Lib.ru/Классика: Протопопов Михаил Алексеевич. Памяти Кольцова

Памяти Кольцова.

Съ небольшимъ годъ тому назадъ русская литература правила поминки объ одномъ изъ величайшихъ своихъ дѣятелей -- поэтѣ Лермонтовѣ. Наступилъ срокъ почтить память другого дѣятеля -- поэта Кольцова, умершаго 19 октября 1842 года, т.-е. ровно пятьдесятъ лѣтъ назадъ.

Ничего общаго нельзя найти ни между личностями этихъ замѣчательныхъ людей, ни между произведеніями этихъ замѣчательныхъ поэтовъ, но чувство, которое вызывается въ насъ представленіемъ объ ихъ печальной судьбѣ, въ обоихъ случаяхъ одно и то же. Это не только чувство естественной грусти, возникающей въ насъ при воспоминаніи о близкихъ людяхъ (великіе писатели всѣмъ намъ близкіе люди), это, кромѣ того, чувство какого-то тяжелаго самообвиненія, это какъ будто запоздалое раскаяніе въ чемъ-то, это отравленная горечь сознанія какой-то непоправимой бѣды, совершонной нашими собственными руками. Напрасно разсудокъ увѣряетъ насъ, что мы не можемъ нести никакой отвѣтственности за судьбу людей, погибшихъ прежде нашего появленія на свѣтъ. Есть въ человѣкѣ нѣчто болѣе сильное, свѣтлое и чуткое, нежели ариѳметическая логика, и вотъ почему горькимъ упрекомъ звучатъ для насъ хотя бы, наприм., эти, въ теченіе полувѣка не остывшія, горячія жалобы:

Только тѣшилась мной

Злая вѣдьма -- судьба;

Только силу мою

Сокрушила борьба;

Только зимней порой

Меня холодъ знобилъ;

Только волосъ сѣдой

Мои кудри развилъ;

Да румянецъ лица

Печаль рано сожгла,

Да морщины на немъ

Ядомъ слезъ провела.

Жизнь! зачѣмъ же собой

Обольщаешь меня?

Еслибъ силу Богъ далъ,

Я разбилъ бы тебя!

Это не обычныя слезливыя причитанья какого-нибудь неудачника, не умѣвшаго справиться съ неблагопріятными обстоятельствами по собственному слабосилію,-- это даже не жалоба въ точномъ смыслѣ,-- это какое-то тяжелое раздумье человѣка, который хочетъ жить, но которому нечѣмъ жить. Тотъ же мотивъ, съ неменьшею силой и задушевностью, выраженъ въ стихотвореніи Перепутье:

До чего ты, моя молодость,

Довела меня, домыкала,

Что ужь шагу ступить некуда,

Въ свѣтѣ бѣломъ стало тѣсно мнѣ!

Что-жь теперь съ тобой, удалая,

Пригадаемъ мы, придумаемъ?

Въ чужихъ людяхъ вѣкъ домаять ли?

Сидя дома ли, состарѣться?

Всякій человѣкъ, до конца исполнившій свое земное назначеніе, естественно приходитъ къ сознанію, что ему уже "шагу ступить некуда", кромѣ того послѣдняго шага, котораго никто не минуетъ. Но когда такое раздумье овладѣваетъ человѣкомъ въ тридцать лѣтъ отъ роду, и, притомъ, человѣкомъ избраннымъ, "отмѣченнымъ божественнымъ перстомъ", въ пору едва наступившей зрѣлости огромнаго и оригинальнаго таланта, тогда... тогда мы, общество, не можемъ не чувствовать нѣкоторой неловкости и даже, прямо сказать, стыда за себя, за условія своей жизни, за пути своей исторіи, за жертвы нашего равнодушія и нашего непониманія.

Изъ всѣхъ нашихъ поэтовъ только Шевченко и, быть можетъ, Полежаевъ превосходятъ Кольцова трагичностью своей судьбы. Но въ то время, какъ первые два поэта были искалѣчены ударомъ грома, который, какъ это можно во всякомъ случаѣ не безъ правдоподобія доказывать, былъ ими же самими и вызванъ, Кольцовъ медленно, шагъ за шагомъ, увязалъ въ болотѣ, приготовленномъ для него фатумомъ. Вотъ что писалъ, между прочимъ, Кольцовъ Бѣлинскому изъ Воронежа: "Вы боитесь за меня, чтобъ я скоро не потерялся. Это правда, и такая правда, какъ она лишь можетъ быть, не только черезъ пять лѣтъ, даже и скорѣе, живя такъ и въ Воронежѣ. Но что-жь дѣлать? Буду жить, пока живется, работать, пока работается. Сколько могу, столько и сдѣлаю; употреблю всѣ силы, пожертвую сколько могу; буду биться до конца-края, приведу въ дѣйствіе всѣ зависящія отъ меня средства. И когда послѣ этого упаду -- мнѣ краснѣть будетъ не передъ кѣмъ, и предъ самимъ собою я буду правъ. Другого дѣлать нечего. А что въ 1838 году написалъ такъ много порядочнаго, это потому, во-первыхъ, что я былъ съ вами и съ людьми, которые меня каждый день настраивали, а, во-вторыхъ, я почти ничего не дѣлалъ и былъ празденъ. А здѣсь кругомъ меня другой народъ -- татаринъ на татаринѣ, жидъ на жидѣ, а дѣлъ -- беремя: стройка дома, судебныя дѣла, услуги, прислуги, угожденія, посѣщенія, счеты, разсчеты, брани, ссоры. И какъ еще я пишу? И для него пишу?-- для васъ, для васъ однихъ; а здѣсь я за писанія терплю одни оскорбленія. Всякій подлецъ такъ на меня и лѣзетъ, дескать писакѣ-то и крылья ошибить... Это часто меня смѣшитъ, когда какой-нибудь чудакъ пѣтушится".

Самый подозрительный глазъ не замѣтитъ въ этихъ изліяніяхъ ничего напускнаго. Наоборотъ, въ нихъ замѣтна извѣстная сдержанность, которая вообще была въ характерѣ Кольцова, замѣтно желаніе скорѣе прикрасить свое положеніе, нежели рисоваться его безвыходностью. Не до см123;ху, конечно, было Кольцову, когда ему ошибали крылья... Не для позы и не для фразы ставилъ себѣ Кольцовъ вопросъ: "для чего пишу?" -- самый страшный вопросъ, какой только можетъ возникнуть передъ истиннымъ, призваннымъ писателемъ. Это дѣлалось съ тою правдою простоты, которую Левъ Толстой подмѣтилъ въ чистокровномъ русскомъ человѣкѣ вообще и какимъ Кольцовъ былъ по преимуществу. Онъ не становился ни на какія ходули, не интересничалъ, не топорщился во что бы то ни стало "презирать" такъ называемую житейскую прозу. Наоборотъ, негодуя на провинціальныхъ "татаръ", "жидовъ" и "подлецовъ", съ которыми, вѣдь, и дѣйствительно никакого терпѣнія не хватитъ, онъ, въ то же время, ни мало не сторонился отъ дѣйствительности, не уклонялся отъ ея требованій. Такъ, онъ писалъ Бѣлинскому о своей домашней жизни: "Матеріализмъ дрянной, гадкій и, вмѣстѣ съ тѣмъ, необходимый. Плавай, голубчикъ, на всякой водѣ, гдѣ велятъ дѣла житейскія; ныряй и въ тинѣ, когда надобно нырять; гнись въ дугу и стой прямо въ одно время. И я все это дѣлаю теперь даже съ охотою". Какъ видите, этотъ поэтъ совсѣмъ не походилъ на тѣхъ поэтовъ, которые изображались въ произведеніяхъ Кукольника и Полеваго и которые, какъ это и слѣдовало заправскому поэту, по мнѣнію тогдашняго общества, были до того идеальны, до того идеальны, что не знали, изъ чего булки пекутся. Замѣтимъ мимоходомъ, что эта прозаическая практичность Кольцова очень вредила въ свое время его поэтической репутаціи въ глазахъ тѣхъ людей, которые по платью встрѣчаютъ, да по платью же и провожаютъ, потому что кромѣ платья и не видятъ ничего.

Эта практичность, эта русская дѣловая смекалка, выражалась у Кольцова иногда въ очень рѣзкихъ формахъ, доходила прямо-таки до кулачества и до жестокости. Мы не только безъ колебанія подчеркиваемъ эту его черту, не опасаясь сколько-нибудь затемнить его привлекательный образъ, но подчеркиваемъ даже съ удовольствіемъ, потому что видимъ въ ней черту ярко типическую, національно-народную. Дѣло извѣстное, простой даровитый русскій человѣкъ въ огромнѣйшемъ большинствѣ случаевъ или кулакъ, т.-е. безпощадный и хитрый воинъ жизни, или подвижникъ, т.-е. монахъ жизни, вѣрующій чистосердечно и несокрушимо. Хорь Тургенева былъ несомнѣнный кулакъ, Калинычъ его же былъ несомнѣнный подвижникъ, а некрасовскій Власъ былъ въ разные періоды своей жизни и тѣмъ, и другимъ, нисколько не измѣнившись въ своей психологической сущности, которая состоитъ въ жаждѣ вѣры и способности къ ней, а лишь измѣнилъ объектъ своей вѣры: сначала онъ вѣровалъ въ землю и ея утѣхи, во власть тугой мошны и съ полною послѣдовательностью "бралъ съ родного, бралъ съ убогаго", затѣмъ увѣровалъ въ небо и съ тою же фанатическою рѣшительностью пошелъ -- "весь въ веригахъ, обувь бѣдная, на груди икона мѣдная" -- собирать на Божій храмъ. Такіе переломы совершаются въ человѣкѣ или въ видѣ крутой нравственной катастрофы, подъ вліяніемъ какого-нибудь мгновеннаго удара, или медленнымъ путемъ нравственнаго очищенія, посредствомъ постепеннаго умственнаго развитія.

Кольцовъ былъ слишкомъ молодъ, чтобы предаться аскетизму, и слишкомъ умственно неразвитъ, чтобы возвыситься до сознательнаго альтруизма. Принявши во вниманіе эти два факта, мы уже безъ особаго смущенія прочтемъ у Бѣлинскаго, наприм., такого рода разсказъ, взятый, очевидно, со словъ самого Кольцова: "Разъ, въ степи, одинъ изъ работниковъ за что-то такъ озлобился на него, что рѣшился его зарѣзать. Намекнули ли объ ртомъ Кольцову со стороны, или онъ самъ догадался, но медлить было нельзя, а обыкновенными средствами защищаться невозможно. Надобно было рѣшиться на траги-комедію и Кольцова достало на нее. Будто ничего не Подозрѣвая и не замѣчая, онъ сталъ съ мужикомъ необыкновенно любезенъ, досталъ вина, пилъ съ нимъ и братался. Этимъ опасность была отстранена. Только по возвращеніи въ Воронежъ, Кольцовъ снялъ съ себя маску передъ отчаяннымъ удальцомъ, требовавшимъ разсчета. При этомъ разсчетѣ, продолжавшемся очень долго, злодѣй имѣлъ причину и время раскаяться въ своемъ умыслѣ, а, можетъ быть, и въ томъ, что не удалось ему его выполнить..." Разсказавши эту исторію, Бѣлинскій простодушно восклицаетъ: "Вотъ міръ, въ которомъ жилъ Кольцовъ, вотъ борьба, которую онъ велъ съ дѣйствительностью!" Но на насъ эта исторія и въ особенности глухо разсказанный конецъ ея производитъ приблизительно такое же впечатлѣніе, какъ и мрачный заключительный аккордъ Хуторка:

И съ тѣхъ поръ въ хуторкѣ

Никого не живетъ,

Лишь одинъ соловей

Громко пѣсни поетъ...

Немного сказано, но слишкомъ многое предоставлено вашей собственной догадливости. Очень долго продолжавшійся разсчетъ, заставившій работника пожалѣть, что онъ не привелъ своею замысла въ исполненіе,-- не нужно быть слишкомъ мнительнымъ человѣкомъ, чтобы почуять тутъ нѣчто очень тяжелое и мрачное...

Какъ видите, это было не "геттингенская", а закаленная въ суровой борьбѣ душа. Кольцовъ былъ плоть отъ плоти и кость отъ костей народа, видавшаго всякіе виды, испытаннаго всякими несчастіями до того, что естественная гуманность представляется ему почти сантиментализмомъ. Если Кольцовъ по праву тяготился и даже задыхался въ окружающей его средѣ, то, главнымъ, образомъ вслѣдствіе умственной, идейной разладицы съ нею.

Обращаясь отъ личности Кольцова къ его поэзіи, прежде всего, спрашиваешь себя: какимъ образомъ этотъ буквально малограмотный человѣкъ успѣлъ неизгладимо отчеканить свое имя на скрижаляхъ литературы, рядомъ съ именами нашихъ лучшихъ умственныхъ просвѣтителей? А совершенно такимъ же, какимъ другой нашъ писатель, хотя лучше Кольцова образованный, но столь же мало идейный, успѣлъ заслужить своими очень, казалось бы, нехитрыми басенками и рукотворный, и нерукотворный памятники: силою непосредственнаго огромнаго таланта, во-первыхъ, и, во-вторыхъ, тою полнотой народнаго духа, которая можетъ выразиться въ отдѣльной избранной личности. Ни Кольцовъ, ни Крыловъ не оставили послѣ себя никакихъ литературныхъ школъ, и это понятно: можно подражать таланту, учиться у таланта, но нельзя подражать натурѣ, нельзя учиться душевному складу. Если въ басняхъ Крылова мы находимъ русскій лукавый юморъ, русское смышленое себѣ на умѣ, русскій практическій здравый смыслъ, то какую сторону народнаго духа представилъ своею поэзіей Кольцовъ? На этотъ счетъ мы имѣемъ драгоцѣнное свидѣтельство нашего современника, достаточно доказавшаго свою компетентность въ вопросахъ народной психологіи: мы говоримъ о Глѣбѣ Успенскомъ. Вотъ что говоритъ онъ въ своей Власти земли: "Поэзія земледѣльческаго труда -- не пустое слово. Въ русской литературѣ есть писатель, котораго невозможно иначе назвать, какъ поэтомъ земледѣльческаго труда исключительно. Это -- Кольцовъ. Никто, не исключая и самого Пушкина, не трогалъ такихъ поэтическихъ струнъ народной души, народнаго міросозерцанія, воспитаннаго исключительно въ условіяхъ земледѣльческаго труда, какъ это мы находимъ у поэта-прасола. Спрашиваемъ, что могло бы вдохновить хотя бы и Пушкина при видѣ пашущаго пашню мужика, его клячи и сохи? Пушкинъ, какъ человѣкъ иного круга, могъ бы только скорбѣть, какъ это и было, объ этомъ труженикѣ, "влачащемся по браздамъ", объ ярмѣ, которое онъ несетъ, и т. д. Придетъ ли ему въ голову, что этотъ, кое-какъ, въ отрепья одѣтый рабъ, влачащійся по браздамъ, босикомъ бредущій за своею кляченкой, чтобы онъ могъ чувствовать въ минуту этого тяжкаго труда что-либо кромѣ сознанія его тяжестей? А мужикъ, изображаемый Кольцовымъ, хотя и влачится по браздамъ, хоть и босикомъ плетется за клячей, находитъ возможнымъ говорить этой клячѣ такія рѣчи: "Весело (!) на пашнѣ, я самъ -- другъ съ тобою, слуга и хозяинъ. Весело (!) я лажу борону и соху, телѣгу готовлю, зерна насыпаю. Весело гляжу я на гумно (что-жь тутъ можетъ быть веселаго для насъ съ вами, читатель?), на скирды, молочу и вѣю. Ну, тащися сивка!..." Припомнимъ еще поистинѣ великолѣпное стихотвореніе того же Кольцова Урожай, гдѣ и природа, и міросозерцаніе человѣка, стоящаго съ ней лицомъ къ лицу, до поразительной прелести неразрывно слиты въ одно поэтическое цѣлое". Если не вся, то безъ сравненія важнѣйшая сторона кольцовской поэзіи исчерпана этою характеристикой до дна. Да, Кольцовъ былъ идилликомъ земледѣльца и его труда, выразилъ въ своей поэзіи внутреннюю идею этого труда, какъ постоянное содержаніе духовной жизни народа. Эта жизнь слагается изъ многихъ и разнообразныхъ элементовъ, но въ ряду ихъ трудовой элементъ занимаетъ, конечно, одно изъ первыхъ мѣстъ. Кольцовъ съумѣлъ это сдѣлать съ такою задушевностью и правдой, которыя могли быть достигнуты только путемъ полнаго сліянія въ этомъ отношеніи личности поэта съ колоссальною личностью народа. За всѣмъ тѣмъ, въ поэзіи Кольцова нѣтъ я тѣни слащавой идеализаціи: онъ радуется съ народомъ при радости, при "урожаѣ", но онъ и горюетъ при горѣ и умѣетъ выразить это горе, пожалуй, еще лучше, чѣмъ радость,-- съ тѣмъ чувствомъ полугрустной насмѣшки надъ собою и надъ своею неудачей, которое такъ свойственно русскому человѣку:

Къ старикамъ на сходку

Выйти приневолятъ,--

Старые лаптишки

Безъ онучъ обуешь.

Кафтанишка рваный

На плечи натянешь,

Бороду вскосматишь,

Шапку нахлобучишь,

Тихомолкомъ станешь

За чужія плечи...

Пусть не видятъ люди

Прожитова счастья!

Послѣдніе два стиха преисполнены безконечной грусти, но, въ то же время, сколько юмора въ этомъ изображеніи кафтанишки рванаго, старыхъ лаптишокъ и т. д.! Что же это, какъ не всероссійское завиваніе горя веревочкой? Возьмите какую-нибудь другую стихію народнаго духа, нашу, наприм., извѣстную безразсудную удаль, и вы опять-таки найдете у Кольцова наилучшее, самое естественное поэтическое выраженіе ея:

Въ полѣ вѣтеръ вѣетъ,

Траву колыхаетъ,

Путь, мою дорогу,

Пылью покрываетъ.

Выходи-жь ты, туча,

Съ страшною грозою,

Обойми свѣтъ бѣлый,

Закрой темнотою.

Молодецъ удалый

Соловьемъ засвищетъ,

Безъ пути, безъ свѣта,

Свою долю сыщетъ.

Хотите ли вы проникнуть въ тайники русскаго сердца, пораженнаго на смерть, охваченнаго грустью безъ малѣйшаго просвѣта какой бы то ни было надежды, прочувствуйте эту покорную жалобу:

Безъ ума, безъ разума,

Меня замужъ выдали,

Золотой вѣкъ дѣвичій

Силой укоротили и пр.

Будучи, главнымъ образомъ, именно идилликомъ земледѣльческаго быта, Кольцовъ, въ то же время, умѣлъ затрогивать и другія струны и во всѣхъ случаяхъ оставался вѣренъ себѣ, своему глубоко-народному духу.

Точно такимъ же оставался Кольцовъ и въ своихъ Думахъ, далеко не столь популярныхъ, какъ его пѣсни. По своему теоретическому развитію, Кольцовъ, повторяемъ, только немногимъ превосходилъ высшій уровень крестьянскаго развитія. Его литературные друзья заботились объ его развитіи и, страннымъ образомъ, намѣревались даже посвятить его въ тайны гегелевской философіи, но практическій умъ Кольцова плохо усвоивалъ вовсе и ненужныя ему діалектическія хитросплетенія, и простодушный прасолъ писалъ одному изъ своихъ наставниковъ, чуть ли не самому Бѣлинскому: "субъектъ и объектъ я еще понимаю, а абсолюта ни крошечки". Но если Кольцовъ не понималъ абсолюта въ метафизическихъ опредѣленіяхъ, онъ тѣмъ сильнѣе и упорнѣе размышлялъ о немъ, и его Думы -- выраженіе этихъ размышленій. Когда сильный и пытливый, но неопытный и неразвитый умъ обращается къ основнымъ вопросамъ бытія, онъ, прежде всего, поражается идеей безконечности и дивною гармоніей мірозданія. Такъ было и съ Кольцовымъ:

Тучи носятъ воду,

Вода поитъ землю,

Земля плодъ приноситъ;

Бездна звѣздъ на небѣ,

Бездна жизни въ мірѣ;

То мрачна, то свѣтла

Чудная природа...

Это пока только выраженіе безпредѣльнаго восхищенія и изумленія -- первый шагъ пробудившейся мысли. Далѣе,

Смѣлый умъ съ мольбою

Мчится къ провидѣнью:

Ты повѣдай мыслямъ

Тайну сихъ созданій.

Тайна, конечно, остается не раскрытой, на вопросы не находится отвѣтовъ и дѣло кончается или мистицизмомъ, зачастую очень вычурнымъ и всегда безплоднымъ, или свѣтлою резиньяціей, какъ у Кольцова:

О, гори, лампада,

Ярче предъ Распятьемъ!

Тяжелы мнѣ думы,

Сладостна молитва!

Все это совершенно въ русскомъ и именно въ простонародномъ русскомъ духѣ. Если бы некрасовскій Власъ умѣлъ выражать свои смутныя мысли литературнымъ языкомъ, онъ сказалъ бы то же самое, что мы находимъ въ Думахъ Кольцова.

Этими немногими, но главными штрихами мы и ограничимся. Мы не имѣли въ виду подробно характеризовать личность и поэзію Кольцова, да въ этомъ нѣтъ и надобности послѣ въ высшей степени блестящей статьи объ этомъ Бѣлинскаго. Но мы тѣмъ съ большею горячностью пользуемся случаемъ напомнить читателю о Кольцовѣ и о его поэтическихъ образахъ, что это особенно кстати именно теперь, въ печальные дни, переживаемые нами. Когда обстоятельства, хотя бы случайныя и преходящія, но поражающія воображеніе, готовы какъ будто настолько омрачить насъ, что въ насъ замолкаетъ голосъ самой справедливости,-- той элементарной справедливости, которая не вмѣняетъ невмѣняемымъ, отпускаетъ невѣдающимъ что творятъ,-- тогда полезно и отрадно еще и еще разъ выслушать поэта о его излюбленномъ труженикѣ-героѣ. И если читатель, возстановивши въ своемъ сознаніи привлекательный и кроткій образъ кольцовскаго "поселянина", умиротворится душою и обратитъ свое негодованіе въ другую сторону,-- на самого себя, наприм.,-- память нашего народнаго поэта будетъ этимъ почтена достойнымъ ея образомъ.

М. П.

"Русская Мысль", кн.X, 1892

Оставить комментарий Протопопов Михаил Алексеевич (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 17/04/2023. 22k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Протопопов Михаил Алексеевич Памяти Кольцова

Памяти Кольцова.

Протопопов Михаил Алексеевич
Памяти Кольцова