Прус Болеслав
Пан Веселовский и его палка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Pan Wesołowski i jego kij.
    Перевод Губичека (1899).

Пан Веселовский и его палка

Болеслава Пруса.
Перевод с польского для "Сиб. Ж."

   Однажды я получил большой, в сером конверте, пакет со следующим адресом... В собственные руки... от Л. Веселовского...
   Я в отчаянье подумал, что найду в нем рукопись новеллы или комедии, но оказалось только письмо на нескольких листах.
   Вот что писал его автор:
   Имею к вам большую просьбу, но так как в прошлую пятницу я вывихнул себе ногу, то приходится прибегнуть к письму. Скучаю чуть ли не в первый раз в жизни, но страх как скучаю и мог бы написать вам письмо длинное как бандаж, который лишил меня движения, но, щадя ваше время, постараюсь быть кратким.
   Когда вы прочитаете первую строку "имею к вам большую просьбу", то, наверное, спросите: "Кто проситель? В чем заключается его просьба? И с какой стати он называет ее большою?"
   Считаю своим долгом ответить на все эти вопросы и сослаться на некоторые подробности моей жизни, которые вам объяснят, почему я в таких маловажных на вид случаях обращаюсь за содействием к газетам.
   Кто же я? Все говорят, что я хороший человек, и в самом деле совесть моя чиста. Если и бывает в моем сердце небольшая тревога, то не вследствие преступлений, сохрани Бог, а скорее потому, что я не очень тонко понимаю обязанности женатого человека.
   Спешу добавить, что я не считаю себя совсем безупречным; по-моему, человек должен немножко грешить, чтобы милосердному небу было, что ему прощать. Но к несч... то есть к счастью, я стал мужем благородной, тактичной женщины, основу характера которой составляет суровость. От нее-то я немного заразился непорочностью, в чем нет ничего удивительного, так как я живу с ней уже 35 лет!
   Счастлив ли я? И да, и нет. Упоительной роскоши, о которой пишут поэты, я в своей жизни не испытал; даже любовь, единственная вещь, которую я до тонкости изучил, теперь имеет для меня больше прелести в мачтах, чем в действительности. Но зато я не испытал и больших огорчений. Никогда не банкротился, никогда не терял большой должности: если умирал кто-либо из близких родственников, то обыкновенно завещал мне такую часть состояния, что скорбь с моей стороны была бы лицемерием.
   Вообще, я живу без забот и довольствуюсь тем, что есть; люблю поесть немного, но вкусно, выпить рюмку хорошего вина, и перейти от сигар к папиросам не составляет для меня большой неприятности. Люблю также поговорить в хорошем обществе о политике или сыграть в преферанс; утром читаю "Figaro", а вечером в кровати -- новый роман, за которым засыпаю.
   Обыкновенно ничего мне не снится, разве иногда, что мне 25 лет или (всегда после раутов) что я падаю с чрезвычайной высоты. Сны эти я причисляю к самым большим неприятностям моей жизни. Они вызывают у меня крики, всевозможные движения, и, конечно, этим я бужу жену, которая, боясь, как бы я не расстроился, любезно спрашивает:
   -- Что с тобой, Людовик?
   Я протираю глаза и, опомнившись, отвечаю:
   -- Ничего, душенька... Ничего...
   -- Ты так кричал...
   -- Кричал?.. Это, вероятно, во сне... Спи, душенька...
   -- Да как же спать, если ты своими криками прогнал от меня сон... Наверно до утра не сомкну глаз... Ах! Эти поздние ужины... Ты никогда от них не отвыкнешь... Не дорожишь здоровьем...
   И целую ночь, и следующий день я слушаю выговоры (кроткие выговоры), что не дорожу здоровьем.
   Иногда во время такой тревожной ночи приходит мне в голову, что "жизнь есть сон", ибо что же такое мое детство, когда я получал от бонны подзатыльники? Что такое моя первая любовь, предметом которой была та же бонна, но когда я был уже гимназистом, а она гувернанткой? Что такое, наконец, моя юность, когда я был самым лучшим танцором и когда в честь моей соседки, дочери военного интенданта, учился играть на флейте.
   Это последнее искусство даже и теперь услаждает мне жизнь, но тогда-то оно чуть не доставило мне громкой известности. Представьте себе, что однажды я должен был играть на флейте в любительском спектакле "с благотворительною целью". Выход мой был уже объявлен, и я разучил не
   сколько арий. Но очутившись на сцене и взглянув на зал, полный публики, я так струсил, что пальцы мои оцепенели, и флейта осталась неподвижной. Принесли мне вина (вместо воды), несколько добрых лиц закричали "браво", но все это напрасно... Вино я выпил, ответил поклоном на "браво", но заиграть на флейте не мог. Я даже припрятал на память номер газеты, в котором описывался этот случай.
   Кроме размышлений, что "жизнь -- сон", есть у меня еще и более высшая цель, именно: получить какую-нибудь хотя бы почетную должность. Правда, это скорее требование моей жены.
   Примите к сведению, что моя жена -- близкая родственница князя Х и происходит из честолюбивой семьи, члены которой всегда занимали или церковные, или гражданские, или военные должности. Когда я сделал ей предложение, то мне было поставлено в упрек, что хорошо воспитан, способный и богатый человек, а не занимаю никакой должности.
   Конечно, получив такое dictim [так в оригинале] acerbum, я сейчас же подал прошение в министерство внутренних дел о зачислении меня кандидатом, и вскоре затем соединился узами брака с драгоценной Евой.
   В непродолжительном времени после свадьбы случилось со мною это злосчастное приключение с концертом. На меня оно так сильно подействовало, и я так упал духом, что домашние, желая уберечь меня от самоубийства, уговорили нас ехать за границу.
   За границей мы пробыли года два, вернулись и опять поехали. Потом обрушились на мою голову заботы отца. Пришлось заняться образованием сына; затем нужно было выдать дочь замуж, и так время прошло незаметно. Теперь же, по истечении 35 лет, моей жене вздумалось, чтобы я непременно занимал какую-нибудь должность.
   Разговор между нами об этом произошел при особенных условиях.
   Солнце закатывалось, и в кабинете моей жены было уже довольно темно. Евочка, одетая в черное платье, сидела в кресле. Около нее с одной стороны была пальма, а с другой -- тамбур, на котором она вышивала мои туфли. Красивое обыкновенно лицо жены в данную минуту было сурово.
   Хотя я не чувствовал за собой никакой вины, но смущенный, однако, этой суровостью, опустился на табурет и не смел промолвить ни слова.
   -- Не насплетничал ли ей кто-нибудь? -- подумал я, и дрожь пробежала по моей спине. Жена тем временем устремила на меня свой пронзительный взгляд. Я чуть дышал.
   -- Людовик, -- заговорила Евочка, -- мы имеем ежегодно около 12000 рублей.
   -- Если не больше... -- перебил я.
   -- Немного даже меньше...
   -- Наверное, больше, -- перебил я опять, чувствуя желание завести спор.
   -- Поверь мне, что меньше, -- возразила жена, поражая меня своим взглядом. Я лучше знаю.
   -- Может быть.
   -- Итак, -- продолжала Евочка, -- мы ежегодно имеем немного менее 12000 рублей, одну замужнюю дочь, другую невесту, а главное -- сына, которому уже исполнилось 33 года. На вид как будто всего у нас вдоволь, но на самом деле нельзя сказать, чтобы мы были счастливы и спокойны.
   -- Но, моя душенька...
   -- Только не отрицай, пожалуйста, -- сказала жена, -- видала я не раз, как ты зеваешь.
   -- Я?..
   -- Ты и зеваешь от скуки, от недостатка занятий, -- продолжала она, подчеркнув последнее слово. Когда ты зеваешь, мне становится досадно, что за столько лет ты не позаботился о должности для себя. Смотри, и сын наш направляется по твоим стопам. Прошу тебя, Людовик, покажи пример Мечиславу и подыщи себе какую-нибудь должность. Сколько у нас знакомых председателей, вице-председателей, директоров, членов разных правлений, и как тебе не стыдно, что ты не принадлежишь к их среде. Прошу тебя, похлопочи о себе, а заботы о Мечеславе в таком случае я беру на себя.
   В кабинете стало еще темнее. Подняв глаза на Евочку, я увидел ее седые волоса, и вдруг вспомнилась мне моя умершая мать. Первый раз в жизни я заметил, что Евочка производит на меня впечатление моей умершей матери.
   -- Исполню, что велишь, Евочка, -- ответил я, целуя ее руку.
   Очутившись в своей комнате, я бросился на диван, чтобы подумать. "Конечно, Евочка права, -- говорил я про себя. Хотя бы для примера Мечиславу (который за последнее время стал чаще брать у меня деньги) мне следует занять должность и получить звание, а тем более, что какая-нибудь должность -- это старая моя мечта".
   Тут прервалось течение моих мыслей... Я заснул...
   Проснувшись, я окончательно решил занять должность и в память того велел списать с себя портрет.
   Не может быть, чтобы вы на выставке пять лет тому назад не заметили портрета мужчины, цветущего здоровья, с белой коротко обстриженной бородой, но с лицом 20-летнего юноши. Публика останавливалась перед ним толпой, особенно женщины, и не раз я слышал разговоры:
   -- Смотри, какое свежее лицо...
   -- Какой живой взгляд...
   Это, сударь, был мой портрет, оконченный месяц спустя после моего разговора с Евочкой. Я должен заметить, что женщины называют меня стариком только с целью подразнить. На самом же деле они чувствуют, что я хоть куда... Преждевременная моя седина ничего не доказывает, так как в нашей семье она наследственна. Мой отец поседел на 57-м году жизни, сын, еще почти юноша, а уже имеет несколько седых волос, и даже Евочка тоже преждевременно поседела.
   Простите, если много пишу о себе, но так приятно вспомнить свои хотя бы скромные заслуги, особенно когда лежишь с перевязанной ногой.
   Пока изложу свою настоящую просьбу, считая необходимым, хоть вкратце, упомянуть, с каким трудом я получил должность, и как странные случаи сопровождали все мои по этому поводу хлопоты.
   Предупреждаю, что я не суеверен и чудес не признаю, -- скорее можно назвать меня скептиком, но история моей палки, о которой сейчас расскажу, убедила меня, а, может, убедит и вас, что на земле существуют такие явления, о которых не снилось даже философам.
   Прежде всего, вы обратите внимание, как я познакомился со своей палкой. Гуляя по улице, я имею привычку смотреть в окна магазинов. Таким путем можно познакомиться с какой-нибудь красивой приказчицей, выбрать дешевый подарок для какой-нибудь нетребовательной и честной девушки, а в крайнем случае можно посмотреть на себя в стекло окна как в зеркале. Щеголять я не люблю, но сознаюсь, что люблю свою фамилию и не могу терпеть беспорядка в одежде. Подвернутый воротник, плохо застегнутый галстук или, сохрани Бог, пятнышко на борте могут расстроить меня на весь день.
   В одну из моих прогулок я увидел в окне магазина токарных изделий очень красивое личико. Остановившись под предлогом рассмотреть трубки и шахматы, и домино, я бросал взгляды на красивую приказчицу.
   Незнакомка, заметив, что я интересуюсь ею, желательно мне улыбнулась. Я поднял уже руку и хотел поклониться ей, но вдруг остолбенел.
   В окне магазина, между другими палками, находилась одна черная с головой арапа, резной работы, -- настоящего арапа с черным лицом, белыми зубами, а особенно со стеклянными газами, которые, хотя и были мутны, но, казалось, имели следы жизни и мысли.
   В тот момент, когда я поднял руку к шляпе, чтобы поклониться приказчице, бросилась мне в глаза эта палка, и я в изумлении увидел, что арап смотрит на меня и гордо смеется. Он подался назад, почти падая, раскрыв толстые губы, и смеялся надо мною, но так смеялся, что если бы был живым, хотя и арапом, то я потребовал бы от него объяснений.
   Пока я освободился от неприятного впечатления и сообразил, что это палка, приказчица исчезла.
   С этого времени я стал чаще ходить мимо магазина. Незнакомки не было уже в нем, но зато палка с головой арапа принимала все больше признаков жизни. Иногда казалось, что арап, наклонившись направо, разговаривает с головой старика на другой палке, а иногда, наклонившись налево, будто бы издевался над палкой с лошадиным копытом. Иногда же он обращал свои толстые губы к рядом висевшей папироснице, как будто желая затянуться, а иногда казалось, что он знает меня. Тогда он или наклонялся, как бы желал поклониться мне, или прижимал к стеклу губы (может быть, намеревался поцеловать меня), или, обиженный моим равнодушием к нему, стоял неподвижно и смотрел на противоположную сторону улицы.
   Я никогда не носил палки, а во время прогулок обыкновенно держал только в правой руке перчат
   ку, и этого было для меня достаточно. Но представьте себе, на 60 году жизни явилось у меня желание приобрести палку, конечно не для того, чтобы на нее опираться -- в этом я и теперь еще не нуждаюсь -- а просто мне казалось, что с палкой в руке я буду выглядывать солиднее. Я даже пришел к убеждению, что держать сложенную перчатку прилично только мужчине 20--30 лет.
   Несмотря на все мои рассуждения, не знаю, как долго я решал бы вопрос о приобретении палки, если бы не обстоятельство, что меня выбрали в члены общества покровительства животным.
   Нельзя же, ведь, покровительствовать животным без палки, подумал я и решил купить арапа.
   Не могу понять, отчего мой пульс стал биться сильнее, когда я вошел в магазин. Взглянул я за конторку -- нет красивой приказчицы; ее место занимает какой-то в круглых очках господин, запачканный нюхательным табаком; взглянул на окно... нет моего арапка...
   -- Где у вас палка с головой арапа? Я хочу ее купить.
   -- Арапа? -- переспросил приказчик в круглых очках. -- Вот странный случай! Нет еще и четверти часа, как его купил какой-то господин. Но я найду вам что-нибудь подходящее. Хотя бы палку с большой гладкой галкой.
   -- Благодарю, -- ответил я и вышел из магазина, сожалея об арапе. Даже палки не могу купить себе по вкусу.
   Но что вы скажите? Иду на другой день мимо магазина и в окне опять вижу моего арапа. Он так нагнулся, что чуть не разбил головой стекла, и как бы шептал ко мне с беспокойством: "Иди же скорее, а то кто-нибудь опять возьмет меня..."
   Конечно, я вбежал в магазин и торопливо спросил:
   -- Арап есть?
   -- Есть, -- ответил токарь. -- И что за странный случай! Спустя полчаса после вашего вчера ухода господин, который купил арапка, принес его обратно и обменил на палку с клювом журавля.
   -- Что кому нравится, -- ответил я. Но сколько просите за такого дьявола?
   -- Пускай уж будет 2 рубля, -- ответил токарь.
   Не торгуясь, я уплатил 2 рубля и с этих пор не расстаюсь с моим арапком, а если и расставался когда-либо, то он всегда сам ко мне возвращался, причиняя массу хлопот.
   Как я уже говорил, я не суеверен, но начинаю приходить к убеждению, что в моей палке сидит на покаянии какой-то злой дух, возымевший ко мне особую симпатию.
   Вы только выслушайте, что она натворила мне в несколько дней после перехода в мою собственность.
   Я забыл добавить вначале, что я темперамента живого, но кроткого. Случалось мне иногда ссориться, но не помню, чтобы кого-либо я ударил до момента приобретения этой палки с головой арапа.
   Но с того дня, когда вместо сложенной перчатки я стал носить палку, мною овладело чувство какой-то дикой запальчивости. Проходя по улице, я конвульсивно сжимал палку и ощущал сильное желание кого-нибудь поколотить, как подобает члену общества попечения над животными.
   Спустя четыре дня после приобретения этой несчастной палки пошел я прогуляться по улице. Иду прямо мерными шагами и вдруг замечаю, что около меня вертится какой-то подозрительный субъект, нагло заглядывающий мне в глаза.
   -- Вор, -- думаю. -- Огрею же я тебя, если меня затронешь...
   И в ту же минуту, как бы по команде, кто-то дергает меня за карман. Я оглядываюсь и вижу того же вовсе не смутившегося субъекта, как будто ничего не случилось.
   -- Ах ты бездельник, -- подумал я. Кровь ударила мне в голову, и я взмахнул наобум.
   -- Господи Боже! -- закричал таинственный субъект. Вы за что меня ударили?
   -- А ты кто, бездельник? -- спросил я, схватив его за руку.
   -- Разве вы не узнаете меня? Я ведь Павел, лакей господина Беджинского, а вы так меня угостили, что чуть голова не развалилась.
   Я посмотрел на него внимательнее. Правда, лакей Беджинского.
   -- Что же ты так подкрадывался, болван этакой?
   -- У меня к вам письмо от моего барина.
   -- Почему же ты сразу не сказал об этом?
   -- Как же я мог сказать, если вы посматривали на меня исподлобья, как на воришку?
   Я дал ему трешницу, и он успокоился. Дело тем и кончилось бы, но нас окружила толпа зевак и, по их требованию, мы должны были отправиться в участок. В участке составили протокол, а на следующий день редактор одной из местных газет поместил статью, где описывал этот случай и назвал меня сумасшедшим.
   А сколько было потом неприятностей от Евочки по этому поводу, не решаюсь об этом и говорить. Я уже тогда подозревал свою палку в фатальном влиянии на мою судьбу, но когда взглянул на арапка и увидел его озабоченное и даже перепуганное лицо, то только пожал плечами.
   "Какая глупость придавать значение куску дерева, -- сказал я про себя. Действительно случилась неприятность, но при чем тут палка? Напротив, она доказала, что при случае может пригодиться".
   Само собой разумеется, что после такого скандала мне опротивели обязанности члена общества попечения над животными. И в самом деле, какая это должность? Какое это звание? Таскайся по участкам с извозчиками, истязающими лошадей, и только. Довольно с меня этих участков.
   Конечно, вы спросите: что могут иметь общего обязанности члена общества попечения над животными с побоями лакея? Право, я не знаю, но эти обязанности мне опротивели. В подобных случаях я не имею привычки мудрствовать, а следую голосу предчувствия.
   Ах, правда!.. я позабыл познакомить вас с Беджинским и с текстом письма, доставленного мне его Павлом при таких неприятных обстоятельствах.
   Буду кратким. Человек может иметь несколько любовниц, но друга лишь одного. Беджинский (только Теофиль Беджинский, потому что я знаю их несколько) -- мой задушевный друг. Знакомство мое с ним подтверждает пословицу, что дружба возможна только между людьми разных характеров. И действительно, он и я -- это два контраста. Он старый холостяк -- я женат; он бессилен и вечно хворает -- я обладаю даже излишней силой; он некрасив, мефистофель, а я... каков я, лучше всего знает Теофиль, который постоянно уговаривает меня ехать в Краков и позировать Матейке для портрета сенатора, гетмана или короля.
   Притом Теофиль ужасно ненавидит женщин и больше видит в них зла, чем есть его в действительности, а я, напротив, так их люблю, что закрываю глаза, чтобы не видеть настоящих их недостатков. Кроме того, я постоянно мечтаю о какой-то должности, чине, а его удовлетворяет каменный дом, взимание платы с квартирантов и хождение с ними по судам.
   Не обижу моего друга, если еще раз повторю, что он принадлежит к некрасивым мужчинам. Низенький, худой, желтые глаза и лицо хищной птицы. Многие, кто его не знает, принимают за ростовщика, но на самом деле Беджинский тратит большую часть своего дохода на уплату чужих долгов, за которые ручается. Так он прост и честен.
   -- Скажи мне, пожалуйста, почему этот Фитульский не кланяется мне на улице и насмехается еще надо мною? -- спросил он однажды меня.
   -- Что же он говорит?
   -- А говорит, например: "я его знаю" или "зелье".
   -- Все это, наверное, потому, что ты ручался за него.
   -- Когда я уплачиваю аккуратно его долг, за который ручался, чего же он хочет?
   -- Именно это ему неприятно.
   -- Не понимаю, -- отвечает Теофиль.
   -- Ты ничего не понимаешь. Вспомни пословицу: "желаешь нажить врага -- дай ему взаймы денег".
   -- Не понимаю. Я ведь не давал, а только ручался.
   -- Но оставь меня в покое, -- прерываю я.
   Мой Теофиль никогда не поймет, что из-за своей доверчивости он часто попадает в ложное положение. Было время, что и я о Беджинском Бог знает как думал.
   Политикой он занимается с большим увлечением, читает разные газеты и собирает всевозможные слухи. Нет другого человека, который бы создал столько политических комбинаций, и который с такой уверенностью ожидал бы ежегодно войны, как он.
   -- Увидишь, -- обыкновенно говорил он -- будет.
   -- Весной? -- перебиваю я, смеясь.
   -- Весной?.. -- неизвестно, может в июне или в половине июля. Но будет.
   Однажды, несколько лет тому назад, мой друг, кроме собственных политических комбинаций, стал сообщать мне такие известия, что слушая его, волосы у меня на голове становились дыбом. Он, торжествуя, рассказывал мне по секрету о каких-то новых военных союзах, притом подчеркивал, что все знает из достоверного источника. Рассказы свои он обыкновенно начинал так: "Я узнал сегодня через третье лицо, от немецкого консула." Или: "Сегодня я слышал, правда, не непосредственно, во французском посольстве."
   Иногда мне это даже надоедало. На вопросы мои, от кого он получает такие известия, которые никогда не оправдываются, он важно подымал брови и, пожимая плечами, отвечал: "Даже тебе не могу этого сказать, я дал слово."
   Однажды Беджинский пригласил меня в ресторан, в котором он обедал уже несколько лет. Войдя в зал, мы заняли места за общим столом, за которым сидела уже компания молодых людей, насколько я мог заметить -- очень веселых и язвительных шутников.
   Только что мы уселись, молодежь сейчас же начала между собой перешептываться и о чем-то толковать.
   -- Мы мешаем вам? -- спросил я, возмущенный.
   -- О, нет!.. нет!.. пожалуйста, сидите!.. Нам очень приятно видеть вас в нашей компании...
   Прерванное шептание опять возобновилось. Хотя я старался ничего не слушать, но до моего уха долетели слова: "Альфонс... Бисмарк... детронизация".
   Шептание их мне показалось неприличным. Теофиль же вслушивался с большим увлечением и, с любопытством посматривая на юношей, ежеминутно спрашивал:
   -- Что? Что... я хорошо не слышу. О моем товарище не беспокойтесь, это прекрасный малый, Людовик Веселовский.
   Кровь прилила мне к лицу, когда я услышал такую рекомендацию. Я растерялся, как будто стоял перед Евочкой, и, не протестуя, пожимал протянутые руки молокососов, которых не помню даже фамилий.
   Я поклялся, что первый и последний раз нахожусь в этом обществе. Теофиль же, как будто ничего не случилось, продолжал спрашивать:
   -- Так что?.. Что Бисмарк?..
   -- Ничего... пустяки... -- ответил какой-то блондин, физиономия которого не проявляла никакого почтения ни ко мне, ни к Теофилю. -- Почти ничего... В посольстве рассказывали, что Бисмарк намерен свергнуть с престола Альфонса, короля Испании.
   -- Не понимаю... Зачем ему это?... -- спрашивает Теофиль.
   -- Как зачем?.. В Испании революция... Будет республика... Союз с Францией... Уния Романских республик...
   -- Ничего не понимаю... Что Бисмарку до унии Романской...
   -- Как что?.. Желает вызвать всемирную войну и получить 10-ти миллионную контрибуцию. Это очень ясно...
   -- Теофиль, -- прошептал я, -- жаркое твое остынет.
   -- Люблю холодное, -- ответил мой друг. -- А что больше?.. больше ничего не слышно?..
   -- Все будет хорошо, -- ответил блондин, поднимая вилку.
   -- Шутить изволите, -- вздохнул Беджинский.
   -- Я слышал это из уст Испанского консула.
   -- Консула? -- повторил Теофиль, направляя покрасневшее ухо в сторону разговора.
   -- Да, я лечу его секретаря, который страдает каменной болезнью. Вчера при мне был у него консул и спрашивал, не вышел ли камень. Я ответил ему, что нет, но так через неделю, наверное... тоже не выйдет. Консул пожал руку секретаря и сказал: "Будет хорошо..." -- Я слышал это своими собственными ушами.
   -- Шутники вы, -- сказал, смеясь, мой друг.
   -- Извини меня, Теофиль, -- заговорил я, -- но я уезжаю отсюда.
   -- Что -- ты болен? -- воскликнул Теофиль. Здесь есть доктора...
   -- Благодарю, я лечусь гомеопатией, -- но иди и ты со мной...
   Он торопливо встал и, не уплатив даже по счету, выбежал за мной на улицу.
   -- Голубчик, -- обратился я к нему, -- эти господа шутят над тобою.
   -- Но что ты... Ведь это мои друзья!..
   -- Твои, да не мои, -- ответил я, и в молчании мы шли дальше.
   -- Знаешь, что, -- внезапно отозвался Теофиль, -- я тоже думаю, что они с этой политикой пересаливают. Но все-таки они славные ребята. Никогда у меня не бывает такого аппетита, как в их обществе. Опечалят человека, напугают, развеселят, подадут надежду, и как-то лучше перевариваешь обед. Я не претендую на них.
   Вот каков Беджинский. Это человек ангельской души, хотя и с лицом хищной птицы.
   Письмо, благодаря которому его лакею досталось от меня палкой (сегодня еще мне стыдно), было от Беджинского. Он настойчиво советовал мне войти в компанию общества взаимного кредита и, сообщая о предстоящих в скором времени выборах, подавал надежду, что при помощи его и его друзей я могу быть выбранным в члены правления или хотя бы ревизионной комиссии. Кроме того, он писал, что лежит в кровати, так как получил насморк.
   Совет его мне понравился. Вероятно, и вы согласитесь, что интереснее быть членом правления, чем членом общества попечения над животными. Конечно, я сейчас же поехал к больному Теофилю, и вместе с ним мы составили план компании.
   Спустя неделю после нашего разговора состоялись выборы в помещении клуба. Войдя в большой зал, мы застали уже несколько десятков мужчин, сидевших на скамьях и стульях как в парламенте. Некоторые их них разговаривали о театре и цене ржи, один дремал, один обгрызал ногти, а один (насколько я мог понять) плачевным голосом доказывал, что или вследствие неумелой постановки дела, или небрежности правления, общество должно обанкротиться, потому что в смете найдена ошибка на 2 рубля 17 копеек.
   -- Что может быть ручательством, господа, -- говорил оратор, -- что на будущий год эта цифра не возрастет до 200000 или даже до 2-х миллионов?
   Когда он кончил, присутствующие начали сильно шуметь, особенно один, сидевший впереди нас тучный великан. Это был человек моих лет, со щетинистыми усами и физиономией тигра. Отвечая предшественнику, он наступил своему соседу на мозоль, Беджинского толкнул стулом в грудь и, никем не спрашиваемый и не уполномоченный, орал, что в обществе нельзя никому доверять. Много прошло времени, пока звонок прекратил шум. Некоторые, зевая, начали выходить. Беджинский, воспользовавшись перерывом, подбежал к председательскому столу и пошептался о чем-то с сидевшими за ним сановниками. Я невольно вздохнул, подумав, каким важным я выглядывал бы за этим столом. Теофиль же, задыхавшись, тотчас вернулся и громко произнес: "Говори... говори, имеешь права голоса. Я заявил тебя кандидатом".
   Одновременно председатель предложил мне говорить.
   Я уже встал, но господин со щетинистыми усами обернулся ко мне со стулом и, посмотрев в глаза, спросил Теофиля: "Что это за новый Демосфен?"
   Я сейчас догадался, что будет противник моей кандидатуре в члены правления или хотя бы ревизионной комиссии. Я воспылал гневом, но повинуясь вдохновению, решил красноречием внушить оппонентам к себе уважение.
   -- Господа, -- начал я свою речь, -- правда, что я в этом почтенном собрании человек новый и неизвестный, и, так сказать, одной ногой стою еще среди той широкой публики, которая составляет общество. Поэтому я, кажется, вправе благодарить правление за его честный труд от имени публики, от имени народа...
   -- Интересно было бы знать, кто его уполномочил говорить от имени народа? -- громко спросил господин с физиономией тигра, затем, зевнув прямо мне в лицо, вышел из залы.
   Присутствующие осудили его неприличный поступок громким смехом. Я был так взволнован, что не имел силы продолжать речь.
   -- Как ты прекрасно начал свою речь, -- прошептал Теофиль, -- продолжай смело...
   -- Даже не думаю, -- ответил я. Кто этот грубиян, который прервал меня?
   -- Штейнберг, полковник прусских драгун, -- объяснил мне Теофиль. -- Он немного задорлив, но, в сущности, хороший человек.
   Я уже хотел бежать за полковником прусских драгунов и вызвать его на дуэль, но Теофиль задержал меня, так как собирались голоса. Оба мы, я и Теофиль, отдали карточки с фамилиями наших кандидатов, и после подсчета оказалось, что Теофиль получил один голос в члены ревизионной комиссии, а я... также один в члены правления...
   Присутствующие, узнав об этом, громко начали смеяться и тем принудили нас оставить зал. Я бесился и поклялся не принадлежать к этому обществу.
   Долго мы ждали в швейцарской, пока после многих кликов и ошибок подали нам платье. Но кто может представить, какой овладел мною гнев, когда я убедился, что мои новые калоши кто-то обменил на старые, и что вместо арапка оставлена палка с собачьей головой.
   Арап мой пропал! Поздно ночью я пришел домой и долго не мог заснуть, отчасти по причине неприятностей в собрании, а отчасти сожалея об арапе, к которому привык.
   На следующий день, около полудня, какой-то человек принес мне конверт, в котором я нашел визитную карточку с отпечатком: "Полковник Ян Штейнберг" и несколько следующих слов: "Отсылаю вам вашу палку и прошу возвратить мне мою".
   Правда, утерянный арап вернулся ко мне, но при таких условиях, что я не могу ему радоваться. Как он, этот скандалист Штейнберг, сам обменил мне палку и смеет еще присылать дерзкое письмо?.. Подожди!..
   Я сейчас же сел и написал на своей визитной карточке: "Отсылаю вам палку вместе со старыми калошами и прошу возвратить мои новые".
   Я был очень доволен своим кратким и энергичным ответом. Но чувства мои быстро изменились. Спустя час явились ко мне каких-то два господина, а с ними лакей с узелком. Отрекомендовавшись, один из них заговорил:
   -- Полковник Штейнберг утверждает, что вы подозреваете его в умышленном обмене калош. Станислав, -- обратился он к лакею, -- покажи-ка полковничьи калоши.
   Станислав развязал калоши. Они были так огромны, что слон мог бы ходить в них, притом с голенищами и буквами Штейнберга.
   -- Да, это не мои калоши.
   Мы перешли в кабинет, и один из пришедших обратился ко мне:
   -- Так вы признаете, что присланные калоши не ваши?
   -- Ведь это же очевидно.
   -- Но вы согласны извиниться перед полковником за оскорбление?
   -- Даже не подумаю, -- ответил я.
   -- В таком случае он требует удовлетворения с оружием в руке.
   -- Хорошо, -- ответил я, -- господин Штейнборг...
   -- Штейнберг, -- поправили меня.
   -- Все равно, -- ответил я дрожащим голосом. -- Господин Штейнберг столько раз оскорбил меня, что, несмотря на свои преклонные лета, я буду драться с ним... Должен...
   -- Ожидаем ваших секундантов, -- ответили посетители (а может быть только один?) и, отдав важный поклон, вышли.
   Я сейчас поехал в Теофилю, а с ним к старому майору Вильчинскому. Они должны были быть моими секундантами и отправились по указанному мною адресу.
   Поздно вечером пришел ко мне Беджинский.
   Я никогда не видел его таким возбужденным. В нем проснулось не только рыцарское чувство, но даже и свирепость.
   -- Знаешь, -- говорил он, размахивая кулаками, -- мы приняли все условия!.. Черт побери!..
   -- А... а... отменить уже нельзя?.. -- спросил я.
   -- Мы уже подписали протокол. Каждый имеет право стрелять три раза. Если тебе повезет, то на следующий год наверно будешь выбран в члены правления; этого Штейнберга никто не любит... Но спокойной ночи, мой золотой.
   Прощаясь со мною, Беджинский сиял радостью. Поздно я лег спать. Всю ночь снилось мне, что падаю с высоты, и никогда не чувствовал я себя таким измученным.
   Утром опять навестил меня Беджинский. Он сообщил мне, что выбраны хорошие пистолеты и приглашен хирург. Но при этом я заметил, что мой друг стал менее храбр.
   -- Дело дрянь, -- говорил он. -- Но что ж делать... Нужно драться...
   -- Может... -- отозвался я, -- может быть, ты предполагаешь, что нужно сделать шаг?..
   -- Никогда... -- крикнул Теофиль. -- Именно мы с майором об этом говорили. Если мир возможен, то только на месте сражения, когда отойдешь на известное расстояние, не стреляя в первую очередь.
   -- А... а если он...
   -- Извинится перед тобою? Нет, он этого не сделает.
   -- Я тоже так думаю. Но... но если он выстрелит, когда мы не будем еще на местах...
   -- Об этом не беспокойся, -- ответил Теофиль. -- Он наверно пожелает тебя помучить. Это бешеный зверь, а не человек.
   Губы у меня начали дрожать как в лихорадке.
   -- А может... -- отозвался я спустя минуту, -- может быть, сделать шаг к примирению?..
   -- Теперь нельзя, ты опозорился бы. На мир всегда будет время, лучше сделать это на месте дуэли. Так поступают все джентльмены.
   Дружески обняв меня, он пошел нанимать две кареты, вторую -- "на всякий случай".
   "Что б вы провалились сквозь землю! -- пробормотал я вслед ему. -- Почему этот Беджинский, черт возьми, так тверд на пунктах чести, когда дело идет обо мне? Я должен быть тверд, а ему следовало бы увещевать меня".
   Не могу сказать, чтобы я трусил или чтобы советы моего друга не были резонными, но только его упрямство раздражало меня. Чем больше уговаривал бы он меня к миру, тем более возбуждал бы против Штейнберга и подстрекал к драке.
   В день дуэли я был спокоен как никогда. Мне не верилось, чтобы недоразумение между двумя степенными людьми и в присутствии четырех свидетелей, тоже степенных, могло окончиться трагически. Беспокоила меня только запасная карета, которая следовала за нами по приказанию друга.
   Как бы то ни было, около полудня все мы оказались на месте поединка, в одном из подгородных парков.
   Поклонившись своему противнику (он тоже мне поклонился), я взглянул на присутствующих. Штейнберг пыхтел как бык. Беджинский был бледен и прятался за деревьями. Я (говорю, не хвалясь) чувствовал себя совершенно спокойным. Спокойствие мое перешло даже в странное бесчувствие, когда я услышал звук заряжаемых пистолетов. Секунданты выбрали место дуэли на лужайке, окруженной густыми деревьями. Отмерив расстояние, один из них воткнул в землю с моей стороны арапка для обозначения барьера. Он был обернут лицом ко мне, и я только теперь заметил, что у него нет одного глаза.
   "Куда мог деваться глаз?"
   Тем временем нас расставили по местам и вручили пистолеты. Старик майор что-то бормотал себе под нос, но что, я не мог понять.
   "Куда мой арап девал глаз?" -- думал я.
   В ту же минуту подбежал ко мне Теофиль.
   -- Не стреляй в первый раз, предложим мир, -- прошептал он.
   -- Все равно для меня.
   -- Смирно! -- скомандовал секундант Штейнберга хриплым от насморка голосом и после короткого перерыва добавил: -- Второй выстрел спустя десять минут после первого!.. Противники идут вперед! Марш!
   Я машинально тронулся с места, но, взглянув на моего арапка, не мог удержаться от смеха. Бездельник имел вид, как будто подсмеивался надо мною.
   Вдруг, услышав неприятный свист около уха, я поднял глаза: Штейнберг стоял в нескольких шагах, окруженный облаком синеватого дыма.
   -- Одна секунда! Две секунды! Три секунды! -- кричал тенор хриплым от насморка голоса.
   -- Стреляй, Людовик! -- закричал Беджинский.
   -- Пли! -- скомандовал майор.
   Я сжал руку, в которой держал пистолет. Рвануло, загремело, и я почувствовал запах серы.
   -- Молодец, старик! Мог бы служить еще в драгунах! -- крикнул сильным басом Штейнберг, подпираясь руками в бока.
   Ко мне подбежали доктора и секунданты. Теофиль прослезился и бросился мне на шею:
   -- Я не знал, что ты такой рыцарь! -- рыдал он.
   Молча я обнял его, и казалось мне, что этим пожатием обнимаю все человечество.
   Тотчас подошел и Штейнберг, пожал мне руку своей огромной ручищей и, невежливо смеясь, закричал:
   -- Но, старик, дай морду! Речей твоих я не думаю слушать, но ты молодец! Когда ты рассмеялся, я уже хотел выстрелить тебе в лоб. Несчастье только, что много пью и играю в бильярд -- дрогнула рука. Дай морду с другой стороны!
   Поцелуй мой был учтив, но не горяч. Я ведь не лицемер, чтобы выражать любовь к человеку, который минуту тому назад покушался на мою жизнь; притом, что за остроумие называть меня стариком!..
   Свидетели уложили пистолеты, хирурги свои инструменты (один из них, высокий, кудрявый блондин важно укладывал в футляр повивальные клещи), и мы двинулись к каретам. Уже было видно сквозь зеленые кусты черные кузова колясок и лакированные шляпы кучеров, когда я вдруг остановился.
   -- Где моя палка! Я опять потерял арапка!
   -- Верно остался на месте дуэли, -- отозвался секундант Штейнберга.
   -- Черт с ним... -- вставил Штейнберг. -- Идем, господа, в ресторан: я очень голоден.
   -- Мы сейчас вас нагоним, -- отозвался я, направляясь обратно к лужайке. Теофиль присоединился ко мне.
   -- Оставь, -- говорил он, -- не стоит терять времени ради такой некрасивой палки. Я подарю тебе лучшую.
   Ничего не ответив ему, я прибавил шагу. Вот те на! Я покину арапка, который вызвал эту славную дуэль, и который был таким дельным секундантом? Никогда!..
   Не дойдя до лужайки, мы встретили несколько мужиков и с ними маленького пастушка. Мальчу
   ган держал арапка.
   -- Моя палка! -- закричал я.
   Мужики остановились и один из них спросил:
   -- Так это вы стреляли в парке?
   -- Приснилось тебе что ли, -- ответил Теофиль, слегка побледнев.
   Я выступил вперед.
   -- Этот господин не стрелял, -- сказал я мужику, указывая на Теофиля. -- Стрелял я -- была дуэль.
   -- Так значит вы уплатите за корову, -- ответил мужик.
   -- За какую корову?
   -- За ту, что вы убили. Скотина была хорошая, стоила около 100 рублей.
   Конечно, мы пошли посмотреть корову, которая не была убита, но ранена в лопатку. Нашлась даже пуля, -- ее мужик вынул при нас из-под кожи животного с помощью тупого ножа.
   Поторговавшись, мы уплатили мужику за корову 6 рублей, пастушку 10 коп. за находку моей палки и спустя час были уже в ресторане, где я с Штейнбергом пил брудершафт.
   С Теофилем случился здесь маленький скандал, и он до тех пор вызывал на поединок молодого приказчика, пока не свалился со стула и не заснул на земле. Я хотел перенести его на диван, но не хватило у меня на это силы; впрочем, все мое внимание занимал арап и решение вопроса: приносит ли мне палка пользу, или только вред? Что она влияла на мою судьбу, это было более чем очевидно.
   Вернувшись домой, я рассказал Евочке о дуэли. Она сделала по этому поводу короткую, но необыкновенную сцену.
   "Ты дрался на поединке?.. Да, это было неизбежным, это было твоею обязанностью". Спустя же минуту она начала она громко плакать и, призвал Мечислава и Людку, начала внушать им, чтобы они в делах чести брали с меня пример, а потом стала на колени пред Мечиславом и заклинала его никогда не драться, если не желает вогнать ее в могилу.
   Я и сегодня, сударь мой, не знаю, было хорошо или худо, по мнению жены, что я дрался на дуэли. То она говорила, что драться было моею обязанностью (странная обязанность для женатого человека), то опять, что до смерти не забудет этой дуэли.
   Мудрый тот, кто умеет с женщинами ладить.
   Вы ошибаетесь, если предположите, что тем кончились адские шутки моей палки и домашние неурядицы. Мой арап сделал еще мне несколько таких проказ, что я был бы искренне рад, если бы его кто украл, изрубил и бросил в огонь. Сам сделать это я опасаюсь.
   Прежде чем расскажу о новых проказах арапа и изложу просьбу, которую имею к вам, считаю необходимым вспомнить о случае, благодаря которому Евочка запретила Беджинскому переступать порог нашего дома. Да, сударь мой, Беджинскому, единственному моему другу на земле!
   Однажды он пришел к нам вечером. Ожидая чаю, мы уселись в моем кабинете у дверей, ведущих в зал. Он, как меньше ростом, сидел на стуле, а -- на кресле.
   Делая приготовления к ужину, суетилась по всему дому недавно принятая в компаньонки к Людке молодая особа, вероятно, красивая. Я даже не имел времени хорошенько разглядеть ее.
   Было уже совсем темно, когда эта козочка пробегала через мой кабинет в зал. При виде ее оба мы из вежливости привстали... Вдруг дура эта подняла крик... Тридцать лет я уже не слышал такого крику...
   -- Что это? -- закричал Теофиль, срываясь со стула.
   -- Вероятно, с ней дурно, -- ответил я, растерявшись и машинально посадил Теофиля на кресло, а сам занял стул.
   -- Не страдает ли она падучей болезнью? -- спросил заботливо Теофиль, -- бедное дитя!.. В ту же минуту вошла к нам Евочка с пылающими глазами и со свечой в руке. Она быстро взглянула на кресло, где сидел Теофиль, и обратилась ко мне дрожащим голосом:
   -- Людовик, извинитесь перед г. Беджинским, что чаю у нас сегодня не будет. Mademoiselle захворала, и нас обоим придется за ней присматривать. Людка тоже не будет ужинать. Извинись...
   Поклонившись печке против дверей, она вышла, исполненная грозного величья. Никогда она не казалась мне такой красивой и внушающей уважение, а ее движения приятными как в этот момент.
   -- Не понимаю, -- прошептал Теофиль. Если не ошибаюсь, то пани Ева прогоняет меня из своего дома?..
   -- Все уладится, -- ответил я.
   -- Но я не знаю даже за что, -- добавил Теофиль, схватив коробку сигар вместо своей шляпы -- неужели Фитульский очернил меня перед паней Евой...
   -- Все уладится... все уладится... -- увещевал я, сердечно прощаясь с ним.
   Бедняга, выйдя на цыпочках из моего кабинета, торопливо сдернул с вешалки пальто, пролез сквозь узко открытую дверь, как будто был не больше крысы, и сбежал по лестнице.
   После его ухода, или, вернее, позорного бегства, Евочка вторично вошла в кабинет.
   -- Знаешь, -- заговорила она, -- что этот негодяй сделал? Позволил себе... оскорбить mademoiselle у меня, в моем доме...
   -- Может, это не он, что ты? -- ответил я, но, спохватившись, прикусил язык.
   -- Так, значит, ты. Но не думаю, чтобы ты был таким бесстыдным, впрочем, и не ты сидел на кресле.
   -- Может... может она сама задела за кресло.
   -- Довольно, -- перебила Ева. Не заставляй матери своих детей разбираться в этом мерзком поступке. С сегодняшнего дня я больше не принимаю Беджинского, и ты дай мне слово, что прекратишь знакомство с этим бесстыдником, который не уважает нашего дома. Он тебя еще втянет в свои мерзости.
   -- Да, но видишь... -- я хотел противоречить, но, заметив, что Евочка опять побледнела, должен был дать слово, что буду избегать Теофиля...
   Легче, однако, обещать, чем исполнить. Я на другой же день навестил моего бедного друга, который с горя захворал, и впоследствии я заходил к нему через каждые два дня.
   Теофиль имел дом на улице Л. Я обыкновенно садился на конку и доезжал почти до самой двери его квартиры. Продолжалось это с месяц.
   Однажды я бегал по городу очень много. Был у Теофиля, в банке, в ресторане, в саду, и в одном из этих мест опять потерял свою палку...
   Теперь уже наверно пропала, подумал я. Придется ходить без палки или купить новую. Но кто, однако, опишет мою радость, а после страх, когда на следующий день во время обеда один из чиновников конки прислал мне моего арапка с запиской: "Найден в вагоне на улице Л."
   Записка попала сперва в руки Евочке. Прочитав ее, она устремила на меня холодный взгляд и, будто нехотя, спросила:
   -- Что ты, Людовик, делал на улице Л.?
   -- Я?.. я на улице Л.?.. Я?.. почти уже месяц...
   -- Знаю уже, -- перебила Евочка, подавая мне записку, и тем кончилось за обедом.
   С этого дня она не говорила со мною в продолжение целой недели, беспрестанно объясняя детям, что честный человек всегда сдержит слово, и что люди, которые не держат слова, -- это люди, о которых следует жалеть.
   Я уже думал, что сойду с ума в продолжение этой недели. Почтенная, смирная, тактичная женщина, пример всем женам, но как начнет давать нравоучения, то человек рад провалиться сквозь землю.
   Никто, кажется, не должен удивляться, когда я сознаюсь, что не раз я брал свою палку в кабинет и подвергал ее страшному поруганию. Ведь и слепой увидел бы, что на этот раз только этот дьявольский арап один был во всем виноват.
   Вы думаете, что это уже конец его интригам? Сударь мой, смертельный враг не сделал бы мне столько зла, как это животное.
   Прежде всего я должен добавить, что, несмотря на его подлость, я пошел к токарю, у которого его купил, и велел вставить арапу новый глаз. Мастера в магазине не было, а как на грех была та же милая девушка, на которую я некогда заглядывался в окно.
   В магазине я посидел около получаса, многократно пожимал приказчице ручки и узнал, где она живет. И вот между нами завязалось сердечное, хотя чисто идеальное знакомство благодаря моему арапку. Я был так доволен, что простил ему прежние проделки.
   Знакомство мое с приказчицей продолжалось до половины зимы. Видел я, как дитя привязывается ко мне, как слушает мои советы, и с какой благодарностью принимает мелкие подарки. Невинная и чистая девушка!
   Однажды я встретил Юзю (ее звали Юзей) на улице и провел с ней несколько часов в ресторане, предостерегая ее о ловушках, расставляемых невинности легкомысленною молодежью или испорченными стариками. Я вернулся домой около полночи и только на лестнице заметил, что арапка со мной нет!
   Евочка еще не спала.
   -- Где ты был, Людовик?
   -- В опере.
   -- А что играли?
   -- Фауста.
   -- Ведь слышал ты его много раз.
   -- Я всегда люблю его послушать. Но спокойной ночи, голова у меня немного болит.
   Я сердечно поцеловал Евочку, но душа моя тревожилась.
   "Наверное, -- думал я, -- этот проклятый арап опять наделает мне неприятностей".
   Заснул я поздно и поздно проснулся на следующий день. Когда мы вместе с детьми сели в 11-м часу за завтрак, Евочка сказала между прочим:
   -- Знаешь, принесли твою любимую палку.
   Я думал, что случится со мною обморок, в глазах потемнело, но собрав последние силы, спросил довольно резко:
   -- Кто принес мою палку?
   -- Маркер из театра, -- ответила Евочка.
   Это было уже слишком. В продолжение всего завтрака я не смел промолвить ни слова. Когда же Людка и Мечислав встали из-за стола, Евочка обратилась ко мне полушепотом:
   -- Твою палку принесли из ресторана "К.", из отдельного кабинета, затем она с громом отодвинула стул и вышла.
   Схватив палку и взяв извозчика, я поехал в ресторан с намереньем поломать арапа об услужливого лакея. Но этот человек обезоружил меня одним словом.
   -- Ты прислал мне палку на дом? -- спросил я его.
   -- Я, барин.
   -- Кто тебе сказал, где я живу, и кто я?
   -- О! -- ответил он, улыбаясь, -- вас знает целый город. Все знают, что вы убили полковника.
   -- Полковник Штейнберг живет...
   -- Этот живет, но тот, которого вы пырнули ножом... Я ведь был на похоронах.
   "Проклятая популярность! -- подумал я. -- Даже не могу сердиться на этого осла".
   -- На другой раз, -- сказал я, давая ему рубль, не старайся быть таким услужливым и ничего не относи мне на дом.
   -- Ничего не отнесу, даже если найду ваш бумажник, -- ответил лакей, нагло глядя мне в глаза.
   "Но, -- сказал я про себя, покончив с лакеем, -- что касается Евочки, я погиб безвозвратно, зато убедился, что весь город говорит обо мне. О большем нельзя даже мечтать".
   Все это случилось на масленице. Отношений моих с Евочкой нельзя было определить в эту неделю. Она не делала мне замечаний, говорила со мной мало и равнодушно; словом, предчувствовалась катастрофа. Может, потребует развода?
   Однажды сидел я на кушетке и, держа "Figaro", думал о чем-то совсем ином.
   Вдруг послышался в зале шорох, а потом прозвучал голос Евочки.
   -- Прошу тебя, Людовик, на минуту.
   Войдя в зал, я остолбенел... Боже милосердный! В моем зале рядом с Евочкой вижу Юзю-токарку, а за ней голова какого-то остолопа.
   -- Людовик, -- заговорила Евочка, -- молодые пришли поблагодарить тебя за приданое...
   Я стоял неподвижно, как "Niobe" . Юзя тем временем чмокнула меня в одну руку, остолоп -- в другую. Потом они поклонились в ноги Евочке, которая вручила им пять 100-рублевых бумажек и нитку кораллов.
   Спустя минуту обрученные вышли, прославляя нас. Евочка же обратилась ко мне:
   -- Ох ты, старый дед! И кому же это свет морочить?..
   -- Теперь, душенька, отозвался я смиренно, -- вероятно, поверишь моей невинности?
   -- В невинности этой девушки я никогда не сомневалась, -- ответила Евочка.
   И что вы скажите? Тем все кончилось! Я так был поражен великодушием Евочки, так был угнетен ее снисходительностью, что захворал горячкой от неправильного пищеварения, которая приковала меня на неделю к кровати.
   Сердце женщины, сударь мой, а особенно сердце Евочки, на веки останется для меня загадкой.
   Все это так, но моя палка -- последней руки негодяй, и даже скажу вам, что я потерял к ней всякую симпатию.
   Теперь, узнав, кто я и какие бывали со мною странные приключения, вы легко можете догадаться, в чем заключается моя большая просьба.
   Правда, еще одно самое маленькое отступление. Странным стечением обстоятельств день моего рождения совпадает с праздником св. Людовика 15 апреля. Ради этого рассудительный человек в этот день простил бы мне многие из моих ошибок. Евочка, как я сказал раньше, очень рассудительна, и потому в этот торжественный день простила мне все мои заблуждения.
   Я убедился в этом, когда увидел в нашем доме несчастного Теофиля. Евочка собственноручно написала к нему письмо. Беджинский так же горячо обнимал меня, как и на месте дуэли. Затем начал он извиняться перед женой (вероятно, за то, что она прогнала его), объясняя, что все эти недоразумения возникли вследствие сплетен Фитульского. Что касается боязни сплетен Фетульского, то это было болезнью Теофиля.
   Но это еще не все. Евочка исполнила в день моего рождения самую приятную мою мечту. Она подарила мне настоящий лондонский зонтик, мастерское произведение этого искусства.
   Чудо это стоило 40 рублей. Все оковки на нем были серебряные, рукоятка -- в форме пожимавшихся рук -- тоже серебряная, массивная. На одной руке была вырезана моя монограмма в лавровом венке, а на другой -- время дуэли.
   Нельзя было в более деликатной форме дать мне понять, что недоразумение по поводу ресторана "К." было забыто, а также отдать честь моему удальству. Уверяю вас, что если бы целый народ укра
   сил мою голову венком из дубовых листьев, то я не ценил бы его так высоко, как зонтик, подаренный Евочкой.
   Он был для меня драгоценной памяткой, символом моих мелких заслуг и супружеского счастья.
   Обыкновенно я ходил по городу с арапком, искренне желая, чтобы как можно скорее он свернул себе шею. Подаренный же мне зонтик я брал с собою только при торжественных визитах или на особенно важные собрания.
   Самым большим событием этой эпохи было дело чести двух юношей, между которыми должна была произойти смертельная дуэль. Дело обстояло так: сперва один не имел желания драться, потом другой, а потом оба. Необходимо было придумать иной способ удовлетворения.
   По поводу этого в квартире полковника Штейнберга (ныне задушевного моего друга) собрался суд чести из пяти членов. Председателем суда, почти единогласно, был выбран -- я, сударь мой...
   Вещь эта немаловажная. С этого времени все величают меня председателем, а дорогая Евочка чувствует себя вполне довольной и даже гордится моей популярностью и званием.
   Над этим делом мучились мы три дня и только на четвертый, под вечер, было принято наше решение, чтобы противники подали друг другу руки. Так и случилось. Юноши единогласно заявили, что только большие мои заслуги и мой авторитет заставляют их склонить головы перед таким решением. Мне, однако, любопытно знать, как бы они поступили, если бы не приняли его?
   Само собой разумеется, на каждое заседание я брал свой зонтик.
   На четвертый день, сейчас же после нашего решения, Штейнберг предложил всем нам, судьям и подсудимым, совершить маленькое путешествие за город, в "М." Было это в половине мая, Евочка уехала к старшей дочери, и мы, конечно, приняли предложение с надлежащим признанием. Три коляски двинулись вперед. Я с одним из юношей завернул домой, чтобы переодеться, взять свою для будничного обихода палку и оставить полученный на память зонтик, который совершенно был не подходящий для маевки.
   Товарищ мой вбежал за мной наверх, помогал переодеваться, и так часто величал меня председателем, что выходя из передней, я хорошенько не знал, как одет, и что беру с собой.
   В "М." пробыли мы до полуночи и так веселились, что пришлось по телефону просить о высылке из города свежего шампанского. Довольно, если за мое здоровье пили по крайней мере 20 раз, не обижая, конечно, и других собеседников.
   Я возвращался домой в одной легкой коляске со Штейнбергом. Он всю дорогу пел или командовал эскадроном, а я, держа между коленами свою злосчастную палку, закинул назад руки и мечтал.
   Мечтал то о доме, который на лето оставила Евочка, уехав в деревню, то о дочери, имевшей утешить меня внуком, то о приключениях моей жизни... Всего более, однако, приходила мне на мысль моя проклятая палка и ее проделки...
   Побил я ею невинного человека... Благодаря ей должен был драться на дуэли... Подвела меня бездельница столько раз, и неизвестно, что устроит еще в будущем... Следовало бы раз и навсегда с ней покончить.
   И думая о своей палке, я понемногу раздвигал колени. Палка начала подпрыгивать, как бы уведомляя о грозившей ей опасности, ударила раза два меня по ноге и, наконец, упала с коляски.
   "Ну, уж теперь не вернешься ко мне, изменница", -- прошептал я, почувствовав облегчение, как бы с моего сердца свалилась какая тяжесть.
   Спустя 15 минут мы остановились у моего дома. Штейнберг спал. Не желая его будить, я ловко выскочил из коляски и... вывихнул себе в пятке ногу...
   -- Пошел... -- крикнул я кучеру.
   Скрежеща зубами от боли, я насилу дозвонился. Заспанный сторож втащил меня на лестницу и разбудил лакея. Когда зажгли свечу, я сейчас же послал за доктором и со стоном сел на стул в передней.
   Вдруг волосы у меня на голове стали дыбом, и боль на минуту исчезла... В углу рядом с зеркалом я увидел... мою проклятую палку, ту самую палку с головой арапа, которая недавно упала с коляски!
   Я поднял крик и начал стучать. Прибежала горничная и кухарка.
   -- Что это? -- кричал я, указывая на палку.
   -- Это ваша палка, -- ответила кухарка с иронической улыбкой (вероятно, подумав, что я нетрезвый).
   -- Откуда же она тут взялась?
   -- Стояла здесь постоянно.
   -- Как стояла? Ведь я взял ее с собой за город.
   -- Нет. Вы взяли зонтик. А палка все время здесь стоит, -- объяснила кухарка.
   "О, справедливое небо!.. Значит, я потерял и потерял умышленно мой зонтик, который был дан мне на память, а этот бездельник арап остался! Что скажет Евочка?.."
   Вдруг послышался стук в дверь. Лакей привел доктора и фельдшера. Они направили мне ногу, сделали перевязку и обложили льдом. Я даже не чувствовал боли, так мучила меня мысль о потере зонтика, и что скажет Евочка...
   Теперь вы, вероятно, вполне догадались, в чем заключается моя просьба. Заклинаю вас всем великим и святым: сделайте публикацию. Напишите, что зонтик этот подарен мне на память, и что я готов уплатить нашедшему хотя бы 50 рублей. Но укажите в объявлении свой адрес, иначе Евочка узнает обо всем.
   Зонтик!.. Помните -- зонтик!..
   
   Post scriptum. Как раз когда я кончил настоящее письмо, навестил меня Штейнберг. Я не мог удержаться, чтобы не прочесть ему этого интересного произведения.
   Долго полковник хохотал до слез, особенно слушая места, посвященные ему. Дочитав до конца, я спросил об его мнении.
   -- И чудак же ты, председатель, -- ответил он. Так ты над палкой смеялся во время дуэли, не надо мной? А я хотел убить тебя... Хорошая ошибка... Но, -- добавил он спустя минуту, -- вижу, что ты чертовски быстро стареешься, дорогой председатель...
   -- Откуда же ты вывел такое странное заключение?
   -- Не странное, а очень простое. Вместо того чтобы написать в двух строках: "Утерян английский зонтик -- нашедшему 50 рублей вознаграждения", ты, председатель, болтаешь как старая баба о целой дивизии приключений, не имеющих ничего общего с зонтиком. Правда, что ты, председатель, большой чудак и при этом страдаешь горячкой, -- добавил он, ударив меня изо всей силы по колену.
   Посудите сами, только беспристрастно, не грубиян ли этот Штейнберг? Но прежде всего не забудьте о моем зонтике -- он дан мне на память!

Губичек

------------------------------------------------------------------------------------------------------

   Первая публикация перевода: Пан Веселовский и его полка. Болеслава Пруса. Перевод с польского для "Сиб. Ж." / Маленький фельетон // Сибирская жизнь. 1899. NoNo 150, 151, 153, 155. С. 3.
   Источник текста: Переводы польской литературы в дореволюционной периодике Сибири. Хрестоматия. -- Томск: Издат. дом Томского гос. ун-та, 2019. -- 235 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru