Александр Сергеевич Пушкин Евгений Онегин Роман в стихах ---------------------------------------------------------------------- Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной Литературы. Москва, 1959) Версия 1.6 от 20 марта 2001 г. Оригинал: http://www.rvb.ru/pushkin ---------------------------------------------------------------------- Petri de vanite il avait encore plus de cette espece d'orgueil qui fait avouer avec la meme indifference les bonnes comme les mauvaises actions, suite d'un sentiment de superiorite peut-etre imaginaire. Tire d'une lettre particuliere. Не мысля гордый свет забавить, Вниманье дружбы возлюбя, Хотел бы я тебе представить Залог достойнее тебя, Достойнее души прекрасной, Святой исполненной мечты, Поэзии живой и ясной, Высоких дум и простоты; Но так и быть - рукой пристрастной Прими собранье пестрых глав, Полусмешных, полупечальных, Простонародных, идеальных, Небрежный плод моих забав, Бессонниц, легких вдохновений, Незрелых и увядших лет, Ума холодных наблюдений И сердца горестных замет. ГЛАВА ПЕРВАЯ И жить торопится и чувствовать спешит. Кн. Вяземский. I "Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог. Его пример другим наука; Но, боже мой, какая скука С больным сидеть и день и ночь, Не отходя ни шагу прочь! Какое низкое коварство Полуживого забавлять, Ему подушки поправлять, Печально подносить лекарство, Вздыхать и думать про себя: Когда же черт возьмет тебя!" II Так думал молодой повеса, Летя в пыли на почтовых, Всевышней волею Зевеса Наследник всех своих родных. Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа Без предисловий, сей же час Позвольте познакомить вас: Онегин, добрый мой приятель, Родился на брегах Невы, Где, может быть, родились вы Или блистали, мой читатель; Там некогда гулял и я: Но вреден север для меня {1}. III Служив отлично благородно, Долгами жил его отец, Давал три бала ежегодно И промотался наконец. Судьба Евгения хранила: Сперва Madame за ним ходила, Потом Monsieur ее сменил. Ребенок был резов, но мил. Monsieur l'Abbe, француз убогой, Чтоб не измучилось дитя, Учил его всему шутя, Не докучал моралью строгой, Слегка за шалости бранил И в Летний сад гулять водил. IV Когда же юности мятежной Пришла Евгению пора, Пора надежд и грусти нежной, Monsieur прогнали со двора. Вот мой Онегин на свободе; Острижен по последней моде, Как dandy {2} лондонский одет - И наконец увидел свет. Он по-французски совершенно Мог изъясняться и писал; Легко мазурку танцевал И кланялся непринужденно; Чего ж вам больше? Свет решил, Что он умен и очень мил. V Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь, Так воспитаньем, слава богу, У нас немудрено блеснуть. Онегин был по мненью многих (Судей решительных и строгих) Ученый малый, но педант: Имел он счастливый талант Без принужденья в разговоре Коснуться до всего слегка, С ученым видом знатока Хранить молчанье в важном споре И возбуждать улыбку дам Огнем нежданных эпиграмм. VI Латынь из моды вышла ныне: Так, если правду вам сказать, Он знал довольно по-латыне, Чтоб эпиграфы разбирать, Потолковать об Ювенале, В конце письма поставить vale, Да помнил, хоть не без греха, Из Энеиды два стиха. Он рыться не имел охоты В хронологической пыли Бытописания земли: Но дней минувших анекдоты От Ромула до наших дней Хранил он в памяти своей. VII Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить, Не мог он ямба от хорея, Как мы ни бились, отличить. Бранил Гомера, Феокрита; Зато читал Адама Смита И был глубокой эконом, То есть умел судить о том, Как государство богатеет, И чем живет, и почему Не нужно золота ему, Когда простой продукт имеет. Отец понять его не мог И земли отдавал в залог. VIII Всего, что знал еще Евгений, Пересказать мне недосуг; Но в чем он истинный был гений, Что знал он тверже всех наук, Что было для него измлада И труд, и мука, и отрада, Что занимало целый день Его тоскующую лень, - Была наука страсти нежной, Которую воспел Назон, За что страдальцем кончил он Свой век блестящий и мятежный В Молдавии, в глуши степей, Вдали Италии своей. IX . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . X Как рано мог он лицемерить, Таить надежду, ревновать, Разуверять, заставить верить, Казаться мрачным, изнывать, Являться гордым и послушным, Внимательным иль равнодушным! Как томно был он молчалив, Как пламенно красноречив, В сердечных письмах как небрежен! Одним дыша, одно любя, Как он умел забыть себя! Как взор его был быстр и нежен, Стыдлив и дерзок, а порой Блистал послушною слезой! XI Как он умел казаться новым, Шутя невинность изумлять, Пугать отчаяньем готовым, Приятной лестью забавлять, Ловить минуту умиленья, Невинных лет предубежденья Умом и страстью побеждать, Невольной ласки ожидать, Молить и требовать признанья, Подслушать сердца первый звук, Преследовать любовь, и вдруг Добиться тайного свиданья... И после ей наедине Давать уроки в тишине! XII Как рано мог уж он тревожить Сердца кокеток записных! Когда ж хотелось уничтожить Ему соперников своих, Как он язвительно злословил! Какие сети им готовил! Но вы, блаженные мужья, С ним оставались вы друзья: Его ласкал супруг лукавый, Фобласа давний ученик, И недоверчивый старик, И рогоносец величавый, Всегда довольный сам собой, Своим обедом и женой. XIII. XIV . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XV Бывало, он еще в постеле: К нему записочки несут. Что? Приглашенья? В самом деле, Три дома на вечер зовут: Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет мой проказник? С кого начнет он? Все равно: Везде поспеть немудрено. Покамест в утреннем уборе, Надев широкий боливар {3}, Онегин едет на бульвар И там гуляет на просторе, Пока недремлющий брегет Не прозвонит ему обед. XVI Уж темно: в санки он садится. "Пади, пади!" - раздался крик; Морозной пылью серебрится Его бобровый воротник. К Talon {4} помчался: он уверен, Что там уж ждет его Каверин. Вошел: и пробка в потолок, Вина кометы брызнул ток; Пред ним roast-beef окровавленный, И трюфли, роскошь юных лет, Французской кухни лучший цвет, И Страсбурга пирог нетленный Меж сыром лимбургским живым И ананасом золотым. XVII Еще бокалов жажда просит Залить горячий жир котлет, Но звон брегета им доносит, Что новый начался балет. Театра злой законодатель, Непостоянный обожатель Очаровательных актрис, Почетный гражданин кулис, Онегин полетел к театру, Где каждый, вольностью дыша, Готов охлопать entrechat, Обшикать Федру, Клеопатру, Моину вызвать (для того, Чтоб только слышали его). XVIII Волшебный край! там в стары годы, Сатиры смелый властелин, Блистал Фонвизин, друг свободы, И переимчивый Княжнин; Там Озеров невольны дани Народных слез, рукоплесканий С младой Семеновой делил; Там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый; Там вывел колкий Шаховской Своих комедий шумный рой, Там и Дидло венчался славой, Там, там под сению кулис Младые дни мои неслись. XIX Мои богини! что вы? где вы? Внемлите мой печальный глас: Все те же ль вы? другие ль девы, Сменив, не заменили вас? Услышу ль вновь я ваши хоры? Узрю ли русской Терпсихоры Душой исполненный полет? Иль взор унылый не найдет Знакомых лиц на сцене скучной, И, устремив на чуждый свет Разочарованный лорнет, Веселья зритель равнодушный, Безмолвно буду я зевать И о былом воспоминать? XX Театр уж полон; ложи блещут; Партер и кресла - все кипит; В райке нетерпеливо плещут, И, взвившись, занавес шумит. Блистательна, полувоздушна, Смычку волшебному послушна, Толпою нимф окружена, Стоит Истомина; она, Одной ногой касаясь пола, Другою медленно кружит, И вдруг прыжок, и вдруг летит, Летит, как пух от уст Эола; То стан совьет, то разовьет И быстрой ножкой ножку бьет. XXI Все хлопает. Онегин входит, Идет меж кресел по ногам, Двойной лорнет скосясь наводит На ложи незнакомых дам; Все ярусы окинул взором, Все видел: лицами, убором Ужасно недоволен он; С мужчинами со всех сторон Раскланялся, потом на сцену В большом рассеянье взглянул, Отворотился - и зевнул, И молвил: "Всех пора на смену; Балеты долго я терпел, Но и Дидло мне надоел" {5}. XXII Еще амуры, черти, змеи На сцене скачут и шумят; Еще усталые лакеи На шубах у подъезда спят; Еще не перестали топать, Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать; Еще снаружи и внутри Везде блистают фонари; Еще, прозябнув, бьются кони, Наскуча упряжью своей, И кучера, вокруг огней, Бранят господ и бьют в ладони - А уж Онегин вышел вон; Домой одеться едет он. XXIII Изображу ль в картине верной Уединенный кабинет, Где мод воспитанник примерный Одет, раздет и вновь одет? Все, чем для прихоти обильной Торгует Лондон щепетильный И по Балтическим волнам За лес и сало возит нам, Все, что в Париже вкус голодный, Полезный промысел избрав, Изобретает для забав, Для роскоши, для неги модной, - Все украшало кабинет Философа в осьмнадцать лет. XXIV Янтарь на трубках Цареграда, Фарфор и бронза на столе, И, чувств изнеженных отрада, Духи в граненом хрустале; Гребенки, пилочки стальные, Прямые ножницы, кривые И щетки тридцати родов И для ногтей и для зубов. Руссо (замечу мимоходом) Не мог понять, как важный Грим Смел чистить ногти перед ним, Красноречивым сумасбродом {6}. Защитник вольности и прав В сем случае совсем неправ. XXV Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей: К чему бесплодно спорить с веком? Обычай деспот меж людей. Второй Чадаев, мой Евгений, Боясь ревнивых осуждений, В своей одежде был педант И то, что мы назвали франт. Он три часа по крайней мере Пред зеркалами проводил И из уборной выходил Подобный ветреной Венере, Когда, надев мужской наряд, Богиня едет в маскарад. XXVI В последнем вкусе туалетом Заняв ваш любопытный взгляд, Я мог бы пред ученым светом Здесь описать его наряд; Конечно б это было смело, Описывать мое же дело: Но панталоны, фрак, жилет, Всех этих слов на русском нет; А вижу я, винюсь пред вами, Что уж и так мой бедный слог Пестреть гораздо б меньше мог Иноплеменными словами, Хоть и заглядывал я встарь В Академический словарь. XXVII У нас теперь не то в предмете: Мы лучше поспешим на бал, Куда стремглав в ямской карете Уж мой Онегин поскакал. Перед померкшими домами Вдоль сонной улицы рядами Двойные фонари карет Веселый изливают свет И радуги на снег наводят; Усеян плошками кругом, Блестит великолепный дом; По цельным окнам тени ходят, Мелькают профили голов И дам и модных чудаков. XXVIII Вот наш герой подъехал к сеням; Швейцара мимо он стрелой Взлетел по мраморным ступеням, Расправил волоса рукой, Вошел. Полна народу зала; Музыка уж греметь устала; Толпа мазуркой занята; Кругом и шум и теснота; Бренчат кавалергарда шпоры; Летают ножки милых дам; По их пленительным следам Летают пламенные взоры, И ревом скрыпок заглушен Ревнивый шепот модных жен. XXIX Во дни веселий и желаний Я был от балов без ума: Верней нет места для признаний И для вручения письма. О вы, почтенные супруги! Вам предложу свои услуги; Прошу мою заметить речь: Я вас хочу предостеречь. Вы также, маменьки, построже За дочерьми смотрите вслед: Держите прямо свой лорнет! Не то... не то, избави боже! Я это потому пишу, Что уж давно я не грешу. XXX Увы, на разные забавы Я много жизни погубил! Но если б не страдали нравы, Я балы б до сих пор любил. Люблю я бешеную младость, И тесноту, и блеск, и радость, И дам обдуманный наряд; Люблю их ножки; только вряд Найдете вы в России целой Три пары стройных женских ног. Ах! долго я забыть не мог Две ножки... Грустный, охладелый, Я все их помню, и во сне Они тревожат сердце мне. XXXI Когда ж и где, в какой пустыне, Безумец, их забудешь ты? Ах, ножки, ножки! где вы ныне? Где мнете вешние цветы? Взлелеяны в восточной неге, На северном, печальном снеге Вы не оставили следов: Любили мягких вы ковров Роскошное прикосновенье. Давно ль для вас я забывал И жажду славы и похвал, И край отцов, и заточенье? Исчезло счастье юных лет, Как на лугах ваш легкий след. XXXII Дианы грудь, ланиты Флоры Прелестны, милые друзья! Однако ножка Терпсихоры Прелестней чем-то для меня. Она, пророчествуя взгляду Неоцененную награду, Влечет условною красой Желаний своевольный рой. Люблю ее, мой друг Эльвина, Под длинной скатертью столов, Весной на мураве лугов, Зимой на чугуне камина, На зеркальном паркете зал, У моря на граните скал. XXXIII Я помню море пред грозою: Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам! Как я желал тогда с волнами Коснуться милых ног устами! Нет, никогда средь пылких дней Кипящей младости моей Я не желал с таким мученьем Лобзать уста младых Армид, Иль розы пламенных ланит, Иль перси, полные томленьем; Нет, никогда порыв страстей Так не терзал души моей! XXXIV Мне памятно другое время! В заветных иногда мечтах Держу я счастливое стремя... И ножку чувствую в руках; Опять кипит воображенье, Опять ее прикосновенье Зажгло в увядшем сердце кровь, Опять тоска, опять любовь!.. Но полно прославлять надменных Болтливой лирою своей; Они не стоят ни страстей, Ни песен, ими вдохновенных: Слова и взор волшебниц сих Обманчивы... как ножки их. XXXV Что ж мой Онегин? Полусонный В постелю с бала едет он: А Петербург неугомонный Уж барабаном пробужден. Встает купец, идет разносчик, На биржу тянется извозчик, С кувшином охтенка спешит, Под ней снег утренний хрустит. Проснулся утра шум приятный. Открыты ставни; трубный дым Столбом восходит голубым, И хлебник, немец аккуратный, В бумажном колпаке, не раз Уж отворял свой васисдас. XXXVI Но, шумом бала утомленный И утро в полночь обратя, Спокойно спит в тени блаженной Забав и роскоши дитя. Проснется за полдень, и снова До утра жизнь его готова, Однообразна и пестра. И завтра то же, что вчера. Но был ли счастлив мой Евгений, Свободный, в цвете лучших лет, Среди блистательных побед, Среди вседневных наслаждений? Вотще ли был он средь пиров Неосторожен и здоров? XXXVII Нет: рано чувства в нем остыли; Ему наскучил света шум; Красавицы не долго были Предмет его привычных дум; Измены утомить успели; Друзья и дружба надоели, Затем, что не всегда же мог Beef-stеаks и страсбургский пирог Шампанской обливать бутылкой И сыпать острые слова, Когда болела голова; И хоть он был повеса пылкой, Но разлюбил он наконец И брань, и саблю, и свинец. XXXVIII Недуг, которого причину Давно бы отыскать пора, Подобный английскому сплину, Короче: русская хандра Им овладела понемногу; Он застрелиться, слава богу, Попробовать не захотел, Но к жизни вовсе охладел. Как Child-Harold, угрюмый, томный В гостиных появлялся он; Ни сплетни света, ни бостон, Ни милый взгляд, ни вздох нескромный, Ничто не трогало его, Не замечал он ничего. XXXIX. ХL. ХLI . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ХLII Причудницы большого света! Всех прежде вас оставил он; И правда то, что в наши лета Довольно скучен высший тон; Хоть, может быть, иная дама Толкует Сея и Бентама, Но вообще их разговор Несносный, хоть невинный вздор; К тому ж они так непорочны, Так величавы, так умны, Так благочестия полны, Так осмотрительны, так точны, Так неприступны для мужчин, Что вид их уж рождает сплин {7}. XLIII И вы, красотки молодые, Которых позднею порой Уносят дрожки удалые По петербургской мостовой, И вас покинул мой Евгений. Отступник бурных наслаждений, Онегин дома заперся, Зевая, за перо взялся, Хотел писать - но труд упорный Ему был тошен; ничего Не вышло из пера его, И не попал он в цех задорный Людей, о коих не сужу, Затем, что к ним принадлежу. ХLIV И снова, преданный безделью, Томясь душевной пустотой, Уселся он - с похвальной целью Себе присвоить ум чужой; Отрядом книг уставил полку, Читал, читал, а все без толку: Там скука, там обман иль бред; В том совести, в том смысла нет; На всех различные вериги; И устарела старина, И старым бредит новизна. Как женщин, он оставил книги, И полку, с пыльной их семьей, Задернул траурной тафтой. ХLV Условий света свергнув бремя, Как он, отстав от суеты, С ним подружился я в то время. Мне нравились его черты, Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий, охлажденный ум. Я был озлоблен, он угрюм; Страстей игру мы знали оба; Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас; Обоих ожидала злоба Слепой Фортуны и людей На самом утре наших дней. XLVI Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей; Кто чувствовал, того тревожит Призрак невозвратимых дней: Тому уж нет очарований, Того змия воспоминаний, Того раскаянье грызет. Все это часто придает Большую прелесть разговору. Сперва Онегина язык Меня смущал; но я привык К его язвительному спору, И к шутке, с желчью пополам, И злости мрачных эпиграмм. XLVII Как часто летнею порою, Когда прозрачно и светло Ночное небо над Невою {8} И вод веселое стекло Не отражает лик Дианы, Воспомня прежних лет романы, Воспомня прежнюю любовь, Чувствительны, беспечны вновь, Дыханьем ночи благосклонной Безмолвно упивались мы! Как в лес зеленый из тюрьмы Перенесен колодник сонный, Так уносились мы мечтой К началу жизни молодой. XLVIII С душою, полной сожалений, И опершися на гранит, Стоял задумчиво Евгений, Как описал себя пиит {9}. Все было тихо; лишь ночные Перекликались часовые, Да дрожек отдаленный стук С Мильонной раздавался вдруг; Лишь лодка, веслами махая, Плыла по дремлющей реке: И нас пленяли вдалеке Рожок и песня удалая... Но слаще, средь ночных забав, Напев Торкватовых октав! XLIX Адриатические волны, О Брента! нет, увижу вас И, вдохновенья снова полный, Услышу ваш волшебный глас! Он свят для внуков Аполлона; По гордой лире Альбиона Он мне знаком, он мне родной. Ночей Италии златой Я негой наслажусь на воле, С венецианкою младой, То говорливой, то немой, Плывя в таинственной гондоле; С ней обретут уста мои Язык Петрарки и любви. L Придет ли час моей свободы? Пора, пора! - взываю к ней; Брожу над морем {10}, жду погоды, Маню ветрила кораблей. Под ризой бурь, с волнами споря, По вольному распутью моря Когда ж начну я вольный бег? Пора покинуть скучный брег Мне неприязненной стихии И средь полуденных зыбей, Под небом Африки моей {11}, Вздыхать о сумрачной России, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил. LI Онегин был готов со мною Увидеть чуждые страны; Но скоро были мы судьбою На долгой срок разведены. Отец его тогда скончался. Перед Онегиным собрался Заимодавцев жадный полк. У каждого свой ум и толк: Евгений, тяжбы ненавидя, Довольный жребием своим, Наследство предоставил им, Большой потери в том не видя Иль предузнав издалека Кончину дяди старика. LII Вдруг получил он в самом деле От управителя доклад, Что дядя при смерти в постеле И с ним проститься был бы рад. Прочтя печальное посланье, Евгений тотчас на свиданье Стремглав по почте поскакал И уж заранее зевал, Приготовляясь, денег ради, На вздохи, скуку и обман (И тем я начал мой роман); Но, прилетев в деревню дяди, Его нашел уж на столе, Как дань готовую земле. LIII Нашел он полон двор услуги; К покойнику со всех сторон Съезжались недруги и други, Охотники до похорон. Покойника похоронили. Попы и гости ели, пили И после важно разошлись, Как будто делом занялись. Вот наш Онегин - сельский житель, Заводов, вод, лесов, земель Хозяин полный, а досель Порядка враг и расточитель, И очень рад, что прежний путь Переменил на что-нибудь. LIV Два дня ему казались новы Уединенные поля, Прохлада сумрачной дубровы, Журчанье тихого ручья; На третий роща, холм и поле Его не занимали боле; Потом уж наводили сон; Потом увидел ясно он, Что и в деревне скука та же, Хоть нет ни улиц, ни дворцов, Ни карт, ни балов, ни стихов. Хандра ждала его на страже, И бегала за ним она, Как тень иль верная жена. LV Я был рожден для жизни мирной, Для деревенской тишины; В глуши звучнее голос лирный, Живее творческие сны. Досугам посвятясь невинным, Брожу над озером пустынным, И far nientе мой закон. Я каждым утром пробужден Для сладкой неги и свободы: Читаю мало, долго сплю, Летучей славы не ловлю. Не так ли я в былые годы Провел в бездействии, в тени Мои счастливейшие дни? LVI Цветы, любовь, деревня, праздность, Поля! я предан вам душой. Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной, Чтобы насмешливый читатель Или какой-нибудь издатель Замысловатой клеветы, Сличая здесь мои черты, Не повторял потом безбожно, Что намарал я свой портрет, Как Байрон, гордости поэт, Как будто нам уж невозможно Писать поэмы о другом, Как только о себе самом. LVII Замечу кстати: все поэты - Любви мечтательной друзья. Бывало, милые предметы Мне снились, и душа моя Их образ тайный сохранила; Их после муза оживила: Так я, беспечен, воспевал И деву гор, мой идеал, И пленниц берегов Салгира. Теперь от вас, мои друзья, Вопрос нередко слышу я: "О ком твоя вздыхает лира? Кому, в толпе ревнивых дев, Ты посвятил ее напев? LVIII Чей взор, волнуя вдохновенье, Умильной лаской наградил Твое задумчивое пенье? Кого твой стих боготворил?" И, други, никого, ей-богу! Любви безумную тревогу Я безотрадно испытал. Блажен, кто с нею сочетал Горячку рифм: он тем удвоил Поэзии священный бред, Петрарке шествуя вослед, А муки сердца успокоил, Поймал и славу между тем; Но я, любя, был глуп и нем. LIX Прошла любовь, явилась муза, И прояснился темный ум. Свободен, вновь ищу союза Волшебных звуков, чувств и дум; Пишу, и сердце не тоскует, Перо, забывшись, не рисует, Близ неоконченных стихов, Ни женских ножек, ни голов; Погасший пепел уж не вспыхнет, Я все грущу; но слез уж нет, И скоро, скоро бури след В душе моей совсем утихнет: Тогда-то я начну писать Поэму песен в двадцать пять. LX Я думал уж о форме плана И как героя назову; Покамест моего романа Я кончил первую главу; Пересмотрел все это строго: Противоречий очень много, Но их исправить не хочу. Цензуре долг свой заплачу И журналистам на съеденье Плоды трудов моих отдам: Иди же к невским берегам, Новорожденное творенье, И заслужи мне славы дань: Кривые толки, шум и брань! ГЛАВА ВТОРАЯ O rus!.. Ноr. О Русь! I Деревня, где скучал Евгений, Была прелестный уголок; Там друг невинных наслаждений Благословить бы небо мог. Господский дом уединенный, Горой от ветров огражденный, Стоял над речкою. Вдали Пред ним пестрели и цвели Луга и нивы золотые, Мелькали селы; здесь и там Стада бродили по лугам, И сени расширял густые Огромный, запущенный сад, Приют задумчивых дриад. II Почтенный замок был построен, Как замки строиться должны: Отменно прочен и спокоен Во вкусе умной старины. Везде высокие покои, В гостиной штофные обои, Царей портреты на стенах, И печи в пестрых изразцах. Все это ныне обветшало, Не знаю, право, почему; Да, впрочем, другу моему В том нужды было очень мало, Затем, что он равно зевал Средь модных и старинных зал. III Он в том покое поселился, Где деревенский старожил Лет сорок с ключницей бранился, В окно смотрел и мух давил. Все было просто: пол дубовый, Два шкафа, стол, диван пуховый, Нигде ни пятнышка чернил. Онегин шкафы отворил; В одном нашел тетрадь расхода, В другом наливок целый строй, Кувшины с яблочной водой И календарь осьмого года: Старик, имея много дел, В иные книги не глядел. IV Один среди своих владений, Чтоб только время проводить, Сперва задумал наш Евгений Порядок новый учредить. В своей глуши мудрец пустынный, Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил; И раб судьбу благословил. Зато в углу своем надулся, Увидя в этом страшный вред, Его расчетливый сосед; Другой лукаво улыбнулся, И в голос все решили так, Что он опаснейший чудак. V Сначала все к нему езжали; Но так как с заднего крыльца Обыкновенно подавали Ему донского жеребца, Лишь только вдоль большой дороги Заслышат их домашни дроги, - Поступком оскорбясь таким, Все дружбу прекратили с ним. "Сосед наш неуч; сумасбродит; Он фармазон; он пьет одно Стаканом красное вино; Он дамам к ручке не подходит; Все да да нет; не скажет да-с Иль нет-с". Таков был общий глас. VI В свою деревню в ту же пору Помещик новый прискакал И столь же строгому разбору В соседстве повод подавал: По имени Владимир Ленской, С душою прямо геттингенской, Красавец, в полном цвете лет, Поклонник Канта и поэт. Он из Германии туманной Привез учености плоды: Вольнолюбивые мечты, Дух пылкий и довольно странный, Всегда восторженную речь И кудри черные до плеч. VII От хладного разврата света Еще увянуть не успев, Его душа была согрета Приветом друга, лаской дев; Он сердцем милый был невежда, Его лелеяла надежда, И мира новый блеск и шум Еще пленяли юный ум. Он забавлял мечтою сладкой Сомненья сердца своего; Цель жизни нашей для него Была заманчивой загадкой, Над ней он голову ломал И чудеса подозревал. VIII Он верил, что душа родная Соединиться с ним должна, Что, безотрадно изнывая, Его вседневно ждет она; Он верил, что друзья готовы За честь его приять оковы И что не дрогнет их рука Разбить сосуд клеветника; Что есть избранные судьбами, Людей священные друзья; Что их бессмертная семья Неотразимыми лучами Когда-нибудь нас озарит И мир блаженством одарит. IX Негодованье, сожаленье, Ко благу чистая любовь И славы сладкое мученье В нем рано волновали кровь. Он с лирой странствовал на свете; Под небом Шиллера и Гете Их поэтическим огнем Душа воспламенилась в нем; И муз возвышенных искусства, Счастливец, он не постыдил: Он в песнях гордо сохранил Всегда возвышенные чувства, Порывы девственной мечты И прелесть важной простоты. X Он пел любовь, любви послушный, И песнь его была ясна, Как мысли девы простодушной, Как сон младенца, как луна В пустынях неба безмятежных, Богиня тайн и вздохов нежных. Он пел разлуку и печаль, И нечто, и туманну даль, И романтические розы; Он пел те дальные страны, Где долго в лоно тишины Лились его живые слезы; Он пел поблеклый жизни цвет Без малого в осьмнадцать лет. XI В пустыне, где один Евгений Мог оценить его дары, Господ соседственных селений Ему не нравились пиры; Бежал он их беседы шумной. Их разговор благоразумный О сенокосе, о вине, О псарне, о своей родне, Конечно, не блистал ни чувством, Ни поэтическим огнем, Ни остротою, ни умом, Ни общежития искусством; Но разговор их милых жен Гораздо меньше был умен. XII Богат, хорош собою, Ленский Везде был принят как жених; Таков обычай деревенский; Все дочек прочили своих За полурусского соседа; Взойдет ли он, тотчас беседа Заводит слово стороной О скуке жизни холостой; Зовут соседа к самовару, А Дуня разливает чай; Ей шепчут: "Дуня, примечай!" Потом приносят и гитару: И запищит она (бог мой!): Приди в чертог ко мне златой!.. {12} XIII Но Ленский, не имев, конечно, Охоты узы брака несть, С Онегиным желал сердечно Знакомство покороче свесть. Они сошлись. Волна и камень, Стихи и проза, лед и пламень Не столь различны меж собой. Сперва взаимной разнотой Они друг другу были скучны; Потом понравились; потом Съезжались каждый день верхом И скоро стали неразлучны. Так люди (первый каюсь я) От делать нечего друзья. XIV Но дружбы нет и той меж нами. Все предрассудки истребя, Мы почитаем всех нулями, А единицами - себя. Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно; Нам чувство дико и смешно. Сноснее многих был Евгений; Хоть он людей, конечно, знал И вообще их презирал, - Но (правил нет без исключений) Иных он очень отличал И вчуже чувство уважал. XV Он слушал Ленского с улыбкой. Поэта пылкий разговор, И ум, еще в сужденьях зыбкой, И вечно вдохновенный взор, - Онегину все было ново; Он охладительное слово В устах старался удержать И думал: глупо мне мешать Его минутному блаженству; И без меня пора придет; Пускай покамест он живет Да верит мира совершенству; Простим горячке юных лет И юный жар и юный бред. XVI Меж ими все рождало споры И к размышлению влекло: Племен минувших договоры, Плоды наук, добро и зло, И предрассудки вековые, И гроба тайны роковые, Судьба и жизнь в свою чреду, Все подвергалось их суду. Поэт в жару своих суждений Читал, забывшись, между тем Отрывки северных поэм, И снисходительный Евгений, Хоть их не много понимал, Прилежно юноше внимал. XVII Но чаще занимали страсти Умы пустынников моих. Ушед от их мятежной власти, Онегин говорил об них С невольным вздохом сожаленья: Блажен, кто ведал их волненья И наконец от них отстал; Блаженней тот, кто их не знал, Кто охлаждал любовь - разлукой, Вражду - злословием; порой Зевал с друзьями и с женой, Ревнивой не тревожась мукой, И дедов верный капитал Коварной двойке не вверял. XVIII Когда прибегнем мы под знамя Благоразумной тишины, Когда страстей угаснет пламя, И нам становятся смешны Их своевольство иль порывы И запоздалые отзывы, - Смиренные не без труда, Мы любим слушать иногда Страстей чужих язык мятежный, И нам он сердце шевелит. Так точно старый инвалид Охотно клонит слух прилежный Рассказам юных усачей, Забытый в хижине своей. XIX Зато и пламенная младость Не может ничего скрывать. Вражду, любовь, печаль и радость Она готова разболтать. В любви считаясь инвалидом, Онегин слушал с важным видом, Как, сердца исповедь любя, Поэт высказывал себя; Свою доверчивую совесть Он простодушно обнажал. Евгений без труда узнал Его любви младую повесть, Обильный чувствами рассказ, Давно не новыми для нас. XX Ах, он любил, как в наши лета Уже не любят; как одна Безумная душа поэта Еще любить осуждена: Всегда, везде одно мечтанье, Одно привычное желанье, Одна привычная печаль. Ни охлаждающая даль, Ни долгие лета разлуки, Ни музам данные часы, Ни чужеземные красы, Ни шум веселий, ни науки Души не изменили в нем, Согретой девственным огнем. XXI Чуть отрок, Ольгою плененный, Сердечных мук еще не знав, Он был свидетель умиленный Ее младенческих забав; В тени хранительной дубравы Он разделял ее забавы, И детям прочили венцы Друзья-соседы, их отцы. В глуши, под сению смиренной, Невинной прелести полна, В глазах родителей, она Цвела, как ландыш потаенный, Незнаемый в траве глухой Ни мотыльками, ни пчелой. XXII Она поэту подарила Младых восторгов первый сон, И мысль об ней одушевила Его цевницы первый стон. Простите, игры золотые! Он рощи полюбил густые, Уединенье, тишину, И ночь, и звезды, и луну, Луну, небесную лампаду, Которой посвящали мы Прогулки средь вечерней тьмы, И слезы, тайных мук отраду... Но нынче видим только в ней Замену тусклых фонарей. XXIII Всегда скромна, всегда послушна, Всегда как утро весела, Как жизнь поэта простодушна, Как поцелуй любви мила; Глаза, как небо, голубые, Улыбка, локоны льняные, Движенья, голос, легкий стан, Все в Ольге... но любой роман Возьмите и найдете верно Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно. Позвольте мне, читатель мой, Заняться старшею сестрой. XXIV Ее сестра звалась Татьяна... {13} Впервые именем таким Страницы нежные романа Мы своевольно освятим. И что ж? оно приятно, звучно; Но с ним, я знаю, неразлучно Воспоминанье старины Иль девичьей! Мы все должны Признаться: вкусу очень мало У нас и в наших именах (Не говорим уж о стихах); Нам просвещенье не пристало, И нам досталось от него Жеманство, - больше ничего. XXV Итак, она звалась Татьяной. Ни красотой сестры своей, Ни свежестью ее румяной Не привлекла б она очей. Дика, печальна, молчалива, Как лань лесная боязлива, Она в семье своей родной Казалась девочкой чужой. Она ласкаться не умела К отцу, ни к матери своей; Дитя сама, в толпе детей Играть и прыгать не хотела И часто целый день одна Сидела молча у окна. XXVI Задумчивость, ее подруга От самых колыбельных дней, Теченье сельского досуга Мечтами украшала ей. Ее изнеженные пальцы Не знали игл; склонясь на пяльцы, Узором шелковым она Не оживляла полотна. Охоты властвовать примета, С послушной куклою дитя Приготовляется шутя К приличию - закону света, И важно повторяет ей Уроки маменьки своей. XXVII Но куклы даже в эти годы Татьяна в руки не брала; Про вести города, про моды Беседы с нею не вела. И были детские проказы Ей чужды: страшные рассказы Зимою в темноте ночей Пленяли больше сердце ей. Когда же няня собирала Для Ольги на широкий луг Всех маленьких ее подруг, Она в горелки не играла, Ей скучен был и звонкий смех, И шум их ветреных утех. XXVIII Она любила на балконе Предупреждать зари восход, Когда на бледном небосклоне Звезд исчезает хоровод, И тихо край земли светлеет, И, вестник утра, ветер веет, И всходит постепенно день. Зимой, когда ночная тень Полмиром доле обладает, И доле в праздной тишине, При отуманенной луне, Восток ленивый почивает, В привычный час пробуждена Вставала при свечах она. XXIX Ей рано нравились романы; Они ей заменяли все; Она влюблялася в обманы И Ричардсона и Руссо. Отец ее был добрый малый, В прошедшем веке запоздалый; Но в книгах не видал вреда; Он, не читая никогда, Их почитал пустой игрушкой И не заботился о том, Какой у дочки тайный том Дремал до утра под подушкой. Жена ж его была сама От Ричардсона без ума. XXX Она любила Ричардсона Не потому, чтобы прочла, Не потому, чтоб Грандисона Она Ловласу предпочла; {14} Но в старину княжна Алина, Ее московская кузина, Твердила часто ей об них. В то время был еще жених Ее супруг, но по неволе; Она вздыхала по другом, Который сердцем и умом Ей нравился гораздо боле: Сей Грандисон был славный франт, Игрок и гвардии сержант. XXXI Как он, она была одета Всегда по моде и к лицу; Но, не спросясь ее совета, Девицу повезли к венцу. И, чтоб ее рассеять горе, Разумный муж уехал вскоре В свою деревню, где она, Бог знает кем окружена, Рвалась и плакала сначала, С супругом чуть не развелась; Потом хозяйством занялась, Привыкла и довольна стала. Привычка свыше нам дана: Замена счастию она {15}. XXXII Привычка усладила горе, Не отразимое ничем; Открытие большое вскоре Ее утешило совсем: Она меж делом и досугом Открыла тайну, как супругом Самодержавно управлять, И все тогда пошло на стать. Она езжала по работам, Солила на зиму грибы, Вела расходы, брила лбы, Ходила в баню по субботам, Служанок била осердясь - Все это мужа не спросясь. XXXIII Бывало, писывала кровью Она в альбомы нежных дев, Звала Полиною Прасковью И говорила нараспев, Корсет носила очень узкий, И русский Н как N французский Произносить умела в нос; Но скоро все перевелось: Корсет, альбом, княжну Алину, Стишков чувствительных тетрадь Она забыла: стала звать Акулькой прежнюю Селину И обновила наконец На вате шлафор и чепец. XXXIV Но муж любил ее сердечно, В ее затеи не входил, Во всем ей веровал беспечно, А сам в халате ел и пил; Покойно жизнь его катилась; Под вечер иногда сходилась Соседей добрая семья, Нецеремонные друзья, И потужить, и позлословить, И посмеяться кой о чем. Проходит время; между тем Прикажут Ольге чай готовить, Там ужин, там и спать пора, И гости едут со двора. XXXV Они хранили в жизни мирной Привычки милой старины; У них на масленице жирной Водились русские блины; Два раза в год они говели; Любили круглые качели, Подблюдны песни, хоровод; В день Троицын, когда народ, Зевая, слушает молебен, Умильно на пучок зари Они роняли слезки три; Им квас как воздух был потребен, И за столом у них гостям Носили блюды по чинам. XXXVI И так они старели оба. И отворились наконец Перед супругом двери гроба, И новый он приял венец. Он умер в час перед обедом, Оплаканный своим соседом, Детьми и верною женой Чистосердечней, чем иной. Он был простой и добрый барин, И там, где прах его лежит, Надгробный памятник гласит: Смиренный грешник, Дмитрий Ларин, Господний раб и бригадир, Под камнем сим вкушает мир. XXXVII Своим пенатам возвращенный, Владимир Ленский посетил Соседа памятник смиренный, И вздох он пеплу посвятил; И долго сердцу грустно было. "Рооr Yorick! {16} - молвил он уныло. - Он на руках меня держал. Как часто в детстве я играл Его Очаковской медалью! Он Ольгу прочил за меня, Он говорил: дождусь ли дня?.." И, полный искренней печалью, Владимир тут же начертал Ему надгробный мадригал. XXXVIII И там же надписью печальной Отца и матери, в слезах, Почтил он прах патриархальный... Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут; Другие им вослед идут... Так наше ветреное племя Растет, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придет, придет и наше время, И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас! XXXIX Покамест упивайтесь ею, Сей легкой жизнию, друзья! Ее ничтожность разумею И мало к ней привязан я; Для призраков закрыл я вежды; Но отдаленные надежды Тревожат сердце иногда: Без неприметного следа Мне было б грустно мир оставить. Живу, пишу не для похвал; Но я бы, кажется, желал Печальный жребий свой прославить, Чтоб обо мне, как верный друг, Напомнил хоть единый звук. XL И чье-нибудь он сердце тронет; И, сохраненная судьбой, Быть может, в Лете не потонет Строфа, слагаемая мной; Быть может (лестная надежда!), Укажет будущий невежда На мой прославленный портрет И молвит: то-то был поэт! Прими ж мои благодаренья, Поклонник мирных аонид, О ты, чья память сохранит Мои летучие творенья, Чья благосклонная рука Потреплет лавры старика! ГЛАВА ТРЕТЬЯ Elle etait fille, elle etait amoureuse. Malfilatre. I "Куда? Уж эти мне поэты!" - Прощай, Онегин, мне пора. "Я не держу тебя; но где ты Свои проводишь вечера?" - У Лариных. - "Вот это чудно. Помилуй! и тебе не трудно Там каждый вечер убивать?" - Нимало. - "Не могу понять. Отселе вижу, что такое: Во-первых (слушай, прав ли я?), Простая, русская семья, К гостям усердие большое, Варенье, вечный разговор Про дождь, про лен, про скотный двор..." II - Я тут еще беды не вижу. "Да скука, вот беда, мой друг". - Я модный свет ваш ненавижу; Милее мне домашний круг, Где я могу... - "Опять эклога! Да полно, милый, ради бога. Ну что ж? ты едешь: очень жаль. Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль Увидеть мне Филлиду эту, Предмет и мыслей, и пера, И слез, и рифм et cetera?.. Представь меня". - Ты шутишь. - "Нету". - Я рад. - "Когда же?" - Хоть сейчас. Они с охотой примут нас. III Поедем. - Поскакали други, Явились; им расточены Порой тяжелые услуги Гостеприимной старины. Обряд известный угощенья: Несут на блюдечках варенья, На столик ставят вощаной Кувшин с брусничною водой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . IV Они дорогой самой краткой Домой летят во весь опор {17}. Теперь подслушаем украдкой Героев наших разговор: - Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. - "Привычка, Ленский". - Но скучаешь Ты как-то больше. - "Нет, равно. Однако в поле уж темно; Скорей! пошел, пошел, Андрюшка! Какие глупые места! А кстати: Ларина проста, Но очень милая старушка; Боюсь: брусничная вода Мне не наделала б вреда. V Скажи: которая Татьяна?" - Да та, которая, грустна И молчалива, как Светлана, Вошла и села у окна. - "Неужто ты влюблен в меньшую?" - А что? - "Я выбрал бы другую, Когда б я был, как ты, поэт. В чертах у Ольги жизни нет. Точь-в-точь в Вандиковой Мадоне: Кругла, красна лицом она, Как эта глупая луна На этом глупом небосклоне". Владимир сухо отвечал И после во весь путь молчал. VI Меж тем Онегина явленье У Лариных произвело На всех большое впечатленье И всех соседей развлекло. Пошла догадка за догадкой. Все стали толковать украдкой, Шутить, судить не без греха, Татьяне прочить жениха; Иные даже утверждали, Что свадьба слажена совсем, Но остановлена затем, Что модных колец не достали. О свадьбе Ленского давно У них уж было решено. VII Татьяна слушала с досадой Такие сплетни; но тайком С неизъяснимою отрадой Невольно думала о том; И в сердце дума заронилась; Пора пришла, она влюбилась. Так в землю падшее зерно Весны огнем оживлено. Давно ее воображенье, Сгорая негой и тоской, Алкало пищи роковой; Давно сердечное томленье Теснило ей младую грудь; Душа ждала... кого-нибудь, VIII И дождалась... Открылись очи; Она сказала: это он! Увы! теперь и дни и ночи, И жаркий одинокий сон, Все полно им; все деве милой Без умолку волшебной силой Твердит о нем. Докучны ей И звуки ласковых речей, И взор заботливой прислуги. В уныние погружена, Гостей не слушает она И проклинает их досуги, Их неожиданный приезд И продолжительный присест. IX Теперь с каким она вниманьем Читает сладостный роман, С каким живым очарованьем Пьет обольстительный обман! Счастливой силою мечтанья Одушевленные созданья, Любовник Юлии Вольмар, Малек-Адель и де Линар, И Вертер, мученик мятежный, И бесподобный Грандисон {18}, Который нам наводит сон, - Все для мечтательницы нежной В единый образ облеклись, В одном Онегине слились. X Воображаясь героиной? Своих возлюбленных творцов, Кларисой, Юлией, Дельфиной, Татьяна в тишине лесов Одна с опасной книгой бродит, Она в ней ищет и находит Свой тайный жар, свои мечты, Плоды сердечной полноты, Вздыхает и, себе присвоя Чужой восторг, чужую грусть, В забвенье шепчет наизусть Письмо для милого героя... Но наш герой, кто б ни был он, Уж верно был не Грандисон. XI Свой слог на важный лад настроя, Бывало, пламенный творец Являл нам своего героя Как совершенства образец. Он одарял предмет любимый, Всегда неправедно гонимый, Душой чувствительной, умом И привлекательным лицом. Питая жар чистейшей страсти, Всегда восторженный герой Готов был жертвовать собой, И при конце последней части Всегда наказан был порок, Добру достойный был венок. XII А нынче все умы в тумане, Мораль на нас наводит сон, Порок любезен - и в романе, И там уж торжествует он. Британской музы небылицы Тревожат сон отроковицы, И стал теперь ее кумир Или задумчивый Вампир, Или Мельмот, бродяга мрачный, Иль Вечный жид, или Корсар, Или таинственный Сбогар {19}. Лорд Байрон прихотью удачной Облек в унылый романтизм И безнадежный эгоизм. XIII Друзья мои, что ж толку в этом? Быть может, волею небес, Я перестану быть поэтом, В меня вселится новый бес, И, Фебовы презрев угрозы, Унижусь до смиренной прозы; Тогда роман на старый лад Займет веселый мой закат. Не муки тайные злодейства Я грозно в нем изображу, Но просто вам перескажу Преданья русского семейства, Любви пленительные сны Да нравы нашей старины. XIV Перескажу простые речи Отца иль дяди-старика, Детей условленные встречи У старых лип, у ручейка; Несчастной ревности мученья, Разлуку, слезы примиренья, Поссорю вновь, и наконец Я поведу их под венец... Я вспомню речи неги страстной, Слова тоскующей любви, Которые в минувши дни У ног любовницы прекрасной Мне приходили на язык, От коих я теперь отвык. XV Татьяна, милая Татьяна! С тобой теперь я слезы лью; Ты в руки модного тирана Уж отдала судьбу свою. Погибнешь, милая; но прежде Ты в ослепительной надежде Блаженство темное зовешь, Ты негу жизни узнаешь, Ты пьешь волшебный яд желаний, Тебя преследуют мечты: Везде воображаешь ты Приюты счастливых свиданий; Везде, везде перед тобой Твой искуситель роковой. XVI Тоска любви Татьяну гонит, И в сад идет она грустить, И вдруг недвижны очи клонит, И лень ей далее ступить. Приподнялася грудь, ланиты Мгновенным пламенем покрыты, Дыханье замерло в устах, И в слухе шум, и блеск в очах... Настанет ночь; луна обходит Дозором дальный свод небес, И соловей во мгле древес Напевы звучные заводит. Татьяна в темноте не спит И тихо с няней говорит: XVII "Не спится, няня: здесь так душно! Открой окно да сядь ко мне". - Что, Таня, что с тобой? - "Мне скучно, Поговорим о старине". - О чем же, Таня? Я, бывало, Хранила в памяти не мало Старинных былей, небылиц Про злых духов и про девиц; А нынче все мне темно, Таня: Что знала, то забыла. Да, Пришла худая череда! Зашибло... - "Расскажи мне, няня, Про ваши старые года: Была ты влюблена тогда?" XVIII - И, полно, Таня! В эти лета Мы не слыхали про любовь; А то бы согнала со света Меня покойница свекровь. - "Да как же ты венчалась, няня?" - Так, видно, бог велел. Мой Ваня Моложе был меня, мой свет, А было мне тринадцать лет. Недели две ходила сваха К моей родне, и наконец Благословил меня отец. Я горько плакала со страха, Мне с плачем косу расплели Да с пеньем в церковь повели. XIX И вот ввели в семью чужую... Да ты не слушаешь меня... - "Ах, няня, няня, я тоскую, Мне тошно, милая моя: Я плакать, я рыдать готова!.." - Дитя мое, ты нездорова; Господь помилуй и спаси! Чего ты хочешь, попроси... Дай окроплю святой водою, Ты вся горишь... - "Я не больна: Я... знаешь, няня... влюблена". - Дитя мое, господь с тобою! - И няня девушку с мольбой Крестила дряхлою рукой. XX "Я влюблена", - шептала снова Старушке с горестью она. - Сердечный друг, ты нездорова. "Оставь меня: я влюблена". И между тем луна сияла И томным светом озаряла Татьяны бледные красы, И распущенные власы, И капли слез, и на скамейке Пред героиней молодой, С платком на голове седой, Старушку в длинной телогрейке; И все дремало в тишине При вдохновительной луне. XXI И сердцем далеко носилась Татьяна, смотря на луну... Вдруг мысль в уме ее родилась... "Поди, оставь меня одну. Дай, няня, мне перо, бумагу, Да стол подвинь; я скоро лягу; Прости". И вот она одна. Все тихо. Светит ей луна. Облокотясь, Татьяна пишет, И все Евгений на уме, И в необдуманном письме Любовь невинной девы дышит. Письмо готово, сложено... Татьяна! для кого ж оно? XXII Я знал красавиц недоступных, Холодных, чистых, как зима, Неумолимых, неподкупных, Непостижимых для ума; Дивился я их спеси модной, Их добродетели природной, И, признаюсь, от них бежал, И, мнится, с ужасом читал Над их бровями надпись ада: Оставь надежду навсегда {20}. Внушать любовь для них беда, Пугать людей для них отрада. Быть может, на брегах Невы Подобных дам видали вы. XXIII Среди поклонников послушных Других причудниц я видал, Самолюбиво равнодушных Для вздохов страстных и похвал. И что ж нашел я с изумленьем? Они, суровым повеленьем Пугая робкую любовь, Ее привлечь умели вновь По крайней мере сожаленьем, По крайней мере звук речей Казался иногда нежней, И с легковерным ослепленьем Опять любовник молодой Бежал за милой суетой. XXIV За что ж виновнее Татьяна? За то ль, что в милой простоте Она не ведает обмана И верит избранной мечте? За то ль, что любит без искусства, Послушная влеченью чувства, Что так доверчива она, Что от небес одарена Воображением мятежным, Умом и волею живой, И своенравной головой, И сердцем пламенным и нежным? Ужели не простите ей Вы легкомыслия страстей? XXV Кокетка судит хладнокровно, Татьяна любит не шутя И предается безусловно Любви, как милое дитя. Не говорит она: отложим - Любви мы цену тем умножим, Вернее в сети заведем; Сперва тщеславие кольнем Надеждой, там недоуменьем Измучим сердце, а потом Ревнивым оживим огнем; А то, скучая наслажденьем, Невольник хитрый из оков Всечасно вырваться готов. XXVI Еще предвижу затрудненья: Родной земли спасая честь, Я должен буду, без сомненья, Письмо Татьяны перевесть. Она по-русски плохо знала, Журналов наших не читала И выражалася с трудом На языке своем родном, Итак, писала по-французски... Что делать! повторяю вновь: Доныне дамская любовь Не изьяснялася по-русски, Доныне гордый наш язык К почтовой прозе не привык. XXVII Я знаю: дам хотят заставить Читать по-русски. Право, страх! Могу ли их себе представить С "Благонамеренным" {21} в руках! Я шлюсь на вас, мои поэты; Не правда ль: милые предметы, Которым, за свои грехи, Писали втайне вы стихи, Которым сердце посвящали, Не все ли, русским языком Владея слабо и с трудом, Его так мило искажали, И в их устах язык чужой Не обратился ли в родной? XXVIII Не дай мне бог сойтись на бале Иль при разъезде на крыльце С семинаристом в желтой шале Иль с академиком в чепце! Как уст румяных без улыбки, Без грамматической ошибки Я русской речи не люблю. Быть может, на беду мою, Красавиц новых поколенье, Журналов вняв молящий глас, К грамматике приучит нас; Стихи введут в употребленье; Но я... какое дело мне? Я верен буду старине. XXIX Неправильный, небрежный лепет, Неточный выговор речей По-прежнему сердечный трепет Произведут в груди моей; Раскаяться во мне нет силы, Мне галлицизмы будут милы, Как прошлой юности грехи, Как Богдановича стихи. Но полно. Мне пора заняться Письмом красавицы моей; Я слово дал, и что ж? ей-ей Теперь готов уж отказаться. Я знаю: нежного Парни Перо не в моде в наши дни. XXX Певец Пиров и грусти томной {22}, Когда б еще ты был со мной, Я стал бы просьбою нескромной Тебя тревожить, милый мой: Чтоб на волшебные напевы Переложил ты страстной девы Иноплеменные слова. Где ты? приди: свои права Передаю тебе с поклоном... Но посреди печальных скал, Отвыкнув сердцем от похвал, Один, под финским небосклоном, Он бродит, и душа его Не слышит горя моего. XXXI Письмо Татьяны предо мною; Его я свято берегу, Читаю с тайною тоскою И начитаться не могу. Кто ей внушал и эту нежность, И слов любезную небрежность? Кто ей внушал умильный вздор, Безумный сердца разговор, И увлекательный и вредный? Я не могу понять. Но вот Неполный, слабый перевод, С живой картины список бледный Или разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц: Письмо Татьяны к Онегину Я к вам пишу - чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать. Но вы, к моей несчастной доле Хоть каплю жалости храня, Вы не оставите меня. Сначала я молчать хотела; Поверьте: моего стыда Вы не узнали б никогда, Когда б надежду я имела Хоть редко, хоть в неделю раз В деревне нашей видеть вас, Чтоб только слышать ваши речи, Вам слово молвить, и потом Все думать, думать об одном И день и ночь до новой встречи. Но, говорят, вы нелюдим; В глуши, в деревне все вам скучно, А мы... ничем мы не блестим, Хоть вам и рады простодушно. Зачем вы посетили нас? В глуши забытого селенья Я никогда не знала б вас, Не знала б горького мученья. Души неопытной волненья Смирив со временем (как знать?), По сердцу я нашла бы друга, Была бы верная супруга И добродетельная мать. Другой!.. Нет, никому на свете Не отдала бы сердца я! То в вышнем суждено совете... То воля неба: я твоя; Вся жизнь моя была залогом Свиданья верного с тобой; Я знаю, ты мне послан богом, До гроба ты хранитель мой... Ты в сновиденьях мне являлся Незримый, ты мне был уж мил, Твой чудный взгляд меня томил, В душе твой голос раздавался Давно... нет, это был не сон! Ты чуть вошел, я вмиг узнала, Вся обомлела, запылала И в мыслях молвила: вот он! Не правда ль? я тебя слыхала: Ты говорил со мной в тиши, Когда я бедным помогала Или молитвой услаждала Тоску волнуемой души? И в это самое мгновенье Не ты ли, милое виденье, В прозрачной темноте мелькнул, Приникнул тихо к изголовью? Не ты ль, с отрадой и любовью, Слова надежды мне шепнул? Кто ты, мой ангел ли хранитель, Или коварный искуситель: Мои сомненья разреши. Быть может, это все пустое, Обман неопытной души! И суждено совсем иное... Но так и быть! Судьбу мою Отныне я тебе вручаю, Перед тобою слезы лью, Твоей защиты умоляю... Вообрази: я здесь одна, Никто меня не понимает, Рассудок мой изнемогает, И молча гибнуть я должна. Я жду тебя: единым взором Надежды сердца оживи Иль сон тяжелый перерви, Увы, заслуженным укором! Кончаю! Страшно перечесть... Стыдом и страхом замираю... Но мне порукой ваша честь, И смело ей себя вверяю... XXXII Татьяна то вздохнет, то охнет; Письмо дрожит в ее руке; Облатка розовая сохнет На воспаленном языке. К плечу головушкой склонилась, Сорочка легкая спустилась С ее прелестного плеча... Но вот уж лунного луча Сиянье гаснет. Там долина Сквозь пар яснеет. Там поток Засеребрился; там рожок Пастуший будит селянина. Вот утро: встали все давно, Моей Татьяне все равно. XXXIII Она зари не замечает, Сидит с поникшею главой И на письмо не напирает Своей печати вырезной. Но, дверь тихонько отпирая, Уж ей Филипьевна седая Приносит на подносе чай. "Пора, дитя мое, вставай: Да ты, красавица, готова! О пташка ранняя моя! Вечор уж как боялась я! Да, слава богу, ты здорова! Тоски ночной и следу нет, Лицо твое как маков цвет". XXXIV - Ах! няня, сделай одолженье. - "Изволь, родная, прикажи". - Не думай... право... подозренье... Но видишь... ах! не откажи. - "Мой друг, вот бог тебе порука". - Итак, пошли тихонько внука С запиской этой к О... к тому... К соседу... да велеть ему, Чтоб он не говорил ни слова, Чтоб он не называл меня... - "Кому же, милая моя? Я нынче стала бестолкова. Кругом соседей много есть; Куда мне их и перечесть". XXXV - Как недогадлива ты, няня! - "Сердечный друг, уж я стара, Стара; тупеет разум, Таня; А то, бывало, я востра, Бывало, слово барской воли..." - Ах, няня, няня! до того ли? Что нужды мне в твоем уме? Ты видишь, дело о письме К Онегину. - "Ну, дело, дело. Не гневайся, душа моя, Ты знаешь, непонятна я... Да что ж ты снова побледнела?" - Так, няня, право ничего. Пошли же внука своего. XXXVI Но день протек, и нет ответа. Другой настал: все нет как нет. Бледна, как тень, с утра одета, Татьяна ждет: когда ж ответ? Приехал Ольгин обожатель. "Скажите: где же ваш приятель? - Ему вопрос хозяйки был. - Он что-то нас совсем забыл". Татьяна, вспыхнув, задрожала. - Сегодня быть он обещал, - Старушке Ленский отвечал, - Да, видно, почта задержала. - Татьяна потупила взор, Как будто слыша злой укор. XXXVII Смеркалось; на столе, блистая, Шипел вечерний самовар, Китайский чайник нагревая; Под ним клубился легкий пар. Разлитый Ольгиной рукою, По чашкам темною струею Уже душистый чай бежал, И сливки мальчик подавал; Татьяна пред окном стояла, На стекла хладные дыша, Задумавшись, моя душа, Прелестным пальчиком писала На отуманенном стекле Заветный вензель О да Е. XXXVIII И между тем душа в ней ныла, И слез был полон томный взор. Вдруг топот!.. кровь ее застыла. Вот ближе! скачут... и на двор Евгений! "Ах!" - и легче тени Татьяна прыг в другие сени, С крыльца на двор, и прямо в сад, Летит, летит; взглянуть назад Не смеет; мигом обежала Куртины, мостики, лужок, Аллею к озеру, лесок, Кусты сирен переломала, По цветникам летя к ручью. И, задыхаясь, на скамью XXXIX Упала... "Здесь он! здесь Евгений! О боже! что подумал он!" В ней сердце, полное мучений, Хранит надежды темный сон; Она дрожит и жаром пышет, И ждет: нейдет ли? Но не слышит. В саду служанки, на грядах, Сбирали ягоду в кустах И хором по наказу пели (Наказ, основанный на том, Чтоб барской ягоды тайком Уста лукавые не ели И пеньем были заняты: Затея сельской остроты!) Песня девушек Девицы, красавицы, Душеньки, подруженьки, Разыграйтесь девицы, Разгуляйтесь, милые! Затяните песенку, Песенку заветную, Заманите молодца К хороводу нашему, Как заманим молодца, Как завидим издали, Разбежимтесь, милые, Закидаем вишеньем, Вишеньем, малиною, Красною смородиной. Не ходи подслушивать Песенки заветные, Не ходи подсматривать Игры наши девичьи. ХL Они поют, и, с небреженьем Внимая звонкий голос их, Ждала Татьяна с нетерпеньем, Чтоб трепет сердца в ней затих, Чтобы прошло ланит пыланье. Но в персях то же трепетанье, И не проходит жар ланит, Но ярче, ярче лишь горит... Так бедный мотылек и блещет И бьется радужным крылом, Плененный школьным шалуном; Так зайчик в озими трепещет, Увидя вдруг издалека В кусты припадшего стрелка. ХLI Но наконец она вздохнула И встала со скамьи своей; Пошла, но только повернула В аллею, прямо перед ней, Блистая взорами, Евгений Стоит подобно грозной тени, И, как огнем обожжена, Остановилася она. Но следствия нежданной встречи Сегодня, милые друзья, Пересказать не в силах я; Мне должно после долгой речи И погулять и отдохнуть: Докончу после как-нибудь. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ La morale est dans la nature des choses. Necker. I. II. III. IV. V. VI. VII Чем меньше женщину мы любим, Тем легче нравимся мы ей И тем ее вернее губим Средь обольстительных сетей. Разврат, бывало, хладнокровный Наукой славился любовной, Сам о себе везде трубя И наслаждаясь не любя. Но эта важная забава Достойна старых обезьян Хваленых дедовских времян: Ловласов обветшала слава Со славой красных каблуков И величавых париков. VIII Кому не скучно лицемерить, Различно повторять одно, Стараться важно в том уверить, В чем все уверены давно, Все те же слышать возраженья, Уничтожать предрассужденья, Которых не было и нет У девочки в тринадцать лет! Кого не утомят угрозы, Моленья, клятвы, мнимый страх, Записки на шести листах, Обманы, сплетни, кольцы, слезы, Надзоры теток, матерей И дружба тяжкая мужей! IX Так точно думал мой Евгений. Он в первой юности своей Был жертвой бурных заблуждений И необузданных страстей. Привычкой жизни избалован, Одним на время очарован, Разочарованный другим, Желаньем медленно томим, Томим и ветреным успехом, Внимая в шуме и в тиши Роптанье вечное души, Зевоту подавляя смехом: Вот как убил он восемь лет, Утратя жизни лучший цвет. X В красавиц он уж не влюблялся, А волочился как-нибудь; Откажут - мигом утешался; Изменят - рад был отдохнуть. Он их искал без упоенья, А оставлял без сожаленья, Чуть помня их любовь и злость. Так точно равнодушный гость На вист вечерний приезжает, Садится; кончилась игра: Он уезжает со двора, Спокойно дома засыпает И сам не знает поутру, Куда поедет ввечеру. XI Но, получив посланье Тани, Онегин живо тронут был: Язык девических мечтаний В нем думы роем возмутил; И вспомнил он Татьяны милой И бледный цвет и вид унылый; И в сладостный, безгрешный сон Душою погрузился он. Быть может, чувствий пыл старинный Им на минуту овладел; Но обмануть он не хотел Доверчивость души невинной. Теперь мы в сад перелетим, Где встретилась Татьяна с ним. XII Минуты две они молчали, Но к ней Онегин подошел И молвил: "Вы ко мне писали, Не отпирайтесь. Я прочел Души доверчивой признанья, Любви невинной излиянья; Мне ваша искренность мила; Она в волненье привела Давно умолкнувшие чувства; Но вас хвалить я не хочу; Я за нее вам отплачу Признаньем также без искусства; Примите исповедь мою: Себя на суд вам отдаю. XIII Когда бы жизнь домашним кругом Я ограничить захотел; Когда б мне быть отцом, супругом Приятный жребий повелел; Когда б семейственной картиной Пленился я хоть миг единый, - То, верно б, кроме вас одной Невесты не искал иной. Скажу без блесток мадригальных: Нашед мой прежний идеал, Я, верно б, вас одну избрал В подруги дней моих печальных, Всего прекрасного в залог, И был бы счастлив... сколько мог! XIV Но я не создан для блаженства; Ему чужда душа моя; Напрасны ваши совершенства: Их вовсе недостоин я. Поверьте (совесть в том порукой), Супружество нам будет мукой. Я, сколько ни любил бы вас, Привыкнув, разлюблю тотчас; Начнете плакать: ваши слезы Не тронут сердца моего, А будут лишь бесить его. Судите ж вы, какие розы Нам заготовит Гименей И, может быть, на много дней. XV Что может быть на свете хуже Семьи, где бедная жена Грустит о недостойном муже, И днем и вечером одна; Где скучный муж, ей цену зная (Судьбу, однако ж, проклиная), Всегда нахмурен, молчалив, Сердит и холодно-ревнив! Таков я. И того ль искали Вы чистой, пламенной душой, Когда с такою простотой, С таким умом ко мне писали? Ужели жребий вам такой Назначен строгою судьбой? XVI Мечтам и годам нет возврата; Не обновлю души моей... Я вас люблю любовью брата И, может быть, еще нежней. Послушайте ж меня без гнева: Сменит не раз младая дева Мечтами легкие мечты; Так деревцо свои листы Меняет с каждою весною. Так видно небом суждено. Полюбите вы снова: но... Учитесь властвовать собою; Не всякий вас, как я, поймет; К беде неопытность ведет". XVII Так проповедовал Евгений. Сквозь слез не видя ничего, Едва дыша, без возражений, Татьяна слушала его. Он подал руку ей. Печально (Как говорится, машинально) Татьяна молча оперлась, Головкой томною склонясь; Пошли домой вкруг огорода; Явились вместе, и никто Не вздумал им пенять на то. Имеет сельская свобода Свои счастливые права, Как и надменная Москва. XVIII Вы согласитесь, мой читатель, Что очень мило поступил С печальной Таней наш приятель; Не в первый раз он тут явил Души прямое благородство, Хотя людей недоброхотство В нем не щадило ничего: Враги его, друзья его (Что, может быть, одно и то же) Его честили так и сяк. Врагов имеет в мире всяк, Но от друзей спаси нас, боже! Уж эти мне друзья, друзья! Об них недаром вспомнил я. XIX А что? Да так. Я усыпляю Пустые, черные мечты; Я только в скобках замечаю, Что нет презренной клеветы, На чердаке вралем рожденной И светской чернью ободренной, Что нет нелепицы такой, Ни эпиграммы площадной, Которой бы ваш друг с улыбкой, В кругу порядочных людей, Без всякой злобы и затей, Не повторил стократ ошибкой; А впрочем, он за вас горой: Он вас так любит... как родной! XX Гм! гм! Читатель благородный, Здорова ль ваша вся родня? Позвольте: может быть, угодно Теперь узнать вам от меня, Что значит именно родные. Родные люди вот какие: Мы их обязаны ласкать, Любить, душевно уважать И, по обычаю народа, О рождестве их навещать Или по почте поздравлять, Чтоб остальное время года Не думали о нас они... Итак, дай бог им долги дни! XXI Зато любовь красавиц нежных Надежней дружбы и родства: Над нею и средь бурь мятежных Вы сохраняете права. Конечно так. Но вихорь моды, Но своенравие природы, Но мненья светского поток... А милый пол, как пух, легок. К тому ж и мнения супруга Для добродетельной жены Всегда почтенны быть должны; Так ваша верная подруга Бывает вмиг увлечена: Любовью шутит сатана. XXII Кого ж любить? Кому же верить? Кто не изменит нам один? Кто все дела, все речи мерит Услужливо на наш аршин? Кто клеветы про нас не сеет? Кто нас заботливо лелеет? Кому порок наш не беда? Кто не наскучит никогда? Призрака суетный искатель, Трудов напрасно не губя, Любите самого себя, Достопочтенный мой читатель! Предмет достойный: ничего Любезней, верно, нет его. XXIII Что было следствием свиданья? Увы, не трудно угадать! Любви безумные страданья Не перестали волновать Младой души, печали жадной; Нет, пуще страстью безотрадной Татьяна бедная горит; Ее постели сон бежит; Здоровье, жизни цвет и сладость, Улыбка, девственный покой, Пропало все, что звук пустой, И меркнет милой Тани младость: Так одевает бури тень Едва рождающийся день. XXIV Увы, Татьяна увядает, Бледнеет, гаснет и молчит! Ничто ее не занимает, Ее души не шевелит. Качая важно головою, Соседи шепчут меж собою: Пора, пора бы замуж ей!.. Но полно. Надо мне скорей Развеселить воображенье Картиной счастливой любви. Невольно, милые мои, Меня стесняет сожаленье; Простите мне: я так люблю Татьяну милую мою! XXV Час от часу плененный боле Красами Ольги молодой, Владимир сладостной неволе Предался полною душой. Он вечно с ней. В ее покое Они сидят в потемках двое; Они в саду, рука с рукой, Гуляют утренней порой; И что ж? Любовью упоенный, В смятенье нежного стыда, Он только смеет иногда, Улыбкой Ольги ободренный, Развитым локоном играть Иль край одежды целовать. XXVI Он иногда читает Оле Нравоучительный роман, В котором автор знает боле Природу, чем Шатобриан, А между тем две, три страницы (Пустые бредни, небылицы, Опасные для сердца дев) Он пропускает, покраснев. Уединясь от всех далеко, Они над шахматной доской, На стол облокотясь, порой Сидят, задумавшись глубоко, И Ленский пешкою ладью Берет в рассеянье свою. XXVII Поедет ли домой, и дома Он занят Ольгою своей. Летучие листки альбома Прилежно украшает ей: То в них рисует сельски виды, Надгробный камень, храм Киприды, Или на лире голубка Пером и красками слегка; То на листках воспоминанья Пониже подписи других Он оставляет нежный стих, Безмолвный памятник мечтанья, Мгновенной думы долгий след, Все тот же после многих лет. XXVIII Конечно, вы не раз видали Уездной барышни альбом, Что все подружки измарали С конца, с начала и кругом. Сюда, назло правописанью, Стихи без меры, по преданью В знак дружбы верной внесены, Уменьшены, продолжены. На первом листике встречаешь Qu'ecrirez-vous sur ces tablettes, И подпись: t. a v. Annеttе; А на последнем прочитаешь: "Кто любит более тебя, Пусть пишет далее меня". XXIX Тут непременно вы найдете Два сердца, факел и цветки; Тут верно клятвы вы прочтете В любви до гробовой доски; Какой-нибудь пиит армейский Тут подмахнул стишок злодейский. В такой альбом, мои друзья, Признаться, рад писать и я, Уверен будучи душою, Что всякий мой усердный вздор Заслужит благосклонный взор И что потом с улыбкой злою Не станут важно разбирать, Остро иль нет я мог соврать. XXX Но вы, разрозненные томы Из библиотеки чертей, Великолепные альбомы, Мученье модных рифмачей, Вы, украшенные проворно Толстого кистью чудотворной Иль Баратынского пером, Пускай сожжет вас божий гром! Когда блистательная дама Мне свой in-quarto подает, И дрожь и злость меня берет, И шевелится эпиграмма Во глубине моей души, А мадригалы им пиши! XXXI Не мадригалы Ленский пишет В альбоме Ольги молодой; Его перо любовью дышит, Не хладно блещет остротой; Что ни заметит, ни услышит Об Ольге, он про то и пишет: И, полны истины живой, Текут элегии рекой. Так ты, Языков вдохновенный, В порывах сердца своего, Поешь бог ведает кого, И свод элегий драгоценный Представит некогда тебе Всю повесть о твоей судьбе. XXXII Но тише! Слышишь? Критик строгий Повелевает сбросить нам Элегии венок убогий, И нашей братье рифмачам Кричит: "Да перестаньте плакать, И все одно и то же квакать, Жалеть о прежнем, о былом: Довольно, пойте о другом!" - Ты прав, и верно нам укажешь Трубу, личину и кинжал, И мыслей мертвый капитал Отвсюду воскресить прикажешь: Не так ли, друг? - Ничуть. Куда! "Пишите оды, господа, XXXIII Как их писали в мощны годы, Как было встарь заведено..." - Одни торжественные оды! И, полно, друг; не все ль равно? Припомни, что сказал сатирик! "Чужого толка" хитрый лирик Ужели для тебя сносней Унылых наших рифмачей? - "Но все в элегии ничтожно; Пустая цель ее жалка; Меж тем цель оды высока И благородна..." Тут бы можно Поспорить нам, но я молчу: Два века ссорить не хочу. XXXIV Поклонник славы и свободы, В волненье бурных дум своих, Владимир и писал бы оды, Да Ольга не читала их. Случалось ли поэтам слезным Читать в глаза своим любезным Свои творенья? Говорят, Что в мире выше нет наград. И впрям, блажен любовник скромный, Читающий мечты свои Предмету песен и любви, Красавице приятно-томной! Блажен... хоть, может быть, она Совсем иным развлечена. XXXV Но я плоды моих мечтаний И гармонических затей Читаю только старой няне, Подруге юности моей, Да после скучного обеда Ко мне забредшего соседа, Поймав нежданно за полу, Душу трагедией в углу, Или (но это кроме шуток), Тоской и рифмами томим, Бродя над озером моим, Пугаю стадо диких уток: Вняв пенью сладкозвучных строф, Они слетают с берегов. XXXVI. XXXVII А что ж Онегин? Кстати, братья! Терпенья вашего прошу: Его вседневные занятья Я вам подробно опишу. Онегин жил анахоретом: В седьмом часу вставал он летом И отправлялся налегке К бегущей под горой реке; Певцу Гюльнары подражая, Сей Геллеспонт переплывал, Потом свой кофе выпивал, Плохой журнал перебирая, И одевался... XXXVIII. XXXIX Прогулки, чтенье, сон глубокой, Лесная тень, журчанье струй, Порой белянки черноокой Младой и свежий поцелуй, Узде послушный конь ретивый, Обед довольно прихотливый, Бутылка светлого вина, Уединенье, тишина: Вот жизнь Онегина святая; И нечувствительно он ей Предался, красных летних дней В беспечной неге не считая, Забыв и город, и друзей, И скуку праздничных затей. XL Но наше северное лето, Карикатура южных зим, Мелькнет и нет: известно это, Хоть мы признаться не хотим. Уж небо осенью дышало, Уж реже солнышко блистало, Короче становился день, Лесов таинственная сень С печальным шумом обнажалась, Ложился на поля туман, Гусей крикливых караван Тянулся к югу: приближалась Довольно скучная пора; Стоял ноябрь уж у двора. XLI Встает заря во мгле холодной; На нивах шум работ умолк; С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк; Его почуя, конь дорожный Храпит - и путник осторожный Несется в гору во весь дух; На утренней заре пастух Не гонит уж коров из хлева, И в час полуденный в кружок Их не зовет его рожок; В избушке распевая, дева {23} Прядет, и, зимних друг ночей, Трещит лучинка перед ней. XLII И вот уже трещат морозы И серебрятся средь полей... (Читатель ждет уж рифмы розы; На, вот возьми ее скорей!) Опрятней модного паркета Блистает речка, льдом одета. Мальчишек радостный народ {24} Коньками звучно режет лед; На красных лапках гусь тяжелый, Задумав плыть по лону вод, Ступает бережно на лед, Скользит и падает; веселый Мелькает, вьется первый снег, Звездами падая на брег. XLIII В глуши что делать в эту пору? Гулять? Деревня той порой Невольно докучает взору Однообразной наготой. Скакать верхом в степи суровой? Но конь, притупленной подковой Неверный зацепляя лед, Того и жди, что упадет. Сиди под кровлею пустынной, Читай: вот Прадт, вот W. Scott. Не хочешь? - поверяй расход, Сердись иль пей, и вечер длинный Кой-как пройдет, а завтра тож, И славно зиму проведешь. XLIV Прямым Онегин Чильд-Гарольдом Вдался в задумчивую лень: Со сна садится в ванну со льдом, И после, дома целый день, Один, в расчеты погруженный, Тупым кием вооруженный, Он на бильярде в два шара Играет с самого утра. Настанет вечер деревенский: Бильярд оставлен, кий забыт, Перед камином стол накрыт, Евгений ждет: вот едет Ленский На тройке чалых лошадей; Давай обедать поскорей! XLV Вдовы Клико или Моэта Благословенное вино В бутылке мерзлой для поэта На стол тотчас принесено. Оно сверкает Ипокреной; {25} Оно своей игрой и пеной (Подобием того-сего) Меня пленяло: за него Последний бедный лепт, бывало, Давал я. Помните ль, друзья? Его волшебная струя Рождала глупостей не мало, А сколько шуток и стихов, И споров, и веселых снов! XLVI Но изменяет пеной шумной Оно желудку моему, И я Бордо благоразумный Уж нынче предпочел ему. К Аu я больше не способен; Au любовнице подобен Блестящей, ветреной, живой, И своенравной, и пустой... Но ты, Бордо, подобен другу, Который, в горе и в беде, Товарищ завсегда, везде, Готов нам оказать услугу Иль тихий разделить досуг. Да здравствует Бордо, наш друг! XLVII Огонь потух; едва золою Подернут уголь золотой; Едва заметною струею Виется пар, и теплотой Камин чуть дышит. Дым из трубок В трубу уходит. Светлый кубок Еще шипит среди стола. Вечерняя находит мгла... (Люблю я дружеские враки И дружеский бокал вина Порою той, что названа Пора меж волка и собаки, А почему, не вижу я.) Теперь беседуют друзья: XLVIII "Ну, что соседки? Что Татьяна? Что Ольга резвая твоя?" - Налей еще мне полстакана... Довольно, милый... Вся семья Здорова; кланяться велели. Ах, милый, как похорошели У Ольги плечи, что за грудь! Что за душа!... Когда-нибудь Заедем к ним; ты их обяжешь; А то, мой друг, суди ты сам: Два раза заглянул, а там Уж к ним и носу не покажешь. Да вот... какой же я болван! Ты к ним на той неделе зван. XLIX "Я?" - Да, Татьяны именины В субботу. Оленька и мать Велели звать, и нет причины Тебе на зов не приезжать. - "Но куча будет там народу И всякого такого сброду..." - И, никого, уверен я! Кто будет там? своя семья. Поедем, сделай одолженье! Ну, что ж? - "Согласен". - Как ты мил! - При сих словах он осушил Стакан, соседке приношенье, Потом разговорился вновь Про Ольгу: такова любовь! L Он весел был. Чрез две недели Назначен был счастливый срок. И тайна брачныя постели, И сладостной любви венок Его восторгов ожидали. Гимена хлопоты, печали, Зевоты хладная чреда Ему не снились никогда. Меж тем как мы, враги Гимена, В домашней жизни зрим один Ряд утомительных картин, Роман во вкусе Лафонтена... {26} Мой бедный Ленский, сердцем он Для оной жизни был рожден. LI Он был любим... по крайней мере Так думал он, и был счастлив. Стократ блажен, кто предан вере, Кто, хладный ум угомонив, Покоится в сердечной неге, Как пьяный путник на ночлеге, Или, нежней, как мотылек, В весенний впившийся цветок; Но жалок тот, кто все предвидит, Чья не кружится голова, Кто все движенья, все слова В их переводе ненавидит, Чье сердце опыт остудил И забываться запретил! ГЛАВА ПЯТАЯ О, не знай сих страшных снов Ты, моя Светлана! Жуковский. I В тот год осенняя погода Стояла долго на дворе, Зимы ждала, ждала природа. Снег выпал только в январе На третье в ночь. Проснувшись рано, В окно увидела Татьяна Поутру побелевший двор, Куртины, кровли и забор, На стеклах легкие узоры, Деревья в зимнем серебре, Сорок веселых на дворе И мягко устланные горы Зимы блистательным ковром. Все ярко, все бело кругом. II Зима!.. Крестьянин, торжествуя, На дровнях обновляет путь; Его лошадка, снег почуя, Плетется рысью как-нибудь; Бразды пушистые взрывая, Летит кибитка удалая; Ямщик сидит на облучке В тулупе, в красном кушаке. Вот бегает дворовый мальчик, В салазки жучку посадив, Себя в коня преобразив; Шалун уж заморозил пальчик: Ему и больно и смешно, А мать грозит ему в окно... III Но, может быть, такого рода Картины вас не привлекут: Все это низкая природа; Изящного не много тут. Согретый вдохновенья богом, Другой поэт роскошным слогом Живописал нам первый снег И все оттенки зимних нег; {27} Он вас пленит, я в том уверен, Рисуя в пламенных стихах Прогулки тайные в санях; Но я бороться не намерен Ни с ним покамест, ни с тобой, Певец финляндки молодой! {28} IV Татьяна (русская душою, Сама не зная почему) С ее холодною красою Любила русскую зиму, На солнце иний в день морозный, И сани, и зарею поздной Сиянье розовых снегов, И мглу крещенских вечеров. По старине торжествовали В их доме эти вечера: Служанки со всего двора Про барышень своих гадали И им сулили каждый год Мужьев военных и поход. V Татьяна верила преданьям Простонародной старины, И снам, и карточным гаданьям, И предсказаниям луны. Ее тревожили приметы; Таинственно ей все предметы Провозглашали что-нибудь, Предчувствия теснили грудь. Жеманный кот, на печке сидя, Мурлыча, лапкой рыльце мыл: То несомненный знак ей был, Что едут гости. Вдруг увидя Младой двурогий лик луны На небе с левой стороны, VI Она дрожала и бледнела. Когда ж падучая звезда По небу темному летела И рассыпалася, - тогда В смятенье Таня торопилась, Пока звезда еще катилась, Желанье сердца ей шепнуть. Когда случалось где-нибудь Ей встретить черного монаха Иль быстрый заяц меж полей Перебегал дорогу ей, Не зная, что начать со страха, Предчувствий горестных полна, Ждала несчастья уж она. VII Что ж? Тайну прелесть находила И в самом ужасе она: Так нас природа сотворила, К противуречию склонна. Настали святки. То-то радость! Гадает ветреная младость, Которой ничего не жаль, Перед которой жизни даль Лежит светла, необозрима; Гадает старость сквозь очки У гробовой своей доски, Все потеряв невозвратимо; И все равно: надежда им Лжет детским лепетом своим. VIII Татьяна любопытным взором На воск потопленный глядит: Он чудно вылитым узором Ей что-то чудное гласит; Из блюда, полного водою, Выходят кольцы чередою; И вынулось колечко ей Под песенку старинных дней: "Там мужички-то все богаты, Гребут лопатой серебро; Кому поем, тому добро И слава!" Но сулит утраты Сей песни жалостный напев; Милей кошурка сердцу дев {29}. IX Морозна ночь, все небо ясно; Светил небесных дивный хор Течет так тихо, так согласно... Татьяна на широкой двор В открытом платьице выходит, На месяц зеркало наводит; Но в темном зеркале одна Дрожит печальная луна... Чу... снег хрустит... прохожий; дева К нему на цыпочках летит, И голосок ее звучит Нежней свирельного напева: Как ваше имя? {30} Смотрит он И отвечает: Агафон. X Татьяна, по совету няни Сбираясь ночью ворожить, Тихонько приказала в бане На два прибора стол накрыть; Но стало страшно вдруг Татьяне... И я - при мысли о Светлане Мне стало страшно - так и быть... С Татьяной нам не ворожить. Татьяна поясок шелковый Сняла, разделась и в постель Легла. Над нею вьется Лель, А под подушкою пуховой Девичье зеркало лежит. Утихло все. Татьяна спит. XI И снится чудный сон Татьяне. Ей снится, будто бы она Идет по снеговой поляне, Печальной мглой окружена; В сугробах снежных перед нею Шумит, клубит волной своею Кипучий, темный и седой Поток, не скованный зимой; Две жердочки, склеены льдиной, Дрожащий, гибельный мосток, Положены через поток; И пред шумящею пучиной, Недоумения полна, Остановилася она. XII Как на досадную разлуку, Татьяна ропщет на ручей; Не видит никого, кто руку С той стороны подал бы ей; Но вдруг сугроб зашевелился. И кто ж из-под него явился? Большой, взъерошенный медведь; Татьяна ах! а он реветь, И лапу с острыми когтями Ей протянул; она скрепясь Дрожащей ручкой оперлась И боязливыми шагами Перебралась через ручей; Пошла - и что ж? медведь за ней! XIII Она, взглянуть назад не смея, Поспешный ускоряет шаг; Но от косматого лакея Не может убежать никак; Кряхтя, валит медведь несносный; Пред ними лес; недвижны сосны В своей нахмуренной красе; Отягчены их ветви все Клоками снега; сквозь вершины Осин, берез и лип нагих Сияет луч светил ночных; Дороги нет; кусты, стремнины Метелью все занесены, Глубоко в снег погружены. XIV Татьяна в лес; медведь за нею; Снег рыхлый по колено ей; То длинный сук ее за шею Зацепит вдруг, то из ушей Златые серьги вырвет силой; То в хрупком снеге с ножки милой Увязнет мокрый башмачок; То выронит она платок; Поднять ей некогда; боится, Медведя слышит за собой, И даже трепетной рукой Одежды край поднять стыдится; Она бежит, он все вослед, И сил уже бежать ей нет. XV Упала в снег; медведь проворно Ее хватает и несет; Она бесчувственно-покорна, Не шевельнется, не дохнет; Он мчит ее лесной дорогой; Вдруг меж дерев шалаш убогой; Кругом все глушь; отвсюду он Пустынным снегом занесен, И ярко светится окошко, И в шалаше и крик и шум; Медведь промолвил: "Здесь мой кум: Погрейся у него немножко!" И в сени прямо он идет И на порог ее кладет. XVI Опомнилась, глядит Татьяна: Медведя нет; она в сенях; За дверью крик и звон стакана, Как на больших похоронах; Не видя тут ни капли толку, Глядит она тихонько в щелку, И что же видит?.. за столом Сидят чудовища кругом: Один в рогах с собачьей мордой, Другой с петушьей головой, Здесь ведьма с козьей бородой, Тут остов чопорный и гордый, Там карла с хвостиком, а вот Полужуравль и полукот. XVII Еще страшней, еще чуднее: Вот рак верхом на пауке, Вот череп на гусиной шее Вертится в красном колпаке, Вот мельница вприсядку пляшет И крыльями трещит и машет; Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, Людская молвь и конской топ! {31} Но что подумала Татьяна, Когда узнала меж гостей Того, кто мил и страшен ей, Героя нашего романа! Онегин за столом сидит И в дверь украдкою глядит. XVIII Он знак подаст - и все хлопочут; Он пьет - все пьют и все кричат; Он засмеется - все хохочут; Нахмурит брови - все молчат; Он там хозяин, это ясно: И Тане уж не так ужасно, И, любопытная, теперь Немного растворила дверь... Вдруг ветер дунул, загашая Огонь светильников ночных; Смутилась шайка домовых; Онегин, взорами сверкая, Из-за стола, гремя, встает; Все встали: он к дверям идет. XIX И страшно ей; и торопливо Татьяна силится бежать: Нельзя никак; нетерпеливо Метаясь, хочет закричать: Не может; дверь толкнул Евгений: И взорам адских привидений Явилась дева; ярый смех Раздался дико; очи всех, Копыты, хоботы кривые, Хвосты хохлатые, клыки, Усы, кровавы языки, Рога и пальцы костяные, Все указует на нее, И все кричат: мое! мое! XX Мое! - сказал Евгений грозно, И шайка вся сокрылась вдруг; Осталася во тьме морозной Младая дева с ним сам-друг; Онегин тихо увлекает {32} Татьяну в угол и слагает Ее на шаткую скамью И клонит голову свою К ней на плечо; вдруг Ольга входит, За нею Ленский; свет блеснул; Онегин руку замахнул, И дико он очами бродит, И незваных гостей бранит; Татьяна чуть жива лежит. XXI Спор громче, громче; вдруг Евгений Хватает длинный нож, и вмиг Повержен Ленский; страшно тени Сгустились; нестерпимый крик Раздался... хижина шатнулась... И Таня в ужасе проснулась... Глядит, уж в комнате светло; В окне cквозь мерзлое стекло Зари багряный луч играет; Дверь отворилась. Ольга к ней, Авроры северной алей И легче ласточки, влетает; "Ну, говорит, скажи ж ты мне, Кого ты видела во сне?" XXII Но та, сестры не замечая, В постеле с книгою лежит, За листом лист перебирая, И ничего не говорит. Хоть не являла книга эта Ни сладких вымыслов поэта, Ни мудрых истин, ни картин, Но ни Виргилий, ни Расин, Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека, Ни даже Дамских Мод Журнал Так никого не занимал: То был, друзья, Мартын Задека {33}, Глава халдейских мудрецов, Гадатель, толкователь снов. XXIII Сие глубокое творенье Завез кочующий купец Однажды к ним в уединенье И для Татьяны наконец Его с разрозненной "Мальвиной" Он уступил за три с полтиной, В придачу взяв еще за них Собранье басен площадных, Грамматику, две Петриады Да Мармонтеля третий том. Мартын Задека стал потом Любимец Тани... Он отрады Во всех печалях ей дарит И безотлучно с нею спит. XXIV Ее тревожит сновиденье. Не зная, как его понять, Мечтанья страшного значенье Татьяна хочет отыскать. Татьяна в оглавленье кратком Находит азбучным порядком Слова: бор, буря, ведьма, ель, Еж, мрак, мосток, медведь, метель И прочая. Ее сомнений Мартын Задека не решит; Но сон зловещий ей сулит Печальных много приключений. Дней несколько она потом Все беспокоилась о том. XXV Но вот багряною рукою {34} Заря от утренних долин Выводит с солнцем за собою Веселый праздник именин. С утра дом Лариных гостями Весь полон; целыми семьями Соседи съехались в возках, В кибитках, в бричках и в санях. В передней толкотня, тревога; В гостиной встреча новых лиц, Лай мосек, чмоканье девиц, Шум, хохот, давка у порога, Поклоны, шарканье гостей, Кормилиц крик и плач детей. XXVI С своей супругою дородной Приехал толстый Пустяков; Гвоздин, хозяин превосходный, Владелец нищих мужиков; Скотинины, чета седая, С детьми всех возрастов, считая От тридцати до двух годов; Уездный франтик Петушков, Мой брат двоюродный, Буянов, В пуху, в картузе с козырьком {35} (Как вам, конечно, он знаком), И отставной советник Флянов, Тяжелый сплетник, старый плут, Обжора, взяточник и шут. XXVII С семьей Панфила Харликова Приехал и мосье Трике, Остряк, недавно из Тамбова, В очках и в рыжем парике. Как истинный француз, в кармане Трике привез куплет Татьяне На голос, знаемый детьми: Reveillez vous, belle endormie. Меж ветхих песен альманаха Был напечатан сей куплет; Трике, догадливый поэт, Его на свет явил из праха, И смело вместо belle Nina Поставил belle Tatiana. XXVIII И вот из ближнего посада Созревших барышень кумир, Уездных матушек отрада, Приехал ротный командир; Вошел... Ах, новость, да какая! Музыка будет полковая! Полковник сам ее послал. Какая радость: будет бал! Девчонки прыгают заране; {36} Но кушать подали. Четой Идут за стол рука с рукой. Теснятся барышни к Татьяне; Мужчины против; и, крестясь, Толпа жужжит, за стол садясь. XXIX На миг умолкли разговоры; Уста жуют. Со всех сторон Гремят тарелки и приборы Да рюмок раздается звон. Но вскоре гости понемногу Подъемлют общую тревогу. Никто не слушает, кричат, Смеются, спорят и пищат. Вдруг двери настежь. Ленский входит, И с ним Онегин. "Ах, творец! - Кричит хозяйка: - наконец!" Теснятся гости, всяк отводит Приборы, стулья поскорей; Зовут, сажают двух друзей. XXX Сажают прямо против Тани, И, утренней луны бледней И трепетней гонимой лани, Она темнеющих очей Не подымает: пышет бурно В ней страстный жар; ей душно, дурно; Она приветствий двух друзей Не слышит, слезы из очей Хотят уж капать; уж готова Бедняжка в обморок упасть; Но воля и рассудка власть Превозмогли. Она два слова Сквозь зубы молвила тишком И усидела за столом. XXXI Траги-нервических явлений, Девичьих обмороков, слез Давно терпеть не мог Евгений: Довольно их он перенес. Чудак, попав на пир огромный, Уж был сердит. Но девы томной Заметя трепетный порыв, С досады взоры опустив, Надулся он и, негодуя, Поклялся Ленского взбесить И уж порядком отомстить. Теперь, заране торжествуя, Он стал чертить в душе своей Карикатуры всех гостей. XXXII Конечно, не один Евгений Смятенье Тани видеть мог; Но целью взоров и суждений В то время жирный был пирог (К несчастию, пересоленный); Да вот в бутылке засмоленной, Между жарким и блан-манже, Цимлянское несут уже; За ним строй рюмок узких, длинных, Подобно талии твоей, Зизи, кристалл души моей, Предмет стихов моих невинных, Любви приманчивый фиал, Ты, от кого я пьян бывал! XXXIII Освободясь от пробки влажной, Бутылка хлопнула; вино Шипит; и вот с осанкой важной, Куплетом мучимый давно, Трике встает; пред ним собранье Хранит глубокое молчанье. Татьяна чуть жива; Трике, К ней обратясь с листком в руке, Запел, фальшивя. Плески, клики Его приветствуют. Она Певцу присесть принуждена; Поэт же скромный, хоть великий, Ее здоровье первый пьет И ей куплет передает. XXXIV Пошли приветы, поздравленья; Татьяна всех благодарит. Когда же дело до Евгенья Дошло, то девы томный вид, Ее смущение, усталость В его душе родили жалость: Он молча поклонился ей, Но как-то взор его очей Был чудно нежен. Оттого ли, Что он и вправду тронут был, Иль он, кокетствуя, шалил, Невольно ль, иль из доброй воли, Но взор сей нежность изъявил: Он сердце Тани оживил. XXXV Гремят отдвинутые стулья; Толпа в гостиную валит: Так пчел из лакомого улья На ниву шумный рой летит. Довольный праздничным обедом, Сосед сопит перед соседом; Подсели дамы к камельку; Девицы шепчут в уголку; Столы зеленые раскрыты: Зовут задорных игроков Бостон и ломбер стариков, И вист, доныне знаменитый, Однообразная семья, Все жадной скуки сыновья. XXXVI Уж восемь робертов сыграли Герои виста; восемь раз Они места переменяли; И чай несут. Люблю я час Определять обедом, чаем И ужином. Мы время знаем В деревне без больших сует: Желудок - верный наш брегет; И кстати я замечу в скобках, Что речь веду в моих строфах Я столь же часто о пирах, О разных кушаньях и пробках, Как ты, божественный Омир, Ты, тридцати веков кумир! XXXVII. XXXVIII. XXXIX Но чай несут; девицы чинно Едва за блюдички взялись, Вдруг из-за двери в зале длинной Фагот и флейта раздались. Обрадован музыки громом, Оставя чашку чаю с ромом, Парис окружных городков, Подходит к Ольге Петушков, К Татьяне Ленский; Харликову, Невесту переспелых лет, Берет тамбовский мой поэт, Умчал Буянов Пустякову, И в залу высыпали все. И бал блестит во всей красе. ХL В начале моего романа (Смотрите первую тетрадь) Хотелось вроде мне Альбана Бал петербургский описать; Но, развлечен пустым мечтаньем, Я занялся воспоминаньем О ножках мне знакомых дам. По вашим узеньким следам, О ножки, полно заблуждаться! С изменой юности моей Пора мне сделаться умней, В делах и в слоге поправляться, И эту пятую тетрадь От отступлений очищать. ХLI Однообразный и безумный, Как вихорь жизни молодой, Кружится вальса вихорь шумный; Чета мелькает за четой. К минуте мщенья приближаясь, Онегин, втайне усмехаясь, Подходит к Ольге. Быстро с ней Вертится около гостей, Потом на стул ее сажает, Заводит речь о том о сем; Спустя минуты две потом Вновь с нею вальс он продолжает; Все в изумленье. Ленский сам Не верит собственным глазам. ХLII Мазурка раздалась. Бывало, Когда гремел мазурки гром, В огромной зале все дрожало, Паркет трещал под каблуком, Тряслися, дребезжали рамы; Теперь не то: и мы, как дамы, Скользим по лаковым доскам. Но в городах, по деревням Еще мазурка сохранила Первоначальные красы: Припрыжки, каблуки, усы Все те же: их не изменила Лихая мода, наш тиран, Недуг новейших россиян. XLIII. XLIV Буянов, братец мой задорный, К герою нашему подвел Татьяну с Ольгою; проворно Онегин с Ольгою пошел; Ведет ее, скользя небрежно, И, наклонясь, ей шепчет нежно Какой-то пошлый мадригал, И руку жмет - и запылал В ее лице самолюбивом Румянец ярче. Ленский мой Все видел: вспыхнул, сам не свой; В негодовании ревнивом Поэт конца мазурки ждет И в котильон ее зовет. ХLV Но ей нельзя. Нельзя? Но что же? Да Ольга слово уж дала Онегину. О боже, боже! Что слышит он? Она могла... Возможно ль? Чуть лишь из пеленок, Кокетка, ветреный ребенок! Уж хитрость ведает она, Уж изменять научена! Не в силах Ленский снесть удара; Проказы женские кляня, Выходит, требует коня И скачет. Пистолетов пара, Две пули - больше ничего - Вдруг разрешат судьбу его. ГЛАВА ШЕСТАЯ La sotto i giorni nubilosi e brevi, Nasce una gente a cui l'morir non dole. Petr. I Заметив, что Владимир скрылся, Онегин, скукой вновь гоним, Близ Ольги в думу погрузился, Довольный мщением своим. За ним и Оленька зевала, Глазами Ленского искала, И бесконечный котильон Ее томил, как тяжкий сон. Но кончен он. Идут за ужин. Постели стелют; для гостей Ночлег отводят от сеней До самой девичьи. Всем нужен Покойный сон. Онегин мой Один уехал спать домой. II Все успокоилось: в гостиной Храпит тяжелый Пустяков С своей тяжелой половиной. Гвоздин, Буянов, Петушков И Флянов, не совсем здоровый, На стульях улеглись в столовой, А на полу мосье Трике, В фуфайке, в старом колпаке. Девицы в комнатах Татьяны И Ольги все объяты сном. Одна, печальна под окном Озарена лучом Дианы, Татьяна бедная не спит И в поле темное глядит. III Его нежданным появленьем, Мгновенной нежностью очей И странным с Ольгой поведеньем До глубины души своей Она проникнута; не может Никак понять его; тревожит Ее ревнивая тоска, Как будто хладная рука Ей сердце жмет, как будто бездна Под ней чернеет и шумит... "Погибну, - Таня говорит, - Но гибель от него любезна. Я не ропщу: зачем роптать? Не может он мне счастья дать". IV Вперед, вперед, моя исторья! Лицо нас новое зовет. В пяти верстах от Красногорья, Деревни Ленского, живет И здравствует еще доныне В философической пустыне Зарецкий, некогда буян, Картежной шайки атаман, Глава повес, трибун трактирный, Теперь же добрый и простой Отец семейства холостой, Надежный друг, помещик мирный И даже честный человек: Так исправляется наш век! V Бывало, льстивый голос света В нем злую храбрость выхвалял: Он, правда, в туз из пистолета В пяти саженях попадал, И то сказать, что и в сраженье Раз в настоящем упоенье Он отличился, смело в грязь С коня калмыцкого свалясь, Как зюзя пьяный, и французам Достался в плен: драгой залог! Новейший Регул, чести бог, Готовый вновь предаться узам, Чтоб каждым утром у Вери {37} В долг осушать бутылки три. VI Бывало, он трунил забавно, Умел морочить дурака И умного дурачить славно, Иль явно, иль исподтишка, Хоть и ему иные штуки Не проходили без науки, Хоть иногда и сам впросак Он попадался, как простак. Умел он весело поспорить, Остро и тупо отвечать, Порой расчетливо смолчать, Порой расчетливо повздорить, Друзей поссорить молодых И на барьер поставить их, VII Иль помириться их заставить, Дабы позавтракать втроем, И после тайно обесславить Веселой шуткою, враньем. Sed alia tempora! Удалость (Как сон любви, другая шалость) Проходит с юностью живой. Как я сказал, Зарецкий мой, Под сень черемух и акаций От бурь укрывшись наконец, Живет, как истинный мудрец, Капусту садит, как Гораций, Разводит уток и гусей И учит азбуке детей. VIII Он был не глуп; и мой Евгений, Не уважая сердца в нем, Любил и дух его суждений, И здравый толк о том о сем. Он с удовольствием, бывало, Видался с ним, и так нимало Поутру не был удивлен, Когда его увидел он. Тот после первого привета, Прервав начатый разговор, Онегину, осклабя взор, Вручил записку от поэта. К окну Онегин подошел И про себя ее прочел. IX То был приятный, благородный, Короткий вызов, иль картель: Учтиво, с ясностью холодной Звал друга Ленский на дуэль. Онегин с первого движенья, К послу такого порученья Оборотясь, без лишних слов Сказал, что он всегда готов. Зарецкий встал без объяснений; Остаться доле не хотел, Имея дома много дел, И тотчас вышел; но Евгений Наедине с своей душой Был недоволен сам собой. X И поделом: в разборе строгом, На тайный суд себя призвав, Он обвинял себя во многом: Во-первых, он уж был неправ, Что над любовью робкой, нежной Так подшутил вечор небрежно. А во-вторых: пускай поэт Дурачится; в осьмнадцать лет Оно простительно. Евгений, Всем сердцем юношу любя, Был должен оказать себя Не мячиком предрассуждений, Не пылким мальчиком, бойцом, Но мужем с честью и с умом. XI Он мог бы чувства обнаружить, А не щетиниться, как зверь; Он должен был обезоружить Младое сердце. "Но теперь Уж поздно; время улетело... К тому ж - он мыслит - в это дело Вмешался старый дуэлист; Он зол, он сплетник, он речист... Конечно, быть должно презренье Ценой его забавных слов, Но шепот, хохотня глупцов..." И вот общественное мненье! {38} Пружина чести, наш кумир! И вот на чем вертится мир! XII Кипя враждой нетерпеливой, Ответа дома ждет поэт; И вот сосед велеречивый Привез торжественно ответ. Теперь ревнивцу то-то праздник! Он все боялся, чтоб проказник Не отшутился как-нибудь, Уловку выдумав и грудь Отворотив от пистолета. Теперь сомненья решены: Они на мельницу должны Приехать завтра до рассвета, Взвести друг на друга курок И метить в ляжку иль в висок. XIII Решась кокетку ненавидеть, Кипящий Ленский не хотел Пред поединком Ольгу видеть, На солнце, на часы смотрел, Махнул рукою напоследок - И очутился у соседок. Он думал Оленьку смутить, Своим приездом поразить; Не тут-то было: как и прежде, На встречу бедного певца Прыгнула Оленька с крыльца, Подобна ветреной надежде, Резва, беспечна, весела, Ну точно та же, как была. XIV "Зачем вечор так рано скрылись?" Был первый Оленькин вопрос. Все чувства в Ленском помутились, И молча он повесил нос. Исчезла ревность и досада Пред этой ясностию взгляда, Пред этой нежной простотой, Пред этой резвою душой! .. Он смотрит в сладком умиленье; Он видит: он еще любим; Уж он, раскаяньем томим, Готов просить у ней прощенье, Трепещет, не находит слов, Он счастлив, он почти здоров... XV. XVI. XVII И вновь задумчивый, унылый Пред милой Ольгою своей, Владимир не имеет силы Вчерашний день напомнить ей; Он мыслит: "Буду ей спаситель. Не потерплю, чтоб развратитель Огнем и вздохов и похвал Младое сердце искушал; Чтоб червь презренный, ядовитый Точил лилеи стебелек; Чтобы двухутренний цветок Увял еще полураскрытый". Все это значило, друзья: С приятелем стреляюсь я. XVIII Когда б он знал, какая рана Моей Татьяны сердце жгла! Когда бы ведала Татьяна, Когда бы знать она могла, Что завтра Ленский и Евгений Заспорят о могильной сени; Ах, может быть, ее любовь Друзей соединила б вновь! Но этой страсти и случайно Еще никто не открывал. Онегин обо всем молчал; Татьяна изнывала тайно; Одна бы няня знать могла, Да недогадлива была. XIX Весь вечер Ленский был рассеян, То молчалив, то весел вновь; Но тот, кто музою взлелеян, Всегда таков: нахмуря бровь, Садился он за клавикорды И брал на них одни аккорды, То, к Ольге взоры устремив, Шептал: не правда ль? я счастлив. Но поздно; время ехать. Сжалось В нем сердце, полное тоской; Прощаясь с девой молодой, Оно как будто разрывалось. Она глядит ему в лицо. "Что с вами?" - Так. - И на крыльцо. XX Домой приехав, пистолеты Он осмотрел, потом вложил Опять их в ящик и, раздетый, При свечке, Шиллера открыл; Но мысль одна его объемлет; В нем сердце грустное не дремлет: С неизъяснимою красой Он видит Ольгу пред собой. Владимир книгу закрывает, Берет перо; его стихи, Полны любовной чепухи, Звучат и льются. Их читает Он вслух, в лирическом жару, Как Дельвиг пьяный на пиру. XXI Стихи на случай сохранились; Я их имею; вот они: "Куда, куда вы удалились, Весны моей златые дни? Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит, В глубокой мгле таится он. Нет нужды; прав судьбы закон. Паду ли я, стрелой пронзенный, Иль мимо пролетит она, Все благо: бдения и сна Приходит час определенный; Благословен и день забот, Благословен и тьмы приход! XXII Блеснет заутра луч денницы И заиграет яркий день; А я, быть может, я гробницы Сойду в таинственную сень, И память юного поэта Поглотит медленная Лета, Забудет мир меня; но ты Придешь ли, дева красоты, Слезу пролить над ранней урной И думать: он меня любил, Он мне единой посвятил Рассвет печальный жизни бурной!.. Сердечный друг, желанный друг, Приди, приди: я твой супруг!.." XXIII Так он писал темно и вяло (Что романтизмом мы зовем, Хоть романтизма тут нимало Не вижу я; да что нам в том?) И наконец перед зарею, Склонясь усталой головою, На модном слове идеал Тихонько Ленский задремал; Но только сонным обаяньем Он позабылся, уж сосед В безмолвный входит кабинет И будит Ленского воззваньем: "Пора вставать: седьмой уж час. Онегин верно ждет уж нас". XXIV Но ошибался он: Евгений Спал в это время мертвым сном. Уже редеют ночи тени И встречен Веспер петухом; Онегин спит себе глубоко. Уж солнце катится высоко, И перелетная метель Блестит и вьется; но постель Еще Евгений не покинул, Еще над ним летает сон. Вот наконец проснулся он И полы завеса раздвинул; Глядит - и видит, что пора Давно уж ехать со двора. XXV Он поскорей звонит. Вбегает К нему слуга француз Гильо, Халат и туфли предлагает И подает ему белье. Спешит Онегин одеваться, Слуге велит приготовляться С ним вместе ехать и с собой Взять также ящик боевой. Готовы санки беговые. Он сел, на мельницу летит. Примчались. Он слуге велит Лепажа {39} стволы роковые Нести за ним, а лошадям Отъехать в поле к двум дубкам. XXVI Опершись на плотину, Ленский Давно нетерпеливо ждал; Меж тем, механик деревенский, Зарецкий жернов осуждал. Идет Онегин с извиненьем. "Но где же, - молвил с изумленьем Зарецкий, - где ваш секундант?" В дуэлях классик и педант, Любил методу он из чувства, И человека растянуть Он позволял не как-нибудь, Но в строгих правилах искусства, По всем преданьям старины (Что похвалить мы в нем должны). XXVII "Мой секундант? - сказал Евгений, - Вот он: мой друг, monsieur Guillot. Я не предвижу возражений На представление мое: Хоть человек он неизвестный, Но уж конечно малый честный". Зарецкий губу закусил. Онегин Ленского спросил: "Что ж, начинать?" - Начнем, пожалуй, - Сказал Владимир. И пошли За мельницу. Пока вдали Зарецкий наш и честный малый Вступили в важный договор, Враги стоят, потупя взор. XXVIII Враги! Давно ли друг от друга Их жажда крови отвела? Давно ль они часы досуга, Трапезу, мысли и дела Делили дружно? Ныне злобно, Врагам наследственным подобно, Как в страшном, непонятном сне, Они друг другу в тишине Готовят гибель хладнокровно... Не засмеяться ль им, пока Не обагрилась их рука, Не разойтиться ль полюбовно?.. Но дико светская вражда Боится ложного стыда. XXIX Вот пистолеты уж блеснули, Гремит о шомпол молоток. В граненый ствол уходят пули, И щелкнул в первый раз курок. Вот порох струйкой сероватой На полку сыплется. Зубчатый, Надежно ввинченный кремень Взведен еще. За ближний пень Становится Гильо смущенный. Плащи бросают два врага. Зарецкий тридцать два шага Отмерил с точностью отменной, Друзей развел по крайний след, И каждый взял свой пистолет. XXX "Теперь сходитесь". Хладнокровно, Еще не целя, два врага Походкой твердой, тихо, ровно Четыре перешли шага, Четыре смертные ступени. Свой пистолет тогда Евгений, Не преставая наступать, Стал первый тихо подымать. Вот пять шагов еще ступили, И Ленский, жмуря левый глаз, Стал также целить - но как раз Онегин выстрелил... Пробили Часы урочные: поэт Роняет молча пистолет, XXXI На грудь кладет тихонько руку И падает. Туманный взор Изображает смерть, не муку. Так медленно по скату гор, На солнце искрами блистая, Спадает глыба снеговая. Мгновенным холодом облит, Онегин к юноше спешит, Глядит, зовет его ... напрасно: Его уж нет. Младой певец Нашел безвременный конец! Дохнула буря, цвет прекрасный Увял на утренней заре, Потух огонь на алтаре!.. XXXII Недвижим он лежал, и странен Был томный мир его чела. Под грудь он был навылет ранен; Дымясь из раны кровь текла. Тому назад одно мгновенье В сем сердце билось вдохновенье, Вражда, надежда и любовь, Играла жизнь, кипела кровь, - Теперь, как в доме опустелом, Все в нем и тихо и темно; Замолкло навсегда оно. Закрыты ставни, окны мелом Забелены. Хозяйки нет. А где, бог весть. Пропал и след. XXXIII Приятно дерзкой эпиграммой Взбесить оплошного врага; Приятно зреть, как он, упрямо Склонив бодливые рога, Невольно в зеркало глядится И узнавать себя стыдится; Приятней, если он, друзья, Завоет сдуру: это я! Еще приятнее в молчанье Ему готовить честный гроб И тихо целить в бледный лоб На благородном расстоянье; Но отослать его к отцам Едва ль приятно будет вам. XXXIV Что ж, если вашим пистолетом Сражен приятель молодой, Нескромным взглядом, иль ответом, Или безделицей иной Вас оскорбивший за бутылкой, Иль даже сам в досаде пылкой Вас гордо вызвавший на бой, Скажите: вашею душой Какое чувство овладеет, Когда недвижим, на земле Пред вами с смертью на челе, Он постепенно костенеет, Когда он глух и молчалив На ваш отчаянный призыв? XXXV В тоске сердечных угрызений, Рукою стиснув пистолет, Глядит на Ленского Евгений. "Ну, что ж? убит", - решил сосед. Убит!.. Сим страшным восклицаньем Сражен, Онегин с содроганьем Отходит и людей зовет. Зарецкий бережно кладет На сани труп оледенелый; Домой везет он страшный клад. Почуя мертвого, храпят И бьются кони, пеной белой Стальные мочат удила, И полетели как стрела. XXXVI Друзья мои, вам жаль поэта: Во цвете радостных надежд, Их не свершив еще для света, Чуть из младенческих одежд, Увял! Где жаркое волненье, Где благородное стремленье И чувств и мыслей молодых, Высоких, нежных, удалых? Где бурные любви желанья, И жажда знаний и труда, И страх порока и стыда, И вы, заветные мечтанья, Вы, призрак жизни неземной, Вы, сны поэзии святой! XXXVII Быть может, он для блага мира Иль хоть для славы был рожден; Его умолкнувшая лира Гремучий, непрерывный звон В веках поднять могла. Поэта, Быть может, на ступенях света Ждала высокая ступень. Его страдальческая тень, Быть может, унесла с собою Святую тайну, и для нас Погиб животворящий глас, И за могильною чертою К ней не домчится гимн времен, Благословение племен. XXXVIII. XXXIX А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел. Прошли бы юношества лета: В нем пыл души бы охладел. Во многом он бы изменился, Расстался б с музами, женился, В деревне, счастлив и рогат, Носил бы стеганый халат; Узнал бы жизнь на самом деле, Подагру б в сорок лет имел, Пил, ел, скучал, толстел, хирел, И наконец в своей постеле Скончался б посреди детей, Плаксивых баб и лекарей. XL Но что бы ни было, читатель, Увы, любовник молодой, Поэт, задумчивый мечтатель, Убит приятельской рукой! Есть место: влево от селенья, Где жил питомец вдохновенья, Две сосны корнями срослись; Под ними струйки извились Ручья соседственной долины. Там пахарь любит отдыхать, И жницы в волны погружать Приходят звонкие кувшины; Там у ручья в тени густой Поставлен памятник простой. XLI Под ним (как начинает капать Весенний дождь на злак полей) Пастух, плетя свой пестрый лапоть, Поет про волжских рыбарей; И горожанка молодая, В деревне лето провождая, Когда стремглав верхом она Несется по полям одна, Коня пред ним остановляет, Ремянный повод натянув, И, флер от шляпы отвернув, Глазами беглыми читает Простую надпись - и слеза Туманит нежные глаза. XLII И шагом едет в чистом поле, В мечтанья погрузясь, она; Душа в ней долго поневоле Судьбою Ленского полна; И мыслит: "Что-то с Ольгой стало? В ней сердце долго ли страдало, Иль скоро слез прошла пора? И где теперь ее сестра? И где ж беглец людей и света, Красавиц модных модный враг, Где этот пасмурный чудак, Убийца юного поэта?" Со временем отчет я вам Подробно обо всем отдам, XLIII Но не теперь. Хоть я сердечно Люблю героя моего, Хоть возвращусь к нему, конечно, Но мне теперь не до него. Лета к суровой прозе клонят, Лета шалунью рифму гонят, И я - со вздохом признаюсь - За ней ленивей волочусь. Перу старинной нет охоты Марать летучие листы; Другие, хладные мечты, Другие, строгие заботы И в шуме света и в тиши Тревожат сон моей души. XLIV Познал я глас иных желаний, Познал я новую печаль; Для первых нет мне упований, А старой мне печали жаль. Мечты, мечты! где ваша сладость? Где, вечная к ней рифма, младость? Ужель и вправду наконец Увял, увял ее венец? Ужель и впрям и в самом деле Без элегических затей Весна моих промчалась дней (Что я шутя твердил доселе)? И ей ужель возврата нет? Ужель мне скоро тридцать лет? XLV Так, полдень мой настал, и нужно Мне в том сознаться, вижу я. Но так и быть: простимся дружно, О юность легкая моя! Благодарю за наслажденья, За грусть, за милые мученья, За шум, за бури, за пиры, За все, за все твои дары; Благодарю тебя. Тобою, Среди тревог и в тишине, Я насладился... и вполне; Довольно! С ясною душою Пускаюсь ныне в новый путь От жизни прошлой отдохнуть. XLVI Дай оглянусь. Простите ж, сени, Где дни мои текли в глуши, Исполнены страстей и лени И снов задумчивой души. А ты, младое вдохновенье, Волнуй мое воображенье, Дремоту сердца оживляй, В мой угол чаще прилетай, Не дай остыть душе поэта, Ожесточиться, очерстветь, И наконец окаменеть В мертвящем упоенье света, В сем омуте, где с вами я Купаюсь, милые друзья! {40} ГЛАВА СЕДЬМАЯ Москва, России дочь любима, Где равную тебе сыскать? Дмитриев. Как не любить родной Москвы? Баратынский. Гоненье на Москву! что значит видеть свет! Где ж лучше? Где нас нет. Грибоедов. I Гонимы вешними лучами, С окрестных гор уже снега Сбежали мутными ручьями На потопленные луга. Улыбкой ясною природа Сквозь сон встречает утро года; Синея блещут небеса. Еще прозрачные, леса Как будто пухом зеленеют. Пчела за данью полевой Летит из кельи восковой. Долины сохнут и пестреют; Стада шумят, и соловей Уж пел в безмолвии ночей. II Как грустно мне твое явленье, Весна, весна! пора любви! Какое томное волненье В моей душе, в моей крови! С каким тяжелым умиленьем Я наслаждаюсь дуновеньем В лицо мне веющей весны На лоне сельской тишины! Или мне чуждо наслажденье, И все, что радует, живит, Все, что ликует и блестит Наводит скуку и томленье На душу мертвую давно И все ей кажется темно? III Или, не радуясь возврату Погибших осенью листов, Мы помним горькую утрату, Внимая новый шум лесов; Или с природой оживленной Сближаем думою смущенной Мы увяданье наших лет, Которым возрожденья нет? Быть может, в мысли нам приходит Средь поэтического сна Иная, старая весна И в трепет сердце нам приводит Мечтой о дальной стороне, О чудной ночи, о луне... IV Вот время: добрые ленивцы, Эпикурейцы-мудрецы, Вы, равнодушные счастливцы, Вы, школы Левшина {41} птенцы, Вы, деревенские Приамы, И вы, чувствительные дамы, Весна в деревню вас зовет, Пора тепла, цветов, работ, Пора гуляний вдохновенных И соблазнительных ночей. В поля, друзья! скорей, скорей, В каретах, тяжко нагруженных, На долгих иль на почтовых Тянитесь из застав градских. V И вы, читатель благосклонный, В своей коляске выписной Оставьте град неугомонный, Где веселились вы зимой; С моею музой своенравной Пойдемте слушать шум дубравный Над безыменною рекой В деревне, где Евгений мой, Отшельник праздный и унылый, Еще недавно жил зимой В соседстве Тани молодой, Моей мечтательницы милой, Но где его теперь уж нет... Где грустный он оставил след. VI Меж гор, лежащих полукругом, Пойдем туда, где ручеек, Виясь, бежит зеленым лугом К реке сквозь липовый лесок. Там соловей, весны любовник, Всю ночь поет; цветет шиповник, И слышен говор ключевой, - Там виден камень гробовой В тени двух сосен устарелых. Пришельцу надпись говорит: "Владимир Ленский здесь лежит, Погибший рано смертью смелых, В такой-то год, таких-то лет. Покойся, юноша-поэт!" VII На ветви сосны преклоненной, Бывало, ранний ветерок Над этой урною смиренной Качал таинственный венок. Бывало, в поздние досуги Сюда ходили две подруги, И на могиле при луне, Обнявшись, плакали оне. Но ныне... памятник унылый Забыт. К нему привычный след Заглох. Венка на ветви нет; Один, под ним, седой и хилый Пастух по-прежнему поет И обувь бедную плетет. VIII. IX. X Мой бедный Ленский! изнывая, Не долго плакала она. Увы! невеста молодая Своей печали неверна. Другой увлек ее вниманье, Другой успел ее страданье Любовной лестью усыпить, Улан умел ее пленить, Улан любим ее душою... И вот уж с ним пред алтарем Она стыдливо под венцом Стоит с поникшей головою, С огнем в потупленных очах, С улыбкой легкой на устах. XI Мой бедный Ленский! за могилой В пределах вечности глухой Смутился ли, певец унылый, Измены вестью роковой, Или над Летой усыпленный Поэт, бесчувствием блаженный, Уж не смущается ничем, И мир ему закрыт и нем?.. Так! равнодушное забвенье За гробом ожидает нас. Врагов, друзей, любовниц глас Вдруг молкнет. Про одно именье Наследников сердитый хор Заводит непристойный спор. XII И скоро звонкий голос Оли В семействе Лариных умолк. Улан, своей невольник доли, Был должен ехать с нею в полк. Слезами горько обливаясь, Старушка, с дочерью прощаясь, Казалось, чуть жива была, Но Таня плакать не могла; Лишь смертной бледностью покрылось Ее печальное лицо. Когда все вышли на крыльцо, И все, прощаясь, суетилось Вокруг кареты молодых, Татьяна проводила их. XIII И долго, будто сквозь тумана, Она глядела им вослед... И вот одна, одна Татьяна! Увы! подруга стольких лет, Ее голубка молодая, Ее наперсница родная, Судьбою вдаль занесена, С ней навсегда разлучена. Как тень она без цели бродит, То смотрит в опустелый сад... Нигде, ни в чем ей нет отрад, И облегченья не находит Она подавленным слезам, И сердце рвется пополам. XIV И в одиночестве жестоком Сильнее страсть ее горит, И об Онегине далеком Ей сердце громче говорит. Она его не будет видеть; Она должна в нем ненавидеть Убийцу брата своего; Поэт погиб... но уж его Никто не помнит, уж другому Его невеста отдалась. Поэта память пронеслась Как дым по небу голубому, О нем два сердца, может быть, Еще грустят... На что грустить?.. XV Был вечер. Небо меркло. Воды Струились тихо. Жук жужжал. Уж расходились хороводы; Уж за рекой, дымясь, пылал Огонь рыбачий. В поле чистом, Луны при свете серебристом, В свои мечты погружена, Татьяна долго шла одна. Шла, шла. И вдруг перед собою С холма господский видит дом, Селенье, рощу под холмом И сад над светлою рекою. Она глядит - и сердце в ней Забилось чаще и сильней. XVI Ее сомнения смущают: "Пойду ль вперед, пойду ль назад?.. Его здесь нет. Меня не знают... Взгляну на дом, на этот сад". И вот с холма Татьяна сходит, Едва дыша; кругом обводит Недоуменья полный взор... И входит на пустынный двор. К ней, лая, кинулись собаки. На крик испуганный ея Ребят дворовая семья Сбежалась шумно. Не без драки Мальчишки разогнали псов, Взяв барышню под свой покров. XVII "Увидеть барской дом нельзя ли?" - Спросила Таня. Поскорей К Анисье дети побежали У ней ключи взять от сеней; Анисья тотчас к ней явилась, И дверь пред ними отворилась, И Таня входит в дом пустой, Где жил недавно наш герой. Она глядит: забытый в зале Кий на бильярде отдыхал, На смятом канапе лежал Манежный хлыстик. Таня дале; Старушка ей: "А вот камин; Здесь барин сиживал один. XVIII Здесь с ним обедывал зимою Покойный Ленский, наш сосед. Сюда пожалуйте, за мною. Вот это барский кабинет; Здесь почивал он, кофей кушал, Приказчика доклады слушал И книжку поутру читал... И старый барин здесь живал; Со мной, бывало, в воскресенье, Здесь под окном, надев очки, Играть изволил в дурачки. Дай бог душе его спасенье, А косточкам его покой В могиле, в мать-земле сырой!" XIX Татьяна взором умиленным Вокруг себя на все глядит, И все ей кажется бесценным, Все душу томную живит Полумучительной отрадой: И стол с померкшею лампадой, И груда книг, и под окном Кровать, покрытая ковром, И вид в окно сквозь сумрак лунный, И этот бледный полусвет, И лорда Байрона портрет, И столбик с куклою чугунной Под шляпой с пасмурным челом, С руками, сжатыми крестом. XX Татьяна долго в келье модной Как очарована стоит. Но поздно. Ветер встал холодный. Темно в долине. Роща спит Над отуманенной рекою; Луна сокрылась за горою, И пилигримке молодой Пора, давно пора домой. И Таня, скрыв свое волненье, Не без того, чтоб не вздохнуть, Пускается в обратный путь. Но прежде просит позволенья Пустынный замок навещать, Чтоб книжки здесь одной читать. XXI Татьяна с ключницей простилась За воротами. Через день Уж утром рано вновь явилась Она в оставленную сень. И в молчаливом кабинете, Забыв на время все на свете, Осталась наконец одна, И долго плакала она. Потом за книги принялася. Сперва ей было не до них, Но показался выбор их Ей странен. Чтенью предалася Татьяна жадною душой; И ей открылся мир иной. XXII Хотя мы знаем, что Евгений Издавна чтенье разлюбил, Однако ж несколько творений Он из опалы исключил: Певца Гяура и Жуана Да с ним еще два-три романа, В которых отразился век И современный человек Изображен довольно верно С его безнравственной душой, Себялюбивой и сухой, Мечтанью преданной безмерно, С его озлобленным умом, Кипящим в действии пустом. XXIII Хранили многие страницы Отметку резкую ногтей; Глаза внимательной девицы Устремлены на них живей. Татьяна видит с трепетаньем, Какою мыслью, замечаньем Бывал Онегин поражен, В чем молча соглашался он. На их полях она встречает Черты его карандаша. Везде Онегина душа Себя невольно выражает То кратким словом, то крестом, То вопросительным крючком. XXIV И начинает понемногу Моя Татьяна понимать Теперь яснее - слава богу - Того, по ком она вздыхать Осуждена судьбою властной: Чудак печальный и опасный, Созданье ада иль небес, Сей ангел, сей надменный бес, Что ж он? Ужели подражанье, Ничтожный призрак, иль еще Москвич в Гарольдовом плаще, Чужих причуд истолкованье, Слов модных полный лексикон?.. Уж не пародия ли он? XXV Ужель загадку разрешила? Ужели слово найдено? Часы бегут; она забыла, Что дома ждут ее давно, Где собралися два соседа И где об ней идет беседа. - Как быть? Татьяна не дитя, - Старушка молвила кряхтя. - Ведь Оленька ее моложе. Пристроить девушку, ей-ей, Пора; а что мне делать с ней? Всем наотрез одно и то же: Нейду. И все грустит она, Да бродит по лесам одна. XXVI "Не влюблена ль она?" - В кого же? Буянов сватался: отказ. Ивану Петушкову - тоже. Гусар Пыхтин гостил у нас; Уж как он Танею прельщался, Как мелким бесом рассыпался! Я думала: пойдет авось; Куда! и снова дело врозь. - "Что ж, матушка? за чем же стало? В Москву, на ярманку невест! Там, слышно, много праздных мест". - Ох, мой отец! доходу мало. - "Довольно для одной зимы, Не то уж дам хоть я взаймы". XXVII Старушка очень полюбила Совет разумный и благой; Сочлась - и тут же положила В Москву отправиться зимой. И Таня слышит новость эту. На суд взыскательному свету Представить ясные черты Провинциальной простоты, И запоздалые наряды, И запоздалый склад речей; Московских франтов и цирцей Привлечь насмешливые взгляды!.. О страх! нет, лучше и верней В глуши лесов остаться ей. XXVIII Вставая с первыми лучами, Теперь она в поля спешит И, умиленными очами Их озирая, говорит: "Простите, мирные долины, И вы, знакомых гор вершины, И вы, знакомые леса; Прости, небесная краса, Прости, веселая природа; Меняю милый, тихий свет На шум блистательных сует... Прости ж и ты, моя свобода! Куда, зачем стремлюся я? Что мне сулит судьба моя?" XXIX Ее прогулки длятся доле. Теперь то холмик, то ручей Остановляют поневоле Татьяну прелестью своей. Она, как с давними друзьями, С своими рощами, лугами Еще беседовать спешит. Но лето быстрое летит. Настала осень золотая. Природа трепетна, бледна, Как жертва, пышно убрана... Вот север, тучи нагоняя, Дохнул, завыл - и вот сама Идет волшебница зима. XXX Пришла, рассыпалась; клоками Повисла на суках дубов; Легла волнистыми коврами Среди полей, вокруг холмов; Брега с недвижною рекою Сравняла пухлой пеленою; Блеснул мороз. И рады мы Проказам матушки зимы. Не радо ей лишь сердце Тани. Нейдет она зиму встречать, Морозной пылью подышать И первым снегом с кровли бани Умыть лицо, плеча и грудь: Татьяне страшен зимний путь. XXXI Отъезда день давно просрочен, Проходит и последний срок. Осмотрен, вновь обит, упрочен Забвенью брошенный возок. Обоз обычный, три кибитки Везут домашние пожитки, Кастрюльки, стулья, сундуки, Варенье в банках, тюфяки, Перины, клетки с петухами, Горшки, тазы et cetera, Ну, много всякого добра. И вот в избе между слугами Поднялся шум, прощальный плач: Ведут на двор осьмнадцать кляч, XXXII В возок боярский их впрягают, Готовят завтрак повара, Горой кибитки нагружают, Бранятся бабы, кучера. На кляче тощей и косматой Сидит форейтор бородатый, Сбежалась челядь у ворот Прощаться с барами. И вот Уселись, и возок почтенный, Скользя, ползет за ворота. "Простите, мирные места! Прости, приют уединенный! Увижу ль вас?.." И слез ручей У Тани льется из очей. XXXIII Когда благому просвещенью Отдвинем более границ, Современем (по расчисленью Философических таблиц, Лет чрез пятьсот) дороги, верно, У нас изменятся безмерно: Шоссе Россию здесь и тут, Соединив, пересекут. Мосты чугунные чрез воды Шагнут широкою дугой, Раздвинем горы, под водой Пророем дерзостные своды, И заведет крещеный мир На каждой станции трактир. XXXIV Теперь у нас дороги плохи {42}, Мосты забытые гниют, На станциях клопы да блохи Заснуть минуты не дают; Трактиров нет. В избе холодной Высокопарный, но голодный Для виду прейскурант висит И тщетный дразнит аппетит, Меж тем как сельские циклопы Перед медлительным огнем Российским лечат молотком Изделье легкое Европы, Благословляя колеи И рвы отеческой земли. XXXV Зато зимы порой холодной Езда приятна и легка. Как стих без мысли в песне модной, Дорога зимняя гладка. Автомедоны наши бойки, Неутомимы наши тройки, И версты, теша праздный взор, В глазах мелькают, как забор {43}. К несчастью, Ларина тащилась, Боясь прогонов дорогих, Не на почтовых, на своих, И наша дева насладилась Дорожной скукою вполне: Семь суток ехали оне. XXXVI Но вот уж близко. Перед ними Уж белокаменной Москвы Как жар, крестами золотыми Горят старинные главы. Ах, братцы! как я был доволен, Когда церквей и колоколен, Садов, чертогов полукруг Открылся предо мною вдруг! Как часто в горестной разлуке, В моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва... как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось! XXXVII Вот, окружен своей дубравой, Петровский замок. Мрачно он Недавнею гордится славой. Напрасно ждал Наполеон, Последним счастьем упоенный, Москвы коленопреклоненной С ключами старого Кремля: Нет, не пошла Москва моя К нему с повинной головою. Не праздник, не приемный дар, Она готовила пожар Нетерпеливому герою. Отселе, в думу погружен, Глядел на грозный пламень он. XXXVIII Прощай, свидетель падшей славы, Петровский замок. Ну! не стой, Пошел! Уже столпы заставы Белеют: вот уж по Тверской Возок несется чрез ухабы. Мелькают мимо будки, бабы, Мальчишки, лавки, фонари, Дворцы, сады, монастыри, Бухарцы, сани, огороды, Купцы, лачужки, мужики, Бульвары, башни, казаки, Аптеки, магазины моды, Балконы, львы на воротах И стаи галок на крестах. XXXIX. ХL В сей утомительной прогулке Проходит час-другой, и вот У Харитонья в переулке Возок пред домом у ворот Остановился. К старой тетке, Четвертый год больной в чахотке, Они приехали теперь. Им настежь отворяет дверь, В очках, в изорванном кафтане, С чулком в руке, седой калмык. Встречает их в гостиной крик Княжны, простертой на диване. Старушки с плачем обнялись, И восклицанья полились. ХLI - Княжна, mon аngе! - "Раchеttе!" - Алина! - "Кто б мог подумать? Как давно! Надолго ль? Милая! Кузина! Садись - как это мудрено! Ей-богу, сцена из романа..." - А это дочь моя, Татьяна. - "Ах, Таня! подойди ко мне - Как будто брежу я во сне... Кузина, помнишь Грандисона?" - Как, Грандисон?.. а, Грандисон! Да, помню, помню. Где же он? - "В Москве, живет у Симеона; Меня в сочельник навестил; Недавно сына он женил. ХLII А тот... но после все расскажем, Не правда ль? Всей ее родне Мы Таню завтра же покажем. Жаль, разъезжать нет мочи мне; Едва, едва таскаю ноги. Но вы замучены с дороги; Пойдемте вместе отдохнуть... Ох, силы нет... устала грудь... Мне тяжела теперь и радость, Не только грусть... душа моя, Уж никуда не годна я... Под старость жизнь такая гадость..." И тут, совсем утомлена, В слезах раскашлялась она. XLIII Больной и ласки и веселье Татьяну трогают; но ей Нехорошо на новоселье, Привыкшей к горнице своей. Под занавескою шелковой Не спится ей в постеле новой, И ранний звон колоколов, Предтеча утренних трудов, Ее с постели подымает. Садится Таня у окна. Редеет сумрак; но она Своих полей не различает: Пред нею незнакомый двор, Конюшня, кухня и забор. XLIV И вот: по родственным обедам Развозят Таню каждый день Представить бабушкам и дедам Ее рассеянную лень. Родне, прибывшей издалеча, Повсюду ласковая встреча, И восклицанья, и хлеб-соль. "Как Таня выросла! Давно ль Я, кажется, тебя крестила? А я так на руки брала! А я так за уши драла! А я так пряником кормила!" И хором бабушки твердят: "Как наши годы-то летят!" XLV Но в них не видно перемены; Все в них на старый образец: У тетушки княжны Елены Все тот же тюлевый чепец; Все белится Лукерья Львовна, Все то же лжет Любовь Петровна, Иван Петрович так же глуп, Семен Петрович так же скуп, У Пелагеи Николавны Все тот же друг мосье Финмуш, И тот же шпиц, и тот же муж; А он, все клуба член исправный, Все так же смирен, так же глух И так же ест и пьет за двух. XLVI Их дочки Таню обнимают. Младые грации Москвы Сначала молча озирают Татьяну с ног до головы; Ее находят что-то странной, Провинциальной и жеманной, И что-то бледной и худой, А впрочем очень недурной; Потом, покорствуя природе, Дружатся с ней, к себе ведут, Целуют, нежно руки жмут, Взбивают кудри ей по моде И поверяют нараспев Сердечны тайны, тайны дев, XLVII Чужие и свои победы, Надежды, шалости, мечты. Текут невинные беседы С прикрасой легкой клеветы. Потом, в отплату лепетанья, Ее сердечного признанья Умильно требуют оне. Но Таня, точно как во сне, Их речи слышит без участья, Не понимает ничего, И тайну сердца своего, Заветный клад и слез и счастья, Хранит безмолвно между тем И им не делится ни с кем. XLVIII Татьяна вслушаться желает В беседы, в общий разговор; Но всех в гостиной занимает Такой бессвязный, пошлый вздор; Все в них так бледно, равнодушно; Они клевещут даже скучно; В бесплодной сухости речей, Расспросов, сплетен и вестей Не вспыхнет мысли в целы сутки, Хоть невзначай, хоть наобум; Не улыбнется томный ум, Не дрогнет сердце, хоть для шутки. И даже глупости смешной В тебе не встретишь, свет пустой. XLIX Архивны юноши толпою На Таню чопорно глядят И про нее между собою Неблагосклонно говорят. Один какой-то шут печальный Ее находит идеальной И, прислонившись у дверей, Элегию готовит ей. У скучной тетки Таню встретя, К ней как-то Вяземский подсел И душу ей занять успел. И, близ него ее заметя, Об ней, поправя свой парик, Осведомляется старик. L Но там, где Мельпомены бурной Протяжный раздается вой, Где машет мантией мишурной Она пред хладною толпой, Где Талия тихонько дремлет И плескам дружеским не внемлет, Где Терпсихоре лишь одной Дивится зритель молодой (Что было также в прежни леты, Во время ваше и мое), Не обратились на нее Ни дам ревнивые лорнеты, Ни трубки модных знатоков Из лож и кресельных рядов. LI Ее привозят и в Собранье. Там теснота, волненье, жар, Музыки грохот, свеч блистанье, Мельканье, вихорь быстрых пар, Красавиц легкие уборы, Людьми пестреющие хоры, Невест обширный полукруг, Все чувства поражает вдруг. Здесь кажут франты записные Свое нахальство, свой жилет И невнимательный лорнет. Сюда гусары отпускные Спешат явиться, прогреметь, Блеснуть, пленить и улететь. LII У ночи много звезд прелестных, Красавиц много на Москве. Но ярче всех подруг небесных Луна в воздушной синеве. Но та, которую не смею Тревожить лирою моею, Как величавая луна, Средь жен и дев блестит одна. С какою гордостью небесной Земли касается она! Как негой грудь ее полна! Как томен взор ее чудесный!.. Но полно, полно; перестань: Ты заплатил безумству дань. LIII Шум, хохот, беготня, поклоны, Галоп, мазурка, вальс... Меж тем, Между двух теток у колонны, Не замечаема никем, Татьяна смотрит и не видит, Волненье света ненавидит; Ей душно здесь... она мечтой Стремится к жизни полевой, В деревню, к бедным поселянам, В уединенный уголок, Где льется светлый ручеек, К своим цветам, к своим романам И в сумрак липовых аллей, Туда, где он являлся ей. LIV Так мысль ее далече бродит: Забыт и свет и шумный бал, А глаз меж тем с нее не сводит Какой-то важный генерал. Друг другу тетушки мигнули И локтем Таню враз толкнули, И каждая шепнула ей: - Взгляни налево поскорей. - "Налево? где? что там такое?" - Ну, что бы ни было, гляди... В той кучке, видишь? впереди, Там, где еще в мундирах двое... Вот отошел... вот боком стал... - "Кто? толстый этот генерал?" LV Но здесь с победою поздравим Татьяну милую мою И в сторону свой путь направим, Чтоб не забыть, о ком пою... Да кстати, здесь о том два слова: Пою приятеля младого И множество его причуд. Благослови мой долгий труд, О ты, эпическая муза! И, верный посох мне вручив, Не дай блуждать мне вкось и вкрив. Довольно. С плеч долой обуза! Я классицизму отдал честь: Хоть поздно, а вступленье есть. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Fare thee well, and if for ever Still for ever fare thee well. Byron. I В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал, В те дни в таинственных долинах, Весной, при кликах лебединых, Близ вод, сиявших в тишине, Являться муза стала мне. Моя студенческая келья Вдруг озарилась: муза в ней Открыла пир младых затей, Воспела детские веселья, И славу нашей старины, И сердца трепетные сны. II И свет ее с улыбкой встретил; Успех нас первый окрылил; Старик Державин нас заметил И в гроб сходя, благословил. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . III И я, в закон себе вменяя Страстей единый произвол, С толпою чувства разделяя, Я музу резвую привел На шум пиров и буйных споров, Грозы полуночных дозоров; И к ним в безумные пиры Она несла свои дары И как вакханочка резвилась, За чашей пела для гостей, И молодежь минувших дней За нею буйно волочилась, А я гордился меж друзей Подругой ветреной моей. IV Но я отстал от их союза И вдаль бежал... Она за мной. Как часто ласковая муза Мне услаждала путь немой Волшебством тайного рассказа! Как часто по скалам Кавказа Она Ленорой, при луне, Со мной скакала на коне! Как часто по брегам Тавриды Она меня во мгле ночной Водила слушать шум морской, Немолчный шепот Нереиды, Глубокий, вечный хор валов, Хвалебный гимн отцу миров. V И, позабыв столицы дальной И блеск и шумные пиры, В глуши Молдавии печальной Она смиренные шатры Племен бродящих посещала, И между ими одичала, И позабыла речь богов Для скудных, странных языков, Для песен степи, ей любезной... Вдруг изменилось все кругом, И вот она в саду моем Явилась барышней уездной, С печальной думою в очах, С французской книжкою в руках. VI И ныне музу я впервые На светский раут {44} привожу; На прелести ее степные С ревнивой робостью гляжу. Сквозь тесный ряд аристократов, Военных франтов, дипломатов И гордых дам она скользит; Вот села тихо и глядит, Любуясь шумной теснотою, Мельканьем платьев и речей, Явленьем медленным гостей Перед хозяйкой молодою И темной рамою мужчин Вкруг дам как около картин. VII Ей нравится порядок стройный Олигархических бесед, И холод гордости спокойной, И эта смесь чинов и лет. Но это кто в толпе избранной Стоит безмолвный и туманный? Для всех он кажется чужим. Мелькают лица перед ним Как ряд докучных привидений. Что, сплин иль страждущая спесь В его лице? Зачем он здесь? Кто он таков? Ужель Евгений? Ужели он?.. Так, точно он. - Давно ли к нам он занесен? VIII Все тот же ль он иль усмирился? Иль корчит также чудака? Скажите: чем он возвратился? Что нам представит он пока? Чем ныне явится? Мельмотом, Космополитом, патриотом, Гарольдом, квакером, ханжой, Иль маской щегольнет иной, Иль просто будет добрый малый, Как вы да я, как целый свет? По крайней мере мой совет: Отстать от моды обветшалой. Довольно он морочил свет... - Знаком он вам? - И да и нет. IX - Зачем же так неблагосклонно Вы отзываетесь о нем? За то ль, что мы неугомонно Хлопочем, судим обо всем, Что пылких душ неосторожность Самолюбивую ничтожность Иль оскорбляет, иль смешит, Что ум, любя простор, теснит, Что слишком часто разговоры Принять мы рады за дела, Что глупость ветрена и зла, Что важным людям важны вздоры И что посредственность одна Нам по плечу и не странна? X Блажен, кто смолоду был молод, Блажен, кто вовремя созрел, Кто постепенно жизни холод С летами вытерпеть умел; Кто странным снам не предавался, Кто черни светской не чуждался, Кто в двадцать лет был франт иль хват, А в тридцать выгодно женат; Кто в пятьдесят освободился От частных и других долгов, Кто славы, денег и чинов Спокойно в очередь добился, О ком твердили целый век: N. N. прекрасный человек. XI Но грустно думать, что напрасно Была нам молодость дана, Что изменяли ей всечасно, Что обманула нас она; Что наши лучшие желанья, Что наши свежие мечтанья Истлели быстрой чередой, Как листья осенью гнилой. Несносно видеть пред собою Одних обедов длинный ряд, Глядеть на жизнь, как на обряд, И вслед за чинною толпою Идти, не разделяя с ней Ни общих мнений, ни страстей. XII Предметом став суждений шумных, Несносно (согласитесь в том) Между людей благоразумных Прослыть притворным чудаком, Или печальным сумасбродом, Иль сатаническим уродом, Иль даже демоном моим. Онегин (вновь займуся им), Убив на поединке друга, Дожив без цели, без трудов До двадцати шести годов, Томясь в бездействии досуга Без службы, без жены, без дел, Ничем заняться не умел. XIII Им овладело беспокойство, Охота к перемене мест (Весьма мучительное свойство, Немногих добровольный крест). Оставил он свое селенье, Лесов и нив уединенье, Где окровавленная тень Ему являлась каждый день, И начал странствия без цели, Доступный чувству одному; И путешествия ему, Как все на свете, надоели; Он возвратился и попал, Как Чацкий, с корабля на бал. XIV Но вот толпа заколебалась, По зале шепот пробежал... К хозяйке дама приближалась, За нею важный генерал. Она была нетороплива, Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязаний на успех, Без этих маленьких ужимок, Без подражательных затей... Все тихо, просто было в ней, Она казалась верный снимок Du comme il faut... (Шишков, прости: Не знаю, как перевести.) XV К ней дамы подвигались ближе; Старушки улыбались ей; Мужчины кланялися ниже, Ловили взор ее очей; Девицы проходили тише Пред ней по зале, и всех выше И нос и плечи подымал Вошедший с нею генерал. Никто б не мог ее прекрасной Назвать; но с головы до ног Никто бы в ней найти не мог Того, что модой самовластной В высоком лондонском кругу Зовется vulgаr. (Не могу... XVI Люблю я очень это слово, Но не могу перевести; Оно у нас покамест ново, И вряд ли быть ему в чести. Оно б годилось в эпиграмме...) Но обращаюсь к нашей даме. Беспечной прелестью мила, Она сидела у стола С блестящей Ниной Воронскою, Сей Клеопатрою Невы; И верно б согласились вы, Что Нина мраморной красою Затмить соседку не могла, Хоть ослепительна была. XVII "Ужели, - думает Евгений: - Ужель она? Но точно... Нет... Как! из глуши степных селений..." И неотвязчивый лорнет Он обращает поминутно На ту, чей вид напомнил смутно Ему забытые черты. "Скажи мне, князь, не знаешь ты, Кто там в малиновом берете С послом испанским говорит?" Князь на Онегина глядит. - Ага! давно ж ты не был в свете. Постой, тебя представлю я. - "Да кто ж она?" - Жена моя. - XVIII "Так ты женат! не знал я ране! Давно ли?" - Около двух лет. - "На ком?" - На Лариной. - "Татьяне!" - Ты ей знаком? - "Я им сосед". - О, так пойдем же. - Князь подходит К своей жене и ей подводит Родню и друга своего. Княгиня смотрит на него... И что ей душу ни смутило, Как сильно ни была она Удивлена, поражена, Но ей ничто не изменило: В ней сохранился тот же тон, Был так же тих ее поклон. XIX Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась Иль стала вдруг бледна, красна... У ней и бровь не шевельнулась; Не сжала даже губ она. Хоть он глядел нельзя прилежней, Но и следов Татьяны прежней Не мог Онегин обрести. С ней речь хотел он завести И - и не мог. Она спросила, Давно ль он здесь, откуда он И не из их ли уж сторон? Потом к супругу обратила Усталый взгляд; скользнула вон... И недвижим остался он. XX Ужель та самая Татьяна, Которой он наедине, В начале нашего романа, В глухой, далекой стороне, В благом пылу нравоученья, Читал когда-то наставленья, Та, от которой он хранит Письмо, где сердце говорит, Где все наруже, все на воле, Та девочка... иль это сон?.. Та девочка, которой он Пренебрегал в смиренной доле, Ужели с ним сейчас была Так равнодушна, так смела? XXI Он оставляет раут тесный, Домой задумчив едет он; Мечтой то грустной, то прелестной Его встревожен поздний сон. Проснулся он; ему приносят Письмо: князь N покорно просит Его на вечер. "Боже! к ней!.. О буду, буду!" и скорей Марает он ответ учтивый. Что с ним? в каком он странном сне! Что шевельнулось в глубине Души холодной и ленивой? Досада? суетность? иль вновь Забота юности - любовь? XXII Онегин вновь часы считает, Вновь не дождется дню конца. Но десять бьет; он выезжает, Он полетел, он у крыльца, Он с трепетом к княгине входит; Татьяну он одну находит, И вместе несколько минут Они сидят. Слова нейдут Из уст Онегина. Угрюмый, Неловкий, он едва-едва Ей отвечает. Голова Его полна упрямой думой. Упрямо смотрит он: она Сидит покойна и вольна. XXIII Приходит муж. Он прерывает Сей неприятный tete-a-tete; С Онегиным он вспоминает Проказы, шутки прежних лет. Они смеются. Входят гости. Вот крупной солью светской злости Стал оживляться разговор; Перед хозяйкой легкий вздор Сверкал без глупого жеманства, И прерывал его меж тем Разумный толк без пошлых тем, Без вечных истин, без педантства, И не пугал ничьих ушей Свободной живостью своей. XXIV Тут был, однако, цвет столицы, И знать, и моды образцы, Везде встречаемые лицы, Необходимые глупцы; Тут были дамы пожилые В чепцах и в розах, с виду злые; Тут было несколько девиц, Не улыбающихся лиц; Тут был посланник, говоривший О государственных делах; Тут был в душистых сединах Старик, по-старому шутивший: Отменно тонко и умно, Что нынче несколько смешно. XXV Тут был на эпиграммы падкий, На все сердитый господин: На чай хозяйский слишком сладкий, На плоскость дам, на тон мужчин, На толки про роман туманный, На вензель, двум сестрицам данный, На ложь журналов, на войну, На снег и на свою жену. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XXVI Тут был Проласов, заслуживший Известность низостью души, Во всех альбомах притупивший, St.-Рriest, твои карандаши; В дверях другой диктатор бальный Стоял картинкою журнальной, Румян, как вербный херувим, Затянут, нем и недвижим, И путешественник залетный, Перекрахмаленный нахал, В гостях улыбку возбуждал Своей осанкою заботной, И молча обмененный взор Ему был общий приговор. XXVII Но мой Онегин вечер целый Татьяной занят был одной, Не этой девочкой несмелой, Влюбленной, бедной и простой, Но равнодушною княгиней, Но неприступною богиней Роскошной, царственной Невы. О люди! все похожи вы На прародительницу Эву: Что вам дано, то не влечет, Вас непрестанно змий зовет К себе, к таинственному древу; Запретный плод вам подавай: А без того вам рай не рай. XXVIII Как изменилася Татьяна! Как твердо в роль свою вошла! Как утеснительного сана Приемы скоро приняла! Кто б смел искать девчонки нежной В сей величавой, в сей небрежной Законодательнице зал? И он ей сердце волновал! Об нем она во мраке ночи, Пока Морфей не прилетит, Бывало, девственно грустит, К луне подъемлет томны очи, Мечтая с ним когда-нибудь Свершить смиренный жизни путь! XXIX Любви все возрасты покорны; Но юным, девственным сердцам Ее порывы благотворны, Как бури вешние полям: В дожде страстей они свежеют, И обновляются, и зреют - И жизнь могущая дает И пышный цвет и сладкий плод. Но в возраст поздний и бесплодный, На повороте наших лет, Печален страсти мертвой след: Так бури осени холодной В болото обращают луг И обнажают лес вокруг. XXX Сомненья нет: увы! Евгений В Татьяну как дитя влюблен; В тоске любовных помышлений И день и ночь проводит он. Ума не внемля строгим пеням, К ее крыльцу, стеклянным сеням Он подъезжает каждый день; За ней он гонится как тень; Он счастлив, если ей накинет Боа пушистый на плечо, Или коснется горячо Ее руки, или раздвинет Пред нею пестрый полк ливрей, Или платок подымет ей. XXXI Она его не замечает, Как он ни бейся, хоть умри. Свободно дома принимает, В гостях с ним молвит слова три, Порой одним поклоном встретит, Порою вовсе не заметит: Кокетства в ней ни капли нет - Его не терпит высший свет. Бледнеть Онегин начинает: Ей иль не видно, иль не жаль; Онегин сохнет - и едва ль Уж не чахоткою страдает. Все шлют Онегина к врачам, Те хором шлют его к водам. XXXII А он не едет; он заране Писать ко прадедам готов О скорой встрече; а Татьяне И дела нет (их пол таков); А он упрям, отстать не хочет, Еще надеется, хлопочет; Смелей здорового, больной, Княгине слабою рукой Он пишет страстное посланье. Хоть толку мало вообще Он в письмах видел не вотще; Но, знать, сердечное страданье Уже пришло ему невмочь. Вот вам письмо его точь-в-точь. Письмо Онегина к Татьяне Предвижу все: вас оскорбит Печальной тайны объясненье. Какое горькое презренье Ваш гордый взгляд изобразит! Чего хочу? с какою целью Открою душу вам свою? Какому злобному веселью, Быть может, повод подаю! Случайно вас когда-то встретя, В вас искру нежности заметя, Я ей поверить не посмел: Привычке милой не дал ходу; Свою постылую свободу Я потерять не захотел. Еще одно нас разлучило... Несчастной жертвой Ленский пал... Ото всего, что сердцу мило, Тогда я сердце оторвал; Чужой для всех, ничем не связан, Я думал: вольность и покой Замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан. Нет, поминутно видеть вас, Повсюду следовать за вами, Улыбку уст, движенье глаз Ловить влюбленными глазами, Внимать вам долго, понимать Душой все ваше совершенство, Пред вами в муках замирать, Бледнеть и гаснуть... вот блаженство! И я лишен того: для вас Тащусь повсюду наудачу; Мне дорог день, мне дорог час: А я в напрасной скуке трачу Судьбой отсчитанные дни. И так уж тягостны они. Я знаю: век уж мой измерен; Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я... Боюсь: в мольбе моей смиренной Увидит ваш суровый взор Затеи хитрости презренной - И слышу гневный ваш укор. Когда б вы знали, как ужасно Томиться жаждою любви, Пылать - и разумом всечасно Смирять волнение в крови; Желать обнять у вас колени И, зарыдав, у ваших ног Излить мольбы, признанья, пени, Все, все, что выразить бы мог, А между тем притворным хладом Вооружать и речь и взор, Вести спокойный разговор, Глядеть на вас веселым взглядом!.. Но так и быть: я сам себе Противиться не в силах боле; Все решено: я в вашей воле И предаюсь моей судьбе. XXXIII Ответа нет. Он вновь посланье: Второму, третьему письму Ответа нет. В одно собранье Он едет; лишь вошел... ему Она навстречу. Как сурова! Его не видят, с ним ни слова; У! как теперь окружена Крещенским холодом она! Как удержать негодованье Уста упрямые хотят! Вперил Онегин зоркий взгляд: Где, где смятенье, состраданье? Где пятна слез?.. Их нет, их нет! На сем лице лишь гнева след... XXXIV Да, может быть, боязни тайной, Чтоб муж иль свет не угадал Проказы, слабости случайной... Всего, что мой Онегин знал... Надежды нет! Он уезжает, Свое безумство проклинает - И, в нем глубоко погружен, От света вновь отрекся он. И в молчаливом кабинете Ему припомнилась пора, Когда жестокая хандра За ним гналася в шумном свете, Поймала, за ворот взяла И в темный угол заперла. XXXV Стал вновь читать он без разбора. Прочел он Гиббона, Руссо, Манзони, Гердера, Шамфора, Madame de Stael, Биша, Тиссо, Прочел скептического Беля, Прочел творенья Фонтенеля, Прочел из наших кой-кого, Не отвергая ничего: И альманахи, и журналы, Где поученья нам твердят, Где нынче так меня бранят, А где такие мадригалы Себе встречал я иногда: Е sempre bene, господа. XXXVI И что ж? Глаза его читали, Но мысли были далеко; Мечты, желания, печали Теснились в душу глубоко. Он меж печатными строками Читал духовными глазами Другие строки. В них-то он Был совершенно углублен. То были тайные преданья Сердечной, темной старины, Ни с чем не связанные сны, Угрозы, толки, предсказанья, Иль длинной сказки вздор живой, Иль письма девы молодой. XXXVII И постепенно в усыпленье И чувств и дум впадает он, А перед ним воображенье Свой пестрый мечет фараон. То видит он: на талом снеге, Как будто спящий на ночлеге, Недвижим юноша лежит, И слышит голос: что ж? убит. То видит он врагов забвенных, Клеветников, и трусов злых, И рой изменниц молодых, И круг товарищей презренных, То сельский дом - и у окна Сидит она... и все она!.. XXXVIII Он так привык теряться в этом, Что чуть с ума не своротил Или не сделался поэтом. Признаться: то-то б одолжил! А точно: силой магнетизма Стихов российских механизма Едва в то время не постиг Мой бестолковый ученик. Как походил он на поэта, Когда в углу сидел один, И перед ним пылал камин, И он мурлыкал: Веnеdеttа Иль Idol mio и ронял В огонь то туфлю, то журнал. XXXIX Дни мчались; в воздухе нагретом Уж разрешалася зима; И он не сделался поэтом, Не умер, не сошел с ума. Весна живит его: впервые Свои покои запертые, Где зимовал он, как сурок, Двойные окны, камелек Он ясным утром оставляет, Несется вдоль Невы в санях. На синих, иссеченных льдах Играет солнце; грязно тает На улицах разрытый снег. Куда по нем свой быстрый бег ХL Стремит Онегин? Вы заране Уж угадали; точно так: Примчался к ней, к своей Татьяне Мой неисправленный чудак. Идет, на мертвеца похожий. Нет ни одной души в прихожей. Он в залу; дальше: никого. Дверь отворил он. Что ж его С такою силой поражает? Княгиня перед ним, одна, Сидит, не убрана, бледна, Письмо какое-то читает И тихо слезы льет рекой, Опершись на руку щекой. ХLI О, кто б немых ее страданий В сей быстрый миг не прочитал! Кто прежней Тани, бедной Тани Теперь в княгине б не узнал! В тоске безумных сожалений К ее ногам упал Евгений; Она вздрогнула и молчит; И на Онегина глядит Без удивления, без гнева... Его больной, угасший взор, Молящий вид, немой укор, Ей внятно все. Простая дева, С мечтами, сердцем прежних дней, Теперь опять воскресла в ней. XLII Она его не подымает И, не сводя с него очей, От жадных уст не отымает Бесчувственной руки своей... О чем теперь ее мечтанье? Проходит долгое молчанье, И тихо наконец она: "Довольно; встаньте. Я должна Вам объясниться откровенно. Онегин, помните ль тот час, Когда в саду, в аллее нас Судьба свела, и так смиренно Урок ваш выслушала я? Сегодня очередь моя. XLIII Онегин, я тогда моложе, Я лучше, кажется, была, И я любила вас; и что же? Что в сердце вашем я нашла? Какой ответ? одну суровость. Не правда ль? Вам была не новость Смиренной девочки любовь? И нынче - боже! - стынет кровь, Как только вспомню взгляд холодный И эту проповедь... Но вас Я не виню: в тот страшный час Вы поступили благородно, Вы были правы предо мной: Я благодарна всей душой... XLIV Тогда - не правда ли? - в пустыне, Вдали от суетной молвы, Я вам не нравилась... Что ж ныне Меня преследуете вы? Зачем у вас я на примете? Не потому ль, что в высшем свете Теперь являться я должна; Что я богата и знатна, Что муж в сраженьях изувечен, Что нас за то ласкает двор? Не потому ль, что мой позор Теперь бы всеми был замечен, И мог бы в обществе принесть Вам соблазнительную честь? XLV Я плачу... если вашей Тани Вы не забыли до сих пор, То знайте: колкость вашей брани, Холодный, строгий разговор, Когда б в моей лишь было власти, Я предпочла б обидной страсти И этим письмам и слезам. К моим младенческим мечтам Тогда имели вы хоть жалость, Хоть уважение к летам... А нынче! - что к моим ногам Вас привело? какая малость! Как с вашим сердцем и умом Быть чувства мелкого рабом? XLVI А мне, Онегин, пышность эта, Постылой жизни мишура, Мои успехи в вихре света, Мой модный дом и вечера, Что в них? Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада, Весь этот блеск, и шум, и чад За полку книг, за дикий сад, За наше бедное жилище, За те места, где в первый раз, Онегин, видела я вас, Да за смиренное кладбище, Где нынче крест и тень ветвей Над бедной нянею моей... XLVII А счастье было так возможно, Так близко!.. Но судьба моя Уж решена. Неосторожно, Быть может, поступила я: Меня с слезами заклинаний Молила мать; для бедной Тани Все были жребии равны... Я вышла замуж. Вы должны, Я вас прошу, меня оставить; Я знаю: в вашем сердце есть И гордость и прямая честь. Я вас люблю (к чему лукавить?), Но я другому отдана; Я буду век ему верна". XLVIII Она ушла. Стоит Евгений, Как будто громом поражен. В какую бурю ощущений Теперь он сердцем погружен! Но шпор незапный звон раздался, И муж Татьянин показался, И здесь героя моего, В минуту, злую для него, Читатель, мы теперь оставим, Надолго... навсегда. За ним Довольно мы путем одним Бродили по свету. Поздравим Друг друга с берегом. Ура! Давно б (не правда ли?) пора! XLIX Кто б ни был ты, о мой читатель, Друг, недруг, я хочу с тобой Расстаться нынче как приятель. Прости. Чего бы ты за мной Здесь ни искал в строфах небрежных, Воспоминаний ли мятежных, Отдохновенья ль от трудов, Живых картин, иль острых слов, Иль грамматических ошибок, Дай бог, чтоб в этой книжке ты Для развлеченья, для мечты, Для сердца, для журнальных сшибок Хотя крупицу мог найти. За сим расстанемся, прости! L Прости ж и ты, мой спутник странный, И ты, мой верный идеал, И ты, живой и постоянный, Хоть малый труд. Я с вами знал Все, что завидно для поэта: Забвенье жизни в бурях света, Беседу сладкую друзей. Промчалось много, много дней С тех пор, как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сне Явилися впервые мне - И даль свободного романа Я сквозь магический кристалл Еще не ясно различал. LI Но те, которым в дружной встрече Я строфы первые читал... Иных уж нет, а те далече, Как Сади некогда сказал. Без них Онегин дорисован. А та, с которой образован Татьяны милый идеал... О много, много рок отъял! Блажен, кто праздник жизни рано Оставил, не допив до дна Бокала полного вина, Кто не дочел ее романа И вдруг умел расстаться с ним, Как я с Онегиным моим. Конец ПРИМЕЧАНИЯ К ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ 1 Писано в Бессарабии. 2 Dandy, франт. 3 Шляпа a la Bolivar. 4 Известный ресторатор. 5 Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо более поэзии, нежели во всей французской литературе. 6 Tout le monde sut qu'il mettait du blanc; et moi, qui n'en croyais rien, je commencai de le croire, non seulement par l'embellissement de son teint et pour avoir trouve des tasses de blanc sur sa toilette, mais sur ce qu'entrant un matin dans sa chambre, je le trouvai brossant ses ongles avec une petite vergette faite expres, ouvrage qu'il continua fierement devant moi. Je jugeai qu'un homme qui passe deux heures tous les matins a brosser ses ongles, peut bien passer quelques instants a remplir de blanc les creux de sa peau. (Confessions de J. J. Rousseau) Грим опередил свой век: ныне во всей просвещенной Европе чистят ногти особенной щеточкой. 7 Вся сия ироническая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV. Наши дамы соединяют просвещение с любезностию и строгую чистоту нравов с этою восточною прелестию, столь пленившей г-жу Сталь. (Cм. Dix annees d'exil.) 8 Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича: "Вот ночь; но не меркнут златистые полосы облак. Без звезд и без месяца вся озаряется дальность. На взморье далеком сребристые видны ветрила Чуть видных судов, как по синему небу плывущих. Сияньем бессумрачным небо ночное сияет, И пурпур заката сливается с златом востока: Как будто денница за вечером следом выводит Румяное утро. - Была то година златая, Как летние дни похищают владычество ночи; Как взор иноземца на северном небе пленяет Слиянье волшебное тени и сладкого света, Каким никогда не украшено небо полудня; Та ясность, подобная прелестям северной девы, Которой глаза голубые и алые щеки Едва отеняются русыми локон волнами. Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени; Тогда Филомела полночные песни лишь кончит И песни заводит, приветствуя день восходящий. Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры; Роса опустилась; . . . . . . . . . . . . . . Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел, Нева не колыхнет; разъехались гости градские; Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо; Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою; Лишь крик протяженный из дальней промчится деревни, Где в ночь окликается ратная стража со стражей. Все спит. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9 Въявь богиню благосклонну Зрит восторженный пиит, Что проводит ночь бессонну, Опершися на гранит. (Муравьев. Богине Невы) 10 Писано в Одессе. 11 См. первое издание Евгения Онегина. 12 Из первой части Днепровской русалки. 13 Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами. 14 Грандисон и Ловлас, герои двух славных романов. 15 Si j'avais la folie de croire encore au bonheur, je le chercherais dans l'habitude (Шатобриан). 16 "Бедный Иорик!" - восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.) 17 В прежнем издании, вместо домой летят, было ошибкою напечатано зимой летят (что не имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили анахронизм в следующих строфах. Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю. 18 Юлия Вольмар - Новая Элоиза. Малек-Адель - герой посредственного романа M-me Cottin. Густав де Линар - герой прелестной повести баронессы Крюднер. 19 Вампир - повесть, неправильно приписанная лорду Байрону. Мельмот - гениальное произведение Матюрина. Jean Sbogar - известный роман Карла Нодье. 20 Lasciate ogni speranza voi ch'entrate. Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха. 21 Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно. Издатель однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздниках гулял. 22 Е. А. Баратынский. 23 В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками! 24 "Это значит, - замечает один из наших критиков, - что мальчишки катаются на коньках". Справедливо. 25 В лета красные мои Поэтический аи Нравился мне пеной шумной, Сим подобием любви Или юности безумной, и проч. (Послание к Л. П.) 26 Август Лафонтен, автор множества семейственных романов. 27 Смотри "Первый снег", стихотворение князя Вяземского. 28 См. описания финляндской зимы в "Эде" Баратынского. 29 Зовет кот кошурку В печурку спать. Предвещание свадьбы; первая песня предрекает смерть. 30 Таким образом узнают имя будущего жениха. 31 В журналах осуждали слова: хлоп, молвь и топ как неудачное нововведение. Слова сии коренные русские. "Вышел Бова из шатра прохладиться и услышал в чистом поле людскую молвь и конский топ" (Сказка о Бове Королевиче). Хлоп употребляется в просторечии вместо хлопание, как шип вместо шипения: Он шип пустил по-змеиному. (Древние русские стихотворения) Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка. 32 Один из наших критиков, кажется, находит в этих стихах непонятную для нас неблагопристойность. 33 Гадательные книги издаются у нас под фирмою Мартына Задеки, почтенного человека, не писавшего никогда гадательных книг, как замечает Б.М.Федоров. 34 Пародия известных стихов Ломоносова: Заря багряною рукою От утренних спокойных вод Выводит с солнцем за собою, - и проч. 35 Буянов, мой сосед, . . . . . . . . . . . . . . . . Пришел ко мне вчера с небритыми усами, Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком... (Опасный сосед) 36 Наши критики, верные почитатели прекрасного пола, сильно осуждали неприличие сего стиха. 37 Парижский ресторатор. 38 Стих Грибоедова. 39 Славный ружейный мастер. 40 В первом издании шестая глава оканчивалась следующим образом: А ты, младое вдохновенье, Волнуй мое воображенье, Дремоту сердца оживляй, В мой угол чаще прилетай, Не дай остыть душе поэта, Ожесточиться, очерстветь И наконец окаменеть В мертвящем упоенье света, Среди бездушных гордецов, Среди блистательных глупцов, XLVII Среди лукавых, малодушных, Шальных, балованных детей, Злодеев и смешных и скучных, Тупых, привязчивых судей, Среди кокеток богомольных, Среди холопьев добровольных, Среди вседневных, модных сцен, Учтивых, ласковых измен, Среди холодных приговоров Жестокосердой суеты, Среди досадной пустоты Расчетов, душ и разговоров, В сем омуте, где с вами я Купаюсь, милые друзья. 41 Левшин, автор многих сочинений по части хозяйственной. 42 Дороги наши - сад для глаз: Деревья, с дерном вал, канавы; Работы много, много славы, Да жаль, проезда нет подчас. С деревьев, на часах стоящих, Проезжим мало барыша; Дорога, скажешь, хороша - И вспомнишь стих: для проходящих! Свободна русская езда В двух только случаях: когда Наш Мак-Адам или Мак-Ева Зима свершит, треща от гнева, Опустошительный набег, Путь окует чугуном льдистым, И запорошит ранний снег Следы ее песком пушистым. Или когда поля проймет Такая знойная засуха, Что через лужу может вброд Пройти, глаза зажмуря, муха. ("Станция". Князь Вяземский) 43 Сравнение, заимствованное у К**, столь известного игривостию изображения. К... рассказывал, что, будучи однажды послан курьером от князя Потемкина к императрице, он ехал так скоро, что шпага его, высунувшись концом из тележки, стучала по верстам, как по частоколу. 44 Rout, вечернее собрание без танцев, собственно значит толпа. ОТРЫВКИ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА Последняя глава "Евгения Онегина" издана была особо, с следующим предисловием: "Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последней главою Евгения Онегина и пожертвовать одною из окончательных строф: Пора: перо покоя просит; Я девять песен написал; На берег радостный выносит Мою ладью девятый вал - Хвала вам, девяти каменам, и проч.". П.А.Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. - Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики. Некоторые отрывки были напечатаны; мы здесь их помещаем, присовокупив к ним еще несколько строф. Е. Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород: . . . . . . . перед ним Макарьев суетно хлопочет, Кипит обилием своим. Сюда жемчуг привез индеец, Поддельны вины европеец, Табун бракованных коней Пригнал заводчик из степей, Игрок привез свои колоды И горсть услужливых костей, Помещик - спелых дочерей, А дочки - прошлогодни моды. Всяк суетится, лжет за двух, И всюду меркантильный дух. * Тоска!.. Онегин едет в Астрахань и оттуда на Кавказ. Он видит: Терек своенравный Крутые роет берега; Пред ним парит орел державный, Стоит олень, склонив рога; Верблюд лежит в тени утеса, В лугах несется конь черкеса, И вкруг кочующих шатров Пасутся овцы калмыков, Вдали - кавказские громады: К ним путь открыт. Пробилась брань За их естественную грань, Чрез их опасные преграды; Брега Арагвы и Куры Узрели русские шатры. * Уже пустыни сторож вечный, Стесненный холмами вокруг, Стоит Бешту остроконечный И зеленеющий Машук, Машук, податель струй целебных; Вокруг ручьев его волшебных Больных теснится бледный рой; Кто жертва чести боевой, Кто почечуя, кто Киприды; Страдалец мыслит жизни нить В волнах чудесных укрепить, Кокетка злых годов обиды На дне оставить, а старик Помолодеть - хотя на миг. * Питая горьки размышленья, Среди печальной их семьи, Онегин взором сожаленья Глядит на дымные струи И мыслит, грустью отуманен: Зачем я пулей в грудь не ранен? Зачем не хилый я старик, Как этот бедный откупщик? Зачем, как тульский заседатель, Я не лежу в параличе? Зачем не чувствую в плече Хоть ревматизма? - ах, создатель! Я молод, жизнь во мне крепка; Чего мне ждать? тоска, тоска!.. Онегин посещает потом Тавриду: Воображенью край священный: С Атридом спорил там Пилад, Там закололся Митридат, Там пел Мицкевич вдохновенный И посреди прибрежных скал Свою Литву воспоминал. * Прекрасны вы, брега Тавриды, Когда вас видишь с корабля При свете утренней Киприды, Как вас впервой увидел я; Вы мне предстали в блеске брачном: На небе синем и прозрачном Сияли груды ваших гор, Долин, деревьев, сел узор Разостлан был передо мною. А там, меж хижинок татар... Какой во мне проснулся жар! Какой волшебною тоскою Стеснялась пламенная грудь! Но, муза! прошлое забудь. * Какие б чувства ни таились Тогда во мне - теперь их нет: Они прошли иль изменились... Мир вам, тревоги прошлых лет! В ту пору мне казались нужны Пустыни, волн края жемчужны, И моря шум, и груды скал, И гордой девы идеал, И безыменные страданья... Другие дни, другие сны; Смирились вы, моей весны Высокопарные мечтанья, И в поэтический бокал Воды я много подмешал. * Иные нужны мне картины: Люблю песчаный косогор, Перед избушкой две рябины, Калитку, сломанный забор, На небе серенькие тучи, Перед гумном соломы кучи Да пруд под сенью ив густых, Раздолье уток молодых; Теперь мила мне балалайка Да пьяный топот трепака Перед порогом кабака. Мой идеал теперь - хозяйка, Мои желания - покой, Да щей горшок, да сам большой. * Порой дождливою намедни Я, завернув на скотный двор... Тьфу! прозаические бредни, Фламандской школы пестрый сор! Таков ли был я, расцветая? Скажи, фонтан Бахчисарая! Такие ль мысли мне на ум Навел твой бесконечный шум, Когда безмолвно пред тобою Зарему я воображал Средь пышных, опустелых зал... Спустя три года, вслед за мною, Скитаясь в той же стороне, Онегин вспомнил обо мне. * Я жил тогда в Одессе пыльной... Там долго ясны небеса, Там хлопотливо торг обильный Свои подъемлет паруса; Там все Европой дышит, веет, Все блещет югом и пестреет Разнообразностью живой. Язык Италии златой Звучит по улице веселой, Где ходит гордый славянин, Француз, испанец, армянин, И грек, и молдаван тяжелый, И сын египетской земли, Корсар в отставке, Морали. * Одессу звучными стихами Наш друг Туманский описал, Но он пристрастными глазами В то время на нее взирал. Приехав, он прямым поэтом Пошел бродить с своим лорнетом Один над морем - и потом Очаровательным пером Сады одесские прославил. Все хорошо, но дело в том, Что степь нагая там кругом; Кой-где недавный труд заставил Младые ветви в знойный день Давать насильственную тень. * А где, бишь, мой рассказ несвязный? В Одессе пыльной, я сказал. Я б мог сказать: в Одессе грязной - И тут бы, право, не солгал. В году недель пять-шесть Одесса, По воле бурного Зевеса, Потоплена, запружена, В густой грязи погружена. Все домы на аршин загрязнут, Лишь на ходулях пешеход По улице дерзает вброд; Кареты, люди тонут, вязнут, И в дрожках вол, рога склоня, Сменяет хилого коня. * Но уж дробит каменья молот, И скоро звонкой мостовой Покроется спасенный город, Как будто кованой броней. Однако в сей Одессе влажной Еще есть недостаток важный; Чего б вы думали? - воды. Потребны тяжкие труды... Что ж? это небольшое горе, Особенно, когда вино Без пошлины привезено. Но солнце южное, но море... Чего ж вам более, друзья? Благословенные края! * Бывало, пушка зоревая Лишь только грянет с корабля, С крутого берега сбегая, Уж к морю отправляюсь я. Потом за трубкой раскаленной, Волной соленой оживленный, Как мусульман в своем раю, С восточной гущей кофе пью. Иду гулять. Уж благосклонный Открыт Casino; чашек звон Там раздается; на балкон Маркер выходит полусонный С метлой в руках, и у крыльца Уже сошлися два купца. * Глядишь - и площадь запестрела. Все оживилось; здесь и там Бегут за делом и без дела, Однако больше по делам. Дитя расчета и отваги, Идет купец взглянуть на флаги, Проведать, шлют ли небеса Ему знакомы паруса. Какие новые товары Вступили нынче в карантин? Пришли ли бочки жданных вин? И что чума? и где пожары? И нет ли голода, войны Или подобной новизны? * Но мы, ребята без печали, Среди заботливых купцов, Мы только устриц ожидали От цареградских берегов. Что устрицы? пришли! О радость! Летит обжорливая младость Глотать из раковин морских Затворниц жирных и живых, Слегка обрызгнутых лимоном. Шум, споры - легкое вино Из погребов принесено На стол услужливым Отоном; Часы летят, а грозный счет Меж тем невидимо растет. * Но уж темнеет вечер синий, Пора нам в оперу скорей: Там упоительный Россини, Европы баловень - Орфей. Не внемля критике суровой, Он вечно тот же, вечно новый, Он звуки льет - они кипят, Они текут, они горят, Как поцелуи молодые, Все в неге, в пламени любви, Как зашипевшего аи Струя и брызги золотые... Но, господа, позволено ль С вином равнять dо-rе-mi-sоl? * А только ль там очарований? А разыскательный лорнет? А закулисные свиданья? А prima donna? а балет? А ложа, где, красой блистая, Негоцианка молодая, Самолюбива и томна, Толпой рабов окружена? Она и внемлет и не внемлет И каватине, и мольбам, И шутке с лестью пополам... А муж - в углу за нею дремлет, Впросонках фора закричит, Зевнет и - снова захрапит. * Финал гремит; пустеет зала; Шумя, торопится разъезд; Толпа на площадь побежала При блеске фонарей и звезд, Сыны Авзонии счастливой Слегка поют мотив игривый, Его невольно затвердив, А мы ревем речитатив. Но поздно. Тихо спит Одесса; И бездыханна и тепла Немая ночь. Луна взошла, Прозрачно-легкая завеса Объемлет небо. Все молчит; Лишь море Черное шумит... * Итак, я жил тогда в Одессе... ДЕСЯТАЯ ГЛАВА I Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . II Его мы очень смирным знали, Когда не наши повара Орла двуглавого щипали У Бонапартова шатра. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . III Гроза двенадцатого года Настала - кто тут нам помог? Остервенение народа, Барклай, зима иль русский бог? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . IV Но бог помог - стал ропот ниже, И скоро силою вещей Мы очутилися в Париже, А русский царь главой царей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . V И чем жирнее, тем тяжеле. О русский глупый наш народ, Скажи, зачем ты в самом деле . . . . . . . . . . . . . . . . . . . VI Авось, о Шиболет народный, Тебе б я оду посвятил, Но стихоплет великородный Меня уже предупредил . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Моря достались Албиону . . . . . . . . . . . . . . . . . . . VII Авось, аренды забывая, Ханжа запрется в монастырь, Авось по манью Николая Семействам возвратит Сибирь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Авось дороги нам исправят . . . . . . . . . . . . . . . . . . . VIII Сей муж судьбы, сей странник бранный, Пред кем унизились цари, Сей всадник, папою венчанный, Исчезнувший как тень зари, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Измучен казнию покоя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . IX Тряслися грозно Пиренеи, Волкан Неаполя пылал, Безрукий князь друзьям Мореи Из Кишинева уж мигал. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Кинжал Л , тень Б . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Х Я всех уйму с моим народом, - Наш царь в конгрессе говорил, А про тебя и в ус не дует, Ты александровский холоп . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XI Потешный полк Петра Титана, Дружина старых усачей, Предавших некогда тирана Свирепой шайке палачей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XII Россия присмирела снова, И пуще царь пошел кутить, Но искра пламени иного Уже издавна, может быть, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XIII У них свои бывали сходки, Они за чашею вина, Они за рюмкой русской водки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XIV Витийством резким знамениты, Сбирались члены сей семьи У беспокойного Никиты, У осторожного Ильи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XV Друг Марса, Вакха и Венеры, Тут Лунин дерзко предлагал Свои решительные меры И вдохновенно бормотал. Читал свои Ноэли Пушкин, Меланхолический Якушкин, Казалось, молча обнажал Цареубийственный кинжал. Одну Россию в мире видя, Преследуя свой идеал, Хромой Тургенев им внимал И, плети рабства ненавидя, Предвидел в сей толпе дворян Освободителей крестьян. XVI Так было над Невою льдистой, Но там, где ранее весна Блестит над Каменкой тенистой И над холмами Тульчина, Где Витгенштейновы дружины Днепром подмытые равнины. И степи Буга облегли, Дела иные уж пошли. Там Пестель для тиранов И рать набирал Холоднокровный генерал, И Муравьев, его склоняя, И полон дерзости и сил, Минуты вспышки торопил. XVII Сначала эти заговоры Между Лафитом и Клико Лишь были дружеские споры, И не входила глубоко В сердца мятежная наука, Все это было только скука, Безделье молодых умов, Забавы взрослых шалунов, Казалось ........ Узлы к узлам ...... И постепенно сетью тайной Россия ......... Наш царь дремал..... Д.Д. Благой. "ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН" "Евгений Онегин" по праву считается основным, центральным произведением Пушкина. Работа над ним, продолжавшаяся около восьми с половиной лет (9 мая 1823 г. - 5 октября 1831 г.), падает на период наивысшего расцвета творчества Пушкина-поэта (в дальнейшем он все больше и больше обращается к прозе). В "Евгении Онегине" нашел свое наиболее полное воплощение один из значительнейших замыслов поэта: дать образ "героя времени", типический портрет современника - человека нового, XIX столетия. Замысел этот возник у Пушкина почти сразу же после окончания первого большого его произведения - сказочно-романтической поэмы "Руслан и Людмила". Всего через несколько месяцев после завершения "Руслана и Людмилы" Пушкин начинает писать свою первую южную поэму "Кавказский пленник", главной задачей которой было, по его собственным словам, олицетворить в образе героя "отличительные черты молодежи XIX века". Однако Пушкину удалось осуществить это далеко не с той степенью полноты и широты обобщения, к которой он стремился. Реалистическое в существе споем задание вступало в противоречие с приемами в средствами романтической поэтики, самым значительным представителем которой в мировой литературе того времени был Байрон и которой Пушкин здесь следовал. Субъективно-лирический метод "писания" портрета героя с самого себя не мог привести к созданию объективного образа-типа широкого общественно-исторического охвата. Препятствовала этому и характерная для жанра романтической поэмы нарочитая загадочность, недосказанность авторского повествования о герое, окружавшая его образ особым таинственным ореолом. Художественная задача, поставленная Пушкиным, требовала для своего полноценного разрешения и другого творческого метода, и иной жанровой формы. "Характер главного лица... приличен более роману, нежели поэме, - писал Пушкин о герое "Кавказского пленника", - да и что за характер? Кого займет изображение молодого человека, потерявшего чувствительность сердца в несчастиях, неизвестных читателю..." (черновик письма к Н. И. Гнедичу от 29 апреля 1822 г.; см. т. 9). И вот год спустя после этого письма Пушкин принимается за работу над "романом в стихах" - "Евгением Онегиным". Задание, которое ставит себе Пушкин в "Евгении Онегине", аналогично заданию "Кавказского пленника". В образе главного героя романа Пушкин опять хочет изобразить "отличительные черты молодежи XIX века", которые он пытался раскрыть в характере Пленника. В предисловии к изданию первой главы "Евгения Онегина" (1825) Пушкин и сам говорит, что характер "главного лица" нового произведения "сбивается" на характер Пленника (см. раздел "Из ранних редакций"). В основе фабульной линии, связанной с "главным лицом", в значительной степени лежит та же сюжетная схема: Онегин, как и Пленник, покидает "свет", уезжает из столицы; в иной, патриархальной среде встречается с юной и чистой девушкой; оказывается неспособен разделить и даже понять и оценить ее большое чувство. Однако, при наличии этой непосредственной преемственной связи, тем значительнее и принципиально важнее существенное различие этих произведений. К осуществлению одного и того же замысла Пушкин идет теперь совсем иным, по существу прямо противоположным путем и, в соответствии с этим, облекает свое новое произведение совсем в иную жанровую форму. Эта форма - не поэма, а "роман в стихах" - подсказана Пушкину Байроном - его стихотворным романом "Дон Жуан", который Пушкин считал лучшим творением английского поэта. При первом же своем упоминании о работе над "Евгением Онегиным" Пушкин сообщал: "Пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница. Вроде "Дон Жуана"..." (письмо П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823 г.; см. т. 9). Однако, когда года полтора спустя .А. Бестужев, познакомившись в рукописи с первой главой "Евгения Онегина", стал сравнивать ее с "Дон Жуаном", Пушкин, который написал к этому времени уже около четырех глав своего романа, энергично отклонил правомерность такого сопоставления: "Ты сравниваешь первую главу с "Дон Жуаном". - Никто более меня не уважает "Дон Жуана" (первые 5 песен, других не читал), но в нем ничего нет общего с "Онегиным"" (письмо Бестужева Пушкину от 9 марта 1825 г. и ответ Пушкина от 24 марта; см. т. 9). Эти, казалось бы исключающие друг друга, утверждения на самом деле оба справедливы. Лиро-эпическая форма пушкинского "романа в стихах" с его "смесью прозы и поэзии в изображении действительности" (Белинский), непрерывными авторскими "лирическими отступлениями", афористическими суждениями и высказываниями на самые разнообразные темы, непринужденной поэтической "болтовней", ироническим тоном и веселым, порой пародическим пересмеиванием устарелых, но еще бытующих литературных традиций, действительно очень близка к "Дон Жуану". Но по существу Пушкин не только не следует Байрону, но и прямо противопоставляет свой роман произведению английского поэта-романтика. При сходстве манеры повествования "Евгений Онегин" и "Дон Жуан" представляют собой два совершенно различных вида романа. Действие "Дон Жуана" перенесено в прошлое - в XVIII в. По фабуле это - любовно-авантюрный роман с галантными приключениями условно-литературного героя. "Евгений Онегин" - роман о современности, о пушкинском "сегодняшнем" дне, - произведение, которое заимствует все свое содержание - образы действующих лиц, картины быта, природы, -из непосредственно окружавшей поэта действительности. Читая пушкинский роман в стихах, мы все время ощущаем присутствие автора, который неизменно выражает свое личное отношение к совершающемуся, дает свою оценку всему, о чем он рассказывает и что показывает в своем произведении, - героям, фабульным положениям, в которые они попадают, их реакции на это, их поведению, поступкам. Но поэт не смешивает воедино лирическое и эпическое начала, не подменяет образа героя самим собою, объект - субъектом. Нагляднее всего это сказывается на новом методе изображения "главного лица" романа, лица, в котором с наибольшей силой проявляются "отличительные черты молодежи XIX века" и который в силу этого особенно близок и родствен самому поэту. Перечисляя те "черты" в натуре Онегина, которые ему "нравились", указывая на известное сходство характеров и жизненных обстоятельств героя и самого себя (строфа XLV первой главы), Пушкин одиннадцатью строфами ниже столь же отчетливо подчеркивает и "разность" между собой и героем (строфа LVI). То, что говорится здесь о различном отношении автора и героя к природе, как бы последнее звено в целой цепи "разностей", которые то и дело выступают из предшествующего изложения (см., например, строфы XVII-XXII, в которых говорится о равнодушии и охлаждении Онегина к театру, балету и тут же, в лирическом отступлении, показано совершение иное, восторженное отношение к ним поэта). Отделение автора от героя дается не только в порядке субъективных деклараций, а и художественно-объективно, образно-осязательно. Не ограничиваясь, так сказать, бесплотным присутствием своим в строфах романа (которое все время дает себя знать в особой то лирической, то иронической, порой и той и другой вместе, интонации повествования и еще непосредственнее сказываете" в лирических отступлениях), поэт прямо объективирует себявводит в ряд вымышленных персонажей, в образно-художественную ткань романа, живописующую картину жизни петербургского общества "в конце 1819 г." (то есть незадолго до высылки Пушкина из столицы на юг), как точно датирует он действие первой главы в предисловии к ней. Это несомненно сообщает данной картине большеи жизненности и полноты. По-видимому, с этой же целью поэт показывает (именно показывает, а не только называет.) в той же первой главе в числе друзей Онегина и еще одно реальное лицо, для данной эпохи весьма выразительное, - своего близкого приятеля, кутилу и вольнодумца - гусара Каверина; позднее, в седьмой главе, в картину дворянской Москвы он подобным же образом включает характерную фигуру своего друга - поэта кн. Вяземского - рисует знакомство его с Татьяной. Отводя целых семь строф (строфы XLV-LI) из шестидесяти, составляющих первую главу, описанию своего знакомства и дружбы с Онегиным, - поэт наглядно демонстрирует читателю, что автор и герой не одно, а два лица, из которых каждое имеет свой особенный характер ("Я был озлоблен, он угрюм"), живет своей собственной жизнью. Снова и таким же точно приемом напоминает об Этом Пушкин читателю и почти в самом конце романа, в вынужденно исключенной из него предпоследней главе - о путешествии Онегина: герой и автор встречаются друг с другом в Одессе незадолго до ссылки поэта в Михайловское. Во время подготовки к печати первой главы "Евгения Онегина" Пушкин вслед за текстом посылает набросанный им рисунок, иллюстрирующий XLVIII строфу, с ее характерным петербургским пейзажем (см. стр. 29). Настойчиво требуя приложения соответствующей "картинки" к печатному тексту первой главы, Пушкин, несомненно, хотел и зрительно закрепить в сознании читателей, что автор и герой - два разные лица. Все это показывает, какое большое и важное значение придавал поэт выработанному им теперь и существенно новому по сравнению с "Кавказским пленником" объективно-реалистическому способу изображения человеческого характера. В одной из заключительных строф первой главы (строфа LVI), как бы теоретически осмысляющей опыт творческой работы над ною, он прямо противопоставляет себя "гордости поэту" - Байрону, демонстративно заявляя, что, в противоположность ему, он не "намарал" в лице героя своего собственного портрета, и добавляя: "Как будто нам уж невозможно // Писать поэмы о другом, // Как только о себе самом". В этих шутливых по тону строках по существу содержится серьезнейшая и с полной, отчетливостью сформулированная декларация того принципиально нового творческого пути, на который, отталкиваясь от субъективно-романтического метода Байрона, Пушкин становится уже в 1823 г. и который все больше и больше делается основным, магистральным путем его творчества. Пушкин никогда не переставал высоко ценить сильные стороны свободолюбивой и мятежной, исполненной неудовлетворенности и протеста поэзии Байрона. Вместе с тем Пушкин все критичнее относится к творческому методу великого поэта-романтика, который, по его словам, "бросил односторонний взгляд на мир и природу человеческую, потом отвратился от них и погрузился в самого себя. Он представил нам призрак себя самого. Он создал себя вторично... Он постиг, создал и описал единый характер (именно свой), все, кроме некоторых сатирических выходок, рассеянных в его творениях, отнес он к сему мрачному, могущественному лицу, столь таинственно пленительному" (заметка "О трагедиях Байрона", 1827 г.). В переполняющей последующие главы "Евгения Онегина" то явной, то скрытой полемике с этими сторонами творчества Байрона - его "унылым романтизмом", "безнадежным эгоизмом" его героев-индивидуалистов - Пушкин утверждает себя, свой взгляд на мир и людей, свой новый творческий метод. О том же, как далеко отходит Пушкин от Байрона к концу работы над "романом в стихах", яснее всего говорит его собственное признание, что глава о путешествии Онегина - по форме - пародия на сводившие его с ума лет десять назад и продолжавшие сводить с ума огромную часть его современников, как в России, гак и на Западе, "Странствования Чайльд-Гарольда". Метод объективного изображения героя, осуществляемый Пушкиным посредством целого ряда тонких художественных приемов, дает себя знать с первых же строф "Евгения Онегина". Вместо традиционно описательной экспозиции роман открывается как драматическое произведение - внутренним монологом Онегина. Из этого короткого монолога сразу же выступают отличительные черты его характера. Это - человек острой и трезвой мысли, эгоист, скептик, даже циник, превосходно разбирающийся в "низком коварстве" - лжи и лицемерии патриархальных семейных связей и отношений. Подлинное отношение Онегина к умирающему дяде ясно из первых же его слов, перефразирующих строку известной басни Крылова "Осел": "Осел был самых честных правил". И вместе с тем Онегин считает себя вынужденным подчиниться этим сложившимся патриархальным связям, то есть, в свою очередь, лгать и лицемерить, сетуя лишь на сопряженную с этим скуку. Таким предстанет нам "главное лицо" романа и в один из самых ответственных моментов его жизни - в эпизоде дуэли с Ленским. Онегин сам прекрасно понимает, что он был неправ, зло подшутив над "робкой, нежной" любовью пылкого, восторженно-наивного поэта, к которому искренне, "всем сердцем" привязался. Но он находится во власти того самого "общественного мненья", предрассудков дворянской среды, всю ничтожность которых он полностью сознает: не только принимает вызов на дуэль, но и дерется со всем ожесточением - убивает друга. Предоставив сперва слово герою, поэт вслед за тем вступает в свои права, берет слово сам. В романтической поэме при обрисовке характера Кавказского пленника Пушкин намекает на некое "грозное страданье", с которым пришлось померяться силами герою, на "бурную жизнь", которой он "погубил надежду, радость и желанье", заинтриговывая этим читателя, но не давая сколько-нибудь ясного представления о причинах утраты героем "чувствительности сердца", "преждевременной старости" его души. В противоположность этому в романе в стихах поэт с самого начала ставит перед собой и последовательно осуществляет задачу: "отыскать причину" такого душевного состояния героя-современника, добавляя, что это "давно бы" следовало сделать. Он никак не романтизирует это состояние, а наоборот, снимает с него ореол романтической "мировой скорби", дает ему гораздо более прозаическое обозначение - "скуки", "хандры", рассматривая его как нечто ненормальное, болезненное, как некий общественный "недуг", связанный не с неведомыми и "безыменными страданьями", а с конкретными условиями реальной отечественной действительности: "русская хандра". Из рассказа о прошлом Онегина, сразу же прикрепляемого к точно определенной общественной среде, - столичному ("родился на брегах Невы") дворянско-светскому обществу, читатель узнает, как постепенно складывался характер героя: узнает о беспорядочной семейной обстановке и быте родительского дома мальчика Евгения, об его уродливом воспитании на иностранный лад, его возмужалости, суетном и бесплодном светском существовании. Читатель видит, что никаких "несчастий" с Онегиным не происходит. Наоборот, "забав и роскоши дитя", он проводит время "среди блистательных побед, // Среди вседневных наслаждений". Словом, в обстоятельствах его жизни не было решительно ничего романтически исключительного; напротив, они были сугубо типичными для людей данного общественного круга. Типические обстоятельства сложили и типический характер. Типичность характера Онегина сразу, при знакомстве с первой же главой пушкинского романа, бросилась в глаза современникам поэта. Онегиных, подчеркивал в рецензии на первую главу один из критиков, "встречаем дюжинами на всех больших улицах". "Я вижу франта, который душой и телом предан моде - вижу человека, которых тысячи встречаю наяву, ибо самая холодность и мизантропия теперь в числе туалетных приборов", - писал Пушкину А. Бестужев. Однако романтик Бестужев не понял всей реалистической сложности "главного лица" пушкинского романа в стихах. Онегин - не просто "франт", "молодой повеса". Сам Пушкин неоднократно отзывается о своем герое иронически. Но своеобразный лиро-иронический тон - характерная особенность всего пушкинского романа в стихах, свидетельствующая о выходе Пушкина на совершенно самостоятельный творческий путь, об его способности критически отнестись и к самой действительности, и к существовавшим до этого традиционным (в частности, и в особенности, - романтическим) способам и приемам ее литературно-художественного отражения. Поэт ни в какой мере не скрывает существеннейших недостатков своего героя, в которых отчетливо проступают родимые пятна его общественной среды, но в то же время подчеркивает и положительные стороны характера Онегина - "души прямое благородство", показывает, что по своему интеллектуальному складу он головою выше окружающих. Недаром поэт не только заявляет, что ему нравятся "черты" Онегина, но и делает себя в роману его задушевным другом. Не просто "мода" - и "русская хандра" Онегина, подобная, но отнюдь не тождественная байроновскому "английскому сплину". Томительная, неизбывная "скука" - неудовлетворенность окружающим - свойство, присущее ряду хорошо известных Пушкину передовых его современников. Достаточно познакомиться с таким характернейшим документом эпохи, как письма к друзьям основоположника русской элегической поэзии XIX в. Батюшкова. Тот же Батюшков в очерке "Прогулка по Москве" изобразил себя в качестве некоего своего "доброго приятеля", который "везде равно зевал". Не менее характерен дневник хорошо известного Пушкину декабриста Н. И. Тургенева, который так и озаглавлен им "Моя скука" и где он прямо называет скуку "болезнью, только гораздо опаснейшею телесной". "Охлаждение" Онегина - не напускное чувство. Это лучше всего доказывается тем, что он вовсе оставляет "свет", уединяясь в своем кабинете. Но тут-то и сказывается "проклятое воспитание" Онегина гувернерами-иностранцами, которые учили его многому, но ничему не научили, а главное - не привили никаких навыков к труду. Светская жизнь утомила его своим бегом на место, своей занятостью без дела, а делать что-нибудь он не умел и не хотел: "Труд упорный ему был тошен". "Преданный безделью, томясь душевной пустотой" - слова, в которых указаны и причина и следствие - таким он предстает перед читателями в начале действия романа; таким - "Дожив без цели, без трудов // До двадцати шести годов, // Томясь в бездействии досуга" - остается Онегин почти на всем протяжении романа. Бестужев был неудовлетворен тем, что Пушкин не изобразил своего Онегина в прямом столкновении "со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты", то есть не дал в его лице нечто подобное герою грибоедовского "Горя от ума" - Чацкому. Он, как и Рылеев, не считал Онегина подходящим героем для большого стихотворного произведения, предметом, достойным поэтического воспевания. Пушкин, наоборот, сразу же оценив великое значение грибоедовской комедии, именно образом Чацкого не был удовлетворен, не одобряя метода изображения героя как второго "я" автора, рупора авторских высказываний, от чего сам он решительно отошел в образе Онегина. Пушкин отметил, что агитационная функция роли Чацкого оказалась в противоречии с логикой образа: умный человек ведет себя неумно (см. письмо Пушкина к А. Бестужеву от конца января 1825 г., т. 9). В последней главе романа поэт и прямо, почти полемически, противопоставляет в этом отношении грибоедовскому герою своего Онегина, который "попал как Чацкий с корабля на бал", но в противоположность грибоедовскому герою "не мечет бисера" перед великосветской "толпой": "Стоит безмолвный и туманный". Образ Чацкого исполнен декабристской патетики, что и Давало Герцену основание назвать его типом декабриста в русской литературе. Но по методу разработки он еще несколько сродни традиционному амплуа резонера. "Это Онегин-резонер",-замечает Герцен ("О развитии революционных идей в России"). Образ Онегина не только заключает в себе неизмеримо более широкое обобщение, но и отличается более углубленной реалистической разработкой. Онегин - отнюдь не идеальный образец добродетелей, каким в значительной степени является Чацкий, напоминающий в этом отношении положительных героев фонвизинского "Недоросля", а сложное и противоречивое сочетание многих положительных качеств и многих недостатков. Мало того, "типичный характер", показанный в "типичных обстоятельствах" {1}, Онегин отвечает и второму необходимому признаку реалистического образа, также указанному Энгельсом: он "тип, но вместе с тем и вполне определенная личность, "этот"..." {2}. В допушкинской русской литературе уже имелись правдивые, порой реалистически очерченные образы, но данные лишь под одним, сатирическим, углом зрения. Это относится не только к Фонвизину, но и к Грибоедову, и к Крылову-баснописцу. В обрисовке характера Онегина Пушкин впервые художественно осуществил принцип всестороннего реалистического обобщения, представляющего органический сплав типического и индивидуального; овладел методом реалистической типизации не в узких рамках условного басонного жанра или сатирической комедии с ее также условными единствами места и времени, а в широкой вместительной раме романа, охватывающего почти всю жизнь героя. В новом реалистическом качестве образ Онегина предстает уже в первой главе романа. Характер героя дан здесь не только в его настоящем, - в своем уже сложившемся виде, но показан и в истории его развития, в динамике становления, формирования. По дальнейшему ходу, в фабульном развертывания романа, этот, уже сложившийся характер, "дорисовывается", выступает все отчетливее и яснее. В разнообразной житейской обстановке (в деревне, в кругу поместного дворянства, в странствиях по России, на великосветском рауте), в различных фабульных положениях (испытание дружбой, любовью, убийством друга) образ Онегина раскрывается всеми своими сторонами, отсвечивает всеми гранями. Наконец, в последней глава на этот образ накладываются некоторые новые черты, открывающие перспективы его дальнейшего развития, определяющие его возможную будущую судьбу, которая остается (по причинам, от автора, если не полностью, то в значительной степени не зависевшим) за пределами восьми глав романа. Основной художественный прием, с помощью которого особенно рельефно вырисовывается характер Онегина, - прием контраста. На контрасте - сопоставлении противоположностей - строятся не только отношения "главного лица" со своей классовой средой (будь то грубые и невежественные соседи-помещики или блестящее и изысканное великосветское общество). Это как бы фон картины. На первом же ее плане - сопоставление с людьми наиболее ему близкими - Ленским, Татьяной. Контраст между Онегиным и Ленским прямо и резко обозначен поэтом: "Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень не так различны меж собой". Но тесно сошлись Онегин с Ленским, "стали неразлучны" друг с другом не только потому, что крайности сходятся. Ленский, как и Онегин, резко выделяется из окружающей среды и так же для нее чужероден и неприемлем. Оба они - представители новой, молодой России. Пылкий и восторженный романтизм Ленского - явление в своем роде не менее характерное для передовой дворянской молодежи пушкинского времени, чем "охлаждение" и скептицизм Онегина. Достаточно вспомнить многочисленных русских романтиков-идеалистов того времени, типа любомудров, или так называемых московских "архивных юношей", о которых Пушкин упоминает в седьмой главе "Онегина". Для наибольшего прояснения характера Ленского - его пламенной восторженности, прямо противоположной охлажденному онегинскому скептицизму, Пушкин пользуется тем приемом своеобразного "историзма", который был применен им в отношении главного лица романа: ставит вопрос о "причине" возникновения этой черты и сразу же отвечает на него, показывает среду, в которой эта черта развилась. Пламенный романтизм Ленского, его наивная вера в "мира совершенство" - результат совершенной оторванности от реальной русской действительности. Романтизм Ленского - благоуханный цветок, но выращенный в "Германии туманной", на почве немецкой идеалистической философии ("поклонник Канта") и немецкой романтической литературы - "под небом Шиллера и Гете", и особенно Шиллера, томик которого он недаром раскрывает "при свечке" - в ночь перед дуэлью. Восторженная мечтательность "полурусского соседа" Онегина - Ленского, с его "прямо геттингенской" душой, полное отсутствие в нем чувства реальности тонко подчеркивается Пушкиным выразительной деталью. Подлинно поэтической, но похожей на других Татьяне с ее ярко выраженной "русской душой" он предпочитает заурядную Ольгу ("Любой роман возьмите и найдете верно ее портрет"). В этом отношении Онегин, совпадая с самим Пушкиным, гораздо зорче, гораздо ближе к реальности ("Я выбрал бы другую, когда б я был как ты поэт"). Наряду с образом "главного лица" - Онегина, образ Татьяны самый значительный и важный в романе. Исключительно ценный и значительный сам по себе, он вместе с тем выполняет важнейшую сюжетную и композиционную функцию, являясь в общей идейно-художественной структуре романа своего рода противовесом образу Онегина. Отношения между Онегиным и Татьяной составляют основную сюжетную линию пушкинского романа в стихах. Однако в этой личной любовной фабуле таится далеко идущее содержание, именно в ней-то и заключен наиболее полный ответ на поставленный поэтом вопрос о печальном одиночестве главного лица романа в окружающей его действительности, об основной причине "русской хандры" Онегиных. "Хандра" Онегина - действительно "русская", поскольку она выросла на почве русской действительности. Но ее породили условия жизни верхушечных общественных слоев, оторвавшихся от остального народа; она сложилась в атмосфере "хладного разврата света". Ответ этот дается отнюдь не в прямой форме, а подсказывается специфическими средствами и приемами искусства - языком художественных образов и фабульных ситуаций (история двух встреч Онегина и Татьяны, контраст между героем и героиней, обусловленные этим драматические коллизии). Подобно Онегину, подобно Ленскому, Татьяна-исключение из своей среды и подобно им - "исключение типичное" (термин историка В. О. Ключевского в отношении Онегина). Она - также представительница новой, молодой России. Как и Онегин, который "для всех... кажется чужим" и сам ощущает эту свою чуждость ("Для всех чужой" -письмо Татьяне), "она в семье своей родной казалась девочкой чужой" и мучительно ощущает это: "Вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает" (письмо Онегину). Татьяна полюбила Онегина потому, что, как говорит поэт, "пора пришла", но не случайно, что полюбила она именно Онегина. Вместе с тем характер Татьяны сложился совсем в другой общественной среде, развился совсем в иной обстановке, в иных условиях, нежели характер Онегина. Татьяна, по словам поэта, - "русская душою, сама не зная почему". Но читателям Пушкин полностью раскрывает, почему это так. Татьяна (самое имя которой, впервые "своевольно" вводимое Пушкиным в большую литературу, влечет за собой непременные ассоциации "старины иль девичьей") выросла, в полную противоположность Онегину, "в глуши забытого селенья" - в атмосфере русских народных сказок, поверий, "преданий простонародной старины". Детство, отрочество и юность Татьяны и Евгения прямо противоположны. У Евгения - иностранцы-гувернеры; у -Татьяны - простая русская крестьянка-няня, прототипом которой, как прямо указывает Пушкин, была его собственная няня - Арина Родионовна, живой источник народности для самого поэта, "вознаграждавшая" недостатки его "проклятого воспитания", во многом, как уже сказано, аналогичного онегинскому. Там - ненормальный противоестественный образ жизни - обращение "утра в полночь", здесь - жизнь в полном соответствии с природой: Татьяна просыпается на рассвете; подобно крестьянским девушкам, первым снегом умывает "лицо, плеча и грудь". Там - "наука страсти нежной", цепь легких и скоро приевшихся, надоевших побед; здесь - мечты о настоящей, большой любви, об единственном суженном небом избраннике. Правда, на эти мечты, как и на формирование всего духовного мира Татьяны, оказали существенное влияние иностранные романы- "обманы и Ричардсона и Руссо". Больше того, поэт сообщает нам, что его героиня "по-русски плохо знала... изъяснялася с трудом на языке своем родном"; письмо к Онегину пишется ею по-французски. Но в обрисовке образа Татьяны, который столь дорог и мил поэту, с неменьшей степенью, чем в обрисовке образа Онегина, к которому он умеет отнестись с такой критичностью, сказывается стремление быть полностью верным жизненной правде. Татьяна - высоко положительный, "идеальный" образ русской девушки и женщины, но этот образ - не просто объективированная мечта поэта, он не навязывается им действительности, а взят из нее же самой, конкретно историчен. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечесть хотя бы разговор Татьяны с няней при отправке письма Онегину. Здесь перед нами - "уездная барышня", помещичья дочка, глубоко и искренне привязанная к своей "бедной няне", образ которой связан в ее сознании и памяти со всем самым лучшим и дорогим в ее жизни. Татьяна зачитывалась иностранными романами, но ведь русских романов такой впечатляющей силы в ту пору до начала и даже до середины 20-х гг., еще просто не было. Она затруднялась выразить свои чувства к Онегину на русском языке, но ведь сам Пушкин печатно заявлял лет через пять после времени, к которому им отнесено письмо Татьяны, в 1825 г.: "Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных". В то же время поэт с помощью тонкого художественно-психологического приема раскрывает "русскую душу" Татьяны: в роман введен сон героини, насквозь пронизанный фольклором. Мимо всего этого Онегин полностью проходит. Даже тогда, когда (в последней главе) в его охладевшем, давно "потерявшем чувствительность" сердце внезапно вспыхивает настоящее большое чувство, он увлекается не той Татьяной, какой она была "в деревне", "в глуши лесов", в окружении русской природы, бок о бок со старушкой няней - "не этой девочкой несмелой, влюбленной, бедной и простой". Этой Татьяной Онегин "пренебрегал"; останься она в той же "смиренной доле", пренебрег бы ею и сейчас. Он стал "томиться жаждою любви" к Татьяне, обрамленной великолепной блистательной рамой петербургских светских гостиных, - "равнодушною княгиней", "неприступною богиней роскошной, царственной Невы". А ведь все лучшее в духовном облике Татьяны - ее высокое душевное благородство, искренность и глубина чувств, верность долгу, целомудренная чистота натуры - связаны - поэт ясно нам это показывает - с ее близостью к простому, народному. И ей самой "душно здесь", в той новой светской среде, в которой она и стала так мила Онегину; она ненавидит "волненье света"; презирает окружающую ее "постылой жизни мишуру", "ветошь" светского "маскарада" - "весь этот шум и блеск, и чад". Вот почему Татьяна, продолжая любить Онегина, и называет его вдруг загоревшуюся любовь к ней "мелким чувством". Здесь она и права и не права. Повод к внезапной вспышке этой любви был действительно "мелок" ("Запретный плод вам подавай, // А без того вам рай не рай", - с горькой иронией замечает в связи с этим сам Пушкин). Но Онегин полюбил Татьяну искренне и беззаветно; он "как дитя влюблен". Термин "лишний человек" получил широкое употребление лет двадцать спустя после "Евгения Онегина" (с появлением "Дневника лишнего человека" Тургенева, 1850). Но это слово в применении к Онегину находим уже у Пушкина. В одном из беловых вариантов Онегин на петербургском светском рауте "как нечто лишнее стоит". Действительно, образ Онегина - первый в той обширной галерее "лишних людей", которая так обильно представлена в последующей русской литературе. Генетически возводя литературный тип "лишнего человека" к образу Онегина, Герцен точно определил ту социально-историческую обстановку, в которой складывался этот характер: "Молодой человек не находит ни малейшего живого интереса в этом мире низкопоклонства и мелкого честолюбия. И, однако, именно в этом обществе он осужден жить, ибо народ еще более далек от него... между ним и народом ничего нет общего" (Герцен "О развитии революционных идей в России"). Возвращение Онегина в свет в последней главе романа, увлечение его "светской" Татьяной, сменившее пренебрежение к Татьяне деревенской, "народной" - своеобразное подтверждение этого положения Герцена. Носитель передового общественного сознания, передовых освободительных идей, был далек от народа - в этом трагизм всего дворянского периода русского революционного движения. В этом причина декабрьской катастрофы, поставившей, по словам Герцена, перед всеми мыслящими людьми "великий вопрос" о преодолении этого разрыва. В "Евгении Онегине", в том виде, в каком он был оформлен автором для печати, не только нет ответа на этот вопрос, но нет и прямой постановки его. Нет в романе и непосредственно политической тематики. Вместе с тем, даже и в этом виде, роман Пушкина о современной ему русской действительности, почти что о текущем дне, весь овеян дыханием современности. В трагических исходах индивидуальных частных судеб двух - каждого по-своему типичных - представителей русской молодежи XIX в., оторванных, далеких от народа, явственно сквозит общая проблематика эпохи. Особенно остро и живо современники ощущали злободневную знаменательность гибели романтика Ленского. Убийством Ленского, по Герцену, - были как бы убиты "грезы юности" - поры "надежды, чистоты, неведения": "Поэт видел, что такому человеку нечего делать в России, и он убил его рукою Онегина, - Онегина, который любил его и, целясь в него, но хотел ранить. Пушкин сам испугался этого трагического конца; он спешит утешить читателя, рисуя ему пошлую жизнь, которая ожидала бы молодого поэта" (Герцен "О развитии революционных идей в России"). Однако Герцен не знал, что Пушкин, говоря перед этим о возможности для Ленского и другого, противоположного пути - "славы и добра", - намечал и еще один столь же выразительный его вариант: Ленский мог бы "быть повешен как Рылеев" (слова из пропущенной и обозначенной в тексте романа только цифрой, строфы, которая вследствие именно этих слов и не могла бы появиться в печати). Как видим, здесь уже открывается прямой просвет в тему декабризма. И этот просвет не случаен. В окончательном тексте лишь глухо упомянуто о политической настроенности Ленского - его "вольнолюбивых мечтах". В рукописях Пушкина этот мотив развит гораздо подробнее. Ленский характеризуется там как "крикун, мятежник и поэт"; его мечты выразительно определяются эпитетом "неосторожные"; упоминается об его "пылкой вере" в свободу, о том, что "несправедливость, угнетенье" вызвали в нем "негодованье, ненависть и мщенье", что его стих "одушевлялся гневною сатирой". В одной из строф, посвященных Ленскому (строфа VIII второй главы), содержится несомненный намек на деятельность тайных обществ (в печати соответствующие шесть строк были заменены точками). Весьма возможно, что не все из этих рукописных вариантов были отброшены Пушкиным по соображениям цензурного порядка. Но что эти соображения не могли не присутствовать - совершенно бесспорно. Но и независимо от этих вариантов, образ Ленского вызывал у некоторых современников характерные ассоциации: настойчиво указывали, в качестве его прототипа, на поэта-декабриста Кюхельбекера; "другим Ленским", "полным идей и фантазий 1825 года" и "задушенным грубыми тисками русской жизни", называл Герцен поэта-любомудра Дмитрия Веневитинова. Еще более значительна попытка обращения автора "Евгения Онегина" к теме декабризма в связи с образом "главного лица" - Онегина. Развитие фабулы допускало это. Роман, как он был опубликован Пушкиным в составе восьми глав, не без оснований представлялся многим неоконченным; во всяком случае, в нем не было того, что обычно считалось концом: "Вы говорите мне: он жив и не женат, // Итак еще роман не кончен", - не без иронии писал Пушкин в 1835 г. в набросках ответа друзьям. Но и помимо отсутствия традиционной развязки, поэт, покинув своего героя "в минуту злую для него", не досказал даже того, чем эта минута - неизбежное объяснение с мужем Татьяны, заставшим Онегина в комнате жены, - закончилась. Между тем душевное состояние героя на протяжении последней главы романа существенно изменилось. Неожиданная, захватившая все его существо, страстная влюбленность в Татьяну, чем бы она ни была вызвана, произвела в нем благодетельный переворот, вернула "чувствительность" его сердцу, омолодила преждевременно постаревшую душу, наполнила его пустое и праздное существование содержанием и смыслом: влюбленный, "как дитя", Онегин даже "чуть... не сделался поэтом" подобно Ленскому. Последние слова Татьяны, отнявшие у Онегина этот смысл, погасившие всякую надежду на личное счастье, потрясли все его существо. В состоянии сильнейшего нравственного потрясения и "оставляет" Пушкин своего героя. Естественно возникал вопрос - как могло отозваться это страшное потрясение и на внутреннем мире Онегина, и на дальнейшем его жизненном пути? Этот закономерный читательский вопрос сформулировал Белинский в своем критическом анализе "Евгения Онегина": "Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного, с человеческим достоинством страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мертвую, холодную апатию?" Сам Пушкин в отношении Онегина подобного вопроса-дилеммы перед собой и перед читателями не ставит. Вместе с тем мы располагаем твердыми данными, что, по мысли поэта, Онегин должен был пойти .по первому - героическому - пути. За год до окончания романа, в 1829 г., во время поездки Пушкина в Закавказье, на театр военных действий, и встреч его там с некоторыми из сосланных участников декабрьского движения, поэт рассказывал, что по "первоначальному замыслу" Онегин "должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов". В этом сообщении, помимо всего прочего, важно указание на то, что именно таким был уже первоначальный замысел Пушкина, который, однако, мог возникнуть, конечно, только после восстания декабристов. Об устойчивости же данного замысла свидетельствует то, что год спустя после рассказа о нем Пушкин снова попытался было к нему вернуться. Уже после того, как он счел было свой роман "по крайней мере - как он сам это указывал - для печати" законченным в составе девяти глав и подвел под этим черту (соответственный план-оглавление составлен Пушкиным 25 сентября 1830 г.), он, видимо, сразу же принялся за создание новой - десятой - главы. Роковое финальное свидание Онегина с Татьяной произошло - это устанавливается совершенно точно, недаром Пушкин замечал, что все в его романе строго расположено "по календарю", - весной, примерно в марте - апреле 1825 г.; другими словами, действие последней главы отделено всего несколькими месяцами от восстания декабристов. Десятая глава непосредственно посвящена теме декабрьского восстания. До нас дошли только фрагменты первых семнадцати строф этой главы, дающих описание исторических событий и деятельности тайных обществ, предшествовавшей восстанию. "Славная хроника", - записал П. А. Вяземский в своем дневнике, когда Пушкин прочитал ему, по-видимому, именно эти строфы. В бумагах Пушкина периода болдинской осени имеется лаконичная помета: в день очередной лицейской годовщины 19 октября "сожжена" десятая глава. По этой записи трудно судить с полной определенностью, была ли написана Пушкиным вся глава, и, если нет, то как далеко продвинулось ее написание. Но совершенно очевидно, что дошедшие до нас фрагменты хроникального характера являлись только историческим введением, за которым должно было следовать дальнейшее развертывание фабулы романа, конечно, при непременном участии его "главного лица": согласно с приведенным выше свидетельством самого Пушкина Онегин, очевидно, "должен был попасть в число декабристов". Одним из основных творческих принципов Пушкина, лежащих в основе его нового реалистического метода, было отсутствие произвольного авторского вмешательства в действия и поступки своих героев, которые должны вести себя не так, как вздумается автору, а в соответствии с их характером и условиями окружающей действительности. Этот принцип был замечательно осуществлен Пушкиным в "Евгении Онегине". Прослеживая по рукописям историю создания Пушкиным его романа в стихах, мы видим, что порой поэт пытался придавать иной оборот ходу действия, развитию фабулы. Например, по одному из вариантов Онегин влюблялся в Татьяну при первой же встрече с ней в деревне. Но в процессе творческой работы поэт в данном случае, как и в ряде других аналогичных, отказался от этого, "поправил" себя действительностью, логикой созданных им в соответствии с нею характеров. Мог ли Онегин стать декабристом? - спрашивают некоторые советские исследователи и дают на этот вопрос безусловно отрицательный ответ. Но дело обстоит не так просто. В числе участников декабрьского движения были люди весьма различного душевного склада - и такие, как восторженный романтик Кюхельбекер, и такие, как автор дневника "Моя скука" Николай Тургенев. Однако их всех объединяло передовое сознание и критическое отношение к окружающей действительности, то есть то, что было присуще и Онегину, который, получив в наследство от дяди имение, сразу же "задумал" - облегчить положение своих крепостных крестьян: "Ярем он барщины старинной оброком легким заменил". Правда, он делает это, по ироническому замечанию Пушкина, чтобы чем-то занять себя - "чтоб только время проводить". Но все же предметом своего времяпровождения он избирает установление "нового порядка", а не что-либо другое. Недаром Пушкин даже обозначает в этой связи героя словами, которые затем применит к себе: "Свободы сеятель пустынный". Наличие у Онегина передового сознания - несомненно. Столь же несомненно и его критическое отношение к окружающему. Свидетельство этому - уже его уход из "света". Таким образом, участие Онегина в движении декабристов не противоречило исторической действительности. Но не противоречило ли бы оно его образу, логике его характера? Одно из основных свойств и качеств пушкинского реализма - верность героев своим характерам, но вместе с тем сами их характеры - не нечто раз навсегда данное, остановившееся, застывшее; наоборот, как и в самой жизни, они находятся в состоянии постоянного движения, развития. "Тоска сердечных угрызений", не оставлявшая Онегина с момента убийства друга, гнавшая его с места на место, возрождение любовью к Татьяне, "тоска безумных сожалений" о столь близком и возможном и навеки утраченном счастье, - все это нэ могло не оказать существеннейшего влияния на развитие заложенных в его характере добрых задатков, создавало несомненные предпосылки для новой формы проявления "прямого благородства" его души, перехода его на иную ступень страдания, "более сообразного с человеческим достоинством". Кроме того, помимо этих предпосылок, в основном субъективно-психологического порядка, Пушкин выдвигает и еще одну очень существенную объективную предпосылку. "Томясь в бездействии досуга", Онегин пускается в "странствия без цели", подробное описание которых должно было составить содержание целой главы романа, так и названной поэтом "Странствие". В общем замысле пушкинского романа этой главе была предназначена очень важная функция. Во время своих "странствий" Онегин, подобно радищевскому путешественнику, маршрут которого, кстати, полностью включен в путешествия пушкинского героя, впервые непосредственно и широко знакомится с родной страной, с жизнью народа - ив ее героическом прошлом (посещение Новгорода, где еще "живы тени древних великанов" - следы столь идеализировавшейся декабристами древней русской вольности; песня волжских бурлаков про "удалые" дела Стеньки Разина), и в ее тяжком настоящем: центральное место в главе должно было занимать описание аракчеевских военных поселений. Описание это было дано Пушкиным с такой резкостью "замечаний, суждений, выражений", что не только опубликовать его, но даже держат). у себя в рукописи оказалось невозможно, и оно до нас так и не дошло: очевидно, было уничтожено поэтом, подобно начатой им десятой главе. О том большом месте, которое было отведено этому описанию в составе главы и об исключительно важном значении, которое автором ему придавалось, можно судить по тому, что поэт, вынужденный отказаться от его обнародования, предпочел вынуть из романа и всю главу, без этого "слитком короткую и как бы оскудевшую" {3}. В особом приложении к роману была дана лишь небольшая часть этой главы под названием "Отрывки из путешествия Онегина". В предисловии к ним Пушкин приводил замечание Катенина, говорившего поэту, что исключение главы "вредит... плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным". Можно с уверенностью сказать, что не менее, если не более важную роль играла бы эта глава и для объяснения перехода от Евгения - "лишнего человека" к Евгению-декабристу. Настойчивое намерение Пушкина сделать Онегина декабристом особенно наглядно показывает, какой жгучей злободневностью был проникнут замысел пушкинского стихотворного романа, какими крепкими нитями был он связан с важнейшими событиями и актуальнейшими общественно-политическими вопросами современности. Если бы замысел Пушкина был осуществлен, на образ Онегина естественно легли бы новые краски, он выступил бы в существенно ином освещении. Поскольку этого не произошло, Онегин, каким он показан в романе, каким вошел в сознание читателей и критики, в историю русской литературы и русской общественной мысли, являет собой исключительно яркий образ "лишнего человека", "умной ненужности" (термин Герцена), впервые с такой правдой и полнотой художественно открытый Пушкиным. Такой образ, заключавший в себе широчайшее обобщение, был типичным не только для периода декабрьского восстания, но и для всего дворянского этапа русской революционности; отсюда он и стал родоначальником всех "лишних людей" последующей русской литературы. В том же 1830 г., когда был закончен "Евгений Онегин", Пушкин в рецензии на "Юрия Милославского" Загоскина замечал: "В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании". Полностью подходит под это определение и пушкинский роман в стихах. В "вымышленном повествовании" о жизненных путях и судьбах характерных представителей молодого поколения своего времени Пушкин с непревзойденной художественной убедительностью развернул "историческую эпоху" 20-х гг. XIX в., периода декабрьского восстания. Именно это давало право Белинскому назвать пушкинский роман в стихах, в котором поэт "умел коснуться так многого, намекнуть о столь многом, что принадлежит исключительно к миру русской природы, к миру русского общества", не только "энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением", но и "актом сознания для русского общества, почти первым, но зато каким великим шагом вперед для него!" Изображение "исторической эпохи" - своей современности - Пушкин дал не только одним крупным планом; оно объемно, можно сказать стереоскопично. С такой же истиной, полнотой, верностью действительности и одновременно величайшей художественностью, как первый план, разработаны поэтом и ее задние планы - весь тот пестрый и многокрасочный фон, на котором четко выписывается основная сюжетная линия и рельефно выступают образы главных действующих лиц. Светский Петербург и Петербург трудовой, патриархально-дворянская Москва, поместная деревня, беглая и живая панорама всей "святой Руси": "селенья, грады и моря" ("Отрывки из путешествия Онегина"); общественная, публичная жизнь (театры, балы) и частный, семейный быт; великосветский раут и народные святочные гаданья, и работа крепостных девушек в- помещичьем саду; кутящая "золотая молодежь" в модном столичном ресторане и крестьянин, едущий на дровнях по зимнему первопутку; сочные натюрморты во вкусе "фламандской школы" и тончайшие акварельные зарисовки сельской природы - весны, лета, осени, зимы... Ничего хоть сколько-нибудь подобного такому широчайшему, поистине "энциклопедическому" (и по полноте, и по предельной сжатости) охвату всех. сторон русской жизни, ее путей и перепутий, ее лицевой и ее оборотной стороны, ее парадных зал и ее углов и закоулков, - не было ни в одном произведении русской литературы до Пушкина. Гениальный поэт-живописец, Пушкин является здесь и художником-социологом, способным вскрыть и осветить не только причины "лишности", неприкаянности Онегиных, но даже четко сформулировать процессы, совершавшиеся в русской крепостной экономике. Недаром Карл Маркс и Фридрих Энгельс в своих трудах ("К критике политической экономии" - Маркс, "Внешняя политика русского царизма" - Энгельс) упоминали соответствующие строки из "Евгения Онегина" {4}, а Фридрих Энгельс писал одному из своих русских корреспондентов: "Когда мы изучаем... реальные экономические отношения в различных странах и на различных ступенях цивилизации, то какими странно ошибочными и недостаточными кажутся нам рационалистические обобщения XVIII века - хотя бы, например, доброго старого Адама Смита, который принимал условия, господствовавшие в Эдинбурге и в окрестных шотландских графствах, за нормальные для целой вселенной. Впрочем, Пушкин уже знал это..." {5}. Энгельс имеет в виду ироническое замечание Пушкина в связи с попытками Онегина, который начитался весьма популярного тогда Адама Смита, внушить отцу, что ему нет нужды в деньгах, раз он получает со своих крепостных поместий "простой продукт": "Отец понять его не мог и земли отдавал в залог". Пушкин, таким образом, отмечает проникновение денежных, капиталистических отношений в русское крепостническое хозяйство. Это же место пушкинского романа припоминает и Маркс. В стихах Пушкина, справедливо замечает Добролюбов, продолжая в этом отношении высказывания Белинского, "впервые открылся нам действительный русский мир". "Открытие" в "Евгении Онегине" русской действительности - русского мира - имело не только важнейшее познавательное значение, но и было связано с целым переворотом в области традиционных эстетических представлений и понятий, с замечательным расширением границ самого предмета художественного изображения, круга явлений действительности, достойных поэтического отображения, допускаемых в сферу искусства. Во время Пушкина бытовали представления, сложившиеся еще в эпоху классицизма, о том, что предметом поэзии должно быть только "высокое", "возвышенное" - "изящная" природа; наоборот, "низкая природа", - все обыденное, "прозаическое" - находится за пределами художественной литературы. Исключение делалось только для сатирических жанров, поскольку их целью было не воспевание, а обличение. Автор "Евгения Онегина", произведения в целом отнюдь не сатирического рода, с первой же его главы - и чем дальше, тем все энергичнее - сознательно и демонстративно стирает всякие различия между "изящной" и "низкой природой". В его роман, наряду с "поэзией", хлынула широким потоком и "проза" - жизнь, как она есть, со всеми ее красками и оттенками, с праздничным и с обыденным, патетическим и смешным, трогательным и ничтожным, высокими поэтическими порывами и житейским "пестрым сором" - "прозаическими бреднями", мелкими будничными дрязгами, бытовыми деталями. Этой "прозе" автор "Евгения Онегина" умеет сообщить высокое поэтическое достоинство; умеет, говоря словами Добролюбова, "представить... ту самую жизнь, которая у нас существует, и представить именно так, как она является на деле", "не компрометируя искусства". Сам Пушкин, резюмируя отзыв о нем одного из критиков-современников, назвал себя "поэтом действительности". Единственным в своем роде образцом поэзии действительности - реалистического искусства слова и является пушкинский роман в стихах. В осуществлении своего в высшей степени новаторского творческого замысла поэту пришлось пойти совершенно новыми, непроторенными путями. Строфы Онегина полны полемики со всеми действовавшими в ту пору основными литературными направлениями, школами и традициями (классицизмом, сентиментализмом, романтизмом - и пассивным, и активным, - почти всеми типами западноевропейского романа). Для "поэзии действительности" необходимо было создавать новые способы и средства выразительности, применять и разрабатывать новые художественные приемы, наконец, соответственным образом преобразовывать самый материал искусства слова - русский литературный язык. И в пушкинском стихотворном романе этот гигантский литературно-художественный "подвиг", как справедливо назвал многолетний труд над "Евгением Онегиным" сам Пушкин, был автором совершен. Реализму содержания "Евгения Онегина" органически отвечают все элементы его художественной формы. Изображению полноты жизни, сложности и многообразия ее проявлений, различным ее оттенкам и переходам соответствуют "пестрые главы" романа - "полусмешные, полупечальные, простонародные, идеальные". Язык "Онегина" использует все богатство и многообразие языка, все стихии русской речи и потому способен охватить различные сферы бытия, выразить все многообразие действительности. Точно, ясно и просто, без излишних поэтических украшений - ненужных "дополнений", "вялых метафор", - обозначающий предметы "вещного" мира, выражающий мысли и чувства человека и вместе с тем бесконечно поэтичный в этой своей простоте, слог "Онегина" является замечательным орудием реалистического искусства слова. В установлении нормы национального литературного языка - одна из важнейших задач, осуществленных творческим гением Пушкина, - роману в стихах принадлежит исключительно важное место. С целью вместить в свое произведение все многообразие действительности и вместе с тем сообщить ему необходимое единство, Пушкин применяет в своем романе и соответствующую стихотворную форму. "Евгений Онегин" не только делится Пушкиным на более или менее равномерные главы (обозначение, подчеркивающее романный характер произведения; Байрон в "Дон-Жуане" пользуется обычным для поэм термином: "песня"), но и написан строфами, однако не традиционной итальянской октавой, как байроновский "Дон-Жуан", а специально созданной Пушкиным, почти вдвое большей октавы - четырнадцатистишной, так называемой "онегинской строфой". В движении пушкинского романа каждая строфа является но только ритмической, но и смысловой единицей; будучи тесно связана с предшествующими и последующими строфами, как и с контекстом всего произведения, она вместе с тем представляет собой нечто целостное, законченное и по своему содержанию. Исключительно большое место занимает в романе лирический голос, а значит и внутренний образ поэта. Зеркало исторической эпохи, "Евгений Онегин", и в этом его и своеобразие и особая прелесть, одновременно - зеркало внутреннего мира самого поэта. "Здесь вся жизнь, вся душа, вся любовь его; здесь его чувства, понятия, идеалы", - замечает в связи с этим Белинский. Но при столь сильно выраженном авторском присутствии отношение в "Евгении Онегине" между субъективным и объективным началами - автором и его героями, изображаемой им действительностью также носит принципиально новый характер, соответствующий новому реалистическому качеству пушкинского романа в стихах. Поэт отнюдь не равнодушен к героям своего произведения, ко всему, о чем в нем рассказывается, В его попутных суждениях, высказываниях, оценках - итог всего им .пережитого, передуманного, перечувствованного - "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет". В то же время за ними все время ощутим человек не только большого, горячего сердца, но и передовых понятий и идеалов, стоящий в "просвещении" наравне со своим веком, не только современник, но и друг, брат, товарищ декабристов. С этих передовых позиций поэт судит и осуждает отживающее, отсталое, косное - традиционные верования, привычные представления, лицемерную мораль - все вековые устои старого феодально-крепостнического мира. Но сколь ни ощутимо в "Евгении Онегине" авторское начало, это не ведет, как у сентименталистов и романтиков, к произвольному смешению субъективного и объективного планов, к подмене одного другим. В романе выражено "сознание" автора, но наряду с этим ярко предстает в нем и не зависящая от сознания поэта объективное "бытие". Действительность дана не в субъективных авторских оценках, даже не только в качестве объекта авторского рассказа, она как бы живет в романе своей собственной' жизнью, сама рассказывает о себе, звучит всеми своими голосами. Это было едва ли не самой замечательной победой автора "Евгения Онегина" как писателя-реалиста, осуществленной с помощью целого ряда тончайших и разнообразнейших художественно-стилистических приемов. Новаторство Пушкина особенно рельефно проявляется в приемах обрисовки героев. Образ Онегина выступает перед нами из его речей, размышлений, приобретающих подчас характер внутреннего монолога, разговоров, реплик, письма и т. д.; предполагал было Пушкин ввести в роман и "альбом"дневник Онегина, для которого заготовил ряд характерных афоризмов героя - его "мыслей, примечании". Примерно так же характеризуется и Татьяна. Употребляется Пушкиным и еще один выразительный способ характеристики - обрисовка духовной жизни героя книгой - кругом чтения. Прибегает Пушкин и к приему своеобразной материализации внутреннего мира героя, наглядно характеризуя его обстановкой, вещами (кабинет-"уборная" Онегина периода его петербургского светского существования и его же деревенская "модная келья"; старинный "покой" дяди Онегина). Характеристики героев даются повторно и самим автором, подчас по нескольку раз, в соответствии с теми изменениями, которые в них происходят, с развитием их характеров. С целью наивозможно большей объективизации образа, Пушкин показывает героя не только таким, каким сам его видит, а и таким, каким видят его окружающие - другие персонажи романа. Так, Онегин показан глазами его деревенских соседей, "светской черни", двойным - то чрезмерно идеализирующим, то слишком снижающим - восприятием Татьяны. Татьяна - глазами Онегина, Ленского, московских кузин, "архивных юношей" и т. п. Мы не только узнаем от автора об этих различных восприятиях, мы их непосредственно слышим. Поэт неоднократно драматизирует повествовательную ткань. В романе непосредственно звучат голоса его персонажей - их живая характерная речь. Все эти многообразные приемы всесторонней реалистической характеристики будут усвоены и развиты последующей нашей литературой. Но впервые и с непревзойденным художественным мастерством разработаны они были в "Евгении Онегине". Именно в романе в стихах художественное мастерство Пушкина проявляется едва ли не с предельным блеском. Роман писался в течение весьма длительного времени. Изменялась - порой весьма существенно - воспроизводимая в нем действительность. Развитие романа отражало развитие соответствующих общественных прототипов. 14 декабря явилось рубежом между первой и второй частью романа. Так и воспринимали творение Пушкина наиболее чуткие и передовые современники. "Онегин, который вступил в жизнь с улыбкой на устах, с каждой песнью становился все более и более мрачным..." - отмечал Герцен. От главы к главе "Онегина" гигантскими шагами шел вперед, творчески рос, созревал сам поэт. В то же время он сумел сообщить своему произведению такую художественную целостность и единство, что его воспринимаешь, как написанное одним духом, одним творческим порывом. Мало того, первоначальный замысел Пушкина был резко искажен по причинам, от поэта не зависевшим (вынужденное изъятие из него целой главы, ряда строф). Но даже тому, что роман принудительно оказался "без конца" (уничтожение десятой главы), поэт сумел придать глубочайший идейно-художественный смысл. "Что же это такое? Где же роман? Какая его мысль? И что за роман без конца?" - передает Белинский критические толки вокруг "Онегина" и отвечает на них: "Мы думаем, что есть романы, которых мысль в том и заключается, что в них нет конца, потому что в самой действительности бывают события без развязки, существования без цели, существа неопределенные, никому не понятные, даже самим себе..." В творчестве самого Пушкина "Евгений Онегин" сыграл исключительно важную роль. Пушкинский роман в стихах и по жанру, и по содержанию, и по небывалой дотоле широте художественного охвата действительности, - органическое соединительное звено между Пушкиным 20-х и Пушкиным 30-х гг. - Пушкиным-поэтом и Пушкиным-прозаиком, Пушкиным "Руслана и Людмилы" и южных поэм и Пушкиным "Повестей Белкина", "Пиковой дамы", "Капитанской дочки". Огромно значение "Евгения Онегина" и для развития последующей русской литературы. В "Онегине" началось и получило наиболее глубокое и всестороннее выражение становление нового, реалистического метода. Современная Пушкину реакционная критика пыталась всячески умалить роман Пушкина. С позиции "официальной народности" критики этого рода нападали па Пушкина за то, что он сосредоточился в своем романе по преимуществу на изображении дворянского быта, сделал главным героем светского человека. Против этого решительно выступил Белинский, который, наоборот, объявил великим достоинством пушкинского романа то, что в нем была отражена жизнь наиболее передовых кругов русского общества, пережитая этими кругами большая историческая трагедия. "Он, - писал Белинский об авторе "Евгения Онегина", - любил сословие, в котором почти исключительно выразился прогресс русского общества и к которому принадлежал сам, - и в "Онегине" он решился представить нам внутреннюю жизнь этого сословия, а вместе с ним и общество в том виде, в каком оно находилось в избранную им эпоху, то есть в двадцатых годах текущего столетия". Вместе с тем критик находил в романе и образцы замечательного проникновения поэта в жизнь и душу простого народа - крестьянства. Полностью приведя рассказ няни о своем замужестве, Белинский восторженно восклицал: "Вот как пишет истинно народный, истинно национальный поэт". Критикам - поборникам "лапотно-сермяжной народности", называвшим Пушкина "по преимуществу поэтом большого света или, что все равно, поэтом будуарным", Белинский противопоставил свое понимание "Онегина", как "чисто русского", "в высшей степени народного, национального произведения". Определения эти полностью оправданы. В центральных образах пушкинского романа в стихах были. даны типические обобщения существенных явлений жизни русского общества такой силы и глубины, что они сохранили надолго значение своего рода литературных образцов, эталонов. "Образ Онегина, - писал об этом Герцен, - настолько национален, что встречается во всех романах и поэмах, которые получают какое-либо признание в России, и ни потому, что хотели копировать его, а потому, что его постоянно находишь возле себя или в себе самом" (Герцен. "О развитии революционных идей в России"). Больше того, насыщая свой роман, посвященный изображению "внутренней жизни" лучших представителей дворянского "сословия" передовыми идеями, утверждая в нем реалистическое воспроизведение действительности, раздвигая границы "предмета" искусства, вырабатывая нормы национального литературного языка, Пушкин дал могучий толчок тому процессу демократизация художественной литературы, тенденции которого начали проявляться уже в предшествовавшей литературе и который составил основную, магистральную линию всего последующего литературного развития. Одним из наиболее значительных выражений демократизации литературы было все большее утверждение и развитие в ней прозаических повествовательных жанров. "Евгений Онегин" явился и выражением и мощным дальнейшим стимулом этого процесса. Вершина и итог всей предшествовавшей ему новой русской литературы - литературы по преимуществу стихотворной, пушкинский роман в стихах стоит у истоков самого значительного явления русской литературной классики - русского реалистического романа в прозе. Наконец с "Евгением Онегиным" связан важнейший переломный момент в отношениях между русским литературным развитием и движением всей мировой литературы. Начав развиваться позднее других основных западноевропейских литератур, новая русская литература до Пушкина отставала от них по уровню, хотя и превосходила их по темпам своего развития. В творчество Пушкина темпы и уровень пришли в соответствие. Развиваясь в том же направлении, в каком развивалась современная ему мировая литература - через романтизм к реализму - автор "Евгения Онегина", главы которого стали появляться раньше таких классических образцов западноевропейского реализма XIX в., как романы Стендаля и Бальзака, оказался передовым на этом пути, первым совершил художественное "открытие действительности" в мировой литературе. "Евгением Онегиным" начинается тот процесс блистательного расцвета русской классической литературы, который вывел ей к концу XIX - началу XX в. на признанно ведущее место в ряду всех других европейских литератур. 1) "Маркс и Энгельс об искусстве", М. 1957, т. I, стр. 11. 2) Там же, стр. 8-9. 3) Обо всем этом стало известно только из опубликованного в советское время письма П. А. Катенина биографу Пушкина П. В. Анненкову. См. П. А. Попов, Новые материалы о жизни и творчестве Пушкина. "Литературный критик", 1940, N 7 - 8, стр. 231. 4) "К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве", М. 1957, т. I, стр. 535-536. 5) Там же, стр. 536. Д. Благой ПРИМЕЧАНИЯ Примечания к роману в стихах А.С.Пушкина "Евгений Онегин" "Евгений Онегин" печатался вначале отдельными книжками-главами по мере их написания; полностью опубликован в 1833 г., второе издание вышло перед самой смертью поэта, в 1837 г. При печатании романа в стихах Пушкин по разным причинам, в том числе соображениям цензурного порядка, пропустил ряд строф, обозначив их место соответствующими порядковыми цифрами. Равным образом, учитывая чрезвычайно тяжелые цензурные условия, Пушкин, помимо исключения первоначальной восьмой главы романа ("Путешествие Онегина"), вынужден был переделать для печати некоторые строфы и отдельные стихи (пропущенные строфы и ранние редакции см. стр. 451-498). Предпосланное роману стихотворное посвящение ("Не мысля гордый свет забавить") обращено к близкому приятелю Пушкина, поэту и критику П. А. Плетневу, который помогал Пушкину в издании его сочинений, в том числе и "Евгения Онегина". ГЛАВА ПЕРВАЯ Написана в 1823 г.; вышла в свет в феврале 1825 г. с посвящением брату поэта Л. С. Пушкину. Вслед за предисловием был помещен "Разговор книгопродавца с поэтом" (см. т. 2). Эпиграф - из стихотворения П. А. Вяземского "Первый снег" (1819): . . . . . . . . . . . . . . . . . . По жизни так скользит горячность молодая: И жить торопится, и чувствовать спешит! . . . . . . . . . . . . . . . . . . Строфа VI. "Энеида" - эпическая поэма римского поэта Вергилия (I в. до н. э.). Строфа VII. Адам Смит - английский буржуазный экономист XVIII в., считал, что деньги (золото) - мертвый капитал (см. также выше статью о "Евгении Онегине"). Строфа VIII. Назон - римский поэт Овидий Назон (43 г. до н. э. - 17 г. н. э.), автор поэмы "Искусство любви" (см. прим. Пушкина к строфе VIII в первом издании первой главы "Евгения Онегина" - раздел "Из ранних редакций"). Строфа XII. Фоблас - герой ряда романов французского писателя XVIII в. Луве де Кувре; развращенный молодой дворянин. Строфа XV. Брегет - карманные часы с боем (по имени французского часовщика Брегета). Строфа XVI. Вино кометы - славившееся тогда шампанское урожая 1811 г.; на пробках, которыми оно закупоривалось, было изображение кометы, появившейся в этом году. Строфа XVII. Федра - героиня одноименной трагедии Расина; Клеопатра - вероятно, героиня какой-то, точно не установленной, переводной пьесы. Моина - героиня трагедии В. А. Озерова "Фингал". Строфа XVIII. Там наш Катенин воскресил - на петербургской сцене была поставлена в 1822 г. трагедия Корнеля "Сид" в переводе П. А. Катенина. Переимчивый Княжнин - Я. Б. Княжнин (1742-1791), автор многочисленных трагедий и комедий, в большинстве своем переделок с французского. Е. С. Семенова (1786-1849) - знаменитая трагическая актриса, дочь крепостной. Играла в трагедиях Озерова. Пушкин дал ей восторженную характеристику в статье "Мои замечания о русском театре" (1820). Строфа XXIII. Щепетильный - здесь в старинном значении: торгующий галантерейными товарами. Строфа XXV. Второй Чадаев... - По воспоминаниям современника, "искусство одеваться Чаадаев возвел почти на степень исторического значения" (М. Жихарев, П. Я. Чаадаев. Из воспоминаний современника, "Вестник Европы", 1871, э 7, стр. 183). Строфа XXVI. Академический словарь - "Словарь Академии российской", СПб. 1806-1822, в котором отсутствовали иностранные слова. Строфа XXXIII. Воспоминание поэта о М. Н. Раевской-Волконской, дочери генерала Н. Н. Раевского, с семейством которого Пушкин в 1820 г. путешествовал на Кавказ и в Крым. В "Записках" М. Н. Раевской говорится: "Мне вспоминается, как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей {1}, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Завидев море, мы приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем, Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от нее; кончилось тем, что я промочила ноги. Понятно, я никому ничего об этом не сказала и вернулась в карету. Пушкин нашел, что эта картина была очень грациозна и, поэтизируя детскую шалость, написал прелестные стихи; мне было тогда лишь 15 лет" ("Записки кн. М. Н. Волконской", изд. 2-е, 1914, стр. 62). Строфа XXXVIII. Child-Harold - герой поэмы Байрона "Странствования Чайльд-Гарольда". Строфа XLII. Сей (1767-1832) - французский экономист, последователь Адама Смита, автор "Курса политической экономии". Бентам (1748-1832) - английский писатель-правовед. Оба были популярны среди декабристов. Строфа XLVIII. С Мильонной - улица в Петербурге, параллельная набережной Невы (ныне улица Халтурина). Напев Торкватовых октав - стихи из написанной восьмистишными строфами - октавами - поэмы Торквато Тассо "Освобожденный Иерусалим" пели венецианские гондольеры. Строфа XLIX. Брента - река, впадающая в Адриатическое море; близ ее устья расположена Венеция. По гордой лире Альбиона - имеется в виду описание Венеции в IV песне "Странствований Чайльд-Гарольда" Байрона. Петрарка (1304-1374) - итальянский поэт, воспевавший свою возлюбленную Лауру. Пушкин упоминает Петрарку также в строфе LVIII первой главы. Строфа L. Под небом Африки моей - в первом издании к этому месту было дано Пушкиным примечание (см. раздел "Из ранних редакций"). Строфа LV. По почте поскакал - то же, что на почтовых, то есть в экипаже на наемных лошадях. Строфа LVII. Деву гор - черкешенку в "Кавказском пленнике", пленниц берегов Салгира - Марию и Зарему в "Бахчисарайском фонтане". ГЛАВА ВТОРАЯ Написана в 1823 г., вышла в свет в октябре 1826 г. Первый эпиграф - из VI сатиры римского поэта Горация (65-8 гг. до н. э.). Строфа VI. С душою прямо геттингенской. - Пушкин подчеркивает вольнолюбие Ленского: в немецком городе Геттингене находился университет, в котором учились многие передовые русские люди того времени - лицейский учитель Пушкина А. П. Куницын, приятель Пушкина, член Союза благоденствия П. П. Каверин, декабрист Н. И. Тургенев. Строфа XXX. Грандисон и Ловлас - добродетельный и порочный герои романов английского писателя Ричардсона (1689-1761) "Кларисса Гарлоу" и "Грандисон". Строфа XXXV. Подблюдны песни - старинные народные песни, которые пели девушки, гадая о своем будущем и вынимая из блюда с водой, закрытого платком, опущенные туда кольца: чье кольцо вынется, к тому и относится пропетая песня. Заря, или зоря, - название травы. По записи в дневнике цензора И. М. Снегирева, Пушкин сказал ему, что "в некоторых местах обычай троицкими цветами обметать гробы родителей, чтобы прочистить им глаза" ("Пушкин и его современники", вып. XVI, стр. 47). Строфа XXXVII. "Poor Jorick". - В примечании Пушкин сослался не только на Шекспира, но и на английского писателя Стерна. Один из персонажей его "Сентиментального путешествия" спутал пастора Иорика (героя этого произведения Стерна) с шутом датского короля Иориком, к черепу которого обращается Гамлет в своем монологе на кладбище в трагедии Шекспира. Это бросает иронический свет на восклицание Ленского. Очаковская медаль - медаль, полученная за участие во взятии турецкой крепости Очаков в 1788 г. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Написана в 1824 г.; вышла в свет в октябре 1827 г. Эпиграф - из поэмы французского поэта Мальфилатра (1732-1767) "Нарцисс на острове Венеры". Строфа V. Светлана - героиня одноименной баллады В. А. Жуковского. У Жуковского: Тускло светится луна В сумерках тумана. Молчалива и грустна Милая Светлана. В Вандиковой Мадоне - вероятно, имеется в виду картина выдающегося фламандского художника Ван-Дейка (1599-1641) - "Мадонна с куропатками", находившаяся в Эрмитаже. Строфа IX. Любовник Юлии Вольмар - Сен-Пре, возлюбленный героини романа Ж.-Ж. Руссо "Новая Элоиза" (1761). Строфа X. Клариссой, Юлией, Дельфиной - героини романов Ричардсона "Кларисса Гарлоу", Ж.-Ж. Руссо "Новая Элоиза", г-жи де Сталь "Дельфина". Строфа XII. Корсар - герой поэмы Байрона "Корсар", морской разбойник. Строфа XIV. У ног любовницы прекрасной - в рукописи: "У ног Амалии прекрасной", то есть Амалии Ризнич (см. прим. к стих. "Простишь ли мне ревнивые мечты..." - т. 2). Строфа XXII. Оставь надежду навсегда - строка из первой части "Божественной комедии" ("Ад") Данте, надпись над входом в ад. Строфа XXVII. "Благонамеренный" - журнал, издававшийся 1818-1826 гг. А. Е. Измайловым (1779-1831). О нем писал А. Ф. Воейков в своем "Доме сумасшедших" (1814): Вот Измайлов - автор басен, Рассуждений, эпиграмм, Он пищит мне: "Я согласен, Я писатель не для дам! Мой предмет: носы с прыщами, Ходим с музою в трактир Водку пить, есть лук с сельдями... Мир квартальных - вот мой мир". Строфа XXIX. Как Богдановича стихи - имеется в виду поэма И. П. Богдановича (1743-1803) "Душенька". Строфа XXX. Певец пиров и грусти томной - Е. А. Баратынский, автор поэмы "Пиры" и многочисленных элегий. Пушкин считал Баратынского одним из лучших русских поэтов (см., например, статью "Баратынский" - т. 6). В это время Баратынский служил солдатом в Финляндии. Строфа XXXI. "Фрейшитц" ("Der Freischutz") - опера немецкого композитора Вебера "Вольный стрелок" (1821). ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Писалась с октября 1824 г. по начало января 1826 г., вышла в свет вместе с пятой главой в январе 1828 г. Эпиграф - слова французского государственного деятеля Неккера, приведенные в книге г-жи де Сталь "Considerations sur la Revolution Francaise" ("Взгляд на французскую революцию"). Строфа XIX. ...Клеветы // На чердаке вралем рожденной... - Враль - Ф. И. Толстой; "чердак" - место встреч петербургской молодежи у кн. Шаховского. См. прим. к эпиграмме "В жизни мрачной и презренной..." - т. 1, стр. 575, а также письмо к П. А. Вяземскому от 1 сентября 1822 г. - т. 9. Строфа XXVIII. Стихи без меры - без соблюдения стихотворного размера. Строфа XXX. Толстого кистью чудотворной - Пушкин высоко ценил работы художника, гравера, медальера Ф. П. Толстого. О "волшебной кисти" Толстого он говорит и в письме к брату и П. А. Плетневу от 15 марта 1825 г. Строфа XXXII. ...критик строгий - имеется в виду В. К. Кюхельбекер, призывавший в статье "О направлении нашей поэзии, особенно лирической" (опубликована в альманахе "Мнемозина", 1824, кн. II) вернуться от "унылых" элегий к одному из основных стихотворных жанров XVIII в. - оде. Труба, личина и кинжал - эмблемы трагедии. Строфа XXXIII. Припомни, что сказал сатирик - И. И. Дмитриев, высмеявший в сатире "Чужой толк" (1795) хитрого лирика - поэта-одописца конца XVIII в., писавшего свои хвалебные оды с целью приобрести благосклонность сильных мира сего. Строфа XXXVII. Певцу Гюльнары подражая, // сей Геллеспонт переплывал. Гюльнара - героиня поэмы Байрона "Корсар". Во время путешествия на Восток Байрон переплыл Дарданеллы - пролив между Мраморным и Средиземным морями, который в древности назывался Геллеспонт. Строфа XLIII. Прадт, аббат - французский публицист, придворный священник Наполеона, автор политических брошюр и мемуаров. Строфа XLVII. Пора меж волка и собаки - французское выражение, обозначающее вечерние сумерки. ГЛАВА ПЯТАЯ Написана в 1826 г.; вышла в свет в 1828 г. Эпиграф из баллады Жуковского "Светлана". Строфа XXIII. "Мальвина" - многотомный роман французской писательницы Коттен. Петриады - эпические поэмы о Петре I, написанные в духе классицизма XVIII в. Строфа XXVI. Буянов - герой поэмы "Опасный сосед", написанной дядей Пушкина (отсюда - "мой брат двоюродный"), В. Л. Пушкиным. Строфа XXVII. Reveillez-vous, belle endormie - одно из популярных произведений Дюфрени (1648-1724), французского драматурга и автора нескольких известных в свое время романсов и куплетов. Строфа XXXVI. Роберт (роббер) - партия в карточной игре в вист. Строфа XL. Альбан - итальянский художник Альбани; о "нежной" кисти "пламенного Альбана" Пушкин неоднократно упоминает в своих лицейских стихах. Строфа XLIV. Котильон - старинный танец, которым заканчивался бал. ГЛАВА ШЕСТАЯ Написана, как и предыдущая, в 1826 г.; вышла в свет в марте 1828 г. Строфа V. Регул - древнеримский полководец, прославившийся своим героическим поведением в плену у карфагенян. Строфа XXIV. Becnep - Венера, которая дольше всех горит на утреннем небе. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Начата осенью 1827 г., закончена в ноябре 1828 г.; вышла в свет в марте 1830 г. Строфа IV. Деревенские Приамы - легендарный царь Трои Приам имел многочисленное семейство. На долгих - на своих лошадях, которые не сменялись во все время пути и тащились очень медленно. Строфа XIX. Столбик с куклою чугунной - статуэтка Наполеона. Строфа XXII. Певца Гяура и Жуана - имеется в виду Байрон, автор восточной поэмы "Гяур" и романа в стихах "Дон-Жуан". Да с ним еще два-три романа... - В No 1 "Литературной газеты" за 1830 г. Пушкин писал, что "славный роман Бенжамена Констана "Адольф" принадлежит к числу двух или трех романов, в которых отразился век..." (см. т. 6 - "О переводе романа Б. Констана "Адольф""). Затем следует характеристика этих романов из тогда еще не напечатанной, главы седьмой "Евгения Онегина". Строфа XXXIII. Философических таблиц - в черновиках: "Дюпеновых таблиц". Имеется в виду книга французского математика и экономиста Ш. Дюпена (1784-1873) "Производительные и торговые силы Франции" (1827), в которой содержатся статистические таблицы, показывающие сравнительную экономику различных европейских стран, в том число и России. Строфа XXXIV. Циклопы - здесь: кузнецы. Строфа XXXV. Автомедоны - здесь: ямщики (Автомедон - имя возницы Ахиллеса в "Илиаде" Гомера). Строфа XL. У Харитонья в переулке - близ церкви св. Харитония, то есть в Харитоньевском переулке, у Чистых прудов. Там в раннем детстве жил и Пушкин (в следующей строфе: "у Симеона" - близ церкви св. Симеона). Строфа XLIX. Архивны юноши - шутливое прозвище московской дворянской молодежи, служившей в архиве министерства иностранных дел. Строфа L. Мельпомена, Талия, Терпсихора - музы трагедии, комедии, танцев. Строфа LI. Собранье - московское Благородное собрание, дворянский клуб, где происходили публичные балы и спектакли. Строфа LV. ...классицизму отдал честь. - Эпическая поэма по правилам классицизма должна была начинаться словом "пою" и указанием предмета воспевания (например, в "Россияде" Хераскова: "Пою от варваров Россию свобожденну, попранну власть татар..." и т. д.). ГЛАВА ВОСЬМАЯ Начата в конце 1829 г., в основном закончена 25 сентября 1830 г.; вышла в свет в январе 1832 г. Эпиграф - начало стихотворения Байрона "Прости" (1816), написанного в связи с разводом с женой. Строфа I. Читал охотно Апулея - имеется в виду роман римского писателя Апулея (I в. до н. э.) "Золотой осел", в котором описываются похождения героя, превращенного в осла; в беловой рукописи: "читал охотно Елисея", то есть так называемую ироикомическую поэму Василия Майкова "Елисей, или Раздраженный Вакх". ...а Цицерона не читал. - Сочинения знаменитого римского писателя, оратора и государственного деятеля Цицерона обычно изучались для упражнения в латинском языке. Строфа II. Старик Державин нас заметил... - Лицейский товарищ Пушкина, декабрист И. И. Пущин, вспоминал: "Державин державным своим благословением увенчал юного нашего поэта. Мы все, друзья-товарищи его, гордились этим торжеством. Пушкин тогда читал свои "Воспоминания в Царском Селе". В этих великолепных стихах затронуто все живое для русского сердца. Читал Пушкин с необыкновенным оживлением. Слушая знакомые стихи, мороз по коже пробегает у меня. Когда же патриарх наших певцов, в восторге, со слезами на глазах, бросился целовать его и осенил кудрявую его голову, - мы все, под каким-то неведомым влиянием, благоговейно молчали. Хотели сами обнять нашего певца, - его уже не было, он убежал!" (И. Пущин, Записки о Пушкине, М. 1956, стр. 60). Ср. рассказ самого поэта об этом эпизоде (т. 7). Строфа IV. Ленора - героиня романтической баллады немецкого поэта Бюргера, переведенной на русский язык Жуковским. В этой балладе рассказывается, как Ленора скачет на коне, увозящем ее с мертвым женихом. Строфа VII. Олигархические беседы - беседы избранного круга общества. Строфа XII. ...демоном моим - Пушкин имеет в виду свое стихотворение "Демон" (см. т. 2). Строфа XXV. Вензель - золотой, осыпанный бриллиантами знак, выдававшийся в награду фрейлинам. Строфа XXVI. Сен-При (1803-1828) - сын французского эмигранта; был популярен в светском обществе как талантливый карикатурист. Строфа L. Магический кристалл - стеклянный шар, употреблявшийся при гадании. ОТРЫВКИ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА "Путешествие Онегина" было начато 2 октября 1829 г., закончено 18 сентября 1830 г. Ряд строф, введенных в эту, первоначально восьмую, главу, был написан ранее (строфы об Одессе - в 1825 г.). (См. все сохранившиеся строфы в разделе "Из ранних редакций") Макарьев - название ярмарки, которая до 1817 г. устраивалась в г. Макарьеве; позднее была перенесена в Нижний Новгород. Заводчик - здесь: владелец конного завода. С Атридом спорил там Пилад - имеется в виду миф об Оресте и Пиладе (см. прим. к стих. "Чаадаеву" - "К чему холодные сомненья..."; т. 2). Там, закололся Митридат - царь древнего Боспорского царства Митридат (II в. до н. э.) покончил с собой, потерпев поражение в войне с римлянами. Его именем называется гора близ Керчи. Там пел Мицкевич вдохновенный (в ранней редакции - "изгнанник вдохновенный") - имеются в виду "Крымские сонеты" (1826) Адама Мицкевича. Фламандской школы пестрый сор - изображение обыденной, "низкой" действительности (голландские и фламандские живописцы XVI-XVII вв. - наиболее известны Тенирс, или Теньер, Ван Остаде, Поттер - изображали на своих картинах быт крестьян и горожан). Морали (мавр Али) - одесский знакомый Пушкина, родом из Египта; ходили слухи, что ранее он занимался морским разбоем. Наш друг Туманский описал - имеется в виду стихотворение "Одесса", написанное поэтом В. И. Туманским, служившим в Одессе вместе с Пушкиным. Авзония - древнее название Италии (авзоны - одно из древних итальянских племен). Фора закричит - фора - требование повторения арии. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Помета Пушкина в рукописях болдинской осени 1830 г. о том, что им - в день очередной лицейской годовщины - "19 октября сожжена Х песнь", определяет дату, позднее которой работа Пушкина над десятой главой, видимо, не продолжалась. Началась она, надо думать, после 26 сентября 1830 г. (дата под набросанным Пушкиным общим планом-оглавлением романа, рассчитанным на то, что он будет состоять всего из девяти глав). Неизвестно, как далеко продвинулась работа Пушкина над десятой главой. До нас дошел текст только начальных четверостиший первых шестнадцати строф, тщательно зашифрованных Пушкиным, и недоработанный черновой текст XV, XVI и XVII строф. Замысел создать десятую главу поэт не оставлял и в дальнейшем: наброски, относящиеся к десятой главе, встречаются даже в пушкинских рукописях 1835 г. Из этого видно, какое большое значение придавал он этому замыслу. Строфа I. Властитель слабый и лукавый - Александр I. Строфа II. Его мы очень смирным знали - имеются в виду поражения, нанесенные Александру Наполеоном при Аустерлице в 1805 г., и заключенный Александром в 1807 г., после поражения при Фридланде, невыгодный для России Тильзитский мир. Строфа IV. Мы очутилися в Париже - в марте 1814 г. союзные русско-прусско-австрийские войска заняли Париж, Наполеон отрекся от престола. Строфа VI. Шиболет - отличительный признак данной национальности. Стихоплет великородный - поэт кн. И. М. Долгорукий (1764-1823), автор стихотворения "Авось". Строфа VII. Авось, по манью Николая... - Пушкин иронизирует по поводу своих надежд на то, что Николай I возвратит из сибирской ссылки декабристов. Строфа VIII. Сей муж судьбы - Наполеон. Сей всадник, папою венчанный. - Объявив себя французским императором, Наполеон принудил римского папу короновать себя, по обычаю средневековых императоров Римской империи. Измучен казнию покоя - ссылкой на остров св. Елены. Строфа IX. Тряслися грозно Пиренеи - речь идет о национально-освободительных движениях начала 20-х гг. XIX в.: испанской революции, революции в Неаполе, греческом восстании. Безрукий князь - глава греческого восстания князь Александр Ипсиланти, потерявший руку в сражении под Дрезденом. Морея - южная часть Греции. Восстание Ипсиланти подготовлял в Кишиневе. Строфа X. Наш царь в конгрессе говорил - имеются в виду выступления Александра I в конгрессах реакционного Священного союза, созывавшихся для подавления революционных движений в Европе. Строфа XI. Потешный полк Петра титана - Семеновский полк, сформированный Петром I. В ночь убийства Павла I семеновцы несли караул у дворца и пропустили в него заговорщиков (последние две строки полностью соответствуют трактовке убийства Павла, данной молодым Пушкиным в его оде "Вольность"). В следующих утраченных стихах речь шла, надо предполагать, о восстании Семеновского полка в сентябре 1820 г., жестоко подавленном правительством. Строфы XII-XV посвящены описанию первых тайных обществ - Союза Спасения и Союза Благоденствия. Строфа XIV. У беспокойного Никиты - имеется в виду декабрист H. M. Муравьев (1796-1843), один из наиболее активных деятелей Северного общества, был сослан на каторгу в Сибирь, где и умер. У осторожного Ильи - имеется в виду член Союза Благоденствия И. А. Долгоруков (1797-1848). В дальнейшем устранился от участия в тайных обществах и не понес никакого наказания. Строфа XV. Лунин M. С. (1787-1845) - декабрист, один из первых настаивал на необходимости убить Александра I. Умер в каторжной тюрьме в Сибири. Якушкин И. Д. (1793-1857) - декабрист, предлагал взять на себя убийство царя. Был сослан на каторгу в Сибирь. Хромой Тургенев - декабрист Н. И. Тургенев (1789-1871). Был особенно горячим поборником уничтожения крепостного права. Автобиографическая точность слов: Читал свои ноэли Пушкин подтверждается показанием декабриста И. Н. Горсткина, который писал о времени конца 10-х гг.: "...Я был раза два-три у князя Ильи Долгорукова... у него Пушкин читывал свои стихи, все восхищались остротой..." ("Литературное наследство", т. 58, M. 1952, стр. 159). Строфа XVI. Над Каменкой тенистой - в Каменке, имении декабриста В. Л. Давыдова (1792-1855), находился один из центров ("управ") Южного общества декабристов. Над холмами Тульчина - в местечке Тульчине, неподалеку от реки Буга, был расположен штаб 2-й армии, главнокомандующим которой был генерал Витгенштейн, и находился центр Южного общества во главе с П. И. Пестелем. Холоднокровный генерал - декабрист А. П. Юшневский; Муравьев - декабрист С. И. Муравьев-Апостол (1796-1826), поднявший в конце 1825 г. восстание в Черниговском полку, на юге. Был повешен в число пяти главных участников восстания декабристов. 1) Сестра М. Н. Раевской. Д. Благой