-- Нѣтъ, вы переѣзжайте на дачу,-- это васъ поправитъ,-- вотъ, напримѣръ, въ Колломяги или въ Лѣсной.
Такъ говорили мнѣ знакомые, видя, какъ я начиналъ хирѣть при наступленіи каждаго петербургскаго лѣта.
-- Въ Колломяги?-- воскликнулъ кто-то съ презрѣніемъ:-- еще бы предложили Новую Деревню! Ужъ если выбирать, такъ Заманиловку. Лучше мѣста не найдете!
Но, увы, я не соблазнялся дачной жизнью. Я видѣлъ, какъ мимо оконъ тянулись воза каждою весною съ диванами, банками тощихъ комнатныхъ цвѣтовъ, эмигрировавшихъ вмѣстѣ съ дачниками, съ прислугой, дремавшей наверху пирамидъ изъ кроватей и корзинъ, и меня только болѣе разбирала тоска и злость.
Даже Сиверская (станція за Гатчинымъ), съ своей рѣчкой, напоминавшей мнѣ горную алтайскую рѣчку Улалу, и съ темнымъ, густымъ хвойнымъ наркомъ, окружающимъ дачи, съ живописными окрестностями, гдѣ лучшіе художники пейзажисты, какъ И. И. Шишкинъ, проводили лѣто,-- не вызывали во мнѣ восторговъ. Мнѣ хотѣлось видѣть настоящій лѣсъ, настоящее поле, настоящую деревню. Мечты тянули куда-то далеко къ дѣвственнымъ лѣсамъ, гдѣ въ темной зелени цвѣтутъ темныя сараны, гдѣ пышно поднялись большія лиліи, гдѣ ничто и никто не нарушаетъ тишины лѣса. Хотѣлось взамѣнъ шумной, душной улицы съ каменной мостовой, поливаемой помпами, вмѣсто каменныхъ громадъ раскаленнаго гранита и камня -- видѣть простую рѣчушку и колосистыя поля; хотѣлось пожить въ маленькой захолустной деревнюшкѣ въ обществѣ добрыхъ простыхъ людей, съ ихъ патріархальной простотой, съ просторомъ полей и деревенской непринужденностью.
Я вспомнилъ кстати приглашеніе одного моего пріятеля, жившаго въ одной изъ внутреннихъ россійскихъ губерніи, который звалъ меня къ своимъ роднымъ, въ имѣнье, хотя не надолго, "для общенія съ народомъ", какъ онъ выражался. Такъ какъ я никогда не видалъ россійскихъ деревень и мнѣ хотѣлось сравнить ихъ съ нашими сибирскими, то я рѣшился ѣхать, да и больно тоска заѣдала. Губернія была прекрасная -- съ фруктовыми садами, мягкимъ климатомъ.
И вотъ я соблазнился. Мнѣ рисовалось, какъ я буду про водить время въ глуши, на покосахъ съ мужиками, какъ я буду шляться въ лѣсу, спать на стогахъ сѣна... точь въ точь какъ въ мое блаженное дѣтство въ Сибири быстро собравшись, я уже сидѣлъ въ вагонѣ и подъ вліяніемъ свѣжаго воздуха вдругъ почувствовалъ, что я становлюсь другимъ человѣкомъ: тонусъ сердца, нервовъ понизился, голова стала яснѣе, искусственная возбужденность прошла. Какую же разницу подъ вліяніемъ этого воздуха представляетъ организмъ деревенскаго и городскаго жителя сравнительно съ интеллигентнымъ человѣкомъ шумной столицы! Я вспомнилъ добродушное, краснощекое лицо моего пріятеля, дышащее деревенскимъ здоровьемъ.
Вагонъ стучитъ, вѣтеръ врывается въ окна. Точь въ точь будто мчишься на тройкѣ,-- только какая разница, если сравнить съ нашимъ сибирскимъ просторомъ! Тамъ дѣйствительно находишься въ дорогѣ: ямщикъ, телега, толчки и полировка крови во всѣхъ направленіяхъ, вѣтеръ -- такъ ужъ шапку держи, воздухъ -- такъ ужъ бочками пей его, солнце -- такъ ужъ до того припечетъ, что кожа съ носа начнетъ слупливаться; словомъ, все съ усиленной пропорціи, а здѣсь все умѣренно, ровно, монотонно, однообразно, какъ вотъ это легкое нерво-возбуждающее колебаніе вагона, причиняющее и раздраженіе, и разслабленіе разомъ. Кругомъ видишь блѣдныя, утомленныя, скучающія лица. Съ величайшимъ нетерпѣніемъ выходимъ мы въ вокзалахъ при всякой остановкѣ, причемъ самыя станціи представляютъ собой буфетъ какого нибудь петербургскаго гулянья: бѣлыя скатерти, вазы, цвѣты, бутылки винъ; изящные гвардейцы расхаживаютъ подъ руку съ дамами; изысканно одѣтый франтъ торопливо застегиваетъ пиджакъ и ищетъ цилиндръ при выходѣ на этихъ станціяхъ. Кругомъ подстриженные садики и казенные цвѣтники. Порціи съ предупредительными лакеями вездѣ щекотали аппетитъ, однако онѣ весьма мало прельщали меня; блюда я находилъ холодными, а цѣны горячими, и, кромѣ того,-- что гораздо хуже,-- прогорклое масло и разныя купоросныя приправы, отъ которыхъ путникъ получитъ только удивительную ижжогу. Я вспомнилъ тѣ припасы, которыми снабжаетъ сибирская деревня. Правда, въ бѣдной деревнѣ щей не всегда найдешь, но въ зажиточныхъ селахъ чего нѣтъ -- прелестная стерлядь, нельма, обиліе мяса. Подадутъ молоко, смѣтанку, масло отъ своей коровушки, яйца,-- по крайней мѣрѣ, не отравишься, а поѣшь съ такимъ аппетитомъ, какъ никогда не приводилось.
Вотъ, наконецъ, и маленькая станція, откуда нужно ѣхать на лошадяхъ къ пріятелю. Давно я видѣлъ около станціи желѣзныхъ дорогъ тройки, развозящія помѣщиковъ. Но это не были тропки настоящій, деревенскія: ямщики смотрѣли кучерами, на головѣ шляпчонка съ общипаннымъ павлиньимъ перомъ; правда, костюмъ представлялъ иногда ужасную обтрепанность, по павлинье перо было величественной кокардой; сбруя въ бубенчикахъ, дуга росписная точь въ точь какъ на гуляньяхъ, и публика ѣхала на такихъ тройкахъ точно на пикникъ -- въ шляпкахъ, съ зонтиками. Это были возницы помѣщиковъ, культура крѣпостнаго права.
Вспомнились иныя тройки и иные ямщики, вольные сибирскіе дружки {Дружки, вольные ямщики, составляютъ сплошную артель и везутъ по знакомымъ отъ города до города.}; лихой бойкій парень ямщикъ -- въ рубахѣ парусомъ, безъ шапки, онъ изрѣдка приподнимается на высокихъ козлахъ, а удалая тройка мчится вихремъ. Припомнилась и еще родная картина, о которой говорится у сибирскаго поэта:
Ясный день. Бѣгутъ лошадки ровно;
Мягкій снѣгъ подъ взмахами копытъ
Раздается съ ласкою любовной
И слегка взлетаетъ и скрипитъ.
Лучъ весны ужъ крадется по снѣгу,
Зелень хвоевъ темную согрѣвъ.
Ѣдемъ мы, и тихо вторитъ бѣгу
Ямщика задумчивый напѣвъ.
Ѣдемъ мы опушкою лѣсною.
Снѣга гладь, какъ мягкая постель,
Облегаетъ бѣлой пеленою
И сосну, и сумрачную ель.
И стоятъ въ нѣмомъ великолѣпьѣ
На краю ихъ стройные ряды,
А въ снѣгу и розсыпью, и цѣпью
Сѣть плетутъ извилиной слѣды.
Здѣсь ничего подобнаго ни зимой, ни лѣтомъ не увидишь. Вотъ я трясусь на какой-то полугородской тележкѣ. Кругомъ голая точно выжженная и вырубленная мѣстность, которая мнѣ напомнила акмолинскую степь, съ тою разницею, что послѣдняя представляетъ богатыя пастбища -- тебеневки, удобныя для скота на подножномъ корму, а здѣсь была обезлѣсенная, выпаханная, выжженная и истощенная земля. Почва не родила безъ удобренія, безъ страшныхъ усилій земледѣльца. Кругомъ горизонта на огромное пространство не видно было ни куста.
-- Гдѣ же лѣса у васъ?-- спрашивалъ я ямщика.
-- Какіе лѣса? Нѣтъ лѣсовъ, вырубили!-- отвѣтилъ ямщикъ и даже подивился моему вопросу.
-- По вѣдь гдѣ нибудь въ уѣздѣ есть же?
-- Верстъ пятнадцать отсюда у помѣщика есть, а у насъ нѣтъ.
Пятнадцать верстъ отсюда!-- и я вспомнилъ, какъ у насъ, мало того, что самыя степи въ избыткѣ покрыты такъ называемыми березовыми "колками", но временами на десятки верстъ тянутся дремучіе лѣса, да какіе лѣса!
И стоятъ таинственно и строго
Въ серебрѣ и сумракѣ лѣса;
А за ними горные отроги
Алтарями всходятъ въ небеса,
И, горя на синемъ неба сводѣ,
Пламя солнца жжетъ издалека.
Я думалъ объ этихъ лѣсахъ, о привольныхъ пастбищахъ и покосахъ, гдѣ трава въ ростъ человѣка, гдѣ косцамъ другъ друга не видать, гдѣ земля не требуетъ удобренія...
-- А вотъ въ Сибири -- такъ не то, что ваша земля,-- сказалъ невольно я: -- тамъ добрый черноземъ, да и травы-то получше вашихъ.
-- Гдѣ?-- сказалъ изумленно ямщикъ.
-- Въ Сибири.
-- Это гдѣ люди-то подъ землей ходятъ!..
Пришлось читать географію сему россійскому простецу. Успокоился я тѣмъ, что знакомить съ самыми элементарными свѣдѣніями о Сибири мнѣ приходилось не однихъ мужиковъ, а и многихъ россійскихъ дамъ и мужчинъ въ различныхъ салонахъ, причемъ послѣдніе, будучи не менѣе легковѣрны, чѣмъ мужики, однако, всегда бывали болѣе упорны въ своихъ предразсудкахъ о Сибири.
Черезъ нѣсколько минутъ мой ямщикъ началъ розѣвать ротъ отъ изумленія и умиленія. Между тѣмъ, убогая тройка тощихъ и жалкихъ лошадей тащила насъ по унылой и пыльной дорогѣ, изрѣдка торчали но сторонамъ этой дороги жалкіе верстовые столбы. Дорога была безлюдная, главное движеніе совершалось по желѣзнымъ дорогамъ; обезлюдѣли дороги и прямыя, и побочныя. Проѣзжій трактъ потерялъ всякое значеніе въ Европейской Россіи, и постоялые дворы остались лини, въ драмахъ Островскаго.
Проѣхали жалкій мостикъ, въ сторонѣ виднѣлись какіе-то хутора, проѣхали черезъ жалкую деревню съ хижинами, крытыми соломой, или, скорѣе, навозомъ, и однимъ полукирпичнымъ домомъ старосты, который, однако, нимало не напоминалъ дома зажиточнаго сибирскаго крестьянина, но вотъ мелькнулъ прудъ, какой то садъ, и мы въѣхали въ усадьбу. Кругомъ были приличныя городскія постройки.
Едва тройка моя съ бубенцами въѣхала въ ворота, какъ на крыльцѣ большаго дома показался мой знакомый, краснощекій, привѣтливый, веселый, въ щегольскомъ лѣтнемъ костюмѣ и въ соломенной шляпѣ съ лентами.
-- А я, братъ, собрался къ вамъ на лоно природы...
-- И отлично придумалъ!-- воскликнулъ пріятель.-- Пора, давно пора поближе къ народу, въ деревню, а то Богъ знаетъ, что воображаете вы въ столицахъ по своимъ книгамъ, да и деревенская жизнь преобразитъ твое здоровье...
-- За тѣмъ, братъ, и пріѣхалъ... нервы...
-- Знаю, знаю, ха-ха-ха...-- смѣялся краснощекій пріятель.-- Ну, пойдемъ же во флигель, для тебя есть тамъ и комната съ комфортомъ. Наконецъ, тебѣ надо переодѣться...
-- Да, я съ удовольствіемъ, я, знаешь, старое парусинное пальтишко взялъ и большіе сапоги, и ружье у меня есть. Знаешь, чтобы совсѣмъ подеревенски. Даже крахмальную рубашку одну захватилъ...
-- Ну да, ну да, мы все это успѣемъ, а теперь я тебѣ предложу, ты ужъ одѣнься, братъ, поэлегантнѣе въ полный туалетъ...
-- Говорю же,-- успѣемъ. Я тебя долженъ представить своимъ. У насъ премилое общество: дядя, одинъ агрономъ изъ Москвы, кузины -- прелестныя институтки, у нихъ кавалеры, затѣмъ сосѣдъ -- любитель лошадей и охотникъ и, наконецъ, сосѣдка-помѣщица; я тебѣ, кажется, говорилъ о ней -- такая бойкая, belle femme, въ пунцовомъ капотѣ... Ты пріодѣнься...
-- Я готовъ, у меня есть платье; только извини, я ожидалъ, что въ деревнѣ...
-- Да ничего, мы извинимъ, а если что нужно, я тебѣ дамъ изъ своего тоалета.
Скоро мы были во флигелѣ въ приличной комнатѣ съ диванами, картинами и письменнымъ столомъ. Прежде всего я очутился, конечно, около умывальника и терся тщательно мыломъ.
Я уже началъ одѣваться въ полную форму и бѣлый галстухъ.
-- Ты говоришь, эта дама, въ атласномъ капотѣ, съ придворными близко знакома?-- съ робостью спрашивалъ я.-- Вѣдь я не ожидалъ у васъ такого общества.
-- Да ты не безпокойся, мало ли что она говоритъ. Она простая и сама въ охотничьихъ сапогахъ ходитъ...
-- Т. е. какъ же -- въ атласномъ капотѣ и охотничьихъ сапогахъ?..
-- Да вотъ увидишь! Она презанимательная и положительно демократъ. Мы будемъ сегодня пить чай на террасѣ. Къ 10-ти часамъ соберется ней общество.
-- А вы развѣ не спите въ 10 часовъ?.. Я думалъ въ деревнѣ...
-- Помилуй, братецъ, только вечеромъ у насъ поэзія...
Передъ отходомъ пріятель меня даже надушилъ. Мы отправились къ деревенской компаніи. Прошли дворъ, прекрасный садъ съ дорожками, клумбами цвѣтовъ и очутились на террасѣ. Терраса дѣйствительно была роскошная, увитая дикимъ виноградомъ и вьющимися растеніями, съ бѣлыми и розовыми цвѣтами; красивыя клумбы цвѣтовъ расположились на площадкѣ, усаженной развѣсистыми деревьями; вечеръ былъ теплый, съ мягкимъ нѣжащимъ воздухомъ. Запахъ цвѣтовъ былъ сильно распространенъ. Я очутился на террасѣ, гдѣ уже былъ сервированъ чай, со всѣми принадлежностями;
Здѣсь я нашелъ тучнаго дядюшку, моего знакомаго бодраго, краснощекаго старика, у котораго шло отлично хозяйство, благодаря тому, что онъ спускалъ ежегодно то одинъ, то другой участокъ лѣса; его жена предобрая помѣщица, занятая вѣчно очищеніемъ ягодъ и приготовленіемъ варенья, подносившая мужу потомство и вкусныя яблоки. Мужъ звалъ ее Еввой Ивановной и постоянно острилъ, что ея яблоки кисловаты, но безвредны. Московскій агрономъ былъ тощій болѣзненный человѣкъ, онъ весьма хорошо разсуждалъ о плугахъ Эккерта, но ни одного поля въ свою жизнь не видалъ; остальное общество состояло изъ молодаго сосѣда въ русскомъ костюмѣ и толковой рубашкѣ, изъ сосѣдки въ пунцовомъ капотѣ, выдававшей себя за замѣчательнаго энциклопедиста и увѣрявшей, что она отлично дѣлаетъ простоквашу и пишетъ превосходно французскіе стихи; далѣе фигурировали -- институтки въ шитыхъ русскихъ лѣтнихъ костюмахъ съ бусами и за ними, какъ всегда, "мухи", т. е. нѣсколько безъусыхъ недорослей.
Молодое общество сначала носилось по саду и оглашало садъ криками и хохотомъ.
Пріятель мой отрекомендовалъ меня старичкамъ, и я усѣлся между старушкой, съ зеленымъ зонтикомъ на глазахъ и въ соломенной шляпѣ, и молодымъ будущимъ землевладѣльцемъ, пока тупо ковырявшимъ въ носу и бившимъ мухъ
Дядя -- помѣщикъ толковалъ о посѣвахъ виргинскаго табаку и кукурузы, агрономъ настаивалъ на посѣвахъ маиса; объ обыкновенныхъ хлѣбахъ я ничего не слыхалъ, вскользь жаловались на рабочую плату, на распущенность мужика. Пріятель мой сіялъ.
-- Ты вѣдь ничего но понимаешь въ хозяйствѣ, а еще описываешь народъ, не видя деревни,-- говорилъ онъ.-- Прислушайся-ка!
Словомъ, въ этомъ вполнѣ деревенскимъ обществѣ я долженъ былъ съиграть даже козла отпущенія, какъ поклонникъ городской жизни: такая мнѣ роль была назначена. Время шло весело, всѣ говорили, а главное всѣ ѣли. По крайней мѣрѣ, 4 женскихъ прислуги прислуживали обществу, не считая старой экономки, разливавшей чай. Хозяйство, какъ видно, было обширное.
Молодое, безпечное общество имѣло прекрасный аппетитъ.
Шолъ веселый говоръ, смѣхъ, разсказы о дневныхъ прогулкахъ. Я чувствовалъ, что будто я и не выѣзжалъ изъ столицы.
-- Нѣтъ, ты пойми,-- говорилъ пріятель:-- какими мы пользуемся удобствами. Ты въ либеральномъ обществѣ, желѣзная дорога приноситъ газеты, и въ то же время ты въ средѣ народа, на деревенскомъ воздухѣ. Вѣдь это цивилизація, а не ваша сибирская глушь.
-- Согласенъ!
Институтки и гувернантка были такъ изящны въ лѣтнихъ шитыхъ костюмахъ, кавалеры такъ элегантны; они гуляли по саду, облитому уже луною. Прудъ и темныя деревья представляли фантастическую картину. Въ аллеѣ дымилась чья-то сигара.
-- Нѣтъ, что наше экстензивное хозяйство должно дойдти до этого...
-- Позвольте, а что говоритъ Генри Джорджъ...-- раздавалось на террасѣ.
Я вышелъ въ садъ; онъ дышалъ прохладой, огромный вязъ, распростеревъ вѣтви, живописно, какъ рѣзной, рисовался на темпомъ небѣ. Слышался легкій шелестъ листьевъ, какой-то мелодическій шопотъ въ кустахъ и нѣжащей струею лился запахъ липъ, яблонь вмѣстѣ съ цвѣтущей сиренью. Терраса красиво освѣщалась матовой лампою; я сѣлъ на скамейку въ томной аллеѣ; въ кустахъ также несся таинственный шопотъ. Вдругъ изъ темныхъ оконъ вырвался аккордъ, другой, и задумчивые звуки Бетховена начали литься съ замирающею тоскою... Садъ еще болѣе преобразился подъ этими звуками. Они замолкли, а за прудомъ защелкалъ соловей и въ кустахъ опять шопотъ -- точно кто-то повторялъ безконечно сладкія, замирающія рѣчи любви...
Мнѣ вспомнился Тургеневъ, Гончаровъ. Я былъ въ новой обстановкѣ.
И въ моемъ сердцѣ зазвучало что-то давно прошедшее, но не забывавшееся... Такъ вотъ она -- поэзія-то!-- мелькнуло въ умѣ. Такъ вотъ что воспитывало здѣсь цѣлыя поколѣнія! Вотъ чѣмъ объясняется прелестное, веселое расположеніе духа и дышащій здоровьемъ цвѣтъ лица моего пріятеля!
-- Вотъ онъ гдѣ, вотъ онъ гдѣ!-- воскликнулъ пріятель: -- онъ мечтаетъ, какова"! а представь себѣ, я бѣгалъ къ сосѣду. Каковы подлецы! у насъ опять украли изъ амбара муку. Ну, подлецы!
-- То есть кто же это подлецы?
-- Да вотъ ты кого описывать-то пріѣхалъ....
-- Послушай, посовѣстись, кого я описывать пріѣхалъ?
-- Нѣтъ, ты не скрывайся, мужички-то ваши, вѣдь вы всё ихъ защищаете....
-- Никого я не защищаю.
Долго мой либеральный пріятель говорилъ, какъ онъ желаетъ добра мужикамъ, и какіе они, между тѣмъ, свиньи...
-- Однако, пойдемъ спать,-- рѣшилъ онъ:-- въ деревнѣ непремѣнно нужно рано ложиться.
По пути онъ остановился на дворѣ и раздавалъ какія-то приказанія караульнымъ. Черезъ нѣсколько минутъ я услышалъ шумъ.
-- Гони, гони, запирай! Завтра разберемъ.
-- Чья?-- послышался вопросъ.
-- Марфина!-- отвѣчалъ мужичій голосъ.
За воротами слышался старушичій, надтреснутый крикъ, усовѣщиванія, мольба.
-- Ну, ну, пропастипа!-- раздалось взаключеніе, и во дворъ кого-то вогнали.
Пошумѣвъ на дворѣ, пріятель явился и, думая, что я улегся, быстро раздѣлся въ сосѣдней комнатѣ и чрезъ минуту захрапѣлъ.
Я ничего не понималъ въ этой деревенской жизни и ея сценахъ.
Была ночь. Изъ сосѣдней усадьбы раздавался лай и вой собакъ. Гдѣ-то слышались оклики караульныхъ. Какой-то сосѣдній помѣщикъ поручилъ своему холопу стрѣлять для устрашенія мужиковъ-воровъ изъ стараго самопала; слышались выстрѣлы точно изъ пушки. Да что же это -- осадное положеніе?!-- мелькнуло въ моемъ умѣ.
По дорогѣ взаключеніе два доѣзжачихъ прогнали лошадей.
-- Что,-- окрикнули караульные:-- опять потрава?..
Кто-то изъ караульныхъ зѣвнулъ нараспѣвъ и лѣниво постучалъ въ доску.
Опять послышался топотъ, по болѣе тяжелый и медленный.
-- Къ кому?
-- Къ Льву Ивановичу!
-- Ну, этотъ задастъ, не спуститъ!
Въ головѣ моей было смутно, мелькнулъ садъ, облитый луною, прозвучали чудные аккорды, таинственная пара мелькнула, какой-то звучный баритонъ взялъ ноту, а потомъ....
-- Ну-ну, пропастина!-- а затѣмъ послышался тихій, надрывающійся плачъ старухи. Не Марфа ли?
Я очнулся и изумился. Въ пикейномъ жилетѣ, вычищенномъ сюртукѣ, въ часахъ и въ бѣломъ галстухѣ, я сидѣлъ у стола и дремалъ, забывъ раздѣться и лечь. На небѣ блеснулъ яркій свѣтъ, стало свѣтать. Боже мой! вѣдь скоро утро, къ чаю они появятся здоровые, свѣжіе, розовые а я?!... Ахъ, эти проклятые нервы!