Потапенко Игнатий Николаевич
Любовь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЛЮБОВЬ.

(Романъ).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   За длиннымъ столомъ, уставленнымъ разнообразными закусками, среди которыхъ выдѣлялся обглоданный скелетъ какой-то большой рыбы, пустыми и полными бутылками, стаканами съ недопитымъ виномъ и пивомъ, сидѣли счетомъ одиннадцать душъ. Столовая несуразной семиугольной формы освѣщалась яркими лучами солнца, попадавшими сюда съ улицы; выкрашенныя подъ дубъ стѣны гармонировали своимъ цвѣтомъ съ тяжелымъ дубовымъ буфетомъ, невысокимъ и раздавшимся въ ширь, и рѣзными стульями съ высокими спинками.
   Публика размѣстилась за столомъ не симметрично, маленькими группами; разговоры велись жаркіе и столько здѣсь было темъ, сколько группъ. Но дама, сидѣвшая у узкаго края стола, спиной къ буфету, не принадлежала ни къ одной группѣ, не принимала участія въ разговорахъ, глядѣла на всѣхъ и слушала всѣхъ одновременно. Ея, чуть-чуть посеребренные сѣдиной, пепельные волосы были приглажены кверху и скручивались на затылкѣ въ какой-то безформенный узелъ, сдѣланный, очевидно, наскоро и небрежно. Черная кофточка, свободно облегавшая ея довольно видную фигуру, заканчивалась у шеи мелкими бѣлыми кружевцами. Сѣдина не мѣшала ей смотрѣть бодро и молодо; казалось, что на ея продолговатомъ, дышущемъ свѣжестью лицѣ, съ нѣжнымъ румянцемъ на щекахъ, до сихъ поръ еще миломъ и привлекательномъ, по какому-то счастливому случаю, не отразилось ни житейскихъ бурь, ни неудачъ, ни страданія. Глаза ея смотрѣли такъ же оживленно, а по временамъ загорались такимъ же горячимъ блескомъ, какъ и у двухъ молодыхъ дѣвушекъ, сидѣвшихъ неподалеку отъ нея, лица которыхъ, несмотря на различіе между собой, такъ походили на ея лицо. Она то улыбалась, то принимала вопросительный видъ, то комически ужасалась или не одобряла, смотря по тому, изъ какой группы и какая фраза долетала до ея слуха. Звали ее Александрой Сергѣевной Лобачевой, и съ перваго же взгляда можно было догадаться, что она -- хозяйка этого дома.
   Слушая одновременно всѣхъ, она, однако же, наиболѣе внимательно прислушивается къ той маленькой группѣ, которая состоитъ изъ молодой дѣвушки съ бѣлокурыми волосами, также, какъ и у Александры Сергѣевны, зачесанными и приглаженными кверху, но съ маленькими завитушками у висковъ, и господина съ смуглымъ лицомъ, на которомъ горятъ блестящіе, совершенно черный, небольшіе и очень подвижные глаза. У него прекрасная черная борода, длинная, шелковистая и тщательно расчесанная. Онъ статенъ, хорошо держится и, пожалуй, красивъ съ своимъ высокимъ лбомъ, правильнымъ римскимъ, словно выточеннымъ носомъ, смолистыми короткими кудрями. Но Александрѣ Сергѣевнѣ онъ не нравится.
   Въ ихъ разговорѣ нѣтъ горячности. Онъ говоритъ слишкомъ отчетливо, съ слишкомъ опредѣленными интонаціями и словно прислушивается къ своимъ словамъ.
   -- Но если вы, Наталья Николаевна, такимъ образомъ настроены, то я не понимаю, зачѣмъ вы ѣдете! Вѣдь, это выходитъ нѣчто вродѣ насилія надъ самой собой!
   "И почему этотъ Штенко мнѣ такъ не нравится?-- думаетъ въ это время Александра Сергѣевна.-- Говоритъ такъ умно и порядочно, ничего дурнаго про него не слышала, а не нравится!"
   Наталья Николаевна на него не смотритъ. Она очень занята шариками изъ хлѣба, которые лѣпитъ обѣими руками на скатерти. Она отвѣчаетъ какъ будто не ему, а кому-то другому:
   -- Никакого насилія. Просто пока ничего лучшаго не представляется. Отчего не научиться чему-нибудь, когда есть время и возможность?
   "Онъ за ней ухаживаетъ, а она ни съ кѣмъ не говоритъ такъ холодно и сухо, какъ съ нимъ",-- думаетъ Александра Сергѣевна. Убѣдившись, что въ этой группѣ не скажутъ ничего такого, что могло бы заинтересовать ее, она направляетъ свой взоръ и слухъ къ другой группѣ. Здѣсь четверо. У дѣвушки, которая, составляетъ центръ группы, темные волосы; ростомъ она немного выше Натальи Николаевны, формы закругленнѣе и вообще видно, что она старше. У нихъ одинаковые открытые лбы и продолговатыя лица съ правильными чертами, какъ у матери, но каріе глаза старшей смотрятъ ясно и просто, тогда какъ синіе глаза Натальи Николаевны что-то скрываютъ и не то недовольны, не то утомлены, не то немного разочарованы. Обѣ дѣвушки въ простыхъ сѣрыхъ юбкахъ и въ темно-синихъ кофточкахъ, подпоясанныхъ ременными кушаками, но старшей этотъ простой нарядъ къ лицу, между тѣмъ какъ Натальѣ Николаевнѣ больше пошло бы свѣтлое и болѣе сложное.
   -- Боюсь, какъ бы вы себя тамъ не заморили, Вѣра Николаевна,-- говорилъ немного хриплымъ голосомъ господинъ съ лысою головой и съ комическимъ гладко-выбритымъ лицомъ, нѣсколько расплывшимся, круглымъ и румянымъ.
   -- Я? Никогда, никогда! Да еслибъ вы знали, сколько во мнѣ силъ кипитъ! Мнѣ кажется, что я могла бы работать день и ночь, и никогда не устала бы. У меня хватитъ силъ на сто лѣтъ.
   Это говорила Вѣра Николаевна, и въ ея звонкомъ голосѣ было столько горячности, искренности, увлеченія, что какъ-то невольно хотѣлось вѣрить всему тому, что она говорила. "Молодчина мой Вѣрунокъ, молодчина!-- думала Александра Сергѣевна,-- а Наташа, кажется, рыба. Ничто ее не увлекаетъ, ничѣмъ ее не расшевелишь!.
   Теперь говорилъ уже чрезвычайно длинный господинъ съ нервнымъ, болѣзненнымъ лицомъ, какого-то неопредѣленнаго сѣраго цвѣта. Онъ какъ-то все передергивалъ плечами и вздрагивалъ, словно ему было холодно и онъ только ждалъ, чтобы ему на плечи накинули пледъ. Голова его дѣлала быстрые повороты отъ одного собесѣдника къ другому, воспаленные глаза то загорались, то потухали, а на лицѣ важную роль играли острый носъ съ маленькою горбинкой и клиновидная, длинная, торчащая впередъ бородка. Иногда у него на носу, надъ самою горбинкой, вдругъ появлялось пенсне, но въ ту же минуту исчезало, будто попало туда по ошибкѣ. Говоря самыя обыкновенныя вещи, онъ волновался, ежился, хмурилъ брови и то щурилъ, то широко открывалъ глаза, словно внутри у него кипѣло. Онъ говорилъ:
   -- Смотрю я на васъ, голубушка моя, и думаю: вотъ вы свѣженькая такая, молоденькая, выкормились на вкусныхъ и питательныхъ хлѣбахъ Александры Сергѣевны, на свѣжемъ воздухѣ, среди провинціальной нашей простоты отношеній, и попадете туда,-- изомнетъ васъ тамъ жизнь, въ порошокъ изотретъ и жалко будетъ смотрѣть на васъ, голубушка...
   -- Нѣтъ, никогда, никогда! Я ничего не боюсь, никакихъ чудовищъ!-- самонадѣянно воскликнула Вѣра Николаевна.
   -- Ахъ, голубушка, многіе не боялись, а, все-таки... Ахъ!...
   
   Иные погибли въ бою,
   Другіе ему измѣнили...
   
   -- Никогда, никогда, никогда,-- горячо твердила молодая дѣвушка,-- никогда! Вотъ, Аполлонъ Алексѣевичъ, выпейте-ка за "никогда". Чокнемся!
   -- Выпить -- выпью, а только боюсь я этого проклятаго Петербурга... Боюсь!
   И онъ вздрогнулъ и передернулъ плечами, словно почувствовалъ сырость осенней петербургской ночи. Онъ взялъ широкій бокалъ съ мадерой, протянулъ руку къ бокалу Вѣры Николаевны и чокнулся. Къ нимъ присоединился лысый господинъ и сидѣвшій рядомъ съ нимъ очень молодой человѣкъ въ гимназическомъ мундирѣ, все время только слушавшій, но не вступавшій въ разговоръ. Они выпили внимательно, какъ бы влагая въ каждый глотокъ свои доброжелательныя чувства.
   -- Я пью, голубушка, пью за ваше "никогда",-- молвилъ Аполлонъ Алексѣевичъ,-- но, все-таки, боюсь. Ахъ, какъ боюсь! Вѣдь, это жерновъ, превращающій въ порошокъ все, что ни попадется... Проклятый Петербургъ!
   -- Чудный Петербургъ!-- восторженно воскликнула Вѣра Николаевна.-- Я горю нетерпѣніемъ увидѣть его!
   "Бѣдненькій Аполлонъ, это онъ про себя говоритъ, -- сочувственно подумала Александра Сергѣевна,-- это его Петербургъ въ порошокъ истеръ. Но сколько въ немъ, все-таки, живости, огня! Не то что въ этомъ красивомъ и размѣренномъ Штенкѣ..."
   Четверо сидѣвшихъ по другую сторону стола были какъ бы отголоскомъ этой оживленной группы. Молоденькая дама, брюнетка съ крупнымъ носомъ и большими бѣлыми зубами, которые при малѣйшей улыбкѣ всѣ открывались, бесѣдовала, повидимому, съ мужемъ, потому что каждую минуту она говорила ему: "Да ты ничего не понимаешь, ты ничего не понимаешь! Еслибъ мнѣ представился случай, я сама укатила бы на курсы и тебя бросила бы. Эко удовольствіе киснуть здѣсь съ нашими медвѣдями, вродѣ тебя!"
   -- Люди вездѣ одинаковы,-- солидно, но, въ то же время, и съ оттѣнкомъ горечи, возразилъ мужъ, въ самомъ дѣлѣ по внѣшности очень смахивавшій на медвѣдя, громоздкій, сутуловатый, съ огромными руками, съ широкимъ губастымъ ртомъ и съ природнымъ рыжимъ жабо, комически высовывавшимся изъ-за подбородка. Но, несмотря на нѣкоторую нелѣпость его фигуры и лица, онъ смотрѣлъ молодымъ человѣкомъ и въ большихъ ясныхъ глазахъ его свѣтился умъ. Фамилія этого семейства была -- Подростковы; мужъ былъ механикъ на крупчатной мельницѣ купца Булатова, а жена представляла ему вѣчную оппозицію, ни въ чемъ никогда не соглашаясь съ нимъ. Въ обществѣ они всегда спорили и вовсе не по личнымъ вопросамъ, а по всѣмъ, какіе попадались подъ руку. Мужъ, имѣвшій большую наклонность къ тихому душевному спокойствію, отъ этого страдалъ, а жена говорила, что несогласіе во взглядахъ -- единственное условіе, при которомъ возможна супружеская жизнь, иначе въ одну недѣлю можно было бы помереть отъ скуки.
   Наконецъ, были еще двое, сидѣвшіе рядомъ съ Подростковыми. Оба они были сѣды, у обоихъ были порядочныя бороды и довольно морщинъ на лицахъ, но одинъ, у котораго сохранились также и желтые шелковистые кудри, доходившіе до затылка, былъ худощавъ и высокъ и видъ имѣлъ даже до нѣкоторой степени вдохновенный (онъ держалъ рѣчь), а другой больше пошелъ въ ширь, былъ не высокъ, съ одутловатыми щеками, и волосъ на головѣ у него было очень мало. Онъ слушалъ съ прищуренными глазами, выражая на своемъ лицѣ разные моменты разсказа, то улыбаясь, то приподымая брови, то раскрывая ротъ, то смыкая губы. Кудряваго старика звали Маркомъ Лукичомъ Богатымъ, онъ былъ музыкантъ, и разсказывалъ о томъ, какъ въ пятидесятыхъ годахъ, когда онъ пріѣхалъ въ Петербургъ искать музыкальнаго образованія, его скрутилъ водоворотъ столичной жизни. Слушавшій былъ купецъ Булатовъ, тотъ самый, мельницей котораго управлялъ инженеръ Подростковъ.
   Круглые часы, висѣвшіе на стѣнѣ въ столовой, показывали половину втораго. Тостъ за "никогда", провозглашенный Аполлономъ Алексѣевичемъ, послужилъ сигналомъ къ общему движенію, и всѣ группы соединились въ одну. Всѣ, кромѣ Натальи Николаевны и Александры Сергѣевны, встали съ своихъ мѣстъ и потянулись бокалами къ Вѣрѣ. Молодая дѣвушка всѣмъ улыбалась, глаза ея свѣтились безконечною радостью и даже скептики, вродѣ инженера Подросткова, когда смотрѣли въ эти глаза, чувствовали себя на ея сторонѣ.
   Аполлонъ Алексѣевичъ говорилъ, теперь уже обращаясь ко всѣмъ:
   -- Прекрасенъ этотъ молодой пылъ, который одинъ только можетъ подвинуть на великое дѣло, на великую жертву. И мнѣ такъ, хотѣлось бы высказать увѣренность въ томъ, что наша милая героиня вернется съ трофеемъ въ рукахъ. И ежели я пью за это, то лишь невольно подчиняясь силѣ ея собственной вѣры. Но въ душѣ моей повторяется стихъ: "не многіе вернулись съ поля". Да, господа, не многіе... А, впрочемъ, что же это я? За "никогда" Вѣры Николаевны!...
   Опять къ Вѣрѣ потянулись бокалы и начались чоканья. Аполлонъ Алексѣевичъ, надпивъ изъ бокала глотокъ вина, тяжело опустился въ свое мягкое кресло (ему въ этомъ домѣ всегда придвигали мягкое кресло), страшно утомленный волненіемъ.
   Александра Сергѣевна поднялась съ своего мѣста и подошла къ нему.
   -- Охота вамъ, Аполлонъ! Себя пожалѣйте,-- ласково сказала она, положивъ правую руку на его руку, лежавшую на спинкѣ кресла.
   -- Чего тамъ жалѣть, голубушка моя!-- промолвилъ Аполлонъ Алексѣевичъ прежнимъ нервнымъ тономъ,-- вѣдь, я ихъ училъ, голубушка, и полюбилъ ихъ, такъ какъ же мнѣ себя-то жалѣть, когда онѣ ѣдутъ въ этотъ проклятый городъ? Вѣдь, это -- лоттерея, на тысячу номеровъ одинъ только счастливый, голубушка моя!
   -- Мои дѣвочки возьмутъ счастливый номеръ,-- съ улыбкой, но, въ то же время, и съ глубокою увѣренностью проговорила Александра Сергѣевна.
   -- Вы такъ вѣрите въ нихъ?-- спросилъ Аполлонъ Алексѣевичъ, порывисто схвативъ ея руку и крѣпко сжавъ ее обѣими руками.-- Скажите же имъ, скажите! Это очень важно. Знаете, когда я, двадцать лѣтъ тому назадъ, ѣхалъ въ Петербургъ искать осуществленія своихъ плановъ, моя мать,-- она умерла уже, бѣдная,-- все время плакала, убивалась и говорила: "Ахъ, боюсь, боюсь, тебя погубитъ столица!" И потомъ я каждый день вспоминалъ объ этомъ и сердце мое надрывалось. Можетъ быть, оттого я и сталъ такой вотъ, никуда негодный... Скажите имъ, голубушка!...
   -- Онѣ знаютъ, знаютъ. Я скорѣй за Наташу мою боюсь, чѣмъ за Вѣру. Вѣра знаетъ, за чѣмъ ѣдетъ, учиться хочетъ и въ науку вѣритъ, а Наташа ни во что не вѣритъ...
   -- Какъ ни во что? Это невозможно, голубушка, невозможно! Въ двадцать лѣтъ ни во что не вѣрить, это... это отвратительно, простите меня, голубушка!... Да, вѣдь, это клевета! Вѣдь, она -- моя ученица! Невозможно! Къ допросу ее, въ допросу! Наталья Николаевна!
   Послѣднее обращеніе онъ произнесъ громкимъ и нервнымъ голосомъ, который заставилъ всѣхъ прекратить разговоры. Общее вниманіе сосредоточилось на немъ и на Наташѣ. Александра Сергѣевна хотѣла было удержать его, но, убѣдившись, что это невозможно, махнула рукой и отошла къ своему мѣсту.
   Наталья Николаевна, невнимательно слушавшая своего собесѣдника, на половину слышала разговоръ матери съ Аполлономъ. Она подняла голову и съ апатичною полуулыбкой смотрѣла на строгаго допросчика, какъ бы заранѣе зная, о чемъ ее спросятъ и что она отвѣтитъ.
   -- Наталья Николаевна,-- продолжалъ Аполлонъ Алексѣевичъ, подъ вліяніемъ ея взгляда вдругъ измѣнившій горячій тонъ на полушутливый,-- съ вами говоритъ вашъ учитель, т.-е. лицо отвѣтственное за ваше міросозерцаніе. Вы обвиняетесь въ томъ, что, имѣя на плечахъ всего 20 лѣтъ отъ роду, вы ни во что не вѣрите. Правда ли это?
   -- Это неправда, господинъ учитель!-- спокойно и серьезно отвѣтила Наташа.
   Аполлонъ Алексѣевичъ вскочилъ съ своего мѣста и, часто ударяя ладонью по столу, воскликнулъ, обращаясь ко всѣмъ, но, главнымъ образомъ, къ Александрѣ Сергѣевнѣ:
   -- А что? А что? Я говорилъ, что это неправда, это невозможно? Видите, видите! Наташа, чокнемся и выпьемъ!
   Онъ пошелъ къ Наташѣ чокаться, за нимъ послѣдовали всѣ.
   -- Однако, я нахожу, что этого мало, Аполлонъ Алексѣевичъ!-- послышался среди чоканья пріятный, но нѣсколько суховатый голосъ Штенко.-- Вы спросите Наталью Николаевну, во что же она вѣритъ?
   Аполлонъ Алексѣевичъ какъ-то комически раскланялся передъ нимъ и развелъ руками:
   -- Ну, ужь извините, на это она имѣетъ право и не отвѣтить!-- промолвилъ онъ убѣжденнымъ голосомъ.-- Никто не обязанъ публично всповѣдывать свою вѣру...
   Это замѣчаніе встрѣтило общее одобреніе. Штенко слегка покраснѣлъ и, въ то же время, на лицѣ его выразилась плохо скрытая досада.
   -- А я, пожалуй, не прочь поисповѣдоваться,-- съ прежнею полуулыбкой проговорила Наташа,-- только моя исповѣдь будетъ отрицательная. (Ея полуулыбка окрасилась чуть замѣтнымъ оттѣнкомъ злости). Я не скажу, чему я вѣрю, но скажу, чему я не вѣрю. Я не вѣрю ни одному слову, ни одному жесту, ни одному движенію господина Штенка... Кто хочетъ чокнуться со мною?
   Въ первую минуту всѣ, точно сговорившись, молчали. Общее замѣшательство было очевидно. Не то, чтобы всѣ могли сказать про себя относительно Штенка то же самое, но каждый чувствовалъ въ душѣ какую-то неловкость по отношенію къ этому человѣку. Штенко стоялъ поодаль отъ стола, лицо его, и безъ того рѣдко окрашивавшееся румянцемъ, было очень блѣдно, въ темныхъ глазахъ, сдѣлавшихся совсѣмъ маленькими, свѣтилась ненависть, и казалось, онъ только обдумывалъ, какое бы наиболѣе ѣдкое, кровное оскорбленіе бросить въ отвѣтъ. Никто изъ присутствовавшихъ не протянулъ бокала, чтобы чокнуться съ Наташей по такому поводу, даже Аполлонъ Алексѣевичъ, который почти открыто презиралъ Штенка, не рѣшился на это, можетъ быть, потому, что это было въ чужомъ домѣ. Онъ даже нашелъ необходимымъ смягчить впечатлѣніе, произведенное словами Наташи. Онъ сказалъ, стараясь быть добродушно-шутливымъ:
   -- Вотъ видите, какъ васъ отдѣлали, язвительный вы человѣкъ! Впередъ наука.
   И это замѣчаніе въ самомъ дѣлѣ какъ бы разрядило общее напряженное состояніе. Всѣ присоединились къ добродушно-шутливому тону Аполлона Алексѣевича.
   -- Такъ что же, господа, никто со мной не хочетъ чокнуться?-- спросила Наташа, попрежнему, поднявъ бокалъ.
   -- Я хочу чокнуться съ вами!
   И кто-то подошелъ къ ней сбоку и звонко ударилъ своимъ бокаломъ въ ея бокалъ. Она оглянулась и всѣ обратили вниманіе туда же. Это былъ Штенко. Бѣшенство уже перекипѣло въ немъ, на лицѣ осталась только блѣдность; онъ рѣшилъ, что не стоитъ раздувать эту исторію, а тѣмъ болѣе ссориться съ Наташей.
   -- Вы?-- спросила Наташа и больше не прибавила ни слова, а только улыбнулась и прикусила нижнюю губу.
   Полураскрытая дверь изъ столовой въ залу скрипнула и совсѣмъ растворилась. На порогѣ появилась новая фигура,-- высокій, немного согбенный старикъ съ большимъ лбомъ и съ необычайно суровымъ складомъ лица. Казалось, онъ пришелъ сюда и остановился на порогѣ для того, чтобъ смутить присутствующихъ укоризненною рѣчью. Густыя брови свѣшивались надъ обширными и глубокими впадинами глазъ, имѣвшихъ привычку подолгу неподвижно останавливаться на одномъ предметѣ. Подбородокъ и щеки были гладко выбриты и тѣмъ рельефнѣе обозначались на его лицѣ густые усы, съ опущенными внизъ концами, доходившими до галстука.
   Но появленіе старика съ суровымъ видомъ никого не смутило. Александра Сергѣевна пошла прямо къ нему.
   -- Ну, что? Какъ нашелъ его?-- спросила она.
   -- Удовлетворительный молодой человѣкъ!-- промолвилъ онъ густымъ басомъ.-- Я уже выдалъ ему все и онъ поѣхалъ на вокзалъ. Багажъ отослали? Отлично! Онъ все устроитъ. Мы пріѣдемъ на готовенькое. Однако, безъ четверти два часа, пора и намъ. Поѣздъ отходитъ въ три, но мы поболтаемъ на вокзалѣ. Это особаго рода удовольствіе. Ну, что, Саша, сердечко, небось, сжимается? Ничего, ничего... пусть ѣдутъ. Это симпатично!
   Несмотря на то, что суровой наружности Егора Егорыча Хильцова (это было имя старика) вполнѣ соотвѣтствовалъ грузный басъ, его отрывистая рѣчь была преисполнена добродушія. И всегда онъ говорилъ однимъ и тѣмъ же тономъ, никогда не возвышая его, останавливаясь на двѣ секунды послѣ каждой фразы, какъ бы обдумывая слѣдующую. Въ домѣ Лобачевыхъ онъ былъ чужой человѣкъ по крови, но всѣ уже давно привыкли къ тому, что онъ называлъ Александру Сергѣевну Сашей, а обѣ дѣвушки обращались къ нему не иначе, какъ называя его Егоромъ и на ты. Это была старинная дружба, въ основаніи которой лежало, быть можетъ, нѣчто болѣе нѣжное, но, во всякомъ случаѣ, это было очень давно. Теперь Егоръ Егорычъ только на ночлегъ отправлялся въ свою квартиру, все же остальное время проводилъ здѣсь; въ квартирѣ Лобачевыхъ у него былъ даже свой рабочій кабинетъ. Онъ держалъ въ рукахъ всѣ дѣла Александры Сергѣевны по небольшому имѣнію, по дому въ губернскомъ городѣ, не дававшему, впрочемъ, почти никакого дохода, а о "дѣвочкахъ" ея заботился совершенно такъ, какъ отецъ. Сначала эти отношенія казались обывателямъ губернскаго города странными и вызывали толки, но потомъ къ нимъ всѣ привыкли и привычка узаконила ихъ.
   -- Господа, ѣдемъ!-- сказалъ, обращаясь ко всѣмъ, Егоръ Егорычъ.-- Дѣвочкамъ надо занять мѣста и освоиться съ обстановкой путешествія.
   -- Неужели пора?-- воскликнула Вѣра.-- Вотъ прелесть! Я буду считать минуты.
   И Хильцовъ, и Александра Сергѣевна улыбнулись ея восторженному состоянію, охотно прощая дѣвушкѣ то, что ей, повидимому, не жаль разставаться съ ними. Они цѣнили въ ней этотъ горячій юношескій пылъ, котораго, какъ они думали, недоставало Наташѣ. Всѣ поднялись и пошли въ переднюю. Дѣвушки одѣлись въ длинные ватерпруфы, одинаковаго сѣраго цвѣта и покроя; Вѣра повѣсила сверху дорожную сумку и вообще весь видъ ея былъ дорожный. Наташа же скорѣе походила на человѣка, которому по обязанности приходится сопровождать ѣдущаго. По мѣрѣ приближенія отъѣзда, апатія, отъ времени до времени выражавшасяя на ея лицѣ, какъ бы устанавливалась, сосредоточивалась и, когда всѣ уже были на лѣстницѣ, казалось, дошла до высокаго предѣла. Ея фигура, лицо, походка, весь внѣшній видъ словно говорили за нее: "За чѣмъ я ѣду? Вѣдь, мнѣ не хочется и не за чѣмъ!"
   Рядомъ съ нею спускался съ лѣстницы Егоръ Егорычъ. Онъ нѣжно взялъ ее подъ руку и сказалъ:
   -- Хочешь, Наташа, услышать мое предсказаніе?
   -- Говори,-- довѣрчиво отвѣтила ему дѣвушка.
   -- Черезъ два мѣсяца мы съ Сашей получимъ отъ тебя телеграмму: "Такого-то числа выѣзжаю. Встрѣчайте". Ну?
   -- Ты слишкомъ глубоко забрался, Егоръ...
   -- Куда? Въ твою душу?
   -- Да.
   -- Да, вѣдь, я ее знаю, дорогая моя, какъ твое лицо, и почти что... понимаю.
   -- Почти?-- Они вдвоемъ сѣли въ извощичью пролетку, въ то время какъ остальные размѣстились въ другихъ экипажахъ. Гимназистъ умолялъ Вѣру сѣсть съ нимъ.
   -- Э, ну васъ, вы будете всю дорогу млѣть и вздыхать!-- говорила ему Вѣра.-- Вѣдь онъ, господа, влюбленъ въ меня! Это ужасно! Влюбленный гимназистъ -- это ужасно!... А, впрочемъ, такъ и быть, сяду, потому что мнѣ васъ жаль.
   Гимназистъ краснѣлъ, но былъ доволенъ. Александрѣ Сергѣевнѣ достался Аполлонъ, остальныхъ забралъ Булатовъ въ свой помѣстительный экипажъ, запряженный парой крѣпкихъ и горячихъ коней.
   -- Да, почти, или мнѣ такъ кажется,-- отвѣтилъ Егоръ Егорычъ на вопросъ Наташи. Онъ говорилъ громко, потому что колеса гулко стучали о плохую мостовую.-- Коли хочешь, можно провѣрить. Тебя считаютъ ко всему равнодушной. Ты не любишь развлеченій, ты не стремишься къ ученью, ты скучаешь въ нашемъ обществѣ. Но это не правда, что ты ко всему равнодушна. Натура у тебя скрытная, оттого такъ и думаютъ. Сердце же у тебя горячее и хорошее. Ты, можетъ быть, немножко мало любишь насъ, близкихъ людей, но это оттого, что ты любишь всѣхъ людей. Ты отклоняешь отъ себя науку, потому...
   -- Почему, Егоръ, почему?
   -- Потому что дѣла хочется тебѣ, дѣла живаго... а? Угадалъ я тебя, Наташа?
   Наташа ничего не отвѣтила. Пролетка остановилась у полукруглаго подъѣзда высокаго зданія съ башней, на которой были часы. На вокзалѣ уже началось оживленіе, потому что до отхода поѣзда оставалось около часу. Всѣ провожавшіе дѣвушекъ почти разомъ подъѣхали. Ихъ встрѣтилъ молодой человѣкъ, высокій, худой, съ маленькими черными усиками, съ живыми глазами, одѣтый въ короткій коричневый пиджакъ изъ толстой, далеко не лѣтней матеріи. Видъ у него былъ дѣловой, но, въ то же время, и сконфуженный.
   -- Господа,-- сказалъ Егоръ Егорычъ,-- позвольте васъ познакомить: это Андрей Петровичъ Миропольскій, ѣдетъ въ медицинскую академію; онъ любезно взялъ на себя заботы о нашихъ ласточкахъ въ дорогѣ.
   Егоръ Егорычъ наскоро назвалъ фамиліи всѣхъ, кромѣ Аполлона Алексѣевича, который хорошо зналъ Миропольскаго и рекомендовалъ его Хильцову. Молодой человѣкъ поклонился всѣмъ одновременно, а дѣвушки протянули ему руки. Онъ уже былъ представленъ имъ раньше, хотя они не знали настоящихъ условій его поѣздки. А дѣло было въ томъ, что Миропольскій, въ этомъ году кончившій губернскую гимназію, былъ круглый бѣднякъ; ему не на что было поѣхать въ Петербургъ. Аполлонъ Алексѣевичъ придумалъ дать ему роль провожатаго, а Егоръ Егорычъ согласился "за это" выдать ему путевыя деньги. Сегодня онъ въ теченіе часа бесѣдовалъ съ молодымъ человѣкомъ и, убѣдившись, что онъ "вполнѣ удовлетворительный", т.-е., по его мнѣнію, порядочный и дѣльный юноша, окончательно рѣшилъ вопросъ. Онъ увѣрилъ Миропольскаго, что объ этомъ никто, кромѣ Аполлона, его и Александры Сергѣевны, знать не будетъ. Но это не мѣшало молодому человѣку чувствовать себя неловко.
   Миропольскій сообщилъ, что мѣста въ вагонѣ заняты и обезпечены.
   -- Ну, такъ въ буфетъ, господа! Я угощаю шампанскимъ,-- сказалъ Булатовъ.
   -- Ну, нѣтъ, братъ, шалишь, права не имѣешь! Это мое право,-- возразилъ Егоръ Егорычъ,-- я, братъ, ихъ вынянчилъ, пташекъ-то...
   Черезъ минуту всѣ сидѣли въ отдѣльной комнатѣ, примыкавшей къ буфету и соединенной съ нимъ стеклянною дверью, за круглымъ столомъ. Принесли бокалы и наполнили ихъ.
   -- Я и тостъ скажу!-- промолвилъ Егоръ Егорычъ и поднялъ бокалъ.-- Я каждой пташкѣ по зернышку поднесу. Это моя обязанность.
   Онъ взглянулъ на Вѣру Николаевну и началъ своимъ спокойнымъ и внушительнымъ голосомъ:
   -- Тебѣ, Вѣра, совѣтъ: не горячись! Не то я хочу сказать тебѣ, чтобы ты обдумывала и разсчитывала каждый свой шагъ, чтобъ все у тебя было размѣрено и взвѣшено,-- нѣтъ, это скучно и противно, оставь это намъ, старцамъ, да тѣмъ молодымъ мудрецамъ, которые могутъ сказать заранѣе, на какомъ году жизни они сдѣлаются подлецами. Нѣтъ, давай волю своему молодому, искреннему, пылкому увлеченію, не бойся его ошибокъ, потому что онѣ благородны, но не горячись, не бери задачи, въ милліонъ разъ превышающей твои силы, не поднимай тяжести, надъ которой можно надорваться, береги румянецъ твоихъ щекъ, потому что каждая капля крови, это -- года жизни. А жизнь твоя нужна намъ больше, чѣмъ наукѣ, къ которой ты такъ восторженно стремишься,-- потому что мы тебя любимъ, золотая ты моя птичка, а наука... Богъ ее знаетъ, кого она любитъ и любитъ ли кого... А ты, Наташа, меня не проведешь. Глядишь ты такъ, словно до всего на свѣтѣ тебѣ нѣтъ дѣла, словно въ твоихъ жилахъ течетъ не кровь, а вода, но я этому не вѣрю. Есть нѣчто такое, что способно увлечь тебя, въ твоихъ милыхъ глазкахъ я вижу скрытый огонекъ, и когда ты случайно найдешь свое нѣчто, котораго я не знаю, то ты попалась, бѣдная,-- огонекъ превратился въ пламя и какъ бы оно не сожгло тебя, гляди! Тебѣ, Наташа, тебѣ. другое предостереженіе: Вѣра знаетъ, чего ищетъ, она уже нашла его. А ты не знаешь и ждешь, ждешь своего неизвѣстнаго такъ же страстно, какъ она стремится къ своему извѣстному. Но боюсь я, что это неизвѣстное, рисующееся твоей душѣ въ неопредѣленныхъ очертаніяхъ, представляется тебѣ грандіознымъ, величественнымъ, гигантскимъ... И, долго не встрѣтивъ въ жизни ничего подобнаго, ты впадешь въ разочарованіе и тоску и тогда ты -- пропащая душа. Вотъ чего я боюсь, пташка моя. Такъ помни же, что въ жизни нѣтъ ничего грандіознаго и гигантскаго и ничего такого и ждать отъ нея не слѣдуетъ. Жизнь проста и все въ ней просто. Одна только правда блеститъ надъ нею, какъ солнце, одна только она грандіозна и величественна, одной только ей можно поклоняться. Да, Наташа, жизнь проста, она составляется изъ простыхъ маленькихъ дѣлъ, и въ этихъ простыхъ маленькихъ дѣлахъ, которыми заняты такіе же простые маленькіе люди, ты найдешь великую правду и великую задачу для своихъ молодыхъ силъ! А теперь выпьемъ и въ путь!...
   Такъ закончилъ свою рѣчь Егоръ Егорычъ. Вѣра восторженно бросилась къ нему и поцѣловалась съ нимъ. Наташа стояла съ спущеннымъ бокаломъ, какъ бы обдумывала что или собиралась отвѣтить. Аполлонъ Алексѣевичъ сидѣлъ у края стола, опершись на него локтемъ и подперевъ голову ладонью. Александра Сергѣевна вытирала слезы, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и улыбалась.
   Съ платформы глухо доносились звуки перваго звонка. Всѣ поставили на столъ бокалы, собираясь идти. Случайно вошедшій лакей растворилъ настежь широкую дверь. Въ это время въ общую залу быстро вошелъ мужчина, на котораго вся компанія обратила удивленные взоры. Почти высокаго роста, статный, широкій въ плечахъ и, какъ видно было по его рѣшительнымъ движеніямъ, сильный, онъ останавливалъ на себѣ вниманіе своимъ лицомъ, совершенно выбритымъ, какъ у актера, съ крупными, энергичными а суровыми чертами. Одѣтъ онъ былъ въ одноцвѣтный пиджачный костюмъ изъ грубаго сукна верблюжьяго цвѣта и въ высокіе сапоги, доходившіе выше колѣнъ.
   -- Бряцаловъ?!... что ему надо?-- тихо, съ изумленіемъ и замѣтнымъ недружелюбіемъ, промолвилъ Егоръ Егорычъ.
   Аполлонъ Алексѣевичъ изподлобья взглянулъ на вошедшаго и презрительно пожалъ плечами. Вошедшій на секунду остановился я, прищуривъ глаза, старался разсмотрѣть публику, сидѣвшую за разными столиками. Штенко вышелъ въ общую залу и быстрыми шагами подошелъ къ нему.
   -- Ты ищешь... кого-то?-- спросилъ онъ, протягивая Бряцалову руку.
   Тотъ наскоро сильно потрясъ его руку и промолвилъ отрывисто, грубоватымъ голосомъ:
   -- Лобачевы уѣзжаютъ въ Петербургъ?
   -- Да, сейчасъ уѣзжаютъ.
   -- Наталья Николаевна уѣзжаетъ? Мнѣ нужно ее видѣть.
   -- Она тамъ!-- промолвилъ Штенко и, повернувъ лицо къ открытой двери въ отдѣльную комнату, взглядомъ указалъ ему на Наташу, которая стояла, полуотвернувъ лицо къ окну; на щекахъ у нея появился румянецъ, брови сдвинулись, лѣвою рукой она опиралась на край мраморнаго стола, а правою нервно теребила перчатку..
   Бряцаловъ твердыми шагами подошелъ къ компаніи и, приподнявъ шляпу, молча поклонился всѣмъ. Никто не смотрѣлъ на него, одинъ только Егоръ Егорычъ отвѣтилъ ему вѣжливымъ, но холоднымъ наклоненіемъ головы, а Булатовъ, какъ бы избѣгая встрѣчи, вышелъ и направился къ стойкѣ буфета и что-то требовалъ себѣ. Бряцаловъ сдѣлалъ еще два шага и очутился лицомъ къ лицу съ Наташей. Онъ снялъ шляпу и нервно провелъ рукой по своимъ густымъ рыжеватымъ волосамъ.
   -- Наталья Николаевна,-- промолвилъ онъ, пристально смотря ей въ глаза,-- я пріѣхалъ.
   -- Я не беру своего слова назадъ!-- отвѣтила Наташа.
   -- Вы не уѣдете?
   -- Конечно, нѣтъ!
   Онъ схватилъ ея руку и крѣпко сжалъ ее обѣими руками.
   -- Я буду у васъ сегодня!-- прибавилъ онъ,-- вы позволите?
   -- Пріѣзжайте, Анатолій Петровичъ!
   Онъ нагнулся и поцѣловалъ ея руку. Всѣ это видѣли, и видѣли, какъ Бряцаловъ опять вѣжливо поклонился всѣмъ и твердыми, громкими шагами вышелъ изъ комнаты. Вся эта сцена, занявшая не болѣе двухъ минуть, поразила присутствовавшихъ. Наташа подошла къ сестрѣ, положила обѣ руки ей на плечи и сказала взволнованнымъ голосомъ:
   -- Прости, Вѣра, голубчикъ, тебѣ придется ѣхать одной...
   -- Ты рѣшилась?-- спросила Вѣра, очевидно, знавшая въ этомъ дѣлѣ больше другихъ.
   -- Да,-- отвѣтила Наташа.-- Ты пиши мнѣ почаще... Обо всемъ пиши, обо всемъ, что думаешь и чувствуешь... И я буду писать тебѣ обо всемъ... слышишь, Вѣра?
   И на лицѣ ея не осталось и слѣда прежней апатіи и лѣни. Она вся оживилась, въ ея глазахъ заблисталъ огонекъ.
   -- Да что же это значить, наконецъ?-- воскликнулъ Аполлонъ Алексѣевичъ, ударивъ ладонью по столу.
   -- Я выхожу замужъ, Апполонъ Алексѣевичъ,-- отвѣтила Наташа съ улыбкой, повернувъ къ нему на минуту только лицо.
   -- Замужъ? Вы? Наташа Лобачева? За этого обскуранта и... кулака?
   -- За Анатолія Петровича Бряцалова, -- поправила его Наташа.
   Второй звонокъ прервалъ дальнѣйшіе разговоры. Всѣ, однако, какъ бы не рѣшались сдѣлать первый шагъ, точно случилось нѣчто способное измѣнить весь планъ. Но Вѣра ничѣмъ не выражала желанія перемѣнить свое рѣшеніе или отложить поѣздку. Напротивъ, она поцѣловала сестру, поправила свою дорожную сумку и сказала, обращаясь ко всѣмъ:
   -- Господа, пойдемте. Какъ бы не опоздать.
   И пошла впередъ рядомъ съ Наташей. Всѣ гурьбой слѣдовали за ними молча. Позади всѣхъ Егоръ Егорычъ шелъ съ Александрой Сергѣевной; они о чемъ-то горячо разговаривали въ полголоса. Лица у обоихъ были взволнованныя. Повидимому, они въ чемъ-то не соглашались и спорили.
   Проводы вышли молчаливыя и неловкія. Вѣра это чувствовала и поспѣшила пожать всѣмъ руки и расцѣловаться съ матерью и Егоромъ Егорычемъ. Потомъ она подошла къ Наташѣ и горячо обняла ее.
   -- Все-таки, еще подумай, Наташа, не ошибка ли?-- сказала она, цѣлуя ее.
   -- Пиши обо всемъ! Обо всемъ, слышишь? Каждый день пиши!-- отвѣтила Наташа.
   Черезъ двѣ минуты поѣздъ съ тихимъ гуломъ отошелъ. Провожавшіе, болѣе ни о чемъ не разспрашивая, прямо съ вокзала разошлись по домамъ.
   

II.

   Егоръ Егорычъ разсердился и поѣхалъ прямо къ себѣ на квартиру. Наташа возвращалась съ Александрой Сергѣевной.
   -- Ты удивлена, мамочка?-- спросила дѣвушка.
   -- Ну, такъ что-жь такое, что удивлена? Послѣ перваго звонка вдругъ рѣшилась остаться... разумѣется, удивлена... Но это не важно, лишь бы было хорошо. А будетъ ли хорошо, Наташа?
   -- Почемъ я знаю? Развѣ это можно знать? Надѣюсь и буду стремиться къ тому, чтобъ было хорошо... А удастся ли, не знаю!
   -- Но ты любишь его?
   -- Какой вопросъ, мамочка! Не думаешь же ты, что меня соблазняетъ его богатство?... Пусть это думаютъ всѣ другіе, а ты не смѣешь! Слышишь, мамочка? Если ты это подумаешь, я съ тобой на-вѣки поссорюсь... Пусть это думаетъ Штенко, твой любимецъ Аполлонъ Алексѣевичъ, даже Егоръ пускай думаетъ, а ты не должна.
   Александра Сергѣевна нѣжно охватила лѣвою рукой ея талію и промолвила:
   -- Да я этого никогда и не думала, моя дѣвочка. А Егоръ страшно разсердился.
   -- Ничего, сегодня пріѣдетъ и будетъ каяться. Вотъ увидишь.
   -- Ахъ, Боже мой! Я не понимаю, чего они хотятъ!-- воскликнула Александра Сергѣевна и сдѣлала руками жестъ недоумѣнія,-- надо, чтобъ вышло счастье, вотъ и все... Кто-жь это лучше знаетъ, какъ не каждый для себя? Кто во что вѣритъ, то для него и счастье. А ошибся, разочаровался -- это несчастье. Но развѣ можно предугадать это? Я, моя дѣвочка, васъ обѣихъ люблю и хочу, чтобъ вы обѣ были счастливы. Но сказать, что Вѣра выбрала лучше, чѣмъ ты, или ты лучше, чѣмъ она, я не рѣшусь,-- неизвѣстно. Она вѣритъ въ науку, любитъ ее, это -- ея счастье; ты любишь Бряцалова, это -- твое счастье... А чего они хотятъ, я не знаю.
   -- Мамочка, они знаютъ, чего хотятъ, и я ихъ понимаю.
   -- Ты понимаешь ихъ?-- съ изумленіемъ спросила Александра Сергѣевна.-- Да какъ же такъ?
   -- А они меня не понимаютъ -- вотъ въ чемъ вся суть!... Но не будемъ объ этомъ говорить, мамочка!... Я рада, что все такъ кончилось. Ты видѣла, съ какимъ лицомъ я собиралась ѣхать?
   -- Вы условились?
   -- Да. Еслибъ онъ не поторопился пріѣхать, я сѣла бы въ вагонъ... Мамочка, ты примешь его хорошо?
   -- Да, вѣдь, у меня съ нимъ ничего такого не было, -- какъ бы извиняясь за что-то, произнесла Александра Сергѣевна.-- Его затравили... только это не я.
   Наташа весело разсмѣялась.
   -- Мамочка, его затравить нельзя... Это желѣзный человѣкъ... Его травили, да! Мой почтенный учитель, а твой любимецъ Аполлонъ Алексѣевичъ больше всѣхъ.
   -- А развѣ ты не любишь Аполлона?
   -- Ну, что ты! Какъ же его можно не любить? Только онъ въ людяхъ и въ жизни понимаетъ столько же, сколько ты, мамочка, въ тригонометріи.
   -- Ха, ха, ха, ха!-- звонко разсмѣялась Александра Сергѣевна.
   Она въ тригонометріи ничего не понимала и считала ее недосягаемою мудростью; притомъ же, это сравненіе такъ правильно опредѣляло Апполона Алексѣевича.
   Они пріѣхали. Наташа первымъ долгомъ вошла въ рабочій кабинетъ Егора Егорыча и проговорила съ доброю улыбкой:
   -- Посмотримъ, какъ это Егоръ больше получаса просидитъ въ своей скучной квартирѣ.
   -- И не просидитъ!-- съ убѣжденіемъ сказала Александра Сергѣевна.-- Повѣрь, что онъ вотъ-вотъ сейчасъ примчится... И что же онъ тамъ дѣлалъ бы?
   Егору Егорычу дѣйствительно нечего было дѣлать дома. Квартира его состояла изъ трехъ комнатъ. Одна изъ нихъ была спальня, въ двухъ же другихъ стояла какая-то неопредѣленная мебель, поставленная сюда какъ бы за тѣмъ лишь, чтобы занимать мѣсто, но съ условіемъ, чтобъ на нее никто никогда не садился,-- до такой степени она была неуютна и неудобна. Совсѣмъ другое дѣло здѣсь. Рабочій кабинетъ покойнаго мужа Александры Сергѣевны, Николая Петровича Лобачева, изобиловалъ всевозможными предметами, располагавшими столько же къ работѣ, сколько и къ отдыху. Громадный письменный столъ чернаго дерева съ малиновымъ сукномъ, высокая конторка, старинная, съ множествомъ ящиковъ, съ выдвижными досками, съ секретами, приземистый, но за то раздавшійся въ ширину на протяженіи двухъ стѣнъ стеклянный шкафъ, изъ котораго заманчиво выглядывали корешки красивыхъ переплетовъ,-- все это было и при Лобачевѣ, собственно же Егоръ Егорычъ прибавилъ переплетный станокъ, за которымъ самъ работалъ и вѣчно соблазнялъ работать всѣхъ другихъ. Станокъ занималъ уголъ обширнаго кабинета. Все это годилось для работы серьезной, дѣловой, но тутъ же весьма почтенное мѣсто занималъ широкій турецкій диванъ, мягкій и удобный, развалистыя кресла и маленькая кушетка для полулежанья. Связующимъ звеномъ между дѣловитою мебелью и покойною служилъ овальный столъ, безпорядочно заваленный газетами и журналами, на выписыванье которыхъ Егоръ Егорычъ издавна тратилъ порядочную сумму.
   Только въ этомъ кабинетѣ, къ которому онъ привыкъ еще при покойномъ Лобачевѣ, привыкъ въ теченіе тридцати лѣтъ, онъ умѣлъ чувствовать себя въ своей тарелкѣ. Не было такого огорченія, которое не смягчилось бы за этимъ переплетнымъ станкомъ, не было такого затрудненія, для котораго не былъ бы придуманъ благопріятный исходъ,-- лежа на турецкомъ диванѣ, когда газета выпала изъ рукъ и мысли приняли вольное теченіе. И напрасно Егоръ Егорычъ легкомысленно думалъ, что новое огорченіе, которое ему доставилъ непонятный поступокъ Наташи, не заставитъ его искать успокоенія въ этомъ кабинетѣ. Не прошло еще и часу со времени отхода поѣзда, который увезъ Вѣру, а въ передней уже раздался энергичный звонокъ, доказывавшій, что въ груди Егора Егорыча бушуетъ буря.
   Онъ засталъ Наташу въ кабинетѣ. Она сидѣла въ креслѣ, положивъ руки на колѣни, съ лицомъ серьезнымъ, но съ глазами, полными улыбки, которую сейчасъ же замѣтилъ Егоръ Егорычъ. Глаза смотрѣли ему прямо въ лицо, слѣдили за нимъ, переходя туда, куда онъ передвигался. Очевидно, они хотѣли вызвать съ его стороны вопросъ. Но Егоръ Егорычъ молчалъ и какъ будто даже не замѣчалъ Наташи. Онъ выдвинулъ ящикъ письменнаго стола, вынулъ коробку съ сигарами, досталъ оттуда сигару, срѣзалъ ее и закурилъ. Затѣмъ взялъ газету, очевидно, первую попавшуюся, грузно улегся на диванѣ и сталъ пристально смотрѣть въ строчки. Наташа продолжала смотрѣть на него улыбающимися глазами. Она знала, что онъ не въ состояніи оставаться въ своей позѣ больше двухъ минутъ, что онъ сейчасъ швырнетъ газету, затянется сигарой и выпуститъ изо рта ужасающее количество дыма. И въ тотъ моментъ, когда это случилось, Наташа весело расхохоталась.
   Егоръ Егорычъ поднялся и сѣлъ. Онъ устремилъ на Наташу укоризненный и исполненный глубокаго сомнѣнія взоръ.
   -- Едва ли это смѣшно, Наталья Николаевна!-- промолвилъ онъ своимъ обычнымъ строгимъ голосомъ, сурово сдвинувъ брови.-- И, во всякомъ случаѣ, это требуетъ объясненій...
   -- Что-жь тутъ объяснять, скажи, пожалуйста?-- продолжая улыбаться, спросила Наташа.-- Я выхожу замужъ за Бряцалова; это мнѣ больше нравится, чѣмъ поѣздка въ Петербургъ. Вотъ и все!...
   -- Да, это очень просто, и я вижу, что это такъ... Но согласись сама, что это... по крайней мѣрѣ, непослѣдовательно. Надо же согласиться съ этимъ.
   -- И не могу согласиться. Ты самъ сказалъ, что Наташа еще ждетъ "своего неизвѣстнаго". Ну, я его дождалась; оно стало извѣстнымъ...
   И она все еще смѣялась, говоря это. Суровая складка на лбу Егора Егорыча сдѣлалась глубже. Вопросъ для него былъ слишкомъ серьезенъ и слишкомъ сердечно онъ къ нему относился, и веселость Наташи въ этомъ случаѣ казалась ему не только неумѣстною, но и обидною для него. Ея образъ дѣйствій до такой степени противорѣчилъ всему складу жизни его и близкихъ ему людей, ихъ воззрѣніямъ и стремленіямъ, что требовались со стороны Наташи серьезныя разъясненія, а не шутка.
   -- Послушай, Наташа,-- строго и тяжеловѣсно заговорилъ Егоръ Егорычъ.-- Мы съ тобой всегда были друзьями, а теперь, можетъ быть, мы находимся наканунѣ разрыва. Да, да, это возможно,-- ты знаешь, что я не могу быть двухъ мнѣній объ одномъ и томъ же предметѣ... Разрыва, разумѣется, нравственнаго, такъ какъ, что бы ни случилось, ты всегда можешь разсчитывать на мою готовность служить тебѣ... Но пока мы еще друзья, имѣю же я право спросить тебя: какъ это могло случиться, что ты, обладая натурою столь, чуткой ко всему доброму и прекрасному, ты, съ твоими свѣтлыми убѣжденіями, остановила свой выборъ на человѣкѣ совершенно противуположныхъ убѣжденій,-- человѣкѣ, который... ну, образъ дѣйствій котораго долженъ быть тебѣ антипатиченъ, противенъ?... Какъ могло это случиться? Почтой, постой! Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты хочешь сказать: я люблю его. Но въ томъ-то и дѣло, въ этомъ-то и обида, какъ могла ты полюбить такого человѣка? За что? Не за то же, въ самомъ дѣлѣ, что онъ красивъ, хорошо сложенъ, цвѣтущъ? Не шестнадцать лѣтъ тебѣ и не въ такихъ правилахъ ты воспитана...
   Онъ остановился и съ глубокимъ огорченіемъ во взорѣ смотрѣлъ въ сторону отъ нея. Наташа тоже молчала, но лицо ея было серьёзно. Она не собиралась давать объясненія, но она поняла, что смѣяться въ такую минуту, когда этотъ добрый и такъ искренно любящій ее человѣкъ былъ такимъ образомъ настроенъ, нельзя. Егоръ Егорычъ затянулся, выпустилъ дымъ и опять заговорилъ:
   -- Ты же должна понимать, Наташа, что я не могу равнодушно относиться къ этому,-- это слишкомъ близко меня касается. Я работалъ надъ вашимъ воспитаніемъ, я хотѣлъ бы душу положить за то, чтобы вы -- ты и Вѣра -- всегда и во всемъ были безупречны, и я думалъ, что это такъ и есть, и вдругъ... ты такъ рѣзко вырываешь себя изъ нашего милаго круга... Еслибъ ты знала, что сдѣлалось съ Аполлономъ! Онъ теперь у меня сидитъ и стучитъ кулакомъ по столу. Знаешь, я не хотѣлъ тебѣ этого говорить, онъ даже плакалъ... Да, плакалъ... Скажи, пожалуйста, еще одинъ только вопросъ: твое рѣшеніе окончательно и неизмѣнно?
   -- Окончательно и неизмѣнно!-- отвѣтила Наташа, крѣпко подчеркивая каждый слогъ, каждую букву. До сихъ поръ она сидѣла неподвижно и разсѣянно смотрѣла на говорившаго старика, какъ бы находясь въ нерѣшительности, дать ли ему какое-нибудь объясненіе. И она дѣйствительно думала объ этомъ. Ей приходилось много надъ этимъ думать, потому что объяснить свой образъ дѣйствій вполнѣ такъ, какъ она сама себѣ объясняла, она не хотѣла, не могла, да и не съумѣла бы сдѣлать это такъ, чтобъ ее поняли, какъ она себя понимала. Съ этому она пришла тяжелою и исполненною всевозможныхъ опасностей работой ума и сердца, которая происходила въ тайникахъ ея души, скрытая и тщательно оберегаемая отъ посторонняго глаза. Никто не помогалъ ей въ этой работѣ, даже Вѣра, съ которой у нея была сердечная дружба, знала только выводы и больше надѣялась, по дружбѣ, что Наташа можетъ оказаться правой, чѣмъ признавала это. Нѣтъ, она не могла дать объясненій, которыхъ отъ нея требовали, и требовали люди, своимъ отношеніемъ къ ней заслужившіе полное право вмѣшательства въ ея судьбу. Но, въ то же время, она и лгать этимъ людямъ не хотѣла. Еслибъ она солгала матери, Егору или Аполлону Алексѣевичу, то этимъ, прежде всего, она сама себѣ нанесла бы обиду.
   Наташа подошла къ Егору Егорычу, подсѣла близко къ нему и дружески положила ему руку на плечо.
   -- Вотъ что, Егоръ,-- промолвила она не совсѣмъ спокойнымъ голосомъ,-- довольно ли будетъ съ тебя, если я поклянусь тебѣ, что въ моемъ образѣ дѣйствій нѣтъ ничего безчестнаго? Повѣришь ли ты моему слову?
   Егоръ Егорычъ развелъ руками.
   -- Не имѣю права и не хочу не вѣрить,-- сказалъ онъ,-- ко не могу уяснить себѣ этого...
   -- Ну, такъ вѣрь, прошу тебя, вѣрь... И что бы ни случилось, что бы ты ни увидѣлъ, все-таки, вѣрь, Егоръ, вѣрь...
   Наташа крѣпко пожала его руку и поднялась.
   -- Вуду стараться,-- промолвилъ Егоръ Егорычъ значительно-смягченнымъ тономъ,-- хотя ничего не понимаю... Смотри, однакожь, не заносишься ли ты въ область надзвѣзднаго міра...
   -- О, нѣтъ,-- съ улыбкой возразила Наташа и при этомъ въ глазахъ ея появилось выраженіе увѣренности въ себѣ и сознанія своей силы,-- я стою на твердой землѣ.
   Въ кабинетѣ появилась Александра Сергѣевна. Она разомъ посмотрѣла на Егора Егорыча и на дочь и сейчасъ же поняла, что у нихъ было объясненіе. Почти всегда ясное и открытое лицо ея и теперь освѣщалось тою неизмѣнною улыбкой, которую Аполлонъ Алексѣевичъ называлъ "примирительной", и говорилъ, что еслибъ у него съ первыхъ шаговъ жизни была возможность часто смотрѣть въ такое лицо, озаренное такою улыбкой, то онъ, навѣрное, былъ бы другимъ человѣкомъ и жизнь его сложилась бы иначе и грудь его не болѣла бы.
   -- А я, все-таки, повторяю, Егеръ, что тамъ ни говори, что если Наташечка будетъ съ нимъ счастлива, то ничего больше и не надо,-- промолвила она своимъ мягкимъ, тоже "примирительнымъ" голосомъ.
   -- Охъ, ужь ты молчи, Саша! Ты всегда была великимъ индифферентомъ,-- сказалъ Егоръ Егорычъ, однакожь, вовсе не суровымъ тономъ.-- Счастье, вѣдь, тоже надо брать осторожно. Не всякое счастье можно взять... Я вотъ переплету-ка книжку до обѣда... успѣю, а?-- прибавилъ онъ, подойдя къ станку.
   "Ну, слава Богу, у него улеглось. А то, вѣдь, какъ было разсердился на вокзалѣ!" -- подумала Александра Сергѣевна. Она очень дорожила добрымъ настроеніемъ Егора Егорыча, а его стремленіе къ переплетному станку было признакомъ душевнаго равновѣсія.
   Наташа обняла мать и онѣ вмѣстѣ вышли изъ кабинета.
   Александра Сергѣевна, однакожь, сейчасъ же вспомнила о чемъ-то, имѣвшемъ отношеніе къ кухнѣ, и оставила дочь одну. Наташа вошла въ свою комнату.
   Первая мысль, какая пришла ей въ голову, была о Вѣрѣ. Гдѣ она теперь? Поѣздъ уноситъ ее все ближе и ближе къ сѣверу и съ каждою пройденною верстой все сильнѣе бьется ея восторженное сердце. Миропольскій, разумѣется, уже успѣлъ влюбиться въ нее. Вѣра такая хорошенькая, а, главное, такая симпатичная. Онъ, можетъ быть, говоритъ ей о своихъ планахъ, она ему улыбается, но, пожалуй, и не слышитъ его. Еще бы! Она вся проникнута однимъ желаніемъ, которое такъ наполняетъ ея сердце, какъ можетъ наполнить его только любовь, первая любовь дѣвушки къ мужчинѣ. Вѣра стремится къ наукѣ страстно,-- въ этомъ и счастье, и несчастье, смотря по тому, что она встрѣтитъ тамъ. Легко вообразить, какъ закружится у нея голова, когда она въ первый разъ ступитъ на петербургскую почву. Петербургъ для нея не городъ, не столица, а храмъ, въ этомъ храмѣ есть алтарь, передъ которымъ она падетъ на колѣни и будетъ служить своему богу -- наукѣ. Вотъ съ какимъ настроеніемъ поѣхала Вѣра въ Петербургъ.
   Много позднихъ вечеровъ провели онѣ вдвоемъ въ этой комнатѣ съ веселыми серебристыми обоями, съ тремя окнами, выходившими въ садикъ. Часовъ въ 11, когда расходились обычные ихъ гости,-- Егоръ Егорычъ, Аполлонъ Алексѣевичъ, изрѣдка Штонко и другіе,-- онѣ забирались сюда, ложились въ свои кровати и далеко за полночь не гасили свѣчей. Здѣсь своеобразно продолжался разговоръ, только что законченный или оборванный тамъ, въ гостиной. Большею частью Вѣра говорила, а Наташа слушала. Вѣра была такъ создана, что любила думать вслухъ. Мысли какъ-то не умѣли держаться въ ея головѣ, поэтому Наташа знала ихъ всѣ. Вѣра была вся передъ нею налицо. Она могла наблюдать, какъ въ теченіе какихъ-нибудь двухъ лѣтъ изъ безпечно-веселой барышни, ничего не любившей въ жизни больше смѣха и танцевъ, катанья на лодкѣ и бѣганья въ перегонку, развилась дѣвушка съ серьезными запросами, съ страстнымъ стремленіемъ къ отысканію истины,-- стремленіемъ, наконецъ, переродившимся въ опредѣленную форму, жажду знанія, рѣшеніе ѣхать въ Петербургъ и тамъ учиться на курсахъ. Весь этотъ процессъ перерожденія Наташа наблюдала воочію. Началось это съ пріѣздомъ въ ихъ городъ Аполлона Алексѣевича. Егоръ, всюду разыскивавшій хорошихъ людей, разумѣется, сейчасъ же отыскалъ и его, познакомился и ввелъ въ ихъ домъ. Не прошло и мѣсяца, какъ Аполлонъ Алексѣевичъ сдѣлался у нихъ своимъ человѣкомъ, а еще черезъ мѣсяцъ превратился просто въ Аполлона.
   Съ появленіемъ этого человѣка въ домѣ Лобачевыхъ пронеслась новая струя. Егоръ Егорычъ -- идеалистъ старой школы. Истина, правда, справедливость -- вотъ исповѣданіе его вѣры, и онъ, работавшій давно уже надъ воспитаніемъ обѣихъ дѣвочекъ, старательно внушалъ имъ свою вѣру. Александра Сергѣевна была его отголоскомъ; оба они полагали задачу воспитанія въ томъ, чтобы сдѣлать ихъ чистыми, добрыми, справедливыми и внушить имъ отвращеніе ко всему жестокому, безнравственному и несправедливому. Словомъ, это были милые, симпатичные люди, пользовавшіеся хорошимъ здоровьемъ, довольные своею обстановкой, довольные другъ другомъ, готовые всегда пойти на встрѣчу чужой бѣдѣ, принять горячее участіе въ горѣ ближняго, а воспитаніе ихъ было прекрасное, симпатичное общее мѣсто.
   Аполлонъ Алексѣевичъ съ своимъ идеализмомъ новаго закала, сдобреннымъ порядочною дозой разочарованія и горечи, съ пріемами профессора-проповѣдника, которые отчасти были причиной его невольнаго пребыванія въ губернскомъ городѣ, съ своими страстными рѣчами, въ которыхъ вмѣстѣ съ горячею вѣрой въ торжество правды на землѣ слышалось горькое убѣжденіе, что для этого торжества требуются многія и дорогія жертвы,-- Аполлонъ Алексѣевичъ, не умѣвшій говорить иначе, какъ отъ всего сердца и съ участіемъ всѣхъ своихъ развинченныхъ нервовъ, не умѣвшій спорить и отстаивать свое мнѣніе иначе, какъ до полнаго изнеможенія, до слезъ, до истерики и даже до ссоры съ противникомъ, послѣ которой онъ схватывалъ шапку и убѣгалъ домой, но на другой же день встрѣчалъ противника дружески,-- имѣлъ неотразимое вліяніе не только на обѣихъ дѣвушекъ, но даже и на самого Егора.
   Аполлонъ Алексѣевичъ внесъ содержаніе въ готовую форму. Костры были сложены изъ сухихъ горючихъ дровъ; его слово было искрой, которая зажгла эти костры. Онъ ежечасно проповѣдывалъ: "Учитесь и учите! Умъ данъ вамъ для того, чтобъ воспринимать знанія, а слово -- для того, чтобы передавать ихъ другимъ. Просвѣтитесь и просвѣтите темныхъ. Если вы чѣмъ-нибудь сильнѣе другихъ, то помогите имъ этимъ. Если вы видите лучше и дальше, то руководите близорукихъ, покажите имъ путь. Если вы сильнѣе ихъ мускулами,-- помогите имъ поднять тяжесть; если вы богаче ихъ,-- облегчите имъ жизнь. Нѣтъ области, въ которой нельзя было бы не быть полезнымъ для ближняго, и нѣтъ такого спеціальнаго поприща, которое одно только владѣло бы этою привилегіей. Въ мірѣ бѣдныхъ, слабыхъ и темныхъ есть огромный спросъ на все. Всякій дастъ туда все, что у него есть, и за все будетъ спасибо. И у всякаго изъ насъ, стоящаго выше, найдется что-нибудь, чѣмъ мы можемъ сдѣлать ближняго лучше и счастливѣе. Священный долгъ стоящаго выше заключается въ томъ, чтобы поднять до себя стоящаго ниже".
   Такова была проповѣдь Аполлона Алексѣевича. Пожалуй, слова эти были не новы. Ихъ можно было встрѣтить и въ книжкахъ, ихъ нерѣдко произносилъ и Штенко, поселившійся въ губернскомъ городѣ раньше Аполлона; но Штенко произносилъ ихъ какъ книжка, т.-е. холодно, мертво, заученно и, къ тому же еще, какъ думала Наташа, лицемѣрно. Ни одно изъ его словъ не западало въ душу. Аполлонъ Алексѣевичъ говорилъ кровью и сердцемъ, онъ весь изливался въ своихъ словахъ, его слова были -- его дѣломъ, которому онъ служилъ. Онъ говорилъ такъ, что всегда думалось: да, это такъ, это справедливо, это такъ и должно быть.
   Аполлонъ Алексѣевичъ пріѣхалъ въ губернскій городъ круглымъ бѣднякомъ, безъ всякихъ средствъ. Егоръ сейчасъ же придумалъ для него "кое-что" и предложилъ ему давать уроки исторіи Вѣрѣ и Наташѣ. Эти уроки были продолженіемъ тѣхъ же горячихъ рѣчей, той же проповѣди. Аполлонъ Алексѣевичъ былъ всегда и во всемъ одинаковъ; исторія была его спеціальностью. Въ преподаваніе ея онъ вносилъ ту же страстность и ту же окраску, какими обладали его рѣчи. Дѣвушки слушали его разно. Душа Вѣры вся отпечатлѣвалась на ея лицѣ, на которомъ, вмѣсто прежней беззаботной разсѣянности, стало выражаться вниманіе, потомъ удивленіе, потомъ страстный восторгъ, превратившійся въ желаніе ѣхать въ Петербургъ и учиться, учиться много, безъ конца.
   Наташа иначе слушала своего учителя. На ей лицѣ выражалось вниманіе, потому что то, что говорилъ Аполлонъ Алексѣевичъ, было или совсѣмъ ново, или по новому освѣщено, но чувства, которыя будили въ ней его рѣчи, развивались и созрѣвали въ глубинѣ ея души, не вырываясь наружу, какъ бы таясь отъ посторонняго глаза. Наука, за которую такъ ратовалъ Аполлонъ Алексѣевичъ и которая такъ всецѣло увлекла Вѣру, казалась ей интересной, а изученіе ея -- нелишнимъ, но и только. Страстное стремленіе къ наукѣ было несродно ея натурѣ; восторженныя порыванья Вѣры казались ей наивными и вызывали въ ея душѣ удивленіе. Нѣтъ, увлекательныя рѣчи учителя разбудили въ ней другія чувства и въ груди ея уже зарождалось стремленіе, которому она сама еще не могла дать названіе.
   -- Неужели у тебя нѣтъ желанія знать все больше и больше, расширить свой умъ, довести его до совершенства, чтобы видѣть далеко далеко, въ глубь и въ ширь, постигать то, что теперь кажется намъ страннымъ, непонятнымъ? Неужели у тебя нѣтъ этой потребности?-- горячо спрашивала ее Вѣра, лежа на кровати съ зажмуренными глазами и какъ бы видя въ далекомъ будущемъ свой умъ развитымъ, знающимъ и совершеннымъ.
   Наташа улыбалась ей, какъ ребенку, который мечтаетъ о сказочномъ тридесятомъ царствѣ, наивно не подозрѣвая его эфемерности.
   -- Зачѣмъ?-- лѣниво спрашивала она.
   -- Какъ зачѣмъ?... Развѣ это не заманчиво само по себѣ узнать-то, надъ чѣмъ великіе умы трудились цѣлыя столѣтія? А потомъ -- развѣ не наслажденіе научить этому другихъ? Посмотри на Аполлона: вотъ онъ насъ совсѣмъ передѣлалъ. Развѣ: мы такія были прежде? Посмотри, какъ у него глаза загораются и какимъ онъ дѣлается красивымъ, когда начинаетъ говорить о какой-нибудь тридцатилѣтней войнѣ...
   -- Ахъ, Вѣра, Вѣра!-- все съ тою же улыбкой возражала Наташа,-- ты думаешь, потому онъ такъ глубоко вліяетъ на людей, что у него много знаній? И думаешь, наука зажигаетъ у него глаза, когда онъ говоритъ, и дѣлаетъ его красивымъ? Ни чего подобнаго... Это душа у него такая, душа горячая и прекрасная, она во всемъ и сказывается. А то наука!... Штенко тоже ученый, онъ, вѣдь, готовился на профессора и иногда въ спорахъ ее пасуетъ передъ Аполлономъ. А что говорятъ его глаза и его лицо?-- ничего. Вотъ человѣкъ, который никогда не убѣдитъ меня, даже тогда, когда онъ правъ.
   Однажды, въ пылу такого спора, у Вѣры вырвался вопросъ:
   -- Такъ что же, наконецъ, тебя волнуетъ, Наташа, что интересуетъ? Неужели ничто?
   -- Что меня интересуетъ?-- въ свою очередь горячо отвѣтила Наташа, потому что вопросъ былъ поставленъ круто.-- Жизнь, живая жизнь, живой человѣкъ, живые люди... Вотъ что меня интересуетъ, вотъ что можетъ увлечь меня, поглотить...
   -- Что же это значитъ?
   -- Этого я и сама не знаю. Я только чувствую это. Понимаешь ли ты, Вѣра, что наука твоя кажется мнѣ холодной, сухой и мертвенной... Я не знаю, я бы двухъ мѣсяцевъ не выдержала,-- я бы все спрашивала себя, зачѣмъ это? Къ чему такъ много времени, терпѣнія и труда, когда жизнь ни на минуту не останавливается и... знаешь ли что, Вѣра?-- съ наукой въ жизни столько же горя, какъ и безъ науки. Развѣ наука избавила Аполлона отъ несчастья и отъ кашля?
   -- Я хотѣла бы, чтобъ эти рѣчи слышалъ Аполлонъ, что бы онъ сказалъ?-- полушутя замѣтила Вѣра. Она думала: "Наташа заблуждается. Но у нея такой характеръ, что ее не разубѣдишь".
   И до конца, до самаго своего отъѣзда такъ думала Вѣра. И когда она, прощаясь на вокзалѣ, сказала Наташѣ: "Все-таки, подумай, Наташа, не ошибка ли?" -- то она думала тоже это: "Наташа заблуждается, но ее разубѣдить нельзя".

-----

   Ровно въ 8 часовъ вечера звонокъ въ передней извѣстилъ о приходѣ гостя. Горничная сказала, что явился какой-то неизвѣстный ей господинъ. Это ее тѣмъ болѣе удивило, что она служила въ домѣ три мѣсяца и знала на-перечетъ всѣхъ его посѣтителей.
   Бряцаловъ твердыми шагами вошелъ въ маленькую гостиную, гдѣ у стола, на которомъ горѣла лампа съ розовымъ колпакомъ, сидѣла Александра Сергѣевна. Хозяйка пошла къ нему на встрѣчу и промолвила съ своею обычною улыбкой:
   -- Я очень рада, очень рада! Прошу васъ, Анатолій Петровичъ!..
   Бряцаловъ поклонился и обвелъ гостиную взглядомъ своихъ живыхъ сѣрыхъ глазъ.
   -- Мы давно съ вами не видались,-- прибавила Александра Сергѣевна, когда гость сѣлъ на предложенномъ ему стулѣ.
   -- Да... И видѣлись мы всего два раза,-- промолвилъ Бряцаловъ густымъ мужественнымъ голосомъ.-- Я даже не сразу припомнилъ, какъ пройти въ гостиную, направо или налѣво.
   Александра Сергѣевна на это промолчала. Это было въ самомъ дѣлѣ странно, что Бряцаловъ, ставшій вдругъ женихомъ Наташи, былъ въ ея домѣ совсѣмъ чужимъ человѣкомъ. Полгода тому назадъ Штенко, который былъ его товарищемъ по университету, ввелъ его въ ихъ общество. Но уже черезъ мѣсяцъ онъ сдѣлался здѣсь невозможнымъ человѣкомъ и если встрѣчался въ городѣ съ кѣмъ-нибудь изъ членовъ этого кружка, то дѣло ограничивалось холодными и сухими поклонами съ обѣихъ сторонъ. Съ Аполлономъ же Алексѣевичемъ и этого не было; онъ просто отворачивался отъ Бряцалова въ сторону. Одинъ только Штенко оставался съ нимъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ, бывалъ у него въ деревнѣ и, когда ему ставили это на видъ, ссылался на школьную привычку.
   Неловкое молчаніе длилось не больше минуты. Бряцаловъ пришелъ по дѣлу весьма опредѣленному, а въ такихъ случаяхъ онъ не искалъ слова, къ которому можно было бы прицѣпиться. У него и видъ былъ совершенно дѣловой. Казалось, онъ рѣшилъ толэдф, сказать то, что нужно, и сейчасъ же уйти. Онъ сказалъ прямо:
   -- Я пріѣхалъ къ вамъ, Александра Сергѣевна, по дѣлу, которое для васъ, по всей вѣроятности, уже не секреть.
   -- О, да, конечно! Наташа мнѣ все разсказала.
   -- Я сдѣлалъ Натальѣ Николаевнѣ предложеніе и получилъ es согласіе, -- продолжалъ дѣловымъ тономъ Бряцаловъ.-- Мнѣ извѣстно, что Наталья Николавна пользуется самостоятельностью и что вы предоставляете ей свободу рѣшать свою судьбу. Но все же я былъ бы не спокоенъ, если бы не услышалъ отъ васъ, что и вы... я не рѣшаюсь сказать одобряете, а хоть примиряетесь съ этимъ бракомъ...
   -- Я примиряюсь со всѣмъ тѣмъ, что составляетъ счастье Наташи. Вы любите другъ друга, а это все, что нужно...
   -- Я самъ такъ всегда думалъ, -- сказалъ Анатолій Петровичъ.-- Но есть близкіе къ вашему дому люди, которые думаютъ иначе...
   -- Вы говорите о Егорѣ Егорычѣ? Его уже Наташа побѣдила!-- съ улыбкой промолвила Александра Сергѣевна.
   -- Да?... Это пріятно. Я всегда искренно сожалѣлъ о томъ, что не могъ заслужить расположеніе этого человѣка, котораго уважаю... Быть можетъ, Наталья Николаевна поможетъ мнѣ сдѣлать это.
   -- Егоръ Егорычъ простой и добрый человѣкъ,-- сказала Александра Сергѣевна, и подумала: "Никогда Егоръ не сойдется съ тобой во мнѣніяхъ". Она прибавила:-- Я надѣюсь, что вы выпьете съ нами чаю?
   -- Да, намъ надо еще условиться насчетъ нѣкоторыхъ подробностей. Есть щекотливые вопросы... Но я увѣренъ, что придемъ къ соглашенію.
   "Щекотливые вопросы, это, должно быть, по имущественной части,-- подумала Александра Сергѣевна.-- По всей вѣроятности, онъ хочетъ формально обезпечить Наташу; Что-жь, это, право, не лишнее. Въ нынѣшнее время всякія случайности бываютъ, въ особенности, когда бракъ устраивается при такихъ исключительныхъ обстоятельствахъ. Но надо, чтобъ объ этихъ предметахъ онъ переговорилъ съ Егоромъ, а я ничего не понимаю". Она поднялась и пригласила его въ столовую. Когда онъ шелъ впереди ея, она любовалась его фигурой, крѣпко сложенной и, въ то же время, лишенной всякой грубости и угловатости. Въ твердой походкѣ и въ смѣлыхъ, но не рѣзкихъ движеніяхъ, видна была рѣшительность. Повидимому, этотъ человѣкъ ни въ чемъ не любилъ колебаній. На приглашеніе въ столовую онъ сейчасъ же поднялся и слегка наклонилъ голову, а когда ему указали рукой на раскрытую дверь, онъ прешелъ туда, не дожидаясь, когда пройдетъ хозяйка.
   Александра Сергѣевна на минуту зашла въ кабинетъ.
   -- Егоръ, ты долженъ выйти въ столовую,-- тихо сказала она Егору Егорычу, который полулежалъ на турецкомъ диванѣ и читалъ какой-то журналъ. Онъ посмотрѣлъ на нее изъ-подъ сурово-надвинутыхъ бровей и промолвилъ сквозь зубы:
   -- Ладно, я приду!
   Чай уже былъ налитъ. Минуты черезъ двѣ появился Егоръ Егорычъ. Въ тотъ моментъ, когда онъ кланялся и жалъ руку гостя, нельзя было прочитать на его лицѣ, какъ онъ къ нему относится. Обычная суровая складка была неотъемлемою принадлежностью этого лица и ничего не означала. Бряцаловъ поклонился ему очень почтительно и сказалъ, что ему чрезвычайно пріятно вновь встрѣтиться. Но, не получивъ никакого отклика на это выраженіе чувства, онъ сразу принялъ дѣдовой тонъ.
   -- Есть одинъ вопросъ, съ которымъ надо теперь же покончить,-- сказалъ онъ, обращаясь, главнымъ образомъ, къ Егору Егорычу.-- Со мной въ деревнѣ живетъ моя мать, какъ вы знаете. Она очень меня любить и, конечно, имѣетъ право вмѣшиваться въ мою жизнь. Она безусловно дала согласіе на мой бракъ съ Натальей Николаевной, а если бы не дала его, то это былъ бы, можетъ быть, единственный случай, когда я поступилъ бы противъ ея желанія... Но она очень хотѣла бы повидать мою невѣсту, васъ, Александра Сергѣевна, и васъ также, Егоръ Егорычъ.
   -- Но причемъ же здѣсь я? Я въ этомъ домѣ даже не родственникъ. Вамъ, вѣроятно, это извѣстно,-- возразилъ Егоръ Егорычъ. Александра Сергѣевна съ волненіемъ начала мѣшать чай.
   -- Да, мнѣ это извѣстно. Вы не родственникъ по формѣ, но въ дѣйствительности вы очень близко принимаете къ сердцу интересы Натальи Николаевны и она относится къ вамъ какъ къ родному. Моя мать это знаетъ и такъ именно васъ и приметъ. Но я бы просилъ васъ первыми поѣхать къ ней. Старуха говоритъ, что есть такое правило, она придерживается правилъ...
   -- Ну, а я правилъ не придерживаюсь и не знаю ихъ. Если ваша матушка этого желаетъ, мы съ Сашей охотно поѣдемъ,-- сказалъ Егоръ Егорычъ. Александра Сергѣевна посмотрѣла ни Бряцалова, какъ бы желая провѣрить, какое впечатлѣніе произвело на него выраженіе "мы съ Сашей". Но лицо Бряцалова ничего не отвѣтило на этотъ вопросъ. Онъ сказалъ:
   -- Затѣмъ, я хотѣлъ бы, по возможности, ускорить свадьбу. Я бы предложилъ назначить ее черезъ три недѣли...
   -- Это дѣло ваше съ Натальей,-- отвѣтила Александра Сергѣевна.
   Въ это время вошла Наташа. Когда она увидѣла Бряцалова, о присутствіи котораго она уже знала, щеки ея зарумянились. Онъ всталъ и поцѣловалъ у ней руку.
   -- Сегодня на вокзалѣ вы произвели фуроръ, Анатолій Петровичъ!-- сказала Наташа, Принимаясь за чай и сопровождая свою рѣчь лукавою улыбкой. Она была въ короткой темно-синей юбкѣ и въ малороссійской, вышитой узорами, рубашкѣ, съ тремя связками тяжелаго янтаря на шеѣ. Яркій свѣтъ лампы, послѣ совершенной темноты въ ея комнатѣ, заставлялъ ее прищуривать глазки. Слегка взволнованная необычною ролью невѣсты и рѣдкимъ присутствіемъ Бряцалова, она была очень оживлена и подвижна.
   -- Скорѣе вы, чѣмъ я,-- отвѣтилъ онъ,-- я только вводное, эпизодическое лицо.
   -- Мнѣ только жаль, что бѣдная Вѣра поѣхала одна,-- сказала Наташа.-- Она такая разсѣянная и непрактичная... На каждомъ шагу будетъ приходить въ восторгъ и некому охладить ее...
   Разговоръ все время за чаемъ держался на Вѣрѣ и Петербургѣ. Когда пробило 10 часовъ, Бряцаловъ сразу поднялся и сталъ прощаться съ Егоромъ Егорычемъ и Александрой Сергѣевной.
   -- Не хотите ли прокатиться? Мои лошади здѣсь,-- обратился онъ къ Наташѣ.-- Черезъ четверть часа я васъ доставлю обратно.
   Онъ говорилъ ровнымъ и безцвѣтнымъ голосомъ, но глаза его просили. Наташа согласилась, накинула ватерпруфъ и они вышли на улицу.
   Красивая удобная пролетка, запряженная парой горячихъ малорослыхъ лошадей, съ подстриженными ежомъ гривками, съ укороченными хвостами, въ новенькой упряжи, стояла у самаго подъѣзда. Кучеръ, простой деревенскій парень въ ситцевой сорочкѣ, въ покошенной засаленной фуражкѣ формы блина, былъ здѣсь совсѣмъ не на мѣстѣ. Подлинный кучеръ Бряцалова заболѣлъ, а такъ какъ онъ очень торопился въ городъ, чтобы поспѣть на поѣздъ, который могѣ увезти въ Петербургъ Наталью Николаевну, то захватилъ перваго попавшагося подъ руку парня.
   -- Ты, Никифоръ, можешь идти домой. Я самъ управлюсь,-- сказалъ ему Бряцаловъ.
   Никифоръ лѣниво слѣзъ съ пролетки и неспѣшною походкой двинулся по улицѣ. Анатолій Петровичъ осторожно взялъ Наташу подъ руку и подсадилъ ее въ пролетку, и затѣмъ быстро вскочилъ самъ. Лошади пошли плавною, сдержанною рысью. Фонари свѣтили тускло, по неровной улицѣ съ неожиданными выбоинами приходилось ѣхать осторожно. Но не подалеку начинались степь, гдѣ плохая мостовая смѣнялась обыкновенною дорогой, ровною, хорошо выѣзжанною. Здѣсь колеса пролетки катились почти безшумно. Высоко поднявшійся мѣсяцъ безъ помощи фонарей лучше освѣщалъ дорогу. Минули предмѣстье, состоявшее изъ трехъ десятковъ плохенькихъ одноэтажныхъ домовъ, и выѣхали въ поле. На все это потребовалось нѣсколько минутъ, которыя прошли въ молчаніи. Для Наташи было несомнѣнно, что онъ приглашалъ ее не даромъ, что у него есть что сказать ей. И она выжидала. А онъ какъ будто терпѣливо ждалъ подходящей обстановкѣ. Эти противные городскіе фонари, эти угловатые домики казались ему слишкомъ прозаичными, чтобы среди ихъ произнести тѣ слова, что были у него въ душѣ готовы. Но вотъ онъ откашлялся и попридержалъ лошадей, такъ что они пошли совсѣмъ шагомъ.
   -- Наталья Николаевна,-- сказалъ онъ, наконецъ, своимъ твердымъ, звучнымъ голосомъ,-- я сегодня сдѣлалъ вамъ предложеніе. Не странно ли, что я ничего еще не говорилъ вамъ о моей любви?
   -- Вы писали мнѣ, Анатолій Петровичъ,-- отвѣтила она, гляди прямо въ темноту ночи.
   -- Неужели вамъ этого довольно?
   Она улыбнулась и искоса посмотрѣла на него.
   -- Вы молчите?-- спросилъ онъ, чуть-чуть нахмуривъ брови.
   Она разсмѣялась. Брови его еще замѣтнѣе нахмурились.
   -- Вы смѣетесь! А я совсѣмъ не въ такомъ настроеніи...
   -- Если вы въ плачевномъ настроеніи, то я жалѣю, что поѣхала...
   Онъ порывисто передернулъ возжами, лошади поняли это, какъ поощреніе, и понеслись рысью. Наташа спокойно взяла у него возжи и придержала лошадей.
   -- Зачѣмъ вы такъ со мной говорите? Вы знаете, какъ я сегодня счастливъ, и говорите такъ, какъ будто хотите охладить меня.
   -- Какой мнѣ разсчетъ охлаждать васъ, если я васъ люблю? Ахъ, Боже мой! Когда хотятъ говорить о любви, развѣ спрашиваютъ на это позволенія? Говорите, я хочу слушать. Ну?..
   Она съ улыбкой посмотрѣла ему въ глаза и показалась ему такою хорошенькой, какою онъ ее еще не видѣлъ. Онъ взялъ ея руку, крѣпко прижалъ къ своимъ горячимъ губамъ и поцѣловалъ.
   -- Я люблю васъ, я люблю васъ, Наташа, я люблю васъ! Вотъ все, что мнѣ хочется сказать вамъ... Я не знаю почему, за что... Но мнѣ хочется стать предъ вами на колѣни и поклоняться, молиться вамъ. Довольно съ васъ?
   -- Нѣтъ, мало!
   -- Мало?-- спросилъ онъ, поднявъ голову, какъ бы смущенный неожиданностью.
   -- Или, можетъ быть, слишкомъ много, я не знаю.
   -- Я не могу понять васъ, Наташа... Вы уже позволили мнѣ. такъ называть васъ.
   -- Я думаю!... Поклоняться, пасть во прахъ, молиться... Должно быть, это очень пріятно и красиво, Анатолій Петровичъ! Но меня это не соблазняетъ. Притомъ же, практически это неосуществимо: чтобъ поклоняться и молиться, надо строить алтари и кадить фиміамъ... Нѣтъ, не этого я хочу... Не этого!
   Тонъ ея, до сихъ поръ лѣнивый и нѣсколько резонирующій, оживился. Послѣднія слова она сказала такъ, какъ будто хотѣла вызвать вопросъ: "но чего же?"
   -- Наташа, мнѣ надо только узнать, чего и этого довольно!-- сказалъ онъ, крѣпко сжимая ея руку,-- вѣдь, я люблю васъ не шуточно!
   -- Жить моимъ сердцемъ и любить моимъ сердцемъ!... Любить то, что я люблю, и ненавидѣть то, что я ненавижу, вотъ чего я хочу! Это любовь.
   -- Да, это любовь, -- задумчиво сказалъ онъ.-- Вы знаете, Наташа, что я не умѣю говорить фразъ. Я всегда говорю то, что думаю.
   -- Я это давно оцѣнила.
   -- И вотъ что я теперь думаю: я очень мало знаю васъ, но не могу себѣ представить, чтобъ я могъ не полюбить то, что вы любите. Ваши взгляды не согласны съ моими, я это знаю, вы сказали мнѣ это прямо. И, несмотря на это, я васъ люблю больше, чѣмъ могу себѣ представить. Что же еще?
   -- Еще очень многое, Анатолій Петровичъ, но на сегодняшній вечеръ и этого довольно. Я не хочу, чтобы наше первое,-- да, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, какъ это ни странно,-- первое tête à tête превратилось въ строгій діалогъ о любви... Давайте просто говорить другъ другу: я люблю васъ!
   Бряцаловъ пожалъ плечами.
   -- Вы не умѣете говорить это, вы говорите такъ, какъ говорится: здравствуйте, прощайте... Эти слова, Наташа, какъ газовые рожки на высокоторжественныхъ вензеляхъ, только тогда привлекательны, когда горятъ...
   -- Ха, ха, ха, ха! Хорошее, хотя и грубое сравненіе!... Но рожки сами не загораются... Ихъ зажигаютъ...
   Онъ еще болѣе нетерпѣливо, чѣмъ прежде, передернулъ возжами.
   -- Вы со мной кокетничаете, Наташа.
   -- Что же тутъ дурнаго? Вы мой женихъ, я вамъ дала слово.
   Въ голосѣ ея звучалъ смѣхъ и глаза, мелькомъ посматривавшіе на него, улыбались. Бряцаловъ въ эту минуту страдалъ; ея слова и тонъ такъ не подходили къ его настроенію, такъ коробили его и казались ему умышленною насмѣшкой. Онъ сказалъ съ явнымъ оттѣнкомъ раздраженія:
   -- Я слишкомъ искренно настроенъ, Наталья Николаевна, для того, чтобъ со мной можно было говорить такимъ образомъ...
   Она посмотрѣла на него вопросительно и серьезно.
   -- Вы сердитесь? Такъ вы же сами виноваты. Вы ничего не понимаете. Вы сами мнѣ писали, что очень опытны въ любви, а я -- нѣтъ, я люблю въ первый разъ. Скажите, развѣ дѣвушка прямо говоритъ мужчинѣ: обними меня? А мнѣ страшно хочется, чтобъ вы меня обняли. А вы этого никакъ не можете понять...
   Онъ выпустилъ возжи, которыя зацѣпились за кучерское сидѣнье, схватилъ ее своими могучими руками и посадилъ къ себѣ на колѣни. На лицѣ его сіялъ безконечный восторгъ. Горящимъ взоромъ смотрѣлъ онъ ей въ глаза и цѣловалъ въ губы. Она вся дрожала, лицо ея было блѣдно, какъ бы испуганно.
   -- Я люблю тебя, Наташа, люблю, люблю... Скажи и ты... Она тихонько смѣялась, глядя ему близко въ самые глаза.
   -- Какъ хорошо! Какой ты сильный! Я люблю тебя за то, что ты сильный и тѣломъ, и душой... Правда?
   -- Да, правда... Но передъ тобой я ребенокъ. Ты сильнѣе меня. Ты меня скрутишь въ бараній рогъ, я это вижу въ глазахъ твоихъ... Я буду лежать у твоихъ ногъ. Вотъ ты какая!...
   -- Милый!-- нѣжно и сердечно промолвила она, поднявъ кверху лѣвою рукой его густые волосы и любуясь его красивымъ высокимъ лбомъ,-- я этого не хочу. Я только хочу, чтобъ ты любилъ то, что я люблю, чтобъ ты любилъ вмѣстѣ со мной, чтобъ не только мы съ тобой шли рядомъ всю жизнь, а и наши сердца съ ихъ желаніями и стремленіями шли рядомъ рука объ руку...
   -- Ахъ, Наташа, когда ты меня любишь и довѣряешься, вотъ какъ теперь, я люблю весь міръ, право!
   -- Ну, посади меня на мѣсто. Будемъ благовоспитанными молодыми людьми и поѣдемъ домой.
   Онъ, любуясь ею, бережно посадилъ ее рядомъ съ собой, и, взявъ въ руки возжи, весело прикрикнулъ на лошадей. Пролетка мигомъ промчалась черезъ предмѣстье, въѣхала на городскую улицу и подкатила къ маленькому двухъэтажному домику Лобачевыхъ. Наташа выпрыгнула изъ пролетки и, промолвивъ на ходу какимъ-то яснымъ, смѣющимся голосомъ:
   -- Завтра опять поѣдемъ!-- скрылась въ подъѣздѣ.
   Бряцаловъ повернулъ лошадей обратно и, прежде чѣмъ проѣхать къ гостиницѣ, сдѣлалъ громадный кругъ, объѣхавъ городъ почти со всѣхъ сторонъ. Ему хотѣлось воздуха, движенія и одиночества. Онъ продолжалъ еще жить очаровательными ощущеніями только что прекратившейся сцены; ему казалось, что онъ держитъ еще въ своихъ рукахъ всю дрожащую любимую дѣвушку съ чудными синими глазами, и онъ боялся, чтобы встрѣча съ людьми не разрушила этой счастливой иллюзіи.
   

III.

