятятъ, волнуютъ, бѣсятъ или повергаютъ въ какое-то тупое недоумѣніе.
   И я остался въ гостиной сидѣть на диванчикѣ именно. въ состояніи такого тупаго недоумѣнія.
   

III.

   Человѣкъ, у котораго сотни знакомыхъ, по неволѣ человѣкъ вѣтреный.Что-же мудренаго, что Трубинъ очень скоро вышелъ у меня изъ памяти? Будь я влюбленъ или ухаживай я за Вѣрой Ивановной, я бы нашелъ время наблюдать за нимъ, какъ за своимъ соперникомъ.
   Но я любилъ Вѣру Ивановну болѣе потому, что любилъ ея мужа -- своего стараго товарища по университету -- любилъ ее, какъ пріятель любитъ добраго пріятеля, отъ нечего дѣлать, или ради пріятнаго препровожденіи времени.
   Словомъ, Трубинъ скоро пересталъ интересовать меня, хотя я разъ и нашелъ у себя его визитную карточку, очень шикарную -- съ загнутымъ уголкомъ.
   Это значило, что сей артистъ не засталъ меня -- и слава Богу!
   Прошло недѣли двѣ или около. У меня было срочное занятіе; не мало и писемъ лежало у меня на совѣсти -- надо было отвѣчать. Прескучная вещь простуда, но мнѣ вздумалось употребить ее въ свою пользу: я надѣлъ халатъ и остался дома.
   Былъ поздній вечеръ; кухарка легла уже спать за перегородкой въ кухнѣ; отставной солдатъ Герасимовъ чистилъ мой самоваръ -- онъ исполнялъ двойную роль: роль мужа при моей чухонкѣ и расторопнаго дарового слуги.
   Онъ служилъ мнѣ только потому, что я не мѣшалъ ему. Тишина была такая, что я слышалъ, какъ скрипитъ мое собственное перо и какъ въ кухнѣ трутъ и чистятъ мой самоваръ, точно онъ мѣдная пушка или солдатскій киверъ. Я былъ одинъ у письменнаго стола, и мнѣ было" пріятно, что никто не мѣшаетъ мнѣ бесѣдовать съ самимъ собою. Никуда не ѣхать и ни откуда не спѣшить домой,-- это-ли не удовольствіе для человѣка, у котораго сотни знакомыхъ, а изъ ихъ числа, навѣрное, три четверти недоброжелателей.
   Вдругъ кто-то позвонилъ и такъ сильно, что солдатъ мои бросился босикомъ въ переднюю.
   -- Не телеграмма-ли? подумалъ я.
   Но это была не телеграмма: это былъ поздній гость, а этотъ поздній, нежданный гость былъ никто иной, какъ Трубинъ.
   -- Скажи... что я на одну минуту, только на одну минуту... говорилъ онъ полушепотомъ, точно боясь разбудить меня...
   -- Эй! кто тамъ? крикнулъ я изъ-за своей перегородки.
   -- Только на одну минутку!.. извините... уже ближе и громче раздался сиповатый голосъ, -- и темная стриженая голова выглянула изъ-за двери. Наконецъ, гость протянулъ мнѣ руку, и я взялъ ее... Судя по выраженію глазъ, онъ сильно былъ недоволенъ мной.-- "Что за церемонія? Я прихожу -- и меня не пускаютъ!" говорили глаза его.
   -- Я очень занятъ и... не совсѣмъ здоровъ, процѣдилъ я сквозь зубы... но... садитесь!
   -- Я къ вамъ на нѣсколько минутъ... на самое короткое время... Что дѣлать: до сихъ поръ еще московскій студентъ сидитъ во мнѣ,-- продолжалъ онъ, замѣтивъ, что я нахмурился.
   -- Очень, очень обязанъ, что вы позволили мнѣ къ вамъ забѣжать, говорилъ онъ, уже глядя мнѣ въ глаза и улыбаясь.-- Извините, что до сихъ поръ еще не могъ переписать для васъ ноты. На-дняхъ онѣ будутъ переписаны, и я... надѣюсь, вы мнѣ позволите...
   -- Мнѣ пріятно слушать, когда вы поете, но я не пою: зачѣмъ мнѣ ноты?
   Онъ опустился въ кресло, направо отъ письменнаго стола, и искоса сталъ меня оглядывать. Я спросилъ его. давно-ли онъ былъ у Ивана Петровича?
   -- У какого Ивана Петровича?
   -- У Полосатова...
   -- Э! былъ какъ-то на-дняхъ... А вы съ нимъ не поссорились?
   -- И не думалъ...
   -- А жена его, Вѣра Ивановна, очень миленькая куколка.
   -- Почему-же куколка? спросилъ я.
   -- А знакомы вы съ Рубинштейномъ? помолчавъ, спросилъ онъ меня въ свою очередь.
   -- Ну, да... знакомъ -- а что?
   -- Вы, говорятъ, большой другъ его?
   -- ''Врутъ: мы не друзья, но другъ друга любимъ и уважаемъ.
   -- Не можете-ли вы попросить его -- а мнѣ вы сдѣлаете большое одолженіе, если попросите, -- назначить время, когда мнѣ прійти къ нему, и въ его присутствіи спѣть кое-что изъ моихъ романсовъ и пѣсенъ. Мнѣ очень хотѣлось-бы знать его мнѣніе -- такъ-ли дѣйствительно хороши и оригинальны мои сочиненія, какъ это говорятъ. Собственно за этимъ я и зашелъ къ вамъ.
   -- И напрасно... Ваши ноты, если вы мнѣ пришлете ихъ, я могу ему передать на просмотръ; но просить его васъ выслушивать -- не могу: я знаю, какъ у него мало времени... да и зачѣмъ просить, когда знаешь навѣрное что онъ отвѣтитъ мнѣ?
   Трубинъ прищурился.
   -- А что-же такое онъ можетъ на это отвѣтить вамъ?
   Я подумалъ:-- "Онъ непремѣнно отвѣтитъ: убирайся ты къ чорту, любезный! есть мнѣ когда?.." Но я этого не сказалъ моему гостю. Помню только, что наотрѣзъ отказался выполнить его желаніе.
   -- Кто-же вамъ сказалъ, что я будто-бы такой другъ съ Рубинштейномъ?
   -- Вѣра Ивановна...
   -- Ужъ не за это-ли вы и назвали ее куколкой?
   -- Э, нѣтъ! По-моему всѣ барыни не что иное, какъ куколки. Всѣ на одну стать: съ каждой изъ нихъ, но имя амура, можно взятку взять.
   -- Только, надѣюсь, не съ Вѣры Ивановны, произнесъ я съ досадой на такую наглую самоувѣренность.
   -- А вы не влюблены въ нее?
   -- Ни на волосъ!
   -- А мнѣ такъ, признаюсь, она очень нравится. Надо вамъ сказать -- хоть я и демократъ, плебеи и пролетарій, но воспитаніе получилъ аристократическое, выросъ, понимаете, среди роскоши, и вкусъ у меня тоже аристократическій -- утонченный -- люблю все субтильное, нѣжное, фарфоровое. Удивляюсь, какъ это вы ни разу не пріударили за такой дамочкой, какъ эта Вѣра Ивановна! И какъ вы совѣтуете мнѣ поступить?
   -- Что?
   -- Воспользоваться или пренебречь?
   -- Чѣмъ?
   -- Какъ "чѣмъ"? вы точно ребенокъ!.. я просто спрашиваю васъ... воспользоваться-ли мнѣ той страстишкой, какую я возбудилъ въ ней, или пренебречь? Какъ вы думаете? Рискованно это или нерискованно!?
   -- Милостивый государь! вспыхнулъ я, взбѣшенный тою насмѣшливой, подлой улыбкой, какая появилась на его темномъ лицѣ.-- Не я ребенокъ,-- а вы; я въ такомъ случаѣ ни у кого не сталъ бы просить совѣта, но думаю, что вы жестоко ошибаетесь...
   Онъ хотѣлъ что-то возражать,-- но на него точно столбнякъ нашелъ. Черныя брови его поднялись на лобъ; онъ поблѣднѣлъ и сталъ глядѣть -- не на меня, а въ пустое пространство той тѣни, которая ложилась за спинкой моего стула, отъ лампы, освѣщавшей книги, бумаги, сигарный ящикъ, пресъ-папье и помертвѣвшее лицо его.
   -- Опять онъ играетъ комедію, подумалъ я, не переставая злиться.-- Ну, что вы смотрите? опять галлюцинація?
   Онъ тяжело дышалъ; я видѣлъ, какъ капли пота выступили на лбу его...
   -- Вы не видите? забормоталъ онъ:-- стоитъ за вашимъ стуломъ... старикъ...
   Я невольно, повернулъ назадъ голову.
   -- Видите... напудреный парикъ...зеленый кафтанъ... большія, блестящія пуговицы... бѣлый камзолъ, позументы... я не боюсь... но...
   -- Полноте, пожалуйста, не морочьте! Какой-такой старикъ? Все это ваша фантазія! сыграть роль человѣка, пришедшаго въ ужасъ. Пустое дѣло! я не вѣрю вамъ. Слышите? Очнитесь! Я не вѣрю вамъ, не вѣрю.
   Трубинъ перевелъ на меня свой взглядъ, тупой и металлическій, закрылъ лицо руками и -- представьте мое положеніе!-- зарыдалъ!! Слезы крупными каплями потекли по щекамъ его. Его плечи, весь онъ при этомъ вздрагивали. Вся злость моя, вся досада на этого человѣка прошла мгновенно. Я не зналъ, что мнѣ дѣлать -- взять-ли его за руку и извиниться, или побѣжать за холодной водой...
   -- Вы мнѣ не вѣрите... не вѣрите... Вы -- поэтъ -- и не вѣрите!! Кто-же повѣритъ? Чѣмъ-же я виноватъ, что я такъ несчастенъ... Такъ страшно, такъ не... во.... о... о... бразимо несчастенъ! Такъ наказанъ! бормоталъ онъ сквозь слезы...
   Когда плачетъ ребенокъ или обиженный отрокъ, это нисколько не возмутительно; можетъ трогать, но не поражаетъ, не разстраиваетъ; но... видѣть плачущимъ пожилого мужчину, у котораго давно бы могли быть свои дѣти, невыносимо!.. Будь гость мой актеръ -- способный изображать мускулами лица такое слезливое отчаяніе, и въ этомъ случаѣ, на такомъ близкомъ разстояніи, онъ былъ бы не въ силахъ своимъ притворствомъ или искусствомъ обмануть меня.
   Я сидѣлъ и думалъ: "Вотъ странность! Второй разъ я вижу человѣка... и уже грублю ему; а по какому праву?.. Но... я-ли виноватъ?.. Когда онъ поетъ и играетъ -- человѣкъ въ немъ слышенъ, а затѣмъ, Богъ знаетъ какъ и почему, возбуждаетъ онъ въ душѣ моей нѣчто болѣе противное, чѣмъ брезгливое чувство при видѣ гада или собаки, выкарабкавшейся изъ помойной ямы. Слишкомъ ужъ скоро онъ изобличилъ себя! И неужели Вѣра Ивановна находитъ удовольствіе съ нимъ кокетничать, и неужели она до такой степени заинтересовалась имъ!
   Такъ я сидѣлъ, думалъ, поглядывалъ на него и ждалъ, скоро-ли онъ успокоится.
   Наконецъ, увидалъ я, какъ изподлобья подозрительно и пугливо выглянули темные глаза его, какъ устремилъ онъ взглядъ свой на то мѣсто, гдѣ за моимъ стуломъ лежала тѣнь, и какъ замѣтно тотчасъ-же успокоился.
   -- Теперь ушелъ... теперь... нѣтъ его...
   -- А развѣ онъ такъ страшенъ?..
   -- Нѣтъ, не страшенъ... лицо самое обыкновенное... голубые, водянистые глаза, носъ немножко утиный... складомъ лица на Екатерину Вторую немножко смахиваетъ; но, что хотите,-- паническій ужасъ... Не могу привыкнуть... потому что... всегда неожиданно... И знаете... я думаю, хорошо, что я заплакалъ... даже голова стала свѣжѣе... Все лѣто со мною ничего такого не было... и вотъ, въ вашемъ присутствіи, второй разъ! Я предполагаю, что есть люди, которые... какъ бы способствуютъ такого рода появленію призраковъ...
   -- Значитъ, вы не должны были со мною знакомиться.
   -- А меня вотъ тянетъ къ вамъ! А почему тянетъ? Потому что я самъ поэтъ... Вы думаете, я не пишу стиховъ? пишу-съ, пишу... Когда-нибудь позвольте мнѣ дать вамъ кое-что прочесть... и если вы рекомендуете меня въ "Отечественныя Записки", буду очень вамъ благодаренъ... Право-съ!.. Мнѣ бы даже очень хотѣлось описать вамъ жизнь мою и спросить васъ, какъ вы думаете, можно-ли мнѣ выступить въ свѣтъ, описавши мое дѣтство и юность?.. мое поэтическое дѣтство!.. когда всѣ думали, что я молоденькій князекъ, когда мнѣ даже и въ голову не приходило, что я былъ такъ обманутъ и кѣмъ-же?-- моей матерью... моей собственной матерью, добавилъ онъ. слегка ударивъ въ грудь сжатыми въ кулакъ пальцами. Да-съ!.. во мнѣ княжеская кровь,-- но я плебей... Теперь мнѣ это все равно -- плевать!.. но тогда... Недаромъ юность моя, бурная и мятежная, довела меня до такого отчаянія, что я пилъ ромъ и водку, какъ простую воду и все-таки не могъ сдѣлаться пьяницей, потому что никакой спиртъ на меня не дѣйствовалъ... да и теперь не дѣйствуетъ...
   Я невольно поглядѣлъ на его губы. Почему это, подумалъ я, Иванъ Петровичъ по его губамъ вообразилъ себѣ, что онъ пьяница. Губы у него были крупныя, влажныя и безцвѣтныя. Но развѣ это что-нибудь доказываетъ?
   Высказавшись, онъ замолчалъ... и уже оказался не только спокойнымъ, но совершенно -- какъ-бы это сказать -- совершенно какъ-бы у себя дома, разлегся, вытянулъ ноги и пошевеливалъ губами, точно потихоньку самъ съ собой разговаривалъ. Казалось, онъ предается пріятнымъ мечтамъ, сидитъ въ своемъ собственномъ кабинетѣ, на своемъ креслѣ и не замѣчаетъ моего присутствія.
   -- Гм! началъ онъ, нѣтъ-ли у васъ рояля,-- или хоть піанино!
   -- Нѣтъ.
   -- И гитары нѣтъ?
   -- Нѣтъ и гитары....
   -- Жаль... Сейчасъ хорошенькій мотивъ пришелъ мнѣ въ голову.
   -- Вотъ и мнѣ кой-что приходитъ въ голову. Надо-бы писать, а какъ писать!?
   -- Пишите, я буду молчать.
   -- Не могу...
   -- Вдохновляйтесь... и пишите, а я возьму какую-нибудь книгу и буду читать.
   Тутъ онъ сталъ разсматривать мои книги, лежавшія на столѣ, и затѣмъ перетрогалъ все, что попадалось ему подъ руку, разсмотрѣлъ, какая у меня печать... повертѣлъ въ рукахъ мой пресъ-папье, сигарочницу, коробочку со стальными перьями -- взялъ въ руку раздвижной серебряный карандашъ и сталъ играть имъ...
   Такъ и хотѣлось сказать ему: "какое вамъ дѣло до вещей моихъ?" но продолговатое, фатальное лицо его было серьезно, даже нѣсколько мрачно... Черныя широкія брови были слегка сдвинуты... только глаза разсѣянно и безпокойно перебѣгали съ одного предмета на другой, пока не успокоились на серебряномъ карандашикѣ.
   -- Позвольте еще спросить васъ, началъ я, продолжая наблюдать за нимъ.-- Вы вѣрите въ ваши привидѣнія, или относитесь къ нимъ, какъ къ признакамъ вашей болѣзненности или физическаго разстройства?
   -- О! отозвался онъ брезгливо, точно ему стало досадно, зачѣмъ я не вдохновляюсь и не пишу стиховъ, а опять начинаю съ нимъ разговаривать. Какое-кому до этого дѣло! Вѣрю, когда вижу, и -- пока вижу -- не могу не вѣрить...
   -- Вотъ у меня теперь въ ухѣ звенитъ; слѣдуетъ-ли мнѣ думать, что это звенитъ въ комнатѣ или на улицѣ?
   -- Э!.. это я уже не разъ слыхалъ... Въ ухѣ звенитъ... вы вѣдь это и слышите, что въ ухѣ, а не въ воздухѣ, не въ комнатѣ и не на дворѣ; потомъ, какъ вы ни поворачивайте головой, все будетъ звенѣть въ ухѣ. пока само собой не пройдетъ; такъ и тутъ -- будь это у меня въ мозгу или въ глазу,-- я, куда-бы ни повернулъ голову, все видѣлъ-бы то-же самое, но этого-то и нѣтъ. Если, примѣрно, я вижу фигуру у окна, то, повернувшись въ уголъ, или, глядя въ другую сторону, я уже не вижу ничего; а погляжу опять на прежнее мѣсто, опять вижу: кто-то, никѣмъ невидимый, стоитъ на прежнемъ мѣстѣ, а иногда и шаги, и шорохъ слышу... Какъ-же тутъ не вѣрить!.. Ничего вы въ этомъ не понимаете, и доктора не понимаютъ, и я не понимаю... Но нѣтъ-ли у васъ чего-нибудь закусить или хоть рюмки водки?
   -- Кухарка спитъ... а водки нѣтъ.
   -- Кухарку-то я разбужу. А вотъ, что у васъ, у поэта, водки нѣтъ -- это нехорошо-съ. А играете вы въ карты?
   -- Не играю.
   -- Какъ это... развѣ это возможно!
   -- А вы? спросилъ я, зѣвая во весь ротъ.
   -- Иногда случается. Разъ я у одного коннозаводчика, въ одинъ вечеръ, 2,000 рублей выигралъ.
   -- То-то, чай, рады были! произнесъ я, смыкая глаза.
   -- Да... на другой же день уѣхалъ въ Москву. Тамъ великолѣпную турецкую шаль купилъ и...-- разумѣется, подарилъ ее Стешѣ... Чай, слыхали... въ цыганскомъ хорѣ... она великолѣпно ваши стишки поетъ: "Подойди ко мнѣ, старушка!"... и проч.
   -- Ну, а потомъ что? протирая глаза, спросилъ я.
   -- Потомъ была цѣлая исторія; поѣхалъ въ баню и тамъ меня обокрали...
   -- Нехорошо...
   -- Что дѣлать!.. я поэтъ въ душѣ, и на жизнь смотрю съ поэтической точки зрѣнія.
   -- То-есть, съ пошлой... Извините, пожалуйста... такъ спать вдругъ захотѣлось, что едва слышу что вы говорите, да вонъ ужъ и лампа догораетъ... сейчасъ пойду спать... къ тому же, право, мнѣ нездоровится.
   -- Хотите, я помогу вамъ раздѣться и самъ уложу васъ.
   -- Нѣтъ ужъ,-- я самъ... Помилуйте! Да и какъ я лягу! Придется мнѣ самому отпереть вамъ дверь и проводить на лѣстницу.
   Тутъ я всталъ и зажегъ свѣчу. Былъ уже третій часъ ночи. Лампа моя догорѣла. Но гость мой продолжалъ сидѣть, и, казалось, вовсе не намѣренъ былъ уходить.
   -- Пойдемте, я провожу васъ.
   -- Погодите...
   -- Да уже три часа...
   -- Э! что значитъ три часа!
   -- Вы же сами сказали, что мое присутствіе вредно вамъ:-- еще, чего добраго, опять что-нибудь увидите...
   -- Не говорите! глухо вскрикнулъ онъ, вскакивая съ мѣста.
   -- Право, опять что-нибудь вамъ вдругъ покажется... и меня еще напугаете...
   И не успѣлъ я кончить словъ моихъ, какъ гость мой дрогнулъ и закричалъ...
   -- Опять... опять! Вотъ онъ! вотъ онъ!.. О! о!..
   На этотъ разъ, при тускломъ свѣтѣ еще неразгорѣвшейся свѣчки и въ легкомъ чаду только-что потушенной лампы, я не шутя испугался...
   Трубинъ дрожалъ,-- глаза его были мутны и въ то же время пронзительны, волосы стояли дыбомъ, и кричалъ онъ такъ страшно и такъ громко, что изъ кухни босикомъ, въ одномъ бѣльѣ, выбѣжалъ солдатъ, а кухарка завозилась у себя въ кухнѣ, въ одной рубашкѣ, чиркая спичками и зажигая огарокъ.
   -- Уходите, и Богъ съ вами! уходите!.. Эй! Герасимъ! это ты?.. Нѣтъ-ли холодной воды? Трубинъ, хотите воды? Герасимъ, проводи его, пожалуйста, на лѣстницу... или я съ ума сойду!
   Трубинъ отъ воды отказался и, не простясь со мной, послушно пошелъ въ переднюю; онъ шелъ, ухватясь за виски и страшно сгорбившись...
   Я схватилъ со стула забытую имъ шапку и, пока накидывали на него шубу, сунулъ ему въ руку... Сонъ съ меня соскочилъ совершенно, нервы мои были сильно возбуждены.
   До самаго утра не могъ я заснуть, точно онъ заразилъ меня: безпрестанно въ потемкахъ мнѣ чудилось, что я не одинъ... что у меня кто-то присутствуетъ въ темной комнатѣ; малѣйшій шорохъ пугалъ меня... мебель-же и полы, какъ нарочно, то и дѣло трещали; въ самомъ стукѣ маятника стѣнныхъ часовъ слышалось мнѣ что-то зловѣщее... чье-то мѣрно-шаркающее приближеніе... Тяжелымъ сномъ забылся я только подъ утро. Кухарка тоже плохо спала и на другой день говорила мнѣ, будто-бы и ей безпрестанно чудилось, что кто-то кричитъ: "Аи, батюшки, рѣжутъ"!
   

IV.

   Иногда у людей самыхъ безхарактерныхъ крайняя степень безцеремонной безсовѣстности дѣйствуетъ какъ сила воли.
   Такъ, если-бы Трубинъ не испугался какого-то духа, появившагося за спиной моей, кончилось-бы тѣмъ, что онъ непремѣнно ночевалъ-бы у меня въ квартирѣ. Выгнать его у меня не хватило-бы духа, и я всю ночь, а можетъ быть и все слѣдующее утро былъ-бы жертвой своей собственной доброты и деликатности. За то досталось-же ему отъ меня на орѣхи, когда я обѣдалъ у Полосатовыхъ, спустя два или три дня послѣ нашего ночного свиданья. Расписалъ-же я его на обѣ корки! И чѣмъ больше заступалась за него Вѣра Ивановна, тѣмъ злѣе и неблагодарнѣе былъ я къ поклоннику и распространителю стиховъ моихъ.
   -- Да помилуйте, наконецъ, милѣйшая Вѣра Ивановна! Вы приняли въ немъ участіе, вы были такъ добры къ нему и внимательны, и онъ-же называетъ васъ куклой! Какъ-же вы хотите, чтобы я снисходилъ къ нему!..
   -- А можетъ быть, онъ и правъ, не безъ грусти возразила Вѣра Ивановна...-- Что мы такое, какъ не свѣтскія куклы? Будь у меня дѣти, я была-бы далеко не такъ пуста... Впрочемъ, почемъ я знаю, можетъ быть, вы на него клевещете. Что вы преувеличиваете -- это ясно... Вообще, я давно замѣтила въ васъ эту черту -- вы любите преувеличивать... Человѣкъ, которому не удалось спасти отъ голодной смерти мать свою, обрекаетъ всю свою жизнь на скитаніе и такъ страдаетъ, такъ разстроенъ нервами, что... тѣнь матери безпрестанно его преслѣдуетъ: -- это-ли не жалкій человѣкъ!.. По-моему, это человѣкъ геніальный, который до того забитъ судьбой и обстоятельствами, что безпрестанно теряется и на каждомъ шагу дѣлаетъ непростительные промахи... Желаю знать, чѣмъ-бы вы были, если-бъ и у васъ были такія-же галлюцинаціи?.. Я-бы, кажется, давно съ ума сошла! закончила она тяжелымъ вздохомъ и выпила цѣлую рюмку портвейна, предписаннаго ей докторомъ.
   Что прикажете на это возражать?!
   Иванъ Петровичъ былъ на моей сторонѣ и горячо спорилъ съ женой своей.
   Вѣрѣ Ивановнѣ замѣтно было не по себѣ. Она была изъ тѣхъ, которыя ни въ чемъ не любятъ разочаровываться, у которыхъ сердце и фантазія живутъ между собой въ такомъ ладу, что никакіе доводы разсудка не поссорятъ ихъ; словомъ, это была женщина; спорить было напрасно, сердить -- невѣжливо, и я постарался къ концу обѣда перемѣнить разговоръ.
   -- Положительно прикажу людямъ не принимать его. проходя въ кабинетъ свой, шепнулъ мнѣ на ухо Иванъ Петровичъ.
   Я промолчалъ. Ужъ и въ самомъ дѣлѣ, думалось мнѣ, не преувеличиваю-ли я недостатки этого артиста, г. Трубина!
   Затѣмъ, на письменномъ столѣ моемъ не оказалось серебряннаго выдвижнаго карандаша, съ краснымъ камешкомъ, вставленнымъ въ рукоять его, въ родѣ печатки (вещь хоть и не очень дорогая, но завѣтная, присланная мнѣ на память одною дѣвушкой, умершей за границею отъ чахотки). Всѣ поиски мои остались тщетными -- точно въ воду канулъ. Невольно думалось, что карандашъ этотъ унесъ съ собой Трубинъ.
   Я вспомнилъ, какъ онъ вертѣлъ его въ рукахъ, и если по разсѣянности засунулъ въ свой карманъ, то почему же не вернулъ его?
   Мысль эта невольно приходила мнѣ въ голову. Терпѣть не могу, даже мысленно, клеветать на людей; но... невольная клевета -- невольный грѣхъ, что прикажете дѣлать!
   Съ тѣхъ поръ Трубинъ уже не заходилъ, ни ко мнѣ ни къ Ивану Петровичу, и память о немъ скоро потонула въ массѣ столичныхъ впечатлѣній, новыхъ встрѣчъ и всяческихъ житейскихъ суетъ, невзгодъ, страстей и разочарованій.
   

V.

   Прошло лѣтъ десять (немалое количество лѣтъ въ жизни человѣческой); я уже былъ женатъ; Иванъ Петровичъ получилъ звѣзду и самъ сталъ одною изъ замѣтныхъ звѣздъ на горизонтѣ нашего столичнаго бюрократизма,-- словомъ, сталъ человѣкомъ вліятельнымъ. Даже на меня простиралось это вліяніе: я рѣже сталъ посѣщать его и уже не по-прежнему любилъ его. Жена его Вѣра Ивановна похудѣла, пожелтѣла, подурнѣла, но все также любила музыку и была членомъ с.-петербургскаго благотворительнаго общества. Я никогда не внушалъ ей особенной симпатіи; но это не мѣшало ей иногда заѣзжать къ женѣ моей и жаловаться на свои безконечныя заботы и хлопоты.
   Въ эти десять лѣтъ только однажды вспомнилъ я ту ночь; которую провелъ съ г. Трубинымъ, и только одинъ разъ говорилъ о немъ.
   Это-было въ деревнѣ у родныхъ моихъ. Случайно, по дорогѣ на родину, я какъ-то заѣхалъ къ нимъ. У нихъ въ усадьбѣ я нашелъ не только новое, еще младенчествующее поколѣніе, но и старыхъ моихъ знакомцевъ, свидѣтелей моего ранняго дѣтства,-- портреты моей бабушки, дѣда и прадѣда. И, вообразите, на портретѣ, прадѣдъ мой былъ въ зеленомъ кафтанѣ, съ большими пуговицами, осыпанными брилліантами (или стразами), въ бѣломъ камзолѣ, въ пудреномъ парикѣ, и окладъ дебелаго лица сто дѣйствительно смахивалъ на портреты Екатерины Второй, писанные съ нея въ старости, т. е. прадѣдъ мой былъ въ томъ самомъ костюмѣ, въ какомъ явился онъ когда-то очамъ моего знакомца, несчастнаго Трубина. Что это: случайность или необъяснимый фактъ!?
   Что касается до меня, мнѣ было очень пріятно думать, что почтенный предокъ мой соблаговолилъ вмѣшаться въ мои отношенія къ г. Трубину и такъ кстати въ то время напугалъ его. Какъ усталый путникъ, попавшій въ родное, теплое гнѣздо на отдыхъ, я былъ въ хорошемъ настроеніи духа, и за обѣдомъ всѣмъ разсказывалъ о галлюцинаціяхъ Трубина, и тутъ-же за обѣдомъ одинъ изъ сосѣдей -- степной помѣщикъ, уже съ брюшкомъ и лысиной,-- сказалъ мнѣ слѣдующее:
   -- Не знаю, тотъ-ли это Трубинъ, о которомъ вы упоминаете... я зналъ когда-то одного студентика Трубина, очень даровитаго и способнаго молодого человѣка; но былъ-ли онъ исключенъ, или самъ не кончилъ курса въ московскомъ университетѣ -- этого доподлинно я не знаю: мы были не на одномъ курсѣ, и всего только недѣли съ три или эдакъ съ мѣсяцъ жили съ нимъ въ одномъ и томъ же корридорѣ, въ дешевыхъ меблированныхъ комнаткахъ. Вмѣстѣ по утрамъ чаевали,-- и показался онъ мнѣ такимъ джентльменомъ, знаете, такимъ пылкимъ и откровеннымъ малымъ, что я чуть было не сошелся съ нимъ, но меня предупредили. Почему-то наши товарищи терпѣть его не могли, и не потому, что онъ былъ пороченъ,-- есть пороки, которымъ подражаютъ, которые нравятся,-- а потому, что пороки-то его были какіе-то грошевые, ничего нестоящіе. Онъ былъ страшно самолюбивъ и, какъ бы это вамъ сказать, не умѣлъ любить себя... не уважалъ въ себѣ человѣка; потомъ слухи носились, будто-бы онъ поступилъ на содержанье къ какой-то барынѣ.
   -- А не слыхали, былъ-ли онъ тогда подверженъ какимъ-нибудь галлюцинаціямъ?
   -- Этого не слыхалъ, а что онъ хорошо игралъ на фортепьянахъ всякіе танцы и даже пѣлъ, это точно. Въ этомъ, надо отдать справедливость, были у него большія способности.
   Вотъ и все, что невольно заставило меня подумать о Трубинѣ, и вызвало на разговоръ человѣка, фамиліи котораго я даже и не спросилъ, такъ какъ въ усадьбѣ у моихъ родныхъ болѣе двухъ дней оставаться я никакъ не могъ.

------

   Однажды подъ осень, вернувшись съ дачи, я нашелъ у себя въ кабинетѣ письмо, писанное незнакомымъ мнѣ почеркомъ. Сталъ читать и долго не могъ понять, отъ кого оно.
   Сверху былъ подчеркнутый адресъ (такой-то госпиталь и такое-то отдѣленіе). Поглядѣлъ на подпись: "Вашъ всею душою. А Трубинъ". Какой Трубинъ!? Неужели тотъ самый? Слишкомъ десять лѣтъ не встрѣчалъ человѣка, и вдругъ такое письмо!
   "Пишу вамъ полуживой... изнеможенный. Вотъ уже два года, какъ я въ больницѣ, куда прибылъ я чуть не ползкомъ, спотыкаясь и падая... нѣсколько дней тому назадъ, принялъ, конечно, ненамѣренно, отраву вмѣсто лѣкарства (вмѣсто внутренняго -- наружное) и цѣлыя сутки былъ на волосокъ отъ смерти... Еле отходили... но разбиты силы мои и физическія, и нравственныя... Точно надъ всей моей несчастной судьбой тяготѣетъ какая-то страшная рука.
   "Очень еще мнѣ трудно писать (тѣмъ болѣе, при такомъ печальномъ, взволнованномъ состояніи). Ничего и не выскажешь -- даже того, что всего нужнѣе. Никто все это время ни разу не навѣстилъ меня. Всѣ мои пріятели умѣютъ только обвинять да порицать меня; но въ кого они (сравнительно вполнѣ счастливые) бросаютъ свои обвиненія и порицанія? въ человѣка, вотъ уже нѣсколько лѣтъ, находящагося въ больницѣ, страдающаго одною изъ самыхъ мучительныхъ болѣзней. Хотѣлось ѣхать лѣчиться на югъ; но одна редакція обсчитала меня на 150 рублей, вслѣдствіе чего я и не могъ двинуться. А хотѣлось мнѣ на югъ вовсе не ради сохраненія моей жизни (Богъ съ ней, сытъ по горло), а ради того, чтобы хоть нѣсколько успокоиться, оставить послѣ смерти моей хоть что-нибудь капитальное, осуществить хоть одну мечту -- хоть романсы-то наконецъ всѣ свои записать (болѣе-80) да окончить мою повѣсть, которую сейчасъ, со слезами на глазахъ (отъ боли), дописываю... Когда допишу, помогите куда-нибудь пристроить. Когда-то просилъ я фондъ помочь мнѣ, и онъ мнѣ, точно въ насмѣшку, прислалъ 25 рублей! Помните, у Тургенева, Лежневъ говоритъ Рудину, что и у мысли, и у искусства должны быть свои ветераны, имѣющіе право на покой и вниманіе... Должно быть, такъ было только прежде, а не теперь. Вонъ, къ мастеровымъ, къ мужичкамъ, въ загородной больницѣ, и къ солдатикамъ ходятъ друзья, навѣщаютъ товарищи, а былъ-ли у меня хоть кто-нибудь за все это время? Навѣстила-ли хоть одна душа?! Не могу писать -- голова кругомъ идетъ,-- очумѣлъ отъ вѣчнаго одиночества. Подѣлитесь, чѣмъ можете, пришлите съ посыльнымъ моимъ что въ силахъ".
   Письмо это сильно меня тронуло; сильно пожалѣлъ я, что его посланный не нашелъ меня; я написалъ ему по городской почтѣ, чтобъ онъ указалъ мнѣ на литературные труды въ журналахъ, что я готовъ въ литературномъ фондѣ за него похлопотать, и проч., и проч.
   Я же и не зналъ, и не подозрѣвалъ, что онъ былъ писателемъ.
   Зимой, въ январѣ, получилъ я отъ него другое посланіе, въ которомъ онъ увѣдомлялъ меня, что ему гораздо легче, что мудрено ему указать на статьи, которыя онъ печаталъ, но указываетъ на тѣ газеты и журналы, гдѣ онъ участвовалъ, и затѣмъ посылаетъ мнѣ свою еще неоконченную рукопись, съ просьбою прочесть ее. Рукопись эта меня удивила. Во-первыхъ, это была тетрадка очень старая и уже пожелтѣвшая отъ времени,-- видно было, что немало уже постранствовала она по свѣту Божьему и потерлась въ чемоданѣ съ грязнымъ бѣльемъ; значитъ, давно, очень давно была написана и недописана. Во-вторыхъ (когда я сталъ читать ее), она удивила меня. Такимъ красивымъ, поэтическимъ языкомъ могъ писать только человѣкъ несомнѣнно талантливый; въ особенности деревенская природа и первыя впечатлѣнія дѣтства были описаны рукой замѣчательнаго мастера. Но такъ было только вначалѣ, потомъ разсказъ пошелъ скачками, небрежно и непослѣдовательно и былъ уже писанъ другими чернилами.
   Содержаніе тетрадки тоже было знаменательно.
   

VI.

   Можетъ быть, знаменательно только для меня, какъ разсказчика: я понялъ, что прилагаемая тетрадка, очевидно изъ лѣни недописанная, есть не что иное, какъ автобіографія, задуманная несчастнымъ Трубинымъ, и если не все въ ней правда, то все-же въ нѣкоторой степени она объясняетъ мнѣ, что это за личность и откуда начались его галлюцинаціи. Тетрадка эта была мной ему возвращена и гдѣ она теперь -- покрыто мракомъ неизвѣстности. Но все, что я прочелъ въ ней и запомнилъ, не былоли простою выдумкою?-- Не думаю... Кому охота въ такомъ невыгодномъ свѣтѣ выставлять себя!
   Правда, авторъ замѣтно тщеславится своими недостатками, и всѣ невзгоды свои взваливаетъ на судьбу, несправедливость общества и на скверныя обстоятельства... и при этомъ нигдѣ, ни однимъ словомъ не проговаривается: вѣритъ-ли онъ въ самого себя, въ свои силы, какія таитъ надежды и намѣренъ-ли бороться съ этой судьбой, съ этими скверными обстоятельствами...
   Ясно, что этотъ герой -- самъ Трубинъ.
   Опишу жизнь его такъ, какъ онъ самъ нарисовалъ ее и какъ она рисуется моему воображенію.
   Въ тридцатыхъ годахъ въ Петербургѣ жила -- была княгиня Г... Княгинь, которыя носятъ ту же фамилію, на Руси такое множество, что всего лучше намъ ограничиться одной буквой "Г.", ибо, какъ знать, можетъ быть, и теперь еще найдется одна изъ ея родственницъ, какая-нибудь племянница или старая кузина, а, можетъ и просто однофамилица, которая, чего добраго, заподозритъ меня въ покушеніи на честь ея рода и племени.
   Княгиня Г... несомнѣнно принадлежала къ высшему петербургскому обществу, нравы котораго въ тѣ пресловутыя времена, по мнѣнію очевидцевъ, отличались замѣчательнымъ легкомысліемъ.
   Въ то время, когда мужья -- люди вліятельные по богатству и своему положенію -- равнодушно смотрѣли на любовныя причуды своихъ великосвѣтскихъ женъ, думала-ли княгиня, что мужъ ея окажется непростительнымъ исключеніемъ. Она была добра и неглупа, но безхарактерна и влюбчива, увлекалась модой и, быть можетъ, не безъ нѣкоторой борьбы съ своею совѣстью, наставила мужу рога. Почему-бы, кажется, среди цѣлой толпы рогоносцевъ, обижаться этимъ всѣми признаннымъ и какъ бы неизбѣжнымъ украшеніемъ?
   И, вообразите, этотъ чудакъ, этотъ несносный князь до того вспылилъ и озлился, что не сталъ пускать къ себѣ на глаза такую милую жену, такую прелестную женщину...-- Развѣ это не варварство! подумала огорченная супруга,-- развѣ не ему отдала я первые годы моей цвѣтущей молодости, развѣ мало еще насладился онъ красотой моей, развѣ не довольно того, что я цѣлыхъ пять лѣтъ была вѣрна ему? и что-же? какая неблагодарность! какое варварство!!
   Съ негодованіемъ уѣхала она въ Москву и поселилась тамъ. Съ небольшимъ черезъ годъ родился у ней мальчикъ.
   Но князь Г... не дремалъ и тотчасъ-же далъ знать кому слѣдуетъ, что онъ не признаетъ сыномъ новорожденнаго и требуетъ по закону, какъ незаконнорожденнаго, приписать его къ податному сословію. Княгиня еще была больна и ни во что не входила, когда ея маленькій ангелъ былъ уже (негласно) записанъ въ цехъ московскихъ мѣщанъ и названъ по фамиліи крестнаго отца его -- рязанскаго помѣщика Трубина.
   -- И все-таки, и все-таки я буду воспитывать его, какъ князя! И все-таки онъ будетъ принадлежать къ самому высшему обществу, и все-таки когда нибудь онъ (т. е. князь, мужъ ея) самъ пожелаетъ признать въ немъ своего наслѣдника... такъ (полагаю я) мечтала княгиня.
   И, дѣйствительно, маленькій ангелочекъ Аркаша... росъ и воспитывался, какъ богатый баричъ. Его одѣвали въ шелкъ и бархатъ, завивали, вывозили въ гости къ дѣтямъ богатыхъ родителей, и вся прислуга, и всѣ, куда онъ ѣздилъ, называли его князькомъ, говорили ему: "ваше сіятельство", и этотъ князекъ былъ никто иной, какъ нашъ Аркадій Николаевичъ Трубинъ.
   До осьмилѣтняго возраста онъ жилъ у своей матери, зимой -- въ городѣ, лѣтомъ -- на дачѣ или въ ея подмосковной. Мальчикъ онъ былъ красивый, хоть и капризный, какъ маленькая принцесса, избалованная придворными. Это была лучшая пора его жизни. Недаромъ о своемъ младенчествѣ Трубинъ написалъ въ своей тетрадкѣ нѣчто въ родѣ поэтической идилліи. Онъ самъ признавался, что былъ лѣнивъ, но выказывалъ иногда несовсѣмъ обыкновенныя способности, умѣлъ угождать и всѣмъ нравился. Но пришло время, когда но какому-то разсчету матери онъ долженъ былъ разстаться съ ней; она отдала его не въ пансіонъ и не въ какое-нибудь казенное заведеніе, а помѣстила въ богатомъ домѣ, у его крестной матери, графини Р...
   Графиня Р.... какъ образованная дама, готовила сыновей своихъ въ университетъ и не жалѣла денегъ на ихъ воспитаніе. Иностранцы и учители изъ гимназій приглашались давать уроки имъ.
   Графиня охотно согласилась взять къ себѣ своего крестника Аркашу, такъ какъ онъ былъ мальчикъ услужливый, а содержаніе его ровно ничего не стоило. Графъ Р.... мужъ ея, тоже почему-то благоволилъ къ доброй княгинѣ и самъ сказалъ ей: присылайте къ намъ вашего сынишку, мои балбесы будутъ съ нимъ соперничать и ученье пойдетъ какъ по маслу. Аркаша учился не дурно, но и не хорошо; все больше бренчалъ на фортепьяно и модничалъ: ему казалось, что мать его очень богата, что у него будетъ много денегъ, и не жалѣлъ ихъ, когда онѣ попадали въ карманъ его. Лакомиться и всѣхъ лакомить составляло немалое для него удовольствіе. Въ 11 лѣтъ онъ умѣлъ танцовать и пѣть французскія шансонетки. Въ 12 лѣтъ удивлялъ своимъ слухомъ и музыкальной памятью; но оказался такимъ упрямымъ и невнимательнымъ къ учителю музыки, что тотъ на седьмомъ урокѣ отказался учить его. Въ 13-ть онъ уже волочился за молоденькими дѣвочками и даже цѣловалъ ихъ, потихоньку отъ гувернантокъ, въ темныхъ корридорахъ или за ширмами. Къ семнадцати годамъ кое-какъ выучился онъ латыни и математикѣ и поступилъ студентомъ въ московскій университетъ.
   Съ этихъ поръ начинается та страшная душевная драма, которая черезъ десятки лѣтъ привела его въ больницу.
   Для поступленія въ университетъ, онъ долженъ былъ представить свои документы, метрическое свидѣтельство и проч... И тутъ только узналъ онъ, что онъ вовсе не князь, а какой-то мѣщанинъ, по фамиліи Трубинъ. Тутъ только понялъ онъ, что этого уже нельзя ему скрыть ни отъ начальства, ни отъ своихъ товарищей. Это былъ ударъ, невыносимый для его рано развившагося тщеславія! Страшными, ядовитыми упреками осыпалъ онъ мать свою, довелъ ее до истерики и уѣхалъ отъ нея блѣдный, позеленѣлый отъ злости и тѣхъ терзаній, которыя закрались въ грудь его. Кличка "Трубинъ" была ему ненавистна, кличка "князь" казалась ему насмѣшкою. Онъ сталъ раздражителенъ, подозрителенъ и грубъ съ тѣми, въ комъ замѣчалъ малѣйшую перемѣну въ обращеніи. Все это мѣшало ему слѣдить за лекціями и сближаться Съ студентами. Онъ сталъ шляться по Москвѣ, какъ бы ища разсѣянья,-- и якшался съ цыганами.
   При переходѣ на второй курсъ, куда переползъ онъ съ большимъ трудомъ, благодаря своей памяти, въ домѣ графа Р... онъ поссорился съ его сыновьями, и затѣмъ вышла наружу какая-то его продѣлка, должно быть, на столько неблаговидная, что графиня попросила крестника оставить донъ ея. И, разумѣется, онъ долженъ былъ выѣхать, но куда?
   Нанять квартиру у него не было денегъ, и онъ по неволѣ переѣхалъ въ квартиру своей матери. Княгиня съ распростертыми объятіями приняла своего единственнаго сына, сама убрала его комнату и стала за нимъ ухаживать, стала по-прежнему баловать его... Увы! она уже была не молода, не хороша, не богата и всѣми покинута. Юноша тотчасъ же замѣтилъ, что дѣла матери плохи, что никто уже по-прежнему не присылаетъ ей приглашеній на пикники, на вечера, балы и свадебные обѣды. Онъ узналъ, что имѣніе матушки давно уже продано за долги; что нѣтъ дома, гдѣ бы она не была должна, и что нерѣдко не только на туалетъ,-- на обѣды, на чай и кофе у ней денегъ нѣтъ.-- "Она страдала, и я почему-то нисколько не жалѣлъ ея,-- писалъ Трубинъ въ своей автобіографіи.-- Мнѣ казалось, что я ей въ тягость, и я удивлялся только мягкости ея характера и ея изумительному терпѣнію. Я никакъ не могъ понять, за что она меня любитъ и почему вдругъ вздумалось ей надѣть на себя трауръ, когда пришло извѣстіе, что мужъ ея, князь Г., виновникъ ея и моихъ страданій, простудился гдѣ-то на охотѣ и преблагополучно умеръ, не завѣщавши ей ни одной даже стаметовой юбки!!"
   Разъ Трубинъ выѣхалъ изъ дому и не вернулся ночевать. Мать его не спала всю ночь, молилась и тревожилась... Аркаша, вернувшись на другой день домой, прочелъ ей слѣдующую нотацію:
   -- Маменька! ваше сіятельство! пожалуйста, не глупите, не волнуйтесь и не тревожьтесь; я уже не ребенокъ и могу ночевать гдѣ мнѣ вздумается.
   "Тогда еще былъ у меня характеръ", замѣчаетъ Трубинъ въ своей автобіографіи.
   На третій курсъ онъ не выдержалъ экзаменовъ, остался на другой годъ и, выѣзжая по вечерамъ отъ своей матери, уже ночевалъ не тамъ, гдѣ ему вздумается, а у какой-то богатой вдовы, дебелой и высокогрудой купчихи въ Замоскворѣчьѣ, недалеко отъ Донского монастыря, гдѣ на широкомъ дворѣ, за желѣзной рѣшеткою, красовался двухъэтажный, съ маленькими окнами, зеленоватой краскою выкрашенный собственный домъ ея.
   Кто-то говорилъ, что у этой купчихи были спускаемы на ночь такія злыя собаки, что тотъ, кто у нея засиживался по вечерамъ, никогда не рѣшался переходить двора безъ проводниковъ, и что будто-бы нашъ юноша въ первый вечеръ, когда онъ пилъ у нея чай, послѣ всенощной, по неволѣ долженъ былъ остаться ночевать, такъ какъ влюбленная въ него вдовушка сама напугала его своими собаками и не дала ему ни одного проводника, подъ предлогомъ, что всѣ ея люди подвыцили и спятъ какъ убитые.
   Этого я не нашелъ въ рукописи;, напротивъ, Трубинъ писалъ, что къ этой женщинѣ влекла его сильная, неодолимая страсть и что онъ ничѣмъ не обязанъ ей; но затѣмъ говоритъ, что у нея въ домѣ нашлись для него двѣ комнаты, что эти комнаты были великолѣпно убраны, что скоро завелись у него свои сани и свои лошади; словомъ, самъ намекаетъ, что къ этой купчихѣ онъ поступилъ на содержаніе... Что-же мудренаго, что тогдашніе студенты стали чуждаться его общества.
   "Я не разъ,-- пишетъ онъ,-- былъ таперомъ на ихъ вечеринкахъ, сочинялъ имъ студенческія пѣсни и самъ клалъ ихъ на голосъ; не разъ угощалъ ихъ шампанскимъ у Яра и шеколадомъ у Люкэ въ кондитерской, и все же не нашелъ въ нихъ ни истинной дружбы, ни даже доброжелательства;-- я былъ Трубинъ, просто Трубинъ; и -- одни все еще считали меня аристократомъ и не вѣрили ни моей простотѣ, ни моимъ демократическимъ мыслямъ. которыя волей-неволей стали моимъ достояніемъ.-- другіе считали меня плебеемъ и какимъ-то выскочкой; я былъ недостаточно для нихъ аристократиченъ.
   Затѣмъ, я не помню, чтобъ въ своей тетрадкѣ Трубинъ говорилъ о своихъ отношеніяхъ къ матери, съ тѣхъ поръ, какъ онъ ее бросилъ, и полагаю, что онъ простона-просто пересталъ навѣщать ее...
   Но драма развивалась: наступилъ конецъ третьяго дѣйствія.
   То, о чемъ Трубинъ упоминаетъ какъ-бы мимоходомъ, съ увлеченіемъ вдаваясь въ анализъ души своей, мы вызовемъ на Божій свѣтъ и опишемъ подробнѣе.
   Княгиня Г.... всѣми покинутая, больная и слабая, дошла до того, что и прислуга начала покидать ее, хозяинъ гналъ изъ квартиры, часть мебели была продана, все серебро заложено, и она очутилась одна, въ холодныхъ, нетопленыхъ комнатахъ. Какую-то дѣвочку упросила она сходить къ своему сыну и дать ему знать, что она больна и умираетъ съ голоду; этой дѣвочкѣ на извощика она отдала свой послѣдній двугривенный. Дѣвочка застала молодаго барина въ ту минуту, когда онъ собирался куда-то выѣхать, и этотъ баринъ на ея сюсюканье не обратилъ почти никакого вниманія.
   -- Если она больна, сказалъ онъ,-- я пришлю къ ней доктора; я же не докторъ и могу только на дняхъ извѣстить ее. Скажи, что пріѣду.
   И онъ, дѣйствительно, дней черезъ пять заѣхалъ къ матери, съ параднаго крыльца никого не дозвонился и прошелъ къ ней черезъ заднюю лѣстницу. Мать свою нашелъ онъ въ постели, но она не шевельнулась, не раскрыла глазъ и не отозвалась ему. Онъ взялъ ее за руку и затрясся всѣмъ тѣломъ: передъ нимъ лежалъ непростывшій еще трупъ ея. На ея столѣ нашелъ онъ письмо на свое имя для передачи одному изъ московскихъ тузовъ, извѣстному богачу, остроумцу и покровителю искусствъ. Машинально сунулъ онъ это письмо въ боковой карманъ и долго стоялъна одномъ мѣстѣ, какъ потерянный; тутъ пришла какая-то старушка въ черномъ салопѣ и въ бѣломъ чепчикѣ. Это была его старая няня, но онъ не узналъ ея.
   Затѣмъ, позванная полиція пригласила врача, опечатала ящики, а о жестокости хозяина, который, какъ оказалось, не только не давалъ дровъ, но и грозился выставить рамы въ квартирѣ ея сіятельства, составила протоколъ.
   Съ ужасомъ въ душѣ, съ невѣроятною тоскою и болью на сердцѣ, Трубинъ сѣлъ въ свои сани и крикнулъ кучеру: "пошелъ!"
   "Признаться сказать, писалъ онъ,-- меня мучила совѣсть; я никакъ не могъ даже и представить себѣ такой катастрофы. Безпорядокъ, пустота и холодный трупъ, закутанный въ ваточное, теплое одѣяло, потрясли меня. Я тотчасъ-же выдалъ деньги на погребеніе, я хотѣлъ какъ можно приличнѣе похоронить мать мою. Проклятая дѣвчонка! я не понялъ, что она сюсюкала; она сказала мнѣ только, что мать моя больна, и ни слова не сказала о томъ, что она нуждается въ деньгахъ -- ни слова!!"
   Я же думаю, что Трубинъ былъ такъ разсѣянъ, что и не слыхалъ всего, что говорила ему какая-то дѣвочка, ради которой вызвали его въ дѣвичью въ ту минуту, когда онъ душилъ свои платокъ или любовался на себя въ дорогое зеркало.
   Въ квартирѣ княгини начались панихиды, Трубинъ плакалъ. Кое-кто изъ дамъ, старыхъ пріятельницъ покойницы, пріѣхали на ея похороны въ траурѣ и съ цвѣтами для гроба. Графиня Р... была больна и прислала сыновей своихъ.
   Аркаша Трубинъ хотѣлъ съ ними примириться, даже прощенья просилъ у нихъ; но они обошлись съ нимъ холодно. Это были очень неглупые и тоже страшно самолюбивые молодые люди: высокіе, худощавые брюнеты, въ голубыхъ студенческихъ воротникахъ, съ треуголками по формѣ и застегнутые на всѣ пуговицы.
   Мѣсяца три спустя послѣ смерти своей матери, Трубинъ уже нанималъ на Тверской меблированную комнату, игралъ въ картишки и страшно бѣдствовалъ. Полагаю, что своей богатой вдовушкѣ отъ тоже пришелся солоно. Какъ ни была она влюблена въ своего амура,-- амуръ на свои земныя отношенія къ ней сталъ глядѣть съ такой точки зрѣнія, что не только она, но и ея домъ и ея брилліанты суть ничто иное, какъ его собственность; но не такъ, должно быть, разсуждала замоскворѣцкая красавица: "любовь -- любовью, а брилліанты -- брилліантами; обладай тѣмъ, что даютъ тебѣ, и за то благодаренъ будь; но вещей моихъ не замай! Ты еще и цѣны-то имъ не знаешь, ибо тебѣ все трынъ-трава!.. Пой пѣсни и искушай меня, сколько душѣ твоей угодно, но не серди меня!"
   Разумѣется, Трубинъ только намекнулъ въ своей автобіографіи на ссору съ возлюбленной, назвалъ ее женщиной скупой, ревнивой и страшно придирчивой.
   -- "Я не могъ ужиться въ этомъ поганомъ гнѣздѣ, вырвался на свободу и опять зажилъ по-своему".
   Но въ томъ-то и была вся бѣда его -- онъ не могъ, да и не умѣлъ жить по-своему. Онъ жилъ, какъ птица, которая не жнетъ и не сѣетъ. Орелъ въ счастіи, -- въ несчастій онъ велъ себя, какъ мокрая курица... Ко всѣмъ лѣзъ въ дружбу, всѣмъ надоѣдалъ, нылъ и, когда не хватало денегъ, любилъ покутить на счетъ богатаго, и такъ, постепенно, утрачивалъ въ себѣ всякую совѣсть, всякое сознаніе своего человѣческаго достоинства.
   Прошло лѣто. Трубинъ опять не перешелъ на третій курсъ и вышелъ изъ университета.
   -- "Это какой-то пошлякъ!" говорилъ про него одинъ изъ профессоровъ.-- "Сколько даровъ Божьихъ зарыто въ немъ! говорилъ одинъ изъ умнѣйшихъ идеалистовъ того времени: -- Это золото, покрытое такимъ слоемъ грязи, что только разъ въ недѣлю можно какъ-нибудь случайно разглядѣть его".
   Уже наступила осень, когда Трубинъ вспомнилъ про письмо своей матери.
   -- Чортъ возьми! подумалъ онъ,-- какъ это я забылъ!
   И вотъ приблизительно какими словами разсказываетъ
   онъ, какъ отнесъ это письмо:
   "Я вычистилъ свой сюртукъ, разгладилъ галстукъ и причесался, вообще привелъ въ нѣкоторый порядокъ свой несчастный туалетъ и свою несчастную физіономію... Позвонилъ у подъѣзда большого дома съ палисадникомъ передъ балкономъ. Швейцаръ спросилъ меня "кого вамъ нужно?" и съ ногъ до головы подозрительно осмотрѣлъ меня.
   " -- Вашего барина, сказалъ я,-- дома-ли онъ?
   " -- Дома-то дома, только едва-ли они примутъ; они заняты...
   " -- Поди, отнеси мою карточку.
   "Швейцаръ дернулъ за шнурокъ, и на верхней площадкѣ лѣстницы появился лакей въ ливрейномъ фракѣ.
   "Я былъ убѣжденъ, что мнѣ предстоитъ увидаться съ виновникомъ моего существованія, и едва-ли ошибся я въ своемъ предположеніи.
   "Карточка моя пошла предупредить его о моемъ появленіи;-- я былъ блѣденъ... и гордо расхаживалъ въ нарядныхъ мраморныхъ сѣняхъ и ждалъ.
   "Съ добрыхъ полчаса прошло, прежде чѣмъ тотъ же лакей, нагнувшись сверху, прокричалъ:.Просятъ!
   "Я встрепенулся и пошелъ. Ни статуи, ни вазы, ни картины на стѣнахъ -- ничто меня не удивляло, ничто не поражало глазъ моихъ. Съ дѣтства привыкъ я къ роскоши. Богатое убранство домовъ было для меня нисколько не ново и нисколько неудивительно.
   "Вошелъ я въ кабинетъ, -- вижу, спиной къ столу стоитъ высокій, лысый человѣкъ съ темными баками на отвислыхъ щекахъ, въ широкихъ шароварахъ и въ черномъ бархатномъ однобортномъ сюртукѣ, застегнутомъ на одну верхнюю пуговицу. Золотые брелоки отъ часовъ выглядываютъ снизу, лицо важное, но не суровое, глаза большіе, меланхолическіе. Больше всего сразу бросились мнѣ въ глаза его брови -- это были мои брови... Я подалъ ему письмо и извинился, что такъ долго не могъ исполнить послѣдней воли моей покойной матушки... Молча онъ взялъ его, надорвалъ пакетъ и сталъ читать.
   "Никакого сыновняго чувства, никакого трепета я не ощущалъ въ себѣ, я стоялъ передъ нимъ, какъ Аполлонъ Бельведерскій, отставивъ ногу и заложа одну руку за пазуху.
   "Прочтя письмо, онъ поглядѣлъ на меня; казалось, вздохнулъ и спросилъ меня:
   "-- Вы кончили ваше ученье въ университетѣ?
   "-- Нѣтъ, я долженъ былъ выйти, потому что мое самолюбіе было затронуто... я учился не хуже другихъ...
   Но онъ перебилъ меня.
   "-- Добрая, хорошая женщина была ваша матушка, но жаль, что не съумѣла направить васъ... не пріучила васъ ни къ какому труду, ни къ какимъ занятіямъ.
   -- Я воспитывался въ домѣ у графини Р... сказалъ я.
   -- "Знаю, гдѣ вы воспитывались; я совѣтовалъ ей отдать васъ въ межевой институтъ. Вы были-бы теперь землемѣромъ и могли-бы много заработывать, но. она предпочла отдать васъ къ графинѣ -- и что изъ васъ вышло?
   "-- Я займусь музыкой и, быть можетъ, напишу оперу.
   "-- Знаю, что вы музыкантъ, но далеко вамъ до оперы. Отчего не учились вы музыкѣ вмѣстѣ съ дѣтьми графини?
   "-- Да оттого, что я теперь играю лучше ихъ.
   "-- Что же вы теперь дѣлаете?
   "-- Бѣдствую!-- И я разсказалъ ему о своемъ положеніи, не скупясь на самыя мрачныя краски, и до того договорился, что самъ чуть было не заплакалъ.
   "-- Вы будете получать отъ меня 500 рублей въ годъ; но съ тѣмъ, чтобъ вы лично меня никогда не безпокоили. Я на столько знаю васъ, что не желаю съ вами знакомиться. Прощайте!
   "Я поклонился и вышелъ.
   "-- Эй! услыхалъ я за собой его голосъ,-- не забудьте сообщить швейцару адресъ вашъ"...
   Вотъ еще отрывокъ, который тоже передаю по памяти:
   "Что значило для меня это нищенское подаянье, эти 500 рублей! Разъ, получа деньги, я сильно закутилъ -- мнѣ хотѣлось напиться до чортиковъ. Аполлошка, пріятель мой, могъ пить до зеленаго змія и разъ, только одинъ разъ, нализался до адской дѣвы, а я, не смотря на все свое отчаянье, даже до чортиковъ ни разу не могъ накатить себя. Однажды, поздно вечеромъ, я сидѣлъ въ трактирѣ, въ отдѣльной комнатѣ, и ждалъ Аполлошку. Онъ собирался жениться, и вотъ, вмѣстѣ со мной да еще съ какимъ-то Хлюцкинымъ, намѣренъ былъ, какъ слѣдуетъ, проводить холостую жизнь свою.
   "Я сидѣлъ одинъ передъ откупоренной бутылкой и стаканами; на столѣ горѣли двѣ свѣчи. Я разлегся на диванъ и думалъ: А что если я отомщу моему батюшкѣ, отомщу за то, что онъ бросилъ матъ мою, за то, что принялъ меня, какъ свинью и даже не посадилъ меня! Говорятъ, онъ теперь за границей, а жена и дѣти его у себя въ деревнѣ; что если я проберусь къ нимъ въ деревню и познакомлюсь съ семьей его. Говорятъ, одна дочь у него, 16 лѣтъ, писаная красавица... Что если я?.. Но въ эту минуту изъ стѣны вышла покойная моя мать, подошла къ столу и съ мертвенной грустью на лицѣ погрозила мнѣ.
   "Меня нашли въ обморокѣ, подъ столомъ, и нескоро привели въ чувство".
   Такъ кончились признанія Трубина, и такъ начались его галлюцинаціи.
   И я узналъ, что сначала таинственное появленіе матери -- тогда, когда онъ и не помышлялъ объ ней,-- сильно подѣйствовало на его нравственное отрезвленіе.
   Долго онъ не пилъ, смирился и шлялся по Россіи, т. е. переѣзжалъ отъ помѣщика къ помѣщику, собиралъ пѣсни и выучился пѣть такъ точно, какъ мужики поютъ, со всѣми особенностями и оттѣнками деревенскаго напѣва.
   Наши скучающіе степняки встрѣчали его съ хохотомъ, забавлялись имъ, поили, кормили, играли съ нимъ въ карты, иногда ругали, называли шуллеромъ, затѣмъ приказывали запрягать лошадей и съ Богомъ отправляли его. Ѣхалъ онъ куда глаза глядятъ, самъ не.зная, гдѣ ночуетъ, или кто пріютитъ его. Трубинъ отличался особенной способностью надоѣдать до тошноты своей безтактностью, самохвальствомъ и, въ то же время, какою-то приниженностью, льстивой и неискренней. Словомъ, онъ не уважалъ себя, и никто не уважалъ его.
   

VII.

   На первый день Свѣтлой недѣли, въ полдень, изъ больницы пришла ко мнѣ женщина и принесла письмо его. Въ этомъ письмѣ онъ поздравлялъ меня съ праздникомъ, благодарилъ за хлопоты, увѣрялъ, что какъ только получитъ деньги, тотчасъ же отправится въ Петрозаводскъ, гдѣ предлагаютъ ему очень выгодное мѣсто въ какой-то купеческой конторѣ; что онъ надѣется на будущіе труды свои и проситъ прислать ему красныхъ яицъ, да еще чего-нибудь покурить, если только это не затруднитъ меня.
   Жена моя уложила для него въ корзинку большой кусокъ кулича, ветчины, сыру, пасхи, десятокъ крашеныхъ яицъ, полфунта пряниковъ и коробку съ папиросами.
   Послѣ прочтенія его недоконченной исповѣди я, хоть и не перемѣнилъ о немъ своего мнѣнія, но помирился съ нимъ; думалъ, что съ тѣхъ поръ, какъ я въ послѣдній разъ его видѣлъ, утекло немало воды, а вода, когда течетъ, уноситъ многое; что нужда, страданія и долгая болѣзнь, если не разрушили, то, чего добраго, могли закалить его; къ тому-же изъ его писаній я не могъ не замѣтить той поэтической струнки, которая билась въ душѣ его.
   На Ѳоминой недѣлѣ я получилъ пригласительную записку отъ Вѣры Ивановны.
   "Вотъ, кстати, подумалъ я, скажу ей, что Трубинъ отыскался и на дняхъ выйдетъ изъ больницы; что литературный фондъ опредѣлилъ выдать ему 75 рублей и что на эти деньги онъ уѣзжаетъ въ Петрозаводскъ, гдѣ получаетъ мѣсто". Такъ я все это и сообщилъ ея превосходительству, когда заѣхалъ къ ней. И мнѣ показалось, что сообщеніе мое нисколько ее не заинтересовало; она даже перебила меня и сказала:
   -- Ну, объ этомъ послѣ... а теперь вотъ что: пожалуйста, участвуйте въ одномъ музыкально-литературномъ вечерѣ... въ пользу тоже одного бѣднаго.
   -- Гдѣ и когда? спросилъ и.
   -- У меня, и не позднѣе, какъ завтра...
   -- Никакъ не могу, я отозванъ.
   -- Пустяки, что за бѣда, что отозваны. Пріѣзжайте въ 8 часовъ, мы поставимъ ваше имя въ первомъ отдѣленіи нашей небольшой программы. Можете что-нибудь прочесть, а потомъ уѣзжайте съ Богомъ... А какая пѣвица будетъ у насъ пѣть! А -- а!!?
   -- Ну, это мнѣ все равно... Извольте, только для васъ, Вѣра Ивановна...
   -- Ну, и прекрасно! значитъ, вы согласны.
   Они протянула мнѣ руку, поглядѣла въ глаза и двусмысленно улыбнулась.
   На другой день я нашелъ ея залу заставленной рядами стульевъ и чѣмъ-то въ родѣ импровизованной каѳедры. Общество было смѣшанное: въ переднемъ ряду сидѣли генералы, фрачники съ орденскими ленточками въ петлицѣ и пожилыя барыни. Въ среднемъ ряду сидѣли чиновники въ сюртукахъ, офицеры и худенькія молоденькія дамочки; въ заднемъ -- лица безъ всякаго званія и между ними длинноволосые юноши и стриженыя дѣвицы. Признаюсь, я не ожидалъ такого собранія; нашелъ знакомыхъ, поговорилъ съ ними и прошелъ въ гостиную.
   -- Неужели за деньги? спросилъ я Вѣру Ивановну.
   -- Разумѣется, а то какъ-же, и даже недешево: первые ряды 6 рублей, послѣдніе -- 50 копѣекъ.
   -- Удивляюсь, какъ это вы успѣли.
   Не знаю, какъ прошелъ весь этотъ вечеръ; я уѣхалъ раньше другихъ участвовавшихъ, и уѣхалъ съ новымъ, неожиданнымъ для меня открытіемъ... Оказалось, что Трубинъ не съ однимъ мною велъ переписку, что Вѣра Ивановна получала точно такія-же жалкія письма и была сама у него въ больницѣ съ куличемъ и пасхальными яицами. Наконецъ, оказалось, что я читалъ въ его пользу, и что этотъ вечеръ далъ сбора 180 рублей или около.
   Я былъ очень радъ за Трубина; но опять-таки что-то нехорошее завозилось у меня на сердцѣ... "Да, подумалъ я, что ни говори, а человѣкъ этотъ не умретъ съ голоду. Кажется, чего-же лучше? Но, Боже мой! сколько тружениковъ, сколько людей, обремененныхъ семействами, никогда не съумѣютъ, да и не захотятъ обратить на себя покровительственнаго вниманія. Тѣ больные мужички и солдатики, которымъ онъ завидуетъ въ письмѣ своемъ, никогда не найдутъ себѣ такой помощи.
   Я узналъ, что Трубинъ, получивъ деньги, тотчасъ-же выписался изъ госпиталя, и ожидалъ его появленія.
   Прошла недѣля, другая, и я уже пересталъ ждать его; вдругъ, однажды вечеромъ, безъ доклада вошелъ Трубинъ. Ко мнѣ въ кабинетъ прошелъ онъ черезъ гостиную, гдѣ съ работой въ рукахъ сидѣли жена моя, сестра жены и. ужъ не помню, еще какая-то знакомая намъ дѣвушка.
   Я всталъ и тотчасъ-же узналъ моего посѣтителя; хотѣлъ обнять его, но онъ протянулъ руку и, мямля нескладно, сталъ благодарить меня за хлопоты. Я узналъ его только потому, что ожидалъ, и не узналъ бы, если-бъ нечаянно встрѣтилъ на улицѣ. Онъ похудѣлъ, обросъ волосами и посѣдѣлъ. Смятая манишка виднѣлась у него на груди. Суконный сюртукъ былъ точно съ чужого плеча, смятъ и... мѣстами подозрительно лоснился. Вмѣсто спокойнаго, добраго лица, какое бываетъ у выздоравливающихъ, я увидѣлъ лицо мрачное, испитое и пугливое. Точно его сейчасъ избили, или онъ кого-нибудь избилъ и боится полиціи: глаза глядѣли изподлобья, мутно и недовѣрчиво.
   Когда мы сѣли другъ противъ друга, съ минуту оба мы молчали... Я молчалъ, пораженный его видомъ; онъ, быть можетъ, удручаемый своей совѣстью.
   -- Были вы въ Петрозаводскѣ? спросилъ я.
   -- Э! махнувъ рукой, отвѣчалъ онъ и потупился.
   Я уже хотѣлъ задать другой вопросъ, но онъ заговорилъ:
   -- Не поѣхалъ... Ну его! охота вамъ спрашивать?
   -- Вы писали, что...
   -- Ну, да... да... писалъ... ну что-жъ изъ этого?
   -- Какъ же вы теперь устроитесь? будете работать?
   -- Ничего не знаю...
   -- Кому же объ этомъ и знать, если не вамъ.
   -- Э!
   Это брезгливое "э!" было просто и грубо, и глупо. Зачѣмъ-же этотъ человѣкъ пришелъ ко мнѣ, если онъ не хочетъ со мной даже разговаривать... Невольно думалось, что онъ пропилъ всѣ деньги, которыя получилъ въ свое вспомоществованіе, или это старая спиртная закваска бродитъ у него въ мозгу?
   Я помолчалъ и, наконецъ, чтобы о чемъ-нибудь заговорить, спросилъ, какъ идетъ его музыка и есть-ли въ продажѣ тѣ пьесы, которыя когда-то онъ пѣлъ и которыя всѣмъ такъ нравились.
   -- Давно я не игралъ... А что, есть у васъ рояль или піанино?
   Онъ поднялъ голову и ждалъ отвѣта.
   -- Есть, пойдемте, я васъ представлю женѣ, и вы что-нибудь сыграете...
   Мы вошли въ гостиную; онъ молча и неловко поклонился. Жена моя посмотрѣла на него съ участіемъ.
   "Такъ вотъ каковъ этотъ, которому я послала папиросы и пряники!" выразили глаза ея.
   Я раскрылъ рояль, посадилъ его и отошелъ къ дамамъ.
   Онъ долго думалъ, понуривъ голову, потомъ принялся что-то наигрывать и безпрестанно путалъ... что-то налаживалъ и никакъ не могъ наладить... точно ребенка посадили за клавиши, и онъ сталъ разбирать ноты, но не понимаетъ, чего эти ноты отъ него хотятъ. Долго выходила какая-то музыкальная нескладица. Мы всѣ, сидѣвшіе за спиной его, только пожимали плечами, да другъ на друга поглядывали. Наконецъ, что-то такое онъ наладилъ и запѣлъ; но это былъ уже не голосъ; это было какое-то обрывающееся завываніе,-- завываніе, которое угнетаетъ слухъ и тянетъ за душу. На всѣхъ лицахъ изобразилось не то что изумленіе, а просто какой-то испугъ... Что если онъ просидитъ такъ весь вечеръ, будетъ такъ играть и такъ выть! да и наконецъ, что это за человѣкъ, который самъ не чувствуетъ, что это и не музыка и не пѣніе. Но... какъ кажется, Трубинъ самъ это почувствовалъ, разсердился, ударилъ кулакомъ по клавишамъ, всталъ и опять прошелъ въ кабинетъ покурить.
   -- Должно быть, опять простудился -- охрипъ, сказалъ онъ, какъ бы оправдываясь.
   -- А скажите,-- началъ было я... но вопросъ такъ и завязъ у меня на языкѣ: я хотѣлъ спросить его, вылѣчился ли онъ, по крайней мѣрѣ, отъ своихъ галлюцинацій. Понялъ ли онъ, отчего я вдругъ пріостановился, или это было случайно, только онъ самъ заговорилъ о галлюцинаціяхъ.
   -- Э! я уже теперь,-- сказалъ онъ,-- ко всему привыкъ: и къ неправдѣ людской, и къ неправдѣ небесной, ко всѣмъ ужасамъ. Вы думаете... я никого, кромѣ васъ, не вижу въ этой комнатѣ... ошибаетесь, тутъ и кромѣ васъ много всякой сволочи.
   Онъ повелъ глазами по всей комнатѣ.
   -- А какъ я шелъ къ вамъ... тысячи... сотни тысячъ... духовъ... а я все-таки шелъ... все-таки... спотыкался, а шелъ.
   -- Что-же они дѣлаютъ эти тысячи духовъ?
   -- Все, что хотите: кружатся, какъ вихрь, сыплются, какъ осенніе листья,-- падаютъ подъ ноги, точно за ноги хватаютъ, прячутся въ шубу, путаются, шапку норовятъ сорвать -- ужасъ!.. но я уже привыкъ...
   -- Ну, вотъ вы хотѣли до чортиковъ-то допиться,-- хотѣлъ было я сказать, но опять-таки промолчалъ... Слишкомъ было бы явно, что я о немъ въ эту минуту думаю...
   Онъ, можетъ быть, и не былъ пьянъ въ этотъ вечеръ; но старая, пожалуй, вчерашняя закваска спирта сидѣла въ немъ и еще туманила мозги его. Тяжело мнѣ было съ нимъ, я не зналъ что говорить, его присутствіе связывало языкъ мой: ни разспрашивать его я не могъ, ни вслухъ сожалѣть, ни совѣтовать, ни просить его уйти или остаться. Помню, что вечеръ этотъ кончился тѣмъ, что онъ попросилъ у меня рубль, и тотчасъ-же ушелъ, пожавъ мнѣ руку,-- ушелъ такимъ-же мрачнымъ и подозрительнымъ, какимъ вошелъ.
   Это былъ послѣдній его визитъ ко мнѣ. Слышалъ я, что на другой день онъ приходилъ къ Вѣрѣ Ивановнѣ,-- вѣроятно, съ намѣреньемъ также лично поблагодарить ее; но швейцаръ спросилъ у него визитную карточку.
   Онъ долго шарилъ у себя по всѣмъ карманамъ и не нашелъ ни одной. Тогда швейцаръ грубо сказалъ ему: "уходите, никого дома нѣтъ"!..
   Затѣмъ, куда онъ дѣвался и что съ нимъ -- не вѣдаю.
   Прошло еще лѣтъ десять; тяжелымъ бременемъ ложатся эти годы... Время, которое обозначаютъ они чередомъ своимъ -- не пустое время: оно полно страстей, отъ которыхъ не осталось ничего, кромѣ горечи, воспоминаній, отъ которыхъ вѣетъ тоской о невозвратномъ и навѣки утраченномъ,-- надеждъ, которыя обманули, стремленій, которыя осмѣяны толпой и невѣждами.
   Разъ проѣзжалъ я черезъ большое фабричное село и, пока перепрягали лошадей, сѣлъ у какой-то избы на заваленку.
   Вечерѣло. Отъ избъ, скирдовъ и ветелъ ложились длинныя-длинныя тѣни; по ту сторону дороги былъ огородъ, обнесенный плетнемъ. За огородами сквозила темная роща; грачи усаживались на гнѣзда, и до меня доносились скрыпучіе голоса ихъ: точно они переговаривались, какъ удобнѣе на ночь размѣститься.
   Улица была пуста; вдругъ со стороны фабрики раздался свистъ паровъ, затѣмъ звонъ небольшого колокола, и не прошло четверти часа, какъ мимо меня прошло чуть не все населеніе села -- фабричные мужики, дѣвки, дѣвчонки, бабы. Кто шелъ, медленно покачиваясь, точно размышлялъ о чемъ-то и не обращалъ на меня никакого вниманія; кто торопился,-- шелъ, проворно шлепая по пыльной тропинкѣ голыми пятками, и на ходу быстро меня оглядывалъ; кто шелъ, заломя шапку, и грызъ орѣхи.
   Было немного и такихъ, которые внимательно, какъ бы изучая, что я за человѣкъ, устремляли на меня глаза, пристальные и недовѣрчиво-суровые; нѣкоторые обнаруживали явное желанье заговорить со мной; кто хохоталъ и тутъ-же ругалъ бабъ, называя ихъ прозвищами очень мѣткими, но для печати неудобными. И все это прошло, прошумѣло мимо меня, все это разсыпалось по всему селу, и въ потемнѣвшемъ воздухѣ замелькали огоньки по низенькимъ окнамъ. Прошелъ день труда, мнѣ невѣдомый, и началась новая, вечерняя, тоже невѣдомая мнѣ, чужая жизнь. Фабрика также зажигала огни и ожидала ночной смѣны.
   Бываютъ минуты, когда природа, чѣмъ она прекраснѣе, шире и величавѣе, тѣмъ грустнѣе на сердцѣ... когда некому даже сказать: посмотри, какой хорошій вечеръ! Закуривъ сигару, я велѣлъ ямщику, когда запрягутъ лошадей, догнать меня, и пошелъ по дорогѣ туда, гдѣ виднѣлось поле и гдѣ кричали чибисы.
   Вдругъ я остановился у самой послѣдней избы; около часовни раздался чей-то заунывный, но свѣжій и звучный голосъ.
   Кто-то шелъ, пріостанавливался и пѣлъ, -- очевидно, молодой парень, судя по голосу: я видѣлъ только, какъ въ пыльномъ сумракѣ двигалась бѣлесоватая тѣнь его.
   Напѣвъ пѣсни показался мнѣ знакомымъ; давно-давно у кого-то я слышалъ этотъ напѣвъ, -- но гдѣ? Я сталъ прислушиваться, и вдругъ слухъ мой уловилъ стихи мои, стихи, когда-то продиктованные мнѣ молодымъ, еще горячимъ, еще непростывшимъ сердцемъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И разомъ вспомнился мнѣ мой галлюцинатъ, несчастный Трубинъ, и тотъ вечеръ, когда у Полосатовыхъ онъ впервые пѣлъ эту самую, имъ на голосъ уже положенную, пѣсенку... и какъ Вѣра Ивановна сказала: хорошо! и задумалась. Такъ вотъ куда зашла она -- эта романическая, вовсе не народная пѣсня? Такъ вотъ куда этотъ несчастный, безпутный человѣкъ съумѣлъ занести ее! И неужели въ этомъ было все его призваніе! Какое ничтожное, маленькое, никѣмъ непризнаваемое призваніе! Придумать 80 мотивовъ для 80 стихотвореній и по народу разнести ихъ -- какъ могъ онъ это совершить, не зная музыки, тогда какъ созданія геніальныхъ музыкантовъ иногда не идутъ дальше театральныхъ залъ и салоновъ?
   Не самолюбіе мое было польщено въ этотъ вечеръ; нѣтъ,-- въ этотъ вечеръ мысли мои были выше моего самолюбія. Онѣ раскрывали мнѣ тайну едва замѣтнаго, медленнаго общенія между народомъ и писателемъ и какъ бы намекали мнѣ, какія ничтожныя орудія выбираетъ Богъ исторіи для того, чтобы рано или поздно всѣ сословія заговорили однимъ языкомъ и другъ друга поняли...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru