На берегу Северного моря Гамбург лежит как крупная, мокрая, еще трепещущая рыба, только что вынутая из воды.
Вечные туманы оседают на заостренные чешуйчатые крыши его домов. Ни один день не остается верным своему капризному, бледному, ветреному утру. С приливом и отливом чередуется влажное тепло, солнце, серый холод открытого моря и бесконечный, неуемный, шумный дождь, обливающий блестящие асфальты так, точно кто-то, стоя у взморья, из старого корабельного ведра, каким вычерпывают дырявые лодки, захлебывающиеся во время сильной качки, подымает из моря и выливает ползалива на непромокаемый, как лоцманский плащ, дымящийся от сырости, вонючий, как матросская трубка, согретый огнями портовых кабаков, веселый Гамбург, который стоит под проливным дождем крепко, как на палубе, с широко расставленными ногами, упертыми в правый и левый берег Эльбы.
Природа, как предрассудок, как нечто забытое в нашей жизни XVIII веком, повсеместно истреблена на берегах великолепного промышленного залива. Ни пяди оголенной земли. На протяжении десятков верст два дерева, больше похожих на мачты после корабельного пожара, чем на бесполезно живое: одно на молу, согнутое в три погибели, как старуха, идущая против ветра, которой на толстые шерстяные чулки и дрожащие ноги ветер бросает клочья разгневанной пены; второе -- у конторы величайшей из гамбургских верфей, возле Блюм и Фосс.
Это стоит только из страха: под ним отвратительный черный канал, в который по разинутым трубам, как чернильная рвота, стекают фабричные отбросы. Мост, будка часового, и на другом берегу, в бледном свете пятого часа утра, только одни блестящие окна невидимых корпусов, ряд над рядом, без стен и крыш, выше всей гавани, стоят, дотрагиваясь электричеством до самого рассвета.
Из чудес -- величайшее чудо; в царстве стройного металла самое стройное -- гнутся над гаванью темные легкие ворота величайших в мире подъемных кранов. У их подножья, как игрушки, лежат трансатлантические корабли, совсем достроенные, с освещенными рядами иллюминаторов и безобразные ниже ватерлинии, как вынутые из воды лебеди, у которых тоже такая некрасивая подводная часть.
Здесь работают в три смены, судорожно, безжалостно.
Здесь немецкая буржуазия, выкручивая рабочих, как мокрое белье, делает последние безнадежные попытки превозмочь парализующий ее кризис: строит, творит новые ценности, населяет океан своими белыми чернотрубными кораблями, на корме которых развевается старое императорское черно-бело-красное знамя, с едва заметной республиканской оспинкой на одном из полотнищ.
Все, что называется небом, здесь, в Гамбурге, -- дым фабричных труб, хоботы подъемных кранов, при помощи которых железные мамонты опустошают трюмы и наполняют каменные хранилища; легкие, легконаклонные мосты, перекрывающие влажную постель новорожденных кораблей, вой сирен, ругань гудков, прилив и отлив океана, играющего отбросами, чайками, усевшимися на воду, как поплавки, и равномерные кубы темно-красных кирпичных корпусов складов, контор, заводов, рынков и таможен, прямолинейно построенных, похожих на только что сложенные грузчиками прямоугольники клади.
Армии, легионы рабочих заняты на этих верфях при погрузке и разгрузке кораблей, на бесчисленных металлургических, нефте-обрабатывающих, химических заводах, в нескольких крупнейших мануфактурах и на обширных постройках, непрерывно покрывающих тыл Гамбурга, его болотистые и песчаные хинтерланды, корой бетона и стали.
Эльба, этот старинный грязный и тепловодный постоялый двор морских бродяг, непрерывно отстраивает и расширяет свои мощенные бетоном задние дворы.
Здесь морские лошади сбрасывают поклажу, жрут нефть и Уголь, чистятся и моются, пока капитаны дают взятки таможне, подправляют счета и бреются, чтобы ехать к семье на берег, а команды дружно засыпаются в Сант-Паули -- квартал кабаков, лавочек, готового платья, ломбардов, где это платье, чрезвычайно яркое, скверное и дорогое, закладывается за полцены,-- и, наконец, изумительнейших публичных домов. Еще со времен средневековья переулки предместья св. Павла отгорожены от города крепкими железными воротами, открывающимися только на ночь. Они хорошей работы, со всевозможными ухищрениями и забавными подробностями, какими цеховая гордость любила украшать эмблемы и почетные знаки своего ремесла. Вечером в каждой двери, выходящей в переулок, открывается освещенное оконце, и в нем, улыбаясь в вечную дождливую темноту, выставлены королевы этих матросских парадизов. Они, в глубоко вырезанных, в талию стянутых, блестками и перьями обшитых платьях, в которых моды конца прошлого века, дожившие до наших дней на бумажках карамелей и в воображении изголодавшихся по женщине матросов, всегда видели воплощение высшей жизненной радости.
Этот ряд живого мяса продается с совершенной простотой. Посетители переходят от витрины к витрине, осматривают выставки и исчезают, чтобы через некоторое время с грохотом и бранью вылететь на мостовую: привратники св. Павла славятся своей мощью.
В маленьких кабачках этого предместья звучат все языки и смешиваются все нации. Они славятся своим зверским остроумием, яичным грогом, совершенной неприкосновенностью со стороны полиции,-- словом, удивительной смесью отваги, алкоголя, революционной горючести, табачного дыма, последнего поблекшего, безнадежно павшего греха, который, покачиваясь на краю залитого горьким пивом стола, за кусок хлеба с маслом наспех повторяет пьяному Адаму без лица и без имени божественнейшую из лжей -- о любви.
Язык, на котором здесь говорят вообще, -- язык Гамбурга.
Он насквозь пропитан морем; солон, как треска; кругл и сочен, как голландский сыр; груб, пахуч и весел, как английская водка; скользок, богат и легок, как чешуя глубоководной редкой рыбины, медленно задыхающейся среди карпов и жирных угрей, трепещущих влажной радугой в корзине рыбной торговки. И только буква S, острая, как веретено, изящная, как мачта, свидетельствует о старой готике Гамбурга, о временах основания Ганзы и архиепископского пиратства.
Не только люмпен-пролетариат -- весь город пронизан живым и подвижным духом гавани. Она со всех концов плотным кольцом облегает буржуазные кварталы, расположенные вокруг Альстера, проточного озера, в котором пульсирует все тот же Балтийский прилив и отлив. Биллы прижаты к самому берегу, у них едва хватает места, чтобы разбежаться к берегу нарядным садом, одетым в цветы, как в купальный костюм, теннисной площадкой, потоком лестниц.
Домам патрициев везде дышит в затылок нечистое, возбужденное дыхание предместий. Кольцо электрических поездов плотно набито на окраины, оно, как обруч, прижимает их к нарядным кварталам; по ним, наполняя вагоны запахом пота, дегтя и винного перегара, два раза в день проносится мутная струя рабочих, пересекающих весь город по дороге к докам.
Таким образом, весь Гамбург так же послушен обеденному гудку верфей, боцманской дудке и утренней и вечерней перекличке на берегу Эльбы, как малейшая лужа, ничтожнейший лягушечий пруд, переполненный мальчишками, послушны отдаленным содроганиям океана, посылающего Гамбургу его богатства и ветры, упругие, как паруса.
Буржуа, почтенный бюргер, так же мало застрахован от при-косновения и соседства пролетариев, как и его жилище. Дама, едущая в театр, зажата между двумя докерами, непринужденно положившими свои просаленные мешки на мягкие скамьи.
Девчонка из Сант-Паули спокойно помещается рядом с супругой чиновника, подмигивает соседям и выгружается на остановке уже под руку с кем-нибудь из них; рабочий обнимает свою жену или подругу; грузчик обкуривает окружающих немыслимым табаком, приятели везут домой загулявшего матроса, и весь вагон потешается вместе с ними, думает, говорит и смеется на чистейшем гамбургском "платт", способном всякое место обратить в веселый корабельный бак.
С нашей точки зрения, все это не очень важно. Но после Берлина, где рабочий со своими инструментами имеет право ехать только в специально грязном и скверном вагоне; где преимущество второго и первого классов защищается чуть ли не полицией; где безработный, оттирая свои лиловые от холода уши, не смеет присесть на одну из бесчисленных и всегда пустующих скамеек Тиргартена; после торжествующего буржуазного Берлина -- самый воздух Гамбурга, с его вольностью и простотой, пахнет революцией.
В четыре часа ночи, в пять, люмпен-пролетариат спит, все равно где, или препровождается в участки.
Без четверти шесть, еще при электричестве, начинается первый рабочий прилив.
Над трамваем в темноте висит железная дорога, над ней -- короткие светящиеся ленты электрических поездов, и все они выбрасывают на мостовую армию докеров, сотни тысяч рабочих, еще другие сотни тысяч безработных, осаждающих пристани в надежде на случайный заработок. Каждый отряд собирается возле своего мастера; в черноте просмоленных курток, из-за спин, горбатых мешками с инструментами, как у штейгера, светит масленый огонек. После переклички полки рабочих распределяются на сотни пароходов, развозящих их по верфям и заводам. Четырьмя мостами вливаются они в промышленный город. Войска и полиция зорко следят за тем, чтобы ни один "штатский" не проник на промышленные острова. Но и этих мостов и сотен пароходов, играющих на реке своими фонарями и прожекторами в какой-то неслыханный карнавал, -- в черную промасленную Венецию, -- не хватает для густого прилива утренней смены. Глубоко под водами Эльбы проложена сухая и светлая труба, утром и вечером перекачивающая с берега на берег легионы рабочих.
Слоновые лифты на обоих концах туннеля подымают и опускают человеческий поток к бетонным выходам.
Они двигаются, эти два лифта, в своих скрежещущих железом, винтообразных башнях, как две лопаты, безостановочно подбрасывающие живое топливо в сотни фабричных топок. Из их горна вышло гамбургское Восстание.
Источник текста: Рейснер Л.М. Избранное / [Вступ. статья И. Крамова, с. 3--18; Сост. и подготовка текстов А. Наумовой Коммент. Наумовой и др.]. -- Москва: Худож. лит., 1965. --575 с., 1 л. портр.: ил. ; 21 см.