   Аполлонъ Алексѣевичъ Чинаровъ занималъ двѣ комнаты во второмъ этажѣ маленькаго домика, принадлежавшаго вдовѣ бывшаго соборнаго протодіакона. Вдовѣ было отъ роду что-то очень много лѣтъ, да и домику не меньше, и оба они годъ отъ году разрушались. Комнаты, въ которыхъ жилъ Чинаровъ, были очень малы, съ старыми обоями, исписанными и изрисованными карандашомъ, съ невысокими узенькими окнами, на которыхъ висѣли ситцевыя занавѣски. Мебели здѣсь было немного: кожаная кушетка, кресло, столъ, три стула, умывальникъ и кровать, но и этой мебели было тѣсно, отчего казалось, что здѣсь ея даже слишкомъ много. Если же и были какія свободныя мѣста въ обѣихъ комнатахъ, какъ-то: подоконники, углы на полу, вдѣланный въ стѣнку шкафикъ, то они были завалены книгами.
   Тѣмъ не менѣе, Аполлонъ Алексѣевичъ не только ничего не имѣлъ противъ своей квартиры, но даже особенно цѣнилъ ее, ради двухъ ея достоинствъ, которыя для него были очень важны. Вдова соборнаго протодіакона жила старинными преданіями, чуть ли до сихъ поръ не считала на ассигнаціи и брала съ него, сравнительно съ городскими цѣнами, неимовѣрно дешево. Выходила совсѣмъ какая-то шуточная цѣна. Аполлону Алексѣевичу, у котораго своихъ средствъ вовсе не было, а зарабатывалъ онъ уроками очень немного, это было подъ стать. Другое достоинство онъ цѣнилъ еще больше. Вдова соборнаго протодіакона отъ старости постоянно ощущала холодъ и, такъ какъ она изъ своей маленькой комнатки разсматривала міръ Божій съ глубоко-субъективной точки зрѣнія, то ей казалось, что весь міръ замерзаетъ. Поэтому она не жалѣла дровъ и усердно топила какъ у себя, такъ и у жильца. Аполлонъ Алексѣевичъ, который постоянно недомогалъ и вѣчно ощущалъ потребность въ пледѣ, радовался этой вдовьей слабости и шутя говорилъ, что едва ли найдется на свѣтѣ другой человѣкъ, который такъ искренно желалъ бы вдовѣ соборнаго протодіакона долголѣтія, ибо съ ея смертью и со вступленіемъ во владѣніе домомъ до наслѣдниковъ ему несомнѣнно грозитъ замерзаніе.
   Аполлонъ Алексѣевичъ выдержалъ характеръ до того, что и на другой день, несмотря на то, что было уже четыре часа, когда онъ обыкновенно обѣдалъ у Лобачевыхъ, не пошелъ къ нимъ и сидѣлъ дома. Сидѣлъ онъ въ креслѣ, протянувъ ноги на два стула, поставленные рядомъ. На улицѣ палило лѣтнее солнце и лучи его заглядывали къ нему въ квартиру, но онъ былъ сердитъ, разстроенъ, ежеминутно вздрагивалъ и кутался въ пледъ. Книжка, которую онъ пробовалъ было читать, лежала на полу раскрытая, листами внизъ, и въ такой позиціи, которая свидѣтельствовала, что она была не положена, а брошена съ негодованіемъ. Онъ откинулся на спинку кресла, слегка заломилъ голову и попробовалъ вздремнуть, но у него стучало въ вискахъ, нервы сильно расходились и дремота не удавалась.
   Кто-то постучалъ въ дверь.
   -- Ну, что тамъ?... Войди, коли надо!-- раздраженнымъ голосомъ проворчалъ Аполлонъ Алексѣевичъ въ полной увѣренности, что это кухаркѣ Лизаветѣ пришла фантазія удостовѣриться въ томъ, что онъ еще живъ.
   -- О, брать, какъ ты нынче!...Точно Пирръ рыкающій!...-- раздался за его спиной знакомый басистый голосъ. Аполлонъ Алексѣевичъ быстро спустилъ со стульевъ ноги и обернулся всѣмъ корпусомъ.
   -- Егоръ Егорычъ, родимый! Вотъ спасибо! А я сижу и негодую... Думаю, забыли обо мнѣ. О, неблагодарный родъ людской! Ужь я ли не любилъ ихъ, я ли не прожужжалъ имъ уши своею неукротимою болтовней? А они... Они даже депутаціи ко мнѣ не прислали... Ха, ха, ха, ха!... О, Егоръ Егорычъ, ты не можешь себѣ вообразить, въ какой я сегодня обрѣтаюсь простраціи и какое наслажденіе доставляетъ мнѣ сейчасъ появленіе твоихъ усовъ... Садись, голубчикъ, и утѣшь меня... Ну, что, какъ? Тверда какъ камень, а? Выходить за Бряцалова и никакихъ?... Что это за штука такая, объясни мнѣ? Какъ это вяжется съ тѣмъ... со всѣмъ прочимъ? Или мы съ тобой такъ уже позади всѣхъ остались, что и понять этого не можемъ?... На кой же чортъ, съ позволенія оказать, мы наши добродѣтельныя копья ломали, а? Ясно тебѣ это или нѣтъ?
   Егоръ Егорычъ положилъ шляпу на столъ и присѣлъ на подоконникъ, предварительно раздвинувъ кучу книгъ.
   -- Прежде всего, не волнуйся,-- промолвилъ онъ своимъ обычнымъ спокойнымъ тономъ,-- за симъ одѣвайся и поѣдемъ къ намъ, ибо селедка и водка уже на столѣ.
   -- Гм... Завидую я этимъ уравновѣшеннымъ натурамъ, вродѣ твоей... Какъ это у нихъ все въ мѣру совершается! Они себѣ, положимъ, негодуютъ, когда требуется, но когда насталъ часъ водки и селедки, ужь онъ, глядишь, проникся водочно-селедочнымъ настроеніемъ и ничего ему.
   -- Ну, это, братъ, врешь, Аполлонъ Алексѣевичъ, и, такъ сказать, отъ собственнаго благородства, котораго у тебя страсть какъ много, зазнаешься. Не безъ основанія я тебя зову къ водкѣ и селедкѣ, ужь это повѣрь, и даже не безъ многихъ основаній...
   -- Любопытно познакомиться.
   -- И познакомься. Первое основаніе -- вотъ оно, гляди! (онъ вынулъ часы и показалъ собесѣднику циферблатъ). Десять минутъ пятаго, а обыкновенно мы обѣдаемъ въ четыре, и ты каждый день съ нами обѣдаешь, и обязанъ впредь обѣдать, ибо самъ виноватъ, потому что пріучилъ насъ къ этому. Безъ тебя мы не сядемъ за столъ, слѣдовательно, ты будешь виновникомъ голоданія цѣлой семьи, и, притомъ, весьма добропорядочной. Второе основаніе въ томъ, что никогда не слѣдуетъ гнѣваться безъ толку, а сперва надлежитъ обратиться къ первоисточнику гнѣва и изслѣдовать юный. А ты сидишь въ своей конурѣ и безцѣльно предаешься унынію. Это неблагоразумно.
   -- Н-да! Благоразуміе никогда не было моею добродѣтелью. Ну, а ты, ты, Егоръ Егорычъ, обратился къ первоисточнику, а? И чѣмъ же онъ тебя порадовалъ? Подѣлись, не таи!
   И онъ глядѣлъ на своего гостя съ улыбкой, которая, казалось, уже заранѣе осмѣивала то, что онъ скажетъ. Такъ смотрятъ другъ на друга разгоряченные спорщики, когда съ презрительнымъ снисхожденіемъ выслушиваютъ доводы противника. Но Егоръ Егорычъ еще разъ вынулъ часы и поднесъ циферблатъ къ самому носу Чинарова.
   -- Гляди -- четверть пятаго. Не знаю, какъ для тебя, а для меня хорошій аппетитъ Александры Сергѣевны вещь священная... Ѣдемъ, другъ, а прочая приложатся намъ... Ну, тормошись, Аполлонъ Алексѣичъ, разминай свои кости...
   -- Хрупкія кости, скажи! Да, что и говорить: Александра Сергѣевна дама уважаемая, а ты большой психологъ, Егоръ Егорычъ, и знаешь, чѣмъ мнѣ зажать ротъ. Нечего дѣлать, ѣдемъ. Но ты, все-таки, обязанъ отвѣтить на мои вопросы насчетъ первоисточника...
   Онъ скинулъ съ себя пледъ, ушелъ въ другую комнату и началъ тамъ переодѣваться. А Егоръ Егорычъ въ это время, продолжая сидѣть на подоконникѣ, давалъ ему отрывочныя объясненія.
   -- Что тебѣ сказать? Писано есть: на вѣрѣ основано земледѣліе. Вотъ и все. Дѣвочка говоритъ: вѣрь мнѣ, вѣрь, что ничего безчестнаго въ моемъ поступкѣ нѣтъ. Обязанъ вѣрить, не могу не вѣрить. А какъ это такъ выходитъ, не понимаю. Тутъ, братъ, вотъ въ чемъ исторія: мы съ тобой старики... Ты, положимъ, лѣтами куда моложе меня, тебѣ что-жь -- сорокъ три, сорокъ пять, а? А мнѣ, братъ, подъ шестьдесятъ. Ну, а все же старики мы оба. А тутъ молодое чувство. Это, братъ, особая штука... Оно какъ-то перерабатываетъ, огнемъ пережигаетъ, все равно какъ здоровый желудокъ, говорятъ, камни перевариваетъ... Мы съ тобой это только теоретически понимать можемъ, а она всѣмъ своимъ нутромъ чувствуетъ...
   -- Такъ, такъ, молодое чувство... Вали въ него, вали!-- огрызнулся Аполлонъ Алексѣевичъ, гнѣвно напяливая на себя крахмальную рубашку поверхъ шерстяной фуфайки.-- Молодое чувство, это -- палка о двухъ концахъ, пустой бокалъ, въ который можно налить и шампанское, и воду, и помои... Бываетъ молодое чувство, бываетъ и молодая чувственность... Всякое бываетъ!
   -- Вотъ и свинья!-- замѣтилъ Егоръ Егорычъ,-- свинья, коли ты способенъ такое предположить насчетъ Наташи... А, впрочемъ, съ тебя не взыщется. Ѣдемъ, у меня извощикъ ждетъ.
   Они вышли въ переднюю. У Аполлона Алексѣевича былъ недовольный видъ.
   -- Вѣдь, вотъ русская безхарактерность!-- ворчалъ онъ, спускаясь по дрожащей узкой деревянной лѣстницѣ.-- Она меня огорошила и я же къ ней на поклонъ ѣду.
   У Егора Егорыча гдѣ-то подъ густыми усами играла улыбка. Онъ хорошо зналъ склонность Аполлона Алексѣевича къ продолжительному ворчанью, зналъ также, что его можно подвинуть на всякое дѣло, лишь бы не дурное,-- стоитъ только не мѣшать ему ворчать. Онъ усадилъ его рядомъ съ собой въ экипажѣ и молча, слушалъ, а тотъ говорилъ всю дорогу.
   -- Да, должно быть, мы въ самомъ дѣлѣ отстали отъ вѣка. И какъ это чудно устроено: молодежь у насъ учится, и, кажется, недурно учится, слушаетъ, повторяетъ, усвоиваетъ, пятерку можно бы ей поставить. Но вотъ она доходитъ до поступка, и все какъ разъ наоборотъ, и мы ничего не понимаемъ. Помилуй Богъ -- Наташа и Бряцаловъ! Что они будутъ дѣлать вмѣстѣ, подъ одною крышей, въ одной квартирѣ, на одной жизненной дорогѣ?... Понять могу, рѣшительно понять не могу!
   -- Кстати,-- сказалъ Егоръ Егорычъ,-- Бряцаловъ вчера былъ, у насъ.
   -- Ну?
   -- Ну, и ничего. Чай пилъ и колбасу ѣлъ.
   -- Н-да... Это, я полагаю, онъ дѣлаетъ безупречно.
   -- И вообще велъ себя корректно.
   -- Еще бы! Они всѣ умѣютъ отлично вести себя... О, чортъ возьми! Нѣтъ, знаешь что?-- я... я не поѣду къ вамъ, я вернусь.
   Онъ нетерпѣливо заёрзалъ на мѣстѣ, какъ будто хотѣлъ выпрыгнуть изъ екипажа, но сейчасъ же успокоился.
   -- Нѣтъ, это глупо, это нервы. Напротивъ, я поѣду, я долженъ поѣхать и сказать ей все, что думаю... Да, да, это будетъ правильнѣе.
   -- Она тебя выслушаетъ и сдѣлаетъ по-своему. Ты забываешь, что Наташа -- кремень.
   Они подъѣхали къ крыльцу. Аполлонъ Алексѣевичъ замолкъ и тяжело подымался наверхъ. Наташа и Александра Сергѣевна сидѣли уже за столомъ.
   -- Безстыдникъ!-- съ шутливымъ укоромъ промолвила Александра Сергѣевна, когда Аполлонъ цѣловалъ у нея руку. Потомъ онъ подошелъ къ Наташѣ и сухо поклонился ей. Но она нисколько не обидѣлась; она знала, что Апполонъ не умѣлъ отличать большой обиды отъ ничтожной. Иногда онъ, послѣ какого-нибудь теоретическаго спора, самымъ невѣжливымъ образомъ отворачивался отъ противника и не только руки не подавалъ, но даже и не кланялся ему. Но когда остывалъ, первый шелъ на встрѣчу, протягивалъ обѣ руки я просилъ извиненія.
   -- Ну-ка, Аполлонъ, водочки, водочки,-- говорилъ Егоръ Егорычъ, подсовывая ему рюмку.-- А вотъ и селедочка.
   -- Н-да, тебѣ бы только водочка была да селедочка!-- ворчалъ Чинаровъ, не отвергая, однакожъ, ни того, ни другаго.
   Наташа пододвинула къ нему грибы.
   -- Грибовъ не хотите ли, Аполлонъ Алексѣевичъ?-- сказала она и посмотрѣла на него такими же улыбающими глазами, какими вчера смотрѣла на Егора.
   Аполлонъ взглянулъ на нее искоса.
   -- Ужь и такъ грибъ съѣлъ, по вашей милости, Наталья Николаевна!
   -- Эти маринованные, Аполлонъ Алексѣевичъ,-- продолжала предлагать ему Наташа все съ тѣмъ же взглядомъ.
   -- Да-съ, ужь маринованные, пожалуй, будутъ получше иното самаго свѣженькаго, самой послѣдней формаціи...
   Егоръ Егорычъ разсмѣялся.
   -- Ну, и риторъ же ты, Аполлонъ, ей-Богу! Ужь, кажется, что такое маринованный-грибъ?-- одна проза, а онъ изъ него аллегорію сдѣлалъ...
   Смѣялись и Александра Сергѣевна, и Наташа, только Аполлонъ Алексѣевичъ не сдавался и все хмурилъ брови. Было похоже ни то, что онъ и совсѣмъ не намѣренъ смягчиться. Но въ это время горничная принесла и подала Егору Егорычу пакетецъ, значеніе котораго всѣ сейчасъ же поняли. Конечно, это телеграмма отъ Вѣры. Она обѣщала телеграфировать изъ каждаго большаго города. На этотъ разъ помѣченъ былъ Курскъ, и всѣ, соединивъ головы въ общую кучу, бросились читать. Въ телеграммѣ значилось:
   "До Петербурга осталось 1100 верстъ. Мы счастливы. Вѣра и Миропольскій".
   Этотъ шутливый тонъ, показывавшій, что Вѣру не покинуло восторженное настроеніе, отвоевалъ Вѣрѣ всю остальную часть обѣда. Говорили только о ней, разсчитывали, когда она пріѣдетъ въ Петербургъ, строили предположенія о томъ, гдѣ она остановится, гдѣ будетъ жить. Апполонъ Алексѣевичъ совсѣмъ и не замѣтилъ, какъ брови его стали на свое обычное мѣсто, морщины разгладились и онъ уже обращался къ Наташѣ какъ будто ничего не случилось. О Вѣрѣ онъ говорилъ съ восторгомъ. У ней есть огонь, есть священное пламя въ груди. Скорѣе она надорвется, чѣмъ свернетъ съ прямой дороги. Это ничего, ничего. Кто не надрывайся, тотъ никогда не подымалъ тяжести... Это ничего.
   Онъ уже пилъ кофе, когда Егоръ Егорычъ вышелъ въ кабинетъ съ явнымъ намѣреніемъ взять сигару. Но въ дверяхъ онъ остановился и, за спиной у Аполлона Алексѣевича, сдѣлалъ Александрѣ Сергѣевнѣ призывный знакъ рукой. Она поднялась и пошла за нимъ.
   -- Пусть-ка они объяснятся, а то онъ все ворчитъ,-- сказалъ онъ.-- Наташа, вѣдь, хитрюга, она съумѣетъ успокоить его...-- и они оба ушли въ кабинетъ.
   Аполлонъ Алексѣевичъ сейчасъ же понялъ, что ему устроили засаду. Онъ оглянулся, дверь кабинета была притворена, а Наташа, которая все видѣла, -- Егоръ Егорычъ даже подмигнулъ ей,-- улыбалась.
   -- Чему-жь вы улыбаетесь, Наташа?-- спросилъ онъ мягкимъ, нисколько не враждебнымъ тономъ, отодвигая отъ себя допитую чашку.-- Вы какъ будто хотите сказать: эхъ, ты, наивный чудакъ! Говорилъ ты, говорилъ хорошія слова два года и вообразилъ, что имѣешь право чего-то такого отъ меня требовать. Я слова твои слушала, а какъ поступлю, это мое дѣло. И никакихъ объясненій ты отъ меня требовать не имѣешь права... И правда, Наташи, правда! Какое я имѣю право?-- никакого, никакого!...
   Уже въ его голосѣ начинало слышатся легкое раздраженіе. Наташа перебила его:
   -- Нѣтъ, не правда. Не правда, Аполлонъ Алексѣевичъ!
   -- Ага!... Это утѣшительно слышать,-- промолвилъ онъ и повернулъ голову немного въ бокъ, будто прислушиваясь къ какому-то отдаленному звуку.
   -- Да, но я ничего не могу объяснить вамъ... Не умѣю. Я чувствую, что права, что поступаю честно, справедливо, вотъ и все... Кто меня любитъ, кто мнѣ истинный другъ, тотъ повѣрятъ мнѣ...
   -- Правда? И чувствуете это крѣпко, здорово чувствуете, Наташа, а?
   -- Да, да, да.
   -- Ну, такъ дайте мнѣ руку... Это все, что мнѣ надо было отъ васъ слышать. Я вашъ истинный другъ, и я вѣрю вамъ. Правда, вѣдь, мы -- двѣ разныя эпохи. Вѣдь, и насъ наши предшественники не понимали и пожимали плечами, слушая наши рѣчи, и говорили: безумцы, завираются!... А, вѣдь, мы у нихъ учились. Что-жь, можетъ быть, и у васъ есть какая-нибудь идея, которой намъ сразу не раскусить... Такъ, что ли, Наталья Николаевна, а?
   -- Не знаю, Аполлонъ Алексѣевичъ.
   Онъ крѣпко пожалъ ей руку и крикнулъ:
   -- Егоръ Егорычъ, злодѣй, выходи изъ засады! Вѣдь, этакій онъ психологъ! А, вѣдь, мы помирились. Наташа... у ней, знаешь, такое слово есть... Сказала слово и какъ рукой сняло!-- объяснялъ онъ вышедшимъ изъ кабинета Егору Егорычу и Александрѣ Сергѣевнѣ, и по его тону видно было, что онъ безконечно радъ этому примиренію.
   -- Ну, вотъ, это хорошо! За это я тебѣ сигару поднесу, Аполлонъ! Да, она дѣйствительно слово знаетъ. Вѣдь, вчера я также вотъ, какъ ты сегодня, дулся, а она только ручкой повела и все прошло!
   Александра Сергѣевна ликовала и улыбалась общему миру. Это было все, чего она добивалась: чтобъ были во всемъ миръ и согласіе. Послѣ обѣда Наташа ушла въ свою комнату и засѣла за письмо Вѣрѣ. Они условились такъ, что Вѣра получитъ извѣстіе изъ дому на другой день послѣ пріѣзда въ Петербургъ. За эти сутки Наташа успѣла пережить и передумать многое, а Вѣра была единственный человѣкъ, который разумѣлъ ее. Она писала:
   "Вѣра, милая, дорогая, ты уже въ Петербургѣ и, значитъ, счастлива. Но ты еще бродишь въ туманѣ, ничего не можешь понять толкомъ, всему изумляешься, а, можетъ быть, въ кое-чемъ и разочаровываешься. А я -- вотъ уже сутки, какъ ты уѣхала, а и живу напряженною жизнью. Всѣ огорошены и всѣмъ я должна дать отвѣты: почему, какъ, на какомъ основаніи? Главныхъ я утихомирила, а остальные и такъ обойдутся. Егоръ былъ строгъ, думала -- въ уголъ поставитъ: смотрѣлъ изподлобья, разговаривать не хотѣлъ: мы, говоритъ, наканунѣ нравственнаго разрыва... Апполонъ тоже сутки носа не казалъ, гнѣвался, а пришелъ -- руки не подалъ, холодно поклонился. А я имъ обоимъ сказала: вѣрьте мнѣ, вотъ и все. Объяснить ничего не умѣю, а только вѣрьте. И они мнѣ повѣрили. Сперва я было удивилась, что это мнѣ досталось такъ легко, но потомъ подумала: оттого это, что они любятъ меня. Когда любишь, то непремѣнно и вѣришь въ человѣка. Мы помирились. А мамочка -- просто прелесть! Будешь, говоритъ, счастлива, вотъ и хорошо. Вѣра будетъ счастлива со своею наукой -- тоже хорошо. Ей бы только мы были счастливы, а больше ничего и не нужно. Остальное -- наша съ тобой забота. Ну, Вѣра, вышло такъ, что мы разомъ принялись сдвигать гору,-- ты съ одного конца, я съ другаго. Вѣдь, такъ? Ты улыбаешься и думаешь: разсказывай, никакой горы ты не сдвинешь, утонешь въ личномъ счастьѣ или разочаруешься; такъ ты думаешь. А я тебѣ говорю: нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Говорю тебѣ: это -- сила, которая можетъ сдвинуть гору. И ты это увидишь. А тебѣ желаю, чтобъ твое очарованіе продолжалось безъ конца. Желаю, но не вѣрю въ это, прости мнѣ, Вѣра.
   "Вчера былъ у насъ Бряцаловъ, пилъ чай. Егоръ, мамочка и я поѣдемъ къ его матери въ деревню знакомиться. Слышала, что она женщина своенравная, властолюбивая, да не все ли мнѣ это равно? Что могу -- уступлю, а чего не могу уступить, за то постою. Послѣ чая я каталась съ Бряцаловымъ вдвоемъ. Какой онъ мужественный, обаятельный, какой характеръ! Желѣзный человѣкъ! Я вижу, ты уже боишься, не подчинилась бы я ему, не спасовала бы. Какъ бы не такъ! Посмотримъ, кто спасуетъ. Я люблю его, а онъ меня обожаетъ. Это большое счастье, Вѣра, но, кажется, у меня довольно крѣпкая голова, чтобъ не опьянѣть.
   "Егоръ удивляется, какъ могла я полюбить Бряцалова, я, воспитанная въ такихъ взглядахъ, его, человѣка съ противуположными взглядами? Ну, какъ я объясню ему это? Я и не начинала. Но знаешь ли, Вѣра, мнѣ кажется, что Егоръ и Аполлонъ и, должно быть, всѣ они неправильно смотрятъ на дѣло. Я полюбила Бряцалова съ первой встрѣчи,-- я думаю, что такъ должно быть и такъ всегда бываетъ. Мнѣ понравилась его наружность,-- да, наружность, прежде всего, наружность, я это говорю прямо,-- а, главное, онъ поразилъ меня своею силой, которая свѣтилась въ его глазахъ. Это человѣкъ-желѣзо, сказала я себѣ и сейчасъ же стала интересоваться имъ. Я тогда не имѣла понятія о его взглядахъ, о его образѣ жизни и обо всемъ томъ, что въ немъ такъ порицаютъ и что сдѣлало его неудобнымъ въ нашемъ кружкѣ. Когда же я узнала обо всемъ этомъ, то онъ уже былъ мнѣ милъ, я уже дорожила имъ. И вотъ странность: все дурное, что я узнала о немъ, не только не оттолкнуло меня отъ него, а, напротивъ, пододвинуло ближе, усилило во мнѣ интересъ съ нему. Кажется, обыкновенно бываетъ не такъ. Вѣдь, въ такихъ случаяхъ обязательно является разочарованіе, не правда ли? Отъ человѣка отворачиваются, отходятъ... Но въ чемъ я должна была разочароваться? Въ его взглядахъ? Но развѣ человѣкъ, это -- его взгляды? Развѣ у насъ были бы такіе взгляды, еслибъ насъ воспиталъ не Егоръ и случайно не познакомился съ нами Чинаровъ? Или, можетъ быть, въ его образѣ жизни? Но, милая Вѣра, вотъ ты теперь стремишься къ наукѣ, ты серьезная дѣвушка и будешь вести образъ жизни безупречный. А вспомни, какъ была пуста твоя жизнь два, три года назадъ... И не случись съ Чинаровымъ грустная исторія, благодаря которой онъ попалъ въ нашъ городъ, можетъ быть, ты (да и я тоже) была бы добрымъ, но пустѣйшимъ существомъ и до сихъ поръ вела бы пустѣйшую жизнь... Нѣтъ, не въ этомъ человѣкъ, не по этому надо судить о немъ и цѣнить его. Нравственная сила, характеръ -- Вотъ гдѣ человѣкъ, и когда я люблю его за это, то со всѣмъ другимъ, что мнѣ враждебно, я буду, я обязана бороться съ ожесточеніемъ. И еслибъ ты знала, Вѣра, какъ я вся проникнута этою жаждой борьбы, какъ теперь, наканунѣ начала ея, во мнѣ все оживилось, прошла апатія, словно и спала и проснулась! Еслибъ ты знала, что видится мнѣ впереди, какая побѣда, какое торжество!...
   "О, Вѣра, я покажу вамъ всѣмъ, что можетъ сдѣлать женщина я какою гигантскою силой обладаетъ она!...
   "Ты обѣщала писать мнѣ обо всемъ, что съ тобой будетъ. Смотри же, не забывай своего обѣщанія. Слышу звонокъ. Не Бряцаловъ ли?"
   Она вышла въ гостиную, а черезъ 10 минуть вернулась и сдѣлала въ письмѣ приписку:
   "Нѣтъ, это Штенко. Егоръ принимаетъ его такъ сухо, а Аполлонъ такъ ядовито громитъ его въ какомъ-то спорѣ, что мнѣ даже неловко стало и я ушла. Вотъ человѣкъ, къ которому ни у кого не лежитъ сердце. Отчего это? Вѣдь, онъ не сдѣлалъ ничего дурнаго, а взгляды его такіе же, какъ наши. Цѣлую тебя, Вѣрунокъ".
   Она запечатала письмо, позвала горничную и велѣла опустить его въ ящикъ. Ужь она собралась опять въ гостиную съ твердымъ намѣреніемъ "выручить бѣднаго Штенко изъ когтей свирѣпаго Аполлона". Въ это время въ ея комнату постучали.
   -- Къ вамъ можно, Наталья Николаевна?
   Это былъ мягкій, пріятный голосъ Штенко. При Вѣрѣ къ нимъ въ комнату нерѣдко заходили знакомые, и это посѣщеніе не удивило ее. Когда же она подумала о томъ, какъ нелюбезны были съ нимъ въ гостиной, то нашла, что это былъ для него единственный исходъ.
   -- Войдите, Сергѣй Степанычъ!-- отвѣтила она.
   Штенко вошелъ. На лицѣ его не было замѣтно ни смущенія, ни раздраженія, ни недовольства. Онъ медленно и даже какъ бы обдуманно поглаживалъ свою длинную красивую бороду и смотрѣлъ спокойно, дѣловымъ взглядомъ.
   -- Вы бѣжали ко мнѣ? Аполлонъ Алексѣевичъ все преслѣдуетъ васъ?-- съ любезною улыбкой промолвила Наташа.
   -- Я нисколько не бѣжалъ, да это и безполезно, такъ какъ отъ раздражительности больныхъ людей все равно никуда не убѣжишь,-- небрежнымъ тономъ заявилъ Штенко.-- Я пришелъ къ вамъ по дѣлу.
   -- Ко мнѣ? Вы? Садитесь, Сергѣй Степанычъ!
   -- Я видѣлъ сегодня Анатолія Петровича. Онъ сказалъ, что едва ли у васъ будетъ, и проситъ васъ не безпокоиться...
   -- Почему же это?-- съ замѣтною тревогой въ голосѣ спросила Наташа.
   -- Ему нездоровится. Вчерашнюю ночь, говоритъ, всю не спалъ. Не могъ заснуть,-- нервы, что ли, расходились... Однимъ словомъ, не спалъ...
   -- Онъ такой нервный?
   -- Нѣтъ, я этого за нимъ не замѣчалъ. Ужь я, право, не знаю, въ чемъ тутъ дѣло, а передаю только его слова...
   Онъ помолчалъ, а ей не хотѣлось разспрашивать его о Бряцаловѣ. Ей даже было непріятно, что Анатолій Петровичъ, вмѣсто того, чтобъ написать ей, воспользовался услугами Штенко, къ которому онъ и самъ, повидимому, относился не съ полнымъ довѣріемъ, иначе почему же онъ не объяснилъ ему причину своего нездоровья? И какова эта причина? Вчера вечеръ закончился, кажется, пріятно для нихъ обоихъ. Или, можетъ быть, онъ такъ закончился только для нея, а у него былъ другой конецъ? Все это онъ долженъ былъ бы объяснить ей въ письмѣ. Вѣдь, онъ разсказалъ ей все и далъ ей слово не скрывать отъ нея ничего изъ своей жизни, все равно -- хорошо оно или дурно...
   И она посмотрѣла на Штенко недружелюбнымъ взглядомъ, словно онъ виноватъ былъ даже и въ томъ, что Бряцаловъ выбралъ его вѣстникомъ.
   -- Я еще хотѣлъ сказать вамъ два слова отъ себя, Наталья Николаевна,-- промолвилъ онъ послѣ молчанія, принимаясь опять поглаживать свою бороду. Этотъ жестъ былъ у него чуть ли не единственнымъ признакомъ волненія, и чѣмъ сильнѣе было волненіе, тѣмъ чаще повторялось поглаживанье. Смуглое лицо его очень рѣдко краснѣло и блѣднѣло, а темные глаза только въ минуты сильнаго гнѣва пріобрѣтали непріятный холодный блескъ и какъ будто съуживались.
   -- Вы? Говорите, Сергѣй Степанычъ!-- промолвила Наташа, стараясь быть съ нимъ простой и любезной.
   -- Вчера всѣ были смущены вашимъ неожиданнымъ рѣшеніемъ. А я вполнѣ одобряю его.
   -- Вы одобряете?-- на этотъ разъ съ замѣтнымъ удивленіемъ и недовѣріемъ спросила Наташа.
   -- Да, я нахожу, что вы не могли сдѣлать лучшаго выбора...
   -- О?! Объясните, объясните, пожалуйста! Отъ васъ это интересно слышать...
   -- Вы -- натура оригинальная, сложная. Другіе ищутъ счастья въ спокойствіи, въ тихой пристани, а вы задохлись бы отъ такого счастья, для васъ оно въ борьбѣ, въ постоянномъ кипѣніи. Однимъ словомъ -- вы -- активная натура, одна изъ тѣхъ натуръ, которыя создаютъ вокругъ себя жизнь и окрашиваютъ ее своимъ цвѣтомъ, а не смѣшиваются съ общимъ сѣренькимъ колоритомъ...
   -- Благодарю васъ за мнѣніе,-- съ легкою ироніей сказала Наташа.
   -- Я всегда говорилъ это, но только не имѣлъ случая такъ формулировать,-- продолжалъ Штенко,-- я могу привести доказательства, если угодно...
   -- Приведите, это любопытно...
   -- Вотъ, напримѣръ, Вѣра Николаевна: она поѣхала учиться, это благородно, казалось бы, и вамъ непремѣнно надо также сдѣлать. А вы нѣтъ, вы взяли да и вышли замужъ. Всѣ противъ этого, а вы по-своему. И смотрите, какъ были всѣ возмущены, а вы уже покорили ихъ, они на вашей сторонѣ. Теперь вашъ выборъ. Посмотришь со всѣхъ сторонъ,-- выходитъ, что онъ ни съ чѣмъ не сообразенъ. А вы вотъ именно его сдѣлали и настояли на своемъ... Никогда бы этого не сдѣлала заурядная натура.
   -- Вы сегодня очень милостивы ко мнѣ... Но я, все-таки, не пойму, почему вы одобряете мой выборъ.
   -- Почему? Да потому, что Анатолій Петровичъ тоже далеко не простая натура, а именно такая, которая можетъ всю вашу жизнь сдѣлать борьбой... Мудреная это задача такого человѣка пригнуть и заставить преклонить колѣни передъ семейнымъ очагомъ.
   -- Вы думаете?
   -- Да, я это думаю... Но, все-таки, это не то, что я хотѣлъ вамъ сказать. Именно вотъ что я хотѣлъ вамъ сказать, Наталья Николаевна,-- тутъ его жестъ поглаживанья бороды сдѣлался частымъ. Очевидно, онъ сильно волновался.-- Вотъ что: еслибъ въ вашей жизни случилось что-нибудь... когда бы потребовалась дружеская услуга, я весь вашъ, Наталья Николаевна, я весь вашъ!-- повторилъ онъ неровнымъ, волнующимся голосомъ, пристально глядя ей въ лицо. Она никогда еще не видѣла его такимъ взволнованнымъ и не слышала такой ноты въ его голосѣ. На щекахъ ея появился румянецъ, ей сдѣлалось какъ-то не по себѣ и она съ смущеніемъ отвела глаза отъ его пристальнаго взгляда. "Неужели Штенко можетъ искренно питать серьезное чувство?" -- подумала она и сказала коротко:
   -- Благодарю васъ... Но я надѣюсь обойтись... безъ этого,-- Штенко поднялся, Наташа протянула ему руку.-- Вы уходите?
   -- Я къ Анатолію зайду. Передать что-нибудь?
   Наташа опять покраснѣла сильнѣе прежняго.
   -- Нѣтъ,-- торопливо сказала она,-- передавать нечего. Просите его выздоравливать... До свиданія!
   Онъ крѣпко пожалъ ея руку и вышелъ. Что-то враждебное почувствовала она къ этому человѣку послѣ всего его объясненія, въ особенности же послѣ его предложенія передать что-нибудь Бряцалову. Къ ней онъ пришелъ съ свѣдѣніями отъ него, а къ нему хочетъ пойти съ порученіемъ отъ нея... Не даромъ это. Не простой человѣкъ это дѣлаетъ, а Штенко, привыкшій обдумывать свои слова и дѣйствія,-- Штенко, всегда производившій на нее впечатлѣніе человѣка, показывающаго людямъ одну душу, а другую держащаго про запасъ... И не такъ легко раскусить, какую душу -- настоящую или подставную -- показываетъ онъ въ томъ или въ другомъ случаѣ. Сейчасъ онъ съ искреннимъ волненіемъ говорилъ о своей дружбѣ и о желаніи быть къ ея услугамъ, и смотрѣлъ на нее не такъ, какъ смотрятъ друзья (не такъ смотрѣли на нее Егоръ и Аполлонъ Алексѣевичъ). "Если бы въ вашей жизни случилось что-нибудь", т.-е. какая-нибудь неудача, несчастье, разочарованіе въ семейномъ счастьи... Онъ словно желаетъ этого или, по крайней мѣрѣ, предвидитъ нѣчто подобное. А передъ этимъ онъ выразилъ одобреніе ея выбору и льстилъ ей, изображая ее натурой выдающейся, не заурядной. Зачѣмъ ему все это? Зачѣмъ человѣкъ выбираетъ такой извилистый путь, заставляющій изощряться, подлаживаться и выпутываться, когда есть прямой путь? Для Наташи давно ясно, что она ему нравится и Штенко къ ней неравнодушенъ. Это тянется уже два года, онъ часто ходитъ къ нимъ и, очевидно, только изъ-за нея. Пріемъ здѣсь ему оказываютъ такой, который не долженъ бы располагать къ частымъ посѣщеніямъ. Александра Сергѣевна, положимъ, улыбается ему и старается занять его пріятною бесѣдой. Но она сама говоритъ: надо только, чтобъ былъ человѣческій образъ, и ужь она не можетъ быть не любезной. Но Егоръ смотритъ на него изподлобья и даже, когда разговариваетъ съ нимъ, глядитъ въ полъоборота; Аполлонъ Алексѣевичъ, который въ послѣднее время почти сдѣлался членомъ ихъ семьи, можетъ съ нимъ говорить не иначе, какъ раздраженно. Ясно, что онъ бываетъ у нихъ ради нея. А, между тѣмъ, онъ ни разу ни слова не сказалъ ей прямо о своихъ чувствахъ, а все лишь намеками, полуфразами и аллегоріями. Есть такіе люди, которые не умѣютъ ничего дѣлать прямо и всю жизнь ухищряются, подходятъ къ дѣлу издали, ищутъ слабаго мѣста, куда было бы удобно мѣтить. Въ самомъ ли дѣлѣ приноситъ выгоду такая тактика или они являются жертвой своихъ натуръ? Говорили, что Штенко и въ своей частной жизни таковъ же. Онъ адвокатъ. Почему онъ вдругъ два года тому назадъ вздумалъ перемѣнить карьеру, бросивъ ученую и взявшись за адвокатскую, этого никто опредѣленно не зналъ. Въ губернскомъ городѣ не было никого изъ его товарищей по университету и никто не могъ объяснить этого. Знали, что онъ въ университетѣ шелъ хорошо, былъ на хорошемъ счету и, когда пріѣзжалъ къ матери еще четвертокурсникомъ, то уже съ увѣренностью говорилъ объ ученой карьерѣ. Затѣмъ онъ три года былъ при университетѣ, ѣздилъ за границу, сдалъ экзаменъ и готовился къ защитѣ диссертаціи, но какъ разъ передъ защитой, чуть ли не наканунѣ ея, отказался и уѣхалъ въ родной городъ. Когда его спрашивали о причинахъ такого поворота, онъ отвѣчалъ неопредѣленно. Нашелъ, что не стоитъ... Разочаровался въ наукѣ... Почувствовалъ себя неспособнымъ... Наука -- хорошая штука, а жизнь лучше...
   Аполлонъ Алексѣевичъ на это ѣдко улыбался. Зналъ ли онъ что-нибудь, догадывался ли, строилъ ли предположенія на основаніи своего хорошаго знанія ученыхъ нравовъ,-- неизвѣстно. Но онъ ограничивался этою улыбкой и никому ничего не открывалъ. Единственный человѣкъ, который могъ знать эту исторію доподлинно, если какая-нибудь исторія была,-- Бряцаловъ, но къ нему никто не обращался за разъясненіемъ, да и сказалъ ли бы онъ, это вопросъ.
   Товарищи по губернской адвокатурѣ относились къ Штенко холодно и какъ-то опасливо. Извѣстно было, однако же, что онъ никому изъ нихъ не сдѣлалъ ничего дурнаго, но именно его криводушіе, отсутствіе прямоты, манера во всѣхъ случаяхъ дѣйствовать съ подходцемъ, -- манера, доходившая до того, что отъ его пріемовъ часто ждали результатовъ какъ разъ противуположныхъ тѣмъ, къ которымъ онъ, повидимому, велъ дѣло,-- заставляли ждать отъ него вреда. Въ своихъ судебныхъ рѣчахъ онъ былъ оригиналенъ. Говорилъ онъ гладко, красиво и логично, но и тутъ сказывалась свойственная ему черта: говорилъ онъ такимъ образомъ, что, по крайней мѣрѣ, до половины рѣчи нельзя было уловить руководящій мотивъ. Онъ колесилъ, тасовалъ, растасовывалъ доказательства защиты и обвиненія, заинтриговывалъ присяжныхъ и судей, вызывалъ испугъ и отчаяніе на лицѣ кліента, которому казалось, что онъ его топитъ, и вдругъ какою-то извилистою тропинкой выходилъ на свѣтъ Божій и легко пользовался путаницей, которую самъ создалъ. Извѣстна была его рѣчь, когда онъ въ продолженіе двухъ часовъ обвинялъ своего кліента, безконечно развивая доводы обвинителя. Прокуроръ потиралъ руки и улыбался. Но вдругъ оказалось, что, доведенные до крайняго развитія, эти доводы привели жъ абсурду и сами себя уничтожили, такъ что не требовалось даже и вывода. Эффектъ былъ потрясающій. Эта рѣчь, одна изъ первыхъ по пріѣздѣ его въ городъ, сдѣлала ему имя. И вотъ человѣкъ, за которымъ всѣ признавали умъ и талантъ,-- человѣкъ, не сдѣлавшій никому зла, всѣми, однако, держался въ сторонѣ. Таковъ былъ Штенко.
   Когда Наташа замѣтила, что наступили густыя сумерки и надо было зажигать свѣчи, у нея явилось непріятное чувство досады. Она такъ свыклась съ мыслью, что проведетъ цѣлый вечеръ съ Бряцаловымъ, ей такъ этого хотѣлось, и вдругъ оказывается, что этого не будетъ. Со вчерашняго вечера она замѣтила совершенно новую черту въ своемъ чувствѣ къ Анатолію Петровичу. До сихъ поръ, за исключеніемъ нѣсколькихъ свиданій въ началѣ ихъ знакомства, весь ихъ романъ былъ въ перепискѣ. Они писали другъ другу часто, она ощущала потребность писать ему и съ нетерпѣніемъ ждала его отвѣтовъ. Если бы ей тогда пришлось повидаться съ нимъ, то это было бы пріятно. Но о потребности видѣть его во что бы то ни стало она не имѣла понятія. Его письма нравились ей. Когда она ихъ читала, ей представлялся сильный, мужественный человѣкъ, красивый, статный, немного грубоватый и рѣзкій, съ рѣшительными движеніями, упорный, настойчивый, прямой, говорящій о своихъ порокахъ такъ же открыто, какъ и о достоинствахъ. Все это сквозило въ его почеркѣ, въ стилѣ, и она любила эти письма и довольствовалась ими. Ей никогда не приходила въ голову мысль о близости съ нимъ, желаніе услышать отъ него нѣжное слово, ласку. Она спокойно любовалась имъ издали, совершенно увѣренная, что онъ во всякое время, когда она захочетъ, будетъ принадлежать ей. Но вчера она почувствовала его близость, она вдругъ, неожиданно для самой себя, очутилась въ его объятіяхъ, жаркихъ и сильныхъ, испытала его страстную, порывистую ласку, первую ласку мужчины, и сегодня ей уже хотѣлось видѣть его и чувствовать его близъ себя. И эта первая неудача казалась ей мучительной. Грядущій вечеръ представлялся ей тоскливымъ, скучнымъ; ей не хотѣлось ни читать, ни сидѣть въ обществѣ Егора и Чинарова и слушать ихъ безконечные дружескіе споры, въ которыхъ Аполлонъ Алексѣевичъ былъ такъ симпатиченъ и такъ поучителенъ, а Егоръ, бывшій круглымъ диллетантомъ по всѣмъ статьямъ, такъ ловко ретировался и пасовалъ. Ничего ей не хотѣлось сегодня, кромѣ одного: видѣть Бряцалова. "Однако, -- думала она,-- это очень печально, очень печально. Что же это я? Съ перваго же дня не могу безъ него обходиться? Этакъ онъ заберетъ меня въ руки и будетъ изъ меня веревки вить и они всѣ окажутся правы!" Но это тревожное сомнѣніе не долго пугало ее. Тотчасъ же съ нимъ вступило въ борьбу гордое сознаніе своей силы, то самое сознаніе, которое помогло ей такъ рѣшительно пойти въ разрѣзъ съ ожиданіями и требованіями всѣхъ ея друзей. "О, пустое, пустое! Это даже хорошо, что онъ не придетъ. Это очень хорошо. Я заставлю себя отлично обойтись безъ него, буду весела и разговорчива. Надо учиться этому".
   Она хотѣла зажечь свѣчи, но потомъ рѣшила выйти въ столовую, гдѣ, вѣроятно, уже есть чай. Но тамъ только горничная возилась у стола. Александра Сергѣевна разоспалась послѣ обѣда и еще не выходила, мужчины сидѣли въ кабинетѣ и она въ раскрытую дверь видѣла наполнявшія комнату цѣлыя облака табачнаго дыма.
   Она подумала о Чинаровѣ, который никакъ не могъ отдѣлаться отъ этой, очень вредной для него, привычки и потреблялъ папиросы сотнями, Егоръ еще дружески угощалъ его крѣпкими сигарами. По всей вѣроятности, имъ надоѣло спорить или они устали, и теперь они только обмѣнивались отрывочными фразами въ ожиданіи чая.
   Наташа вошла въ гостиную и, увидавъ на диванѣ печально склонизшуюся надъ столомъ фигуру гимназиста, не могла удержаться отъ смѣха.
   -- Ѳедя! Бѣдный! Вы здѣсь одинъ, скучаете!-- воскликнула она и подсѣла къ нему.
   Онъ выпрямился и съ видимымъ смущеніемъ отодвинулся. У этого длиннаго юноши были большіе, красивые задумчивые глаза въ которыхъ всегда свѣтилась какая-то неопредѣленная грусть. На смугломъ лицѣ едва пробивалась растительность. Мундиръ совсѣмъ не шелъ къ нему и, при его ростѣ и крѣпкомъ угловатомъ сложеніи, дѣлалъ его смѣшнымъ. Юноша былъ молчаливъ, любилъ слушать горячіе споры, въ особенности когда въ нихъ участвовалъ Чинаровъ, но самъ никогда не подавалъ голоса. Лобачевымъ онъ приходился дальнимъ родственникомъ, но былъ съ ними очень близокъ и считался въ домѣ своимъ человѣкомъ. Жилъ онъ на частной квартирѣ, потому что мать его, болѣзненная, разбитая женщина, почти не выѣзжала изъ своей маленькой усадьбы рядомъ съ имѣньицемъ Лобачевыхъ.
   -- Я знаю, о чемъ вы грустите, Ѳедя!-- шутливо-конфиденціальнымъ тономъ сказала ему Наташа.
   Онъ посмотрѣлъ на нее и, замѣтивъ ея ласковую улыбку, смутился.
   -- Я даже вовсе не грущу... Съ чего вы взяли?-- грубовато отвѣтилъ онъ.
   -- Гм... разсказывайте!... Вѣры нѣтъ, а вы въ нее влюблены. Вотъ вамъ и грустно!
   -- Вовсе даже не влюбленъ... Съ чего вы взяли?-- прежнимъ тономъ возразилъ гимназистъ, которому смущеніе мѣшало выбирать выраженія и владѣть тономъ своей рѣчи.
   -- А хотите, я сейчасъ докажу, что вы влюблены?... У меня, есть извѣстія отъ Вѣры.
   -- Отъ Вѣры Николаевны?-- поспѣшно переспросилъ Ѳедя и все лицо его выразило нетерпѣливое любопытство.
   -- Ну, вотъ видите, какъ вы обрадовались... А сейчасъ опечалитесь. Вотъ.
   Она подошла къ круглому столику и взяла изъ-подъ вязанной скатерти телеграмму. Юноша прочиталъ и, конечно, не замѣтилъ, что густыя темныя брови его сдвинулись, а ноздри расширились. Тонъ телеграммы пришелся ему не по душѣ, въ особенности же въ самое сердце кольнула его фраза: "Мы счастливы. Вѣра и Миропольскій". Его ревнивое чувство не могло вынести этихъ двухъ именъ рядомъ, да еще послѣ словъ: "мы счастливы". И прекрасно видѣлъ онъ, что это шутка, и понималъ, что ничего и не могло быть такого у Вѣры съ Миропольскимъ чуть ли не въ первый день знакомства, да еще при ея восторженномъ увлеченіи наукой, одною только наукой, но вотъ подите же,-- онъ чувствовалъ себя почти оскорбленнымъ и совсѣмъ несчастнымъ и готовъ былъ расплакаться.
   -- Ну, Ѳедя, полно, какой вы еще ребенокъ! Все это ваша фантазія и вы даже не влюблены въ Вѣру,-- успокоительнымъ тономъ проговорила Наташа.-- Вы не можете быть влюблены въ нее, это вамъ такъ показалось...
   Юноша угрюмо молчалъ; но по лицу его было видно, чтоонъ переживалъ бурю.
   -- Ну, скажите мнѣ, Ѳедя, что вы чувствуете, какъ вы чувствуете?-- приставала она къ нему, но уже безъ лукавства, а съ искреннимъ желаніемъ успокоить его. Она допытывалась тономъ человѣка компетентнаго, который досконально прошелъ всю науку любви.-- Вы мнѣ скажите это, только правду, а я все разъясню вамъ. Ну, вы скучаете по ней, да? Вамъ хочется видѣть ее, говорить съ ней? Что же вы молчите, Ѳедя? Экій вы, право... Я хочу утѣшить васъ, а вы дуетесь. Послушайте, дайте мнѣ руку и исповѣдайтесь...
   Она взяла его руку и близко заглянула ему въ лицо. Онъ весь зардѣлся и быстро отодвинулся отъ нея. Дѣвушка съ удивленіемъ посмотрѣла на него.
   -- Что съ вами, Ѳедя? Вы вдругъ такъ измѣнились...
   Онъ конвульсивно, до боли сжалъ ея руку и вдругъ вскочилъ съ своего мѣста.
   -- Ахъ, Наташа... оставьте меня... Прощайте!-- хриплымъ и какимъ-то удушливымъ голосомъ промолвилъ онъ и выбѣжалъ изъ комнаты.
   Егоръ Егорычъ поспѣшно вышелъ изъ кабинета.
   -- Что тутъ? Куда бѣжалъ Ѳедя? Это ты, Наташа?
   Наташа сидѣла на диванѣ блѣдная, съ нахмуреннымъ лицомъ. Она ничего не поняла изъ того, что сейчасъ произошло передъ ея глазами, но эта послѣдняя сцена вызвала въ ея душѣ тяжелое, непріятное чувство. Ѳедя, этотъ милый юноша съ грустно-задумчивыми глазами, наивно и, какъ она думала, шутливо влюбленный въ Вѣру (да иначе и быть не могло,-- вѣдь, онъ почти братъ ей!), казался ей теперь другимъ человѣкомъ. Она это чувствовала и сама не знала, почему это такъ, что теперь она не могла бы уже встрѣтить его такимъ простымъ и открытымъ взглядомъ, какъ прежде, и это ей было жалко и досадно.
   -- Вы поссорились, что ли?-- спросилъ Егоръ Егорычъ, не получивъ отвѣта на первый вопросъ.
   -- Да... Нѣтъ... Онъ что-то вспомнилъ и... убѣжалъ,-- разсѣянно отвѣтила Наташа и, быстро поднявшись, вышла въ столовую и спѣшно принялась наливать чай.
   

IV.

   Анатолій Петровичъ послѣ катанья съ Наташей въ пролеткѣ вернулся къ себѣ въ радужномъ настроеніи. Пріятное волненіе, охватившее его съ такою непобѣдимою силой, еще и теперь туманило ему голову. Случилось, наконецъ, то, чего онъ такъ страстно желалъ: эта дѣвушка, съ которой у него были какія-то странныя отношенія, ограничивавшіяся перепиской, стала ему близка, онъ ощущалъ ее въ своихъ объятіяхъ, онъ чувствовалъ ее своею.
   Ему было чуждо спокойное благоразуміе въ чемъ бы то ни было, а въ особенности въ чувствѣ. И если онъ въ этомъ случаѣ покорно и безмолвно ждалъ въ теченіе трехъ мѣсяцевъ, довольствуясь холодною перепиской, то тѣмъ сильнѣе клокотало въ немъ страстное стремленіе завладѣть любимою дѣвушкой. Онъ назначилъ свадьбу черезъ три недѣли, но онъ хотѣлъ бы, чтобъ это было завтра, сегодня, сейчасъ, чтобъ онъ могъ сію минуту взять эту дѣвушку на руки, какъ свою дорогую ношу, и унести ее къ себѣ. Онъ назначилъ этотъ срокъ изъ приличія,-- такъ хотѣла его мать, находившая, что слишкомъ явная стремительная поспѣшность въ такомъ дѣлѣ, какъ бракъ, непристойна. Онъ подчинился, но страдалъ и не зналъ, куда дѣваться въ эти три недѣли, которыя, по его мнѣнію, были излишни и ни на что не нужны.
   Анатолій Петровичъ въ волненіи ходилъ по двумъ комнатамъ своего номера. Никакихъ опредѣленныхъ мыслей, которыя стройно вытекали бы одна изъ другой, не было въ его головѣ; онъ въ сотый разъ переживалъ то ощущеніе близости съ милою дѣвушкой, которое завладѣло всѣмъ его существомъ. И что-то новое было для него въ этомъ, и мысль, что въ такомъ, повидимому, обычномъ для него ощущеніи нашлось нѣчто, никогда еще имъ не испытанное, чаровала его. Что это? Не въ такомъ онъ былъ состояніи, чтобъ спокойно анализировать свою душу. Но сама собою выступала на первый планъ одна черта: несмотря на такое полное довѣріе со стороны дѣвушки, на такую большую близость, ни одной дурной мысли не пришло ему въ голову, ни однаго пошлаго желанія не ощутилъ онъ въ груди. Нѣтъ, не жадность обладанія ею подталкивала его впередъ, заставляла торопиться съ вѣнчаньемъ, а желаніе увѣренности, что она будетъ съ нимъ, что онъ всегда будетъ имѣть право сказать ей: ты со мной, ты моя. Это было ново ему, въ 26 лѣтъ пріобрѣтшему большой опытъ въ любви.. Почему же это? Почему онъ до сихъ поръ не испыталъ ничего подобнаго? На женщину онъ привыкъ смотрѣть какъ на предметъ обладанія, и когда его влекло къ ней, то онъ уже заранѣе зналъ, какова цѣль этого влеченія и что это такъ похоже на то, что бывало, и что это пройдетъ, надоѣстъ ему и замѣнится другимъ, такимъ же несложнымъ, шаблоннымъ и непрочнымъ. Думалъ онъ объ этомъ и приходилъ къ мысли, что въ дѣлѣ чувства руководящая роль принадлежитъ женщинѣ. Если,-- насколько онъ припоминаетъ свою жизнь,-- въ отношеніяхъ къ женщинамъ онъ никогда не возвышался надъ низменнымъ желаніемъ, которымъ руководила одно только страстное влеченіе, то въ этомъ виноваты были женщины. Вѣдь, и сюда пришелъ онъ, подгоняемый тѣми же чувствами, но одинъ только взглядъ этихъ синихъ глазъ остановилъ его, какъ бы очистилъ его сердце, смирилъ его бурное желаніе и научилъ его чувствовать иначе.
   Немного успокоившись отъ волненія, Бряцаловъ спросилъ себѣ поѣсть. Онъ спокойно расположился на кушеткѣ и, заложивъ обѣ руки подъ голову, думалъ о томъ, какъ бы незамѣтно убить эти три недѣли. Поѣздка Наташи съ родными къ его матери, отвѣтный визитъ, кое-какія свадебныя хлопоты, пріобрѣтеніе нѣкоторыхъ вещей, недостающихъ въ его домѣ, гдѣ онъ жилъ отдѣльно отъ матери на холостую ногу... Время наполнялось такъ, что, пожалуй, не все успѣешь сдѣлать въ три недѣли. Мать будетъ, попрежнему, жить отдѣльно. Она добрая и умная женщина, но у нея есть свои требованія и привычки, которыя могутъ не сойтись съ понятіями Наташи. Надо все предусмотрѣть и устранить всякую возможность недоразумѣній. Онъ хочетъ, чтобъ Наташа царила въ его маленькомъ царствѣ, но старуха тоже привыкла царить. Пусть же у каждой будетъ свой мірокъ, чтобъ онѣ не мѣшали другъ другу. Главное же, онъ обязанъ познакомить Наташу со всѣми преданіями бряцаловскаго дома, со всѣми особенностями ихъ домашняго обихода. Цѣловать руку у старухи она будетъ, это ужь она обѣщала,-- старый обычай, который онъ исполнялъ свято. Если у нихъ будетъ сынъ, они назовутъ его Петромъ, въ память отца, если дочь -- Антониной въ честь Антонины Ѳедоровны, старухи. На это она согласится.
   Но вдругъ онъ порывисто поднялся и сѣлъ на кушеткѣ. На лицѣ его выразилось сильное напряженіе мысли, глаза широко раскрылись. "А это... это... скажу ли я ей это?... Какъ я скажу ей?" -- проговорилъ онъ вслухъ и нервно заходилъ по комнатѣ.
   Странное дѣло! Онъ съ такимъ легкимъ, открытымъ сердцемъ разсказалъ ей все, не утаилъ ни одной черты изъ своей жизни. Хорошее съ дурнымъ въ его разсказѣ чередовалось безъ всякихъ прикрасъ и оговорокъ, какъ въ какой-нибудь эпической поэмѣ, гдѣ автору нѣтъ дѣла до оцѣнки дѣяній его героя: было то, было и это, вотъ и все. Но о томъ, о чемъ онъ сейчасъ вспомнилъ, онъ не упомянулъ ни разу. Многое, завѣдомо дурное, рисующее его въ самомъ некрасивомъ видѣ, онъ разсказалъ ей, не смущаясь, описалъ подробно и точно, не скрывая ни одной черты, а это, въ чемъ, въ сущности, не было ничего дурнаго и что, во всякомъ случаѣ, было неизмѣримо лучше многаго изъ его жизни, осталось заповѣднымъ, нетронутымъ. Или не было случая, ни разу не было кстати?
   Онъ припомнилъ подробно всю исторію ихъ отношеній отъ первой встрѣчи до этого дня.
   Къ нему пріѣхалъ Штенко какъ разъ въ день его возвращенія изъ Москвы. Въ Москву онъ ѣздилъ каждый годъ по дѣламъ. Въ семействѣ Бряцаловыхъ издавна велось, чтобы не довѣрять прикащикамъ и самимъ лично входить въ переговоры съ покупателями. Онъ продалъ овечью шерсть и вернулся въ Бряцаловку. Штенкѣ онъ жаловался на то, что въ Москвѣ скучно, и въ губернскомъ городѣ скучно, и въ Бряцаловкѣ скучно, и выражалъ намѣреніе уѣхать куда-нибудь за границу. Штенко сказалъ, что въ городѣ есть одинъ кружокъ, который могъ бы занять его. Въ кружкѣ -- двѣ дѣвушки, интересныя во многихъ отношеніяхъ. Замѣтилъ вскользь, что тамъ господствуютъ строго-либеральные принципы, "но,-- прибавилъ онъ,-- чисто-словеснаго свойства... Говорятъ, говорятъ и говорятъ до одуренія, но на это не стоитъ обращать вниманія".
   -- Какъ, и дѣвицы говорятъ?-- спросилъ Бряцаловъ.
   -- Дѣвицы больше слушаютъ, но могутъ и говорить,-- способны. Но имъ больше и дѣлать-то нечего, поневолѣ станешь говорить... Повторяю, на это не стоитъ обращать вниманія, такъ-какъ у нихъ есть положительныя достоинства. Я ручаюсь, что онѣ тебя очень займутъ...
   -- Что-жь, пожалуй. Хотя, насколько я могу вѣрить своему жизненному опыту, либеральныя дѣвицы очень скучны...
   -- Нѣтъ, въ этихъ есть оригинальность и огонь... Однимъ словомъ, совѣтую. Прочихъ можешь смѣло игнорировать. Мамаша -- дама мирнаго характера. Папаши не имѣется, ибо онъ взятъ на небо. Но есть исполняющій его обязанности, замѣститель,-- старая романическая исторія. Человѣкъ почтенный, гуманно-либерально-благодушныхъ принциповъ. Выискиваетъ обиженныхъ судьбой и вспомоществуетъ имъ, куритъ дорогія сигары и пьетъ заграничное вино. По фамиліи Хильцовъ.
   -- Хильцовъ? Слыхалъ и даже, кажется, видѣлъ его. И исторію его знаю. Они были влюблены въ одну особу, оба страстно, и были между собой закадычные пріятели. Она къ обоимъ равно благоволила. Они метали жребій и она досталась... какъ его?
   -- Лобачеву! Это и есть его дочери.
   -- Хильцовъ далъ клятву не жениться и сохранилъ до старости нѣжность къ особѣ и дружбу къ сопернику. Такова легенда... Я нахожу ее красивой, и, во всякомъ случаѣ, въ наше время она уже немыслима.
   -- Ну, да, да, эти самые. Тамъ бываютъ разные люди, напримѣръ, твой сосѣдъ, Булатовъ -- мукодѣй...
   -- Булатовъ? А онъ зачѣмъ тамъ?
   -- Представь, этотъ шельма оказывается тоже либераломъ, да еще на соціалистической подкладкѣ... Похоже на это? Ну, и его ученый технологъ -- Подростковъ со своею лошади-подобною супругой... И другіе. Но есть тамъ одинъ господинъ -- Чинаровъ, бывшій профессоръ... Это прелюбопытный типъ. Человѣкъ, исходящій словами... Когда-нибудь онъ, послѣ длиннаго спора, внезапно умретъ отъ словеснаго истощенія... Злой, какъ цѣпная собака, но не кусается, зубовъ нѣтъ, а только лаетъ и отъ злости теребитъ свой собственный хвостъ...
   -- Гм... ты не жалѣешь красокъ... Не теребитъ ли онъ и тебя? Признайся!
   -- Меня?... Я такихъ молодцовъ во время оно, а именно въ періодъ разцвѣтанія говорильныхъ кружковъ, глоталъ десятками.
   -- Ну, ладно... Я, пожалуй, поѣду къ нимъ, т.-е. ты меня свезешь. Но предупреждаю: если будетъ скучно, безъ всякихъ объясненій ретируюсь.
   -- Скучно не будетъ. Но... вотъ что я хотѣлъ тебѣ сказать. Ты знаешь мою исторію... Эту... непріятную... ты понимаешь?... Тамъ ее не знаютъ и не должны знать... Надѣюсь, что мнѣ больше нечего прибавить.
   Бряцаловъ прищурилъ глаза и на губахъ его заиграла какая-то полупрезрительная улыбка, которую онъ скрылъ, отвернувшись отъ пріятеля.
   -- Объ этомъ не стоитъ и говорить,-- сказалъ онъ,-- Ты знаешь мой принципъ: блюсти только свои собственныя исторіи и не вмѣшиваться въ чужія.
   Штенко побывалъ у Лобачевыхъ и попросилъ у Александры Сергѣевны позволенія привезти къ нимъ своего пріятеля и школьнаго товарища. Онъ нарочно выбралъ время, когда она была одна.
   Онъ зналъ, что у Егора Егорыча, въ такихъ случаяхъ, были цензорскія замашки и онъ, пожалуй, сталъ бы собирать подробныя свѣдѣнія объ образѣ мыслей новаго кандидата въ кружокъ. Свой кружокъ онъ считалъ святилищемъ, въ которое могъ попадать не всякій. Александра Сергѣевна была рада всякому знакомству, такъ какъ у нея для всѣхъ хватало милой и любезной улыбки, и, разумѣется, сейчасъ же дала разрѣшеніе привезти Бряцалова.
   Первое знакомство было кратко и незначительно. Штенко привезъ Анатолія Петровича въ воскресенье, часовъ въ одиннадцать, когда въ домѣ были одни только Лобачевы. Александра Сергѣевна вспомнила старика Бряцалова, который въ свое время стоялъ на виду у всего губернскаго дворянства и былъ безсмѣннымъ предводителемъ вплоть до освобожденія. Тутъ онъ презрительно сложилъ съ себя званіе, объявивъ, что не находитъ для себя лестнымъ считаться первымъ человѣкомъ сословія, которое довело себя до такого позора. Онъ прекратилъ всякія знакомства, заперся въ своемъ имѣніи и кончилъ тамъ жизнь непоколебимымъ крѣпостникомъ.
   -- У вашего отца былъ желѣзный характеръ. Вы на него похожи наружностью,-- прибавила Александра Сергѣевна.
   -- Да, я похожъ на него!-- съ гордостью заявилъ Анатолій Петровичъ.-- И, говорятъ, не наружностью только, а и въ прочихъ отношеніяхъ...
   -- Какъ? Вы и крѣпостникъ тоже?-- больше съ любопытствомъ, чѣмъ съ удивленіемъ спросила Наталья Николаевна.
   -- Въ наше время быть крѣпостникомъ безполезно,-- промолвилъ Бряцаловъ, вѣжливо повернувъ въ ней голову и глядя на нее серьезно и даже строго.-- Это все равно, что громко проповѣдывать религію Юпитера, въ которой, однакожь, было много красоты и поэзіи...
   -- Вы думаете, что въ крѣпостничествѣ было много красоты и поэзіи?-- спросила Наташа, твердо выдерживая его проницательный взглядъ и въ свою очередь не спуская съ него своего испытующаго взгляда.
   -- Можетъ быть, и такъ... Но главное -- правды, это мое глубокое убѣжденіе!-- прибавилъ Бряцаловъ и, какъ бы не желая болѣе говорить по этому поводу, перенесъ свой взглядъ на Александру Сергѣевну.
   Быть можетъ, эти взгляды, которыми они съ Наташей тогда обмѣнялись, и положили начало ихъ симпатіи. По крайней мѣрѣ, въ душѣ Анатолія Петровича надолго осталось воспоминаніе объ этомъ взглядѣ молодой дѣвушки, въ которомъ, какъ ему показалось, она выразилась вся, и, уже придя домой послѣ этого визита, онъ опредѣлилъ ее: "она, во всякомъ случаѣ, не заурядная натура". Говорилъ этотъ взглядъ о томъ, что она задаетъ свой вопросъ не для поддержанія разговора и что его мнѣнію, высказанному такъ опредѣленно и твердо, она можетъ противупоставить нѣчто свое, нѣчто дѣйствительно глубоко сознаваемое, нѣчто идущее отъ сердца, а не взятое съ вѣтру. Попутно, ему она понравилась по внѣшности, въ особенности онъ долго помнилъ ея синіе глаза и почему-то еще ея прическу, открывавшую лобъ.
   -- Эта дѣвушка интересна!-- сказалъ онъ Штенкѣ послѣ визита.
   -- Эта?-- почему-то переспросилъ Штенко, будто, по его мнѣнію, интересна была не эта, а другая.-- Да, пожалуй... Но онѣ обѣ интересны...
   Въ другой разъ Бряцаловъ попалъ въ многолюдное общество. Былъ день рожденія Александры Сергѣевны. У Лобачевыхъ собрались "всѣ", т.-е. вся та компанія, которая провожала Вѣру въ Петербургъ. Программа дня была сложная. Ходили гулять въ городской садъ, гдѣ въ то время цвѣла сирень и зеленѣла густая трава; катались на лодкахъ, обѣдали на лужайкѣ ухой изъ тутъ же наловленной рыбы и вернулись домой только къ вечеру. Бряцаловъ велъ себя сдержанно, какъ бы присматриваясь къ новому для него обществу. Ново здѣсь было для него не все, а только кое-что. Въ горячихъ спорахъ онъ узнавалъ отголоски тѣхъ мнѣній, которыхъ наслышался, когда былъ студентомъ, и въ самой горячности, съ которой спорили, наприм., Аполлонъ Алексѣичъ, Вѣра, музыкантъ Богатый, узнавалъ онъ молодую студенческую манеру. но какъ тогда, такъ и теперь все это вызывало въ немъ одно только чувство брезгливости. Мнѣній этихъ онъ не раздѣлялъ,-- его собственныя были совсѣмъ другаго характера, а манеру -- презиралъ. Онъ считалъ унизительнымъ съ пѣной у рта доказывать свое убѣжденіе. Онъ полагалъ, что убѣжденіе можетъ быть только высказано одинъ разъ спокойно, съ достопиствомъ и твердо,-- такъ твердо, чтобы у собесѣдника прошла вся охота спорить. Наташа замѣтила это и спросила его, когда компанія дѣятельно занималась приготовленіемъ ухи.
   -- Васъ эти вопросы не интересуютъ, Анатолій Петровичъ? Вы совсѣмъ не принимаете участія въ разговорѣ.
   -- Я не чувствую потребности спорить,-- отвѣтилъ онъ съ какою-то особенною почтительностью, какъ говорятъ съ людьми, въ которыхъ нуждаются.
   -- Значитъ, вы согласны съ ними?
   -- Совсѣмъ не согласенъ; но у меня нѣтъ ни малѣйшаго желанія добиваться, чтобы они раздѣляли мои убѣжденія. Пусть они думаютъ такъ, а я иначе, и мы спокойно проживемъ на свѣтѣ.
   -- И такъ, вы со всѣми? Вамъ никогда не хочется убѣдить человѣка въ истинѣ, какъ вы ее понимаете?
   -- До сихъ поръ это случалось слишкомъ рѣдко и, признаюсь, я потомъ жалѣлъ объ этомъ... Въ большинствѣ случаевъ, это безцѣльно. Вѣдь, спорятъ съ первымъ встрѣчнымъ, когда, въ сущности, спорящимъ все равно другъ до друга и они нисколько не заинтересованы въ томъ, чтобы противникъ думалъ такъ, а не этакъ. Спорятъ гораздо больше для себя, чѣмъ для истины. Есть особенное наслажденіе въ томъ, чтобы прижать противника къ стѣнѣ. Это своего рода спортъ и любители его, главнымъ образомъ, изощряются просто во внѣшнихъ пріемахъ. Это боксировка, гдѣ не требуется силы, а только ловкость, знаніе пріемовъ... Я спорю очень рѣдко, Наталья Николаевна, только тогда, когда нуждаюсь въ томъ, чтобы человѣкъ раздѣлялъ мои убѣжденія... Я, напримѣръ, готовъ спорить съ вами, если бы пришлось...
   -- Со мной? Почему же?
   -- Потому что вы меня интересуете.
   Разговоръ на этомъ прервался, что-то помѣшало; но онъ замѣтилъ, что Наташа долго послѣ этого была молчалива и сосредоточена и ему казалось или хотѣлось думать, что она размышляетъ по этому поводу. Хотя она не высказалась, но онъ былъ увѣренъ, что она согласна съ нимъ. Вѣдь, и она, какъ и онъ, не вступала въ споры и только изрѣдка, когда къ ней обращались, ограничивалась короткимъ замѣчаніемъ, и нравилось ему тогда, что замѣчанія ея были точны, опредѣленны и говорились твердымъ, убѣжденнымъ и спокойнымъ тономъ. Однимъ словомъ, многое ему нравилось въ этой дѣвушкѣ, и не будь этого, онъ, конечно, съ половины дня нашелъ бы предлогъ и покинулъ бы общество, которое казалось ему не оригинальнымъ и скучнымъ.
   Замѣтилъ онъ, однако, что Егоръ Егорычъ обращался съ нимъ слишкомъ вѣжливо, но сухо, а Аполлонъ Алексѣичъ все какъ-то подозрительно косился на него. Онъ объяснялъ это своею молчаливостью и тѣмъ, что онъ не вступалъ въ ихъ безконечные споры. Въ дѣйствительности же дѣло объяснялось тѣмъ, что его ввелъ въ домъ Лобачевыхъ Штенко, отъ котораго они не ждали ничего добраго.
   За то Булатовъ все время занималъ его и даже, какъ ему показалось, ухаживалъ за нимъ. Но эта любезность была Бряцалову понятна, или онъ, по крайней мѣрѣ, такъ объяснялъ ее себѣ. Булатовъ былъ его сосѣдомъ. Его паровая мельница стояла въ пяти верстахъ отъ бряцаловской усадьбы. Они были знакомы, но чисто-дѣловымъ образомъ. Булатовъ покупалъ у Бряцалова зерно, которое превращалъ въ муку. "Думаешь, что за эту любезность я тебѣ сбавлю по копѣйкѣ съ пуда?" -- думалъ Бряцаловъ и тутъ же въ душѣ смѣялся надъ наивностью сосѣда, который напрасно расточалъ любезности.
   Послѣ этого Бряцалову долго не пришлось видѣться съ Лобачевыми. Цѣлый мѣсяцъ дѣла удерживали его въ деревнѣ. Уже онъ и тогда замѣтилъ, что его тянетъ въ городъ, чего никогда прежде не было. Деревенскую жизнь онъ не особенно любилъ, но губернскій городъ ничѣмъ не привлекалъ его. Развлекаться онъ ѣздилъ въ Москву, изрѣдка въ Петербургъ и одинъ только разъ былъ за границей. Но теперь ему очень опредѣленно хотѣлось вырваться отъ дѣлъ и съѣздить въ губернскій городъ, и онъ нисколько не обманывался на счетъ причины, вызвавшей такое желаніе. Ему надо было повидаться съ Натальей Николаевной. Когда онъ думалъ объ этомъ, то дивился самъ себѣ. До сихъ поръ у него составилось убѣжденіе, что онъ не можетъ серьезно заинтересоваться дѣвушкой и посвятить этому много времени. Это занятіе казалось ему скучнымъ и неблагодарнымъ. Но теперь онъ не умѣлъ иначе формулировать свое отношеніе къ Натальѣ Николаевнѣ, какъ словомъ "интересоваться"; ему именно хотѣлось наблюдать ее, узнать, что она, въ сущности, такое, дѣйствительно ли она нѣчто выдающееся надъ общимъ женскимъ уровнемъ, или ему это только показалось. И какъ только дѣла позволили, онъ помчался въ губернскій городъ.
   Но здѣсь его ожидала непріятность, которая была тѣмъ хуже, что, какъ онъ потомъ узналъ, была подготовлена. Егоръ Егорычъ ѣздилъ къ Булатову и прогостилъ у него съ недѣлю. Здѣсь до него дошли разговоры бряцаловскихъ мужиковъ о своемъ помѣщикѣ. Сперва это дошло до него случайно. На мельницѣ работали въ качествѣ артельщиковъ -- бряцаловскіе. Ему пришлось услышать одинъ короткій разговоръ. Крупчатникъ, т.-е. главное начальство на мельницѣ, ругалъ на всѣ корки двухъ артельщиковъ, упрекая ихъ въ томъ, что они не за свое дѣло берутся.
   -- Шли бы къ своему помѣщику въ экономію и тамъ лежали бы на боку!-- иронически посовѣтовалъ онъ.
   -- Н-да!-- сказалъ одинъ артельщикъ, поматывая головой,-- у этого жилы полежишь на боку!... Онъ у тебя всѣ соки выпьетъ...
   Егоръ Егорычъ зналъ, что дѣло идетъ о Бряцаловѣ, и тотчасъ же обратился къ Булатову: правда ли?
   -- Да какъ же? А вы не знаете? Подите-ка спросите мужиковъ. У него даромъ хворостины не выпросишь... Мужицкую скотину то и дѣло его объѣздчики загоняютъ и требуютъ выкупъ... Да вотъ вамъ: этою весной у мужиковъ не было зерна на посѣвъ. Пошли къ нему просить -- въ кредитъ, разумѣется... Такъ онъ такую цѣну поставилъ, какой въ нашихъ мѣстахъ и не слыхивали...
   -- Такъ это что же? Форменный кулакъ?-- съ ужасомъ спросилъ Егоръ Егорычъ.
   -- Ну, положимъ, не форменный... Да вообще я только передаю вамъ факты и болѣе ничего.
   -- О, Штенко, Штенко! Я говорилъ, что отъ него нельзя ждать добра...-- И Егоръ Егорычъ поѣхалъ домой съ твердымъ рѣшеніемъ во что бы то ни стало отрѣшить Бряцалова отъ кружка. Сейчасъ же было сдѣлано нападеніе на Александру Сергѣевну.
   -- Это постыдный иидифферентизмъ!-- съ горькимъ упрекомъ говорилъ ей Егоръ Егорычъ,-- постыднѣйшій!... Твои дѣвочки очень еще молоды и неопытны, и ты такъ неразборчива въ знакомствахъ... Довольно одного этого Штенко, отъ котораго не знаешь, чего ждать: добра или зла.
   Когда объ этомъ узналъ Аполлонъ Алексѣевичъ, онъ прямл сказалъ:
   -- Подобный господинъ не долженъ бывать въ вашемъ домѣ, Александра Сергѣевна! Я ни мало не боюсь за нашихъ птенцовъ, это Егоръ Егорычъ далеко зашелъ... но вообще странно принимать въ домѣ человѣка и подавать ему руку, когда хочется отвернуться отъ него...
   Наташѣ было больно узнать все это о человѣкѣ, о которомъ она такъ много думала и который, въ сущности, ей нравился. Но факты, привезенные Егоромъ изъ деревни, заставляли ее молчаливо присоединиться къ общему рѣшенію: Бряцаловъ не будетъ съ ними знакомъ. И вотъ какъ разъ въ это время въ губернскій городъ пріѣхалъ Бряцаловъ и отправился прямо къ Лобачевымъ. Наташи не было въ гостиной, а была Александра Сергѣевна, которая встрѣтила его съ большимъ смущеніемъ, словно не знала, какъ ей быть и куда дѣваться. Совсѣмъ нелюбезной быть она не умѣла, но она не умѣла также противустоять общему настроенію, въ особенности же вліянію Егора Егорыча. Анатолій Петровичъ сейчасъ же почувствовалъ это; черезъ раскрытую дверь онъ увидѣлъ въ кабинетѣ Егора Егорыча и Чинарова, которые вдругъ замолкли. Чинаровъ взялъ газету и углубился въ нее, очевидно, отказываясь выйти въ гостиную. Егоръ Егорычъ вышелъ, но руки не подалъ, а поклонился, держа руки въ карманѣ брюкъ. Уже этого было довольно, чтобъ Бряцаловъ, всегда высоко державшій голову и не прощавшій никому тѣни обиды, вспыхнулъ.
   -- Извините,-- сказалъ онъ, быстро поднявшись,-- но это похоже на засаду. Если меня здѣсь хотятъ оскорбить, то пусть знаютъ, что я имѣю привычку платить вдвое больше.
   -- Нѣтъ, васъ не хотятъ оскорбить, господинъ Бряцаловъ,-- сдержанно промолвилъ Егоръ Егорычъ.-- Если вы желаете объясненій, я могу дать ихъ.
   Бряцаловъ презрительно перекосилъ ротъ.
   -- Если вы находите необходимымъ что-либо объяснить мнѣ, я слушаю,-- съ умышленною небрежностью сказалъ онъ.
   Въ это время Александры Сергѣевны уже не было въ комнатѣ. Она незамѣтно вышла.
   -- Если кто-нибудь виноватъ въ происшедшемъ, то это господинъ Штенко, -- началъ Егоръ Егорычъ съ своимъ обычнымъ спокойствіемъ.-- Познакомивъ насъ, онъ думалъ соединить элементы слишкомъ различные... Наше маленькое общество держится очень опредѣленныхъ взглядовъ на вещи и всѣ мы сходимся, по крайней мѣрѣ, въ главныхъ вопросахъ... Оно, напримѣръ, никакъ не можетъ одобрить такого образа дѣйствій, какъ уступка сильно нуждающимся крестьянамъ зерна въ кредитъ по баснословной цѣнѣ... Этого у насъ не одобряютъ.
   Бряцаловъ опять вспыхнулъ и надменно поднялъ голову.
   -- Я вошелъ въ этотъ домъ не ради одобренія моихъ дѣйствій!-- гнѣвно сверкая глазами и отчеканивая каждый слогъ, промолвилъ онъ.-- Мой образъ дѣйствій основанъ на моихъ личныхъ правилахъ, которыя я не привыкъ подвергать чьему бы то ни было контролю. Въ томъ и другомъ я отдаю отчетъ только моей совѣсти. Я съ удовольствіемъ покидаю общество въ которомъ нѣтъ личностей, а есть только одинъ умъ и одна совѣсть на всѣхъ...
   Онъ не поклонился, круто повернулъ и вышелъ въ переднюю. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ къ выходной двери, онъ вдругъ остановился и широко раскрылъ глаза. На порогѣ своей комнаты стояла Наташа, облокотившись о косякъ двери. Лицо ея было блѣдно. Онъ понялъ, что она все слышала, и ему показалось, что дѣвушка хочетъ что-то сказать ему. Изъ гостиной слышны были шаги: Егоръ Егорычъ вернулся въ кабинетъ.
   -- И вы, Наталья Николаевна?-- спросилъ Бряцаловъ какимъ-то настойчивымъ тономъ, инстинктивно понизивъ голосъ, и тутъ же почувствовалъ, что отвѣтъ ея имѣетъ для него огромное значеніе, что обида, которую сейчасъ нанесли его гордости, совсѣмъ блѣднѣетъ передъ ожиданіемъ этого отвѣта.
   Она покачала головой и сказала тихо:
   -- Нѣтъ, Анатолій Петровичъ.
   Тогда онъ подошелъ къ ней и крѣпко пожалъ ей руку, которую она, какъ казалось, охотно протянула ему. Больше они не сказали другъ другу ни слова; онъ быстро вышелъ.
   Первымъ желаніемъ его было сейчасъ же отыскать Штенка и выразить ему свое негодованіе. Но, пройдя нѣсколько улицъ, онъ какъ-то неожиданно охладѣлъ, и, вмѣсто бѣшенства, клокотавшаго въ его груди, почувствовалъ холодное и спокойное презрѣніе. По мѣрѣ того, какъ онъ безцѣльно переходилъ съ одной улицы на другую, спокойное чувство брало перевѣсъ надъ всѣми другими и, наконецъ, онъ поймалъ себя на томъ моментѣ, когда онъ думалъ только объ одной дѣвушкѣ съ блѣднымъ лицомъ, стоявшей на порогѣ, и въ. ушахъ его звучали слова, сказанныя тихимъ голосомъ: "Нѣтъ, Анатолій Петровичъ". Еще разъ мысленно ощутилъ онъ пожатіе ея руки и ему сдѣлалось совсѣмъ хорошо. Съ этой минуты онъ понялъ, что дѣвушка эта для него значитъ очень много, и далъ себѣ слово добиться возможности продолжать съ нею знакомство и видѣться съ нею. Эта мысль овладѣла имъ глубоко, но онъ пока не видѣлъ никакой возможности осуществить ее. Единственное, что было возможно,-- это прибѣгнуть къ посредству Штенка, но на это онъ ни за что не согласился бы. Это было уже не простое знакомство, а сердечная тайна, которую онъ не могъ бы довѣрить никому, а тѣмъ болѣе Штенкѣ. Слишкомъ хорошо онъ зналъ этого человѣка. Оставалось одно: писать, и онъ на это рѣшился. Переписка, которая завязалась у нихъ и тянулась больше двухъ мѣсяцевъ не составила бы слишкомъ толстаго пакета, еслибъ даже письма обоихъ соединить вмѣстѣ. Они сразу сошлись на одной характерной чертѣ: ихъ письма были кратки. Бряцаловъ это замѣтилъ и думалъ объ этомъ. Не оттого ли это, что оба они просто и опредѣленно смотрятъ на вещи и что натурамъ ихъ не свойственно колебаніе?
   Онъ написалъ первое письмо изъ деревни дня черезъ два послѣ объясненія его съ Хильцовымъ.
   Онъ писалъ: "Наталья Николаевна! Я совершенно увѣренъ, что вы не удивитесь моему письму. Краткость нашего знакомства и господствующее въ вашемъ кругу настроеніе по отношенію ко мнѣ на всякую другую дѣвушку повліяли бы въ неблагопріятномъ для меня смыслѣ, но не на васъ. Такъ я думаю, такъ мнѣ показалось. Мнѣ показалось, что вы выше всѣхъ этихъ вліяній или, лучше сказать, внѣ ихъ. Скажу прямо, что я не написалъ бы этого письма, если бы не встрѣтилъ васъ, когда выходилъ изъ вашего дома, и если бы вы не отвѣтили на мой вопросъ -- "нѣтъ" и не протянули мнѣ руку. Это произвело на меня сильное впечатлѣніе и выдѣлило въ моихъ глазахъ васъ изъ среды всего вашего круга. Вы -- не они, вы сами по себѣ, и я это уважаю въ васъ. Благодаря этой встрѣчѣ, я много, очень много думалъ о васъ; я постоянно думаю о васъ. Вы меня безконечно интересуете и я хочу знать, что вы такое есть въ дѣйствительности. Если я не ошибаюсь въ васъ, то вы мнѣ напишете что-нибудь въ отвѣтъ. Мнѣ было бы очень больно, если бы этого не случилось. Вы поймете, почему это такъ, если узнаете, что, за исключеніемъ моей матери, вы первая женщина, которую я уважаю. Считаю нужнымъ предупредить васъ, что я, несмотря на всѣ мои пороки, о которыхъ вы, вѣроятно, довольно наслышались, всегда говорю правду. А. Бряцаловъ".
   Письмо было послано почтой и въ теченіе трехъ дней Анатолій Петровичъ страшно волновался. Онъ написалъ совершенно такъ, какъ чувствовалъ; онъ зналъ, что если Наталья Николаевна именно то, за что онъ ее принялъ, и такъ къ нему относится, какъ онъ къ ней, то она отвѣтитъ. Далѣе онъ разсуждалъ, что если она не отвѣтитъ, то, значитъ, онъ ошибся въ ней, тогда не о чемъ будетъ и жалѣть. И, тѣмъ не менѣе, допуская возможность послѣдняго исхода, онъ видѣлъ уже теперь, что будетъ сильно жалѣть, жалѣть именно о томъ, что она не такая. Теперь уже для него это сдѣлалось почти необходимостью, чтобы была на свѣтѣ дѣвушка, которая приковывала бы къ себѣ его помыслы, и чтобы эта дѣвушка была она,-- да, непремѣнно она. И трудно описать его радость, когда онъ получилъ отъ нея отвѣтъ. Онъ взялъ въ руки конвертъ и взглянулъ на почеркъ, котораго никогда не видалъ, и сказалъ: "это отъ нея".
   Наташа писала: "Я рада, что вы вздумали писать. Мнѣ тоже хочется знать, что вы такое, потому что вы показались мнѣ не такимъ, какъ всѣ. Ничего необыкновеннаго вы не сдѣлали, но мнѣ такъ кажется, не знаю почему. И, признаюсь, мнѣ было больно думать: неужели мы никогда больше не встрѣтимся? Но мой долгъ напередъ сказать вамъ, что человѣкъ, обидѣвшій васъ, Егоръ Егорычъ Хильцовъ -- другъ моей матери и мой другъ, и я его глубоко уважаю, и что я очень твердо держусь тѣхъ самыхъ взглядовъ, которыхъ держится онъ и которые были причиной разрыва между вами; значитъ, мы съ вами люди различныхъ взглядовъ. Если же я отношусь къ вамъ иначе, чѣмъ онъ и другіе мои друзья, то это потому... Нѣтъ, я еще сама не знаю, почему это... Знаете что: я встрѣчала въ жизни много хорошихъ людей -- добрыхъ, симпатичныхъ, таковы всѣ наши, но сильныхъ волей не видала. Не этимъ ли вы отличаетесь отъ другихъ? А впрочемъ, говорю вамъ, что еще ничего не понимаю...Разскажите мнѣ, что вы такое? Наталья Лобачева".
   Анатолій Петровичъ тотчасъ же, по прочтеніи этого письма, сѣлъ за отвѣтъ.
   "Позвольте мнѣ въ другой разъ отвѣтить вамъ, Наталья Николаевна, на вашъ вопросъ: что я такое? Теперь я не такъ настроенъ, чтобъ углубляться въ самопознаніе. Я только что получилъ ваше письмо и ликую, потому что нашелъ дѣвушку, стоящую выше середины, которая мнѣ ненавистна. Вы отвѣтили мнѣ, несмотря на то, что ваши взгляды, какъ вы говорите, противуположны моимъ, несмотря на то, что меня ненавидятъ ваши друзья -- люди, которыхъ вы уважаете. Значитъ, вы, это -- вы; значитъ, Наталья Николаевна есть Наталья Николаевна, личность, единица, а не дробь, не 1/12 часть кружка... Я ликую. Завтра сяду и углублюсь въ познаніе самого себя и отвѣчу вамъ, какъ съумѣю, на вашъ вопросъ: что я такое? А сегодня только ликую. Вотъ вамъ еще мелочь, которая привела меня въ восторгъ: вы подписались подъ вашимъ письмомъ вашимъ полнымъ именемъ: "Наталья Лобачева", и это поразило меня, какъ нѣчто для меня новое и васъ характеризующее: я много въ своей жизни получалъ писемъ отъ женщинъ и онѣ. никогда не подписывались. Какая-нибудь буква, какой-нибудь таинственный псевдонимъ. Меня это возмущало. Тутъ есть все: трусость, недовѣріе, смутное сознаніе своей неправоты, нежеланіе отвѣтственности за свои слова, въ случаѣ чего-нибудь, какая-то полусознательность дѣйствій... Вы высказываете ваше твердое убѣжденіе и подписываете свое имя. Такъ поступаютъ мужчины, потому что они привыкли быть отвѣтственными за свои слова и дѣйствія, а женщины къ этому не привыкли. Вы, конечно, подписались не думая объ этомъ. Это-то и цѣнно. Спасибо вамъ. Прощайте, до завтра. А. Бряцаловъ".
   На другой день Анатолій Петровичъ проснулся рано и тотчасъ, уѣхалъ въ поле. Его пролетка колесила по узкимъ дорожкамъ между засѣянными нивами, на которыхъ уже зеленѣли молодые всходы. Но онъ мало обращалъ вниманія на свои владѣнія. То, что видѣли его глаза, почти не доходило до души, онъ былъ погруженъ въ себя; онъ готовился къ важной, отвѣтственной работѣ. Сейчасъ, но пріѣздѣ домой, онъ сядетъ за письмо, въ которомъ долженъ отвѣтить на вопросъ: что онъ такое? Онъ отвѣтитъ правду, одну только правду. У него уже было предчувствіе, что переписка съ этою дѣвушкой можетъ кончиться чѣмъ-то серьезнымъ, имѣющимъ, значеніе, быть можетъ, для всей жизни. Такъ надо, чтобы все было ясно и ему, и ей, чтобы ничто не оставалось загадочнымъ, туманнымъ. Это прямая выгода. Онъ не изъ тѣхъ, что способны связать себя на всю жизнь съ другимъ существомъ по первому влеченію, ради удовольствія обладать милою женщиной. У него было сто случаевъ сдѣлать такую непоправимую глупость. Въ такихъ случаяхъ потомъ, когда жизнь войдетъ въ обычную колею, начинаютъ выползать цѣлыя горы недоразумѣній и оказывается, что люди сошлись какъ бы единственно для того, чтобы дружными усиліями испортить двѣ жизни. Нѣтъ, онъ не хочетъ портить жизни ни своей, ни чужой. Поэтому онъ отвѣтитъ на вопросъ Натальи Николаевны откровенно, прямо и безъ утайки. Онъ отвѣтитъ такъ, какъ будто онъ самому себѣ выясняетъ свою сущность. Мало того: онъ отвѣтитъ такъ, какъ будто имѣлъ въ виду не привязать ее къ себѣ, а оттолкнуть.
   Онъ вернулся домой, позавтракалъ, заперся въ своей комнатѣ и сѣлъ писать.
   "Наталья Николаевна! Когда я пришелъ къ вамъ въ первый разъ, вы меня спросили: вы крѣпостникъ? Я не отвѣтилъ вамъ на этотъ вопросъ прямо. Теперь скажу. Мой отецъ былъ крѣпостникъ, потому что владѣлъ крѣпостными душами и считалъ это своимъ священнымъ правомъ. Я не владѣю крѣпостными душами и не считаю.этого своимъ правомъ. Это противорѣчило бы главному принципу моей жизни: уваженію къ человѣческой личности. Да, личности... Вы уже видѣли, какъ я дорожу этою личностью, какъ я ищу ее, но до оихъ поръ не находилъ. Я уважаю личность и презираю стадо, какъ цѣлое, такъ и каждую частицу, его составляющую. Я не крѣпостникъ, ибо считаю оскорбительнымъ для человѣческаго достоинства не только быть рабомъ, но и владѣть человѣкомъ, какъ рабомъ.
   "Я получилъ воспитаніе барское, т.-е. нелѣпое, случайное, лишенное руководящей мысли, лишенное души. Въ дѣтствѣ у меня были гувернеры, которыми я помыкалъ, потому что презиралъ ихъ, а презиралъ я ихъ потому, что они подло унижались передо мной. Я былъ одинъ у отца и матери и мнѣ позволялось все. Я говорю съ дѣвушкой,-- ваша скромность не позволяетъ мнѣ быть совсѣмъ откровеннымъ. Но вы должны знать это, Наталья Николаевна, что я очень рано познакомился съ жизнью съ тѣхъ сторонъ, съ которыхъ узнаютъ ее гораздо позже, и отецъ мой зналъ объ этомъ. Вамъ покажется это страннымъ, но тутъ все дѣло въ принципѣ воспитанія, принципъ же моего воспитанія былъ таковъ: доставить мнѣ, единственному сыну, какъ можно больше возможности наслаждаться. Въ этомъ состояла гордость, этимъ хотѣли отличить меня отъ другихъ, отъ простыхъ смертныхъ. Мои университетскіе годы -- время кутежей, попоекъ и распутства. Все дурное, что только позволяли мои большія средства, я узналъ въ какіе-нибудь три года. И вы понимаете, что при такихъ условіяхъ я не научился уважать людей. Однакожь, душа моя была недовольна моею жизнью и я измѣнилъ ее. Но не оттого это, чтобъ она была выше этой жизни,-- нѣтъ; также и не оттого, чтобы я зналъ или видѣлъ что-нибудь лучшее. Этимъ, этою перемѣной я не былъ обязанъ никому, рѣшительно никому и ничему, кромѣ моего самолюбія, высокаго мнѣнія о своей особѣ. Я видѣлъ ничтожность людей, окружавшихъ меня и охотно, по-товарищески, пользовавшихся для кутежей моими средствами, и мнѣ было противно и оскорбительно, что я стою наравнѣ съ ними. Я искалъ для себя чего-нибудь повыше.
   "И вотъ, благодаря этому, на третьемъ курсѣ я попалъ въ кружки. Я хотѣлъ только испробовать, что это такое, но обошлось это мнѣ дороже, чѣмъ я думалъ. Темпераментъ у меня страстный и то, чѣмъ я увлекусь, поглощаетъ меня всего. Мнѣ тогда было 22 года,-- слова, которыя были для меня новыми, зажгли въ душѣ моей пламя.. Вѣдь, это были слова святыя: равенство, братство, справедливость, служеніе родинѣ, служба своему народу. Для меня, такъ рано пресыщеннаго грубыми эгоистическими удовольствіями, это было такъ ново и такъ высоко приподняло мой духъ. Кончивъ курсъ, я поѣхалъ къ себѣ въ деревню и поступилъ на службу народу... Вы удивлены? Вы не ожидали этого? А это было. Отецъ мой тогда уже умеръ и я, при моей матери, сдѣлался полновластнымъ хозяиномъ имѣнія... Но я боюсь утомить васъ и останавливаюсь. Повторяю вамъ: все такъ было. Хорошо ли, дурно ли, а такъ. Напишите мнѣ: хотите ли вы знать, какъ было дальше? А. Бряцаловъ".
   На это онъ получилъ коротенькій отвѣтъ:
   "Да, удивлена и не ожидала, и это придаетъ вашей повѣсти особенный интересъ. Но вы, какъ умный издатель журнала, прерываете повѣсть на самомъ интересномъ мѣстѣ. И вы достигли цѣли: ваша читательница съ нетерпѣніемъ ждетъ продолженія. Скорѣе же разсказывайте, какъ было дальше. И ужь все до конца".
   "Да, Наталья Николаевна,-- отвѣтилъ онъ тотчасъ же,-- теперь все до конца, да и конецъ не далекъ. Мнѣ повезло, потому что былъ плохой годъ, мужики очень нуждались, инымъ буквально нечего было ѣсть. Помилуйте, что же можетъ быть удачнѣе этого для дебютанта въ благородствѣ и самоотверженіи? Самая благодарная почва для моихъ опытовъ. Вотъ я и приступилъ къ дѣлу прямо, безъ дальнихъ размышленій и со всею горячностью, свойственною моей крови. Я раздавалъ направо и налѣво -- хлѣбъ, деньги, даже лошадей и быковъ и порядочно-таки опустошилъ закрома и уменьшилъ табунъ моего отца. Я добросовѣстно дѣлился всѣмъ, какъ можетъ дѣлиться только человѣкъ въ 23 года, горячо увлеченный своею идеей. Я завелъ аптеку, фельдшера, нѣсколько кроватей для больныхъ,-- все для нихъ, для нихъ, для меньшихъ братьевъ; по воскресеньямъ я зазывалъ ихъ къ себѣ, поилъ ихъ чаемъ и научалъ ихъ уму-разуму,-- однимъ словомъ, я пустилъ въ ходъ всѣ, рѣшительно всѣ формы демократическаго прекраснодушія; никто не могъ бы обвинить меня въ сокрытіи отъ нихъ моихъ сокровищъ, какъ духовныхъ, такъ и матеріальныхъ. И дѣлалъ я все это не какъ-нибудь, а съ жаромъ, съ трепетомъ, съ сладостнымъ замираніемъ сердца. Я не остановился даже передъ такою жертвой: я разрѣшилъ имъ безпрепятственно ловить рыбу сѣтями въ моихъ озерахъ, а это были заповѣдныя озера, и если бы мой покойный отецъ могъ узнать объ этомъ святотатствѣ, онъ проклялъ бы меня съ того свѣта. Я сдѣлалъ только одно исключеніе: одно озеро, принадлежавшее лично моей матери, -- его я не имѣлъ права предоставить имъ.
   "Мать, узнавши объ этомъ, забросала меня страшными письмами и телеграммами, усовѣщивала, убѣждала, грозила опекой. Но я ничего не понималъ, ничего не слышалъ. Я чувствовалъ только одно, что сталъ выше ничтожностей, и этого было довольно.
   "Къ осени мои прикащики стали жаловаться на кражи. Увели восьмерку лошадей изъ конюшни: то были любимцы моей матери. Растаскали шерсть въ моемъ складѣ... И это были бряцаловскіе мужики, тѣ самые, которыхъ я спасъ отъ голода, тотъ самый меньшой братъ, которому я съ такимъ благороднымъ жаромъ служилъ. Но этого мало. Однажды мнѣ сказали, что мѣстные рыбаки бунтуютъ. Они выловили рыбу въ моихъ озерахъ самымъ варварскимъ образомъ и принялись за озеро, принадлежавшее моей матери. Прикащики и рабочіе протестовали, тѣ ломились, завязалась перебранка, перешедшая въ драку. Я явился самъ и объяснилъ, что не имѣю права, такъ какъ озеро принадлежитъ не мнѣ. Разошлись съ угрюмымъ видомъ и ворча... И вы думаете, это все? Нѣтъ, вотъ самое гнусное: черезъ двѣ недѣли меня потребовали въ городъ для объясненій съ жандармскимъ начальствомъ. Меня обвиняли Богъ знаетъ въ чемъ, въ пропагандѣ вредныхъ ученій... И знаете ли, что оказалось? Это былъ доносъ, сдѣланный пятью мужиками моей деревни со старостой во главѣ, конечно, изъ мести за то, что я не далъ имъ ловить рыбу въ озерѣ, принадлежавшемъ моей матери...
   "Можете ли вы представить, что со мной произошло? Я почувствовалъ себя такъ, словно съ огромной высоты упалъ въ пропасть... Кому же я служилъ съ такимъ честнымъ пыломъ, съ такою искренностью? Вѣдь, это звѣри, лишенные самыхъ примитивныхъ чувствъ, это какая-то низшая порода, нѣчто среднее между человѣкомъ и волкомъ... И я имъ служилъ и думалъ, что это возвышаетъ меня надъ толпой ничтожностей? Нѣтъ, они, эти полулюди, созданы для того, чтобы копаться въ грязи, работать на другихъ, на лучшихъ, на существа съ высшею организаціей, терпѣть нужду, голодать. Да, это мое убѣжденіе, добытое, какъ вы видите, горькимъ опытомъ. Я держусь его крѣпко вотъ уже четыре года и ничто не поколебало его, да и не можетъ поколебать, потому что его вселила въ мою голову не книга, а жизнь, сама жизнь... Я уѣхалъ за границу и съ тѣхъ поръ веду пустую жизнь, ничего не ищу, кромѣ душевнаго спокойствія, личнаго, моего, и до другихъ мнѣ нѣтъ дѣла. Если вы слышали о томъ, что я сурово отношусь къ мужикамъ, что я не уступаю имъ ни пяди своего права и заставляю ихъ платиться за ихъ глупость, то это правда. Но знайте, что мною руководитъ не жадность, а презрѣніе. Вотъ все, что у меня нашлось сейчасъ, чтобъ отвѣтить на вашъ вопросъ, Наталья Николаевна. Судите меня. Ожиданіе вашего слѣдующаго письма будетъ для меня вторымъ испытаніемъ. Замѣтьте еще вотъ что: ни передъ однимъ человѣкомъ я еще не высказывался. Вы первая. А. Бряцаловъ".
   Отвѣтъ Наташи:
   "Отлично, Анатолій Петровичъ. Вы такъ хорошо описали вашу исторію и такъ правдиво. Когда читаешь, видишь, что такъ и было. Вы меня очень интересовали, а послѣ вашего письма -- еще больше. Бываютъ такіе случаи: видишь передъ собой человѣка, который заблуждается, и, въ сущности, такъ легко открыть ему истину, и, все-таки, не хочется двинуть для этого пальцемъ. Видишь ясно, что не стоитъ, что заблуждается совершенное ничтожество, которое и съ истиной останется такимъ же ничтожествомъ. Но бываетъ и иначе. Просто жить тяжело, когда знаешь, что вотъ этотъ человѣкъ думаетъ и живетъ неправильно, и Богъ знаетъ, что дала бы за то, чтобъ открыть ему глаза. Вы, Анатолій Петровичъ, думаете и живете неправильно, и я многимъ пожертвовала бы за то, чтобы у васъ открылисьглаза. Вы спросите: почему? Потому что вы человѣкъ сильный духомъ, прямой и твердый. Такіе люди, когда заблуждаются, опасны, вредны, ядовиты, но за то, когда у нихъ въ рукахъ истина, они въ милліонъ разъ полезнѣе цѣлой тучи добросердечныхъ, но слабодушныхъ людей. Но я знаю, что это не легкая задача -- заставить васъ отказаться отъ чего-нибудь своего. Вы не уступите безъ бою, я это твердо знаю, если только я понимаю васъ. За то и побѣдить васъ въ этомъ бою -- большая честь для борца, право. Глубоко сожалѣю, что вы оставили наше общество, Анатолій Петровичъ. Н. Лобачева".
   Бряцаловъ много разъ перечитывалъ это письмо и долго думалъ надъ нимъ. Въ немъ, какъ и во всѣхъ другихъ ея письмахъ, не было отвѣта на его вопросъ: что вы такое есть въ дѣйствительности? Но это ему казалось даже и ненужнымъ. Уже и такъ дѣвушка представлялась ему существомъ понятнымъ, родственнымъ, близкимъ. Ея убѣжденія онъ зналъ, не смотря на то, что она не объяснила ихъ: это то, что было противуположно его убѣжденіямъ. Она -- вѣрный членъ своего кружка, но не раба его; если бы это было такъ, она отвернулась бы отъ него. Она не фанатичка и ищетъ въ человѣкѣ не того, что онъ могъ при извѣстныхъ условіяхъ пріобрѣсти, а при другихъ -- нѣтъ, она ищетъ сущности, самого человѣка ищетъ. Она умна, въ ней есть оригинальность, есть нѣчто такое, чего онъ напрасно искалъ въ другихъ женщинахъ. Какъ женщина, она привлекла его къ себѣ съ первой встрѣчи, и онъ часто ловилъ себя на мысли о ней. Что же это? Неужели простое любопытство? Во всякомъ случаѣ, подобное любопытство никогда еще не овладѣвало имъ, несмотря на его большую опытность въ обращеніи съ женщинами. Но и не любовь же это, потому что при мысли объ этой дѣвушкѣ бѣшенная страсть не охватывала его всего, какъ это съ нимъ бывало всякій разъ, когда какая-нибудь женщина привлекала его. Еслибъ это было такъ, онъ не сидѣлъ бы въ деревнѣ, не велъ бы продолжительной переписки, не обсуждалъ бы по цѣлымъ часамъ ея письма, не излагалъ бы подробно свои взгляды и не разсказывалъ бы исторіи своего міросозерцанія. О, нѣтъ, онъ помчался бы туда, въ городъ, и надѣлалъ бы какихъ-нибудь безумствъ, только бы увидѣть ее, добиться ея.
   Нѣтъ, это что-то другое, какое-то спокойное, молодое чувство; да, есть въ немъ какая-то свѣжесть юности, что-то похожее на весну съ ея нѣжно-зеленою, тихо-шелестящею листвой, съ ея прозрачнымъ воздухомъ и ласковымъ тепломъ, смѣняющимся легкою прохладой. Ему хочется быть поближе къ ней, говорить съ нею, о чемъ -- все равно, смотрѣть ей въ глаза... О, если для любви нужна бѣшенная страсть, доводящая до безумія, застилающая глаза, мѣшающая видѣть правду, то это -- что бы оно ни было -- лучше любви, и онъ счастливъ, что къ этой дѣвушкѣ у него именно это чувство, а не то...
   Онъ не отвѣчалъ цѣлую недѣлю, потому что не былъ готовъ для отвѣта. Вѣдь, ни о чемъ другомъ онъ не могъ писать ей, какъ только объ этомъ своемъ чувствѣ; но какъ писать, когда онъ самъ себѣ не можетъ дать яснаго отчета въ немъ? Прошла недѣля, а онъ все еще не былъ готовъ. Но онъ боялся, чтобы она не приняла его молчаніе за признакъ равнодушія или небрежности и потому написалъ ей нѣсколько словъ: "То, что у меня на душѣ, я еще не въ силахъ опредѣленно выразить, вотъ почему молчу. Приготовьтесь, Наталья Николаевна, прочитать въ моемъ слѣдующемъ письмѣ нѣчто такое, чего не ожидали".
   Такъ какъ онъ и послѣ этого еще медлилъ, то успѣлъ получить отъ нея отвѣтъ, состоявшій изъ нѣсколькихъ словъ: "Я приготовилась, Анатолій Петровичъ, и жду. Я думаю, что знаю то, что вы хотите написать мнѣ. Если мы съ вами оба были правдивы въ своихъ письмахъ, то было бы странно, если бы случилось иначе. Н. Лобачева".
   Получивъ это письмо, онъ сейчасъ же отвѣтилъ:
   "Да, Наталья Николаевна, вы правы: было бы странно, если бы случилось иначе, и я былъ правдивъ. Интересъ превратился въ симпатію, симпатія въ влеченіе, а влеченіе -- въ потребность постоянно видѣть васъ, быть съ вами, близь васъ. Любовь это или нѣтъ, не знаю. Если нѣтъ, то, во всякомъ случаѣ, это нѣчто хорошее и прочное. Такъ я чувствую. А вы? А. Бряцаловъ".
   Она отвѣтила:
   "Точь-въ-точь такъ, Анатолій Петровичъ. Но что изъ этого слѣдуетъ, я не знаю, и хорошо ли, что мы пришли къ этому, тоже не знаю. До сихъ поръ наши отношенія доставляли мнѣ удовольствіе, но теперь, послѣ этого, у меня явилось тревожное чувство. Развѣ это хорошо?"
   У Анатолія Петровича былъ серьезный разговоръ съ матерью. Онъ кончился поздно вечеромъ. Когда онъ пришелъ къ себѣ, сейчасъ же сѣлъ къ столу и однимъ взмахомъ пера написалъ:
   "Я говорилъ съ матерью, съ которой привыкъ совѣтоваться въ важныхъ и рѣшительныхъ случаяхъ моей жизни. Я не могу безъ васъ спокойно продолжать мое существованіе; вы, ваше присутствіе, ваша близость мнѣ необходимы. Зачѣмъ же искать словъ? Если въ моемъ чувствѣ есть не все то, что люди привыкли называть любовью, то Богъ съ ними, съ людьми. Будемъ называть наши чувства такъ, какъ намъ хочется, какъ подсказываетъ сердце. Я люблю васъ, Наталья Николаевна, я люблю васъ серьезно, сознательно и прочно. Я много думалъ объ этомъ и пришелъ къ заключенію, что это такъ; и если вы чувствуете ко мнѣ что-нибудь подобное, то-есть одинъ способъ намъ всегда быть вмѣстѣ, и я его предлагаю вамъ, Наталья Николаевна: будьте моею женой. Съ величайшимъ нетерпѣніемъ жду отвѣта. А. Бряцаловъ".
   "Анатолій Петровичъ! Пришелъ и мой чередъ написать вамъ основательное письмо. Я никогда еще не испытывала того, что называютъ любовью. Мнѣ никогда не казалось, что съ кѣмъ-нп'будь изъ людей, которыхъ я встрѣчала, мнѣ будетъ пріятнѣе жить, чѣмъ какъ я живу теперь. Кое-кто мнѣ нравился, заставлялъ мое сердце биться сильнѣе и чаще, но проходили дни -- и я забывала объ этомъ. Кажется, это значитъ, что я еще никого не любила. Поэтому я могу ошибиться въ опредѣленіи моихъ чувствъ. Чувствую же я совершенно такъ, какъ вы: мнѣ хочется быть съ вами, и для меня было бы мукой потерять васъ. Если вы сказали мнѣ: я люблю васъ, то не должна ли и я сказать это? Да и надо ли настаивать на этомъ словѣ? Мы оба хотимъ быть вмѣстѣ, мы нужны другъ-другу, вотъ и все. Но вы говорите о бракѣ, т.-е. объ обязательствѣ быть связанными на всю жизнь. Да, и я хотѣла бы быть всегда съ вами и никогда не разлучаться. Но вспомните, до какой степени разно мы думаемъ объ однѣхъ и тѣхъ же вещахъ. Думаете ли вы, что при совмѣстной жизни это не будетъ отравлять вамъ каждую минуту? Взгляды, въ которыхъ я воспитана,-- моя неотъемлемая собственность и я не только не уступлю изъ нихъ ни одной іоты, но всегда буду дѣятельно проводить ихъ въ жизнь. Это замѣтьте хорошо, запомните твердо. Такимъ образомъ, вы на каждомъ шагу будете встрѣчать со стороны вашей жены противорѣчіе и даже противодѣйствіе, насколько это въ моихъ силахъ. Я строго обдумала это и обязана сказать это вамъ. Быть съ вами для меня счастье, а быть всегда и во всемъ вѣрной самой себѣ, т.-е. своимъ убѣжденіямъ,-- мой долгъ. Подумайте объ этомъ и рѣшите. Н. Лобачева".
   "P.S. Моя сестра черезъ двѣ недѣли уѣзжаетъ въ Петербургъ учиться и тащитъ меня съ собой. Меня это нисколько не соблазняетъ. Но если это мое письмо отобьетъ у васъ охоту связывать свою жизнь съ столь воинственною особой, то поѣздка, я надѣюсь, поможетъ мнѣ забыть о васъ... Отъѣздъ назначенъ на 9 августа. Н. Л.".
   На это письмо Бряцаловъ не отвѣтилъ. Въ первый разъ за все время ихъ переписки онъ почувствовалъ, что между ними стало какое-то препятствіе, и образъ дѣвушки, которую онъ всегда представлялъ себѣ ясно и живо, словно она была близь него, какъ бы заслонился чѣмъ-то и потускнѣлъ. Она открыто выдвинула на первый планъ свою нравственную силу, свою самостоятельностей именно то, что прельщало его въ этой дѣвушкѣ и мало-по-малу приковало его къ ней, теперь на минуту испугало его. Вопросъ поставленъ на практическую почву. Онъ, никогда не знавшій ни въ чемъ удержу, онъ, безусловный хозяинъ и властелинъ своихъ поступковъ, теперь поставитъ рядомъ съ собой существо столь же самостоятельное, которое будетъ налагать своіо сильную руку на его дѣйствія и залѣзать ему въ душу... Это показалось ему невозможнымъ, и думалъ онъ, что будетъ своевременно какъ разъ теперь, пока не поздно, пойти назадъ.
   И онъ медлилъ отвѣтомъ. Но вотъ наступило утро 9 августа, и когда онъ проснулся, то первая мысль, пришедшая ему въ голову, была о томъ, что она уѣзжаетъ и онъ теряетъ ее навсегда, и имъ овладѣло непобѣдимое желаніе быть съ нею во что бы то ни стало, чего бы это ни стоило и къ какимъ бы послѣдствіямъ ни повело. Нѣтъ, это была безумная мысль, что онъ можетъ обойтись безъ нея. Пусть предстоящая съ нею жизнь будетъ вѣчною борьбой, пусть... пусть она будетъ вѣчною мукой. Это ничего,-- безъ нея еще хуже, безъ нея и жить не стоитъ. И онъ помчался въ городъ на станцію желѣзной дороги.
   Вотъ все, что припомнилъ Анатолій Петровичъ. Ясно, что онъ не скрылъ отъ нея ничего, что было въ немъ дурнаго. Почему же онъ ни разу не упомянулъ о томъ обстоятельствѣ и почему онъ и теперь чувствуетъ, что не въ силахъ сказать ей о немъ? Но, вѣдь, его уже нѣтъ, оно устранено съ той минуты, какъ онъ назвалъ свое чувство къ Наташѣ тѣмъ именемъ, какимъ слѣдовало назвать его...
   Это сознаніе мѣшало ему спать и теребило его нервы до утра. На другой день онъ чувствовалъ себя совсѣмъ разстроеннымъ и просто боялся въ такомъ видѣ придти къ Лобачевымъ. Штенко былъ у него днемъ и потомъ зашелъ въ другой разъ послѣ разговора съ Наташей.
   Часовъ въ 10 вечера Наташа получила отъ него записку: "Когда-нибудь, дорогая моя, разскажу тебѣ, чѣмъ былъ разстроенъ и что мѣшало мнѣ спать. Сегодня люблю тебя больше, чѣмъ вчера, завтра буду любить больше, чѣмъ сегодня. До чего это дойдетъ, если всегда будетъ такая прогрессія? Завтра приведу себя въ порядокъ и приду любоваться твоими синими глазками".
   Прочитавъ эту записку, Наташа подумала: "Надо сейчасъ же лечь спать, чтобы поскорѣе пришло "завтра"...
   

V.

   Каменный двухъэтажный домъ съ черепичною крышей, съ обширнымъ балкономъ наверху, выходившимъ на озеро, и съ закрытымъ стекляннымъ крыльцомъ внизу, былъ весь спрятанъ въ листвѣ акацій, со стороны же озера его стерегли высокіе тонкіе тополи, стоявшіе въ рядъ и на равномъ разстояніи другъ отъ друга. Широчайшій дворъ, куда входили и палисадникъ, и хозяйственный отдѣлъ, т.-е. конюшня, экипажная, кухня, запасный флигель для пріѣзжихъ, былъ окруженъ со всѣхъ сторонъ высокою каменною стѣной, прорѣзанною тяжелыми желѣзными ворота мы. Съ перваго взгляда казалось, что это не мирное жилище помѣщиковъ, спокойно обрабатывающихъ землю и столь же спокойно проживающихъ доходы, а укрѣпленный замокъ, которому ежеминутно грозитъ опасность нападенія со стороны враговъ.
   Уже одно это давало поводъ думать, что между помѣщичьею усадьбой и селомъ, безъ всякаго плана растянувшимся на значительномъ пространствѣ между озеръ и отдѣленнымъ отъ усадьбы приличнымъ разстояніемъ съ добрыхъ полверсты, отношенія были далеко не мирнаго характера.
   Стѣну возвелъ покойникъ Петръ Андреевичъ Бряцаловъ, и, что всего замѣчательнѣе, возвелъ онъ ее не въ древнія времена, когда было достаточно данныхъ бояться со стороны мужиковъ какого-либо вреда, а сейчасъ послѣ освобожденія. Эта стѣна просто была выраженіемъ его глубочайшаго презрѣнія -- и къ селу, которое вдругъ вздумало сдѣлаться свободнымъ, и ко всему остальному міру, который спокойно допустилъ такую несправедливость.
   Комнаты нижняго этажа съ утра чистились, мылись и всячески приводились въ порядокъ. Старый поваръ Арсентій былъ призываемъ передъ лицо Антонины Ѳедоровны и лично отъ нея получилъ заказъ на обѣдъ, причемъ ему было внушено, чтобы онъ ни въ какомъ случаѣ не ударилъ лицомъ въ грязь.
   Старый поваръ Арсентій, почтительно стоя передъ лицомъ Антонины Ѳедоровны, ощущалъ непобѣдимое любопытство. Помнилъ онъ времена, когда въ Бряцаловкѣ готовились грандіозные обѣды, но то были времена давнія,-- времена, какъ характеризовалъ ихъ самъ поваръ Арсентій, "предводительскія". Но съ тѣхъ поръ, какъ внезапно прикончилось предводительство, наступилъ конецъ и обѣдамъ. Никто уже ему не заказывалъ ихъ, готовились ежедневно ординарныя блюда, которыми никто не интересовался, словно владѣльцы усадьбы вдругъ утратили свой тонкій и взыскательный вкусъ. За много лѣтъ случалось раза три, четыре, что его призы"передъ лицо" для заказа, и ужь это непремѣнно означало какое-нибудь событіе, изъ ряда вонъ выходящее, вродѣ пріѣзда Анатолія Петровича по окончаніи ученья или посѣщенія важнаго петербургскаго родственника; ясно, что и теперь должно воспослѣдовать что-нибудь замѣчательное, а отсюда уже само собою понятно и любопытство Арсентія.
   Антонина Ѳедоровна сидѣла въ величественномъ креслѣ, а Арсентій стоялъ передъ нею. Довольно было взглянуть на ихъ обоихъ, на позы, осанку, манеры, прислушаться къ тону, какимъ они говорили, чтобы воображеніе невольно перенеслось въ давно-прошедшія времена.
   Кресло, въ которомъ сидѣла Антонина Ѳедоровна, могло бы поразсказать объ этихъ временахъ не меньше, чѣмъ сама старая помѣщица и ея сѣдоголовый поваръ. Это кресло, по справедливости, съ презрѣніемъ глядѣло на стоявшій у стѣнъ рядъ вѣнскихъ стульевъ съ плетеными сидѣньями. Они были фабричнаго производства, ихъ дѣлали сотнями, тысячами, по общему плану, это -- презрѣнная чернь, рядовики. Кресло же создавалось особо, по плану, спеціально для него выработанному, и вырабатывала этотъ планъ не какая-нибудь ремесленная голова, а гордая голова властелина многихъ душъ посвящала ему свое драгоцѣнное время. Каждая мелочь, каждый придатокъ, каждое закругленіе въ немъ были строго обдуманы и вели къ какому-нибудь удобству.
   Въ немъ сиживалъ покойный Петръ Андреевичъ. Сиживалъ онъ въ немъ и въ тѣ торжественные часы, когда съ изысканною любезностью, вошедшею даже въ поговорку, принималъ многочисленныхъ гостей, и тогда, когда съ непоколебимою строгостью (тоже вошедшею въ поговорку) чинилъ судъ и расправу надъ своими многочисленными подданными. Вотъ эта подушка на правомъ перильцѣ, на манеръ небольшаго сѣдла, предназначалась, очевидно, для того, чтобы на нее опиралась правая рука предводителя во время мирной бесѣды; а вотъ этотъ дугообразный придатокъ слѣва служилъ ему опорой, когда надо было привстать. Но, безъ сомнѣнія, не эти качества дѣлали предводительское кресло драгоцѣннымъ и незамѣнимымъ: при одномъ прикосновеніи къ пружинѣ высокая стѣнка подавалась назадъ, а изъ-подъ низу выдвигалась на колесцахъ подножка и кресло превращалось въ кровать; стоило только кивнуть пальцемъ козачку, и къ концамъ перилъ привинчивались: пюпитръ для книги, столикъ для кофе, свѣчи, зонтикъ, все, что въ томъ или другомъ случаѣ понадобилось. Не мало было потрачено дней, глубокомыслія и терпѣнія на то, чтобы изобрѣсти и выполнить это сооруженіе. Строилось оно подъ "личнымъ" надзоромъ, каждая мелочь осматривалась, сто разъ передѣлывалась, видоизмѣнялась, и не даромъ старое кресло, обитое сафьяномъ, съ презрѣніемъ смотрѣло на тонкіе вѣнскіе стулья, какъ двѣ капли воды похожіе одинъ на другой. Оно было единственное, и напрасно стали бы въ цѣломъ мірѣ искать что-нибудь на него похожее. Если смотрѣть на него спереди, оно глядѣло причудливымъ трономъ, сзади оно казалось верхомъ, снятымъ съ тарантаса, правая сторона нисколько не походила на лѣвую, а въ общемъ это была цѣлая постройка,-- громоздкая, лишенная симметріи и вкуса, но способная доставить удобство и покой.
   Сиживала въ немъ и Антонина Ѳедоровна, но только изрѣдка, когда заходила въ кабинетъ предводителя. "Вотъ и я въ твоемъ ковчегѣ посижу!" -- шутливо говорила она въ такихъ случаяхъ, но по тону ея видно было, что она никоимъ образомъ не признавала за собой этого права; а Петръ Андреевичъ, суровый предводитель, не любившій, чтобы покушались на его прерогативы, смотрѣлъ на это снисходительно и допускалъ.
   Послѣ него кресло перешло къ Антонинѣ Ѳедоровнѣ, и она только одна въ немъ сидѣла, одна только и умѣла въ немъ сидѣть и любила его. Анатолій Петровичъ терпѣть его не могъ. "Стоитъ только въ него опуститься, какъ чувствуешь, что всѣ мысли тебя покидаютъ, и ты точно замираешь",-- говорилъ онъ.
   И вотъ эти три свидѣтеля далекаго прошлаго -- Антонина Ѳедоровна, Арсентій и старый ковчегъ предводителя -- собрались вмѣстѣ. Антонина Ѳедоровна заказывала обѣдъ и, казалось, что и старое кресло напряженно участвовало въ придумываніи соуса для молодыхъ утокъ и пирожнаго. Не даромъ оно такъ нетерпѣливо поскрипывало.
   -- А соусъ ты къ уткамъ сдѣлай, Арсентій... Какой бы соусъ?... Гм...
   И Антонина Ѳедоровна закрыла глаза и задумалась. "Какой бы соусъ?" Въ былое время она не касалась этого предмета. Когда надо было заказать такой обѣдъ, чтобы гости только ахали и облизывались, когда надо было сочинить соусъ, который потомъ въ теченіе многихъ недѣль служилъ въ уѣздѣ темой для вкусныхъ разговоровъ и рецептъ котораго затѣмъ и устно, и письменно требовали всѣ добрые сосѣди, то это уже было дѣломъ Петра Андреевича. Въ свое время онъ доподлинно практически изучилъ кухни всѣхъ главныхъ городовъ Европы; стоило ему это не мало, но за то и жизнь свою до женитьбы провелъ онъ весело и бурно.
   "Какой бы соусъ?" -- думала Антонина Ѳедоровна и въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ глаза ея были закрыты, а Арсентій, какъ-то особенно почтительно перегнувшись впередъ, словно каждую минуту по первому знаку былъ готовъ ринуться въ ноги и пасть во прахъ, внимательнымъ взоромъ слѣдилъ за движеніями ея морщинистыхъ вѣкъ. Вдругъ эти вѣки поднялись, сама Антонина Ѳедоровна какъ-то встрепенулась, выпрямилась, а глава ея оживились и заблистали.
   -- Толинькины крестины помнишь, а?-- строгимъ, но, въ то же время, и торжественнымъ, и радостнымъ голосомъ заговорила она.-- Губернаторъ пріѣзжалъ... Кумомъ былъ... Виссаріонъ Алексѣичъ Торопкинъ. Помнишь, а? Соусъ-то какой сочинилъ тогда покойный Петръ Андреевичъ, царство ему небесное и вѣчное упокоеніе... Виссаріонъ Алексѣичъ тутъ же записалъ, а потомъ на дворянскомъ балу у него подавали и названіе такое дали: "соусъ a là Бряцаловъ"... Помнишь?
   -- Да какъ же не помнить мнѣ, матушка Антонина Ѳедоровна? Какъ же мнѣ не помнить? Тогда Петръ Андреевичъ меня прямо изъ кухни да въ столовую комнату изволили позвать, всенародно, передъ всѣми честными гостями облобызали и стаканъ шампанскаго поднесли... Какъ же мнѣ не помнить?
   -- Вотъ ты и сдѣлай его нынче, слышишь? Точь-въ-точь такой чтобы былъ.
   -- Слушаю.
   -- Да гляди, не наври... А то, помнишь, желе-португаль какъ ты испортилъ на моихъ именинахъ, что за это тебѣ было, а?
   -- Посѣкли меня Петръ Андреевичъ, -- произнесъ Арсентій съ такимъ умильнымъ выраженіемъ въ лицѣ и голосѣ, словно это было одно изъ самыхъ сладостныхъ это воспоминаній.
   -- То-то. Помнишь, небось... А ты не смотри, что времена нынче другія, что не сѣкутъ вашего брата...
   -- Охъ, не сѣкутъ, не сѣкутъ!-- съ оттѣнкомъ искренняго сожалѣнія замѣтилъ Арсентій.
   -- Чего? А я вотъ возьму и велю тебя выдрать, а?... Что скажешь?
   -- И выдерите, матушка Антонина Ѳедоровна, и выдерите... И слава-те Господи... Коли ваша милость, и выдерите,-- спокойно, разсудительно и съ видомъ рабской покорности отвѣтилъ Арсентій.
   -- То-то и есть. Ну, а теперь поди-ка вонъ. Да гляди -- соусъ... Такой самый чтобы былъ... гляди...
   -- Слушаю.
   Арсентій попятился къ двери и скрылся. Антонина Ѳедоровна ухватилась лѣвою рукой за перило у кресла и тяжело поднялась. Шестьдесятъ лѣтъ, которыя были за плечами у этой женщины, не мѣшали ей ступать твердо и увѣренно, смотрѣть властно и говорить повелительно. Высокая, полная и прямая, она ступала грузно, съ разстановкой, какъ бы придавая великое значеніе каждому своему шагу, каждому движенію. Весь ея видъ, осанка, манеры,-- все говорило, что она, несмотря на то, что у всего міра на виду случилось много лѣтъ тому назадъ, жила въ сферѣ своихъ прежнихъ понятій и знать ничего не хотѣла. "Пускай себѣ!-- сказала она, махнувъ рукой на всю Россію, признавшую новые порядки, -- а я признавать не намѣрена", да такъ и не признала. Нашлись вѣрные люди, согласившіеся добровольно поддерживать ея наивную иллюзію, насколько это было возможно, когда новый духъ просасывался во всѣ щели и давалъ себя чувствовать во всемъ. Это были Арсентій-поваръ, нѣкогда командированный предводителемъ въ Москву для изученія кулинарнаго искусства, Пелагея, бывшая въ свое время кормилицей Анатолія, кучеръ Фадѣй и такъ называемая дѣвка Аксинья, хотя у этой дѣвки во время оно было трое ребятъ, а ныньче она была уже вся сѣдая и сморщенная. Всѣ эти люди не умѣли приспособиться къ свободѣ, нашли, что такъ имъ будетъ лучше, и остались на прежнихъ мѣстахъ. И имъ дѣйствительно было такъ лучше. Въ сущности, всѣ они большею частью лежа ли на бокахъ и общими силами обкрадывали старуху-помѣщицу. Она жила отъ сына отдѣльнымъ хозяйствомъ и только обѣдать выходила въ общую столовую. Много ли ей было нужно?. Между тѣмъ, она требовала отъ сына, чтобы весь доходъ съ ея части шелъ ей въ руки, и затѣмъ ежегодно закупала огромные запасы, точно на ея рукахъ было большое семейство.
   Это былъ своего рода шикъ, которымъ тѣшилась ея гордость. Но за то ея сѣдые рабы отдавали себя въ полное ея распоряженіе, она ими безусловно повелѣвала, а случалось, что въ спальнѣ Антонины Ѳедоровны раздавался и звукъ затрещины, которая, впрочемъ, доставалась исключительно только "дѣвкѣ Аксиньѣ". Неизвѣстно, почему эта печальная личность удостоивалась такой особенной чести, не оттого ли, что у ней была рожа больно ужь корявая и недоставало одного глаза, или оттого, что она, будучи во всѣ времена "дѣвкой Аксиньей", имѣла, тѣмъ не менѣе, трехъ сыновей (они померли всѣ отъ оспы), но извѣстно, что ей давали затрещины съ давнихъ поръ, и въ ту эпоху, когда имѣли на это право, и послѣ, когда это право отошло въ вѣчность. По части сѣченья Антонина Ѳедоровна воздерживалась. Отчасти тутъ играло свою роль сознаніе, что, все-таки, что тамъ ни говори, а времена ныньче не тѣ и сѣчь какъ-то неловко, отчасти же и то надо принять во вниманіе, что у бряцаловской фамиліи съ древнихъ временъ такая ужь благородная традиція была: приказы о сѣченіи давали только мужчины, владѣтельныя же особы женскаго пола могли только браниться, давать пощечины и тумаки, щипать и царапать ногтями рабскія морды, заказывать же порку для нихъ лично считалось непристойнымъ.
   Однакожъ, штатъ, состоявшій изъ четырехъ старцевъ, былъ недостаточенъ, хотя бы уже по одному тому, что старцы были отъявленные лѣнтяи, имѣли пристрастіе къ настойкамъ и все у нихъ изъ рукъ валилось. Дополнительный штатъ набирали изъ вольныхъ людей, но такъ какъ вольные люди и смотрѣли въ глаза ужь слишкомъ вольно и прямо, а въ случаѣ какого-либо превышенія власти "ерепенились" и возвышали голосъ, то Антонина Ѳедоровна распорядилась разъ навсегда, чтобы этихъ "зазнавшихся мерзавцевъ" къ ней на порогъ не пускали. И "зазнавшіеся мерзавцы" исполняли лишь черныя работы, передъ лицо же помѣщицы являлись только: сѣдовласый Арсентій, Фадѣй-кучеръ, Пелагея-кормилица, которая теперь ровно никакой обязанности не несла, развѣ только что носила у пояса ключи, которыми ничто не запиралось, и "дѣвка Аксинья". Такъ и доживала свой гордый вѣкъ Антонина Ѳедоровна, презирая весь міръ, живущій иначе, въ полной увѣренности, что она одна на всей Руси еще держитъ дрожащими руками старое, истрепанное дворянское знамя. Когда же ей приходилось вступать въ сношенія съ внѣшнимъ міромъ, она смотрѣла на него какъ бы сквозь сѣтку и увѣряла себя, что ничего не видитъ и не слышитъ. Единственное, что связывало ее съ нимъ и заставляло вступать въ компромиссы, это былъ ея сынъ и любимецъ -- Анатолій. Ему она съ малыхъ лѣтъ потакала во всемъ, въ хорошемъ и въ дурномъ, иногда самоотверженно вступая изъ-за него въ бой даже съ предводителемъ. И вотъ теперь, когда онъ заявилъ ей о своемъ рѣшеніи жениться на дѣвушкѣ, ей неизвѣстной, она тоже должна была уступить, хотя это и было ей горько. Съ грустью выслушала она признаніе сына.
   -- Изъ Лобачевыхъ... Лобачевыхъ... Знаю, помню... Старика знала; человѣкъ онъ былъ странный... Молчальникъ какой-то, сторонился отъ всѣхъ и не служилъ... На выборы не ѣздилъ... Обѣднѣли они, захудали... Ну, что-жь, коли тебѣ по душѣ, обязана благословить...
   Разсказалъ ей Анатолій Петровичъ и про Хильцова, и про его нѣсколько странную роль въ семействѣ Лобачевыхъ. Оказалось, что она и эту исторію помнитъ и вспоминаетъ ее съ удовольствіемъ, даже съ одобреніемъ.
   -- Время наше было красивое, рыцарское!-- съ какимъ-то мечтательнымъ видомъ, устремивъ взоры въ даль, проговорила она.-- Поди-ка ныньче сыщи такую вѣрность... Ну, пускай пріѣзжаютъ, да себя покажутъ. Надѣюсь, могу этого требовать... Думаю, что буду постарше ихъ всѣхъ...
   Когда же наступилъ день, назначенный для пріѣзда Лобачевыхъ въ Бряцаловку, она съ утра волновалась. Былъ данъ приказъ, чтобы въ домѣ было все чисто, какъ зеркало, главную же заботу она обратила на обѣдъ (Лобачевы ожидались къ обѣду). Старуха хотѣла блеснуть и достаткомъ, и порядкомъ. "Пусть знаютъ, съ кѣмъ предстоитъ имъ породниться. Не захудалые какіе-нибудь. Покойный Петръ Андреевичъ до самой этой вашей воли предводителемъ былъ, а тутъ ужь молили, молили -- не захотѣлъ".
   И суета страшная поднялась въ бряцаловскомъ домѣ. Перебивались ковры, а гдѣ были потертые -- замѣнялись новыми; вытаскивались изъ сундуковъ фамильная посуда и столовое бѣлье съ гигантскими вензелями, расчищались дорожки въ саду; корявой дѣвкѣ Аксиньѣ приказано было не показываться на глаза, а повару Арсентію строжайше запрещено въ этотъ день дотрогиваться до настойки. Къ столу былъ допущенъ "вольный" лакей Анатолія -- Спиридонъ и только для услугъ лично Антонины Федоровны была приставлена Пелагея-кормилица, знавшая всѣ ея привычки и умѣвшая по выраженію лица улавливать и предупреждать малѣйшія ея прихоти. Притомъ же, Пелагея-кормилица была довольно благообразна и у ней еще уцѣлѣли кое-какія приличныя принадлежности туалета изъ прежнихъ господскихъ даровъ.
   Былъ конецъ августа. День стоялъ жаркій и сухой. Надъ широкою степною дорогой при малѣйшемъ движеніи вѣтра подымался столбъ пыли и долго-долго висѣлъ неподвижно, какъ бы въ глубокой задумчивости, пока новый порывъ вѣтра не разбивалъ его или не сгонялъ въ сторону. На нивахъ все было скошено и на нихъ торчало только приземистое желтое жниво, густо другъ подлѣ друга, свидѣтельствуя о томъ, что здѣсь былъ обильный урожай. Кругомъ почти всюду голая степь, только изрѣдка попадаются рѣденькіе, незначительные лѣски, какъ бы въ шутку брошенные тамъ и здѣсь. За то бряцаловскія озера, какими-то извилистыми ходами получавшія свои воды изъ далеко протекающаго Днѣпра, блестѣли подъ солнцемъ, какъ гигантскія зеркала, въ зеленыхъ рамахъ изъ камыша, достигшаго уже зрѣлости, высокаго и густаго.
   Бряцаловъ сидѣлъ на балконѣ и черезъ озеро смотрѣлъ на степную дорогу. Съ утра онъ былъ не спокоенъ и самъ хорошенько не понималъ, почему. То онъ боялся, что "стороны" произведутъ другъ на друга неблагопріятное впечатлѣніе; это были Антонина Ѳедоровна и Александра Сергѣевна съ Хильцовымъ и даже только одинъ Хильцовъ, потому что "примирительность" старухи Лобачевой Бряцалову была извѣстна. Но что же тутъ было опаснаго? Вѣдь, ни онъ, ни Наташа все равно не примутъ во вниманіе этихъ впечатлѣній, каковы бы они ни были, все равно они пойдутъ своею дорогой. Или его тревожила та же самая мысль, что мѣшала ему спать всю ночь тогда въ номерѣ гостиницы? Но и тутъ, кажется, всѣ мѣры были приняты и ничего опаснаго ожидать нельзя. По крайней мѣрѣ, онъ думалъ объ этомъ много и еще наканунѣ приказалъ Спиридону слѣдить во всѣ глаза, и тотъ поручился. Спиридонъ же, этотъ широкоплечій и на видъ неуклюжій человѣкъ, съ толстою, гладко выбритою ("по-заграничному", потому что онъ былъ съ Бряцаловымъ за границей) физіономіей татарскаго пошиба, съ маленькими черными глазками, быстрыми и хитрыми, ручался только за то, въ чемъ былъ увѣренъ. И, тѣмъ не менѣе, тревога не покидала Анатолія Петровича. Радостное чувство при мысли о томъ, что вотъ, наконецъ, онъ приметъ любимую дѣвушку у себя въ домѣ, познакомитъ ее съ матерью и такимъ образомъ сдѣлаетъ еще одинъ шагъ къ желанному счастью, какъ бы притуплялось какимъ-то другимъ, необъяснимымъ, враждебнымъ этому чувству настроеніемъ. Не было ли это несознательное возмущеніе, протестъ его властолюбивой воли, привыкшей къ полной свободѣ и не научившейся отъ жизни поступаться малѣйшимъ изъ своихъ правъ?
   Но когда Анатолій Петровичъ увидѣлъ коляску, быстро спускавшуюся по дорогѣ подъ гору, имъ овладѣла одна только радость, которая вытѣснила изъ груди всѣ другія чувства; сердце сильно забилось. Онъ всталъ и съ волненіемъ началъ ходить по балкону, слѣдя, въ то же время, глазами за экипажемъ, который все приближался и, наконецъ, скрылся за деревьями бряцаловскаго сада. Онъ взглянулъ на часы. Черезъ три минуты они будутъ здѣсь. Въ головѣ его мелькнула мысль: остаться въ комнатѣ, выждать, пока колеса экипажа прогудятъ во дворѣ, чтобы не походить на влюбленнаго юношу, съ нетерпѣніемъ бѣгущаго на встрѣчу возлюбленной, но съ этою мыслью онъ тотчасъ же побѣжалъ по лѣстницѣ внизъ, забывъ даже надѣть шляпу, и уже стоялъ за воротами, не спуская глазъ съ дороги, которая выбѣгала изъ-за высокаго каменнаго забора.
   Показались лошадиныя головы, предшествуемыя облакомъ пыли, коляска приближалась, а сердце у Бряцалова билось такъ, словно въ предстоящей встрѣчѣ было для него что-то роковое.
   Коляска остановилась; онъ подошелъ къ ней и молча, даже не улыбаясь, а, напротивъ, съ видимою суровостью въ лицѣ, помогъ сойти Александрѣ Сергѣевнѣ и Наташѣ. Егоръ Егорычъ выскочилъ съ противуположной стороны. Онъ былъ нѣсколько комиченъ въ длинномъ, доходившемъ до пятъ сѣромъ балахонѣ изъ толстой непромокаемой парусины. Балахонъ предназначался отъ дождя, но Егоръ Егорычъ защищался имъ и отъ пыли, какъ теперь. Наташа была въ ватерпруфѣ, а Александра Сергѣевна въ желтой накидкѣ изъ чи-чун-чи.
   -- Я вамъ несказанно радъ!-- сказалъ Бряцаловъ, пожимая руку Наташи и обращаясь ко всѣмъ, но, безъ сомнѣнія, восклицаніе это относилось, главнымъ образомъ, къ дѣвушкѣ. Егоръ Егорычъ поклонился и косо посмотрѣлъ на него, какъ бы говоря: "Мнѣ-то ты едва ли очень радъ". Но Анатолій Петровичъ не удовольствовался его поклономъ, подошелъ къ нему и крѣпко пожалъ его руку.
   -- Сперва прошу ко мнѣ, наверхъ,-- отчетливо и громко говорилъ онъ,-- тамъ отдохнете, а затѣмъ я познакомлю васъ съ моею матушкой...
   Спиридонъ стоялъ на крылечкѣ, придерживая рукой раскрытую дверь и какъ бы своимъ присутствіемъ здѣсь указывая, куда надо идти. Его маленькіе глазки такъ и впились въ лицо Наташи. Ему Анатолій Петровичъ, разумѣется, ничего не говорилъ о своихъ намѣреніяхъ, но онъ изъ какихъ-то неуловимыхъ источниковъ узналъ, что ожидается именно баринова невѣста. Съ выраженіемъ почтительнаго любопытства пропустилъ онъ мимо себя гостей и затѣмъ побѣжалъ въ кухню сообщить о прибытіи ихъ Пелагеѣ-кормилицѣ, которая должна была тотчасъ же съ тою же цѣлью явиться передъ лицо Антонины Ѳедоровны.
   Сѣдые рабы Антонины Ѳедоровны неотступно потребовали отъ него подробныхъ свѣдѣній: какова невѣста? молода ли, хороша ли, богато ли одѣта? Но у Спиридона былъ строго-дѣловой видъ; онъ съ презрѣніемъ посмотрѣлъ на любопытствующихъ и быстро удалился. Проходя дворомъ, онъ заглянулъ въ калитку, которая вела въ садъ, и взоръ его внимательно остановился на едва видной сквозь вѣтви скамейкѣ, стоявшей подъ старымъ орѣхомъ. Ему показалось, что тамъ мелькаетъ какая-то черная тѣнь. Тихонько, на цыпочкахъ подкрался онъ къ кустамъ сирени, остановился и, приставя руку къ бровямъ, еще болѣе внимательно вглядѣлся. Тутъ уже для него стало ясно, что на скамейкѣ сидитъ женщина. Тогда онъ также осторожно повернулъ обратно, быстро обошелъ круговою дорогой и, очутившись на широкой аллеѣ, утрамбованной желтымъ пескомъ, почти у самаго орѣха, пошелъ по направленію къ скамейкѣ неспѣшными шагами, будто прогуливаясь.
   -- А, Аграфена Терентьевна! А я васъ не предполагалъ повстрѣчать,-- промолвилъ онъ съ легкимъ изумленіемъ, остановившись передъ сидѣвшею на скамейкѣ женщиной въ черномъ шерстяномъ платьѣ. На головѣ у ней былъ повязанъ темный, съ бѣлою полоской платокъ, края котораго служили какъ бы траурною рамкой для ея смугло-блѣднаго, красиваго лица, съ большими задумчивыми глазами.
   Увидавъ Спиридона, она отвернулась отъ него, и на лицѣ ея выразилось презрѣніе.
   -- Гуляете?-- спросилъ Спиридонъ вѣжливымъ тономъ и перемѣнилъ мѣсто такимъ образомъ, чтобы стоять противъ ея лица.
   -- Проходи, сдѣлай милость!-- сурово и какъ бы ворча себѣ подъ носъ, сказала Аграфена Терентьевна.
   -- Зачѣмъ же проходи? Это напрасно... Я-бы могъ вамъ поразсказать то, другое...
   -- Еще бы! Шиворотъ на выворотъ... Больно ужь хорошо я тебя знаю. Проходи своею дорогой.
   Но такъ какъ Спиридонъ твердо стоялъ на своемъ мѣстѣ и не обнаруживалъ ни малѣйшаго намѣренія "проходить", то она круто и сердито поднялась и пошла вверхъ по аллеѣ.
   -- Аграфена Терентьевна!-- кликнулъ Спиридонъ, догоняя ее,-- я вамъ только два словечка скажу.
   -- Ну?
   -- Вы не безпокойте себя... Я, какъ человѣкъ приближенный, все буду присматривать и вамъ докладывать,-- торопливо и таинственно заговорилъ онъ,-- повѣрьте моему расположенію, Аграфена Терентьевна... И опять же мой совѣтъ вамъ даю: сейчасъ во свояси уходить, а какъ самое время будетъ, ежели поглядѣть ее, или что... я самолично оповѣщу васъ...
   Аграфена Терентьевна остановилась и смѣрила его взглядомъ:
   -- Скажи ты мнѣ, поскудная душа, чего ты присталъ ко мнѣ? Чего тебѣ велѣно отъ меня добиться?-- энергичнымъ голосомъ промолвила она.-- Вижу я насквозь твою подлую душу и знаю, чего ты добиваешься,-- чтобы ушла поскорѣе, чтобы на глаза не попадалась... Знаю, вѣдь... Такъ скажи, коли тебѣ охота, что мнѣ и самой противно и не нуждаюсь я въ нихъ... Вотъ что скажи...
   Она почти убѣжала отъ него, а Спиридонъ ушелъ не сразу, а сперва проводилъ ее взглядомъ, покачалъ головой и подумалъ: "Знаю я, какъ теОѢ противно и какъ ты не нуждаешься... Только бы пальцемъ поманилъ, такъ и прибѣжала бы... Охъ, эти бабы! Безъ всякой гордости народъ".
   Убѣдившись, что она вышла изъ сада и захлопнула за собой калитку, онъ вернулся въ домъ и занялся приготовленіями къ обѣду.
   Антонина Ѳедоровна принимала гостей на стеклянной террасѣ, живописно уставленной зеленью. Она величественно возсѣдала въ своемъ фамильномъ креслѣ, гости сидѣли на стульяхъ. Бесѣда шла не очень бойко, но гладко и безъ запинокъ. Егоръ Егорычъ и Александра Сергѣевна говорили очень мало, въ особенности Егоръ Егорычъ, который, еще выѣзжая изъ города, далъ себѣ слово "говорить только самыя необходимыя вещи". За то Антонина Ѳедоровна явилась во всемъ своемъ владѣтельномъ величіи. Она и сидѣла, и держалась такъ, будто давала аудіенцію; она вспоминала о давнопрошедшихъ временахъ, о величіи предводителя и заявляла, что теперь настоящихъ людей нѣтъ, а есть только людишки. Припомнила она и старика Лобачева и, желая сдѣлать пріятное Александрѣ Сергѣевнѣ, сказала, что онъ былъ любезный человѣкъ. М-r Хильцова она тоже знала, знала и его мать и братьевъ, которые умерли, и все это были тоже любезные люди. Коснулась она и того, что m-r Хильцовъ, какъ она слышала, по дружбѣ къ покойному Лобачеву, сдѣлался вторымъ отцомъ для его дочерей, и замѣтила, что такая трогательная дружба могла завязаться только въ тѣ времена, а въ нынѣшнія -- люди скоро будутъ поѣдать другъ друга. Но за этими рѣчами старуха не забывала отъ времени до времени пристально всматриваться въ лицо Наташи, какъ бы изучая ее и рѣшая вопросъ, достойна ли она ея сына.
   -- Выйдемъ въ садъ!-- предложилъ Наташѣ Бряцаловъ, которому надоѣла эта тягучая бесѣда. Ему давно уже хотѣлось какъ-нибудь прервать ее. Они вошли въ садъ.
   -- Моя мать,-- сказалъ Бряцаловъ,-- живетъ совсѣмъ особенною жизнью, но не мѣшаетъ и мнѣ жить, какъ я хочу. Мы устроимся совсѣмъ отдѣльно. Тамъ, наверху, я занимаю всего три комнаты, но мы откроемъ остальныя, всѣхъ ихъ семь... Я думаю, не поѣхать ли намъ на зиму куда-нибудь за границу... Знаешь ли...
   Онъ остановился у скамейки, той самой, на которой десять минутъ тому назадъ сидѣла Аграфена Терентьевна, и протянулъ ей обѣ руки.
   -- Знаешь ли, моя дорогая, что я соскучился по тебѣ такъ, словно много лѣтъ не видѣлъ тебя... А, вѣдь, мы только три дня не видались.
   Онъ взялъ ея руки и перецѣловалъ ихъ. Наташа разсмѣялась.
   -- Тѣмъ лучше... Значитъ, мнѣ легче будетъ забрать тебя въ руки...
   -- Я согласенъ и на это, я ничего не имѣю противъ этого,-- тоже шутя отвѣтилъ онъ,-- я думаю, что въ твоихъ славныхъ ручкахъ мнѣ будетъ хорошо... Сядемъ...
   Они сѣли рядомъ. Наташа говорила о томъ, что ей понравился садъ и что она займется имъ.
   -- Я забыла предупредить тебя, -- попрежнему, со смѣхомъ промолвила она,-- я совсѣмъ плохая хозяйка и терпѣть не могу этого занятія. Это большой недостатокъ, правда?
   -- Огромный, но я тебѣ его прощу...
   -- А, можетъ быть, ты потребуешь, чтобъ я разливала чай? Не стану...
   -- Если я попрошу тебя, въ видѣ особой милости, нальешь иногда, а?
   -- Пожалуй, если будешь хорошо вести себя... Что это ты такъ вскочилъ? Ты поблѣднѣлъ даже? Что съ тобой?
   -- Нѣтъ, ничего... Мнѣ показалось, что... мнѣ показалось, что цѣпная собака сорвалась... Пойдемъ въ домъ... Вѣроятно, уже готовъ обѣдъ и насъ ищутъ.
   Анатолію Петровичу показалось, будто между кустовъ промелькнула какая-то женская фигура, и онъ узналъ ее. Имъ овладѣло бѣшенство. Когда онъ вернулся домой, то сейчасъ же кликнулъ Спиридона, велѣлъ ему осмотрѣть садъ и запереть калитку.
   Послѣ обѣда гости посидѣли полчаса, требуемыхъ приличіемъ, и уѣхали. Антонина Ѳедоровна сослалась на свою старость, мѣшающую ей отдать визитъ. Было рѣшено, что молодые люди обвѣнчаются черезъ десять дней.
   -- Она хорошенькая, -- сказала сыну Антонина Ѳедоровна, когда они остались вдвоемъ,-- но въ глазахъ у нея есть эдакая характерность... Боюсь, чтобы не наскочила коса на камень...
   "Въ этомъ-то и есть ея сила, этого-то я и ищу!" -- подумалъ Анатолій Петровичъ и у него явилось даже нѣчто похожее на чувство гордости по поводу того, что и Антонина Ѳедоровна замѣтила въ глазахъ Наташи "характерность".
   Когда городская коляска проѣзжала тѣнистою аллеей, усаженною по обѣ стороны старинными вербами, и выкатилась въ поле, Наташа обратила вниманіе на одинокую высокую, стройную фигуру, стоявшую невдалекѣ отъ дороги и пристально глядѣвшую на нихъ. Она была одѣта въ черномъ, съ темнымъ платкомъ на головѣ. Платокъ закрывалъ всю нижнюю часть ея лица, оставляя открытыми только лобъ и большіе блестящіе глаза. Женщина въ черномъ платьѣ долго смотрѣла имъ вслѣдъ, пока коляска не скрылась изъ вида. Пріѣхали они въ городъ часамъ къ десяти ночи. Войдя въ свою комнату, Наташа нашла на столѣ письмо съ петербургскимъ штемпелемъ, и тутъ же, не снявъ даже ватерпруфа и шляпки, принялась читать его.
   Вѣра писала:
   "Наташа, Наташа! Научи меня, какъ придти въ себя. Я до сихъ поръ въ такомъ дикомъ волненіи, что только на половину понимаю то, что вокругъ меня дѣлается и говорится... И прости, что до сихъ поръ тебѣ не писала, а кормила все только телеграммами. Ей-Богу, не могла. Тысячу разъ садилась за бумагу и принималась писать, но выходили только одни междометія... Но начну по порядку. Уже съ Любани я начала ощущать легкую лихорадку. Представь, въ самомъ дѣлѣ, отъ одного сознанія, что Петербургъ отъ меня всего какихъ-нибудь въ полуторахъ часахъ ѣзды, меня пробирала дрожь и губы сохли. Мой другъ Миропольскій (мы съ нимъ уже друзья) не могъ оказать мнѣ никакой поддержки, потому что самъ испытывалъ то же. Сидимъ это мы другъ противъ друга, я поминутно спрашиваю: "Много еще?" -- а онъ поминутно смотритъ на часы и объявляетъ: "Часъ и семь минутъ". "Уже часъ и одна минута". "Уже пятьдесятъ три минуты". И въ этакой умной бесѣдѣ сидя, мы смотримъ другъ на друга, должно быть, совсѣмъ безсмысленными глазами и преглупо улыбаемся. А поѣздъ все ближе и ближе, а день такой славный, солнечный и ничего нѣтъ похожаго на сѣрую туманную слякоть, которой меня такъ пугали клеветники моего чуднаго Петербурга. Вотъ мы и пріѣхали. Вдругъ въ вагонахъ стало темнѣе, публика задвигалась, засуетилась. "Пріѣхали!" -- говоритъ Миропольскій и начинаетъ хватать узелки и картонки, я тоже, но все у насъ путается и летитъ изъ рукъ. Однимъ словомъ, мы были пьяны отъ восторга, и ты поэтому легко можешь понять, что мы должны были ознаменовать свое прибытіе какою-нибудь капитальною глупостью. Такъ и случилось: мы, давшіе себѣ слово сразу же устроиться какъ можно поскромнѣе, очутились въ Европейской гостиницѣ, на Михайловской, въ четвертомъ этажѣ, то есть чуть ли не въ самой шикарной и дорогой. Представь нашъ ужасъ, когда мы узнали, что мой номеръ стоитъ четыре рубля, а Миропольскаго два съ полтиной въ сутки. Мы, разумѣется, такъ и ахнули, но... промолчали изъ самолюбія, давъ клятву завтра же перебраться въ меблированныя комнаты.
   "Хоть ты и требуешь, чтобъ я описывала тебѣ каждый мой шагъ, но я этого не стану дѣлать. Я даже и не помню всѣхъ мелочей и не замѣтила ихъ. Миропольскій устроилъ меня въ очень маленькой и очень миленькой комнаткѣ у нѣкоей финляндки, кажется, доброй и, кажется, глуповатой, на Мойкѣ, у Пѣвческаго моста, а самъ поселился на Выборгской сторонѣ около своей ненаглядной академіи. Разставаясь, онъ сказалъ: "Теперь кончились мои обязательства провожатаго, Вѣра Николаевна", и грустно такъ посмотрѣлъ на меня. Я сказала: "А нельзя ли замѣнить ихъ какими-нибудь другими?" Онъ отвѣтилъ: "Можно, если бы вы позволили..." -- "Я позволяю".-- "Такъ это будутъ обязанности дружбы". И онъ покраснѣлъ, и я покраснѣла. Мы пожали другъ другу руки. Онъ хорошій человѣкъ и такой же восторженный, какъ и я. Къ своей медицинѣ онъ относится съ обожаніемъ и собирается впослѣдствіи, когда выучится, спасти человѣчество. Но не думай, Наташа, что между нами есть что-нибудь другое, кромѣ дружбы. Нѣтъ, только дружба.
   "Ты догадываешься, что какъ только я перебралась къ моей финкѣ, т.-е. на другой день послѣ пріѣзда, я сейчасъ же побѣжала на курсы. Вотъ оно, это зданіе, длинное, окрашенное въ цвѣтъ фисташковаго мороженаго. Я приближаюсь къ нему, а сердце такъ и стучитъ, такъ и стучитъ... Ну, ты сама можешь вообразить, что я чувствовала,-- ты, вѣдь, меня знаешь. Вотъ то, къ чему я стремлюсь, ради чего оставила васъ, моихъ милыхъ; это живоносный источникъ, изъ котораго напьюсь я, жаждущая, и стану совсѣмъ новымъ человѣкомъ. И я вошла, Наташа, все съ тѣмъ же трепетомъ, съ тѣмъ самымъ, съ которымъ въѣзжала въ Петербургъ... Теперь ужь я курсистка, но занятія начнутся только съ 15 сентября. Никого нѣтъ еще, только новички вродѣ меня, все издалека и все съ такими славными, свѣтлыми лицами, такія симпатичныя... Или, можетъ быть, это мнѣ такъ кажется, потому что,-- я сама это чувствую,-- я еще не пришла въ разумъ.
   "У меня уже есть друзья. Ихъ двѣ. Обѣ пріѣхали изъ Сибири, чуть ли не съ Амура. Наташа, развѣ это не трогательно? Развѣ это не подвигъ? Пріѣхали учиться и больше ни для чего. Страшно бѣдны. Сейчасъ же стали искать занятій. Одна нашла какіе-то пустяки: два урока всего на четырнадцать рублей, бѣгаетъ съ Песковъ на Васильевскій (это очень далеко) и на эти деньги кормится сама и кормитъ другую. Послушай, Наташа, я вспомнила, какъ мы всѣ тамъ дома хорошо живемъ и сколько денегъ проживаемъ... Вѣдь, у насъ, какъ говорилъ Егоръ, выходитъ въ годъ тысячи четыре, а эти живутъ вдвоемъ на четырнадцать рублей въ мѣсяцъ. Мнѣ стыдно за всѣхъ насъ... Деньги за ученье одна привезла съ собой и сейчасъ же внесла, а другая не знала, откуда взять. Я предложила ей (противный Егоръ напичкалъ мнѣ въ сумку цѣлыхъ 300 руб.), такъ ни за что. "Погодите, говоритъ, я вотъ достану занятія и заработаю". Я разозлилась и начала кричать на нее. "Что это, говорю, за дурацкое самолюбіе? Мы пріѣхали сюда для одной цѣли, наше дѣло -- общее. Когда мы чему-нибудь научимся и немного поумнѣемъ, то вотъ уже среди русскихъ женщинъ двумя невѣждами будетъ меньше. Вотъ наша цѣль. А, значитъ, мы должны другъ дружку поддерживать всячески, кто чѣмъ можетъ, и, слѣдовательно, вы не имѣете права отказываться..." Вотъ какъ я говорила, и говорила съ жаромъ, съ увлеченіемъ. Слушала она меня сначала съ изумленіемъ, а потомъ: "Вы такъ чувствуете? Въ самомъ дѣлѣ? Вы такая?" -- и бросилась мнѣ на шею. Мы обнялись и всплакнули отъ умиленія. Послѣ этого она прямо сказала: "давайте деньги", и отнесла ихъ на курсы. Ее зовутъ Бухтѣевой, а другая Монцева. Бухтѣева совсѣмъ молоденькая: ей восемнадцать лѣтъ, миленькая блондинка съ длинными локонами, а Монцева постарше, подъ тридцать, лицо некрасивое, но милое, и душа хорошая. Мы очень подружились. Всѣ трое съ дикою жадностью ждемъ не дождемся, когда начнутся занятія. Дрожимъ отъ восторга при мысли о первой лекціи. Не слушать мы ее будемъ, а ѣсть, глотать каждое слово... Боже, неужели и всѣ другія такія же славныя?
   "Но, я думаю, о моей важной особѣ -- довольно. Какъ ты? Какъ всѣ вы? Я съ жадностью прочитала твое письмо, милая Наташа. О, ты у меня волшебница-чародѣйка! Я не говорю о мягкосердечномъ Егорѣ, который только кажется суровымъ и неприступнымъ, какъ скала, а, въ сущности, восковой, но ты покорила непримиримаго Аполлона, это -- чудо. Чего добраго, придется и мнѣ увѣровать въ твою силу и тогда... тогда я смирюсь передъ тобой со всею моею наукой... О, я смѣшная, "со всею моею наукой"... Какъ будто я уже обладаю всѣми ея сокровищами и тайнами, а я, вѣдь, только внесла плату за первое полугодіе... Но ничего, ничего, мы возьмемъ быка за рога.
   "Но что же я? Опять о себѣ... Были вы въ Бряцаловкѣ? Какъ ты нашла свою будущую резиденцію? А свекровь? Должно быть, строгая, а? И когда, въ какой именно день ты сдѣлаешься госпожой Бряцаловой? Напиши мнѣ это, я пришлю тебѣ поздравительную телеграмму... Цѣлую васъ всѣхъ, моихъ милыхъ. Что Ѳедя? Все еще влюбленъ въ меня? Не изсохъ ли онъ по мнѣ? Пожалуй, No его поцѣлуй. Бряцалова цѣлуй ужь отъ себя, а отъ меня пока не надо. Еще неизвѣстно, что изъ него выйдетъ и стоитъ ли онъ этого.
   "Твоя и ваша слушательница высшихъ женскихъ курсовъ

Вѣра".

   "P.S. Ахъ, Наташа, Наташа! Какъ въ иныя минуты я боюсь за тебя! А что, если ты заблуждаешься? Что, если только испортишь свою жизнь и больше ничего? Подумай, подумай, подумай, тысячу разъ подумай... Вѣдь, наступитъ минута, когда будетъ поздно. Твоя В.".
   

VI.

   Изъ десяти дней, оставшихся до свадьбы, половина ушла на рѣшеніе такого, повидимому, простаго вопроса, гдѣ быть вѣнчанію. Зародился этотъ вопросъ въ нѣдрахъ "крѣпостной половины" бряцаловской усадьбы (такъ иронически называли покои Антонины Ѳедоровны вольные слуги Анатолія Петровича), а именно въ спальнѣ старой помѣщицы. Въ воскресенье Антонина Ѳедоровна недомогала и потому не поѣхала къ обѣднѣ. Но, привыкнувъ вставать съ постели не позже восьми часовъ, она поднялась черезъ силу, велѣла своимъ рабынямъ -- Пелагеѣ-кормилицѣ и дѣвкѣ Аксиньѣ -- одѣть ее въ широкій кружевной капотъ, потребовала себѣ чашку чаю и опять легла въ постель, уже прибранную и приведенную въ праздничный видъ. Но такъ какъ ей было скучно, то она стала размышлять, и весьма естественно, что мысли ея остановились на самомъ выдающемся изъ текущихъ событій, именно на свадьбѣ Анатолія съ дѣвицей Лобачевой. Она, конечно, примирилась съ этимъ бракомъ, примирилась потому, что такъ хочетъ Анатолій, единственное существо въ мірѣ (послѣ предводителя), для котораго она поступалась своими твердыми принципами, но всякій разъ, когда ей въ голову приходила мысль объ этомъ, лобъ ея покрывался множествомъ морщинъ, среди которыхъ выдавалась одна, самая глубокая, разсѣкавшая лобъ на двѣ части. Это была "борозда дворянской скорби", образовавшаяся и углубившаяся въ тѣ дни, когда совершилась "обида". Какъ-никакъ и что ни говори, а все же Анатолій дѣлаетъ неподходящую партію. Съ его состояніемъ, съ славнымъ прошлымъ его рода (тутъ разумѣлось все то же предводительство) онъ могъ бы сдѣлать такую ли партію. Что такое дѣвица Лобачева?-- вѣтвь захудалаго, выдохшагося дворянскаго рода, владѣющаго какою-то жалкою, малодоходною землицей...
   Но это она думала такъ себѣ, исключительно для себя одной, потому что съ фактомъ примирилась. Странно, однакожь, что Анатолій до сихъ поръ ни разу не говорилъ съ нею о томъ, гдѣ будетъ вѣнчаніе. Само собою разумѣется, что этотъ торжественный актъ долженъ произойти здѣсь, въ Бряцаловкѣ, въ здѣшней старинной церкви, построенной однимъ изъ предковъ -- Бряцаловымъ, вѣроятно, пра-прадѣдомъ (Антонина Ѳедоровна не имѣла никакихъ данныхъ въ пользу этого предположенія, но и не сомнѣвалась въ этомъ; она была твердо увѣрена въ томъ, что все, что есть въ Бряцаловкѣ добраго, совершено родомъ Бряцаловыхъ); при блестящемъ освѣщеніи церковь будетъ полна народу, толпа будетъ наполнять церковную ограду и деревенскую улицу; путь невѣсты будетъ посыпанъ зелеными листьями и цвѣтами... Все это такъ, но Анатолій ничего про это не говорилъ ей.
   И вотъ Пелагеѣ-кормилицѣ было поручено просить въ спальню Анатолія Петровича. Пелагея застала молодаго барина на балконѣ за чаемъ. Въ послѣдніе дни было замѣчено, что Анатолій Петровичъ какъ будто отсталъ отъ дѣла. Вставалъ онъ, попрежнему, рано, часовъ въ шесть, но не спѣшилъ въ поле, а гулялъ по саду или сидѣлъ на балконѣ и по цѣлымъ часамъ смотрѣлъ на озеро. Подолгу онъ пилъ чай и завтракалъ, растягивая до безконечности эти занятія, тогда какъ прежде, быстро и дѣятельно перелетая отъ одной статьи хозяйства къ другой, онъ едва успѣвалъ перехватить стаканъ чаю или котлету. Его охватило какое-то чувство лѣниваго ожиданія, въ его существованіи словно открылась брешь, которая нарушала равновѣсіе его жизни и мѣшала ему идти привычною дорогой. Онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ, "когда это совершится", а до тѣхъ поръ все отложилъ въ сторону. Помѣщеніе его было расширено, и работа кипѣла. Тамъ чистили старую мебель, много лѣтъ сохранявшуюся подъ чехлами, и устанавливали новую, привезенную изъ города. Но все это дѣлалось помимо его. Тутъ главнымъ лицомъ былъ Спиридонъ, который одинъ только разъ выслушалъ отъ него подробное приказаніе.
   -- Антонина Ѳедоровна просятъ васъ къ себѣ,-- доложила ему Пелагея. "Ага, значитъ, она нездорова, не въ церкви, лежитъ въ постели, скучаетъ и ей пришла въ голову какая-нибудь причуда",-- подумалъ Анатолій Петровичъ, въ точности изучившій характеръ и привычки своей матери. Но онъ подумалъ это безъ всякой досады, потому что охотно признавалъ за старухой право на ея причуды. "Въ ея годы и въ ея положеніи, что же остается?" -- говорилъ онъ. Онъ застегнулъ на всѣ пуговицы свою венгерку и; спустился внизъ. Войдя въ спальню, онъ подошелъ къ кровати и почтительно поцѣловалъ пухлую руку Антонины Ѳедоровны.
   -- Я не зналъ, что вы сегодня не поѣхали къ обѣднѣ,-- сказалъ онъ, садясь въ низенькое кресло близь кровати.
   -- Разваливаюсь... Годы мои большіе... Жизнь какую прожила!...-- задумчиво говорила Антонина Ѳедоровна. Анатолій Петровичъ молчалъ, спокойно ожидая, когда начнется рѣчь о причудѣ. Старуха еще долго изрекала общія мѣста о кратковременности жизни человѣческой, о томъ, что она свою жизнь прожила съ честью, не уступила, не осрамилась, вспомнила о предводителѣ, который въ ея воображеніи рисовался какимъ-то величественнымъ рыцаремъ... Все это были темы, на которыхъ ея мысль упражнялась уже много лѣтъ, и Анатолій Петровичъ заранѣе зналъ все, что она скажетъ "до причуды".
   -- Скажи мнѣ, Анатолій, какъ же вы рѣшили насчетъ вѣнчанія?-- спросила она, вдругъ оборвавъ обычное теченіе своихъ философскихъ размышленій.
   -- А что? Оно назначено на седьмое число.
   -- Да, я это знаю. Но говорилъ ли ты имъ, что оно должно быть здѣсь, въ нашей фамильной церкви? Знаютъ ли они это? Чего добраго, они разсчитываютъ тамъ, у себя, а я этого допустить не могу...
   -- Признаюсь, объ этомъ я не говорилъ съ ними,-- отвѣтилъ Анатолій Петровичъ. Онъ могъ бы сказать, что не только не говорилъ, но и не думалъ объ этомъ. Для него, мечтавшаго о томъ, чтобы по возможности ускорить счастье -- быть вмѣстѣ съ любимою дѣвушкой и считать ее своею,-- игралъ важную роль вопросъ: когда? Но гдѣ вѣнчаніе -- не все ли это равно? Развѣ счастье его измѣнитъ характеръ, увеличится или уменьшится оттого, что они обвѣнчаются въ городѣ, а не здѣсь, "въ фамильной церкви бряцаловскаго рода"?
   -- Душа моя, Анатолій, это дѣло надо разъяснить!-- почти строго сказала Антонина Ѳедоровна.-- Богъ ихъ знаетъ, какъ тамъ они располагаютъ... Поѣзжай въ городъ и поговори...
   Съѣздить въ городъ для него всегда было пріятно: это давало ему возможность лишній разъ повидаться съ Наташей. Поэтому онъ обрадовался столь законному и столь серьезному поводу. Онъ былъ совершенно увѣренъ, что Лобачевы, какъ и Хильцовъ, не придаютъ большаго значенія этому вопросу и дѣло уладится бъ полному удовольствію Антонины Ѳедоровны.
   Но, къ его великому изумленію, онъ встрѣтилъ здѣсь отпоръ, какого и ждать не могъ.
   -- Наташа и ея семья живутъ здѣсь, въ городѣ, значитъ, и вѣнчаніе будетъ здѣсь...-- тономъ строгимъ, рѣшительнымъ и недопускающимъ возраженій заявилъ Егоръ Егорычъ.-- Вамъ должно быть извѣстно, что, по обычаю, вѣнчаютъ тамъ, гдѣ живетъ невѣста...
   Бряцаловъ былъ смущенъ и не зналъ, что возразить. Онъ никакъ не ожидалъ, чтобы Хильцовъ, такой передовой человѣкъ во всемъ, стоялъ за обычаи, не имѣющіе, въ сущности, никакого основанія и не важные для дѣла.
   -- Но, вѣдь, это такъ не важно, право, и нисколько не измѣняетъ дѣла...-- возразилъ онъ нерѣшительно.
   -- Если это не важно, то почему же намъ не слѣдовать обычаю?-- въ свою очередь возразилъ Егоръ Егорычъ.
   Александра Сергѣевна молчаливо соглашалась съ нимъ. Что же касается Наташи, то она посматривала на своего жениха и улыбалась.
   -- Ты смѣешься надо мной, Наташа!...-- сказалъ онъ ей, когда старшіе ушли въ кабинетъ для совѣщанія.-- И въ самомъ дѣлѣ, должно быть, у меня смѣшной видъ, видъ человѣка, озадаченнаго вопросомъ, котораго для него не существуетъ... Я думаю, и для тебя тоже?
   -- Разумѣется... Но причина настойчивости моихъ добрыхъ стариковъ гораздо глубже, чѣмъ ты думаешь,-- серьезно отвѣтила Наташа.-- Ты думаешь, это капризъ или въ самомъ дѣлѣ они питаютъ такую нѣжность къ обычаямъ? О, нѣтъ, это гордость. Бряцаловы куда богаче Лобачевыхъ. Они и боятся, чтобы не подумали: вотъ, молъ, какъ обрадовались богатому жениху, даже вѣнчаться отправили къ нему въ деревню...
   -- Ахъ, вотъ въ чемъ дѣло!-- воскликнулъ Бряцаловъ, которому это соображеніе ни разу не пришло въ голову.-- Вотъ въ чемъ дѣло! Состязаніе гордостей... Что-жь, причина основательная...
   -- И какъ ты видишь, право на сторонѣ моихъ стариковъ,-- право обычая...
   -- Да, это правда... А на сторонѣ моей матери -- сомнительное право упорства... Ахъ, я былъ бы очень счастливъ, если бы насъ обвѣнчали какъ-нибудь нечаянно, незамѣтно и хотя бы сейчасъ, сію минуту... И чтобы этого вопроса не существовало...
   Онъ взялъ ея руку и, прильнувъ къ ней губами, долго и любовно смотрѣлъ ей въ глаза:
   -- Наташа!-- промолвилъ онъ тихимъ и, въ то же время, какимъ-то пламеннымъ, дрожащимъ голосомъ,-- знаешь ли ты, какъ я тебя люблю? Какъ-то удивительно... Не знаю, какъ назвать это... Свѣтло, отрадно, хорошо, честно... Такъ я чувствую, когда я вблизи тебя, держу твою руку и смотрю на твои славные глазки... И никогда еще въ жизни я такъ хорошо не чувствовалъ, и въ этомъ виновата ты, моя хорошая дѣвушка...
   Она отвѣтила ему взглядомъ, полнымъ любви, и горячо пожала его руку.
   -- Ты уладь это какъ-нибудь, Анатолій!-- поспѣшно сказала она, потому что въ это время шли изъ кабинета.
   Уладить это было не легко. Егоръ Егорычъ и Александра Сергѣевна вынесли изъ кабинета безповоротный вердиктъ: вѣнчаніе будетъ въ городѣ, свадебный вечеръ будетъ у нихъ -- приличный, но безъ всякихъ претензій на блескъ. Анатолій Петровичъ откланялся и поѣхалъ въ деревню уламывать старуху. Но это оказалось невозможнымъ. Напрасно онъ краснорѣчиво доказывалъ, что право на сторонѣ Лобачевыхъ, что такъ всегда дѣлается и что они не имѣютъ права оскорблять ихъ гордость. Антонина Ѳедоровна стояла на своемъ. Она соглашалась только на то, чтобы свадебный вечеръ былъ у Лобачевыхъ, но вѣнчаніе обязательно должно совершиться въ фамильной церкви рода Бряцаловыхъ. Потерявъ всякую надежду убѣдить ее, Бряцаловъ, совершенно разстроенный и взбѣшенный тѣмъ, что счастье его омрачается такою ничтожною мелочью, какъ вопросъ о мѣстѣ вѣнчанія, поѣхалъ опять въ городъ. "И вотъ,-- думалъ онъ,-- къ чему сводятся всѣ эти направленія, потрясающія знаменами, какъ только дѣло коснулось личной гордости. Чистокровный прогрессистъ Хильцовъ и чистокровная обскурантка моя матушка грудью стоятъ за одинъ и тотъ же предразсудокъ, стараясь отвоевать его, каждый для себя... О, милые предразсудки, вы всегда были сильнѣе всякихъ направленій и это навѣки за вами останется!"

-----

   Вотъ уже недѣля, какъ у Лобачевыхъ удивлялись тому обстоятельству, что Ѳедя къ нимъ не заглядываетъ. Обыкновенно онъ заходилъ къ нимъ почти каждый день. Никто, конечно, не думалъ, чтобы его чувство къ Вѣрѣ было серьезно и чтобы только имъ объяснялись его частыя посѣщенія. Чувство это, благодаря отношенію къ нему самой Вѣры, всегда представлялось въ комическомъ видѣ и никто не умѣлъ смотрѣть на него иначе, какъ на юношескую шутку.
   Наташа догадывалась, почему Ѳедя не ходитъ къ нимъ, но не считала себя вправѣ говорить объ этомъ другимъ, да и неловко какъ-то было разсказывать о такомъ предметѣ. Поэтому она промолчала, когда Егоръ Егорычъ сдѣлалъ предположеніе, что Ѳедя заболѣлъ, и послалъ къ нему на квартиру узнать объ этомъ. Тамъ отвѣтили, что онъ здоровъ, ходитъ въ гимназію, но сейчасъ его нѣтъ дома.
   -- Да ужь не поссорилась ли ты съ нимъ?-- спросилъ Егоръ Егорычъ у Наташи.-- Мнѣ что-то такое показалось тогда, когда онъ внезапно сбѣжалъ...
   -- Нисколько!...-- отвѣтила Наташа.-- Мы не ссорились.
   Такъ этотъ вопросъ и остался неразрѣшеннымъ.
   Однажды Наташа мѣняла въ библіотекѣ книги. Это было именно въ тотъ день, когда Анатолій Петровичъ, послѣ неудачной попытки перемѣнить рѣшеніе Антонины Ѳедоровны, вторично мчался въ городъ. Библіотека была, въ то же время, и читаль ней, и, притомъ, единственной въ городѣ. Сюда забѣгало все, что было интеллигентнаго, заглянуть въ газету, въ журналъ, а кстати и повидаться съ кѣмъ надо; стоило все это дешево -- пятачокъ.
   Когда Наташа зашла въ библіотеку, тамъ было пусто. Только библіотекарша -- сухощавая дама въ очкахъ, съ необычайно серьезнымъ, даже ученымъ видомъ -- стояла за конторкой и глубокомысленно ѣла бутербродъ. За то въ сосѣдней комнатѣ за длиннымъ столомъ торчало нѣсколько головъ, уставившихся въ газеты. Она не торопясь перемѣнила книгу, дала сухощавой библіотекаршѣ удовлетворительный отвѣтъ на вопросы, правда ли, что она, Наташа, выходитъ замужъ, что женихъ ея богатый помѣщикъ Бряцаловъ и когда будетъ свадьба, и хотѣла уже выйти.
   -- Наталья Николаевна!... Здравствуйте!-- раздался вблизи ея знакомый голосъ.
   Она обернулась. Передъ нею стоялъ Ѳедя. Смущенный, вытянувшійся, съ блѣднымъ лицомъ, онъ казался ей выше своего роста. Онъ замѣтно похудѣлъ, отчего его большіе глаза еще болѣе выдавались.
   Она отступила на одинъ шагъ и съ удивленіемъ оглядѣла его всего.
   -- Это... вы?-- спросила она и лицо ея вдругъ нахмурилось. Непріятное воспоминаніе о давнишней сценѣ явилось само собой, помимо ея воли. Однакожъ, чувство, вызванное этимъ воспоминаніемъ, тотчасъ же смягчилось подъ вліяніемъ его взгляда, какого-то виноватаго и просящаго.
   -- Вы домой?-- спросилъ онъ, какъ ей показалось, неровнымъ, дрожащимъ голосомъ.
   -- Да, а то куда же?... Отчего вы къ намъ не ходите? Егоръ и мамочка удивляются. Посылали къ вамъ...
   -- Можно съ вами пройтись?-- спросилъ онъ, вмѣсто отвѣта.
   -- Пройдемтесь... То-есть, пойдемъ къ намъ.
   Они вышли на улицу.
   -- Нѣтъ, я просилъ бы васъ, Наташа,-- уже болѣе твердымъ голосомъ сказалъ онъ,-- пройтись со мной въ городской садъ...
   -- Вотъ какъ! Зачѣмъ же?
   -- Я хочу поговорить съ вами... Для меня это очень, очень важно... можетъ быть, это имѣетъ значеніе для всей моей жизни.
   -- Экія вы страсти говорите!-- съ полуулыбкой промолвила Наташа.-- Ну, пойдемте въ городской садъ и, должно быть, въ уединенную аллею, а?
   -- Да, но вы не смѣйтесь... Это очень серьезно!-- мрачно сказалъ юноша.-- Если будете смѣяться, пожалуй, не рѣшусь говорить.
   -- Нѣтъ, не буду смѣяться. Пойдемте.
   Наташѣ очень было интересно узнать, что скажетъ этотъ юноша послѣ такого предисловія, да еще въ уединенной аллеѣ. До городскаго сада было минуты три ходьбы. Наташа не находила, о чемъ говорить съ нимъ, а онъ всю дорогу молчалъ. Очевидно, тутъ была совершенно необходима уединенная аллея.
   Они пришли въ садъ, повернули налѣво, сдѣлали еще нѣсколько крутыхъ поворотовъ и вступили въ узенькую аллею, обсаженную двумя густыми рядами акацій. Здѣсь въ самомъ дѣлѣ никого не было, кромѣ одной юной парочки, но такъ какъ этой послѣдней, безъ сомнѣнія, тоже необходимо было уединеніе, то она тотчасъ же скрылась.
   -- Ну, вотъ мы и въ уединенной аллеѣ,-- сказала Наташа.
   -- Да-съ...-- задумчиво протянулъ Ѳедя, какъ бы собираясь съ мыслями,-- я насчетъ того случая... вотъ когда я убѣжалъ... помните?... Я хочу знать, какъ вы меня поняли тогда?
   -- Какъ я поняла васъ? Я совсѣмъ ничего не поняла и до сихъ поръ не могу объяснить... Но этотъ вашъ взглядъ оставилъ во мнѣ непріятное чувство, если хотите знать.
   -- Такъ, такъ... То-есть вамъ сдѣлалось противно... Ну, да. И вы были изумлены.
   -- Да, вы все это угадали... Но что за охота вамъ вспоминать объ этомъ, право?
   -- Гм... Охота! Не охота, конечно, а необходимость... Видите, это очень, очень серьезно... До этого времени я не думалъ объ этомъ... Ну, не слѣдилъ за собой... А теперь вотъ, когда это вышло и вы такъ взглянули на меня, я много думалъ, я очень много думалъ, Наташа, и если бы вы знали, какъ я страдалъ... Вы, можетъ быть, удивляетесь, почему я вамъ это говорю, навязываюсь?... Потому, что мнѣ нужно передъ кѣмъ-нибудь высказаться. Ну, да, мнѣ это нужно, понимаете?... Необходимо. А васъ я выбралъ по двумъ причинамъ...
   Онъ остановился и тяжело перевелъ духъ. Видно было, что не легко ему говорить, и Наташа почувствовала жалость къ нему.
   -- Ну, причины не важны... Коли нужно, то говорите,-- сказала она мягко и съ сочувствіемъ.
   -- Нѣтъ, важны!-- поспѣшно возразилъ онъ, -- Первая -- вы знаете... Ну, какъ сказать? Знаете это... А вторая -- я васъ глубоко уважаю... Да, да, больше, чѣмъ Вѣру.
   -- Вотъ какъ!
   -- Да, да... Вѣра... Вѣра просто мнѣ нравилась, а къ вамъ я питаю уваженіе.
   -- Которое и доказали тогда... въ послѣдній разъ.
   -- Ахъ, погодите же... Вотъ поэтому-то я и хочу высказаться. Ну, да, я тогда велъ себя нехорошо... гнусно... То-есть, какъ сказать?... Это не отъ меня зависѣло... Нѣтъ, вы, все-таки, этого не понимаете и не можете понять, потому что вы воспитаны правильно.
   -- А вы неправильно?
   -- А я неправильно... Я объ этомъ много думалъ и такъ прямо и говорю. Видите, тутъ вотъ въ чемъ дѣло. Я до 16-ти лѣтъ жилъ съ матерью. Положимъ, это такъ, но... Она на меня никакого вліянія не оказывала, потому что у насъ съ нею ничего не было общаго... Я все это говорю потому, что объ этомъ много думалъ. Она, моя мать, женщина больная, раздражительная и потому несправедливая. Все ее раздражало и сердило, и я, понятно, старался избѣгать быть съ нею, а все больше... съ товарищами, конечно... А у насъ товарищество... вы и представить себѣ не можете...
   -- А что такое?
   -- Дѣтское общество, тамъ, гдѣ много дѣтей -- десятки, сотни... Вы не можете себѣ представить, что это такое... Тамъ съ десяти лѣтъ уже идутъ такіе разговоры, которыхъ порядочные взрослые люди стыдятся и краснѣютъ. Самый честный мальчикъ, какъ только попадетъ туда, сейчасъ научается всему... гадкому. Латинскія слова еще выучитъ ли онъ, а ужь эти всѣ -- первымъ долгомъ... Все разскажутъ, ничего сквернаго не забудутъ... Да... Вы понимаете, какой это дѣлаетъ переломъ въ развитіи... Если есть фантазія пылкая, то она получаетъ скверное направленіе... А дѣти всегда болѣе склонны усвоивать дурное, чѣмъ хорошее. Такова натура человѣческая... Я все это проанализировалъ въ эти дни, оттого такъ и говорю... Мальчикъ постоянно слышитъ скверные разговоры... Вы понять этого не можете, вы слишкомъ чистая дѣвушка... Мальчикъ развивается въ одну сторону гораздо раньше, чѣмъ слѣдуетъ, развивается искусственно, напряженно, торопя свое развитіе посредствомъ фантазіи... Въ 14 лѣтъ онъ старается увѣрить себя, что онъ мужчина, -- говоритъ басомъ и пьетъ водку. Да, Наташа, я въ этомъ возрастѣ бывалъ въ трактирѣ и пилъ водку. Это было мнѣ противно, я дурѣлъ отъ этого, но, въ то же время, удовлетворялъ фантастическую гордость, что я -- мужчина.
   Онъ на минуту замолкъ. Наташа тоже молчала и шла, потупившись, пораженная его разсказомъ, который велся такимъ искреннимъ тономъ. Они дошли до конца аллеи, потомъ повернули обратно и все молча. Наконецъ, Ѳедя прервалъ молчаніе.
   -- Да, Наташа, всего этого вы не поймете... Вы можете понять только смыслъ, а этотъ смыслъ -- гнусность. И все это вмѣстѣ, при нервахъ, развинченныхъ преждевременнымъ развитіемъ въ одну сторону, дѣлаетъ то, что еще юношами мы не умѣемъ смотрѣть на женщину иначе, какъ... на женщину... Я говорю это вамъ прямо, Наташа, потому что въ эти дни я очень много передумалъ и перестрадалъ... Да, да... Я вамъ исповѣдываюсь и мнѣ легче... Я вамъ, какъ на духу, говорю... Вонъ куда надо смотрѣть, когда ищутъ причину общественной разслабленности и расшатанности. Это дѣтскій вопросъ. Вотъ и Вѣра: вы думаете, когда я влюбленно смотрѣлъ ей въ глаза, у меня были чистыя мысли? О, нѣтъ... Прямо говорю: нѣтъ. Ну, и этотъ послѣдній случай... Вы сами знаете... Вы приласкали меня, какъ брата, а у меня кровь бросилась въ голову... Вы лослѣ этого такъ посмотрѣли на меня... Этотъ вашъ взглядъ сжегъ меня, заставилъ убѣжать и думать, думать, мучиться... И я все это продумалъ и рѣшилъ дьявольски работать надъ собой... Вотъ вамъ и все, Наташа. Теперь и рѣшите, могу ли я васъ проводить домой и вообще бывать у васъ.
   -- Можете, Ѳедя... Вѣдь, вы перестрадали и рѣшили работать надъ собой,-- значитъ, вы уже не тотъ человѣкъ, а лучше... Какъ, однако, это грустно все, что вы разсказали мнѣ!
   -- Да, это очень грустно!-- промолвилъ онъ и уже всю дорогу до дома Лобачевыхъ молчалъ, какъ человѣкъ, высказавшій все, что было на душѣ, до послѣдней капли. Говорить же о постороннихъ вещахъ у него въ эту минуту какъ-то языкъ не поворачивался.
   Когда они подымались по лѣстницѣ, въ корридорѣ ихъ встрѣтилъ Егоръ Егорычъ. Онъ былъ въ шляпѣ и держалъ въ рукѣ палку.
   -- А, юноша! Наконецъ-то васъ открыли... Что же это вы такъ долго держали себя въ секретѣ?-- шутливо спросилъ онъ Ѳедю.
   Тотъ потупился и ничего не отвѣтилъ, а только слабо улыбнулся.
   -- А я шелъ искать тебя, Наташа,-- продолжалъ Хильцовъ.-- Здѣсь Анатолій Петровичъ. Онъ все по тому же дѣлу и мы, разумѣется, никакъ не можемъ согласиться... Онъ ждетъ тебя въ твоей комнатѣ.
   Наташа ускорила шаги и прошла прямо въ свою комнату.
   -- Я страшно озабоченъ, мой другъ, страшно озабоченъ!-- говорилъ Бряцаловъ, въ самомъ дѣлѣ сильно волнуясь.-- Вѣдь, этакъ мы никогда ни къ чему не придемъ. Я буду ѣздить изъ города въ деревню, изъ деревни въ городъ и изъ этого не будетъ никакого толку... Моя мать слышать не хочетъ, а твои ей не уступаютъ въ упорствѣ. А, между тѣмъ, мнѣ не хотѣлось бы обижать ни ее, ни ихъ.
   -- Да, это задача!-- сказала Наташа.-- Но, вѣдь, кого-нибудь придется обидѣть... Или ты думаешь, что изъ-за этого можетъ разстроиться наша свадьба?
   -- Наша свадьба? Я это думаю?!-- съ изумленіемъ воскликнулъ Бряцаловъ, -- ну, значитъ, ты не имѣешь представленія обо мнѣ и о моемъ чувствѣ... И я не ожидалъ этого отъ тебя, Наташа.
   -- О, ты слишкомъ серьезно настроенъ!... А, впрочемъ, это не мѣшаетъ лишній разъ услышать увѣреніе въ чувствахъ...-- шутя замѣтила Наташа.-- Нѣтъ, вотъ что: придется намъ обратиться къ посторонней помощи... и именно къ такому человѣку, къ которому тебѣ будетъ непріятно пойти.
   -- Если это поможетъ дѣлу, къ кому угодно,-- рѣшительно отвѣтилъ Бряцаловъ.
   -- Пойдемъ къ Чинарову... Онъ можетъ повліять на моихъ. Но его надо предупредить... У него, кажется, никогда не бываютъ дамы.
   Бряцалову это было очень непріятно. Враждебное отношеніе къ нему Аполлона Алексѣича было для него ясно. Но, во-первыхъ, онъ на все рѣшился, только бы поскорѣе покончить этотъ глупый споръ, а, во-вторыхъ, просить будетъ не онъ, а Наташа, онъ же будетъ только присутствовать. Онъ махнулъ рукой и согласился. Наташа вышла въ переднюю и позвала изъ гостиной Ѳедю.
   -- Голубчикъ, Ѳедя, идите сейчасъ къ Аполлону и предупредите его, что я и Бряцаловъ идемъ къ нему по дѣлу... Только ни Егору, ни мамочкѣ не говорите.
   Ѳедя, тронутый и довѣріемъ, и тѣмъ, что Наташа, послѣ всего, что было, обратилась къ нему съ такимъ нѣжнымъ восклицаніемъ, схватилъ шапку и стремглавъ пустился по лѣстницѣ внизъ.
   Черезъ четверть часа вышли и Наташа съ Бряцаловымъ. Александрѣ Сергѣевнѣ они сказали, что идутъ гулять.
   -- Ко мнѣ? Наташа? И еще съ этимъ господиномъ?-- съ изумленіемъ восклицалъ Аполлонъ Алексѣичъ, когда вѣстникъ сообщилъ ему о предстоящемъ посѣщеніи.-- Не понимаю, что же имъ двоимъ отъ меня нужно? Что это? Предсвадебный визитъ или какъ...
   -- Нѣтъ, Наташа просила сказать, что по дѣлу...
   -- По дѣлу... Ко мнѣ по дѣлу... Отлично... Это даже любопытно посмотрѣть, въ какомъ такомъ практическомъ дѣлѣ Аполлонъ Чинаровъ можетъ быть полезенъ.
   Аполлонъ Алексѣичъ въ этотъ день чувствовалъ себя здоровѣе обыкновеннаго, а потому и настроенъ былъ добродушно. Онъ, прежде всего, привелъ въ полный порядокъ свою особу, а затѣмъ при помощи Ѳеди кое-какъ уменьшилъ безпорядокъ въ своихъ комна такъ, подобралъ валявшіяся на полу бумаги, сложилъ въ коммодъ висѣвшія на стѣнкѣ принадлежности костюма.
   Въ дверь постучали и послышался голосъ Наташи:
   -- Можно?
   -- Милости просимъ, милости просимъ!-- радушно отвѣтилъ Чинаровъ и пошелъ на встрѣчу гостямъ.
   Онъ поздоровался съ Наташей и съ доброю, хотя сдержанною улыбкой подалъ руку Бряцалову.
   -- Садитесь, господа, садитесь и не взыщите съ меня. Я гостей никогда не принимаю, да и не умѣю принимать,-- привѣтливо говорилъ Аполлонъ Алексѣичъ,-- ежели какой хорошій человѣкъ вспомнитъ обо мнѣ и зайдетъ, то самъ себя принимаетъ... Ну-съ, чѣмъ же, чѣмъ можетъ быть вамъ полезенъ Аполлонъ Чинаровъ, хорошая вы моя своенравница, а?
   -- А вотъ чѣмъ, Аполлонъ Алексѣичъ...-- и Наташа разсказала ему, въ чемъ дѣло.
   Аполлонъ выслушалъ съ комическою серьезностью и сказалъ:
   -- Гм... Вы, господа, напомнили мнѣ одно восточное преданіе. Былъ на востокѣ мудрецъ, по имени, должно быть, Ефраимъ. Къ нему обыкновенно мѣстные жители ходили за разрѣшеніемъ всяческихъ трудныхъ житейскихъ проблемъ. А мудрецъ жилъ отшельникомъ и аскетомъ. Но такой у него былъ даръ, что каково бы ни было затрудненіе, онъ только съ минуту подумаетъ, прикинетъ своимъ мудрымъ умомъ и разрѣшитъ, непремѣнно разрѣшитъ, словно солнцемъ освѣтитъ, такъ все вдругъ сдѣлается ясно. Вотъ пришли къ нему однажды двое: молодой человѣкъ и молодая дѣвушка. Мудрецъ сидѣлъ въ своей пещерѣ на землѣ, поджавъ ноги. Поклонились они ему низко и говорятъ: "Великій мудрецъ, солнце посылаетъ тебѣ свой привѣтъ, а мѣсяцъ улыбается тебѣ! Слышали мы, что голова твоя наполнена тончайшимъ и глубочайшимъ знаніемъ жизни, точно такъ, какъ земля полна людскаго безумія и невѣжества. Вотъ мы и пришли почерпнуть для себя крупицу изъ источника твоей мудрости. Мы оба молоды и искренно любимъ другъ друга. Мы хотимъ пожениться. Научи же насъ, дай намъ мудрый совѣтъ, какъ намъ жить и какъ намъ быть, чтобы ни одинъ изъ насъ никогда во всю жизнь не обидѣлъ другаго и чтобы жизнь наша текла спокойно и невозмутимо, какъ два чистыхъ и прозрачныхъ ручья, текущіе рядомъ".-- "Благодарю васъ,-- сказалъ мудрецъ.-- Жаль только, что вы принимаете меня за младенца или за сановитаго вельможу, которые оба охотно вѣрятъ, что солнце въ самомъ дѣлѣ посылаетъ имъ привѣтъ; что же касается мѣсяца, то онъ улыбается только счастливымъ глупцамъ, ибо только глупцы могутъ быть счастливы. Но это ничего. Все-таки, я вижу, что вы пришли ко мнѣ съ чистыми сердцами. Вы любите другъ друга и спрашиваете, какъ вамъ быть, чтобы ни одинъ изъ васъ во всю жизнь никогда не обидѣлъ другаго и чтобы жизни ваши текли спокойно и невозмутимо, какъ два чистыхъ и прозрачныхъ ручья, текущіе рядомъ. Дѣти мои, для этого есть только одно средство, но за то вѣрное, и вотъ оно: никогда не женитесь другъ на другѣ".
   И Аполлонъ Алексѣичъ самъ разсмѣялся своему повѣствованію, а другіе улыбнулись.
   -- Но, конечно, это я такъ... Мой разсказъ мало подходитъ къ случаю. Я не мудрецъ, вы не о томъ меня спрашиваете и я не то вамъ отвѣчу. А что я вамъ отвѣчу, это мнѣ еще неизвѣстно,-- продолжалъ онъ,-- гм... повліять на Егора?...Какъ бы не такъ... Егоръ мягокъ, пока вопросъ не коснулся самолюбія... А ужь этотъ конь такой горячій, что его не взнуздаешь... И, вѣдь, вотъ подите же, умный человѣкъ, а на чемъ споткнуться способенъ. Однако, что же дѣлать-то, а? Ну, погодите, погодите... Вѣдь, мудрецъ и то минуту думалъ, а мнѣ, простому смертному, можно и двѣ подумать.
   И онъ въ самомъ дѣлѣ приложилъ палецъ ко лбу и сталъ думать. Бряцаловъ смотрѣлъ на него и размышлялъ: "Человѣкъ ничего, симпатичный, но Штенко былъ правъ, когда сказалъ, что онъ исходитъ словами и когда-нибудь умретъ отъ словеснаго истощенія".
   -- Ба, стойте!-- воскликнулъ Аполлонъ Алексѣичъ и, движимый своимъ открытіемъ, порывисто всталъ съ кресла.-- Если я не ошибаюсь, у васъ собственно дѣло стоитъ за тѣмъ, чтобы не нанести кровную обиду ни той, ни другой сторонѣ?
   -- Да, въ этомъ все дѣло!-- отвѣтили разомъ Бряцаловъ и Наташа.
   -- Опредѣлимъ точнѣе: кровная обида будетъ тогда, если одна сторона будетъ удовлетворена въ ущербъ другой... Такъ а понимаю дѣло?
   -- Совершенно такъ.
   -- Но если обѣ стороны будутъ одинаково обижены, это ничего?
   Вмѣсто отвѣта, на этотъ вопросъ Наташа вдругъ весело захлопала въ ладоши.
   -- Честное слово, Аполлонъ Алексѣичъ, я догадалась. Я догадалась и это отлично, великолѣпно. Мы обвѣнчаемся безъ всякихъ церемоній, гдѣ-нибудь въ нейтральномъ мѣстѣ, по секрету это всѣхъ. Это чудная мысль! Какъ ты находишь, Анатолій?.
   Анатолій Петровичъ радостно улыбался и потиралъ руки.
   -- Я нахожу это очаровательнымъ!-- воскликнулъ онъ.-- И тѣ, и другіе позлятся немного и перестанутъ, потому что надо же такъ или иначе примириться съ фактомъ. Обида обоюдная и не на почвѣ гордости. А, главное, отъ сколькихъ скучныхъ глупостей мы избавляемся! Всѣ эти глупыя свадебныя рожи, глазѣющія на тебя, какъ на чудо, всѣ эти пошлыя поздравленія и пожеланія... Нѣтъ, это великолѣпно! И знаешь ли, что здѣсь еще мнѣ нравится? То, что мы поступимъ не по-чьему, а по-своему. Спасибо вамъ,-- прибавилъ онъ, обращаясь къ Аполлону Алексѣевичу, не подавая ему руки. Онъ нисколько не забылъ ту холодность, которую всегда проявлялъ по отношенію къ нему этотъ человѣкъ.
   -- Очень радъ, господа, что я оказался въ самомъ дѣлѣ мудрецомъ,-- сказалъ, улыбаясь, Чинаровъ, но вдругъ спохватился.-- Однако... однако... Что же это такое?-- промолвилъ онъ, взглянувъ на Наташу съ укоромъ.
   -- А что, Аполлонъ Алексѣичъ?
   -- Выходитъ, что вы меня, простака, подвели...
   -- Какимъ образомъ?
   -- Да какъ же? Вѣдь, я нисколько не сочувствую этому браку,-- я думаю, господину Бряцалову это извѣстно,-- и вдругъ не только не противодѣйствую, а даже придумываю облегченіе.
   Наташа разсмѣялась. Ѳедя, все время молчаливо слушавшій, улыбнулся, а Бряцаловъ, напротивъ, сдѣлалъ сухое и серьезное лицо. Ему казалось, что напоминаніе о несочувствіи, хотя въ шутливомъ тонѣ, было сдѣлано не кстати, въ особенности теперь, когда онъ былъ гостемъ Чинарова, но главное, что его покоробило, это выраженіе "господинъ Бряцаловъ". Казалось бы, что послѣ того, какъ "господинъ Бряцаловъ" сдѣлался объявленнымъ женихомъ Наташи, друзьямъ ея слѣдовало бы прикрыть чѣмъ-нибудь свои настоящія чувства къ нему и хотя бы изъ приличія оказывать ему внѣшнюю любезность.
   Впрочемъ, Анатолій Петровичъ сейчасъ же подумалъ, что это легко объясняется невоспитанностью, и, вспомнивъ, что Чинаровъ былъ какого-то разночинскаго происхожденія, нашелъ это даже естественнымъ. Еще болѣе смягчился онъ, когда принялъ во вниманіе и хорошо прочувствовалъ, отъ какихъ затрудненій избавилъ его совѣтъ Чинарова. Было условлено, что вѣнчаніе произойдетъ завтра. Въ тайну будутъ посвящены только присутствующіе и еще двое мужчинъ, потому что требуется четыре свидѣтеля. Двое мужчинъ были тутъ же намѣчены, именно: Штенко, какъ пріятель Бряцалова, и музыкантъ Богатый, какъ вѣчный холостякъ и любитель всякаго рода неожиданныхъ экскурсій. Съ нимъ переговоритъ Аполлонъ Алексѣичъ, съ ручательствомъ за успѣхъ; Штенко привезетъ Бряцаловъ, а Ѳедя отыщетъ подходящаго батюшку и условится съ нимъ.
   -- Но какъ же вы это сдѣлаете? Въ гимназическомъ мундирѣ вамъ не повѣрятъ въ такомъ дѣлѣ, не подходящемъ ни подъ одно правило Кюнера,-- сказалъ Аполлонъ Алексѣичъ.
   -- Не безпокойтесь, у меня есть партикулярный костюмъ!-- отвѣтилъ Ѳедя, дивясь наивности Чинарова, который не знаетъ, что у всякаго гимназиста имѣется въ запасѣ хоть плохенькая пиджачная пара.
   Бряцаловъ простился со всѣми и уѣхалъ въ деревню за документами.
   -- Смотрите же, Аполлонъ Алексѣичъ, не выдайте какъ-нибудь Егору,-- сказала Наташа,-- вѣдь, я знаю, вы лгать совсѣмъ не умѣете.
   -- Я-то?-- обидѣлся Аполлонъ Алексѣичъ,-- я не умѣю лгать? Какимъ же чудомъ я умудрился бы тогда прожить на свѣтѣ цѣлыхъ четыре съ половиною десятка лѣтъ? Эхъ, хотѣлъ бы я видѣть человѣка, который каждый день обѣдаетъ и не лжетъ на каждомъ шагу, будь то самъ праведникъ!
   Въ этотъ день Наташа постаралась придти домой попозже и какъ можно меньше сидѣть со своими. Ей все казалось, что, обманывая ихъ въ такомъ серьезномъ дѣлѣ, она ихъ обижаетъ и что глаза ея теперь смотрятъ не такъ, какъ всегда, а голосъ звучитъ не твердо. Она говорила мало, стараясь давать только односложные отвѣты. Это встревожило Александру Сергѣевну и когда Егоръ Егорычъ часовъ въ 11 ночи ушелъ къ себѣ, она подсѣла къ дочери.
   -- Тебя это очень огорчаетъ, Наташа? Но я, право, ничего не могу подѣлать... Егоръ неумолимъ. Онъ говоритъ, что если мы въ этомъ уступимъ, мы повредимъ даже тебѣ, то-есть твоимъ будущимъ отношеніямъ къ матери Анатолія Петровича.
   -- О, нѣтъ, мамочка, я нисколько не огорчаюсь... Вѣдь, все равно такъ или иначе это кончится и гдѣ-нибудь, тамъ или здѣсь, обвѣнчаютъ насъ... Я спокойна...
   И сказала она это такимъ простымъ, естественнымъ и спокойнымъ голосомъ, что даже сама себѣ подивилась. "Странное дѣло,-- подумала она,-- я никогда не упражнялась въ этомъ искусствѣ, а, между тѣмъ, такъ естественно лгу... Должно быть, это врождено всѣмъ людямъ".
   Тѣмъ не менѣе, ей было неловко передъ матерью, тѣмъ болѣе неловко, чѣмъ искуснѣе и правдоподобнѣе она лгала. Поэтому она поспѣшила пожелать ей спокойной ночи и уйти къ себѣ.
   Только когда она осталась совсѣмъ одна, она точно впервые серьезно подумала о томъ, что предстоитъ ей завтра. По прежнему условію это должно было случиться черезъ пять дней. Привыкать къ мысли о рѣшительномъ шагѣ, который она дѣлала, ей не приходилось. Она слишкомъ много думала надъ своимъ рѣшеніемъ, быть можетъ, даже больше, чѣмъ слѣдовало въ такомъ дѣлѣ, гдѣ главная роль должна принадлежать чувству. Но это внезапное приближеніе срока вызвало въ ея душѣ совершенно особенное волненіе, какого она еще не испытала. Не робость это была, не сомнѣніе въ своихъ силахъ и въ правильности избраннаго пути, это было чувство, которому она не могла дать названія. Такое чувство испытываютъ самые храбрые, съ нетерпѣніемъ жаждавшіе битвы, когда на утро слѣдующаго дня внезапно битва объявлена. Ни храбрость, ни готовность пожертвовать своею головой, ничто не покидаетъ ихъ, но жалость къ прошлому, къ тихому, спокойному существованію, къ свободѣ располагать своею судьбой незамѣтно, невольно, безсознательно охватываетъ душу и на сердцѣ становится жутко.
   Наташа почувствовала, что завтра начинается новая жизнь, что эта жизнь будетъ борьбой, въ которой, какъ и во всякой борьбѣ, одинаково возможны побѣда и пораженіе. Вспомнила она слова Вѣры изъ послѣдняго ея письма: "а что, если испортишь только свою жизнь и больше ничего?" А что, въ самомъ дѣлѣ, если такъ?
   Она взяла перо и начала писать поспѣшнымъ, порывистымъ, взволнованнымъ почеркомъ. Она писала больше для себя, чѣмъ для Вѣры.
   "Милая Вѣра, я завтра вѣнчаюсь. (Почему такъ скоро, послѣ объясню. Это цѣлая исторія. Ты будешь много смѣяться). Ты пишешь: "можетъ быть, только испортишь жизнь и больше ничего?" Ахъ, Вѣра, это правда: можетъ быть, и испорчу жизнь, и я на это готова, на это иду. Я рискую, это я хорошо знаю. Но я рискую не даромъ, есть изъ-за чего. Вѣдь, замужство -- всегда рискъ. А сколько дѣвушекъ рискуютъ такъ, зря, и портятъ жизнь свою тоже зря, безъ всякаго толку, ради одного только чувства! Я -- нѣтъ. Будь это только чувство, я съумѣла бы побороть его. Вѣдь, ты знаешь, какъ я разсудительна; ты всегда находила, что даже слишкомъ. Но онъ стоитъ этого риска, да, стоитъ. Это такой могучій характеръ, такой здоровый умъ... Какъ! Это бросить? Пройти мимо, сказавъ: "пусть погибаетъ, пусть треплется въ пустякахъ, растрачиваетъ силы на услажденіе эгоизма?" Но, вѣдь, это такая рѣдкость у насъ, Вѣра... Характеръ, характеръ...Гдѣ мы его видѣли съ тобой? Въ жизни? Ужь не Егоръ ли, нашъ милый добрый Егорушка? Не Аполлонъ ли? Полно. Это только хорошіе люди, всегда готовые сочувствовать хорошему, это -- сочувственники; а гдѣ же люди дѣла? Даже въ книгахъ я ихъ не встрѣчала. И тамъ все какіе-то слабосильные, изломанные, ноющіе, жалобники... А я такъ не могу, я хочу дѣла, я жажду его всѣмъ своимъ существомъ. И подумай только, Вѣра, какую массу добра сдѣлаемъ мы, идя съ нимъ рядомъ, съ этою сильною, прямою, неизломанною, крѣпкою натурой, если мнѣ удастся побѣдить его. Подумай только!... И это мнѣ удастся, потому что я люблю его. Любовь -- это сила, это страшная сила, которая должна побѣдить все. Будемъ вѣрить въ это. Будемъ вѣрить въ это, потому что иначе во что же вѣрить? А если нѣтъ, если моя любовь не побѣдитъ, если, какъ ты говоришь, я только испорчу свою жизнь и больше ничего, ну, тогда, по крайней мѣрѣ, будетъ ясно, что вѣрить больше не во что... Будь счастлива, Вѣра, пиши о себѣ, пиши обо всемъ, что ты видишь и что чувствуешь. Твоя Наташа".
   "P. S. Твоихъ сибирячекъ я люблю. Славныя онѣ, должно быть".
   

VII.

   Осеннія ночи хороши...
   Теплый паръ разстилается надъ озеромъ сѣдыми клубами причудливыхъ формъ. Камышъ погустѣлъ и выросъ, выбросивъ на своихъ верхушкахъ длинныя, пушистыя головки; листья его подсохли и шелестъ ихъ сталъ яснѣе, отчетливѣе; прислушиваясь къ этому шелесту, словно чуешь тихую, грустную пѣсню изъ словъ, и только не знаешь языка, на которомъ сложена та пѣсня...
   Небо стало глубже, темная синева его спустилась и какъ бы отвердѣла, звѣзды еще чаще, чѣмъ въ лѣтнія ночи, и блескъ ихъ ярче, но отъ него уже вѣетъ легкимъ холодомъ. Среди глубокой тишины слышно, какъ въ саду отрываются отъ вѣтокъ листья, падая на землю цѣлыми тучами при малѣйшемъ дуновеніи вѣтерка.
   Нельзя уже сидѣть на балконѣ, не держа наготовѣ пледъ. Утренняя прохлада не дожидается зари, какъ лѣтомъ, чтобы легкимъ дуновеньемъ пронестись надъ землей, освѣживъ воздухъ передъ новымъ тепломъ восходящаго солнца. Уже до полуночи влажный воздухъ пропитывается холодкомъ и есть какое-то особенное наслажденіе въ томъ, чтобъ поплотнѣе кутаться въ пледъ, слегка вздрагивая отъ холодноватой сырости. Это наслажденіе здоровыхъ людей, больные же въ такія ночи прячутся въ дальній уголъ дома и плотно прикрываютъ окна.
   Рано спускаются на землю сѣрыя, дымчатыя сумерки, быстра сгущаются и переходятъ въ долгій осенній вечеръ, а затѣмъ и въ. еще болѣе долгую осеннюю ночь. На селѣ мелькаютъ слабые огоньки, лай собакъ чаще и тревожнѣй. Скоро онѣ почуютъ въ ближнемъ лѣскѣ голоднаго волка и поднимутъ на всю ночь не умолкающій жалобный вой, наводящій уныніе.
   Восемь часовъ. Анатолій Петровичъ въ это время въ конторѣ принимаетъ дневной отчетъ отъ управляющаго. Онъ скоро долженъ вернуться. Въ гостиной на продолговатомъ столѣ ярко горитъ высокая лампа. Одна створка двери, ведущей на балконъ, открыта и полоса свѣта падаетъ на полъ и кусокъ зеленой рѣшетки.
   Наташа сидитъ въ тѣни. Въ углу балкона мягкое невысокое кресло, обращенное спинкой къ саду. Она видитъ часть озера и слабо сѣрѣющія точки раскинувшихся въ безпорядкѣ избъ. Огоньки на селѣ мелькаютъ все рѣже и рѣще, то такъ, то здѣсь погасая. Деревня рано засыпаетъ.
   Изъ за камыша выплылъ мѣсяцъ и, прежде всего, заигралъ блѣднымъ свѣтомъ на церковномъ крестѣ. Но вотъ уже и куполъ, и вся крыша вырисовались подъ его зеленоватыми лучами. Старая, церковь съ деревянною крышей, которая, должно быть, протекаетъ, съ полуразрушившеюся каменною оградой, съ однимъ куполомъ, безъ колокольни. Четыре колокола висятъ подъ деревяннымъ навѣсомъ на двухъ столбахъ. Это и есть та самая фамильная церковь Бряцаловыхъ, въ которой имъ такъ необходимо было вѣнчаться... Не видно, чтобы родъ Бряцаловыхъ слишкомъ заботился о поддержаніи въ должномъ видѣ предмета своей фамильной гордости.
   Наташа кутается въ большой шелковый платокъ и думаетъ о томъ, что пора бы Анатолію вернуться. Горничная прошла черезъ гостиную, выглянула на балконъ и объявила, что самоваръ на столѣ.
   -- Заварите чай, пожалуйста, -- сказала Наташа и опять углубилась взорами въ темноту ночи.
   Отъ старой деревянной церкви мысль ея перенеслась къ другой церкви, гдѣ-то на окраинѣ города. Кажется, это былъ какой-то пріютъ для дѣвочекъ-сиротъ. Молоденькій попикъ глядѣлъ на нихъ веселыми глазами, торопливо читалъ молитвы, а когда кончилъ, предложилъ пожертвовать что-нибудь на сиротъ. Анатолій Петровичъ сейчасъ же исполнилъ предложеніе и, должно быть, очень щедро, потому что батюшка послѣ этого въ самыхъ опредѣленныхъ выраженіяхъ посулилъ имъ счастливую жизнь.
   Великолѣпны были ихъ спутники,-- каждый въ своемъ родѣ. Ѳедя былъ взволнованъ такъ, какъ будто его самого вѣнчали. Онъ долго еще потомъ носилъ въ груди восторгъ отъ довѣрія, которое оказала ему Наташа. Онъ чувствовалъ себя въ нѣкоторомъ смыслѣ героемъ событія. Вѣдь, это именно онъ нашелъ батюшку, который согласился тихонько обвѣнчать молодыхъ людей, носящихъ столь извѣстныя въ городѣ фамиліи. Безъ сомнѣнія, батюшка долженъ былъ предположить здѣсь какую-нибудь страшную тайну, но такъ какъ ему хорошо заплатили и, кромѣ того, одарили пріютъ, то онъ не разспрашивалъ. Въ томъ, что здѣсь не было ничего преступнаго, онъ не могъ сомнѣваться, видя въ числѣ свидѣтелей и шаферовъ такихъ почтенныхъ лицъ, какъ Богатый, поэтическая голова котораго была украшена длинными сѣдыми локонами, извѣстный въ городѣ адвокатъ Штенко и Чинаровъ, про котораго батюшка слышалъ, что онъ бывшій профессоръ.
   Аполлонъ Алексѣевичъ былъ въ черномъ сюртукѣ, а Богатый во фракѣ. Такое несоотвѣтствіе въ костюмахъ происходило отъ того, что музыкантъ привыкъ къ своему фраку, надѣвая его по обязанности въ мало-мальски торжественныхъ случаяхъ, а у бывшаго профессора вовсе не было фрака. Аполлонъ Алексѣевичъ былъ необычайно оживленъ и въ продолженіе всего обряда пытался шепотомъ заговорить то съ музыкантомъ, то съ Ѳедей, то съ Наташей, а на Бряцалова все время косился, считая его, должно быть, виновникомъ того обстоятельства, что онъ, Чинаровъ, такъ дѣятельно идетъ противъ собственнаго убѣжденія. Богатый дѣлалъ свое дѣло спокойно, сосредоточенно и внимательно, съ нѣкоторымъ какъ бы вдохновеніемъ, какъ будто разыгрывалъ въ концертѣ передъ публикой какую-нибудь музыкальную пьесу. А Штенко былъ блѣденъ и жаловался на головную боль.
   Изъ церкви Штенко уѣхалъ куда-то по дѣлу, попрощавшись со всѣми наскоро и объявивъ, что страшно торопится. Чинаровъ присталъ къ батюшкѣ:
   -- Ужь вы, отецъ, будьте милостивы, документикъ намъ сейчасъ же изготовьте. Намъ онъ нужнѣе всего.
   -- Какой документъ?-- спросилъ батюшка.
   -- А брачное свидѣтельство! Какъ же, безъ него насъ въ родительскій домъ не пустятъ!
   Батюшка улыбнулся, какъ человѣкъ, понимающій, въ чемъ тайна, но изъ деликатности не желающій объяснять этого, и сейчасъ же посадилъ дьячка писать свидѣтельство съ приложеніемъ печати.
   Бряцаловъ, Наташа и Ѳедя поѣхали въ квартиру Чинарова, а Аполлонъ Алексѣевичъ въ сопровожденіи музыканта и съ документомъ въ карманѣ отправился къ Лобачевой; Было немного больше двѣнадцати часовъ, время, когда Егоръ Егорычъ приходилъ къ завтраку.
   Они застали Хильцова и Александру Сергѣевну въ кабинетѣ. Егоръ Егорычъ встрѣтилъ Аполлона сердито.
   -- Что за манера -- опаздывать? Распустились всѣ въ послѣднее время. И Наташа съ своимъ героемъ пропадаетъ по цѣлымъ днямъ...
   -- А что? У тебя уже водочно-селедочное настроеніе?-- спросилъ Аполлонъ.
   -- Ну, да, и совершенно законное настроеніе...
   -- Гм... А ты полагаешь, Егоръ, что все законное должна быть свято?-- хитро прищуривъ глаза, спросилъ Чинаровъ.
   -- Само собою.
   -- Вотъ и ладно. Погоди же, я прочитаю тебѣ одну бумажку. Преинтересно, братъ. И вы, Александра Сергѣевна, слушайте,-- эта и васъ немного касается... Слушайте!
   Онъ вынулъ изъ кармана документъ и началъ читать его съ разстановкой, явственно отчеканивая каждое слово. Пока шелъ рядъ формальныхъ фразъ, которыя могли относиться къ кому угодно, на лицахъ Егора и Александры Сергѣевны выражалось недоумѣніе. Но когда Чинаровъ произнесъ полностью имена Бряцалова и Наташи, Егоръ перебилъ его:
   -- Что за непонятная мистификація?
   -- Погоди, дай кончить! "Поручителями были... въ чемъ подписомъ и приложеніемъ церковной печати удостовѣряемъ... священникъ... дьяконъ...". А вотъ тебѣ подпись, а вотъ и церковная печать...-- и Чинаровъ положилъ развернутую бумагу передъ самыми глазами Егора Егорыча. Тотъ взглянулъ и убѣдился.
   -- Такъ это значитъ такъ и было?-- спросилъ онъ, посмотрѣвъ вопросительнымъ взоромъ на обоихъ вѣстниковъ.
   -- Такъ все было, какъ написано,-- отвѣтилъ Богатый.
   -- Что же это значитъ?
   -- Да ты какъ будто и не сердишься,-- вотъ странно! А Александра Сергѣевна даже улыбается!-- съ изумленіемъ воскликнулъ Чинаровъ.
   -- Наташа такъ много уже сдѣлала "по-своему", что научила меня ждать отъ нея всего. А Саша... вѣдь, она всегда и всему улыбается. Но ты-то, старая размазня, ты-то какъ попалъ въ это ребячество? Вѣдь, это, въ концѣ-концовъ, ребячество и я не понимаю, какъ основательный господинъ Бряцаловъ пошелъ на это...
   -- Нѣтъ, не ребячество, а безобидный способъ деликатно обойти двѣ сатанинскія гордости, вотъ что это! Обидѣть обѣ стороны одинаково -- это то же, что примирить ихъ. И знай, Егоръ, что эта глубокая идея принадлежитъ мнѣ!...
   Кончилось это тѣмъ, что черезъ полчаса всѣ завтракали вмѣстѣ,.
   Егоръ, пообсудивши дѣло хладнокровно, согласился, что, пожалуй, другаго выхода и не было.
   Не такъ просто обошлось дѣло въ Бряцаловкѣ. Они пріѣхали сюда въ тотъ же день. Наташа осталась наверху, а Анатолій Петровичъ отправился прямо къ матери. Онъ заявилъ ей безъ всякихъ предисловій:
   -- Я пріѣхалъ съ женой,-- и тутъ же объяснилъ ей, какъ было дѣло.
   Антонина Ѳедоровна строго нахмурила брови и отвѣтила ему такимъ гнѣвнымъ взглядомъ, какимъ еще никогда не смотрѣла на сына.
   -- Не годится, Анатолій Петровичъ, на старости лѣтъ со мной играть штуки!-- рѣзко сказала она.
   Онъ еще разъ попытался объяснить ей, что это было вызвано необходимостью и что они рѣшились обидѣть обѣ стороны, только щадя самолюбіе ихъ. Она не хотѣла слушать. Это извѣстіе разомъ разбивало ея мечту, уже нѣсколько дней услаждавшую ея одиночество, мечту о торжественномъ шествіи въ церковь, наполненную народомъ и ярко освѣщенную, а, главное, отнимало у нея всякую возможность хоть на этомъ показать, что родъ Бряцаловыхъ гораздо больше стоитъ, чѣмъ какой-то захудалый родъ Лобачевыхъ.
   -- Ну, и живи себѣ съ своею женой тамъ наверху, а я ее и видѣть не желаю!-- рѣшительнымъ тономъ заявила она.
   Лицо Анатолія Петровича сдѣлалось блѣднымъ; въ глазахъ появился холодный блескъ и какой-то едва уловимый оттѣнокъ выраженія жестокости. Онъ сказалъ:
   -- Я не хотѣлъ бы, чтобъ моя женитьба поссорила меня съ матерью, а, между тѣмъ...
   -- Ну, что же между тѣмъ?
   И она посмотрѣла на него взглядомъ, такимъ же холоднымъ, какъ и его взглядъ, и съ тѣмъ же самымъ неуловимымъ оттѣнкомъ жестокости.
   -- Между тѣмъ, вы, вѣроятно, тоже не хотѣли бы въ первый день моей женитьбы поссорить меня съ женой...
   Холодный блескъ глазъ потухъ. Вѣдь, она ожидала дерзости, но сынъ, очевидно, съумѣлъ сдержать себя. Собственно говоря, Антонина Ѳедоровна съ перваго же момента разговора съ сыномъ увидѣла, что и на этотъ разъ придется уступить; но она никакъ не могла сдѣлать этого сразу. Ей нужно было время для того, чтобы переломить свою гордость.
   -- Куда ужь мнѣ, старой развалинѣ!-- промолвила она меланхолически и тотчасъ же вся ея фигура приняла выраженіе старческой хилости и безпомощности. Она опустила голову и сказала слабымъ голосомъ: -- а принять васъ сейчасъ не могу... голова болитъ!
   Это былъ жалкій компромиссъ гордости. Анатолій Петровичъ тутъ же понялъ, что старуха уже спасовала, и когда онъ увидѣлъ, какъ это дорого стоило ей, ему стало жаль ее. Онъ взялъ ея руку и съ большимъ чувствомъ поцѣловалъ.
   -- Вы позволите намъ сойти внизъ къ чаю?-- полувопросительно сказалъ онъ.
   Она подняла вѣки и потомъ медленно закрыла ихъ, что замѣняло у нея утвердительный отвѣтъ въ тѣхъ случаяхъ, когда она не хотѣла сказать: "да".
   Бряцаловъ вышелъ.
   За вечернимъ чаемъ Антонина Ѳедоровна сохраняла видъ разслабленной и обиженной женщины. Наташа, войдя въ столовую, подошла прямо къ ней и поцѣловала у нея руку. Повидимому, она ничего другаго и не могла ждать, а, между тѣмъ, Анатолій Петровичъ замѣтилъ на ея блѣдномъ лицѣ тонкую черточку, явно для него выражавшую удовольствіе и чувство удовлетворенности. Несмотря на великую гордость, ей нужно было хоть что-нибудь, хоть малѣйшее доказательство того, что ея авторитетъ въ этомъ домѣ еще живъ и будетъ жить, какія бы ни произошли перемѣны.
   Это цѣлованіе руки обезоружило Антонину Ѳедоровну и, конечно, Анатолій Петровичъ хорошо предусмотрѣлъ это, когда настойчиво попросилъ у Наташи слова, что она это сдѣлаетъ. Не сдѣлай этого Наташа, быть можетъ, въ бряцаловскомъ домѣ все пошло бы иначе и, пожалуй, гораздо хуже. Теперь же сразу установились отношенія, дававшія возможность всѣмъ дышать свободно и думать, что ничьи существенные интересы не затронуты. Попрежнему наверху жили своею особою жизнью, а внизу своей; сходились только за обѣдомъ и завтракомъ, старательно поддерживая въ это время легкій, почти салонный разговоръ, и всѣ живущіе въ большомъ домѣ старой бряцаловской усадьбы, за высокою стѣной и тяжелыми желѣзными воротами, имѣли полное основаніе утверждать, что въ этомъ домѣ никакихъ существенныхъ перемѣнъ не произошло, развѣ только то, что открыли наверху всѣ комнаты и прибавили горничную для услугъ молодой барынѣ.
   На лѣстницѣ послышались шаги. Бряцаловъ появился въ гостиной и сейчасъ же прошелъ на балконъ. Онъ зналъ, что тамъ темно и что въ уголку сидитъ Наташа, кутаясь въ платокъ. Это сдѣлалось ея привычкой въ послѣднія недѣли, когда Анатолій Петровичъ каждый день тотчасъ же послѣ обѣда уходилъ въ контору и возвращался къ позднему чаю. Онъ торопился поскорѣе покончить съ хлѣбомъ этого года, чтобы надолго почить отъ дѣлъ.
   -- Вотъ и я, Наташа! А ты все сидишь здѣсь съ своими мечтами!-- весело сказалъ онъ, цѣлуя ея руки.-- Скажешь ли ты когда-нибудь мнѣ, о чемъ ты думала здѣсь въ темномъ уголку въ эти долгіе вечера?
   -- Нѣтъ, не скажу,-- отвѣтила Наташа.
   -- О?! Почему же?
   -- Потому что я еще ни о чемъ не думала...
   -- Еще? Значитъ, это впереди?
   -- Вѣроятно. По крайней мѣрѣ, я на это надѣюсь.
   -- Развѣ это необходимо?
   -- По крайней мѣрѣ, я привыкла думать, что человѣкъ -- разумное, мыслящее существо.
   -- Значитъ, ты негодуешь на твое состояніе?
   Она встала, положила ему руки на плечи и улыбнулась.
   -- Развѣ такъ негодуютъ?-- сказала она, смѣясь.-- Хотя надо бы, чтобъ пришло это спасительное негодованіе... Какъ ты думаешь?
   -- Спасительное? Отъ чего же оно должно спасти и кого?-- тономъ удивленія спросилъ Бряцаловъ.
   -- Кого? Меня, да и тебя тоже. Ты полюбилъ во мнѣ личность самостоятельную и мыслящую, а гдѣ она? Я только пріятно провожу жизнь и больше ничего. Моя личность съ каждымъ днемъ становится туманнѣй и туманнѣй, она превратится въ нуль и тогда...
   -- Ну, и что же тогда, Наташа?
   -- Тогда ты будешь имѣть полное право разлюбить меня.
   -- О, это прелесть! Значитъ, ты этого боишься? Это очаровательно!... Но этого никогда не будетъ. Вѣрь мнѣ, что я наполненъ тобою, что нѣтъ такого мгновенія, когда бы я не думалъ о тебѣ, нѣтъ такого дѣла, которое я не дѣлалъ бы для тебя... Право такъ, моя милая!... И если ты такъ же счастлива, какъ и я, то чего же намъ еще нужно?
   Онъ легонько охватилъ правою рукой ея талію и повелъ ее съ балкона въ гостиную, а оттуда въ столовую. Это была небольшая комната въ одно окно, широкое, съ полукруглымъ верхомъ; маленькій рѣзной буфетъ, круглый столъ, низенькій самоварный столикъ, нѣсколько стульевъ составляли всю ея обстановку. Столовая, очевидно, была разсчитана на свою семью, прячемъ возможность пріѣзда гостей совсѣмъ не была принята во вниманіе.
   -- А знаешь, Наташа, я, вѣдь, почти покончилъ всѣ дѣла по хозяйству -- сказалъ Бряцаловъ, протянувъ къ ней руку за стаканомъ чаю.-- Остается только съѣздить въ городъ, сдать хлѣбъ и получить деньги. И какъ ты думаешь, что изъ этого слѣдуетъ?
   -- Вѣроятно, то, что ты хорошій хозяинъ?-- промолвила Наташа.
   -- Это само собою разумѣется и всѣми признано. Но не въ этомъ дѣло...
   -- Не знаю, въ чемъ.
   -- А въ томъ, что мы можемъ съ тобой уѣхать за границу. Вѣдь, ты этого хотѣла...
   -- Хотѣла.
   -- А теперь?
   -- А теперь я еще подумаю.
   Онъ взглянулъ на нее вопросительно.
   -- Ты, Наташа, стала говорить загадками,-- промолвилъ онъ серьезнымъ тономъ.-- Почему два мѣсяца тому назадъ, кажется, въ день нашего вѣнчанія, ты на мой вопросъ: хочешь ли ѣхать за границу?-- отвѣтила просто: да, хочу... а теперь прибавляешь: я еще подумаю. Вѣдь, никакихъ перемѣнъ не произошло? Почему же тогда можно было просто хотѣть этого, а теперь надо сперва подумать?
   Она улыбнулась глазами.
   -- Но, вѣдь, два мѣсяца не думать, развѣ это -- не довольно? Развѣ послѣ такого срока не пора уже начать думать... понемногу?
   -- Это почти то же, что ты говорила; значитъ, не ново!-- сказалъ онъ чуть-чуть нетерпѣливымъ тономъ.
   -- А это не отвѣтъ и не возраженіе, -- спокойно замѣтила Наташа.-- Дай-ка я тебѣ еще налью чаю...
   -- Я не хочу.
   -- Почему? Ты всегда пьешь два стакана, а потомъ куришь...
   -- Потому что ты говоришь со мной страннымъ тономъ и странныя вещи...
   -- О, Анатолій, это нехорошо... право, нехорошо... Я говорю простымъ и спокойнымъ тономъ и самыя простыя вещи. А что я хочу подумать, прежде чѣмъ сказать да или нѣтъ, такъ это для тебя не должно быть новостью. Ты знаешь, что я привыкла обдумывать каждый свой шагъ. Вотъ я живу здѣсь съ тобой два мѣсяца въ совершенно новой для меня обстановкѣ и ни разу еще не подумала о томъ, что это за обстановка, что вокругъ меня дѣлается и какъ... Можетъ быть, все это дѣлается такъ, что я не должна быть спокойна и счастлива... А, между тѣмъ, я спокойна и счастлива безъ мѣры... Это нехорошо...
   Бряцаловъ всталъ и подошелъ къ ней. Онъ положилъ руку на ея голову и нѣжно пригладилъ ея волосы.
   -- Наташа, -- промолвилъ онъ, -- ты заговорила объ этомъ, такъ и я скажу. Ты видишь, я встревоженъ этимъ разговоромъ. Мнѣ такъ хорошо, что я боюсь, какъ бы что-нибудь не измѣнилось.. Малѣйшая черточка, ну, хоть перемѣна въ твоемъ тонѣ, уже пугаетъ меня. Я знаю, что ты счастлива, я это вижу по всему и на твоимъ глазкамъ,-- вѣдь, они никогда не лгутъ... Но я знаю тебя; ты натура активная и долго не станешь довольствоваться пассивнымъ счастьемъ... Это правда, Наташа, и я вижу это изъ твоихъ сегодняшнихъ рѣчей. У тебя въ сердцѣ уже что-то начинаетъ бродить... Правда, вѣдь?... Ну, вотъ видишь, какъ я тебя хороша знаю... Постой же, дай мнѣ одно обѣщаніе...
   -- Ну, какое?-- спросила она, поднявъ голову и глядя на него снизу вверхъ влюбленными глазами.-- Какой ты хитрецъ! Ты видишь, что я влюблена въ тебя, и хочешь злоупотребить этимъ.
   -- Да, злоупотребить, это правда. Дай мнѣ слово сейчасъ и безъ всякихъ отговорокъ, что мы ѣдемъ за границу черезъ недѣлю... Безъ "подумаю" и безъ всего этого. Думать будемъ послѣ... Ну?
   Онъ нагнулся и поцѣловалъ ее въ лобъ. Щеки ея горѣли, на губахъ сіяла улыбка счастья.
   -- Ѣдемъ... куда хочешь, мой милый!-- сказала она прерывающимся голосомъ.-- А думать будемъ послѣ.
   И она засмѣялась.
   -- А лучше бы и вовсе не думать...
   -- А какъ же?
   -- Просто любить и наслаждаться любовью.
   Она покачала головой.
   -- Нѣтъ, этого обѣщать я тебѣ не могу. Этого ты не добьешься отъ меня никакими чарами, Анатолій. Я буду думать; я только откладываю, и это уже слабость.
   -- Ну, хорошо. Потомъ, потомъ?-- спрашивалъ онъ съ улыбкой.
   -- Потомъ, потомъ!-- въ тонъ ему отвѣтила она.-- Ты очень дурно поступаешь съ мной, Анатолій.
   -- Какъ?
   -- Ты знаешь, что твои ласки отнимаютъ у меня волю, и...
   -- Ха-ха-ха!... Слава Богу, что такъ! Твои ласки дѣлаютъ то же со мной... Видишь, какъ это хорошо выходитъ: когда мы ласкаемъ другъ друга, мы оба теряемъ волю и нами обоими руководитъ любовь...
   -- Слѣпой руководитель... развѣ это хорошо?
   -- Хорошо. Отдадимся ему. Пусть ведетъ насъ, куда ему заблагоразсудится.
   Онъ обнялъ ее и крѣпко прижалъ къ себѣ.

-----

   На другой день они оба поѣхали въ городъ. Раннимъ утромъ, едва только потухли звѣзды, коляска уже стояла у крыльца. Наташа научилась вставать рано, когда это было нужно. Вѣдь, они ложились спать часовъ въ десять, самое позднее -- въ одиннадцать.
   Утро было сѣрое. Во влажномъ воздухѣ чуялся пронизывающій холодъ глубокой осени, приходилось одѣваться потеплѣй.
   -- Видишь, какія погоды начинаются. Самое время уѣхать куда-нибудь на югъ,-- сказалъ Бряцаловъ, когда лошади двинулись и, при быстромъ движеніи, въ закрытое помѣщеніе коляски проникла холодная струя сыраго воздуха.
   -- Ты все еще убѣждаешь меня?... Я же дала слово и не возьму его назадъ,-- отвѣтила Наташа.
   -- Что бы ни сказали тамъ, дома?-- пытливо спросилъ Анатолій Петровичъ.
   -- А что же тамъ могутъ сказать? Я ничего не предвижу...
   -- А я предвижу. Егоръ Егорычъ, пожалуй, ничего не скажетъ. Вѣдь, онъ самъ не прочь хорошо пожить, и хорошую сигару выкурить, и бутылку отмѣнной мадеры распить, и заграничнымъ путешествіемъ развлечься. Но господинъ Чинаровъ... О, онъ многое можетъ сказать!
   -- Зачѣмъ ты его такъ называешь: господинъ Чинаровъ?
   -- Затѣмъ, что онъ меня называетъ: господинъ Бряцаловъ. Что же, я нахожу, что онъ господинъ не менѣе, чѣмъ я... Прежде всего, онъ долженъ усмотрѣть въ нашемъ путешествіи непроизводительную трату времени и силъ, тогда какъ все это можно было бы въ большею пользой употребить на... ну, хоть на словоизліяніе о томъ, какъ вѣрнѣе спасти міръ, лежа въ постели или нервно шагая по комнатѣ... ну, а, главное, онъ тебѣ ни за что не проститъ, что ты ѣдешь, все-таки, съ господиномъ Бряцаловымъ. Онъ думаетъ, что я для тебя такой же господинъ Бряцаловъ, какъ и для него, а то обстоятельство, что я твой мужъ, а ты -- моя жена, представляется ему какимъ-то недоразумѣніемъ, случайнымъ и легко устранимымъ...
   -- Вотъ и видно, что ты все еще злобствуешь на него, оттого такъ и говоришь!-- замѣтила Наташа.
   -- Я не злобствую, Наташа, но всегда испытываю какую-то безотчетную грусть, когда ты попадаешь въ общество Чинарова. Вѣдь, это -- мой врагъ, а ты его уважаешь. Я не противъ этого говорю, Наташа, ты не думай... Но повѣрь мнѣ, что если бы наступила когда-нибудь такая тяжелая минута (хотя это немыслимо), что мы съ тобой разошлись бы, онъ, Чинаровъ, привѣтствовалъ бы это крикомъ "ура" и прыгалъ бы отъ радости по городскимъ улицамъ...
   -- Это на него похоже,-- съ улыбкой замѣтила Наташа.
   -- Вотъ видишь! И ты знаешь это? Теперь ты понимаешь, почему мнѣ всегда дѣлается грустно, когда ты бываешь въ этомъ обществѣ.
   -- Выходитъ, Анатолій, что ты "думаешь" больше, чѣмъ я. А еще мнѣ совѣтовалъ "не думать"... Давай ужь вмѣстѣ отложимъ это на послѣ.
   -- Ахъ, это "послѣ"!... Что отъ него можно ждать хорошаго?
   -- Ты увидишь, что въ немъ будетъ много хорошаго. По крайней мѣрѣ, я вѣрю въ это.
   Анатолій Петровичъ взглянулъ на нее подозрительно. Его давно уже безпокоило то обстоятельство, что Наташа смотритъ на настоящее, на это безмятежное счастье вдвоемъ, какъ на какую-то переходную стадію къ чему-то. Словно эту жизнь, ту, которую они ведутъ вотъ уже въ продолженіе двухъ мѣсяцевъ, она только допускаетъ, какъ компромиссъ, а передъ ея глазами носится какая-то иная форма жизни, какой-то идеалъ, ему неизвѣстный. Это его тревожило, потому что онъ былъ вполнѣ доволенъ настоящимъ и боялся какой бы то ни было перемѣны. Тысячу разъ онъ собирался прямо поставить ей вопросъ: въ какомъ видѣ представляется ей желанная жизнь, но когда приходила минута сказать это, имъ овладѣвалъ страхъ. Нѣтъ, лучше не затрогивать этого вопроса. Она теперь вся охвачена сильнымъ молодымъ чувствомъ. Богъ знаетъ, что способно сдѣлать это чувство. Быть можетъ, оно лучше и вѣрнѣе, чѣмъ самые сильные доводы, устранитъ, сгладитъ тѣ разногласія въ ихъ взглядахъ, которыя такъ раздѣляютъ ихъ.
   Бряцаловъ поѣхалъ по дѣламъ, а Наташа осталась у матери. Ему нужно было покончить съ рожью и пшеницей, а затѣмъ начать хлопоты по добыванію заграничнаго паспорта.
   Они пріѣхали въ городъ очень рано. Александра Сергѣевна была еще въ постели. Наташа прошла прямо къ ней въ спальню.
   -- Какъ пріятно начинается день!-- радостно воскликнула Александра Сергѣевна, цѣлуя ее.-- Я тебѣ очень, очень рада, Наташа! Ты не можешь себѣ представить, какъ я скучаю безъ васъ,-- безъ тебя и Вѣры... Это ужасно, что вы обѣ ушли отъ меня разомъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, Александра Сергѣевна испытывала нестерпимую скуку. Вѣдь, она рѣшительно всю жизнь послѣ замужства провела съ своими дѣвочками, посвящая имъ все свое время. Когда онѣ выросли, стали учиться въ гимназіи и выучились, она все не умѣла смотрѣть на нихъ иначе, какъ на маленькихъ дѣвочекъ, ежеминутно нуждающихся въ ея услугахъ. И вдругъ сразу такая рѣзкая перемѣна: Вѣра оказалась настолько взрослою дѣвушкой, что рѣшилась ѣхать одна въ Петербургъ, а Наташа окончательно отпала отъ семьи, выйдя замужъ, да еще сдѣлавъ, притомъ, такой выборъ, который никѣмъ изъ ихъ круга не одобряется. Она осталась одна въ небольшой квартирѣ, которая теперь казалась ей громадной, и если бы къ ней не заходили Егоръ Егорычъ и Чинаровъ, то ей въ теченіе дня не съ кѣмъ было бы обмѣняться двумя словами. Но Егоръ приходилъ къ завтраку, къ этому же времени являлся и Чинаровъ. Поэтому она старалась подольше оставаться въ постели. Аполлонъ Алексѣевичъ послѣ завтрака не уходилъ; онъ располагался въ кабинетѣ на диванѣ и, не отрываясь, до самаго обѣда перечитывалъ газеты и пробѣгалъ журналы. Въ это время съ нимъ не стоило и заговаривать. Онъ отвѣчалъ односложно и даже это его раздражало. Чтеніе газетъ было его страстью. Безъ этого онъ не могъ прожить дня и, когда случалось, что болѣзнь его обострялась и онъ дня два-три не выходилъ изъ дому, газеты посылались къ нему на квартиру. Бѣда, если забывали сдѣлать это. Онъ чувствовалъ себя совсѣмъ несчастнымъ человѣкомъ, на него нападало отчаяніе и ему казалось, что весь міръ, а въ томъ числѣ и его лучшіе друзья, забыли его.
   Вечера тоже большею частью Александрѣ Сергѣевнѣ приходилось проводить одной. Егоръ занимался въ кабинетѣ. Онъ перечитывалъ журналы, причемъ видъ у него въ это время былъ строго дѣловой. Съ отъѣздомъ изъ дому дѣвушекъ прежнія шумныя компаніи собирались слишкомъ рѣдко. За три осеннихъ мѣсяца ихъ обычные гости сошлись у нихъ только одинъ разъ. Тутъ и обнаружилось, что, несмотря на почтенный возрастъ собравшихся и на серьезность темъ, все же чувствовалось отсутствіе дѣвушекъ, которыя и были душою собраній.
   -- Эхъ, что тамъ ни говори, а скучно безъ нашихъ пташекъ!-- сказалъ Аполлонъ Алексѣевичъ, обратившись къ Александрѣ Сергѣевнѣ.
   Она сочувственно кивнула ему головой. Ей-то было это извѣстно лучше, чѣмъ кому бы то ни было.
   Въ Бряцаловкѣ она была раза два, но каждый разъ всего на нѣсколько часовъ. Необходимость "представляться" Антонинѣ Ѳедоровнѣ стѣсняла ее и она не находила удобнымъ оставаться дольше. Какъ ни упрашивала Наташа, какъ ни былъ радушенъ Анатолій Петровичъ, она ни за что не соглашалась. Они уступили ей у себя наверху двѣ комнаты, но не могли избавить ее отъ необходимости обѣдать внизу, а это было довольно тяжело. Антонина Ѳедоровна принимала такой величественный видъ и говорила съ такимъ непоколебимымъ авторитетомъ, что не было никакой возможности поддерживать съ нею разговоръ. Александра Сергѣевна смотрѣла на Наташу и думала: "Неужели тебѣ каждый день приходится выдерживать такую строгую скуку?"
   -- Ну, дѣтка моя, разсказывай, какъ тебѣ живется!-- сказала она, усадивъ Наташу къ себѣ на постель.
   -- Я счастлива, мамочка!-- отвѣтила Наташа.
   -- Вотъ и слава Богу! А Вѣра тоже пишетъ, что она счастлива... ну, значитъ, и я съ вами счастлива. И это все, чего я хочу...
   -- Ахъ, ты, моя добрая!-- Наташа поцѣловала мать.-- А Вѣра тебѣ пишетъ? Для меня тамъ ничего нѣтъ?
   -- Маленькая приписка. Завтра высылаетъ тебѣ большое письмо и извиняется, что замѣшкалась. Пишетъ, что утопаетъ въ книгахъ... Вотъ какая она!
   "Что-то она скажетъ,-- подумала Наташа,-- когда узнаетъ, что я утопаю въ любви?"
   -- А знаешь, мамочка, мы ѣдемъ за границу.
   -- Куда, за границу?-- испуганнымъ голосомъ спросила Александра Сергѣевна.
   -- Что это ты такъ говоришь, будто недовольна?
   -- Надолго?-- вмѣсто отвѣта, спросила Александра Сергѣевна.
   -- Не знаю. Зиму ужь навѣрное проѣздимъ.
   -- Зиму?!
   Александра Сергѣевна задумалась и грустное выраженіе появилось на ея лицѣ.
   -- Вотъ я никакъ не ожидала, чтобы тебѣ это было непріятно, милая,-- сказала Наташа и нѣжно взяла ее за руку.
   -- Да это и не то совсѣмъ... Не то, что непріятно. Мнѣ тогда будетъ совсѣмъ скучно. Подумай: Вѣру я увижу не раньше лѣта, а тебя... Богъ знаетъ когда... Вѣдь, я такъ привыкла къ вамъ, мои дѣвочки, за цѣлую жизнь...
   -- Мамочка!
   У Наташи сжалось сердце отъ боли. Въ самомъ дѣлѣ, какъ это жестоко съ ихъ стороны: разомъ оставить бѣдную добрую женщину. Сколько эгоизма въ этомъ молодомъ увлеченіи -- все равно чѣмъ, ученьемъ ли, какъ у Вѣры, личнымъ ли чувствомъ, какъ у нея. Безъ сомнѣнія, если бы года два тому назадъ мать, ради какого-нибудь своего личнаго увлеченія, оставила ихъ, то этотъ поступокъ былъ бы признанъ жестокимъ, эгоистичнымъ, а имъ ничего. Онѣ оставили ее совсѣмъ одинокой и всѣ находятъ, что это въ порядкѣ вещей, такъ и должно быть.
   Наташа такъ была растрогана этимъ самообличеніемъ, что готова была перемѣнить рѣшеніе.
   -- Мамочка, если хочешь, я не поѣду...
   Но она тутъ же оборвала свою рѣчь и прикусила губу. "Но, вѣдь, я обѣщала это Анатолію!" -- подумала она. Александра Сергѣевна выручила:
   -- О, ни за что, ни за что! Поѣзжай, ты должна видѣть свѣтъ. Я, напротивъ, рада, что ты ѣдешь... А если мнѣ немножко грустно, такъ, вѣдь, это естественно... право!
   Она вытерла слезы, улыбнулась и поцѣловала дочь.
   Часовъ около двѣнадцати пришли Чинаровъ и Егоръ. Увидѣвъ. Наташу, они разомъ воскликнули:
   -- А-al Вотъ кто? Пріятный сюрпризъ!
   Оба искренно обрадовались.
   -- Вѣдь, вотъ,-- сказалъ Аполлонъ Алексѣевичъ,-- кажется, мы люди почтенные и самостоятельные, по цѣлой жизни прожили, а, между тѣмъ, безъ васъ, Наташа, и безъ Вѣры чувствуемъ себя такъ, какъ будто мы ни на что уже не нужны, ей Богу!... Да и правда, Егоръ Егорычъ, на что мы съ тобой собственно нужны? Ну, въ прежнее время ты занимался воспитаніемъ птенцовъ, а я обучалъ ихъ наукамъ и вообще уму-разуму. А теперь, когда птенцы оперились, взмахнули крылами и улетѣли изъ гнѣздышка, единственное, что намъ осталось въ жизни, это -- завтракать, обѣдать и курить сигары...
   -- Ну, что же, и будемъ добросовѣстно завтракать, обѣдать и курить сигары, да беречь старое гнѣздышко. Можетъ, пташкамъ оно еще когда-нибудь понадобится,-- сказалъ Егоръ Егорычъ.-- Да и, наконецъ, пташки -- онѣ, вѣдь, неблагодарны. Вѣдь, вотъ, упорхнули обѣ, и ты думаешь, имъ жаль васъ, стариковъ? Нимало...
   Онъ махнулъ рукой и перемѣнилъ разговоръ.
   -- Ну-ка, Наташа, дай посмотрѣть на тебя. Какія перемѣны? Чуточку похудѣла и щечки блѣднѣе стали. Взглядъ выразительный и увѣренный... Ну, разскажи намъ что-нибудь изъ твоей жизни... Про бряцаловскіе порядки, про отношенія помѣщичьей экономіи къ деревнѣ. Слышали-то мы много, да мало ли что ни говорятъ. А ужь ты у насъ будешь самый достовѣрный свидѣтель...
   -- Я ровно ничего не знаю,-- отвѣтила Наташа.-- Я ни во что не вмѣшивалась и не вникала...
   -- Гм... Да!-- ироническимъ тономъ замѣтилъ Апполонъ Алексѣевичъ.-- Этакъ дѣйствительно можно жизнь прожить безъ тревожныхъ вопросовъ и волненій. Ни во что не вмѣшиваться и не вникать... а? Какъ ты думаешь, Егоръ?
   -- Думаю я, что ты ничего не понимаешь, Аполлонъ, вотъ что я думаю,-- отвѣтилъ Егоръ Егорычъ.
   -- Это какъ?
   -- А такъ. Ты не понимаешь, что замужство въ жизни женщины -- этотъ переходъ отъ одной формы жизни къ другой, это совсѣмъ не то, что женитьба для мужчины. У мужчины вся перемѣна въ томъ, что онъ жилъ одинъ, а тутъ сталъ жить вдвоемъ,-- ну, тамъ квартира стала побольше, расходы увеличились,-- словомъ, все несущественное. А для дѣвушки въ этой новой жизни все ново, рѣшительно все... И ей такъ много приходится вникать въ каждую подробность этой перемѣны, что ужь ни во что другое вникать не приходится. А ты ничего этого не понимаешь, Аполлонъ Алексѣевичъ, и иронизируешь...
   -- Это правда, что въ женскихъ дѣлахъ я ничего не понимаю и готовъ взять назадъ свою иронію.
   Къ удивленію Наташи, Егоръ и по вопросу о заграничной поѣздкѣ сразу высказалъ одобреніе. Чинаровъ и тутъ сдѣлалъ кислую мину и подумалъ: "За эту поѣздку господинъ Бряцаловъ совсѣмъ перекреститъ ее въ свою вѣру. Что останется, Аполлонъ Алексѣевичъ, отъ твоихъ горячихъ проповѣдей?" Но онъ ничего не сказалъ вслухъ. "Можетъ быть, окажется, что я и въ этомъ вопросѣ ничего не понимаю. Лучше помолчу".
   Часа въ три, прямо изъ гимназіи, пришелъ Ѳедя. Наташа увидѣла его въ окно еще на улицѣ и невольно разсмѣялась. При его высокомъ ростѣ и замѣтно уже подросшихъ усикахъ, гимназическій ранецъ на спинѣ придавалъ ему смѣшной видъ. При этомъ лицо его было необыкновенно серьезно.
   -- Я утромъ, когда шелъ въ гимназію, встрѣтилъ на улицѣ Анатолія Петровича,-- сказалъ онъ Наташѣ,-- и изъ этого заключилъ, что и вы здѣсь,-- онъ прибавилъ тихонько, когда всѣ другіе были чѣмъ-то отвлечены.-- Я хотѣлъ бы сказать вамъ два слова, Наташа.
   Наташа взглянула на него вопросительно. "Неужели это будетъ продолженіе того разговора?" Она почувствовала, что ей это было бы непріятно, а онъ по выраженію лица ея понялъ, что она именно это думаетъ и этого боится.
   -- Нѣтъ, вы не безпокойтесь, Наташа, я только два слова,-- сказалъ онъ успокоительнымъ тономъ.
   Они прошли въ прежнюю Наташину комнату. Здѣсь все оставалось по-старому, недоставало только книгъ на этажеркѣ и на столѣ, да на кроватяхъ лежали обнаженные тюфяки -- безъ одѣялъ, подушекъ и простынь.
   -- Какой здѣсь теперь холодный видъ, не правда ли? Нежилой... Какъ-то скучно и тоскливо, -- сказалъ Ѳедя, обводя комнату взглядомъ.-- Я такъ любилъ заходить сюда и сидѣть здѣсь, когда была Вѣра и вы...-- онъ сказалъ это съ видимою грустью.
   А Наташа произнесла съ улыбкой:
   -- Ну, сядемте, Ѳедя, и вспомнимъ старину.
   -- Нѣтъ, старину я не хотѣлъ бы вспоминать слишкомъ подробно,-- промолвилъ онъ, стараясь тоже улыбнуться, но у него это не вышло. Онъ сѣлъ у стола, а Наташа легко опустилась на свою прежнюю кровать.
   -- Ну, какъ же вы поживаете, Ѳедя?-- спросила Наташа.-- Вѣдь, мы съ вами не видались съ того самаго дня, какъ вы перевѣнчали насъ съ Анатоліемъ.
   -- Я жилъ не даромъ, Наташа. Все работалъ надъ собой, чертовски работалъ!-- съ большою экспрессіей отвѣтилъ Ѳедя.-- Я, знаете ли, употребилъ самый безпощадный методъ: разобралъ всего себя, весь свой нравственный складъ и всю свою жизнь по косточкамъ и нашелъ, что все это никуда не годится... никуда не годится!... И что такъ жить нельзя... я даже, кажется, брошу гимназію, да, это очень можетъ быть, что я брошу.
   -- Что вы, Ѳедя? Почему это?
   -- Потому, что это не существенно и ни на что не нужно... Я хочу научиться какому-нибудь ремеслу. Впрочемъ, я еще самъ не знаю... Это не рѣшеніе, а только обрывки мыслей, можетъ быть, глупыхъ.
   -- Въ какомъ вы классѣ, Ѳедя?-- спросила Наташа.
   -- Въ седьмомъ.
   -- Видите, какъ вамъ мало осталось. Нѣтъ, ужь вы не бросайте; можетъ быть, потомъ жалѣть будете. Вѣдь, ремеслу можно будетъ выучиться и кончивъ гимназію. Знаете что? Вотъ вы мнѣ тогда оказали довѣріе, разсказали про себя... Ну, а теперь сдѣлайте маленькое одолженіе...
   -- Какое хотите, Наташа!-- порывисто воскликнулъ онъ и даже вскочилъ съ своего мѣста, какъ будто ему предстояло сію же минуту бѣжать и дѣлать одолженіе.-- Для васъ, Наташа, я не знаю что готовъ сдѣлать!-- прибавилъ онъ почти торжественнымъ тономъ.
   -- Ну, такъ вотъ что. Мы съ Анатоліемъ черезъ недѣлю ѣдемъ за границу и я не знаю, когда вернусь. Дайте же мнѣ слово, что, не посовѣтовавшись со мной лично, вы не бросите гимназію. И больше ничего!...
   -- Я даю вамъ слово, Наташа,-- промолвилъ онъ нѣсколько упавшимъ голосомъ и на лицѣ его выразилось разочарованіе. Очевидно, онъ былъ недоволенъ, что Наташа не потребовала отъ него никакой существенной жертвы.
   -- А теперь говорите ваши два слова,-- сказала Наташа.
   -- Вы ничего не писали Вѣрѣ о томъ... о нашемъ разговорѣ?-- спросилъ онъ, слегка покраснѣвъ.
   -- Нѣтъ, ничего, и не думаю писать... Да и не имѣла права.
   -- Такъ, пожалуйста, и не пишите, Наташа. Этого никто не долженъ знать, кромѣ васъ и меня... а въ особенности Вѣра... Я, въ сущности, очень дорожу ея дружбой, а пойметъ ли она это такъ великодушно, какъ вы поняли, не знаю... Вотъ я все, Наташа... Такъ вы за границу? Желаю вамъ добраго пути!...-- Онъ протянулъ ей руку и крѣпко пожалъ руку Наташи. Они вышли въ гостиную. Здѣсь сидѣли Егоръ, Чинаровъ и Александра Сергѣевна. Егоръ сказалъ:
   -- Замѣчено, что въ послѣдніе мѣсяцы у нашего милаго мальчика Ѳеденьки завелась какая-то тайна и что въ заговоръ посвящена Наташа!
   Ѳедя покраснѣлъ, но ничего не сказалъ, а Наташа заявила просто:
   -- Это правда. У насъ есть тайна и мы ее никому не скажемъ!
   Анатолій Петровичъ пріѣхалъ къ обѣду, а послѣ обѣда они стали торопиться въ деревню.
   Черезъ недѣлю ихъ провожали за границу. Проводы были коротки и молчаливы. На вокзалъ всѣ пріѣхали поздно и никто не высказывалъ отъѣзжающимъ какихъ-нибудь горячихъ пожеланій. Просто желали счастливаго пути. Это оттого, что здѣсь былъ Бряцаловъ, присутствіе котораго дѣйствовало на всѣхъ охлаждающимъ образомъ.
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Петербургъ, 28 октября. Ты негодуешь, милый Натанъ, и ты права, а я виновата. Я уже двѣ недѣли ничего тебѣ не писала. Ты отвѣтила на послѣднее мое письмо тотчасъ же и я это оцѣнила, но... и, все-таки, оказалась виноватой. Двѣ недѣли я не могла тебѣ писать. Почему? Какъ бы тебѣ это объяснить? Ну, если я скажу, что не могла писать только тебѣ, а другимъ могла и писала, поймешь ли ты? Напримѣръ, я за это время написала мамочкѣ два письма. Мамочка -- она у насъ добрая и умная, она -- прелесть, но у нея простая душа и въ сущность вещей она вникать не умѣетъ. Ей скажешь: я счастлива,-- она вѣритъ и ликуетъ,-- несчастлива, она тоже вѣритъ и скорбятъ. А тебѣ все это надо доказать, разобрать по косточкамъ; вотъ этого-то я и не могла сдѣлать, не умѣла. И не думай, что теперь умѣю. Нѣтъ еще. Но надо же намъ съ тобой поговорить. Ничего, поговоримъ такъ.
   Дорогой Натанъ, я уже два мѣсяца учусь. Ты спросишь, довольна ли я своимъ ученьемъ? На это я отвѣчу: я довольна, что учусь. А то, чему я учусь, для меня еще не выяснилось. Вѣдь, мы еще только дѣлаемъ первые шаги. По всѣмъ предметамъ мы еще сидимъ на "введеніи". Знаю только одно, что всѣ обѣщаютъ много интереснаго и каждый увѣряетъ, что его наука -- самая лучшая. Нѣтъ, это не совсѣмъ такъ, но немножко на это похоже. Это имѣетъ такой видъ, что каждый хочетъ похвалить свой товаръ преимущественно передъ товаромъ другаго, но ничего подобнаго, понятно, нѣтъ, это просто лекторскій пріемъ. Они, вѣдь, хвалятъ не изъ-за корысти, а потому, что каждый изъ нихъ влюбленъ въ свой предметъ. Въ самомъ дѣлѣ, Наташа, иные изъ нашихъ лекторовъ прямо-таки влюблены въ свою науку, какъ въ женщину. Когда они начинаютъ говорить объ основаніяхъ, источникахъ, методахъ, то глаза ихъ загораются и голосъ дрожитъ, на щекахъ играетъ румянецъ, какъ будто рѣчь идетъ о любимой женщинѣ, а не о какой-нибудь исторіи философскихъ системъ. Это люди, насквозь проникнутые любовью къ своей наукѣ, они, можетъ быть, питаютъ къ ней страсть, которая наполняетъ все ихъ существо и зажигаетъ въ груди ихъ пламень. Вотъ кому я завидую и вотъ на чьемъ мѣстѣ я хотѣла бы быть. Понимаешь ли, Наташа,-- дойти до такого проникновенія наукой, чтобы она казалась тебѣ живой... А ну, впрочемъ, ты всему этому снисходительно улыбаешься и думаешь: "Вѣра бредитъ попрежнему!" Да, Наташа, у меня все попрежнему; три мѣсяца въ Петербургѣ нисколько не измѣнили меня.
   Я живу у Пѣвческаго моста, у моей доброй финки. Ты не можешь себѣ представить, какъ она добра ко мнѣ, эта женщина. Съ какою заботливостью она съ вечера разспрашиваетъ меня, что я завтра буду ѣсть за чаемъ,-- лепешку ли, розанъ ли, баранки ли, выборгскій ли крендель, московскій ли калачъ. Ну, и, конечно, я стараюсь какъ можно чаще доставить ей высокое наслажденіе, оказывая честь выборгскому кренделю, котораго терпѣть не могу (онъ сладкій, представь себѣ). А она за это даритъ меня такою искренно-радушною улыбкой, какой я еще никогда въ жизни не видала. Вѣдь, этотъ крендель -- послѣднее слово финской національной кухни.
   Должна тебѣ сказать, Наташа, что съ утреннимъ чаемъ я ѣмъ сливочное масло. Это страшная роскошь. Оно стоитъ семьдесятъ копѣекъ за фунтъ, и сначала я, было, рѣшила, что такая роскошь нашей сестрѣ-студенткѣ не годится. Но когда я съ недѣльку прожила безъ масла, на меня напала такая тоска, такое отчаяніе, что я просто разревѣлась. Ну, не глупо ли это? Пріѣхала за полторы тысячи верстъ учиться, насквозь проникнута жаждой просвѣщенія и вдругъ плачу оттого, что нѣтъ масла къ чаю... Это все мамочка виновата, она пріучила меня къ вкуснымъ, сочнымъ бутербродамъ... Да, да, сижу надъ чаемъ и не могу пить его... противенъ онъ мнѣ, ненавистенъ... безъ масла. Ну, и пришлось отступить отъ принципа. Теперь я ѣмъ славное сливочное масло и моя утренняя тоска прошла. Впрочемъ, мнѣ четверть фунта хватаетъ на пять дней, а значитъ на мѣсяцъ 1 1/2 фунта, деньгами около рубля. Но принципъ, Наташа, принципъ!... О, ты опять улыбаешься! Принципъ въ вопросѣ о бутербродѣ?! А знаешь ли, что говоритъ Монцева, моя старшая сибирячка? Она говоритъ: "Принципъ только тогда и принципъ, когда онъ охватываетъ всю жизнь отъ самыхъ важныхъ шаговъ до ничтожныхъ мелочей. Кто думаетъ, что принципы надо примѣнять только въ крупныхъ дѣлахъ, а мелкія можно совершать такъ себѣ, тотъ смѣшиваетъ принципъ съ капризомъ. Вѣдь, жизнь маленькихъ людей состоитъ изъ маленькихъ дѣлъ". Она у меня строгая -- Монцева, когда-нибудь ближе познакомлю тебя съ нею. Но масло мое сливочное одобрила и сказала, что не слыхала такого принципа, который мѣшалъ бы ѣсть хорошее масло. Постой, постой, что же это я все о маслѣ?... Я живу одна, но рѣдко бываю одна. Мои сибирячки постоянно сидятъ у меня. У меня тепло, а у нихъ страшно холодная квартира, онѣ у меня грѣются. Притомъ же, для удобства мы и обѣдаемъ вмѣстѣ. Кормитъ насъ моя финка и мы съ нею въ заговорѣ. Обѣдъ стоитъ на каждую 12 рублей въ мѣсяцъ, обѣдъ сытный и довольно вкусный, дешевле никакъ нельзя. Но у Монцевой и Бухтѣевой весь бюджетъ -- рублей тридцать на двоихъ, гдѣ же имъ платить столько? Вотъ мы съ финкой и придумали: она беретъ съ нихъ десять рублей съ обѣихъ, а остальныя плачу ей я. И еслибъ ты видѣла, какъ она великолѣпно разыгрываетъ свою роль безкорыстной хозяйки, съ какою великодушною скромностью она выслушиваетъ отъ моихъ сибирячекъ похвалы ея безкорыстію... Но, главное, мы вмѣстѣ учимся. Читаемъ, читаемъ безъ устали, споримъ до хрипоты и, представь себѣ, я очень часто побиваю обѣихъ сибирячекъ. Онѣ сначала дивились, а потомъ добросовѣстно признали мои діалектическія преимущества. А, вѣдь, это все Аполлонъ! Это я у него научилась. Въ библіотекѣ я не записалась, а всякую книгу покупаю и моя собственная библіотека ростетъ, ростетъ... Въ ней уже тридцать двѣ книги.
   Ты хочешь что-нибудь знать о курсисткахъ, но я пока еще не умѣю высказать хорошенько свои впечатлѣнія. Многое меня удивляетъ, даже поражаетъ, иное смѣшитъ, есть и такое, что огорчаетъ... Но объ этомъ послѣ, когда буду въ состояніи высказаться яснѣе.
   Ну, а ты, Наташа? Что ты скажешь о своихъ двухъ мѣсяцахъ новой жизни? Знаешь ли, моя дорогая, что я при полученіи каждаго твоего письма дрожу отъ мысли: а что, если оно начинается такъ: Вѣра, Вѣра, какъ я жестоко ошиблась! Отъ души, отъ всей души желаю, чтобъ этого никогда не было... Пиши. Твоя Вѣра.

-----

   12 ноября. Ты, Вѣра, и вообразить не можешь, откуда я тебѣ пишу. Обратила ли ты вниманіе на заграничную марку? Пишу изъ Лемберга, гдѣ мы остановились отдохнуть. Да, мы за границей, я и Анатолій. Выѣхали изъ дому 7-го.
   Письмо твое я получила, разумѣется, еще дома, но не отвѣтила тотчасъ же, потому что была поглощена хлопотами. Не люблю писать тебѣ, когда голова завалена всякою чепухой. Теперь у меня никакихъ заботъ, и я ни о чемъ и ни о комъ не обязана думать, могу свободно думать о тебѣ и говорить съ тобой. Анатолій пошелъ разыскивать какого-то знакомаго галичанина, котораго зналъ въ Кіевѣ. Онъ намъ покажетъ городъ.
   Какъ видишь, мой милый Вѣрокъ, письмо мое не начинается тѣми страшными словами, которыя тебя такъ пугаютъ. И ты напрасно ждешь этихъ словъ. Если я могу въ комъ-нибудь ошибиться, то это въ себѣ самой, въ своихъ собственныхъ силахъ, а не въ немъ. Вѣдь, ты, Вѣра, единственный человѣкъ, читавшій его письма ко мнѣ,-- значитъ, знаешь то, что я знаю. Такъ развѣ же онъ представлялся мнѣ когда-нибудь идеаломъ добродѣтели? Напротивъ, я знаю его со стороны его недостатковъ, онъ даже слишкомъ постарался объ этомъ. Въ чемъ же разочаровываться? Не въ чемъ. Другое дѣло -- я сама, мои силы. Тутъ, можетъ быть, много найдется интереснаго и поучительнаго. И я, какъ ты, могу сказать, что "иное меня удивляетъ, даже поражаетъ, иное смѣшитъ, есть и такое, что огорчаетъ". Но и я, какъ ты, еще не могу высказаться обо всемъ этомъ вполнѣ ясно. Подождемъ.
   Съ матерью Анатолія у меня установились отношенія почтительной уступчивости. Такъ иногда бываетъ, когда двое незнакомыхъ ѣдутъ въ одномъ купэ или въ каютѣ и, не имѣя къ тому ни малѣйшей охоты, стараются наперерывъ оказать другъ другу любезность. "Вамъ, можетъ быть, мѣшаетъ свѣтъ? Такъ я съ удовольствіемъ погашу".-- "О, нѣтъ, пожалуйста, нисколько! Я люблю спать при свѣтѣ". А въ дѣйствительности первому хочется читать газету и онъ погасилъ бы далеко не съ удовольствіемъ, а второй при свѣтѣ не можетъ глазъ сомкнуть.
   Но это все пустое, я лучше разскажу тебѣ одну сценку, въ которой дѣйствующимъ лицомъ былъ Штенко. Я писала тебѣ, помнишь, что онъ какъ-то зашелъ ко мнѣ въ комнату, одобрилъ мой выборъ, наговорилъ мнѣ пріятностей и въ заключеніе дрожащимъ голосомъ сказалъ, что весь къ моимъ услугамъ, если бы со мной случилось что нибудь... Ну, конечно, что-нибудь дурное, иными словами, если бы я разошлась съ Анатоліемъ. Какая скверная предусмотрительность! Теперь онъ явился провожать насъ на вокзалъ и въ то время, когда Анатолій ушелъ сдавать багажъ, подошелъ ко мнѣ очень близко и сказалъ: "Я хочу вамъ напомнить, Наталья Николаевна, то, что говорилъ мѣсяца три назадъ: если бы вамъ потребовалась дружеская услуга..." Я такъ и вскипѣла и, несмотря на мою сдержанность, не выдержала и перебила его: "То я бы обратилась къ кому угодно, но только не къ вамъ!" -- сказала я. И еслибъ ты видѣла, что съ нимъ сдѣлалось! Я, право, совсѣмъ не понимаю этого человѣка; то онъ производитъ впечатлѣніе холоднаго криводушца, у котораго во всемъ тонкій разсчетъ, то вдругъ -- порывъ. Онъ страшно поблѣднѣлъ, глаза его наполнились слезами, голосъ задрожалъ.
   -- Право, я этого отъ васъ не заслужилъ,-- сказалъ онъ.-- Отъ васъ, Наталья Николаевна!-- повторилъ онъ, какъ-то трогательно подчеркивая, и тотчасъ же убѣжалъ съ вокзала.
   Вотъ каковъ Штенко. Пойми его. Пойми и его дружбу съ Анатоліемъ, если онъ подстерегаетъ его семейную неудачу... На какой почвѣ выростаютъ такіе люди, какъ Штенко?
   Ну, Вѣра, на этотъ разъ довольно. Пришелъ Анатолій съ своимъ галичаниномъ. Пищи мнѣ... Сейчасъ спрошу куда. Пиши въ Вѣну. Оказывается, что здѣсь мы пробудемъ дня три, отсюда прямо въ Вѣну, а тамъ засядемъ, можетъ быть, на цѣлый мѣсяцъ. Вотъ туда и пиши poste restante. Въ Лембергѣ говорятъ по-нѣмецки, по-польски, по-еврейски и по-русски, но есть такіе, которые говорятъ на странномъ языкѣ, представляющемъ смѣсь всѣхъ четырехъ. Городъ шумный и у меня послѣ тишины нашего губернскаго города, а тѣмъ болѣе Бряцаловки, уши болятъ отъ этого шума. Что-то будетъ въ Вѣнѣ? Что-то будетъ въ Парижѣ? Прощай. Твоя Наташа Бряцалова.

-----

   Петербуръ, 20 ноября. Ты совсѣмъ смутила меня, Наташа. Вдругъ изъ Лемберга. Что такое Лембергъ? Я сразу не сообразила. Оказалось, что это Львовъ. Какимъ образомъ и почему? Прости мнѣ, дорогой дружокъ, но я твою поѣздку... не то, что не одобряю, нѣтъ, но я не понимаю ее. Я смотрѣла на твое замужство, какъ на дѣло. Помнишь, ты говорила мнѣ, что тебя занимаетъ живое дѣло, но гдѣ же оно? Ты будешь переѣзжать изъ города въ городъ, любоваться видами и картинными галлереями, вы проживете много денегъ, много бряцаловскихъ денегъ,-- не въ томъ смыслѣ, что это деньги Анатолія Петровича, а не твои,-- нѣтъ, онъ твой мужъ и вамъ нечего считаться... Но ты знаешь, какъ добываются эти деньги. Ты же помнишь ту исторію, изъ-за которой онъ тогда пересталъ бывать у насъ. Не сердись на меня, Наташа; я говорю, что думаю, говорю тебѣ, а это для меня все равно, что себѣ самой. Я не могу удержаться, чтобъ еще разъ не процитировать слова Концевой: "Принципъ только тогда и принципъ, когда онъ охватываетъ всю жизнь отъ самыхъ важныхъ шаговъ до ничтожныхъ мелочей..." Ну, а это какъ же? Разъясни, разъясни, пожалуйста, какъ можно скорѣе; я мучаюсь. И писать больше ничего не могу. Прости. Твоя Вѣра.

-----

   Вѣна, 2 декабря. Ты меня вызываешь, Вѣра, на объясненіе, которое у меня еще не готово. Я задумалась и скоро успокою тебя, если удастся успокоить. А теперь скажу только, что твое письмо не только не обидѣло меня, а, напротивъ, тронуло. Да, тронуло, Вѣрокъ. Если ты такъ горячо принимаешь къ сердцу каждый мой шагъ, значитъ, ты, попрежнему, живешь со мной одною жизнью. Развѣ это не высокое наслажденіе -- сознавать, что, какъ бы далеко ты ни былъ, всегда есть гдѣ-то сердце, которое бьется въ тактъ съ твоимъ сердцемъ?
   Я получила здѣсь письмо отъ Егора. Оно коротко и сухо. Тамъ тоже моя поѣздка не нравится, хотя Егоръ и высказалъ ей одобреніе. Но это, должно быть, потому, что Аполлонъ слишкомъ ужь прямо забраковалъ ее (не словами, а только взглядомъ, который я хорошо поняла), и ему хотѣлось смягчить это въ моихъ глазахъ. Но не въ этомъ дѣло. Я очень хорошо знаю, что и Егоръ, и Аполлонъ примирились съ моимъ замужствомъ только внѣшнимъ образомъ. Они просто не хотятъ огорчать меня. Но въ душѣ они негодуютъ, не ждутъ отъ меня ровно ничего хорошаго, считаютъ пропащей и вообще махнули на меня рукой. У меня же теперь нѣтъ ничего такого, чѣмъ бы я могла импонировать имъ... И я оставила все это безъ возраженій. Оставила все идти такъ, какъ оно идетъ, надѣюсь, до поры до времени. Но объ этомъ послѣ. А вотъ о чемъ: Егоръ пишетъ буквально слѣдующее: "Мать поручила мнѣ передать тебѣ, Наташа, что на твое имя она внесла въ банкъ пятнадцать тысячъ, но бумага находится у меня и ты можешь во всякое время взять ее, когда понадобится. Это твои собственныя деньги, которыя должны лежать неприкосновенно до тѣхъ поръ, пока не понадобятся тебѣ лично, на черный день". Это подлинныя слова Егора. Такъ вотъ какъ, Вѣра. Меня выдѣлили совсѣмъ,-- значитъ, считаютъ окончательно отрѣзаннымъ ломтемъ. Мнѣ было горько читать эти строки, но я ничего не возразила, а отвѣтила просто: "благодарю". Сухость и краткость письма Егора дали мнѣ понять, что переписка моя съ ними должна прекратиться. Очевидно, имъ тяжело думать обо мнѣ. Я и съ этимъ мирюсь. Я такъ разсуждаю: если у меня будетъ что-нибудь привлекательное для нихъ, то они сами возвратятся ко мнѣ. Убѣждать же кого бы то ни было я не намѣрена; это и безполезно. Мамочку буду извѣщать о своемъ здоровьѣ, ей больше ничего и не нужно. Вѣдь, она просто любитъ, да и только; но обрати вниманіе, Вѣра, на слова: "пока не понадобятся тебѣ лично, на черный день". Вотъ и они предвидятъ какой-то черный день совершенно такъ, какъ и Штенко. Что же это? Развѣ это, въ самомъ дѣлѣ, такъ неизбѣжно? Или я такъ близорука и не вижу вокругъ себя какихъ-то такихъ признаковъ, которые имъ видны со стороны? Скажи, Вѣра, не видишь ли ты чего-нибудь зловѣщаго, что уже прямо пророчило бы черный день?
   Мое письмо сегодня вышло мрачно. Жди другаго, въ которомъ я постараюсь отвѣтить на твой прежній вопросъ. Твоя Н. Б.

-----

   Вѣна, 7 декабря. Да, дорогая Вѣра, когда подумаешь обо всемъ этомъ, то начинаешь подозрѣвать, что дѣло плохо. Я никакъ не ожидала отъ себя, что личное чувство можетъ овладѣть мной до такой степени. Я люблю Анатолія до того, что не въ состояніи отказать ему въ чемъ бы то ни было. Когда я была его невѣстой, мнѣ казалось, что онъ невольно подчинится мнѣ во всемъ и ему самому это казалось, и онъ, шутя, говорилъ мнѣ: "Ты меня скрутишь въ бараній рогъ". И правда, что у меня была надъ нимъ какая-то сила. Тогда я смотрѣла въ будущее бодро и дѣятельно. Я думала, что сейчасъ же воспользуюсь этою своею силой и поверну все посвоему. Я знала, что встрѣчу страшное противодѣйствіе, но это меня не пугало, потому что я вѣрила въ свою силу. Но когда я сдѣлалась его женой, я тотчасъ же покорилась... не ему, а своему чувству къ нему. Я потеряла волю, милая Вѣра, я потеряла волю. Близость къ нему словно загипнотизировала меня и мнѣ не только хочется покорно исполнять его желанія, но и ловить ихъ. Мнѣ доставляетъ особенное наслажденіе иногда поступиться для него какимъ нибудь своимъ убѣжденіемъ. Вѣдь, это жертва, которую я приношу ему, любимому человѣку. Я вижу на твоемъ лицѣ, Вѣра, ужасъ. Ты спрашиваешь, куда же это поведетъ? Вѣдь, эта дорога ведетъ совсѣмъ въ сторону, противуположную тому, къ чему ты стремилась... Постой, я скажу больше: я ловлю себя на томъ, что мнѣ начинаютъ нравиться его недостатки,-- не то, что нравиться, а я нахожу, что они, будучи недостатками вообще, извинительны въ немъ. Онъ кажется мнѣ существомъ исключительнымъ, которому все можно простить. Что это, Вѣра? Я думаю вотъ что: я просто оказалась женщиной,-- да, женщина взяла во мнѣ перевѣсъ надъ человѣкомъ... Вотъ это все я тебѣ пишу, потому что ты заставила меня подумать объ этомъ. Мнѣ стоило страшныхъ усилій произвести этотъ безпощадный анализъ, это -- для тебя. И я вижу, что это постыдная слабость, я это ясно вижу. Но сейчасъ думаю о немъ, представляю, что онъ пришелъ и положилъ руку мнѣ на голову и уже сердце у меня усиленно бьется, и уже я во власти моего чувства.
   Вотъ почему я, живя въ деревнѣ, ни на что не хотѣла обращать вниманія, вотъ почему я безпрекословно согласилась ѣхать за границу. Иногда у меня мелькаетъ мысль о моихъ стремленіяхъ и цѣляхъ, я упрекаю себя за слабость, за бездѣятельность. Я чувствую себя оскорбленной, я плачу, я вся дрожу отъ гнѣва на самое себя... когда я только представлю себѣ, что у насъ съ нимъ изъ-за чего-нибудь могла бы произойти легкая размолвка, на меня нападаетъ ужасъ и сердце сжимается отъ боли.
   Вотъ тебѣ, Вѣра, вся правда. Дѣлай съ нею, что хочешь. До 20 декабря въ Вѣнѣ, а тамъ до конца января въ Женевѣ и окрестностяхъ, но адресъ въ Женеву. Твоя Наташа.

-----

   Петербургъ, 22 декабря. Я не писала тебѣ въ Вѣну, потому что не могла писать. Подъ вліяніемъ твоего послѣдняго письма, моя бѣдная Наташа, я ходила съ опущенною головой, я ни о чемъ на могла думать, я почти не понимала того, что мнѣ говорили, на лекціяхъ сидѣла какъ истуканъ и даже нѣсколько дней совсѣмъ не ходила на курсы, что для меня очень много значитъ. Наташа, что же это такое? Что же это? Вѣдь, это ужасное паденіе, ты попалась въ сѣти,-- какъ ни пошло это выраженіе,-- въ сѣти любви. Милая, неужели это такъ и останется? У тебя туманъ на глазахъ... Впрочемъ, нѣтъ, ты все видишь, ты понимаешь... Но тѣмъ хуже, если ты ничего не можешь измѣнить, тѣмъ хуже. Я ничего не понимаювъ любви, но если она такъ порабощаетъ душу, то Богъ съ нею;, что въ ней хорошаго? Съ нею надо бороться, какъ съ врагомъ... О, я буду бояться ее! Я воспользуюсь твоимъ опытомъ...
   И такъ, ты не владѣешь собой, ты потеряла волю. Видишь, куда ты пошла... Развѣ я не "избрала благую часть", какъ Марія? Да, я ее избрала. Я чувствую, что у меня начинаетъ проходить періодъ восторженнаго поклоненія всему, что хоть капельку связано съ наукой. Я начинаю ко всему относиться критически а оттого видѣть яснѣе. Я, напримѣръ, теперь сама легко отличаю талантливыхъ профессоровъ отъ бездарныхъ, тогда какъ прежде они всѣ казались мнѣ въ одинаковой степени богорожденными. Даже до того дошло, что я иногда съ ними не соглашаюсь. Еще не такъ давно на лекціи исторіи я задала одинъ вопросъ, который всѣхъ поразилъ, и подожгла этимъ вопросомъ цѣлую аудиторію. Мы потомъ, когда профессоръ ушелъ, рѣзко раздѣлились на партіи и спорили до изнеможенія. И еще скажу тебѣ вотъ что: я иногда слушаю профессора и припоминаю прочитанную книгу по тому же вопросу и отдаю предпочтеніе книгѣ и мысленно спорю съ нимъ. Это значитъ, что въ моей головѣ устанавливается порядокъ, мой умъ развивается. И какое это наслажденіе, Наташа, чувствовать и сознавать, что умъ твой развивается и что ты начинаешь понимать то, что прежде было тебѣ неясно или совсѣмъ темно! Это такое же ощущеніе, какъ еслибъ у тебя стали выростать крылья и вотъ ты понемножку владѣешь ими, сперва робко, а потомъ все смѣлѣе и смѣлѣе, подымаешься надъ землею, каждый разъ выше и выше, и взоръ твой захватываетъ все большее пространство, но когда-нибудь ты подымешься туда, гдѣ парятъ орлы, и Богъ знаетъ, что откроется твоему уму!... Наташа, это настоящее счастье. Вотъ оно!
   Я давно ничего не писала тебѣ про Миропольскаго. Онъ бываетъ у меня почти каждый день, но не надолго. Онъ страшно много занимается. Его теперь увлекаетъ химія, онъ весь погрузился въ нее и начинаетъ уже жалѣть, что поступилъ въ академію, а не въ университетъ. Мы надъ нимъ посмѣиваемся. "А какъ же ваши мечты о томъ, чтобы спасти человѣчество? Или вы думаете спасти его химіей?" Онъ всячески отбивается. "Что подѣлаете? Это мое увлеченіе, я влюбленъ въ химію". Но я думаю, что его влюбленность пройдетъ. Ему бы только добраться до третьяго курса, гдѣ пахнетъ настоящею медициной, и онъ за нее ухватится. Онъ созданъ быть врачомъ. А, впрочемъ, онъ тебя, вѣроятно, нисколько не интересуетъ? Я совсѣмъ выпустила изъ вида, что ты его не знаешь. Но онъ любопытный субъектъ. Представь себѣ, онъ смотритъ на наши книжки и вздыхаетъ. Хотѣлось бы, говоритъ, проникнуть въ нихъ, да химія не позволяетъ,-- некогда. Но мы ему излагаемъ наши книжки, а онъ намъ за это разсказываетъ чудеса своей обожаемой химіи.
   Ну, а, въ концѣ-концовъ, все-таки, спрошу тебя: какъ же это будетъ, Наташа? Неужели у тебя совсѣмъ опустились руки? Неужели ты и не надѣешься вернуть свое прежнее мужество? Милая, поищи и найди въ себѣ силы,-- онѣ найдутся, непремѣнно найдутся. Но Боже тебя сохрани когда-нибудь подумать, что всему конецъ и надо опустить руки окончательно. Паденіе начинается съ того момента, когда мы сами признали свое безсиліе. Нѣтъ, надо, даже падая, вѣрить въ свои силы,-- это можетъ спасти. Сказать ли тебѣ, Наташа, то, что я держала отъ тебя въ тайнѣ? Я получила нѣсколько писемъ отъ Чинарова. Онъ давно уже говоритъ, что на тебя нужно махнуть рукой. Еще когда ты жила въ деревнѣ и изрѣдка пріѣзжала въ городъ, онъ, наблюдая тебя, пришелъ къ заключенію, что ты "обряцалилась окончательно". Я не вѣрила, думала, что онъ увлекается, а ты взяла, да и сама подтвердила. Но я, все-таки, не вѣрю. Не вѣрю, да и только!...
   Съ какимъ нетерпѣніемъ я отъ тебя жду просвѣтлённаго письма! Я живу этою мыслью. Знаешь, что? Вотъ славно было бы, еслибъ ты хоть на одну недѣлю, на одинъ день даже заглянула къ намъ въ Петербургъ! Мнѣ почему-то думается, что стоитъ только намъ съ тобой повидаться, какъ ты станешь прежнею Наташей, которая поражала меня своею самостоятельностью, настойчивостью, упорствомъ въ достиженіи разъ намѣченной цѣли. Помнишь ли ты ту Наташу?! Я помню, я очень хорошо помню... Твоя Вѣра.

-----

   Женева, 2 января. Съ новымъ годомъ, дорогой другъ. Здѣшній уже давно минулъ, но я никакъ не могу привыкнуть считать по-здѣшнему, а все по-нашему. Это то же, что твоя исторія съ масломъ. И многое, милая Вѣра, бываетъ въ жизни такихъ "исторій съ масломъ". Какой-нибудь пустякъ оказывается до того въѣвшимся въ нашу плоть и кровь, что безъ него нельзя жить, какъ безъ пары ногъ или безъ головы. Но ты и не подозрѣваешь, дорогой Вѣрокъ, какія въ письмѣ твоемъ нашлись для меня утѣшительныя вещи; ты и подумать не можешь. Я дѣлаю смѣлыя аналогіи. Можетъ быть, онѣ больше утѣшительны, чѣмъ справедливы, не знаю, но на меня онѣ дѣйствуютъ великолѣпно. Ты пишешь, что въ первое время, какъ ты попала на курсы, ты ни къ чему не могла отнестись критически. Всѣ профессора казались тебѣ "одинаково богорожденными", все, что они ни говорили, какъ и все, что ни встрѣчала ты въ книгахъ, казалось тебѣ одинаково умнымъ и справедливымъ,-- ты все принимала на вѣру. Не кажется ли это тебѣ аналогичнымъ съ моею потерей воли? Ахъ, Наташа, говори же, что кажется!... Но вотъ въ головѣ твоей "устанавливается порядокъ"... Ну, можетъ быть, и въ моемъ сердцѣ когда-нибудь начнетъ устанавливаться порядокъ. Не слишкомъ ли смѣла моя аналогія? А вотъ и другая, еще лучше для меня. Миропольскій хотѣлъ спасать человѣчество посредствомъ медицины, но неожиданно увлекся химіей, влюбился въ нее и отодвинулъ въ сторону спасеніе человѣчества. Онъ тоже, подъ вліяніемъ любви къ своей химіи, потерялъ волю, но ты пишешь, что ему только бы добраться до третьяго курса и тогда онъ вернется къ своей медицинѣ. Милая, можетъ быть, и мнѣ надо добраться до третьяго курса... Прости мнѣ эту смѣшную аналогію. Но ты не думай, что она только смѣшна. Ты не думай, что въ любви женщины къ мужчинѣ нѣтъ градацій, похожихъ на ваши четыре курса. Все это мнѣ представляется туманно, но мнѣ кажется, лучше сказать, мнѣ чувствуется, что еслибъ я стала матерью, я бы совсѣмъ иначе смотрѣла на міръ. Я не знаю какъ, но мнѣ думается, что это дѣлаетъ важную перемѣну въ жизни женщины. И такъ, дорогой Вѣрокъ, мнѣ это такъ же необходимо, какъ Миропольскому перейти на третій курсъ... А хочу я этого страстно! О, еслибъ это случилось, и какое это было бы несчастье, еслибъ я никогда не сдѣлалась матерью!...
   Мы попали въ Женеву неудачно. Представь себѣ, здѣсь снѣгъ, правда, не такой, какъ у васъ въ Петербургѣ. Онъ выпадаетъ утромъ, а къ полудню его уже нѣтъ; но погоды не хороши. Вѣтрено и пасмурно. Монблана не видно, а озеро волнуется, точно сердится. Да и не оно одно сердится, а у всѣхъ здѣсь сердитыя лица, потому что никто и ничто здѣсь не привыкло къ такимъ погодамъ. Здѣсь страстно любятъ солнце и природа, и люди. Намъ здѣсь совсѣмъ нечего сидѣть, а если мы никуда не двигаемся, то только потому, что вся Европа теперь въ снѣгу и жмется отъ холода. Значитъ, вездѣ скверно. У насъ день и ночь горитъ каминъ и, все-таки, мы дрожимъ отъ холода и кутаемся днемъ въ пледы, а ночью покрываемся отъ головы до ногъ перинами. Къ этимъ перинамъ мнѣ было ужасно трудно привыкнуть, я находила ихъ нелѣпостью и крайне неудобнымъ приспособленіемъ. Онѣ ежеминутно сползали съ меня на полъ. Но теперь привыкла къ нимъ и нахожу ихъ очень удобными. Это опять "исторія съ масломъ", не правда ли? Ну, а вотъ тебѣ еще: здѣсь не оказалось самовара и намъ давали чай въ какихъ-то кофейникахъ. Я отказалась пить,-- ну, просто не могла и сидѣла цѣлую недѣлю безъ чая. Я страшно страдала, и хотя не плакала, но злилась. Кончилось это тѣмъ, что мы купили въ тридорога самоваръ въ сосѣднемъ отелѣ. Тамъ оказался лишній. Ну, а это развѣ не "исторія съ масломъ"?
   Отсюда, чуть только холода спадутъ, ѣдемъ въ Парижъ. Думаю, что послѣ десятаго (нашего) февраля письма можешь посылать въ Парижъ. Напиши мнѣ, какъ ты находишь мои аналогіи? Твой Натанъ.

-----

   Петербургъ, 7 января. Я пишу тебѣ въ Женеву. У насъ холодно, должно быть, и у васъ то же, а потому вы никуда не двинулись изъ Женевы и ты, попрежнему, сражаешься съ тамошними перинами. Впрочемъ, я забыла, что ты съ ними помирилась. У меня были праздники и вотъ я, можетъ быть, въ первый разъ послѣ гимназіи поняла, что такое праздники. Мы -- я, Бухтѣева, Монцева и Миропольскій съ нами -- разомъ, какъ только окончили занятія на курсахъ и въ академіи, почувствовали, что всѣ утомлены страшно и что намъ необходимъ праздникъ. Вѣдь, подумай, мы только и дѣлали, что учились. Рѣшено было книги и лекціи отложить въ сторону и не смотрѣть на нихъ. Я даже задрапировала мои шестьдесятъ четыре книги (у меня ихъ уже шестьдесятъ четыре и всѣ прочитаны!) сѣрымъ сукномъ подъ цвѣтъ моихъ обоевъ на стѣнахъ, чтобы даже нечаянно какъ-нибудь не взглянуть на нихъ. Ну, мы и отдыхали, дѣйствительно. Были въ циркѣ, два раза въ оперѣ, разъ въ балетѣ, три раза въ Александринкѣ, а подъ новый годъ даже плясали въ складчину. Тутъ была ветчина, колбаса, телятина и сыръ, вино и пиво, говорили тосты, кричали "ура", я выпила цѣлый стаканъ бѣлаго столоваго вина, чокалась съ Миропольскимъ и у меня кружилась голова. Но это ничего, Наташа, право же, среди этого шума, среди этихъ слегка кружащихся головъ въ продолженіе всего долгаго вечера (отъ девяти до четырехъ утра) не было сказано ни одного пошлаго слова. За то веселились отъ души и я въ самомъ дѣлѣ, несмотря на усталость, отдохнула, т.-е. отдохнула моя голова. Помнишь, я тебѣ писала, что многое меня удивляетъ, поражаетъ, иное смѣшитъ, иное огорчаетъ. Но не думай, что все это глубоко и серьезно, -- нѣтъ, все это есть, ну, и все же дурнаго ничего нѣтъ, или почти ничего. Вотъ тебѣ примѣръ: есть среди насъ такія, что увлекаются оперой. И это не то, чтобъ онѣ очень любили музыку, -- нѣтъ, это какъ бы входитъ въ программу самоусовершенствованія. Я наблюдала, что когда онѣ заберутся въ ложу компаніей въ восемнадцать душъ, то онѣ не просто слушаютъ музыку, а какъ-то священнодѣйствуютъ. Лица оживлены, почти вдохновенны. Считается чѣмъ-то вродѣ гражданскаго подвига простоять на морозѣ всю ночь у Маріинскаго театра, чтобы получить ложу или галлерею. Но это только смѣшно и дурнаго тутъ ничего нѣтъ. Есть такія, которыя устроили культъ оперы; онѣ буквально простаиваютъ ночи ради билета и бываютъ въ оперѣ чуть не каждый день. Почему именно опера -- неизвѣстно. Къ Александринскому театру, гдѣ даются комедіи и драмы и гдѣ, казалось бы, много можно найти поучительнаго, холодны, а къ балету -- общее презрѣніе. Очень много бываетъ вечеринокъ и плясать на нихъ считается тоже благороднымъ занятіемъ. Но и въ этомъ нѣтъ ничего дурнаго, Наташа, не правда ли? Одно только нехорошо, что все это какъ бы входитъ въ программу высшаго образованія, и тѣ, что каждый вечеръ съ горящими глазами и красными лицами рукоплещутъ въ оперѣ, задыхаясь ютъ жары въ ложѣ, гдѣ восемнадцать душъ, и тѣ, что простодушно пляшутъ на вечеринкахъ, думаютъ, кажется, что онѣ такимъ образомъ получаютъ высшее образованіе и рѣшаютъ женскій вопросъ. Впрочемъ, эти послѣднія слова не мои, а Монцевой. Она, когда видитъ компанію, собирающуюся въ оперу, говоритъ: "Вишь, ждутъ рѣшать женскій вопросъ". Но она очень строга, очень строга. Она злится: "Зачѣмъ онѣ пріѣхали? Зачѣмъ онѣ прикрываются знаменемъ высшаго образованія? Никакого образованія онѣ не получаютъ и не стоило имъ трогаться съ мѣста". Но я думаю, что это у нихъ пройдетъ, право. Нѣтъ, Монцева очень строга и какъ юна мучаетъ бѣдную Бухтѣеву! Она хорошенькая и молоденькая, я ей очень хочется поплясать на вечеринкѣ. Куда-а?! Ни за что! Грозитъ вѣчною ссорой. Тоже вотъ еще наблюденіе Монцевой. Когда она слушаетъ разговоръ на курсахъ между двумя лекціями, глаза ея выражаютъ негодованіе и она говоритъ: "Посмотрите, какія мы сплетницы, такія же точно, какъ тѣ, что остались въ нашихъ уѣздныхъ городахъ. Слышите, о чемъ мы говоримъ? О томъ, какіе глаза у профессора литературы и сколько бы могло быть лѣтъ молодому историку. Нѣтъ, слушайте, слушайте: "Макарова, что это вы на лекціи по философіи всегда садитесь на первой скамьѣ и смотрите въ глаза профессору? Однако, замѣчено, что онъ больше поглядываетъ въ сторону Чинкурской, а не въ вашу!" Макарова краснѣетъ и чуть не плачетъ. Какія мы сплетницы и пустомели!" Это говоритъ Монцева и забываетъ, что тутъ же ведутся другіе разговоры, совсѣмъ иного рода. А я думаю, что все это пустяки и ничего не значитъ. Не можемъ же мы отъ одного только желанія учиться, оттого только, что оставили свои дома и пріѣхали на курсы, избавиться отъ всѣхъ нашихъ недостатковъ, воспитанныхъ вѣками. Мы пріѣзжаемъ сюда такими же, какъ были, немножко только лучше, потому что одно уже желаніе стать лучшими дѣлаетъ насъ лучшими; ну, а здѣсь немного совершенствуемся. И дѣло должно идти медленно и стоить упорнаго труда; Монцева въ этомъ случаѣ заблуждается. Но есть, милая Наташа, среди насъ женщины удивительныя! У нихъ каждый шагъ и каждая минута разсчитаны такъ, чтобъ идти на самоусовершенствованіе, онѣ какъ-то сразу, одною только рѣшимостью, съумѣли заставить себя отказаться отъ всѣхъ нашихъ слабостей и видно, что это имъ тяжело, но онѣ сами не замѣчаютъ, что страдаютъ. Это настоящія подвижницы женскаго вопроса. Передъ ними я преклоняюсь, потому что мнѣ далеко до нихъ. Вотъ Монцева изъ этой породы. Какъ бы я хотѣла, чтобъ ты съ нею познакомилась, Наташа! Ну, довольно, поѣзжай въ Парижъ. Я думаю, тамъ ты такъ завертишься, что не скоро отъ тебя дождешься письма.
   Ахъ, да! Насчетъ твоихъ аналогій одно могу сказать: отъ души желаю, чтобъ онѣ были правильны и осуществились! Прощай. Твоя Вѣра.

-----

   Парижъ, 3 марта. Ты была права, Вѣра. Въ Парижѣ я завертѣлась. Но только не подумай, что это мѣшало мнѣ писать,-- ужь для этого я нашла бы время,-- нѣтъ, не потому, а дѣло въ томъ, что я не могла сообщить тебѣ ничего утѣшительнаго. Все шло по старому, все. Для иллюстраціи я разскажу тебѣ такой случай. Получилъ Анатолій отъ своего главнаго прикащика письмо и, уходя куда-то, оставилъ его на столѣ. Я прочитала его. Въ этомъ письмѣ прикащикъ сообщаетъ, что приходили къ нему мужики ржи просить, у нихъ недохватъ, и онъ далъ имъ по пяти мѣръ, но съ тѣмъ, чтобы послѣ урожая они вернули по восьми мѣръ. Когда я прочитала это письмо, первое мое движеніе было спросить Анатолія, что это значитъ, и неужели это дѣлается съ его разрѣшенія и имъ одобряется? Я была возмущена искренно. Но когда онъ пришелъ, я ни слова не сказала... Мнѣ показалось, что изъ этого можетъ выйти страшная исторія, ссора, а я боюсь этого больше всего на свѣтѣ. Мнѣ кажется, что я умру отъ отчаянія, если онъ будетъ сердиться на меня не больше получаса. Я чувствую себя до такой степени связанной съ нимъ, я чувствую себя частью его... Мнѣ самой горько объ этомъ думать, мой добрый Вѣрокъ, но только когда я одна; когда же я съ нимъ, то я ни о чемъ не думаю, а все о немъ. Плохо я тебя утѣшила, не правда ли? Твоя Наташа.

-----

   Парижъ, 15 марта. О, ты не можешь себѣ представить, что со мной произошло! О, я начинаю уже въ душѣ ликовать! Мнѣ кажется, что сѣти начинаютъ спадать съ меня. И я никогда не ожидала, что это до такой степени глубоко мѣняетъ женщину... Да, вѣдь, ты не знаешь, въ чемъ дѣло. Представь, былъ такой моментъ, когда я взглянула на Анатолія и почувствовала, что или онъ сталъ немного ниже, или я выше стала... Да, да, вотъ именно такое ощущеніе, какъ будто я выше стала. Я буду матерью, это не подлежитъ никакому сомнѣнію. Вѣра, еслибъ ты видѣла, съ какою гордостью я сообщила ему объ этомъ! Вотъ въ этотъ-то моментъ я и почувствовала, что выше стала. Мало этого. Въ его глазахъ я замѣтила новую черту, черту почтительнаго уваженія. Я буду матерью, Вѣра, и это удивительно важно. Что такое замужство безъ дѣтей?-- безсмыслица. Супруги, убѣдившіеся, что у нихъ никогда не будетъ дѣтей, должны перестать-быть мужемъ и женой... О, видишь, какъ высокомѣрно заговорила женщина, для которой минула опасность!...
   Однимъ словомъ, я почувствовала, что у меня есть передъ нимъ такое важное преимущество, передъ которымъ онъ всегда долженъ будетъ склонить голову. А главное, главное... Я теперь вся сосредоточилась на своемъ новомъ положеніи, а по отношенію къ Анатолію у меня совсѣмъ исчезло рабство (потому что -- что же это было, какъ не оно?); если я была загипнотизирована, то я проснулась и начинаю протирать глаза. О, еслибъ ты видѣла, съ какимъ обожаніемъ онъ цѣловалъ мои руки, когда узналъ объ этомъ! Мнѣ казалось, что мы помѣнялись ролями и въ эту минуту уже онъ добровольно поступаетъ ко мнѣ въ рабство. И знаешь ли, Вѣра, какія у меня явились горделивыя мысли? Я думаю, что моя прежняя слабость есть примѣта сильной натуры. Сильныя натуры не умѣютъ ничему отдаваться на половину. Онѣ окунаются съ головой какъ въ хорошее, такъ и въ дурное... Развѣ мелкая натура способна сдѣлаться страстнымъ игрокомъ до забвенія всякаго благоразумія? Нѣтъ, она всегда будетъ играть по маленькой... Да, то была слабость, но я подчинилась ей безъ колебаній. А теперь мнѣ чуется, что я способна идти на борьбу тоже безъ колебаній...
   Впрочемъ, милая Вѣра, это, можетъ быть, все мнѣ показалось. Увидимъ. А пока рѣшено: лѣто и потомъ до новаго января проживемъ въ Швейцаріи и только къ будущей веснѣ вернемся въ Бряцаловку. Ужь теперь ты не смѣешь укорять меня, Вѣра, потому что я буду жить въ Швейцаріи не для себя, а для... вотъ это-то и неизвѣстно. Но ликованью моему нѣтъ конца. Теперь я буду провѣрять себя самымъ тщательнымъ образомъ и обо всемъ тебѣ доложу. Мнѣ страшно хочется тебя утѣшить. Прощай, до слѣ дующаго письма. Твоя Н. Б.

-----

   28 мая. Милый Натанъ! Я пишу тебѣ изъ нашего прекраснаго губернскаго города, который такъ же грязенъ, какъ и былъ. Пишу всего нѣсколько словъ. Въ Петербургѣ была страшно занята экзаменами. Выдержала ихъ блестяще и теперь я -- второкурсница. Браво! Бухтѣева и Монцева тоже выдержали, но въ Сибирь, конечно, не поѣхали. Онѣ разлучились, бѣдныя. Обѣ поѣхали на уроки въ разныя мѣста -- добывать деньги на зиму. Какъ мнѣ было тяжело съ ними разставаться! Миропольскій здѣсь и бываетъ у насъ каждый день. Что сталось съ Ѳедей, не понимаю. Онъ перешелъ въ восьмой классъ. Похудѣлъ страшно, сталъ нелюдимъ, зачитывается книгами, чего прежде не бывало. У насъ бываетъ рѣдко и меня какъ-то почтительно игнорируетъ. Что за перемѣна? Штенко совсѣмъ у насъ не бываетъ. Аполлонъ сталъ часто хворать, бѣдный, сильно и скверно покашливаетъ. Егоръ и мамочка ни чуточки не измѣнились, любятъ меня страшно, а по тебѣ тихонько вздыхаютъ. Вздыхаетъ Егоръ, а мамочка, какъ эхо...
   Какъ твое здоровье и душевное состояніе? Твое послѣднее письмо было очаровательно. Можешь ли ты подтвердить его? Твоя В.

-----

   Женева, 20 іюня. О, какъ мнѣ иногда бываетъ смѣшно! Иногда мнѣ кажется, что я какое-то совершенное существо -- могучее и сильное, и что еслибъ Анатолій покинулъ меня сейчасъ, я только улыбнулась бы. Онъ мнѣ болѣе не нуженъ, насъ двое и безъ него... но нѣтъ, это глупости. Онъ мнѣ очень нуженъ, потому что я очень люблю его. Но замѣчаешь ли ты, какая разница? "Очень люблю его"... Какъ отъ этого далеко до рабства! Милый Вѣрокъ, и я тоже "перешла на второй курсъ"... Не правда ли? Здоровье мое не слишкомъ хорошо. Здѣсь жарко и это на меня дурно дѣйствуетъ. Я много капризничаю, и мнѣ доставляетъ великое удовольствіе видѣть, какъ Анатолій,-- тотъ самый Анатолій, который нѣсколько недѣль тому назадъ былъ моимъ царемъ,-- рабски исполняетъ всѣ мои капризы. Въ этомъ я вижу счастливый залогъ будущаго. На-дняхъ я заставила его прокатить меня на лодкѣ по озеру. Онъ увѣрялъ, что это мнѣ вредно, но я настояла на своемъ; и дѣйствительно, я потомъ была больна цѣлыя сутки, но это ничего,-- я настояла на своемъ. Это была маленькая проба. Я упражняю свой характеръ,-- онъ застоялся... Скоро будетъ виноградъ и я буду его поѣдать массами. Не такъ далеко и декабрь, милый Вѣрокъ, когда я подарю міру достойнаго продолжателя знаменитаго рода Бряцаловыхъ. Конечно, это не будетъ продолжатель рода Лобачевыхъ ни въ какомъ случаѣ, ибо родъ Лобачевыхъ (къ которому, безъ сомнѣнія, исторія отнесетъ и Егора, и Аполлона) меня забраковалъ. Надѣюсь, что это будетъ мужчина, а Анатолій говоритъ, что ему все равно и что онъ великодушно не настаиваетъ на томъ, чтобъ это былъ непремѣнно мужчина. Ты скоро въ Петербургъ. Пожалуй, мы уже не успѣемъ списаться. Ну, прощай, моя второкурсница! Воображаю, какая ты теперь ученая. Я думаю, мнѣ теперь съ тобой не сговорить. А сколько у тебя теперь книгъ? Я остановилась на шестидесяти четырехъ... Твоя Наташа.

-----

   Женева, 13 декабря. Милостивая государыня, глубокоуважаемая Александра Сергѣевна! Спѣшу увѣдомить васъ, что Наташа вчера разрѣшилась отъ бремени сыномъ вполнѣ благополучно. Она проситъ меня сейчасъ же написать вамъ объ этомъ, что я исполняю. Мой глубокій поклонъ Егору Егоровичу. Сына назовемъ Петромъ. Пріѣдемъ ли скоро въ Россію, неизвѣстно,-- это будетъ зависѣть отъ состоянія здоровья новорожденнаго, а кажется, что онъ не особенно крѣпокъ. Сердечно уважающій васъ и искренно преданный Анатолій Бряцаловъ.

-----

   Женева, 21 декабря. Вѣрокъ, дорогой! У меня сынъ, только слабенькій. И отчего онъ такой слабенькій? Кажется, и я, и Анатолій здоровы. Экая досада! Его зовутъ Петромъ. Сегодня мнѣ позволили писать и вотъ я пишу тебѣ нѣсколько словъ. Я еще очень слаба, но, въ то же время, и очень сильна... Ты понимаешь... О, еще въ тысячу разъ сильнѣе, чѣмъ тогда, чѣмъ когда бы то ни было! Еслибъ ты знала, какое я чувствую къ себѣ уваженіе, какую почтительность! Я ничего и никого не боюсь. Теперь насъ двое -- я и Петръ. Ужь онъ всецѣло мой, онъ -- моего лагеря. Я ему мысленно нашептываю, какимъ онъ долженъ быть, во что вѣровать, къ чему стремиться, чего добиваться, за что бороться. Да нѣтъ, ты не понимаешь этого высокаго чувства, когда кажется, что и онъ тебѣ отвѣчаетъ, что его глазки совсѣмъ не такъ безсмысленны, какъ думаютъ другіе, что онъ хочетъ сказать тебѣ: да, да, я твой, я съ тобою, я буду мыслить и чувствовать такъ же, какъ и ты... О, мы съ Петромъ согнемъ въ бараній рогъ Анатолія!... Но представь себѣ, малютка такъ слабъ, что его не скоро еще можно будетъ перевезти въ Россію. Сперва мы поѣдемъ куда-нибудь въ Ментонъ и развѣ къ лѣту -- домой. А какъ страстно хочется повидаться съ тобой! И какъ тянетъ туда! Еслибъ ты знала, какую я ощущаю, въ груди своей энергію!... О, Наташа, прежняя Наташа возвратилась къ себѣ самой, только съ тою разницей, что теперь она испытанна и закалена. Ликуй, Вѣрокъ! Оглядываюсь назадъ и пожимаю плечами. Боже, неужели была эта слабость, это рабство? Было, все было!... И вотъ что странно: не думаешь ли ты, что я теперь охладѣла къ Анатолію и меньше прежняго люблю его? О, нѣтъ, напротивъ, мнѣ кажется, что наши души еще тѣснѣе сблизились (а какъ онъ со мною нѣженъ!). Но нѣтъ этого обиднаго подчиненія, этой боязни испортить отношенія. Есть какая-то непонятная и непоколебимая увѣренность въ себѣ... И все это сдѣлалъ маленькій Петръ. но какъ онъ слабъ -- этотъ виновникъ великаго переворота въ моей душѣ!...
   Ты скажешь: ну, а еслибъ ты не сдѣлалась матерью, неужели этого переворота не произошло бы? О, нѣтъ, нѣтъ, не думай этого, Вѣра, но тогда, можетъ быть, онъ стоилъ бы мнѣ страшной борьбы съ самою собой, съ моимъ чувствомъ, и въ этой борьбѣ погибло бы много силъ, которыя нужны мнѣ на другую борьбу... Такъ я думаю, а, можетъ быть, и ошибаюсь...
   Ты хочешь знать, хорошенькій ли онъ и на кого похожъ? Ничего еще разобрать нельзя, но мнѣ ужасно нравится и кажется, что онъ похожъ на Анатолія, а онъ увѣряетъ, что на меня, и оба безъ всякаго основанія, потому что, въ сущности, онъ не только ни на кого, но даже ни на что не похожъ.
   Ну, у тебя опять будутъ праздники и ты опять будешь отдыхать. Будешь въ циркѣ, въ оперѣ и на вечеринкѣ. Будешь чокаться съ Миропольскимъ. Кланяйся ему, если онъ такой хорошій.
   Ахъ, какъ тянетъ меня домой, и не столько въ Бряцаловку, сколько въ губернскій городъ, къ нашимъ милымъ старичкамъ, несмотря на всѣ обиды!
   Отъ Антонины Ѳедоровны получили торжественное телеграфическое поздравленіе съ наслѣдникомъ.
   Прощай, дорогая, пиши, не забывай! Кажется, я тебя хорошо утѣшила! Твоя Наташа.
   

II.

   -- Дѣвочка моя!-- воскликнула Александра Сергѣевна задыхающимся отъ неожиданнаго волненія голосомъ и окаменѣла отъ изумленія среди гостиной съ приподнятыми руками.
   Но черезъ секунду она сжимала въ своихъ объятіяхъ дочь и рѣшительно не хотѣла выпустить ее, несмотря на то, что это было необходимо, потому что, съ одной стороны, Егоръ Егорычъ, столь же изумленный, имѣлъ полное право расцѣловать пріѣзжую, съ другой же стороны, Бряцаловъ, успѣвшій уже радушно поздороваться съ Егоромъ, ждалъ своей очереди, чтобы поцѣловать руку у тещи. Но самое главное было то, что позади всѣхъ стояла высокая молодая женщина съ лицомъ некрасивымъ, но очень свѣжимъ и здоровымъ, держа въ рукахъ нѣчто, завернутое въ голубое одѣяло и лежавшее неподвижно.
   -- Онъ спитъ!-- сказала Наташа, указывая на голубое одѣяло, когда всѣ привѣтствія были выполнены.-- Мамочка, дай имъ нашу комнату! Вамъ покажутъ комнату, Бригитта!... Она порядочно говоритъ по-русски,-- прибавила Наташа, обращаясь опять къ матери.
   Александра Сергѣевна тотчасъ же увела кормилицу съ ребенкомъ, а Егоръ Егорычъ взялъ Наташу за обѣ руки и хотѣлъ усадить ее въ кресло, и только тутъ сообразилъ, что ей надо сперва снять верхнее платье. Черезъ минуту вся семья сидѣла въ гостиной, раздавались восклицанія удивленія, вопросы, почему не извѣстили о пріѣздѣ, какъ ѣздилось, не утомлены ли они, не голодны ли... Александра Сергѣевна любовно смотрѣла на дочь и находила, что она замѣтно похудѣла, а Егоръ Егорычъ объявилъ, что Наташа, несмотря на худобу, расцвѣла и похорошѣла. Анатолій же Петровичъ нисколько не измѣнился, словно со времени послѣдняго свиданія не прошло и одного дня. Но больше всего говорили о мальчикѣ, котораго старикамъ не удалось еще посмотрѣть, такъ какъ онъ продолжалъ еще спать. Онъ окрѣпъ и сдѣлался почти силачомъ. Это было недоразумѣніе, что его считали слабымъ. Пріѣзжіе разсказывали смѣшные эпизоды изъ послѣднихъ дней путешествія, старики смѣялись.
   -- А что же это нѣтъ Аполлона Алексѣевича?-- спросила Наташа, такъ какъ это былъ часъ завтрака, когда Чинаровъ всегда бывалъ здѣсь.
   Александра Сергѣевна вздохнула.
   -- Весна. Мартъ мѣсяцъ... Въ это время ему всегда бываетъ хуже, а въ этомъ году какъ-то въ особенности...
   -- Бѣдный Аполлонъ! А мнѣ такъ хотѣлось бы повидаться съ мимъ. Впрочемъ, я у васъ останусь дня на два, пока Анатолій устроитъ все дома... Правда, Анатолій?
   -- Мнѣ этого не хотѣлось бы,-- сказалъ Анатолій Петровичъ, слегка сдвинувъ брови.
   -- Ну, а, все-таки, мы сдѣлаемъ такъ. Подумай, сколько времени я не видала моихъ старичковъ!
   Александра Сергѣевна наклонилась къ Наташѣ и поцѣловала ее въ щеку.
   -- Пусть будетъ такъ!-- сказалъ Анатолій Петровичъ и тонъ его явно свидѣтельствовалъ, что онъ этимъ крайне недоволенъ.
   Еще въ вагонѣ у нихъ былъ объ этомъ разговоръ. Онъ и тогда высказывался противъ того, чтобы Наташа съ мальчикомъ и кормилицей оставались нѣсколько дней въ городѣ. Вѣдь, Антонина Ѳедоровна, конечно, потребуетъ немедленно торжественнаго представленія ей внука. Наташа ссылалась на усталость и на то, что тамъ, въ деревнѣ, навѣрное, еще дня два надо все чистить и мыть, потому что на всемъ лежитъ аршинная пыль, но онъ настаивалъ на своемъ. Вопросъ тогда остался нерѣшеннымъ, а теперь Наташа рѣшила его такъ просто и такимъ безапелляціоннымъ тономъ. Можетъ быть, именно этотъ тонъ и заставилъ его нахмурить брови, потому что, въ сущности, доводы Наташи были основательны. Онъ и самъ былъ увѣренъ, что въ Бряцаловкѣ хватитъ чистки дня на два. Вѣдь, они никого не предупредили. Можетъ быть, его и то раздражало, что здѣсь, въ этой обстановкѣ, при Хильцовѣ и Александрѣ Сергѣевнѣ, онъ не нашелъ въ себѣ силы настоять на своемъ и почти сразу согласился съ Наташей.
   Но онъ подавилъ въ себѣ непріятное чувство и уже принималъ участіе въ общемъ разговорѣ. Послѣ завтрака ему подали почтовыхъ лошадей, запряженныхъ въ довольно скверную трясучую бричку. Онъ зашелъ въ комнату, гдѣ былъ мальчикъ, и поцѣловалъ его, а затѣмъ поцѣловалъ руку у Наташи.
   -- Послѣ-завтра я пришлю за вами,-- сказалъ онъ,-- ты непремѣнно пріѣдешь, Наташа?
   -- Разумѣется, пріѣду,-- отвѣтила Наташа.
   -- Ты даешь слово?-- и онъ посмотрѣлъ ей въ лицо пытливымъ взглядомъ.
   Наташа разсмѣялась и поцѣловала его въ губы.
   -- Милый, ты не сердись! Мнѣ такъ хочется поболтать съ мамочкой! За то ужь въ городъ не скоро пріѣдемъ!...
   Лицо Анатолія Петровича совсѣмъ просвѣтлѣло.
   -- Ну, ладно... Я и не думалъ сердиться. Мнѣ только будетъ скучно безъ тебя и безъ Пети.
   -- Поскучай немножко!
   Они еще разъ поцѣловались и Бряцаловъ уѣхалъ. Со времени женитьбы ему приходилось въ первый разъ разлучаться съ женой на такой долгій срокъ и ему казалось, что эти два дня придется бороться со страшною скукой.
   -- Ну, -- оказалъ Егоръ Егорычъ, когда они опять вошли въ гостиную,-- кто же изъ васъ кого въ рукахъ держитъ, а?
   -- Развѣ это необходимо?-- спросила Наташа.
   -- Я не знаю, необходимо ли это, но знаю, что у Бряцаловыхъ есть такая замашка.
   -- А у Лобачевыхъ нѣтъ?
   Егоръ Егорычъ посмотрѣлъ на Александру Сергѣевну и подъ его густыми усами заиграла улыбка.
   -- Не примѣчалъ что-то,-- отвѣтилъ онъ.
   -- Не знаю,-- сказала Наташа, какъ бы раздумывая,-- мы еще не пробовали своихъ силъ.
   -- А теперь самый разъ попробовать,-- замѣтилъ Егоръ Егорычъ.-- Бряцаловская окрестность въ самомъ жалкомъ положеніи. Снѣгу не было, озими померзли, да и на яровые мало надежды, потому что земля суха, какъ камень... Это мнѣ Булатовъ говорилъ. Ну, и у насъ то же самое. Я недавно ѣздилъ въ деревню. У бряцаловскихъ уже теперь хлѣба не хватило... А, между тѣмъ, ходятъ странные слухи...
   -- Какіе? О комъ?-- съ тревожнымъ любопытствомъ поспѣшно спросила Наташа.
   -- Слухи о бряцаловской экономіи. Будто прикащикъ выдаетъ хлѣбъ на самыхъ адскихъ условіяхъ. Сперва онъ за пять мѣръ требовалъ отдачи восемь, а теперь и то еще поднялъ процентъ и уже за десять даетъ пять мѣръ.
   Наташа вздрогнула. Она вспомнила о письмѣ прикащика, которое ей случайно пришлось прочитать за границей, но промолчала объ этомъ.
   -- Можетъ ли это быть?-- промолвила она дрожащимъ голосомъ.
   -- Да ужь повѣрь, что слухи изъ чего-нибудь возникаютъ... Ну, и относительно бряцаловской экономіи тутъ не было бы ничего удивительнаго... Бывали и въ прошломъ примѣры...
   -- Можетъ быть, это дѣлается безъ вѣдома Анатолія Петровича...-- какимъ-то неувѣреннымъ голосомъ произнесла она. Сама она почти была увѣрена въ Противномъ, но ей не хотѣлось выдать это Егору.
   -- Можетъ быть, можетъ быть... А ты узнай. Это, вѣдь, любопытно...
   -- Разумѣется, я узнаю... и сейчасъ же, какъ пріѣду, узнаю.
   Александра Сергѣевна видѣла, что этотъ разговоръ сразу испортилъ хорошее настроеніе Наташи. Она взяла ее за руку и повлекла въ ту комнату, гдѣ была кормилица съ мальчикомъ. Начался генеральный осмотръ ребенка, причемъ онъ былъ найденъ удовлетворительнымъ. Его вынесли въ гостиную и показали Егору Егорычу.
   -- Ничего,-- сказалъ Егоръ,-- мальчикъ славный, у него только одинъ недостатокъ...
   -- Какой?-- спросила Наташа.
   -- Повидимому, онъ будетъ похожъ на отца, а не на мать.
   -- Ахъ, Егоръ, Егоръ!...
   Наташа покачала головой и больше ничего не прибавила. Въ этотъ день она отдыхала съ дороги, поэтому просила не сообщать о ея пріѣздѣ ни Чинарову, ни Ѳедѣ. Но на слѣдующій день, въ воскресенье, Ѳедя пришелъ съ утра. Наташа не сразу узнала его, до того онъ перемѣнился. Лицо его сдѣлалось длиннымъ, щеки похудѣли, выросла узенькая жидкая бородка и небольшіе усы. Но самая существенная перемѣна произошла въ глазахъ. Прежнее грустно-задумчивое выраженіе смѣнилось строгимъ и какимъ-то упорнымъ.
   -- Какъ вы измѣнились, Ѳедя!-- невольно воскликнула Наташа.
   -- Да, я совсѣмъ измѣнился, Наташа,-- сказалъ онъ положительнымъ, убѣжденнымъ тономъ и ничего не прибавилъ въ поясненіе.
   -- Нашъ Ѳединька сталъ совсѣмъ серьезнымъ человѣкомъ,-- пояснилъ за него Егоръ Егорычъ.-- Одно жаль: прескверно учится...
   -- Вы?-- спросила Наталья Николаевна. Ей почему-то казалось, что Ѳедя, и прежде бывшій въ числѣ лучшихъ учениковъ, теперь долженъ былъ еще больше отличаться. Она взглянула на него, и онъ отвѣтилъ ей простымъ взглядомъ, безъ малѣйшаго смущенія.
   -- Да, я учусь такъ себѣ. У меня тройки,-- сказалъ онъ и опять замолчалъ.
   -- Вотъ что, Ѳедя. Пойдемте къ Аполлону Алексѣевичу. Мнѣ хочется повидать его,-- предложила Наташа. Егоръ и Александра Сергѣевна одобрили. Аполлонъ очень обрадуется. У него въ послѣднее время появилось тревожное подозрѣніе, что его всѣ забыли и что онъ въ тягость всѣмъ добрымъ знакомымъ. Предупредительность Наташи должна тронуть его.
   Они взяли извощика и поѣхали. Чинаровъ жилъ недалеко, но идти пѣшкомъ не было никакой возможности. Ночью выпалъ дождь, правда, небольшой, но его было достаточно, чтобы на улицахъ губернскаго города появилась грязь.
   Наташа осталась ждать внизу, а Ѳедя поднялся по скрипучей лѣстницѣ. Чинаровъ сидѣлъ въ креслѣ въ своей обыкновенной позѣ, протянувъ свои длинныя ноги на двухъ стульяхъ и прикрывъ ихъ пледомъ. Топилась печь, дверца ея была открыта. Аполлонъ Алексѣевичъ сидѣлъ лицомъ къ огню, задумчиво смотрѣлъ на капризные изгибы пламени и слушалъ легкій трескъ горящихъ дровъ.
   -- О, незабвенный и меня не забывающій Ѳедя!-- воскликнулъ Чинаровъ.-- Но что вамъ за охота, голубчикъ, добровольно посѣщать мою трущобу, гдѣ все такъ краснорѣчиво говоритъ о постепенномъ разрушеніи?
   Онъ легонько покашлялъ и подалъ руку Ѳедѣ. Обстановка въ двухъ комнатахъ, въ самомъ дѣлѣ, явно шла къ разрушенію. Дыры на сидѣньяхъ въ стульяхъ расширились, зеленое сукно стола больше прежняго позеленѣло и покоробилось. На гвоздяхъ висѣли черный сюртукъ и другія принадлежности костюма, тѣ же, что были полтора года назадъ, но сильно уже потертыя. Чинаровъ говорилъ, что подновляться ему не на что, да и не для чего.
   -- Къ вамъ хочетъ зайти одна дана, Аполлонъ Алексѣевичъ,-- сказалъ Ѳедя.
   -- Дама?-- Чинаровъ поднялъ брови и глаза его сдѣлались большими и круглыми.-- Какая же это дама?
   -- Одна дама,-- повторилъ Ѳедя и слегка улыбнулся.
   -- Таинственная? Ну, что же, коли хочетъ, пусть войдетъ, только вы, голубчикъ, снесите въ ту комнату всю эту рухлядь... Скажите, пожалуйста, къ Чинарову ходятъ дамы!...
   Ѳедя забралъ все, что висѣло на гвоздяхъ, и отнесъ въ сосѣднюю комнату, потомъ вышелъ и спустился внизъ. Черезъ полминуты въ комнату вошла Наташа. Чинаровъ ахнулъ.
   -- Ну, кто хотите, кого хотите... только не васъ я ждалъ! Откуда? Когда? Какимъ образомъ? Ахъ, какая же вы милая, Наташа! Вотъ спасибо! Садитесь-ка, да поближе! Ѳедя, голубчикъ, дайте вонъ тотъ стулъ, единственный безъ изъяна!... Вотъ такъ... Садитесь-ка! Славно, ей-ей славно! Ну, похудѣла, похорошѣла... А я думалъ, что обо мнѣ и не вспомните... Думалъ, что совсѣмъ забраковали своего прежняго учителя...
   -- Я не бракую ничего прежняго, Аполлонъ Алексѣевичъ,-- съ своею обычною полуулыбкой промолвила Наташа, занявъ мѣсто на "единственномъ" стулѣ, который поставили неподалеку отъ Чинарова.-- И прежнихъ друзей...-- прибавила она и остановилась.
   -- Ну, упрекъ, упрекъ! Это уже Вѣра меня выдала!... Но, вѣдь, вы же знаете, голубушка, что я -- кого люблю, того и браню... А Вѣра-то какова, а? Куда-а! Я даже и не ожидалъ, что она такъ далеко уйдетъ. Она ничего не хочетъ знать, кромѣ своихъ книгъ. Онѣ для нея -- живые люди... Ну, послушайте, голубушка, вы на меня не сердитесь, а? Я сказалъ ей, что на васъ, кажется, надо махнуть рукой... Такъ это же я сказалъ съ болью въ сердцѣ. А нѣтъ, не надо, а? Дайте-ка мнѣ вашу ручку... Вотъ такъ... И скажите по душѣ: надо или не надо?
   Наташа протянула ему руку и сказала:
   -- А помните, тогда... вы обѣщали просто вѣрить мнѣ?
   -- Ну, вѣрю, вѣрю... Не понимаю, пока... Но вѣрю, дитя мое... Ей-Богу же я васъ люблю, Наташа, сердечно и хочу видѣть васъ высоко-высоко надъ этою пошлостью житейской... Вѣдь, я умираю... Что же мнѣ больше остается? Прежде хоть могъ горло драть, проповѣдывать... А теперь и этого не могу, сижу пригвожденный вотъ къ этому мѣсту. Меня утѣшаютъ письма Вѣры... У меня ихъ цѣлый ворохъ и я храню ихъ, какъ драгоцѣнность... А если еще вы порадуете меня, то я умру совсѣмъ, совсѣмъ спокойно... Все-жь-таки я считаю такъ, что положилъ въ васъ обоихъ часть моей души...
   Онъ крѣпко жалъ руку Наташи и на глазахъ его блестѣли слезы.
   Когда они возвращались на прежнемъ извощикѣ, который везъ ихъ шагомъ изъ боязни попасть въ какую-нибудь яму, замаскированную жидкою грязью, Ѳедя сказалъ:
   -- Вотъ видите, Наташа, я держу слово, которое далъ вамъ: я перешелъ въ восьмой классъ и кончу гимназію...
   -- А безъ слова вы этого не сдѣлали бы?-- спросила Наташа.
   -- Нѣтъ. Я поступилъ бы совсѣмъ иначе... Мнѣ это не нужно... Вѣдь, аттестатъ нуженъ, чтобы поступить въ университетъ или въ другое мѣсто, а это -- чтобы служить, а служба затѣмъ, чтобы зарабатывать средства. У меня же есть маленькія средства, а большихъ мнѣ не надо... Я бы уединился, совсѣмъ, совсѣмъ, и занялся бы умственнымъ и нравственнымъ усовершенствованіемъ. Я бы закалилъ свой характеръ и развилъ свой умъ, и тогда... Тогда я зналъ бы, что дѣлать... Вотъ если бы вы теперь, сейчасъ, сказали, что отдаете мнѣ обратно мое слово, то я завтра же оставилъ бы гимназію...
   -- Нѣтъ, я вамъ не возвращаю ваше слово,-- сказала Наташа.-- Вотъ вамъ и испытаніе для вашего характера: додержитесь до конца.
   -- Я додержусь. Разъ я далъ слово, додержусь...
   На другой день открытая помѣстительная коляска везла Наталью Николаевну съ кормилицей и Петей по широкой степной дорогѣ. Почва просохла, отъ колесъ стремительно летѣли въ сторону куски влажной земли. Небо было пасмурно, но новаго дождя не обѣщало. Прохладный воздухъ былъ пропитанъ весеннею свѣжестью. Въ попадавшихся по дорогѣ мелкихъ и рѣденькихъ лѣскахъ на деревьяхъ можно было уже разглядѣть только что выползшія раннія почки. Живыя, бодрыя лошадки съ кудрявыми гривами и подвязанными узломъ хвостами бѣжали весело и коляска ровно катилась по мягкой землѣ, какъ по ковру. Надъ головами пролетали и кружились вспугнутыя въ ближнемъ лѣскѣ вороны. Тонкая, какъ шелковая нить, трава, молодая, едва выползшая изъ-подъ земли, радостно зеленѣла по обѣ стороны дороги.
   У Наташи усиленно билось сердце. Чуялось ей, что теперь она ѣдетъ въ Бряцаловку совсѣмъ не той, какой въ послѣдній разъ выѣхала изъ нея, что теперь она не способна просидѣть ни одного часа съ закрытыми на все глазами, какъ просидѣла все это время отъ самаго дня свадьбы и чуть не до этого дня.Что это было? Сонъ, затменіе или, какъ называетъ это Вѣра, "сѣти любви"? Но развѣ любовь ея стала меньше? Развѣ ей не такъ же, какъ прежде, хочется поскорѣе увидѣть и обнять Анатолія и подѣлиться съ нимъ двухдневными впечатлѣніями? Нѣтъ, это все осталось попрежнему. Нѣтъ, просто она была ослѣплена любовью, которой никогда не знала и которая съ тѣмъ большею силой охватила ее. Такъ, среди ночной темноты, внезапно заблиставшій яркій свѣтъ въ первыя мгновенія ослѣпляетъ зрѣніе, а потомъ онъ же освѣщаетъ путь и помогаетъ видѣть лучше. Она теперь видитъ лучше. Умъ ея ясенъ, а сердце усиленно бьется не потому, чтобы она со страхомъ глядѣла въ будущее, а потому, что ей чуется борьба, которая начнется, можетъ быть, съ первыхъ же шаговъ вступленія въ Бряцаловку. По крайней мѣрѣ, этотъ вопросъ, вытекшій изъ разговора съ Егоромъ, уже стоитъ въ ея головѣ живой и готовый вырваться оттуда и никакія силы уже не удержатъ его тамъ. И пусть этотъ вопросъ будетъ пробнымъ камнемъ.
   Вблизи уже виднѣется усадьба. Изъ-за невысокихъ деревьевъ фруктоваго сада выглядываетъ верхній этажъ дома. Балконъ пустъ. Поверхность широкаго озера тиха.
   Ихъ встрѣчаютъ Спиридонъ и горничная,-- оба съ широкою улыбкой, съ лицами, выражающими удовольствіе. Изъ кухни выползли "крѣпостные" -- кучеръ Арсентій, Пелагея, дѣвка Аксинья -- и издали съ дѣтскимъ любопытствомъ, какъ люди совсѣмъ другаго міра, глядятъ на молодую барыню, на заморскую кормилицу и особенно озабочены тѣмъ, чтобъ увидѣть хоть кончикъ носа юнаго барчонка, но это имъ не удается, потому что спящаго Петю, закутаннаго съ ногъ до головы въ одѣяло, тотчасъ уносятъ наверхъ.
   На небѣ разсѣеваются тучи, сквозь нихъ проглядываетъ солнечный лучъ и въ воздухѣ разливается такъ много мягкаго, нѣжнаго тепла. Въ верхнемъ этажѣ уже вынуты вторыя рамы, быстро раскрывается окно и Анатолій Петровичъ привѣтливо киваетъ головой. Не утомила ли ее дорога? Здоровъ ли Петя? Онъ все еще никакъ не можетъ довести до конца счеты съ прикащикомъ. Еще бы! Столько времени не было никакого контроля. Всѣ дѣла запутались. Но онъ сейчасъ прогонитъ прикащика и выйдетъ къ ней.
   Наташа улыбается ему, поднявъ лицо кверху и прищуривъ глаза, а въ головѣ ея безконечно повторяются слова: "Счеты съ прикащикомъ! Счеты съ прикащикомъ! Это тѣ самые... Я хотѣла бы ихъ слышать..."
   Она уже наверху и давно раздѣлась. Ей пріятно видѣть свое гнѣздо, къ которому она успѣла привыкнуть. Бригиттѣ съ Петей отвели комнату рядомъ со спальней. Она вышла на балконъ, оглядѣла всю окрестность и осталась довольна видомъ. Все по-старому -- и озеро, и камышъ, еще молодой и приземистый, и село, и церковь, и колокольня на двухъ столбахъ съ деревяннымъ навѣсомъ. Но ее толкало въ комнату, поближе къ кабинету, гдѣ у Анатолія шелъ дѣловой разговоръ съ прикащикомъ. Ей хотѣлось слышать что-нибудь изъ этого разговора, уловить хоть одно слово, которое, быть можетъ, дастъ ей поводъ заговорить съ Анатоліемъ...
   "Но зачѣмъ же непремѣнно сейчасъ? Не успѣла пріѣхать, обмѣняться двумя словами, и вдругъ... Вѣдь это -- крайность..."
   Но она тутъ же возражала себѣ: "А то развѣ не было крайностью, когда я мѣсяцы и годы закрывала на все глаза и ничего не хотѣла видѣть?... Крайность за крайность... Да и нѣтъ, не то. Надо, чтобъ теперь не было ни одного ложнаго шага, потому что за первымъ обыкновенно слѣдуетъ второй и такъ дальше... Если можно сдѣлать одинъ компромиссъ, отчего нельзя сдѣлать два, три?... Борьба!... Какое слово! Но, вѣдь, это борьба не съ врагомъ, а съ другомъ, ради его самого..."
   Она сошла въ гостиную и прислушалась. Сердце у нея билось сильно и часто. Дверь въ кабинетъ наглухо закрыта, разговоръ доносится неясно, нельзя разобрать ни одного слова. Она открываетъ дверь и входитъ въ кабинетъ.
   Въ первое мгновеніе Анатолій Петровичъ быстро подымаетъ голову и смотритъ на нее изумленными глазами, но потомъ взглядъ его дѣлается спокойнымъ, онъ встаетъ, нагибается къ ней черезъ столъ и цѣлуетъ ея руку.
   -- Только одну минуту, Наташа! Сейчасъ отпущу его...-- говоритъ онъ.
   -- О, нѣтъ, не торопись... Я посижу,-- отвѣчаетъ она и садится на стулъ у окна, выходящаго во дворъ.
   -- Тебѣ будетъ скучно.
   -- Ничего. Пожалуйста, не безпокойся...
   "Не дрожитъ ли мой голосъ?-- думаетъ она.-- Нѣтъ, кажется, ничего. Это нехорошо, что я пришла уже съ заранѣе обдуманнымъ замысломъ..."
   Анатолій Петровичъ сѣлъ на прежнее мѣсто. Передъ нимъ на столѣ никакихъ бумагъ, ни конторскихъ книгъ. Значитъ, это словесный отчетъ объ общемъ положеніи дѣлъ.
   Прикащикъ говоритъ, очевидно, продолжая прерванную рѣчь:
   -- Я и то полагалъ не давать... Цѣны крѣпки... По но вашему письму долженъ былъ отпустить. Самъ Булатовъ дважды пріѣзжалъ... Сто двадцать четвертей въ три пріема ему отпущено. По теперешнимъ цѣнамъ можно бы лишнихъ четыре сотни получить...
   -- Ну, это моя ошибка... Ладно!-- разсѣянно сказалъ Бряцаловъ,-- А рожь?
   -- Рожь?
   Наташа смотрѣла на прикащика, котораго вблизи видѣла въ первый разъ. Это былъ довольно крупный мужчина, лѣтъ за сорокъ, съ бородатымъ лицомъ, съ котораго не сходило добродушное выраженіе. У него былъ пріятный голосъ, мягкій взглядъ и вообще въ немъ не было ничего отталкивающаго. Въ короткомъ темно-сѣромъ пиджакѣ и широкихъ штанахъ, онъ производилъ впечатлѣніе угловатаго, неуклюжаго малаго.
   -- Ржи только и осталось, что на посѣвъ,-- объяснялъ онъ.-- Опять же по вашему письму выдано было разновременно бряцаловскимъ двѣсти восемьдесятъ пудовъ подъ росписки. За деньги не брали, потому денегъ ни у кого не было. Возвратъ послѣ урожая -- зерномъ съ условленнымъ начетомъ...
   -- А какой начетъ условленъ?-- спросила Наташа, и это было совершенно неожиданно и для Бряцалова, и для прикащика. Анатолій Петровичъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ, но удивленіе быстро смѣнилось другимъ выраженіемъ, которое Наташа сразу опредѣлить не умѣла. Брови его быстро сдвинулись и но лицу проскользнула тѣнь.
   -- Начетъ?-- переспросилъ прикащикъ почтительно, но, въ то же время, и не безъ нерѣшительности, какъ бы еще сомнѣваясь, слѣдуетъ ли молодой барынѣ путаться въ хозяйственныя дѣла.-- Начетъ, какъ обыкновенно... По положенію...
   -- Какое же это положеніе?
   Бряцаловъ откинулся на спинку стула.
   -- Объясни, Антонъ Григорьевичъ,-- сказалъ онъ просто, но Наташѣ показалось, что въ его тонѣ есть что-то для нея вызывающее. "Онъ понялъ, что я пришла не случайно,-- подумала она.-- Пусть!"
   -- Примѣрно, дается пять мѣръ,-- объяснилъ прикащикъ,-- а возвратъ послѣ урожая по восьми, либо инымъ по восьми съ половиной...
   -- И по десяти?-- спросила Наташа.
   -- Нѣтъ, по десяти не случалось,-- съ полнымъ убѣжденіемъ отвѣтилъ Антонъ Григорьевичъ.-- По восьми съ половиной...
   -- Сколько мѣсяцевъ до урожая?-- продолжала спрашивать Наташа и подумала: "Нехорошо, что голосъ мой дрожитъ и щеки покраснѣли... Я это чувствую... Нехорошо это при прикащикѣ... Анатолій не смотритъ на меня, но чувствуетъ, я это вижу".
   -- Мѣсяца будетъ четыре...
   -- Семьдесятъ процентовъ на четыре мѣсяца... Значитъ, больше двухсотъ годовыхъ... "Я страшно волнуюсь... У меня дрожатъ губы... это нехорошо... голосъ прерывается"...
   Анатолій Петровичъ обернулся къ ней и его пристальный, острый взглядъ встрѣтился съ горячимъ взглядомъ ея блестящихъ глазъ.
   -- Ты можешь идти, Антонъ Григорьевичъ, -- нервно произнесъ онъ и при этомъ сдѣлалъ крутой жестъ, приглашавшій прикащика тотчасъ выйти. Антонъ Григорьевичъ, какъ бы понявъ, что тутъ происходитъ не простой счетъ процентовъ, быстро повернулся и вышелъ, даже не поклонившись.
   Анатолій Петровичъ нервно улыбнулся, взглянувъ на нее изподлобья.
   -- И не зналъ, что ты умѣешь такъ ловко высчитывать проценты, -- сказалъ онъ, съ усиліемъ стараясь казаться спокойнымъ.
   -- А я не знала, что ты умѣешь брать ихъ... такъ невѣроятно много.
   Все ея волненіе выливалось въ голосѣ, который прерывался я дрожалъ.
   -- Да тебѣ и не нужно знать это, другъ мой...
   Она вдругъ поднялась, быстро подошла къ нему и протянула ему обѣ руки.
   -- Анатолій, ради Бога!... Вѣдь, ты мнѣ дороже всѣхъ людей на свѣтѣ!... Ты не долженъ допускать этого...
   Онъ не только не взялъ ея протянутыя руки, а даже отодвинулся отъ стола вмѣстѣ съ стуломъ. Въ глазахъ его появилось холодное выраженіе.
   -- Порывомъ ничего не доказывается... Нервы никогда не были правы...-- отрывисто произнесъ онъ, ожесточенно кусая нижнюю губу. Онъ прибавилъ саркастически:-- Пребываніе въ городѣ замѣтно портить твой характеръ...
   Она опустила руки и положила ихъ на столъ. Подъ вліяніемъ его замѣчанія о нервахъ она какъ-то вдругъ успокоилась. Въ головѣ ея промелькнула мысль, что онъ правъ: не слѣдуетъ распускать свои нервы.
   -- Такъ это надо еще доказывать?-- спросила она пониженнымъ, ровнымъ голосомъ.
   -- Если ты хочешь кого-нибудь убѣдить,-- небрежно, какъ бы вскользь замѣтилъ онъ.
   -- Хорошо... Я поищу доказательствъ...
   -- Только ищи ихъ не въ прописяхъ, потому что прописи мнѣ всѣ извѣстны.
   -- Хорошо, хорошо!...
   -- Завтракъ поданъ!-- громко объявила горничная изъ гостиной.
   Въ этотъ день они завтракали наверху.
   -- Пойдемъ завтракать,-- сказалъ Бряцаловъ, поднявшись и направляясь къ двери и какъ бы этимъ давая ей понять, что разговоръ "о процентахъ" онъ считаетъ оконченнымъ.
   Наташа вышла, быстро прошла на балконъ и постояла тамъ съ минуту, прежде чѣмъ пойти въ столовую. "Что это -- ссора, первая ссора? Пусть... если это нужно, если безъ этого нельзя!" -- думала она, порывисто вдыхая свѣжій воздухъ.
   Сердце у нея сильно билось, въ вискахъ стучало, но не было ощущенія ни страха, ни тревоги. Напротивъ, грудь ея была полна какого-то торжественнаго чувства, сознанія, что она сдѣлала первый правильный шагъ.
   "Я перешла на третій курсъ..." -- мысленно произнесла она и вспомнила о Вѣрѣ.
   

III.

   -- Ты собираешься куда-то?-- спросилъ Анатолій Петровичъ, видя, что Наташа натягиваетъ перчатки.
   -- Да, хочу прокатиться на деревню, -- отвѣтила Наташа, глядя въ круглое зеркало, стоявшее на невысокомъ столикѣ, обитомъ розовою матеріей.
   -- Ты велѣла подать пролетку?
   -- Ну, да!
   -- Почему же ты не зовешь меня съ собой?
   -- Ты только будешь мѣшать мнѣ.
   -- А, понимаю... ты хочешь заняться изученіемъ народнаго быта!-- произнесъ Бряцаловъ ироническимъ тономъ и разсмѣялся.
   Наталья Николаевна надѣла перчатки и взяла изъ рукъ горничной шляпу. Она вышла въ гостиную, гдѣ сидѣлъ Бряцаловъ, откинувшись на спинку дивана. У нея былъ свѣжій, вполнѣ здоровый видъ. За мѣсяцъ, что она провела въ деревнѣ послѣ пріѣзда изъ-за границы, она замѣтно пополнѣла, щеки округлились и порозовѣли. Лицо Анатолія Петровича, напротивъ, казалось чуть-чуть постарѣвшимъ, должно быть, отъ загара, такъ какъ онъ цѣлые дни проводилъ по хозяйству и, можетъ быть, оттого, что онъ давно уже не брился, что съ нимъ бывало всегда, когда онъ былъ очень занятъ. Видъ у него былъ дѣловой, какъ у человѣка, на минуту забѣжавшаго въ комнату перевести духъ, чтобы снова бѣжать на работу. На немъ была его любимая куртка съ зелеными отворотами и мягкая цвѣтная сорочка съ широкимъ отложнымъ воротничкомъ, со шнуромъ, вмѣсто галстука.
   -- Развѣ это смѣшно?-- спросила Наташа, остановившись передъ нимъ и держа шляпу обѣими руками.
   -- А развѣ это не смѣшно?-- спросилъ онъ въ свою очередь.-- А, впрочемъ, можетъ быть, и не смѣшно, во всякомъ случаѣ -- очень старо. Можно бы найти занятіе поновѣе.
   -- Для меня и это будетъ ново.
   -- Да зачѣмъ, я не понимаю? Ты спроси у меня, я тебѣ разскажу... Я очень хорошо изучилъ это на своей шкурѣ.
   -- Во-первыхъ,-- какъ любитъ говорить мой учитель Аполлонъ Алексѣевичъ,-- твой опытъ не былъ безпристрастнымъ...
   -- Превосходно. А во-вторыхъ, какъ, вѣроятно, любитъ продолжать твой учитель господинъ Чинаровъ?
   -- А во-вторыхъ, мнѣ больше нечего дѣлать, у меня много свободнаго времени, почему же мнѣ самой не продѣлать тотъ же опытъ?
   -- Продѣлать тотъ же опытъ!...-- Онъ быстро вскочилъ съ мѣста съ видомъ человѣка, задѣтаго за живое.-- Храни тебя Богъ отъ этого! Храни тебя Богъ!... Повторить всѣ тѣ непростительныя глупости, которыя сдѣлалъ я! Зачѣмъ же это?
   -- Я постараюсь избѣжать глупостей, Анатолій, насколько это будетъ отъ меня зависѣть,-- очень спокойно сказала Наташа.
   Бряцаловъ ходилъ по комнатѣ. Но странная вспышка, вызванная въ немъ воспоминаніемъ о его собственныхъ "глупостяхъ", скоро погасла въ его груди. Теперь онъ принялъ уже прежній ироническій тонъ, которымъ началъ разговоръ.
   -- Ну, прекрасно,-- говорилъ онъ, заложивъ руки за спину и немного наклонивъ голову впередъ,-- прекрасно! Ты изучишь этотъ бытъ, т.-е. узнаешь, что думаетъ Прохоръ и, чего желаетъ Назаръ. Ну, окажется, разумѣется, что Прохоръ думаетъ великую думу о томъ, что такое жизнь и какъ отыскать на землѣ идеалъ правды и добра, а Назаръ день и ночь только и дѣлаетъ, что ищетъ путей къ нравственному самоусовершенствованію, то-есть кратчайшей дороги къ кабаку... Ха-ха!... Что-жь дальше?
   -- Видишь ли, Анатолій, я пока не задаюсь такими цѣлями. Пока я хочу только посмотрѣть, какъ живетъ Прохоръ и Назаръ, больше ничего. А потомъ...
   -- Да, вотъ, я хотѣлъ бы знать, что потомъ будетъ?
   -- Если окажется, что ему живется плохо, можетъ быть, мнѣ удастся сдѣлать что-нибудь, чтобъ ему жилось лучше...
   -- Такъ, такъ!... Потомъ пойдетъ рѣчь о больницѣ, о школѣ, о помощи деньгами и натурой... Ха-ха-ха! Неужели ты не видишь, какъ все это старо?
   -- Это вовсе не старо, Анатолій... Старо только то, что уже сдѣлано, а это еще не сдѣлано.
   -- Было сдѣлано... тысячу разъ до тебя, и напрасно.
   -- Значитъ, плохо было сдѣлано.
   -- Боже мой, неужели же каждый долженъ непремѣнно лично повторить всѣ глупости, сдѣланныя уже тысячу разъ другими? И хоть бы вы придумали что-нибудь новенькое, по крайней мѣрѣ,-- было бы занимательно смотрѣть. А то -- больница, школа, матеріальная помощь... Это точно какая-то старая, неизмѣнная формула: а2+2а6... и такъ дальше... И это ты, женщина съ оригинальнымъ умомъ, съ самостоятельнымъ характеромъ, такъ презирающая все шаблонное и пошлое!
   Наташа вспыхнула. Руки ея, до сихъ поръ прилаживавшія шляпу на головѣ, скрестились на груди. На лбу между бровей появилась глубокая складка.
   -- Что же вы придумали новаго и оригинальнаго? Восемь мѣръ за пять -- на четыре мѣсяца. Не это ли считать новымъ и оригинальнымъ способомъ вести раціональное хозяйство? О, Анатолій, не смѣйся такъ, это нехорошо, и такимъ смѣхомъ ты никогда не примиришь меня съ этимъ!
   -- А ты хочешь узнать новые способы вести хозяйство?-- спросилъ онъ съ злымъ смѣхомъ,-- такъ ты съѣзди на мельницу Булатова, это близко. Ты тамъ увидишь, какъ можно на либеральной подкладкѣ драть съ рабочаго шкуру... Ха-ха-ха!... И тогда тебѣ мои восемь мѣръ на пять покажутся ангельскимъ процентомъ...
   -- Булатовъ?-- спросила Наташа. Булатовъ пользовался хорошею репутаціей у Егора и Аполлонъ Алексѣевичъ жаловалъ его.-- Этого не можетъ быть!
   -- Можешь думать обо мнѣ, что хочешь, только замѣть, что я никогда не лгу, Наташа, -- безъ смѣха, тономъ обиды сказалъ Бряцаловъ.-- Булатовъ ловкій человѣкъ и умѣетъ замазывать глаза либеральными принципами. Это ему удавалось долго. Ну, а теперь рабочіе грозятъ отказаться отъ работы у него и онъ мечется, какъ угорѣлый. Ты ничего не знаешь, а это цѣлая исторія, и очень поучительная... Вотъ этого господина понаблюдай, тутъ есть много занимательнаго...
   Онъ опять сѣлъ, а Наташа подошла къ нему и присѣла рядомъ на краю дивана.
   -- Мы съ тобой, Анатолій, говоримъ такъ, что со стороны, пожалуй, можно подумать, будто мы враги, а, вѣдь, мы съ тобой друзья, не правда ли?
   Она промолвила это мягко, съ улыбкой и взяла его руку.
   -- Что до меня,-- сказалъ Анатолій Петровичъ,-- то я -- твой другъ. Жаль только, что ты не слушаешь моихъ совѣтовъ...
   Въ голосѣ его тоже появилась мягкость. Онъ поднесъ ея руку къ губамъ и поцѣловалъ.
   -- Ты же знаешь и ты это цѣнилъ во мнѣ, что я не люблю слушаться совѣтовъ... ничьихъ... помнишь?
   -- Да, помню... Но для меня ты могла бы сдѣлать исключеніе. Вѣдь, ты знаешь, какъ глубоко люблю я тебя!
   Онъ крѣпко сжалъ ея руку и опять поцѣловалъ.
   -- Ни для кого, Анатолій, а для тебя въ особенности.
   -- Это почему же? Почему именно для меня?
   -- Ты тогда ближе всего увидишь мою слабость и перестанешь любить меня.
   -- О, я никогда не перестану любить тебя, Наташа!-- промолвилъ онъ дрожащимъ голосомъ и, охвативъ ее одною рукой, привлекъ къ себѣ и поцѣловалъ въ щеку.
   -- Правда? Никогда, ни при какихъ обстоятельствахъ?-- спросила она, прямо и пытливо посмотрѣвъ ему въ глаза.
   -- Я такъ думаю,-- отвѣтилъ онъ.
   -- Ну, такъ, значитъ, миръ?
   -- Миръ!
   -- И ты больше не смѣешься надъ моею прогулкой въ деревню?
   -- Не могу смѣяться, когда на меня такъ нѣжно смотрятъ твои хорошенькіе глазки.
   -- Такъ благотворно они на тебя дѣйствуютъ? Ну, что же еще ты можешь для нихъ сдѣлать?
   -- Да все, что хочешь... я страшно люблю тебя, Наташа!
   -- И можешь отказаться отъ восьми мѣръ?-- промолвила она, прикусивъ губу и не спуская съ него глазъ. На его лбу промелькнула легкая тѣнь, но сейчасъ же исчезла.
   -- Любовь -- и восемь мѣръ!-- сказалъ онъ, смѣясь,-- развѣ это годится?
   -- И можешь отказаться отъ восьми мѣръ?-- повторила она, не отводя отъ него глазъ.
   -- Но, вѣдь, это уже разорительная любовь, Наташа, -- продолжалъ онъ все съ тѣмъ же легкимъ смѣхомъ.
   -- Ничего, ничего... можешь отказаться? Вотъ я хочу испытать силу твоей любви.
   -- Сколько же ты мнѣ оставишь, мой милый тиранъ?
   -- Сколько? Ну, пусть будетъ шесть, если это нужно.
   -- Нѣтъ, семь...-- онъ не переставалъ смѣяться.-- Ну, уступи мнѣ семь!
   -- Нѣтъ, шесть!... Я хочу испытать твою любовь до конца.... Согласенъ?..
   -- Согласенъ, согласенъ, Наташа... Только это страшно...
   -- Что страшно?
   -- Что я такъ люблю тебя...
   -- Ха-ха-ха-ха-ха!-- Она засмѣялась неудержимымъ нервнымъ смѣхомъ, обняла его и крѣпко прижалась къ нему.
   -- О, какъ это хорошо! Милый, какъ это хорошо!-- воскликнула она и чувствовала, что сердце ея сильно бьется, охваченное какою-то неистовою радостью.
   Когда она поднялась, онъ замѣтилъ, что глаза ея полны слезъ.
   -- Ты собираешься плакать?-- спросилъ онъ.
   -- Отъ радости... отъ радости!-- воскликнула она и отвернула отъ него свое лицо. Она въ самомъ дѣлѣ боялась, что вотъ-вотъ сейчасъ заплачетъ.
   Анатолій Петровичъ нѣжно охватилъ ее за талію, проводилъ внизъ и усадилъ въ пролетку.
   -- Такъ шесть?-- веселымъ, звучнымъ голосомъ спросила она, ловко подбирая возжи.
   -- Шесть! Я никогда не отказываюсь отъ своихъ словъ!
   -- Ну, поцѣлуй меня!
   Она наклонила къ нему лицо, онъ поцѣловалъ ее въ губы. Пролетка плавно покатилась изъ воротъ. Анатолій Петровичъ стоялъ нѣсколько минутъ, глядя ей вслѣдъ и любуясь ея статною, гибкою фигурой. Отсюда онъ не пошелъ прямо въ экономію, а завернулъ въ садъ и долго ходилъ по широкой, тѣнистой аллеѣ, не будучи въ состояніи отдѣлаться отъ охватившаго его волненія. "Это опасно... это опасно!-- медленно повторялъ онъ.-- Любовь на экономической подкладкѣ... это опасно! Я уступилъ -- это слабость. Но я же не могу любить меньше, чѣмъ люблю".
   Пролетка катилась степною дорогой. Сначала шелъ небольшой пустырь, заросшій бурьяномъ, среди котораго изрѣдка попадался низенькій колючій кустарникъ. Затѣмъ началась нива съ зелеными, густыми всходами. Слѣва тянулось озеро, которое съ каждымъ шагомъ понемногу отходило отъ дороги, направо разстилался зеленый коверъ, которому не было видно конца. Дорога шла наклонно и впереди видна была подымавшаяся кверху равнина послѣ неглубокой балки. Села не было видно, несмотря на то, что оно отстояло отъ усадьбы въ какихъ-нибудь четырехъ-пяти верстахъ, и Наташа много разъ видѣла его съ высоты балкона.
   Она ѣхала по этой дорогѣ въ первый разъ. День былъ теплый, но не душный. По небу бродили серебристыя облака, отъ времени до времени закрывавшія собою солнце, и это умѣряло жару. Благодаря этому и нива то и дѣло мѣняла цвѣта, внезапно переходя отъ яснаго золотистаго оттѣнка въ темно-зеленый, тѣневой, и это придавало ей такой видъ, будто она движется. Съ озера несся легкій вѣтерокъ, обвѣвавшій прохладой.
   Наталья Николаевна крѣпко держала возжи, сильно натянувъ ихъ. Маленькая лошадка съ подстриженными хвостомъ и гривой мчалась легкою, веселою рысью. Наташа радостно подставляла свое лицо быстро бѣгущей на встрѣчу струѣ прохладнаго воздуха. Глаза ея и теперь еще были полны слезъ, какъ въ тотъ моментъ, когда она со смѣхомъ прижималась къ Анатолію. Эти слезы явились внезапно вмѣстѣ съ восторгомъ по поводу первой побѣды, которая досталась ей, повидимому, такъ легко.
   "Вѣдь, эта любовь отстояла мужикамъ по двѣ мѣры ржи!-- весело думала она.-- Это немного, конечно, это очень мало, но за то эта такая счастливая проба силы моихъ глазъ. А вотъ что дѣлаетъ любовь, она даетъ имъ эту силу! Я ждала сопротивленія, бури, ссоры. Какимъ холоднымъ, жестокимъ, почти злобнымъ тономъ говорилъ онъ со мной раньше! Я не могла ждать отъ него сегодня ничего хорошаго, и вдругъ... И какое это наслажденіе чувствовать, что такой богатырь склоняется передъ твоимъ взглядомъ!... Какое славное начало!... Какъ много хорошаго оно обѣщаетъ!... Конечно, эта пустяки. Это совсѣмъ не то, что мнѣ надо. Онъ ни на йоту не измѣнилъ своего взгляда, онъ только уступилъ мнѣ, рѣшился принести маленькую жертву, потерпѣвъ небольшой убытокъ, разориться, какъ онъ сказалъ, ради моихъ глазъ... Но для меня эта такой хорошій починъ. Говорятъ, что на войнѣ важна первая удача, что ею иногда опредѣляется исходъ всей войны. Это правда. У меня послѣ моей первой удачи дакая увѣренность въ своихъ силахъ явилась, какъ будто я стала въ тысячу разъ сильнѣе... О, мои глазки, какъ я вамъ обязана!"
   Что такое Анатолій говорилъ про Булатова? Неужели это правда? Какъ же это Аполлонъ и Егоръ, такіе строгіе блюстители чистоты принциповъ, проглядѣли это? Вѣдь, онъ у нихъ почти свой человѣкъ. Егоръ, нерѣдко ѣздитъ къ нему, гоститъ по три дня и Потомъ не можетъ нахвалиться его фабричными порядками. Но если Анатолій говоритъ, то, значитъ, что-нибудь есть. Анатолій не станетъ лгать, а тѣмъ болѣе клеветать на человѣка.
   Она придумала: прямо изъ деревни она проѣдетъ на фабрику, но къ Булатову не заѣдетъ, а побываетъ у Подростковыхъ. Подростковы объяснятъ ей, въ чемъ дѣло. Кстати, она еще никогда не была у нихъ, тоже и паровой мельницы никогда не видала. Вѣра какъ-то ѣздила съ Егоромъ къ Булатову, а ей не приходилось.
   Она вспомнила о Вѣрѣ и о ея опасеніи, что письмо Наташи будетъ начинаться словами: "Вѣра, Вѣра, какъ я жестоко ошиблась!..." "Ну, нѣтъ, Вѣра, нѣтъ, мой дорогой Вѣрокъ, я никогда не начну такъ своего письма!" -- подумала она.
   Пролетка осторожно спустилась въ балку, быстро проскочила ее и затѣмъ лошадь во всю прыть понесла ее на гору. Потянулся длинный отлогій подъемъ, лошадь пошла шагомъ. Кругомъ не видно было ни озеръ, ни окрестныхъ хуторовъ. Только позади виднѣлись верхушки тополей бряцаловской усадьбы. Но вотъ подъемъ кончился, открылась ровная степь и видъ разомъ оживился. Слѣва заблистали озера, окруженныя зеленымъ камышомъ, до такой степени спокойныя, что, казалось, онѣ были покрыты чистымъ, гладкимъ, зеркальнымъ льдомъ. Справа потянулись черныя полосы безъ всходовъ, на первый взглядъ производившія грустное впечатлѣніе пустырей, но по тому, что онѣ были тщательно вспаханы и отдѣлены одна отъ другой узкими, поросшими травой, проходами, можно было, заключить, что это -- баштаны, на-дняхъ только засѣянные. Впереди раскинулось село. Его маленькая церковь, стоявшая на возвышенномъ мѣстѣ, показалась ей громадной въ сравненіи съ маленькими хатами, крытыми камышомъ. Но самое село, растянувшееся въ незамѣтно загибающуюся по берегу озера линію, казалось гораздо длиннѣе, чѣмъ она думала, когда смотрѣла съ балкона.
   Выбравшись на ровную мѣстность, лошадь понеслась мелкою рысцей и пролетка скоро очутилась на деревенской улицѣ, между двухъ рядовъ хатъ, до такой степени похожихъ одна на другую, что казалось страннымъ, какъ владѣльцы умѣли различать ихъ. При каждой хатѣ была заваленка, на которой изрѣдка попадались сидѣвшія фигуры -- бабы или мужика. По берегу озера бѣгали ребятишки и барахтались въ водѣ. Встрѣчные мужики, не останавливаясь, снимали передъ Наташей шапку, а бабы низко кланялись.
   Она проѣхала уже половину села и ни разу не нашла повода остановиться. Ей хотѣлось поговорить съ кѣмъ-нибудь изъ обывателей села, хотѣлось посмотрѣть, какъ они отнесутся къ ней, къ женѣ Бряцалова, который ихъ такъ не жалуетъ. Но для этого нужно было имѣть какой-нибудь поводъ. Была у нея и другая цѣль, явившаяся въ тотъ моментъ, какъ она уже садилась въ пролетку. Ей такъ хотѣлось сообщить мужикамъ, что съ нихъ не будутъ требовать по восьми мѣръ ржи за взятыя пять, а только по шести. Ей именно хотѣлось, чтобъ они узнали это отъ нея. "Это съ моей стороны своекорыстное желаніе,-- думала она, -- я хочу произвести этимъ на нихъ благопріятное впечатлѣніе. Но это ничего. Это мнѣ нужно, потому что я хочу, чтобъ они мнѣ довѣряли". Но повода и для этого не отыскивалось. Нельзя же было изобразить изъ себя какого-то глашатая,-- подозвать перваго встрѣчнаго мужика и сказать ему: такъ, молъ, и такъ, съ васъ будутъ взыскивать не столько, а вотъ столько.
   Она уже минула церковь и колодецъ, изъ котораго село получало воду въ жаркіе дни, когда въ озерѣ вода на половину испарялась и становилась мутной. Надъ колодцемъ высился тонкій длинный журавль съ привѣшаннымъ къ нему ведромъ, но самый колодецъ былъ закрытъ досками. Далѣе встрѣтилось каменное нештукатуренное зданіе съ синею вывѣской, свидѣтельствовавшей, что здѣсь кабакъ; Дверь была настежь открыта и оттуда доносился шумный говоръ, какія-то выкрикиванья и обрывки дикой пѣсни.
   "А гдѣ же школа?" -- подумала Наташа и ей припомнились ироническія слова Анатолія: "а тамъ пойдутъ школа, больница". Если это произнести ѣдко-шутливымъ тономъ и сопроводить еще презрительнымъ смѣхомъ, то въ первую минуту въ самомъ дѣлѣ покажется, что это смѣшно, шаблонно, избито. Школа, больница, помощь натурой и деньгами... Да, объ этомъ много было говорено во время бно, столько книгъ написано по этому поводу. Но что же? Это старыя слова, и только, а дѣло далеко еще не старое, потому что есть невѣжество, безпомощность во время болѣзни, недостатокъ въ хлѣбѣ. Все это есть, а значитъ и работа въ томъ смыслѣ, чтобы помочь этому горю, не шаблонно, не избита, а нова и жизненна. Не надо бояться старыхъ словъ. Можетъ быть, это -- мелкая, узкая задача, можетъ быть. Но я не вижу здѣсь пока другой, болѣе крупной и широкой... Надо давать людямъ не то, что намъ нравится, какъ бы оно ни было возвышенно и благородно, а то, въ чемъ они прежде всего и болѣе всего нуждаются..."
   Вспомнилась тутъ ей и обычная проповѣдь Аполлона Алексѣевича по отношенію къ ближнему: "если ты сильнѣе его, помоги ему поднять тяжесть; если ты богаче его знаніями, просвѣти его..." Какъ это все просто и вовсе не надо ходить далеко за рѣшеніемъ такой простой задачи.
   Почти у самаго конца села стоялъ особнякомъ небольшой домикъ,-- каменный или глиняный -- трудно было разобрать,-- съ желѣзною крышей, заново выкрашенною въ зеленый цвѣтъ. У домика было крылечко и небольшой дворикъ. Натальѣ Николаевнѣ черезъ оконныя стекла показалось, что внутри этого дома движутся какія-то фигуры. "Не школа ли это?-- подумала она.-- Почему у насъ не бываетъ учитель? Должно быть, Анатолій не принялъ его. Съ нимъ надо будетъ познакомиться. Пусть Анатолій злится, а я, все-таки, познакомлюсь". Домикъ остался уже позади и Наташа собиралась вернуться тою же дорогой. Она уже рѣшила, что ей на этотъ разъ не удастся поговорить съ кѣмъ-нибудь изъ сельчанъ. Но въ это время изъ крайней хаты вышли двѣ бабы и одна изъ нихъ издали привѣтливо поклонилась ей. Наташа узнала ее. Это была Ѳедора, мать ея горничной. Она по воскресеньямъ появлялась въ усадьбѣ, просиживала у нихъ на кухнѣ полдня, а иногда появлялась и въ комнатахъ. Обыкновенно Наташа не замѣчала ея, но на этотъ разъ обрадовалась ей, какъ старому другу. Она остановила лошадь и сдѣлала знакъ Ѳедорѣ, чтобъ та подошла.
   -- Здравствуйте, Ѳедора!-- сказала они почти радостно.
   -- Здравствуйте, панночка! Вотъ вы таки заѣхали въ наше село. А то, Господи Боже, живемъ тутъ подъ бокомъ, а вы ни разу и не заглянули къ намъ!-- промолвила Ѳедора, кланяясь. Другая баба тоже вмѣстѣ съ нею подошла къ пролеткѣ.
   "Начинается съ упрека!-- подумала Наташа.-- Ну, что-жь, это справедливо!"
   -- Это у васъ, должно быть, школа?-- спросила Наташа, указывая на домикъ.
   -- Это школа; тутъ и учительница живетъ...
   -- Учительница? Такъ у васъ учительница?
   -- А какъ же? Марья Ивановна! Она у насъ уже два года. Молоденькая такая.
   Почему-то Наташа никакъ не предполагала, что тутъ учительница, а не учитель. Анатолій ничего не знаетъ или онъ не хотѣлъ сказать ей этого. Не познакомиться съ учительницей съ ея стороны -- безчеловѣчно. Бѣдная молоденькая дѣвушка, должно быть, умираетъ отъ одиночества и скуки.
   Пока шелъ этотъ разговоръ, неизвѣстно откуда набралось нѣсколько бабъ и всѣ стояли около пролетки. А вотъ къ нимъ присоединились и два мужика. Наташа внимательно разсматривала ихъ. Ѳедора тихонько объясняла имъ, что это молодая барыня, Анатолія Петровича жена. На нее смотрѣли съ любопытствомъ. Вокругъ пролетки публика съ каждою минутой прибывала. О бабахъ и говорить нечего,-- онѣ точно изъ земли выростали и каждая безцеремонно засматривала Наташѣ въ лицо, разглядывала ея шляпу, перчатки. За ихъ платья цѣплялись ребятишки. Иные изъ нихъ пробовали становиться на спицы колесъ, но ихъ тотчасъ убирали. Мужицкихъ шапокъ -- сивыхъ и черныхъ -- мелькало уже съ полдюжины.
   Наташа смотрѣла на эту пеструю толпу, разглядывавшую ее прямо, откровенно, съ любопытствомъ, ничѣмъ не замаскированнымъ, какъ любую диковинку, случайно попавшую на деревенскую улицу, и думала: "Да, вѣдь, они -- дѣти, настоящія дѣти! Не понимаю, какъ съ ними можно враждовать! Не понимаю Анатолія! И почему онъ такъ заблуждается? Удивительно!"
   -- Скажите, Ѳедора, у васъ всѣ уже кончили посѣвъ?-- спросила Наташа, желая во что бы то ни стало объявить о шести мѣрахъ.
   -- Уже давно, панночка. Уже, можно сказать, забыли, когда кончили. Да вы же видѣли, когда ѣхали: все изъ-подъ земли выползло, зелень какая!
   Наташа покраснѣла. Желая завести непремѣнно объ этомъ разговоръ, она начала съ неудачнаго вопроса.
   -- Нѣтъ, я хотѣла спросить, всѣмъ ли хватило на посѣвъ? поправилась она.
   -- Покорно благодаримъ, всѣмъ хватило,-- отвѣтилъ за Ѳедору невѣроятно смуглый мужикъ и снялъ шапку.
   "За что же это онъ меня благодаритъ?" -- съ удивленіемъ подумала Наташа. Она спросила, обращаясь уже прямо къ мужику, снявшему шапку:
   -- У васъ своего не хватило, вы брали у насъ изъ экономіи? Вамъ было отпущено...
   -- Покорнѣйше благодаримъ. Отпущено было,-- еще почтительнѣе подтвердилъ мужикъ.-- Коли бы не это, не знали бы, какъ и быть. Въ городѣ надо за деньги, а денегъ-то и нѣтъ...
   -- Но, кажется, вамъ дали на очень тяжелыхъ условіяхъ?
   -- Тяжеловато... Это именно, что тяжело... Кто взялъ пять мѣръ, тотъ лѣтомъ отдай восемь, а иному и на восемь съ половиной дало... Это не то что тяжеы, а прямо обидно... Только все же для насъ оно спасеніе, потому негдѣ взять... Круто отпущено, это надо правду говорить...
   И, говоря это, мужикъ почему-то все кланялся, словно благодарилъ и за то, что ему тяжело, и за то, что "круто отпущено", и за то, что обидно.
   -- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, это вышла ошибка!-- поспѣшно заявила Наташа.-- Мужъ узналъ объ этомъ и очень сердился. Это прикащикъ перепуталъ. Анатолій Петровичъ поручилъ мнѣ сказать вамъ, что онъ возьметъ съ васъ только по шести мѣръ... Это вы скажите всѣмъ вашимъ землякамъ, кто бралъ у насъ зерно...
   Наташа слѣдила за тѣмъ, какое впечатлѣніе произвела эта вѣсть на ея слушателей. Къ ея удивленію, они стояли молча и лица ихъ не выражали никакого удовольствія. Поняли ли они то, что она сказала имъ? Не повторить ли? Она повторила: "Такъ и скажите всѣмъ, что отдавать придется не восемь, а шесть -- за пять мѣръ" Это была ошибка прикащика".
   -- Такъ выходитъ, что и въ запрошломъ годѣ была ошибка?-- какъ-то нерѣшительно и, въ то же время, недовѣрчиво произнесъ другой мужикъ и тоже снялъ шапку.-- Тогда тоже такъ было...
   Наташа почувствовала, что щеки ея загорѣлись. Она не предвидѣла этого замѣчанія.
   -- Да, по всей вѣроятности,-- сказала она.
   -- Гм... Дорогая ошибка!... Такъ теперь разрѣшено платить по шести?-- спросилъ первый мужикъ.
   -- По шести... Мужъ просилъ сказать вамъ.
   Всѣ мужики, какъ бы вдругъ сообразивъ, въ чемъ дѣло, разомъ сняли шапки и въ одинъ голосъ весело сказали:
   -- Ну, покорнѣйше васъ благодаримъ, панночка... Кланяйтесь и пану. Это намъ будетъ большое облегченіе... Это, можно сказать, по-божески... Покорнѣйше васъ благодаримъ!
   Бабы съ своей стороны усиленно кланялись. Наташа обратилась къ Ѳедорѣ:
   -- Вы не можете сѣсть со мной и показать мнѣ дорогу къ Булатову?
   -- На крупчатку? Сдѣлайте милость, панночка... Отчего не могу? Могу.
   Она стала на приступку.
   -- Вотъ я такъ и доѣду. Трогайте.
   -- Почему же такъ? Это совсѣмъ неудобно. Садитесь сюда, рядомъ со мной.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я такъ, панночка... Что мнѣ сдѣлается?
   Наташа настаивала, Ѳедора нерѣшительно посмотрѣла на земляковъ, какъ бы прося у нихъ совѣта, какъ поступить въ столь затруднительномъ положеніи.
   -- Да садись, Ѳедора!... Садись, полѣзай! Что-жь, коли барыня дозволяетъ?-- посовѣтовали ей.
   Ѳедора влѣзла въ пролетку и важно водрузилась рядомъ съ Наташей, но почему-то конфузилась и краснѣла. Пролетка тронулась. Мужики и бабы поклонились.
   -- Покорнѣйше благодаримъ. И барину кланяйтесь!-- слышалось позади.
   "Какъ это странно!-- думала Наташа.-- Они и тогда благодарили, и теперь благодарятъ. Ну, теперь есть за что, а тогда за что же? И въ тѣхъ же самыхъ выраженіяхъ. Значитъ, тогда они были неискренни. Это надо принять къ свѣдѣнію".
   -- Вы знакомы съ учительницей?-- спросила она у Ѳедоры.
   -- Я-то? Съ Марьей Ивановной? Да я почти что живу у ней... Вѣдь, она одинешенька себѣ, а я вдова, у меня почти что пустая хата... Ну, я ей услуживаю... Да у насъ, панночка, всѣ между собой знакомы. А чтобы кто учительницу не зналъ, это какъ же можно?
   -- Какъ бы мнѣ съ нею познакомиться?
   -- Съ Марьей-то Ивановной? Да очень даже просто. А найлучше можно встрѣтиться вотъ у этого... какъ его... онъ у Булатова на мельницѣ орудуетъ... высокій такой, рудой...
   -- Подростковъ? Такъ она у нихъ бываетъ?
   -- А какъ же? Чуть не каждый день. Тамъ у нихъ множество народу бываетъ. Есть тутъ по близости панъ одинъ, такъ, изъ небогатыхъ, лекарь земскій и много еще всякаго народа. Изъ города тоже наѣзжаютъ... У нихъ цѣлый день толкутся, а особенно въ праздникъ.
   "Гм... Такъ она, значитъ, не одинока и не скучаетъ... Но странное дѣло! Въ пяти верстахъ такое шумное общество, можетъ быть, интересное, а я о немъ ничего не знаю. Какъ это такъ Анатолій устроился?"
   Мельничныя постройки стояли совсѣмъ одиноко. На первомъ планѣ возвышалось громадное шестиэтажное зданіе самой мельницы изъ краснаго кирпича, съ высокою, кверху съуживающеюся трубой, пристроенной къ главному зданію сбоку. Изъ трубы черезъ ровные промежутки и одинаковыми частями вылеталъ сѣдой дымъ. Поодаль отъ мельницы стояло небольшое двухъэтажное зданіе, тоже кирпичное, и еще врядъ четыре флигеля. Въ самомъ дальнемъ углу помѣщалась длинная, невысокая постройка, съ малымъ количествомъ оконъ, съ черепичною крышей, похожая на казарму.
   Они подъѣхали къ одному изъ флигелей и нашли тутъ на дверяхъ карточку, на которой значилось: "Антонъ Михайловичъ Подростковъ, инженеръ-технологъ". Ѳедора взялась побыть съ лошадью, а Наташа вошла въ домъ. Уже въ передней до ея слуха долетѣлъ довольно громкій разговоръ, въ которомъ, судя по оттѣнкамъ голосовъ, повидимому, принимали участіе нѣсколько человѣкъ. Знакомымъ ей показался женскій голосъ, принадлежавшій госпожѣ Подростковой.
   -- Скажите, что Бряцалова, Наталья Николаевна, пріѣхала,-- обратилась Наташа къ кухаркѣ, вышедшей къ ней.
   Та скрылась за дверью и очень скоро послѣ этого оживленные голоса разомъ смолкли. Черезъ минуту къ ней вышла Анна Степановна Подросткова. Она съ любезною улыбкой протянула Наташѣ руку и сказала просто, что очень рада видѣть ее.
   -- Вы удивлены моимъ пріѣздомъ?-- спросила Наташа.
   -- Нѣтъ, мы гораздо больше удивлялись тому, что вы такъ долго не ѣхали,-- отвѣтила Подросткова.-- Кажется, можно бы...
   -- Но я была за границей...
   -- А раньше? Ну, и послѣ возвращенія?... Впрочемъ, вѣроятно, вашъ мужъ не особенно жалуетъ насъ.
   На это Наташа не успѣла отвѣтить. Онѣ вошли въ небольшую гостиную, гдѣ сидѣли два господина: высокій, худой, чахоточнаго вида, съ блѣднымъ, безволосымъ лицомъ, одѣтый въ длинный черный сюртукъ, и смуглолицый, бородатый, плечистый здоровякъ въ широкомъ парусинномъ пиджакѣ. При ея появленіи они встали и сдержанно-сухо поклонились ей.
   -- Заботинъ -- нашъ сосѣдъ, Елеонскій -- учитель изъ Денисовки,-- коротко представила ихъ хозяйка.
   -- Можетъ быть, я и виновата передъ вами,-- сказала Наташа, когда онѣ обѣ сѣли на диванѣ.-- Но, вѣдь, и вы могли заѣхать ко мнѣ, а ни разу, не заѣхали... А, впрочемъ,-- прибавила она, смѣясь,-- не будемъ считаться. Вотъ я у васъ, и, надѣюсь, вы будете у меня.
   -- Не знаю, буду ли.
   -- Почему?
   По лицу Натальи Николаевны промелькнула тѣнь. Ей почему-то подумалось, что Подростковой непріятно знакомство съ ней. Припомнилась сказанная въ передней фраза о томъ, что Бряцаловъ ихъ не особенно жалуетъ. "Неужели Анатолій такъ всѣхъ вооружилъ противъ себя?" Но она сейчасъ увидѣла, что здѣсь не имѣлось въ виду ничего подобнаго.
   -- Потому что мы, можетъ быть, отсюда уѣдемъ,-- отвѣтила Подросткова.
   -- Вы? Куда же?
   -- Мы этого еще не знаемъ.
   Она остановилась и посмотрѣла на обоихъ мужчинъ, какъ бы спрашивая взглядомъ, объяснить ли госпожѣ Бряцаловой, въ чемъ дѣло. Тѣ взглянули на нее равнодушно, ихъ взгляды ничего не сказали ей. Елеонскій даже отвернулся, какъ бы не желая принимать участія въ предстоящемъ объясненіи.
   -- Что же это значитъ?-- спросила Наташа.
   -- Мужъ сейчасъ придетъ, онъ объяснитъ вамъ,-- уклончиво отвѣтила Подросткова.
   -- Не пойти ли намъ на мельницу?-- обратился Елеонскій къ Заботину.-- Тутъ мы никогда не дождемся Антона Михайловича.
   Онъ всталъ, за нимъ поднялся и Заботивъ. Сдѣлавъ два шага по направленію къ Наташѣ, онъ легонько наклонилъ голову и сказалъ почтительно:
   -- Я имѣю удовольствіе знать вашего мужа.
   -- Да?-- произнесла Наташа, слегка покраснѣвъ.
   -- Какъ же. Мы съ нимъ вмѣстѣ были въ университе.... Я однимъ курсомъ только старше его. Почти что товарищи...
   Елеонскій, стоявшій позади его, сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе, очевидно, недовольный тѣмъ, что Заботинъ затѣялъ разговоръ.
   -- Вотъ какъ!-- сказала Наташа.-- А, между тѣмъ, странно: вы никогда другъ у друга не бываете.
   Елеонскій пожалъ плечами, дескать, ничего тутъ страннаго нѣтъ и это такъ понятно.
   -- Мы съ вашимъ мужемъ расходимся въ убѣжденіяхъ,-- твердо, съ оттѣнкомъ сожалѣнія отвѣтилъ Заботинъ.
   Наташа еще сильнѣе прежняго смѣшалась и ничего на это не сказала.
   -- Ну, вы идете?-- спросилъ Елеонскій и направился къ двери, прибавивъ по адресу хозяйки:-- я не прощаюсь.
   -- Какъ же, иду! Мое почтенье!-- сказалъ Заботинъ, поклонился обѣимъ дамамъ и вышелъ вслѣдъ за учителемъ.
   -- Прекрасный человѣкъ этотъ Заботинъ,-- промолвила Подросткова.-- У него здѣсь маленькое имѣніе: десятинъ пятьсотъ, но если бы вы видѣли, что онъ дѣлаетъ для крестьянъ! Всего себя отдаетъ имъ... Жаль только его, онъ не долго проживетъ,-- у него чахотка.
   -- А этотъ, другой?-- спросила Наташа.
   -- Ахъ, этотъ?-- промолвила Подросткова, улыбнувшись, -- этотъ-то и помѣшалъ мнѣ сказать вамъ, въ чемъ дѣло. Я его просто боюсь. Онъ такой строгій и рѣзкій, хотя -- странно -- добрый человѣкъ. Вы меня простите, но я вамъ должна сказать: онъ ненавидитъ вашего мужа, ну, и... на васъ переноситъ...
   -- Кажется, вообще, здѣсь у Анатолія Петровича нѣтъ друзей,-- сказала Наташа, не глядя на нее.
   -- Да, къ сожалѣнію, онъ такъ поставилъ себя... Его направленіе такъ рѣзко отличается отъ нашего, общаго... Это такъ удивительно въ молодомъ и образованномъ человѣкѣ. А, впрочемъ, вы, навѣрное, на него хорошо повліяете...
   -- Но что же у васъ случилось?-- спросила Наташа. Ей давно уже хотѣлось перемѣнить разговоръ, который былъ ей непріятенъ.
   -- Ахъ, да... Тутъ цѣлая исторія. Булатовъ... онъ, знаете... Онъ только съ виду кажется такимъ симпатичнымъ, а въ самомъ дѣлѣ -- просто кулакъ...
   -- Да? Мнѣ это и мужъ говорилъ.
   -- Вашъ мужъ?-- съ замѣтнымъ удивленіемъ спросила Подростковаго сейчасъ же спохватилась. Она продолжала повѣствовательнымъ тономъ:-- Такъ вотъ тутъ теперь неблагопріятное время... Крестьяне съѣли весь хлѣбъ... Бряцаловскіе сюда не относятся, они у васъ брали хлѣбъ... Тоже, я слышала, на очень тяжелыхъ условіяхъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это была ошибка,-- быстро остановила ее Наташа и взяла за рукавъ, какъ бы боясь, чтобы та не вздумала продолжать.-- Это была ошибка прикащика... Теперь все исправлено и имъ объявлено уже...
   -- А, вотъ что?! Ну, вотъ видите... Но тутъ есть хутора и большая деревня. Они обратились къ нему. А онъ что сдѣлалъ? Онъ у васъ купилъ рожь по... я не помню цифры, ну, однимъ словомъ, у васъ купилъ, а имъ продалъ, но какъ-то такъ, что получилъ какую-то чудовищную выгоду... Я не могу разсказать подробно... Я все путаю. Вамъ это мужъ объяснитъ. Это какъ-то такъ, что денегъ они ему не дали, а продали ему весь хлѣбъ будущаго урожая, но цѣну онъ не назначилъ, а пріобрѣлъ право назначить ее передъ съёмкой хлѣба... Однимъ словомъ, какой-то дикій произволъ. Но мужъ, разумѣется, не имѣетъ права этого касаться, это -- просто возмутительно и только. Но тутъ есть другое. Пользуясь тѣмъ, что дѣла у крестьянъ плохи, онъ артели поставилъ условіе: половинное жалованье и на своихъ харчахъ. И еще говоритъ: это я дѣлаю единственно для вашей пользы, потому что... Вотъ я не могу вамъ сказать, почему... это мужъ все объяснитъ вамъ. А мужъ знаетъ дѣла и говоритъ, что это все не такъ, а просто онъ хочетъ воспользоваться случаемъ. Артель, разумѣется, соглашается, потому что у нихъ нѣтъ другихъ средствъ. Но мужъ сказалъ ему прямо, что это неблаговидно, и поставилъ вопросъ ребромъ, т.-е. что онъ уйдетъ... Такъ вотъ, можетъ быть, намъ придется уѣхать отсюда.
   Изъ всего разсказа Подростковой Наташа поняла одно, что Булатовъ, въ самомъ дѣлѣ, изрядный кулакъ, а Подростковъ хочетъ поступить благородно.
   -- Послушайте, Анна Степановна, вы, во всякомъ случаѣ, заѣзжайте ко мнѣ,-- сказала она,-- и съ мужемъ... Знаете что? Если бы вамъ пришлось оставить мельницу, я была бы рада, когда бы вы у меня погостили... пока ваши дѣла устроятся... У насъ есть небольшой флигель, совсѣмъ отдѣльный...
   -- О, что вы, что вы! Я, конечно, очень вамъ благодарна, и еслибъ вы были одна, мы, навѣрное, воспользовались бы... Но вашъ мужъ...
   -- Ахъ, какъ, однако, Анатолій Петровичъ дурно устроился, право!-- воскликнула Наталья Николаевна.-- О немъ думаютъ гораздо хуже, чѣмъ онъ заслуживаетъ. И я увѣрена, что съ нимъ скоро примирятся... Ну, я у васъ засидѣлась, прощайте. Надѣюсь, все-таки, что вы у насъ побываете. И вотъ что: мнѣ очень хочется познакомиться съ учительницей, Марьей Ивановной... Вотъ еслибъ вы ее запросто привезли ко мнѣ!...
   -- О, она ни за что не поѣдетъ!... Она къ вашему мужу не поѣдетъ!...
   -- Опять мужъ! Опять мужъ! Но, наконецъ, я же что-нибудь значу! Почему къ мужу, а не ко мнѣ?
   Подросткова улыбнулась, какъ бы сожалѣя о чемъ-то и, вмѣстѣ съ тѣмъ, извиняясь, и развела руками. Наташа простилась съ нею и вышла во дворъ. Ѳедора съ прежнею важностью сидѣла на своемъ мѣстѣ. Онѣ выѣхали со двора и направились къ Бряцаловкѣ. Тамъ Наташа оставила свою спутницу, попросивъ ее передать Марьѣ Инадовнѣ, что она очень хотѣла бы познакомиться съ нею..
   Отъ Бряцаловки до усадьбы она ѣхала шагомъ. Всю дорогу она думала о томъ, какъ Анатолій дурно устроился и какого всѣ о немъ плохаго мнѣнія. Но это ее почему-то не огорчало и не приводило въ мрачное настроеніе. Она еще до сихъ поръ находилась подъ впечатлѣніемъ побѣды, которую одержала надъ нимъ сегодня утромъ. Ей казалось, что такъ же легко она будетъ завоевывать пунктъ за пунктомъ, позицію за позиціей. Вѣдь, ей только надо было убѣдиться въ томъ, что образъ дѣйствій ея мужа не имѣетъ ничего общаго съ корыстными побужденіями. Но если онъ такъ легко, почти безъ всякой борьбы отказался отъ такой значительной выгоды, то, конечно, это такъ, и она спокойна, она съ вѣрой глядитъ впередъ, ей все удастся, она его наведетъ на истинный путь и примиритъ съ нимъ всѣхъ. Такъ она думала, и свѣтлая улыбка озаряла ея лицо. Но каковъ Булатовъ?! Какъ же это онъ состоитъ членомъ Егорова кружка? Какъ же это Егоръ, такъ щепетильно относящійся въ выбору друзей, проглядѣлъ въ немъ такого отъявленнаго кулака? Ахъ, да! Слова, слова! Вѣдь, Булатовъ всегда высказывалъ крайне либеральные и гуманные взгляды, а Егорушка падокъ до хорошихъ словъ.
   Было уже около пяти часовъ, когда она пріѣхала домой. Бряцаловъ поджидалъ ее на балконѣ, а въ столовой все было готово къ обѣду.
   -- Ну, что, сдѣлали тебѣ овацію въ Бряцаловкѣ?-- ироническимъ тономъ спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, не сдѣлали, но очень благодарили и просили тебя благодарить. Я это и исполняю,-- отвѣтила Наташа, снимая шляпку передъ зеркаломъ.
   -- За что это?
   -- Я имъ немножко солгала... Я сказала, что это была ошибка, что прикащикъ отпускалъ безъ твоего вѣдома.
   -- И совершенно напрасно ты это сказала!-- какимъ-то рѣзкимъ голосомъ промолвилъ Бряцаловъ и сдѣлалъ строгое лицо.
   -- Но что же тутъ такого?
   -- А то, что этого вовсе не требовалось... Я сдѣлалъ это для тебя, какъ исключеніе, но я вовсе не намѣренъ вводить такого обычая и на будущее время... Это просто невыгодно.
   Наташа въ свою очередь нахмурила брови.
   -- Развѣ ты дѣлаешь это изъ-за выгоды?
   -- Конечно, нѣтъ, но... я не могу отказываться отъ выгоды, которая изъ этого вытекаетъ. Это было бы просто глупо. А, впрочемъ, это неинтересно... Что же еще ты видѣла?
   -- Нѣтъ, напротивъ, это очень интересно! Не изъ-за выгоды и, въ то же время, изъ-за выгоды... Я этого не понимаю!
   -- А я не понимаю, чего ты собственно добиваешься отъ меня!-- тономъ явнаго раздраженія промолвилъ Бряцаловъ.-- Ну, ладно, изъ-за выгоды. Что же изъ этого? Я такъ поступаю, потому что это мнѣ нравится -- такъ поступать. Неужели же ты разсчитываешь передѣлать меня? Это совершенно напрасно, мой другъ! Совѣтую тебѣ даже не дѣлать попытокъ. Это ни къ чему не приведетъ, а только внесетъ излишнее безпокойство въ нашу жизнь...
   -- Нѣтъ, не въ томъ дѣло,-- спокойно и отчетливо возразила Наташа,-- а помнится мнѣ, что ты... иначе объяснялъ свой образъ дѣйствій.
   -- Можетъ быть. Ну, однимъ словомъ, я таковъ, каковъ есть, и инымъ не могу быть и не буду... То, что я дѣлаю, я дѣлаю открыто. Я не Булатовъ, чтобы говорить одно, а дѣлать другое... Повторяю тебѣ: я стою очень твердо на своемъ мѣстѣ и никому не удастся сдвинуть меня въ сторону.
   Этотъ тонъ произвелъ въ душѣ Наташи какую-то сумятицу. Радужное настроеніе, съ которымъ она пріѣхала, уступило мѣсто тревогѣ. Когда онъ такъ говорилъ съ нею, то казался ей совсѣмъ другимъ человѣкомъ, какъ будто чужимъ. Но она поборола въ себѣ это чувство. Она сказала себѣ: "Не все такъ легко дается, какъ ты думаешь, но это ничего. Безъ борьбы нельзя добыть ни одной капли счастья".
   За обѣдомъ она говорила съ нимъ спокойно о совершенно постороннихъ вещахъ, какъ будто бы непріятнаго разговора между ними и не было. Впрочемъ, уже одно строго-величественное присутствіе Антонины Ѳедоровны не допускало другаго тона. Этотъ тонъ заразилъ и его, и къ концу обѣда у него прошло раздраженіе. Онъ сообщилъ, что получилъ письмо отъ Штенка. Онъ собирается черезъ недѣлю пріѣхать къ нимъ дня на два.
   Наташа промолчала на это сообщеніе.
   

IV.

   На недѣлѣ бряцаловская усадьба, такъ рѣдко видѣвшая въ своихъ предѣлахъ постороннихъ лицъ, буквально осаждалась гостями. Пріѣзжіе точно сговорились посѣщать ее по-очереди. Первыми пріѣхали Егоръ Егорычъ съ Александрой Сергѣевной.
   Наташа, разумѣется, встрѣтила ихъ съ радостью, но когда она на минуту осталась вдвоемъ съ матерью на балконѣ, то не могла удержаться, чтобы не высказать своего удивленія.
   -- Что ты пріѣхала, я нисколько не удивляюсь. Просто соскучилась и захотѣла повидать свою дочку. Но Егоръ? Чтобы онъ безъ принужденія рѣшился посѣтить вредоносныя владѣнія Бряцалова, этого съ нимъ еще никогда не бывало... И, навѣрное,-- есть какая-нибудь посторонняя причина!
   -- Конечно, есть,-- отвѣтила Александра Сергѣевна,-- онъ получилъ отъ Подросткова письмо насчетъ Булатова...
   -- Ну, вотъ, я такъ и знала!-- воскликнула Наташа со смѣхомъ.-- Уличить и развѣнчать!
   -- Онъ посидитъ у васъ съ-полчаса и поѣдетъ къ Подростковымъ...
   -- И я съ нимъ поѣду. Вѣдь, ты останешься? Ты погуляешь въ саду... у насъ славно!... Анатолій покажетъ тебѣ цвѣтникъ, огородъ, пчелъ... А я съ Егоромъ. Надѣюсь, онъ не отвергнетъ меня.
   Когда Анатолій Петровичъ узналъ о желаніи Наташи ѣхать въ Егоромъ Егорычемъ, на лицѣ его выразилось недовольство.
   -- Ты же была у нихъ недавно!-- возразилъ онъ.
   -- Это ничего. Я хочу прокатиться съ Егоромъ.
   Но это его нисколько не утѣшило. Общество Егора Егорыча онъ не считалъ особенно благопріятнымъ для своей жены. Однако, онъ ничего не возразилъ на это, и такъ какъ Наташа тутъ же предложила ему заняться Александрой Сергѣевной, то онъ поклонился и выразилъ готовность показать ей свое образцовое садоводство.
   Наташа и Егоръ Егорычъ поѣхали въ пролеткѣ, безъ кучера. Править взялась Наташа.
   -- Давно мы съ тобой не ѣздили вотъ такъ-то, Егоръ!-- сказала Наташа.
   -- Давненько, дружокъ, давненько!-- отвѣтилъ Егоръ Егорычъ въ ея же шутливомъ тонѣ.-- Ну, и какъ ты думаешь, хорошо это или дурно?
   -- То-есть, что собственно?
   -- Да то, что ты не съ нами, а тутъ... Ну, однимъ словомъ, что ты вышла за мужъ!
   -- Ахъ, ты все такой же хитрецъ... Хочешь выпытать отъ меня что-нибудь... Хорошо или дурно? Какъ тебѣ сказать? Я еще и сама не знаю. Но кажется, что, все-таки, хорошо...
   -- Однако, это уже не совсѣмъ то, что было прежде. Тонъ какъ будто пониженъ...
   -- Да, Егоръ, тонъ немного пониженъ, но это ничего не значитъ. Каждый день жизни понижаетъ тонъ... Это правда!
   -- Это мнѣ не нравится. Ты хочешь сказать, что по мѣрѣ тото, какъ мы узнаемъ жизнь, мы меньше заблуждаемся?
   -- Пожалуй, что и такъ.
   -- Это мнѣ совсѣмъ не нравится... Положимъ, я никогда могъ понять, въ чемъ тутъ дѣло, но... я и теперь не понимаю, я вижу только, что ты въ чемъ-то разочаровалась... Вотъ это-то мнѣ и не нравится.
   -- Нѣтъ, Егоръ, я ни въ чемъ не разочаровалась. Я увидѣла только, что не все такъ легко дается, какъ думаешь. А это-то и надо знать, когда воевать собираешься.
   -- Такъ ты воюешь?
   -- Разумѣется, воюю... И буду воевать, пока есть силы. Такъ и знайте, Егоръ Егорычъ!
   -- Скажи мнѣ, пожалуйста, дитя мое,-- промолвилъ онъ нѣжнымъ голосомъ,-- настанетъ моментъ, когда я пойму въ этомъ что-нибудь? Вѣдь, ты знаешь, какъ глубоко меня интересуетъ все, что тебя касается...
   -- Ей-Богу-же, милый Егоръ, я въ этомъ нисколько не виновата,-- отвѣтила она нѣжнымъ, сердечнымъ голосомъ.-- Вотъ вы всѣ, пожалуй, думаете, что я скрытничала и теперь скрытничаю, а ничего подобнаго нѣтъ. Прежде я сама хорошо не могла объяснить, а только чувствовала, что вотъ такъ-то нужно поступать, отъ того и не докладывала вамъ... А теперь...
   -- Ну, вотъ теперь?
   -- А теперь я думаю, и такъ все ясно!
   -- Ничего не ясно. Можно думать и хорошо, и дурно.
   -- Какъ обо всемъ на свѣтѣ. Но я не подала вамъ повода думать обо мнѣ дурно, значитъ, нужно думать хорошо. Я ничего но забыла изъ того, чему научилась отъ тебя и отъ Аполлона. Я борюсь со зломъ, Егоръ. Я хочу дурное сдѣлать хорошимъ, вотъ какъ это просто...
   -- Достижимо ли это, моя дорогая,-- вотъ вопросъ,-- съ оттѣнкомъ скорби промолвилъ Егоръ Егорычъ.
   -- Я вѣрю, что достижимо, иначе не пошла бы на это и ты не видѣлъ бы меня теперь такою бодрой и самоувѣренной.
   -- Но какою же силой ты этого добьешься?
   -- Силой любви, Егоръ, силой любви... Больше этой силы нѣтъ на свѣтѣ,-- промолвила она, глядя впередъ съ выраженіемъ какого-то вдохновенія.
   Егоръ Егорычъ помолчалъ, очевидно, раздумывая по поводу ея словъ. Они были для него новы и неожиданны. Вся исторія Наташи, ея странный выборъ, ея замужство наперекоръ всѣмъ,-- однимъ словомъ, все, что такъ отрѣзало ее отъ всѣхъ прежнихъ друзей, вдругъ представилось ему въ новомъ освѣщеніи. Такъ вотъ какая идея подвинула ее на этотъ шагъ! Это смѣло, дерзко, почти отчаянно. Но, бѣдная дѣвочка, какъ она заблуждается! Она еще такъ неопытна и не знаетъ, что люди слишкомъ часто изъ хорошихъ превращаются въ дурныхъ и почти никогда -- наоборотъ. Бѣдная дѣвочка! Она жертва неопытности и самонадѣянности. И не онъ ли виноватъ въ этомъ? Не онъ ли вмѣстѣ съ Александрой Сергѣевной? Они, воспитывая ихъ, давали имъ слишкомъ много свободы, они развили въ нихъ самостоятельные характеры, ну, и что же? Наташа выбрала себѣ дорогу, которой никто изъ нихъ не зналъ, и, конечно, на этой дорогѣ собьется съ пути и попадетъ въ какую-нибудь пропасть...
   Онъ ничего этого не сказалъ ей. Зачѣмъ преждевременно разочаровывать? Это придетъ само собой, когда наступитъ срокъ, это неизбѣжно. Она такъ восторженно заблуждается, пусть! Хоть это, можетъ быть, будетъ для нея утѣшительнымъ воспоминаніемъ. Чѣмъ дольше продлится заблужденіе, тѣмъ лучше для нея. Главное, что ее воодушевляетъ честная цѣль, это все, въ чемъ ему надо было убѣдиться. Онъ тихонько вздохнулъ и заговорилъ о всходахъ, зеленѣвшихъ по обѣ стороны дороги. Они порядочно поднялись, были густы и обѣщали хорошій урожай. Пролетка минула село, уже надъ рѣчкой показалось высокое зданіе паровой мельницы. Егоръ Егорычъ заговорилъ о Булатовѣ.
   -- Я, все-таки, думаю, что Подростковъ ошибается въ немъ... Факты, конечно, налицо: Антонъ Михайловичъ не станетъ сочинять. Но тутъ должно быть какое-нибудь объясненіе... Не можетъ же человѣкъ такъ круто перемѣниться. Вѣдь, я его знаю пять лѣтъ... Одъ всегда такъ горячо придерживался извѣстныхъ взглядовъ...
   -- Не на словахъ ли только, Егоръ?
   -- Гм... на словахъ! А ты думаешь, это сейчасъ не видно, когда за словами не скрывается убѣжденіе? Это сейчасъ чувствуется... Вотъ Штенко, напримѣръ, кажется, какіе благородные взгляды всегда проповѣдуетъ, а никто ему не вѣритъ... Погоди... погоди... Вѣдь это, кажется, Булатовъ выѣхалъ изъ фабричнаго двора... Надо его остановить...
   Онъ снялъ шляпу и началъ усиленно махать ею въ томъ направленіи, гдѣ быстро двигалась шумливая бричка, запряженная парой. Дѣйствительно, это ѣхалъ Булатовъ. Онъ сейчасъ же замѣтилъ движенія Егора, но взглянулъ въ ихъ сторону съ неудовольствіемъ и не измѣнилъ направленія. Тогда Егоръ Егорычъ крикнулъ звучнымъ басомъ:
   -- Модестъ Семенычъ! Модестъ Семенычъ!
   Булатовъ толкнулъ кучера въ затылокъ; тотъ остановилъ лошадей. Пролетка подкатила поближе и тутъ-то Булатовъ узналъ пріѣзжихъ; его до сихъ поръ хмурое лицо вдругъ разцвѣло, глаза сдѣлались маленькими и заблестѣли.
   -- Боже правый! Егоръ Егорычъ! Наталья Николаевна!-- радостно воскликнулъ онъ, тяжело вылѣзая изъ брички.-- Вотъ какіе гости! А я, какъ на зло, мчусь по дѣлу въ городъ... Экая досада! Экая досада!
   Онъ подошелъ къ самой пролеткѣ и крѣпко пожалъ руки Егору и Наташѣ.
   -- Ну, что вамъ стоило пріѣхать двумя часами раньше?! Посидѣли бы у меня, поглядѣлъ бы я на васъ! Вѣдь сколько времени не видались! Мѣсяца два! А васъ, Наталья Николаевна, такъ ужь даже и не помню, когда лицезрѣлъ... Вы совсѣмъ загордились... А я замололся тутъ съ своею мельницей по горло... Да знаете что? Вы, все-таки, заѣзжайте. Сестра дома и будетъ отъ васъ въ восторгѣ. Эхъ, какимъ она квасомъ угоститъ васъ! Лимонный! Настоящее шампанское! Право, заѣзжайте! А то ей-ей обидно будетъ!...
   -- Что у васъ тутъ на мельницѣ произошло?-- спросилъ Егоръ Егорычъ, принимавшій его ласковость нѣсколько холодно.
   Булатовъ выразилъ удивленіе.
   -- У меня на мельницѣ? Кажись, ничего такого. Все, слава Богу, благополучно. Подите, поглядите: тамъ такая работа идетъ, словно въ пеклѣ...
   -- Какъ? Развѣ у васъ ничего не было съ рабочими?
   -- Ну, вотъ! Я такъ и зналъ! Это Антонъ Михайловичъ оповѣстилъ васъ! Вѣдь вотъ человѣкъ: самъ все выдумалъ, раздулъ и еще передъ добрыми людьми порочитъ! Хорошо ли это, я васъ спрошу?
   -- Да въ чемъ же дѣло?
   -- Да дѣло, родной мой, самое простѣйшее. И во всякомъ большомъ предпріятіи это случается. Времена у насъ были не важныя. Хлѣбъ сталъ дорогъ, свой уродилъ плохо... Ну, словомъ сказать, за зиму мы понесли изрядный убытокъ. Вѣдь, я это вамъ, кажись, еще въ февралѣ мѣсяцѣ говорилъ, что на убытокъ идемъ. Такъ, вѣдь?
   Егоръ Егорычъ кивнулъ головой.
   -- Помнится, говорили,-- сказалъ онъ.
   -- Ну, вотъ, а теперь контора моя свела окончательный счетъ за прошлый годъ и вижу я, что дѣло дрянь, то-есть совсѣмъ-такъ дрянь... однимъ словомъ, что ежели дѣло вести попрежнему, такъ мельница не выдержитъ, то-есть даже до урожая не выдержитъ... къ іюню придется закрыть лавочку. Вотъ я и подумалъ себѣ: ежели я дѣло остановлю, примѣрно, до осени, такъ мнѣ оно ничего, я-то проживу себѣ какъ-никакъ, а рабочихъ своихъ придется отпустить. Спрашивается, что же они жрать будутъ? Земли они не сѣютъ, у меня, вѣдь, все безземельные, хлѣбъ дорогъ, другихъ мельницъ по близости нѣтъ, пахота вездѣ кончилась, а косовица еще далеко, -- куда же они дѣнутся? И, понимаете, ради нихъ, единственно ради нихъ рѣшилъ я дѣло продолжать, но, разумѣется, не могу же я вести его въ убытокъ... Вѣдь, имъ, по крайности, хоть бы прокормиться, и за то спасибо. Я и объявилъ. Ну, тамъ сбавилъ цѣну, а коли, говорю, не хотите, дѣло ваше, а мнѣ придется мельницу остановить, потому -- въ убытокъ... Ну, и позвольте васъ спросить: въ чемъ я не правъ? Неужели долженъ былъ идти сознательно на убытокъ и потомъ къ концу-концовъ окончательно подорвать свое дѣло? Кажись, мои взгляды всѣмъ извѣстны... А Подростковъ, не разобравши дѣла, ультиматумъ: быть или не быть? Понимаете, артель мигомъ поняла, что это ея интересъ, и даже не пикнула, сейчасъ согласилась. А онъ цѣлую исторію поднялъ...
   -- Но чѣмъ же это кончилось?
   -- Ну, понятно, дѣло уладилось... Вѣдь, онъ рабочихъ ввелъ въ заблужденіе. Они кое-что прослышали и сейчасъ же артачиться стали. Пришлось прибавить. Но я имъ сказалъ: я прибавляю, но знайте, что этимъ вы сами себя обкрадываете. Потому, ежели я не выдержу и дѣло пріостановлю, то вы съ голоду подохнете... А, впрочемъ, ну ее, эту исторію! Она, славу Богу, кончилась...Такъ что же, голубчикъ, Егоръ Егорычъ, заѣзжайте ко мнѣ. Говорю вамъ, сестра будетъ несказанно рада...
   -- Нѣтъ, ужь вы простите, Модестъ Семенычъ. Мы, вѣдь, хотѣли только на минуту заявиться. Я тороплюсь сегодня же обратно въ городъ. Вотъ только лошадку попоить изъ вашего колодца позвольте...
   -- Экая досада, экая досада! Сами бы лучше у меня кваскомъ попоились, либо чаемъ. Ну, что съ вами подѣлаешь? Прощайте, надо ѣхать, тороплюсь очень... Дѣло!
   Онъ простился, влѣзъ въ свою бричку и укатилъ. Пролетка повернула къ мельницѣ и въѣхала во дворъ. Лошадь поить, разумѣется, не было никакой надобности. Это была особаго рода хитрость. Егору не хотѣлось, чтобы Булатовъ зналъ объ ихъ визитѣ къ Подростковымъ. Дѣло еще для него не было ясно, хотя объясненіе Булатова показалось ему правдоподобнымъ.
   -- А знаешь,-- сказалъ онъ Наташѣ,-- мнѣ кажется, что онъ правъ. Что-жь, въ самомъ дѣлѣ, ему оставалось, если мельница приноситъ убытокъ? А въ такое безхлѣбное время рабочимъ выгоднѣе работать за половину, чѣмъ совсѣмъ безъ работы остаться. Подростковъ честный человѣкъ, но не далекъ и легко можетъ впасть въ ошибку.
   -- А я не вѣрю ни одному слову его,-- сказала Наташа.
   -- Кого?
   -- Булатова, конечно... То, что онъ говоритъ, пожалуй, правдоподобно, да только вотъ чувствуется какая-то фальшь... Я не знаю, въ чемъ: въ глазахъ ли его, въ голосѣ ли... но фальшь и фальшь... Я это чувствовала все время, что онъ говорилъ.
   -- Ну, голубушка моя, на этомъ нельзя основывать приговоръ о людяхъ. Это неосновательно и несправедливо.
   -- А я всегда основывалась на этомъ. Это для меня важнѣе словъ и даже... дѣлъ.
   Егоръ только покачалъ головой. Они сошли съ пролетки и привязали лошадь къ столбу, на которомъ былъ водруженъ фонарь, единственный на весь дворъ, и вошли въ маленькій флигель, гдѣ жили Подростковы. Они застали дома Анну Степановну, а Антонъ Михайловичъ, по обыкновенію, былъ на мельницѣ. Была здѣсь также незнакомая имъ дѣвушка, про которую Наташа, сама не зная почему, сейчасъ же подумала: "это, должно быть, Марья Ивановна, учительница". За Подростковымъ тотчасъ же послали, а съ дѣвушкой познакомили ихъ: оказалось, какъ думала Наташа. Это была Марья Ивановна Петрунькова.
   Марья Ивановна была миніатюрна, блѣдна и молчалива. У нея было хорошенькое личико съ некрупными правильными чертами и большими глазами, которые свѣтились задумчивою грустью. Она сидѣла поодаль у окна и за все время, пока ждали Подросткова, не вставила ни одного слова въ разговоръ. Только слабая улыбка, появлявшаяся на ея тонкихъ блѣдныхъ губахъ, когда Егору удавалось сказать какую-нибудь шутку, показывала, что она слушаетъ.
   На столѣ появился квасъ, такой же точно, какой сулилъ Булатовъ. На мельницѣ всѣ служащіе дѣлали этотъ квасъ и пили его въ несмѣтныхъ количествахъ. Егоръ хвалилъ напитокъ и старался пить и скрывать кислую мину. Онъ предпочиталъ хорошее вино.
   Пришелъ Подростковъ въ коротенькой сѣрой жакеткѣ, порядочно испачканной въ мукѣ. Егоръ сейчасъ же поставилъ ему на видъ объясненіе Булатова. Антонъ Михайловичъ покачалъ своею кудлатою головой.
   -- Нѣтъ, ужь теперь онъ меня словами не обморочитъ. Онъ для меня вполнѣ выяснился,-- сказалъ онъ, съ жадностью выпивъ стаканъ квасу и тутъ же наливая другой.-- Слова, вѣдь, годятся только до перваго случая. Чуть дошло до дѣла, человѣкъ противъ воли становится самимъ собою.
   -- Но, однако же, голубчикъ, если въ самомъ дѣлѣ у него былъ такой выборъ: или пріостановить дѣло, или уменьшить плату?-- возразилъ Егоръ, которому очень тяжело было примириться съ мыслью, что такой давній членъ кружка вдругъ оказывается не тѣмъ, чѣмъ его считали. Помимо благороднаго негодованія, тутъ еще было замѣшано личное самолюбіе. Какъ это такъ въ теченіе пяти лѣтъ онъ не могъ разглядѣть человѣка? А еще Аполлонъ считаетъ его большимъ психологомъ.
   -- Ничего подобнаго! Пустыя слова!-- отвѣтилъ Подростковъ.-- Дѣла на мельницѣ шли какъ нельзя лучше... Положимъ, я не мѣшаюсь въ конторскую часть, но у меня же есть глаза и я вижу... Да вотъ вамъ самое лучшее: я знаю навѣрняка, что онъ съ начала весны купилъ въ городѣ мѣсто и хочетъ строить домъ. Кажется, уже и фундаментъ тамъ кладутъ.
   -- Ну? Ничего не слышалъ!
   -- Это фактъ. На Лютеранской улицѣ, можете убѣдиться. Когда дѣла плохи, человѣкъ не станетъ строить домъ. Нѣтъ, онъ просто хотѣлъ воспользоваться случаемъ и все... Теперь возьмите это: я поставилъ ультиматумъ. Безъ меня ему пришлось бы остановить мельницу. Вы знаете, у меня контрактъ и я рисковалъ тысячью рублями неустойки. Но, въ сущности, я ничѣмъ не рисковалъ. Я зналъ, что онъ долженъ уступить. Уйди я такъ внезапно, убытки его пахли бы не тысячей. И онъ согласился. Маленькую скидку, все-таки, выторговалъ... Это ему надо на домъ... Но если бы ему выгоднѣе было пріостановить дѣло, неужели онъ не предпочелъ бы получить еще на придачу мою тысячу?... Ну-те, а перепродажа бряцаловскаго хлѣба съ надбавкой какихъ-то адскихъ процентовъ? А условія какія? Уплата натурой, считая по цѣнѣ рыночной... Понимаете? Но что у него значитъ рыночной? А вотъ что. Примѣчаніе: изъ цѣнъ, какія будутъ на рынкѣ въ теченіе пяти мѣсяцевъ, Булатову предоставляется опредѣлить любую, по своему усмотрѣнію... то-есть минимальную, конечно... Вотъ какая у насъ политическая экономія!-- воскликнулъ Подростковъ и налилъ себѣ третій стаканъ квасу. Вообще, видно было, что въ немъ глубоко засѣло негодованіе. Въ спокойномъ состояніи онъ ни за что не сказалъ бы сразу такую длинную рѣчь. Онъ любилъ молчать, а если говорилъ, то отрывистыми, короткими фразами и довольно нескладно.-- Нѣтъ,-- прибавилъ онъ, -- Булатовъ -- скрытый кулакъ! Онъ для своихъ дѣйствій подыскиваетъ правдоподобныя объясненія, правда, сшитыя бѣлыми нитками. Это хуже всего и я предпочитаю, когда дѣло ведется въ-открытую...
   Онъ мелькомъ взглянулъ на Наташу и умолкъ. Наташа покраснѣла. Очевидно, только ея присутствіе помѣшало Подросткову заговорить о Бряцаловѣ и, конечно, это былъ никто иной, какъ онъ, "ведущій дѣло въ-открытую". Но отъ Подросткова не ускользнуло ея смущеніе. Онъ почувствовалъ себя виноватымъ передъ нею и ему захотѣлось тутъ же искупить свою вину. Онъ прибавилъ:
   -- Вѣдь, вотъ нашла же возможность бряцаловская экономія отпустить хлѣбъ мужикамъ на довольно мягкихъ условіяхъ...
   -- Какъ?!-- воскликнулъ Егоръ Егорычъ.-- А помнится, вы мнѣ писали...
   -- Представьте, что это не такъ,-- отвѣтилъ Подростковъ.-- Вотъ Наталья Николаевна сообщила намъ, что это было по ошибкѣ прикащика и я справлялся... я спрашивалъ кое-кого изъ мужиковъ. Такъ и оказалось: это по ошибкѣ. И имъ объявлено, что съ нихъ возьмутъ по шести мѣръ за пять.
   -- Вы справлялись? Правда?-- съ живостью спросила Наташа.
   -- Да, да, на другой же день послѣ того, какъ вы были у жены.
   Егоръ Егорычъ съ выраженіемъ сомнѣнія посмотрѣлъ на Наташу, но ничего не спросилъ у нея. Въ душѣ она ликовала, Что Егоръ узналъ это, а, главное, не отъ нея, а отъ Подросткова. Она встала, перешла къ окну и подсѣла къ Марьѣ Ивановнѣ.
   -- Я давно хотѣла познакомиться съ вами,-- сказала она.
   Марья Ивановна посмотрѣла на нее вопросительнымъ, даже какъ будто испуганнымъ взглядомъ.
   -- Благодарю васъ,-- отвѣтила она и отвела отъ нея глаза.
   -- Вы, кажется, что-то имѣете противъ этого, -- продолжала Наташа.
   -- Что же я могу имѣть?... Я васъ совсѣмъ не знаю.
   Голосъ у нея былъ слабый и мягкій. Она явно избѣгала смотрѣть на свою собесѣдницу. Лицо выражало строгое спокойствіе.
   -- Если ничего не имѣете, то позвольте мнѣ побывать какъ-нибудь у васъ.
   -- Пожалуйста... Я буду... рада.
   -- Только съ условіемъ, что вы тоже будете у меня и мы поближе познакомимся.
   -- Я очень занята,-- сказала Марья Ивановна.
   -- Или, вѣрнѣе, вамъ этого очень не хочется!-- промолвила Наташа съ замѣтнымъ волненіемъ.-- Я этого, право, не понимаю. Мой мужъ не заслужилъ здѣсь ничьего расположенія, ну, и по дѣломъ ему... Но я еще, кажется, никому не сдѣлала вреда... Вы сами говорите, что не знаете меня, такъ узнайте... Вѣдь, я сама иду къ вамъ на встрѣчу... можетъ быть, окажется, что я вовсе не заслуживаю пренебреженія.
   Марья Ивановна чуть-чуть покраснѣла и перевела на нее свои большіе глаза, въ которыхъ выражалось сильное смущеніе.
   -- Извините, пожалуйста, я, право, этого не имѣла въ виду... Это, пожалуй, правда, что вы сказали... я буду у васъ!
   Все это она сказала торопливо, какъ будто хотѣла поскорѣе загладить неловкость.
   -- Вотъ спасибо!
   Наташа встала и протянула ей руку, которую та пожала съ горячностью. Егоръ Егорычъ въ это время прощался.
   -- Я, конечно, долго здѣсь не пробуду, -- говорилъ Подростковъ.-- Моему контракту срокъ истекаетъ въ ноябрѣ. Я не могу больше служить Булатову. Да и онъ, я думаю, не особенно на это разсчитываетъ. Я ему неудобенъ.
   По дорогѣ обратно Егоръ Егорычъ держалъ рѣчь въ меланхолическомъ тонѣ на тему о томъ, какъ нужно осторожно сходиться съ людьми. Въ Булатова онъ вѣрилъ, какъ въ самого себя, и считалъ его безусловно "своимъ" человѣкомъ, и вдругъ такое разочарованіе. Однако, надо быть очень хитрымъ человѣкомъ для того, чтобы такъ ловко прикидываться столько лѣтъ.
   -- Ну, голубка моя, а это ужь, конечно, твое дѣло, а?-- вдругъ прервалъ онъ свою рѣчь обращеніемъ къ Наташѣ.
   -- Что такое?-- спросила Наталья Николаевна.
   -- Да, вотъ эта "ошибка прикащика", а?-- произнесъ онъ съ подчеркиваньемъ.-- Что-жь, я могу только искренно порадоваться твоему успѣху... Только прочно ли это?
   -- Если не прочно, такъ надо упрочить... Надо не жалѣть силъ, милый Егоръ!
   -- Да видишь ли, моя дорогая, не вѣрится мнѣ, что человѣкъ въ зрѣломъ возрастѣ можетъ такъ радикально мѣняться.
   -- Такъ ты думаешь, что дурнымъ людямъ надо предоставитъ оставаться дурными?... Какимъ же образомъ мы тогда будемъ идти впередъ?
   Егоръ задумался и потомъ сказалъ:
   -- Это задача... Рискованное дѣло рѣшать ее своею жизнью, другъ мой Наташа.
   -- Я еще слишкомъ молода, чтобы бояться рискованныхъ дѣлъ!-- съ задоромъ возразила Наталья Николаевна.
   Егоръ Егорычъ посмотрѣлъ на нее съ сочувственною улыбкой.
   -- Нѣтъ, Наташа, ты мнѣ сегодня нравишься! Ты -- молодчина! Ей-Богу, молодчина! И знаешь, я начинаю кое-что понимать... Это ново для меня, это ново!
   Антонина Ѳедоровна въ этотъ день была нездорова, благодаря этому явилась возможность обѣдать наверху. Только Анатолію Петровичу пришлось зайти къ ней въ обѣденный часъ и выразить отъ лица пріѣзжихъ сожалѣніе по поводу того, что они не могли засвидѣтельствовать ей лично свое почтеніе. Александра Сергѣевна съ удовольствіемъ наблюдала, что Егоръ за обѣдомъ и послѣ былъ необыкновенно нѣженъ съ Наташей. "Должно быть, они поговорили по душѣ",-- думала она, вспоминая, какъ мрачно въ послѣднее время Егоръ настраивался, когда вспоминалъ про Наташу. Они уѣхали, когда солнце было уже довольно низко.
   На другой день явился Штенко. Онъ обошелся съ Наташей почтительно, но нѣсколько холодно, затѣмъ они съ Бряцаловымъ гуляли въ саду, и вообще она замѣтила, что онъ какъ будто избѣгаетъ ея. Эта перемѣна въ обращеніи показалась ей странной. Нельзя было объяснить ее замужствомъ Наташи. Вѣдь, тогда, когда они ѣхали за границу, онъ явился же на вокзалъ и говорилъ очень трогательно. Или, можетъ быть, онъ не забылъ еще тѣхъ откровенныхъ словъ, которыми она отвѣтила ему тогда? Впрочемъ, она, въ сущности, была рада тому, что онъ оставилъ ее въ покоѣ. Ее только нанималъ вопросъ, о чемъ они могутъ такъ оживленно бесѣдовать съ Анатоліемъ, не споря, а больше шутливымъ тономъ, повидимому, надъ кѣмъ-то смѣясь. Казалось, что между этими людьми ничего не могло быть общаго. По взглядамъ они не сходились, но если даже не принимать во вниманіе взгляды Штенка, такъ какъ она не вѣрила въ ихъ искренность, то это были люди противуположныхъ характеровъ. Прямой и рѣзкій Анатолій нисколько не походилъ на Штенка, всегда искавшаго окольныхъ путей ко всему.
   Когда черезъ два дня Штенко уѣхалъ, Наташа спросила у мужа:
   -- Скажи мнѣ, Анатолій, я никогда не могла понять этого... Почему ты такъ благоволишь къ Штенко? У васъ такая разница во взглядахъ...
   Анатолій Петровичъ разсмѣялся.
   -- Взгляды у Штенка? О, какъ вы всѣ тамъ наивны во главѣ съ Егоромъ Егорычемъ! У Штенка нѣтъ никакихъ взглядовъ. Это-то я и цѣню въ немъ.
   -- Что же въ этомъ цѣннаго?
   -- Да то, что у него, по крайней мѣрѣ, нѣтъ никакихъ предразсудковъ, которые мѣшаютъ вамъ смотрѣть жизни прямо въ глаза.
   Наташа пожала плечами и прекратила этотъ разговоръ. Въ этотъ день она получила письмо изъ города, которое очень удивила ее. Оно оказалось отъ Ѳеди. "Дорогая Наташа,-- писалъ онъ,-- у меня въ воскресенье цѣлый день свободный и я хотѣлъ бы побывать у васъ. Я долженъ сказать вамъ два слова, важныхъ для меня. Позвольте пріѣхать къ вамъ". Наташа тотчасъ же отвѣтила, что будетъ рада его пріѣзду. Дѣйствительно, въ воскресенье пріѣхалъ Ѳедя и очень мрачно протянулъ руку Бряцалову, который случайно оказался въ это время во дворѣ. Бряцаловъ не узналъ его и посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.
   -- Вы, должно быть, къ моей женѣ?-- спросилъ онъ.
   -- Да, я хотѣлъ бы видѣть Наташу... Наталью Николаевну,-- поправился Ѳедя, страшно смущенный, такъ какъ не ожидалъ отъ Бряцалова такого пріема. Но, услышавъ его голосъ, Анатолій Петровичъ тотчасъ же перемѣнилъ тонъ.
   -- Простите, пожалуйста, я васъ совсѣмъ не узналъ... Вѣдь это вы тогда хлопотали о нашемъ вѣнчаньѣ... Но вы такъ перемѣнились... Я только по голосу узналъ васъ.
   Онъ провелъ у нихъ весь день и все время былъ молчаливъ. Бряцаловъ показывалъ ему садъ и экономическія постройки. Толька минутъ за десять до отъѣзда, когда уже была подана къ крыльцу плохая извощичья бричка, онъ сказалъ Наташѣ:
   -- Мнѣ скоро надо готовиться къ экзамену, а не хочется... Совсѣмъ не къ чему... Отдайте мнѣ назадъ мое слово, Наташа.
   Наташа разсмѣялась.
   -- Вы за этимъ пріѣхали?-- спросила она.
   -- Да, за этимъ. Это для меня очень, очень важно!... Только потеря времени и безцѣльная трата силъ на зубреніе... Вѣдь, это имѣетъ смыслъ тому, кто хочетъ дѣлать карьеру, а для меня не имѣетъ смысла.
   -- А университетъ? А наука?
   -- Наука? Мнѣ некогда заниматься наукой... Есть дѣла болѣе спѣшныя.
   -- Вотъ какъ! Какія, скажите?
   -- Послѣ увидите... А теперь исполните мою просьбу... я безъ вашего позволенія не могу оставить гимназію.
   -- Хотя и слѣдовало бы наградить васъ за то, что вы по-рыцарски держите слово, но я этого не сдѣлаю, Ѳедя... Нѣтъ, голубчикъ, кончайте курсъ въ гимназіи... Вѣдь, вамъ пустяки остались... Ну, если бы Вѣра услыхала, какъ вы непочтительно относитесь къ госпожѣ наукѣ, она вамъ задала бы...
   -- Я теперь уже не боюсь Вѣры Николаевны,-- съ едва замѣтною усмѣшкой сказалъ Ѳедя.
   Онъ уѣхалъ съ угрюмымъ видомъ. Наташа окончательно запретила ему бросать гимназію.
   

V.

   Въ концѣ мая жара давала себя чувствовать, какъ въ іюлѣ. Воздухъ былъ сухъ,-- цѣлый мѣсяцъ ни разу не выпалъ дождь. Въ саду молодые листья, еще недавно весело красовавшіеся своею свѣжею зеленью, до времени поблѣднѣли, иные свертывались, иные опадали. Цвѣтенье шло вяло, какъ-то болѣзненно. Пышные всходы на нивахъ, еще недавно обѣщавшіе такъ много, прекратили ростъ и, не увядая еще окончательно, какъ бы замерли въ нѣмомъ ожиданіи. Все просило грозы съ ливнемъ, который разомъ напоилъ бы жаждущую землю, но небо было чисто и ясно, воздухъ тихъ, а солнце палило, какъ лѣтомъ.
   Въ бряцаловской усадьбѣ обѣдали теперь не въ столовой, а на широкой стеклянной террасѣ, густо уставленной зеленью. Терраса выходила на юго-востокъ, въ пять часовъ она была уже вся въ тѣни. Но все же здѣсь было душно, потому что окна и двери со всѣхъ сторонъ были плотно закрыты. Антонина Ѳедоровна боялась сквознаго вѣтра.
   Отъ маленькихъ, жирныхъ карасей, только что поданныхъ на столъ, пахло очень вкусно. Арсентій былъ мастеръ жарить эту рыбу, да, кромѣ того, блюдо это приходилось по зубамъ Антонинѣ Ѳедоровнѣ и потому заказывалось часто.
   Послышался гулъ и стекла террасы легонько задрожали. Было ясно, что кто-то пріѣхалъ.
   -- Вотъ манера пріѣзжать, когда люди обѣдаютъ!-- брюзжащимъ тономъ воскликнула Антонина Ѳедоровна.-- Не люблю я этого!
   При этомъ она вопросительно посмотрѣла на Анатолія, какъ бы желая услышать отъ него объясненіе такого нарушенія ея вкусовъ.
   -- Я никого не ждалъ и не могу себѣ представить, кто бы это могъ быть,-- сказалъ Бряцаловъ.
   Въ это время явилась Пелагея и объявила слегка ироническимъ тономъ:
   -- Машинистъ съ булатовской крупчатки пріѣхалъ, а съ нимъ учительша и еще какой-то баринъ.
   -- Это ко мнѣ,-- отвѣтила Наталья Николаевна на удивленный взглядъ свекрови и поднялась. Антонина Ѳедоровна положила на столъ вилку и отодвинула тарелку.
   -- Не знаю я, кто такой этотъ машинистъ и другіе тамъ...-- сказала она, такъ искусно скрывая свое негодованіе, что оно сквозило въ каждомъ словѣ,-- но когда люди пріѣзжаютъ не во-время, то ихъ просятъ подождать.
   Наташа посмотрѣла ей прямо въ глаза спокойно и твердо.
   -- Это ко мнѣ, -- повторила она.-- Это мои добрые знакомые. И я, вѣдь, сыта уже... Извините, я къ нимъ выйду,-- прибавила она немного мягче и вышла.
   Какъ только за нею затворилась дверь, Антонина Ѳедоровна сочла возможнымъ не скрывать болѣе своего чувства. Она уже давно слышала отъ Пелагеи и дѣвки Аксиньи, что наверху появились какіе-то новые люди, какой-то машинистъ, какая-то учительница. Они пріѣзжали или приходили пѣшкомъ раза два въ недѣлю и было замѣчено, что баринъ въ это время уходилъ въ экономію или въ садъ, и она искала случая поговорить объ этомъ съ Анатоліемъ. Но ни разу еще не случалось, чтобъ "эти люди" пріѣзжали во время обѣда, что Антонина Ѳедоровна считала верхомъ невоспитанности.
   -- Что за машинисты такіе завелись тамъ у васъ?-- спросила юна съ явнымъ раздраженіемъ въ голосѣ.
   -- Это техникъ съ булатовской мельницы, Подростковъ, съ нимъ учительница нашей, бряцаловской школы, а еще не знаю кто,-- отвѣтилъ Анатолій Петровичъ совершенно просто, продолжая ѣсть рыбу, какъ будто ничего важнаго и не случилось.
   -- И ты знаешь этихъ техниковъ?
   -- Разумѣется, знаю, разъ они бываютъ у меня въ домѣ... Я не понимаю, что васъ такъ обезпокоило.
   -- Почему же жена твоя сказала: "это ко мнѣ"?-- допрашивала Антонина Ѳедоровна.-- И почему ты съ ними не бываешь, когда они пріѣзжаютъ?
   Бряцаловъ удивленно раскрылъ глаза. "Она слѣдитъ за нашею жизнью и получаетъ довольно правильныя свѣдѣнія,-- подумалъ онъ.-- Впрочемъ,-- прибавилъ онъ мысленно,-- вѣдь, ей больше нечего дѣлать".
   -- Потому что мнѣ они не интересны,-- отвѣтилъ онъ.-- Подростковъ -- старый знакомый Наташи, его жена тоже...
   -- Удивительно это!... Какъ это у жены могутъ быть знакомые, которые мужу не интересны... Ну, и у тебя заведутся свои, что будутъ не интересны женѣ... Такъ, что ли?
   -- Я не придаю этому значенія,-- сказалъ Бряцаловъ.
   -- Не придаешь? Смотри, Анатолій, когда-нибудь станешь поневолѣ придавать, да будетъ поздно. Повѣрь моему житейскому опыту. Не даромъ столько лѣтъ на свѣтѣ прожила.
   На этомъ разговоръ кончился. "Житейскому опыту" Антонины Ѳедоровны Бряцаловъ не вѣрилъ и не придавалъ никакого значенія. Тѣмъ не менѣе, спокойствіе и простота, съ которыми онъ отвѣчалъ на ея вопросы, были не искренни. Когда Пелагея доложила о пріѣздѣ "машиниста", онъ почувствовалъ желаніе швырнуть на полъ тарелку, которую держалъ въ тотъ моментъ въ рукахъ. Антонина Ѳедоровна по старческой близорукости, конечно, не замѣтила, какой огонекъ блеснулъ въ его глазахъ и какъ мгновенно брови его подернулись дрожью. Но Наташа замѣтила это.
   Вотъ уже три недѣли, какъ появились эти новые гости Наташи. Его познакомили съ ними, но онъ ихъ не зналъ и не хотѣлъ знать. Ему было извѣстно, что Подростковъ "человѣкъ тенденціозный", про учителя Елеонскаго онъ слышалъ отъ Штенка, что это "грубая и претенціозная тупица", а про учительницу Петрунькову думалъ, что какая-нибудь безцвѣтная личность, которая пошла въ учительницы потому, "что нечего было жрать". Зачѣмъ эти люди ѣздятъ къ Наташѣ? Что она находитъ въ нихъ интереснаго? Почему она такъ ласково встрѣчаетъ ихъ и такъ оживляется, когда кто-нибудь изъ нихъ заходитъ къ ней? Общность убѣжденій, что ли, связываетъ ее съ ними? Но неужели она можетъ находить удовольствіе въ томъ, чтобы слушать, какъ глупые попугаи твердятъ одни и тѣ же, давно знакомыя ей слова? Для этого надо самой быть глупой, а Наташа, вѣдь, не глупа.
   Онъ вовсе не хочетъ стѣснять ее въ выборѣ знакомыхъ. Онъ вообще держится того мнѣнія, что въ супружеской жизни, при взаимномъ уваженіи и довѣріи, чѣмъ больше свободы, тѣмъ лучше. Но предполагается, что въ домъ не будутъ входить элементы, прямо враждебные одной изъ сторонъ. Притомъ же, онъ, всякій разъ, когда бываютъ у нихъ эти люди, чувствуетъ, что они какъ бы разъединяютъ ихъ, отнимаютъ у него жену, стоятъ между ею и имъ. И онъ уже давно ищетъ повода объясниться съ Наташей по этому поводу.
   Послѣ обѣда онъ не пошелъ наверхъ, а отправился на берегъ озера и тамъ растянулся на травѣ подъ тѣнью длинныхъ вѣтвей старой вербы. Онъ думалъ, что ему удастся заснуть, но черезъ открытыя окна сверху доносился мирный, но шумный говоръ и веселый смѣхъ. Это его бѣсило и разгоняло сонъ.
   А наверху, въ самомъ дѣлѣ, было весело. Въ столовой появился самоваръ и маленькое общество усѣлось вокругъ стола.
   -- Вы напрасно не докончили обѣдъ. Мы не требуемъ отъ васъ жертвы,-- говорилъ Елеонскій, казавшійся теперь, въ сравненіи съ тѣмъ, какимъ его видѣла Наташа въ первый разъ, совсѣмъ прирученнымъ.
   -- О, нѣтъ, господа! Я себя никогда не обижаю! Я сыта!-- отвѣчала Наташа, наливая чай.
   Чай истреблялся въ большомъ количествѣ. Всѣ они обѣдали у Подростковыхъ, гдѣ была какая-то соленая рыба, вызывавшая теперь жажду. Весело болтали и смѣялись, главнымъ образомъ, Наташа и Елеонскій. Подростковъ только смѣялся и очень громко, его-то смѣхъ и безпокоилъ Бряцалова. Что же касается Марьи Ивановны, то она подперла голову ладонями, опершись локтями на столъ, надъ чашкой чаю, и задумчиво переводила взглядъ двоихъ большихъ глазъ на того, кто говорилъ. Когда другіе смѣялись, она только улыбалась и все время молчала.
   Когда кончили чай, перешли въ гостиную.
   -- Что же,-- сказала Наташа,-- вы что-нибудь привезли?
   Она обращалась къ Подросткову. Тотъ залѣзъ рукой въ боковой карманъ пиджака и вытащилъ оттуда листъ бумаги, сложенный вчетверо.
   -- Кое-что есть, но., разумѣется, ничего точнаго,-- отвѣтилъ онъ.-- Заботинскихъ я совсѣмъ не принималъ во вниманіе. Заботинъ самъ о нихъ думаетъ. Притомъ же, у нихъ какъ-то все лучше ростетъ. Должно быть, оттого, что мѣстность тамъ низменная... Я взялъ только бряцаловскихъ и денисовскихъ...
   -- То-есть денисовскихъ далъ вамъ я,-- замѣтилъ Елеонскій, впрочемъ, совершенно мирнымъ тономъ.
   -- Вы хотите установить авторскія права?-- съ улыбкой спросила его Наташа.
   -- Нѣтъ, на кой мнѣ чортъ они, съ позволенія сказать? Я только хочу, чтобы и моего меду капля значилась... А то похоже будетъ, что я бездѣльничаю... Что-жь, денегъ у меня нѣтъ, дать я ничего не могу; надо хоть этимъ содѣйствовать...
   -- Ну-те, я васъ слушаю, Антонъ Михайловичъ, -- сказала Наташа, обратившись къ Подросткову.
   -- Такъ вотъ. Разсчетъ сдѣланъ самый мрачный. Взять наихудшій случай. Надо представить себѣ, что ни у кого ничего на уродило и всѣ голодать должны...
   -- Какое у него безчеловѣчное воображеніе!-- воскликнулъ Елеонскій.
   -- Всѣхъ,-- продолжалъ Подростковъ,-- въ Бряцаловкѣ 1,485 душъ, тутъ ужь и бабы, и старики, и дѣти, а въ Даниловкѣ 1,350, всего 2,835...
   -- Что вѣрно, то вѣрно,-- опять замѣтилъ Елеонскій.
   -- Мы должны,-- говорилъ Подростковъ, не обращая на него вниманія,-- приготовиться такимъ образомъ, чтобы, въ случаѣ неурожая, то-есть когда это вдругъ выяснится и хлѣба ни у кого не будетъ, мы были обезпечены хоть на мѣсяцъ, чтобы насъ это не застало врасплохъ. Тамъ уже мы примемъ другія мѣры, но, главное, чтобы не врасплохъ. Считая, что на человѣка круглымъ числомъ надо муки тридцать фунтовъ въ мѣсяцъ, это при среднихъ цѣнахъ обойдется около рубля, значитъ, надо, чтобы былъ фондъ въ 2,835 рублей...
   -- Но что же вы будете дѣлать съ рублями, другъ мой?-- спросилъ Елеонскій.
   -- Купимъ хлѣба.
   -- А ежели хлѣба не будетъ на рынкѣ въ то время? Или, напримѣръ, онъ въ цѣнѣ подымется вдвое, втрое?
   -- Это предусмотрѣно. Мы будемъ держать свой фондъ въ деньгахъ только до поры до времени, а тамъ -- за недѣлю, даже за двѣ до жатвы -- можно будетъ опредѣлить, чего слѣдуетъ ожидать. Вотъ тутъ-то, если дѣло будетъ плохо, мы и закупимъ хлѣбъ.
   -- Такъ, чтобы никто не зналъ? Потихоньку? Ха-ха-ха! Экіе вы мудрецы, какъ погляжу на васъ!-- промолвилъ Елеонскій.-- Вы думаете, что торговцы глупѣе васъ? Если вы за двѣ недѣли можете знать, такъ онъ будетъ знать за мѣсяцъ и подыметъ цѣну раньше, чѣмъ вы станете только раздумывать: не купить ли, молъ? Вѣдь, онъ чутокъ. Онъ носомъ издалека чуетъ чужое бѣдствіе, какъ охотничья собака -- дичь... И вы съ вашими рублями, которыхъ, разсчитали на мѣсяцъ, купите хлѣба всего на три дня...
   -- А пожалуй, что Елеонскій правду говоритъ,-- сказала Наташа.
   -- Ну, еще бы!-- воскликнулъ Елеонскій.-- Когда же я говорилъ что-нибудь другое, кромѣ правды?
   Споръ затянулся. Подростковъ предлагалъ мѣры, а Елеонскій разбивалъ ихъ, но съ своей стороны ничего не предлагалъ.
   -- Да что же это вы все бракуете, Елеонскій? А вы сами что-нибудь выдумайте,-- сказала ему Наташа.
   -- Этого я не умѣю дѣлать,-- отвѣтилъ Елеонскій.-- Таково свойство моего ума: разбить могу въ пухъ и прахъ, что угодно, даже то, въ чемъ ничего не понимаю, а самъ ничего положительнаго придумать не могу.
   -- Это недостатокъ.
   -- Не хвалюсь. Самъ знаю, что недостатокъ, и очень сожалѣю.
   -- Вотъ что, господа,-- сказала Наташа,-- мы это пока оставимъ. Я посовѣтуюсь съ практическими людьми.
   На это ни Подростковъ, ни Елеонскій ничего не сказали. Они понимали, что "практическій человѣкъ" -- это никто иной, какъ Бряцаловъ. Прежде они были очень опредѣленнаго мнѣнія о немъ, теперь же ихъ понятія о Бряцаловѣ спутались.
   Когда Подростковъ съ женой сдѣлали первый визитъ Наташѣ, Бряцаловъ былъ съ ними нѣсколько сухъ, но принялъ ихъ вѣжливо и, повидимому, охотно разспрашивалъ Антона Михайловича о порядкахъ на мельницѣ. Анатолій Петровичъ думалъ, что это простой долгъ вѣжливости съ ихъ стороны, потому что Наташа была у нихъ два раза. Но дня черезъ три Подростковъ опять заѣхалъ, безъ жены, но съ маленькою блѣдною дѣвушкой. "Это ужь лишнее!" -- подумалъ Бряцаловъ и принялъ ихъ совсѣмъ сухо и холодно. Когда же появилась еще новая личность, которая, притомъ, одною уже своею грубоватою и, какъ онъ опредѣлилъ, "разбойничьею" внѣшностью не внушала ему довѣрія, онъ ограничился тѣмъ, что подалъ руку и тотчасъ же ушелъ изъ дому.
   Но Наташа приняла свои мѣры. Она заранѣе объявила гостямъ, что мужъ ея весь погруженъ въ хозяйство, и просила ихъ извинить ему это. Сама она почти сразу съумѣла завоевать общее довѣріе. Очень можетъ быть, что тутъ помогла ея принадлежность къ семьѣ Лобачевыхъ и старое знакомство съ Подростковыми. Если бы она явилась передъ ними просто женой господина Бряцалова, то, конечно, никакого знакомства не вышло бы. Но Егоръ Егорычъ и Чинаровъ -- это была фирма доброкачественная и все, что отъ нихъ исходило, пользовалось довѣріемъ. Тѣмъ не менѣе, первые приступы знакомства были тяжелы. Елеонскій, узнавъ, что Марья Ивановна собирается къ Наташѣ, пришелъ въ негодованіе.
   -- У васъ нѣтъ никакой щепетильности, -- рѣзко сказалъ онъ.-- Нужно же дѣлать какую-нибудь разницу между людьми. Этотъ господинъ, навѣрное, скажетъ, что вы пришли просить у него взаймы.
   -- Но она совсѣмъ не то, что онъ,-- возражали ему.
   -- Если бы она была не то, что онъ, то не была бы съ нимъ. Знаемъ мы этихъ "не то"! Разница лишь та, что онъ говоритъ и дѣйствуетъ прямо, а она пока еще играетъ въ либеральную игру.
   Подростковы возмутились, особенно Анна Степановна. Она рѣшительно напала на Елеонскаго.
   -- Вы не имѣете права этого говорить. Наташа Лобачева не такая, я ее отлично знаю.
   -- Наташа Лобачева, можетъ быть, и не такая, а Наталья Николаевна Бряцалова должна быть такой, иначе она не была бы Бряцаловой.
   Подростковы предлагали ему допустить, что она скорѣе заблуждается въ немъ, но онъ не хотѣлъ допустить ничего подобнаго. Когда онъ узналъ, что Марья Ивановна безповоротно рѣшила побывать у Наташи, то, не говоря ни слова, махнулъ рукой, взять шапку и ушелъ пѣшкомъ въ Денисовку, которая отстояла отъ мельницы въ восьми верстахъ.
   Но взглядъ его сразу перемѣнился, когда онъ опять повидался съ Марьей Ивановной. Это было на другой день послѣ того, какъ Петрунькова посѣтила Наташу. Онъ зналъ Марью Ивановну давно и ему было извѣстно ея отвращеніе въ сомнительнымъ людямъ. Она обладала какимъ-то чутьемъ, которое помогало ей сразу опредѣлятъ, "настоящій ли" человѣкъ, или "поддѣльный". Если оказывалось послѣднее, то она отворачивалась отъ него и ужь никакіе доводы не могли заставить ее перемѣнить мнѣніе. И когда Елеонскій встрѣтился съ нею, то спросилъ, нисколько не сомнѣваясь въ отвѣтѣ:
   -- Ну, что, обожглись, Марья Ивановна?
   -- Напротивъ, напротивъ!-- горячо возразила она.-- Въ ней нѣтъ ни капли поддѣлки! Это сама искренность!
   Елеонскій даже отступилъ на шагъ, до того поразилъ его этотъ отвѣтъ.
   -- Вотъ какъ! Но что же могло связать ее съ этимъ господиномъ?
   -- Этого я не знаю... Но только въ ней самой не могу сомнѣваться.
   Это поколебало его. Не можетъ быть, чтобы Марья Ивановна ошибалась. У нея, вѣдь, "вѣщее сердце". Онъ рѣшилъ самолично провѣрить ея впечатлѣніе и, проведя у Наташи не больше часу, совершенно примирился съ нею. Онъ думалъ: "Марья Ивановна права: человѣкъ весь выражается въ глазахъ. А у нея въ глазахъ столько прямоты и честности. Нѣтъ, она не можетъ быть двоедушной. Но почему она съ этимъ человѣкомъ?"
   Завязались правильныя сношенія. Наташа часто бывала у Подростковыхъ, заѣзжала къ Марьѣ Ивановнѣ, а та охотно ѣхала къ ней. Никогда никто изъ нихъ не заводилъ рѣчи о Бряцаловѣ, какъ будто онъ не былъ хозяиномъ этого дома и мужемъ хозяйки. Если онъ появлялся среди нихъ, всѣ здоровались съ нимъ вѣжливо и говорили нѣсколько обычныхъ фразъ объ урожаѣ, о бездождіи или о какой-нибудь газетной новости. Это они дѣлали "ради нея". Но онъ скоро уходилъ, потому что ему было скучно съ ними и въ душѣ хотѣлось всѣмъ имъ наговорить дерзостей и выгнать изъ дому.
   Теперь ихъ связывало маленькое дѣло, по поводу котораго они постоянно совѣщались. Бесь май была засуха и дѣло стояло такъ, что судьба урожая зависѣла отъ одного дождя. Выпади одинъ хорошій дождь, замершія нивы разомъ оживутъ и все пойдетъ на поправку. Подростковъ помнилъ, что лѣтъ пять тому назадъ было точь-въ-точь такое положеніе. Тогда желанный дождь не выпалъ и вся окрестность подверглась бѣдствію. Былъ голодъ, болѣзни, полная безпомощность. Явилась мысль принять заранѣе предохранительныя мѣры и обезпечить продовольствіе хоть на первое время. Мысль эта была высказана вскользь, но Наташа ухватилась за нее. Ей хотѣлось что-нибудь дѣлать, наконецъ. Правда, дѣло это было не изъ крупныхъ, но ничего болѣе крупнаго ей не представлялось. Она, вѣдь, еще совсѣмъ не знала деревни и ея нуждъ.
   Когда гости собрались уѣзжать, Марья Ивановна выразила желаніе посидѣть еще часокъ.
   -- Я пѣшкомъ дойду. Тутъ, вѣдь, недалеко,-- сказала она.
   "Это не спроста,-- подумалъ Елеонскій.-- Она хочетъ о чемъ-то собесѣдовать съ Натальей Николаевной".
   Они уѣхали съ Подростковымъ.
   -- Я рада, что вы остались, Марья Ивановна, -- привѣтливо сказала Наташа, присаживаясь къ ней.-- Мы еще съ вами ни разу не поговорили, какъ слѣдуетъ. Давайте потолкуемъ.
   -- Да... Я и осталась, чтобъ потолковать,-- отвѣтила Марья Ивановна съ замѣтнымъ смущеніемъ.-- Вы меня простите, Наталья Николаевна...
   -- Въ чемъ дѣло? За что васъ простить?
   -- За одинъ вопросъ... Видите ли, я не люблю залѣзать въ чужую душу... Никто на это не имѣетъ права...
   -- Нѣтъ, милая, въ мою можете залѣзать, я вамъ позволяю. Я, сама не знаю почему, такъ довѣряю вамъ, какъ будто мы старые друзья.
   Марья Ивановна слегка покраснѣла.
   -- Да... я это позволяю себѣ съ тѣми, кто очень ужь мнѣ симпатиченъ. Меня мучаетъ одинъ вопросъ. Вашъ мужъ... Простите, что я объ этомъ говорю...
   -- Я вамъ позволила, -- сказала Наташа, но уже совсѣмъ другимъ голосомъ. Щеки ея стали блѣднѣе.
   -- Вашъ мужъ такъ несправедливо поступалъ съ крестьянами... Онъ просто немилосердно обижалъ ихъ... а вы такъ человѣчно къ нимъ относитесь. У него суровые взгляды. Онъ презираетъ насъ, бѣдняковъ, скромныхъ тружениковъ... а вы съ нами дружны... Какъ же это все совмѣщается? Вотъ чего я не понимаю. Я въ васъ не сомнѣваюсь, Наталья Николаевна... но меня мучаетъ то, что я не понимаю этого.
   Наташа ближе придвинулась къ ней и нѣжно обняла ее за талію.
   -- Какъ вы думаете, Марья Ивановна,-- сказала она,-- можно полюбить человѣка за то, чѣмъ онъ можетъ быть, и несмотря на то, что онъ есть?
   -- Я не знаю,-- отвѣтила раздумчиво Марья Ивановна.
   -- Когда видишь, что у человѣка много здоровыхъ нравственныхъ силъ, которыя тратятся неправильно и дурно, развѣ это не законное желаніе -- направить эти силы хорошо?
   Дѣвушка взглянула на нее съ недоумѣніемъ. Наташа прибавила:
   -- Сдѣлать дурнаго человѣка хорошимъ, направить его силы такъ, чтобъ онѣ пошли на добро... И если эти силы велики, то и много добра отъ нихъ будетъ... Полюбить хорошаго -- это только для себя, а полюбить заблуждающагося, это значить -- завербовать въ свои ряды новую силу, которая пропадала даромъ или еще хуже -- приносила вредъ... Сколько мы, женщины, могли бы сдѣлать пользы своею любовью, сколькихъ враговъ превратить въ союзниковъ!
   Марья Ивановна встала и задумчиво заходила по комнатѣ.
   -- Это своего рода подвигъ,-- говорила она, какъ бы разсуждая вслухъ,-- полюбить человѣка, который держится ненавистныхъ тебѣ взглядовъ и дѣлаетъ дѣла, возмущающія твою душу... Да какъ полюбишь его? Какъ полюбишь зло, когда сердце жаждетъ прекраснаго, идеальнаго?
   -- Ахъ, Марья Ивановна, слушайте же! Во всякомъ человѣкѣ есть что-нибудь хорошее. Нѣтъ совѣсти настолько заглохшей, чтобъ она никогда не просыпалась. Нѣтъ на свѣтѣ такого сердца, которое никогда ни при какихъ обстоятельствахъ не испытывало бы благороднаго порыва. Во всякомъ сердцѣ есть искра, но она, быть можетъ, тлѣетъ гдѣ-нибудь глубоко, придавленная хламомъ и грязью: у того -- отъ безобразнаго воспитанія, развившаго въ немъ эгоистическіе инстинкты, у другаго -- отъ заблужденій мысли. Съумѣйте разглядѣть эту искру, раскопать ее и подложить сухихъ горючихъ дровъ, чтобъ она разгорѣлась въ пылкое благородное пламя любви къ человѣку... Вотъ задача! Вѣдь, любите же вы вашихъ деревенскихъ сосѣдей, несмотря на то, что они и грязны, и грубы, и невѣжественны, и способны васъ же обмануть и обокрасть? Не проходите же вы мимо ихъ потому только, что они не казисты... Нѣтъ, вы жизнь свою отдаете на то, чтобы сдѣлать ихъ лучшими...
   -- Они несчастны. Это -- другое дѣло.
   -- О, Боже мой! А эти счастливы? Дурные люди, это -- самые несчастные люди! Да, да! Это ничего, что они на счетъ ближняго пользуются земными благами... Вѣдь, это счастье оставляетъ въ душѣ пустоту, когда потомъ оглянутся назадъ и сведутъ счеты. Но за то они лишены самаго великаго блаженства: чувствовать себя честными людьми. Доведите ихъ до великодушнаго поступка, дайте имъ разъ почувствовать это блаженство, и они уже сами не въ силахъ будутъ отказаться отъ него. Нѣтъ, Марья Ивановна, надо всѣми силами увеличивать ряды хорошихъ людей. Намъ нужны силы. Выбирайте изъ среды враговъ самыхъ сильныхъ, самыхъ упорныхъ, они -- самые опасные враги, но за то, когда вы сдѣлаете ихъ друзьями, они будутъ самыми вѣрными друзьями.
   Марья Ивановна ускорила шаги и ходила взадъ и впередъ быстро и нервно. По лицу ея видно было, что слова Наташи вызвали въ головѣ ея рой безпокойныхъ мыслей. Она, наконецъ, остановилась передъ Наташей:
   -- Вы меня не убѣдили... нѣтъ... но я хотѣла бы, чтобъ вы убѣдили меня,-- промолвила она,-- мы еще поговоримъ объ этомъ... Но вы меня успокоили... Ахъ, какъ я рада, что встрѣтилась съ вами! Теперь я буду думать, думать, думать... У меня мыслей хватитъ надолго. Подростковы -- хорошіе люди. То же и Елеонскій, и Заботинъ, но всѣ они какъ-то ужь засѣли на одной точкѣ и никакого движенія... А мнѣ именно хотѣлось какой-нибудь свѣжей мысли, чего-нибудь такого, что заставило бы меня горячо думать.... Я такъ рада, что познакомилась съ вами, Наталья Николаевна!
   -- Вотъ видите, а вы еще не хотѣли ѣхать ко мнѣ!-- сказала Наташа съ шутливымъ укоромъ.
   -- Ну, глупости, забудьте это! Вы сразу мнѣ понравились. Это Елеонскій виноватъ. Онъ такъ меня настроилъ, а потомъ и самъ на попятный пошелъ. Прощайте. Я пойду ужь.
   -- Прощайте.
   Наташа подошла къ ней, подала ей руку и онѣ неожиданно для самихъ себя, по какому-то внезапному побужденію, поцѣловались. Марья Ивановна ушла.
   Уже вечерѣло. Наталья Николаевна заглянула въ дѣтскую и, убѣдившись, что Петя здоровъ и веселъ, надѣла шляпку, взяла зонтикъ и вышла въ садъ. Ей надо было отыскать Анатолія Петровича. Она прошла по широкой аллеѣ, остановилась у овощныхъ грядъ и окинула ихъ взглядомъ,-- нѣсколько бабъ, нагнувшись къ самой землѣ, вырывали сорную траву; она заглянула въ цвѣтникъ,-- тамъ возился только садовникъ. Наконецъ, ей пришло въ голову, что онъ, вѣроятно, на берегу озера. Онъ иногда любитъ тамъ растянуться и лежать въ травѣ.
   Она дошла до берега и увидала подъ вербой Анатолія Петровича. Онъ лежалъ на спинѣ, заломивши обѣ руки къ затылку и подложивъ ладони подъ голову, вмѣсто подушки.
   "Онъ, кажется, спитъ. Я его испугаю". Она замедлила шаги и съ тихимъ, затаеннымъ смѣхомъ подошла къ нему и остановилась надъ его головой. Но онъ не спалъ. Ея смѣхъ не вызвалъ въ немъ, никакого сочувствія. Онъ посмотрѣлъ на нее холодно и жестко.
   Наташа опустилась на траву и сѣла рядомъ съ нимъ, протянувъ ноги.
   -- Я немного утомлена. Пожалѣй меня, Анатолій!-- сказала сна кокетливо-жалобнымъ тономъ.
   -- Я тебя давно жалѣю, мой другъ,-- отвѣтилъ онъ далеко не дружескимъ тономъ, продолжая лежать въ прежней позѣ.
   -- Меня? Почему это, Анатолій?
   -- Потому что ты проводишь время въ обществѣ узкихъ, ограниченныхъ и грубыхъ людей... И потому, что это тебѣ нравится, значитъ, у тебя дурной вкусъ.
   -- Я не признаю, Анатолій, ни этого тона, ни этихъ словъ,-- спокойно и просто замѣтила Наталья Николаевна.-- Какой бы ни былъ мой вкусъ, но ты не станешь и не можешь стѣснять меня въ выборѣ знакомыхъ.
   Онъ быстро поднялся и остался сидѣть съ протянутыми ногами.
   -- Но, вѣдь, это меня стѣсняетъ... Пойми! Я лишенъ возможности быть у себя дома.
   -- Ну, тогда пересели меня съ Петькой во флигель, и ты будешь полнымъ властелиномъ своего дома... Но тебѣ будетъ скучно!-- прибавила она со смѣхомъ.-- И ты будешь постоянно надоѣдать намъ... Ахъ, милый, мы оба говоримъ съ тобой глупости... Мнѣ тоже было бы безъ тебя скучно во флигелѣ.
   Она положила руку ему на плечо. Онъ не протестовалъ, но лицо его замѣтно нахмурилось. Наташа тотчасъ же взяла руку обратно. Бряцаловъ сказалъ:
   -- Ты все хочешь обратить въ шутку... Но, наконецъ, эта становится серьезнымъ.
   -- Напротивъ, я пришла къ тебѣ съ серьезнымъ разговоромъ. Ты -- человѣкъ практическій, помоги мнѣ совѣтомъ. Вотъ мы хотимъ быть готовыми на случай неурожая. Мы хотимъ обезпечить себя на мѣсяцъ, по крайней мѣрѣ.
   -- Себя? По крайней мѣрѣ, мы съ тобой хорошо обезпечены. Я думаю, и твои знакомые тоже.
   -- Ну, да, конечно... Это-то и обязываетъ насъ позаботиться о другихъ. Мы беремъ Бряцаловку и Денисовку. Нужно двѣ тысячи восемьсотъ рублей слишкомъ. Эта сумма составится. Подростковы дадутъ рублей пятьсотъ, -- у нихъ есть маленькія сбереженія. Я дамъ... ну, рублей восемьсотъ, Егоръ съ мамочкой рублей пятьсотъ, да ты прибавишь... Вотъ и все, что нужно... Но урожай еще не выяснился и мы не хотимъ напрасно покупать хлѣбъ... Ну, какъ это сдѣлать, чтобъ мы и купили во-время, и не переплатили, когда, въ случаѣ неурожая, цѣны поднимутся?
   На губахъ у Бряцалова появилась саркастическая усмѣшка.
   -- Значитъ, началась уже,-- промолвилъ онъ,-- благотворительно-народническая канитель... Ничего поинтереснѣе этого не могли высидѣть на вашихъ засѣданіяхъ... А спорили и шумѣли такъ, будто рѣшали міровые вопросы!... Ну, начнемъ съ того, что я ни одной копѣйки не дамъ на это дѣло.
   -- Ай-ай-ай! Ты такой скаредъ, Анатолій?-- произнесла Наталья Николаевна, повидимому, не обращая вниманія на его тонъ.
   -- Не скаредъ, а по принципу не дамъ. Если тебѣ хочется, чтобъ у меня въ карманѣ стало пятью стами рублями меньше, изволь, я брошу ихъ въ печку, пусть сгорятъ. А на это не дамъ!
   -- Какой же тутъ принципъ? Когда человѣкъ на твоихъ глазахъ умираетъ отъ голода, неужели ты его не накормишь?
   -- Этимъ негодяямъ я ничѣмъ не помогу!-- воскликнулъ онъ съ какимъ-то злобнымъ воодушевленіемъ.-- Я не останавливаю тебя. Дѣлай сколько хочешь глупостей... Испытай сама, какъ они, вмѣсто благодарности, надуютъ, обворуютъ и подведутъ тебя.... Тогда ты возмутишься и запоешь другую пѣсню.
   -- Но, Анатолій, я не жду никакой благодарности, потому что исполняю мой долгъ.
   -- Я заплатилъ свой долгъ и очень жалѣю объ этомъ.
   -- Вотъ, видишь, какъ ты путаешься, мой милый!-- ласково произнесла Наташа.-- Ты сознаешь, что платилъ долгъ, и, въ то же время, злобствуешь, что не получилъ за это благодарности. Когда платишь долгъ, то чувствуешь облегченіе, это замѣняетъ благодарность... Вотъ что, Анатолій... На твою долю тамъ выпадаетъ пятьсотъ рублей. Если ты не хочешь дать ихъ, я дамъ за тебя, и ты будешь мнѣ долженъ... Правда, вѣдь, тебѣ будетъ пріятно быть моимъ должникомъ?! Но ты злишься... Право, это не хорошо!...Ты злишься оттого, что я разбила твой главный доводъ и у тебя больше нѣтъ ничего, чтобы возразить мнѣ. Ты оттого злишься, что неправъ... Слушай, Анатолій: ты какъ-то говорилъ, что для моихъ глазокъ, которые ты называешь чудными, ты готовъ сдѣлать все. Ну, сдѣлай для нихъ это: стань немножко добрѣе, присоединись къ намъ и помоги намъ совѣтомъ... Помнишь, когда мы съ тобой катались за городомъ, ты говорилъ, что тебѣ хочется пасть передо мной на колѣни и молиться, а я пожелала, чтобы наши сердца жили одною жизнью и любили одно и то же... Я и теперь этого хочу, только этого, анатолій... Но этого-то и нѣтъ... Милый, какъ это сдѣлать? Тогда бы жизнь наша была полна...
   Она опять положила руку ему на плечо и старалась заглянуть ему въ глаза. Онъ вдругъ встрепенулся, рѣзко отодвинулся отъ нея и всталъ на ноги. Лицо его дышало какою-то надменною злобой, движенія были рѣзки, грубы и некрасивы.
   -- Я не позволю тебѣ даже думать, что твои ласки могутъ сдѣлать меня твоимъ рабомъ!-- проговорилъ онъ, сверкая глазами.-- Даже думать тебѣ не позволю! Ты злоупотребляешь моею любовью, ты хочешь насиловать мою личность... Но я повторяю тебѣ: я таковъ, каковъ есть, и такимъ останусь!...Ты затѣяла дурную игру... опасную игру!
   Наташа поблѣднѣла и почувствовала себя совершенно такъ, какъ въ тотъ разъ, когда онъ не взялъ ея протянутыя къ нему руки. Онъ отвергаетъ ея ласки, это оскорбленіе. Взглядъ его, устремленный на нее, полонъ вражды и ненависти... Что это? Почва исчезаетъ подъ нею. Неужели онъ таковъ? Неужели любовь его превращается въ ненависть тотчасъ, какъ легонько затронули его личность? Эта его личность у него на первомъ планѣ, она ему дороже всего на свѣтѣ, изъ-за нея онъ не видитъ правды, ясной и радужной, какъ этотъ весенній вечеръ, освѣщенный склонившимся къ западу солнцемъ. Онъ себялюбецъ, онъ дѣлитъ міръ на двѣ части: одна, міръ, который онъ презираетъ, и онъ самъ, его личность, которую онъ обожаетъ. Она смотрѣла, какъ онъ уходилъ по направленію къ дому твердыми, рѣшительными шагами. Не оглянется ли онъ, не вернется ли, не подойдетъ ли въ ней и не скажетъ ли: "Я тебя обидѣлъ, прости! Я скверный эгоистъ, но я люблю тебя!" Нѣтъ, онъ ушелъ и скрылся за стѣной дома.
   Наташа встала, посмотрѣла на озеро, обвела взоромъ садъ, взглянула на чистое безоблачное небо, какъ будто спрашивала ихъ 4" чемъ-нибудь или искала у нихъ поддержки. Вѣдь, она здѣсь одинока, въ этой уединенной отъ всего міра усадьбѣ, за этою высокою стѣной, среди этого молчаливаго сада... До сихъ поръ она смѣло смотрѣла въ лицо грядущему, потому что вѣрила въ силу своей любви, своей ласки, которая смягчала его и покоряла. Но теперь у него явилась сила -- оттолкнуть эту ласку и отвѣтить на нее злобой...
   Она пошла садомъ, не зная, куда и зачѣмъ. Ей надо было уйти подальше отъ усадьбы, подальше отъ этого дома, стѣны котораго теперь обвѣвали ее холодомъ. На нее нашла слабость и она казалась себѣ безпомощною и разбитою. Подъ ногами ея шелестѣла высокая трава и хрустѣли высохшія и обломившіяся вѣтки деревьевъ. Она не искала дороги и шла прямо, не обращая вниманія на то, что топчетъ цвѣточныя и овощныя гряды. Вотъ и садъ кончился. Передъ нею раскинулась безконечная степь. Дорога извилистою лентой вьется подъ гору, по мѣрѣ удаленія становясь все уже и, наконецъ, превращаясь въ едва замѣтную полоску. Тамъ поднялось облако пыли; оно все ближе и ближе. Кто-то ѣдетъ. Вотъ обозначилось, что это городская извощичья коляска, запряженная парой. "Господи! Еслибъ это былъ кто-нибудь изъ моихъ милыхъ, я ожила бы и это отчаяніе прошло бы",-- думала Наташа съ надеждой. А коляска все ближе и ближе, вотъ ужь можно различить бороду кучера. Кто сидитъ тамъ, за его спиной?
   -- Стой, стой!-- кричитъ Наташа и энергично машетъ зонтикомъ.
   Коляска съ разбѣгу круто останавливается.
   -- Вѣрокъ, Вѣрокъ, Вѣрунька моя! Дорогая!
   Онѣ хохочутъ, сжимаютъ другъ дружку въ объятіяхъ и звонко цѣлуются.
   -- О, ты моя славная! Какъ ты хорошо пріѣхала!-- восторженно восклицаетъ Наташа, крѣпко пожимая руки сестры и пристально вглядываясь въ ея лицо.-- Но какая ты худенькая да блѣдная! Ты совсѣмъ заучилась. Я тебя поправлю...
   -- Экзамены, Наташа... Я, вѣдь, перешла на третій курсъ,-- веселымъ голоскомъ отвѣтила Вѣра.
   -- А я... я срѣзалась...-- какъ-то непроизвольно вырвалось у Наташи.
   -- Что ты?
   Но Наташа шутила; Вѣра это ясно видѣла, потому что глазки ея были свѣтлы и она неудержимо смѣялась отъ радости.
   

VI.

   -- Ты, можетъ быть, устала, а я тащу тебя Богъ знаетъ куда!... Хочешь, пойдемъ домой?... А я бы всю ночь готова ходитъ съ тобой,-- говорила Наташа, охвативъ Вѣру за талію лѣвою рукой, а въ правой держа сложенный зонтикъ. Они шли по низменному ровному берегу озера, отъ котораго ихъ отдѣляла узкая полоса густаго зеленаго камыша; изъ гущины его кое-гдѣ подымались старыя вербы, широко раскинувъ свои неправильныя вѣтви. Въ иныхъ мѣстахъ среди камыша открывалась протоптанная дорога, по которой скотъ въ денную пору приходилъ на водопой, и тутъ внезапно открывался видъ на широкое, спокойное озеро. Усадьба осталась позади; въ вечернемъ сумеркѣ издали чернѣли высокіе тополи, какъ бы стоявшіе на стражѣ, надъ самою водой, а въ просвѣтахъ между ними виднѣлся бряцаловскій домъ.
   -- Не устала, а чаю хочу,-- отвѣтила Вѣра,-- но могу еще потерпѣть.
   -- Вотъ видишь, какая я... И не подумала объ этомъ. Ну, пойдемъ обратно. Да и стемнѣло уже. Въ это время у насъ всегда самоваръ на столѣ.
   -- И твой мужъ недоумѣваетъ и злится, а?
   Наташа не отвѣтила ни "да", ни "нѣтъ". Въ другое время она подтвердила бы, что Анатолій злится, потому что, сидя за чайнымъ столомъ въ одиночествѣ, онъ обыкновенно испытывалъ досаду и нетерпѣніе, но теперь Наташа знала, что онъ злится не на шутку, не потому только, что она опоздала къ чаю. Это заставило ее промолчать.
   -- Повернемъ обратно,-- сказала она вмѣсто отвѣта.-- Разскажи мнѣ еще что-нибудь. Я такъ давно не слышала твоего голоса, что мнѣ, знаешь... еслибы даже ты безъ словъ говорила, было бы пріятно... Говори что-нибудь, Вѣра!
   Все время, что они шли по берегу озера, Вѣра разсказывала разныя мелочи изъ своего путешествія и пребыванія въ городѣ. Все это не представляло ничего особеннаго и было до послѣдней степени обыкновенно. Это было то, что случается со всѣми. Въ Петербургѣ чуть не опоздала на поѣздъ, все изъ-за Миропольскаго, который обѣщалъ заѣхать за нею съ Выборгской стороны, но позабылъ объ этомъ и проѣхалъ прямо на вокзалъ. Въ Твери ее надули на пряникахъ. Она накупила впопыхахъ нѣсколько коробокъ, а пряники потомъ оказались старыми и твердыми, какъ камни, оттого и не привезла ихъ Наташѣ. Въ Москвѣ переѣзжая съ вокзала на вокзалъ, потеряла пледъ, но онъ старый и ей не жаль. Дома все по-старому. Ни мамочка, ни Егоръ ни капли не измѣнились, іѣчно она ихъ вчера видѣла.
   -- Въ Егорѣ только одна перемѣна: о тебѣ онъ отзывается куда благосклоннѣе прежняго. Чѣмъ это ты его умаслила?
   -- А онъ сдѣлалъ открытіе,-- съ улыбкой отвѣчала Наташа,-- что у меня честныя намѣренія.
   -- Ну, какія глупости! Развѣ онъ могъ въ этомъ сомнѣваться?
   -- Да, больно ужь былъ онъ огорошенъ моимъ замужствомъ,-- объяснила Наташа.
   Теперь они шли обратно. Вѣра устала говорить и Наташа разсказывала ей о своихъ недавнихъ знакомствахъ.
   -- Представь, я жила здѣсь много мѣсяцевъ и не знала, что тутъ есть люди.
   Въ ея описаніи всѣ были очень интересны и заслуживали вниманія. Подростковыхъ Вѣра знала, но не ожидала отъ Антона Михайловича, а въ особенности отъ Анны Степановны такой твердости и настойчивости. Заботинъ -- человѣкъ ограниченный, но тѣмъ лучше; онъ не слишкомъ много разсуждаетъ, а просто дѣлаетъ добро. Елеонскій интересный собесѣдникъ, но жаль, что немного рисуется своею простотой и грубоватостью. Впрочемъ, это у него -- совсѣмъ безкорыстно и, можетъ быть, даже безсознательно. Но вотъ что прелесть, такъ это Марья Ивановна.
   -- Ты увидишь ее и сразу влюбишься. Блѣдненькая она, задумчивая, молчаливая, но когда заговоритъ нечаянно для самой себя,-- такая симпатичная, славная душа! И ничего особеннаго не скажетъ, десять разъ запнется и покраснѣетъ, но ты, все таки, видишь, что у нея въ сердцѣ какая-то необыкновенная чистота. Она хорошенькая, глаза у нея удивительные... Я завтра же тебѣ покажу ее...
   -- Хорошо, хорошо, Наташа, это все успѣется... А ты лучше разскажи мнѣ что-нибудь про себя,-- сказала Вѣра.
   -- Про себя?-- спросила Наталья Николаевна.-- Про себя я тебѣ ничего не скажу. Поживешь со мной -- увидишь. Вѣдь, ты останешься у меня, правда?
   -- На недѣльку, не больше... Мнѣ нужно заниматься.
   -- Ну, это еще что за занятія? Я тебѣ не позволю. Я буду отнимать у тебя книги. Ты и такъ ни на что не похожа: худа и блѣдна.
   -- Если не буду заниматься, стану еще худѣе и блѣднѣе. Я пробовала. Это у меня вошло въ привычку, сдѣлалось потребностью... За лѣто я должна перечитать массу книгъ. На третьемъ курсѣ у насъ новые предметы будутъ читать, а я всегда готовлюсь къ новому предмету. Только такъ и можно слушать сознательно.
   Они прошли уже садъ и приблизились къ дому. Во дворъ выходили окна столовой и кабинета, и тѣ, и другія были освѣщены. Значить, и самоваръ на столѣ, и Анатолій дома. Когда они взошли наверхъ, оказалось, что Анатолій Петровичъ сидитъ въ своемъ кабинетѣ, дверь котораго плотно прикрыта. Это былъ дурной признакъ и Наташа приняла это къ свѣдѣнію.
   Они громко и весело болтали, снимая шляпки. Вѣра находила, что они очень мило устроились. Она вышла на балконъ и одобрила видъ на озеро и на деревню, гдѣ уже догорали въ окнахъ послѣдніе огоньки. Въ столовой шипящій самоваръ съ разными аппетитными принадлежностями чая привелъ ее въ восторгъ. Вообще она была весьма оживлена и не замѣчала, что въ смѣхѣ Наташи не было обычной искренности и что хозяйка чѣмъ-то озабочена.
   Наташа наливала чай, предлагала сливки и хлѣбъ, а сама прислушивалась, не скрипнетъ ли дверь въ кабинетѣ и не раздадутся ли въ гостиной твердые шаги Анатолія. Но онъ не шелъ. Значить, онъ ужь совсѣмъ серьезно взглянулъ на ихъ разговоръ;. Ну, что же, это такъ и должно быть,-- такими словами не шутятъ, а у нея самой вовсе нѣтъ желанія превратить эту сцену въ шутку. Но какое дѣло до этого Вѣрѣ? Какъ ни откровенна она съ сестрой, какъ ни любить раскрывать передъ, ней свою душу, но ни за что не хотѣла бы посвящать ее въ тайну своихъ отношеній къ мужу. Зачѣмъ это? Вѣдь, она, Наташа, вовсе не намѣрена слагать оружія и нисколько не расположена смотрѣть на себя, какъ на угнетенную невинность. Сегодня пораженіе, а завтра побѣда,-- не завтра, такъ когда-нибудь позже... А Вѣра развѣ пойметъ это? Нѣтъ, она просто огорчится, и только. Но неужели же Анатолій этого не понимаетъ? Или онъ думаетъ иначе? Онъ думаетъ, что весь міръ долженъ узнать о его гнѣвѣ? Нѣтъ, это на него не похоже. Онъ терпѣть не можетъ, чтобъ посторонніе взоры смотрѣли въ его душу.
   -- А Анатолій Петровичъ, должно быть, занятъ?-- спросила Вѣра.
   -- Да... По всей вѣроятности, онъ не знаетъ, что это ты... Онъ думаетъ, что это Марья Ивановна.
   -- А къ Марьѣ Ивановнѣ не выходитъ?
   -- О, нѣтъ... Но она часто бываетъ у насъ... А вотъ я его сейчасъ позову.
   -- Зачѣмъ?... Я не хочу мѣшать ему, если онъ занятъ.
   Наташа пошла въ кабинетъ. Анатолій Петровичъ полулежалъ на диванѣ. При ея появленіи онъ не перемѣнилъ позы, а только перевелъ на нее взоры съ вопросительнымъ выраженіемъ. На лицѣ его не было слѣдовъ злости, оно выражало скорѣе удивленіе.
   -- Ты развѣ не будешь пить чай съ нами?-- спросила Наталья Николаевна, очень искусно скрывая свое волненіе, благодаря чему голосъ ея звучалъ ровно и въ немъ даже слышался легкій оттѣнокъ небрежности.
   -- Развѣ это такъ важно, чтобъ я пилъ съ вами чай?-- промолвилъ онъ, какъ ей показалось, насмѣшливо.,
   -- Да, важно,-- твердо отвѣтила Наташа.
   -- Почему же это такъ важно? Почему цѣлые часы и даже цѣлые дни можно проводить въ пріятномъ обществѣ Подростковыхъ и Елеонскихъ, а чай необходимо пить со мной?
   -- Здѣсь Вѣра, Анатолій,-- промолвила она, умышленно уклоняясь отъ прямаго отвѣта.
   -- Вѣра? Какая Вѣра?
   -- Вѣра... Моя сестра...
   -- Пріѣхала изъ Петербурга?
   Онъ тотчасъ же поднялся, быстро застегнулъ пиджакъ и поправилъ волосы, безпорядочно свѣсившіеся на лобъ.
   -- Я этого не зналъ,-- сказалъ онъ,-- я думалъ, кто-нибудь изъ новыхъ друзей...
   -- Тогда бы ты не вышелъ?
   Онъ поглядѣлъ на нее пристально и промолвилъ:
   -- Я, Наташа, на серьезныя вещи смотрю серьезно.
   -- Я тоже, Анатолій,-- сказала она и, взявшись за ручку двери, прибавила какъ бы мимоходомъ:-- такъ ты придешь въ столовую?
   -- Да, я сейчасъ приду.
   Она вернулась къ Вѣрѣ и объяснила, что Анатолій сейчасъ будетъ. Теперь ее занималъ другой вопросъ: какъ онъ поведетъ себя съ нею? Вѣдь, они почти совсѣмъ незнакомы. Ему извѣстно, что она принадлежала къ неодобрявшимъ ихъ бракъ. Но онъ разрѣшилъ ея недоумѣніе просто. Онъ явился и оживленно заговорилъ съ Вѣрой о Петербургѣ, припоминалъ свою поѣздку туда, говорилъ много, какъ бы боясь молчанія, которое дало бы возможность Наташѣ вступить въ разговоръ. Наталья Николаевна замѣтила это, ей даже показалось, что онъ избѣгаетъ смотрѣть на нее, и по мѣрѣ того, какъ проходили часы, въ груди ея возростало какое-то новое чувство, зародившееся еще тамъ, во время объясненія ихъ на берегу озера, когда онъ посмотрѣлъ на нее враждебными глазами. Въ головѣ ея полусознательно, тускло мелькнула мысль: "Неужели въ самомъ дѣлѣ мы можемъ сдѣлаться врагами?" И она, по необходимости слушая ихъ долгій разговоръ о Петербургѣ, думала совсѣмъ о другомъ, напрасно стараясь отогнать отъ себя надоѣдливыя мысли. Почему именно теперь, вотъ за этимъ чайнымъ столомъ, когда здѣсь Вѣра, которой она такъ давно не видала, ей пришла охота сдѣлать провѣрку всему, что было? Въ голову ея неотступно врывался вопросъ: то ли онъ, за что она его принимала? Такъ ли? И если бы она могла отвѣтить себѣ: да или нѣтъ, то ей было бы гораздо легче, но отвѣта у нея еще не было, а въ душу только заронилось сомнѣніе. Это было мучительно. Но развѣ она когда-нибудь считала его героемъ, способнымъ повести ее куда-то на недосягаемую высоту? Развѣ она преувеличивала его достоинства и совсѣмъ не видѣла его слабостей? О, нѣтъ, нѣтъ, она считала его сильнымъ человѣкомъ, но не героемъ, она слишкомъ хорошо знала его слабости. Но она думала, что эти слабости вытекаютъ изъ заблужденія, а теперь начинаетъ подозрѣвать, что Анатолію не чужды и корыстныя побужденія. Это ее ужасаетъ. Вотъ именно при мысли объ этомъ въ груди ея подымается новое чувство, похожее на отчужденность. Пусть для нея станетъ вполнѣ ясно, что весь его образъ дѣйствій по отношенію къ бряцаловскимъ мужикамъ вызванъ корыстью, что онъ просто хотѣлъ воспользоваться плохими обстоятельствами, чтобы получить лишній барышъ... Ахъ, нѣтъ, лучше пусть это не выясняется... Страшно подумать, что это такъ!
   Часовъ въ одиннадцать Анатолій Петровичъ простился съ Вѣрой и ушелъ въ кабинетъ, извинившись тѣмъ, что завтра рано ѣдетъ по дѣламъ въ городъ. Когда онъ зналъ, что придется рано встать -- въ степь ли, въ городъ ли ѣхать, ему дѣлали постель въ кабинетѣ.
   На другой день онѣ съѣздили къ Подростковымъ и Вѣра познакомилась тамъ со всѣми. Былъ еще земскій врачъ Корченко, человѣкъ лѣтъ тридцати, всего два года практиковавшій. Здоровый, рослый, красивый и веселый, Корченко оживлялъ общество, заражая всѣхъ своею смѣшливостью. Человѣкъ онъ былъ не сложный: рабски придерживался мнѣній, усвоенныхъ на сходкахъ въ академіи, любилъ медицину, но любилъ и выпить, считалъ, что въ школѣ имъ прочитано все, что нужно человѣку для его умственнаго развитія, и потому теперь ограничивался только тѣмъ, что просматривалъ медицинскій журналъ, который ему выписывало земство, терпѣть не могъ серьезныхъ разговоровъ, обладалъ добрымъ сердцемъ и готовностью во всякое время мчаться за сорокъ верстъ въ больному. Словомъ, это былъ человѣкъ -- на своемъ мѣстѣ, ничего лучшаго для себя не желавшій.
   -- Ну, какъ тебѣ они понравились?-- спросила Наташа у Вѣры, когда они ѣхали домой.
   -- Ничего... Люди, какъ люди!-- отвѣтила Вѣра.
   -- Нѣтъ, этого мало... Они -- хорошіе люди!
   -- По всей вѣроятности, и хорошіе... Отчего бы имъ быть дурными?
   Наташа посмотрѣла на нее съ недоумѣніемъ.
   -- Какой, однако, ты даешь о нихъ сухой отзывъ!
   -- Ну, я не виновата, если они меня не привели въ восторгъ,-- сказала Вѣра.
   -- Чего же ты отъ нихъ хочешь?-- Наташа немного обидѣлась за своихъ друзей.
   -- Да ничего не хочу, Наташа... Каждый имѣетъ право быть такимъ, каковъ онъ есть... Но съ ними скучно... Всѣ они какъ-то ужь очень ограничили себя узкимъ кругомъ интересовъ и думаютъ, что дальше некуда идти... Но ты, я вижу, обижаешься за нихъ? Согласись же, мой другъ, что всѣ они очень мало развитые люди... Съ ними можно провести нѣсколько часовъ, а затѣмъ... Они начнутъ повторять самихъ себя.
   На это нечего было возразить. Наташа сама все это хорошо знала, но то же самое, вѣдь, она могла сказать про себя. Съ тѣхъ поръ, какъ она переѣхала въ Бряцаловку и вышла изъ-подъ непосредственнаго вліянія Егора и Аполлона Алексѣевича Чинарова, она прочитывала только газету да одинъ журналъ, который выписывали Подростковы. Съ замужствомъ словно разомъ оборвалась нить ея умственнаго развитія. Въ первое время она была вся поглощена своимъ личнымъ чувствомъ и новымъ положеніемъ; потомъ все время у нея отнимали заботы о Петѣ, разнообразныя впечатлѣнія заграничнаго путешествія, а затѣмъ, когда, по возвращеніи изъ-за границы, у нея было много свободнаго времени, оказалось, что она отвыкла отъ чтенія. Общество, окружавшее ее, не могло воскресить прежнюю привычку; она жила старыми свѣдѣніями, добытыми въ томъ возрастѣ, когда всѣ читаютъ, подчиняясь общему направленію, и вполнѣ довольствовалась этимъ. Только Марья Ивановна добывала какія-то книги въ городѣ и просиживала надъ ними цѣлыя ночи. Но она была моложе всѣхъ и это были тѣ книги, которыя всѣми были уже прочитаны.
   Такимъ образомъ, Наташа въ этомъ отношеніи какъ нельзя болѣе подошла къ своему обществу. Можетъ быть, поэтому она такъ живо почувствовала обиду въ отзывѣ Вѣры.
   -- Ну, что же ты дѣлаешь, Наташа, чѣмъ ты наполняешь свое время?-- спросила какъ-то Вѣра дня черезъ три послѣ своего пріѣзда въ Бряцаловку.
   -- Чѣмъ придется,-- отвѣтила Наталья Николаевна.-- Вотъ теперь мы озабочены принятіемъ мѣръ на случай неурожая... Мы собрали нѣкоторую сумму и будемъ покупать хлѣбъ. Кстати, у насъ не хватаетъ трехсотъ рублей...
   -- Триста рублей я попрошу у мамы. Ну, хорошо, вы собрали деньги и купите хлѣбъ... Да и хлѣбъ купитъ, вѣроятно, прикащикъ, потому что онъ лучше понимаетъ это дѣло... Значитъ, вы только собрали деньги. Но, вѣдь, это не занятіе. Это только доброе дѣло... Вообще, Наташа, я не понимаю, какъ ты можешь такъ жить. У тебя нѣтъ никакихъ умственныхъ интересовъ. Я задохлась бы здѣсь...
   И на это Наташа ничего не сказала. У нея были свои особые интересы: это -- ежедневныя столкновенія съ Анатоліемъ. Она. смотрѣла на это какъ на борьбу, а на эту борьбу -- какъ на задачу всей своей жизни; но съ Вѣрой она не хотѣла дѣлиться этимъ. Если бы борьба шла счастливо и доставила уже ей тріумфъ, она сказала бы не только Вѣрѣ, но и всѣмъ имъ: вотъ, смотрите, какъ вы всѣ ошибались, а я была права! Но теперь она испытывала муки пораженія, а жаловаться и показывать свои раны, хотя бы и близкимъ людямъ, было не въ ея характерѣ. Есть люди, которые умѣютъ дѣлить съ друзьями только радости, а горе прячутъ подальше, словно стыдясь его. Они нисколько не кривятъ душой и не лицемѣрятъ, когда, испытывая муки, являются въ обществѣ съ улыбкой, заставляя себя быть веселыми и привѣтливыми. Они иначе не могутъ. Къ такимъ людямъ принадлежала Наташа.
   Черезъ недѣлю Вѣра собралась въ городъ.
   -- Тебѣ здѣсь скучно?-- съ грустью спросила у нея Наташа.
   -- Скажу правду, Наташа: скучно. У каждаго есть свои слабости. Вотъ и меня тянетъ почитать, да поспорить съ Аполлономъ. Вѣдь, онъ все такой же спорщикъ. Только я ему теперь спуску не даю...
   "Мы расходимся съ Наташей, -- думала Вѣра по дорогѣ въ городъ.-- Я люблю ее попрежнему, но мнѣ съ ней не о чемъ говорить. Какъ это грустно! И сказать бы, я была какая-нибудь ученая или слишкомъ начитанная, а то, вѣдь, третьекурсница какая-нибудь, всего-два года работаю и могу перечислить всѣ книги, которыя прочитала. А какая между нами разница! Она ничѣмъ не интересуется, моя бѣдненькая Наташа. И всѣ ея широкія планы о какой-то героической борьбѣ, кажется, кончились обыкновеннымъ мѣщанскимъ счастьемъ. Онъ держитъ себя немного особнякомъ, занимается хозяйствомъ, а она отъ скуки занимается добрыми дѣлами... Что-жь, добрыя дѣла всегда останутся добрыми, я ничего не имѣю противъ нихъ. Но это такой узенькій мірокъ, не на чемъ глазу остановиться. Наташа была способна на большее".
   Она пріѣхала домой въ самомъ грустномъ настроеніи и сейчасъ же разочаровала Егора и Чинарова.
   -- Вы все тутъ слѣдите за нравственностью,-- сказала она имъ съ укоромъ,-- а въ этомъ совсѣмъ не было надобности. Развѣ можно было сомнѣваться о Наташѣ въ томъ, что она никогда не измѣнитъ честнымъ побужденіямъ? Но вы прозѣвали худшее. Она опускается. У нея нѣтъ никакихъ умственныхъ интересовъ.
   Александра Сергѣевна покачала головой и махнула рукой:
   -- Ахъ, не понимаю, чего вы отъ нея хотите! Ты скажи лучше, она счастлива или нѣтъ? Какъ тебѣ показалось?
   -- Кажется, счастлива... Но какое это счастье, мамочка? Я за такое счастье ничего не дала бы. Я его не взяла бы даромъ.
   -- Э, каждый по своему счастливъ!... Тебѣ это не идетъ, а ей какъ разъ подходитъ. Лишь бы она была довольна. Я ничего больше не желаю для моихъ дочерей.
   Вѣра не спорила съ Александрой Сергѣевной. Это было ея оснрвное убѣжденіе, съ котораго нельзя было сбить ее никакими способами. Но у Егора съ Чинаровымъ возгорѣлся жаркій споръ, въ которомъ приняла участіе и Вѣра. Егоръ неожиданно оказался весь на сторонѣ Наташи. Со времени того разговора, когда они ѣхали съ Наташей въ пролеткѣ, онъ всегда и во всѣхъ случаяхъ выступалъ ярымъ защитникомъ ея. Она говорила тогда такъ просто, искренно и сердечно; этого было совершенно достаточно, чтобъ Егоръ всею душой перешелъ на ея сторону. Онъ говорилъ, что Наташей руководитъ честное стремленіе, и этого достаточно, чтобъ жизнь ея не пропала даромъ, а значитъ примѣнительно къ ней не идетъ жалобный тонъ. Чинаровъ доказывалъ, что остановившееся умственное развитіе скоро должно пойти назадъ, и тогда самыя лучшія стремленія выдохнутся и омертвѣютъ. Онъ громилъ невѣжество и русскую молодежь, которая такъ благородна, горяча я способна на прекрасныя дѣла въ школѣ, когда умъ ея находится въ постоянномъ движеніи, а затѣмъ она попадаетъ въ стоячее болото практической жизни, умственное развитіе ея останавливается, а вмѣстѣ съ тѣмъ угасаютъ въ ней самыя пылкія стремленія.
   По обыкновенію, они спорили до поздней ночи и разошлись врагами, но на другой день за завтракомъ встрѣтились какъ старые друзья и добродушно подтрунивали другъ надъ другомъ по поводу вчерашняго спора.
   Послѣ отъѣзда Вѣры Анатолій Петровичъ опять сдѣлался молчаливъ, уединялся въ своемъ кабинетѣ и видѣлся съ Наташей только за обѣдомъ и за чаемъ. Онъ не избѣгалъ ея взглядовъ и не отмалчивался на ея вопросы, но смотрѣлъ на нее холодно и отвѣчалъ коротко. Подобныя размолвки у нихъ случались и прежде, но никогда онѣ не тянулись такъ долго. Обыкновенно стоило только появиться какому-нибудь третьему лицу, какъ всѣ недоразумѣнія сами собой разсѣивались и все шло попрежнему. Но теперь этого не сдѣлалъ пріѣздъ Вѣры, которая жила у нихъ цѣлую недѣлю. Наташа безпокоилась. Она не могла выносить неопредѣленныхъ положеній. Она предпочитала самый худшій исходъ, только бы онъ былъ для нея совершенно ясенъ. Поэтому она стала искать повода объясниться съ Анатоліемъ. Но онъ не давалъ ей этого повода. Онъ не раздражался, не вспыхивалъ, былъ ровенъ провидимому, остороженъ. Она была вынуждена просто зайти къ нему въ кабинетъ и начать разговоръ.
   Онъ стоялъ у окна и, когда она вошла, оглянулся и посмотрѣлъ на нее безъ всякаго выраженія, какъ будто она зашла на минуту -- взять какую-нибудь вещицу и сейчасъ же уйти. Казалось, онъ не допускалъ и мысли, что между ними могло быть какое бы ни было объясненіе. И это подтвердилось, когда она произнесла первую фразу.
   -- Я хочу поговорить съ тобой, Анатолій,-- сказала она.
   Онъ вспыхнулъ, глаза его зажглись, и онъ тотчасъ же повернулъ лицо къ окну и промолчалъ.
   -- Мнѣ необходимо поговорить съ тобой!-- настойчиво и рѣзко повторила Наташа. Въ голосѣ ея звучало что-то похожее на приказаніе или угрозу. Она вошла сюда съ мирными намѣреніями, но когда онъ отвернулся отъ нея, она въ мигъ ощутила въ сердцѣ что-то враждебное къ нему, что-то близкое къ ненависти, и это сказалось въ ея голосѣ.
   -- Ты что-нибудь будешь навязывать мнѣ,-- грубо проговорилъ онъ,-- такъ это напрасный трудъ.
   Въ свою очередь и Наташа вспыхнула и въ голосѣ ея послышалось негодованіе. Она отвѣтила:
   -- Я никому ничего не навязываю, а менѣе всего себя... Но я желаю, чтобы все было ясно. Я не выношу неопредѣленныхъ положеній и не понимаю, какъ тебѣ нравится тянуть ихъ по цѣлымъ недѣлямъ... Я желаю прямоты и ясности... и больше ничего!
   -- Ну, нѣтъ, не желай этого!-- отвѣтилъ онъ съ какою-то непріятною усмѣшкой.-- Если я поступлю прямо и рѣшительно, такъ ужь это будетъ безповоротно... Я никогда не мѣняю своихъ рѣшеній!
   -- Я тоже!-- сказала она, все больше и больше проникаясь враждебнымъ чувствомъ къ нему.-- Но ты напрасно такъ злорадно смѣешься. Я знаю твою мысль. Ты думаешь, что твой рѣшительный поступокъ причинитъ мнѣ страданія, сдѣлаетъ меня несчастной, безпомощной... страданіе -- можетъ быть!... Это очень тяжело -- ненавидѣть человѣка, котораго любила и которому довѣрялась. Но жалкой и безпомощной я никогда не буду... Можетъ быть, ты мечтаешь еще о томъ, чтобы увидѣть мои слезы? Этого никогда не будетъ!... Ты ошибся во мнѣ, это ясно. Ты зналъ мои взгляды на жизнь, но думалъ, что мои взгляды останутся взглядами, а жить я буду по-твоему... Вотъ ты ошибся. Я совсѣмъ другаго сорта человѣкъ... Но мало того, что ты ошибся, ты еще обманулъ меня. Ты очень красиво драпировался къ тогу человѣконенавистника -- за то, что люди будто бы оскорбили твои святыя чувства. Но оказалось, что твой ласковый взглядъ сдѣлался суровымъ тотчасъ же, какъ только я заставила тебя уменьшить проценты и такимъ образокъ потерять нѣсколько мѣръ хлѣба... Ты выходишь изъ себя, когда тебѣ предлагаютъ дать нѣсколько сотенъ рублей голоднымъ. Какіе тутъ принципы? Какія тутъ святыя чувства? Просто -- корысть и жадность.
   Не успѣла она произнести послѣднія слова, какъ онъ бросился къ ней, весь дрожа, съ багровымъ лицомъ и пылающими глазами. Онъ круто остановился близко отъ нея, крѣпко стиснулъ кулаки и проговорилъ сдавленнымъ голосомъ:
   -- Уходи вонъ! Или я... я не отвѣчаю за себя...
   Она осталась на мѣстѣ, не отступивъ ни на шагъ. Лицо ея покрылось смертельною блѣдностью, ноги дрожали, но она смотрѣла на него твердо и строго, безъ малѣйшаго смущенія. Ея тонкія губы, искривленныя презрительною усмѣшкой, слегка вздрагивали.
   -- Я за тебя отвѣчаю!-- проговорила она медленно, выразительно подчеркивая слова.-- Я даже ручаюсь за тебя, что ты не сдѣлаешь подлости... Видишь, насколько, несмотря ни на что, я еще уважаю тебя.
   Тутъ она немного подалась въ сторону и ухватилась за спинку стула. Она чувствовала слабость въ ногахъ, но умъ ея былъ ясенъ и твердая рѣшимость ни на одно мгновеніе не ослабѣвала въ ней. Входя въ кабинетъ, она не могла бы допустить и мысли, что произойдетъ такое объясненіе, что она скажетъ мужу то, что сказала, а тѣмъ болѣе, что онъ, всегда умѣвшій такъ хорошо управлять собой, позволитъ себѣ такое оскорбительное движеніе. Но разъ это случилось, она была готова съ твердостью и съ мужествомъ принять послѣдствія.
   Онъ какъ-то разомъ отступилъ и точно спохватился. Онъ опять стоялъ у окна и дрожащею рукой искалъ опоры. Вся краска сошла съ его лица и оно сдѣлалось блѣднымъ.
   -- Ты довела меня до этого,-- хриплымъ голосомъ произнесъ онъ,-- ты наговорила мнѣ оскорбленій...
   -- Я говорила то, что видѣла, къ моему несчастью,-- сказала она.-- Но все равно, ни сдѣланнаго, ни сказаннаго нельзя забыть. Ты грозилъ мнѣ поступить прямо и рѣшительно. Такъ вотъ я этого и хочу. Послѣ того, что я видѣла, меня ничѣмъ нельзя уже поразить... Да, я прошу тебя, Анатолій, поступи рѣшительно и прямо!
   Она вышла, прошла на балконъ, оперлась на перила и долго, долго глядѣла на гладкую, блестящую поверхность озера. Ей казалось, что съ Анатоліемъ кончено и не можетъ быть возврата. Какъ же это случилось? Почему до сихъ поръ мысль, что это можетъ такъ кончиться, не приходила ей въ голову? Очевидно, она мало знала его. Теперь она видитъ, что для этого человѣка все сосредоточено въ немъ самомъ. Можно на глазахъ у него оскорблять цѣлый свѣтъ, можно топтать ногами чужую святыню, онъ будетъ только посмѣиваться; но коснитесь остріемъ булавки его самого, затроньте хоть слегка его особу, и онъ забываетъ приличія, воспитанность и сдержанность покидаютъ его, и тотъ самый человѣкъ, у котораго хватаетъ на все желѣзнаго характера, оказывается слабѣе ребенка, когда нужно бороться съ собой, съ своимъ задѣтымъ я. Да, онъ таковъ. Таковъ эгоистъ, кажущійся смѣлымъ и твердымъ, но нѣтъ существа слабѣе и безпомощнѣе его, потому что онъ безсиленъ передъ ничтожнѣйшею изъ своихъ слабостей.
   -- Вы одна, Наталья Николаевна?-- раздался позади ея знакомый голосъ.
   Наташа оглянулась. Позади ея стояла Марья Ивановна, въ соломенной шляпкѣ, съ раскраснѣвшимся лицомъ.
   -- Что это вы такая блѣдная? Вы нездоровы?-- спросила она.
   -- Нѣтъ... это такъ... немного голова болитъ...-- растерянно отвѣтила Наташа.-- А вы пѣшкомъ пришли? Такая жара...
   -- Да, жарко!... Я пришла къ вамъ по дѣлу. У Антона Михайловича лошадь занята, пришлось пѣшкомъ идти. Тамъ Заботинъ, Елеонскій и докторъ... Они хотѣли всѣ идти, но я не позволила. Я люблю одна ходить степью.
   -- Какое же дѣло?
   -- Дождя, вѣдь, нѣтъ до сихъ поръ. Заботинъ объѣздилъ поля и говоритъ, что хлѣбъ почти весь пропалъ. Это уже навѣрное нужно подумать о покупкѣ хлѣба. Вотъ этотъ вопросъ они хотятъ обсудить и васъ зовутъ.
   -- Поѣдемъ, я очень рада поѣхать съ вами,-- произнесла Наташа съ великою радостью.-- Я сейчасъ велю запречь лошадь.
   Марья Ивановна замѣтила, что настроеніе Наташи необычно. Глаза ея были воспалены, а въ голосѣ еще до сихъ поръ замѣтна была дрожь.
   -- Но вы, кажется, въ самомъ дѣлѣ нездоровы, Наталья Николаевна!-- возразила Марья Ивановна, подозрительно посмотрѣвъ ей въ глаза.-- Это, вѣдь, не къ спѣху... Можно въ другой разъ собраться... Намъ все равно нечего дѣлать.
   -- О, нѣтъ, нѣтъ! Мнѣ надо провѣтриться, у меня голова болитъ.
   "Что съ нею? Она какая-то странная! И говоритъ такъ поспѣшно, глаза такіе возбужденные!" -- думала Марья Ивановна, оставшись одна на балконѣ, когда Наташа пошла надѣть шляпку и сдѣлать распоряженіе кучеру.
   Черезъ пять минутъ они садились въ пролетку. Когда Наталья Николаевна случайно подняла голову, то увидала, что Анатолій Петровичъ стоитъ у окна и внимательно смотритъ во дворъ. Она сильно покраснѣла и тотчасъ же отвела отъ него глаза.
   Она торопилась. Здѣсь, послѣ неожиданнаго объясненія съ мужемъ, она чувствовала себя стѣсненною. Что-то мѣшало ей вполнѣ свободно обсудить свое положеніе. Ей казалось, что тамъ, на широкой степной дорогѣ, среди желтѣющихъ нивъ, вдали безконечныхъ полей, раскинувшихся во всѣ стороны, она сразу найдетъ рѣшеніе задачи, которую такъ круто поставилъ ей сегодняшній день.
   Они ѣхали молча. Наташа съ обычною ловкостью правила лошадью, но дѣлала это безсознательно. Она вся погрузилась въ свои думы и забыла даже, что рядомъ съ нею сидитъ Марья Ивановна и что онѣ ѣдутъ къ Подростковымъ. Въ сущности, ни это общество, ни ихъ маленькое общее дѣло въ эти минуты не интересовали ее. Она ухватилась за эту поѣздку какъ за средство уѣхать изъ дому, и едва ли въ такомъ состояніи она могла быть чѣмъ-нибудь полезна у Подростковыхъ.
   -- Они разсчитываютъ на вашего мужа,-- промолвила послѣ долгаго молчанія Марья Ивановна.
   Наташа вздрогнула.
   -- Въ какомъ смыслѣ?-- волнующимся голосомъ спросила она.
   -- Вѣдь, надо гдѣ-нибудь хлѣбъ сложить. Ну, у Анатолія Петровича есть амбаръ свободный... Вѣроятно, онъ не откажетъ... Подростковъ на это разсчитываетъ.
   -- По всей вѣроятности... Да, да!-- нетвердо проговорила Наталья Николаевна и подумала:-- "Не глупо ли, что я ѣду? Вѣдь, я теперь ничѣмъ не могу имъ помочь. Амбаръ у Анатолія Петровича... Еслибъ они знали!"
   А Марья Ивановна, сидя рядомъ съ нею, инстинктивно чувствовала, что она неспокойна и что ей, въ сущности, не до хлѣба, не до амбаровъ и не до мужиковъ. Но она ничего не спросила, потому что у нея было правило -- не залѣзать въ чужую душу.
   

VII.

   Начались печальные дни жаркаго, удушливаго лѣта. На всей окрестности лежалъ сумрачный колоритъ. И желтыя нивы съ прямо-торчащими пустыми колосьями, большею частью неубранныя, потому что убирать ихъ было убыточно, и понурый видъ рабочаго скота, и мрачныя лица селянъ,-- все говорило о томъ, что настало бѣдствіе. Еще нѣсколько недѣль тому назадъ въ этихъ мѣстахъ жила надежда, все зависѣло отъ одного дня, отъ одного часа, котораго хватило бы на то, чтобы обильный дождь напиталъ землю и оживилъ растительность. Но небо было безоблачно, палящее солнце каждый день безсмѣнно совершало свой путь и его въ иное время живительные лучи теперь были гибельны для всего, на что съ надеждой смотрѣлъ земледѣлецъ. Была еще надежда на сады,-- цвѣтъ опалъ благополучно и стали наливаться плоды, но засуха приноситъ съ собою тысячи бѣдъ, явились гусеница и еще какой-то невѣдомый червякъ, и садоводы, безсильные бороться съ ними, махнули на все рукой.
   Бѣдствіе охватило разомъ нѣсколько уѣздовъ, но разбросанныя на далекомъ разстояніи одно отъ другаго села жили особнякомъ и до Бряцаловки доходили только смутные слухи, что и въ другихъ мѣстахъ неладно. Но гдѣ тутъ думать о чужомъ горѣ, когда своего вдоволь?
   Общество, собиравшееся у Подростковыхъ, энергично принялось за дѣло. Вопросъ о томъ, гдѣ сложить хлѣбъ, разрѣшился очень просто. Однажды Антонъ Михайловичъ встрѣтилъ на мельницѣ Булатова. Тотъ обратился къ нему съ укоромъ:
   -- Что же это вы, батенька, меня обижаете? Какъ же это вамъ не стыдно?-- промолвилъ онъ, качая головой.
   -- Чѣмъ это?-- спросилъ Подростковъ.
   Со времени исторіи съ артелью онъ обращался съ Булатовымъ сухо. При всякомъ случаѣ онъ старался дать ему понять, что только доживаетъ свой контрактовый срокъ, булатовъ же, напротивъ, былъ съ нимъ необыкновенно любезенъ, но хорошо изучившій его Антонъ Михайловичъ не вѣрилъ въ эту любезность. Для него было совершенно ясно, что онъ Булатову не съ руки и что тотъ только ищетъ удобнаго повода разстаться съ нимъ.
   -- Да какъ же? Вы въ тихомолку собрали деньги на хлѣбъ, а мнѣ ни слова... Но, вѣдь, я тоже не лыкомъ шитъ... Сердце-то и у меня имѣется... Какъ же это вы такъ?
   -- Что же вамъ мѣшаетъ самому купить хлѣба и раздать, кому надо?-- холодно сказалъ Подростковъ.
   -- И, батенька, развѣ вы не знаете, что мы только въ компаніи умѣемъ быть добродѣтельными?... Нѣтъ, вамъ же извѣстно, что у меня заботъ полонъ ротъ... Гдѣ мнѣ самому?... Пять сотенокъ ужь возьмите отъ меня, не побрезгуйте...
   -- Да я и не думаю отказываться,-- возразилъ Подростковъ.-- А не можете ли вы помѣстить у себя нашъ хлѣбъ? У васъ кладовая номеръ пятый пуста... А намъ некуда дѣвать...
   -- Гм... Пуста-то пуста... Да, вѣдь, народъ у насъ, знаете, какой... Пожалуй, растаскаетъ, -- отвѣчать придется. Какъ убережешь?
   -- Но, вѣдь, свое-то добро вы отлично бережете.
   -- Свое добро само себя бережетъ... Ну, да ладно, я вамъ отведу номеръ пятый, только вы тамъ какого-нибудь артельнаго поставьте.
   Такимъ образомъ, дѣло уладилось. Но когда Подростковъ разсказалъ объ этомъ своимъ друзьямъ, на него накинулись съ упреками. Всѣ находили, что отъ Булатова не слѣдовало ничего принимать. Онъ неискрененъ, онъ дѣлаетъ это не отъ сердца, у него есть какая-нибудь задняя мысль, онъ просто хочетъ загладить дурное впечатлѣніе, которое произвела недавняя исторія. Но пятьсотъ рублей -- не слишкомъ ли это дешево ему обойдется? Въ особенности негодовалъ Елеонскій.
   -- Онъ дастъ пятьсотъ рублей и потомъ будетъ всюду трубить, что спасъ всю окрестность отъ голода!-- кричалъ онъ.
   -- А по-моему, -- вмѣшалась въ разговоръ до сихъ поръ, по обыкновенію, молчавшая Марья Иванова, -- мы не имѣемъ права отказываться отъ этихъ денегъ... Это значило бы, что мы самовольно отнимаемъ у голодныхъ хлѣба на пятьсотъ рублей... Какое намъ дѣло до его побужденій, если эти деньги попадаютъ къ намъ въ руки только для передачи другимъ?
   -- Ну, вотъ... Вы его защищаете, потому что онъ ухаживаетъ за вами!-- замѣтилъ разгорячившійся Елеонскій.
   Марья Ивановна покраснѣла и взглянула на него строго:
   -- Если это и такъ, то вамъ до этого нѣтъ дѣда!-- рѣзко сказала она и замолчала.
   Однако, всѣ съ нею согласились, деньги были взяты отъ Булатова и кладовая номеръ пятый наполнилась хлѣбомъ.
   Наталья Николаевна вела теперь образъ жизни, который, быть можетъ, не безъ основанія казался Антонинѣ Ѳедоровнѣ страннымъ. Она вовсе не являлась къ обѣду.
   -- Что это я твоей жены не вижу?-- спрашивала Антонина Ѳедоровна у сына.-- Она къ роднымъ гостить уѣхала, что ли? Ее уже нѣсколько дней не видно... Или больна? Такъ что же ты мнѣ не скажешь?
   -- Нѣтъ, она не больна и къ роднымъ не ѣздила, -- отвѣтилъ Бряцаловъ, нахмуривъ брови.
   -- Такъ что же это? Я не понимаю!...
   -- Она занята...
   -- Чѣмъ это такимъ? Вотъ тоже новости это для меня...
   -- Ахъ, я, право, никогда не допытываюсь, чѣмъ занята моя жена... У меня правило -- не вмѣшиваться въ ея дѣла,-- явно раздраженнымъ тономъ промолвилъ онъ.
   -- Какія дѣла? что такое? У жены дѣла, а онъ не вмѣшивается!... Право, вы, кажется, оба сумасшедшіе...
   -- Вы знаете, я не люблю много говорить о пустякахъ,-- отрѣзалъ Анатолій Петровичъ такимъ тономъ, что старуха почла за лучшее замолчать. Но она приняла все это къ свѣдѣнію и тотчасъ же послѣ этого обѣда выработала планъ соглядатайства. Была позвана "кормилица" и ей было сдѣлано порученіе. Вечеромъ уже Антонинѣ Ѳедоровнѣ было подробно доложено, что баринъ съ барыней уже больше недѣли не разговариваютъ, барыня каждый день съ утра уѣзжаетъ, а то и пѣшкомъ уходитъ на булатовскую мельницу, оттуда возвращается только къ вечеру, и что вообще между ними замѣчаются какіе-то нелады. Анатолій Петровичъ чай пьетъ и завтракаетъ одинъ, спитъ въ кабинетѣ; молодая барыня грустна, задумчива, сильно похудѣла.
   Антонина Ѳедоровна очень встревожилась. Она никогда не возлагала слишкомъ большихъ надеждъ на этотъ бракъ, уже хотя бы потому, что выборъ не былъ предоставленъ ей. Но она не думала, что размолвки начнутся такъ скоро, черезъ какихъ-нибудь два года, -- это слишкомъ рано. Уже не разъ она собиралась поговорить съ Анатоліемъ, но онъ, что называется, не давался. Наконецъ, она рѣшилась поставить вопросъ прямо:
   -- У тебя ссора съ женой, Анатолій?-- спросила она какъ-то въ началѣ обѣда, когда только что подали супъ.
   Она предвидѣла нѣкоторое противодѣйствіе съ его стороны, но никакъ не ожидала того, что произошло. Онъ рѣзкимъ движеніемъ отодвинулъ отъ себя тарелку и грубо отвѣтилъ ей, а глаза его при этомъ пылали гнѣвомъ:
   -- Если у меня, то это только меня и касается!
   -- Но, Анатолій, я же, какъ мать, имѣю право спросить...
   -- Никто не имѣетъ права насильно залѣзать въ душу другаго, рѣшительно никто!-- съ еще большею рѣзкостью заявилъ онъ, порывисто поднялся и быстро вышелъ въ садъ. Онъ уже не вернулся къ обѣду.
   Съ этого дня въ бряцаловской усадьбѣ трое главныхъ ея обитателей вели каждый отдѣльную жизнь. Антонина Ѳедоровна была оскорблена. Она заперлась въ свою спальню, никого не хотѣла видѣть и впускала къ себѣ кого-нибудь изъ слугъ только когда надо было принести обѣдъ или чай.
   Анатолій Петровичъ въ первые дни послѣ ссоры съ Наташей усиленно занялся хозяйствомъ. Онъ раннимъ утромъ уходилъ въ экономію и проявлялъ тамъ необыкновенную дѣятельность. Онъ бравировалъ передъ самимъ собой и ему казалось, что размолвка съ женой не доставляетъ ему никакого лишенія, что онъ вовсе не страдаетъ и въ состояніи заниматься своими обычными дѣлами.
   Но на это хватило у него силъ не надолго. Дней черезъ пять онъ вдругъ почувствовалъ на душѣ страшную тяжесть и не могъ болѣе даже слышать объ экономіи и ея нуждахъ. Онъ раза два грубо прогналъ Антона Григорьевича, когда тотъ приставалъ къ нему съ какими-то хозяйственными недоумѣніями. Онъ безцѣльно бродилъ по саду, обошелъ всѣ дорожки, посѣтилъ всѣ уголки, а тяжесть все росла и росла. Однажды онъ, послѣ многочасоваго хожденія, остановился, задумался и вдругъ схватился за голову обѣими руками съ такимъ видомъ, будто ощущалъ въ головѣ страшную боль. Потомъ онъ сѣлъ на траву, обезсиленный, и безпомощно поникъ головой.
   Онъ не находилъ въ себѣ достаточно силъ, чтобы долѣе бороться. Вѣдь, Наташа оскорбила его, уязвленное самолюбіе не могло допустить, чтобы онъ сдѣлалъ первый шагъ къ примиренію, а, между тѣмъ, онъ не можетъ больше выносить такого положенія. Никогда еще онъ до такой степени не чувствовалъ, что она такъ ему необходима. Онъ въ бѣшенствѣ на себя за то, что такъ сильно любитъ ее, что его сильная воля оказывается никуда негодной передъ этимъ чувствомъ. И вотъ онъ пришелъ къ рѣшенію, что долженъ будетъ самъ себѣ нанести обиду -- сдѣлать первый шагъ.
   Конечно, онъ давно уже созналъ, что его угроза была нелѣпа, безобразна, оскорбительна. Но въ его глазахъ и она была совсѣмъ блѣдна передъ тѣмъ, что Наташа сказала ему, и въ особенности передъ этимъ презрительно-равнодушнымъ тономъ, какимъ она съ нимъ говорила. И онъ все надѣялся, что она первая найдетъ случай встрѣтиться съ нимъ и заговорить, но она упорно избѣгала его. Она проводила все свое время тамъ, у этихъ Подростковыхъ. Конечно, она не посвятитъ ихъ въ свою тайну, онъ въ этомъ увѣренъ, но должны же они удивляться тому, что она никогда не торопится домой, рискуя даже по цѣлымъ днямъ не видать Петю, котораго страстно любитъ.
   Рѣшившись поступиться своимъ самолюбіемъ, онъ уже не искалъ предлога, который помогъ бы ему начать разговоръ съ нею. Это было не въ его характерѣ. Намѣтивъ какую-нибудь цѣль, онъ уже прямо смотрѣлъ въ нее. Онъ просто войдетъ къ ней, когда она будетъ одна, и прямо скажетъ то, что надо сказать.
   Наталья Николаевна вернулась отъ Подростковыхъ часовъ въ десять. Въ этотъ день она утомилась, потому что приходилось заходить въ нѣсколько избъ и затѣмъ раздавать хлѣбъ. Елеонскій почему-то не явился, Подростковъ былъ занятъ на мельнипѣ, Анна Степановна все спутывала счеты, а Марья Ивановна никакъ не могла одна справиться.
   Съ четверть часа она провела въ столовой, наскоро закусывая и выслушивая отчетъ Бригитты о томъ, какъ велъ себя Петя, а затѣмъ отправилась въ спальню.
   Анатолій Петровичъ въ продолженіе всего этого времени безпокойными шагами ходилъ по кабинету, иногда останавливаясь и прислушиваясь, прекратился ли разговоръ въ столовой. На лицѣ его выражалось крайнее нетерпѣніе. Когда онъ на что-нибудь рѣшался и ему приходилось ждать, онъ испытывалъ страданіе. Благодаря воспитанію, которое дали ему, онъ привыкъ, чтобы желанія его сами собой исполнялись.
   Наконецъ, онъ убѣдился, что Бригитта ушла въ дѣтскую, а Наташа -- одна въ спальню. Онъ вышелъ изъ кабинета и подошелъ къ полуоткрытой двери.
   -- Можно къ тебѣ войти?-- спросилъ онъ, и голосъ его, благодаря волненію, звучалъ какъ-то рѣзко.
   -- Да, можно,-- коротко отвѣтила Наташа. Въ ея голосѣ онъ разслышалъ спокойствіе и ни малѣйшаго оттѣнка суровости. Это показалось ему хорошимъ признакомъ. Онъ вошелъ. Наташа, очевидно, собралась раздѣваться и разстегнула уже нѣсколько пуговицъ лифа. но какъ только онъ вошелъ, она остановилась и опустила руки.
   -- Наша ссора доставляетъ мнѣ много страданія,-- сказалъ онъ прямо, внимательно вглядываясь въ ея лицо и дивясь, до какой степени она похудѣла за эти дни.
   -- И мнѣ также,-- отвѣтила она.
   -- Я это вижу. Такъ развѣ не лучше прекратить ее?-- пронолвилъ онъ, подойдя ближе къ туалету, возлѣ котораго она стояла.-- Вѣдь, это отъ насъ зависитъ...
   -- Отъ тебя только.
   -- Отъ меня? Но ты же видишь, я пришелъ первый...
   Она какъ-то болѣзненно усмѣхнулась.
   -- Первый!... Развѣ ты думаешь, что и нуждаюсь въ формальномъ удовлетвореніи? Развѣ я не приходила къ тебѣ первая,-- и это нисколько не затрогивало моего самолюбія,-- когда я тебѣ довѣряла?... Но теперь... Что же изъ того, что ты пришелъ первый, если я... не могу больше довѣрять тебѣ?
   Въ глазахъ его, въ которыхъ до сихъ поръ было выраженіе дѣловой твердости, появилось безпокойство. Въ словахъ Наташи и въ тонѣ ея онъ уже неясно читалъ отпоръ. Но въ груди его кипѣло чувство, которое привело его сюда. Оно помѣшало ему тотчасъ же вспыхнуть, оскорбиться и отвѣчать ей въ тонъ.
   -- Ахъ, Наташа... Все, что хочешь... Но я слишкомъ люблю тебя и мучаюсь отъ этихъ странныхъ отношеній!-- вырвалось у него.
   -- Видишь ли, Анатолій, я также, какъ и ты, съ серьезными вещами обращаюсь очень серьезно,-- промолвила она,-- и если были обстоятельства, которыя заставили меня терять довѣріе въ тебѣ, то должны быть другія, чтобы оно вернулось...
   -- Наташа!-- съ глубокимъ волненіемъ произнесъ онъ,-- ты, должно быть, не достаточно знаешь мой характеръ... У меня дурной характеръ, но что дѣлать?... Я не умѣю ничего прощать... А ты говоришь такъ, будто не хочешь мира, а, напротивъ...
   Онъ путался въ словахъ, потому что уже начиналъ ощущать обиду. Но ему еще казалось, что, можетъ быть, онъ недостаточно ясно понимаетъ ее, и онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе. Онъ прибавилъ:
   -- Наташа, вѣдь, я же пришелъ къ тебѣ съ миромъ... Я признаю, что обидѣлъ тебя, хотя и ты оскорбила меня... Я протягиваю тебѣ руку. Я говорю тебѣ прямо, что безъ тебя, безъ твоего общества, безъ твоей ласки мнѣ тяжело жить... Что же еще? Развѣ это не доказываетъ, что я люблю тебя?
   Она отрицательно покачала головой.
   -- Нѣтъ!... Ты никого и ничего не любишь, Анатолій... Ты любишь только себя!-- отвѣтила она холодно.
   Онъ вдругъ очутился совсѣмъ близъ нея и схватилъ ея обѣ руки.
   -- Ты мучаешь меня... Ты сама будишь во мнѣ звѣря... Наташа, но развѣ ты не видишь, какъ я страстно люблю тебя?... Развѣ ты не видишь?-- проговорилъ онъ, страстно сжимая ея руки.
   Она съ усиліемъ высвободила свои руки и отошла отъ него съ выраженіемъ какого-то опасенія въ лицѣ.
   -- Я не хочу этого... Это не любовь!-- проговорила она, медленно качая головой.-- Уйди, пожалуйста... уйди, прошу тебя!...
   Въ глазахъ его загорѣлся гнѣвъ. Онъ опять скалъ кулаки, какъ тогда въ кабинетѣ, и посмотрѣлъ на нее изподлобья.
   -- Я... уйду!-- пробормоталъ онъ, задыхаясь.-- Но помни, что ты оттолкнула меня... Я первый протянулъ руку... Ты оскорбила меня... Помни!...
   -- Уйди... уйдя, пожалуйста!-- прошептала она.
   Онъ казался ей страшнымъ, способнымъ на всякое безумство. Онъ весь дрожалъ и задыхался. Его пылающіе глаза переходили съ предмета на предметъ, словно искали, на чемъ остановиться. Но вотъ они встрѣтились съ ея взглядомъ и обдали ее ненавистью. Онъ круто повернулся и вышелъ, не проронивъ болѣе ни слова.
   Наташа опустилась на стулъ. Все ея тѣло дрожало отъ перенесеннаго волненія. Она ясно понимала, что состояніе его опасно, что она страшно оскорбляетъ его и онъ способенъ рѣшительно на все. Она не удивилась бы, еслибъ онъ бросился на нее, чтобы задушить ее. И теперь, оставшись одна, обезсиленная, разбитая, она находила утѣшеніе въ томъ, что не поддалась слабости и сказала ему то, что должна была сказать. "Пусть будетъ, что будетъ, но такой любви не нужно. Это не любовь, а себялюбіе... Это оскорбительно, это низкое чувство... Я и такъ заплатила ему дань, къ моему стыду".
   Анатолій Петровичъ вышелъ отъ нея шатаясь, быстро спустился съ лѣстницы и скоро очутился въ саду. Ночь была лунная и тихая. Онъ большими шагами шелъ по аллеѣ, ощущая въ груда страшное бѣшенство. Быть можетъ, никогда еще въ жизни онъ не чувствовалъ себя до такой степени оскорбленнымъ. Онъ пришелъ со словомъ примиренія, онъ почти извинился. Онъ раскрывалъ свое сердце и говорилъ о своей любви. И его отвергли. Онъ не могъ допустить мысли о чемъ-нибудь подобномъ. Теперь онъ чувствовалъ одно, что жизнь его будетъ мученьемъ, пока онъ не отомститъ за обиду. Ему хотѣлось поскорѣе и какъ можно болѣе грубо показать ей свое презрѣніе, оскорбить, унизить ее, заставить страдать, терзаться. Этого мало. Всѣ должны видѣть, что онъ ее оскорбилъ, всѣ должны узнать, что онъ ее презираетъ. Дикіе планы одинъ за другимъ являлись въ его головѣ, но ни на одномъ изъ нихъ онъ не могъ остановиться; онъ даже не могъ обсудить ихъ, потому что голова его отказывалась работать. Онъ почти безсознательно повернулъ направо, пошелъ безъ дороги, путаясь ногами въ высокой травѣ и въ густомъ кустарникѣ, натыкаясь на сухіе сучья. Вотъ онъ подошелъ къ озеру, въ безсиліи опустился на песчаный берегъ и, охвативъ руками свои колѣни, глядѣлъ на плавную поверхность озера, въ которомъ отражались звѣзды и мѣсяцъ. Но онъ ничего не видѣлъ, кромѣ самого себя, онъ ничего не чувствовалъ, кромѣ своего бьющагося сердца, въ которомъ кипѣло оскорбленіе, ни на мигъ не остывавшее.
   Вдругъ въ головѣ его мелькнула новая мысль, которая сперва показалась ему дикой и смѣшной, но онъ не отогналъ ее, а остановился на ней. Не прошло и минуты, какъ онъ находилъ ее единственнымъ исходомъ. Онъ засмѣялся, взглянулъ въ ту сторону, гдѣ стояла усадьба, порывисто поднялся и пошелъ прежнимъ путемъ обратно. Онъ прошелъ весь садъ торопливо, будто боясь опоздать, нѣсколько разъ смотрѣлъ на часы, но затѣмъ не направился къ усадьбѣ, а взялъ въ сторону, туда, гдѣ стоялъ рядъ экономическихъ построекъ. Въ этихъ маленькихъ каменныхъ домикахъ жили служащіе. Онъ подошелъ къ самому крайнему и заглянулъ въ окно, кругомъ было тихо, въ экономіи всѣ спали, а въ домикѣ было совершенно темно. Онъ приблизился къ двери и, убѣдившись, что она заперта извнутри, сильною рукой дернулъ ее. Дверь подалась, что-то оторвалось отъ нея по ту сторону. Онъ вошелъ.
   На другой день въ бряцаловской усадьбѣ съ утра водворилось волненіе. На кухнѣ о чемъ-то шептались, но это было нѣчто такое, о чемъ даже Марѳа-кормилица не рѣшалась доложить Антонинѣ Ѳедоровнѣ. Это было нѣчто неожиданное и всѣмъ казавшееся непонятнымъ, почти невозможнымъ.
   Наташа встала поздно и ничего не знала о томъ, что въ продолженіе всего утра Спиридонъ дѣятельно переносилъ всѣ вещи изъ кабинета во флигель. Когда она встала и вышла въ гостиную, то увидала, что дверь изъ кабинета настежь раскрыта и тамъ было совершенно пусто.
   -- Что это значитъ?-- спросила она у горничной.
   -- Баринъ велѣли перевести ихъ во флигель,-- отвѣтила горничная, съ смущеніемъ опустивъ глаза.
   Наташа промолчала, сдѣлала видъ, что это ее не трогаетъ, и пошла въ столовую. Сердце у нея билось сильно, но она заставляла себя думать, что это такъ и должно быть и что ей все равно. "Что-жъ, я сама это сдѣлала... Онъ поступаетъ логично... Между нами все порвалось",-- думала она, но въ груди поднималась горечь и она чувствовала себя страшно несчастной.
   Было около одиннадцати часовъ, когда она кончила пить чай. Въ этотъ день она обѣщалась Подростковымъ быть у нихъ пораньше. Она стала торопиться. Ей не хотѣлось дѣлать никакихъ распоряженій и потому она рѣшила пройти къ нимъ пѣшкомъ. Она уже надѣла шляпку и перчатки, взяла зонтикъ и, услышавъ во дворѣ гулъ отъѣзжавшаго экипажа, подошла къ окну.
   Въ первое мгновеніе она не поняла, въ чемъ дѣло. Отъ флигеля къ воротамъ направлялась коляска, запряженная парой. Въ коляскѣ сидѣлъ Анатолій Петровичъ, а рядомъ съ нимъ какая-то высокая женщина, стройная, съ красивымъ смуглымъ лицомъ. Что это за женщина? Она гдѣ-то видѣла ее. И что же это значитъ? Женщина была безъ шляпки, съ открытою головой. Плечи ея покрывалъ бѣлый кружевной платокъ, рѣзко оттѣнявшій черноту ея густой тяжелой косы. Коляска выѣхала со двора и взяла направленіе по дорогѣ въ городъ.
   Вдругъ ей показалось, что она все поняла. "Это гнусность!" -- прошептала она и едва успѣла опереться на стулъ. Въ глазахъ у нея потемнѣло и ноги подкашивались. Она сѣла и долго оставалась неподвижной, пока не вошла горничная и не заставила ее очнуться.
   -- Здѣсь Марѳа отъ старой барыни пришла,-- объявила горничная.
   Наташа съ недоумѣніемъ подняла голову.
   -- Что ей нужно?-- произнесла она.
   -- Старая барыня очень просятъ васъ къ себѣ внизъ.
   -- Меня? Антонина Ѳедоровна?-- съ удивленіемъ спросила На'таша.
   Она была увѣрена, что старуха заодно съ Анатоліемъ и, жожетъ быть, эту свою гнусность онъ сдѣлалъ съ ея благословенія.
   -- Мнѣ не зачѣмъ идти туда!-- отвѣтила она.
   Въ это время въ дверь заглянула Марѳа-кормилица и ласково, просящимъ голосомъ промолвила:
   -- Очень просятъ васъ Антонина Ѳедоровна... Пожалуйста... Она совсѣмъ потерялась... Даже страшно за нихъ...
   -- Хорошо, я приду,-- сурово сказала Наташа.-- "Что ей нужно отъ меня? Чего она потерялась? Она только этого и хотѣла... Но я пойду, я должна выслушать и знать все!..."
   Она спустилась внизъ, какъ была, въ шляпкѣ и перчаткахъ. Антонина Ѳедоровна поразила ее своимъ необычнымъ видомъ. Она мелкими шажками, взволнованная, ходила по большой столовой, изъ которой столъ былъ вынесенъ въ стеклянную пристройку. Въ ея фигурѣ и въ манерахъ не было ни тѣни величія,-- напротивъ, она мазалась подавленной, озабоченной, уничтоженной.
   -- Что же это дѣлается? Что дѣлается у васъ? Объясните пожалуйста! Или это въ порядкѣ вещей? Или мои глаза не такъ видятъ, какъ слѣдуетъ?... Вѣдь, это позоръ, позоръ!... Мужъ отъ молодой жены уѣзжаетъ въ городъ съ какою-то, прости меня Господи, дѣвкой безпутной!... Это позоръ!... Что же вы молчите, сударыня?-- промолвила она, остановившись передъ Наташей.
   Наташа сурово глядѣла на нее и не отвѣтила ни слова. Быть можетъ, ея взглядъ смутилъ старуху,-- она немного смягчила тонъ и проговорила гораздо спокойнѣе:
   -- Я говорю, что это невиданное дѣло... Какъ вы могли допустить?
   -- Вы, вѣроятно, знаете рѣшительный характеръ вашего сына!-- саркастически произнесла Наталья Николаевна.-- Во всякомъ случаѣ, за объясненіемъ обратитесь къ нему... Я не способна понимать такіе поступки...
   -- Но, однако, не безъ причины же!... Чѣмъ-нибудь же это было вызвано!... Не можетъ же человѣкъ пуститься на такое дѣло такъ, зря...
   -- Такъ вы думаете, что могутъ быть извинительныя причины для такой гнусности? Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же вы меня позвали? Намъ не о чемъ разговаривать.
   Было очевидно, что Антонина Ѳедоровна была возмущена не столько поступкомъ сына, сколько тѣмъ, что могли быть обстоятельства, вызвавшія этотъ поступокъ. Ее волновало не то, что Анатолій Петровичъ устроилъ скандалъ на всю губернію и смертельно оскорбилъ свою жену, что, въ порывѣ бѣшенаго желанія отомстить за свою личную обиду, онъ забылъ и о старой матери, и о сынѣ, и очертя голову бросился на первое, попавшееся подъ руку средство,-- не это возмущало ее, а то, что семейное счастье Анатолія разрушено, что ея Анатолій несчастливъ.
   Наташа видѣла и чувствовала, что передъ нею стоитъ кровный врагъ и ей тяжело было дольше оставаться здѣсь. Она повернулась, чтобъ уйти.
   -- Постойте!-- остановила ее Антонина Ѳедоровна.-- Постойте! Что между вами было? Я, какъ мать, имѣю право спросить объ этомъ...
   -- Спросите у него!... Онъ лучше съумѣетъ объяснить вамъ!
   -- Вы просто дерзки, сударыня, и больше ничего!... Я эта предвидѣла и предостерегала Анатолія... Онъ не послушался... Самъ виноватъ!
   Это окончательно вывело Наташу изъ терпѣнія. Въ такую минуту, когда она переносить самое страшное оскорбленіе, ей говорятъ о ея дерзости, хотятъ и тутъ выгородить обожаемаго Анатолія и свалить всю вину на нее. Не надо быть ея другомъ, достаточно быть тактичнымъ, чтобы воздержаться отъ этого теперь, когда еще не успѣлъ затихнуть гулъ отъ отъѣхавшей со двора коляски.
   -- Я не скажу вамъ больше ни слова!-- промолвила она, круто повернулась и вышла. Она поднялась наверхъ, зашла въ дѣтскую и прочитала на лицѣ Бригитты жалобное сочувствіе. Всѣ знаютъ все, весь домъ объ этомъ говорить. Даже Бригитта, державшаяся особнякомъ отъ прислуги, успѣла узнать подробности. Что же это за женщина? Она извѣстна Антонинѣ Ѳедоровнѣ? Зачѣмъ онъ уѣхалъ съ нею въ городъ? Какія чувства руководятъ имъ? Вчера еще онъ говорилъ ей о своей любви. И онъ не лгалъ, это она видѣла по его глазамъ, по тону его рѣчей. Что же это? Месть? Онъ разсчитываетъ вернуть ея ласки такимъ отвратительнымъ, пошлымъ способомъ? Онъ думаетъ возбудить ея ревность? Вотъ тутъ и сказалось какъ нельзя лучше, что онъ любитъ только себя и больше никого на свѣтѣ...
   Что же ей дѣлать? Взять сына и уѣхать въ городъ, къ своимъ? Ни за что! Это значило бы явиться передъ ними несчастной, жалкой, разбитой, дать имъ право говорить объ ея самонадѣянности, сумасбродствѣ. Ни за что! Переѣхать къ Подростковымъ, къ Марьѣ Ивановнѣ? Но это, вѣдь, то же самое, только въ худшемъ видѣ. Нѣтъ, никого она не допуститъ копаться въ ея душѣ. Горе, такъ горе, -- сама она создала его, сама и переживетъ. А они пусть думаютъ, что у нея и нѣтъ никакого горя. Вотъ она сейчасъ пойдетъ къ Подростковымъ и будетъ помогать имъ дѣлать то же, что вчера дѣлали. Весь позоръ отъ позорнаго дѣла падаетъ на того, кто его дѣлаетъ. Есть люди, облегчающіе свое горе тѣмъ, что дѣлятся имъ съ другими. У ней наоборотъ,-- малѣйшее постороннее вмѣшательство удвоиваетъ ея муки.
   Но что же? Развѣ уже кончена борьба и она слагаетъ оружіе? Да въ чемъ же борьба, какъ не въ оскорбленіяхъ, въ терзаніяхъ, мученіяхъ? Если бы не было этого, то борьба была бы слишкомъ легка, она доставляла бы только удовольствіе и не было бы въ ней никакой заслуги. Нѣтъ, бороться нужно до конца, а не останавливаться и не бѣжать при первомъ пораженіи. Что случилось? Дурной характеръ, дурное воспитаніе, эгоизмъ проявили себя въ самомъ скверномъ видѣ. Тѣмъ лучше. Для нея теперь, по крайней мѣрѣ, явно, до чего, до какого безобразія можетъ дойти это. Это ничего, что у нея сердце сжимается до боли, что она вся разбита, это ничего. Она соберетъ всѣ свои силы и никому не покажетъ своей души.
   Она пошла къ Подростковымъ и провела у нихъ весь день до поздней ночи. Дома она ни о чемъ не справлялась, какъ будто ничего не случилось. Она разговаривала съ Бригиттой, съ горничной, какъ всегда; на другой день утромъ играла съ Петей; на душѣ у нея была страшная тяжесть, въ груди чувствовалось стѣсненіе, ей тяжело было дышать, глубокіе вздохи, помимо ея воли, часто повторялись одинъ за другимъ. Но она находила даже какое-то особенное мучительное наслажденіе въ томъ, чтобы подавлять въ себѣ эти ощущенія и дѣлать видъ, что она равнодушна во всему, что бы ни произошло. Глядя на нее, никто не смѣлъ вслухъ выразить ей соболѣзнованіе или спросить о ея страданіяхъ. Это ее тѣшило и составляло ея гордость.
   Около полудня во дворѣ послышался гулъ экипажа и кто-то быстро взбѣжалъ наверхъ по лѣстницѣ. Наташа прислушалась. Нѣтъ, это были не его шаги. Она открыла дверь и вышла въ гостиную. Передъ нею стоялъ Егоръ Егорычъ съ взволнованнымъ видомъ, съ раскраснѣвшимся лицомъ, очевидно, настроенный крайне рѣшительно.
   -- Егоръ?!-- съ удивленіемъ воскликнула Наталья Николаевна.
   -- Ну, да, конечно, Егоръ... Кому же больше быть?-- какимъ-то трагическимъ тономъ торопливо промолвилъ онъ.-- Ну, что же, Наташа, тутъ долго нечего разговаривать... Бери мальчика, все самое необходимое и ѣдемъ...
   -- Куда?-- съ изумленіемъ спросила Наташа.
   -- Къ намъ... Едемъ со мной... Тебѣ нельзя здѣсь оставаться... Я ничего не понимаю. Вижу только, что дѣлается мерзость, что ты попала къ какимъ-то дурнымъ людямъ...
   -- Что же ты знаешь? И откуда?...
   -- А, такъ, значитъ, ты ничего не знаешь!... Твой мужъ въ городѣ... Онъ открыто кутитъ съ какою-то... женщиной... Объ этомъ всѣ говорятъ... Я не знаю, что это за женщина... говорятъ, его прежняя любовница... Ахъ, Наташа! Что ты надѣлала? Куда ты попала?
   Наташа поблѣднѣла. Объ этомъ говорятъ въ городѣ. Они,-- мамочка, Вѣра, Чинаровъ,-- всѣ, всѣ знаютъ объ этомъ... Такъ вотъ въ чемъ суть бряцаловской мести. Онъ, значитъ, ни передъ чѣмъ не останавливается. Какая-то женщина... Прежняя любовница? Откуда же она взялась? Значить, она была здѣсь "подъ рукой"... Значитъ, онъ не все сказалъ ей, а какъ рисовался своею полною откровенностью, открытымъ выставленіемъ своихъ пороковъ! Каждый часъ жизни приноситъ ей урокъ за урокомъ.
   -- Что же ты стоишь? Торопись, мой другъ... Здѣсь тебѣ нельзя оставаться ни минуты,-- продолжалъ Егоръ Егорычъ и прибавилъ утѣшающимъ тономъ:-- Нѣтъ такой ошибки, которую нельзя было бы поправить, когда есть молодость и цѣлая жизнь впереди.
   Наташа не двигалась съ мѣста. Въ ея нервно-возбужденномъ взглядѣ отражались всѣ оттѣнки ея мыслей, быстро мѣнявшихся, напряженныхъ, мучительныхъ. Предложеніе Егора было соблазнительно. Уѣхать къ своимъ, порвать все разомъ, выразить презрѣніе, забыть навсегда и начать новую жизнь... Развѣ это не заманчиво? Опять къ своимъ, милымъ, въ тихое уютное гнѣздышко...
   Забыть?! Но развѣ можно забыть то, что любилъ, чему отдалъ часть своей жизни, часть своего сердца? Развѣ не она въ лучшія минуты своей жизни говорила: "полюбить хорошаго, это -- только для себя, а полюбить дурнаго и сдѣлать его хорошимъ -- вотъ заслуга!..." Забыть?! А сынъ? Развѣ это не вѣчное напоминаніе? И развѣ онъ такъ просто примирится съ тѣмъ, что у него отняли сына?
   Она сдѣлала рукой рѣшительное движеніе и сказала твердымъ голосомъ:
   -- Нѣтъ, Егоръ, я останусь здѣсь!
   -- Ты останешься? Наташа! Но, вѣдь, это униженіе... Это... это... этому нѣтъ названія!... Вѣдь, что съ тобой дѣлаютъ? Ты только подумай!-- горячо возразилъ Егоръ Егорычъ.
   -- Все равно... Я останусь.
   -- Это окончательное рѣшеніе?
   -- Окончательное, Егоръ... Я не умѣю останавливаться на полдорогѣ... Я такъ смотрю: или добиться своего, или погибнуть.
   -- Ты сумасшедшая! Просто сумасшедшая!... Что-жъ я скажу твоей матери? Вѣдь, она убивается!
   Это напоминаніе опять на минуту поколебало ея рѣшимость. Она ощутила въ сердцѣ новую боль, еще мучительнѣе прежней. Ея крѣпкіе нервы подались и она разразилась потокомъ упрековъ:
   -- Ахъ, Боже мой! Зачѣмъ вы меня мучаете? У меня и безъ того болитъ сердце... Вы не понимаете моего положенія! Вы ничего не измѣните въ моей жизни, а только прибавите новыхъ страданій. Зачѣмъ это? Зачѣмъ? Я васъ прошу, оставьте меня!
   Егоръ Егорычъ, пораженный этими словами, грустно опустилъ голову. Онъ понялъ, что его пріѣздъ въ самомъ дѣлѣ вовсе не помогъ Наташѣ, а только болѣе разстроилъ ее. И къ чему это онъ разсказалъ ей про городскія сплетни, про какую-то любовницу? Онъ хотѣлъ подѣйствовать на ея самолюбіе, но вышло такъ, что только растравилъ ей рану. Къ чему напомнилъ о страданіяхъ матери, когда у нея довольно и своихъ? Вся его рѣшимость какъ-то разомъ оставила его и онъ сказалъ упавшимъ и дрожащимъ голосомъ:
   -- Ну, Богъ съ тобой, Наташа... Ты сама лучше знаешь, что дѣлаешь. Прощай!... Но все же не забывай насъ!
   Онъ молча поцѣловалъ ее въ голову и вышелъ. Она слышала, какъ онъ выѣзжалъ со двора, но проводить его у нея не было силъ. Въ полномъ изнеможеніи она опустилась на диванъ и въ теченіе нѣсколькихъ часовъ переживала то страшное ощущеніе, когда въ головѣ нѣтъ ни одной мысли, а чувствуется только мучительная боль въ сердцѣ, и кажется, что все существо твое, вся твоя жизнь вылилась въ этой боли, и кромѣ нея нѣтъ ничего ни въ прошломъ, ни въ будущемъ. Никогда еще она не переживала такого отчаянія, такого мрачнаго безсилія, какъ въ эти часы.
   Но солнце было еще довольно высоко, когда она, блѣдная и словно похудѣвшая въ нѣсколько часовъ, бодрыми шагами шла черезъ Бряцаловку на мельницу. По дорогѣ она завернула въ школу, но Марьи Ивановны дома не оказалось. Съ мельницы она вернулась поздно и совершенно разбитая легла въ постель. Тысячи мыслей врывались въ ея голову, горе сдавливало ей сердце, но непосильное утомленіе нервовъ взяло свое и она забылась крѣпкимъ сномъ.
   На другой день утромъ, когда она пила чай, ей доложили о приходѣ прикащика, Антона Григорьевича.
   -- Что ему нужно?-- съ удивленіемъ спросила Наталья Николаевна.
   -- Говоритъ, по дѣламъ пришелъ,-- отвѣтила горничная.
   -- Ко мнѣ по дѣламъ? Зовите его, пожалуй.
   Антонъ Григорьичъ вошелъ и поклонился ей почтительно, какъ онъ обыкновенно кланялся одному только Анатолію Петровичу.
   -- Письменное приказаніе отъ барина получилъ,-- промолвилъ онъ серьезнымъ, дѣловымъ тономъ.-- Сегодня чуть свѣтъ Агаѳонъ привезъ... Пишутъ баринъ, что по спѣшнымъ дѣламъ въ Петербургъ отъѣзжаютъ и чтобы по хозяйству за распоряженіями къ вамъ обращаться.
   Наташа вскинула на него удивленный взоръ, но не выразила своего удивленія словами. Это было непонятно, неожиданно, но она не хотѣла доводить объ этомъ до свѣдѣнія Антона Григорьевича.
   -- Ну-те? Что же еще?-- спросила она и брови ея нахмурились помимо ея воли.
   -- Такъ когда прикажете являться къ вамъ для доклада? Анатолій Петровичъ въ вечернее время требовали.
   -- Не знаю... Я... подумаю,-- отвѣтила Наташа, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ собиралась заниматься хозяйствомъ.
   Лицо Антона Григорьевича приняло новое выраженіе, какъ будто онъ чѣмъ-то былъ смущенъ, и онъ заговорилъ, запинаясь и пониженнымъ голосомъ:
   -- Съ Агаѳономъ прибыла тоже Аграфена... Груня то-есть... Такъ какое будетъ ваше приказаніе: на прежнее мѣсто ее водворить или какъ?
   Наташа вспыхнула. Кровь быстрымъ потокомъ ударила ей въ голову и глаза ея зажглись. Зачѣмъ онъ говоритъ ей это? Вѣдь, онъ прекрасно знаетъ, въ чемъ дѣло. Что это -- наивность или дерзость?
   -- Это до меня не касается!-- строго сказала она.
   -- Я собственно къ тому говорю, что домишко экономическій... Такъ, можетъ...-- опять началъ было прикащикъ.
   -- Можете уходить!-- рѣзко перебила его Наталья Николаевна. Онъ поклонился и поспѣшно вышелъ.
   Эта новость, которую ей пришлось услышать изъ устъ прикащика, поразила ее меньше, чѣмъ можно было ожидать. Она сидѣла задумчиво и спокойно, обсуждая свое положеніе, которое такими неожиданными, рѣзкими изгибами мѣнялось въ теченіе послѣднихъ дней. Ей почему-то казалось, что высшая точка обиды уже осталась позади. Ей представлялось, какъ Бряцаловъ, въ порывѣ неудержимаго бѣшенства, дошедшаго почти до безумія, рѣшился на самое сильное, самое оскорбительное средство, а затѣмъ спохватился и растерялся. Вернуться къ ней ему не позволяла гордость. Ему оставалось одно -- уѣхать куда-нибудь подальше, оставивъ позади себя весь позоръ его послѣднихъ дѣяній. И тутъ, безъ сомнѣнія, его эгоизмъ выступилъ во всю свою величину, но въ этомъ послѣднемъ поворотѣ она нашла для себя нѣчто утѣшительное.
   Въ эту минуту она еще не знала, что будетъ дальше, но была уже твердо увѣрена, что ничѣмъ больше не смутятъ и не поколеблетъ ея рѣшенія, и что она не сложитъ оружія и не ударится въ бѣгство.
   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

   Наталья Николаевна протянула руку, чтобы взять письмо, лежавшее на столѣ, и подумала: "Письмо отъ мамочки. Они все узнали... Это какъ-то само собою узнается. Да, вѣдь, этого и скрыть нельзя".
   Она сняла перчатки и, усталая, сѣла на диванъ. На столѣ горѣла свѣча. Неровный свѣтъ скользнулъ по ея сильно загорѣвшему лицу, которое за послѣдніе дни исхудало до неузнаваемости.
   "Что она пишетъ? Что можетъ писать добрая мамочка?" Она разорвала конвертъ и стала читать. Письмо было слишкомъ длинно для Александры Сергѣевны, которая любила высказывать свои мысли и чувства кратко. Мысли ея были несложны и опредѣленны, а чувства просты, оттого и выражались въ двухъ словахъ. Но тутъ написаны три страницы. Нѣтъ ли тутъ извѣстной доли творчества Егора? Самъ онъ послѣ того рѣшительнаго объясненія, очевидно, не рѣшился писать... "Посмотримъ, посмотримъ; это будетъ видно по стилю".
   "Милая моя дѣвочка, я знаю все, Егоръ разсказалъ мнѣ. Упрекать мнѣ тебя не за что, но какъ больно моему сердцу! Ты сама это знаешь. Я только что узнала о позорномъ поступкѣ Анатолія Петровича и о томъ, что онъ уѣхалъ въ Петербургъ прямо отсюда, не простившись съ тобой и даже не предупредивъ тебя. Я не знаю, что и сказать тебѣ. Утѣшать не умѣю. Знаешь, что люблю тебя всею душой и страдаю вмѣстѣ съ тобой. Но нужно же что-нибудь дѣлать. Нельзя это такъ оставить. Ты еще молода и можешь быть счастлива съ другимъ человѣкомъ. Ты ошиблась въ Бряцаловѣ, бѣдная моя дѣвочка, но, слава Богу, что это такъ скоро обнаружилось, и дѣло можно поправить. Слушай, Наташа, я рѣдко вмѣшиваюсь въ ваши дѣла, но теперь не могу, должна сказать тебѣ: ты должна поскорѣе уѣхать изъ усадьбы и жить съ нами, ты непремѣнно должна сдѣлать это хотя бы изъ самолюбія. А затѣмъ мы начнемъ хлопотать о разводѣ и, надѣюсь, что ты скоро будешь свободна. Ахъ, Наташа, а все я виновата, все я!... Не дала я тебѣ во-время хорошаго совѣта, не удержала тебя. Но, повѣрь, что мнѣ тяжелѣе, чѣмъ тебѣ; я плачу день и ночь и совсѣмъ больна. Оттого и не примчалась къ тебѣ сейчасъ, а вотъ пишу. И Егоръ, и Вѣра, и Аполлонъ Алексѣевичъ,-- всѣ мы убиты твоимъ горемъ и не знаемъ, какъ тебѣ помочь. Ахъ, милая моя дѣвочка, пріѣзжай къ намъ поскорѣе, пріѣзжай сейчасъ".
   Тутъ стояло зачеркнутое слово. По всей вѣроятности, Александра Сергѣевна кончила письмо и подписалась. Иначе и быть не могло, потому что она сказала все и ей нечего было больше писать. Но Егоръ, хитрый, хотя и благожелательный, дипломатъ, задумалъ воспользоваться ея именемъ и прибавить нѣсколько своихъ сентенцій. И слѣдующія слова уже, должно быть, принадлежатъ ему и писаны подъ его диктовку.
   "Я хочу сказать тебѣ еще два слова, Наташа. Нѣтъ такого хорошаго дѣла, ради котораго мы должны были бы пожертвовать своимъ личнымъ достоинствомъ ("О, какъ тутъ ясно сквозить туманное резонёрство Егора!-- думаетъ Наташа.-- Мамочкѣ во вѣкъ бы не додуматься до такихъ тонкостей!"). Можно жертвовать всѣмъ: временемъ, средствами, силами, личнымъ счастьемъ, здоровьемъ, даже жизнью, но личнымъ достоинствомъ -- никогда! А ты посмотри, что съ тобой дѣлаютъ! Тебя унижаютъ, оскорбляютъ, издѣваются надъ тобой, тебѣ хотятъ показать презрѣніе... Чего же ты еще ждешь? Ты удивляешь и даже обижаешь насъ, такъ горячо любящихъ тебя. Какъ? уже прошло нѣсколько дней съ тѣхъ поръ, какъ совершилось оскорбленіе, и ты все еще тамъ, въ этой ненавистной усадьбѣ, ты не съ нами, ты не торопишься укрыться въ свое старое теплое гнѣздышко, гдѣ, ты знаешь, тебя примутъ съ распростертыми объятіями и будутъ плакать вмѣстѣ съ тобою? Наташа, пойми, что то было заблужденіе, ты стараешься сдвинуть съ мѣста огромную вѣковую скалу, но это тебѣ не подъ силу. Милая, пока есть еще въ груди огонь, пока есть молодыя геройскія силы, отдай ихъ на другое, болѣе разумное дѣло. Смирись немного передъ жизнью, откажись отъ непонятной грандіозной задачи и возьми себѣ что-нибудь маленькое, посильное. Ждемъ тебя съ нетерпѣніемъ. Твоя А. Лобачева".
   "Ну, вторая часть, очевидно, вся принадлежитъ Егору, и это совсѣмъ бѣлыми нитками сшито. Но отъ Вѣры -- ни строчки. Что же это значитъ? Неужели правда, что мнѣ, тогда показалось, что мы съ Вѣрой расходимся, перестаемъ понимать другъ друга? Но почему же? Что такое случилось? Она находитъ, что я отстала въ книгахъ, что у меня неинтересное общество и узкія задачи. Но какое же дѣло до этого сердцу? Неужели за это можно разлюбить человѣка? Нѣтъ, Вѣра, должно быть, напишетъ отдѣльно. Но что же имъ отвѣтить?"
   Наташа была благодушно настроена. У нея болѣла грудь и не переставала болѣть съ того момента, какъ она узнала правду. Но она привыкла къ этому или старалась не замѣчать, не думать объ этомъ. Сегодня съ самаго утра она была завалена работой. Наступили страшные жары. Бряцаловцы почти совсѣмъ не сняли хлѣба. Все выгорѣло или было съѣдено жукомъ. Деньги, которыя они собрали тогда, когда была еще надежда, вышли всѣ гораздо скорѣе, чѣмъ они разсчитывали. Они купили только хлѣба, но оказалось, что дѣти не могутъ переносить сухой пищи. Пришлось добывать зелень и варить похлебку, къ счастью, во всѣхъ дворахъ нашлось достаточно топлива, такъ какъ съ нивъ была снята солома съ пустыми колосьями и оставался еще прошлогодній камышъ. Кое-гдѣ заболѣвали дѣти и имъ требовалось молоко. Коровы были проданы и этотъ кормъ обходился дорого. Между тѣмъ, изъ бряцаловской экономіи Наташа не рѣшилась взять ни одной горсти хлѣба, ни одной капли молока. Всѣ хлопоты падали почти исключительно на нее и на Марью Ивановну, такъ какъ Подростковъ былъ занятъ на мельницѣ, Анна Степановна одна управлялась съ хозяйствомъ, сама готовила обѣдъ и стирала бѣлье, Заботинъ весь отдался своимъ мужикамъ, а Елеонскій ровно ничего не понималъ въ практическихъ дѣлахъ и только мѣшалъ своими безконечными возраженіями. Но, въ концѣ-концовъ, всѣ эти хлопоты грозили не привести ни къ чему, такъ какъ недоставало самаго главнаго -- денегъ. Кто-то высказалъ мысль объ обращеніи къ жертвователямъ черезъ газеты, но Наташа отвергла это предложеніе. "Я и такъ достану,-- сказала она.-- Это будетъ послѣднее средство".
   Съ Марьей Ивановной она сошлась очень близко. Та теперь проводила съ нею цѣлые дни и даже ночевала у нея. И сейчасъ она только на четверть часа забѣжала къ себѣ въ школу и съ минуты на минуту должна была придти. Въ ожиданіи ея и пока въ столовой готовили чай, Наташа сѣла за отвѣтное письмо. Она писала:
   "Дорогая мамочка, спасибо тебѣ за сочувствіе, обнимаю тебя за это и крѣпко цѣлую. Конечно, я не могу благодарить судьбу за то, что случилось, и скажу тебѣ прямо, что я очень страдаю, когда объ этомъ думаю. Не я думаю объ этомъ рѣдко, потому что и кромѣ этого у меня есть о чемъ думать. Я очень много работаю, у насъ несчастье: неурожай, голодъ, надо помогать, дѣти болѣютъ, надо кормить ихъ. Я, вмѣстѣ съ другими, цѣлые дни работаю въ это время мои личныя муки прячутся куда-то глубоко-глубоко. Видишь, дорогая мамочка, чужое горе помогаетъ мнѣ забывать свое... Ахъ, да! Ты пишешь, чтобъ я сейчасъ ѣхала къ вамъ. Обнять васъ всѣхъ я бы очень хотѣла, но поѣхать не могу,-- некогда. Да развѣ ты забыла, что у меня есть сынъ? Онъ не позволяетъ мнѣ такъ просто рѣшать его жизненный вопросъ, какъ вы тамъ его рѣшаете. Нѣтъ, я пока ничего не рѣшаю. Это еще впереди, а теперь говорю тебѣ -- некогда!
   "Отвѣчаю Егору на его диктовку: почему же это такъ, Егоръ, что для хорошаго дѣла можно всѣмъ пожертвовать, кромѣ личнаго достоинства? На этотъ счетъ я бы могла горячо поспорить. Нѣтъ, ужь коли жертвовать, такъ всѣмъ, рѣшительно всѣмъ, и даже личнымъ достоинствомъ... А то что же это? Хорошему дѣлу отдавать все, что поплоше, а личное достоинство, т.-е. то, что есть самаго дорогаго у человѣка, что ему ближе всего, оставлять для себя? Нѣтъ, какая же это жертва? Нѣтъ, Егоръ Егорычъ, ваша философія никуда не годится.
   "Пожалуйста, Егоръ, будь добръ, пришли мнѣ поскорѣе пять тысячъ изъ моихъ денегъ, о которыхъ ты писалъ мнѣ за границу. И, пожалуйста, не резонерствуй по этому поводу. Если своихъ еще немножко прибавишь, то будетъ недурно. Здѣсь голодъ.
   "Цѣлую васъ всѣхъ. Что дѣлаетъ Вѣра? Неужели ей лѣнь пріѣхать ко мнѣ?"
   Въ тотъ моментъ, когда она поставила точку, вошла Марья Ивановна. Она еще на лѣстницѣ сняла шляпку и несла ее въ рукахъ.
   -- Нѣтъ ли чаю, голубушка? Страшно хочется чаю!-- сказала она усталымъ голосомъ.-- Ваши собаки все еще не могутъ хорошенько привыкнуть ко мнѣ. Косятся и рычатъ. Что это вы пишете?
   Нигдѣ Марья Ивановна не говорила такъ свободно и просто, какъ здѣсь, когда она была въ обществѣ Наташи. О ней даже въ кругу близкихъ людей составилось мнѣніе, что она задумчива и молчалива. Но съ Наташей вдвоемъ у нихъ никогда не изсякалъ разговоръ. Можетъ быть, это потому, что Марья Ивановна вообще принадлежала къ людямъ, которые свободно выражаютъ свои мнѣнія только когда они съ кѣмъ-нибудь вдвоемъ, но чуть является третье лицо, ужь они чувствуютъ себя такъ, будто имъ приходится говорить съ каѳедры въ многолюдномъ собраніи, и стѣсняются. Это большею частью люди, проведшіе одинокое дѣтство, безъ сверстниковъ. Таково было дѣтство и Марьи Ивановны, у которой мать умерла слишкомъ рано, а отецъ -- полицейскій врачъ въ маленькомъ уѣздномъ городѣ -- до того боялся потерять ее, такъ какъ она была у него одна, что не отпускалъ ее отъ себя ни на шагъ, не посылалъ даже въ школу, а самъ училъ ее очень усердно. Но онъ умеръ, когда ей было всего пятнадцать лѣтъ, и ей чуть ли не съ этого возраста пришлось самой о себѣ заботиться. Тетка, взявшая ее въ себѣ, была очень добродушна, но столько же и бѣдна; притомъ же, серьезность дѣвочки до того поразила старуху, что она побаивалась ея, считая слишкомъ для себя умною и проницательною. Скоро Марья Ивановна выдержала экзаменъ на учительницу и взяла мѣсто въ Бряцаловкѣ. Она пріѣхала сюда совсѣмъ безъ всякихъ задачъ, не имѣя ни малѣйшаго понятія о жизни: просто надо было существовать, вотъ и все. Но здѣшнія знакомства, которыя она пріобрѣла благодаря Елеонскому (съ нимъ она была, знакома по уѣздному городу), дали ей нѣкоторую окраску, заставили ее кое-что прочитать и надъ кое-чѣмъ задуматься. Съ Подростковыми и съ остальною компаніей она сошла съ поверхностно. Они привлекали ее въ первое время знакомства, но потомъ ей стало казаться, что они повторяются, вѣчно говорятъ одно и то же, и вообще не интересны и скучны. Наташа была первая, къ кому она отнеслась съ совершенно открытымъ сердцемъ.
   -- Я получила письмо отъ своихъ... то-есть отъ мамочки. Но тутъ есть всѣхъ понемножку,-- отвѣтила ей Наталья Николаевна.-- Вотъ оно. Прочтите.
   -- Можно?-- спросила Марья Ивановна, взявъ въ руки письмо. Она очень интересовалась домашними Наташи. Изъ ея разсказовъ она знала уже и Александру Сергѣевну, и Егора и про ихъ трогательныя отношенія, знала и Аполлона Алексѣевича, и всѣ эти люди казались ей стоющими того, чтобъ съ ними познакомиться. Въ особенности занималъ ее Чинаровъ. Ей представлялся онъ изможденнымъ страдальцемъ, потерпѣвшимъ за правду. Такихъ она еще не видала и охотно приняла предложеніе Наташи поѣхать какъ-нибудь съ нею въ городъ.
   Она прочитала письмо.
   -- А вы что отвѣтили?-- спросила она.
   -- Читайте, -- сказала Наташа, пододвинувъ къ ней свой отвѣтъ.
   -- Экая вы удивительная!-- съ восхищеніемъ промолвила Марья Ивановна, прочитавъ все до послѣдняго слова.
   -- А что?-- спросила Наташа.
   -- Удивительная вы!-- повторила Марья Ивановна.-- Я просто на васъ не налюбуюсь! Послѣдовательная, стойкая... Ахъ, какъ 4ы мнѣ такой сдѣлаться!
   -- Да вамъ зачѣмъ же? У васъ и такъ, кажется, сильный характеръ.
   -- Не знаю... не знаю... Посмотримъ. Я еще ничѣмъ не заявила себя, ни хорошимъ, ни дурнымъ... Елеонскій говоритъ, что я потенціальная величина... Онъ говорить, что я, если на меня посмотрѣть со стороны, обѣщаю много... Я его спрашиваю: что же именно? А онъ говоритъ: да Богъ васъ знаетъ, что. Не то принести себя въ жертву, не то человѣка убить. А, впрочемъ, въ концѣ-концовъ, навѣрное, ничего изъ васъ не выйдетъ,-- она улыбнулась и прибавила:-- вотъ какого онъ обо мнѣ мнѣнія!...
   -- Почему-жь онъ такъ думаетъ?-- спросила Наташа.
   -- Онъ говоритъ, что съ такими молчальниками, какъ я, это чаще всего бываетъ. Кажется, что они молчатъ и великую думу думаютъ, а оказывается, что молчатъ они просто потому, что у нихъ на сердцѣ пусто.
   -- Но что изъ него самого выйдетъ, изъ Елеонскаго?-- насмѣшливо сказала Наташа.-- Онъ избралъ себѣ странную роль -- на всѣхъ и на все высказывать рѣшительные приговоры. Но онъ не отличается проницательностью и часто ошибается... Не правда ли?
   -- Да, пожалуй... Но онъ, все-таки, хорошій человѣкъ. У него только самолюбія много или, можетъ быть, даже тщеславія. Все ему хочется, чтобъ было не такъ, какъ у другихъ. Ради этого онъ на все и набрасывается и разбиваетъ все...Но Богъ съ нимъ и съ ними... Я такъ рада, что васъ открыла...
   -- О, вотъ такъ открытіе! Меня всѣ порицаютъ... Вотъ, читали же письмо...
   -- Нѣтъ, они не правы. Они понимаютъ, да не все, не до конца... А я васъ до конца понимаю... Мнѣ такъ кажется... И знаете, почему понимаю?
   -- Ну-те, ну-те?
   -- Потому что я сама... Нѣтъ, не скажу!... Послѣ. Теперь еще рано...
   Наташа съ любопытствомъ взглянула на нее. У Марьи Ивановнѣ есть тайна. Это ей давно казалось. Не разъ уже случалось, что она среди рѣчи вдругъ ставила многоточіе, не договаривала и мѣняла разговоръ. Сперва Наташѣ казалось, что это отъ непривычки говорить, но потомъ она стала замѣчать, что многоточія ставятся только на извѣстныхъ пунктахъ. Она и сама не могла объяснить, почему это такъ, но догадки ея все больше и больше группировались вокругъ того страннаго замѣчанія, которое сдѣлалъ Елеонскій у Подростковыхъ, когда онъ сказалъ, что за Марьей Ивановной ухаживаетъ Булатовъ. Вѣдь, Марья Ивановна тогда ничего не возразила по существу. Неужели же тутъ въ самомъ дѣлѣ есть что-нибудь серьезное? Насколько она могла наблюдать, Петрунькова почти никогда не встрѣчалась съ Булатовымъ, въ особенности теперь, когда она почти все свое время проводила съ Наташей. Но она ни въ какомъ случаѣ не хотѣла допрашивать ее.,
   -- Когда-нибудь скажете, Марья Ивановна?-- спросила она.
   -- О, вамъ непремѣнно скажу!... Только вамъ, Наталья Николаевна, больше никому!-- съ какою-то особенною горячностью въ тонѣ отвѣтила она.
   -- Спасибо. Ну, пойдемте въ столовую... Кажется, чай готовъ... Мой сынъ ведетъ себя отлично. Ложится спать во-время и спитъ всю ночь напролетъ... Я такъ рада, что онъ еще малъ и ничего не понимаетъ.
   -- Да, это лучше,-- задумчиво отвѣтила Марья Ивановна и сейчасъ же перемѣнила разговоръ. Она заявила о своей усталости и выразила желаніе сейчасъ же послѣ чаю лечь спать. Она отлично видѣла, что малѣйшее напоминаніе о недавней исторіи, которая глухо, но такъ болѣзненно тянулась и теперь, доставляло мученье Натальѣ Николаевнѣ. У Наташи тогда, помимо ея воли, вырывались какіе-то глубокіе вздохи и взглядъ принималъ выраженіе безконечной грусти. Лицо отъ этого взгляда казалось еще болѣе худымъ и блѣднымъ, и по всему видно было, что Наташа въ эти минуты была глубоко несчастна. Поэтому Марья Ивановна всѣми силами старалась отвлекать ея мысли отъ предметовъ, которые могли бы напомнить то, что произошло. Отчасти это обстоятельство и заставило ее почти переселиться въ усадьбу.
   Пришелъ Антонъ Григорьевичъ съ докладомъ о хозяйственныхъ дѣлахъ. Это онъ дѣлалъ неизмѣнно каждый вечеръ, и при этомъ видъ у него былъ дѣловой, какъ будто это было совсѣмъ въ порядкѣ вещей. Наташа принимала его и выслушивала съ видимымъ вниманіемъ, хотя, въ сущности, ничего не понимала, да и не было ей никакого дѣла до бряцаловскаго хозяйства. Когда же докладчикъ переходилъ къ распоряженіямъ на завтра, она ограничивалась тѣмъ, что одобряла всѣ его предложенія. Все это она считала необходимымъ. Нѣтъ никакой надобности давать матеріалъ для пересуды прикащику и всей дворнѣ. Пускай догадываются, какъ имъ взбредетъ въ голову, но она не станетъ подтверждать ихъ догадки. Анатолій Петровичъ, несмотря на безумное состояніе, въ которомъ онъ долженъ былъ находиться въ моментъ отъѣзда, все-таки, нашелъ въ себѣ силы поступить благоразумно, поручивъ ей главное управленіе хозяйствомъ. Конечно, онъ зналъ, что она никакимъ хозяйствомъ не интересуется и заниматься имъ не будетъ, но этимъ онъ, все-таки, хоть съ внѣшней стороны улучшилъ ея положеніе въ усадьбѣ.
   -- Завтра рано пошлите кого-нибудь въ городъ, -- прибавила Наташа, когда Антонъ Григорьевичъ кончилъ весь свой докладъ.-- Велите свезти это письмо къ моимъ роднымъ.
   -- Это можно. Отправимъ,-- отвѣтилъ Антонъ Григорьевичъ, поклонился и вышелъ.
   Этотъ хитрый человѣкъ, безъ сомнѣнія, какъ нельзя лучше понималъ настоящее положеніе дѣлъ, но дѣлалъ видъ, что ничего не понимаетъ и всѣ распоряженія молодой помѣщицы принимаетъ за чистую монету. Весь его видъ, выраженіе глазъ, тонъ, -- все это свидѣтельствовало, что онъ вполнѣ серьезно докладываетъ и выслушиваетъ мнимыя распоряженія. Въ сущности же, онъ хорошо зналъ, что единственный распорядитель, это -- онъ самъ и что его хотятъ только заставить думать иначе. Ну, онъ и дѣлаетъ видъ, что думаетъ иначе. Вѣдь, ему было все равно, -- онъ ровно ничего не терялъ отъ этого. Ему надо было только сохранить свое положеніе, которымъ онъ дорожилъ, и для этого угодить и хозяину, и хозяйкѣ. Дѣло не ладно, онъ это видѣлъ, да не видѣть этого не было никакой возможности, видѣли это и всѣ другіе. Баринъ, на глазахъ у всѣхъ, перебрался во флигель и открыто взялъ къ себѣ эту негодницу Аграфену, которая, притаившись, два года ждала случая, какъ будто знала, что случай такой непремѣнно рано или поздно выпадетъ. Потомъ онъ, не простившись съ барыней и не заглянувъ даже домой, уѣхалъ прямо въ Питеръ. Чего же еще?
   Приходъ Антона Григорьевича всякій разъ повергалъ Наташу въ грустное раздумье. Ее огорчало, что надо передъ прикащикомъ играть комедію, дѣлать видъ, что сама серьезно относишься ко всей этой церемоніи доклада. Наконецъ, это заставляло ее думать о томъ, что доставляло ей страданіе.
   Марья Ивановна спала въ гостиной на диванѣ. Всю ночь была открыта дверь на балконъ, потому что ночи были душныя. Въ воздухѣ стояла тишина, ни малѣйшаго движенія, ни малѣйшей прохладной струи. Она лежала такимъ образомъ, что могла видѣть часть неба съ яркими звѣздами и кусокъ озера, въ которомъ отражались эти звѣзды. Она подолгу не могла сомкнуть глазъ. Съ тѣхъ поръ, какъ она стала ночевать въ этомъ домѣ, ее постоянно занимали мысли о Наташѣ, о ея странномъ выборѣ, и она вѣчно старалась рѣшить вопросъ, въ самомъ ли дѣлѣ хорошо поступила Наташа, какъ будто она была призвана къ сроку непремѣнно рѣшить этотъ вопросъ. Она переживала постоянныя тревоги. То поступокъ Наташи казался ей дерзкою ошибкой, которая должна погубить ее и во всякомъ случаѣ испортить ей жизнь, то вдругъ она видѣла въ этомъ паденіе. Казалось, вопросъ этотъ близко касался ея самой, задѣвая ее за живое, и уже въ ея собственной груди образовалъ больное мѣсто. Она думала, что Наташа въ это время, утомленная цѣлодневною возней, спитъ, а она за нее думаетъ. Но Марья Ивановна ошибалась: Наташа подолгу не спала; только когда зажигалась утренняя заря, она вспоминала о томъ, что на предстоящій день у нея есть работа, и какимъ-то невѣроятнымъ усиліемъ заставляла себя уснуть.
   А всю ночь она отдавала мыслямъ, которыя отгоняла отъ себя въ продолженіе дня. Тутъ она была беззащитна, онѣ нападали на нее со всѣхъ сторонъ и мучили ея мозгъ. О, если бы эти мысли не посѣщали ее въ это время и не лишали ее сна, ей не отъ чего было бы блѣднѣть и худѣть съ каждымъ днемъ и нечего было бы отъ боли разламываться ея груди! Она не колебалась, она ни на минуту не сожалѣла о томъ, что поступила такъ, а не иначе. Неудача не заставляла ее осмѣять свое рѣшеніе, которое нѣкогда такъ воодушевляло ее. Она принадлежала къ людямъ, которые дорожать своими поступками и стараются до конца, до послѣдней возможности оправдать ихъ. Это потому, что они живутъ не зря и на каждый свой шагъ тратятъ много внутренней работы. Они сживаются съ каждымъ своимъ шагомъ и когда, наконецъ, приходится сознаться самому себѣ, что это была ошибка, они страдаютъ такъ, будто теряютъ часть своей души.
   Наташа была глубоко убѣждена, что поступила какъ слѣдуетъ. Конечно, она не предвидѣла всего того, что произошло, но этого и не могло быть, потому что она была неопытна, не знала жизни. Но она предвидѣла борьбу, она предчувствовала рядъ мученій и терзаній. Если она не могла предугадать, что они выльются въ такую оскорбительную форму, то это не даетъ ей права отступать передъ жизнью. Жизнь вообще груба и безпощадна, отъ нея нечего ждать поблажекъ.
   Но она перебирала свои чувства. То хорошее, свѣтлое чувство, которое она питала прежде къ Анатолію,-- чувство, исполненное уваженія къ его характеру, къ его независимости, къ смѣлости и твердости, съ какими онъ высказывалъ свои взгляды, хотя бы они были и заблужденія, къ правдивости, съ которой онъ раскрылъ передъ нею всѣ несимпатичныя стороны своей жизни,-- это чувство было искажено, изуродовано послѣдними событіями. Все покрылось грубостью, ложью, эгоизмомъ, полнымъ неуваженіемъ ея личности. Онъ оказался способнымъ забыть все, даже самыя простыя требованія приличія и такта, ради того только, чтобы доставить удовлетвореніе своему оскорбленному самолюбію, ради наслажденія жалкою, мелочною, низкою местью. Что же еще остается въ этомъ человѣкѣ, приковывающее ее къ нему, заставляющее болѣть ея сердце? То, что онъ отецъ ея ребенка? Но это -- несчастье, съ нимъ надо считаться какими-нибудь практическими способами. Не съ нею первою это случается и люди какъ-то умѣютъ разрѣшать эту задачу. Нѣтъ, не это -- главное. Она ясно чувствуетъ, что онъ для нея не погибъ, что съ нимъ она продолжаетъ быть связанной крѣпкою цѣпью, которая связала ихъ еще тогда, когда всѣ считали этотъ союзъ невозможнымъ. Она любитъ его, послѣ всѣхъ оскорбленій, послѣ того, какъ онъ выяснился въ такомъ противномъ свѣтѣ, любитъ,-- да, любитъ, любитъ. Что сказать на это? Какой отвѣть она можетъ дать строгому, холодному судьѣ, который потребовалъ бы отъ-нея объясненія? За что? Почему?... Этого судью не удовлетворилъ бы ея отвѣтъ: люблю. Она любитъ его не такимъ, какимъ онъ показалъ себя въ эти послѣднія недѣли, не холоднымъ эгоистомъ, не грубымъ человѣкомъ, способнымъ оскорбить женщину изъ-за низкой страсти. Она любитъ въ немъ свою мечту, которую вселила въ него давно, съ первой встрѣчи, и ни за что не хочетъ съ нею разстаться. Ахъ, да развѣ иначе можно любить? Развѣ можно любить человѣка такимъ, каковъ онъ есть, будь онъ самый лучшій? Развѣ самые лучшіе не наполнены тысячей слабостей -- то смѣшныхъ, то глупыхъ, то отталкивающихъ? Можно любить въ человѣкѣ только его лучшее, только то, чѣмъ онъ можетъ быть при лучшихъ условіяхъ, только мечту...
   Онъ долженъ придти къ ней, онъ не можетъ не вернуться къ ней. Онъ придетъ нисколько не лучшимъ, чѣмъ ушелъ; это ничего. Борьба началась,-- ни одно страданіе не пройдетъ даромъ. Онъ любитъ ее. Любитъ по-своему, какъ глубокій эгоистъ, любитъ -- для себя, какъ источникъ наслажденія, какъ предметъ, принадлежащій только ему одному и предназначенный единственно къ тому, чтобы украшать его жизнь. Всѣ эгоисты такъ любятъ, и эгоистами наполненъ міръ. Но пусть придетъ и увидитъ, какъ она терпѣливо и стойко переносила оскорбленіе и какъ страдала. Не можетъ быть, чтобъ у него не заболѣло сердце отъ жалости и стыда.
   Но иногда ей казалось, что она заблуждается, что онъ способенъ забыть о ней совсѣмъ и, значить, все кончено. И тогда жизнь ея представлялась ей испорченной, а всѣ усилія, все терпѣніе -- потраченными напрасно. Въ такія минуты ея душевныя муки доходили до страшнаго напряженія и она старалась отогнать эти мысли отъ себя.
   Но какъ она радовалась, когда наступалъ день и надо было идти въ Бряцаловку и къ Подростковымъ! Тутъ-то она и повторяла свою любимую фразу: "чужое горе помогаетъ намъ забывать свое собственное". За работой она оживала и цѣлый день не подпускала въ своей головѣ ни одной мрачной мысли. Марья Ивановна, ничего не знавшая о мучительныхъ часахъ, которые она проводила въ постели, изумлялась ея мужеству и бодрости.
   Утромъ Марья Ивановна вставала раньше хозяйки, но не будила ее часовъ до девяти. Когда Наташа поднималась съ постели, уже былъ готовъ чай, послѣ котораго онѣ отправлялись въ село. Но на этотъ разъ имъ не пришлось отправиться вмѣстѣ. Еще когда Наташа спала, кто-то пріѣхалъ изъ города и, узнавъ отъ горничной, что барыня въ постели, не вошелъ въ домъ, а пошелъ гулять по саду. Наташа ни отъ кого не могла добиться, кто это. Горничная объяснила, что видѣла этого господина раза два, но описать его наружность оказалась неспособной. Она только замѣтила, что господинъ былъ рыжій, и это удивило Наташу. Изъ ея знакомыхъ рыжій былъ только Подростковъ, но его въ усадьбѣ хорошо знали и онъ, къ тому же, не могъ пріѣхать изъ города. Ужь не Чинаровъ ли вздумалъ пріѣхать? Его русую бородку горничная могла принять за рыжую... Но куда ему! Ему не подъ силу трястись столько верстъ по неудобной и пыльной дорогѣ. Наконецъ, гость пришелъ и оказалось, что это -- Штенко. Рѣшительно необъяснимо, почему его смолисто-черные волосы показались горничной рыжими, и она сама дивилась атому больше всѣхъ.
   Наташа встрѣтила его холоднымъ взглядомъ.
   -- Это вы? Признаюсь, этого я меньше всего ожидала!-- произнесла она съ чуть замѣтною ироническою усмѣшкой.
   Марья Ивановна тотчасъ же отошла отъ стола и сѣла у окна, по обыкновенію, въ наблюдательной позѣ. Когда Наташа назвала гостя, она издали молча поклонилась.
   -- Я и не ждалъ отъ васъ лучшаго пріема, потому что вы никогда не научитесь отличать истинныхъ друзей отъ мнимыхъ,-- сказалъ Штенко, придавая своему голосу шутливый тонъ, что, впрочемъ, ему никогда не удавалось.
   -- О, мнимыхъ друзей у меня нѣтъ!-- возразила Наташа,-- у меня есть просто враги, это правда!...
   -- Но вы не изъ тѣхъ, что боятся открытыхъ враговъ, не правда ли? Я за это всегда уважаю васъ, Наталья Николаевна.
   -- Ни открытыхъ, ни скрытыхъ. Я вообще ничего и никого не боюсь!
   Марья Ивановна съ изумленіемъ слушала этотъ разговоръ. Она никогда не видала Штенка и ничего не слышала о немъ отъ Наташи, которая подробно познакомила ее со всѣми своими городскими друзьями. Между тѣмъ, онъ говоритъ ей прямо о такомъ щекотливомъ предметѣ, и говорить такъ, будто продолжаетъ прерванный разговоръ. Не ускользнуло отъ ея вниманія и то, что Наталья Николаевна встрѣтила гостя далеко не дружелюбно и вовсе не была рада ему. Самъ Штенко произвелъ на нее смутное, неопредѣленное впечатлѣніе. Въ его холодномъ, остромъ взглядѣ она не нашла никакой характеристики. Ей онъ поклонился вѣжливо, но сухо, безъ обычной въ такихъ случаяхъ полуулыбки и больше, повидимому, ею не интересовался.
   Разговоръ у хозяйки съ гостемъ оборвался и дальше шелъ вяло. Штенко, очевидно, нашелъ неудобнымъ говорить намеками и сталъ сообщать городскія новости. У Лобачевыхъ онъ давно не былъ. Вѣра Николаевна встрѣтилась однажды въ библіотекѣ и была очень любезна, чего онъ даже не ожидалъ отъ нея.
   Петербургъ вліяетъ на нее благотворно, это ясно.
   -- Вы въ этомъ видите благотворное вліяніе Петербурга?-- спросила Наташа.
   -- Да... Онъ расширяетъ умственный горизонтъ человѣка и этимъ дѣлаетъ его безпристрастнѣе и терпимѣе. Здѣсь, вѣдь, у насъ, безраздѣльно царитъ чинаровщина, чинаровскій уголъ зрѣнія, подъ которымъ обязательно глядѣть на вещи всѣмъ, кто только хочетъ заслужить названіе передоваго человѣка... Мы съ нею долго бесѣдовали и я нахожу въ самомъ дѣлѣ, что Вѣра Николаевна замѣчательно развилась.
   -- Что-жь, я очень рада за Вѣру и непремѣнно передамъ ей ваше мнѣніе.
   Штенко опять замолчалъ. "Нѣтъ, онъ, кажется, хочетъ что-то сказать ей, а я мѣшаю",-- подумала Марья Ивановна и встала.
   -- Вы позже придете, Наталья Николаевна, а я потороплюсь,-- сказала она.
   Наташа поспѣшно перебила ее:
   -- Нѣтъ, я съ вами, я съ вами,-- и прибавила, обратившись къ Штенко и слегка покраснѣвъ:-- А вы вѣдь не торопитесь? Вы съ нами пообѣдаете?
   Штенко какъ-то недружелюбно взглянулъ на Марью Ивановну. "Съ нами?-- подумалъ онъ,-- значить, эта блѣдная особа живетъ здѣсь". Онъ поспѣшилъ отвѣтить:
   -- Я останусь, если позволите. Ночью будетъ ѣхать прохладнѣе. А вы куда?
   -- У насъ есть дѣло. Вы можете пойти въ садъ,-- отвѣтила Наташа.
   Обѣ женщины быстро одѣлись и вышли.
   -- Кто этотъ господинъ?-- спросила Марья Ивановна по дорогѣ.
   -- Ахъ, еслибъ вы знали, какъ онъ мнѣ непріятенъ!-- воскликнула Наташа.-- Боже сохрани, если бы вы оставили меня съ нимъ вдвоемъ. Онъ сейчасъ начнетъ говорить о томъ, о чемъ мнѣ мучительно слушать. Я знаю... Онъ любитъ касаться такихъ темъ... Это другъ Анатолія Петровича и -- страннымъ образомъ -- довольно близкій знакомый нашихъ. Онъ странный человѣкъ и я никакъ не могу понять, что онъ такое...
   -- Онъ мнѣ не симпатиченъ,-- сказала Марья Ивановна.
   -- Да? Ну, вотъ видите! Значитъ, онъ скорѣе дурной человѣкъ, чѣмъ хорошій. У васъ вѣрный глазъ...
   -- Ну, полноте, я на это не претендую.
   -- Я хотѣла бы сегодня получить отвѣтъ отъ своихъ,-- сказала Наташа послѣ нѣкотораго молчанія.-- У насъ почти ничего нѣтъ: ни денегъ, ни хлѣба.
   -- А вы развѣ такъ богаты, что даете цѣлыхъ пять тысячъ?-- спросила Марья Ивановна.
   -- О, у меня останется еще около десяти тысячъ своихъ денегъ! Но, вѣдь, если мнѣ понадобится больше, то я могу заработать. Вѣдь, вы же зарабатываете.
   -- Я одна, а у васъ есть сынъ.
   -- Сынъ мой будетъ не прихотливъ,-- я такъ его пріучу. Право, это будетъ справедливо, хотя немного, можетъ быть, жестоко. Насъ, вѣдь, воспитывали такъ, что мы теперь не можемъ обойтись безъ множества лишнихъ вещей. Я, напримѣръ, чувствовала бы себя очень неловко, если бы мнѣ пришлось жить въ двухъ комнатахъ, а, вѣдь, это, въ сущности, лишнее и ни къ чему. Вонъ Вѣра въ Петербургѣ рыдала оттого, что ей не давали къ чаю масла. А какъ другіе живутъ! Я когда-нибудь покажу вамъ письма Вѣры изъ Петербурга... Какъ живутъ иныя студентки: на четырнадцать рублей въ мѣсяцъ вдвоемъ! Вы, Марья Ивановна, съ вашимъ маленькимъ жалованьемъ, богачка въ сравненіи съ ними, не правда ли?... Однако, какъ сегодня уже съ утра печетъ солнце!... Какая печальная картина! Посмотрите: все выжжено, даже не желто, а черно какъ-то... А въ сосѣднемъ уѣздѣ, говорятъ, прекрасный урожай... Какъ люди всю свою судьбу отдаютъ въ руки случая!... Глядите, вонъ, кажется, Елеонскій изъ вашей квартиры идетъ!
   Въ самомъ дѣлѣ, Елеонскій выходилъ изъ бряцаловской школы и, увидѣвъ ихъ, направился къ нимъ на встрѣчу.
   -- Вы чего по чужимъ квартирамъ ходите?-- шутя спросила его Наташа.
   -- Чортъ знаетъ, что такое!-- угрюмо отвѣтилъ Елеонскій,-- съ хуторовъ прислали на мельницу сказать, что тамъ какая-то болѣзнь появилась... А тутъ доктора увезли куда-то къ чорту на кулички.
   Онъ присоединился къ нимъ и они вмѣстѣ пошли на мельницу.
   Когда въ обѣденный часъ Наташа съ Марьей Ивановной подымались по лѣстницѣ, они услышали въ гостиной разговоръ. Оказалось, что у Штенка шла оживленная бесѣда съ Вѣрой, которая недавно пріѣхала.
   Сестры поцѣловались.
   -- Я тебѣ цѣлую кучу денегъ привезла. Всю дорогу боялась, какъ бы меня не убили, право!-- смѣясь сообщила Вѣра.-- Но зачѣмъ тебѣ такъ много денегъ? На эту сумму можно бы цѣлый мѣсяцъ всѣхъ курсистокъ кормить...
   -- Намъ очень нужны деньги, Вѣра, страшно нужны, и я такъ рада, что ты привезла ихъ. Погоди минутку... Да, вотъ что... Надо ихъ отвезти Подросткову сегодня же. Онъ на ночь ѣдетъ въ городъ и сдѣлаетъ закупки... Придется вамъ съѣздить, Марья Ивановна. Я ужь не могу... У меня гости.
   -- Я съ удовольствіемъ!-- радостно сказала Марья Ивановна. Она знала, въ какой восторгъ приведетъ Подросткова эта своевременная помощь. Тамъ всѣ, было, опустили руки.
   Они вошли въ спальню и тамъ Вѣра передала сестрѣ деньги. Оказалось, что Егоръ прибавилъ свою тысячу, но при этомъ просилъ передать ей, что нельзя такъ неосторожно расходовать деньги, и совѣтовалъ обойтись какъ-нибудь двумя тысячами -- одной своей и одной отъ него. Наташа грустно улыбнулась на это, взяла всѣ деньги и передала ихъ Марьѣ Ивановнѣ.
   "Я увѣрена,-- думала она,-- что всѣ они -- и Егоръ и Вѣра -- не такіе черствые, какими кажутся. Это оттого, что они смотрятъ издали, а если бы побывали здѣсь, вблизи, и посмотрѣли на эту вопіющую нужду, то перестали бы такъ благоразумно разсуждать".
   Послѣ обѣда Марья Ивановна повезла Подросткову деньги, а Штенко собрался уѣзжать.
   -- Надѣюсь, Вѣра, ты погостишь у меня?-- сказала Наташа.
   -- О, непремѣнно... Мнѣ надо говорить съ тобою много-много,-- отвѣтила Вѣра.
   У Штенко былъ недовольный видъ. Кажется, онъ хотѣлъ что-то сказать Наташѣ наединѣ, но не нашелъ случая. Уже сидя въ бричкѣ, онъ промолвилъ:
   -- Вы позволите мнѣ еще разъ навѣстить васъ, Наталья Николаевна?
   -- Если вамъ не надоѣло сегодня скучать... отчего же?
   -- Я непремѣнно пріѣду,-- сказалъ онъ и, снявъ шляпу, поклонился обѣимъ сестрамъ.
   Какъ только онѣ остались вдвоемъ, Вѣра горячо обратилась къ Натальѣ Николаевнѣ:
   -- Наташа, дружокъ мой! Что же это ты дѣлаешь? Развѣ такъ можно? Объясни мнѣ, пожалуйста!...
   -- Что-жь тутъ объяснять, Вѣра? Это все то же, ничего новаго нѣтъ... Вѣдь, это почти что было предсказано... Надо только радоваться, что предсказанія такъ хорошо сбываются...
   -- Ты шутишь, Наташа. Ты не хочешь говорить со мной серьезно... Ты даже, кажется, перестала довѣрять мнѣ,-- обиженнымъ тономъ промолвила Вѣра Николаевна.
   -- Нѣтъ, Вѣра, я не перестала довѣрять тебѣ,-- серьезно отвѣтила Наташа.-- Но мнѣ кажется, что мы съ тобой начинаемъ немного расходиться, и мнѣ это очень больно. Посмотри, въ самомъ дѣлѣ, прежде мы такъ хорошо понимали другъ друга, а теперь ты требуешь объясненій... Но вспомни свои письма. Какъ ты горячо упрекала меня за то, что я подчинилась его вліянію! А теперь только и произошло, что я не захотѣла подчиниться, очнулась, подняла голову... Вотъ и все. И ты уже не понимаешь. Но что же тутъ новаго? Я осталась все та же, я не измѣнила ни одному слову изъ того, что говорила тебѣ и писала...
   -- Но твое достоинство, Наташа, твоя личность?...
   -- А, вотъ и ты!... И ты тоже! Значитъ, и по-твоему, своя личность должна стоять выше всякаго дѣла? Значитъ, если бы наука потребовала, чтобы ты пожертвовала ей своимъ достоинствомъ, своею личностью, ты отвернулась бы отъ нея?
   -- Ну, вотъ, что за сравненіе! Наука никогда такихъ жертвъ не требуетъ...
   -- Какъ?! Развѣ изъ-за нея люди не терпѣли обидъ и оскорбленій? Нѣтъ, пусть мое дѣло будетъ незначительно, ничтожно, но я въ него вѣрю, я сдѣлала его задачею своей жизни... И ужь я не остановлюсь до тѣхъ поръ, пока не упаду... Можетъ быть, это призракъ, тѣнь, но пока еще этого никто не доказалъ мнѣ... Я не знаю, чего вы всѣ хотите отъ меня. Я всегда была искренна. Я вышла замужъ потому, что любила, и теперь остаюсь потому, что люблю... Или вы думаете, что я могу разлюбить единственно чтобъ сдѣлать вамъ удовольствіе?
   -- Ты любишь его? Несмотря ни на что?... Это другое дѣло... Я этого не понимаю, какъ можно любить такого человѣка... Но... это другое дѣло...
   Наташа подошла къ Вѣрѣ и сѣла рядомъ съ нею на диванѣ. Этотъ разговоръ сильно взволновалъ и утомилъ ее.
   -- Знаешь, что, Вѣра,-- оказала она усталымъ голосомъ,-- я очень дорожу твоею дружбой и большое тебѣ спасибо, что ты пріѣхала... Но не будемъ никогда говорить объ этомъ... По всей вѣроятности, я въ самомъ дѣлѣ жестоко заблуждаюсь, потому чтэ никто, никто не можетъ понять меня... Даже и ты, и то удивляешься... Но я живу этимъ заблужденіемъ, пока могу... Вы хотите разбить его, а не знаете, что разбить его значило бы разбитъ мою душу, сдѣлать мою жизнь печальной и пустой... Есть люди, которые могутъ страдать только одинъ разъ въ жизни... Разочарованіе для нихъ -- смерть... Я -- такая!...
   Вѣра крѣпко пожала ея руку.
   -- Ты знаешь, Наташа, что я не хотѣла доставить тебѣ огорченія,-- тихо промолвила она.
   Онѣ обѣ вышли на балконъ и молча глядѣли на озеро и печальныя, сожженныя солнцемъ окрестныя поля. Каждая была занята своими мыслями, но онѣ чувствовали себя такъ близко другъ къ другу, какъ будто мысленно продолжали разговоръ.
   -- Какой грустный видъ!-- промолвила Вѣра.
   -- Да; а ты спрашиваешь, зачѣмъ намъ такъ много денегъ? Это мало, это страшно мало, Вѣра!-- отвѣтила Наташа.
   Онѣ обѣ взглянули направо и увидѣли еще вдали на большой степной дороги возвращавшуюся Марью Ивановну.
   

II.

   Вотъ уже нѣсколько дней, какъ Марья Ивановна опять живетъ у себя въ школѣ. Какъ ни увѣряла ее Наташа, что Вѣрѣ найдется помѣщеніе, помимо дивана въ гостиной, и что она ни въ какомъ случаѣ не можетъ стѣснить сестеръ,-- она не согласилась остаться. Она приводила всевозможныя причины: и то, что боится помѣшать имъ, и то, что хочетъ заняться своимъ маленькимъ хозяйствомъ, которое состояло изъ двухъ куръ и одного кота, и то, что ей нельзя слишкомъ отвыкать отъ своего дома, не привела только она одной причины, которая, быть можетъ, ближе всѣхъ была къ правдѣ. Ее смущало присутствіе Вѣры. Насколько свободно она чувствовала себя при Натальѣ Николаевнѣ, настолько же она стѣснялась въ обществѣ Вѣры. Ей казалось, что Вѣра смотритъ на нее свысока, нарочно избѣгаетъ разговора съ ней и вообще относится къ ней какъ къ какому-то ничтожеству. Она не могла сказать, что Вѣра произвела на нее неблагопріятное впечатлѣніе, напротивъ, пріѣзжая курсистка понравилась ей, но ей казалось, что у Вѣры нѣтъ той сердечности и простоты, которыхъ было такъ много у Наташи, и что сблизиться съ этою дѣвушкой она никогда не могла бы.
   Наташѣ на минуту пришла въ голову эта мысль.
   -- Вы меня обижаете, Марья Ивановна,-- сказала она.-- Вы, кажется, перебираетесь изъ-за моей сестры...
   -- О, что вы, что вы, какъ можно? Ничего подобнаго!-- поспѣшно возразила Марья Ивановна и покраснѣла и смѣшалась, какъ пойманная на мѣстѣ преступленія.-- Нѣтъ, повѣрьте, что тутъ нѣтъ никакихъ причинъ... Просто соскучилась по своему хозяйству...
   Встрѣчая ее затѣмъ каждый декъ у Подростковыхъ и находя ее такою же довѣрчивою и откровенною по отношенію къ ней, какъ и прежде, Наташа повѣрила ея объясненіямъ.
   Между тѣмъ, Марьѣ Ивановнѣ жилось грустно. Она не чувствовала себя одинокой, потому что цѣлые дни, попрежнему, проходили въ вознѣ и все время она была въ обществѣ своихъ знакомыхъ, но она такъ привыкла по вечерамъ дѣлить съ Наташей всѣ свои мысли, что теперь, когда этого нельзя было дѣлать, она чувствовала себя такъ, будто потеряла друга. Съ тѣхъ поръ, какъ она твердо стала на ноги, у нея никогда не было человѣка, съ которымъ она могла бы дѣлить свои задушевныя мысля. Наташа была первая, и для Марьи Ивановны это было роскошью.
   Теперь ей было грустно. Вечера она просиживала одна и читала что-нибудь изъ того, что попадалось подъ руку, большею частью уже давно прочитанное, такъ какъ библіотека ея очень рѣдко пополнялась новою книгой. Она могла бы проводить вечера у Подростковыхъ, но тамъ были все одни и тѣ же лица и раздавались одни и тѣ же слова,-- это ей давно уже прискучило.
   Вотъ уже пятый вечеръ, что она сидитъ дома одна. Въ комнатѣ (у нея была всего одна комната) душно; она погасила свѣчу и вышла. Былъ тихій вечеръ; надъ озеромъ подымался мѣсяцъ. На деревнѣ, во дворахъ, еще слышался говоръ,-- мужики и бабы возились съ остатками своего сильно разореннаго хозяйства. Марья Ивановна сѣла на заваленкѣ и задумчиво глядѣла въ темно-голубую даль.
   Какая-то высокая фигура приблизилась къ заваленкѣ и остановилась.
   -- Наконецъ-то вы дома!-- произнесъ грубоватый, немного хриплый голосъ.-- Добрый вечеръ, Марья Ивановна!
   Дѣвушка вздрогнула и подняла голову. Въ первую минуту она, еще занятая своими мыслями, даже какъ будто не сообразила, что это, и на лицѣ ея выразилось удивленіе. Но потомъ она поняла и слегка улыбнулась.
   -- А!-- промолвила она.-- Развѣ вы заходили ко мнѣ?
   -- Чуть не каждый Божій день... Что ни приду, глядишь -- виситъ замокъ... Что такое? Ну, разъ встрѣтилъ эту бабу, что у васъ прислуживаетъ, какъ ее... Феклой, что ли, зовутъ... Она мнѣ и сказала, что вы въ усадьбу переселились.
   -- Садитесь, Модестъ Семенычъ... Въ комнатѣ душно, такъ я васъ и не зову туда.
   Булатовъ сѣлъ шагахъ въ двухъ отъ нея, снялъ свою парусинную фуражку, вынулъ платокъ и вытеръ запотѣвшую голову.
   -- Да, душно... Такое тяжелое лѣто! А я, все-таки, моціонъ свой дѣлаю. Часа два шагаю по полямъ да по лугамъ... Вотъ у васъ привалъ дѣлалъ и переводилъ духъ, а тутъ вдругъ лишился этого... А, вѣдь, вы каждый день на мельницѣ бываете и я васъ никогда не вижу... Это жестоко!
   -- Что же вамъ мѣшаетъ повидать меня, если это такъ интересно?
   -- Да, это именно такъ интересно... Это вы правильно сказали,-- промолвилъ Булатовъ.-- А что мѣшаетъ? Да такъ, вообще... Неподходящая обстановка!... Отъ господина Подросткова постоянно сѣвернымъ холодомъ въ мою сторону вѣетъ, да еще этотъ разбойникъ Елеонскій чортомъ на меня глядитъ... Что за удовольствіе?
   -- Сами виноваты. Зачѣмъ ведете себя дурно?-- съ усмѣшкой замѣтила Марья Ивановна.
   -- Ну, вотъ,-- дурно, дурно! Вы тоже повторяете чужія слова. Въ чемъ дурно-то? Веду себя, какъ и всякій другой на моемъ мѣстѣ. Та разница развѣ, что у меня есть мельница, а у другихъ нѣтъ, такъ я же въ этомъ не виноватъ. А будь и у другихъ мельница, и они дѣлали бы то же самое. Всякій сохраняетъ свое добро, Марья Ивановна. Это законъ природы...
   -- Только не на счетъ ближняго, Модестъ Семенычъ.
   -- А то на чей же? Вѣдь, больше никого и нѣтъ: я да ближній. А ближній пускай смотритъ въ оба. Пускай въ обиду не дается. Вѣдь, самъ господинъ Бряцаловъ -- тоже ближній, а на его счетъ добра не умножишь. Тутъ борьба за существованіе...
   -- Это откровенно. Подростковымъ вы такъ просто не объясняли это...
   -- Да, вѣдь, то Подростковы, а то вы, это разница. Передъ вами я -- на чистоту. Э, да скучно мнѣ объ этомъ съ вами говорить, Марья Ивановна!... Знаете, я когда-то тоже всѣми этими штуками увлекался, когда у меня ничего своего не было. Тогда я думалъ, что надо все отдавать ближнему. Это всегда такъ думаютъ люди, когда у нихъ ничего нѣтъ, но какъ сталъ я владѣть мельницей, такъ сейчасъ и почувствовалъ, что это не такъ-то легко -- отдавать ближнему свое добро. Да нѣтъ, это скучно... Слушайте, Марья Ивановна... Когда же вы скажете? Вѣдь, я жду...
   -- Что это?-- спросила Марья Ивановна и въ глазахъ ея выразилось безпокойство.
   -- Да все то же... Я уже вамъ всю душу высказалъ... я мучаюсь...
   Она промолчала и даже не взглянула на него, а смотрѣла прямо передъ собой въ темноту ночи. Онъ полуобернулся въ ея сторону и видѣлъ все лицо ея, казавшееся отъ луннаго свѣта еще болѣе блѣднымъ, чѣмъ всегда, съ надвинувшимися густыми бровями, съ большимъ открытымъ лбомъ, съ крѣпко сомкнутыми тонкими губами. Онъ какъ-то непроизвольно пододвинулся въ ней чуть ближе. Его, пятидесятилѣтняго практика, употребившаго всю свою жизнь на пріобрѣтеніе матеріальнаго благополучія и въ этой работѣ какъ бы пропустившаго все другое, что неизбѣжно охватываетъ человѣка въ ранніе годы, тянуло къ этой двадцатилѣтней дѣвушкѣ, жизнь которой, обстановка, взгляды,-- все противорѣчью его жизни, его взглядамъ.
   -- Марья Ивановна, -- произнесъ онъ тише, съ замѣтною дрожью въ голосѣ,-- говорю вамъ: я мучаюсь.
   Она сложила на груди руки, лежавшія до сихъ поръ на колѣняхъ, и, несмотря на то, что ни слова не сказала ему, эта простая перемѣна позы подѣйствовала на него, какъ возраженіе. Онъ заговорилъ съ усиленнымъ волненіемъ:
   -- Я мучаюсь не такъ... какъ-нибудь, а жестоко, съ отчаяньемъ... Что подѣлаешь? Съ этимъ не совладаешь... Вотъ, кажись, и не юноша зеленый, не двадцать лѣтъ мнѣ, а не совладаю...
   -- Модестъ Семенычъ,-- какъ-то сумрачно, точно сердясь на то, что онъ, наконецъ, заставилъ ее нарушить молчаніе, произнесла она,-- я вамъ сказала, что... что я васъ не люблю...
   -- А-ахъ!-- простоналъ онъ негромко, но въ этомъ стонѣ слышалась сердечная боль.-- Такъ зачѣмъ же и повторять, коли уже говорили это?... Знаю. Ну, а если ужь вы сказали, такъ и я скажу про это. Я, Марья Ивановна, не первый годъ живу на свѣтѣ, жизнь знаю и понимаю и не люблю отводить себѣ глаза... Скажу я такъ: мнѣ теперь пятьдесятъ лѣтъ, а вамъ двадцать. Такъ неужто я повѣрилъ бы, ежели бы вы сказали, что любите меня? Нѣтъ, невозможно это, знаю, понимаю... Питать ко мнѣ то, что любовью называется, вы не можете. Да я-то васъ люблю, вотъ что справедливо... Люблю я васъ... не знаю какъ и сказать... Какъ больше и нельзя... Самъ не знаю, отчего и почему. Должно быть, судьба такая подошла... Всю жизнь никого не любилъ, вотъ ей-Богу же, никого не любилъ, и жизнь моя оттого была холодная, сухая... А вотъ васъ увидалъ, въ ту же минуту почувствовалъ... Такъ, словно во мнѣ костеръ какой-то загорѣлся... Что я буду дѣлать? Я не могу безъ васъ. Я крѣплюсь, крѣплюсь, а тамъ и дѣла брошу, запью, хоть никогда не пьянствовалъ... Къ чему мнѣ оно, это добро? Всякому человѣку теплой ласки хочется... Вотъ вы караете меня пріобрѣтательствомъ и корыстью. А зачѣмъ мнѣ оно теперь, когда я безъ васъ не могу жить? Да сдѣлайтесь вы только моею женой и вы -- хозяйка, повернете все по-своему, что хотите, то и дѣлайте...
   Она поднялась и повернулась къ нему. Лицо ея было глубоко-серьезно, а голосъ звучалъ правдиво и просто.
   -- Если я васъ мучаю, Модестъ Семенычъ, то простите,-- я этого не желаю,-- сказала она.-- Я сама мучаюсь, потому что не знаю, какъ рѣшить... Я ничего не могу сказать вамъ... Сами понимаете, что дѣло не шуточное...
   -- Нѣтъ, не шуточное!-- какъ эхо откликнулся онъ.
   -- Такъ поэтому надо думать и думать... Ну, до свиданія... Продолжайте вашъ моціонъ.
   Она подала ему руку и скрылась за невысокою дверью, которая вела въ школу и въ ея квартиру. Въ окнѣ появился свѣтъ и задернулась ситцевая занавѣска. Булатовъ надѣлъ шляпу и пошелъ степью, миновавъ сельскую дорогу.
   Марья Ивановна долго просидѣла за своимъ маленькимъ столикомъ, подперевъ голову обѣими руками. Голову ея наполняли мучительные вопросы, которыхъ она не могла разрѣшить. Вотъ уже два года, какъ началось ея знакомство съ Булатовымъ, и столько же времени она считаетъ своему сближенію съ нимъ. Съ первой встрѣчи она произвела на него какое-то неотразимо-глубокое впечатлѣніе. Она ничему не могла приписать это впечатлѣніе, какъ только своей наружности, потому что въ томъ обществѣ, гдѣ она встрѣчалась съ Булатовымъ, ей приходилось въ то время почти исключительно молчать, а жизни ея прошлой и настоящей онъ совсѣмъ не зналъ и не могъ знать. Наружность ея была симпатична, миловидна, но скромна и незамѣтна,-- въ ней не было ничего блестящаго. Но, должно быть, въ ней нашлась какая-нибудь непреодолимая черта, которая глубоко запала въ его душу. Сближеніе шло и развивалось при самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ. Тогда Булатовъ числился еще въ маленькомъ кружкѣ "хорошихъ людей", группировавшихся вокругъ Подростковыхъ, но надъ нимъ уже тяготѣла не слишкомъ проницательная, но рѣзкая, грубая и прямая критика Елеонскаго. Въ его дѣятельности находили противорѣчія и разбирали его по частичкамъ въ его отсутствіе. Марья Ивановна молчаливо участвовала въ этомъ и видѣла, что все это правда, что Булатовъ дѣйствительно не то, чѣмъ хочетъ казаться, что онъ играетъ въ либерализмъ, а, въ сущности, ничто иное, какъ кулакъ, и, несмотря на это, сближеніе между ними росло. Съ нею онъ былъ не тотъ, что съ другими. Съ нею наединѣ онъ прямо говорилъ о своихъ чувствахъ къ ней и, нисколько не стѣсняясь, выдавалъ себя головой. О томъ, чтобы его чувство встрѣчало откликъ въ ея сердцѣ, не могло быть и рѣчи. Этому достаточно мѣшало уже то, что они были слишкомъ различны по возрасту. Но было что-то такое, что мѣшало ей оттолкнуть его совершенно, и она долго сама не знала, что это. Только въ послѣдніе мѣсяцы, послѣ знакомства съ Натальей Николаевной, въ душѣ ея какъ бы начало оформляться сознаніе чего-то опредѣленнаго, и отношенія ея къ Булатову стали получать освѣщеніе. Она много думала теперь объ этомъ. Когда она была одна, ей приходило въ голову опредѣленное рѣшеніе и она была почти готова дать ему утвердительный отвѣтъ. Жестоко мучить человѣка такъ долго и не говорить ему ни да, ни нѣтъ. Но когда онъ былъ здѣсь и просилъ отвѣта, ее охватывалъ страхъ передъ рѣшительнымъ "да", которое свяжетъ ее на всю жизнь, и она говорила себѣ: "Надо подумать, такъ нельзя... Вопросъ слишкомъ, слишкомъ важенъ!"
   На другой день утромъ, едва только она поднялась съ постели и открыла окно, она увидѣла сидящую на заваленкѣ женщину, которая, повидимому, ждала, когда она проснется. Женщина была высокаго роста и, судя по фигурѣ, молода, но лицо ея было почти все закутано въ платокъ, несмотря на то, что стояло жаркое августовское утро.
   -- Вы ко мнѣ?-- спросила она черезъ окно.
   -- А можно?-- послышался неясный вопросъ и женщина встала съ заваленки.
   -- Зайдите, пожалуйста.
   Къ Марьѣ Ивановнѣ нерѣдко заходили бабы съ просьбой написать письмо какому-нибудь члену семьи, служившему въ солдатахъ или ушедшему куда-нибудь на заработки. Она думала, что и эта женщина пришла за тѣмъ же.
   Женщина вошла и сейчасъ же сняла платокъ съ головы. Марья Ивановна увидѣла передъ собой красивое смуглое лицо съ большими темными глазами, смотрѣвшими какъ-то слишкомъ серьезно.
   -- Вы, должно быть, не здѣшняя?-- спросила она, потому что видѣла это лицо въ первый разъ.
   -- Нѣтъ, я тутъ давно уже живу, только вы меня не видали, барышня...
   -- Да, я въ первый разъ васъ вижу.
   -- Я не деревенская, а изъ усадьбы... Можетъ быть, слыхали про Аграфену?
   Марья Ивановна вдругъ вспомнила, что слышала это имя въ разсказѣ о недавнихъ подвигахъ Бряцалова, и, сама не зная почему, покраснѣла.
   -- Такъ это вы?-- спросила она съ изумленіемъ.
   -- Да, это я -- сама... Я имѣю къ вамъ просьбу, барышня.
   -- Садитесь и разскажите.
   -- Покорно благодарю... Я такъ, постою... Я слышала, что вы, барышня, очень хорошо знакомы съ молодою барыней.
   -- Натальей Николаевной?
   -- Да, съ ней самой... Такъ вотъ я и имѣю къ вамъ просьбу.
   -- Что же вамъ можетъ быть отъ нея нужно?-- спросила Марья Ивановна.
   -- Мнѣ повидать ее надо бы.
   -- Вамъ повидать...ее?-- промолвила хозяйка, съ изумленіемъ подчеркивая каждое слово.
   -- Очень даже нужно повидать. Есть большое дѣло до ней.
   -- Вы меня извините... Я не допытываюсь... Но какое у васъ можетъ быть дѣло къ Натальѣ Николаевнѣ? Вы лучше, чѣмъ кто другой, должны знать, какъ она и безъ того разстроена... Вы же донимаете...
   Аграфена покачала головой.
   -- Я не для того, чтобы разстроить ихъ, а даже напротивъ... Можетъ, для нихъ и успокоеніе будетъ отъ моихъ словъ... Нѣтъ, ужь я васъ очень буду просить: похлопочите, чтобъ онѣ меня допустили въ себѣ.
   Марья Ивановна молчала въ раздумьи. Видъ этой женщины внушалъ ей довѣріе. Въ ея словахъ не было задора, на ея блѣдномъ и худомъ лицѣ не выражалось ни настойчивости, ни дерзости,-- напротивъ, какая-то покорность судьбѣ свѣтиласьвъ ея взглядѣ. Этотъ взглядъ свидѣтельствовалъ о томъ, что она страдала; быть можетъ, свиданіе съ Натальей Николаевной для нея очень важно,-- быть можетъ -- это потребность ея души. Не жестоко ли, не зная всѣхъ обстоятельствъ, отказывать ей въ содѣйствіи? Наконецъ, она можетъ знать что-нибудь такое, что въ самомъ дѣлѣ будетъ пріятно Натальѣ Николаевнѣ. Не даромъ же она обѣщаетъ какое-то успокоеніе.
   Она колебалась, боясь взять на себя отвѣтственность и за обѣщаніе, и за отказъ. А вдругъ окажется, что это была простая хитрость, что она просто ловко прикинулась кроткой, чтобы ввести же въ заблужденіе, а цѣль ея заключается въ томъ, чтобы сказать Натальѣ Николаевнѣ какое-нибудь дерзкое, оскорбительное слово?
   Она пытливо взглянула на гостью, которая отвѣтила ей примымъ, не колеблющимся взглядомъ, и, повидимому, уловила ея сомнѣніе.
   -- Вы, можетъ быть, думаете, что я недоброе замышляю?-- спросила она.-- Нѣтъ, ничего такого у меня и въ мысляхъ по бывало.
   Она сказала это такимъ искреннимъ тономъ, что Марья Ивановна больше не могла сопротивляться.
   -- Я могу вамъ обѣщать, что попытаюсь,-- отвѣтила она.-- Я поищу случая... Не легко, вѣдь, заговорить объ этомъ, вы сами понимаете...
   -- Я понимаю... Позвольте мнѣ зайти къ вамъ еще разъ, барышня.
   -- Да, завтра передъ вечеромъ... Я постараюсь за это время переговорить.
   -- Покорно васъ благодарю, барышня... Только вы ничего не опасайтесь. Кромѣ добра, нѣтъ у меня ничего на душѣ.
   Марья Ивановна уже не сомнѣвалась въ этомъ. Ея "вѣрный глазъ", какъ опредѣлила Наташа, получилъ такое впечатлѣніе, что тутъ есть какое-то глубокое страданіе, которое ищетъ облегченія, выхода. И она уже считала своимъ долгомъ сдѣлать все, чтобы устроить ей свиданіе съ Натальей Николаевной.
   Аграфена вышла, прошла мимо оконъ школы, но не повернула на деревенскую дорогу, а взяла направо и пошла степью. Марья Ивановна минутъ черезъ двадцать отправилась къ Подростковымъ. Наташа на этотъ разъ опоздала и, сверхъ обыкновенія, не пришла, а пріѣхала часамъ къ двѣнадцати.
   -- Вы отдохнули бы, Наталья Николаевна,-- сказалъ ей Подростковъ,-- а то, право, вы на себя не похожи.
   -- Вотъ пустяки, это мнѣ нисколько не трудно!-- отвѣтила Наташа. Она подумала: "На что бы я была похожа, еслибъ этого небыло? Только это и спасаетъ меня". Она въ самомъ дѣлѣ чувствовала, что только тогда ее покидаютъ тягостныя мысли, когда она занята "чужимъ" дѣломъ. Сегодня она казалась разстроенной больше, чѣмъ всегда. Она провела одну изъ тѣхъ ночей, которыя приходили къ ней все цаще и чаще. Она не могла сомкнуть глазъ до, утра. Не разъ порывалась она разбудить Вѣру и завязать съ нею какой-нибудь разговоръ о постороннихъ предметахъ; но мысль, что Вѣра узнаетъ о ея мукахъ, останавливала ее. Она сомкнула глаза только тогда, когда уже взошло солнце, и поспала часа три.
   Марья Ивановна видѣла это и не рѣшалась сегодня заговорить, объ Аграфенѣ. Она думала, что одно напоминаніе объ этой женщинѣ должно растревожить ея рану. И день уже подходилъ къ концу, а она такъ и не рѣшилась сказать. Но Наташа почти насильно потащила ее въ себѣ обѣдать.
   -- Право, можно подумать, что общество моей сестры вамъ непріятно,-- сказала она,-- но это оттого, что вы ее не знаете. Вѣра, это -- такая прелесть, такая славная душа!
   Марья Ивановна, покраснѣла и смѣшалась. Ее поймали на мысли. Но послѣ этого подозрѣнія она не могла отказаться и поѣхала къ Наташѣ. Дорогой ей показалось, что Наталья Николаевна какъ будто развеселилась и стала спокойнѣе, и когда у нея явилась мысль о томъ, что надо же заговорить объ Аграфенѣ, ей стало жаль испортить это доброе настроеніе. Она колебалась, но, въ то же время, видѣла, что другого, столь удобнаго момента, пожалуй, и не будетъ, и она рѣшилась.
   -- У меня есть къ вамъ маленькое дѣло,-- начала она,-- только съ условіемъ, что вы не разсердитесь.
   Наташа посмотрѣла на нее съ доброю улыбкой.
   -- Развѣ на васъ можно сердиться, Марья Ивановна?-- сказала она.
   -- Отчего же?...Ну, однимъ словомъ, вы не сердитесь... Одна женщина хочетъ непремѣнно видѣть васъ и говорить съ вами... Ее зовутъ Аграфеной.-- Марья Ивановна сказала все это поспѣшно и удивилась, что это имя не произвело на Наташу никакого впечатлѣнія.-- Вы не знаете?-- спросила она.
   -- Аграфена? Нѣтъ, не знаю... Кто это такая?
   Тутъ положеніе Марьи Ивановны сдѣлалось затруднительнымъ. Она думала, что сказала уже самое ужасное, и такимъ образомъ тяжелая задача спала съ ея плечъ, а оказалось, что она должна еще дать самое щекотливое объясненіе. И она рѣшительно не знала, какъ объяснить,-- у нея не было словъ для этого.
   -- Неужели вы не знаете?-- спросила она, вмѣсто объясненія, и на лицѣ ея выразилось такое мучительное затрудненіе, что Наташѣ стало жаль ее.
   -- Ей-Богу же, Марья Ивановна, я не знаю, кто такое Аграфена,-- промолвила она,-- но, кажется, она вамъ сдѣлала какое-то зло...
   -- Нѣтъ, не мнѣ, а скорѣе вамъ,-- какъ-то непроизвольно вырвалось у Марьи Ивановны.
   -- Мнѣ?
   И догадка мгновенно освѣтила ея голову. Лицо ея приняло сосредоточенно-серьезное выраженіе, брови сдвинулись.
   -- Кажется, я понимаю, о комъ вы говорите, Марья Ивановна,-- промолвила она голосомъ, въ которомъ не слышалось ни тѣни раздраженія.-- Но я не считаю, что она сдѣлала мнѣ какое-нибудь зло... Я ее никогда не видала, но почему-то думаю, что она просто несчастная женщина.
   -- Это очень можетъ быть,-- тихо проговорила Марья Ивановна, вспомнивъ исхудалое лицо и грустный взглядъ Аграфены.
   -- Такъ она хочетъ со мной говорить?
   -- Да, что-то у нея есть къ вамъ.
   -- Пусть придетъ... Завтра вечеромъ, если можно... Или нѣтъ, пожалуй, это будетъ неловко... Не правда ли?-- сейчасъ же поправилась она.-- Лучше я къ ней зайду. Ужь вы мнѣ помогите, Марья Ивановна... Вы узнайте, гдѣ она живетъ, и проводите меня.
   -- Ахъ, Наталья Николаевна, вы просто поражаете меня своимъ характеромъ!-- горячо воскликнула Марья Ивановна и крѣпко сжала ея руку.-- Знаете, во всей вашей жизни есть что-то истинно-христіанское... Мнѣ такъ кажется...
   -- О, вы всегда меня захваливаете! -- съ волненіемъ проговорила Наташа.-- Но не спѣшите хвалить, голубушка, еще не извѣстно, что изъ меня выйдетъ... Вонъ всѣ мнѣ совѣтуютъ, чтобы я взяла, да и опустила руки... Ну, вдругъ я и въ самомъ дѣлѣ спасую?
   -- Вы не спасуете, нѣтъ, нѣтъ!-- съ горячею увѣренностью воскликнула Марья Ивановна.-- А я за вами пойду, Наталья Николаевна!...
   Наташа посмотрѣла на нее вопросительно. Но въ это время онѣ подъѣхали къ усадьбѣ и разговоръ самъ собою превратился.
   На другой день онѣ опять обѣдали вмѣстѣ, а послѣ обѣда Наташа сказала Вѣрѣ:
   -- Мы съ Марьей Ивановной сходимъ на полчаса... Тутъ есть маленькое дѣло.
   И онѣ пошли. Цѣлыя эти сутки Наталья Николаевна была въ состояніи ожиданія. Раньше она никогда не думала объ Аграфенѣ и ей не приходило желанія повидаться съ нею, но теперь, когда она сама заявила объ этомъ, явилось нетерпѣніе. Не могло же у этой женщины, безъ важныхъ основаній, явиться желаніе видѣть ее и говорить съ нею. Что-нибудь у нея есть на душѣ и что-нибудь такое, что и ея касается. Какова бы она ни была, а ей пришлось вмѣшаться въ жизнь Наташи. И почему-то ей казалось, что Аграфена скажетъ ей что-то утѣшительное, и оттого она съ такимъ нетерпѣніемъ ждала этого вечера. Даже больше: она почти предвидѣла то, что она ей скажетъ; ей казалось, что она уже знаетъ это. Она давно думала объ этомъ и ждала только какого-нибудь свидѣтельства, подтвержденія.
   Онѣ прошли черезъ экономическій дворъ и вышли на открытое мѣсто. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ воротъ было построено пять-шесть домиковъ -- маленькихъ, невзрачныхъ, безъ дворовъ, безъ какихъ бы то ни было пристроекъ. Здѣсь жили экономическіе пансіонеры: старый прикащикъ, дослужившій до сѣдинъ, машинистъ, которому машиннымъ колесомъ раздробило руку, и т. п. Крайній домикъ занимала Аграфена.
   Когда онѣ вошли, уже спускались сумерки и въ комнатѣ, освѣщенной сквозь маленькое оконце, былъ полумракъ. Но можно было разглядѣть, что здѣсь была образцовая чистота. Стоялъ круглый столикъ, накрытый цвѣтною вязаною скатертью, нѣсколько мягкихъ стульевъ, на стѣнѣ висѣло зеркало, былъ шкафъ, коммодъ, кровать съ множествомъ подушекъ, съ голубымъ шелковымъ одѣяломъ.
   Наташа невольно отступила назадъ, когда увидѣла передъ собой Аграфену. "Я гдѣ-то ее видѣла,-- подумала она.-- И она такъ же блѣдна и худа, какъ и я... Неужели отъ той же причины?"
   Аграфена съ какимъ-то сумрачнымъ любопытствомъ разсматривала ее, а затѣмъ съ удивленіемъ посмотрѣла на Марью Ивановну, какъ бы спрашивая, неужели она не оставитъ ихъ однѣхъ? Но Марья Ивановна не думала оставаться. Въ ея планъ входило привести Наташу и затѣмъ подождать ее гдѣ-нибудь на зава ленкѣ. Она тотчасъ же вышла.
   -- Я гдѣ-то видѣла васъ,-- сказала Наташа, садясь на стулъ, потому что она чувствовала усталость.
   -- Можетъ быть, когда вы еще невѣстой пріѣзжали сюда... съ родителями... Я стояла за садомъ, при дорогѣ...
   -- Ахъ, да, да, да! Въ самомъ дѣлѣ!... Тогда!... Но вы измѣнились!...
   -- И вы тоже перемѣнились... Я помню, какія вы были здоровыя, да веселыя... Видно, не знали нашихъ порядковъ.-- Она вздохнула и промолчала, но потомъ вдругъ спохватилась: -- Ахъ, что же это я, словно вы въ гости пришли!... Что я хочу вамъ оказать, барыня? Одно слово... И мучило оно меня, это слово, и тяжко было мнѣ сказать его, да какъ перемучилась я и вижу: можетъ, отъ одного этого слова судьба человѣка зависитъ... Подумала такъ и пошла къ учительшѣ...
   Она опять вздохнула. Наташа сказала:
   -- Я васъ слушаю.
   -- Такой ужь онъ человѣкъ себѣ уродился, Анатолій Петровичъ, Богъ ему судья... Порядка у него никакого нѣтъ,-- что вздумалъ, то и сдѣлалъ; и любитъ онъ только о себѣ думать, а другой -- хоть пропади, ему все одно... А только есть въ немъ что-то... Такъ и тянетъ къ нему, Богъ его знаетъ, что это... Надсмѣялся, надругался онъ надо мной, выбросилъ и знать не хочетъ, хоть я ему все отдала, одному ему,-- не думайте, барыня, что я какая-нибудь... Одному ему!... А я все поджидала его, все думала: придетъ ли? Вотъ онъ и пришелъ... Не знаю, что у васъ вышло, а только я знала -- чуть что выйдетъ, онъ сейчасъ и придетъ... Онъ такой, ему все равно... Не долго думаетъ надъ своими дѣлами. Взбрело на умъ и готово... Пришелъ онъ, а я-то, дура, съ радости все и забыла...
   -- Что же вы собственно мнѣ хотите сказать?-- перебила ея рѣчь Наташа.
   -- Да вотъ что. Вотъ до этого я и дошла: взялъ онъ меня къ себѣ и во флигель... А потомъ въ городъ повезъ и въ публичномъ саду со мной гулялъ... Но только что мы съ нимъ вдвоемъ остались и я къ нему съ лаской, а онъ отъ меня отворачивается... И знаете, какое слово сказалъ? Ты,-- говорить, не думай что-либо такое... Я,-- говоритъ,-- тебя взялъ съ собой потому, что такъ хочу, а больше ничего... Ты,-- говоритъ,-- не воображай. Мнѣ,-- говорить,-- противно и глядѣть на тебя... Какъ сказалъ онъ мнѣ это слово, я вся такъ и затряслась отъ злости и тогда мнѣ въ голову пришло какое-нибудь зло вамъ сдѣлать...
   -- Мнѣ?
   -- Вамъ, барыня, потому видѣла я, что вы въ его мысляхъ сидите и оттого онъ такъ со мной разговариваетъ... А потомъ и совсѣмъ прогналъ меня, даже "прощай" не сказалъ и укатилъ въ Питеръ... Только зла я вамъ никакого не причинила... Затаила въ себѣ, перемучилась и улеглось оно. Теперь увидала, что вы такая же, какъ и я, несчастная. Ужь кто попался ему въ когти, тому не сдобровать... И мучило меня это, чтобы вамъ сказать... Вотъ и сказала. Нѣтъ, нехорошій онъ человѣкъ, барыня, нехорошій! Себялюбецъ онъ и безсердечный!... А эта, маменька его, дрожитъ надъ нимъ, и только бы ему угодить... Кажись, ежели бы онъ пожелалъ, чтобъ ему человѣка изжарили и на обѣдъ подали, то она бы не остановилась, а сдѣлала бы такъ... Весь ихъ родъ такой безсердечный... Меня она терпѣла, пока я ему угодна была, а какъ ему не нужна стала, на глаза пускать не велѣла... А то и подарки дарила, и все... Вотъ какая она! И думала я про васъ: то-то ей тяжко будетъ, коли она изъ добраго семейства, отъ отца и матери къ этой разбойницѣ попадетъ; но какъ меня тогда противъ васъ злость брала, то я сказала себѣ: ну, пусть-ха попробуетъ!... А теперь мнѣ жалко. Вы такія молодыя и добрыя. Говорятъ, добра много людямъ дѣлаете... Вотъ это я и хотѣла сказать.
   Въ продолженіе своего разсказа она все время смотрѣла прямо въ глаза Наташи, стоя на своемъ мѣстѣ неподвижно, съ скрещенными на груди руками. Ея блѣдное, длинное лицо ни на одно мгновеніе не покрылось краской, въ глазахъ горѣлъ ровный, спокойный огонь. Казалось, что, говоря все это, она исполняла свой долгъ, не больше. Но на Наташу сильно подѣйствовалъ ея разсказъ. Онъ поднялъ въ душѣ ея прежнія сомнѣнія и догадки, но больше всего поразило ее то, что она все это предугадала.-- Она дрожащимъ голосомъ поблагодарила Аграфену, встала и повернула къ двери, но потомъ остановилась и спросила:
   -- Не могу ли я что-нибудь сдѣлать для васъ? Можетъ быть, вы чѣмъ-нибудь недовольны?
   Аграфена медленно покачала головой.
   -- Нѣтъ, я не для этого... Мнѣ ничего не нужно,-- отвѣтила она.-- Я отсюда уйду.
   -- Куда вы уйдете?
   -- Можетъ, къ матери... У меня въ городѣ мать есть... Я городская; оттуда къ нимъ въ горничныя пошла... А можетъ... Я и сама не знаю!...
   Наташа вышла. На улицѣ ее встрѣтила Марья Ивановна.
   -- Ахъ, какъ вы взволнованы!... Дайте мнѣ вашу руку... Вы слабы? Да? Обопритесь... Пойдемте,-- сказала она.
   -- Пойдемте садомъ. Я должна провѣтриться... Я не хочу, чтобы Вѣра видѣла мое волненіе,-- отвѣтила Наташа.
   Марья Ивановна, конечно, ни о чемъ не разспрашивала ее, но Наташа какъ-то непроизвольно разсказала ей почти отъ слова до слова все, что передала ей Аграфена.
   -- Вотъ она -- дѣйствительно несчастна. Какъ мнѣ больно, что я ничего не могу для нея сдѣлать!-- воскликнула Наташа, когда онѣ уже приближались къ дому.
   Уже совсѣмъ стемнѣло. Онѣ прошли прямо на балконъ, гдѣ было темно. Вѣра не могла разглядѣть лица сестры, она только замѣтила въ ней какое-то необычное оживленіе и высказала это.
   -- О, мы отлично прошлись съ Марьей Ивановной!-- отвѣтила Наташа.-- Въ саду такъ свѣжо, такой чудный воздухъ... Пахнетъ спѣлыми яблоками...
   

III.

   Августъ былъ въ половинѣ. Вѣра, прожившая въ деревнѣ около двухъ недѣль, уѣхала въ Петербургъ.
   Дня черезъ три послѣ ея отъѣзда Наташа опять увидѣла во дворѣ извощичью пролетку и на этотъ разъ догадалась, что пріѣхалъ Штенко. Онъ, вѣдь, обѣщалъ. И, конечно, ему извѣстно, что Вѣра уѣхала и онъ, быть можетъ, разсчитываетъ, что теперь удастся сказать то, что онъ хранилъ на душѣ. Что у него было нѣчто таинственное, въ этомъ Наташа не сомнѣвалась. Иначе ему не зачѣмъ было бы пріѣзжать, когда не было Анатолія Петровича и когда ему было извѣстно, что его ожидаетъ самый холодный пріемъ.
   Штенко ждалъ наверху и лицо его просвѣтлѣло, когда онъ увидалъ, что Наталья Николаевна пришла одна. Онъ боялся, что опять будетъ эта блѣдная дѣвушка, молчаливый, долгій взглядъ которой какъ-то сковывалъ его и лишалъ свободы.
   -- Вотъ, я сдержалъ свое слово,-- сказалъ онъ, пожимая ея руку.
   -- Я это вижу,-- промолвила Наташа.-- Я только не могу догадаться, какая здѣсь скрывается тайная мысль... Вѣдь, вы ничего не дѣлаете прямо.
   Онъ нахмурилъ брови.
   -- Скажите, Наталья Николаевна, чѣмъ вызвалъ я такое отношеніе ко мнѣ?-- спросилъ онъ.-- Что я вамъ сдѣлалъ?
   Она посмотрѣла на него и поняла, что слова ея сильно задѣли его. Ей не хотѣлось ссориться съ нимъ. Человѣкъ навѣстилъ ее, выражаетъ сочувствіе, и, притонъ, если хорошенько подумать, онъ не сдѣлалъ зла ни ей, ни кому другому. Она смягчила тонъ.
   -- Ровно ничего,-- отвѣтила она.-- Я не знала, что вамъ не нравится мое обращеніе.
   -- О, очень не нравится, очень!-- выразительно проговорилъ онъ.-- Я всегда неизмѣнно выказывалъ самыя дружескія чувства къ вамъ, а вы всегда отвѣчали мнѣ какою-то подозрительностью, какимъ-то недовѣріемъ, чѣмъ-то похожимъ на опасеніе... За что это?
   -- Не знаю... Можетъ быть, вамъ такъ показалось.
   -- Нѣтъ, вы это говорите неискренно!-- продолжалъ онъ прежнимъ горячимъ тономъ.-- Я не дуракъ, чтобъ не видѣть и не понимать этого. Я всегда это чувствовалъ. Нѣтъ, будьте искренни на этотъ разъ, Наталья Николаевна, и скажите мнѣ прямо: это такъ и вотъ за то-то и за то-то... Будьте искренни, я прошу васъ, мнѣ это очень важно знать...
   -- Почему это у васъ сегодня такой строгій тонъ? Мы не успѣли еще разсмотрѣть другъ друга, какъ у васъ уже готово объясненіе?-- шутливымъ тономъ спросила Наташа. Но на него этотъ тонъ подѣйствовалъ неожиданно. Онъ порывисто всталъ съ своего мѣста и заговорилъ возвышеннымъ голосомъ, съ сильнымъ волненіемъ, котораго, очевидно, не могъ сдержать.
   -- Да, Наталья Николаевна, мнѣ нужно объясниться! Да, нужно, наконецъ!... У меня очень много враговъ, мои враги -- это всѣ, кто меня знаетъ. Не знаю, за что, но это такъ; но мнѣ это было бы все равно, еслибъ я имѣлъ право сдѣлать одно только исключеніе, это -- васъ...
   -- Меня? Почему меня?
   -- Почему? Почему?-- продолжалъ онъ, и, какъ бы забывъ, что находится не у себя дома, а въ гостяхъ, большими шагами заходилъ по комнатѣ.-- Почему? Вамъ надо это объяснить... Вы никогда не хотѣли этого видѣть, хотя это было такъ ясно...
   Она широко раскрыла глаза, потому что поняла, въ чемъ дѣло. Что Штенко заговорилъ о своихъ чувствахъ, въ этомъ не было бы ничего удивительнаго, но теперь, когда уѣхалъ Бряцаловъ, его другъ, теперь, послѣ того, какъ онъ первый одобрилъ ея выборъ,-- неужели же онъ желаетъ сдѣлать это? Она хотѣла помочь ему во-время остановиться и перебила его:
   -- Сколько.мнѣ помнится, вы говорили, что я не могла сдѣлать лучшаго выбора.
   -- Да, я говорилъ это, потому что вы сдѣлали этотъ выборъ... Что же мнѣ оставалось сказать?
   -- Но вы предвидѣли, что онъ будетъ неудаченъ.
   -- Какъ я могъ предвидѣть это?-- спросилъ онъ, остановившись и какъ бы смущенный этимъ вопросомъ.
   -- Вы не разъ напоминали мнѣ о томъ, что, въ случаѣ надобности, я могу разсчитывать на вашу дружбу. Значитъ, вы предвидѣли неудачу...
   -- Вотъ вы и теперь стараетесь поймать меня на словахъ...
   -- Да, и вы смущены моими словами... Знаете ли, что я вамъ окажу? До сихъ поръ я ставила надъ вами вопросъ, я не понимала васъ и вашихъ косвенныхъ словъ и поступковъ, а теперь явно вяжу. Вы ловили моментъ, вы терпѣливо ждали, когда меня покинутъ, и я буду несчастна, вы на это надѣялись и разсчитывали, потому что это удобный моментъ и благодарная почва для легкой побѣды... Утѣшить жену покинутую мужемъ -- вотъ вашъ разсчетъ! Это такая пріятная роль и ни къ чему не обязывающая... но какъ вы меня мало знаете и мало уважаете!... Ахъ, уѣзжайте, пожалуйста, поскорѣе уѣзжайте!... Здѣсь васъ знаютъ и видятъ насквозь!-- съ отвращеніемъ прибавила она.
   Онъ судорожно схватилъ шляпу. Лицо его потемнѣло, а въ глазахъ засвѣтилась злоба.
   -- Я понимаю!...-- сказалъ онъ съ саркастическою усмѣшкой.-- Вы еще не потеряли надежды!... Не напрасно ли? Онъ не изъ тѣхъ, что возвращаются и падаютъ къ ногамъ, чтобы вымолить прощеніе...
   -- Ахъ, пожалуйста, уѣзжайте! Пожалуйста!-- вся дрожа отъ волненія и негодованія, повторила она,-- и не пріѣзжайте больше... Васъ могутъ страшно оскорбить здѣсь... Пожалуйста!...
   Она быстро прошла на балконъ и заперла за собою дверь. Она стояла лицомъ къ озеру и ни разу не оглянулась до тѣхъ поръ, пока не услышала гулъ колесъ уѣхавшихъ со двора извозчичьихъ дрожекъ. Тогда она вошла въ гостиную и встрѣтила здѣсь Марью Ивановну, которая только что пришла.
   -- Что съ вами? Вы вся дрожите? Вы блѣдны, какъ стѣна?-- воскликнула Марья Ивановна, бросившись къ ней.
   -- Ахъ, милая, какъ я рада, что вы здѣсь! Если бы вы знали, какой это негодяй!... Я даже никогда не думала, не могла допустить!... Когда-нибудь разскажу вамъ...
   -- Онъ оскорбилъ васъ?-- спросила Марья Ивановна.
   -- Я даже не знаю, какъ и назвать это... Но я, все-таки, рада, что онъ окончательно выяснился... Прежде я сомнѣвалась въ немъ, не понимала, а теперь знаю...
   Негодованіе, вызванное этимъ объясненіемъ, цѣлый день держало ея нервы въ напряженномъ состояніи. Помимо этого, вся эта сцена вызвала въ головѣ ея рядъ мыслей, еще болѣе растревожившихъ ее. Она всегда стремилась къ тому, чтобы быть независимой и обходиться безъ защитника. И въ этомъ случаѣ ей не стоило большаго труда заставить Штенка замолчать и почти выгнать его изъ дому. Не смущала ее нисколько и увѣренность, что результатомъ этого будетъ, навѣрное, какая-нибудь клевета, до этого ей не было ровно никакого дѣла. Но все же положеніе ея оказывалось исключительнымъ. Вѣдь, Штенко чуть ли не былъ правъ, ссылаясь на свою страстную любовь и на долголѣтнюю вѣрность, сдѣлать ей скверное предложеніе. На это онъ не рѣшился бы ни прежде, когда она была дѣвушкой, ни потомъ, когда мужъ былъ съ нею. Вотъ эта-то исключительность положенія возмущала ее и заставляла мысленно углубляться въ рѣшеніе такихъ вопросовъ, которые она прежде тщательно обходила. Работа въ деревнѣ поглощала все ея время и отвлекала отъ мыслей о себѣ. Но когда.она была свободна, эти мысли съ удвоенною силой набрасывались на ея мозгъ и терзали ея душу. Ея личное горе на-время какъ бы отходитъ отъ нея въ сторону, благодаря только чужому несчастью. Но, вѣдь, чужому несчастью не радоваться же, не благодарить же небо за то, что оно послало деревнѣ голодъ, а ей занятіе, помогающее забыть горе. И несчастье пройдетъ, надо на это надѣяться. А что же она? Каково ея положеніе? Вѣдь, не можетъ же быть, что своимъ отъѣздомъ въ Петербургъ Анатолій разъ навсегда разорвалъ все, и они никогда не встрѣтятся хотя бы для того, чтобы выяснить другъ другу положеніе свое и сына? Да нѣтъ, она этому не вѣритъ. Еслибъ была хоть одна минута, когда бы она вѣрила этому, когда бы она допустила, что это конецъ, то она поступила бы иначе. Но въ ней жила страшная вѣра въ силу чувства. Онъ любитъ, но эгоизмъ его сильнѣе любви. Этотъ эгоизмъ заставилъ его пойти слишкомъ далеко и до такой степени поработилъ его и владѣетъ имъ, что онъ готовъ страдать всю жизнь, и не сдѣлаетъ ни одной уступки. Но что же ей дѣлать? Пойти на встрѣчу? Сдѣлать первый шагъ? Унизиться? Но, не говоря уже о томъ, что она этого не сдѣлаетъ просто потому, что не способна сдѣлать,-- онъ, такъ высоко цѣнящій личное достоинство, по крайней мѣрѣ, свое собственное, послѣ этого шага не будетъ уважать ее... Что же ей дѣлать?
   И этотъ вопросъ терзалъ ее, истощалъ ея силы. Она чувствовала, что въ груди ея поселилось чувство тупаго отчаянія, которое возростало съ каждымъ днемъ. Она ощущала боль, физическую боль въ груди, и бывали минуты, когда она со страхомъ думала о своемъ здоровьи. "Если я сломлюсь прежде, чѣмъ достигну чего-нибудь, что будетъ съ моимъ сыномъ? Неужели и его сдѣлаютъ такимъ же эгоистомъ, каковъ его отецъ? Неужели и ему привьютъ бряцаловщину?"
   "Надо что-нибудь дѣлать! Надо торопиться! Вѣдь, я взялась вести борьбу. А какая же это борьба, если я пассивно остаюсь все въ томъ же положеніи, въ какомъ меня оставили? Покинутая жена! Что хорошаго въ этомъ положеніи? Чѣмъ я могу импонировать противъ этого сильнаго и гордаго человѣка?"
   И уже въ головѣ ея бродили неясныя мысли о какой-то активной перемѣнѣ, но не было еще никакого яснаго рѣшенія.
   Однажды она была поражена неожиданнымъ визитомъ. Въ то время, когда она была у Подростковыхъ, Марья Ивановна сообщила ей, что ее спрашиваетъ какой-то молодой человѣкъ. Она вышла въ мельничный дворъ и увидала Подросткова, дружески разговаривавшаго съ кѣмъ-то. Молодой человѣкъ былъ высокаго роста, тонкій, сухощавый, съ длиннымъ лицомъ, съ маленькою козлиною бородкой. На немъ былъ странный костюмъ: высокіе сапоги, длинный черный сюртукъ и цвѣтная рубашка съ косымъ воротомъ, а на головѣ простая черная фуражка.
   "Кто же это?" -- подумала Наташа и пристально вглядѣлась.
   -- Боже мой! Да, вѣдь, это Ѳедя!-- воскликнула она.
   Ѳедя подалъ ей руку.
   -- Я кончилъ курсъ,-- проговорилъ онъ,-- и могу подарить вамъ мой аттестатъ.
   -- Зачѣмъ же онъ мнѣ? Что я съ нимъ буду дѣлать?-- шутя промолвила Наташа, понявъ его фразу, какъ шутку. Но онъ не смѣялся, а глядѣлъ очень серьезно.
   -- Мнѣ также онъ не нуженъ. Вѣдь, это я для васъ кончилъ курсъ. Вы этого требовали,-- сказалъ онъ.-- Я уже два съ половиной мѣсяца какъ кончилъ.
   -- Что же вы теперь будете дѣлать?
   -- Черезъ пять мѣсяцевъ я буду совершеннолѣтній и сдѣлаюсь собственникомъ маленькаго клочка земли, тогда только я могу что-нибудь дѣлать... А теперь... я слышалъ отъ Вѣры Николаевны, что у васъ здѣсь голодъ и вы тутъ работаете. Такъ я пришелъ поучиться у васъ, какъ надо работать.
   Подростковъ, который вышелъ на минуту, чтобы повидаться съ Ѳедей, ушелъ уже на мельницу и они остались вдвоемъ.
   -- Ну, хорошо... Все это такъ,-- сказала Наташа, все еще не вполнѣ понимая его.-- Но что же вы вообще намѣрены съ собой дѣлать?
   -- Я хочу приносить пользу тѣмъ, кто болѣе всего обиженъ и Богомъ, и людьми... Для этого не нужно быть ученымъ, развитымъ, начитаннымъ, не нужно никакихъ дипломовъ. Надо только жить съ ними, учить ихъ тому немногому, что самъ знаешь, и помогать имъ по мѣрѣ силъ... Я рѣшилъ отдать имъ всѣ свои силы...
   -- Но какъ вы до этого дошли?
   -- Благодаря вамъ. То-есть вы способствовали этому невольно. Надо только, чтобъ человѣкъ одинъ разъ взглянулъ въ самую глубь своей жизни, чтобъ онъ увидалъ, въ чемъ правда. А увидавши разъ правду, никто уже отъ нея отшатнуться не можетъ, потому что она прекраснѣе и привлекательнѣе всего на свѣтѣ. Вы дали мнѣ толчокъ однимъ взглядомъ. Я крѣпко задумался тогда и увидалъ всю мерзость своей жизни и понялъ, что изъ нея не можетъ ничего выйти, кромѣ мерзости еще большей. И я сталъ искать другой жизни. Я сталъ читать много и углубляться въ себя. И понялъ это легко и просто. Видите, я человѣкъ, не богато одаренный отъ природы; у меня нѣтъ ни фантазіи, ни большихъ способностей. Оттого у меня нѣтъ порывовъ, которые мѣшали бы мнѣ твердо установиться на одномъ. Я такъ рѣшилъ однажды и ужь тѣмъ буду всю жизнь... А теперь пока дайте мнѣ работу.
   -- Вы на чемъ же пріѣхали?-- спросила Наташа, съ глубокимъ удивленіемъ выслушавъ его серьезную и твердую рѣчь.
   -- Ни на чемъ. Я просто пришелъ пѣшкомъ.
   -- Пѣшкомъ? Такую даль?
   -- Ну, такъ что же? Мужики въ Кіевъ пѣшкомъ ходятъ, это сотни верстъ. А тутъ нѣсколько десятковъ; я даже не усталъ, только проголодался.
   Ѳедя остался у Подростковыхъ. Такъ какъ онъ былъ знакомъ съ Булатовыми, то ему отвели маленькое помѣщеніе при конторѣ, гдѣ онъ спалъ. Съ перваго же дня онъ горячо принялся за работу. Онъ каждый день лично обходилъ всѣ хаты, подробно знакомился съ положеніемъ дѣлъ и вечеромъ докладывалъ Подросткову. У него была поразительная память. Въ какихъ нибудь три дня онъ перезнакомился буквально со всѣми мужиками и зналъ въ лицо и по имени каждаго мужика и каждую бабу. При посѣщеніи хаты онъ замѣчалъ малѣйшія подробности: у кого сколько куръ, есть ли зелень на огородѣ, насколько дней хватить хлѣба. Мужики прятали отъ него свое скудное добро, но онъ, нисколько не стѣсняясь, заглядывалъ во всѣ щели и серьезно объяснялъ, что имъ же лучше будетъ оттого, что будутъ говорить правду. Отъ него не ускользала ни одна мелочь и все это онъ помнилъ, не прибѣгая къ карандашу и бумагѣ. Онъ сдѣлался живою записною книгой и къ нему всѣ обращались за справками.
   Дѣятельность эта, въ которой онъ былъ совершеннымъ новичкомъ, пришлась ему какъ нельзя болѣе по сердцу. Въ то время, какъ всѣ другіе его сотрудники отдавали этому дѣлу то время, какое оставалось у нихъ отъ своихъ дѣлъ, онъ весь отдался этой работѣ. Онъ прямо говорилъ, что если здѣсь голодъ прекратится, то онъ пойдетъ въ другое мѣсто, гдѣ его помощь будетъ нужна. "Ужь навѣрное нѣтъ такого счастливаго времени, чтобы нигдѣ не было несчастныхъ".
   При этомъ настроеніе его духа было всегда ровное, спокойное. Казалось, его ничѣмъ нельзя было возмутить. Онъ никогда не выходилъ изъ себя, не терялъ присутствія духа, но, съ другой стороны, его никогда не видѣли слишкомъ радующимся или смѣющимся. Казалось, что въ немъ вѣчно, непрерывно происходитъ какая-то внутренняя работа, на которой онъ весь сосредоточивается. На него всѣ смотрѣли съ удивленіемъ, обращались съ нимъ осторожно, даже немного стѣснялись его, хотя онъ никогда никому не сдѣлалъ никакого замѣчанія и вообще не вмѣшивался въ чужія дѣла. Въ этомъ юношѣ, несмотря на то, что онъ такъ горячо участвовалъ въ работѣ, которую всѣ считали важною и своею, было что то несродное всѣмъ остальнымъ, что-то казавшееся имъ непонятнымъ.
   Наташа съ грустью смотрѣла на него и качала головой. Она знала его совсѣмъ другимъ и такая рѣзкая перемѣна казалась ей неестественною. Прежній Ѳедя былъ отъ природы веселый юноша, любилъ подурачиться, посмѣяться, отличался живостью, способностью легко переходить отъ увлеченія къ увлеченію,-- все это лежало въ его натурѣ. И вдругъ онъ превратился въ какого-то деревяннаго. То, что онъ дѣлаетъ, симпатично, его стремленія похвальны. Но все это у него выходитъ какъ-то ужь очень прямолинейно, словно онъ уже не разсуждаетъ, а говоритъ и дѣйствуетъ, какъ машина. Его необыкновенная убѣжденность и непоколебимость, слишкомъ ранняя для двадцати лѣтъ, казалась ей болѣзненной и внушала опасеніе. Онъ не признавалъ никакихъ возраженій и ничего другаго, кромѣ того, что онъ исповѣдывалъ. Онъ теперь уже прямо осуждалъ Вѣру за то, что она учится, называя это тратой времени для собственной забавы. Словомъ, онъ производилъ на нее впечатлѣніе человѣка, слишкомъ рано, поспѣшно созрѣвшаго и потому остановившагося неожиданно на одной точкѣ, дальше которой ему уже во-вѣкъ не пойти.
   И припомнился ей грустный откровенный разсказъ Ѳеди о томъ, какъ онъ рано познакомился съ жизнью и какъ это отразилось на его развитіи. Онъ тогда быстро спохватился и круто повернулъ въ другую сторону. Онъ пошелъ по новой дорогѣ, лучшей, чѣмъ та, которая ему предстояла, но все же это не прошло ему даромъ и, Богъ знаетъ, къ чему это поведетъ въ будущемъ.
   Ѳедя иногда приходилъ къ ней въ усадьбу, и эти посѣщенія были для нея тяжелы. Онъ какъ-то не понималъ, что есть вопросы, которыхъ не слѣдуетъ затрогивать, и это было особенно удивительно въ немъ, который прежде на каждомъ шагу стѣснялся и краснѣлъ. Теперь онъ никогда не краснѣлъ и говорилъ прямо и простымъ тономъ о такихъ вещахъ, о которыхъ слѣдовало молчать.
   -- Вотъ вы похудѣли такъ, что на себя не похожи стали,-- говорилъ онъ какъ-то за обѣдомъ.-- Это оттого, что вы придаете значеніе личному счастью. Все личное всегда доставляетъ только муки. Когда бы у насъ не было ничего личнаго, мы не знали бы, что такое горе... Какъ это можно любить одного человѣка больше всѣхъ другихъ? Одинъ человѣкъ не можетъ быть лучше всѣхъ другихъ. Какъ можно страдать оттого, что одинъ человѣкъ меня не любитъ, когда людей такъ много, цѣлое человѣчество? Это униженіе!
   Наташа даже не возражала ему и не просила замолчать: она выслушивала его рѣчи, какъ неизбѣжное зло.
   Наташѣ пришлось получить еще одно огорченіе, которое при другихъ обстоятельствахъ было бы для нея чистою радостью. Пріѣхала Александра Сергѣевна. Все это время она была нездорова, но какъ только почувствовала себя лучше, сейчасъ же поѣхала въ Бряцаловку. Она увидѣла дочь и залилась слезами.
   -- Какая ты стала! Ты мучаешься, бѣдная моя! Это ужасно, ужасно!...
   Ее въ самое сердце поразила перемѣна, происшедшая съ Наташей. Она видѣла дочь въ самое счастливое время, когда та была полна надеждъ на прекрасное будущее, когда ей казалось, что "борьба" началась такъ счастливо и столько благопріятныхъ признаковъ. Александра Сергѣевна тогда уѣхала домой совершенно успокоенная и счастливая, тѣмъ болѣе, что и Егоръ, переговорившій съ Наташей, какъ будто перемѣнилъ свой прежній скептическій взглядъ на ея замужство. Наташа тогда смотрѣла здоровой, довольной, веселой,-- все, что было надо Александрѣ Сергѣевнѣ. А теперь она застала ее страшно похудѣвшей, блѣдной, точно послѣ, долгой изнурительной болѣзни; ея глаза утратили свое обычное выраженіе здоровой увѣренности, радости и смотрятъ грустно, болѣзненно.
   -- Неужели это такъ и останется?-- съ плачемъ воскликнула она, обнимая дочь.-- Боже мой! Что же это? Что же онъ за человѣкъ послѣ этого?
   -- Мамочка, что за глупости? Зачѣмъ вы о немъ говорите? Я могу и безъ него прожить на свѣтѣ... Не онъ, а моя мечта, моя вѣра... Ихъ жалко, если онѣ будутъ разбиты!
   Этого Александра Сергѣевна не понимала. Она просто видѣла, что Наташа любить еще мужа и оттого страдаетъ, худѣетъ и болѣетъ, и съ тревогой смотрѣла ей въ глаза, желая уловить въ нихъ черту, которая сказала бы ей, надѣется ли она сама, или нѣтъ. Ей надо было это знать, потому что утвердительный отвѣть хоть немного успокоилъ бы ее. Наконецъ, она не выдержала и прямо спросила объ этомъ Наташу:
   -- Но ты сама что думаешь? Что же у васъ будетъ дальше?
   -- Мы встрѣтимся, мамочка... Рано или поздно встрѣтимся. У насъ есть сынъ...
   -- Да, встрѣтитесь... но какъ?
   -- Этого я не знаю...
   -- Ты его любишь? Ты въ состояніи простить его?
   -- Ахъ, мамочка, не спрашивай объ этомъ, не спрашивай!
   Этотъ разговоръ чуть и ее не довелъ до слезъ. Александра Сергѣевна видѣла это и остановилась. Она заговорила объ Антонинѣ Ѳедоровнѣ.
   -- Какъ ты уживаешься съ этой, съ свекровью?
   -- Я ее никогда не вижу. Послѣ отъѣзда Анатолія Петровича она совсѣмъ заперлась въ свои покои и сдѣлалась настоящею отшельницей. О, Богъ съ нею!... Мнѣ было бы тяжело встрѣчаться.
   Александра Сергѣевна нашла, что Наташу нельзя оставить одну, что ей нужна поддержка близкаго человѣка, и отослала свой экипажъ въ городъ съ письмомъ къ Егору. Она писала, что останется въ деревнѣ нѣсколько дней, и выражала надежду, что ей удастся привезти съ собой Наташу хоть не надолго. Дѣло въ томъ, что Егоръ Егорычъ и Чинаровъ поручили ей это. Они оба, а въ особенности Егоръ, все еще вѣрили въ свою дипломатію и разсчитывали, что если Наташа пріѣдетъ въ городъ, то имъ, быть можетъ, удастся поколебать ее.
   Наташа продолжала бывать ежедневно у Подростковыхъ и тамъ встрѣчала весь маленькій кружокъ своихъ знакомыхъ. Только Заботинъ появлялся здѣсь очень рѣдко, потому что у него было много дѣла. Въ послѣднее время она замѣтила, что всѣ заботы по провѣркѣ просьбъ и раздачѣ пособій какъ-то сами собой сосредоточились въ рукахъ Ѳеди. Марья Ивановна что-то прихворнула и не появлялась нѣсколько дней. Но вотъ случилось одно обстоятельство, взволновавшее весь кружокъ. Когда Наташа пріѣхала къ Подростковымъ, она застала всѣхъ въ возбужденномъ состояніи. Ѳеди не было, Марья Ивановна сидѣла въ сторонѣ молча, съ недоумѣвающими глазами, Елеонскій нервно ходилъ по комнатѣ и громка высказывалъ негодованіе.
   -- Такой мерзости никакъ нельзя было ожидать. Вотъ ужь прирожденные подлецы!-- причалъ онъ и кому-то грозилъ кулакомъ.-- Но я имъ этого не прощу!... Что же это за скоты, въ самомъ дѣлѣ? Видаггъ, что стараешься сдѣлать имъ добро, и чѣмъ платятъ! Чортъ знаетъ что за неблагодарныя животныя!...
   -- Въ чемъ тутъ дѣло?-- спросила Наташа.
   -- А вы не знаете? Представьте себѣ, вчера мы здѣсь заработались такъ, что мнѣ пришлось остаться ночевать. Сегодня утромъ прихожу домой и вдругъ что же вижу? Этакіе скоты! Сломали замокъ и вытащили у меня изъ коммода все, что было, все мое имущество!... Вы понимаете: все -- и одежду и бѣлье, портъ-сигаръ серебряный, самоваръ, денегъ четырнадцать рублей, все, все, ничего не пощадили, только книги оставили. Я остался, какъ вотъ стою передъ вами... То-есть это такая низость... Понимаете, тутъ изъ-за нихъ бьются, а они вотъ... Благодарность!... И я знаю, кто это. Третьяго дня еще были у меня три мужика, за хлѣбомъ приходили, и двое изъ нихъ такъ пристально поглядывали на мой самоваръ... Мерзавцы! Но ладно! Я ихъ проучу! Я уже далъ знать уряднику!... Вы думаете, мнѣ жаль пропавшихъ вещей? Нисколько! Меня возмущаетъ неблагодарность. Работай послѣ этого, дѣлай добро... Это у всякаго отобьетъ охоту!
   -- Я вамъ вполнѣ сочувствью,-- сказала Наташа, но какимъ-то такимъ тономъ, что это сочувствіе нисколько не удовлетворило Елеонскаго. Ему даже показалось, что она при этомъ чуть замѣтно усмѣхнулась.
   -- Вы какъ-то странно это говорите!-- раздраженно сказалъ юнъ.-- Тутъ дѣло не въ сочувствіи, а въ томъ, что это возмутительно. Вы, кажется, этого не признаете?
   -- Почему вы такъ думаете? Нѣтъ, возмутительно. Я это признаю. Похищеніе чужой собственности... это -- возмутительно...
   -- Странный у васъ тонъ, однако!
   -- Да, странный, потому что я слышу странныя рѣчи,-- на этотъ разъ уже совершенно серьезно сказала Наташа.-- Я думала, что доброе дѣло здѣсь дѣлаютъ потому, что признаютъ это своимъ долгомъ, потому, что добрые, хорошіе люди никакого другаго дѣла не могутъ дѣлать, кромѣ хорошаго... а оказывается, что Елеонскій за свои труды возждалъ какой-то благодарности....
   Марья Ивановна впилась въ Наташу взглядомъ и жадно слушала ее. Она продолжала:
   -- Если хотите знать мое мнѣніе, то вотъ оно: что васъ обокрали, это возмутительно, но не потому, что обокрали именно васъ, которому были обязаны какою-то благодарностью, а потому, что обокрали. Такъ же точно было бы возмутительно, если бы обокрали дьячка, священника или любаго изъ сосѣдей. Но, кажется, никто изъ насъ не думалъ,что въ деревнѣ живетъ добродѣтель,-- напротивъ, всѣ мы были согласны, что здѣсь темнота, невѣжество и грубость, что добро отъ зла здѣсь отличается ощупью и недостаетъ деревнѣ именно свѣта, знанія, просвѣщенія... Если бы добродѣтель жила здѣсь, то намъ нечего было бы здѣсь дѣлать, развѣ только поучиться у нихъ. Но мы же пришли просвѣщать, учить, а не возмущаться и карать. Едва ли, однако, можно просвѣтить темнаго человѣка обращеніемъ къ уряднику... Это и безъ насъ сдѣлаютъ... Я вижу здѣсь грубую непослѣдовательность,-- извините меня за откровенность, Елеонскій,-- мы добры, великодушны, гуманны, пока насъ лично не задѣли, а какъ только у насъ украли нашъ собственный самоваръ, мы забываемъ все, летимъ къ уряднику, требуемъ кары, кричимъ и требуемъ благодарности за то, что мы добры, великодушны, гуманны!... Васъ обокрали, это возмутительно, но не значить ли это, что вы, пришедшій учитель, никакому добру еще не научили ихъ? Научите прежде, а потомъ и требуйте отъ нихъ добродѣтели.
   Наташа говорила съ горячимъ увлеченіемъ. Марья Ивановна поднялась, стремительно подошла къ ней и крѣпко пожала ея руку.
   -- Я совершенно согласна съ вами, -- выразительно произнесла она,-- я такъ чувствовала, но не могла ясно выразить это.
   Елеонскій строго посмотрѣлъ на нее, какъ бы уличая ее въ измѣнѣ. Онъ началъ возражать,-- это было не въ его характерѣ оставить что-нибудь безъ возраженія. Но возражалъ онъ неудачно. Онъ напиралъ на то, что пока еще деревня усвоитъ просвѣщеніе, надо, чтобъ было хоть какое-нибудь сдерживающее начало, иначе обыватели поѣдятъ другъ друга. Такимъ сдерживающимъ началомъ пока, къ сожалѣнію, можетъ быть только наказаніе.
   -- И такъ, да здравствуетъ урядникъ!-- воскликнула Наташа. Это восклицаніе окончательно обозлило Елеонскаго. Онъ злобно сверкнулъ глазами, схватилъ шляпу и ушелъ, уронивъ по дорогѣ замѣчаніе, сказанное ѣдкимъ тономъ:
   -- Хорошо разсуждать такъ тому, кто никогда ничего не пріобрѣталъ собственнымъ трудомъ, а живетъ на всемъ готовомъ!
   Наташа вспыхнула, но промолчала и дала ему уйти. Подростковы въ продолженіе всего этого разговора молчали, но по ихъ смущенно-опущеннымъ взглядамъ Наташа видѣла, что они въ душѣ на сторонѣ Елеонскаго. Только послѣдняя фраза его, очевидно, возмутила ихъ, такъ какъ они неодобрительно посмотрѣли ему вслѣдъ.
   Наташа очень скоро ушла домой. По дорогѣ ее догнала Марья Ивановна.
   -- Вы правы, правы, вы тысячу разъ правы!-- воскликнула она, дружески взявъ Наташу подъ руку.-- Какъ я хотѣла бы быть во всемъ такой послѣдовательной, какъ вы!
   Наташа, къ удивленію Марьи Ивановны, всю дорогу была весело настроена и даже на счетъ Елеонскаго подшучивала. Марья Ивановна и не подозрѣвала, какое великое утѣшеніе нашла она въ этомъ эпизодѣ. Наташа думала: "Вѣдь, это та же самая исторія, точь-въ-точь та же! И онъ ждалъ благодарности за свою добродѣтель и, не дождавшись ея, а встрѣтивъ неблагодарность, разразился местью... Почемъ, я знаю, что Елеонскій, послѣ такой обиды, не способенъ сдѣлаться притѣснителемъ и грабителемъ тѣхъ самыхъ крестьянъ, которыхъ явился учить? Тотъ же эгоизмъ, то же себялюбіе и та же добродѣтель не изъ сердца, а изъ головы, и оттого такъ легко превращающаяся въ месть. И тутъ на первый планъ выступаетъ задѣтая своя личность, свое достоинство, и Елеонскій оказывается способнымъ бросить мнѣ въ лицо незаслуженную дерзость... Такъ омъ значить, не хуже этихъ, разница только въ томъ, что онъ идетъ большими рѣшительными шагами, потому что онъ -- крупнѣе ихъ, а эти довольствуются мелкими дрязгами...
   -- Знаете ли что, Наталья Николаевна?-- сказала Марьи Ивановна и этимъ заставила ее очнуться отъ своихъ мыслей.-- Я хочу спросить васъ объ одномъ дѣлѣ.
   -- Говорите.
   -- Представьте себѣ... То-есть я хочу знать, какъ вы поступили бы въ такомъ случаѣ. Молодая дѣвушка, ей всего двадцать лѣтъ... За нею ухаживаетъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти... разница большая... Онъ богатъ, но характеръ у него скверный, то-есть не характеръ, а поступки... Характеръ у него большой, сильный... Онъ нажилъ богатство изъ ничего... упорнымъ терпѣніемъ, ловкостью, ну... и... разумѣется, не всегда былъ честенъ. У него есть кулаческія наклонности... Но она знаетъ навѣрное, что ея вліяніе на него можетъ быть огромно, онъ безъ нея жить не можетъ... И она думаетъ, что могла бы хорошо вліять на него, просто передѣлать его, потому, что онъ, какъ рабъ, готовъ исполнять ея волю. Но... она его не любитъ, вотъ это главное... Она не питаетъ того чувства... Ну, вы понимаете, что тутъ можетъ быть, когда ей двадцать лѣтъ, а ему пятьдесятъ... И вотъ онъ умоляетъ ее сдѣлаться его женой... Является вопросъ: какъ тутъ поступить?
   Она сообщила все это отрывистыми фразами, часто останавливаясь на полусловѣ. Наташа взглянула на нее и прочитала на ея лицѣ крайнее смущеніе.
   -- Это вы о себѣ говорите, Марья Ивановна, и о Булатовѣ?-- сказала она.
   -- Да,-- подтвердила та.-- Меня мучаетъ этотъ вопросъ...
   -- Я не берусь разрѣшить его, Марья Ивановна...
   -- О, пожалуйста, ваше мнѣніе!... Не разрѣшить, а только высказать мнѣніе... Мнѣ надо знать его,-- умоляющимъ голосомъ промолвила Марья Ивановна.-- Вы знаете, я способна поступить такъ, какъ вы посовѣтуете. Я сама много думала, мучилась и ни къ чему не пришла...
   -- Ахъ, милая Марья Ивановна! какъ можно рѣшиться посовѣтовать человѣку: пожертвуй собой, пожертвуй своею молодостью, жаждой личнаго счастья, которая такъ свойственна нашему возрасту?... Какъ можно произнести такой совѣтъ? И кто можетъ поручиться вамъ, что эта жертва будетъ не напрасна?
   -- Но если есть рѣшимость всѣмъ этимъ пожертвовать и вѣра въ то, что жертва не будетъ напрасна, вѣра въ свою силу, въ свое вліяніе?
   -- Не знаю... Это вопросъ цѣлой вашей жизни. Такіе вопросы рѣшаются сами собой и никто не имѣетъ права своимъ совѣтомъ направить ваше рѣшеніе въ ту или другую сторону... Я ничего не скажу вамъ, Марья Ивановна... А знаете ли вы, что я сейчасъ рѣшила? Вотъ вы удивитесь!
   -- Что?
   -- Я ѣду въ Петербургъ.
   -- Вы?
   -- Ну, да. Я это рѣшила сейчасъ, послѣ разговора съ Елеонскимъ. Я не знаю, почему это такъ повліяло на меня. Мое дѣло стоитъ на мѣстѣ. Надо дать ему движеніе. Здѣсь я оставляю Ѳедю. Я думаю, что онъ одинъ справится... При томъ же, теперь все налажено. Я оставлю вамъ и ему денегъ... Это значитъ, что я хочу откупиться и плачу за то, что сама не хочу остаться,-- прибавила она, смѣясь.
   -- Мамочка! я ѣду въ Петербургъ!-- радостно сообщила она свое рѣшеніе Александрѣ Сергѣевнѣ.-- Только смотри не выдавай меня. Тебѣ я лгать не умѣю, я ѣду просто такъ... Ѣду, да и только... А ты скажи Егору и Аполлону, что я ѣду учиться. Пусть это ихъ порадуетъ. Они скажутъ: мы побѣдили! Она образумилась! А и и не думала образумливаться!
   -- А что же?
   -- Что, мамочка? Только не отговаривай, тогда окажу тебѣ. Тамъ мы встрѣтимся... Я не буду искать встрѣчи, мы не думай... Я не буду просить, унижаться, мнѣ этого не нужно. Но когда мы будемъ въ одномъ городѣ, мы должны встрѣтиться. Я дѣлаю первый шагъ, потому что такъ нельзя... Ты видишь, дорогая, какъ я измучилась!
   -- Ты вѣришь, что такъ будетъ лучше?-- со слезами на глазахъ спросила Александра Сергѣевна. Въ послѣднее время она сильно подалась, ослабѣла и часто допускала эту слабость -- слезы.
   -- Вѣрю! Все-таки, вѣрю, мамочка! Все-таки, вѣрю въ то, что любовь должна побѣдить и самолюбіе, и эгоизмъ!
   -- Ахъ, еслибъ это было такъ! Я ничего не хочу больше, только чтобы вышло счастье, моя дѣвочка!
   Начались оживленные сборы. Бригитта очень обрадовалась поѣздкѣ. Она привыкла къ своему положенію и сильно привязалась къ мальчику, но все же ей было скучно здѣсь и давно уже хотѣлось шумнаго города или какой-нибудь перемѣны. Когда все уже было готово, Наташа на минуту остановилась надъ вопросомъ: проститься ли ей съ Антониной Ѳедоровной? И рѣшила лучше написать ей о своемъ отъѣздѣ. Она сдѣлала это въ чисто-дѣловыхъ, вѣжливыхъ и почтительныхъ выраженіяхъ и отослала письмо, но отвѣта никакого не получила.
   Въ послѣднюю минуту явился Ѳедя. Онъ почти всю дорогу бѣжалъ и теперь едва переводилъ духъ.
   -- Прощайте,-- сказалъ онъ Наташѣ.-- Вы, значитъ, не выдержали и ѣдете за личнымъ счастьемъ... Я былъ о васъ лучшаго мнѣнія, Наталья Николаевна!
   Наташа въ отвѣть на это улыбнулась.
   -- Вы, Ѳедя, тутъ работайте за себя и за меня... Марья Ивановна ѣдетъ съ нами и привезетъ вамъ изъ города деньги,-- сказала она, оставивъ его упрекъ безъ отвѣта.
   Ока была настроена весело и радостно. Александра Сергѣевна съ своей стороны радовалась такой перемѣнѣ и ей казалось, что все у нея измѣнилось къ лучшему.
   Егоръ Егорычъ и Чинаровъ искренно ликовали по поводу того, что Наташа, наконецъ, опомнилась и взялась за умъ.
   -- Это пустое!-- съ увлеченіемъ говорилъ Аполлонъ Алексѣевичъ, провожая ее на вокзалъ.-- Молодость все наверстаетъ! Вернутся и силы и здоровье! Вы и не успѣете оглянуться, какъ новое счастье пойдетъ вамъ на встрѣчу!
   Наташа привѣтливо кивала имъ головой и думала не о новомъ счастьѣ, а о томъ, какъ бы догнать убѣгающее отъ нея старое счастье, которому она отдала всѣ свои силы...
   

IV.

   Въ небольшой комнатѣ съ окнами, выходившими во дворъ, было настолько еще свѣтло, что можно было читать; узкій, длинный дворъ замыкался съ четырехъ сторонъ высокими стѣнами пятиэтажнаго зданія, поэтому солнце очень рѣдко заглядывало въ него, въ особенности осенью и зимой. Былъ конецъ августа, часовъ шесть вечера. Вотъ-вотъ начнутся сумерки, торопливо сгущаясь и переходя въ ранній осенній вечеръ.
   Въ комнатѣ стояла глубокая тишина. На столѣ были еще не убраны остатки недавно съѣденнаго обѣда и въ воздухѣ еще носился запахъ жаренаго мяса. На коротенькой кушеткѣ, обитой дешевымъ джутомъ грязновато-оливковаго цвѣта, какъ-то смѣшно свернувшись и подобравъ ноги, лежала Вѣра Николаевна, держа передъ собой книгу, и по лицу ея видно было, что она вся ушла въ чтеніе и не способна была замѣчать ничего другаго. Книга была новая, разрѣзанная только до половины. Всякій разъ, когда надо было разрѣзать дальше, Вѣра Николаевна нетерпѣливо выдергивала изъ своихъ волосъ шпильку и употребляла ее вмѣсто ножа.
   Между тѣмъ, наступали уже сумерки, читать становилось неудобно, но она этого не замѣчала; она приблизила книгу къ глазамъ и торопилась кончить главу. Она не замѣтила и того, что въ передней раздался дребезжащій звонокъ, кому-то отперли и кто-то вошелъ въ комнату.
   Это была дама въ черномъ, нѣсколько истрепанномъ платьѣ, невысокая, полная, на видъ лѣтъ тридцати-пяти или нѣсколько больше. На ней была какая-то удивительная шляпка, безъ всякихъ украшеній, похожая на тѣ модели, что выставляютъ въ окнахъ магазиновъ. Толстая темно-русая коса была плотно скручена на затылкѣ. Лицо у нея было некрасиво -- крупное, красное, съ рѣдкими рябинками, но въ немъ было что-то привлекательное, особенно въ сѣрыхъ глазахъ, смотрѣвшихъ серьезно, умно и, въ то же время, какъ-то необыкновенно просто и довѣрчиво.
   -- Кха, кха!-- комически откашлялась она, приставивъ кулакъ ко рту и изображая человѣка, который не смѣетъ приближаться. Но Вѣра продолжала смотрѣть въ книгу. Тогда она повторила свой кашель, но на этотъ разъ очень громко, и заставила Вѣру поднять глаза.
   -- Монцева?! Какимъ образомъ? Вы, точно духъ, входите черезъ щели!-- воскликнула Вѣра Николаевна.
   -- Нѣтъ, это вы зачитываетесь до чортиковъ, до того, что начинаете принимать за духа такую солидную особу, какъ я... Бросьте и здравствуйте!
   -- Здравствуйте и... бросила! -- промолвила Вѣра, положивъ книгу на кушетку и протянувъ ей руку.
   -- Что это? Ужь какая-то новая книжка? Покажите... Ахъ, Спенсеръ, новое сочиненіе!... Ну, вы хотя бы изъ деликатности при мнѣ прятали эти книги...
   -- А что?
   -- А то, что вы возбуждаете во мнѣ дурныя чувства!-- Монцева при этомъ сѣла на край кушетки.-- Я никогда никому не завидую и считала это низостью -- зависть. А вотъ вамъ не могу не завидовать, ей-ей! Читаетъ себѣ Спенсера въ подлинникѣ, а мы должны еще ждать, когда тамъ какому-нибудь русскону придетъ охота перевести его для насъ... Вотъ этому я завидую...
   -- Да, вѣдь, вы уже цѣлый годъ изучаете англійскій языкъ!
   -- Да, изучаете, хорошо вамъ говорить это свысока, потому что вы знаете этотъ языкъ! А у меня ничего не выходить. У меня нѣтъ способностей къ языкамъ. Слова никакъ не укладываются въ головѣ. Сегодня выучила, а завтра всѣ забыла... Просто удивительно! Историческіе факты помню замѣчательно, самыя ничтожныя мелочи, ну, вотъ, такъ, словно при мнѣ это было... А этого не могу. Французскій языкъ стоилъ мнѣ каторжнаго труда, и то, все-жь-таки, я съ нимъ въ гимназіи познакомилась, а съ англійскимъ ничего не подѣлаю...
   -- Давайте я буду васъ учить! Вѣдь, это въ моихъ интересахъ...
   -- Ну, это вы все свои глупости говорите... Никогда этому не бывать... Учить -- учите, это я съ удовольствіемъ, а тому не бывать.
   -- Почему не бывать? Развѣ вы уже окончательно рѣшили?-- тономъ сожалѣнія и даже нѣкотораго огорченія спросила Вѣра Николаевна.
   -- И рѣшать нечего. Вы забыли, что у меня есть сынъ. Мальчишкѣ теперь двѣнадцать лѣтъ... Положимъ, онъ учится и на казенномъ счету. Да, вѣдь, мало этого. Надо его человѣкомъ сдѣлать... Я не имѣю права манкировать этимъ. И такъ уже виновата, что онъ безъ меня ростетъ... Вамъ хорошо говорить: вы вольная птица, у васъ никакихъ обязательствъ...
   -- Какъ никакихъ? А вотъ сестра моя Наташа укоряетъ меня въ равнодушіи... Говоритъ, что я заучилась и къ живому дѣлу стала равнодушна... Меня къ книгѣ тянетъ.
   -- Ну, знаете, голубушка моя, объ этомъ не будемъ говорить!... Можетъ быть, сестра ваша и права, но есть обязательства разныя. Одни человѣкъ самъ на себя налагаетъ и воленъ отсрочить ихъ по своимъ соображеніямъ, а другія -- наложены на тебя. Все равно, какъ векселя бываютъ по предъявленіи, тутъ можно еще сговориться, упросить, умолить кредитора отсрочить, и векселя на срокъ,-- тутъ ужь ничего не подѣлаешь... Я знаю эту махинацію, потому что мой мужъ въ свое время давалъ много векселей, оттого мы и бѣдны стали... Вотъ по отношенію къ сыну у меня прочное обязательство. Пропустишь возрастъ, анъ смотришь, изъ него такая дубина выработалась, которую никакъ не переломишь!
   -- Отсрочьте годика на два. За два года ничего особеннаго не произойдетъ, -- сказала съ улыбкой Вѣра.-- Вѣдь, вамъ самой страстно хочется поучиться... Правда? Ну, какая же вы будете воспитательница, если постоянно будете думать о другомъ?
   -- О, я умѣю смирять свое желаніе, когда это необходимо! Скажу ему: молчи!-- и замолчитъ. Я таковская!
   -- Ну, какъ хотите. А я только на томъ условіи согласна учить васъ англійскому языку... Иначе -- ни за что!
   -- Эгоистка!
   -- Она самая и есть!
   Разговоръ прервался, благодаря появленію на порогѣ новой личности. Это была хозяйка квартиры, та самая финка, которой въ свое время было посвящено не мало строчекъ въ письмахъ Вѣры къ сестрѣ. Высокая, ширококостая, съ краснымъ лицомъ и съ багровыми руками, обнаженными до самыхъ плечъ, потому что она только что оторвалась отъ стирки, она съ перваго взгляда производила внушительное, воинственное впечатлѣніе; но дѣтски-добродушный взглядъ ея маленькихъ глазъ и вѣчная, не сходящая съ губъ какая-то наивная улыбка свидѣтельствовали о томъ, что отъ нея никогда нельзя было ожидать ничего, кромѣ самыхъ мирныхъ дѣйствій.
   Къ Вѣрѣ Николаевнѣ она относилась съ какимъ-то благоговѣніемъ и обожаніемъ, главнымъ образомъ, за то, что она вотъ уже третій годъ живетъ у нея на квартирѣ, аккуратно платитъ и никогда не выражаетъ недовольства чѣмъ бы то ни было. Главное же, чѣмъ квартирантка вызывала въ ея груди высокія чувства, было то обстоятельство, что Вѣра платила ей за лѣтніе мѣсяцы, когда уѣзжала въ деревню, оставляя комнату за собой.
   Она остановилась на порогѣ и протянула руку съ какимъ-то небольшимъ пакетомъ.
   -- Это что?-- спросила Вѣра, поднялась съ кушетки и подошла къ ней.-- Кто принесъ?
   Но такъ какъ въ это время пакетъ уже былъ у нея въ рукахъ, то финка нашла излишнимъ отвѣчать и спокойно принялась убирать со стола посуду.
   -- Телеграмма... Отъ Наташи... Что съ нею?-- нѣсколько взволнованнымъ голосомъ говорила Вѣра, пробѣгая глазами телеграмму, а, прочитавъ ее, прибавила: -- ничего не понимаю! Вотъ неожиданность! "27 буду въ Петербургѣ. Приготовь двѣ комнаты. Наташа"... Зачѣмъ она ѣдетъ?
   -- Ваша сестра?-- съ выраженіемъ радостнаго любопытства спросила Монцева.
   -- Ну, да, конечно... Зачѣмъ она ѣдетъ? Зачѣмъ?-- съ досадой повторила Вѣра.
   -- Что это вы какъ будто недовольны? Развѣ вы не рады повидаться съ сестрой?
   -- Ахъ, рада, разумѣется, рада... Но вы ничего не знаете, Монцева... Вы ничего не знаете!...
   -- Ну, конечно, и ничего не знаю, оттого и не понимаю ничего. Можетъ быть, вашей сестрѣ пришла мысль поступить на курсы?
   -- О, еслибъ это! Но... тутъ можетъ быть другое... Да неужели же она рѣшилась?
   Вѣра Николаевна была сильно взволнована. Она, еще нѣсколько недѣль тону назадъ уговаривавшая Наташу ѣхать въ Петербургъ учиться, теперь вся дрожала при мысли, что сестра ѣдетъ въ Петербургъ. Послѣ долгихъ размышленій она окончательно рѣшила, что Наташу къ наукѣ "не тянетъ" и что ее ничѣмъ не соблазнишь. Она уже свыклась съ этою мыслью и теперь, когда узнала, что Наташа завтра будетъ здѣсь, искала другихъ объясненій. Можно было бы предположить, что ей стало слишкомъ тягостно деревенское одиночество и она ищетъ развлеченія. Но тогда она искала бы его въ другомъ мѣстѣ -- въ Москвѣ, за границей, гдѣ угодно, только не здѣсь, не въ Петербургѣ, гдѣ живетъ ея мужъ. Неужели же она рѣшилась сдѣлать первый шагъ къ примиренію? Боже, послѣ всѣхъ мерзостей, какія онъ позволилъ себѣ, она идетъ на это! Но развѣ это похоже на Наташу? Гдѣ же ея характеръ, твердость, выдержка, гдѣ ея гордость? Борьба? Вѣдь, она смотритъ на это какъ на борьбу? Но развѣ это борьба, когда идешь добровольно прямо подъ ноги врагу? Что же ему остается сдѣлать, какъ не растоптать тебя?
   Въ то время, какъ Вѣра Николаевна сосредоточенно занималась этими мыслями, Монцева надѣла шляпку, которую только передъ этимъ сняла.
   -- До свиданія, Лобачева!-- сказала она.
   -- Какъ, вы уходите? Почему такъ скоро? Развѣ вы торопитесь?-- спросила Вѣра.
   -- Нисколько... Но мнѣ кажется, что я вамъ мѣшаю. Вѣдь, помочь я ничѣмъ не могу, а вы озабочены...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста оставайтесь, Монцева!... Знаете что? Теперь еще не очень поздно... Пойдемте вмѣстѣ и поищемъ сестрѣ квартиру. Вѣдь, она завтра пріѣдетъ, должна быть, съ курьерскимъ. Завтра мы ничего не успѣемъ сдѣлать...
   -- Отлично. Да я вамъ сейчасъ найду... Я знаю одну даму, которая отдаетъ комнаты. Только она деретъ страшно... За двѣ комнаты рублей шестьдесятъ надо дать... Ваша сестра богата?
   -- Она бѣднѣе меня... У меня не тронуты мои пятнадцать тысячъ, а она ужь больше половины истратила на своихъ голодающихъ. Но это ничего. Она заплатитъ. Вѣдь, она не такая скареда, какъ я...
   Монцева улыбнулась. Она очень хорошо знала, что Вѣра нерѣдко платила за своихъ товарокъ и искала случая дать взаймы тѣмъ, кто никогда не могъ отдать.
   Онѣ вышли на улицу. Уже совсѣмъ смеркалось. Небо было обложено сѣрыми облаками, было похоже на то, что ночью будетъ дождь. Зажигали фонари. Время было неудобное для исканья квартиры, но онѣ, все-таки, дошли до Троицкаго переулка и повидались съ квартирною хозяйкой. Она оказалась солидною и тонною дамой. Съ перваго же слова она объяснила, что состоитъ въ родствѣ съ какимъ-то генераломъ и что у нея и теперь занимаетъ комнату одинокій полковникъ. Она скривилась, когда узнала, что у будущей жилички есть ребенокъ. Кажется, именно одинокій полковникъ этого не долюбливалъ. Но, когда ей дали ту сумму, которую она запросила, она очень скоро согласилась. Вѣра оставила ей задатокъ и по настоянію Монцевой взяла у нея росписку.
   Вечеръ онѣ провели вдвоемъ. Вѣра съ нетерпѣніемъ ждала завтрашняго дня. Мысль, что Наташа ѣдетъ для унизительнаго примиренія съ мужемъ, страшно безпокоила ее. Она не могла ничѣмъ заниматься и, чтобы какъ-нибудь убить длинный вечеръ, предложила Монцевой урокъ англійскаго языка. Монцева съ радостью приняла предложеніе. Урокъ вышелъ веселый, съ непрерывнымъ смѣхомъ, потому что Монцева, желая познать сразу какъ можно больше, постоянно забѣгала впередъ и попадала въ просакъ.
   -- Вы, кажется, разсчитываете послѣ одного урока читать Спенсера?-- говорила Вѣра.
   -- О, это было бы блаженство! Вы знаете, у меня слюнки текутъ, когда я смотрю на вашего Спенсера... Я облизываюсь, какъ будто это какое-нибудь пирожное,-- отвѣчала Монцева.
   Но когда Монцева ушла часовъ въ одиннадцать, Вѣру опять охватило тревожное чувство. Она вспомнила, что встрѣтила однажды Бряцалова на улицѣ и ей издали показалось, что онъ ее узналъ и собирается поклониться и, чего добраго, подойти къ ней. Она поспѣшно отвернулась и пошла въ противуположную сторону. Тѣмъ не менѣе, она успѣла разглядѣть, что видъ у него былъ какой-то хмурый, безъ обычной самоувѣренности, безъ того оттѣнка, который ей всегда казался нахальствомъ. Онъ поразительно похудѣлъ я съ поднятымъ воротникомъ пальто, такъ какъ было сыро, походмъ на больного. Вотъ это-то и опасно. Если Наташа увидитъ его такимъ, пожалуй, сочтетъ его за страдальца и это первое впечатлѣніе тронетъ ея сердце. Она, вѣдь, все-таки, несмотря ни на что, вѣритъ въ его чувство и въ чистоту его натуры и не допуститъ объясненія, что онъ ведетъ дурной образъ жизни и оттого такъ измѣнялся.
   Въ десять часовъ слѣдующаго утра Вѣра была на Николаевскомъ вокзалѣ и съ нахмуренными бровями пристально смотрѣла въ ту сторону, откуда долженъ былъ придти поѣздъ. Когда среди суматохи прогудѣлъ локомотивъ и какъ разъ передъ нею остановился спальный вагонъ, она не сдвинулась съ мѣста, словно ожидая, что будетъ дальше. Но вотъ въ окнѣ поднялась зеленая занавѣска и за стекломъ показалось веселое, улыбающееся лицо Наташи. Она тотчасъ узнала сестру и быстро кивала ей головой. Вѣра уже болѣе не глядѣла хмуро; она помчалась въ вагонъ, сбивая съ ногъ встрѣчныхъ пассажировъ, и уже радостно обнимала Наташу и мальчика, улыбалась Бригиттѣ и, вообще, выражала одну только радость, не омрачая ее никакими тревожными вопросами.
   -- Есть квартира?-- спросила Наташа и очень обрадовалась, узнавъ, что будетъ жить не въ отелѣ. Она никогда еще въ жизни не останавливалась въ отелѣ и ей представлялось это какою-то безпрерывною трактирною сутолокой. Между тѣмъ, она очень боялась за Петю, который и безъ того уже, послѣ двухдневнаго путешествія, началъ сильно капризничать.
   Онѣ поѣхали въ каретѣ, поручивъ багажъ посыльному. Наташа весело смотрѣла по сторонамъ и хвалила Петербургъ. День былъ облачный и ей, послѣ яркосолнечныхъ обожженыхъ полей Бряцаловки, казалось, что она въѣхала въ какую-то тѣнистую рощу.
   -- Ну, что же? Я не опоздала?-- спросила она, глядя на Вѣру съ чуть замѣтною улыбкой.
   -- Куда? Зачѣмъ?
   -- Какъ куда? На курсы! Теперь принимаютъ еще?
   Вѣра встрепенулась. Глаза ея оживились, она пододвинулась ближе въ сестрѣ.
   -- Ты хочешь учиться?-- спросила она и въ голосѣ ея вмѣстѣ съ радостью можно было разслышать недовѣріе.
   -- Ну, да, а то что же? Такъ не опоздала я?
   -- Нѣтъ, конечно, нѣтъ... Но... но ты...
   -- Но ты не вѣришь, что я хочу учиться? Ха, ха, ха, ха!-- весело разсмѣялась Наташа.-- О, Ѳома невѣрный!... Учиться, Вѣра, учиться!... Убѣдилась твоими доводами и вотъ пріѣхала...
   -- И ты серьезно хочешь учиться?-- съ прежнимъ недовѣріемъ спросила Вѣра.
   -- Ну, серьезно, серьезно!... Вишь чего захотѣла! Хоть бы такъ какъ-нибудь... Особенной серьезности въ наукахъ я, кажется, не обнаружу. Но развѣ это обязательно? Развѣ у васъ тутъ всѣ въ доктора мѣтятъ?
   -- О, далеко не всѣ... Но это, разумѣется, не важно... Ты, Наташа, прости меня... Меня мучили сомнѣнія...
   -- Пожалуйста, скажи имъ, чтобъ они тебя не мучили!... Ты видишь, какая я развеселая!
   -- Да, я вижу. Но ты худа и блѣдна, а это мнѣ не нравится...
   -- А вотъ наука меня поправитъ...Какъ ты думаешь? Поправить она меня?
   -- Если ты придешь къ ней съ чистымъ сердцемъ,-- да.
   -- О, съ чистымъ сердцемъ! Повѣрь, безъ всякаго вѣроломства!... Но, все-таки, она никогда не дождется отъ меня, чтобъ я ее поставила на первомъ планѣ...
   -- А что же ты ставишь на первомъ планѣ?
   -- Жизнь, жизнь человѣчью, развѣ ты не знаешь? Это все у меня осталось попрежнему...
   Квартира понравилась Наташѣ. Онѣ очень удобно размѣстились въ двухъ комнатахъ. Въ тотъ же день Вѣра пошла хлопотать, чтобы Наташу приняли на курсы, но оказалось, что было уже поздно, и Наташу записали вольнослушательницею.
   Вечеръ онѣ провели въ разговорахъ о домашнихъ. Обѣ сестры замѣтили въ послѣднее время, что дома произошли перемѣны въ худшему. Старики, видимо, подаются. У Егора уже не видно прежней бодрости,-- той стариковской бодрости, которая иногда бываетъ красивѣе и привлекательнѣе юной свѣжести. Онъ, всегда спокойный, ровный, выдержанный, теперь нерѣдко впадаетъ въ унылый тонъ, опускаетъ голову и не прочь поговорить въ грустномъ тонѣ о томъ, что "жизнь подходитъ къ концу, а что мы сдѣлали хорошаго? Какой добрый слѣдъ мы оставимъ послѣ себя?" Объ Аполлонѣ Алексѣевичѣ и говорить нечего. Онъ, видимо, таетъ. За эти два года онъ до того постарѣлъ, что ему можно дать лишнихъ двадцать лѣтъ. Пожалуй, этой осени онъ и не выдержитъ. Но этотъ человѣкъ уже заранѣе былъ осужденъ съ своею болѣзнью. На него привыкли смотрѣть какъ на существо хрупкое, а, вѣдь, старики были крѣпки. Особенно замѣтно разрушеніе въ Александрѣ Сергѣевнѣ. Мамочка, вѣчно юная, вѣчно улыбающаяся мамочка, никогда не болѣвшая, не устававшая, теперь не можетъ перечесть всѣхъ своихъ болѣзней. И ревматизмъ, и сердце, и невральгія, и Богъ знаетъ еще что. Егоръ махнулъ на нее рукой и сказалъ:
   -- Ну, и кляча-же ты, Саша, съ позволенія сказать! Но погоди, погоди! Вотъ и я заболѣю всѣми болѣзнями разомъ, такъ ужь отомщу тебѣ!
   Словомъ сказать, положеніе дѣлъ въ родномъ гнѣздѣ было самое печальное и сестрамъ пришлось съ грустью констатировать это.
   Вѣра переночевала у пріѣзжихъ, кое-какъ приладившись на диванѣ. Утромъ она поднялась въ восемь часовъ и стала торопливо собираться на курсы.
   -- Что же ты не собираешься, Наташа?-- спросила она.
   -- Куда?-- съ удивленіемъ воскликнула Наташа, потягиваясь въ постели.
   -- Какъ куда? На курсы! Ты и такъ уже пропустила нѣсколько лекцій...
   -- О, нѣтъ, я не могу такъ скоро... Ужь ты извини меня, Вѣра. Я должна сперва отдохнуть, оглядѣться, свыкнуться... Ты иди одна. Ты не сердись. Это ничего. Я догоню... Не такая ужь это мудрость, чтобъ нельзя было нигдѣ вычитать... Не правда ли?
   Вѣра ушла одна. На поворотѣ отъ Литейнаго на Сергіевскую она встрѣтилась съ Монцевой.
   -- Ну, что, ваши тревоги прошли?-- дружески спросила ее Монцева.
   -- Почти... Сестра уже вольнослушательница.
   -- Почему же только "почти"?
   -- Это я вамъ послѣ разскажу, Монцева... Теперь еще не имѣю права. Это цѣлая исторія, цѣлый романъ, и есть тутъ надъ чѣмъ подумать и поговорить.
   -- Романъ психологическій?-- шутя спросила Монцева.
   -- Отчасти... Но съ общественною подкладкой...
   -- Ну, я вамъ скажу, ваша сестрица меня страшно занимаетъ. Она, должно быть, удивительно интересная дама... Вы ужь меня, пожалуйста, познакомьте съ нею.
   -- Непремѣнно. Будемте сегодня обѣдать вмѣстѣ.
   -- Да вы гдѣ же обѣдаете? Въ какомъ-нибудь дорогомъ ресторанѣ?
   -- На первый разъ придется это сдѣлать... А потомъ надо будетъ сговориться съ генеральскою сродницей...
   -- Ну, такъ я ужь буду обѣдать съ вами потомъ, когда сговоритесь.
   -- Вы все еще щепетильничаете, Монцева! Какъ вамъ не стыдно?
   -- А вы все еще барствуете, Лобачева! Какъ вамъ не стыдно? Вы никогда не испытали ощущенія, когда за васъ платятъ... Оттого такъ и разсуждаете. Но это отвратительное ощущеніе, котораго я не хочу безъ необходимости лишній разъ испытывать. Вѣдь, финка приготовить же мнѣ обѣдъ и все равно я буду сыта... Вы же знаете, что я цѣню только сытность и ничего не понимаю въ оттѣнкахъ кухни.
   Съ Монцевой по этому вопросу нельзя было сговориться. Пригласить же ее вечеромъ Вѣра не рѣшилась. Очень можетъ быть, что Наташа еще не успѣетъ отдохнуть и будетъ тяготиться присутствіемъ посторонняго лица. Она рѣшила подождать съ этилъ знакомствомъ.
   Наталья Николаевна одѣлась поздно. Только къ двѣнадцати часамъ она была готова. Тутъ начались заботы о котлеткѣ для Пети, о томъ, чтобы добыть хорошаго молока; это повело къ долгамъ переговорамъ съ квартирною хозяйкой и, наконецъ, все было улажено. Женщины позавтракали кое-какимъ запасомъ, оставшимся отъ дороги.
   Наташа не рѣшалась безъ сестры выходить на улицу. Она объясняла это себѣ тѣмъ, что не знаетъ города и боится запутаться. Но, въ сущности, ее сдерживало нѣчто другое, что она и сама не сознавала. Она чувствовала себя такъ, какъ будто совершила какое-то рискованное дѣло и не знала еще результата, и ждала его и боялась. Петербургъ очень интересовалъ ее и у нея было довольно свободнаго времени. Но ей все казалось, что если она выйдетъ на улицу, то непремѣнно случится какая-нибудь непріятность. Какая это непріятность, съ какой стороны она придетъ, этого она старалась не говорить себѣ, не называть по имени. Но состояніе ея духа, пока Вѣра не приходила съ курсовъ, было тревожное.
   -- Ахъ, я ждала тебя съ нетерпѣніемъ!-- воскликнула Наташа, когда увидала, наконецъ, вошедшую сестру.
   Вѣра пришла прямо съ курсовъ съ книгой и какими-то тетрадками въ рукахъ.
   -- Почему ты ждала съ нетерпѣніемъ? Развѣ тебѣ что-нибудь надо?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, ровно ничего не надо, а просто на меня напала тревога... Петербургъ почему-то пугаетъ меня.
   -- Почему-то?... Вотъ въ этомъ почему-то и заключается то, чего и не знаю!-- съ едва замѣтнымъ оттѣнкомъ обиды промолвила Вѣра.
   Но Наташа тотчасъ же уловила этотъ оттѣнокъ.
   -- Ты упрекаешь меня, Вѣра... Это нехорошо!-- сказала она.
   -- Я не имѣю права упрекать тебя... Я только съ грустью вижу разницу между прежде и теперь,-- проговорила Вѣра, сильно покраснѣвъ. Она тотчасъ же мысленно выбранила себя за то, что сказала это. Еще утромъ она дала себѣ слово ни въ какомъ случаѣ не затрогавать щекотливыхъ вопросовъ, и этого олова не сдержала.-- Но ты, пожалуйста,-- прибавила она,-- не придавай значенія моимъ словамъ...
   -- О, какая ты смѣшная, Вѣра! Какъ же я могу не придавать значенія твоимъ словамъ, когда у нихъ это значеніе есть и я очень хорошо его понимаю? Притомъ же, для этого я прежде должна была бы перестать уважать тебя, а этого я не могу сдѣлать.
   Вѣра промолчала. Она глядѣла въ окно и на лицѣ ея еще была видна тѣнь досады. Она не могла простить себѣ своей неосторожности. Вѣрно то, что Наташа стала съ нею менѣе откровенна, чѣмъ прежде, и многое скрываетъ отъ нея, но не слѣдуетъ забывать, что у нея есть больныя мѣста, которыя всякій имѣетъ право прикрывать, и никто, будь то самый близкій человѣкъ, не имѣетъ права касаться ихъ. Но Наташа, очевидно, не хотѣла обрывать этотъ разговоръ. Она продолжала, убѣдившись, что сестра ничего не хочетъ возразить:
   -- Все дѣло, вѣдь, въ томъ, что ты подозрѣваешь меня въ скрытности. Ну, это такъ и есть, но помни, Вѣра, пока, только пока!... Для всѣхъ другихъ -- совсѣмъ, потому что я убѣдилась, что никто не хочетъ или не можетъ стать въ мое положеніе и понять меня, а для тебя, Вѣра, пока. Ну, не сердись же, мой дружокъ... Я такъ рада, что ты со мной... Мнѣ хочется поцѣловать тебя...
   Вѣра быстро обернулась къ ней и протянула ей руку. Они поцѣловались.
   ' -- Одѣвайся, Наташа,-- сказала Вѣра веселымъ голосомъ, довольная тѣмъ, что этотъ разговоръ кончился такъ дружелюбно.-- Пойдемъ обѣдать.
   -- Куда?
   -- Въ какой-нибудь ресторанъ... Вѣдь, надо же тебѣ гдѣ-нибудь пообѣдать. Потомъ мы сговоримся съ твоею хозяйкой.
   -- Неужели надо идти?-- нерѣшительно спросила Наташа.
   -- А почему же нѣтъ? Развѣ ты какая домосѣдка, что не хочешь даже посмотрѣть Петербургъ?
   -- О, нѣтъ, нѣтъ, напротивъ... Нѣтъ, это я такъ спросила... Сама не знаю, почему... Такъ пойдемъ!
   Она надѣла шляпку и накидку. По дорогѣ онѣ зашли къ хозяйкѣ, попросили ее накормить Бригитту и вышли.
   Невскій проспектъ былъ оживленъ. Это былъ тотъ часъ, когда къ бездѣльникамъ, съ утра до вечера фланирующимъ по его широкимъ тротуарамъ, присоединяются дѣловые люди, только что освободившіеся отъ занятій. Наташа давно уже не видала такой толпы, и это произвело на нее странное впечатлѣніе. Она растерялась, почувствовала себя безпомощной и инстинктивно ухватилась за руку Вѣры. Все, что она видѣла по пути, удивляло ее, заставляло останавливаться, прислушиваться, но потомъ это всего оставалось какое-то смутное впечатлѣніе чего-то страннаго, шумнаго и, въ то же время, грандіознаго. Они дошли до Большой Морской, почти ни о чемъ не разговаривая, а здѣсь повернули вправо.
   Появленіе двухъ дамъ въ ресторанѣ никого не удивило, и Наташа, увидѣвъ здѣсь другихъ обѣдающихъ дамъ, очень скоро освоилась съ положеніемъ, которое было для нея ново. Вообще она чувствовала себя въ сильной степени провинціалкой. Заграничное путешествіе съ мужемъ совершалось при особенныхъ условіяхъ. Они всегда были вдвоемъ, старались уединяться, на уличную толпу смотрѣли на лету изъ коляски, никогда не смѣшиваясь съ нею, обѣдали вдвоемъ, не спускаясь къ table d`hôte'у. Теперь же она сразу попала въ толпу и затѣмъ въ обширный залъ ресторана, съ обычною обстановкой; кромѣ того, за два года жизни въ деревнѣ заграничныя впечатлѣнія значительно ослабѣли въ ея душѣ и замѣнились другими.
   -- Ты знаешь, я просто растерялась на улицѣ,-- сообщила Наташа сестрѣ,-- я чувствую себя такъ, какъ будто въ головѣ у меня легкій хмѣль...
   -- О, да! Я это понимаю! Я нѣсколько дней не могла придти въ себя, когда впервые пріѣхала въ Петербургъ. Послѣ нашего тихаго губернскаго захолустья это поражаетъ,-- отвѣтила Вѣра.-- Я воображаю, что дѣлается въ какомъ-нибудь Лондонѣ!... Ты, вѣдь, въ Лондонъ не заглянула?
   -- Нѣтъ... Мы... Я побоялась морскаго переѣзда. Я тогда была беременна.
   -- А я ничего не побоюсь и поѣду, непремѣнно поѣду!
   -- Ты? куда, когда?-- съ удивленіемъ воскликнула Наташа.
   -- Куда?-- въ Англію! Когда?-- по всей вѣроятности, осенью.
   -- Будущею осенью?
   -- Да, должно быть, будущею. Теперь уже поздно собираться, да и я еще не готова для этого.
   Наташа отодвинула отъ себя тарелку съ жаркимъ и откинулась на спинку дивана.
   -- Это для меня совершенная новость!
   -- Ну, да, это новость, потому что я объ этомъ еще никому не говорила, кромѣ Монцевой,-- просто отвѣтила Вѣра.
   -- Но когда же ты это придумала?
   -- Не такъ давно. Впрочемъ, эта мысль родилась въ моей головѣ еще когда я была дома, этимъ лѣтомъ.
   -- Зачѣмъ же ты ѣдешь?-- продолжала восклицать Наташа съ возростающимъ удивленіемъ.
   -- Какъ зачѣмъ?-- учиться. Я, вѣдь, не шутя хочу учиться.
   -- Но развѣ ты здѣсь не учишься? Или здѣсь учатся шутя?
   -- Нѣтъ, не то... Наши курсы поставлены недурно... У насъ читаютъ лучшіе профессора... Но это все кончается...
   -- Какъ кончается?
   -- Такъ. Съ будущаго года пойдутъ перемѣны и будетъ что-то вродѣ высшей гимназіи. Конечно, лучше что-нибудь, чѣмъ ничего. Вѣдь, главное тутъ не то, что хорошо или дурно преподаютъ, а то, что есть у насъ такое мѣсто, которое будитъ въ русской женщинѣ желаніе чего-то высшаго, идеальнаго, не похожаго на пошлую прозу нашей будничной провинціальной, да и столичной тоже жизни! Вотъ что главное. Вотъ я учусь много, прилежно, но ты думаешь, все это на курсахъ? О, нѣтъ, курсы даютъ только толчокъ, а затѣмъ направляютъ умъ, а главное ученье -- дома, въ книгахъ... Есть, конечно, между нами и такія, что ходятъ на лекціи, слушаютъ, записываютъ, потомъ готовятся къ экзамену, зубрятъ напропалую, нерѣдко даже не совсѣмъ понимая предметы, получаютъ пятерки и этимъ дѣло кончается. Ихъ просто забавляетъ, что они на высшихъ курсахъ. Ну, что же, и то слава Богу! Все-таки, это уже повышеніе требованій, улучшеніе вкуса... Я знаю университетскихъ студентовъ, которые такимъ образомъ учились. Потомъ они кончали курсъ и дѣлались адвокатами, судьями, чиновниками... Но право же они никогда не были интеллигентными людьми... Но мужчины -- другое дѣло. Они, вѣдь, учатся ради диплома, ради права, потому что имъ потомъ надо кормить и содержать семью. А у насъ покуда нѣтъ ни дипломовъ, ни правъ. Поэтому мы имѣемъ полную возможность учиться ради науки, одной только науки, помимо всякихъ постороннихъ соображеній... Да, Наташа, я ѣду въ Англію...
   -- Вотъ ты какая, Вѣра, вотъ ты какая!-- воскликнула Наташа, съ глубокимъ вниманіемъ выслушавъ ея рѣчь.-- Ты, значитъ, совсѣмъ отдаешься наукѣ?
   -- О, да, какъ можно не отдаться ей совсѣмъ, когда узнаешь ее? Чѣмъ больше въ нее погружаешься, тѣмъ глубже и глубже хочется проникнуть въ ея тайны... И замѣчательное дѣло: чѣмъ больше учишься, чѣмъ больше пріобрѣтаешь свѣдѣній, тѣмъ яснѣе становится сознаніе твоего великаго невѣжества.
   -- Но, значитъ, это никогда не кончится, Вѣра! Какая же цѣль? И какъ это соединить съ жизнью?
   -- Да, я сама объ этомъ думала,-- задумчиво сказала Вѣра.-- Въ иныя минуты мнѣ самой даже становится страшно... Я сознаю, что это, въ сущности, эгоизмъ...
   -- Ты сознаешь это, Вѣра?
   -- Да, сознаю, но я не въ силахъ отказаться отъ этого.
   Наташа задумалась. Вѣра тоже замолчала. Онѣ просидѣли такимъ образомъ безъ словъ нѣсколько минутъ.
   -- Ну, плати, Наташа! Я на твой счетъ обѣдала. У меня всѣ деньги вышли,-- сказала Вѣра, смѣясь.-- Егоръ что-то замедлилъ высылкой...
   -- О, я могу снабдить тебя... У меня много денегъ, я забрала съ собой весь остатокъ.
   -- А какъ великъ твой остатокъ?
   -- Тысячи четыре наберется.
   Вѣра покачала головой.
   -- А остальныя ушли туда?
   -- Конечно. Но развѣ ты, Вѣра, этого не одобряешь?
   -- Я не могу не одобрить хорошаго дѣла, Наташа. Но я думаю о тебѣ...
   -- Что же обо мнѣ думать? Если мнѣ съ сыномъ понадобятся уголъ и пища и я не съумѣю заработать, то, вѣдь, Егоръ и мамочка еще не перестали любить меня и я всегда найду утолокъ въ нашемъ старомъ домикѣ... Не правда ли? Меньше всего надо заботиться о себѣ, Вѣра... Я такъ думаю.
   -- О себѣ -- да! Но у тебя есть сынъ...
   -- О, о немъ нечего безпокоиться! Онъ получитъ свою долю наслѣдства. Вѣдь, онъ законный наслѣдникъ имущества своего отца... Никакія обстоятельства не могутъ лишить его этой доли. Петька, во всякомъ случаѣ, обезпеченъ матеріально. Не знаю, обезпеченъ ли онъ также нравственно...
   -- Это что же значитъ?
   -- А то, Вѣра, что я не увѣрена въ своей прочности... Видишь, какъ я подалась въ послѣднее время. У меня грудь иногда нестерпимо болитъ.
   -- Да, да, Наташа, разъ ты объ этомъ заговорила... Я давно хотѣла тебѣ сказать: тебѣ надо побывать у врача. Можетъ быть, тебѣ и въ Петербургѣ оставаться нельзя.
   -- О, все равно, я останусь, я должна остаться, что бы ни сказалъ врачъ... Ну, пойдемъ, Вѣра, я боюсь, какъ бы тамъ не накормили моего Петьку какою-нибудь дрянью.
   Онѣ вышли. Уже спустились на землю сумерки, на Невскомъ зажгли электрическіе фонари, публика все еще сновала по тротуару, но не было уже прежней толкотни..
   -- Не взять ли намъ извощика?-- предложила Вѣра.-- Я въ этотъ часъ терпѣть не могу идти по Невскому. Не то, чтобъ я боялась нахаловъ, но противно видѣть это.
   Наташа уже было согласилась, но въ тотъ моментъ, когда онѣ дошли до угла Мойки, какъ разъ на перекресткѣ онѣ встрѣтили господина въ сильно поношенномъ медицинскомъ пальто и въ военной фуражкѣ. Онъ шелъ быстро имъ на встрѣчу и уже издали радостно улыбался Вѣрѣ.
   -- Здравствуйте, Вѣра Николаевна! Откуда это вы въ такой часъ?-- воскликнулъ онъ гроико, пожиная ей руку.
   При этомъ онъ искоса посмотрѣлъ на Наташу, очевидно, не узнавъ ее.
   -- А вотъ это хорошо, что мы васъ встрѣтили, Миропольскій! Вы насъ проводите до дому...-- отвѣтила Вѣра.-- Да неужели же вы не узнали ною сестру?-- прибавила она, указавъ ему взглядомъ на Наташу.
   -- Наталья Николаевна? Это Наталья Николаевна? Простите, пожалуйста, ей-Богу, не узналъ... Вы такъ сильно перемѣнились... Да вы совсѣмъ не такія были!
   -- Да и вы не похожи на прежняго юношу!-- отвѣтила Наташа, дружелюбно здороваясь съ нимъ.
   -- Ну, что-жь, я просто сдѣлался старше, это въ порядкѣ вещей... А вы похудѣли вдвое... Васъ сравнить нельзя съ прежнею!
   -- И не сравнивайте,-- не стоитъ!
   -- Я готовъ проводить васъ,-- заключилъ Миропольскій, становясь рядомъ съ ними.-- Но куда? Вѣдь, вы, Вѣра Николаевна, живете отсюда въ двухъ шагахъ. Вонъ и Пѣвческій постъ видѣнъ...
   -- Въ Троицкій. Я теперь живу у сестры. Ну, разскажите что-нибудь. Мы давно не видались. Вы совсѣмъ меня забыли; я удивляюсь, какъ еще вы узнали Пѣвческій мостъ.
   -- Я пропадаю въ клиникѣ. Вѣдь, вы же знаете, какъ я стремился къ этому. Ну, теперь дорвался... И меня оттуда только палкой можно выгнать...
   -- Такъ пріятно вы тамъ проводите время?-- спросила съ улыбкой Наташа.
   -- Нѣтъ, не пріятно, а мучительно. Но когда знаешь, что каждая минута, проведенная тамъ, даетъ тебѣ какое-нибудь свѣдѣніе, то не обращаешь на это вниманія. Вы не можете себѣ представить, какъ эти бѣдные больные поучительны. Если бы мы только умѣли изучать ихъ какъ слѣдуетъ, то ни одно движеніе ихъ по пропало бы даромъ. Вотъ у насъ больныхъ считаютъ безполезными, машутъ на нихъ рукой,-- дескать, отъ нихъ никакого толку... и это только отъ того, что мы не умѣемъ наблюдать ихъ. А по-моему, всякій больной, если онъ въ клиникѣ и окруженъ хорошимъ наблюденіемъ, вноситъ самый драгоцѣнный вкладъ въ науку... Вы не понимаете?
   -- Да, что-то не очень,-- отвѣтила Вѣра.-- Энтузіасты вообще туманно выражаются...
   -- Ну, какой я энтузіастъ? Я просто не умѣю говорить... Да вотъ въ чемъ дѣло: я наблюдаю больныхъ, наблюдаю ихъ движенія, манеры, и вяжу, что у каждой болѣзни есть своя особенная повадка, свои пріемы... Чахоточный не такъ сморкается, какъ ревматикъ... Обратите вниманіе: вотъ они всѣ молятся, когда имъ принесли супъ. Замѣтьте, какъ складываетъ пальцы для креста первый и какъ второй... Совсѣмъ иначе. Для меня это все матеріалъ, изъ котораго я дѣлаю выводы, и потомъ это все мнѣ пригодится... А какъ они относятся къ пищѣ! Одна болѣзнь жадно требуетъ чернаго хлѣба, другая съ ужасомъ отталкиваетъ его... Тысяча, милліонъ мельчайшихъ чертъ, которыя послужатъ мнѣ указаніемъ потомъ, при діагнозѣ. Надо только съумѣть управиться съ этимъ, сгруппировать, осторожно обобщить... Нѣтъ, клиника -- это великое дѣло! Всѣ лекціи передъ нею блѣднѣютъ. Она читаетъ намъ живую лекцію... Однако, что же это я зарапортовался? Вамъ это не интересно вовсе...
   -- Нѣтъ, напротивъ... это очень интересно!-- сказала Наташа.
   -- Что, о клиникѣ?
   -- Нѣтъ, не о клиникѣ, а то, какъ вы это говорите... съ какимъ увлеченіемъ, съ какою вѣрой. У васъ всѣ такъ относятся къ дѣлу?
   -- Къ сожалѣнію, не всѣ. Но это несчастные люди, которые потомъ будутъ страдать всю жизнь. Они выбрали медицину нечаянно, но ошибкѣ, не любятъ ея, не вѣрятъ въ нее, бранятъ ее и зачѣмъ-то тянуть курсъ, ждутъ дипломовъ. Они сами будутъ несчастны, потому что нѣтъ ничего ужаснѣе, какъ всю жизнь заниматься нелюбимымъ дѣломъ; а ужь тѣ, кого они будутъ лечить, разумѣется, составятъ самое дикое мнѣніе о медицинѣ. Но я могу сказать съ гордостью, что такихъ у насъ немного, а большею частью все молодцы... А про васъ я кое-что слышалъ, Вѣра Николаевна!
   -- Что вы про меня слышали?
   -- Будто вы собираетесь ѣхать учиться за границу.
   -- Ахъ, сплетница Монцева! Больше никто вамъ не могъ разсказать!
   -- Нѣтъ, не Монцева, а Бухтѣева...
   -- А, значитъ, вы изъ третьихъ рукъ узнали. Однако, я вижу, что клиника мѣшаетъ вамъ навѣщать только меня, а Бухтѣеву вы исправно навѣщаете.
   -- О, что вы! Это такъ... случайно... Я ее рѣдко вижу,-- промолвилъ Миропольскій, смутился и покраснѣлъ.-- Такъ это, значитъ, правда, что вы хотите ѣхать въ Англію?
   -- Правда.
   -- Значитъ, не довольны здѣшнею наукой?
   -- Почему же недовольна? Наука -- вездѣ наука, вездѣ она одинакова. Но тамъ горизонтъ шире, я хочу посмотрѣть на него... При томъ же, вы знаете, что курсы скоро будутъ передѣланы на новый ладъ.
   -- Неужели? Я ничего не знаю.
   -- Вотъ то-то и есть! Все мнѣ въ васъ нравится, Миропольскій, только это не нравится. Вы только и знаете, что свою клинику, и ничѣмъ другимъ не интересуетесь. Вы совсѣмъ не читаете газетъ. Но клиника еще не жизнь или не вся жизнь...
   -- Принимаю за упрекъ... Но, ей-Богу же, некогда... Я не то" чтобы не интересовался, напротивъ... Но просто нѣтъ времени.
   -- Ну, и выйдетъ изъ васъ узкій спеціалистъ, съ которымъ будетъ противно разговаривать. Вы будете разсматривать весь міръ и всю жизнь съ точки зрѣнія пневмоніи и ревматизма.
   Миропольскій разсмѣялся.
   -- Я послѣ наверстаю,-- промолвилъ онъ.-- Но какая перемѣна? Скажите ради Бога!
   -- А такая, чтобы женскій мозгъ не слишкомъ обременялся, науками... А такъ какъ я хочу, напротивъ, обременить свой мозгъ, то вотъ и ѣду... Что это съ тобой, Наташа? Куда ты?
   Наталья Николаевна схватила ее за руку и быстро, порывисто сдѣлала нѣсколько шаговъ въ сторону. Онѣ очутились у широкой витрины оружейнаго магазина. Стальныя вещицы, разложенныя въ красивомъ порядкѣ, блестѣли, освѣщенныя электрическими лампочками.....
   -- Что съ тобой?-- повторила Вѣра.
   -- Нѣтъ, ничего... Я такъ... Мнѣ показалось...-- отвѣтила Наташа, крѣпко сжимая ея руку.
   Она была страшно блѣдна и вся дрожала.
   -- Васъ это соблазняетъ?-- спросилъ Миропольскій, понявшій это движеніе въ томъ смыслѣ, что Наталья Николаевна интересуется оружіемъ.
   Ему не отвѣтили.
   -- Возьмемъ извощика!-- сказала Наташа.-- До свиданія!-- обратилась она къ Миропольскому и какъ-то наскоро подала ему руку.-- Я живу въ Троицкомъ, номеръ пятый... Заходите!
   Миропольскій поклонился, но не успѣлъ ничего сказать. Наташа повлекла сестру къ пролеткѣ и онѣ уже заняли въ ней мѣста.
   Вѣра понимала, въ чемъ дѣло, но молчала, ожидая, что Наташа заговоритъ первая. Ничего другаго, какъ то, что она думала, нельзя было предположить. Но Наташа молчала, и Вѣра чувствовала, что она страшно взволнована и все еще дрожитъ. Только когда пролетка повернула въ Троицкій, Наташа промолвила:
   -- Можетъ быть, я ошиблась... Мнѣ показалось, что онъ прошелъ мимо насъ... Ты не видала?
   -- Нѣтъ. Но это возможно... Тебя это очень взволновало?
   -- Да... Просто потому, что я не ожидала этого... Я всегда волнуюсь, когда что-нибудь неожиданное... Но если раньше настрою себя, то ничего... Въ сущности, это пустяки и уже прошло... Ты зайдешь ко мнѣ?
   -- Да, зайду, но ночевать пойду домой. У меня есть кое-какая работа.
   Вѣра видѣла, что Наташа старается казаться спокойною, но волненіе у нея далеко еще не прошло. Она знала также, что въ такихъ случаяхъ сестрѣ бываетъ тяжело говорить съ кѣмъ-нибудь. Теперь она ляжетъ на диванѣ лицомъ кверху и будетъ долго-долго предаваться грустнымъ размышленіямъ.
   Вѣра зашла на минуту въ квартиру, захватила свои тетрадки и простилась.
   -- Завтра утромъ забѣгу къ тебѣ,-- сказала она.-- Можетъ быть, захочешь пойти на курсы?
   -- О, да, конечно... Я пойду... Пора начать...-- разсѣянно отвѣтила Наташа.
   Она уже теперь только на половину слышала то что говорила ей сестра, и отвѣчала наугадъ. Въ головѣ ея поднялись мысли, которыя настойчиво требовали, чтобы она отдала себя всецѣло имъ однимъ, и она, въ сущности, была рада, что Вѣра въ этотъ вечеръ вздумала уйти домой.
   

V.

   Наталья Николаевна провела мучительную ночь. Она занимала комнату одна, а въ другой помѣщалась Бригитта съ мальчикомъ. Тамъ всю ночь горѣла лампа, стоявшая на коммодѣ, въ качествѣ ночника. Безъ этого Петя не уснулъ бы, а если бы и уснулъ, то въ ужасѣ просыпался бы каждую минуту. Дверь была открыта и широкая полоса мягкаго дрожащаго свѣта ложилась посрединѣ комнаты, захватывая каминъ и часть стѣны.
   Наталья Николаевна легла рано, едва только замолкъ капризный разговоръ Пети. Квартира оказалась тихой и спокойной. Хозяйка была дама чинная и заботилась о спокойствіи своихъ жильцовъ. Появляясь въ корридорѣ, она ходила на цыпочкахъ, а жилецъ ея -- полковникъ -- проявлялъ свое существованіе только легкимъ поскрипываніемъ дивана, на которомъ онъ лежалъ, часто ворочаясь съ боку на бокъ.
   Милліоны безпокойныхъ мыслей всю ночь до бѣлаго утра гнало отъ Наташи сонъ. Хотя она и сказала Вѣрѣ, что, можетъ быть, сшиблась, но въ душѣ была увѣрена, что ошибки тутъ не было. Это былъ Анатолій Петровичъ, она его узнала, она не могла не узнать его или принять за него кого-нибудь другаго. Онъ прошелъ мимо нихъ быстро и, кажется, не замѣтилъ ея. Конечно, онъ ея не замѣтилъ, потому что иначе онъ не могъ бы пройти такъ, онъ остановился бы на мгновеніе, оглянулся бы, какъ-нибудь выразилъ бы смущеніе, удивленіе. Можетъ быть, онъ раньше узналъ Вѣру и потому такъ быстро и прошелъ, не ожидая отъ нея благосклоннаго поклона. Вѣдь, Вѣра же сама разсказывала, что отвернулась отъ него при встрѣчѣ на улицѣ. А ужь онъ таковъ, что второй разъ не поклонится, если отъ него отвернулись.
   Онъ былъ въ темномъ осеннемъ пальто съ поднятымъ бархатнымъ воротникомъ. Лицо его какъ-то промелькнуло мимо нея, она успѣла только узнать его, но не успѣла разглядѣть. Кажется, что оно было сурово, но это -- его обычное выраженіе; кажется, что онъ немного похудѣлъ, но за это она не поручилась бы.
   Какъ онъ живетъ, что онъ дѣлаетъ и, главное, что онъ думаетъ и чувствуетъ, этого узнать никакъ нельзя, потому что она никого не спроситъ объ этомъ. А, между тѣмъ, ей это знать необходимо. Не можетъ онъ жить здѣсь беззаботно, никогда не вспоминая о томъ, что осталось дома. Пусть ему не приходитъ мысль о ней,-- это съ нимъ можетъ случиться хотя бы изъ одной гордости,-- но нельзя даже подумать, чтобы онъ не мучился отъ того, что не видитъ Петьки. Онъ страстно любитъ сына и тутъ уже ничего не поможетъ и гордость. Онъ долженъ страдать.
   Что онъ предприметъ дальше? Несомнѣнно, что онъ скоро получить отъ матери извѣстіе объ ея отъѣздѣ въ Петербургъ. А что, если онъ тотчасъ уѣдетъ въ деревню? Это будетъ пораженіе, послѣ котораго она едва ли оправится. Она должна быть ко всему готова.
   А Вѣра, кажется, искренно думаетъ, что она пріѣхала на курсы. Но она и не подозрѣваетъ, какъ ее захватила жизнь, какъ овладѣла всѣми ея мыслями и чувствами... Вѣра не живетъ и не знаетъ, что это значитъ, когда жизнь охватить тебя со всѣхъ сторонъ, втискаетъ тебя въ пучину валомъ, и борись тогда, сколько есть силы. Вѣра жалуется на то, что она не откровенна съ нею. Но что она ей скажетъ? Что объяснить? Она знаетъ только, какова у нея цѣль,-- та цѣль, которая заставила ее раньше пойти наперекоръ всѣмъ и теперь неудержимо повлекла ее сюда, въ Петербургъ Но какіе предстоятъ ей пути, что будетъ завтра, что можетъ случиться сейчасъ, какіе еще удары нанесетъ ей жизнь, этого она совсѣмъ не знаетъ.
   Вѣдь, если имъ открыть всю душу, имъ, даже Вѣрѣ, они будутъ только изумляться. Можно ли любить человѣка послѣ того, какъ онъ оказался такимъ дурнымъ и нанесъ такую страшную обиду? Они думаютъ, они всѣ въ одинъ голосъ говорятъ: нельзя, нельзя. А она любитъ. Они говорятъ: это униженіе, это позоръ! А она ищетъ его, она хочетъ сдѣлать его своимъ. Они смутно понимаютъ ея цѣль и рѣшаютъ, что это -- химера, что это она сама себѣ выдумала, но жизнь съ перваго же шага доказала ей, что это неосуществимо. А она продолжаетъ вѣрить въ свою химеру, она думаетъ, что жизнь еще ничего не доказала. Если бороться, то до конца, и она этого хочетъ. Что же она можетъ объяснить имъ? Вѣдь, это все то же, чего они не хотѣли понимать раньше,-- ничто не измѣнилось.
   Она часто вставала ночью, шла въ другую комнату и смотрѣла, хорошо ли спитъ Петя. Онъ спалъ отлично, но ей все казалось, что надо опять и опять посмотрѣть. Ей просто хотѣлось его видѣть, потому что онъ участвовалъ въ ея мысляхъ. Она подолгу глядѣла на него и мысленно говорила: "Что съ нами будетъ, мой милый Петька? Куда мы придемъ? Мы съ тобой нераздѣльны!" И при мысли о томъ, что пріѣздъ ихъ въ Петербургъ не дастъ ей ничего, кромѣ новаго оскорбленія, еще болѣе страшнаго, чѣмъ первое, она ощущала мучительную боль въ груди и на нее нападало отчаяніе. Это не было сомнѣніе въ самомъ дѣлѣ, а только въ своихъ силахъ. Бывали минуты, когда въ голову ея закрадывалась тревожная мысль: "Вынесу ли я все это? Проживу я такъ долго, чтобы видѣть конецъ этой борьбы?" Она чувствовала себя безконечно слабой и ей казалось, что она и проживетъ ужь не долго. И тогда мрачныя мысли цѣплялись одна за другую, она опять вскакивала съ постели и бѣжала къ сыну, любовно смотрѣла на него и думала: "Что же будетъ съ тобой? Что изъ тебя сдѣлаютъ? Неужели у тебя будетъ не мое сердце, а его, ихъ, бряцаловское сердце? Неужели я не доживу до того времени, когда ты сознательно посмотришь мнѣ въ глаза и я буду въ состояніи заронить въ твою душу искру моей любви, не такой, какъ его любовь? О, какъ ты еще малъ, мой дорогой мальчикъ!" Но минута проходила и обычная, всегда спасавшая ее вѣра въ свои силы возвращалась къ ней.
   Утро застало ее съ раскрытыми глазами. Петя проснулся рано и она сама принялась одѣвать его. Вся ночь прошла безъ сна. Въ девять часовъ пришла Вѣра.
   -- Ты пойдешь со мной?-- спросила она.-- Ты уже отдохнула?
   -- О, да, я совсѣмъ отдохнула!-- отвѣтила Наташа, хотя ея блѣдное лицо и страшно утомленные глаза говорили какъ разъ противное.-- Но я еще подожду... Право, не къ чему торопиться... Вѣдь, за это меня не выгонятъ изъ курсовъ...
   -- Конечно, нѣтъ... Но я не понимаю, почему ты такъ долго откладываешь. Если, какъ ты говоришь, ты пріѣхала учиться серьезно...
   -- Постой, постой, Вѣра... Конечно, я не прибавляла этого слова: "серьезно",-- съ улыбкой произнесла Наташа.-- Я даже не знаю, способна ли я учиться серьезно... Нѣтъ, я хочу просто поучиться, потому что у меня иного свободнаго времени. Но зачѣмъ торопиться? Я бы хотѣла сперва познакомиться съ Петербургомъ.
   -- Какъ же ты будешь знакомиться съ нимъ?
   -- А это ужь ты научи меня. Напримѣръ, побывать въ Эрмитажѣ, посмотрѣть окрестности, съѣздить въ оперу. Все это тоже поучительно, не правда ли?
   Во все время этого разговора улыбка не сходила съ ея губъ. Вѣра пристально вглядывалась въ ея лицо, желая прочитать на немъ настоящія намѣренія сестры. Она все больше и больше убѣждалась, что Наташа поступила на курсы такъ себѣ, быть можетъ, единственно для того, чтобы успокоить Егора, мамочку и Чинарова, трехъ друзей, которые внимательно слѣдятъ за ея жизнью изъ своего провинціальнаго угла, но отчасти и для нея, для Вѣры, и это-то послѣднее предположеніе и обижало ее. Сколько разъ она спокойно размышляла объ этомъ, давала себѣ слово не вмѣшиваться и даже не стараться проникнуть въ дѣла Наташи. Но когда она говорила съ нею, ее задѣвало за живое это недовѣріе, такъ вдругъ и, повидимому, безъ достаточныхъ причинъ смѣнившее прежнюю ихъ взаимную довѣрчивость. Вспоминала она письма Наташи въ первый годъ ея замужства. Вѣдь, въ нихъ она ничего не скрывала отъ сестры и говорила съ нею какъ сама съ собой. Вспоминала она и годы, прожитые вмѣстѣ, когда онѣ довѣрчиво дѣлились своими впечатлѣніями, мыслями, мечтами, планами. И у нея сжималось сердце при видѣ того, какой холодъ вдругъ установился теперь въ ихъ отношеніяхъ,-- какая-то взаимная любезность, а отъ старой дружбы остались одни только слова и пріемы. Вѣрѣ это было очень больно. У нея были близкіе люди, какъ Монцева, Бухтѣева, Миропольскій, но ли съ кѣмъ у нея не было такихъ глубокихъ, трогательныхъ отношеній, какъ съ Наташей. У нея не было другаго человѣка, котораго она могла бы назвать другомъ. И ей было жаль этихъ отношеній.
   Она и теперь не хотѣла затрогивать тѣхъ вопросовъ, которые но отношенію къ Наташѣ казались ей щекотливыми, но она не могла удержаться, чтобы не выразить того настроенія, которое мучило ее. Онѣ были однѣ въ комнатѣ. Бригитта возилась съ мальчикомъ въ другой, дверь была прикрыта.
   -- Почему это ты все не то говоришь, что думаешь, Наташа? Почему это такъ, когда этого никогда прежде не было?
   Эти вопросы вырвались у нея почти непроизвольно и совсѣмъ необдуманно. Но они вполнѣ выражали то, что она чувствовала и думала. Вѣдь, она же ясно видѣла, что Наташу Эрмитажъ, окрестности и театръ столько же интересуютъ, какъ и курсы, то-есть очень мало, и что все это она говоритъ только для нея, чтобы дать ей какое-нибудь объясненіе своего пріѣзда, какое-нибудь, но не дѣйствительное. Сназавъ это, она покраснѣла, а Наташа посмотрѣла на нее долгимъ вопросительнымъ взглядомъ, и лицо ея сдѣлалось серьезно.
   -- Ты угадала, Вѣра... Я дѣйствительно все говорю не то, что думаю,-- сказала она медленно, съ разстановкой.
   -- Ну, вотъ... Я это сразу почувствовала.
   Наташа промолчала на это. Она что-то обдумывала или на что-то рѣшалась.
   -- Но развѣ ты не знаешь, Наташа, что это мнѣ очень горько?-- продолжала Вѣра.
   -- Нѣтъ, я этого не знала,-- отвѣтила Наташа.-- Напротивъ, я замѣтила тогда еще, въ деревнѣ, въ твой послѣдній пріѣздъ, что мои настоящія мысли и чувства тебѣ не нравятся, удивляютъ, можетъ быть, даже возмущаютъ тебя... Мнѣ казалось, что я напрасно только доставляю тебѣ огорченіе... Вѣдь, я ничего какъ слѣдуетъ объяснить не могу. Знаешь, это всегда такъ бываетъ. Объяснить до мелочей мы можемъ только наши холодные, такъ называемые здравые поступки, которые обыкновенно не играютъ въ нашей жизни большой роли. Жизнь дѣлаетъ другіе поступки, вытекающіе изъ внутренняго чувства, изъ искренняго порыва, они ведутъ насъ впередъ, или повертываютъ назадъ, или влекутъ въ сторону, они измѣняютъ въ одно мгновеніе строго-обдуманные планы и иногда потрясаютъ нашу жизнь до основанія. Но смыслъ ихъ только чувствуется нами, а объяснить ихъ такъ просто и осязательно, какъ какую-нибудь математическую задачу, мы не можемъ. Они дѣлаются вполнѣ ясными только потомъ, когда уже прошли, и мы смотримъ на нихъ какъ на нѣчто уже совершившееся, невозвратное и непоправимое. Ты, Вѣра, не испытала еще этого. Ты идешь твердо, спокойно, и все въ твоей жизни ясно тебѣ, какъ въ хорошо разработанномъ планѣ, какъ въ математической задачѣ, составленной правильно, съ полнымъ знаніемъ дѣла. А я иду иначе, и уже первый мой самостоятельный шагъ въ жизни вытекаетъ изъ внутренняго чувства, изъ искренняго порыва гораздо болѣе, чѣмъ изъ строго обдуманнаго рѣшенія. Но когда-нибудь, дорогая Вѣра, и въ твою жизнь вдругъ ворвется огонь съ вѣтромъ, который раздуетъ его въ пламя, и всѣ твои умные, здравые планы перепутаются и ты пойдешь ощупью. Тогда только одно чувство, только голосъ сердца и можетъ дать спасеніе и вывести на прямую дорогу... Впрочемъ, все это мои мысли, которыя приходятъ мнѣ въ голову часто, но я не отвѣтила на твой вопросъ. Ты хочешь знать, зачѣмъ я пріѣхала? Это твой вопросъ, хотя ты и не высказала его сейчасъ. Я и не думала скрывать отъ тебя: ужь, конечно, не ради курсовъ, ты должна понимать это... Жизнь поставила мнѣ трудную задачу, и я должна такъ или иначе разрѣшить ее.
   Все это она проговорила спокойнымъ, мирнымъ голосомъ, но ясно слышался въ немъ оттѣнокъ горечи и скорби. Не столько самыя слова, сколько этотъ оттѣнокъ тронули Вѣру и она вдругъ почувствовала себя совсѣмъ удовлетворенной. Наташа не сообщила ей ровно ничего положительнаго, но она, по крайней мѣрѣ, въ эту минуту, ничего больше не хотѣла знать. Для нея, во всякомъ случаѣ, было ясно одно: что Наташа очень страдаетъ, и вдругъ у нея явилась рѣшимость кое-чѣмъ пожертвовать для того, чтобы развлечь ее хоть немного. Но она ничѣмъ не могла пожертвовать, какъ только своимъ временемъ, которое почти все было отдано книгамъ и курсамъ.
   -- Ну, довольно, Наташа, больше ты не прочитаешь въ моихъ словахъ упрека!-- сказала она простымъ дружескимъ тономъ.-- А вотъ что. Я немного виновата передъ тобой. Въ самомъ дѣлѣ, нужно же показать тебѣ то, что есть хорошаго въ Петербургѣ. Я Монцеву привлеку; ты увидишь, какая она занимательная. Мы начнемъ съ того, что достанемъ ложу въ оперу. Вѣдь, ты еще никогда въ жизни не слышала русской оперы...
   И какъ-то вдругъ исчезла та маленькая, но мучительная натянутость, которая существовала между сестрами все время, какъ онѣ встрѣтились въ Петербургѣ, да, пожалуй, и еще гораздо раньше. Вѣрины жертвы начались съ того, что она положила свои тетрадки и вовсе не пошла на курсы. Но для того, чтобы достать ложу въ оперу, необходимо было разыскать Миропольскаго, ибо во всемъ Петербургѣ нѣтъ такихъ мастеровъ добывать мѣста въ оперу, какъ студенты Выборгской стороны. Она написала ему въ клинику: "Сегодня Рогнѣда, если вы не достанете ложу, то лучше и не являйтесь. Деньги посылаю". Она взяла у Наташи деньги и приложила къ письму. Это была необходимая предосторожность, потому что у Мкропольскаго никогда не было денегъ. Онъ жилъ одною только стипендіей. Добывать вспомогательныя средства уроками онъ не имѣлъ никакой возможности, потому что времени ему едва хватало на то, чтобы исправно посѣщать клинику и читать медицинскія книги. Онъ относился къ своему предмету съ какою-то почти мучительное серьезностью и жилъ исключительно въ сферѣ тѣхъ интересовъ, которые давали ему клиника, аудиторія и Выборгская сторона. Только изрѣдка онъ появлялся на эту сторону Невы и наскоро посѣщалъ знакомыхъ, а куда-нибудь въ оперу его удавалось затащить развѣ одинъ разъ въ годъ.
   Но Вѣра, отославъ письмо, уже считала, что ложа имъ обезпечена. Миропольскій ни разу еще не обманулъ ея надеждъ въ этомъ отношеніи. Поэтому она приняла и другія мѣры, чтобы все было наготовѣ. Надо было привлечь въ ложу Монцеву и Бухтѣеву. Для этого необходимо было войти въ сношенія съ хозяйкой квартиры. Лучшія знакомства составляются за обѣдомъ, поэтому и было рѣшено, что сегодня онѣ всѣ обѣдаютъ вмѣстѣ.
   Вѣра, желая доставить сестрѣ какъ можно меньше хлопотъ, пошла къ хозяйкѣ для переговоровъ. Ее приняли въ маленькой гостиной, съ мебелью, обитой порядочно полинявшимъ малиновымъ шелкомъ. Прежде всего, оказалось, что хозяйку зовутъ Олимпіадой Христофоровной, и это было сообщено такъ выразительно, что походило на приказаніе непремѣнно такъ называть. Поэтому Вѣра такъ и стала обращаться къ ней. Послѣ краткаго напоминанія о томъ, что у нея въ родствѣ есть генералъ, а полковникъ занимаетъ комнату, причемъ было упомянуто, что это такой благородный жилецъ, какого въ цѣломъ Петербургѣ не найдешь, Олимпіада Христофоровна перешла въ нѣсколько скорбный тонъ и начала жаловаться на плохія времена. Мужъ ея покойный занималъ хорошее мѣсто въ одномъ казенномъ учрежденіи, но ровно ничего не нажилъ, и вотъ она, происходя изъ благороднаго семейства, принуждена заниматься такимъ, можно сказать, не подходящимъ дѣломъ, какъ сдаванье меблированныхъ комнатъ. Но все же она должна сказать, что не впускаетъ къ себѣ перваго попавшагося жильца, а смотритъ, чтобы былъ человѣкъ благородный. Вообще слово "благородный" играло важную роль въ ея рѣчахъ. Желанію новыхъ жильцовъ всегда обѣдать дома она, видимо, обрадовалась, похвалила свои обѣды, нашла ихъ очень дешевыми и увѣряла, что до сихъ поръ всѣ всегда были довольны ея столомъ.
   Часовъ въ двѣнадцать Вѣра ушла на курсы, но не для того, чтобы слушать лекціи, -- она рѣшила пожертвовать нѣсколькими днями, -- а чтобы разыскать и пригласить Монцеву и Бухтѣеву. Она попала во время перемѣны и встрѣтила со всѣхъ сторонъ изумленіе. Опозданіе на лекціи было съ ея стороны дѣломъ почти безпримѣрнымъ. Когда же оказалось, что она не остается, а сейчасъ не уходитъ, то всѣ рѣшили, что съ Лобачевой творится что-то особенное и непонятное.
   -- Сегодня обѣдаемъ вмѣстѣ, у сестры, я Бухтѣеву тащите!-- сказала она Монцевой, встрѣтивъ ее въ корридорѣ.
   -- Не въ ресторанѣ, надѣюсь!-- отвѣтила, смѣясь, Монщева.
   -- Нѣтъ, дома. А потомъ поѣдемъ въ оперу. Сегодня Рогнѣда. Надѣюсь, вы не откажетесь...
   -- Почему-жь вы надѣетесь?
   -- Потому что вы вообще очень милы и любезны.
   -- Ахъ, хитрая! Вы хотите сыграть на этой струнѣ! Ну, ладно, не откажусь! Кстати, у насъ сегодня есть деньги...
   Вѣра только посмотрѣла на нее вопросительно. Она знала, что у Монцевой и Бухтѣевой лишнихъ денегъ никогда не бывало, но предложить имъ мѣсто въ ложѣ безплатно не рѣшилась. Все равно изъ этого ничего не вышло бы. Монцева ничего не брала даромъ. Она до сихъ поръ не вернула Вѣрѣ тѣхъ денегъ, которыя были заплачены за слушаніе лекцій въ первый годъ, и это ее мучило. Вообще, при необыкновенномъ добродушіи, при сильномъ развитіи товарищескаго духа, Монцева была какъ-то непомѣрно строга по отношенію къ денежнымъ вопросамъ. Послѣ всякаго общаго расхода она торопилась разсчитаться, а если у нея не было денегъ, а расходъ былъ неизбѣженъ, то она тратила очень много словъ на объясненіе и оговорки.
   -- Только смотрите, чтобы мѣста были недорогія!-- прибавила Монцева, прощаясь.
   Это тоже былъ пунктъ, на которомъ Вѣрѣ приходилось изощрять своя дипломатическія способности. Дешевыя мѣста въ театрѣ было очень трудно достать, притомъ, же, они были неудобны, а Вѣра, при всей ограниченности своихъ потребностей, любила въ. театрѣ сидѣть съ комфортомъ. Обыкновенно брали ложу и хорошо, если набиралось душъ восемь, тогда расходъ для каждаго оказывался не великъ. Но если случайно не отыскивалось охотниковъ больше пяти и четырехъ, тогда расходъ удвоивался и приходилось для Монцевой сочинять особыя цѣны на ложи или измышлять исторію о какой-то льготной ложѣ, полученной Миропольскимъ отъ какого-то служащаго въ театрѣ. Разумѣется, Миропольскій принималъ самое дѣятельное участіе въ этихъ измышленіяхъ и дѣлалъ это очень ловко. Между тѣмъ, Монцева и Бухтѣева страшно любили музыку и прослушать оперу доставляло имъ величайшее наслажденіе. Вѣра старалась хоть разъ въ мѣсяцъ доставить имъ это удовольствіе.
   Она условилась съ Наташей, что зайдетъ домой переодѣться и предупредить хозяйку о томъ, что сегодня никто не будетъ обѣдать. Для финки въ этомъ не было ничего обиднаго, такъ какъ все. равно ей платили помѣсячно и въ такихъ случаяхъ не дѣлали никакихъ вычетовъ. Но Вѣра чѣмъ-то увлеклась дома и незамѣтно просидѣла часовъ до четырехъ.
   Наташа лежала на диванѣ, въ полной увѣренности, что Вѣра просто осталась на курсахъ и придетъ къ обѣду вмѣстѣ съ своими друзьями. Въ комнатѣ уже былъ поставленъ и накрытъ круглый столъ, обѣдать можно было начать во всякое время. Раздался звонокъ, кто-то спрашивалъ не то ее, не то Вѣру, потомъ постучали въ дверь. Наташа поднялась и сказала:
   -- Войдите!
   Съ перваго же взгляда она догадалась, что двѣ вошедшія дамы были Монцева и Бухтѣева. Изящная свѣтло-русая головка Бухтѣевой, ея молодое открытое красивое лицо вполнѣ соотвѣтствовали тому описанію, которое когда-то Вѣра дала въ письмѣ. Монцеву Наташа не признала бы, если бы не ждала ее въ этотъ часъ. Воображеніе рисовало ее иначе. У нея должно было быть строгое лицо съ суровыми, энергичными, мужественными чертами, въ дѣйствительности же это было простое добродушное лицо.
   -- Извините, пожалуйста...-- съ смущеніемъ произнесла Монцева.-- Вѣры Николаевны здѣсь нѣтъ еще?
   Наташа поднялась и съ привѣтливою улыбкой пошла имъ навстрѣчу.
   -- О, это все равно! Я васъ отлично знаю! Сестра мнѣ писала и говорила про васъ очень много. Надѣюсь, и вы меня немного знаете!
   -- Гораздо больше, чѣмъ немного,-- сказала Монцева.-- Вѣра Николаевна хорошо познакомила насъ съ вами.
   Онѣ очень скоро разговорились, какъ давніе знакомые. Говорили о театрѣ, о курсахъ, о Петербургѣ, о Сибири, о деревнѣ, обо всемъ слегка, ни на чемъ не останавливаясь подолгу, какъ это всегда бываетъ при первой встрѣчѣ.
   Бухтѣева была одѣта въ шерстяную полосатую юбку и шелковую синюю кофточку съ ременнымъ пояскомъ. На рукѣ у нея былъ браслетъ въ видѣ золотой цѣпочки, на воротѣ маленькая брошь съ жемчужиной. Монцева была въ сѣромъ кашемировомъ платьѣ, сидѣвшемъ на ней тяжело и неуклюже. Она сама терпѣть не могла его, но считала параднымъ и надѣвала во всѣхъ парадныхъ случаяхъ.
   Бесѣда прервалась крикомъ, раздавшимся въ сосѣдней комнатѣ. Наташа побѣжала туда, а гостьи послѣдовали за. нею. Оказалось, что ничего особеннаго не случилось. Это была одна изъ обыклыхъ ссоръ Пети съ Бригиттой. Сверхъ ожиданія, незнакомыя дамы не произвели на Петю удручающаго впечатлѣнія; онъ не только не отвергнулъ ихъ, но, видимо, заинтересовался ими, охотно пошелъ въ Бухтѣевой на руки и тотчасъ же занялся ея золотистыми локонами.
   Словомъ, когда пришла Вѣра, то ей оставалось только констатировать, что и безъ нея знакомство состоялось какъ нельзя лучше. Она извинилась.
   -- Я заглянула въ одну книгу, чтобы посмотрѣть двѣ строчки, да такъ и засѣла надъ нею...
   -- Въ англійскую, небось?-- промолвила Монцева, шутя пригрозивъ ей кулакомъ.
   -- Нѣтъ, въ русскую, успокойтесь, Монцева!... Она ревнуетъ меня къ англійскому языку, котораго, впрочемъ, не знаетъ, -- объяснила она Наташѣ.
   -- Да, ревную, завидую! Что подѣлаете!-- подтвердила Монцева.
   -- Но, вѣдь, вы сами виноваты. Ванъ предлагаютъ уроки на выгодныхъ условіяхъ...
   -- Выгодныя, нечего сказать!
   -- Какія условія?-- полюбопытствовала Наталья Николаевна.
   -- Я предлагаю ей ѣхать вмѣстѣ со мною въ Англію. Принимаю на себя всѣ расходы, съ правомъ,-- замѣть, съ правомъ, а не съ обязательствомъ,-- возвратить мнѣ ихъ, когда Монцева будетъ профессоромъ.
   -- Ну, вотъ видите, сколь серьезно это предложеніе!-- замѣтила Монцева.-- Когда же я буду профессоромъ и гдѣ? Это надо дожидаться женскаго университета, а для этого надо прожить еще полтора столѣтія.
   -- Будто это главное, что вамъ мѣшаетъ?-- спросила Вѣра.-- Вѣдь, вы же все ссылаетесь на сына...
   -- Да, ссылаюсь. Вотъ вы меня поймете, Наталья Николаевна. У меня есть сынъ, ему двѣнадцать лѣтъ, онъ на чужихъ людяхъ. Хорошо ли это будетъ съ моей стороны, если я отложу въ сторону мою обязанность воспитать его и поѣду набираться ума въ Англію?
   -- Нѣтъ, нехорошо!-- съ убѣжденіемъ произнесла Наташа.
   -- Ну, вотъ, вы меня понимаете, потому что у васъ тоже есть сынъ, а ваша сестра этого никакъ понять не можетъ.
   -- Да, я васъ вполнѣ понимаю,-- сказала Наташа.-- Наука -- прекрасное дѣло, но это ваше право; если у васъ есть сынъ, то воспитывать его такъ, какъ вы сами понимаете это дѣло, -- ваша обязанность. По-моему, всякая мать обязана самолично вліять на жаждый шагъ своего ребенка...
   -- Вотъ, вотъ, вотъ! Не то же ли я вамъ говорила? Мы удивительно согласны съ вами, Наталья Николаевна. На меня въ послѣднее время находитъ какое-то раскаянье. Подумайте, на сколько времени я оставила тамъ мальчишку! Вѣдь, возрасть какой опасный. Чего онъ только ни усвоитъ? Вѣдь, душа ребенка все впитываетъ въ себя одинаково -- и хорошее, и дурное, какъ губка чистую воду и помои... Я рванулась сюда на курсы въ порывѣ, очень ужь меня тянуло поучиться, поумнѣть, и не жалѣю... Но пора и честь знать. Будущимъ лѣтомъ поѣду въ Сибирь и ужь тамъ и застряну.
   -- Вы?-- съ удивленіемъ спросила Вѣра.
   -- Ну, да, я... А что?
   -- Вы не хотите кончить курсъ?
   -- Да, вѣдь, вы же ѣдете въ Англію, не кончивъ курса.
   -- Такъ я ѣду продолжать ученье.
   -- А я -- примѣнять къ жизни то, чему научилась. Буду воспитывать сына. Постараюсь наверстать то, что прозѣвала...
   -- Отъ васъ, Монцева, я не ожидала такого охлажденія!... Это измѣна!-- сказала Вѣра.
   -- Нѣтъ, это раскаянье... Нельзя бросать дѣтей на произволъ судьбы, хотя бы и для науки. Притомъ же, и жалѣть-то особенно нечего. Сами знаете, что будетъ съ курсами. Вмѣсто науки, будетъ благонравіе... Ну, а я считаю себя достаточно благонравной...
   -- Вы и Бухтѣеву съ собой берете?
   -- О, зачѣмъ! У нея нѣтъ никакихъ обязательствъ. Пусть учится, ей дадутъ дипломъ или что-нибудь тамъ... Все-таки, утѣшеніе будетъ въ старости.
   Бухтѣева засмѣялась и покраснѣла. Она заявила, что хочетъ во что бы то ни стало кончить курсъ. Она принадлежала къ тѣмъ курсисткамъ, которыя не особенно гонятся за наукой. Изъ Сибири ее привлекъ сюда сильный порывъ, жажда знанія, но этимъ она была обязана Монцевой, которая увлекла ее своимъ горячимъ краснорѣчіемъ. И въ первый годъ она не отставала отъ старшей подруги и отъ Вѣры. Но скоро оказалось, что жажда была до нѣкоторой, степени искусственна, Бухтѣева начала отставать, довольствуясь только тѣмъ, что давали курсы. Она была хорошенькая и это тоже не осталось безъ значенія. Она имѣла успѣхъ среди молодежи, посѣщающей товарищескія вечеринки, ей уступали первое мѣсто въ ложѣ, которая была набита восемнадцатью слушателями, около нея всегда было нѣсколько кавалеровъ, старавшихся занять ее. Это было пріятно и незамѣтно развило въ ней вкусъ къ вечеринкамъ и къ театральнымъ ложамъ. Бурные протесты Монцевой сперва производили должное дѣйствіе, но затѣмъ Монцева махнула на нее рукой, выразивъ мысль, что "легче верблюду пройти сквозь игольное ухо, нежели хорошенькой дѣвушкѣ серьезно предаться наукѣ". Для этого нуженъ сильный характеръ и выдающійся умъ, а Бухтѣева не обладала ни тѣмъ, ни другимъ. Она была самая обыкновенная дѣвушка. Дипломъ, который она получитъ, будетъ удовлетворять ея тщеславіе; кое-что изъ того, чему учатъ на курсахъ и что она старательно повторяетъ передъ экзаменами, останется у нея въ головѣ, и за то спасибо. А затѣмъ она выйдетъ замужъ за одного изъ своихъ ухаживателей, когда тотъ кончитъ свой курсъ, и вотъ вся истерія молодой дѣвушки, пріѣхавшей изъ далекой Сибири съ жаждой знанія.
   Когда всѣ сѣли за столъ, явился Миропольскій и, торжественно показывая билетъ на ложу въ театрѣ, объявилъ, что за это его должны накормить обѣдомъ. Его усадили за столъ и онъ началъ разсказывать любопытную исторію о томъ, какъ онъ разжалобилъ барышника.
   -- Это удивительная исторія въ своемъ родѣ!-- говорилъ онъ, съ величайшимъ аппетитомъ поглощая супъ.-- Въ кассѣ билетовъ нѣтъ. Я два часа стоялъ у кассы въ тщетной надеждѣ, что кто-нибудь пришлетъ обратно ложу, но никто не прислалъ. А тутъ вертѣлся человѣчекъ... маленькій такой, толстенькій, съ кошачьими усами на крысиномъ лицѣ, ужь онъ меня давно примѣтилъ и началъ манить пальцемъ. Я не поддавался. Человѣчковъ этихъ я очень хорошо знаю. Но, однакожь, я поддался и пошелъ. Онъ молча повлекъ меня какими-то извилистыми ходами куда-то подъ мрачные своды и шепнулъ: "Вамъ ложу, господинъ?" Я отвѣчалъ таинственнымъ шепотомъ: "Ложу, батенька, ложу!" -- "Есть!" -- раздалось среди мрачной тишины.-- "А сколько стоитъ?" -- раздалось съ другой стороны.-- "Тридцать рубликовъ".-- "О, а у меня всего четырнадцать!" -- "Не могу, господинъ, не выгодно!" -- "Но, послушайте, войдите въ мое положеніе. Я бѣдный студентъ, знаете, какъ поется въ Риголетто -- sono studento povero! Я очень бѣдный студентъ!-- сказалъ я жалобнымъ голосомъ.-- Моя мать и сестра моя пріѣхали изъ далекой стороны, мнѣ такъ хочется показать имъ оперу и это мои послѣднія деньги! О, sono studento povero!" -- "Что мнѣ съ вами дѣлать, господинъ? Вѣдь, не выгодно! Ложа стоитъ тринадцать рублей, надо же намъ что-нибудь заработать!" -- "Вы заработаете рубль, а въ другой разъ больше, добрый человѣкъ! Подумайте, мать и сестра, изъ далекой стороны, изъ Закаспійской области, никогда не видали оперы, послѣднія деньги бѣднаго студента..." И что же вы думаете? Разжалобилъ! "Такъ и быть, говоритъ, я очень люблю студентовъ!" -- и отдалъ.
   Исторія произвела фуроръ и вызвала искренній смѣхъ. Послѣ обѣда всѣ стали торопиться, разсчитывая, что если попадутся плохіе извощики, то можно пропустить первое дѣйствіе. Но извощики попались порядочные и они прибыли въ театръ чуть ли не раньше всѣхъ. Они размѣстились въ боковой ложѣ перваго яруса. Наташа и Бухтѣева заняли переднія мѣста, другіе размѣстились позади. Глухой шумъ, который производила медленно собиравшаяся публика, смѣшивался со звуками настраивавшихся инструментовъ Наталья Николаевна пыталась разсмотрѣть залъ и публику, но сильный электрическій свѣтъ, непривычный для ея глазъ, мѣшалъ ей. Притомъ же, оба бинокля, которые были въ ложѣ, оказались ей не по глазамъ. Она была очень довольна, когда оркестръ началъ прелюдію, въ особенности же, когда поднялся занавѣсъ и можно было сосредоточиться на сценѣ. Она давно не слышала музыки, а русскую оперу видѣла на сценѣ первый разъ въ жизни. Сцена сильно волновала ее. Ея худое лицо раскраснѣлось, глаза разгорѣлись и казались большими и блестящими.
   -- У меня кружится голова отъ музыки,-- сказала она сестрѣ.
   -- Ничего, это пройдетъ. Это съ непривычки,-- наскоро отвѣтила Вѣра, въ свою очень увлеченная сценой.
   Въ антрактѣ Наташѣ показали фойэ и корридоры. Второе дѣйствіе прошло для нея спокойнѣе. Она убѣдилась, что въ самомъ дѣлѣ надо имѣть привычку къ музыкѣ. Бухтѣева и Монцева, страстно любившія оперу, все время восхищались Мельниковымъ и Каменской, но были спокойны, только страдали отъ жары, въ особенности Монцева. Въ концѣ втораго дѣйствія Вѣра случайно обвела партеръ взглядомъ и вдругъ отшатнулась. Она едва не вскрикнула, но, искоса взглянувъ на сестру, удержалась. Она замѣтила въ третьемъ ряду Бряцалова и вспомнила вчерашнюю встрѣчу на Невскомъ. Голова ея начала работать въ томъ смыслѣ, какъ бы на этотъ разъ предохранить Наташу отъ встрѣчи. Но Наташа замѣтила ея движеніе.
   -- Что это ты?-- спросила она.
   -- Ничего!-- отвѣтила Вѣра, смутившись.
   -- Ты какъ-то отшатнулась... Ты увидала кого-нибудь?
   -- Нѣтъ... Я неловко нагнулась... Корсетъ прищемилъ меня.
   Наташа посмотрѣла на нее съ недовѣріемъ, но больше не смазала ни слова.
   -- Я не совѣтую тебѣ выходить,-- промолвила Вѣра въ антрактѣ.-- Въ корридорахъ сквозной вѣтеръ. Легко простудиться...
   Наташа опять посмотрѣла на нее тѣмъ же взглядомъ. Это было неудачно. Послѣ перваго дѣйствія сама же Вѣра звала ее пройтись, и Вѣра тотчасъ же поняла свою неудачу.
   -- А, впрочемъ, если хочешь, пойдемъ... Но я однажды здѣсь порядочно простудила горло,-- поправилась она.
   -- Пойдемъ... Но ты можешь остаться, я одна пройдусь. Вѣдь, я знаю номеръ ложи.
   Вѣра смотрѣла въ партеръ и видѣла, что Бряцаловъ не вышелъ и сидѣлъ съ такимъ видомъ, будто и не собирался выходить. Она подумала, что лучше будетъ, если Наташа пройдется одна, а она будетъ здѣсь слѣдить за нимъ. Другія дамы уже давно ушли куда-то съ Миропольскимъ. Наташа вышла.
   Она правильно поняла движеніе Вѣры и дальнѣйшія мѣры предосторожности, которыя она такъ неискусно принимала. Вѣра не умѣла скрывать своихъ ощущеній и на лицѣ ея явно выражалось спасеніе. "Я увѣрена, что онъ здѣсь, Вѣра его замѣтила и боится нашей встрѣчи",-- подумала она. Но она не боялась этой встрѣчи. Вчера она смутилась и вся дрожала, но это оттого, что встрѣча была внезапна. Она никакъ не ожидала, что это случится такъ скоро. Она думала, что въ такомъ большомъ городѣ, какъ Петербургъ, люди могутъ не встрѣчать другъ друга по цѣлымъ мѣсяцамъ. Но послѣ этого она много размышляла о возможности другой встрѣчи. Какъ было ей бояться и избѣгать этого, когда она только этого и ждала? Онъ долженъ же узнать объ ея пріѣздѣ, это дастъ какое-нибудь движеніе ихъ отношеніямъ, которыя какъ-то мучительно остановились на такой отвратительной точкѣ.
   И она думала о томъ, какъ поступить ей, въ случаѣ встрѣчи. Конечно, она будетъ смущена, быть можетъ, потрясена. Его появленіе передъ нею живо напомнитъ ей все, что онъ сдѣлалъ въ послѣднее время. Но онъ не долженъ этого видѣть. Она призоветъ всю свою силу воли и посмотритъ на него спокойнымъ, равнодушнымъ взглядомъ.
   Наталья Николаевна шла корридоромъ, потомъ поднялась выше, въ другомъ мѣстѣ спустилась разомъ на два яруса, затѣмъ попала въ фойе и быстро прошла мимо Монцевой, боясь, чтобы та не присоединилась къ ней. Наконецъ, она остановилась у входа и пристально смотрѣла на всѣхъ проходившихъ. Она говорила себѣ, что такой же взглядъ у нея готовъ и для него и что она пропуститъ его мимо себя такъ же равнодушно, какъ и другихъ.
   Но вотъ послышался звонокъ, публика повалила изъ фойе и она тоже должна была уйти. Его не было и Вѣра, добросовѣстно просидѣвшая весь антрактъ въ ложѣ, знала навѣрное, что встрѣчи не произошло. Бряцаловъ не поднимался съ мѣста. Вѣра хорошо разглядѣла его. Онъ какъ-то потемнѣлъ. Его, по обыкновенію, низко остриженные волосы теперь не шли къ похудѣвшему и какъ будто удлинившемуся лицу. Видъ у него былъ равнодушный и сумрачный.
   Вѣра встрѣтила сестру улыбкой и указала ей на стулъ. Вошли дамы съ Миропольскимъ. Но едва всѣ усѣлись, Вѣра опять съ волненіемъ искоса взглянула на сестру. Бряцаловъ всталъ, повернулся спиной къ сценѣ, приставилъ къ глазамъ бинокль и началъ осматривать залъ. Она слѣдила за каждымъ его движеніемъ и, въ то же время, съ опасеніемъ посматривала на сестру. Вотъ онъ явно направилъ бинокль на ихъ ложу, смотрѣлъ съ полминуты и вдругъ порывисто отвернулъ руку. Вѣра пристально смотрѣла ему прямо въ лицо и ей показалось, что онъ изумленъ и взволнованъ. Онъ вынулъ платокъ и вытеръ стекла бинокля и опять принялся смотрѣть въ ихъ ложу. Она видѣла затѣмъ, какъ обѣ руки его опустились и онъ, точно уже не владѣя собой, вперилъ глаза прямо на нее и какъ будто спрашивалъ ее, правда ли это, дѣйствительно ли рядомъ съ нею сидитъ Наташа, его жена? Она рѣшительно не понимаетъ, по какому побужденію она это сдѣлала, но это было, что она кивнула ему головой и, казалось, онъ понялъ это движеніе и сѣлъ. Начался третій актъ, но Вѣра его не слушала. Она думала о томъ, что будетъ дальше? О, если бы онъ ушелъ изъ театра, это было бы самое лучшее. Не слѣдуетъ ли ей подойти къ нему въ антрактѣ и попросить объ этомъ? Но онъ нарочно сдѣлаетъ иначе. Значитъ, онъ до сихъ поръ ничего еще не зналъ о пріѣздѣ Наташи, иначе онъ не былъ бы такъ изумленъ. А Наташа, къ счастью, ничего не замѣтила. Она съ любопытствомъ смотрѣла на сцену и слушала музыку. Вдругъ она вся оживилась и потянулась впередъ. Въ то время, какъ вся публика усѣлась по мѣстамъ, Бряцаловъ поднялся и, не глядя по сторонамъ, быстро шелъ проходомъ, какъ бы торопясь къ выходу. Она его увидала, она слышала звукъ его шаговъ; схвативъ руку Вѣры, она крѣпко стиснула ее и замерла на мѣстѣ.
   -- Это ничего... это ничего!...-- шептала она Вѣрѣ, которая тревожно смотрѣла на ея страшно вдругъ поблѣднѣвшее лицо.-- Это сейчасъ пройдетъ!...
   Бряцаловъ скрылся въ выходѣ и Наташа отпустила руку сестры. До конца дѣйствія она просидѣла молча, не глядя никуда, ни на сцену, ни на публику, а когда опустился занавѣсъ и все въ театрѣ задвигалось, зашумѣло, она подняла глаза на Вѣру, которая встала, и спросила:
   -- Онъ, конечно, уѣхалъ?
   -- Должно быть,-- отвѣтила Вѣра.
   -- Почему онъ уѣхалъ? Развѣ онъ видѣлъ меня?
   -- Да, видѣлъ.
   -- Ты это знаешь? Почему ты мнѣ не сказала?
   -- Я думала, что это тебѣ будетъ непріятно.
   Этимъ разговоръ кончился, потому что Монцева обратилась къ Наташѣ съ какимъ-то вопросомъ по поводу оперы.
   Наталья Николаевна стала жаловаться на утомленіе, и, въ самомъ дѣлѣ, у нея былъ очень утомленный видъ. Послѣ того, какъ краска сошла съ ея лица въ тотъ моментъ, когда она увидѣла мужа, румянецъ больше не покрывалъ ея щеки. Она оставалась все такою же блѣдной. Притомъ же, едва ли теперь, когда она была вси поглощена своими мыслями и ощущеніями, музыка могла развлечь ее.
   -- Если хочешь, поѣдемъ вмѣстѣ -- предложила Вѣра.-- Вѣдь, я уже три раза слышала эту оперу.
   -- Я буду очень рада, Вѣра. Поѣдемъ.
   -- Какъ? Вы уѣзжаете, не дождавшись конца?-- съ ужасомъ воскликнули Монцева и Бухтѣева.-- Да развѣ это возможно?!
   -- Сестра очень устала,-- объяснила Вѣра.-- Вы насъ извините.
   -- Ну, вы обѣ никуда не годитесь!
   Несмотря на такой рѣшительный приговоръ, сестры уѣхали.
   -- Ахъ, Вѣра, что будетъ дальше?-- воскликнула Наташа, когда онѣ ѣхали, но Вѣра не отвѣтила на этотъ вопросъ. Наташа всю дорогу продумала въ одиночку. Не можетъ быть, чтобъ эта встрѣча не произвела на него глубокаго впечатлѣніи. Она была увѣрена въ томъ, что онъ любитъ ее. Вѣдь, она знала его какъ человѣка сильныхъ, глубокихъ чувствъ. Онъ можетъ изъ гордости всю жизнь прятать свое чувство, но онъ ни въ какомъ случаѣ не связалъ бы свою жизнь съ женщиной, которую не любилъ бы сильно. Она не сдѣлала ничего какого, что могло бы ослабить его чувство. Она оскорбила его гордость, дала отпоръ его старой привычкѣ властвовать и подчинять себѣ другихъ; но онъ сдѣлалъ послѣ этого слишкомъ много, чтобы не чувствовать себя отомщеннымъ. Но если даже онъ не любитъ ее, то все же эта встрѣча должна живо напомнить ему о сынѣ; да, у нея есть огромное преимущество передъ нимъ, это то, что Петя въ него. Онъ непремѣнно захочетъ видѣть его или что-нибудь узнать про него.
   Что будетъ дальше? Станетъ ли онъ предпринимать что-нибудь для того, чтобъ состоялась встрѣча, хотя бы дѣловая, хотя бы для того, чтобы поговорить о сынѣ и разорвать разъ навсегда? Или его бѣшеное упорство и здѣсь возьметъ верхъ и онъ уѣдетъ отсюда, чтобы избѣжать подобныхъ встрѣчъ?
   Наташа задавала себѣ эти вопросы и, въ то же время, ощущала въ груди какое-то торжество, какую-то непонятную радость. Она и сама не знала почему, но ей казалось, что встрѣча не пройдетъ безслѣдно. Почему онъ ушелъ, даже не ушелъ, а бѣжалъ? Если бы онъ твердо стоялъ на своемъ прежнемъ равнодушіи и презрѣніи къ тому, что не составляетъ его собственное обожаемое "я", то что мѣшало ему съ презрѣніемъ посмотрѣть и на эту неожиданную встрѣчу и остаться на своемъ мѣстѣ? Но онъ не остался, а бѣжалъ.
   Не значитъ ли это, что разлука заставляетъ его испытывать глухое страданіе, а встрѣча раскрыла рану и обострила его муку? О, если бы только страданіе!... Если бы она была увѣрена, что ему больно, что онъ испытываетъ муку, она тогда была бы увѣрена въ побѣдѣ.
   -- Ты поѣзжай домой, Вѣра. Я обойдусь безъ тебя,-- сказала Наташа, когда они подъѣхали къ квартирѣ въ Троицкомъ.
   Вѣра взглянула на сестру. По лицу ея не было видно, чтобы состояніе ея духа было подавленное. Напротивъ, казалось, что она прекрасно настроена и бодра. Это удивило Вѣру. Она ожидала противнаго. Она согласилась ѣхать домой и всю дорогу думала о томъ, какъ странно у Наташи выражаются чувства. Она приходила къ заключенію, что совсѣмъ не понимаетъ сестры.
   Наталья Николаевна нашла дома все въ порядкѣ. Она тихонько подошла къ дѣтской кроваткѣ и съ особеннымъ чувствомъ поцѣловала сына. Она подумала: "Какіе странные люди! Они думаютъ, что какое бы то ни было оскорбленіе можетъ заставить забыть, что онъ отецъ этого ребенка, моего ребенка, котораго мы оба одинаково безумно любимъ! Этого никогда нельзя забыть и это единственное, что связываетъ людей неразрывною цѣпью, что бы ни случилось".
   Въ эту ночь она вѣрила въ свое дѣло безъ малѣйшихъ колебаній и провела ее спокойно. Сонъ пришелъ поздно, но былъ здоровый и крѣпкій.
   

VI.

   Прошло три дня. Наталья Николаевна собралась, наконецъ, на курсы и просидѣла добросовѣстно всѣ часы, стараясь съ величайшимъ вниманіемъ слушать все, что читалось съ каѳедры. Но въ это время она чувствовала такъ, какъ будто была занята какимъ-то важнымъ дѣломъ, а гдѣ-то въ сторонѣ происходилъ оживленный разговоръ, изъ котораго до нея долетали отдѣльныя фразы. Она думала: "Для того, чтобы сосредоточенно и серьезно заниматься наукой, надо стоять подальше отъ жизни, а меня слишкомъ захватила жизнь. Я слушаю все это, какъ занимательную исторію, которая меня не касается, а думаю о томъ, что меня касается и наполняетъ мою жизнь". Вѣра познакомила ее съ курсистками, но Наташа не успѣла хорошенько разсмотрѣть ихъ.
   Всѣ эти дни, послѣ оперы, она находилась въ мучительномъ состояніи ожиданія. Мучительнѣе всего было то, что она сама не знала, чего ждетъ. Ей хотѣлось только одного: чтобы былъ сдѣланъ первый шагъ, въ ту или другую сторону -- это все равно. Она, по своей натурѣ, не выносила застоя, неподвижности, неясности положенія. И на другой день ода уже ждала чего-то, а не дождавшись, продолжала ждать и другіе дни. Сердце ея не переставало биться трепетно, какъ будто она все время находилась за минуту передъ тѣмъ, какъ должно случиться что-то рѣшительное, роковое. Она не спала двѣ ночи и истомилась въ конецъ. Монцева, посѣтившая ее два раза, сказала Вѣрѣ:
   -- Вашей сестрѣ вовсе не слѣдовало пріѣзжать въ Петербургъ. Посмотрите на нее: она таетъ съ каждымъ днемъ.
   Но непрерывное волненіе, незамѣтно истощая ея силы, вмѣстѣ съ тѣмъ, держало ея нервы въ напряженномъ состояніи, и ей казалось, что у нея много силъ и бодрости.
   "Неужели же онъ не сдѣлаетъ никакого шага? Неужели же онъ совсѣмъ равнодушенъ не только ко мнѣ, но и къ сыну?" -- съ ужасомъ думала она и на нее находили минуты отчаянія. Ей казалось, что судьба столкнула ее съ человѣкомъ, у котораго каменное сердце, и то преимущество, что съ нею сынъ, который долженъ бы привлечь его, представлялось ей пустымъ, несуществующимъ.
   Въ такую минуту отчаянія она получила письмо изъ деревни отъ Марьи Ивановны и это письмо еще больше разстроило ее.
   "Мнѣ нуженъ вашъ совѣтъ; онъ рѣшитъ все,-- писала Марья Ивановна.-- Я въ страшной нерѣшительности, я не знаю, что дѣлать. Вчера былъ у меня Булатовъ и я видѣла передъ собой человѣка въ самыхъ непритворныхъ мукахъ. Онъ плакалъ у моихъ ногъ... Но если любовь его такъ сильна, неужели же я имѣю право пройти мимо этого случая -- сдѣлать дурнаго человѣка хорошимъ? Вы хотите знать, что я чувствую къ нему? Самую искреннюю жалость. Когда видишь дѣйствительныя страданія человѣка, хотя бы я дурнаго, нельзя не чувствовать жалости; а, вѣдь, я невольная виновница его мученій. Я никогда не сказала ему просто: "нѣтъ". Я думала много о томъ, что будутъ говорить. Конечно, скажутъ, что это замаскированная корысть, даже и не замаскированная, потому что я никому, кромѣ васъ, не говорила и не скажу своихъ мыслей и чувствъ. Но я пришла къ такой мысли: вѣдь, я знаю, сама я знаю, что мои побужденія чисты, и этого довольно. Развѣ не такъ? Ну, умоляю же васъ, дорогая Наталья Николаевна, дайте мнѣ совѣтъ! Я поступлю такъ, какъ вы скажете. Но не думайте, что, въ случаѣ неудачи, я буду на васъ сваливать отвѣтственность. О, нѣтъ, никто не можетъ быть отвѣтственъ въ такомъ дѣлѣ, кромѣ меня самой! Я только вѣрю вашему свѣтлому уму, вашей чистой душѣ, вашей кристальной совѣсти, вашему живому нравственному чутью. Жду съ величайшимъ нетерпѣніемъ отвѣта. М. Петрунькова".
   Это письмо еще разъ заставило Наташу подробно припомнить всю свою исторію. Какъ она вѣрила въ свое дѣло и какъ неуклонно шла къ цѣли! И вотъ своимъ примѣромъ она смутила добрую душу Марьи Ивановны. Что же она теперь ей посовѣтуетъ, когда сама она стоитъ на распутьи и не знаетъ, куда поведетъ ее судьба? Она отвѣтила Марьи Ивановнѣ кратко:
   "Добрая моя, благодарю васъ за довѣріе, но ничего не могу вамъ посовѣтовать. Я сама теперь недоумѣваю и, можетъ быть, нахожусь наканунѣ той минуты, когда придется зачеркнутъ всю прошлую жизнь со всѣми ея мечтами и надеждами. Простите меня. Поступите такъ, какъ посовѣтуетъ вамъ ваше сердце".
   И опять пошли дни ожиданія. Одинъ за другимъ проходили они, чередуясь съ безсонными ночами. Вѣра все больше и больше приходила въ безпокойство. Однажды она пришла къ сестрѣ съ рѣшительнымъ намѣреніемъ говорить съ нею откровенно и серьезно.
   -- Наташа, дорогая, прости мнѣ это, но такъ нельзя... Тебѣ надо уѣхать отсюда!-- сказала она голосомъ, полнымъ сочувствія и горечи.
   Наташа вскинула на нее удивленные взоры.
   -- Мнѣ уѣзжать? Куда? Зачѣмъ?
   -- Ты съ каждымъ днемъ становишься слабѣе... Посмотри, ты начала здѣсь кашлять... Здѣсь, очевидно, жить тебѣ не хорошо...
   -- Ахъ, глупенькая ты моя Вѣра!-- съ горькою улыбкой промолвила Наташа.-- А ты думаешь, что гдѣ-нибудь мнѣ будетъ лучше жить? Нѣтъ. Ты меня не достаточно знаешь. Есть люди, которые живутъ только своею внутреннею жизнью. Для нихъ внѣшняя обстановка ничего не значить... Я такая. Да, я чувствую себя очень слабою, но Петербургъ здѣсь не причемъ... Вѣра, представь себѣ, что человѣкъ вѣрилъ въ какое-нибудь дѣло и вложилъ въ него всю душу, связалъ съ нимъ всю свою жизнь неразрывно, и вдругъ ему начинаетъ казаться, что это была ошибка...
   -- Ошибка?-- вырвалось у Вѣры.
   Глаза Наташи наполнились слезами и голосъ дрожалъ. У Вѣры сжалось сердце отъ боли. Она знала, какъ было страшно мучительно для Наташи произнести это слово... Она готова была возражать ей, съ жаромъ доказывать, что это неправда, что ошибки тутъ нѣтъ, что все измѣнится,-- она, которая всегда предостерегала ее и тысячу разъ просила ее пересмотрѣть хорошенько, нѣтъ ли въ ея планахъ ошибки.
   -- Нѣтъ, мой другъ, ты не придавай значенія этому слову... На меня иногда находитъ сомнѣніе, но оно проходитъ... Мнѣ только тяжело, что какъ-то... ничего не случается... Все стоитъ на мѣстѣ... Ахъ, я не выношу этого!
   Вѣра поняла, что говорить серьезно съ Наташей не приходится. Убѣдить ее оставить Петербургъ нѣтъ никакой возможности. По крайней мѣрѣ, она стала умолять ее съѣздить къ доктору и посовѣтоваться съ нимъ. На это Наташа согласилась и была у одного очень извѣстнаго профессора, который предписалъ ей деревню, тишину и полное спокойствіе. Но Вѣра не ограничилась этимъ; она нашла ходъ къ профессору, отправилась къ нему и освѣдомилась о здоровья сестры. Она узнала очень мало утѣшительнаго. Наташѣ надо было бѣжать отъ этой мучительной жизни, чтобы спастись. Но такъ какъ этого достигнуть было невозможно, то Вѣра начала ломать голову надъ вопросомъ, нельзя ли предпринять что-нибудь помимо Наташи. Этотъ вопросъ вотъ уже нѣсколько дней не давалъ ей покоя, мучилъ ее и сдѣлался настоятельнымъ послѣ того, какъ она однажды получила отъ сестры коротенькую записку: "Мнѣ худо. Я въ постели. Привези доктора".
   Вѣра испугалась. Если сама Наташа пишетъ, что ей худо, значитъ дѣло очень плохо. Она помчалась на Выборгскую сторону, разыскала Миропольскаго и при его содѣйствіи добилась у того же профессора согласія пріѣхать къ Наташѣ.
   -- Сейчасъ будетъ докторъ!-- сказала она, стремительно влетая въ комнату.-- Но дай мнѣ слово, что ты исполнишь его совѣтъ!
   -- Едва ли я его исполню, -- промолвила Наталья Николаевна.
   Она лежала на диванѣ, прикрывшись пледомъ до шеи. У нея былъ жаръ и кашель участился. Вѣра отошла въ другую комнату и вытерла слезы. Это было такъ неожиданно и такъ ужасно; Никто не зналъ о тѣхъ безсонныхъ ночахъ, которыя провела Наташа; она никому не говорила о своихъ одинокихъ мученіяхъ. Неужели это совсѣмъ, совсѣмъ серьезно? Наташа, такая здоровая, такая цвѣтущая,-- Наташа, которой, казалось, такъ улыбалось счастье... И этотъ мальчикъ въ такомъ печальномъ доложеніи... Нѣтъ, это невозможно. Нельзя позволять дѣлу идти такимъ образомъ.
   И въ этотъ мигъ въ головѣ ея созрѣло рѣшеніе. Она только ждала доктора. Но что бы онъ ни сказалъ, она поступитъ по-своему.
   Докторъ пріѣхалъ съ Миропольскимъ. Онъ узналъ больную я съ мягкою строгостью, съ какою говорятъ добрые врачи, пожурилъ ее за то, что она тотчасъ же не послѣдовала его совѣту.
   -- Я и теперь не могу ничего новаго прибавить,-- сказалъ онъ.-- Поѣзжайте въ Крымъ и поскорѣе. Скажу только, что вамъ грозитъ опасность.
   -- Ну, Наташа, ты должна ѣхать!-- промолвила Вѣра, когда докторъ уѣхалъ.
   -- Я подумаю!-- отвѣтила Наташа и, закрывъ глаза ладонью, погрузилась въ свои мысли.
   Вѣра сказала, что вернется черезъ часъ. Было около двухъ часовъ. День стоялъ холодный и сырой. Вѣра взяла извощика и поѣхала на Садовую. Она страшно торопила возницу и то и дѣло сулила ему пятачки на водку. Она остановилась у адреснаго стола и взбѣжала наверхъ. Здѣсь она провела досадныя двадцать минутъ. Народу было много и нелегко было добиться того, что было надо. Наконецъ, она получила справку и поѣхала въ Караванную.
   Парадный подъѣздъ велъ въ очень приличныя меблированныя комнаты. Она остановилась на площадкѣ втораго этажа и позвонила.
   -- Господинъ Бряцаловъ живетъ здѣсь?-- спросила она у отпершей дверь горничной.
   -- Живетъ,-- отвѣтили ей.
   -- Онъ дома?
   -- Дома.
   -- Мнѣ надо видѣть его.
   -- А какъ о васъ сказать?
   -- Скажите просто: по дѣлу... Онъ меня не знаетъ.
   Ее ввели въ просторную комнату, обставленную красиво, но казенно, какъ обставляютъ меблированныя комнаты хорошаго тона. Здѣсь не было ни души. Въ сосѣдней комнатѣ кто-то возился; очевидно, хозяинъ, узнавъ, что его желаетъ видѣть дама, переодѣвался.
   Вѣра не рѣшилась сѣсть, а стоя прождала минуты двѣ у окна. Дверь отворилась, она обернулась и увидѣла Бряцалова. Онъ ступилъ шагъ и остановился. На лицѣ его выразилось изумленіе, даже испугъ.
   -- Это вы?... Я... не ожидалъ этого...-- промолвилъ онъ, смущенный и растерянный.
   -- Я рѣшилась безпокоить васъ по очень важному дѣлу, -- прямо начала Вѣра и при этомъ враждебно посмотрѣла на него изподлобьи.
   -- Садитесь,-- проговорилъ онъ, сразу оправившись и принижая дѣловой тонъ.
   Онъ придвинулъ ей стулъ, а самъ опустился на диванъ. Вѣра сѣла.
   -- Вы знаете, что здѣсь Наталья Николаевна, -- сказала она утвердительно.
   -- Я до сихъ поръ не былъ увѣренъ въ этомъ... Мнѣ показалось, что я видѣлъ ее въ театрѣ.
   -- Вы не ошиблись... Вы ее видѣли... Вы извините, я буду говорить прямо... Я не знаю, какъ слѣдуетъ, вашихъ взаимныхъ отношеній, сестра по этому вопросу не была откровенна со мной... Но я позволю себѣ спросить васъ: это положеніе дѣла, то-есть такое, въ какомъ оно находится теперь, вы считаете окончательнымъ?
   -- Извините, но я не понимаю, зачѣмъ вамъ это знать?-- сухо спросилъ онъ.
   Онъ очень хорошо чувствовалъ враждебность въ ея голосѣ и это заставило его съ своей стороны дать отпоръ.
   -- Вы должны понимать, что я не задала бы вамъ этого вопроса. и не была бы теперь у васъ, если бы у меня не было достаточныхъ основаній...
   -- Какія же основанія?
   -- Кромѣ Наташи, и вашъ сынъ здѣсь.
   Онъ сильно нахмурилъ брови.
   -- По всей вѣроятности,-- сказалъ онъ.
   -- Безъ сомнѣнія, вы тутъ ничѣмъ не можете помочь,-- прибавила Вѣра раздраженнымъ голосомъ.
   Этотъ человѣкъ возмущалъ ее своею выдержкой. Она ясно видѣла, что его сдержанный и сухой тонъ -- искусственный.
   -- Но вы, все-таки, должны знать это: Наташа почти умираетъ...
   Онъ вдругъ вскочилъ съ мѣста и протянулъ къ ней дрожащія руки.
   -- Ради Бога... Скажите, что это неправда!-- промолвилъ онъ голосомъ, какого Вѣра никогда еще отъ него не слышала. Въ первый разъ въ жизни она могла подумать, что этотъ человѣкъ способенъ горячо чувствовать.-- Ради Бога, прошу васъ!...
   Онъ взялся одною рукой за голову, отвернулся и замолкъ. Вѣра тоже молчала, пораженная неожиданностью этого восклицанія.
   -- Вы думаете, что я могу... быть у нея?-- спросилъ онъ, быстро обернувшись къ ней.
   -- Я думаю, что вы должны поѣхать къ ней -- отвѣтила Вѣра.
   -- И она меня приметъ?
   -- Я ни за что не ручаюсь... Но вы должны попробовать...
   -- Когда?
   -- Хоть сейчасъ... Но прежде надо какъ-нибудь подготовить ее. Она въ постели. Докторъ сказалъ, что еще можно спасти ее, если сейчасъ увезти въ Крымъ.
   -- Подготовьте, я сейчасъ буду... Адресъ... Впрочемъ, я его знаю,-- сказалъ онъ отрывисто.
   -- Вы знаете адресъ?-- съ удивленіемъ спросила Вѣра.
   -- Да, знаю!-- повторилъ онъ.
   Она тотчасъ же вышла и поѣхала въ Троицкій. Она была очень довольна своею рѣшимостью. Хотя Наташа не была съ нею откровенна, но она ясно видѣла, что ей необходима эта встрѣча. Изъ того же, какъ онъ принялъ извѣстіе о ея опасной болѣзни, она заключила, что Бряцаловъ далеко не равнодушенъ къ Наташѣ. Развѣ это не все, что въ этотъ моментъ было нужно для ея бѣдной сестры? Она, конечно, не забыла тѣхъ оскорбленій со стороны Бряцалова, которыя, на ея взглядъ, дѣлали эту встрѣчу унизительной для Наташи. Но положеніе было таково, что этихъ соображеній нельзя было принимать въ разсчетъ.
   Когда она вошла въ комнату, Наташа, попрежнему, лежала на диванѣ и все также прикрывала глаза ладонью, какъ будто и не перемѣняла позы въ теченіе часа. При появленіи сестры она отняла руку и вопросительно взглянула на нее.
   -- Наташечка, дорогая, сдѣлай мнѣ одно важное одолженіе, если можешь, и не сердись на меня,-- начала Вѣра.
   -- Что такое, Вѣрунокъ?-- спросила Наташа, протянувъ ей одну руку.
   Вѣра взяла ея руку; она была горяча.
   -- Видишь, я шла по Литейному и вдругъ совсѣмъ неожиданно встрѣтила одного человѣка...
   -- Анатолія?-- порывисто спросила Наташа и сжала ея руку своими обѣими руками.
   -- Да, его... Только я ничего тебѣ не скажу, если ты будешь такъ волноваться,-- прибавила она съ улыбкой. Ей очень трудно было лгать, потому что она была неопытна въ этомъ искусствѣ.
   -- Я обѣщаю слушать спокойно,-- сказала Наташа.
   -- Онъ подошелъ ко мнѣ и спросилъ, правда ли, что ты здѣсь, и не ошибается ли онъ, что видѣлъ тебя въ театрѣ?
   -- Почему ты не привезла его насильно?-- воскликнула Наташа, но сейчасъ же спохватилась.-- Нѣтъ, нѣтъ, не буду, я слушаю.
   -- Онъ сейчасъ будетъ здѣсь, Наташа...
   -- Будетъ здѣсь? Будетъ здѣсь?
   Она съ усиліемъ поднялась и отбросила пледъ. На ней была шерстяная клѣтчатая юбка и бѣлая ночная кофта.
   -- Что ты дѣлаешь?-- спросила Вѣра.-- Тебѣ надо лежать...
   -- О, нѣтъ, я встану! Я не хочу, чтобъ онъ видѣлъ меня больной... Я вовсе не разсчитываю на жалость!-- прибавила она съ болѣзненною усмѣшкой.-- Дай мнѣ корсетъ поскорѣе... и мой лифъ...
   -- Наташа, этого нельзя дѣлать!... Видишь, какая ты непослушная...
   -- Да, кажется, я не смогу... Какая досада!
   Она опять опустилась на подушку; у нея закружилась голова.
   -- Что же, онъ самъ захотѣлъ пріѣхать, или ты его просила?-- продолжала она.
   -- Неужели я стала бы его просить? Конечно, самъ!
   -- Онъ знаетъ, что я больна?
   -- Да, онъ былъ сильно потрясенъ, когда узналъ это.
   -- Странный онъ человѣкъ, не правда ли, Вѣра?
   -- Да, странный.
   -- Что дѣлаетъ Петя?
   -- Онъ спитъ теперь...
   -- А, это хорошо... Я терпѣть не могу трогательной торжественности... Встрѣча покинутаго сына съ отцомъ въ присутствіи больной матери... Это бываетъ въ романахъ...
   Она засмѣялась. "Это бываетъ и въ жизни!" -- съ грустью подумала Вѣра, но не сказала этого вслухъ. Она думала о томъ, нуда бы ей уйти на время, когда здѣсь будетъ Бряцаловъ. Уйти въ сосѣднюю комнату она не хотѣла; это значило бы быть незримымъ свидѣтелемъ встрѣчи. Раздался слабый, сдержанный звонокъ, Наташа вздрогнула и, попрежнему, закрыла глаза ладонью.
   -- Я буду въ квартирѣ,-- наскоро сказала Вѣра.-- Когда понадоблюсь, пошли за мной.
   Она вышла и встрѣтила въ корридорѣ Бряцалова.
   -- Вотъ сюда,-- тихо сказала она и прибавила:-- Не забывайте, что она очень опасна...
   Онъ молча прошелъ къ двери я хотѣлъ постучать.
   -- Входите прямо,-- промолвила Вѣра и онъ вошелъ.
   Когда онъ вошелъ и остановился на порогѣ въ нерѣшительности, какъ бы не зная, куда дальше идти и что предпринять, Наташа смотрѣла на него своими горящими глазами. Лицо ея было блѣдно и серьезно. Она лежала неподвижно. Никакого опредѣленнаго чувства не видно было на ея лицѣ. Какое-то выраженіе застывшаго ожиданія, все равно, что бы ни случилось, равнодушнаго, безразличнаго. Это былъ одинъ только мигъ, въ который душа ея успѣла пережить тысячу ощущеній, но эти ощущенія прятались въ ней и ничѣмъ не проявлялись наружу.
   -- Наташа!-- промолвилъ онъ низкимъ и тихимъ голосомъ, точно боясь потревожить ее, и при этомъ глаза его какъ-то не прямо смотрѣли на нее, точно подсматривали.
   Она подняла обѣ руки и протянула ихъ къ нему. Онъ мигомъ очутился близь дивана и схватилъ ея обѣ руки.
   -- Что я скажу тебѣ? Что я долженъ сдѣлать?
   -- Сиди смирно и молчи,-- проговорила она задыхающимся голосомъ. Она сказала это потому, что волненіе захватило ей духъ и душило ей горло. Она хотѣла придти въ себя. Въ ея слабой груди разомъ поднялись и радость, и торжество, и какая-то тихая горечь. Она не вынесла всего этого и слезы полились изъ ея глазъ. Онъ опустился на диванъ и, словно повинуясь ея приказанію, неподвижно и молча замеръ на мѣстѣ. Онъ никогда еще не видѣлъ ее такой. Въ дни разлуки она ему представлялась здоровой, полной энергіи, самостоятельной и протестующей. И вдругъ онъ увидѣлъ передъ собой безконечно слабое существо, не могущее иначе выразить свои чувства, какъ слезами. Жалость охватила его и глаза его сдѣлались влажными. Но онъ терпѣливо ждалъ, пока она выплачется.
   Она тихо высвободила одну руку, взяла платокъ и вытерла глаза. Эти слезы разомъ облегчили ей грудь, она овладѣла собой и посмотрѣла на него съ улыбкой.
   -- Такъ ты, наконецъ, пришелъ, -- промолвила она.-- Какъ же это понимать? Ты, можетъ быть, пришелъ хоронить меня?
   -- Ты наказываешь меня!-- сказалъ онъ грустнымъ, подавленнымъ голосомъ.
   -- О, за то, что ты сдѣлалъ, развѣ такъ наказываютъ?
   -- Знаю... Но позволь ничего не объяснять теперь... Послѣ...
   -- Развѣ это объясненіе? Развѣ этому есть какое-нибудь объясненіе?-- съ изумленіемъ спросила она.
   -- Есть, Наташа... бряцаловское...
   -- О, Богъ съ нимъ, со всѣмъ бряцаловскимъ!
   -- Знаешь ли ты, Наташа, что я презиралъ себя все это время, какъ разстался съ тобой?-- промолвилъ онъ вдругъ, какъ человѣкъ, рѣшившійся высказать все, что откладывалъ на послѣ.-- Знаешь ли ты, что въ то время, когда я дѣлалъ противъ тебя гнусности, я сознавалъ, что дѣлаю гнусности, и не могъ остановиться?... Я ни на минуту не переставалъ любить тебя, но, вѣдь, ты знаешь, какъ любятъ такіе люди, какъ я... Что бы они ни любили, они любятъ это вмѣстѣ съ своею особой... Я хотѣлъ бы любить такъ, какъ ты любишь... да не умѣю... Но повѣрь мнѣ, что я испытывалъ страшныя муки отъ своего эгоизма, отъ своей грубости, которая меня оскорбила не меньше, чѣмъ тебя... Но это я говорю теперь, а въ минуту, когда меня задѣли, я перестаю владѣть собой и становлюсь какимъ-то дикаремъ... Въ такую минуту я совершилъ противъ тебя подлость. Я знаю, что мнѣ надо было сдѣлать: придти къ тебѣ и сказать: прости! И ты, вѣдь, все простила бы... Но это значило бы сознаться въ своей неправотѣ, унизиться, а бряцаловская натура не переноситъ униженія... Наташа, я былъ очень несчастливъ все это время, но несчастливъ по-своему, по-бряцаловски. Я очень дурной человѣкъ, Наташа, у меня грубая, эгоистическая натура... Я сказалъ тебѣ тогда все это, я предостерегалъ тебя отъ себя, но ты, все-таки, рѣшилась связать свою жизнь съ моею и пострадала... Я тысячу разъ хотѣлъ вернуться домой или написать тебѣ... Вѣдь, подумай -- ты и Петя единственныя существа въ мірѣ, которыхъ я люблю... Здоровъ ли Петя?
   -- Онъ здоровъ...
   -- А ты... Какъ мнѣ тебя поправить? Что нужно дѣлать? Что сказалъ докторъ? Ѣхать въ Крымъ? Поѣдемъ сейчасъ... Я попрошу твою сестру помочь намъ... Какъ я былъ пораженъ, когда она пришла ко мнѣ.
   -- Она была у тебя?
   -- Ну, да, сегодня... Она сказала мнѣ, въ какомъ ты положеніи. А ты не знала? Ты не сердись на нее... Можетъ быть, ей, этому ея шагу, мы будемъ обязаны всею нашею дальнѣйшею жизнью... Знаешь что, Наташа? Ты думаешь, быть эгоистомъ -- наслажденіе? О, нѣтъ, все, вся жизнь противорѣчитъ ихъ необузданнымъ стремленіямъ, даже у нихъ самихъ въ груди есть человѣческія чувства, которыя протестуютъ, и они ведутъ вѣчную борьбу со всѣмъ окружающимъ и съ самими собой... Вотъ въ оти послѣдніе дни я измучился въ этой борьбѣ... Мнѣ хотѣлось быть съ вами, упасть къ твоимъ ногамъ и вымолить прощеніе, но эгоизмъ держалъ меня въ крѣпкихъ тискахъ и не пускалъ къ тебѣ. Это проклятое "я" хочетъ стоять выше всего, оно щепетильно и чувствительно, какъ гніющая рана... Оно тиранитъ мои чувства и иногда мнѣ хочется растоптать его ногами... Иногда я ненавижу его, мое собственное "я", вотъ какъ теперь, когда я вижу тебя страдающей изъ-за меня и, все-таки, любящей...Ахъ, да ты не можешь понять этого, потому что твое "я" у тебя было всегда на второмъ планѣ. Но что я говорю? Прости меня, Наташа, дорогая моя, бѣдная моя!... Вотъ и все!
   Онъ опять стиснулъ ея руки и осыпалъ ихъ поцѣлуями. Она улыбнулась.
   -- А будешь слушаться меня?-- спросила она.
   -- Я хочу тебя слушаться... Ты права во всемъ... Но если я не умѣю, помоги мнѣ...
   Она привстала, охватила его голову руками и привлекла къ себѣ.
   -- Милый мой! Ты не такъ дуренъ, какъ самъ думаешь! Только слушайся меня... Ну, такъ ѣдемъ! Поправляй меня... Вѣдь, тебѣ расходы предстоятъ большіе... Самъ виноватъ,-- говорила она нѣжно-шутливымъ тономъ.-- Я больная капризна, ты это знай... Денегъ своихъ у меня мало, за это время я поистратилась, все жила на свой счетъ, а твое добро только берегла...
   -- Наказывай, наказывай, Наташа!-- промолвилъ онъ въ тонъ ей, гладя ея руку.
   -- Нѣтъ, ты достаточно наказанъ, я пошутила. Я преисправно жила на твой счетъ. И еслибъ ты видѣлъ, какъ торжественно докладывалъ мнѣ Антонъ Григорьевичъ каждый вечеръ о дѣлахъ... И я имѣла терпѣніе выслушивать его... Ахъ, да! я познакомилась съ Аграфеной. Бѣдная женщина! Она еще тебя любитъ!... Она разсказала мнѣ о томъ, какъ ты вѣроломно поступилъ съ нею... У нея не злое сердце. Она сочувствовала моему горю. Ахъ, если бы ты зналъ, какъ это мучительно, когда всѣ сочувствуютъ твоему горю! Я не знаю, отчего это несчастные люди жалуются на недостаточное сочувствіе ихъ горю. По-моему, въ этомъ только и отрада... Ну, вотъ Петя проснулся, поди поцѣлуй его!
   Изъ сосѣдней комнаты донесся дѣтскій говоръ. Анатолій Петровичъ пошелъ туда и расцѣловалъ мальчика. Бригитта съ удивленіемъ поздоровалась съ нимъ и тутъ же спросила, надолго ли онъ пріѣхалъ къ нимъ?
   -- Навсегда, Бригитта,-- отвѣтилъ онъ.-- Мы вмѣстѣ поѣдемъ въ Крымъ.
   Онъ собрался пригласить Вѣру.
   -- О, я боюсь отпускать тебя! Ты, пожалуй, не придешь больше!-- промолвила Наташа, держа его за руку.
   -- Наташа милая, не шути такъ!... Еслибъ ты знала, какъ это мнѣ больно!-- воскликнулъ онъ.
   -- Больно? Это хорошо, мой милый! Если бы тебѣ не было больно, ты никогда не понялъ бы, что и мнѣ больно. А ужь какъ мнѣ было больно, если бы ты зналъ!
   Она слегка покашляла. Рука ея была горяча. Жаръ усилился. Онъ это понялъ и поспѣшно вышелъ. Вѣра, услышавъ скрипъ.двери, шла уже къ нимъ. Встрѣтивъ ее въ корридорѣ, онъ какъ-то стремительно схватилъ ея руку, крѣпко пожалъ и промолвилъ:
   -- Благодарю васъ, Вѣра Николаевна. Помогите намъ собраться... Если позволить докторъ, мы сегодня же поѣдемъ съ курьерскимъ поѣздомъ. Я только на полчаса уйду покончить свои дѣла.
   Вѣра ничего не сказала и прошла въ комнату.
   Черезъ полчаса Вѣра привезла доктора. Онъ нашелъ, что Наташѣ хуже, угадалъ, что она пережила какое-то новое сильное волненіе, сказалъ, что ѣхать можно, даже необходимо, если есть возможность устроить путешествіе комфортабельно и со всѣми предосторожностями. Вѣра принялась собирать и укладывать вещи. Она дѣлала все, она была неутомима. Она не задала сестрѣ ни одного вопроса, относящагося къ свиданію ея съ мужемъ. Все, что она говорила, относилось къ предстоящему путешествію.
   Несмотря на то, что Наташѣ было значительно хуже, она чувствовала себя бодрѣе, чѣмъ утромъ, и превозмогала слабость.
   Она ежеминутно вмѣшивалась въ работу сестры и говорила ей, что куда надо положить. Въ особенности безпокоили ее Петины вещи. Нужно было, чтобъ онѣ не измялись и, въ то же время, чтобы были подъ рукой.
   -- Ахъ, да, Вѣра, я забыла сказать тебѣ!-- промолвила Наташа.-- Ты ничего не писала домой?
   -- Домой?
   Вѣра остановилась и подумала. Она вчера только отправила письмо матери, гдѣ сообщала о Наташѣ горькія вещи. Она писала, что напрасно допустили, чтобъ она поѣхала въ Петербургъ, что здѣсь она не живетъ, а мучается, и что, наконецъ, она боится за сестру. Въ письмѣ былъ даже осторожный намекъ на то, что Наташа можетъ серьезно заболѣть. Сегодня она жалѣла объ этомъ письмѣ, но поправить дѣло было уже невозможно. Оба дала себѣ слово сегодня же, какъ только уѣдетъ Наташа, написать другое, въ которомъ подробно будутъ объяснены всѣ событія. Надо было успокоить стариковъ, которые слали ей одно за другимъ тревожныя письма. Но успокоить ихъ она могла только относительно семейныхъ дѣлъ Наташи, что же касается ея здоровья, то она считала себя не вправѣ скрывать отъ нихъ серьезность положеніи сестры.
   -- Ну, да,-- подтвердила Наташа.
   -- Нѣтъ... Я напишу имъ сегодня, когда вы уѣдете,-- отвѣтила Вѣра, рѣшивъ, что Наташѣ нельзя говорить всего.
   -- Такъ, пожалуйста, голубчикъ, успокой ихъ и не пиши, что я больна... Вѣдь, я скоро поправлюсь... Ты напиши имъ все самое радостное и ничего печальнаго. Они, бѣдные, и такъ встревожены моею судьбой. Я сама тоже напишу имъ изъ Крыма.
   -- Хорошо, я такъ и сдѣлаю.
   Вѣра за послѣдніе дни не только научилась, но даже немного привыкла лгать. Съ Наташей въ ея состояніи рѣшительно нельзя было вести себя иначе. Малѣйшее волненіе отягчало ея болѣзнь. Вѣра желала только одного, чтобы сестра поскорѣе добралась до Ялты. Тамъ они устроются, домашняя жизнь войдетъ въ свою обычную колею и она станетъ быстро поправляться. Вѣдь, причина ея болѣзни -- нервы; но если нервы будутъ спокойны, то и болѣзнь должна пройти. Вѣра не принимала во вниманіе, что нервы эти терзались въ продолженіе многихъ недѣль, что безсонныя ночи истощили организмъ Наташи, что глубокое горе, которое она переносила одиноко, изсушило ея грудь.
   Анатолій Петровичъ явился налегкѣ; онъ отправилъ всѣ свои вещи прямо на вокзалъ. Все время до отъѣзда Вѣра была съ ними, но ни разу не обратилась къ нему прямо. Она, видимо, избѣгала этого. Она видѣла, что объясненіе Наташи съ мужемъ привело къ счастливому результату, но никакъ не могла забыть того, что было прежде. Ни однимъ словомъ она не рѣшилась бы намекнуть объ этомъ Наташѣ; она дорожила ея спокойствіемъ, хотя бы это была, какъ она думала, иллюзія. Ей казалось непонятнымъ, почти невозможнымъ, чтобы человѣкъ, который былъ способенъ нанести женщинѣ, любимой женщинѣ, не сдѣлавшей ему никакого зла, такое страшное оскорбленіе, вдругъ сдѣлался благороднымъ. И она смотрѣла на сегодняшнее счастье Наташи, какъ на отрадный антрактъ, за которымъ послѣдуетъ новое горе, быть можетъ, еще болѣе тягостное, чѣмъ первое.
   Наконецъ, все было готово къ отъѣзду. Анатолій Петровичъ уже раньше взялъ купе, извощичья карета ждала у подъѣзда. Тутъ стало ясно, до какой степени Наташа ослабѣла за этотъ день. Ее пришлось поднять и почти на рукахъ снести внизъ.
   "Боже мой, какъ она плоха!-- съ ужасомъ подумала Вѣра.-- Неужели же это такъ серьезно? Вынесетъ ли она поѣздку?"
   Когда она въ послѣдній разъ на вокзалѣ обняла сестру, слезы неудержимо полились изъ ея глазъ. Худое, блѣдное лицо Наташи, эй ослабѣвшій, болѣзненно-дрожащій голосъ, горящіе глаза,-- все это производило на нее зловѣщее впечатлѣніе.
   -- Ни о чемъ не думай, только о здоровья!-- сказала она сестрѣ.-- Ахъ, берегите ее!-- прибавила она тихо, обратившись къ Бряцалову.-- Видите, что вы надѣлали!
   Эти слова она произнесла взволнованнымъ, почти враждебнымъ голосомъ. Онъ посмотрѣлъ на нее умоляющимъ взглядомъ и ничего не сказалъ въ отвѣтъ.
   -- О, я скоро вернусь въ деревню совсѣмъ здоровою!-- отвѣтила Наташа.
   Они очень удобно размѣстились въ вагонѣ. У нихъ было два купэ. Одно изъ нихъ заняли Бригитта съ Петей. Бригитта была въ досадѣ. Она еще не успѣла порядочно разглядѣть Петербургъ, а ужь ее тащили въ какой-то Крымъ, который представлялся ей совсѣмъ дикою страной, еще болѣе мрачною, чѣмъ Бряцаловка, гдѣ она въ послѣднее время умирала съ тоски. Вообще она чувствовала уже потребность вернуться на родину и дала себѣ слово сдѣлать это, какъ только Наталья Николаевна поправится. Но все это она оставляла при себѣ и никому не высказывала ни своихъ намѣреній, ни своей досады. Съ Петей она обращалась матерински-нѣжно. Она была очень добрая женщина и сильно привязалась къ мальчику.
   Уже оставалось минутъ пять до отхода поѣзда. На платформѣ появился человѣкъ въ поношенномъ рыжеватомъ пальто съ приподнятымъ воротникомъ. Онъ подходилъ къ окнамъ вагоновъ и заглядывалъ туда, безпокойно отыскивая кого-то глазами. Анатолій Петровичъ въ это время выглянулъ въ окно и тотчасъ узналъ и кликнулъ его.
   -- Ты не меня ли ищешь?-- спросилъ онъ.
   Это былъ слуга изъ меблированныхъ комнатъ, гдѣ онъ жилъ.
   Тотъ радостно подбѣжалъ къ окну и поспѣшно сунулъ туда руку съ какою-то бумагой.
   -- Что это?-- спросилъ Бряцаловъ.
   -- Телеграмма вамъ.
   Бряцаловъ взялъ у него телеграмму, вынулъ изъ кармана нѣсколько мелочи и далъ ему, а телеграмму положилъ въ карманъ.
   -- Что же ты не прочитаешь?-- спросила Наташа.-- Можетъ быть, что-нибудь важное.
   -- Не можетъ быть ничего важнаго. Послѣ!-- отвѣтилъ онъ.
   -- Нѣтъ, прошу тебя, прочитай.
   -- Если ты хочешь, пожалуй.
   Онъ раскрылъ пакетъ и прочиталъ. Въ первое мгновеніе на лицѣ его выразилось крайнее недоумѣніе.
   -- Видишь... что-то важное!-- сказала Наташа.
   -- Прочитай!
   Наташа взяла бумагу и прочитала вслухъ:
   -- "Сегодня въ семь часовъ утра Антонина Ѳедоровна скончалась. Ударъ. Ждемъ распоряженій".-- Далѣе стояла подпись прикащика.
   -- Неужели?-- воскликнула Наташа,-- Какъ это неожиданно! Ты долженъ ѣхать туда!
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Мы ѣдемъ своею дорогой!-- отвѣтилъ онъ, слегка нахмуривъ брови.
   -- Какъ? Ты?...
   -- Я попрошу Вѣру Николаевну послать прикащику отвѣть изъ трехъ словъ: "хороните, распоряженія послѣ".
   Вѣра посмотрѣла на него съ изумленіемъ. Какъ онъ равнодушно говоритъ объ этомъ! Неужели его не огорчило извѣстіе? Кажется, онъ былъ такъ привязанъ къ матери...
   Пробилъ второй звонокъ. Вѣра сказала, что пошлетъ телеграмму, простилась и вышла изъ вагона.
   -- Я не ожидала отъ тебя такого равнодушія, -- сказала Наташа, когда они остались вдвоемъ.
   -- Знаешь... Я тебѣ скажу... Со мной что-то странное... У меня въ послѣдніе дни было какое-то непріязненное чувство къ матери, а сегодня -- почти враждебное... Что-жь, рано или поздно она должна была умереть... Она была очень стара. Я хотѣлъ бы только одного, чтобы съ нею вмѣстѣ отошла въ вѣчность вся бряцаловщина.
   Поѣздъ отходилъ. Вѣра черезъ окно высказывала сестрѣ послѣднія пожеланія. Наконецъ, поѣздъ скрылся изъ вида.
   Вѣра пріѣхала домой усталая и разстроенная. Весь этотъ день прошелъ у нея въ страшной, мучительной тревогѣ. Она боялась за сестру, страдала за нее, рѣшилась на такой шагъ, какъ визитъ къ Бряцалову, много передумала и перечувствовала. Но, несмотря на усталость, она тотчасъ же сѣла за столъ и написала письмо Егору Егоровичу. Она подробно и откровенно разсказала ему всѣ перипетіи этого дня и просила ихъ не выпускать изъ вида Наташу, пока не опредѣлится окончательно ея здоровье и семейное положеніе. Она не скрывала своего недовѣрія къ Бряцалову и высказывала опасеніе, что онъ дѣйствуетъ подъ вліяніемъ благороднаго порыва, который можетъ пройти, и тогда Богъ знаетъ чего слѣдуетъ ждать отъ него. Она даже совѣтовала, если это возможно, чтобы кто-нибудь изъ нихъ поѣхалъ въ Ялту и тамъ на мѣстѣ слѣдилъ за тѣмъ, какъ идетъ жизнь Наташи.
   Окончивъ письмо, она пошла на Пески, зашла къ Монцевой и сказала ей:
   -- Давайте что-нибудь читать вмѣстѣ. Что за чудная вещь книга и что за странная вещь жизнь!
   -- Что съ вами? что за настроеніе?-- изумилась Монцева.
   -- Я не о своей жизни говорю, я говорю о моей сестрѣ. О, я дала себѣ слово держаться какъ можно дальше отъ жизни!... Я разскажу вамъ это послѣ, а теперь давайте почитаемъ. Я хочу перенестись въ другой міръ, чудный міръ идей, гдѣ нѣтъ ни печали, ни воздыханія...
   -- А жизнь безконечная!-- докончила, смѣясь, Монцева.
   -- Да, безконечная! Жизнь идей безконечна. Это правда... А вы не смѣйтесь, пожалуйста. Я теперь въ такомъ состояніи, что способна кусаться...
   -- О, это страшно!... Скорѣй за книгу! Вотъ она -- панацея для современной дѣвушки!
   -- Ну, далеко еще современной дѣвушкѣ до этой панацеи!
   Но книги онѣ не читали. Въ этотъ вечеръ Вѣра разсказала Монцевой всю исторію своей сестры.
   

VII.

   -- О, если бы ты знала, какую я страшную ночь пережилъ, моя дорогая! Ну, взгляни на меня! Твои глазки просвѣтлѣли... Ты ожила... Ты будешь жить...
   Анатолій Петровичъ сидѣлъ на стулѣ близъ широкой кровати и тихо сжималъ руку Наташи. Уже шестой день какъ они живутъ въ маленькой дачѣ, окруженной тѣнистою зеленью. Дорога далеко и сюда не достигаетъ гулъ отъ движущихся по ней экипажей.
   -- Развѣ я была такъ опасна?-- спросила Наташа слабымъ и немного хриплымъ голосомъ.
   -- Да, теперь я могу тебѣ сказать это. Ты была совсѣмъ плоха. Еще въ Москвѣ начался бредъ и вотъ до сегодня это продолжалось. Вѣдь, ты ничего не помнишь... Ты не помнишь Москвы?
   -- Нѣтъ, не помню.
   -- А здѣсь у тебя были постоянно два доктора. Они все обнадеживали меня, а въ эту ночь чуть съ ума не свели. Кризисъ. Они прямо сказали мнѣ, что ты можешь не перенести... Наташа, другъ мой... вѣдь, это изъ-за меня!... Это ужасно!
   -- Ну, и что же ты сдѣлалъ бы, если бы я умерла?
   -- Я съ ума сошелъ бы! Я убилъ бы себя!...
   -- О, нѣтъ, не смѣй!... Я не для того страдала, чтобы ты убилъ себя... Я страдала для того, чтобы ты сдѣлался хорошимъ, добрымъ и жилъ, если я умру, за себя и за меня. Жилъ бы!... Знаешь ли, что я называю жить? Это значить: постоянно работать для другихъ, для тѣхъ, кто обиженъ и матеріально, и нравственно... Другъ мой, вотъ ты не соглашался со мной въ этомъ. Помнишь, ты говорилъ, что они отплатили тебѣ неблагодарностью? Но это потому, что ты ждалъ благодарности. Значитъ, ты дѣлалъ добро не для нихъ, а для себя, для благодарности. Но если жить -- значитъ дѣлать добро другимъ, то зачѣмъ же благодарность?
   -- Не говори такъ много; тебѣ вредно.
   -- Нѣтъ, ничего. Я чувствую себя хорошо. Я хочу, чтобы ты зналъ всю мою душу... Вѣдь, я еще могу умереть... Ты думаешь, ты одинъ ждалъ благодарности? Вотъ Елеонскій, онъ радикалъ, народникъ... Онъ помогалъ голоднымъ и вдругъ его обокрали... Боже, какой онъ поднялъ крикъ! Уряднику заявилъ... Ну, и Подростковы ему вторили... Это, говорятъ, неблагодарность! А я имъ прямо такъ и отпѣла...
   Она отдохнула, потомъ опять заговорила:
   -- Ну, такъ скажи же, что ты сдѣлалъ бы, если бы я умерла?
   -- Я не хочу объ этомъ думать... Этого не можетъ быть...
   -- Ну, если я буду жить, что мы будемъ дѣлать съ тобой?
   -- Все то, что ты находишь хорошимъ,-- промолвилъ онъ голосомъ, полнымъ глубокаго убѣжденія и рѣшимости.
   Она улыбнулась.
   -- Но это ты будешь дѣлать только ради меня, изъ любви ко мнѣ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, дорогая моя... нѣтъ! Я путемъ долгой муки пришелъ къ сознанію, что нѣтъ ничего мучительнѣе, страшнѣе, какъ быть эгоистомъ. Жизнь коротка и мы, эгоисты, съуживаемъ ее, уменьшаемъ ея значеніе до одной личности, до минимума... Жить для другихъ, это значить расширить свою жизнь до безконечности. Эгоистъ радуется своимъ счастьемъ, печалится своимъ горемъ. Въ этихъ постоянныхъ переходахъ и состоитъ жизнь, наслажденіе жизнью. Во сколько же разъ выше это наслажденіе, когда тебѣ близки радости и горе другихъ, въ особенности тѣхъ, чье горе ты можешь превратить въ радость... Видишь, я и тутъ остаюсь эгоистомъ!
   -- О, будь такимъ эгоистомъ! Будь! Ахъ, мнѣ просто не вѣрится, что это такъ, что ты это говоришь, что ты такъ думаешь, наконецъ! И, вѣдь, ты не лжешь ни передо мной, ни передъ собой... Ты не умѣешь лгать... И чему я всѣмъ этимъ обязана, Боже мой?
   -- Своей любви, только своей любви, моя дорогая Наташа... Ты научила меня такой любви, какой я не зналъ и не вѣрилъ... Я видѣлъ твою любовь, безразсчетную любовь, все прощающую. Она, эта любовь, очистила мою душу...
   -- Боже мой!-- дрожащимъ голосомъ воскликнула Наташа и слезы полились изъ ея глазъ.-- Вѣдь, это задача моей жизни!... Неужели это случилось?... О, если бы они всѣ это видѣли, знали!
   Онъ перецѣловалъ ея глаза, положилъ ей руку на лобъ и сказалъ:
   -- Засни. Ты утомлена.
   -- Хорошо. Я буду спать,-- покорно отвѣтила Наташа и закрыла глаза.
   Счастливая улыбка не сходила съ ея губъ даже тогда, когда она. задремала.
   Онъ осторожно отнялъ руку и тихонько прошелъ въ сосѣднюю комнату. Здѣсь онъ сѣлъ за письменный столъ и принялся писать. Всѣ эти дни ему было не до писемъ. Прикащикъ въ деревнѣ, конечно, ждалъ распоряженій. Онъ велѣлъ ему приготовить все къ ихъ пріѣзду. "Что же касается возврата лѣтней ссуды мужикамъ,-- прибавилъ онъ,-- то прошу оставить всѣ разсчеты до моего пріѣзда". Онъ также указалъ на нѣкоторыя передѣлки въ домѣ. Надо было вновь отдѣлать комнаты, гдѣ жила прежде Антонина Ѳедоровна, и соединить ихъ съ верхнимъ помѣщеніемъ. Затѣмъ онъ сообщилъ Вѣрѣ свѣдѣнія о здоровьи Наташи. Кончивъ письма, онъ вышелъ въ садъ освѣжиться. Петя игралъ на широкой аллеѣ, Бригита что-то вязала, сидя на заваленкѣ. Въ это время къ воротамъ дачи подъѣхала коляска. Анатолій Петровичъ пошелъ туда и съ удивленіемъ увидѣлъ, что пріѣхали Егоръ Егорычъ, Александра Сергѣевна и Чинаровъ.
   Они поздоровались съ нимъ наскоро и сейчасъ же забросали его вопросами:
   -- Что съ Наташей? Какъ ея здоровье? Каковы надежды?
   Они получили отъ Вѣры тревожное письмо и сейчасъ же отправились въ путь. Анатолій Петровичъ нашелъ во всѣхъ большую перемѣну. Егоръ Егорычъ и Александра Сергѣевна опустились, похудѣли. Онъ тотчасъ же мысленно упрекнулъ себя. Онъ и тутъ виноватъ. Чинаровъ былъ неузнаваемъ. Онъ совсѣмъ сдѣлался старикомъ и поминутно кашлялъ. Его и привезли сюда обманомъ, сказавъ, что надо посѣтить Наташу, тогда какъ, въ сущности, ему самому нужнѣе всего была эта поѣздка. Надѣялись, что въ Ялтѣ онъ, все-таки, проживетъ нѣсколько лишнихъ мѣсяцевъ.
   -- Пойдемте сюда, господа, въ бесѣдку!-- пригласилъ ихъ Бряцаловъ, приказавъ лакею снести ихъ узлы въ домъ.-- Наташа только что уснула спокойно послѣ десятидневной муки.
   Они пошли за нимъ. Бесѣдка стояла шагахъ во ста отъ дома. Угрюмый, подавленный видъ Анатолія Петровича произвелъ на всѣхъ тяжелое впечатлѣніе. Всѣ видѣли, что и онъ перенесъ глубокія страданія. Шли молча по узкой дорожкѣ, одинъ за другимъ. Бряцаловъ шелъ впереди всѣхъ.
   -- Посидимте здѣсь,-- промолвилъ Анатолій Петровичъ, и по тону его голоса можно было заключить, что онъ хочетъ сказать что-то важное.
   -- Наташа внѣ опасности,-- промолвилъ онъ,-- въ эту ночь она пережила кризисъ... Страшный кризисъ... Могло все случиться. Мы были готовы къ самому худшему...
   Александра Сергѣевна начала тихонько плакать. Бряцаловъ повторилъ, обращаясь къ ней:
   -- Опасность миновала, Александра Сергѣевна... Господа,-- прибавилъ онъ съ глубокимъ вздохомъ,-- мнѣ тяжело говорить объ этомъ, но я долженъ сказать, прежде чѣмъ вы войдете въ домъ и увидитесь съ Наташей... Между нами еще лежитъ страшная пропасть, это -- мое прошлое... Я виноватъ въ болѣзни Наташи, я могъ быть виновникомъ ея смерти...Надо сказать это ужасное слово... Но это не прошло даромъ. Я пережилъ мучительное потрясеніе, я получилъ отъ жизни страшный урокъ... Прошу васъ, господа, забудьте прошлое. Передъ вами не тотъ человѣкъ, другой, новый... Я былъ болѣнъ... Я скажу вамъ чѣмъ... эгоизмомъ. Наташа исцѣлила меня своею любовью...
   Онъ не получилъ ни отъ кого изъ нихъ отвѣта на свою рѣчь, но онъ могъ видѣть, если бы былъ въ состояніи наблюдать въ эту минуту, что слова его вызвали радостное изумленіе на лицахъ слушателей. Чинаровъ нетерпѣливо задвигался на мѣстѣ и, кажется, готовъ былъ броситься къ нему и пожать его руку. Мучительная болѣзнь не лишила его дѣтской довѣрчивости и отзывчивости на всякое благородное слово, сказанное отъ сердца.
   Горничная вбѣжала въ бесѣдку и объявила, что Наташа проснулась и зоветъ Анатолія Петровича. Онъ тотчасъ же пошелъ въ ней.
   -- Кто тамъ пріѣхалъ? Мнѣ говорятъ, что кто-то пріѣхалъ!-- спросила она.
   -- Только чуръ не волноваться: Александра Сергѣевна.
   -- Мамочка!
   -- Егоръ Егорычъ!
   -- Боже, какая радость!
   -- И Аполлонъ Алексѣевичъ!
   Наташа попыталась даже захлопать въ ладоши, но это не вышло у нея. Руки были еще слишкомъ слабы. Черезъ минуту всѣ ее цѣловали и разсказывали ей безконечныя исторіи о домашнихъ дѣлахъ, умоляя ее молчать и только слушать. Съ грустью всматривалась она въ лицо Аполлона Алексѣевича, вслушивалась въ его хриплый голосъ, поминутно прерывавшійся кашлемъ, и думала: "Отъ меня-то смерть отошла, а тебя-то не пощадитъ она, бѣдный человѣкъ!"
   Дача была довольно помѣстительная и для всѣхъ пріѣзжихъ нашлось въ ней мѣсто. Жизнь всѣхъ сосредоточивалась на интересѣ къ Наташѣ; все было наполнено заботами о ней. А она поправлялась очень медленно, такъ что въ иныя минуты даже являлись мрачныя опасенія, прочно ли это.
   Аполлонъ Алексѣевичъ, въ первые дни почувствовавшій себя значительно лучше, часто захаживалъ къ ней одинъ и подолгу бесѣдовалъ съ ней.
   -- Ну, что, мой старый, добрый учитель? Что вы скажете на это?-- спрашивала его Наташа, полушутя, съ побѣдоносною улыбкой.
   -- Скажу одно: что совсѣмъ вы насъ за поясъ заткнули, стариковъ!-- въ тонъ ей отвѣчалъ Чинаровъ.-- Смѣлы вы очень, идете напроломъ, безъ оглядки... Да, да! Наше поколѣніе проповѣдническое... Мы работали словомъ... А вы... всю свою жизнь дѣлу отдаете... Вы сливаете воедино вашу завѣтную идею съ вашею жизнью...
   -- Да, да, добрый Аполлонъ Алексѣевичъ! А не будь вашего слова, и мы сидѣли бы сложа руки, танцовали бы на уѣздныхъ балахъ и ждали бы выгодныхъ жениховъ... Вѣра, такъ та и слушать не хочетъ о замужствѣ.
   -- О, Вѣра, Вѣра!-- восторженно восклицалъ Аполлонъ Алексѣевичъ и начиналъ расточать ей горячія похвалы.-- Вѣра далеко пойдетъ. Она докажетъ, что женщина годится для науки, какъ и мужчина.
   -- Все это хорошо,-- возразила Наташа,-- только надо имѣть великое и глубокое сердце для того, чтобы погруженіе въ науку не оторвало отъ жизни... А жизнь выше всего,-- жизнь маленькихъ людей, этихъ темныхъ, неразвитыхъ дѣтей, которые постоянно запутываются и падаютъ. Ихъ надо подымать и вести... Ахъ, дорогой Аполлонъ Алексѣевичъ! Наука -- чудная, прекрасная вещь! Но столько на нашей родинѣ горя, столько маленькой, горестной работы, что... Надо обладать большимъ характеромъ, чтобъ отдаться наукѣ... Вотъ вы говорите: Вѣра докажетъ, что женщина и прочее... Да зачѣмъ это доказывать? Я ничего никому не хочу доказывать. Я хочу работать, я хочу быть полезною, я хочу, чтобы ни одна капля данныхъ мнѣ природою, положеніемъ и воспитаніемъ силъ не пропала даромъ, безъ пользы людямъ... Вотъ и Анатолій теперь думаетъ, какъ я. Мои силы удвоились. Развѣ это не блестящій результатъ моей жизни? А мы Петю еще научимъ думать и чувствовать такъ, какъ мы... О, дайте мнѣ только поправиться, мы поѣдемъ въ деревню. Какіе у насъ съ Анатоліемъ планы! Какую мы жизнь поведемъ!
   Однажды, когда около Наташи собрались всѣ, ей подали письмо отъ Марьи Ивановны: "Поздравьте меня, я рѣшилась, я нынѣ -- Булатова. Вчера мы вѣнчались, а сегодня я уже хозяйка мельницы. Вы единственный человѣкъ, не сомнѣвающійся въ томъ, что я поступила безкорыстно. Елеонскій отвернулся отъ меня. Но Подростковы -- нѣтъ. Я уже переговорила съ ними насчетъ того, чтобъ они не уходили съ мельницы. Они почти согласились. О, если бы вы поскорѣе поправились и пріѣхали сюда! Какъ мнѣ хочется быть съ вами! Я никогда не видѣла болѣе счастливаго лица, чѣмъ у моего мужа съ того дня, какъ я дала согласіе. Новость: адвокатъ Штенко, котораго я видѣла у васъ, женится на купчихѣ Малютиной. Я ее знаю, ей сорокъ шесть лѣтъ, а ему гораздо меньше, но у нея пятьсотъ тысячъ. Не правда ли, похоже на меня? Я оттого а сообщаю вамъ, что похоже. Но пусть другіе думаютъ, что похоже, а вы никогда этого не подумаете".
   -- Вотъ, господа, двѣ новости!-- сказала Наташа, прервавъ чтеніе письма.-- Марья Ивановна Петрунькова вышла замужъ за Булатова!
   Это не произвело никакого впечатлѣнія, потому что никто не зналъ Марьи Ивановны. Только Бряцаловъ слегка поморщился. За то всѣ ахнули, когда узнали о женитьбѣ Штенко на купчихѣ Малютиной. Эту купчиху всѣ знали. Она была совсѣмъ первобытна, лишена образованія и менѣе всего подходила къ Штенкѣ.
   -- А знаете ли, господа, теперь я разскажу вамъ,-- сказалъ Бряцаловъ,-- почему изъ Штенка не вышелъ ученый профессоръ.
   -- Я слышалъ, что онъ сдѣлалъ кому-то пакость,-- отвѣтилъ Чинаровъ,-- но какую именно, не знаю.
   -- Изъ нашего курса ихъ двое готовились къ ученой карьерѣ, и оба были посланы за границу. Другаго звали Памфиловымъ, и этотъ Памфиловъ былъ здоровый работникъ, но безъ дарованія. Штенко же человѣкъ талантливый, но не усидчивый. За границей Памфиловъ, какъ и всякій, живущій за границей, не слишкомъ былъ разборчивъ въ знакомствахъ, хотя душою былъ чистъ. Когда они пріѣхали въ Россію и написали диссертаціи, то стало почти ясно, что у Памфилова больше шансовъ получить каѳедру, потому что онъ представилъ обширный и серьезный отчетъ о своихъ работахъ, а Штенко отдѣлался пустяками. Но, впрочемъ, все зависѣло отъ защиты диссертацій. И тутъ-то, наканунѣ этой защиты, вдругъ Памфилова пригласили куда слѣдуетъ и запретили защищать диссертацію впредь до выясненія дѣла... И что же оказалось? Оказалось, что это дѣло Штенка... Понятно, отъ него отвернулись и ему оставалось одно: отказаться отъ защиты и уѣхать. Впрочемъ, Памфиловъ теперь благополучно профессорствуетъ.
   Таковъ былъ разсказъ. Егоръ Егорычъ никакъ не могъ придти въ себя по поводу того, что въ его кружкѣ былъ принятъ такой человѣкъ, какъ Штенко.
   -- Это ужь вы, другъ мой, вторично опростоволосились!-- ехидно замѣтилъ Чинаровъ.-- Первый разъ на Булатовѣ, а потомъ на Штенкѣ. Остается еще, чтобъ я оказался прохвостомъ, тогда вы, я думаю, впадете въ столбнякъ.
   Марья Ивановна сообщила еще, что мать Ѳеди умерла и онъ дѣлается хозяиномъ усадьбы. Между прочимъ, онъ рѣшилъ построить себѣ простую избу и жить совершенно по-мужичьи.
   Уже пять недѣль, какъ все общество жило на дачѣ, неподалеку отъ Ялты. Проводили веселые вечера, лились безконечные разговоры, которымъ Чинаровъ иногда придавалъ обычный характеръ горячихъ споровъ. Всѣ мало-по-малу привыкли смотрѣть на Бряцалова, какъ на своего человѣка. Наташа выходила въ садъ, въ которомъ цвѣли розы, и издали любовалась бурнымъ въ эту пору моремъ. Но здоровье ея поправлялось медленно. Она начала выражать нетерпѣніе. Ее тянуло домой, чтобы поскорѣе приступить къ осуществленію плановъ, которые она вырабатывала въ долгихъ разговорахъ наединѣ съ Анатоліемъ Петровичемъ. Она уже совсѣмъ увѣровала въ него, т.-е. въ то, что перемѣна, происшедшая въ немъ, глубока и серьезна. Въ особенности ее убѣждало въ этомъ то, что онъ самъ иногда съ грустью сомнѣвался въ своихъ силахъ. Онъ говорилъ:
   -- Трудно мнѣ будетъ, Наташа! "Я" -- это очень сильный врагъ, и если онъ по временамъ будетъ просыпаться во мнѣ, даю тебѣ полную власть надо мною... Ты поддержишь меня, поможешь днѣ. Твоя любовь все съумѣетъ понять и простить.
   Наконецъ, Наташа не выдержала и рѣшила ѣхать. Ее всячески отговаривали, потому что она далеко еще не поправилась. Но она рвалась туда.
   -- Время идетъ,-- говорила она мужу.-- Еще, пожалуй, умру, ничего не сдѣлавъ. А я хочу видѣть тебя на дѣлѣ другимъ, чѣмъ прежде... Ѣдемъ, Анатолій!... Жизнь, вѣдь, коротка!...
   И они собрались въ путь. Наканунѣ отъѣзда была получена телеграмма отъ Вѣры. Телеграмма была составлена по-нѣмецки и помѣчена "Эйдкуненъ". Вѣра сообщала о томъ, что уже переѣхала границу.
   Аполлонъ Алексѣевичъ согласился остаться въ Ялтѣ на всю зиму. Онъ даже не отказался отъ денегъ, которыя предложилъ ему Егоръ Егорычъ, такъ какъ своихъ у него не было. Онъ и самъ уже привыкъ считать себя членомъ этой семьи. Онъ подошелъ къ Наташѣ, отвелъ ее въ сторону и, со слезами на глазахъ, крѣпко сжимая ея руки, промолвилъ дрожащимъ голосомъ:
   -- Вотъ вамъ мое послѣднее рукопожатіе... Самое искреннее, самое сердечное... Вѣдь, я помру скоро... Знаю это. Славная вы моя! Какую вы мнѣ отраду даете передъ смертью! Ну, благословляю же васъ, поѣзжайте, работайте, "дѣлайте виноградъ вашъ", ибо дѣлателей-то у насъ мало... Учите, лечите, кормите, а, главное, учите уму-разуму, просвѣщайте темныхъ... Пусть говорятъ, что это избито и шаблонно, что это слишкомъ мелкое дѣло! Не обращайте на это вниманія! Для кого другаго оно, можетъ, и избито, и шаблонно, и мелко, а для насъ, русскихъ людей, это въ самую пору, потому что -- увы!-- нѣтъ у насъ великихъ дѣлъ. Такъ надо хоть маленькое дѣлать... Добрый вамъ путь!
   Онъ крѣпко пожалъ ей обѣ руки, а затѣмъ подошелъ къ Бряцалову, обнялъ и поцѣловалъ его.
   Когда пароходъ, который увозилъ всѣхъ и оставлялъ его одного въ Ялтѣ съ мыслью о неизбѣжности близкой смерти, двинулся, Аполлонъ Алексѣевичъ разрыдался, какъ ребенокъ.
   И Бряцаловъ, и Наташа всю дорогу нетерпѣливо считали часы и минуты. Имъ казалось, что съ пріѣзда въ деревню начнется новый періодъ ихъ жизни.
   -- Нѣтъ, я ибо не боюсь, я вижу, что перемѣна захватила меня глубоко, что я весь новый, весь другой человѣкъ!-- говорилъ Анатолій Петровичъ своей женѣ.

И. Потапенко.

"Русская Мысль", кн.I--VII, 1892

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru