Рид Томас Майн
Изгнанники в лесу

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    The Forest Exiles, or The Perils of a Peruvian Family amid the Wilds of the Amazon.
    Русский перевод 1908 г. (без указания переводчика).

Томас Майн Рид

Изгнанники в лесу

Роман

   Компьютерный набор/OCR, редактирование, спелл-чекинг Б.А. Бердичевский
   Источник: Золотой век, Харьков, "ФОЛИО", 1996
   http://www.borisba.com/litlib
   Компьютерная литбиблиотека Б. Бердичевского

I. Самый обширный в мире лес

   Читатели, сядем на один из больших морских пароходов, переплывем на нем через Атлантический океан и высадимся у берегов Южной Америки. Мы найдем там совершенно иной, неизвестный нам мир: иных животных, иные растения, можно даже сказать -- новую землю и особенно -- новое небо. Мы будем жить там в хижине из пальм и тростника, будем спать в гамаке, слегка покачивающемся под тенью пальм; а если поднимем взоры к небу то увидим лазурный свод, на котором во всем блеске сияет созвездие Южного креста. Мы будем жить там среди экзотической природы с величественными реками, которые текут через эти страны, где жизнь всюду бьет ключом и раскрывается во всем своем могуществе.
   Перед нами будет лес, самый обширный изо всех лесов в мире, лес с вечнозелеными листьями, вечно цветущими растениями. Чтобы дать вам представление об обширности этого леса, я скажу только, что он занимает пространство, равное площади всей Европы. Если бы провести прямую линию через него в самом широком месте, то линия эта имела бы три с половиной тысячи миль в длину. И вся поверхность этой области покрыта великолепными деревьями и представляет почти сплошной лес, пересекаемый только потоками и реками.
   Сколько самых странных на вид растений увидим мы на этой безмерной равнине! Здесь есть такие исполинские деревья, как цеиба, заманг переплетается лианами, почти такой толщины, как и ствол, который они охватывают и как будто хотят задушить в своих объятиях; здесь коровье дерево изливает целые потоки молока; ювия дает громадные орехи, хинное дерево -- кору, воладор -- летучие семена, арнатто -- краску ваниль -- свои ароматические трехгранные стручки. Здесь пальмы поднимают более чем на двадцать сажен свои короны из листьев; здесь на поверхности вод виктория регия распускает свои широкие листья и крупные цветы, перемешанные с цветами ирисов и кувшинок, а рядом возвышаются исполинские камыши, бамбук и канна, которые соперничают своей высотой с лесными деревьями.
   А в тени этих деревьев или греясь на солнце, в глухой чаще или на ветвях лежат ягуар, с его необычной пятнистой шкурой, оцелот и пума, тапир и морские свинки, муравьеды и броненосец, всевозможные виды обезьян, начиная с огромных ревунов и кончая уистити, величиной с белку. Тут же и бесчисленное количество птиц: попугаи, аракори, куруку и туканы среди листвы деревьев; ибисы, цапли, ярко-красные фламинго подле вод: коршуны и орлы в воздухе. В реках -- кайманы, крокодилы, черепахи и гимноты; на стволах деревьев -- отвратительная на вид игуана; а подле озер -- неподвижная в ожидании добычи анаконда, огромный водяной удав лежит на ветке, которая выгнулась над поверхностью воды и подстерегает оттуда морскую свинку или агути, между тем как собрат ее -- сухопутный удав, любитель оленей, обвился вокруг ствола дерева, растущего в сухом месте, и поджидает, не пройдет ли мимо косуля или олень.
   Мы увидим там еще, как муравьиный лев копает в песке яму, которая послужит западней и куда угодят неосторожные муравьи, которые полюбопытствуют заглянуть в нее: мы с удивлением будем рассматривать пирамиды, построенные муравьями и покрывающие собой целые деревья, и гнезда иволги, похожие на длинные цилиндрические кошельки.
   И много, много другого удивительного увидим мы в громадном лесу, который покрывает долину реки Амазонки.

II. Беглецы

   Много лет назад в один прекрасный вечер небольшая группа путешественников взбиралась на Анды, со стороны, лежащей к востоку от древнего города Куско. Группу эту составляла семья: отец, мать, двое детей и их верный слуга.
   Глава семьи, мужчина лет сорока, был высокого роста. Внешность его говорила об испанском происхождении. И действительно, это был испано-американец или креол. Не забывайте, что в жилах креола никогда не бывает африканской крови. Потомки американских негров носят названия мулатов, квартеронов, квинтеронов, метисов; но никогда их не называют креолами; так называют только американцев, происшедших от европейцев.
   Итак, наш путешественник, которого звали дон Пабло Рамеро, был креол, уроженец Куско, древней столицы перуанских инков.
   Дон Пабло выглядел старше своих лет: заботы, неприятности и серьезные научные занятия сделали его лицо бледным и утомленным. Но взгляд его, обычно серьезный и грустный, загорался иногда блеском молодости, а легкая и изящная походка говорила о силе. Волосы его, по обычаю испано-американцев, были коротко острижены, борода сбрита; густые усы были чисто черного цвета. На нем были бархатные брюки, обшитые внизу кожей, сапоги из желтой кожи и темная, плотно застегнутая жакетка, опоясанная красным шелковым поясом, длинные концы которого, обшитые бахромой, висели с левой стороны. К поясу был пристегнут испанский нож и два пистолета в серебряной оправе, искусно отделанные. Но все это было скрыто под просторным пончо -- одеждой, которая в Южной Америке днем служит плащом, а ночью -- одеялом. Это просто кусок материи, имеющий размеры и форму обыкновенного одеяла, с отверстием посредине для головы. В Мексике почти все носят такую одежду, называемую там "серапе". Пончо дона Пабло было сделано из отборной шерсти вигони и стоило не менее двадцати фунтов, оно прекрасно защищало не только от холода, но, подобно макинтошу, и от дождя. Шляпа у дона Пабло очень дорогая: это панама, или гвайякиль, которые изготовляют индейцы, выделывают их из особого сорта морской травы, очень редко встречающейся на берегах Тихого океана. Хорошая панама защищает не только от дождя, но и от лучей тропического солнца, что особенно важно в этих знойных странах. Притом она в высшей степени прочна, -- может служить двадцать пять и даже тридцать лет. Одежда дона Пабло стоила дорого, из чего было видно, что он человек богатый и благородный.
   Его жена -- смуглая и прекрасная испанка -- также была богато одета: на ней было черное шелковое платье с бархатным, прекрасно вышитым корсажем. Ее плащ и шляпа были такие же, как и у дона Пабло. Все говорило, что она женщина из высшего общества и отличается хорошим вкусом. Мальчик, лет тринадцати, с густыми темными волосами, из-под которых блестели большие черные глаза, был старшим. У его сестры, такой же смуглой, были тоже большие глаза, но в них светилось мечтательное выражение.
   Во всем мире нет детей таких красивых, как испанские дети. Смуглая бархатистая кожа их поразительно нежна, широко открытые глаза полны величественной гордости, что у других народов встречается очень редко. Женщины сохраняют это выражение благородства до конца своих дней; мужчины же часто теряют его, потому что нравы и привычки их менее чисты, а безнравственность всегда отражается на лице. Как бы ни было красиво лицо человека, но если он порочен, в выражении его всегда будет что-то низкое, пошлое; между тем как чистота души придает даже безобразному лицу прелесть, которая сохраняется и в старости.
   Но и в Испании едва ли можно было бы найти детей более прекрасных, чем Леон и Леона, сын и дочь дона Пабло и донны Исидоры.
   Последний из путников, о которых мы говорим, не был креолом. Он был почти так же высок ростом, как и дон Пабло, но худощавее и угловатее, а его длинные и прямые волосы, медно-красный цвет кожи, острый взгляд и характерный костюм выдавали в нем индейца Южной Америки. Потомок благородных перуанских инков, Гуапо тем не менее был слугой дона Пабло. Но между господами и стариком слугой -- Гуапо был уже немолод -- существовала приязнь, которая, по-видимому, проистекала из более близкой связи, чем бывает обычно между господином и слугой.
   Этот индеец принадлежал к числу сторонников Тупака Амару во время восстаний против испанцев. Он был схвачен, брошен в темницу и осужден на смерть. Но благодаря влиянию дона Пабло казнь была отменена, и Гуапо остался в семье своего благодетеля в качестве не только усердного слуги, но и самого преданного и искреннего друга.
   Гуапо был обут в сандалии; его обнаженные ноги были покрыты многочисленными шрамами от ран, причиненных кактусами и кустами акаций, покрывающих горы Перу. Короткая юбка из грубой материи доходила до колен, а верхняя часть его тела была совершенно обнажена, и можно было видеть его выразительные мускулы. Когда становилось свежо, Гуапо надевал такое же пончо, как и у его господина, только из более грубой шерсти ламы. Голову он никогда не покрывал. Выразительное лицо его светилось умом, а твердая походка свидетельствовала о здоровье и силе.
   Четверо животных везли путешественников и их вещи: Леон ехал верхом на лошади; донна Исидора с дочерью сидели на муле; два вьючных животных, две ламы, эти верблюды Перу, везли вещи. Пабло и индеец шли пешком.
   Дон Пабло казался утомленным. Но почему же этот богатый человек не имел лошади? Да и лицо его было грустно, а в глазах таилось беспокойство. Жена его тоже была озабочена, а дети, хотя и ничего не знали, но видя беспокойство родителей, подозревали опасность и потому уныло молчали. Даже Гуапо был серьезен и при каждом повороте гористой дороги оборачивался и с тоской глядел по направлению Куско. Что же за причина этого беспокойства и печали? Дон Пабло бежал и боялся погони. Но разве он совершил преступление? Напротив, он показал ту благородную добродетель, которая называется патриотизмом.
   Все это происходило в конце XVIII столетия перед тем, как испанские колонии в Америке были освобождены. В то время колонии эти управлялись вице-королями, которые являлись представителями короля Испании и действовали с большим произволом, чем сам король. Они окружали себя пышным двором и жили с роскошью властелинов варварских государств. Приезжая сюда из Испании, эти испорченные любимцы развратного двора окружали себя здесь такими же выходцами из старой Европы и не допускали креолов ни к каким должностям, несмотря на их способности, знания и происхождение. Эти алчные слуги, называемые перуанцами, добавляли к грабежам и жестокости тиранической власти еще и презрение. Вот причины недовольства, результатом которого стал целый ряд восстаний, зверски подавляемых, пока наконец не вспыхнула революция, которая после пятнадцати лет кровавой борьбы принесла независимость испанским колониям.
   Итак, это было в конце XVIII столетия. Влияние французской революции 1789 года сказалось и здесь и выразилось в ряде восстаний. Но они были подавлены, а принимавшие участие в них -- схвачены и казнены. Дон Пабло разделил бы участь своих несчастных собратьев, если бы не убежал. Имущество его было конфисковано и стало добычей тех алчных людей, от которых он хотел освободить свою родину.
   И теперь мы видим его в часы бегства, взбирающегося со всей семьей и слугой на Анды; вот почему он путешествует так скромно и по такой неудобной дороге. Он намерен добраться до восточного склона Анд и поселиться в необитаемом лесу. До сих пор ему удавалось избегать солдат, высланных в погоню за ним; но кто знает, не нападут ли эти ищейки вскоре на его след?

III. Ядовитые деревья

   Путешественники двигались по извилистой тропе, которая поднималась по склону гор. Они были уже на много тысяч футов выше уровня моря. По мере восхождения растительность становилась все беднее. Деревья уже не попадались; встречались лишь тощие кустарники, много чешуйника (polylepis racemosa) и пучки ратании (crameria), которые покрывали склоны скал. Индейцы применяют эти кустарники в качестве топлива; а ратания служит им еще и действенным средством от дизентерии и кровохаркания. Из корня этого растения добывают сок, который привозят в Европу, где его применяют в медицине как вяжущее и останавливающее кровь лекарство.
   Дон Пабло был хороший натуралист. Как и большая часть первых патриотов, которые поднимали восстания в испанских колониях, он был образован. Но сейчас, быть может, первый раз в жизни, он путешествовал, не обращая внимания на флору и фауну тех мест, по которым проходил. Поглощенный мыслями об опасности, которая угрожала не только ему, но и его семье, он даже не смотрел на растения, попадавшиеся на пути; так, он не обратил ни малейшего внимания даже на яркий кустарник, который перуанцы называют за его красные цветы "кровью Христа".
   Он думал лишь о том, как оторваться от врагов. Но тропа, по которой путники шли, была ни что иное, как высохшее русло потока, и подниматься по ней было очень трудно. К тому же этот переход был слишком длинен для лам, которые редко проходят более пятнадцати -- двадцати миль в день. Бедные животные изнемогали и останавливались, несмотря на все усилия Гуапо, голос которого до сих пор подхлестывал и ободрял их. Особые звуки, которые напоминают звуки Эоловой арфы и которые ламы издают в состоянии переутомления, раздавались теперь все чаще и сильнее; наши путешественники начинали уже бояться, что не смогут до наступления темноты выбраться из узкого ущелья, по которому они шли; но после одного из поворотов перед ними открылась небольшая площадка; на ней росло несколько невысоких, часто встречающихся в Андах деревьев, называемых молье. Листья этих деревьев, редко превышающих десять -- двенадцать футов, походят на листья акации, а плоды представляют кисти ярко-красных ягод, из которых индейцы делают своего рода пиво; напиток этот очень ценится ими за его лекарственные свойства. Само дерево применяется и как топливо, что очень важно для местности, где других деревьев почти нет. Пепел этого дерева содержит в себе много щелочей и поэтому для очищения сахарного сиропа более пригоден, чем пепел других деревьев. Листья молье очень ароматны, особенно если их растереть в руках.
   -- Вот где мы заночуем, -- сказал дон Пабло, обращаясь к Гуапо. -- Здесь, под защитой деревьев.
   -- Как здесь? -- с удивлением воскликнул индеец.
   -- А почему бы и нет? Дальше может не скоро встретиться место, где можно было бы прилечь. Да и ламы наши не могут уже идти.
   -- Но посмотрите, господин!.. -- начал Гуапо.
   -- Что такое?
   -- Да эти деревья, господин.
   -- Деревья? Чем же они тебе не нравятся? Их густая листва может защитить нас от сырости.
   -- Что вы, господин! Это же ядовитые деревья. Кто засыпает в их тени, тот никогда больше не встает.
   -- Глупости, Гуапо. Ты суеверен, все это вздор. Мы будем ночевать здесь. Вот ламы уже легли, и я уверен, что они дальше уже не пойдут.
   Гуапо подошел к ламам. Он надеялся, что если ему удастся их поднять, то господин согласится продолжить путь. Но особенность этих животных в том и состоит, что их невозможно заставить сделать хоть шаг, если они решили, что дальше не пойдут. То же происходит при навьючивании, -- ничто, ни удары, ни ласки не заставят лам идти, если на них нагрузить больше четырех пудов. И теперь вот ламы решили, что пора отдохнуть. Гуапо, видя, что с ними ничего не поделаешь, снова обратился к господину, умоляя его не ложиться под ядовитыми деревьями и взобраться на ближайшую скалу. Но чем больше он настаивал, тем тверже отказывался дон Пабло, думая доказать индейцу всю вздорность его суеверия. Индеец вынужден был подчиниться.
   Развьючили лам, расседлали лошадь и мула и пустили их всех пастись. Путешественники занялись приготовлением ужина. Все были очень голодны, с утра никто ничего не ел. Бегство было очень поспешным, и путешественники не имели даже времени подумать о запасах провизии. Только Гуапо захватил с собой небольшой кусок мяса да немного корней оки, которые он сорвал, когда они проходили мимо поля, засеянного этим растением. Корень оки (oxails tuberosa) овальный, бледно-красный снаружи и белый внутри; он очень похож на иерусалимский артишок, но длиннее и тоньше. Вкус его, сладковатый, приятный, напоминает вкус тыквы; едят его вареным или печеным. Жители Перу употребляют еще один сорт корня, также бугорчатого, который они называют ульюка. Этот корень менее вкусен и бывает разнообразной формы -- продолговатый, круглый, прямой, искривленный. Снаружи он желто-красного цвета, а внутри -- зеленого. Вареный он безвкусен, но приправленный перцем -- превосходен. Дон Пабло отправился искать растения, которые бы обогатили путникам меню. Вскоре он отыскал растение, которое называется квиноа (chenopodium guinoa); зерна его похожи на рис, но мельче риса, зато очень питательны и приятны на вкус, особенно если их сварить в молоке. До открытия Америки квиноа заменяла индейцам пшеницу, которая была им совершенно неведома. Теперь квиноа довольно успешно разводят и в Европе; молодые ее листья употребляются как шпинат.
   Когда темнота сгустилась настолько, что дым не мог быть заметен издали, беглецы развели огонь, и донна Исидора принялась готовить ужин. Несмотря на свое знатное происхождение, донна Исидора была прекрасной хозяйкой, и это тем более было похвально, что обычно перуанские дамы почти все свое время тратят на туалеты. Ужин вскоре был готов; проголодавшимся путешественникам он очень понравился. Поев, они завернулись в пончо и уснули.

IV. Ужин Гуапо

   Гуапо один не прикасался к приготовленному ужину, -- он не ел ни сушеного мяса, ни оки. В его мешке была своя еда, которую он не променял бы ни на какую другую. Это была кока.
   Кока -- небольшое деревце, около шести футов высотой, растущее в самых жарких долинах Анд. Листья его мелки, блестящего зеленого цвета; цветы белые, а плоды представляют собой мелкие красные ягоды. Растение это распространилось из Перу, там оно встречается очень часто и как дикорастущее, и как возделываемое заботливыми хозяевами. Плантации коки называют cocales. Вырастает она из зерен, и когда достигает приблизительно фута высоты, ее пересаживают, стараясь при этом предохранить от палящих лучей солнца. С этой целью между деревьями коки сажают пальмы или сеют маис. Через каждые пять-шесть дней его необходимо поливать, если нет дождей; при заботливом уходе оно приносит первый урожай уже через два с половиной года. Собирают только листья, и делают это с такими же предосторожностями, как и при сборе листьев чая в Китае. Делом этим, кстати, занимаются, как и в Китае главным образом женщины.
   Когда листья созревают, то есть полностью распускаются и становятся ломкими, их обрывают и сушат на солнце, разложив на грубых шерстяных холстах. Как только листья хорошо высохнут, их собирают в мешки и прикрывают сухим песком. Через некоторое время листья готовы к употреблению и продаются центов по тридцать за фунт. Кока дает три урожая в год -- через каждые четыре месяца, и участок земли в сто футов дает по тридцать фунтов сушеных листьев при каждом сборе. Дерево коки очень долговечно, если, конечно, его не уничтожат муравьи, что, к сожалению, случается нередко.
   Мы так подробно описали уход за кокой потому, что растение это имеет очень важное значение в домашнем хозяйстве индейцев. В каждой местности земного шара существует тот или иной вид растений, который, благодаря своим возбуждающим или опьяняющим свойствам, находит широкое применение: так, в Китае это чай, на юге Азии -- бетель, на востоке -- опиум, табак; здесь можно назвать и много других растений, которые люди жуют или курят.
   Но листья коки применяются индейцами не только как наркотик; они служат здесь и основной пищей. Индеец может дней шесть питаться только этим растением. Бедные рудокопы Перу, которых так и называют -- "кокеросы", то есть любители коки, вряд ли могли бы делать свою тяжелую работу без этого растения. Употребляемая в больших количествах кока может расстроить здоровье, но в умеренных дозах она почти безвредна.
   Итак, Гуапо пошел искать себе место для ночлега подальше от опасных молье. Вскоре он заметил большой выступ в одной из скал и решил провести ночь там. Долго сидел индеец там неподвижно, устремив глаза на площадку, где спала семья его дорогого господина, и с ужасом думал о том, не вечным ли сном они уснули, проснутся ли завтра. Но уверенность дона Пабло, который был так учен и, конечно, не рискнул бы попусту подвергать опасности свою семью, мало-помалу успокоила слугу; а вместе со спокойствием у него появился и аппетит, который раньше был подавлен страхом.
   Гуапо снял с шеи мешочек, сшитый из кожи шиншиллы, вынул из него с полдюжины листьев коки и принялся их жевать. Потом он достал небольшую бутылку, сделанную из тыквы и заткнутую деревянной пробкой. Пробка эта служила головкой длинной булавки, конец которой касался дна бутылки. Индеец взял конец булавки в рот, смочил слюной, затем опустил в бутылку и через минуту вынул -- конец булавки был покрыт теперь белым порошком, который представлял собой или истолченную негашеную известь, или золу молье, а то и банана, которая иногда употребляется кокеросами в подобных случаях. Вероятнее всего, это была именно зола молье, потому что южные индейцы ценят как раз эту приправу к коке, а Гуапо был ее тонким знатоком.
   Гуапо несколько раз проколол булавкой шарик, сделанный языком во рту; он старался не касаться булавки губами, потому что она обожгла бы их. После всего этого он вытер булавку и в течение сорока минут спокойно жевал свой шарик. Сорок минут -- это время, необходимое для того, чтобы насладиться кокой, и срок этот так точен, что индейцы во время пути измеряют им расстояние.
   Действие одного приема коки продолжается столько времени сколько необходимо, чтобы пройти пешком три мили.
   Окончив свой ужин, Гуапо завернулся в пончо, прислонился к скале и крепко уснул.

V. Пуна

   Индеец проснулся на рассвете. Позавтракав так же, как накануне поужинал, он направился к площадке, где все еще спали. Лошади и мул паслись, возле них были и ламы которые со вчерашнего дня еще ничего не ели, так как эти животные никогда не пасутся ночью.
   Гуапо спускался со скалы, дрожа от ужаса. Что бы он только дал, лишь бы услышать голос дона Пабло! Гуапо остановился, прислушался, затаив дыхание, но ни малейшего звука не долетало до него с площадки, где все члены семьи лежали в том же положении, в каком он их оставил вечером, притом лица у всех были болезненно бледны. Гуапо похолодел. Он склонился над своим господином, позвал его, потом слегка тронул рукой; потом сильнее потряс его за плечо -- дон Пабло не просыпался. А между тем индеец знал, что господин обычно спит очень чутко. Гуапо был в ужасе. Наконец спящий с трудом пошевелился.
   -- Что случилось? -- едва произнес он.
   -- О, господин! Солнце уже высоко, надо отправляться.
   -- Я совершенно сонный, не могу открыть глаз. Что бы могло означать это оцепенение?
   -- Ядовитые деревья! Я же говорил вам!
   Эти слова заставили дона Пабло сразу вскочить; но он еле держался на ногах и чувствовал себя словно опьяневшим.
   -- Да, Гуапо, вероятно ты был прав. Но Боже мой, мои дети, жена!
   Страх за семью совсем отрезвил дона Пабло. Он бросился к спавшим, но на них яд наверняка подействовал еще сильнее. С большим трудом удалось разбудить их.
   -- Скорее уйдем отсюда, подальше от этих деревьев! Гуапо был прав -- от них исходят сильные наркотические испарения. Идем же, Исидора; бежим побыстрее из-под этих смертоносных ветвей, позавтракаем где-нибудь на чистом воздухе.
   Мало-помалу свежий утренний воздух рассеял это опьянение, которое могло бы кончиться и смертью, если бы продолжалось дальше. Подкрепившись снова чарки (так в Перу называется сушеное мясо) и окой, беглецы снова пустились в путь по тропе вдоль скал из черного порфира, которые в основном и образуют исполинскую цепь Анд. Над головами беглецов кричали маленькие красивые попугаи из породы conurus rupicola (каменные попугаи), которые гнездятся на вершинах крутых скал, где и проводят всю свою жизнь, в отличие от других видов попугаев, которые живут в лесах. Есть здесь и обезьяны, обитающие в пещерах и потому называющиеся троглодитами.
   К закату солнца путники достигли наивысшей точки, на какую поднималась тропинка, по которой они шли и которая привела их к большой равнине, возвышавшейся почти на три с половиной мили над уровнем моря. Равнина эта была окружена горами, снежные вершины возносились на много тысяч футов выше этой равнины. Почва ее была обнажена и бесплодна, деревьев -- никаких; сухая, пожелтевшая трава, обнаженные скалы, холод -- вот унылая картина, которую представляет собой эта местность. Путешественники достигли, таким образом, одной из тех огромных равнин, которые в этой части Анд называются пунами; здесь живут только индейские пастухи, рассеянные на таком большом пространстве и так редко, что можно ехать несколько дней по пуне и не встретить ни одного из них.
   Гуапо, рожденный по ту сторону гор, в громадном лесу, куда удалились многие туземцы после резни во времена Пизарро, хорошо знал всю эту местность и вспомнил, что неподалеку отсюда жил один его друг, в хижине которого семья могла бы найти самое радушное гостеприимство. Но тут ламы остановились, очевидно считая, что их дневная работа уже закончилась. Гуапо в отчаянии едва ли не бросался перед ними на колени, ласкал их, обнимал, осыпал самыми нежными именами, умоляя пройти еще немного. И в конце концов добился-таки своего: животные двинулись в дальнейший путь, и путешественники действительно вскоре увидели перед собой хижину индейца. Это бедное жилище, более похожее на кучу сухой травы, чем на дом человека, было построено следующим образом. Сначала выложен был круг из больших камней; на нем -- слой травы; потом опять ряд камней, и так до тех пор, пока стены не достигли четырех-пяти футов, при диаметре круга в восемь-девять футов. Эта круглая стена поддерживала в наклонном положении несколько жердей, верхние концы которых были соединены вместе. Жерди были сделаны из цветных стеблей агавы, называемой индейцами магей, -- это особый род алоэ, встречающийся только в Америке. На жерди кладутся планки, а сверху все это покрывается стеблями грубой травы, растущей в пуне; солома поддерживается канатами, сделанными из той же травы и прикрепленными к вершине крыши. Отверстие, служащее входной дверью, завешивают бычьей кожей, которая полностью закрывает его; оно имеет не более двух футов в высоту, так что проникнуть в хижину можно только ползком.
   Леон слез с лошади, немного не доехав до этого жилища. Но Гуапо заставил его тотчас же снова сесть на нее, он боялся, что мальчик не справится с собаками пуны. Собаки эти, хоть и небольшие, но страшно свирепы. Их называют собаками инков; полудикие, они невероятно злы и безобразны. Морда у них заострена, хвост поднят, шерсть длинна и груба; они с такой яростью набрасываются на чужих, что только хозяин, да и то с трудом, может защитить от них своего друга. К белым они относятся еще с большей враждебностью, чем к индейцам. Вот почему опасно подходить к этим уединенным хижинам, возле которых всегда находится три или четыре таких собаки; они очень хорошо служат жителям пуны -- стерегут стада, используются и на охоте. Их часто берут для охоты на юту; так называют особый вид куропатки, живущей в болотной траве.
   Гуапо осторожно приблизился к хижине и несколько раз позвал своего друга. Никто не ответил. Тогда с большим ножом в руке Гуапо подошел к двери, приподнял кожу, скрывавшую вход, и заглянул внутрь. Хижина была пуста.

VI. Бык пуны

   Гуапо нисколько не опечалился, не застав хозяина. Он знал, что может располагать жилищем друга, как своим собственным, может переночевать в нем, хотя бы хозяин и не возвратился. И он вошел. Так как индеец, хозяин хижины, не был женат, то жилище его, понятно, оставалось пустым, когда он уходил к своим стадам овец и альпак. Движимое имущество его состояло только из самой необходимой домашней утвари: двух глиняных горшков, в которых он варил свою пищу, в одном -- суп, а в другом -- маис; кружки для воды; нескольких тыкв, разрезанных поперек на различной высоте, так что одни, более глубокие, служили чашками, другие, помельче, -- тарелками. Что же касается мебели, то вы никогда не найдете ее в хижине пастуха пуны. Два камня, положенные на небольшом расстоянии один от другого, составляли очаг, на котором индеец готовил пищу; топливом служил высушенный коровий помет, называемый такья; две грязные бараньи шкуры заменяли постель. Но на стене висел мешочек, и Гуапо с удовольствием увидел, что он наполнен маками -- кореньями, возделываемыми в этих высоких местностях, где не растет ни кока, ни картофель; эти коренья составляют главную пищу бедных обитателей пуны. По величине они немного больше каштанов и напоминают их по вкусу, если те сварить в молоке. Высушенные на солнце коренья сохраняются более года. Индейцы варят из них суп и едят его с поджаренным маисом. Радость Гуапо удвоилась, когда он заметил на стене другой мешок с маисом.
   -- Мы не будем голодать эту ночь! -- воскликнул он. -- Если к остаткам нашего сушеного мяса прибавить все это, ужин выйдет прекрасный. -- И Гуапо быстро вышел из хижины, чтобы рассказать всем о своей находке.
   Было холодно, так как местность лежала очень высоко, поэтому донна Исидора с детьми вошла в хижину; Гуапо же и дон Пабло отправились поискать какого-нибудь топлива, чтобы развести огонь. Нигде не было видно ни малейшего кустика, поэтому начали собирать сухой навоз коров, который, как мы говорили, и представляет собой обычное топливо индейцев этих мест. Вдруг Гуапо быстро выпрямился с криком ужаса: послышался рев быка, а быки пуны считаются самыми свирепыми изо всех. С горящими глазами, опущенной головой и выставленными вперед рогами животное со всех ног бежало прямо на них.
   В испанских владениях в Америке быки вообще отличаются большей дикостью и свирепостью, чем в каком бы то ни было другом месте земного шара. Именно из них выбирают животных для боев. И свирепость этой породы еще более усилилась оттого, что для ее размножения берут обычно быков, побывавших уже на арене и ярость которых, следовательно, доведена до высшей степени. К тому же вакеро, то есть испано-американские пастухи, обходятся так жестоко со своими стадами, что животные почти дичают; даже коровы часто бывают у них так опасны, что их пасут не иначе, как сидя на хорошей лошади. Впрочем, замечаются разные оттенки в степени свирепости быков этих стран; в льяносах Венесуэлы и пампасах Буэнос-Айреса они значительно менее злы, чем в пунах. Быки пуны самые ужасные; завидя человека, они всегда с яростью бросаются на него, и много пеших индейцев, застигнутых этими животными, пали жертвами трагической встречи.
   Гуапо и дон Пабло не имели даже простой палки для защиты; они оставили свое оружие и ножи в хижине и были теперь слишком далеко от нее, чтобы можно было добежать туда раньше, чем бык настигнет их. Что было делать при такой опасности? Ярость животного, казалось, усиливалась с каждым скачком; рев его становился все ужаснее. Он был уже не более чем в тридцати шагах от дона Пабло, как вдруг внезапная мысль мелькнула одновременно в голове как Гуапо, так и его господина. Оба мгновенно сняли с себя пончо и, держа их наготове, как это делают матадоры, стояли неподвижно, ожидая, когда животное приблизится настолько, чтобы можно было накинуть пончо ему на голову. А потом, пока бык будет сбрасывать с себя плащ, надо было бежать как можно скорее к соседней скале и вскарабкаться на нее.
   Дон Пабло, на которого летел бык, привлеченный, вероятно, более ярким цветом его пончо, выполнил свой маневр с замечательной ловкостью и без труда достиг скалы, вслед за ним прибежал и Гуапо. Но каков был ужас, когда, повернувшись к долине, дон Пабло увидел свою жену и детей. Они услышали крик Гуапо, вышли из хижины, чтобы узнать, в чем дело, и теперь были уже довольно далеко от нее. Увидя быка, донна Исидора с детьми бросилась к жилищу и успела добежать до двери. Но вход в хижину был так неудобен, что невозможно было пройти быстро.
   -- Боже, помоги им! -- воскликнул дон Пабло.
   Между тем еще более рассвирепевшее животное сбросило наконец с себя накинутое пончо и устремилось к женщине, которая в эту минуту старалась протолкнуть детей в хижину. Казалось, ничто не могло спасти ее. Но раздался топот быстро скачущей лошади, и дон Пабло увидел всадника, который размахивал над головой каким-то странным оружием. Оно состояло из трех ремней: одни концы их были связаны вместе, а к трем другим прикреплялись тяжелые шары. В ту же секунду ремни пролетели со свистом и, быстро кружась, обвились вокруг ног быка, который тотчас свалился на землю, тщетно стараясь высвободиться.
   Всадник издал торжествующий крик, спрыгнул с лошади и, подбежав к упавшему животному, вонзил ему в горло свой нож. Струя крови брызнула из раны, и через несколько секунд бык лежал уже неподвижно.
   Тогда человек спокойно распутал болас -- ремни, охватившие ноги животного, и после этого направился к нашим путникам.

VII. Вакеро

   Спасителем донны Исидоры был друг Гуапо, хозяин хижины. Он поклонился гостям и с вежливостью, которая отличает испано-американцев, заявил им, что дом его к их услугам и они могут располагать всем, что у него есть.
   Маки, маис и кусок жареного мяса убитого быка составили хороший ужин. Дон Пабло в благодарность дал вакеро довольно значительную сумму денег, а Гуапо поделился с ним запасом коки, что, видимо, гораздо больше обрадовало индейца, чем деньги дона Пабло.
   После ужина, когда оба индейца насладились кокой, Гуапо, знавший, что можно вполне довериться вакеро, объяснил ему причину и цель их путешествия по этим безлюдным местам. Вакеро обещал ему не только хранить тайну, но и направить солдат по ложному следу, если они появятся здесь. Слух о доне Пабло проник и сюда; вакеро знал, что это патриот, враг испанцев, друг бедных индейцев, и он готов был рисковать жизнью, чтобы оказать ему услугу; и действительно, вряд ли кто в мире проявляет такую беззаветную преданность друзьям своего народа, как индейцы Анд. Сколько благороднейших жертв, сколько примеров непоколебимой верности, сколько героических смертей представляет их история со времен завоевания страны жестоким Пизарро и его кровожадными соратниками!
   Изгнание дона Пабло еще больше усилило в вакеро желание показать ему свое гостеприимство, и он сделал все, чтобы гости провели ночь спокойно. Окончив приготовления, он сказал, что пойдет охотиться на шиншилл и вискачей. Леону очень захотелось отправиться с ним; он попросил разрешения и, когда получил его, был просто в восторге.
   Шиншилла и вискача -- два родственные вида мелких грызунов, живущих в высоких горах Перу и Чили. Оба эти вида по величине и всем своим привычкам очень напоминают кроликов, но отличаются от них большим хвостом и более короткими ушами. Цвет шиншиллы всем известен; ее мягкий, бархатистый мех охотно привлекает модниц, и его можно встретить во многих меховых магазинах. Вискача не так красива, цвет ее темный, без примеси белого, голова по форме напоминает голову зайца; скулы ее черны, а усы длинные, как у кота. Эти маленькие зверьки живут в расселинах скал, на самых высоких склонах Анд. Днем они прячутся, а вечером в сумерки и рано утром выходят искать корм. Их ловят петлями из конского волоса; петли эти расставляют у входов в норы, точно так же, как у нас делают это при ловле зайцев; только у нас вместо конского волоса применяется тонкая проволока.
   Леон был в восторге. Добрый вакеро показал ему, как надо расставлять петли и при этом рассказал массу историй о жизни различных животных, встречающихся в пуне. Проходя мимо одного озера с болотистыми берегами, они увидели плавающего прекрасного дикого гуся из породы хуачуа. Туловище его было бело, как снег; крылья -- великолепного зеленого цвета, оттененного фиолетовым; а клюв и лапы -- ярко-красные. Они видели также ибисов и водяную курицу, по величине почти не уступающую индейке; она была темно-серого цвета, и у основания ее красного клюва находился желтый нарост в форме боба, почему индейцы и называют ее "бобовый клюв". На равнине, по окраинам болота они видели красивых ржанок (charadrius), зеленые крылья которых блестели на солнце, словно отполированный металл. Вот пролетела хищная птица из породы соколов; вакеро назвал ее хуарахуа (huarahua) и прибавил, что она совершенно безвредна и нисколько не пуглива, так что позволяет приблизиться к себе. Действительно хуарахуа сидела на камне и, хотя индеец подошел к ней так близко, что мог легко ударить ее палкой, она не сдвинулась с места. Никогда еще Леон не видел такой непугливой птицы. Вакеро заметил, кроме того, что она питается только падалью и никогда не трогает живых существ.
   Вакеро был в своем роде натуралист; он так же хорошо знал всех животных пуны, как некоторые из наших лесников зверей своего леса. Он показал еще Леону дятла, которого называл пито (colaptes rupicola). Этот дятел, подобно каменным попугаям, о которых мы упоминали выше, является как бы исключением в своем семействе, потому что все виды дятлов живут в лесах, а этот встречается среди скал. Пито невелик, темного цвета, в пятнах, брюшко -- желтое. В этой пуне их было множество.
   Но особенно внимание Леона привлекла птичка, которую вакеро назвал петухом инков; она была величиной не больше скворца и имела спинку темную с черными полосками, а грудь совершенно белую. Но Леона заинтересовал не внешний вид птицы, -- хотя она была и очень красива, -- а рассказы вакеро о ее нравах. Она через каждый час повторяет свой печальный крик, и индейцы относятся к ней с суеверным страхом.
   Когда уже возвращались домой, из узкого ущелья выбежала лисица, направляясь к окраине болота, где она, без сомнения, находила богатую добычу. Она была из отвратительной породы canis azarae, которая встречается во всей Южной Америке и производит большие опустошения в стадах овец и альпак. Пастухи пуны ведут с ней ожесточенную войну, тем более, что каждый владелец стада дает за убитую старую лисицу барана, а за молодую -- ягненка. Вот почему вакеро пожалел, что не взял с собой своих собак они наверняка затравили бы лисицу. Но вакеро боялся, чтобы они не покусали Леона, и оставил их дома.
   Была уже поздняя ночь, когда охотники возвратились в хижину, и Леон, рассказав обо всем, что видел, лег и крепко уснул.

VIII. Ламы, альпаки, вигони и гуанако

   Когда на рассвете следующего дня наши путешественники вышли из хижины, глазам их представилось интересное зрелище: они сразу увидели четыре породы баранов, которые водятся в Андах, но очень редко встречаются вместе. Рядом были ламы и альпаки пастухов; дальше, на равнине -- семь гуанако, а еще дальше -- довольно многочисленное стадо вигоней. Все гуанако были совершенно одинакового цвета; то же можно сказать и о вигонях -- не было ни малейшей разницы между отдельными животными стада. Между тем как в стаде вакеро -- среди лам и альпаков -- каждое животное имело более или менее резкие особенности в окраске. Замечание это важно тем, что указывает на общий, очень интересный закон: в диком состоянии все животные одного вида окрашены всегда одинаково. Но по мере того как вид начинает сближаться с человеком, в окраске его появляются особенности, которые с окончательным приручением этих животных и разнообразят их до бесконечности.
   Из всех животных Южной Америки европейцы сразу обратили внимание на ламу. До завоевания Перу это было единственное вьючное животное, известное туземцам, и испанские путешественники рассказывали о ламе много такого, чему нельзя верить. Говорили, например, что ее применяли для верховой езды, чего не бывало, разве какой-нибудь ребенок, быть может, для забавы садился на нее.
   Лама невелика ростом, хотя благодаря длинной шее кажется и не низкой. Обычно она бурого цвета, переходящего то в черный, то в желтый; иногда бывает в пятнах или крапинках. Есть ламы черные, есть и белые, но последние встречаются редко. Шерсть этих животных длинная, но грубая и у самок немного мягче и гуще. Они меньше ростом, и никогда их не используют для перевозок тяжестей.
   Ламу начинают привлекать к делу с четырех лет; вьюк прикрепляют к особому седлу из грубой шерсти иергуа. Мы говорили уже, что тяжесть вьюка не должна превышать двадцать фунтов, и что когда животное это устанет, то ни ласками, ни ударами нельзя заставить его идти дальше. Если с ламой обращаются жестоко, она со злобой плюет в лицо проводника; слюна ее настолько едка, что кожа, смоченная ею, покрывается мелкими прыщами. От плохого обращения ламы иногда сходят с ума; тогда они бьются головой о скалу и разбивают череп.
   Для переноски металла в рудниках Перу используются прежде всего ламы. Походка их очень твердая, и они уверенно поднимаются и спускаются по таким крутым склонам, где мул не может идти. Иногда их применяют для перевозки соли и других продуктов к берегу моря; но большей частью они не выдерживают этих путешествий; родившись на высоких равнинах Анд, ламы не выносят зноя низких мест.
   Стадо лам представляет очень интересное зрелище во время переходов. Одно из наиболее крупных животных идет впереди, остальные ламы мерным шагом следуют за ним гуськом, каждая с колокольчиком на шее и лентами на голове. Они внимательно присматриваются ко всему, что встречается на дороге, и если что-нибудь испугает их, быстро разбегаются в стороны, и тогда очень трудно бывает снова восстановить порядок среди них. Когда они устают, то издают особые звуки, которые можно сравнить со звуками эоловой арфы. При навьючивании ламы ложатся; в этом же положении они и спят, причем ночью никогда не пасутся. Больших переходов совершать они не в состоянии. Подобно верблюдам Востока ламы могут долго оставаться без воды. Бюффон рассказывает об одной ламе, которая выдержала восемнадцать месяцев без воды. Впрочем, к рассказам Бюффона надо относиться осторожно.
   Первое время после открытия Америки лама стоила от сорока до пятидесяти долларов. Когда европейцы привезли сюда мулов и других вьючных животных, цена лам значительно понизилась. Теперь они стоят долларов пять-шесть в окрестностях рудников, а в местах, где их разводят, можно купить хорошую ламу и за половину этой цены.
   Прежде, во времена инков, мясо лам в большом количестве употреблялось туземцами в пищу. Теперь же его едят очень мало; предпочитается мясо баранов -- оно вкуснее и питательнее.
   Гуанако больше ламы и долго считался одичавшей ламой. Но это неверно; гуанако представляет отдельный вид, хотя и принадлежит к тому же семейству. Он водится на высоких горах и может быть приручен; используется как вьючное животное. Но это достигается с большим трудом. Формами тела гуанако походит на ламу; шерсть его красновато-бурая, а на брюхе -- грязно-белая; она у него короче, чем у ламы. Гуанако водится небольшими стадами в шесть-семь голов, он очень дик и при малейшей попытке приблизиться к нему быстро убегает в совершенно недоступные места.
   Пака, или альпака, среди этих видов более всего походит на барана. Густая шерсть ее довольно длинна и шелковиста. Из нее выделывают прекрасные ткани; потому-то она составляет важный предмет торговли.
   Альпака обычно бывает белая или черная; встречаются и пегие, а иногда и пестрые. Это домашнее животное, которое не используется для перевозки вьюков, а разводится огромными стадами для стрижки, как и бараны, на которых оно очень походит своим упрямством и глупостью. Если альпака отстанет от стада, то нет возможности заставить ее идти той дорогой, на которую ее направляют. Она скорее умрет под ударами, чем сдвинется с места.
   Вигонь, бесспорно, была самым красивым и грациозным из четырех видов животных, которые наши путешественники увидели в пуне. По формам она походит на антилопу, а окраска ее имеет особый оттенок, который жители Перу так и называют -- цветом вигони; он приближается к оранжевому и немного походит на рыжий цвет так называемых трехшерстных кошек. Таковы все верхние части животного, а остальные -- белые.
   Мясо вигони превосходно, а шерсть гораздо лучше, чем у альпаки, и ценится в четыре раза дороже. Из нее делают шляпы; ткани из вигоней носили сами инки во времена их былого могущества и процветания.
   Вигонь живет на возвышенных местах, но редко отваживается взбираться на те отвесные скалы, которые служат убежищем для гуанако. Ее копыта предназначены скорее для того, чтобы ступать по равнинам, покрытым травой, чем карабкаться на отвесные скалы и обнаженные склоны высоких гор. Вигони живут стадами по восемнадцать-двадцать голов; каждое стадо имеет своего вожака, который заботится о безопасности остальных и относится к этой обязанности с величайшим старанием. При малейшем признаке какой бы то ни было опасности он издает резкий свист и бьет копытом о землю. Стадо понимает это предостережение и сразу собирается вокруг вожака, вытянув шеи в ту сторону, откуда грозит опасность; затем все пускаются бежать, сначала медленно, потом все быстрее и наконец мчатся с быстротой оленя; вожак же остается позади, останавливаясь время от времени, чтобы прикрыть стадо.
   В Андах существует несколько пород, близких к этим животным. Их принимали за отдельные виды, но они представляют просто смесь этих четырех пород.

IX. Охота за вигонью

   Так как вигонь для индейца -- это очень вкусное мясо и дорогая шерсть, то охота на нее является очень прибыльной. Способ, чаще всего применяемый для ловли этих животных, называется чаку и требует большого количества охотников. Обычно все население деревни собирается для этой охоты, которая так выгодна, что является скорее делом, чем развлечением. Даже женщины участвуют в чаку, и для них находится достаточно дела, так как охота продолжается с неделю и даже дольше, а надо готовить пищу.
   Человек пятьдесят -- сто охотников отправляются в места, где водятся стада вигоней. Берут с собой длинные веревки, множество всевозможных тряпок и кольев. Прибыв на место, вбивают колья в землю на расстоянии около трех шагов один от другого и таким образом огораживают круг, диаметр которого порой достигает полуторы мили. Между этими кольями протягивают веревки, на расстоянии фута от земли, а на веревках развешивают все те же разноцветные лоскутья, которые собственно, с этой целью и были взяты; от ветра тряпки развеваются во все стороны. Круг этот в одном месте открыт на расстоянии почти ста ярдов, и это место служит входом в него. Когда все готово, индейцы верхами объезжают равнину и гонят перед собой встреченные стада вигоней, направляя их в устроенный круг, после чего вход замыкается. Затем охотники слезают с лошадей и с помощью боласов, а порой и просто руками ловят глупых животных, которые так пугаются развевающихся от ветра лоскутьев, что даже не пытаются бежать. Гуанако в этом случае гораздо умнее: они прекрасно понимают, что протянутая веревка не может удержать их, и спокойно перепрыгивают через нее, а иногда и разрывают, не обращая внимания на лоскутья.
   Если случается, что среди загнанных вигоней в круге окажется хоть один гуанако, он не только уходит сам, но своим примером увлекает и вигоней, так что охотники остаются ни с чем.
   Колья, веревки и все прочие предметы переносятся с места на место до тех пор, пока не будут пойманы все встреченные вигони. После этого охотники делят добычу и возвращаются домой. Но лучшая часть добычи идет в пользу церкви: все шкуры вигоней, стоящие доллара по полтора каждая, должны быть отданы священнику деревни, и этот налог составляет немалый доход, потому что охотники нередко привозят до полутысячи голов животных.
   Существует и другой способ ловли вигоней. Если охотник достаточно ловок, он может поймать животное один, и тогда ему не придется отдавать священнику шкуру. Наш вакеро, видя, с каким интересом его гости смотрят на стадо, не смог удержаться, чтобы не показать им свое умение и вместе с тем немного заработать. На несколько минут он исчез, а затем вернулся, преобразившись так хорошо в ламу, что вигони непременно должны были ошибиться. Голова и шея "ламы" были хорошо набиты шерстью, так что держались прямо и возвышались над головой вакеро, который весь был покрыт шкурой животного, причем глаза его приходились на высоте груди чучела. Преобразившись таким образом, индеец захватил свое любимое оружие -- болас. Мы упоминали об этом оружии, рассказывая об уничтожении свирепого быка. Оно состоит из трех свинцовых шаров или камней, один из которых менее тяжел, чем остальные. Каждый шарик прикреплен к ремню или, лучше, к веревке, сделанной из жил вигони; другие концы этих веревок связаны вместе. Охотник держит в руке самый маленький из трех шаров и вертит остальные два над своей головой до тех пор, пока они приобретут необходимую скорость. Тогда он прицеливается и бросает болас; оружие, описывая быстрые круги, со страшной силой обвивается вокруг первого встреченного им предмета. Какова бы ни была сила животного, но если ноги его будут спутаны боласом, оно непременно сразу свалится. Но нужно много ловкости и опытности, чтобы бросить болас прицельно; неловкие же новички часто разбивают собственные головы, вместо того, чтобы остановить животное, за которым охотились.
   Стадо вигоней спокойно проходило ярдах в двухстах от хижины, в которой наши путешественники провели ночь. С боласом в руке, вакеро пробежал первые сто ярдов насколько мог быстро, а потом, по мере приближения к стаду все более замедлял шаги; таким образом, он прошел мимо гуанако, не спугнув их, что было хорошим началом. Вигони, видя спокойствие своего вожака, ничуть не встревожились. К этому-то вожаку и направился замаскировавшийся индеец; его легко было узнать среди стада по более крупным размерам и твердой походке. Удастся ли охотнику обмануть это старое, опытное животное? Вот оно насторожилось, вот ударяет ногой о землю, и вслед за тем раздается его резкий свист. Послушное стадо стекается к вожаку и вот оно уже пустилось наутек. Но в эту секунду мнимая лама резко поднимается на задние ноги, завертелся, промелькнул болас -- и старый вожак катается по земле.
   А где же быстрые вигони? Вы, наверное, думаете, что очень далеко от охотника, который грозит им смертью? Нет, бедные животные вернулись, чтобы разделить участь того, за кем привыкли следовать и кто всегда оберегал их. Вот они окружили его, издавая жалобные крики. Теперь вакеро уже не нужно скрываться; он убивает одно за другим эти жалкие создания, которые даже и не думают бежать. Вот все они лежат мертвые, ни одно не спаслось от ножа охотника. Их агония уже кончилась, последний стон замер. В долине раздается только топот убегающих гуанако, испуганных лам и альпак.
   Леон насчитал девятнадцать вигоней. Индеец уверял его, что это не первая такая охота на его веку и что каждый раз, когда удается убить вожака, все остальные вигони добровольно разделяют его участь и позволяют убить себя, не оказывая ни малейшего сопротивления.

X. Ловля кондора

   С помощью мула и лошади быстро перетащили убитых вигоней к самой хижине. Одна из них тотчас была разрезана на части, и лучший кусок был зажарен: свежий воздух пуны обострил аппетит путешественников, и они с большим удовольствием позавтракали.
   Но мертвые вигони и свежая шкура убитого накануне быка вскоре привлекли кондоров, этих огромных ястребов, которые зачастую питаются падалью. Четыре или пять птиц парили уже над головой вакеро, и тот спросил Леона, не желает ли он посмотреть, как ловят этих птиц. Легко угадать ответ Леона; никогда еще его любопытство не было так сильно. Неужели болас может настичь этих ястребов, которые никогда не подпускают к себе человека даже на расстояние ружейного выстрела? Только когда они так наедятся своей отвратительной пищи, что не в состоянии летать, -- только тогда можно их убить или захватить; но если они еще голодны -- это просто немыслимо: какие угодно хитрости, применяемые охотниками, не только не достигают цели, а, напротив, лишь усиливают природную осторожность этих птиц. Другие породы коршунов здесь охраняются законом: например, кто убьет черного коршуна, подвергается наказанию, платит штраф, потому что птицы эти считаются очень полезными, они очищают природу от разлагающихся трупов, вызывающих заразные болезни. Головы же кондоров, наоборот, оцениваются, как головы разбойников, потому что эти птицы наносят огромный ущерб владельцам стад; каждый из этих хищников ежегодно пожирает немалое количество ягнят, молодых лам и альпак. К тому же и огромные перья их очень ценятся в городах Южной Америки. Все это делает кондора хорошей добычей, и когда представляется возможность, охотники стараются не упустить его.
   Вакеро взял длинную веревку и свежую шкуру быка и велел Гуапо следовать за ним с двумя лошадьми. Пройдя довольно значительное расстояние от хижины, они подошли к вырытой в земле яме, которая, по всей вероятности, не раз служила индейцу в подобных случаях. Вакеро спрыгнул в яму и растянулся на дне, старательно прикрывшись шкурой так, чтобы окровавленная сторона ее была повернута наружу. Можно было подумать, что она просто разложена для просушки. Гуапо и лошади были здесь только для того, чтобы обмануть кондоров, которые с высоты внимательно наблюдали за тем, что делалось в долине.
   Вакеро был так хорошо скрыт в яме под шкурой, что его невозможно было заметить, и поэтому когда Гуапо с лошадьми возвратился к хижине, кондоры были убеждены, что здесь не осталось ничего, кроме свежей шкуры, растянутой на солнце; красный цвет кожи казался им мясом.
   Вскоре кондоры спустились, и самый больший из них, который был, без сомнения, и самый жадный, сел невдалеке от вакеро. Через несколько минут, не заметив ничего подозрительного, он стал понемногу приближаться и наконец взобрался на самую шкуру и начал рвать ее клювом. Но в эту минуту кожа вдруг приподнялась, кондор быстро захлопал крыльями, стараясь улететь, но -- напрасно. Вакеро крепко держал его за ногу. Остальные, конечно, вмиг поднялись на недосягаемую высоту.
   Леон думал, что вакеро тотчас вылезет из-под шкуры. Но хитрый охотник, сидя на земле и продолжая держать птицу за ногу, старательно прикрывал шкурой свою голову и плечи, потому что хорошо знал, что коршун не преминул бы выклевать ему глаза или по крайней мере сильно ранил, если бы он раскрылся. Защищенный таким образом индеец привязал веревку к ноге птицы и после этого бросился бежать со всех ног. Кондор, почувствовав себя свободным, начал быстро подниматься, не выпуская из когтей кожи, которую старался утащить с собой. Леон воскликнул, думая, что охота не удалась; но вакеро держал веревку в руках и, благодаря упрямству кондора, который не выпускал свою добычу, вскоре заставил его спуститься на землю. Здесь с помощью Гуапо, не без труда и хитрости, ему удалось наконец продеть веревку кондору в ноздри, после чего огромную птицу притащили к хижине и привязали здесь пока к столбу.

XI. Перуанская дорога в горах

   Ловля вигоней потребовала немного времени, а охота на кондора -- и того менее. Было еще рано, но дон Пабло торопился покинуть место, где враги легко могли бы взять его, если бы вышли на след. Путешественники поскорее сделали все приготовления к отъезду и, взвалив двух из убитых вигоней на спины лам, распростились с гостеприимным вакеро и направились на восток.
   К вечеру они прошли пуну и провели ночь под скалой, которая служила им прикрытием. Утром, чуть только взошло солнце, они снова пошли в горы. Дорога становилась все труднее. Наконец достигли восточного склона Анд и начали спускаться с гор. Еще день, самое большее -- два, и они будут уже у опушки того громадного леса, который тянется от Анд до Атлантического океана; лес вполне девственный, через который никогда не было проложено никаких дорог и мрачные чащи которого местами так непроходимы, что даже ягуар не может пробраться через них и вынужден влезать на вершины деревьев, чтобы поймать себе добычу. Еще день -- и дон Пабло с семьей войдет в монтанью (по-испански--гора) -- так называется этот лес по странной ошибке.
   Несколько десятков диких индейцев, рассеянных в монтанье, являются единственными обитателями из людей в этой громадной пустыне. Испанцы, даже в период своего могущества, не в состоянии были подчинить их; да и португальцы, на другом берегу, не были удачливее. Время от времени тот или иной миссионер пытался обратить индейцев в католичество, но эти усилия ни к чему не привели; если не принимать во внимание нескольких путевых столбов да развалившихся жилищ бывших миссионеров, то можно сказать, что монтанья и теперь остается столь же девственной, как и была в то время, когда корабли Колумба впервые прорезали Карибское море.
   Испанцы никогда не могли утвердиться здесь и основать колонию; несколько раз отправлялись экспедиции вдоль рек с целью отыскать сказочную страну Маноа, король которой, по рассказам, каждое утро осыпал себя золотым порошком, вследствие чего его звали el dorado (по-испански -- позолоченный). Но баснословная страна не была найдена, и поселения испанцев не распространялись по ту сторону Сьерры -- гор, составляющих первую цепь Анд, милях в двадцати -- тридцати от больших городов, лежащих на возвышенных равнинах Перу.
   Итак, дон Пабло достиг границы цивилизованного мира. Быть может, дальше ему и попадется хижина индейца, но он хорошо знал, что человека белой расы там не встретится ни одного.
   Знал ли он эти места, куда ягуары, крокодилы, змеи, миллионы ползающих, рыкающих или жужжащих словно преграждают вход человеку? Он знал одно: враги в людском обличье жаждут его крови, и он не может возвратиться на родину, там его сразу казнят, имущество его конфисковано, единственная возможность уйти от преследователей -- это удалиться в лес. Дон Пабло жил теперь только настоящим; будущее не существовало для него.
   Тропинка, по которой шли путники, была протоптана животными или индейцами; она тянулась вдоль берега пенистого потока. К вечеру достигли самой крутой части Кордильер, и дорога, очень тяжелая и раньше, теперь стала еще труднее. Узкая тропинка то поднималась на почти отвесные утесы, то опускалась в такие глубокие бездны, куда едва проникал свет.
   Такие дороги бывают только в Андах. Они образуются из-за особенного строения этих гор, в которых попадаются расселины до двух тысяч футов глубины. Их называют в Южной Америке кебрадами. Глядя на эти пропасти, можно подумать, будто одна из гор провалилась, исчезла, оставив громадную пустоту на месте, которое занимала. А между тем путнику приходится спускаться в эти ущелья на самое дно, следуя по тропинке, которая по капризу природы часто идет по склону крутой скалы и местами так узка, что мул с трудом находит место, где бы ступить. Не раз приходится переходить по мосту, переброшенному над пропастью, в мрачной глубине которой шумит бурный поток; и мост этот, сделанный из веревок и лиан, раскачивается, точно гамак.
   Человек, путешествующий по Европе, среди мирной природы, не может составить себе ни малейшего представления о диком виде здешних мест и о тех дорогах, по которым приходится следовать, чтобы перебраться через Анды. Переход через Альпы или Карпаты -- совсем другое дело, и опасности, которые встречаются там -- сущие пустяки в сравнении с теми, которые ожидают вас на перуанских дорогах, где на каждом шагу ваша жизнь висит на волоске. Мулы скользят по узким обрывистым тропинкам, разрывают веревочные мосты и падают в бездны, увлекая за собой всадников, разбиваясь об острые скалы. Подобные несчастья случаются постоянно; а между тем беспечность испано-американцев так велика, что даже в местах, где наиболее часто ездят, мосты и дороги чинятся очень редко. Надо иметь особо настоятельную необходимость или увидеть полное разрушение моста, чтобы здесь решились заменить старые веревки новыми или поправить карниз. Но тропинка, по которой шли наши путники, не была проложена человеком и не имела даже веревочных мостов. Иногда она исчезала перед потоком, через который приходилось перебираться вплавь с тем, чтобы потом карабкаться на утес, который вдруг вырастал на пути и за которым так же неожиданно оказывалась большая река. Снова надо было переправляться, не зная, какая новая, может совершенно уж непроходимая, преграда ждет впереди.

XII. Встреча над бездной

   Изнемогая от усталости, путешественники остановились на ночь в одном овраге, менее других усеянном камнями, что давало возможность лечь и уснуть. Запас оки и ульки уже весь вышел, и на ужин было только мясо вигони. Для животных нашлась обильная пища -- сочные, хотя и колючие, листья кактусов; но дон Пабло напрасно осматривал ближайшие окрестности, думая найти какое-нибудь съедобное растение, которое заменило бы изгнанникам хлеб или картофель. Ему помог Гуапо; опытность индейца здесь оказалась полезнее всей учености ботаника. Он показал ему дикую агаву, мясистая сердцевина которой, так же как и верхняя часть корней, очень вкусна, особенно сваренная с мясом. Эта агава во множестве растет на скалах, в самых бесплодных местах. Толстые листья ее при разрезе дают большое количество освежающего сока, что делает их бесценными для измученного жаждой путешественника. В равнинах северной Мексики бродячие племена апачей, команчей и навахов варят агаву с лошадиным мясом, это и составляет их основную пищу. Одно племя апачей даже называют мескалерами (mescaleros) по назчанию этого растения, которое в той местности называется мескаль (mescal). Во многих лесах Анд, где почва бесплодна, дикая агава является единственным растением. Бедные племена индейцев по необходимости употребляют ее в большом количестве; и природа, кажется, с тем и дала это растение пустыне, чтобы человек и здесь имел возможность существовать.
   На следующий день путешественники прошли две или три мили, взбираясь по одной из тех узких тропинок, о которых мы говорили в предыдущей главе. Они были уже на высоте нескольких сот ярдов над потоком, который протекал у подножия утеса. Налево возвышалась громадная стена порфира, мрачная и грозная, во многих местах растрескавшаяся. Тропинка местами суживалась настолько, что, как мы выше говорили, мул и лошадь могли идти с большим трудом. А так как частые повороты среди скал не позволяют путникам видеть, что находится впереди, то обычно путешественники, приближаясь к таким опасным местам, останавливаются и кричат, ожидая ответа тех, которые могут ехать с противоположной стороны. Случается иногда, что предосторожность эта упускается, и тогда две вереницы мулов или лам встречаются. Легко себе представить, как ужасны бывают последствия этой встречи. Необходимо, чтобы один из вожатых развьючил своих животных и заставил бы их пятиться назад до тех пор, пока они не выйдут на место, где тропинка расширяется настолько, что можно разойтись, и там он должен ожидать, пока проход освободится. Понятно, что дело не обходится без ссор, которые слишком часто имеют роковые последствия.
   Мул, на котором сидела донна Исидора с дочерью, шел впереди, за ним лошадь Леона, потом две ламы, одна за другой, в сопровождении Гуапо и дона Пабло. Поток внизу мчался со страшным ревом. Все испытывали головокружение, кроме индейца, который с детства привык к ужасам этих пропастей. Они поднялись уже на самое высокое место дороги и были как раз там, где она поворачивала за угол огромного утеса, который скрывал от них все, что было в нескольких шагах впереди. Вдруг мул остановился и обнаружил такой страх, что обе женщины воскликнули от ужаса. Дон Пабло спросил, в чем дело, но они не смогли ничего объяснить; индеец подал сигнал, но не получил ответа, -- ни малейший звук не нарушил тишины пустыни. Вдруг из-за угла утеса показалась голова дикого быка, а вслед за тем и рога другого, который следовал за первым. Мул, понимая неизбежность гибели, дрожал всем телом, стоя на краю пропасти. Если чья-нибудь спасительная рука не защитит его, он, конечно, должен погибнуть.
   -- Господин, ваши пистолеты! -- закричал индеец дону Пабло.
   И в ту же секунду что-то проскользнуло между ног лам и лошади и встало перед мулом именно в тот момент, когда бык, опустив голову, готовился очистить себе дорогу. Это был Гуапо. Бык был разъярен, пена клубилась у его рта, глаза метали искры. Раздался выстрел, потом как бы топот ног и наконец глухой шум от падения тяжелого тела на дно пропасти. Опять выстрел, опять то же конвульсивное топанье и тот же глухой стук. Гуапо побежал за утес, чтобы убедиться, нет ли там еще быков, и сразу вернулся, крича своему господину, что дорога свободна.

XIII. Крест в лесу

   Два дня пробирались путники, как вдруг тропинка, по которой они шли, отклонилась от потока и пересекла гребень высокой горы. Теперь тропинка видна была уже на расстоянии нескольких миль, она исчезала где-то в лесу, покрывавшем склон, по которому спускались наши беглецы.
   Тропинка эта, затерявшаяся среди кустов и лиан, без сомнения, вела к какому-нибудь жилищу, давно уже покинутому. Растительность совсем скрывала всякие следы человека в этих местах. Приходилось расчищать дорогу, что и делал Гуапо, действуя своим огромным ножом, который во всей испанской Америке применяется и для защиты, и для прокладывания себе пути через кусты, которыми часто зарастают здешние дороги.
   К сожалению, нельзя отрицать, что в течение последнего столетия испано-американцы, равно как и мексиканцы, все более регрессировали: сколько основанных ими учреждений, сколько построенных ими многолюдных городов пришли теперь в упадок и лежат в развалинах, сколько некогда прекрасно возделанных полей снова заросли роскошной, но дикой растительностью. Мало того, целые провинции отняты у колонизаторов индейцами, и можно легко доказать, что будь потомки Пизарро и Кортеса представлены сами себе, не прошло бы и пятидесяти лет, как они были бы изгнаны из страны, так трудно завоеванной их предками. Возвращение родной земли туземцами распространялось все больше в северных провинциях Мексики: однако появились англо-американцы -- народ более могущественный и многочисленный; они вмешались и остановили дикарей. Но возвратимся к нашим беглецам.
   Дон Пабло нисколько не удивился тому, что тропинка исчезла, -- он предвидел и давно ожидал этого. Но где провести ночь? Приближался вечер, ламы изнемогали, не столько от ходьбы, сколько от жары. Наконец путники набрели на маленькую поляну и остановились. Было еще светло, когда все поужинали. Девочка засыпала, Гуапо занялся ламами, а дон Пабло сидел очень грустный и казался совершенно убитым. Донна Исидора, заметив это, постаралась ободрить его.
   -- Чего нам печалиться? -- говорила она, обращаясь с улыбкой к мужу. -- Мы теперь в полной безопасности; солдаты вице-короля не доберутся сюда.
   -- Конечно, -- с горькой усмешкой ответил дон Пабло, -- солдаты не придут. Но мы избежали смерти только для того, чтобы испытать тысячи мучений, быть может, во сто крат худших. Мы вынуждены будем жить в лесу, как дикари, подвергаясь нападениям хищных зверей и индейцев, терпеть холод, может, и умереть от него...
   -- Не говори так, дон Пабло, -- прервала его жена. -- Я никогда не слыхала, чтобы индейцы этих стран были жестоки. Они не станут причинять зло людям, которые желают им только добра и которые настолько слабы, что не могут вредить им, даже если бы и хотели. Что же касается голодной смерти, то можно ли опасаться ее в этом лесу, где так много разных плодов и съедобных кореньев? Ты ведь сам знаешь это. Будь же мужественнее, прошу тебя, и не бойся ничего. Господь спас нас от врагов, сохранил во время опасной дороги, неужели он допустит, чтобы мы погибли теперь?
   Эти слова успокоили дона Пабло, оживили в нем угасавшую надежду и влили новые силы в его душу. Он поблагодарил жену, затем быстро встал, очевидно под влиянием своей новой решимости, и влез на дерево, под которым сидела донна Исидора. Несколько минут осматривал он местность, а затем радостно вскрикнул. Конечно, донне Исидоре очень захотелось узнать поскорее, в чем дело. Но сколько она ни спрашивала, дон Пабло не отвечал ни слова; поглощенный своими мыслями, он, по-видимому, не слыхал вопросов жены. И только когда совсем уже стемнело, он слез с дерева.
   -- Неужели это тайна? -- обратилась к нему жена полушутя, полусердито.
   -- Нет, дорогая. Извини, что я заставил тебя ждать. Я сейчас все расскажу.
   Между тем Гуапо успел развести костер, так как они находились в местности, где водились ягуары, и необходимо было поддерживать целую ночь яркий огонь, чтобы отогнать их. Дон Пабло и донна Исидора с детьми уселись на толстом стволе срубленного дерева возле костра, и дон Пабло начал:
   -- Ты была права, Исидора; Господь помогает нам. Он покидает только трусливых людей, которые сами себя наказывают этим; то, что я видел, оживило во мне надежды и желание жить, потому что жизнь может еще быть прекрасна для нас. Я осматривал эту зеленеющую долину, которая простирается во все стороны до самого горизонта, и сквозь густую листву деревьев заметил сверкающую поверхность огромной реки, текущей на северо-восток. Мое сердце забилось от радости, потому что это может быть только река Божьей Матери (Madre de Dios), существование которой подвергалось сомнению. Как я слышал, она была открыта одним миссионером, жившим в этой части леса. Никто никогда не мог узнать подробностей о странах, которые обошел этот человек, потому что миссия, к которой он принадлежал, была уничтожена и сам он исчез. Но я вполне убежден, что это река Божьей Матери, которая впадает в Амазонку; и вот под влиянием этого убеждения в моей голове промелькнула следующая мысль "Мы сделаем плот, спустим его на реку, и она примчит нас к той большой реке, в которую впадает. Там, в ее устье, мы найдем португальские поселения, город Перу, где будем вне всякой опасности". Но после небольшого раздумья, мысль эта, которая так обрадовала меня сначала, показалась мне миражом, который не стоит преследовать. У нас нет решительно ничего, что же будем мы делать в этом португальском или каком бы то ни было другом городе, если даже и доберемся туда благополучно? Притом же надо еще и до тех пор чем-нибудь жить, что-нибудь есть каждое утро и вечер. Передо мной открывалась печальная перспектива умереть с голоду в пустыне или нищенствовать на улицах большого города. И я невольно отвел глаза в сторону, чтобы не видеть этой ужасной картины. Вдруг я заметил вершины нескольких хинных деревьев, розовый оттенок которых резко выделялся среди зелени других растений. Они находились на склоне Сьерры. Обрадованный этим драгоценным открытием, я стал внимательнее всматриваться и вскоре увидел недалеко от места, где мы находимся, еще много таких же деревьев, занимающих не менее десятины пространства. Тут радость моя стала совсем полной, потому что вы знаете -- кора этого дерева является прекрасным противолихорадочным средством, известным под названием хины. Наше имущество отнято, подумал я, успокоенный; но при настойчивом труде мы снова приобретем его. Эта благодатная хина ждет только рук, которые собирали бы ее. Я стану каскарильеро (так называют тех, кто занимается собиранием хинной коры в лесу). При помощи Гуапо мы наберем как можно больше этой коры, а когда запас будет достаточен, построим плот, как я и раньше думал. Мы появимся в порту не как нищие, вынужденные обращаться к милосердию других, чтобы жить, а с богатством, которое затем можно будет еще и умножить. Оставался только вопрос о пропитании, вопрос самый настоятельный. Я начал всматриваться с еще большим вниманием, и футах в пятистах ниже уровня этой лощины увидел долину, через которую течет ручей, возле него блестели листья бананового дерева и, как мне показалось, юкки. А это служит верным признаком, что там есть или по крайней мере было раньше поселение -- какая-нибудь покинутая ферма или разрушенная миссия. Но как бы ни было, в любом случае мы обеспечены запасом пищи и, главное, тут же, поблизости, растут хинные деревья.
   -- О, посмотрите! -- воскликнул в этот миг Леон, поднявшись с места. -- Какой большой крест! Вон там, среди деревьев!
   Дон Пабло и его жена направились к месту, на которое указывал мальчик, и увидели деревянный, весь источенный червями крест, на котором все же можно было еще прочитать испанскую надпись, глубоко вырезанную на поперечной доске:

Рука Божья (Brazo de Dios).

   Исидора взяла руку дона Пабло и, указывая на надпись, сказала:
   -- Разве не правда, что рука Божья покровительствует нам?

XIV. Покинутая миссия

   Успокоенные соседством былого жилища человека, наши путешественники уснули спокойно. По всей вероятности, здесь был некогда возделанный участок, на котором, конечно, сохранились еще растения, необходимые для жизни. Наверняка, в этом огромном лесу есть много деревьев, плоды которых могут служить пищей, много растений, корни которых съедобны. Но надо их искать; может пройти несколько дней, пока набредешь на них; к тому же во многих местах лес совершенно непроходим, и пробиваться сквозь него можно только вдоль течения реки. Даже охотиться невозможно в этом лесу -- так непроглядны его чащи. Впрочем, ни дон Пабло, ни Гуапо не имели охотничьих ружей, так что если бы даже животное и попалось им, они не смогли бы его убить.
   Крест был добрым предзнаменованием, верным знаком, что неподалеку существовала миссия. И чуть только рассвело, дон Пабло снова вскарабкался на вершину дерева, которое служило ему для наблюдений накануне, потому что, не имея компаса, в этом лесу крайне трудно попасть туда, куда хочешь, и часто бывает, что, побродив несколько часов, путник оказывается вечером там же, откуда вышел утром.
   Внимательно осмотрев расположение долины, дон Пабло и Леон навьючили лам, оседлали мула и лошадь; Гуапо ножом стал прорубать дорогу среди кустов. Но недолго пришлось ему трудиться: едва сделал он небольшую просеку в чаще, как заметил след тропинки, которая вскоре стала расширяться; не прошло и часа, как радостные крики наших путников возвестили, что они нашли место, которое искали. Перед ними, на берегу ручья, возвышались огромные платаны и бананы с широкими, шелковистыми листьями, с огромными кистями плодов, каждая из которых весила не менее двух пудов; было чем прокормить сотни человек. Немного дальше от берега, где почва была не так влажна, росло не менее драгоценное растение, футов пятнадцать высотой и толщиной с кулак; это была юкка, из корня которой делают кассаву, то есть маниаковую муку -- она имеет для жителей Южной Америки такое же значение, как пшеничная мука для европейцев.
   Не только хлеб и бананы нашли здесь наши путешественники, но и множество плодов: манго, гуайяву, апельсины, сулейник, так старательно возделываемый в Перу, сладкие лимоны. Сахарный тростник раскинул свои шелковистые листья и покачивал желтыми колосьями. Здесь же было и кофейное дерево со зрелыми уже плодами, и какао, из которого приготовляют шоколад. А это что за дерево, похожее на апельсин? Это один из видов падуба -- парагвайский чай, называемый туземцами трава-матэ. С радостью путешественники стали осматривать долину и среди множества вьющихся растений и громадных трав находили на каждом шагу все новые сокровища вплоть до коки, этого любимого растения Гуапо, который с восхищением глядел на него.
   Очевидно, какой-то добрый монах посадил все эти деревья, с любовью выращивал их, мечтая основать на месте пустыни цветущую колонию. Затем наступили черные дни -- быть может, бунт Хуана Сантоса, быть может, более позднее восстание Тупака Амару. Дикари выместили на священнике всю ярость, которую возбуждали в них белые, и миссия была предана огню. Не осталось ни следа строений, и если бы не разумное сочетание на маленьком клочке земли полезных растений, что придавало ему вид сада, -- место это можно было бы принять за обычную поляну в громадном первобытном лесу.
   Когда первые порывы радости улеглись, семья принялась совещаться, как быть дальше. Совещание было непродолжительно: решили прежде всего построить дом посреди сада и пока жить в нем.
   Лам пришлось забить. Как ни сожалел об этом Гуапо, который очень их любил, но он знал, что эти животные не смогут жить в долине, где стоит такая жара. Мясо их, не очень вкусное, но до тех пор, пока можно будет раздобыть другое, и оно имело свою ценность; шерсть и кожа лам также могли сгодиться, -- словом, решили забить их.

XV. Гуапо и коралловая змея

   Гуапо взял на себя эту печальную задачу. Забив животных, он снял с них шкуру, разрезал мясо на узкие полосы и развесил на деревьях, чтобы оно просушилось на солнце. Это было необходимо, чтобы сохранить мясо; иначе оно тотчас испортилось бы, так как у наших путешественников не было соли; да и вообще испано-американцы едят мясо в основном сушеным. Несмотря на огромные запасы соли, которые находятся в их стране, во многих местах испытывают ее сильную нехватку вследствие плохого развития торговли.
   Сушеное мясо называется тасахо у мексиканцев и чарки в Перу; мясо баранов, приготовленное таким образом, называется чалопа; а так как лама -- один из видов баранов, то Гуапо приготовлял чалопу.
   Остальные изгнанники тоже не оставались без дела. Дон Пабло и Леон расчищали место, где думали построить дом; Исидора же -- в первый раз в жизни -- стирала белье своими нежными, белыми руками, ей помогала маленькая Леона, которая всеми силами старалась быть полезной своей матери. Где же они взяли мыло? -- подумаете вы. Но разве дон Пабло не был ботаником? Неподалеку росло мыльное дерево, ягоды которого, если их растереть, дают мыльную пену, которая очищает белье, как самое лучшее кастильское мыло. Из косточек этих плодов, очень красивых, миссионеры делают четки. Кроме того, Леон заметил, что эти косточки подпрыгивают, как резиновые мячики.
   Вечером все собрались отдохнуть на стволе срубленного дерева возле места, которое расчищали под дом. Донна Исидора занялась приготовлением пищи. Она сварила кофе, так как Гуапо, несмотря на торопливость их бегства, успел-таки захватить наиболее необходимые кухонные принадлежности. Кофе оказался самого лучшего качества, того особого сорта, который долго возделывался миссионерами в Перу и был так отменен, что вице-король отправлял его королю Испании. Сок сахарного тростника использовали как сироп, а поджаренные бананы заменили нашим путешественникам хлеб, и теперь к ним вместе с надеждой возвратилось хорошее настроение.
   Во время ужина, когда разговаривали и шутили по поводу роскоши стола, вдруг раздался крик: "Гуако! Гуако!"
   -- Кто-то зовет тебя? -- сказал Леон Гуапо.
   Все прислушались.
   -- Гуако! -- снова раздался голос.
   -- А, это змеиная птица, -- ответил наконец Гуапо, который вырос в лесу и знал почти всех его обитателей.
   -- Змеиная птица? -- заинтересовался Леон.
   -- Да, молодой господин, змеиная. Вон она, посмотрите, -- ответил индеец, показывая на дерево.
   На самой вершине Леон увидел птицу величиной с голубя, похожую на сокола. По своему хвосту, раздвоенному, как у ласточки, по формам тела она, очевидно, принадлежала к породе коршунов. Через несколько мгновений птица начала быстро спускаться вниз с ветки на ветку, повторяя свой двусложный крик и пристально устремив взгляд на что-то лежащее на земле. Путешественники, взглянув в том же направлении, увидели в густой граве на тропинке, спускавшейся к воде, большую змею, тело которой, в черных, красных и желтых полосах, блестело при каждом изгибе. Красный цвет преобладал над другими, вследствие чего, по всей вероятности, и дано было змее ее название.
   -- Коралловая змея! -- в один голос воскликнули дон Пабло и Гуапо.
   Эта замечательно красивая змея принадлежит к наиболее ядовитым в Южной Америке, и Гуапо знал это. Первой мыслью его было схватить палку и убить змею. Но дон Пабло остановил его.
   -- Не торопись, -- сказал он, -- посмотрим, что сделает птица.
   Едва успел он произнести эти слова, как гуако бросился на змею с очевидным намерением схватить ее за шею. Но змея сначала свернулась, а потом сразу выпрямилась, с быстротой молнии бросилась на птицу и заставила ее отступить. Глаза ее горели, вся она имела угрожающий вид. Гуако переменил тактику и начал атаку с другой стороны. Змея, столь же быстрая, как и птица, отбила и эту новую попытку. Тогда нападающая, потеряв всякое благоразумие, ударила врага клювом и когтями, и, думая, что теперь сможет одолеть его, снова бросилась на змею спереди в уверенности, что успеет схватить ее за горло прежде, чем та сможет защититься. Но голова змеи, вдруг выпрямившись, точно на пружине, поразила птицу, которая улетела, крича от ярости и боли. Все путешественники смотрели ей вслед, ожидая, что она сейчас упадет мертвая, потому что достаточно нескольких мгновений, чтобы умер даже человек, укушенный коралловой змеей. Но птица покинула змею только для того, чтобы броситься к дереву, вокруг которого обвилось какое-то ползучее растение, и торопливо принялась клевать его листья. Съев их с дюжину, птица снова бросилась на противника, который лежал на том же месте и в том же положении, в каком она оставила его. Борьба началась с еще большей яростью; птица, уверенная в победе, нападала с усиленной храбростью; змея противопоставляла ей энергию отчаяния. Наконец гуако, ударив змею в голову, схватил ее за шею и понес на дерево, чтобы там съесть.
   Гуапо был в восторге, хотя эта борьба и не представляла для него нового зрелища. Он бросился к дереву, листья которого клевала раненая птица, сорвал несколько листьев и принес своему господину. Тот, осмотрев их, нашел, что они принадлежат растению из породы миканиа, которое обыкновенно называется льяна гуако. Гуапо не знал научного названия растения, но ценные свойства его были ему известны. Он знал, что листья эти залечивали раны, нанесенные гремучей змеей и даже пятнистой ехидной, самой ядовитой из всех змей Америки. Набрав этих листьев, он растер их, положил на кусок полотна и сильно отжал, чтобы получить сок. Потом сделал себе острием ножа надрезы на груди и между пальцами рук и ног, и полил ранки соком микании; потом потер ранки свежими листьями, остановил текущую кровь хлопком с шелковичного дерева (ceiba); окончив все это, пожевал еще горсть листьев и выпил ложку выдавленного из них чудесного сока. После этого заявил, что не боится теперь укусов самых ядовитых змей.
   Он предложил и всем остальным сделать такую же прививку. Путники сначала отказались; но через несколько дней, видя, что каждый ежедневно подвергается опасности быть укушенным той или иной из ядовитых змей, дон Пабло счел благоразумным сделать прививку всем членам семьи, что Гуапо и сделал очень умело.

XVI. Пальмовый лес

   На другом берегу реки росло много пальм, на которые часто поглядывал Гуапо, -- эти пальмы принадлежали к породе, которая в жарких странах наиболее пригодна для постройки дома. А между тем, столь многочисленные на том берегу, пальмы эти совершенно не встречались вблизи места, где наши путники решили построить дом.
   Река, узкая в горах, в долине вдруг сильно расширялась, принимая размеры настоящего большого озера. Она была глубока, а берега ее скалисты и неприступны. Гуапо плавал, как рыба, и мог бы легко переплыть на другой берег. Но ведь он один не сможет срубить эти пальмы и перетащить их на свой берег. А между тем дон Пабло и Леон, росшие в больших городах, были плохими пловцами. После долгого обсуждения решили, что надо отправиться к тому месту, где река, выйдя из долины, суживалась настолько, что можно было переправиться через нее с помощью большой доски, которой, к сожалению, у них тоже не было. На противоположном берегу рос, правда, прекрасный хлопчатник; но надо было срубить его. Гуапо привязал нож к плечу, бросился в воду, а через несколько минут был уже возле этого дерева и принялся рубить его.
   Прошло с полчаса, и хлопчатник с треском покачнулся, слегка склоняясь в сторону реки. Дон Пабло перебросил индейцу свое лассо; тот привязал один конец к ветвям подрубленного дерева, а другой при помощи камня бросил дону Пабло. После этого снова раздались удары, через некоторое время дерево с треском упало и, направляемое в своем падении веревкой дона Пабло, уперлось вершиной в противоположный берег, образовав висячий мост между двумя скалами.
   Хотя беглецы остались очень довольны успехом, переход на другой берег по этому мосту все же был крайне опасен. Ствол хлопчатника вовсе не был гладок, как доска, а течение реки, которая на страшной глубине с шумом разбивала свои волны о скалы, легко могло вызвать головокружение. Но отец с сыном перешли мост благополучно. Исидора же и Леона остались на месте, чтобы заняться приготовлением муки из корней юки.
   Переправившись на другой берег и осмотревшись, дон Пабло был поражен разнообразием пальмовых деревьев в лесу, куда он вошел. Выбор этих различных пород можно было объяснить только тем, что это была плантация, разведенная некогда тем же добрым миссионером, который посадил и сад.
   -- Очевидно, -- воскликнул дон Пабло, -- этот святой человек -- доминиканец, францисканец или иезуит -- был знаток садоводства и занимался им со страстью! Успел он обратить соседних индейцев в христианство или нет -- неизвестно. Но этот честный человек, очевидно, столько же заботился об их благосостоянии в этом мире, сколько и о спасении в мире ином, потому что не существует ни одного полезного дерева или вообще растения, которое бы он не посадил в этом уголке земли. Какие чудные пальмы, и, главное, какое разнообразие!
   Слово "пальма", которым называются самые красивые деревья в мире, естественно, возбуждает любопытство тех, кто их никогда не видел. Дорого можно было бы дать за удовольствие взглянуть на эти великолепные колонны, увенчанные на вершинах громадными листьями.
   Как вы думаете, сколько есть видов этих деревьев? Около дюжины? Вы знаете понаслышке саговую пальму, кокосовую, финиковую, капустную и думаете, что это почти все? Ну, тогда вы, вероятно, будете очень удивлены, если я скажу вам, что есть уже описание шестисот совершенно различных видов пальм! А так как они вообще растут в наименее исследованных странах, то весьма возможно, что существует еще больше видов пальм. Это тем вероятнее, что каждый сорт растет только на небольшом участке и даже в ближайших к нему местностях уже не встречается. Из этих же шестиста известных видов почти половина принадлежит Старому Свету, а остальные -- Америке; причем наблюдается, что в Старом Свете пальмы встречаются главным образом на островах, между тем как в Америке, наоборот, на континенте. Деревья эти замечательны не только своей красотой: почти все они к тому же дают человеку или полезные вещества, или пищу; известны целые племена, которые живут почти исключительно плодами и соком некоторых пальм.
   А так как естественные богатства страны могут сильно влиять на судьбы народов, то растения, известные своей полезностью, приобретают особую важность. Возьмем например, элаис. Эта пальма растет в Африке в местности, где раньше покупали негров; она приносит плод, из которого добывают пальмовое масло. Долго масло это шло только для приготовления мыла; но потом было открыто, что оно может заменять спермацет кашалота и даже воск для приготовления свечей. Вследствие этого спрос на этот продукт в Гвинее сильно возрос, и князья негритянских племен нашли более выгодным заставлять своих подчиненных добывать это масло, чем продавать их в рабство. Вследствие этого во многих местностях торговля людьми была прекращена. Пальмовое дерево, таким образом, оказало более сильное влияние на решение вопроса о торговле черными, чем все соединенные усилия филантропов и правительств цивилизованных стран.

XVII. Пальмовый дом

   Первая пальма, привлекшая внимание дона Пабло, была патава, из породы виноплодника (oenocarous). Многие виды его встречаются в Южной Америке, но ни один из них не может сравниться с патавой по красоте. Ствол ее возвышается ярдов на тридцать и имеет прекрасные перистые листья, у основания которых находятся торчащие вверх иглы длиной около трех футов. Эти иглы держатся только на молодых деревьях и придают им щетинистый, менее красивый вид. Но с течением времени они отпадают, и ствол дерева, прямой и гладкий, становится очень красивым. Иглы патавы применяются индейцами в качестве стрел. Плоды ее, овальной формы, величиной со сливу, темно-фиолетового цвета, растут огромными кистями; из них очень легко приготовляется прекрасный напиток. Для этого плоды опускают в большой сосуд с горячей водой. Через несколько минут она заменяется холодной, и плоды в ней растираются руками, чтобы отделить косточки. Полученный сок сливается и служит напитком, по вкусу напоминающим сливки и орехи.
   Другая пальма называется ассаи и имеет плоды, похожие на терн. Из них также приготовляют напиток, густой, как сливки, красивого фиолетового цвета. Он очень распространен в поселениях португальцев, которые пьют его с хлебом из маниоковой муки, как мы пьем молоко или кофе.
   Но не из-за плодов хотел дон Пабло срубить патаву; из прямых стволов этого прекрасного дерева можно было сделать отличные столбы для четырех углов дома и брусья для крыши. Гуапо принялся за дело и вскоре выполнил распоряжения дона Пабло, который между тем отыскивал какую-нибудь пальму меньшей толщины для бревен и стропил. Вскоре он заметил катингу, один из видов ассаи, плоды которой, как мы только что говорили, используются для приготовления напитков креолами. Ствол катинги гладок и тонок, хотя в вышину поднимается более чем на сорок футов; перистые листья ее немного напоминают листья патавы, но имеют ту особенность, что заключены в особого рода трубку, откуда потом выходят, образуя над ней корону. Трубка эта красного цвета и возвышается на несколько футов. Плоды ее образуют гроздья, которые растут у основания этой трубки и придают растению своеобразный вид. Другая особенность катинги, встречающаяся, впрочем, у многих пород, состоит в том, что корни ее находятся частью над землей и соединяются между собой на некоторой высоте над почвой, образуя конус, из которого выходит ствол дерева. Из плодов катинги, более мелких, чем плоды настоящей ассаи, также делают напиток, и некоторые даже предпочитают его напитку из патавы.
   -- Господин, -- сказал индеец, указывая на отдаленную часть леса, -- вон там растет буссу; она даст нам то, что нужно для крыши дома.
   Вскоре индеец привел дона Пабло к коренастым, искривленным деревьям с кольчатыми стволами. Они резко отличались от всех сортов пальм, росших на этом участке. Стволы их возвышались не более чем на двенадцать футов. Но что за листья! Две или три дюжины длиной в тридцать футов каждый, при ширине в одиннадцать футов, они возвышались почти перпендикулярно над вершиной этой странной пальмы, которую Гуапо назвал буссу. Нескольких листьев этих пальм достаточно, чтобы покрыть дом, и индейцы так искусно делают это, что подобная крыша держится лет двадцать. Вот почему туземцы очень высоко ценят листья буссу, и жители тех местностей, где эта пальма не встречается, предпринимают далекие путешествия в своих челноках только ради того, чтобы раздобыть этих листьев. Кроме листьев, индейцы пользуются еще и темными цветочными обертками этого дерева; они шьют из них очень прочные мешочки, в которых держат краски для раскрашивания тела; делают и многие другие предметы. Мешочки могут служить и вместо шляпы, если их растянуть. Гуапо тотчас прикрыл себе голову одним из них.
   Оставалось только найти еще какую-нибудь пальму, которая легко раскалывалась бы, чтобы сделать из нее доски для пола, планки и прочее. Для этого оказалась как нельзя более пригодной цасюба, из породы ириартеи, прекрасное дерево с гладким стволом, достигающим семидесяти пяти футов высоты: вершина его заканчивается такой же трубкой, как у катинги, но не красной, как у той, а темно-зеленой и более толстой, чем ствол, поддерживающий ее. Листья, выходящие из этой трубки, также перисты, но совершенно непохожи на листья катинги: они представляют пучок очень мелких, зазубренных на концах листочков, неправильно расположенных на общем стебельке. Но что делает цасюбу особенно замечательной, так это конус, образуемый ее воздушными корнями; он поднимается на сорок футов в высоту, причем между отдельными корнями, составляющими его, остаются промежутки, настолько большие, что можно пройти внутрь этой своеобразной пирамиды.
   Представьте себе человека, стоящего среди колоннообразных корней под стволом дерева, листья которого развеваются на высоте восьмидесяти футов!
   Есть много различных сортов пальм, которые относятся к одной породе -- ириартеа. Большая часть из них дает овальные, желтые или красные, плоды, горькие и несъедобные. Но дерево всех этих видов очень драгоценно. Ствол цасюбы, которую нашел дон Пабло, снаружи бывает тверд, но внутри очень мягок и раскалывается легче, чем какое бы то ни было другое дерево.
   Когда все нужные деревья были срублены, наши изгнанники связали их посредством особой породы лианы и сделали из них таким образом плот, на который положили листья буссу и множество плодов патавы и катинги. После этого Гуапо стал переправлять плот к противоположному берегу, а дон Пабло с сыном перешли по мосту и подоспели как раз вовремя, чтобы помочь Гуапо причалить к берегу.
   На следующий день было заложено основание дома; несколько дней затем работали над возведением стен из бамбука, который в большом количестве рос в долине, потому что эта исполинская трава встречается преимущественно у подошвы Анд. Наконец покрыли дом листьями буссу, и он был вполне готов для вселения жильцов.

XVIII. Тапир

   Мы говорили уже, что река, войдя в долину, расширялась так сильно, что образовала как бы озеро или по крайней мере пруд. Посередине ее течение еще было заметно, но у берегов вода почти не двигалась, и тут, среди ирисов и кувшинок, распускалась виктория-регия, этот несравненной красоты цветок.
   Каждый вечер во время ужина наши изгнанники слышали шум со стороны озера, словно какой-то пловец там бросался в воду и плескался, но вместе с тем время от времени оттуда раздавались звуки, похожие на хрюканье испуганной свиньи. Конечно, это было животное, но какое? Быть может, аллигатор, подумали члены нашей маленькой колонии. Но, хотя аллигаторы вообще нередки в реках этих тропических стран, никто из беглецов не видел еще ни одного в своей реке. Днем никогда не раздавалось ни плескания, ни хрюканья, которые так интересовали Леона и его сестру; но с наступлением темноты все повторялось снова. Наконец, Леон обратил на эти звуки внимание Гуапо, и тот объяснил, что это тапир приходит по ночам купаться и лакомиться корнями ирисов и кувшинок, которые в изобилии растут на берегу.
   Кто никогда не видел тапира, тому будет довольно трудно дать о нем ясное представление.
   Это животное весьма своеобразно, и отчасти оно напоминает большого кабана, отчасти осла, но ниже ростом, чем последний, и уши его гораздо короче; хвост у него словно обрубленный, и покрыт редкой шерстью. Кожа черно-бурая, почти голая, нос выдается вперед за нижнюю челюсть, образуя маленький, в высшей степени подвижный хобот. Он имеет короткую, прямую гриву, которая спускается ему на лоб и доходит до самых глаз. На передних ногах у тапира по четыре пальца, а на задних только по три, а по толщине он похож на самого толстого осла.
   Тапир -- совершенно безвредное создание, которое не пользуется для защиты даже своими крепкими челюстями, хотя они вооружены сорока двумя зубами. Когда на него нападают, он пытается убежать, а если бегство не может спасти его от врага, то он дает себя убить, не вступая в бой. Живет он всегда совершенно один, редко можно его встретить в сопровождении самки. Самка имеет только по одному детенышу, о котором заботится с большой любовью, пока тот не подрастет настолько, что сможет жить самостоятельно.
   Тапир считается заповедным, и говорят, что он занимает в Америке то же место, какое гиппопотам и носорог -- в Старом Свете. Но он гораздо менее любит воду, чем гиппопотам, и хотя и может оставаться в воде по несколько минут и ищет себе пищу в реках, болотах и озерах, но все же гораздо большую часть времени он проводит на суше. Днем спит на куче опавших листьев в каком-нибудь сухом месте и выходит из этого логовища только вечером; но во время дождя часто показывается и днем. Подобно свиньям, он любит валяться в грязи, но никогда не входит в свое логовище, не выкупавшись в чистой воде и не смыв с себя всю грязь.
   К несчастью для себя, тапир имеет дурную привычку выходить из своего логовища и возвращаться всегда по одной дороге; так что через несколько дней след его уже ясно виден всем, и тогда нет ничего легче, чем устроить ему западню. Гуапо скоро нашел след того, который приходил купаться к реке, и решил, долго не медля, поймать тапира. Подобно многим своим соотечественникам, он очень любил жесткое, неприятное на вкус мясо этого животного, которым люди с более развитым вкусом брезгуют. Кроме того, ему нужна была, не знаю уж для чего, шкура тапира; она так тверда, что из нее выделывают непробиваемые щиты, вследствие чего она высоко ценится у индейцев.
   На следующее же утро, через час после восхода солнца Гуапо и Леон отправились на охоту. У них не было ни ружья, ни лука, ни стрел; Гуапо взял только заступ и нож. Леон удивился, к чему индеец взял заступ? Ведь тапир живет не в подземной норе. Они перешли мост, вошли в лес пальм и быстро нашли следы животного, которые ясно отпечатались на вязкой почве этих мест. Следы были совершенно свежи. Гуапо остановился и, взяв заступ, начал рыть землю между двумя толстыми пальмами на самой середине той дороги, по которой прошел тапир. Леон с помощью листа буссу относил в сторону землю, которую индеец выбрасывал из ямы. Работа продолжалась около часа. Когда яма оказалась достаточно глубокой, Гуапо насобирал мелких ветвей, положил их поперек ямы и сверху прикрыл травой и листьями с таким старанием и искусством, что даже лисица, как она ни хитра, не заподозрила бы ловушки. Теперь оставалось только разбудить тапира. Гуапо знал, что он не мог быть далеко: шагах в шестистах, а может, и ближе. Индеец велел Леону хранить полнейшее молчание, пока они не подойдут к тапиру. Со всеми предосторожностями, пробираясь больше ползком, чтобы не произвести шума, преодолели шагов пятьсот и очутились возле небольшого холмика, где почва была суха и усыпана опавшими листьями. Взобравшись на этот холм, Гуапо остановился, потом сделал несколько шагов и снова остановился; затем подозвал Леона и указал на густую чащу кустов, между листьями которых виднелась темная, совершенно неподвижная масса: это был спящий тапир. Гуапо направился к нему с одной стороны, Леон с другой. На некотором расстоянии от врага они встретились, и уже без всяких предосторожностей пошли прямо на него. Через минуту, когда охотники были в нескольких шагах от логовища, послышался треск ветвей, и они увидели тапира, бежавшего прочь с низко опущенной головой. Таким образом бегают иногда ослы. Тапир мчался своей обычной дорогой, рассчитывая спастись от врагов в реке. Гуапо и Леон следовали за ним, но быстро отстали и потеряли его из виду; когда же подошли к западне, то увидели тапира барахтающимся на дне.
   -- Попался! -- воскликнул индеец и с ножом в руке прыгнул в яму. Бояться теперь было нечего, потому что, как Гуапо хорошо знал, это животное не кусается. Но в момент прыжка нога индейца зацепилась, тапир вскочил на него, как на ступеньку, и выбежал из ямы, оставив там Гуапо одного. Леон побежал вперед и стал поперек дороги в том месте, где она выходила к реке. Но тапир несся со всех ног, не обращая внимания ни на какие препятствия, и толкнул Леона так, что тот покатился по земле. Прежде чем охотники пришли в себя, раздался всплеск воды, означавший, что тапир уже в реке и недосягаем для них.
   Леон и Гуапо были совсем разочарованы. Рассчитывая на свою опытность, Гуапо обещал молодому господину, что они поймают зверя, и вот теперь самолюбие его очень страдало. Но неудача лишь разожгла в нем желание добыть шкуру и мясо животного, и, проходя возле реки, Гуапо с угрозой и досадой в голосе прокричал, потрясая своим ножом:
   -- Ныряй, старый толстокожий, ныряй, сколько хочешь, а все же не убежишь от меня!

XIX. Отравленные стрелы

   Неудачная охота на тапира побудила Гуапо сделать более надежное оружие. Он и раньше думал о том, чтобы сделать граватану, иначе -- сарбакан, или духовое ружье для стрел. Он даже приготовил уже все необходимые материалы, которые раздобыл не без труда.
   Прежде всего он нарезал ветвей одной из пород ириартей, но не той, о которой мы говорили раньше и из которой сделаны были доски для дома, а из небольшого пальмового деревца, ствол которого не бывает выше двадцати футов и не толще кулака; индейцы называют его "цасюба мира". Корни его, как и вообще у всех деревьев этой породы, образуют конус под землей, но всего в несколько дюймов высотой. Ветви, выбранные Гуапо, были различных размеров, -- одна величиной с рукоятку граблей, а другая -- не толще прогулочной трости. Обе внутри были пусты, -- Гуапо вынул из них сердцевину, которая, как в нашей бузине, занимает все их внутреннее пространство.
   Отмерив приблизительно одиннадцать футов в длину, Гуапо обрезал обе трубки и вложил тонкую в толстую; она вошла очень плотно. Эта двойная трубка предназначалась для того, чтобы инструмент стал как можно прямее -- качество, самое важное в хорошем сарбакане; трубки взаимно выпрямляли одна другую. Потом индеец начал чистить свою трубку корнем древесного папоротника и, сделав ее гладкой, как черное дерево, прикрепил к одному узкому концу деревянный мундштук, а к другому -- зуб альпаки в качестве прицельной мушки. Наконец, для украшения он обмотал трубку с одного конца до другого блестящей корой лианы -- и сарбакан, это драгоценное оружие индейцев, был готов.
   Оставалось сделать колчан и стрелы и приготовить яд, в который следовало обмакнуть наконечники стрел. Дело в том, что сарбакан умерщвляет не стрелой, а ядом, который та вводит в кровь жертве. Стрелы могут быть сделаны из тростника, камыша, из дерева многих пород, но лучшим материалом для них служат иглы патавы, о которых мы говорили выше.
   Эти иглы часто достигают почти пяти футов в длину, они немного сплюснуты и совершенно черного цвета. Гуапо перерезал их приблизительно пополам, тонко заострил и на несколько дюймов ниже острия сделал зарубки, так, чтобы раненое животное, стараясь освободиться от стрелы, могло только сломать ее, а отравленный конец остался в ране.
   Другой конец Гуапо обмотал шелковистыми нитями цейбы, которые закрепил волокном алоэ. Он прекрасно знал все подробности его приготовления, что было большой редкостью среди индейцев, где только пиачи, то есть жрецы, которые в то же время занимаются и медициной, владеют этим секретом. Есть племена, где никто не знает его, и, чтобы добыть яд для своих стрел, они отправляются далеко и платят за него очень дорого.
   Этот знаменитый яд известен под разными названиями; наиболее распространены из них "кураре", "тикуна" и "вурали". Это одно из самых ядовитых веществ, когда-либо открытых человечеством. Если его впустить в кровь хотя бы простым уколом, то он действует так же ужасно, как и явский упас или боб святого Игнатия; но глотать его можно без вреда. И между тем как до сих пор не нашли средства, чтобы спасти от раны, нанесенной стрелой, которая смочена кураре, индейцы принимают этот яд внутрь, как одно из лучших желудочных средств.
   Однажды Гуапо возвратился из леса с пучком тонких ветвей, покрытых мелкими, продолговатыми, заостренными на конце листьями бледно-зеленого цвета. Это была лиана кураре. Он очистил ветви от листьев, потом снял кору и заболон, положил на камень и мелко изрубил, так что превратил внутреннюю часть растения в желтоватое тесто; тесто это поместил в воронку, сделанную из листа банана и покрытую куском листа буссу. После этого налил холодной воды, и желтоватая жидкость начала стекать в подставленный под воронку горшок. Вода прошла через тесто, находившееся в воронке, и Гуапо поставил горшок на огонь, а когда жидкость сгустилась до известной степени, он прибавил в нее немного камеди, которую добыл из больших листьев киракагуеро. Кураре тотчас потерял свой желтоватый цвет и стал черным.
   Яд был готов. Гуапо обмакнул в него несколько стрел и очень заботливо уложил в свой колчан, сделанный из стебля бамбука. Остаток яда он слил в маленькую тыквенную бутылку, подобную той, в которой держал известь для коки, и заткнул отверстие пробкой, сделанной из сердцевины пальмы.
   Основываясь на свидетельствах миссионеров, многие долго считали, что пары кураре вредны и что вследствие этого индейцы поручали приготовление яда старухам племени, жизнь которых уже не имела цены и которые якобы умирали после такой смертоносной стряпни. Но все это вздор: индейцы, как мы уже сказали, в начале этой главы, спокойно глотают кураре, употребляя его как средство против желудочных заболеваний, и Гуапо во время приготовления яда также несколько раз пробовал его, чтобы по горечи жидкости узнать, был ли яд достаточно крепок.
   Ядовитая масса, в которую индейцы Южной Америки обмакивают свои стрелы, не всегда приготовляется из мавакуры; некоторые употребляют корень, называемый curare de raiz; другие делают смесь из соков амбигуаски, табаку и красного перца, добавляя кору барбаско или саранго. Из всего этого наиболее действенным является амбигуаска. Но этот яд неудобен тем, что приготовление его очень сложно и трудно.
   Едва Гуапо окончил свои приготовления, как в воздухе послышалось щебетание, смешанное с пронзительными криками. Вся семья оглянулась и увидела стаю больших птиц, которые вдруг опустились и уселись на вершине очень высокого дерева. Там они продолжали свой разговор, но уже не так шумно, и начали с замечательной легкостью перебегать с ветки на ветку, цепляясь когтями, причем часто принимали самые странные положения: то вниз головой, то брюшком вверх. Перья у них на всем теле были прекрасного синего цвета с металлическим оттенком, а клюв белый: в длину они были более фута и назывались арами, или попугаями макао.
   Индеец, не говоря ни слова, взял свой сарбакан и стрелы и прокрался через чащу к дереву, на котором уселись ары. Несколько минут он не шевелился, потом вложил стрелу в сарбакан, поднес его к губам, вобрал в себя как можно больше воздуха и затем изо всех сил дунул. И в тот же миг один из аров уже пытался вытащить клювом стрелу, которая впилась ему в бок; но вытащил только обломок, острие осталось в ране. Минуты две спустя птица закачалась, потеряла равновесие, немного еще подержалась на ветке, уцепившись за нее крючковатыми когтями, и наконец упала на землю. Гуапо между тем пустил новую стрелу, поразившую вторую жертву, и таким образом продолжал до тех пор, пока на дереве не осталось ни одной птицы из всей стаи. Леон подбежал, чтобы помочь индейцу собрать добычу, и насчитал шестнадцать птиц, раненных то в ногу, то в крыло, то в шею. И все были уже мертвы; нескольких минут оказалось достаточно, чтобы убить их, -- так быстро и сильно действует яд кураре.
   Индейцы предпочитают сарбакан ружью во время охоты, и причина этого проста. При первом же выстреле из ружья все ары улетели бы. Да и очень трудно убить из ружья птиц, сидящих на высоком дереве, среди ветвей, которые их защищают. Между тем стрела, пущенная из сарбакана, беззвучно поднимается на высоту тридцати -- сорока ярдов, и достаточно самой незначительной ранки, чтобы жертву настигла смерть. К тому же из этого оружия легче попасть в предмет, находящийся на известной высоте, стреляя хотя бы даже и в совершенно вертикальном направлении, и индеец с большей уверенностью стреляет в птицу, находящуюся на вершине дерева, чем в ту, которая сидит в кустах.
   Так как можно без всякого вреда есть кураре, то тем более можно не опасаясь есть дичь, убитую стрелой, смоченной этим ядом. В Южной Америке находятся даже гурманы, которые предпочитают именно такую дичь и нередко велят домашнюю птицу умерщвлять с помощью кураре.

XX. Молочное дерево

   Когда индеец и Леон подходили с добычей к дверям дома, они увидели маленькую Леону, которая задыхаясь бежала со стороны озера.
   -- Мама, -- кричала она, -- я видела большую свинью!
   -- Где? -- с беспокойством спросила мать, боясь, что ребенок принял за свинью какое-нибудь опасное животное.
   -- В пруду между цветами.
   -- Это тапир! -- воскликнул Леон. -- Наверняка это наш тапир!
   Гуапо при слове "тапир" резко остановился, и целое облако прекрасных синих перьев качнулось над ним.
   -- Где он, сеньорита? -- спросил индеец.
   -- Там, в озере, возле самого берега.
   Быстро схватив сарбакан, индеец бросился к реке; Леон -- за ним. Подбежав к берегу, они действительно увидели тапира, который наполовину высунулся из воды и зубами и хоботом вырывал корни ирисов. После недавнего приключения он, очевидно, чувствовал себя здесь в большей безопасности, чем где бы то ни было в другом месте. Гуапо подал Леону знак не шевелиться, а сам пополз по земле и вскоре скрылся. Мальчик, затаив дыхание, смотрел на тапира. Бедное животное паслось совершенно спокойно. Вдруг оно остановилось, сделало легкое движение; потом снова начало есть, хотя с меньшим аппетитом; наконец оцепенело, замерло, тут же закачалось и тяжело упало на дно реки, расплескав воду вокруг себя. Кураре оказал свое действие: тапир был мертв.
   Гуапо торжествующе крикнул, тотчас влез в воду и вытащил тапира на берег, где собрались уже все и стали рассматривать это интересное животное. Индеец, дон Пабло и Леон перетащили добычу к дому. Там Гуапо тотчас осторожно снял с животного шкуру и спрятал ее, чтобы впоследствии сделать из нее хорошие подошвы к сапогам и некоторые другие нужные вещи; а кусок мяса зажарил к ужину. Но все предпочли мясо ар; приправленное луком и красным перцем, оно оказалось превосходным; весь же кусок мяса тапира остался Гуапо.
   Бамбуковый и пальмовый дом, вполне законченный, был наконец меблирован благодаря трудам дона Пабло и Гуапо, которые долго сидели по вечерам над работой, чтобы изготовить самое необходимое из мебели и домашней утвари.
   Но откуда же, спросит читатель, брали они свечи или масло для освещения?
   Я сразу объясню это. Одной из самых больших и прекрасных пальм, существующих в мире, является восковое дерево, которое особенно часто встречается у подножия Анд. Воск, получаемый из него, вытекает из ствола и горит так же хорошо, как и тот, что делают пчелы; стоит только собрать его -- и свеча готова. Миссионеры применяют его в большом количестве для изготовления прекрасных свечей, которые горят во время богослужений. Кроме того, в Южной Америке существует еще одна пальма, дающая воск, -- это карнауба (copernicia cerifera); воск ее в изобилии находится на нижней стороне листьев; он белого цвета, чист, без малейшей примеси смолы. Но если бы наши изгнанники и не отыскали эти две пальмы, все равно могли бы спокойно работать по ночам: из плодов патавы можно добыть масло, которое не имеет никакого запаха, прекрасно горит и используется для освещения.
   Но освещение -- это еще не все; человеку нужно и многое другое. Поблизости не было ни каменной соли, ни озера с соленой водой, в лесу не водилось ни коров, ни коз, ни ослиц; зная это, вероятно, можно подумать, что колонисты не имели ни соли, ни молока. Напрасно: почти возле их дома росло так называемое молочное дерево или дерево-корова. Прямой ствол его поднимался на большую высоту и был украшен широкими продолговатыми и заостренными на конце листьями. Плоды его, величиной с персик, съедобны. Дерево очень ценится своей прочностью и твердостью. Но известность оно приобрело благодаря своему соку. Сок этот не что иное, как густое молоко, очень приятное на вкус, столь же питательное, как и молоко коровы; а многие находят, что сок этот даже лучше. Добывается он очень легко: стоит сделать надрез в коре дерева и подставить сосуд; сок потечет обильно, особенно если надрез сделать утром, в час восхода солнца. Это же можно сказать и о клене, дающем сахарный сок, и о многих других деревьях и растениях. Некоторые пьют сок молочного дерева в чистом виде, другие находят его слишком густым и добавляют в него немного воды. С чаем или кофе это молоко превосходно. Если его оставить на некоторое время в открытом сосуде, то на поверхности появляется густой слой, который туземцы называют сыром и с удовольствием едят. Другое свойство этого молока состоит в том, что оно без всяких приготовлений может быть использовано и в качестве клея; его можно применять и для склеивания деревянных поверхностей: поэтому оно оказалось как нельзя кстати, когда дон Пабло делал мебель.
   Остается еще рассказать, где колонисты брали соль; потому что как ни полезно оказалось для них молочное дерево, соль была еще необходимее. Вы, читатель, видя вокруг себя соль в таком избытке, что она ценится не дороже песка, не можете себе и представить, какую нужду испытывают в ней люди, попавшие в условия, в которых оказались наши изгнанники. Дикие животные иногда преодолевают очень большие расстояния, отыскивая соляные озера, которых в американских пустынях встречается много. Наши же колонисты готовы были отдать все, что имели, за небольшое количество соли: и сахар, и кофе, и бананы, и даже кассаву, из которой делали хлеб. Они всюду искали соль. В окрестностях рос стручковый перец; и семья густо посыпала им всякое блюдо, которое приготовлялось, но это не могло заменить соль. Тут-то и пригодились познания Гуапо. Индеец знал. что соль можно добыть из плодов особого рода пальмы, известной ему. Видя, что семья дона Пабло сильно страдает и может даже заболеть от недостатка соли, он встал очень рано и переправился на другой берег реки. Там, в болотистой местности, погружая корни в воду, росла особая маленькая пальма, высотой в двадцать -- двадцать пять футов. Вершина ее поднималась над короной перистых листьев и оканчивалась острием. Это была так называемая хара. Плоды ее, овальной формы, слегка сплюснутые, величиной с персик, желтоватого цвета, висели большими кистями немного ниже листьев. Гуапо быстро влез на дерево, потому что ствол хары гладок и лазить по нему легко; набрав полный мешок плодов, он возвратился домой.
   Все удивились, к чему эти нестерпимо горькие плоды? Но индеец, ничего не объясняя, развел большой огонь, положив туда эти горькие плоды, и когда они совершенно сгорели, то оказалось, что оставшийся от них пепел, белый как мука, имеет вкус соли; соль эта не была так хороша, как та, которую употребляем мы, но для кухни была вполне пригодной и удовлетворяла потребности семьи.

XXI. Гимнот и рыба-людоед

   Приблизительно в это время произошел случай, который мог иметь роковые последствия для одного из членов нашей маленькой колонии. День был невероятно жаркий, а вода так соблазнительно свежа, что Леон не устоял перед желанием искупаться и, раздевшись, с восторгом бросился в реку. Остальные в это время были заняты каждый своим делом. У берега было не очень глубоко; но чуть дальше нельзя уже было идти, и Леон был этому рад, решив поупражняться в плавании и с завистью думая о том, как хорошо плавает Гуапо. К тому же и дон Пабло не только не запрещал, но, напротив, даже советовал сыну учиться плавать получше. Заметим мимоходом, что всем родителям следовало бы заботиться, чтобы их дети умели плавать, потому что плаванье является не только прекрасным спортом; сколько людей гибнет из-за того, что не умеют плавать!
   Итак, Леон добрался до середины озера и с наслаждением резвился в его прозрачной воде, как вдруг почувствовал острую боль, которая, казалась, была вызвана укусом какого-то существа. В течение минуты боль эта повторилась несколько раз и была так сильна, что Леон не выдержал и закричал. Родители его, услышав крик, подумали, что он тонет или его преследует крокодил; в сильном испуге бросились все к реке и тут увидели, что мальчик плывет изо всех сил, стараясь добраться до берега, но никто не гонится за ним.
   В один голос стали спрашивать его, что с ним; но он мог только ответить:
   -- Что-то кусает!
   И действительно, вода вокруг него окрасилась кровью. Мать, заметив это, в ужасе закричала:
   -- Спасите его, спасите!
   Дон Пабло и Гуапо бросились в воду и на руках понесли мальчика к берегу. Кровь сочилась из десяти или двенадцати ранок. И тут увидели и тех, кто кусал мальчика: стая маленьких рыбок, пепельно-серого цвета на спине и оранжевого на брюшке и плавниках, преследовала свою добычу с открытыми ртами и, видя, что она ускользнула, принялась кусать ноги спасителей. Но к счастью, мужчины уже были недалеко от берега, и им достаточно было нескольких усилий, чтобы оказаться в безопасности.
   -- Это рыба-людоед, -- сказал с гневом Гуапо. -- Но будьте уверены, молодой господин, я скоро отомщу за вас!
   Леона перенесли в дом, и только тогда можно было судить о том, насколько серьезны его раны. Во многих местах кожа была совершенно содрана, и если бы рыбы напали на него подальше от берега, то, по всей вероятности, спасти его оказалось бы очень трудно, а то и невозможно, вследствие громадного количества этих рыбок, которые собрались вокруг него в несколько минут. Случалось не раз, что люди, застигнутые ими посередине широкой реки, изнемогали от тысячи ран, которыми были мгновенно покрыты, и гибли прежде, чем успевали доплыть до берега. Эти свирепые маленькие карибы или карибиты, как их называют, -- потому что слово "кариб" значит людоед, -- скрываются на дне реки, так что нельзя и подозревать об их существовании. Но как только одна из них заметит добычу, она бросается на нее; и стоит лишь капле крови пролиться из раны, как вся стая поднимается вверх, к добыче, и тогда горе несчастному, в которого впиваются острые треугольные зубы.
   Раны Леона, хоть были и очень мучительны, но не представляли другой опасности, кроме той, которую влечет потеря крови. Но Гуапо, человек бывалый, помог и в этом случае. На одной из мимоз, росших возле дома, находились темного цвета гнезда; они принадлежали муравьям formica spinicollis и были сделаны из пуха, собранного на деревце из породы черноустников (melastomes); эти гнезда-то и служат прекрасным средством останавливать кровь. Гуапо знал наверняка, а дон Пабло только слышал, что индейцы используют гнезда с подобной целью; но он слышал о них как об yesca de hormigas, что значит "муравьиный трут". Его уверяли даже, что гнезда зеленых муравьев действуют лучше, чем гнезда муравьев кайенских, которые завозят в Европу, где они очень ценятся. Гуапо принес этого особенного трута, и Леону понадобилось только немного терпения, чтобы совершенно выздороветь.
   В тот же вечер другой случай показал нашим друзьям, что озеро заключает в себе еще одну опасность. После ужина семья сидела возле дома, отдыхая в вечерней прохладе. Мула отпустили и он побрел к реке напиться. Спокойно вошел он в воду по брюхо; и вдруг сразу весь исчез в воде; вынырнул, отчаянно пытаясь выбраться на берег. Он сильно фыркал, ноздри его раздулись, глаза будто вылезали из орбит. Наконец ему удалось добраться до берега, но тут он закачался и упал на песок в страшных судорогах. Никто не понимал, что с ним произошло; но Гуапо заметил под животом у мула какое-то существо наподобие водяной змеи, зеленовато-желтого цвета, длиной в четыре-пять футов. Это, как потом выяснилось, был большой электрический угорь, так называемый гимнот или тембладор. Теперь все было понятно: гимнот оказался под брюхом мула и прижался к нему всем своим телом, поэтому электрический удар был очень силен. Мул вскоре оправился от шока, но после этого случая его невозможно было заставить войти в реку; ни ласками, ни кнутом нельзя было даже подогнать его к берегу, -- так сильно он испугался.
   Тут Гуапо невольно подумал, как сам подвергался опасности, и не раз, переплывая реку; эта мысль побудила его поскорее выполнить обещание, данное Леону: отомстить карибам. Гуапо отправился в лес и вскоре возвратился с кореньями двух растений, которые мелко изрубил и выжал из них сок. Этот сок известен как яд барбаско; индейцы Южной Америки применяют его для ловли рыбы. Гуапо знал, что достаточное количество такого яда истребит всех гимнотов и карибов в реке. Он поднялся немного вверх по течению, и там бросил яд. Вода постепенно приняла беловатый оттенок. Не успел барбаско опуститься на дно, а на поверхности уже появилась мертвая рыба, сначала мелкая, потом покрупнее, особенно много гимнотов; наконец, к великой радости Леона, всплыло и несколько карибов с их золотистыми брюшками и бронзового цвета жабрами. Но Гуапо намеревался не только отомстить; он находил, что блюдо из рыбы должно доставить удовольствие его господам; и поскольку они с доном Пабло раньше изготовили сеть для рыбной ловли, то теперь он и воспользовался случаем, чтобы наловить полную корзину, выбрав ту рыбу, что была повкуснее. Более всего набрал он карибов, потому что эти маленькие чудовища по вкусу и нежности своего мяса являются одними из лучших рыб, встречающихся в реках Южной Америки.
   Леон мог теперь хорошо рассмотреть гимнотов: мертвые они уже не производили электрических разрядов. Таким образом, озеро очистилось от всей вредной рыбы, которой кишело раньше, и можно было без опасения плавать в нем. А Леон, с аппетитом ужиная карибами, смеялся вместе с Гуапо над своим несчастьем и над не проходящими страхами мула.

XXII. Хинные деревья

   Мы уже сказали, что дом колонистов был построен и даже неплохо меблирован. Действительно, если бы вы вошли в это жилище, то увидели бы здесь ящики, сделанные из пальмовых листьев, мешочки из цветочных бутонов буссу, наполненные шелковистыми волокнами цеибы; волокна эти предназначались для пряжи, из которой потом можно было сделать белье и одежду. Вы нашли бы здесь корзины всевозможных форм и величины, сделанные из кожицы листьев пальмы иу, которая не имеет ствола, а только листья; они выходят прямо из земли и имеют от трех до трех с половиной ярдов длины. Вы могли бы здесь увидеть стул, сделанный из бамбука и пальмы, большой, прекрасный стол, покрытый скатертью -- не льняной, конечно, но из прекрасных, шелковистых листьев банана; на столе -- блюда, чашки, тарелки, бутылки, -- словом, вся посуда, сделанная из особого рода тыквы, называемой crescentia cujete; вы бы увидели здесь, кроме того, вазы в форме лодки, которые были не что иное, как цветочные обертки большой пальмы, называемой инага. Пальма эта поднимается на двадцать пять -- тридцать ярдов в вышину, а перистые листья ее имеют до пятнадцати ярдов в длину. Ее цветочные обертки так велики, что индейские женщины делают из них колыбели, в которые кладут своих детей, а дерево ее так твердо, что охотники выдалбливают из него котлы, которые можно подвешивать над огнем, наполнив предварительно водой. Кроме того, в доме были разного рода инструменты: в одном углу стоял валик, густо усеянный иглами, -- он служил теркой, чтобы растирать в порошок юку, из которой делали маниок; терка была превосходна и совершенно естественна, потому что это было не что иное, как кусок надземного корня цасюбы, о которой мы говорили выше. Возле нее лежала тапити -- сумка конической формы, сотканная из пальмовых волокон; к нижнему концу ее была приделана дугообразная ручка, сквозь которую продевалась палка. Эта сумка служила для выжимания сока из натертого маниока, а также для приготовления из него кассавы. Для этого тапити вешают на плотно вбитый в стене гвоздь и нажимают один конец палки, служащий рычагом, до тех пор, пока не выжмут всего сока из муки. После этого ее ставят в печь и, когда она совершенно высохнет, из нее пекут хлеб. Это единственный хлеб, употребляемый в Южной Америке. Мы говорили уже, что осадок на дне сосуда, в который стекает сок из маниока, и есть вещество, известное под названием тапиока.
   Есть два сорта юки: сладкая и горькая. Одну можно употреблять в пищу в сыром виде без малейшей опасности; другая -- причинила бы в этом случае немедленную смерть, так как сок ее представляет один из сильнейших ядов во всем растительном царстве. Вот почему во время приготовления кассавы необходимо внимательно следить за тем, чтобы дети или животные не попробовали смертоносной жидкости, вытекающей из тапити.
   Среди всей мебели в доме вы не увидели бы кроватей. Да и вообще во всей Южной Америке едва ли даже известен этот род мебели, столь необходимый у нас. В этих знойных странах спать на кровати было бы крайне неприятно, потому что всякие насекомые и гады не дали бы ни на минуту покоя. Поэтому кровати и матрацы заменяются гамаками; в доме дона Пабло их было пять. Гуапо сплел их из наружной кожицы листьев прекрасной пальмы, называемой тукум, и развесил одни внутри, а другие снаружи перед фасадом дома, крыша которого выдавалась вперед, образуя как бы веранду, на которой семья собиралась по вечерам отдохнуть и насладиться прохладой.
   Когда все, необходимое для удобства в доме, было сделано, дон Пабло обратил внимание на то, ради чего он и решил остановиться в этих местах. Он уже исследовал хинные деревья и нашел, что они принадлежат к одной из лучших пород, именно к той, кора которой впоследствии стала славиться под названием каскарильи Куско.
   Есть двадцать или тридцать пород деревьев, кору которых снимают и продают в качестве хины. Среди них бывают, понятно, и такие, которые представляют собой хину; но часто между ними проскальзывают и примеси, не имеющие ценности, -- к сожалению, подобные явления встречаются в торговле и другими продуктами, вследствие недостаточно развитой честности торговцев.
   Порода деревьев, покрывавшая холмы по соседству с домом дона Пабло, очень близко подходила к chinchona condaminea, которая растет в окрестностях города Локсы и дает наилучшую кору. Деревья эти достигают двадцати ярдов в высоту; листья их красноваты и с сильным блеском, вследствие чего их легко заметить среди других деревьев; это значительно облегчает работу каскарильеров (искателей хинной коры), работу, гораздо более тяжелую, чем можно подумать. Действительно, хинные деревья не растут вместе в большом количестве; напротив, они обыкновенно бывают рассеяны среди других совершенно чуждых пород, а часто встречаются даже поодиночке. Впрочем, замечание это относится ко всем породам деревьев, составляющих монтанью. Между тем как леса Северной Америки состоят всегда исключительно из одной, самое большее -- двух пород, в Южной Америке лес обыкновенно представляет собой бесконечное разнообразие; за исключением mauritia flexuosa, которая образует пальмовые рощи, занимающие огромные пространства, все остальные породы беспорядочно перемешиваются, что делает их промысел очень трудным и до сих пор мешает устройству лесопилен, потому что завод не нашел бы в одном месте достаточно леса нужной породы.
   Но дон Пабло был счастлив: не только качество хинных деревьев, росших возле его дома, было прекрасно, но и количество их было относительно очень велико. Они занимали более двух акров -- это было настоящее сокровище. Если он сможет собрать хотя бы сто тысяч фунтов коры и сплавить ее к устью Амазонки, то получит за нее не менее десяти тысяч фунтов стерлингов. Ободренный этой мыслью, он решил немедленно приняться за работу, не задумываясь над тем, сколько времени она займет.

XXIII. Два тихохода

   Когда все приготовления к добыванию хинной коры были сделаны, дон Пабло и вся его семья весело отправились к тому месту, где росли эти деревья. "Манча" -- так называется участок земли, где встречается большое количество хинных деревьев. Он был недалеко, поэтому мула и лошадь колонисты оставили в конюшне, дав плодов мурумуру, пальмы особой породы. Все животные очень любят эти плоды; свиньи и дикие кабаны отыскивают их зерна даже в лошадином и коровьем помете. Черные коршуны, когда голодны, и те не брезгуют этими мясистыми плодами.
   Наши каскарильеры отправились в путь на рассвете. Это лучшее время в знойных странах; в утренние и вечерние часы здесь можно работать без усталости. Дорога, по которой колонисты должны были идти, тянулась вдоль берега реки и привела их к деревьям с белыми стволами и серебристыми листьями. Прямым тонким стволом и расположением своих ветвей эти деревья напоминали пальмы, хотя и не принадлежали к их породе. Это была амбамба, как определил дон Пабло.
   -- Я нисколько не удивился бы, -- сказал он, -- если бы увидел одно животное, которое живет на ветвях этих деревьев; ведь их листья составляют основную пищу этого животного.
   -- А, это проворный Петрушка, ты о нем говоришь? -- спросил Леон, потому что ему приходилось читать об этом животном много рассказов в сочинениях Бюффона.
   -- Да, -- ответил дон Пабло. -- Некоторые называют его проворным в насмешку, так как он необычайно ленив и медлителен в своих движениях. Англичане так и называют его тихоходом или ай (bradypus). Существует два или три вида этих животных; французские ученые, по своему обыкновению, подразделяли их на отдельные породы; но все они сходны в повадках и нраве и являются одной породой.
   -- Но, -- воскликнул Леон, -- я читал у Бюффона, что ленивец самое несчастное из всех созданий; что он едва ли в состоянии перейти с дерева на дерево и всю жизнь проводит на одном. А когда объест все листья, то, чтобы не слезать с него, просто падает на землю, а там на преодоление расстояния в пару ярдов ему нужно не меньше часа времени. Правда ли все это?
   -- Нет, дитя мое, это ложь, чистейшая ложь! Конечно, ай не может быстро двигаться по земле. Но он, подобно орангутангу и многим другим лазающим породам обезьян, и не создан для того, чтобы жить на земле. Его строение достаточно ясно указывает на то, что природа предназначила его для жизни на деревьях, где он движется достаточно быстро, чтобы добывать себе пищу и удовлетворять все свои нужды. Он чувствует себя прекрасно на ветвях, или, вернее, под ветвями, потому что в противоположность обезьянам и белкам, животное это поднимается и спускается спиной вниз; это для него удобнее, потому что пальцы его снабжены загнутыми и настолько длинными когтями, что он может охватить самую толстую ветвь. В этом положении благодаря своей очень длинной шее с девятью позвонками -- единственное явление у млекопитающих -- он легко достает листья, растущие над головой. В этом же положении он и спит. Что касается рассказов о том, будто он всю жизнь проводит на одном дереве и падает с него, чтобы не трудиться слезать, то это все басни, которые Бюффон принял и повторил вслед за другими. Правда, ай никогда не спускается на землю, если может обойтись без этого; но с дерева на дерево он перебирается очень легко. А если ветви слишком удалены одна от другой, он пользуется порывами ветра, которые приближают их к нему настолько, что он может схватиться за них и перебраться куда ему надо. Так как он никогда не пьет и может обходиться только листьями цекронии, то он и живет на одном и том же дереве до тех пор, пока на нем хватает листьев. Посмотрите -- многие из этих деревьев обнажены, а никто другой не мог сделать этого, только ай.
   -- Ай, -- повторил жалобный голос.
   -- Я так и знал! -- воскликнул дон Пабло, засмеявшись от того, какое удивление этот голос вызвал у наших колонистов. -- Это он и есть; слышите, сам себя назвал. Вон он, посмотрите!
   Взглянув туда, куда показывал дон Пабло, все увидели животное величиной с кошку, с длинной, грубой шерстью цвета сухой травы; на спине его было черное пятно с оранжевой каймой вокруг. Хвоста не было, а маленькая круглая голова столько же походила на голову человека, как и голова большей части обезьян.
   -- А вот и другой! -- воскликнул Леон, показывая на вершину дерева, где действительно сидел другой ай, немного отличавшийся от первого. Вероятно, это была самка. Эти животные обычно встречаются парами, редко увидишь одно без другого. Эта бедная пара поняла, что их заметили, и стала издавать свои жалобные крики, такие неприятные для слуха, что кое-кто думает, будто природа дала им эти крики для самозащиты.
   Дон Пабло собирался пройти мимо; но Гуапо пожелал добыть хоть одного из ленивцев на обед и упросил господина подождать несколько минут. Дерево, на котором сидели животные, было не толстым, и Гуапо быстро срубил его, -- вместе с амбамбой упали, конечно, и аи. Гуапо приблизился к ним, но не без предосторожностей, потому что знал: животные будут защищаться, хотя Бюффон и уверяет, что они позволяют взять себя, не оказывая ни малейшего сопротивления. Оба ая легли на спину и быстро махали в воздухе своими лапами, отражая таким образом удары своего противника, которому они, наверно, исцарапали бы руки, если бы он приблизился. Но Гуапо был очень осторожен; срезав две ветви дерева, он положил их на грудь каждого животного. Несчастные аи тотчас ухватились за ветви и так сильно сжали их лапами, что невозможно было их вырвать у них. Тогда индеец, отдав топор Леону, сам взял эти палки и понес вместе с аями, которых оставил пока в живых.
   Каскарильеры отправились дальше и через несколько минут вышли на маленькую полянку, ярдов в сорок шириной. Гуапо бросил ветви с аями на землю и пошел дальше как ни в чем не бывало.
   -- Разве ты хочешь их оставить здесь? -- с удивлением спросил Леон.
   -- Нет, -- усмехнулся Гуапо. -- Не бойтесь, молодой господин: на обратном пути мы найдем их. Если бы я понес их в лес, они могли бы взобраться на дерево, пока мы будем заняты делом. А тогда -- прощай. Между тем как теперь им понадобится не менее шести часов, чтобы добраться до леса и спрятаться в его ветвях.
   Дон Пабло засмеялся и, прежде чем покинуть лужайку, показал Леону огромные бугры земли, воздвигнутые термитами, или белыми муравьями. Было рано и довольно свежо, термиты еще не выходили из своих жилищ. Осмотрев эти гигантские муравейники, возвышавшиеся подобно солдатским палаткам на опушке леса, наши путешественники снова разошлись и вскоре были возле хинных деревьев.

XXIV. Каскарильеры

   Первый удар топором сделал Гуапо. Это было началом работы, которая могла длиться долгие годы, и началом обогащения тех, которые брались за нее. Как только дерево упало, индеец принялся за другое, стараясь рубить возможно ближе к корню, а дон Пабло занялся срубленным. Вооружившись острым ножом, он сделал несколько надрезов вокруг дерева, на некотором расстоянии один от другого, а потом пересек их под прямым углом одним продольным разрезом. То же сделал он и на ветвях. Так он обрабатывал деревья, которые срубал Гуапо. Дня через три или четыре надо было снять кору со ствола и ветвей и разложить на солнце, чтобы она высохла, после чего ее следовало перетащить в сарай, который для этого, собственно, и был построен возле дома.
   Работа шла быстро и весело. Донна Исидора, сидя на срубленном дереве, с интересом смотрела, как искусно трудятся муж и индеец. Будущее представлялось улыбающимся, в настоящем тоже не предвиделось ни тревоги, ни особенных затруднений. Леона уселась возле Гуапо, который, быстро действуя своим топором, рассказывал ей занимательные истории.
   Леону нечего было делать в этот первый день. Он мог быть полезен только тогда, когда станут снимать кору с деревьев. Тогда он сможет помочь переносить ее на солнце или водить мула, который будет перевозить ее в сарай. Но поскольку Леон был мальчик очень живой и не мог ни минуты оставаться без дела, то он решил возвратиться на лужайку и взглянуть, что поделывают тихоходы. Он не мог представить себе, как эти четвероногие животные, побуждаемые чувством самосохранения, не могут быстро пробежать какие-нибудь тридцать ярдов, которые отделяют их от безопасного убежища.
   Приближаясь к месту, где были оставлены ленивцы, мальчик услышал их жалобные крики, -- следовательно, они действительно не ушли далеко. Но крики становились все сильнее и, казалось, выражали страдание. Когда Гуапо бросил их, они молчали; почему же теперь так жалобно кричат? Не напал ли на них какой-нибудь зверь? Вскоре Леон заметил бедных животных; возле них не было никого. Но вместо той неподвижности, какую они обнаруживали с тех пор, как уцепились за ветви, которые индеец протянул им, теперь несчастные создания кружились на одном месте испытывая, по-видимому, ужаснейшие мучения.
   "Это, верно, змея", -- прежде всего подумал Леон, не зная, как иначе объяснить страдания тихоходов, поскольку не видел никого возле них.
   Желая убедиться в справедливости своей догадки, он направился к животным, приняв все предосторожности и продвигаясь вдоль опушки леса. Наконец он подошел к ним довольно близко, но к его большому удивлению крики животных постепенно стихли, и бедные тихоходы умерли. А между тем, никакой змеи нигде поблизости не было видно. Тогда у мальчика мелькнула новая мысль: вероятно, несчастные создания были голодны, когда индеец захватил их, и теперь съели какое-нибудь растение, которое случайно оказалось ядовитым. Он подошел ближе к трупам и, когда был от них в нескольких шагах, ему показалось, что трава движется вокруг них и что они сами покрыты какой-то движущейся сетью.
   -- Ах, вот оно что! -- воскликнул Леон, поняв, наконец, в чем дело. -- Это белые муравьи!
   Земля была буквально покрыта муравьями, и тела бедных тихоходов скоро исчезли под массой этих ужасных насекомых, которые с жадностью отрывали кусочки мяса и уносили в свои темные убежища. Леон с дрожью наблюдал это отвратительное зрелище. Он слышал раньше, что термитам достаточно нескольких минут, чтобы растерзать в клочки и утащить в свои норы труп любого из самых больших животных. Теперь, поскольку представлялся случай, он решил убедиться в этом. Но, страшась этого ужасного врага, он влез на дерево, горизонтальные ветви которого позволили удобно разместиться на нем и видеть все, что происходило. Прежде всего бросился в глаза удивительный порядок, с каким действовали муравьи; правильными колоннами выходили они из своих нор, захватывали куски трупа и такими же правильными колоннами возвращались домой, откуда на смену им непрерывно двигались новые ряды. Они, в свою очередь, направлялись к трупам тихоходов и заменяли тех, которые удалялись, нагруженные добычей. Кто тащил кусочек мяса, кто кусочек кожи, покрытой шерстью, и значительно больший по величине, чем любой из термитов.

XXV. Пума и большой муравьед

   Беспрерывное движение муравьев начало уже вызывать головокружение у нашего наблюдателя, как вдруг внимание его отвлек от них легкий шум, донесшийся из леса. Ветви чащи раздвинулись, и показалась морда какого-то существа с парой маленьких блестящих черных глаз и короткими ушами. Постепенно из кустов высунулось и все туловище животного. Величиной оно было с большую ньюфаундлендскую собаку, хотя по форме тела не походило на нее. Темно-бурая шерсть у него была длинна и очень груба, от груди к спине шла широкая черная полоса с белой каймой; большой хвост был приподнят и загибался к спине. Но самой странной частью этого животного была, конечно, морда, которую Леон увидел прежде всего. В сравнении с ней морда борзой собаки показалась бы курносой; морда этого животного была вдвое длиннее и вполовину тоньше, а оканчивалась маленьким совершенно беззубым ртом в пару дюймов шириной. Ноги животного также имели свою странность: задние были широки и сильны, но казались короче передних, видно, это объяснялось тем, что животное во время ходьбы касалось земли всей ступней, подобно медведю и некоторым другим млекопитающим, которых называют стопоходящими. Передние ноги были устроены совершенно иначе: четыре когтя каждой из них не были вытянуты вперед, как у собаки или кошки, а загибались внутрь, поэтому животное, чтобы не ступать на них, ставило эти ноги боком, и ходило точно на обрубках, неуклюже и медленно. Когти его, вероятно, служили только для того, чтобы рыть землю; в таких случаях они разгибались и принимали положение зубьев на граблях.
   Леон никогда еще не встречал это странное животное, но читал описание и много раз видел его изображение; поэтому он тотчас догадался, что это был тамандоа, или большой муравьед. Одного только не мог он понять: что бы означал этот горб, который был заметен на спине животного и которого он никогда не видел на рисунках? К тому же большой поднятый хвост муравьеда мешал хорошо рассмотреть его. Но вот животное повернуло голову и слегка ткнулось мордой в этот горб; тот упал на землю, и тут Леон увидел, что это был детеныш муравьеда, совершенно походивший на свою мать.
   Маленькое животное было сброшено как раз возле жилища термитов. Освободившись от детеныша, муравьед направился к одной из пирамид, встал на задние ноги, а передними оперся в коническую стенку, и с величайшим вниманием рассматривал ее во всех подробностях, словно стараясь найти в ней какой-нибудь недостаток, который дал бы ему основания начать разрушение. Эти огромные конусы, построенные из земли и скрепленные цементом из песка, так прочны, что нужен лом и кирка, чтобы пробить их. Но когти муравьеда столь же крепки, как лом, и наш тамандоа не задумался бы тотчас приняться за дело и скоро прорыл бы отверстие в крепости термитов, если бы, оглянувшись вокруг, не заметил, что все белые муравьи были снаружи. Тогда, переменив свой прежний план, самка направилась к тому месту, где оставила своего детеныша, и, подталкивая его мордой, привела к краю тропинки, проложенной термитами. Здесь она легла, распластавшись на земле таким образом, что морда ее касалась движущейся цепи муравьев, затем вытянула свой язык, походивший на громадного червяка и покрытый очень липкой слюной, и тотчас быстро втянула его обратно, но уже сплошь покрытый муравьями. Маленький тамандоа улегся возле матери, в точности подражая всем ее приемам. Не прошло и секунды, как огромный язык почти в фут длиной и толщиной с гусиное перо вытянулся снова, захватив новую массу насекомых и опять скрылся; так продолжал муравьед свои быстрые движения, повторяя их через секунду. Время от времени мать останавливалась, чтобы руководить своим детенышем в этой охоте, которая очень забавляла Леона. Но, к несчастью, внезапное появление нового существа положило конец этому роскошному пиршеству. Появившееся животное походило на большую кошку; желтая шерсть его была гладкой; туловище оно имело длинное, голову округленную, с большими усами и блестящими глазами, которые сверкали в темноте; хвост его был очень длинный. Леон несколько раз видел это животное: индейцы часто водили его по улицам Куско. Это была пума или безгривый лев Америки. Те, которых водили индейцы, были уже приручены; но мальчик слышал, что в диком состоянии пума свирепа и опасна. И действительно, в некоторых местностях она такова и есть, но в других -- это почти робкое животное, которое убегает, завидя человека. Впрочем, во время охоты, когда ее преследуют, она оказывает отчаянное сопротивление, и не раз и охотники, и собаки в таких случаях платили жизнью.
   Леон нисколько не боялся тамандоа; он знал, что будь это животное даже кровожадно, ему нечего было опасаться, так как оно не могло лазить по деревьям, хотя, впрочем, в Южной Америке существует два вида муравьедов, более мелких по величине, которые обладают и такой способностью. Но при виде желтого туловища пумы чувства Леона изменились. Пума легко взбирается на вершину дерева по самому гладкому стволу, и если бы ей вздумалось напасть на него, то нечего было бы и думать о спасении. Первой мыслью мальчика было быстро спуститься и со всех ног бежать к хинной роще. Но пума шла как раз по тому направлению, которого ему надо было бы держаться при бегстве. Дерево, на котором Леон сидел, стояло уединенно посреди лужайки, и он не смог бы добежать до леса незаметно для пумы, которая в несколько прыжков догнала бы его. Оставалось одно: сидеть притаившись на месте, где он был, быть может, пума в таком случае и не заметит его. Это был по крайней мере единственный шанс спастись.
   Но нет сомнения, что ему не удалось бы укрыться от врага в ветвях дерева, если бы пума, выйдя на поляну, не заметила на ней муравьедов. При виде добычи она остановилась, потом вытянулась на земле и лежала неподвижно, как кошка, собирающаяся броситься на мышь, которую подстерегает. Как раз в эту минуту мать обернулась, чтобы сделать какое-то внушение детенышу. Увидев пуму, она тотчас вскочила, поднялась на задние ноги, забросила детеныша себе на спину и прислонилась спиной к стене муравейника. В таком положении, защищая собственным телом свою дорогую ношу, она ожидала врага, уткнув морду в грудь и прикрыв ее длинным хвостом, который она выставила вперед и подняла вверх до уровня лба.
   Пума сделала прыжок. Но муравьед своими когтями оцарапал ей морду. Рана усилила ярость нападающей, но в то же время и напомнила о необходимости быть осторожнее. Две или три новых попытки пумы остались безуспешны: острые когти тамандоа каждый раз оказывались наготове. Намерение муравьеда состояло не только в том, чтобы угрожать своему врагу и отразить его, нанося более или менее глубокие раны. Этого мало, тамандоа хотел захватить пуму в свои сильные лапы и раздавить, как это делают медведи. Таков обычный способ защиты муравьеда, и пума, видимо, знала это и старалась избежать опасности.
   Борьба продолжалась с переменным успехом для обеих сторон и могла бы затянуться надолго, если бы не неосторожность маленького тамандоа, который, вероятно из любопытства, выставил свою мордочку. Пума тотчас схватила его и, с бешенством бросив себе под ноги, раздробила ему голову своими могучими зубами.
   После этого мать потеряла всякую осторожность и благоразумие. Она мгновенно опустила хвост и бросилась, стараясь схватить пуму; но та, более быстрая в движениях, прыгнула, схватила ее за морду, с силой бросила на землю и, оказавшись сверху, начала терзать свою добычу.
   Хотя участь бедного муравьеда внушала Леону глубокое сожаление, но он не осмелился вмешаться в борьбу, чтобы оказать помощь; и конечно, он молча смотрел бы и на то, как пума пожирала бедное животное, если бы острая боль, которую он почувствовал в ноге, не заставила его вскрикнуть.

XXVI. Нападение белых муравьев

   Леон опустил глаза, чтобы посмотреть, что за причина этой боли, -- и вдруг кровь застыла у него в жилах: муравьи окружили дерево, на котором он сидел, и начали уже взбираться на него! Ствол с невероятной быстротой покрывался ими. Вот некоторые уже вползли ему на ноги, и именно укус одного из них заставил Леона вскрикнуть.
   Он вспомнил участь тихоходов, которой был свидетелем, и пришел в ужас. Испуская громкие крики, он быстро взбирался по ветвям на самую верхушку дерева; но стая отвратительных насекомых следовала за ним. Он решил было бежать, раздавив муравьев, которые попадутся по пути. Но пума? При виде термитов мальчик забыл о ней. Теперь он оглянулся в том направлении, где она находилась; трупы муравьедов лежали на месте, а пумы не было.
   Леон подумал сначала, что зверь, испуганный его криками, скрылся в лесу. Но эта надежда быстро рассеялась: он вскоре увидел, что страшное животное ползет по траве и направляется к нему. Что делать? Через две секунды, не больше, пума настигнет его. Мальчик считал себя погибшим; он не в состоянии был даже вскрикнуть еще раз, голос его замер. Между тем зверь не вспрыгнул на дерево, как ожидал Леон; он снова лег и прополз на брюхе вокруг дерева, медленно ударяя хвостом себя по бокам и полуоткрыв пасть, красную от крови муравьедов. Можно было подумать, что он изыскивает лучший способ поймать эту новую добычу и заранее наслаждается нежным ее вкусом. Но вдруг в воздухе что-то просвистело, мелькнуло, пума подпрыгнула и яростно зарычала. В бок ей вонзилась стрела. Послышался новый свист, и вторая стрела впилась в пуму. Это дон Пабло и Гуапо прибежали на крики Леона, один -- с топором, другой -- с сарбаканом.
   Пума бросилась бежать и успела уже достичь окраины лужайки, но тут закачалась и упала. Дон Пабло, опасаясь, что яд окажется недостаточно сильным для такого крупного зверя, рассек ему череп топором, после чего подошел к Леону, которого Гуапо уже усадил себе на плечи.
   Через несколько минут дон Пабло уже волок за собой труп пумы, чтобы снять ее красивую шкуру, муравьедов же он предоставил термитам, которые успели уже собраться возле них. И когда наши каскарильеры, окончив свою утреннюю работу, возвращались домой обедать, от тихоходов и муравьедов не осталось ничего, кроме нескольких клочков шерсти да совершенно обглоданных костей. Все остальное термиты успели уже унести в свои глубокие галереи.
   По всей видимости, стук топора наших работников разбудил муравьеда и заставил его выйти из своего убежища, потому что днем он обычно не покидает его. Та же причина, вероятно, вызвала и пуму из ее логовища; хотя пума чаще показывается днем, чем муравьед.
   Когда наша маленькая группа подходила к дому, Гуапо заметил еще одного муравьеда, который тоже был разбужен и встал со своего ложа из сухих листьев. Индеец не убил его, а решил позабавить семью интересным зрелищем. Он спрятался в ветвях и произвел в них шум, похожий на шум дождя, падающего с листьев. Муравьед тотчас поднял свой длинный хвост и, словно зонтик, распустил его над головой. Тогда Гуапо приблизился к нему и повел за собой, как козу или барана, к самому дому. Но он старался при этом не раздражать животное; потому что если бы муравьед рассердился, то ушел бы или стал защищаться.
   Мы видели, что тамандоа совершенно безвреден для тех, кто его не трогает, но он оказывает самое серьезное сопротивление тем, кто нападает на него. Он часто не уступает оцелоту и мелким животным из породы диких кошек. Самка, о которой мы говорили, без сомнения, никогда не осмелилась бы вступить в борьбу с пумой, если бы не имела при себе детеныша. Некоторые уверяют, что муравьед может задушить даже ягуара в своих могучих лапах. Это едва ли справедливо, потому что ягуар слишком силен и проворен; а подобные рассказы можно объяснить сходством, существующим между ягуаром и некоторыми родственными ему видами животных, пятнистая шерсть которых напоминает ягуара, хотя в силе, ловкости и храбрости они далеко ему уступают.
   Кроме тамандоа, в Южной Америке есть еще два или три рода муравьедов. Но они по своему виду и привычкам так отличаются от него, что их можно свободно отнести к отдельному семейству. Это лазуны; они питаются муравьями, устраивающими себе гнезда на ветвях деревьев, а также осами и пчелами. Чтобы облегчить для них этот образ жизни, природа снабдила их голыми и цепкими хвостами, как у обезьян и двуутробок, -- особенность, которая совершенно отделяет их от тамандоа; они значительно меньше и обыкновенно в длину имеют около трех футов; между тем как тамандоа часто бывает вдвое больше. И морда малого муравьеда короче в той же пропорции, когти его также меньше, и расположение их иное, вследствие чего это животное может не только лазить по деревьям, но и вообще тверже держаться на ногах; поэтому оно значительно проворнее. Шерсть у лазуна короткая и шелковистая, а хвост, как мы уже сказали, голый и цепкий.
   Обычно он бывает светло-желтый, но цвет этот часто так сильно изменяется, что некоторые подозревали, не существует ли несколько отдельных видов муравьеда. Большую часть жизни малый муравьед проводит на деревьях и к обычной пище часто прибавляет еще пчелиный мед, который там находит. Малого тамандоа называют еще трехпалым муравьедом, потому что на передних ногах у него по три пальца, чем он также отличается от большого, у которого их четыре.
   Существует муравьед еще меньшей величины, у которого на передних ногах только по два пальца, и потому его называют двупалым. Это маленькое животное размерами не превышает серую белку; хвост у него такой же цепкий, как у тамандоа, но не весь обнажен. Когда он зацепится хвостом за ветку, то передними лапами пользуется как руками, чтобы подносить пищу ко рту. Живет на деревьях и питается осами и пчелами, особенно их личинками. Шерсть его обыкновенно блестящего желтого цвета, но иногда бывает и чисто белая; она очень мягка, шелковиста и порой слегка завивается.

XXVII. Муравьиный лев

   Муравьи всюду неприятны, но в жарких странах более, чем где бы то ни было. Их прожорливость, их неприятный вид, и особенно боль, причиняемая их укусами, -- потому что они не жалят, как пчелы, а кусают своими челюстями и вливают яд в нанесенную рану, -- все это делает этих насекомых трудно переносимыми в тропических странах.
   Но не следует думать, что муравьи бесполезны, созданы без определенной цели. Что сталось бы без них с теми огромными количествами разлагающихся веществ, которые встречаются во многих местах? Если бы никто не очищал местность от этих масс гниющих остатков растений и животных, то в ней быстро появилась бы чума и другие заразные болезни.
   Есть много видов муравьев, и большая часть из них живет в жарких странах; там же они приносят и наибольшую пользу. Некоторые из этих видов имеют такие интересные нравы, что иные натуралисты всю жизнь свою посвящают их изучению и описанию. Конечно, здесь невозможно изложить всего, что нам известно об образе жизни муравьев, который гораздо замечательнее, чем жизнь пчел. Я расскажу только о необыкновенных постройках, которые они возводят, об этих замечательных конусах, возвышающихся почти на двадцать футов в высоту и настолько при этом прочных, что дикий бык может взобраться и стать на их вершине, не причинив им ни малейшего вреда. Другие виды муравьев строят жилища цилиндрической формы и возводят их не более как на пять-шесть футов над землей. Некоторые, как мы только что упоминали, живут на деревьях и устраивают свои гнезда на самых верхних ветвях; иные, напротив, поселяются в стволах старых деревьев; и наконец есть муравьи, живущие в подземных галереях, которые сами для себя прокапывают. Но нет ни одного вида, нравы которого не вызвали бы в нас величайшего удивления, если бы только мы могли изучить их. Трудно даже поверить, чтобы столь крошечные создания могли обладать удивительным умом или, как обыкновенно его называют, инстинктом.
   Человек -- не единственный враг, которого вынуждены опасаться эти насекомые; они быстро бы сделали землю необитаемой для него, потому что размножаются так, что если их не уничтожать, вся наша планета могла бы превратиться в один громадный муравейник; природа мудро позаботилась о том, чтобы не допустить чрезмерного размножения этих насекомых, и создала им массу врагов. Первое место среди этих врагов занимает человек; он не довольствуется тем, что истребляет их для того, чтобы предохранить себя от их нападений, но в некоторых местностях использует их и в пищу. Для многих племен индейцев Южной Америки, например, сушеные муравьи составляют главную пищу; для этого насекомых растирают в тесто, а затем сушат в печке. Муравьеды питаются исключительно этими насекомыми; ящеры-муравьеды Восточного полушария -- также. Муравьев употребляют в пищу и многие птицы, причем миотеры живут исключительно ими; наконец, громадное количество их уничтожается пресмыкающимися, змеями и ящерицами, и -- что всего более странно -- они становятся добычей и многих насекомых.
   Однажды донна Исидора рассказывала дочери то, что сейчас было сказано об этих интересных насекомых. Мужчины работали в хинной роще, а дочь и мать были заняты приготовлением обеда и находились у дверей дома, потому что в этих жарких странах кухня большей частью устраивается на дворе. Донна Исидора сидела под тенью огромного банана, занимаясь шитьем и в то же время присматривая за котелком; а Леона забавлялась, играя муравьями. Девочка почувствовала отвращение к ним после приключения с Леоном; и это отвращение еще более усилилось в ней после того, как один из них укусил ее накануне. Поэтому-то поводу Исидора и начала говорить ей о муравьях. Во время разговора взгляд матери случайно упал на иное, тоже очень интересное насекомое; она обратила на него внимание девочки, добавив, что оно также имеет отношение к предмету их разговора, то есть к муравьям. Это был червь с дюйм длиной, туловище его имело овальную форму, а голова была сплюснута и вооружена двумя клещами, немного напоминающими циркуль. Ножки его были очень коротки и, казалось, не приносили ему особенной пользы, потому что насекомое с большим трудом могло двигаться, да и то только вбок или назад, но не вперед. Окраска его совершенно походила под цвет песка, в котором оно находилось, и, по всей вероятности, Леона и не заметила бы его, если бы мать не показала ей это насекомое.
   -- Что же это? -- спросила девочка, наклоняясь, чтобы получше рассмотреть.
   -- Муравьиный лев, дитя мое, -- ответила мать.
   -- Лев, мама? Но ведь это червяк.
   -- Ты права, но этот червяк, или, вернее, личинка, названа так за свои кровожадные привычки. И если принять во внимание его относительную величину, то это ничтожное создание окажется более сильным и кровожадным, чем сам лев при всем своем могуществе.
   -- Но почему его называют львом муравьев?
   -- Потому что эти насекомые составляют основную его пищу.
   -- А как же он их ловит? Ведь он двигается так медленно, а муравьи, наоборот, очень проворны!
   -- Это верно, но тем не менее он прекрасно ловит свою добычу. Знай, что приз на бегах не всегда достается самому быстрому. Конечно, у этого льва нет проворства, но зато у него много хитрости. Сядь здесь, возле меня и наблюдай: наверно, тебе не долго придется ожидать, чтобы увидеть, каким образом удается ему ловить муравьев.
   И в ожидании, что насекомое не замедлит само показать свою тактику, донна Исидора прибавила:
   -- Муравьиный лев -- не что иное, как личинка. Вполне развитое насекомое, которое впоследствии выйдет из нее, нисколько не похоже на нее: у него появятся крылья и очень длинные ноги, и оно будет принадлежать к семейству сетчатокрылых, то есть таких насекомых, крылья которых покрыты жилками. Крылья эти, когда насекомое находится в покое, покрывают его тело как бы крышей и имеют вид сетки или кружева; потому-то их и называют сетчатыми; темные пятна, расположенные красивыми узорами на светлом фоне, делают их даже изящными. И насколько велика разница между личинкой и развитым насекомым, настолько же сильна она и в их нравах. Вполне развитое насекомое живет несколько дней, которые проводит, мирно порхая с одного растения на другое. Оно будет тогда самым безобидным из всех насекомых, между тем как будучи муравьиным львом... Но лучше смотри сама.
   С этими словами донна Исидора показала дочери на гусеницу. Сделав несколько движений назад, это насекомое начертило на песке своими циркулеобразными клещами круг, дюймов около четырех в диаметре, и тотчас принялось рыть песок внутри этого круга, очевидно с намерением сделать там ямку. Для этого одной из передних лап оно копало песок, клало его на свою плоскую голову, как на лопатку, и потом сильным толчком отбрасывало за границу очерченного круга. Если попадался маленький камешек, насекомое брало его своими клещами, точно щипцами, и отбрасывало далеко в сторону. Если же камешек оказывался слишком тяжел, чтобы можно было применить этот способ, то оно взваливало его на спину и выносило за круг. Работая таким образом около часа, насекомое выкопало ямку в виде воронки, приблизительно такой же глубины, какова была ширина отверстия.
   После всего этого оставалось только притаиться на дне западни и терпеливо ожидать, чтобы какой-нибудь муравей попался в нее. Донна Исидора и Леона с величайшим интересом наблюдали за всем, что происходило, и ждать пришлось очень недолго. Муравьев в этом месте было множество; они бегали по всем направлениям в поисках пищи. Вот один из них приближается к ловушке, устроенной муравьиным львом; неблагоразумно подходит он к самому краю и заглядывает в яму: не окажется ли в ней чего-нибудь, что стоило бы утащить в свои кладовые. Да, на дне что-то есть, посмотрим, что это такое. Бездна не так уж ужасна; опустившись в нее, можно будет, кажется, без особого труда выбраться назад. И жадное создание наклоняется все больше и больше, все еще как бы сомневаясь. Но возвратиться назад и бежать уже слишком поздно. Таинственное нечто поднимается во весь свой рост, и прежде чем неосторожный муравей успел подумать об отступлении, целая туча песка сбивает его с ног и увлекает в глубину, где муравьиный лев хватает его и высасывает так, что от жертвы остается только пустая наружная оболочка, которую чудовище кладет себе на голову и выбрасывает вон из ямы.
   После этого муравьиный лев снова располагается в глубине своей ямы, зарывшись в песок, и ждет новой жертвы.

XXVIII. Броненосец и мертвый олень

   Как раз в это время возвратился из леса Леон, и сестра тотчас показала ему западню, устроенную муравьиным львом. Но мальчик был взволнован тем, что пришлось ему видеть в лесу вместе с отцом, и сгорал от нетерпения рассказать о своем полном приключений дне.
   В это утро они открыли новую "манчу" хинных деревьев и отправились к ней. Дорогой нашли мертвого оленя очень крупной породы, который лежал там, вероятно, уже несколько дней, потому что труп его так раздуло, что он стал вдвое больше против своих обычных размеров, -- явление, которое всегда наблюдается в жарких странах, когда трупы остаются несколько дней на открытом воздухе. Ветвистые деревья, под которыми лежал труп, могли скрывать его от острых глаз коршунов; потому что эти птицы, вопреки уверениям некоторых натуралистов, отыскивают трупы не посредством обоняния, а только с помощью зрения. Но странно было, что ни одно из животных, которые питаются падалью, не набрело на него. Впрочем, странным показалось это только дону Пабло; что же касается индейца, то он, очевидно, сразу догадался, в чем дело, потому что направился прямо к трупу и ударил его топором. К большому изумлению Леона и его отца, удар этот, вместо того, чтобы вызвать глухой звук, как они ожидали, произвел сухой треск, причем кожа оленя порвалась, и оказалось, что она покрывала только совершенно голый остов животного; ни одного же кусочка мяса на этих костях уже не было.
   -- Это тату, -- спокойно заметил Гуапо.
   -- Армадилл? -- переспросил дон Пабло.
   -- Конечно, -- ответил индеец. -- Вот и его нора. Смотрите.
   И действительно, возле того самого места, где лежал мертвый олень, в зелени виднелась большая дыра, а в нескольких ярдах от нее и другая, такая же.
   -- Вот из этого отверстия он вышел, -- продолжал Гуапо, указывая на последнее отверстие. -- Теперь его уже там нет; мясо оленя съедено, кожа высохла, значит нашему броненосцу нечего больше тут делать.
   Дон Пабло был в восторге от этого случая, потому что он давал ему возможность проверить все рассказы, которые он слышал об армадиллах. Эти животные могут смело стать в ряды самых лучших землекопов; они роют землю с такой необыкновенной быстротой, что можно подумать, будто земля поглощает их в ту минуту, когда вы их заметили или когда они заподозрят какую-нибудь для себя опасность. Но так как зубы у них слабы, а некоторые виды и совсем не имеют их, то им по необходимости приходится питаться мягкими веществами, первое место среди которых занимает гниющее мясо. Чтобы начать труп с самой мягкой части, они делают подкоп, который дает им возможность подобраться к трупу снизу, прогрызть его, войти внутрь и находиться там до тех пор, пока не останется только голый остов мертвого животного.
   После этой остановки наши каскарильеры продолжали свой путь, и дон Пабло много расспрашивал Гуапо о броненосцах, или тату, с привычками и образом жизни которых индеец был хорошо знаком; раньше он часто охотился на них и лакомился их мясом, не испытывая ни малейшего отвращения при мысли, что они питаются падалью. Правда, и американцы белой расы не больше брезгуют мясом армадиллов, чем индейцы; хотя, впрочем, они выбирают те породы, которые, как предполагают, питаются в основном растительной пищей. Вблизи городов разные породы тату посещают кладбища и тут без разбора съедают все мягкие мясистые остатки, какие находят. Муравьев тату уничтожают даже больше, чем муравьеды, потому что они не ограничиваются тем, чтобы пробить отверстие в муравейнике, как это делают тамандоа; они делают широкую брешь и нападают на личинки. Для муравьев же это самое страшное несчастье, потому что они заботятся о своих личинках больше, чем о собственной жизни: поэтому истребление личинок приводит их в отчаяние, лишает бодрости; они уже не исправляют своих построек, и колония, оставшись без крова, оказывается беззащитной, легко подвергается нападениям всех своих врагов и вскоре окончательно гибнет.
   Хотя армадилл, или тату, и питается отвратительной пищей, падалью, но тем не менее мясо его имеет очень приятный вкус, в противоположность тапиру, который сам питается только сочными растениями, а мясо имеет горькое и жесткое. Вкус тату немного напоминает вкус очень маленького поросенка; и если его зажарить, не снимая костистой брони, как это делают индейцы, то он не уступает по вкусу жареной свинке; скорее даже оказывается вкуснее.
   Гуапо не называл это животное армадиллом; это название испанское и происходит от слова armado, что значит вооруженный, потому что тату покрыт костяной или чешуйчатой броней, напоминающей броню древних рыцарей. Он имеет шлем на голове, латы на спине, а конечности его защищены нарукавниками и наножниками. Это вооружение изменяется в строении отдельных своих частей, смотря по тому, к какому виду принадлежит животное, которое носит его; между костистыми щитами, из которых состоит это вооружение, пробивается большее или меньшее количество шерсти, покрывающей кожу животного. Индеец не знал, конечно, ничего о том, что некогда люди носили вооружение животного, хотя ему в совершенстве были известны не менее интересные подробности обо всех видах армадиллов, которые водились в этой стране. Он рассказал Леону, что одни из них величиной не больше крысы, а другие по росту не уступают барану. Одни ходят медленно, а другие быстрее человека; есть такие, которые очень мало возвышаются над землей, так что, когда притаятся, то легко остаются незаметными, и походят на легкую неровность почвы (к этому виду принадлежал тот броненосец, подкоп которого наши колонисты видели у трупа оленя); и есть другие, тело которых почти шарообразно, почти столь же кругло, как мяч.

XXIX. Охота на армадилла

   Разговаривая таким образом, наши работники подошли к хинным деревьям и начали трудиться с тем большим усердием, что эти новые заросли оказались еще богаче, чем предыдущие.
   Как раз возле рощи находилась поляна, и, подходя, они заметили там целую стаю черных коршунов, или замуров. Птицы собрались у трупа другого мертвого оленя, который лежал на земле. При первом же звуке топора коршуны улетели, но очень скоро снова возвратились, потому что они далеко не из робких птиц.
   Во всем этом не было бы ничего удивительного, если бы труп не оказался трупом оленя, потому что это был уже второй олень, которого колонисты нашли мертвым на своей дороге в это утро. Кто мог убить его? Какой-нибудь хищный зверь? Но в таком случае он растерзал и пожрал бы их, если только это не была пума, которая действительно умерщвляет иногда животных больше, чем может съесть.
   Дону Пабло пришла в голову мысль, что животные были умерщвлены стрелой какого-нибудь индейца, и эта мысль сильно встревожила его; ведь это служило бы свидетельством опасного соседства какого-нибудь враждебного племени индейцев, которые могли бы уничтожить его плантации и даже угрожать здесь семье. Гуапо давно ушел из этих мест и не мог ничего сказать по этому поводу; племена индейцев очень часто меняют места жительства, и потому он не мог знать, не поселилось ли какое-нибудь из них, а если поселилось, то какое именно.
   -- Чунко, -- сказал он, -- заходят иногда сюда.
   И эти слова не могли рассеять опасений дона Пабло, потому что чунко были самыми воинственными из всех племен, обитавших в здешних лесах. Чунко питают отвращение к белым и притом еще мстительны и жестоки; это именно они уничтожали несколько раз миссии. Если бы действительно оказалось, что чунко поселились поблизости, Гуапо нашел бы уже какой-нибудь их след, но следов не было. Его уверенность успокоила дона Пабло, потому что он хорошо знал: во всем, что касается безопасности его семьи, он вполне может положиться на верность слуги.
   Некоторое время спустя внимание наших работников снова было привлечено коршунами. Оправившись от испуга, эти отвратительные птицы возвратились к трупу и с жадностью принялись глотать куски разложившегося мяса. Но вдруг все они вспорхнули, видимо очень испуганные, хотя кругом не видно было ничего такого, что могло бы объяснить их страх. Коршуны тем не менее расположились в нескольких шагах от трупа, и шеи их, вытянутые по направлению к трупу, словно указывали на то, что существо, внушавшее страх птицам, находится в этом трупе.
   Заинтересованные каскарильеры прекратили свою работу, и стали наблюдать за коршунами. Те вскоре оправились от испуга и, снова возвратившись к трупу, принялись терзать его с прежней жадностью, но почти тотчас же опять покинули добычу, всполошившись, как и раньше.
   На этот раз Гуапо понял, в чем дело, и объяснил загадку.
   -- О, конечно, это тату! -- воскликнул индеец.
   -- Где он? -- быстро спросил дон Пабло.
   -- Там, мой господин, в трупе оленя.
   Дон Пабло приблизился и действительно увидел армадилла, он пожирал снизу труп, верхнюю часть которого уничтожали птицы. Животное спокойно продолжало пировать, да и коршуны, в которых жадность возобладала над робостью, решились на этот раз не обращать внимания на незваного гостя, который разделял с ними добычу. Но доброе согласие продолжалось недолго. Что-то разозлило коршунов, быть может, броненосец оцарапал своей чешуей лапу одного из них, а может быть, и по какой-нибудь другой причине, но птицы вдруг набросились на него. Животное, не имея возможности отразить нападение, ограничилось тем, что воспользовалось своими орудиями защиты. Тату прижался к земле и совершенно укрылся под свою броню; в таком положении ему не страшны были клюв и когти самого орла. Коршуны поняли бесполезность своих усилий и отказались от прямой борьбы. Но если они и не смогли прогнать армадилла, то все же решили не позволять ему участвовать в пиршестве; и действительно, каждый раз, как тату высовывал голову, чтобы откусить мяса, один из коршунов тотчас оказывался рядом, и клюв его заставлял армадилла снова прятаться в броню. Видя наконец, что ничего не может поделать, тату начал рыть землю и в несколько секунд исчез, к великому изумлению замуров, которые были поражены этим внезапным исчезновением армадилла не меньше, чем и встречей с ним в трупе оленя.
   Едва закончилась эта сцена, как появились два новые армадилла, они бежали со стороны реки, по скалам, окаймлявшим ее берег и примыкавшим к лужайке, на которой находились наши работники. Оба были из крупной породы и торопились воспользоваться хоть остатками трупа прежде, чем он был бы совсем уничтожен. Но тут уж Гуапо не мог больше выдержать, -- он так любил жаркое из армадилла! И вот с топором в руке он бросился навстречу двум тату. Дон Пабло и Леон, которым эта охота понравилась, последовали за ним.
   Заметив охотников, армадиллы, не страшные уже для коршунов, быстро повернули назад. Гуапо ускорил шаг, догнал одного из них и успел схватить за хвост как раз в тот момент, когда животное зарывалось в землю и уже готово было в ней исчезнуть. Хотя индеец хорошо знал, что ему не удастся вытащить животное из ямы, но решил хоть не дать ему глубже зарыться.
   Тот же из армадиллов, за которым гнались дон Пабло и Леон, достиг края обрыва гораздо раньше, чем его преследователи, и остановился, словно раздумывая, как быть дальше. Охотники были очень довольны, заранее торжествуя, что загнали его в такое место, где, как они были уверены, зверь не сможет ускользнуть от них; потому что скала эта ярдов в четырнадцать высотой, была совершенно обнажена и отвесно спускалась к воде. Вот они догнали животное, уже руки их протянулись, чтобы схватить его, как вдруг (представьте себе только удивление и разочарование бедных охотников!) тату свернулся клубком и покатился по отвесной скале вниз, достиг дна совершенно невредимым, а затем скрылся в одной из расселин так быстро, что невозможно было заметить, куда он делся.
   Тогда отец и сын вернулись к Гуапо, который продолжал держать своего тату и давно уже звал их на помощь. Но и общими усилиями все трое не могли вытащить армадилла из ямы, хотя он только наполовину ушел в нее. Скорее можно было оторвать хвост животного, чем вытащить его, -- это не раз случалось с охотниками. Вот почему решили действовать иначе: дон Пабло сменил индейца и держал армадилла, а Гуапо раскопал землю и только таким образом вытащил животное, ударил его топором по голове, а по окончании работы отнес домой, где тату и был зажарен в своей броне.

XXX. Оцелот

   В течение всего лета дон Пабло, Гуапо и даже Леон работали без устали, собирая кору хинных деревьев. Они не пропускали ни одного дня, кроме воскресенья, которое посвящали отдыху. Бог присутствует в пустыне так же, как и в городах, и служение ему не менее отрадно в тени деревьев, чем под сводами храмов, где раздаются звуки органов.
   На протяжении недели, пока остальные члены семьи работали в лесу, донна Исидора и маленькая Леона также не оставались без дела, как мы говорили уже об этом в одной из предыдущих глав. Но стряпня и прочие хозяйственные заботы не занимала у них всего времени. И они нашли чем заняться в свободные часы, причем занятие это обещало быть почти таким же прибыльным, как и собирание хинной коры: они стали готовить ваниль.
   Несколько дней спустя после того, как семья поселилась на этом месте, дон Пабло открыл позади сада и виноградника вьющееся растение, которым было покрыто каждое дерево. Это растение корешками своего стебля немного походило на плющ и было покрыто множеством зеленовато-желтых цветов с белым оттенком. Дон Пабло определил, что это растение, которое дает ваниль, причем особый ее сорт, который французы называют lec; приятностью аромата он превосходит все другие. Так как на дереве находилось по несколько лоз, а других сортов разновидностей растения между ними не было, то дон Пабло заключил из этого, что лозы были посажены и возделаны теми же миссионерами, трудам которых обязан был своим существованием весь этот роскошный сад.
   Через известный промежуток времени вместо цветов на растении появились стручки, дюймов в десять длиной и немного потолще лебединого пера. Стручки эти, желтые, сморщенные, слегка сплющенные, заключали в себе мясистое вещество, которое окружало громадное количество мелких, как песок, семян. Благодаря чудесному запаху, который исходит от этих стручков, они ценятся очень дорого. Донна Исидора решила заняться приготовлением этих стручков, чтобы можно было сохранить их. Как раз это дело и занимало большую часть их времени.
   Они срывали стручки немного раньше, чем те созревали, и нанизывали на нитку за тот конец, который был ближе к стеблю. После этого стручки погружали на минуту в кипящую воду, из-за чего они становились белыми, а затем развешивали на несколько часов на солнце, протягивая нитки, на которые стручки были нанизаны, от одного дерева к другому. На следующий день стручки слегка смазывали маслом, после чего заворачивали в пропитанную маслом вату, чтобы они не раскрывались. Через несколько дней нитку выдергивали, продевали ее в другие концы стручков и снова развешивали между деревьями. Это делалось для того, чтобы из стручков, которые теперь висели проколотыми концами вниз, могла вытекать клейкая жидкость, заключающаяся в стебле. Чтобы ускорить этот процесс, наши работницы слегка сжимали стручки. По мере того как стручки высыхали, они теряли почти половину своих размеров и принимали красновато-бурый цвет. Наконец, их еще раз слегка смазывали маслом, и после этого оставалось только уложить их в маленькие коробочки, которые специально для этого были сделаны из пальмовых листьев.
   Так дона Исидора и Леона содействовали тому, чтобы увеличить семейное богатство.
   Но хоть работа вынуждала их проводить почти целые дни дома, и они не обошлись без приключений.
   Однажды Леона сидела во дворе, нанизывая стручки на нитку. Мать в это время находилась в комнате, где занималась укладкой готовых стручков. Вдруг девочка закричала:
   -- Мама, мама, скорее иди сюда! Посмотри, какая прекрасная кошка!
   Донна Исидора, страшно испуганная, сразу выбежала из комнаты; она боялась, чтобы девочка не приняла за кошку ягуара. Леона показала рукой на противоположный берег реки. Взглянув туда, мать действительно увидела какое-то пятнистое животное, похожее на кошку, только гораздо больших размеров, хотя оно было и меньше, чем ягуар. Дикий зверь подошел к воде, как будто желая утолить жажду; но, к ужасу донны Исидоры, он погрузился в воду, переплыл реку и пошел, направляясь к дому. Несчастная мать схватила за руку Леону, быстро втащила в комнату и заперла дверь, которую, кроме того, стала еще заваливать чем могла. Но что значила эта слабая защита против ягуара, который своими мощными когтями в минуту может разворотить дом из бамбука! Донна Исидора была не из робкого десятка и старалась не терять присутствия духа. Она решила защищать свою жизнь и особенно жизнь дочери. Взяв пистолеты мужа, которые, как она знала, были заряжены, она стала таким образом, чтобы через щели между бамбуковыми столбами видеть все, что происходит во дворе.
   Зверь уже был у порога дома и остановился, будто обдумывая, с чего начать. Он был не очень большим, что немного успокоило донну Исидору; но все же вид его был страшен: тигровые глаза и белые зубы, которые зверь время от времени оскаливал, приподнимая дрожащую верхнюю губу, могли внушить страх кому угодно.
   Постояв несколько минут неподвижно, зверь начал обходить дом, осматривая стены с тем, чтобы найти в них отверстие, через которое он мог бы войти. Донна Исидора следила за каждым его движением, готовая выстрелить при первой же попытке к нападению.
   Мул в это время был позади дома; привязанный к одному из деревьев, он спокойно пасся в тени. Неизвестно, встречал ли когда-нибудь наш хищный зверь в своей жизни мула; вероятно, нет, потому что, увидя его, он с любопытством подошел к нему сзади, к самым ногам, очевидно, не подозревая, чем это может кончиться. Мул, хоть и очень испуганный, все же не преминул воспользоваться положением, в какое стал враг, и лягнул его с такой силой, что отбросил шагов на десять. После чего донна Исидора увидела, как зверь в ужасе со всех ног бросился бежать к берегу, прыгнул в воду, переплыл на другую сторону реки и там исчез среди пальм.
   Освободившись от опасности, донна Исидора вышла и в благодарность за спасение дала мулу большую меру орехов мурумуру и долго поглаживала его, -- это доброе животное всегда очень чувствительно к ласке.
   О приключении рассказали мужчинам, как только они вернулись из лесу. Из описания незваного гостя, сделанного донной Исидорой, Гуапо и дон Пабло поняли, что это был не ягуар. Ягуар не испугался бы мула, а одним ударом раздробил ему череп и потащил в лес; но скорее всего он сразу ворвался бы в дом и наделал ужаснейших несчастий. По всей вероятности, это был только оцелот, пятнистая окраска которого очень походит на окраску ягуара.
   В монтанье встречается много различных видов животных, принадлежащих к тому же семейству, что и кошки.
   Среди индейцев встречаются, однако, храбрецы, которые не боятся нападать на ягуара; они преследуют его до самого логовища и там вступают с ним в схватку, имея одно оружие -- копье, которым они его прокалывают обычно с первого удара. Но иногда бывает, что охотник и промахивается. Жизни его в таком случае грозила бы гибель, если бы в другой руке он не держал наготове овечьей шкуры, которую сразу подставляет страшному противнику. Разъяренный зверь бросается на шкуру и с бешенством раздирает ее; охотник же пользуется этой минутой, чтобы нанести второй удар, который почти всегда уже бывает точен.
   Многие причины побуждают человека к охоте на ягуара. Чаще всего, конечно, он делает это из чувства самосохранения, но нередко им руководит и выгода: великолепная шкура этого животного оплачивается очень дорого, да, кроме того, во многих местностях оценивается еще и его голова. Но, несмотря на то, что ежегодно истребляются тысячи этих страшных зверей, их количество, по-видимому, нисколько не уменьшается. Разведение крупного скота в Южной Америке только способствовало тому, что ягуаров там стало больше, ибо они принялись охотиться теперь за домашними животными. Кто не жил в тех странах, тот не может по-настоящему понять, какой бедой там порой становятся ягуары. Во многих местностях Южной Америки не только плантации, но и целые поселения были оставлены из-за ягуаров, из-за того ужаса, который наводят эти звери на жителей.

XXXI. Семья ягуаров

   Так как нашим изгнанникам еще не приходилось видеть ни одного ягуара, они начали уже думать, что это животное не водится в их лесу. Может, они и остались бы в этой уверенности, если бы не случай, который произошел в конце лета.
   Все хинные деревья, росшие по ту сторону реки, были уже срублены и кора с них снята. Но дон Пабло нашел новые манчи, и наши каскарильеры работали теперь там. Однажды случилось, что Гуапо и Леон отправились на работу одни, а дон Пабло остался дома, чтобы связать в пучки хинную кору, сложенную уже в сарае. Во время работы Гуапо сломал рукоятку топора и пошел домой, чтобы взять новую, которая была сделана им раньше про запас. Таким образом, в манче остался один Леон. Окончив работу, которую мог сделать один, мальчик пошел искать место, где бы мог удобно отдохнуть, и остановился у подножия высокой скалы. Усевшись здесь, он с интересом следил за туканами и попугаями, которые летали над его головой. Рядом с ним в скале было углубление, как бы пещера, дно которой он мог видеть прямо со своего места. Но Леон захотел рассмотреть его получше и подошел ближе к пещере. Из нее в этот миг раздались звуки, похожие на мяуканье. Это еще больше заинтересовало мальчика, и он решил узнать, что там делается. Подойдя к самому краю и вытянув шею, он заметил двух пятнистых зверьков, очень походивших на кошек. А в доме у них не было кошки.
   "Мама жалеет, что у нас нет кошки, -- подумал мальчик. -- Я слышал, как она несколько раз говорила об этом. А эти так прелестны. Возьму их и отнесу домой. Вот приятный будет сюрприз!"
   Мальчик спустился в пещеру и взял обоих котят, которые, несмотря на свой маленький рост, делали все, чтобы исцарапать его. Но Леон был храбр и нисколько не испугался: он взял их под мышки и с торжеством направился с ними домой.
   Гуапо заканчивал в это время починку своего топора, дон Пабло складывал кору, а донна Исидора с дочерью занимались по хозяйству. Как вдруг с противоположного берега реки раздался голос Леона:
   -- Мама! -- кричал он. -- Мама, посмотри-ка, что я несу! Вот какие красавицы-кошечки!
   И мальчик протянул руки с котятами, которых нес.
   Услышав эти слова, дон Пабло вышел из сарая, за ним показался и Гуапо. Но вдруг медно-красное лицо верного слуги совершенно побледнело: несмотря на значительное расстояние, которое отделяло его от мальчика, индеец узнал маленьких ягуаров в тех котятах, которых с такой радостью Леон нес домой.
   -- Боже мой! Он погиб! -- испугался и дон Пабло, в отчаянии глядя на берег, где находился его сын.
   -- Скорее, молодой господин, -- кричал Гуапо, -- скорее на этот берег. Иначе вы погибли!
   Из этих слов индейца, а еще более из жестов, Леон понял, что ему грозит опасность. Но он не понимал, в чем дело, и, казалось, колебался.
   -- Бегите же, молодой господин, ягуар гонится за вами!
   Дон Пабло еще не различал ничего. Но едва успел индеец окончить свою фразу, как два разъяренных зверя выскочили из леса и появились на берегу озера. Нельзя было ошибиться в них: желтые бока, кожа, испещренная пятнами, неистовая ярость -- все говорило о том, что это действительно ягуары. В несколько прыжков они были уже на дороге, по которой побежал Леон. Они направились по ней, обнюхивая следы похитителя их детенышей. Иногда звери останавливались, иногда обгоняли друг друга, исчезали среди пальм и, как молнии, снова появлялись.
   Донна Исидора и Леона закричали от ужаса. Дон Пабло старался ободрить сына. Гуапо, который, к счастью, успел окончить починку топора, бросился к мосту; дон Пабло, захватив на всякий случай пистолеты, последовал за ним.
   Индеец и Леон бежали параллельно по обоим берегам реки.
   -- Бросьте одного из них, молодой господин, только одного! -- закричал Гуапо.
   Леон повиновался, не оборачиваясь даже, чтобы посмотреть, куда упал маленький ягуар.
   -- Теперь бросьте другого! -- закричал Гуапо через несколько секунд.
   Леон снова повиновался, и вовремя, иначе ему уже не пришлось бы переходить через мост. Ягуары были в двадцати шагах от него, когда он бросил первого их детеныша. Высокая трава, к счастью, совершенно скрывала его. Подбежав к месту, где лежал их детеныш, оба ягуара остановились и принялись облизывать его. Но эта остановка длилась не более минуты. Самка снова пустилась в погоню; самец не замедлил броситься за ней. Скоро они были у того места, где лежал другой детеныш, и остановились снова, чтобы обласкать его.
   Донна Исидора и дон Пабло надеялись, что звери не пойдут дальше, а возвратятся в свое логово. Но если американский тигр рассвирепеет, он становится неумолимым и преследует своего врага с настойчивостью, которая не знает преград.
   Постояв с минуту над своим детенышем, оба ягуара снова побежали по следу похитителя.
   Между тем Леон успел пробежать мост, с которого дон Пабло снял его на берег и приказал бежать что есть силы домой. А сам намерен был не бежать, а заняться кое-чем другим. Дон Пабло знал, что разъяренные животные переберутся через мост с такой же легкостью, как это сделали бы белки, и, не раздумывая, он принялся рубить его, чтобы уничтожить и оставить бездну между собой и кровожадными врагами. Он взялся за топор, все мускулы его напряглись, удары следовали с невероятной быстротой. Вот дерево уже глубоко подрублено, вот уже слышно, как оно трещит, как вдруг, к всеобщему ужасу, ягуары показываются на противоположном берегу. Дон Пабло удваивает усилия. Один ягуар уже на мосту... Вот он остановился; топор продолжает стучать. Ягуар делает прыжок, когти его раздирают кору. Он уже на середине моста, который шатается под ним... Еще удар топора, и дерево падает со скалы, увлекая с собой ягуара в пенистые волны, где он разбивается об острые выступы скалы. Это самка, меньшая из двух, исчезает в глубине пропасти. Но вот появляется самец. Он видел, как его подруга обрушилась вместе с деревом в бездну, и, казалось, понял то, что произошло здесь. Это было видно по его бешенству, по его отчаянной решимости. Быстро, единым взглядом, он измеряет расстояние, которое отделяет его от врага. Что ему теперь до опасности, которой он подвергает себя! Ягуар ни перед чем не остановится, он хочет отомстить за самку или погибнуть. И вот он немного отступает назад, останавливается, подбирается для отчаянного прыжка... Гуапо ждет его на другом берегу. Ягуар прыгает. Словно стрела, пролетает над бездной и цепляется когтями за берег. Тело его висит над пропастью, но он тем не менее уверен, что жертва не уйдет от него. Еще усилие гибкого и сильного тела -- и горе индейцу, на которого обрушится этот зверь, жаждущий крови и мести! Но и Гуапо, в свою очередь, тоже бросается вперед и наносит страшному противнику удар в голову. Удар получается неудачным. Ягуар взмахнул лапой и когти вонзились в ногу индейца. Нет сомнения, что Гуапо был бы сброшен этими когтями в бездну, если бы в то же мгновение не раздался выстрел из пистолета, приставленного к самой голове зверя. Мертвый ягуар полетел в пропасть.
   Дон Пабло взял на руки своего верного слугу и отнес домой, где донна Исидора перевязала глубокую рану, нанесенную ягуаром.

XXXII. Плот

   Это было самое сильное из потрясений, которые испытали наши изгнанники с того времени, как поселились в лесу. Но тем не менее они были довольны последствиями, которые повлекла за собой ошибка Леона: благодаря ей они отделались от ужасного соседства, и Гуапо уверял, что теперь им нечего более опасаться ягуара, так как, вероятно, в окрестностях других не было. Но, зная бродячие наклонности этих животных, наши колонисты не могли считать себя в полной безопасности и потому решили принять все предосторожности.
   Маленькие ягуары, которых Леон принял за кошек, остались на другом берегу, где без всякого сомнения скоро стали бы добычей волка, орла или коршуна, быть может, даже и муравьев. Гуапо перебрался вплавь через реку, нашел ягуарят, убил и, связав вместе, принес домой. Он собирался что-то сделать из шкур.
   Однажды Леон и индеец отправились на свою обычную работу, как вдруг до них долетел какой-то шум. Они направились к тому месту, откуда доносился этот шум, и увидели на ветвях не очень высокого дерева дюжину маленьких обезьянок, которые сплелись вместе и держались одна за другую своими цепкими хвостами, по всей вероятности, для того, чтобы согреться. Леон и Гуапо бросились к ним и схватили трех или четырех, прежде чем бедные малютки успели убежать. Но колонистам удалось сохранить только одну, остальные вскоре умерли. Это было прелестное маленькое создание, настоящий саймири, или обезьяна-белка, называемая также тити. Шелковистая шерсть ее была оливково-зеленого цвета, а большие выразительные глаза то наполнялись слезами, то блестели радостью, как глаза ребенка.
   Наши каскарильеры трудились еще целое лето. Хинных деревьев было в избытке, и они росли так близко, что можно было собрать много коры. Семья отличалась замечательным трудолюбием, все работали не покладая рук.
   Однако эта дикая жизнь, хоть и не лишенная радостей, удовольствий и тревог, в конце концов утомила дона Пабло и его жену. Они вовсе не имели намерения окончательно поселиться в лесу. Только страх казни заставил их искать себе здесь убежища, и если бы не обилие хинных деревьев, которые давали им возможность приобрести определенное состояние, то они постарались бы пройти этот лес как можно быстрее и даже не подумали бы о том, чтобы поселиться в нем. Не только желание возвратиться к цивилизованной жизни побуждало их поскорее покинуть монтанью, но и постоянные опасности, которые угрожали здесь детям: ягуары, пумы, змеи; даже люди могли внезапно появиться здесь и принести гибель. Правда, до сих пор изгнанники не встречали следов индейцев; но здесь случается иногда, что отдельные племена живут годами по соседству друг с другом, совершенно не подозревая об этом. Вот почему колонисты никак не могли быть уверены, что индейцы внезапно не нападут на них, и потому жили в постоянном беспокойстве. Все это подтолкнуло дона Пабло к решению: как только наступит весна, построить плот и спуститься на нем по течению этой большой реки. Гуапо никогда не поднимался и не спускался по ней; но после некоторых наблюдений он вспомнил те рассказы, которые слышал от индейцев своего племени, и сказал, что эта река, должно быть, Пурус, который впадает в Великую реку между устьями Мадеры и Коари.
   Итак, еще несколько месяцев, и вся семья тронется в путь, в надежде снова войти в общество, откуда она так жестоко была изгнана. Но наши беглецы не сидели сложа руки в течение этих последних месяцев, несмотря на то, что нельзя было собирать кору в это время. Они нашли другое сырье для промышленности -- лианы smilax oflicinalis, которые густо росли на берегах реки. Из этих лиан производят сарсапарель; и дон Пабло, осмотрев несколько найденных корней, пришел к выводу, что это растение принадлежит к самой лучшей породе; как и хинных деревьев, существует много видов лиан, и из них вырабатывают сарсапарель различного качества. Smilax, о котором мы говорим, лиана цепкая, которая пускает много длинных корней толщиной с гусиное перо. Все дело тех, кто собирает сарсапарель, состоит в том, чтобы рыть землю и вытаскивать из нее эти корни, которые затем высушиваются и связываются в пучки. Этим и занимались дон Пабло, Леон и Гуапо до самого дня отъезда; они работали с таким усердием, что к концу зимы в обширном сарае, который был выстроен для сохранения хинной коры и куда складывали также заготовленную ваниль и сарсапарель, не осталось ни одного свободного уголка.
   Но перед тем как отправиться в путешествие, которое сулило новые опасности и исход которого никто не мог предвидеть, дон Пабло послал своего верного слугу в горы, чтобы разузнать там, не произошло ли в перуанских делах перемен, которые позволили бы изгнанникам вернуться на родину. Гуапо отправился к хижине своего друга вакеро, который жил в пуне и обещал следить за политическими событиями. Но, увы, не было никакой надежды на возможность возвратиться. Страной управляли тот же вице-король, тот же совет, и голова дона Пабло по-прежнему была оценена как голова злодея. Когда Гуапо принес эти вести, не оставалось ничего иного, как готовиться к отъезду, и изгнанники приступили к постройке плота. Стволы цеибы, из которых он должен был состоять, были уже срублены заранее. Теперь их связали вместе и поставили на них просторный шалаш, удобный, как и дом: он был сделан из бамбука и пальм и покрыт листьями буссу. Потом выдолбили маленький челнок, который должен был служить шлюпкой, а два другие побольше, были привязаны к обоим сторонам плота, чтобы поддерживать его. Кладь была заботливо распределена по всей оставшейся свободной поверхности плота, после чего ее прикрыли листьями пальм, как брезентом; все было готово к отплытию.
   Что же касается лошади и мула, которые так хорошо несли свою службу, -- то взять их с собой было невозможно. Мула, это доброе животное, которое оказало столько услуг и так ловко лягнуло оцелота, решили подарить пастуху пуны, куда Гуапо и отвел его. Оставалась еще лошадь.
   Долго рассуждали, что с ней делать. Конечно, не пройдет и недели, как она станет добычей хищных зверей, если ее бросить здесь. Гуапо настоял на своем: лошадь была жирна, как кабан, благодаря орехам мурумуру она достигла такого состояния, когда индейцы находят лошадиное мясо вкусным, -- и Гуапо убил ее. Правду сказать, сделано это было не без горести и колебаний: но в конце концов сарбакан и кураре были пущены в ход; с бедного животного содрали шкуру, а мясо разрезали на куски и высушили, потом снесли на плот, чтобы оно послужило пищей во время путешествия.
   Наконец семья покинула дом, захватив с собой все, что смогла, из утвари. Дойдя до конца долины, изгнанники оглянулись, чтобы сказать последнее "прости" своему убежищу После этого они пошли дальше. Леона несла на плече общего любимца -- маленького саймири; подошли к плоту, и несколько минут спустя он понесся по водам Пуруса.

XXXIII. Брат-спаситель

   Река текла со скоростью четыре мили в час, и нашим путешественникам надо было только держаться середины, чтобы плыть с этой скоростью; благодаря широкому веслу, которое было прикреплено сзади и служило рулем, они без труда справлялись со своей задачей. Дон Пабло и Гуапо поочередно сменялись у руля; некоторое напряжение возникало, когда приходилось огибать какой-нибудь выдавшийся полуостров или избегать опасного водоворота. Тогда работали оба вместе. Когда же плот спокойно скользил по реке, вся семья сидя любовалась открывающимися все новыми и новыми пейзажами. Часы проходили незаметно в этих наблюдениях и разговорах, которые вызывала каждая возникающая картина. Иногда внимание привлекали громадные пальмы, возвышавшиеся на берегу реки; их сменяли высокие лесные деревья, покрытые лианами, которые, точно чудовищные змеи, обвивались вокруг исполинских стволов. Потом густые кустарники длинными ветвями спускались иногда к самой реке и были так непроходимы, что негде было и ступить по берегу. А там -- песчаные отмели, острова, иные почти обнаженные, маленькие, другие -- побольше, покрытые густым лесом... Хотя вообще местность была не очень гористая, все же время от времени попадались небольшие холмы, множество животных, птиц и деревьев таких пород, которых до сих пор путешественники еще не встречали, увеличивали разнообразие пейзажа и вызывали новый интерес.
   К вечеру путешественники успели проплыть около двадцати миль и остановились для ночлега. Берег в том месте, которое они выбрали, зарос густым лесом, состоявшим из громадных деревьев, которые возвышались словно колонны; под мрачными сводами раздавались крики цепкохвостых обезьян, смешанные с голосами всевозможных ночных зверей, которыми были переполнены эти места. Обезьяны не пугали путешественников; но крики ягуара ясно слышались в звуках этого концерта и наводили ужас. Гуапо подбросил побольше дров в костер, который был разведен, чтобы сварить ужин, потом зажег еще целый ряд огней, расположив их полукругом, так, чтобы краями своими эта дуга упиралась в реку, в середине огненного полукруга путешественники развесили свои гамаки. Но даже огромные костры иногда не могут отогнать ягуара; поэтому дон Пабло решил, что мужчинам придется поочередно бодрствовать возле спящей семьи. Первым доверили дежурить Леону, который не один раз доказал уже, что был храбр. Через два часа его должен был сменить Гуапо, после которого наступала очередь дона Пабло -- ему предстояло бодрствовать до рассвета. При малейшей опасности дежурные должны были сразу же разбудить всех.
   Леон уселся возле гамака, в котором спала сестра; слабая девочка нуждалась, как ему казалось, в особом покровительстве. Возле мальчика лежали два заряженных пистолета, чтобы в случае нападения зверя он мог бы пустить их в дело. Все были уверены, что Леон сможет это сделать вполне хладнокровно и вместе с тем умело.
   Прошло около получаса, как мальчик заступил на свой пост. Он посматривал то на реку, то на темный лес, который время от времени словно оживлялся, и тогда с новой силой продолжался адский концерт. Потом вдруг все это сменилось глубоким молчанием. В такие мгновения и раздавался жалобный крик хищной птицы, которая именно поэтому и получила поэтическое название anima perdida (погибшая душа).
   Несмотря на шум леса и реки, Леон чувствовал, что дрема понемногу одолевает его. Он с наслаждением лег бы на землю и уснул, забыв обо всех опасностях, нисколько не заботясь ни о змеях, ни о пауках, ни о скорпионах. Трудно выразить словами, до какой степени сильно могущество этой настоятельной потребности в сне; под ее влиянием человек становится безразличным к опасностям, даже если и сознает их. Леон ничего не боялся сам, но он помнил, что оберегает других, и старался не обмануть их доверия. Мальчик быстро встал, протер глаза, пошел к реке, освежился водой и снова сел возле сестры. Но вот он опять начал дремать, голова его уже склонилась на грудь, как вдруг Леона вскрикнула. Крик этот сразу разогнал сонливость мальчика. Он поднял глаза, ему показалось, будто гамак слегка покачивается; но Леона лежала совершенно неподвижно и спала.
   -- Бедная сестра, -- вполголоса проговорил мальчик, -- вероятно, ей снятся змеи или ягуары! Уж не разбудить ли ее? Нет, она так глубоко спит.
   И он продолжал смотреть на гамак, внутри которого ему не все было видно с того места, где он сидел. Но вот маленькая ножка девочки высунулась из гамака; она была обнажена, и Леон с удивлением заметил, что какая-то красная нить тянулась от большого пальца и по всей стопе. Мальчик присмотрелся и в ужасе вскочил; эта красная нить могла быть только сочившейся кровью. Первой мыслью Леона было позвать на помощь, но благоразумие остановило его. Кто знает, быть может, шум разъярит то неизвестное существо, которое залезло в гамак, и оно, пожалуй, нанесет своей жертве еще более опасную рану. Лучше, сохраняя тишину, подстеречь врага и при удобном случае убить.
   Леон осторожно поднялся и, стараясь не шуметь, склонился над гамаком.

XXXIV. Вампир

   Голова Леона коснулась головы девочки, он слышал ее ровное дыхание. С беспокойством осматривал он гамак, складки одеяла; но нигде не замечал ничего такого, что могло бы объяснить появление кровавой полоски на ноге сестры.
   "Быть может, змея, -- подумал он. -- О Боже мой, что, если это была коралловая змея или маленькая ехидна?"
   Встревоженный этими мыслями, он вдруг услышал едва уловимое хлопанье крыльев и слабое колебание воздуха.
   Мальчик скорее чувствовал, чем слышал, что над самой его головой, порой даже слегка касаясь волос, что-то то появляется, то исчезает во мраке. Неужели птица?
   И вдруг он весь задрожал: отвратительное создание, мелькнувшее у него перед глазами, распростерло крылья над ногой Леоны и с жадностью стало сосать кровь; белые зубы хищника блестели, а злые маленькие глазки, отражавшие пламя костров, словно искрились в темноте. При свете костров можно было даже различить рыжие волосы, покрывавшие его тело, и большие перепончатые крылья. Это был вампир-кровосос. Но как ни отвратительно это создание, Леон почувствовал облегчение, узнав его. Вампир не ядовит, и раны, нанесенные им, могут быть опасны только вследствие потери крови. Леон, однако, схватил пистолет и выстрелил, прицелившись в голову животного. Оно упало с резким криком. Выстрел и крик разбудили семью. Увидя кровь на ноге Леоны, все очень испугались, но, поняв, в чем дело, успокоились; ранку сразу перевязали: дня два или три девочка еще чувствовала небольшую боль, но этим и ограничились неприятные последствия.
   Известно, что вампир не причиняет смерти непосредственно и сразу; жертвы его погибают только при повторяющихся нападениях из-за потери крови. Небольшое количество крови, которое высасывает вампир в один прием, чуть заметно ослабляет животное. Но ранка остается открытой, и так как кровососание повторяется несколько ночей подряд, то оно и становится в конце концов смертельным для жертвы вампира. Тысячи быков и лошадей ежедневно умирают таким образом на обширных пастбищах Южной Америки. Они угасают, так и не узнав, кто же тот враг, который умерщвляет их, потому что ранка, нанесенная им, не причиняет жертве ни малейшей боли. Очень редко случается, чтобы вампир разбудил животное, из которого пьет кровь.
   Чтобы понять, как же вампир высасывает кровь из своих жертв, стоит взглянуть на его морду, хорошо приспособленную для этой цели, на тот особый придаток в форме листа, который окружает его рот. Но каким образом он наносит рану, все-таки непонятно; и простые люди, кровью которых он живет, знают об этом так же мало, как и натуралисты. Гуапо тоже не мог, конечно, объяснить этого; зубы у вампира достаточно широки, но, по-видимому, они не имеют никакого отношения к ранке, которую он наносит; по крайней мере, насколько можно судить по их виду, они ни в малейшей степени не приспособлены для этого. Притом укус непременно разбудил бы жертву, как бы глубок ни был ее сон. Вампир не имеет также ни когтей, ни жала, ни хоботка, которые могли бы служить ему как бы ланцетом. Каким же образом добирается он до крови? Существует много теорий, которыми старались объяснить эту загадку. Одни предполагают, что своей мордой вампир растирает кожу жертвы до крови. Другие думают, что он наносит рану одним из клыков, которые у него очень длинны и сильны; при этом он якобы упирается в тело животного клыком, а затем быстро кружится, точно на шпильке, до тех пор, пока не пробуравит кожу жертвы. Взмахи крыльев навевают прохладу на спящего и этим притупляют боль, потому-то жертва обычно и не просыпается. Но, по правде сказать, это не очень убедительная гипотеза.
   Некоторые натуралисты даже отрицали существование вампира только потому, что подобное существо казалось им слишком чудовищным, а рассказы о нем просто баснословными.
   Кабинетные ученые часто не верят рассказам о нравах животных, которых сами они никогда не видели, и не верят в основном под тем предлогом, что эти нравы кажутся им необъяснимыми и предполагают существование у животного большего ума, чем готовы допустить в нем эти самые ученые. Но ведь они видят возле себя, например, пчел, муравьев, ос, удивительное поведение которых должно было бы научить их не считать вздорными рассказами то, что говорят очевидцы о животных, обитающих в других частях света, какими бы странными эти свидетельства ни казались.
   Разве не известно, что москиты запускают свое жало в тело человека, чтобы упиться его кровью? Почему же не может сделать это и летучая мышь? Что здесь такого невероятного?
   Иные ученые, впрочем, соглашались признать опасность вампира, но только по отношению к домашним животным; на человека, добавляют они, вампир не нападает. Но какая разница для вампира, имеет ли его жертва четыре ноги или только две? Он безбоязненно нападает даже на самых крупных четвероногих, которые гибнут в Южной Америке бессчетно.
   Известно, что в одном большом стаде в течение только шести месяцев погибло по этой причине несколько сот голов. И вакеро, которым выплачивают условленную сумму за каждого убитого вампира, уничтожили их более семи тысяч штук в течение только одного года. Есть даже люди, которые не имеют другого занятия, кроме этой охоты, так как собственники стад поощряют и щедро вознаграждают истребление вампиров.
   Индейцы и путешественники сильно жалуются на вампиров, и некоторые из них всю ночь спят, совершенно закутавшись в одеяла, несмотря на нестерпимую жару. Потому что, если оставить какую-нибудь часть тела открытой, вампиры не преминут этим воспользоваться. Замечено, что чаще всего они ранят большой палец на ноге, -- впрочем, быть может, потому, что он чаще всего оказывается обнаженным. Случается, что из нескольких человек, спящих рядом, одни становятся жертвами вампира, а других он не трогает; это же замечание относится и к москитам. По всей вероятности, во вкусе крови людей существуют свои различия, в которых это отвратительное существо очень тонко разбирается. Чтобы отогнать вампиров, применяются кайенский перец, которым натирают кожу; но это не всегда помогает. Его же используют и для того, чтобы залечивать раны, нанесенные вампирами.
   Кроме вампира, в Южной Америке существует множество других пород летучих мышей. Вообще можно сказать, что во всем классе млекопитающих отдел рукокрылых имеет наибольшее количество семейств и видов, а из всех местностей земного шара тропическая Америка наиболее заселена этими ужасными созданиями. Некоторые их виды едят только насекомых; другие питаются исключительно растениями. Но все они, каковы бы ни были их нравы, одинаково безобразны, имеют одинаково отталкивающий вид, а некоторые еще и отвратительный запах, что, впрочем, не мешает индейцам и даже французским креолам, живущим в Гвиане, лакомиться супом из летучих мышей. По этому поводу можно, пожалуй, заметить только одно: о вкусах не спорят.
   Гуапо также, без сомнения, любил их, потому что как только наступила его очередь бодрствовать, он поднял убитого вампира, проткнул его палкой, зажарил, и, когда ужин оказался готов, с аппетитом его съел.
   Каково же было изумление наших путешественников, когда, проснувшись на следующее утро, они увидели четырнадцать штук этих летучих мышей, лежащих на земле. Это Гуапо убил их во время своего дежурства. А когда путешественники уже сели на плот, чтобы плыть дальше, их внимание было привлечено странным видом одного дерева, которое казалось все усеяно гнездами или пучками особого рода мха, который походил на висящие тряпки. Путешественники приблизились к дереву и увидели, что это была огромная стая летучих мышей, висевших на ветвях во всевозможных положениях, какие только можно себе представить; все они были погружены в глубокий сон. Одни висели вниз головой, другие держались на ветке одним из крыльев, некоторые зацепились только загнутым кончиком хвоста. Наконец, были и такие, которые запустили свои когти в какую-нибудь трещину в коре дерева и таким образом держались на его стволе.
   Это был самый странный насест, какой путешественникам встречался когда-либо. Несколько минут семья рассматривала эту картину, потом уселась на плот и продолжала плыть вниз по течению реки.

XXXV. Маримонды

   Изгнанники преодолели еще около двадцати миль и могли бы плыть дальше, потому что до вечера было далеко, однако они предпочли остановиться и воспользоваться для ночлега таким прелестным местом, подобного которому могло и не встретиться дальше. Это был мыс, совершенно лишенный какой бы то ни было растительности. В период дождей он покрывался водой и становился частью русла реки; но в то время, когда наши путешественники пристали к нему, почва здесь была сухая и даже словно утоптана ногами животных. Действительно, это было любимое место отдыха, которое избрали себе морские свинки, когда приходили к реке или уходили от нее. Видны были также следы тапиров и пекари.
   На мысе не было деревьев, чтобы повесить гамаки, но можно было лечь и на земле, настолько гладкой, что вряд ли стоило здесь опасаться летучих мышей, которые обитают в мрачных лесах, или змей, тоже обычно не встречающихся в обнаженных местностях. Можно было вполне допустить, что и ягуары не явятся в этот уголок. Поэтому дон Пабло и решил пристать и провести здесь ночь.
   Плот привязали у мыса так, чтобы его не унесло течением. Когда сошли на берег, Гуапо и Леон отправились за дровами в лес, который находился ярдах в ста от мыса.
   Дорогой они обратили внимание на особую породу пальм: высокий ствол заканчивается на вершине короной из листьев, похожих на перья и расположенных таким образом, что они образовали как бы шар. Этот гибкий и, сравнительно со своей высотой, очень тонкий ствол был покрыт длинными колючками в виде игл, расположенных правильными кольцами; наверху под шаром, образованным из листьев, висели огромные кисти плодов, похожих на персики и величиной с абрикос, поэтому дерево и называется персиковой пальмой. Гуапо знал, что эти персики очень вкусны, если их запечь, и решил набрать плодов на ужин для всей семьи. Но надо было достать их. Индейцы очень любят эти плоды и разводят вокруг своих поселений целые плантации персиковых пальм. Чтобы достать плоды, они привязывают к рядом стоящим деревьям поперечные палки, которые образуют лестницу; по ней и поднимаются вверх. Что же касается Гуапо, то он мог добыть плоды только одним способом: срубить дерево и тогда уж набрать их сколько угодно. Он выбрал самую молоденькую из пальм, потому что даже очень молодые деревья этой породы настолько тверды, что их очень трудно рубить; а когда дерево состарится и высохнет, то становится черным и таким твердым, что притупляет острие топора. Быть может, это самое твердое из всех деревьев Южной Америки. Индейцы пользуются его колючками как иголками; да и другие части этого прекрасного дерева находят себе различное применение в их быту. Ары и вообще все питающиеся плодами птицы предпочитают плоды персиковой пальмы всем остальным. Несмотря на высоту ствола и колючки, которые защищают его, плоды персиковой пальмы часто обрывают и особой породы обезьяны.
   Гуапо и Леон возвратились к месту ночлега, нагруженные собранными плодами. Развели большой огонь, поставили на него котелок; все уселись у костра в ожидании, когда ужин будет готов.
   Пока они так сидели и спокойно разговаривали, до слуха их донесся какой-то необыкновенный шум: резкие крики и писк, перемешивающиеся с ревом, воем, лаем и бормотанием; ко всему этому иногда присоединялся треск сухого дерева и шелест листьев. Столь странный шум был бы совершенно непонятен для наших путешественников, если бы Гуапо не объяснил им, что это проходит стадо обезьян, в которых по крику он узнал маримонд.
   Маримонды не принадлежат к числу настоящих ревунов, хотя и относятся к одному семейству с ними. Они принадлежат к так называемым ателесам (ateles, что значит незаконченные: a--отрицание и teleos--целый, весь); их называют так потому, что они не имеют на руках большого пальца, что и делает их "незаконченными". Зато из всех обезьян, обладающих цепкими хвостами, у ателесов хвост имеет наибольшую силу. С его помощью обезьяны перебираются с дерева на дерево, захватывают предметы, которых не в состоянии взять руками, подвешиваются на ветвях -- положение, которое они сохраняют во время сна, а часто и после смерти.
   Науке известно несколько видов ателесов: различаясь по росту и цвету, все они имеют одинаковые привычки и характер; виды эти -- мирики, моно, чамек, коайта, кайну, маримонда, чува, макао и моначеир.
   Поднявшись на задние ноги, маримонда достигает трех-четырех футов вышины; это один из самых крупных видов обезьян Нового Света. Ее хвост очень длинен и толст у основания; он не покрыт шерстью и на нижней стороне, которой цепляется за ветви, чрезвычайно тверд и мозолист. Маримонда далеко не красива; руки ее, длинные, тонкие, оканчиваются кистями без больших пальцев и придают всей ее фигуре сутулый и непропорциональный вид, что еще более усиливается несоразмерной величиной хвоста. Цвет ее темно-кофейный, на спине и верхней части тела -- красноватый, а на горле и вообще на всей передней части этот оттенок становится бледнее.
   Шум, который услышали наши путешественники, раздавался где-то на берегу реки и с каждой минутой становился громче; это говорило о том, что обезьяны приближались. И, действительно, несколько минут спустя их можно было уже заметить, а еще через несколько минут -- рассмотреть и способ их передвижения, который был в высшей степени любопытен. Маримонды никогда не спускаются с деревьев, по которым лазят с быстротой белки. Когда им приходится перебираться с одного дерева на другое, они цепляются хвостом за ту ветку, на которой сидят, и, опершись о нее, бросаются вперед, причем ветка из-за полученного толчка действует как пружина и подталкивает обезьян; таким образом им удается достать своими длинными и худыми руками первую попавшуюся ветвь другого дерева.
   В стаде находилось много самок; их можно было отличить по детенышам, которых они несли на спинах. Время от времени та или другая мать заставляла детеныша спуститься с ветки на ветку, сама прыгая впереди и показывая, как это делается. Если расстояние, разделявшее два дерева, было слишком велико, чтобы самки могли перепрыгнуть через него с детенышами на спинах, то самцы, перебравшись на другое дерево, протягивали им оттуда свои длинные руки и таким образом уменьшали расстояние. И все эти движения совершались под непрерывные разговоры, сопровождаемые радостными восклицаниями, оживленной жестикуляцией и мимикой.
   Часть леса, где находились маримонды, примыкала к мысу со стороны, противоположной той, на которой росли персиковые пальмы. Добравшись до границы леса, обезьяны остановились и повисли на деревьях головами вниз -- положение, которое они часто принимают на несколько минут, не переставая при этом все-таки бормотать. Было очевидно, что на этот раз они обсуждали какой-то важный вопрос; наконец, общий крик засвидетельствовал, что решение принято. Вслед за тем все обезьяны спустились на землю и направились к пальмам. По неловкости их движений, по трудности, с какой они тащились по земле, сразу было видно, что они не созданы для жизни на ней. Ладони их рук, предназначенные для того, чтобы схватывать ветви, не могут выпрямляться и опираться о плоскую поверхность, из-за чего обезьяны вынуждены их сжимать и идти на сжатых кулаках. Но вот они добрались наконец до пальм и, не переставая разговаривать, устремили взоры на плоды -- предмет их желаний, -- рассуждая, без сомнения, о том, как бы их достать. Не было ни одного ствола, который не усеяли бы колючки, и ни одной кисти, которая не висела бы слишком высоко. Но это препятствие, казалось бы непреодолимое, не остановило обезьян. Рядом с пальмами рос заманг -- один из видов мимозы, который принадлежит к числу самых красивых деревьев Южной Америки. Этот заманг, очень высокий, имел на высоте приблизительно семидесяти футов горизонтальные ветви, покрытые нежными перистыми листьями. Несколько маримонд, самых больших и сильных в стаде, тотчас взобрались на эти ветви. Первая из них уцепилась хвостом за ветку, которая наиболее приближалась к персиковой пальме, и попробовала достать плоды. Но как она ни старалась, до плодов оставалось расстояние в десять -- пятнадцать футов. Попытались другие, и также безуспешно. Леон думал уже, что они тотчас слезут с дерева. Но вот несколько обезьян собрались вместе на одной ветке. Первая зацепилась хвостом за ветку и повисла на ней вниз головой, другая взобралась ей на спину, обвилась вокруг нее своим хвостом и тоже повисла, третья таким же образом повисла на второй, и наконец руки четвертой достали желанные плоды. Несколько минут она отрывала руками и зубами кисти, которые тяжело падали на землю. Маримонды, стоявшие внизу под деревом, подхватывали их с громкими криками радости и тут же ели, а находящиеся вверху работали все усерднее, зная, что им надо накормить все стадо, они перебрасывались с одного дерева на другое, раскачивая с помощью рук и ног цепь, которую сами составляли. Когда они сбили все плоды, которые смогли достать, последняя обезьяна перебралась по спинам трех других на ветку и спустилась с дерева, чтобы принять участие в общем пиршестве. Вслед за ней таким же образом спустились и три остальные.

XXXVI. Охота на маримонд

   Вид маримонд пробудил в индейце желание полакомиться жарким из них. И уж, конечно, он не дал бы им возможности спокойно устроить свой пир, если бы дон Пабло, пожелавший увидеть все подробности вышеописанной сцены, не удержал его. Но как только любопытство семьи было удовлетворено, Гуапо с сарбаканом в руках поднялся. Леон, вообще не отстававший от него, тоже встал. Но так как место, где они находились, было совершенно открытое, то стадо тотчас заметило их, со всех ног бросилось к лесу и прежде, чем индеец успел выпустить стрелу, скрылось на деревьях среди густой листвы и лиан. Тем не менее индеец, сопровождаемый Леоном, пустился в погоню, очень скоро он тоже был в лесу, где обезьяны немедленно атаковали его: целый град поломанных ветвей, кусков коры, полусъеденных персиков посыпался на него с ветвей. Вы, конечно, не можете представить себе, до какой степени трудно преследовать стадо обезьян в лесу: между тем как охотников на каждом шагу задерживают переплетшиеся растения, кусты, деревья, образуя порой просто непроходимые чащи, обезьяны совершенно беспрепятственно перебегают с дерева на дерево и в конце концов ускользают от преследования. Так было бы скорее всего и с Гуапо, если бы он не заметил одну бедную маримонду, отставшую от других, которая, казалось, более заботилась о том, чтобы скрыться, чем бежать. Она спряталась среди листьев и сидела там молча и неподвижно. Гуапо различил только маленькую часть ее тела, но больше ему и не нужно было. Он тотчас поднес сарбакан к губам, в воздухе промелькнула стрела, послышался жалобный крик, вслед за тем листья зашелестели от судорожных движений маримонды, и она испустила последний возглас, на который ответили ее удалившиеся сородичи. Мертвое тело обезьяны под действием собственной тяжести повисло на хвосте, ослабить хватку которого не смогла и сама смерть.
   Гуапо знал, что если не снимет тело маримонды, то оно так и будет висеть в том же положении до тех пор, пока не сгниет настолько, что куски начнут отваливаться сами собой, или пока какая-нибудь хищная птица или муравьи не съедят обезьяну на месте. Поэтому он взялся за топор, чтобы срубить дерево, потому что добыча в его глазах была ценна и стоила труда. Но вдруг ему показалось, что другая обезьяна раздвигает ветви возле той, которую он убил. И действительно, крошечное создание появилось из-за листьев, спустилось по хвосту к туловищу убитой, обвило руками ее шею и начало стонать от сильного горя: бедная крошка оплакивала свою мать, которую убил Гуапо.
   Леон был глубоко тронут этим зрелищем, но индеец спокойно вынул стрелу, которую предназначал для сиротки. В это мгновение на верхней ветке появился самец, отец малютки; он услышал предсмертный крик своей подруги, вернулся и вмиг сообразил, что теперь остается только спасать свое дитя. С невероятной быстротой, прежде чем Гуапо успел пустить стрелу, самец схватил малютку своим хвостом, забросил себе на плечи и исчез.
   Но индеец не намерен был лишаться своего жаркого из обезьяны. Поэтому он взял топор, срубил дерево и снял с него маримонду, с которой тут же содрал шкуру.
   Оставалось только зажарить обезьяну, и Гуапо решил приложить все свое старание, чтобы она была приготовлена по всем правилам индейского кулинарного искусства. Из ветвей персиковой пальмы он устроил нечто вроде подмостков, посадил на них обезьяну, словно на стул, склонил голову животного на грудь, крестообразно сложил ее руки и развел под нею большой огонь. Он знал, что дерево персиковой пальмы так твердо, что сможет противостоять огню, пока обезьяна не изжарится. Вскоре густой дым окутал маримонду со всех сторон; но по понятиям индейцев это только улучшало вкус жаркого.
   Теперь оставалось только запастись терпением и ждать, чтобы мясо вполне прожарилось; для этого по рецепту индейцев оно должно обуглиться; тогда оно делается таким жестким и сухим, что может сохраняться в течение нескольких месяцев, ничуть не портясь.
   Белые, живущие в этих странах, тоже едят мясо обезьян, и в конце концов многие из них начинают находить, что оно вкусно.
   Обезьян некоторых пород белые совсем не едят, но индейцы не замечают разницы и с одинаковым наслаждением едят и ревунов, и сапажу, и саки, и капуцинов, и уистити, и других. Обезьяны для них являются тем же, чем баранина для англичан; из различных видов мясной пищи на первом месте у них стоит мясо обезьян. Правда, в этих странах обезьяны и встречаются в большем количестве, чем какое бы то ни было другое животное. К тому же, за исключением рыб и птиц, обитатели этих мест зачастую просто не могут добыть себе иной животной пищи.

XXXVII. Неожиданный гость

   Долго сидел Гуапо над своей маримондой. Все остальные уже поужинали и отошли немного в сторону, чтобы быть подальше от сильного огня. Они с интересом рассматривали различные породы птиц, которые находились на берегу реки. Там были ярко-желтые фламинго и разные породы ибисов; тигровые журавли, названные так потому, что оперение их по цвету и пятнам напоминает ягуара. Среди высокого камыша, покрывавшего берег, прогуливались аисты, которые со своими большими гребнями походили на фазанов, но только внешне; мясо их до такой степени горько, что даже и неразборчивые индейцы не хотят его есть.
   На сухой ветке, которая выдавалась над водой, сидел одинокий алкион, или зимородок, а большая гарпия, орел-рыболов, как и родственный ему белоголовый орел Северной Америки, летали над самой водой, высматривая добычу; мускусные утки громадными стаями носились в воздухе.
   Подобно алкиону, одиноко сидела на выдавшейся вперед ветке ракоедка, интересная птица, родственная цапле. Клюв ее имеет вид двух лодочек, положенных одна на другую своими впадинами. Время от времени птица эта прыгала в воду, которая в этом месте была неглубока, и ловко вытаскивала то рыбку, то лягушку, то какое-нибудь из ракообразных животных.
   Там же можно было заметить и птицу, которая внешне очень походила на водяную курицу. Да и нрав ее тоже во многом напоминал ее. Это была хакана или чуза, как называют ее в тех местностях. В Южной Америке, а также в тропических странах старого континента существует несколько видов этой птицы.
   Хакана величиной бывает с обыкновенную курицу. Только шея ее гораздо длиннее и ноги выше; когда она стоит, то достигает больше двух футов высоты. Цвет перьев ее темно-бурый, на голове у нее гребень из двенадцати черных перьев, каждое длиной в три-четыре дюйма. На сгибах крыльев -- шпоры, почти в два дюйма длиной; она пользуется ими только для самозащиты; это очень мирное существо, которое никогда никого само не затрагивает. Но более всего в хакане наблюдателя, пожалуй, поражает длина ее ног. Четыре пальца -- три впереди и один сзади -- настолько велики, что могут накрыть площадь почти такой величины, как и ее тело, что сильно мешает ей ходить по земле. Но зато она может бегать по листьям кувшинок и других водяных растений, не погружаясь в воду, откуда достает себе насекомых и личинки, которые составляют основную ее пищу.
   Когда птица эта спокойна, она обычно молчит; но при малейшей опасности издает резкий крик. А так как слух у нее настолько тонок, что она может различать шум самых легких шагов на очень далеком расстоянии, то индейцы приручили ее и используют как ночного сторожа; хакана верно несет свою службу и всегда предупреждает о приближении врага. Испано-американцы тоже держат хакану, чтобы она охраняла их птичьи дворы, защищала домашних птиц от хищников. Она внимательно следит за малейшими движениями доверенного ей поголовья и защищает его с невероятной храбростью, почти всегда удачно, по крайней мере ни при каких обстоятельствах не оставляет своего поста.
   В этих местах водились и другие птицы. Между ветвей деревьев порхали целые стаи попугаев, ар, трогонов, куруку, туканов и других птиц родственных им пород. Немного подальше на одном дереве, отягощенном плодами, сидели каменные петушки, белоснежного цвета птички величиной с нашего дрозда; у основания широкого их клюва есть довольно большой мясистый нарост, который свешивается вниз, как у индейки. Птицу эту еще называют "птица-колокольчик" за ее звонкий и частый крик, который она издает в полдень, то есть в то время, когда в тропических странах вся природа засыпает.
   Все это разнообразие растительного и животного мира на каждом шагу давало повод дону Пабло рассказывать семье самые интересные истории; время проходило незаметно, и никто не думал о сне. Гуапо все еще сидел перед костром, внимательно наблюдая, как жарится маримонда; она начала уже обугливаться, и запах ее приятно щекотал ноздри индейца; он то и дело помешивал огонь длинной палкой, то отгребал в сторону золу, то подвигал ближе к маримонде горячие уголья и заранее предвкушал наслаждение своим ужином.
   Вот наконец обезьяна изжарилась. Гуапо поднялся, взял в одну руку нож, в другую -- палку, раздвоенную на конце, наподобие вилки, и наклонился над маримондой, чтобы вынуть ее из костра, как вдруг -- о ужас! -- земля заколебалась под его ногами так сильно, что он с большим трудом смог сохранить равновесие, а затем, прежде чем он успел прийти в себя, раздался страшный шум, земля приподнялась и разверзлась -- печь, уголья, пепел, изжарившаяся маримонда и сам Гуапо разлетелись в разные стороны. В первую минуту, конечно, невозможно было объяснить себе это странное явление ничем иным, как землетрясением. Но вскоре выяснилось, что это совершенно не то: в мутной грязи, выкинутой из раскрывшейся ямы, испуганные путешественники увидели гигантское туловище крокодила.
   Чудовище, одно из наиболее громадных, какие только встречаются, имело до восемнадцати футов в длину и открыло свою громадную зубастую пасть, втянуло в себя воздух, и из его горла вырвался рев, напоминавший рев быка. К громкому крику наших путешественников присоединились крики ужаса всех птиц.
   Но индеец, как только понял причину случившегося, тотчас успокоился и, отыскав топор, который, к счастью, лежал не очень далеко, хладнокровно начал приближаться к крокодилу с намерением нанести ему удар у основания хвоста, -- единственное уязвимое место во всем теле этого чудовища. Но животное, быть может, догадавшись об угрожавшей ему опасности, опередило индейца, быстро вильнув хвостом. Гуапо мгновенно отлетел в сторону -- конец хвоста чудовища задел его и отбросил шагов на десять. Он отделался более чем легко; вероятно, крокодил не вполне еще вышел из оцепенения; этим только и можно объяснить вялость удара; будь он нанесен со всей силой, чудовищное пресмыкающееся непременно сломало бы жертве ноги. Гуапо быстро вскочил и поднял свой топор; но крокодил, пролежав, быть может, несколько месяцев погребенным в земле, теперь, увидя в двух шагах от себя воду, повернулся, бросился к реке и исчез.

XXXVIII. Морская свинка и крокодил

   Гуапо был в плохом настроении. Крокодил лишил его великолепного ужина, от которого не осталось и следа; так что вместо ожидаемого пира индеец вынужден был довольствоваться несколькими бананами да куском вареного лошадиного мяса, которое он и принялся есть, усевшись в стороне. Семья в это время с любопытством рассматривала глубокую яму, которая послужила убежищем крокодилу. В грязи на дне этой ямы чудовище провело в оцепенении первые месяцы жаркого времени года; оно оставалось бы там до наступления дождей, если бы костер, разложенный как раз над его головой, не вывел его из оцепенения.
   Как заметил дон Пабло, это был настоящий крокодил с длинной головой, а не аллигатор. Долго думали, что крокодилы водятся исключительно в Старом Свете; но теперь уже известно, что они встречаются на некоторых из Антильских островов и во многих местностях испанской Америки. Что же касается аллигаторов, то из них здесь существует несколько видов: есть так называемый кайман, он водится в Миссисипи; есть аллигатор очковый, названный так потому, что глаза его окружены черными кругами. Кроме того, есть еще аллигатор бава, он уступает по величине двум первым и водится в озере Валенсия и во многих реках Южной Америки. Индейцы большей частью охотятся именно за ним, потому что его мясо предпочитают мясу всех остальных видов аллигаторов.
   Наши путешественники, считавшие, что находятся в безопасности, после случая с крокодилом поняли, как надо всегда и везде быть осторожными и предусмотрительными. Чудовище легко могло вернуться, поэтому мужчинам пришлось поочередно нести дежурство.
   Ночь все-таки прошла спокойно. За исключением нескольких всплесков в реке ничто не нарушило сна путешественников; поднявшись на рассвете, они сразу принялись разводить огонь, чтобы приготовить завтрак. Занимаясь костром, они заметили на берегу мыса как бы красную линию: это была стая фламинго, которые расположились в ряд, друг возле друга. При слабом еще свете зарождавшегося дня они казались необыкновенно высокими; но когда солнце взошло и рассеяло последний мрак ночи, оказалось, что птицы стояли на громадном стволе срубленного дерева, вследствие чего и казались гораздо выше обычного.
   Во всяком случае, Гуапо и Леон были очень удивлены: каждый из них во время своего ночного дежурства подходил к тому месту и не видел там решительно никакого срубленного дерева. И вот теперь они недоумевали, кто бы мог притащить такой громадный ствол. Вдруг, вглядевшись пристальнее, Гуапо увидел, что этим стволом был не кто иной, как крокодил! Леон изумился; индейцу же не раз приходилось видеть это странное явление. Да и все, кому случалось путешествовать по берегам Ориноко или Амазонки, могли часто наблюдать его.
   Фламинго сидели совершенно спокойно, они прекрасно знали, что крокодил никогда не сможет достать хвостом то, что находится у него на спине. А раз так, то нечего и бояться. Вот почему фламинго и другие птицы, которые любят низкие насесты, часто усаживаются на чешуйчатой спине крокодилов и аллигаторов.
   Становилось все светлее, но птицы, по-видимому, так же мало пугались того шума и движений, которые производили путешественники, как и ужасного животного, на котором сидели. По всей вероятности, здесь человек никогда не преследовал их; потому что в тех местностях, где люди охотятся за ними, фламинго, наоборот, в высшей степени осторожны. Вдруг вся стая, словно по сигналу, улетела, громко крича; правда, чудовище повернулось, но это не могло испугать фламинго, потому что нередко эти птицы сидят на спине крокодила даже тогда, когда он плывет. Этот внезапный страх птиц нельзя было приписать ничему иному, как тому шуму, который донесся из ближайших кустов и откуда через несколько минут действительно выбежало около дюжины животных, по виду и величине похожих на свиней; шерсть их такая же грубая, как и щетина, была рыжеватого цвета. Но это были не свиньи: головы бегущих напоминали кроличьи, а на ногах, вместо копыт, как у свиней, у них были когти; животные казались не такими тяжелыми, как свиньи, но в то же время были и менее проворны. На берегах южно-американских рек эти животные встречаются очень часто, и поэтому путешественники сразу узнали их: то были капивары. Они похожи на морских свинок. Но, несмотря на большое сходство, те и те считаются двумя различными видами. Существует еще один вид, похожий на них, это моко. Он занимает среднее место между капиварами и морскими свинками.
   Все три вида принадлежат к грызунам. Самым крупным из них является капивара; она в такой же степени может быть названа земноводной, как и тапир; поэтому встречается только у берегов рек, можно даже сказать, что она лучше чувствует себя в воде, чем на земле. Быть может, там она находится в большей безопасности от врагов; хотя, правду сказать, это бедное создание имеет их повсюду достаточно, как мы увидим дальше.
   Капивары изо всех сил старались поскорее подобраться к воде. Крокодил лежал у них на пути, но они не заметили его, и первые из стада прямо набежали на чудовище. С громким криком ужаса они остановились; затем одни перепрыгнули через страшного врага, а другие бросились бежать назад к лесу. Крокодил, который, вероятно, с самого утра поджидал добычу, изогнулся и начал со страшной силой бить хвостом. Одна из капивар попала под удар; несчастное животное полумертвым откатилось на несколько шагов в сторону, но новый удар окончательно добил его.

XXXIX. Ягуар и крокодил

   Остальные капивары поторопились к реке, где скоро и исчезли. Вскоре они снова выплыли на поверхность, чтобы вдохнуть воздуха, но уже на таком расстоянии, что можно было не опасаться ужасного врага.
   Между тем наши путешественники отвели глаза от крокодила и его жертвы и стали смотреть туда, откуда выбежали капивары. Вероятно, им грозила какая-то опасность, потому что они никогда не торопятся так, если их ничто не пугает. Тревожная торопливость, глаза, полные ужаса, поднявшаяся дыбом щетина -- все это говорило о том, что капивар преследовал враг. Но кто? Быть может, оцелот или какое-либо другое животное из породы более мелких кошек, добычей которых часто становятся беззащитные капивары?
   Пока наши путешественники задавали себе этот вопрос, ветви кустарника раздвинулись и показалась голова ягуара. Животное остановилось как будто только для того, чтобы осмотреть местность; потом вышло из кустов и снова остановилось, но только на одну секунду. Именно в это мгновение крокодил открыл свою пасть, чтобы проглотить морскую свинку. Ягуар, угрожающе зарычав, вмиг очутился возле крокодила и в свою очередь схватил свинку зубами. Два врага -- гигантское пресмыкающееся и могучий ягуар -- оказались друг перед другом, разделенные только этой общей добычей. Каждый твердо решил не уступать ни одного куска другому. В глубине потемневших глаз крокодила горела ярость, желтые же глаза ягуара просто метали молнии. Кипя бешенством, противники глядели друг на друга, оставаясь некоторое время неподвижными. Один судорожно махал хвостом, другой сгибал свой хвост дугой, держа его наготове, как страшное оружие, которым он воспользуется в удобный момент.
   Бездействие длилось недолго, ягуар не мог больше себя сдерживать. Как?! Он, царь леса, и вдруг нашлось создание, которое осмелилось оспаривать у него добычу! Надо было наказать подобную дерзость. Но что делать со столь неуязвимым противником? Что значат зубы или когти против этой непроницаемой чешуи, которую он встретит повсюду? Но вот глаза врага -- они не прикрыты, они доступны острым когтям! Крокодил, угадав намерение ягуара, вмиг поднялся и отразил чешуйчатой лапой подлый удар. Ягуар отступил, подготовился и сделал новую попытку нанести удар; но опять безуспешно. Так повторялось несколько раз. Борьба становилась все ожесточеннее; но решительного перевеса не мог добиться ни один, ни другой из противников. Они находились близко от берега, и голова крокодила была обращена к реке. Он прекрасно знал, что в воде окажется гораздо сильнее своего врага, если тот осмелится последовать туда за ним. Нет сомнения, что всякий крокодил меньших размеров не преминул бы воспользоваться близостью реки, чтобы избежать борьбы с ягуаром; он бросился бы в воду, предоставив врагу всю добычу. Но это громадное чудовище слишком хорошо сознавало свою силу и вполне полагалось на нее.
   Ягуар тоже не собирался уступать своего права на добычу. Ведь благодаря именно тому, что он преследовал все стадо, крокодил смог завладеть своей жертвой.
   Крокодил все тянул ягуара к воде, а тот, ослепленный бешенством, совершенно не замечал, куда вела его эта борьба. Вдруг его ноги коснулись воды; ощущение это быстро заставило ягуара изменить тактику; он бросил добычу, прижался всем туловищем к земле и одним прыжком оказался на спине крокодила, намереваясь оторвать его хвост, потому что хорошо знал, что, кроме глаз, это единственное уязвимое место у чудовища; лишившись хвоста, крокодил утратит свое главное орудие нападения.
   Конечно, ягуару удалось бы оторвать это ужасное орудие, если бы он находился хоть в десяти ярдах от реки. Но противники были уже у самого берега. Крокодил тоже понимал, что теперь другого выхода у него нет; он бросился в воду, увлекая ягуара на дно реки.
   Несколько мгновений ничего не было видно, кроме пены. Потом на поверхности водоворота показалась пятнистая шкура ягуара. С минуту он искал глазами отвратительное пресмыкающееся, но, не найдя, вышел на берег и еще несколько мгновений с яростью смотрел на воду, словно клялся отомстить врагу, который ускользнул от него. Потом ягуар подошел к растерзанной капиваре, забросил ее, как перышко, себе на спину и удалился в лес.
   Что же касается наших путешественников, то едва появился ягуар, они как можно скорее собрали посуду, бросились на плот и отчалили от берега, не ожидая конца борьбы, исход которой в любом случае мог стоить им жизни.

XL. Анаконда

   В течение нескольких следующих дней не случилось ничего значительного. Раз или два наши путешественники замечали на берегу индейцев; но те, озадаченные видом огромной плывущей массы, которую представлял собой плот со всем находившимся на нем грузом, оставались в своих хижинах. Не имея ни малейшего желания вступать в контакт с этими дикарями, наши беглецы были очень рады, что отделались от них таким образом, и продолжали свой путь, остерегаясь останавливаться на ночлег в таких местах, где можно было предполагать малейшие следы присутствия туземцев.
   Однажды вечером долго искали подходящее место, чтобы выйти на берег и устроиться на ночь, но не могли найти: по обеим сторонам реки деревья подходили к самому берегу, так что нижние ветви их погружались в воду. Несколько миль проплыли путешественники, не встретив ни малейшей прогалины; густая стена деревьев тянулась вдоль берега, насколько мог видеть глаз. Путешественники потеряли уже было надежду засветло добраться до конца этой стены, как вдруг увидели в одной бухте кучу плавучего леса, нечто вроде естественного плота. За неимением лучшего места эта бухта и была избрана для ночлега.
   Вся семья выбралась и была очень довольна таким местом для ночлега. Один Гуапо осматривался недоверчиво, и вскоре его громкое восклицание дало понять семье, что место отнюдь не так хорошо, как казалось. На той стороне, куда путешественники причалили свой плот, оказались целые мириады красных муравьев, которые уже направлялись к судну наших изгнанников. Не было нужды объяснять дону Пабло причину ужаса индейца; потому что он и сам знал, что нападение этих муравьев было бы для семьи самым ужасным из всех несчастий, не только потому, что они очень больно кусаются, но и потому, что за ночь совершенно уничтожили бы и хину, и ваниль, и сарсапарель, -- одним словом, все, что имели наши беглецы.
   Все бросились как можно скорее к своему плоту, с которого только что сошли, и дон Пабло и Гуапо, схватив весла, быстро отчалили от этого ужасного места; между тем донна Исидора и дети торопливо заливали водой тех муравьев, которые все же успели забраться на плот. К счастью, Гуапо вовремя заметил опасность. Что было бы, если бы, ничего не подозревая, путешественники спокойно уснули, а на следующее утро не нашли ни следа своего драгоценного груза! В течение одной ночи был бы уничтожен труд целого года, как это, к несчастью, слишком часто случается с негоциантами и колонистами Южной Америки.
   Нечего было делать; пришлось нашим путешественникам привязать свой плот к дереву, росшему над самым берегом, и провести ночь, не сходя на землю. Потому что проникнуть в чащу было совершенно немыслимо, да и спать там было опасно. Но, с другой стороны, и плот не был приспособлен к тому, чтобы ночевать на нем. Каюта могла хорошо защитить всех от нестерпимо жгучих лучей солнца; но повесить в ней гамаки было невозможно; а все открытое пространство плота было так сплошь завалено припасами, что едва ли могло найтись место, чтобы можно было лечь. Вот почему наши путешественники, не спавшие почти всю ночь, поднялись с рассветом и собрались в дальнейший путь.
   Когда они стали отвязывать плот от дерева, их внимание привлекла одна ветвь, которая простиралась над водой в горизонтальном направлении. Ветвь эта была довольно высоко, но все же можно было опасаться, что она заденет крышу каюты, потому что течение должно было непременно направить плот к месту, над которым простиралась эта ветвь. А в таком случае листья буссу, покрывавшие каюту, были бы сметены, словно паутина.
   Но, всмотревшись внимательнее, дон Пабло решил, что опасность не очень серьезна, потому что ветвь находилась значительно выше, чем могло показаться сразу. Итак, канат, на котором держался плот, был отвязан и положен на борт, плот двинулся, покачиваясь на волнах.
   Вдруг общая любимица семьи -- маленькая обезьянка начала подавать признаки какой-то необыкновенной тревоги и возбуждения: она то влезала на крышу каюты, то спускалась с нее с тем, чтобы тотчас снова взобраться туда; при этом она страшно кричала и с ужасом смотрела на ветку, будто стараясь сказать, что опасность находится именно там. Что же могло так сильно напугать ее? Гуапо и дон Пабло взглянули в том направлении, куда указывала обезьянка, и увидели громаднейшую змею, туловище которой было скрыто растениями, обвивавшими ствол заманга; но голова находилась на самом конце ветви, и этого было вполне достаточно, чтобы узнать анаконду, или огромного водяного удава.
   Та часть тела змеи, которую увидели путешественники, была толщиной с человеческую ногу. Громадное пресмыкающееся ползло по ветви, высунув свой раздвоенный клейкий язык. Голова его заставляла цепенеть от ужаса несчастных, которых влекло к нему с неудержимой силой. Удав мог, если бы захотел, одним прыжком броситься на плот или, не оставляя ветки, схватить одного из членов семьи, обвиться вокруг него и задушить. Не раз убивал он таким образом косулю, тапира, а быть может, и самого тигра.
   Путешественники слишком хорошо знали ужасную силу этого пресмыкающегося и опасность, которой они подвергались. Дон Пабло взял топор, Гуапо -- нож. Донна Исидора, Леон и Леона, которые, к счастью, находились возле каюты, быстро спрятались в нее. Как только они закрыли за собой дверь, передняя часть плота, на которой стояли дон Пабло и индеец, прошла под ветвью, где было пресмыкающееся. Оба подняли свое оружие, чтобы поразить змею, но плохо рассчитали свои удары и промахнулись: удав отпрянул назад, а течение тем временем отнесло их дальше, так что они не смогли повторить нападение. Ужасная же голова появилась снова, повернулась к каюте и, казалось, выжидала. Это была страшная минута для дона Пабло, его жены и детей. Неужели чудовище среди прячущихся в каюте будет выбирать себе жертву?.. Вот оно уже не более чем на расстоянии четырех футов от двери, глаза его горят, оно чует добычу и готовится схватить ее.
   -- Смилуйся, Боже! -- воскликнул дон Пабло, падая на колени.
   В это мгновение послышался пронзительный крик саймири, которая вместе со своей маленькой госпожой укрылась в каюте. Она заметила голову чудовища, взгляд его с неотразимой силой привлекал саймири к себе, и с криками ужаса бедное животное выбежало из каюты навстречу чудовищному змею. Пасть пресмыкающегося открылась, и шелковистое тело любимицы семьи исчезло вместе с удавом, который удалился в лес...
   Плот между тем двигался быстро и вскоре был уже далеко от ужасного места. Дон Пабло побежал в каюту и, обнимая свою жену и детей, благодарил Бога за это почти чудесное их спасение.

XLI. Замечательные деревья

   К чувству глубокой радости, которая сменила минуту страшного ожидания, вызванного присутствием анаконды, примешивалось сожаление о потере маленькой саймири.
   Леона была неутешна. Она очень любила это хорошенькое маленькое создание, которое целые часы проводило, сидя у нее на плече, играя волосами своей госпожи, лаская нежные, как бархат, щеки девочки, прижимаясь к ним своим маленьким носиком. Ничто не могло быть естественнее этой печали ребенка; да и все остальные члены семьи сочувствовали ей.
   Берега реки все еще были покрыты густым лесом; а русло ее здесь сильно раздалось и имело больше полумили в ширину. На реке встречалось много островов, часто довольно больших, что вынуждало наших путешественников держаться ближе к берегу. Благодаря этому они могли лучше рассматривать различные породы деревьев, которые росли у самой реки. Дон Пабло показывал их детям и объяснял характерные особенности. Гуапо слушал тоже и время от времени делал некоторые замечания о свойствах деревьев, о которых шла речь, о том, как используют их индейцы. Эти сведения можно было назвать народной наукой, и, быть может, она представляет больше значения, чем тот простой перечень видов и родов, который составляет обыкновенно все, что дают нам кабинетные ученые.
   Между деревьями, которые привлекли внимание наших путешественников, находился так называемый воладор, или крылатка, листья которого имеют сердцевидную форму. Название это дерево получило от перепончатых и струйчатых крылышек, которыми покрыты его семена. Когда семя созреет и отделится от растения, эти крылышки, которые расположены под углом в 45 градусов, делают семена похожими на маленькие воланы. Нет ничего интереснее зрелища, которое представится, если в тихую погоду встряхнуть ветви воладора: миллионы семян начинают кружиться в воздухе и долго, долго носятся, прежде чем опуститься на землю.
   Воладор -- одно из очень крупных лесных деревьев Нового Света; он не составляет исключительной принадлежности Южной Америки, а встречается и в Мексике, и в некоторых других частях Северной Америки.
   Рядом с воладором часто можно увидеть высокий ствол барбариса с длинными иглами, в которых есть сходство с усами ягуара; вот почему испано-американцы называют его иногда бородой тигра.
   Немного дальше рос орлеан (bixa orellana), который дает краску, хорошо известную под названием арнатто. Краска эта получается из красноватой мякоти, окружающей семена. Чтобы получить ее, индейские женщины бросают плоды этого дерева в горячую воду и с силой мнут их там в течение часа, чтобы совершенно отделить мякоть. После чего воду сливают в другой сосуд; а образовавшийся осадок смешивают с крокодиловым жиром или с маслом из черепашьих яиц; таким образом, получается тесто, которое разрезают на небольшие куски, придавая им форму пирожков. Это и есть арнатто или, как чаще называют ее, анато; впрочем, в разных странах краска эта носит разные названия: в Бразилии -- уруку, в Перу -- ачоте, а у индейцев каждое племя называет ее по-своему.
   Дерево это встречается почти во всех странах тропической Америки, где оно растет не только в диком состоянии, но и разводится в садах, потому что индейцы применяют краску, добываемую из него, в очень больших количествах для раскрашивания как своего тела, так и одежд. Дикари вообще с большим искусством добывают различные красящие вещества из многих растений, а также и яды, содержащиеся в них; Гуапо показывал дону Пабло деревья, которыми его племя пользуется для подобных надобностей.
   Потом они увидели вьющееся растение, которое достигало вершин самых высоких деревьев и было покрыто очень красивыми фиолетовыми цветами. Дон Пабло узнал в нем биньонию, а Гуапо назвал чикой. Плод этой лианы представляет стручок около двух футов длиной, который наполнен крылатыми семенами. Но, прибавил Гуапо, краску дают не цветы, а листья этого дерева. Добывается она таким же способом, как и анато. Когда листья хорошо вымокнут, краска оседает на дне в виде порошка, из которого месят тесто и разрезают на небольшие куски. Индейцы платят по доллару за каждый такой кусок. Ярко-красный цвет биньонии нравится индейским племенам больше, чем цвет анато, потому что, надо заметить, дикари вообще предпочитают красный цвет всем остальным.
   Дальше путешественники увидели дерево с тонким стволом высотой около двадцати футов. Это был гуиток. Широкие листья его выходили непосредственно из ствола, плоды висели у основания листьев, как в хлебном дереве. Эти плоды по виду напоминают каштаны; в мякоти их заключается красящее вещество, дающее гуиток -- краску темно-синего цвета.
   Встречался здесь и дикий индиго; наши путешественники не раз видели эти листья, узкие у основания и широкие на вершине, из которых получается краска индиго. Все эти краски и еще очень много других применяются индейцами для традиционного раскрашивания тела.
   Среди диких племен встречаются лица, так любящие подобного рода украшения и с такой страстью занимающиеся ими, что при всей своей обычной беспечности и лени соглашаются работать по целому месяцу в миссиях, лишь бы получить кусок краски; миссионеры часто злоупотребляют этой странной фантазией туземцев.
   Впрочем, индейцы раскрашивают себе тело не из одного только желания выглядеть поярче. Часто они применяют это средство и для того, чтобы защитить себя от москитов, которые являются истинным бичом в этих странах.
   -- А это марима -- рубаха-дерево, -- воскликнул Гуапо и так объяснил его применение: дерево это достигает пятидесяти футов в высоту при диаметре почти в пять футов. Когда индейцы встречают дерево, достигшее подобных размеров, они его срубают, разрезают на бревна аршина в полтора длины, и затем снимают кору; но не делают при этом продольных разрезов, так что получают цилиндры. Кора маримы красная, тонкая, волокнистая и походит на грубую ткань. С каждой стороны полученного цилиндра делают по отверстию, чтобы продеть в них руки, и рубаха готова. Индейцы носят такие рубахи в дождливое время года. Это послужило основанием для рассказов испанских миссионеров, что в лесах Южной Америки растет вполне готовая одежда.
   Дон Пабло показал детям еще много различных деревьев, полезных человеку своими плодами или листьями, корнями, корой или древесиной. Там был хеве, из которого добывают каучук; курбарил, дающий ярко-красную краску; коричневый лавр, один из видов лаврового дерева, но не тот, из которого производят корицу; пуксири, дающий бразильские мускатные орехи; большое дерево, на котором растут бобы-тонка, применяемые для того, чтобы придать приятный запах нюхательному табаку.
   Но из всех разнообразных деревьев, которые встречались путешественникам в этот день, ни одно не произвело на них такого сильного впечатления, как ювия, или высокая бертоллеция. Ствол ее не особенно толст, не более двух футов в диаметре; но в высоту она достигает девяноста футов, а ветвиться начинает на высоте шестидесяти футов от земли. Горизонтальные ветви опускаются очень грациозно, как ветви некоторых пальм; у основания они обнажены, а на концах имеют пучки серебристо-белых листьев, почти в полтора фута длиной. Ювия начинает цвести только с пятнадцати лет. Но что более всего поразило дона Пабло и его семью, так это сферические плоды ювии величиной с голову; каждый плод состоит из двух десятков тех треугольных орехов, которые известны под названием американских; их привозят и в Европу.

XLII. Праздник в лесу

   Так как предшествующую ночь наши путешественники спали мало, то они остановились в этот день раньше обычного, воспользовавшись чудным уголком земли, чтобы причалить к нему. Местность была открытая, и после густой чащи, которая все время покрывала берега реки, вид этот особенно радовал глаз, тем более, что здесь можно было немного и походить, а этого давно уже хотелось всей семье. Наскоро пообедав, отправились гулять.
   Но не успели сделать и нескольких сот шагов, как вдруг с удивлением услышали шум самых разнообразных голосов, будто все лесные звери собрались вместе и разговаривали между собой. Чтобы узнать, что это могло быть, путешественники направились в ту сторону, откуда шел шум, пробрались через несколько не особенно густых кустарников и наконец очутились на краю открытой поляны, посреди которой возвышалась громадная ювия, покрытая своими большими очень вкусными орехами, из которых многие уже созрели и попадали на землю.
   Вокруг дерева расположилось множество животных самых разнообразных пород -- птиц и четвероногих, которые, казалось, все были очень заняты и представляли собой в высшей степени странное собрание.
   Во-первых, тут были паки, агути и морские свинки -- три вида из породы грызунов. Паки по величине немного больше зайцев, на которых очень походят; только уши их значительно короче; шерсть у паки на спине темно-бурого цвета, а на груди беловатая. На боках -- белые пятна, расположенные правильными продольными полосами. Усы -- длинные и белые, как у кошек, а хвост едва приметен. Агути очень походят на паки, но меньше ростом, шерсть их темная, с красновато-бурым оттенком, и не имеет пятен, как у паки. Эти два вида животных встречаются почти во всех местах тропической Америки, где они, наряду с шиншиллами и пушанами, о которых мы говорили в начале этой книги, занимают такое же место, какое кролики и зайцы в северных странах. Европейцы, поселившиеся здесь первыми, сохранили за ними даже это название и охотятся, как и на зайцев. Мясо паки и агути очень вкусно и охотно употребляется как туземцами, так и чужестранцами.
   Кроме морских свинок, которые присоединялись к паки и агути, возле ювии находилось еще несколько различных видов обезьян, среди которых особенно замечателен так называемый саки-капуцин (Brachyurus chiropotes), большая обезьяна почти в четыре фута ростом, совершенно покрытая серой шерстью. Она живет на деревьях, хотя довольно часто спускается на землю и резко отличается от других, родственных ей обезьян своей головой. Во всей Америке нет другой обезьяны, голова которой имела бы такое сходство с человеческой; на лбу у нее растет клок волос в виде хохолка; она имеет усы и длинную бороду, которая спускается ей на грудь.
   Возле ювии была всего одна пара таких обезьян, потому что эта порода не живет стадами, как другие. Самка была немного ниже ростом, чем самец, и бороду имела покороче. Но оба капуцина, по-видимому, очень дорожили этим украшением, которое отличает их от других пород и является для них предметом особой заботы. Самец подносил время от времени руку к своей бороде, совершенно с таким видом, как это делают некоторые щеголи. Неподалеку от дерева находилось маленькое озеро, и капуцины часто отправлялись к нему на водопой; но они пили не губами или языком, как другие животные, а набирали воду горстью и подносили ко рту (вследствие чего их и называют chiropotes, то есть пьющие из руки), при чем особенно заботились они о том, чтобы не пролить ни одной капли на свои драгоценные бороды. В некоторых местностях, где встречаются эти обезьяны, их называют еще пьяницами за их обыкновение пить очень часто.
   Несколько поодаль, составляя отдельную группу, расположились другие обезьяны; длинные хвосты их, обнаженные к концу, позволяли им цепляться за ветви деревьев подобно маримондам. Это были ревуны, тот их вид, который называется гуарибами. Шерсть у них совершенно черного цвета, только на руках -- желтого, вследствие чего некоторые натуралисты и называют этих обезьян желторукими ревунами (stentor Flavimanus). Они расположились кругом, и тот из них, который казался вожаком стада, по-видимому, держал какую-то важную речь. Звуки, которые он издавал с невероятной быстротой, были так разнообразны по своей интонации, что можно было подумать, будто в одно время с ним говорили и все его слушатели. Иногда это происходило на самом деле, но и тогда поднимался такой шум, что его, наверно, можно было слышать чуть ли не за милю. Гуарибы, подобно другим ревунам, имеют очень сильный голос, благодаря особого рода костяному барабанчику, помещенному у основания их языка, из-за чего они кажутся зобатыми.
   Были и другие виды обезьян вокруг ювии: тамарины, игрунки, черные коаиты, принадлежащие к семейству цепкохвостых. Из птиц там было много попугаев, ар и других, питавшихся плодами. Наконец, высоко над деревом парил орел, выжидая удобный случай, чтобы схватить агути или какое-нибудь другое из мелких животных, которые составляют обычную его еду.
   Наши путешественники, скрытые в кустарниках, с живейшим интересом наблюдали это необыкновенное собрание. Прежде всего им бросилось в глаза, что ни одно из этих столь разнообразных животных не приближалось к основанию дерева, возле которого они собрались. Наоборот, все расположились на некотором расстоянии от дерева. Прежде чем путешественники смогли понять это странное явление, один из деревянистых плодов ювии упал, и стук его падения показал, как велика была его тяжесть. После этого осторожность животных, державшихся поодаль, не нуждалась уже в объяснениях. Конечно, достаточно было одного из этих шаров, падающих с высоты в шестьдесят футов, чтобы убить животного. Индейцы, которые, приходят собирать эти плоды, когда они созреют, надевают себе на голову нечто вроде деревянного шлема, который прикрывает их до плеч. И действительно, сбор орехов ювии, когда они созреют, нельзя назвать детской забавой.
   Все собрание приветствовало падение орехов с неистовой радостью. Но надо было еще разбить каждый орех. Деревянистая оболочка, покрывавшая зерна, была почти в два дюйма толщиной; нужна пила, чтобы раскрыть эту оболочку, столь же твердую, как и толстую. Леон спросил Гуапо, смогут ли обезьяны и птицы разбить орех.
   -- А вот увидите, -- ответил индеец.
   И все члены семьи внимательно стали смотреть за действиями сидевших возле дерева.
   К их изумлению, ни обезьяны, ни птицы не двинулись с мест, которые занимали, и, по-видимому, не имели ни малейшего намерения принимать участие в этой работе. На орехи набросились грызуны: паки, агути и морские свинки принялись грызть своими острыми зубами оболочки орехов. Скоро им удалось прогрызть отверстия в коре, и треугольные зерна, из которых каждое было заключено в свою отдельную твердую оболочку, рассыпались по земле. Тут все набросились на них, и те, что были попроворнее, захватили лучшую часть добычи, забывая об агути и свинках, которые поработали для всех. Обезьяны, положим, тоже принимали участие в работе; когда падал орех, одна из них, отправленная другими, шла за ним и с выражением величайшего ужаса на лице катила его перед собой со всей поспешностью, на какую только была способна. Как только она выходила из опасной зоны, к ней тотчас присоединялись несколько ее подруг; схватив орех, они бросали его о камень и повторяли этот прием несколько раз. Если скорлупа была не очень толстой, то она разбивалась; но чаще обезьяны ничего не могли поделать и вынуждены были предоставлять работу грызунам, у которых потом отнимали зерна. К счастью, урожай был так обилен, что каждый мог получить свою долю.
   Но вдруг раздался ужасный рев, который покрыл крики всего собрания и сразу положил конец веселому пиршеству. Это ревел ягуар! Уже слышно было, как трещали кустарники, через которые пробирался общий враг.
   В один миг поляна опустела. Морские свинки бросились в озеро и исчезли в воде; паки и агути укрылись в своих норах; обезьяны вскарабкались на верхушки самых высоких деревьев, птицы улетели. У подножия ювии остались только разбитые скорлупы пустых орехов.
   Путешественники, в свою очередь, поспешили к месту ночлега и торопливо развели большой огонь, который заботливо поддерживали до самого утра, чтобы держать ягуара в отдалении; грозный его рев то и дело будил их всю ночь.

XLIII. Черепахи

   На следующий вечер наши беглецы остановились для ночлега на песчаной косе, которая тянулась вдоль одного берега реки на несколько миль. Песок был сухой и очень мелкий, так что мог служить хорошим матрацем. Но поблизости не было деревьев, что не позволяло поддерживать в течение всей ночи огонь, который отпугивал бы зверей. Поэтому мужчины решили бодрствовать со всей внимательностью и серьезностью.
   Леон, как обычно, должен был дежурить в первые часы ночи, наименее тягостные, а главное -- наименее опасные. Он устроил себе что-то вроде стула из кучи песка и твердо решил не спать. Первый час прошел легко, но затем веки его начали постепенно становиться тяжелее, и он почувствовал, что им, против его воли, овладевает такая же непреодолимая потребность уснуть, как и в ночь приключения с вампиром. Тщетно применял он все средства, которые помогли ему тогда; вопреки своему твердому решению, он уснул. Прошло с полчаса, как вдруг он соскользнул с кучи песка, на которой сидел, и упал на бок. Мгновенно проснувшись от этого падения, мальчик протер глаза, ругая себя за сонливость, и быстро осмотрелся вокруг, чтобы убедиться, не угрожает ли что-либо спящим. Прежде всего он повернулся к лесу, но в той стороне не было видно ничего страшного. Тогда Леон перевел взгляд в сторону реки и тут при свете тлевших головешек, на которых готовили ужин, увидел пару блестящих глаз, устремленных прямо на него, возле них -- другую пару, там -- еще, еще, и наконец перед ним оказалось множество сверкавших глаз, очень маленьких и, казалось, принадлежавших змеям. Когда свет костра совсем затухал, Леону казалось, что он даже видит их. Тревога бедного мальчика была тем сильнее, что он боялся малейшим шумом вызвать нападение всех этих змей. Тем не менее он встал и, начиная лучше различать все, что его окружало, заметил, что эти странные головы были прикреплены к каким-то широким туловищам овальной формы, которыми весь берег был буквально усеян. Их черный цвет резко выделялся на белом песке и образовывал блестевшую линию, в которой, как в зеркале, отражался лунный свет.
   Леон никогда не видел ничего подобного и не знал, как объяснить это странное явление; поэтому он начал серьезно беспокоиться и разбудил Гуапо и всех остальных. Шум, который он поднял, испугал всю толпу посетителей, и слышно было, как сотни их быстро погрузились в реку.
   -- Черепахи! -- сказал Гуапо с обычным лаконизмом.
   -- Черепахи? -- воскликнул дон Пабло, который понял, что хотел сказать индеец.
   -- Да, господин. Вероятно, они явились сюда, чтобы положить свои яйца, как делают это каждый год.
   Дон Пабло успокоил всю семью, объяснив, что черепахи совершенно безобидные создания. Но все испытали такую тревогу, что она рассеяла их сонливость, нечего было и думать о том, чтобы снова уснуть. Поэтому все с интересом стали слушать удивительные рассказы дона Пабло о черепахах. Вот что он говорил:
   -- Это большие черепахи, которые в тропической Америке называются аррау, каждый год собираются из всей реки и образуют большие армии, подобные той, которую мы увидели. Каждое из этих многочисленных стад избирает себе место, удобное для кладки яиц, какой-нибудь остров или песчаную мель. Но прежде, чем класть яйца, черепахи в течение нескольких дней осматривают место, причем высовывают для этого только головы над водой. Этот предварительный осмотр производится ими с величайшим вниманием. Когда они убедятся, что выбранное место действительно удачное, то все являются туда ночью, и каждая черепаха роет в песке кривыми когтями своих задних лап яму чуть больше фута в глубину и в три фута диаметром. В эту яму она кладет свои яйца, количество которых достигает порой ста двадцати штук. Яйца белые, скорлупа у них очень твердая. Величиной они немного больше голубиных и меньше куриных. Уложив яйца, черепаха прикрывает их песком, старательно выравнивает его, чтобы не было заметно это драгоценное сокровище и не досталось коршунам, ягуарам, другим хищным зверям. Когда дело окончено, черепахи снова погружаются в воду и направляются каждая туда, откуда она приплыла. Заботу же о яйцах берет на себя солнце. Приблизительно через шесть недель из них вылупливаются маленькие черепахи, величиной с дюйм в диаметре; они выползают на песок и тотчас лезут в воду. Сначала они живут в прудах и озерах, дно которых не очень глубоко, часто очень далеко от места своего появления на свет. Что же касается того, каким образом находят они эти озера, сами ли добираются туда, или мать приводит их, как это делают крокодилы и аллигаторы, это еще не исследовано. Крокодилам это легче сделать, потому что каждая самка кладет свои яйца в каком-нибудь отдельном месте, куда и приходит к тому времени, когда появляются детеныши. Тогда она сзывает их криком и ведет к пруду, где они и остаются до тех пор, пока не подрастут. Но каким образом черепаха узнает своих детей среди миллионов вылупившихся из яиц в одном и том же месте и в ту же минуту отправляющихся в воду? Правда, часто встречают старую черепаху в сопровождении сотни маленьких; но ее ли это дети, или она взяла их случайно из общего приплода? Кажется невозможным, чтобы она могла различить тех, которые принадлежат именно ей среди этого беспорядочного смешения; но тем не менее ею вполне может руководить материнский инстинкт, который и не позволяет допустить ошибки.
   Несмотря на все старания черепахи, яйца ее часто гибнут; миллионы их уничтожаются ежегодно множеством ее врагов, среди которых самым ожесточенным является человек.
   Когда индейцы обнаруживают хоть одно из мест, куда черепахи кладут свои яйца, они собираются там целым племенем и, как только животные удалятся, выбирают все яйца до единого.
   Они собирают их не только для еды, но и для того, чтобы сделать масло. Приготовляется оно следующим образом: кладут яйца в большое корыто, где разбивают их маленькой деревянной лопаткой. В течение нескольких минут их взбалтывают, а потом оставляют на солнце, пока маслянистые частицы не всплывут на поверхность. Тогда это масло снимают и некоторое время кипятят, после чего сливают в кувшины и несут на рынок. Черепашье масло светло-желтого цвета; некоторые находят, что оно не уступает даже оливковому. Качество его зависит главным образом от времени, в какое были собраны яйца; если они окажутся уже засиженными, то масло будет иметь неприятный запах.
   Количество яиц, уничтоженных таким образом, невероятно; а сколько их кладут черепахи, и представить себе невозможно. Известно, что на берегах Ориноко было собрано в один год только в трех местах по меньшей мере тридцать три миллиона яиц. Общее количество этих яиц, используемых для приготовления масла, насчитывает сто миллионов. Теперь вообразите, что было бы, если бы никто не уничтожал их? Представьте, что из этих ста миллионов яиц вылупилось бы столько же черепах, которые, достигнув определенного возраста, весят шестьдесят -- семьдесят фунтов и размножаются с поразительной быстротой? Помножьте это количество на среднее число лет, которые живет черепаха, и вы увидите, что через несколько лет все реки были бы совершенно запружены этими животными, которых было бы так же трудно исчислить, как и песчинок на берегах Ориноко.
   Но природа сама поставила заслон такому чрезмерному размножению черепах, создав им множество врагов -- например, ягуаров, крокодилов, журавлей, коршунов, которые питаются ими и их яйцами.
   У карапы, или черепахи аррау, желтые лапы; спина -- темно-зеленого цвета, а брюшко -- оранжевого. В реках Южной Америки много других видов черепах, но их самки кладут яйца не в одном месте и потому сбор этих яиц не бывает столь обилен, их собирают только для личных нужд, но не пускают на продажу. Белок их не свертывается во время варки, и едят только желток, который, говорят, так же вкусен, как и в курином яйце. Мясо различных видов черепах употребляется в пищу индейцами, которые варят его на яичном масле, а потом дают ему остыть в другом сосуде, в котором оно прекрасно сохраняется.
   Все эти подробности, сообщенные доном Пабло, совершенно успокоили семью, испуганную криком Леона. И когда рассказ был окончен, все снова улеглись на песке и уснули, оставив индейца на страже до рассвета.

XLIV. Битва

   Когда наши путешественники проснулись, они увидели, что Гуапо возится с котелком. Оказалось, что он нашел яйца черепах и теперь варил их на завтрак. Кроме того, тут же лежало около полудюжины черепах, опрокинутых на спину; индеец собирался приготовить их впрок, чтобы взять с собой в путешествие.
   Черепашье стадо уже ушло, что не всегда случается. Часто многие из них не успевают закончить свою работу до наступления дня. И бедные матери бывают обычно так поглощены своей работой, что не замечают даже приближения самых страшных своих врагов.
   В это утро на берегу не осталось ни одной запоздавшей. Но на некотором расстоянии путешественники заметили несколько черепах, опрокинутых на спину, подобно тем, которых поймал Гуапо. Любопытство взяло верх, путешественники направились к ним и тут с удивлением увидели, что некоторые из этих опрокинутых черепах были внутри пустыми, все мясо их было съедено. Гуапо объяснил, что это дело ягуара. Вообще ягуар хорошо знает, что опрокинутая черепаха не в состоянии снова стать на ноги и, следовательно, не сможет и уйти. Обыкновенно он переворачивает на спину всех этих животных, сколько бы ни нашел, рассчитывая, что возвратится после и доест тех, которых не в состоянии пожрать сразу. Но чаще всего ему это не удается, потому что другие животные пользуются его добычей. Индеец знал это и стал искать уцелевших опрокинутых черепах; найдя больше дюжины, он принес их к месту ночлега, чтобы приготовить прекрасные колбасы; ему уже начинала надоедать конина, да к тому же она и заканчивалась.
   Подойдя к месту своего ночлега, путешественники заметили издалека на берегу реки двух черноватых животных, которых тоже приняли за черепах. Действительно, одно из них было черепахой и притом самой крупной породы, потому что она была больше трех футов диаметром. Но другим животным оказался маленький аллигатор, вступивший с черепахой в странную борьбу. Крокодил, как и кайман, уничтожает много черепах, пока они находятся еще в таком возрасте, что не могут защищаться; черепахи же в отместку истребляют маленьких крокодилов всех пород, которых пожирают без всякого милосердия, лишь только представляется малейшая возможность. Хотя, конечно, это делается не столько из жажды мести, сколько из желания полакомиться, потому что оба эти вида пресмыкающихся пожирают без разбора все, что им попадается, а старые самцы доходят даже до того, что пожирают и собственных детей.
   Черепаха, которая боролась с кайманом, принадлежала к виду самых плотоядных, вследствие этого она, наверное, и получила название свирепой. Эта черепаха пожирает рыб, ест маленьких ракообразных, одним словом -- все живое, что только может поймать. Обыкновенно она прячется в воде среди корней ирисов и кувшинок и из этого убежища высовывает голову, бросается на рыбу, которая плывет мимо, и хватает ее так крепко, что жертва уже не может ускользнуть. Когда свирепая черепаха захватывает что-либо в свои челюсти, то вырвать это можно, только отрубив ей голову; не раз видели, что она ломает толстые палки так легко, как будто это простая камышинка.
   По этому поводу рассказывают, что какой-то вор забрался в кладовую гостиницы. Ему попалась под руку огромная корзина, наполненная всевозможной провизией. Довольный находкой, он запустил в нее руку. И в тот же миг пальцы его были так крепко стиснуты черепахой, что он не мог их вырвать, несмотря на все усилия. Слуги, пробужденные шумом этой борьбы, сбежались и скрутили бедного вора.
   К числу именно таких кусающихся черепах принадлежала и та, которую наши путешественники увидели борющейся с кайманом. Черепаха была, как мы сказали, огромной величины. Между тем кайман достигал едва ли пяти футов в длину, а весил чуть больше, чем его противник. Весьма вероятно, что они боролись не с тем, чтобы пожрать один другого. Наверняка, черепаха заметила, что аллигатор разыскивает яйца, которые она положила где-нибудь рядом, поэтому она так обозлилась и решила отомстить.
   Борьба продолжалась уже довольно долго, судя по отпечаткам, которые виднелись на песке вокруг двух противников, но ослепленные яростью борцы не обращали никакого внимания на приближение посторонних. Кайман прилагал все усилия, чтобы схватить черепаху за голову; та же при каждой подобной попытке противника мгновенно пряталась под броню, а минуту спустя с быстротой молнии снова высовывала голову со страшными челюстями, нападала на аллигатора и почти каждый раз наносила ему раны под горлом. Но, видя, что так она ничего не добьется, черепаха стала пытаться схватить каймана за хвост, чтобы оторвать его. Маленький аллигатор догадался об этом намерении. Изо всех движений, которые он может совершить на суше, труднее всего ему поворачиваться на сто восемьдесят градусов. Поэтому-то черепахе и удалось добиться цели: поднявшись во весь рост, она повалилась на хвост аллигатора, за который крепко ухватилась и не выпускала уже из челюстей.
   Аллигатор, не в состоянии освободиться от врага, пытался хотя бы опрокинуть его на спину и с этой целью отчаянно действовал своим могучим хвостом. Черепаха изо всех сил старалась удержаться на своих широких лапах и сохранить равновесие. Потому что если она окажется на спине, -- жизни ее конец. Время от времени аллигатор в изнеможении останавливался на несколько мгновений, и черепаха пользовалась этим, чтобы понемногу отгрызать ему хвост; боль вызывала у крокодила слезы, которые никогда не выкатываются из глаз, а только усиливают их блеск. Наконец, отчаявшись, аллигатор рванулся к реке; черепаха всеми силами старалась не дать ему добраться туда, понимая, что в воде преимущество будет на стороне противника. Все же аллигатору удалось броситься в реку, увлекая за собой и свирепого противника, который исчез вместе с ним, не разжимая челюстей.
   Никто из присутствующих так и не узнал, кто же вышел победителем; вероятнее всего, что ни один, ни другой не остался жив в этой ожесточенной борьбе.

XLV. Два храбрых коршуна

   Часть реки, в которой находились теперь наши путешественники, была, по-видимому, любимым местом всевозможных видов чешуйчатых пресмыкающихся. Среди множества черепах различных пород они имели возможность увидеть расписную черепаху -- прекрасное животное, броня которого имеет яркий цвет и действительно кажется рисунком на эмали. Не раз попадался и черный крокодил. Но как ни велико это громадное пресмыкающееся, а оно достигает почти двадцати футов в длину, все же оно не может считать себя полным хозяином в реке; у крокодила много сильных врагов, особенно среди птиц, от которых он вынужден бежать, мгновенно погружаясь в воду, чтобы не подвергаться их нападениям.
   Однажды плот наших путешественников плыл у берега по небольшой песчаной отмели. Вдруг дон Пабло заметил на расстоянии приблизительно в двести ярдов крокодила, который направлялся к воде. По всей вероятности, он только что пробудился от спячки, все его тело было покрыто засохшей грязью, в которой он провел лето.
   В тот же миг на поверхности белого песка промелькнули две тени. Это были тени двух огромных коршунов, которые описывали в воздухе широкие круги, вытянув шеи к земле и нацеливаясь на крокодила.
   Увидя их, пресмыкающееся сразу остановилось и, очевидно, сильно испугалось, прижавшись к земле. Эти коршуны были из породы царей-грифов.
   Каждый раз, когда птицы поднимались вверх, крокодил торопливо делал несколько шагов к берегу, а как только те начинали спускаться, он снова останавливался, стараясь скрыться в песке. Крокодил был уже не более чем в ста ярдах от реки, как вдруг оба коршуна спустились на землю и уселись прямо напротив него. Через несколько минут один из них сделал несколько прыжков и так приблизился к крокодилу, что тот раскрыл уже свою страшную пасть, чтобы схватить врага. Но гриф взмахнул крыльями и в тот же миг оказался вне всякой опасности. Между тем приблизился и второй гриф, но уже с другой стороны. И вот оба коршуна начали поочередно нападать на крокодила, стараясь клюнуть его в глаз. Наконец, в ту минуту, когда крокодил отбивался от одного коршуна, другому удалось вонзить свой острый клюв в глаз чудовищу. Оно заревело от боли и в бешенстве начало со страшной силой бить хвостом. Коршуны ограничились только тем, что отскочили на несколько футов, чтобы избежать зубов и когтей противника. Но как только первый взрыв бешенства прошел, они снова принялись за дело, стараясь совершенно ослепить жертву. Напрасно крокодил показывал противникам свою угрожающую пасть, напрасно мотал головой то вправо, то влево; он то и дело чувствовал удары клюва возле своего единственного теперь глаза. Очень медленное течение позволяло путешественникам следить за всеми подробностями этой борьбы. Долго еще они могли видеть, как тело гигантской ящерицы извивается на песке между двумя коршунами, но головой крокодил уже повернулся не к реке, в которой искал спасение. Несчастный порывался в лес, которого, конечно же, совсем не видел; он был к тому времени уже ослеплен.
   Гуапо объяснил, что коршуны не оставляют крокодила до тех пор, пока не выклюют ему глаз -- это все, что им нужно. А после чудовище становилось добычей ягуаров или, быть может, других, более слабых хищников, которым теперь уже нечего было бояться незрячего великана.
   Долго еще рассказывал индеец разные истории о крокодилах и утверждал, что каждый год в реках Южной Америки многих людей пожирают эти чудовища, которые поглощают жертв больше, чем акулы. Говорят, что в одних местах крокодилы свирепее, чем в других; но, быть может, это объясняется тем, что в разных реках, а иногда даже в разных местах одной реки живут различные их виды. Существует настоящий крокодил со сплюснутой мордой и большими внешними клыками, и есть кайман, с более широкой мордой, которая походит немного на голову щуки. Оба эти вида часто встречаются в одной реке, где, впрочем, живут отдельными стадами. Крокодил смелее аллигатора и чаще нападает на человека. Так или иначе в каждой деревне по течению Амазонки есть много калек, изувеченных крокодилами; и никто не вынудит туземца переплыть реку, в которой водятся эти страшные животные.
   В конце рассказа Гуапо прибавил, что нет иного средства спастись, когда попадешься в зубы этому чудовищу, как изо всех сил воткнуть ему пальцы в глаза. Крокодил тотчас выпускает добычу, поскольку всякое нападение, угрожающее его глазам, приводит его в ужас. Но легко понять, что нужно иметь необыкновенное присутствие духа, чтобы применить этот прием, особенно если вспомнить, что чудовище в это время не только рвет жертву своими острыми зубами, но еще и увлекает в глубину реки, где человек быстро теряет сознание. И тем не менее не раз случалось, что индейцам, даже их женщинам, удавалось таким способом вырваться из ужасной пасти крокодила.

XLVI. Гапо

   Путешественники приближались к Амазонке, и приток ее, по которому они плыли, начал делиться на множество рукавов, которые вливались в великую реку отдельными устьями. Иногда наши беглецы бывали в сильном замешательстве, не зная, куда направить плот, потому что не всегда главное русло оказывалось наиболее широким, и можно было попасть в один из боковых рукавов, а там и вовсе оказаться в каком-нибудь глухом заливе, из которого потом было бы очень трудно выбраться. В высшей степени странный ландшафт имела местность, в которой они теперь находились и которая называлась Гапо. Эта обширная территория тянется по обоим берегам Амазонки и некоторых из ее притоков. Каждый год она в течение нескольких месяцев наводняется и представляет в это время в высшей степени удивительное зрелище затопленного леса на просторе в несколько тысяч акров.
   Деревья, растущие в этом месте, сохраняют свою зелень и над поверхностью разлившихся вод; они принадлежат к различным породам, большая часть которых не встречается в других местах. На них ютится множество птиц, которым наводнение не мешает здесь жить. Уверяют даже, что существуют некоторые племена индейцев, которые тоже живут в этих лесах; они устраивают себе жилища на деревьях и переходят с ветки на ветку почти с таким же проворством, как и обезьяны. Правда это или нет -- неизвестно; но в любом случае в этих рассказах нет ничего невозможного, потому что живут ведь гуарани в устьях Ориноко на вершинах пальм-мавриций все время, пока продолжается наводнение. Они устраивают площадки на этих деревьях и ставят на них что-то вроде шалашей. В шалашах устраиваются маленькие очаги, на которых готовится пища. С места на место гуарани переезжают в челноках, которые служат и для рыбной ловли.
   Мавриция -- одна из самых прекрасных пальм, какие только существуют; она достигает более ста футов высоты и встречается обычно рощами; а часто образует и громадные пальмовые леса, которые тянутся по берегам рек на несколько тысяч миль. Листья ее не перисты, как у большинства видов, описанных уже нами, а распускаются веером на вершине длинного стебля или ствола. Веер, поддерживаемый этим громадным стеблем, имеет до пятнадцати футов в диаметре. Одного из этих листьев достаточно, чтобы составить весьма серьезную ношу для человека.
   На вершине ствола мавриции, похожего на величественную колонну, бывает около двадцати этих блестящих, вечнозеленых листьев. Подумайте, какую чудную картину должен представлять целый лес этих пальм.
   Но мавриция не только красива, она и очень полезна: ее листья, плоды, ствол -- все находит применение в домашнем хозяйстве индейцев. Стебли листьев, гибкие и легкие, когда их высушат, разрезают на планки толщиной около дюйма и делают из них коробочки, клетки, решетки, перегородки, а часто и стены; между тем как кора мавриции идет на изготовление корзинок и решеток для окон. Из кожицы листьев делают разного рода веревки, для гамаков и других нужд; плоды этой пальмы дают прекрасный напиток. Они очень вкусны и напоминают яблоки, а по виду похожи на сосновые шишки; снаружи они красны, а внутри желты.
   Из сердцевины ствола можно приготовить крупу, похожую на саго. А самый ствол идет на изготовление легких челноков, в которых индейцы отправляются на рыбную ловлю.
   Хотя в то время, когда наши путешественники проезжали эту местность, она не была еще вся под водой, все же река уже начала выходить из берегов. И трудно было найти место для ночлега; пришлось несколько раз провести ночь на плоту, который в таких случаях крепко привязывали к дереву. Медленно продвигались путешественники в лабиринте рек и дельт, поднимаясь иногда в самую глубь какого-нибудь залива, чтобы найти твердую землю, где бы можно было хоть немного отдохнуть. Запас провизии подходил к концу, а возможности пополнить его не было почти никакой; не попадалось ни одного пекари, ни одной морской свинки; хотя эти животные и прекрасно плавают, но ни одно из них не появляется на берегах реки, пока она не войдет в свое русло. Время от времени Гуапо убивал из своего сарбакана какого-нибудь попугая, или ару, или другую птицу. Но этого было, конечно, мало. Крик обезьян-ревунов раздавался часто; но они не показывались, несмотря на все желание путешественников увидеть их. Ни один из членов семьи теперь уже не побрезговал бы кусочком жареной обезьяны.
   Однажды вечером вошли в самую глубину одной бухты, где можно было выйти на берег. Бухта была немного шире плота, и на обоих берегах ее возвышались громадные деревья. Во многих местах колючая яцитара, одно из вьющихся растений, обвивала ветви и даже перебрасывалась через залив на другой берег. Надо было очень старательно избегать прикосновения этой лианы, потому что, если бы она зацепила кого-нибудь своими крючкообразными колючками, то стащила бы его с плота или изодрала бы в клочки одежду.

XLVII. Косматые саки

   Путешественники готовили свой скудный ужин, как вдруг услышали рев стада обезьян, который донесся к ним из леса. Это явление очень обыкновенно в местностях Амазонки, особенно перед восходом или заходом солнца или перед грозой, поэтому семья и не обратила бы на него внимания, если бы рев постепенно не приближался. Но теперь Гуапо начал надеяться, что с помощью своих стрел сможет удачно поохотиться. Он думал, что когда обезьяны подойдут к бухте, им придется возвратиться назад, потому что, как ни узок был залив, все же обезьяны не смогли бы перепрыгнуть через него.
   Действительно, через полчаса стадо ревунов появилось на высоких деревьях, которые окаймляли берег, футах в ста от того места, где был привязан плот. Стадо состояло из довольно крупных животных, хотя и с худощавыми формами, что вообще характеризует цепкохвостых обезьян; это были не маримонды, а настоящие ревуны, что слышно было по их ужасному крику. Существует несколько видов ревунов, и тех, которые появились теперь, Гуапо назвал косматыми саки. Шерсть их была красновато-бурой на спине, а на передней части немного светлее. Густая и пушистая шерсть придает саки некоторое сходство с медведем, почему натуралисты и дали им название обезьян-медведей (simia ursina). Саки имеет почти три фута длины, не считая при этом хвост, который у него гораздо длиннее тела.
   Стадо состояло приблизительно из полусотни обезьян. Увидев залив, они остановились на вершине самого высокого дерева. Одна из обезьян, больше и сильнее других, была, по-видимому, вожаком стада, в котором находилось много самок; это видно было по детенышам, которых они несли на спине, как индейские, да и вообще все дикие женщины носят своих детей. Маленький саки держался руками за шею матери, а ногами охватывал ее стан, кроме того, своим хвостом он цеплялся за основание материнского хвоста так сильно, что трудно было отцепить его, -- предосторожность необходимая, чтобы не упасть во время прыжков матери с дерева на дерево.
   Обезьяны, видимо, не рассчитывали, что встретят такое препятствие, и потому приуныли. Однако можно ведь перебраться через залив и вплавь, подумаете, быть может, вы. Но эти странные создания, которые всю жизнь проводят на берегах рек, на деревьях, ветви которых касаются воды, боятся ее как огня. Кошка не так боится замочить свою лапу, как обезьяна кончик пальца, при этом кошка умеет плавать, а обезьяна нет. Не удивительно ли, что из всех животных только то, которое более всех походит на человека, лишено, как и он, природной способности плавать, способности, которой одарены все другие животные?
   По всем жестам и действиям саки видно было, что залив на пути не предусматривался их маршрутом. Стадо собралось на совещание, чтобы решить, что делать. Вожак уселся на самой высокой ветке и обратился к стаду с речью, которую произносил пронзительным громким голосом и сопровождал многими быстрыми жестами и мимикой; по всей видимости, речь эта была очень красноречива. Некоторые натуралисты сравнивали эти речи с грохотом колес и скрипом худо смазанной телеги. Наши путешественники были вполне согласны с таким сравнением.
   Все собрание слушало с полнейшим вниманием, и хранило строгие приличия. Иногда какой-нибудь малыш слегка вскрикивал или позволял себе протянуть руку, чтобы поймать москита. Но он тотчас получал от матери шлепок и становился неподвижным. Но когда вожак окончил свою речь, поднялся такой шум, какого не слыхали никогда ни в одном собрании. Каждый член, казалось, имел что сказать и не ожидал, чтобы речь его была выслушана. Все эти мнения высказывались в одно и то же время и таким языком, о котором все телеги и колеса в мире не могут дать ни малейшего представления.
   Когда шум достиг крайних пределов, "президент" одним знаком заставил замолчать стадо; все умолкли и приготовились слушать его новую речь. Вероятно, он напомнил им о деле и придумал способ переправиться через залив; он указал пальцем на бухту, и все слушатели в тот же миг повернули головы в направлении этого выразительного жеста.

XLVIII. Мост через залив

   На самом берегу росло дерево, ветви которого начинались на значительной высоте; такое же дерево росло и на противоположном берегу; расстояние, разделявшее концы их горизонтальных ветвей, не превышало двадцати футов. Эти деревья поглотили все внимание наших саки; казалось, что оратор вместе со всем собранием высчитывал расстояние между деревьями.
   -- Но ведь не собираются же они перепрыгнуть с одного дерева на другое, -- сказал Леон индейцу. -- Для этого им надо было бы иметь крылья.
   Индеец не успел ничего ответить, потому что в эту минуту обезьяны начали приводить в исполнение тот план, который они приняли. По приказу вожака несколько членов собрания, из числа самых сильных, прыгнули на дерево, которым все были так живо заинтересованы, влезли на ту из его горизонтальных ветвей, которая выдавалась прямо над заливом, и начали одна за другой спускаться, цепляясь хвостами друг за друга, как это делали маримонды, когда хотели взобраться на персиковую пальму. Составив таким образом живую цепь, обезьяны одновременно начали отталкиваться от дерева ногами; цепь стала раскачиваться, сначала понемногу, потом все сильнее, наконец настолько, что самый нижний саки, бывший последним звеном в этой цепи, смог схватиться рукой за одну из ветвей дерева, росшего на противоположном берегу. Он крепко уцепился за нее, и мост был готов. Громкий крик торжества раздался в ту же минуту среди обезьян, до этого момента хранивших глубокое молчание.
   Стадо начало переходить через залив. Первыми переправились два старых самца, вероятно, с тем, чтобы убедиться в прочности моста. За ними перешли самки со своими малютками, а потом и все остальное стадо.
   Зрелище это очень позабавило наших путешественников. Они не могли удержаться от смеха при виде гримас тех обезьян, по спинам которых переходили их сородичи. Они кусали их за ноги и хвосты, так что те громко кричали.
   Вожак оставался в арьергарде, как храбрый офицер, который должен позаботиться о спасении прежде всего экипажа, а потом уж о себе; он покинул свой пост только тогда, когда последний саки был на другом берегу. Походка вожака была медленнее, чем у других обезьян, что свидетельствовало о его высоком достоинстве. Никто не укусил его за ногу и не осмелился позволить себе ни малейшей пакости по отношению к нему.
   Залив был перейден; самому "мосту" теперь оставалось только присоединиться к стаду. Это было сделано очень просто: первый саки выпустил ветку, за которую держался, и вся цепь оказалась висящей на ветке дерева, росшего на другом берегу. Но Гуапо, который помнил, как нуждалась семья в провизии, не мог больше сдерживать свое нетерпение; он поднял сарбакан, и стрела его вонзилась в шею обезьяны, которая удерживала мост на противоположном берегу. Не прошло и нескольких секунд, как бедная обезьяна, несмотря на все свои усилия, под действием кураре не в состоянии уже была держаться за ветвь. Гуапо бросился к челноку и одним ударом весла очутился среди обезьян, которые изо всех сил старались выбраться на берег. Некоторые из них, находившиеся ближе к берегу, спаслись и убежали; три обезьяны стали добычей охотника, а остальные утонули.
   В этот вечер семья смогла хорошо поужинать. Но вопли саки, оплакивавших своих товарищей, продолжались до самого утра, и ни один из путешественников не сомкнул глаз всю ночь.

XLIX. Ламантин, или морская корова

   Обезьяны, маниоковые шишки, несколько сушеных бананов -- вот и все, что составляло пищу пассажиров плота в течение двух следующих дней. На третий день вечером Гуапо поймал большую черепаху, тем самым пополнив немного запас провизии.
   Плот направили к берегу и уже собирались привязать, как вдруг Леон увидел нечто темное, чего, вероятно, не заметил бы, если бы не круги, появившиеся на поверхности воды.
   -- Змея? Вряд ли, хотя и похоже на нее, -- задумчиво произнес Леон.
   -- Это скорее всего черепаха, -- ответила сыну донна Исидора, которая при слове "змея" задрожала.
   Гуапо посмотрел туда, куда показывал Леон.
   -- Да, конечно, -- сказал индеец, -- это черепаха, да еще и огромная к тому же! Не шевелитесь; я надеюсь, что мы ее поймаем.
   Черепаха находилась шагах в тридцати от плота; наверняка было очень трудно попасть из сарбакана в ее маленькую голову, видневшуюся на поверхности. Что же касается того, чтобы ранить ее сквозь броню, то об этом нечего было и думать. Но у Гуапо было и другое оружие, которое он изготовил в часы досуга. Он взял лук и наложил стрелу на тетиву. Все семейство внимательно следило за его приготовлениями; но никто не понимал, почему легче нанести смертельный удар стрелой, выпущенной из лука, чем из сарбакана; поэтому ожидали результата, не очень-то надеясь на успех. Но каково было удивление, когда вместо того чтобы целиться в черепаху, Гуапо решил, по-видимому, пустить стрелу вверх, что вскоре и сделал. Стрела полетела, но, достигнув предельной высоты, стала падать вниз и ударила черепаху в спину. Животное тотчас нырнуло, а стрела, к прискорбию всех зрителей, отделившись от брони черепахи, осталась на поверхности воды. Между тем у Гуапо это не вызвало ни досады, ни удивления; прыгнув в лодку, он направился к стреле; но каждый раз, как только он приближался, стрела тотчас отдалялась, как будто кто-то тащил ее за собой. Кончик этой стрелы действительно остался в спине черепахи; только древко отломалось под давлением воды, когда животное быстро нырнуло; но так как оно было соединено с острием длинной веревкой, то теперь и служило поплавком, который показывал индейцу, где находится черепаха. Гуапо поймал наконец плавающее древко и вытащил свою добычу на берег. Это была большая черепаха, называемая португальцами журарой; броня ее около трех футов в диаметре.
   Прием, который применил Гуапо, часто используется индейцами, живущими на Амазонке; но кроме этого способа, они пользуются для ловли черепах еще и острогами и очень крепкими сетями. Стрелу индейцы пускают почти вертикально, и линия, по которой она полетит, высчитывается с такой точностью, что стрела почти всегда попадает в черепаху и вонзается в ее броню. Очень редко случается, чтобы хороший стрелок из лука упустил черепаху при такой стрельбе; а вот если бы он направил стрелу горизонтально, добыча ускользнула бы от него. Этот вид черепах высовывает из воды только кончик своей мордочки, и как хорошо стрела ни была бы пущена, она только скользнула бы по чешуе животного.
   В городах по нижнему течению Амазонки, где черепах продают на рынках, на их броне всегда можно найти маленькую квадратную дырочку, пробитую стрелой охотника.
   Гуапо, не теряя ни минуты, приготовил мясо черепахи впрок, чтобы можно было взять его с собой; в течение некоторого времени оно вносило разнообразие в меню семьи.
   На следующий день поймали другую добычу, которая гораздо больше пополнила запас пищи, -- это была корова. Значит, путешественники приблизились к какому-нибудь селению, подумаете вы? Ведь рогатый скот не смог бы жить в диких лесах, где пумы, ягуары и вампиры быстро истребили бы его.
   Увы, еще много сот миль отделяло наших путешественников от ближайшего поселения цивилизованных людей. Животное, о котором мы говорим, не имеет ничего общего с европейской коровой, разве кроме того, что оно тоже питается травой. Речь идет об особой породе... рыб, которых иногда называют морскими коровами, что не вполне верно, потому что эта рыба водится не только в морях, но и в реках Южной Америки. Зоологи называют эту рыбу ламантином.
   Длина ее около шести футов, четыре фута составляет окружность в самой широкой части ее тела, которое постепенно суживается в плоский горизонтальный и полукруглый хвост. По обеим сторонам тела ламантин имеет сильные плавники овальной формы. Шеи у него нет, а морда заканчивается мясистыми губами и немного походит на морду коровы, отчего португальцы и назвали его рыбой-коровой (pexe-boi). На верхней губе ламантина растет густая щетина, остальное тело покрыто редкой шерстью. Глаза и уши его относительно малы, что, впрочем, не мешает ему хорошо видеть, судя по тому, как трудно к нему приблизиться. Окраска ламантина темно-серая, свинцовая; брюхо испещрено пятнами телесного цвета. Под кожей находится толстый слой жира, из которого получают прекрасную ворвань.
   Из всех особенностей, которые отличают ламантина от рыб, самой характерной, без сомнения, является то, что это животное млекопитающее. Ловят его очень крепкими сетями, которые расставляют против устьев рек или у входа в залив; но чаще всего его бьют острогой. Мясо ламантина по вкусу напоминает говядину и очень ценится. Если его зажарить и потом залить его же собственным жиром, подобно мясу черепахи, то оно может сохраняться в течение нескольких месяцев.
   На другой день после того, как Гуапо поймал черепаху, путешественники увидели в прозрачной воде ламантина, кормившего грудью своих детей.
   Вся семья с любопытством смотрела на это трогательное зрелище материнской любви, тем более трогательное в животном, похожем на рыбу. Вдруг что-то блеснуло и упало в реку. Мгновенно вслед за тем вода окрасилась кровью, и видно было, как ламантин забился, пытаясь спастись, но острога Гуапо глубоко вонзилась ему в спину: индеец с большим трудом вытащил рыбу на берег. Мясо заготовили впрок, наполнив им все сосуды, какие только нашлись на плоту. А через несколько часов путешественники, уверенные, что не будут терпеть недостатка в пище, снова выбрались на середину реки и, уверенные в своем будущем, отправились в дальнейший путь.

L. Заключение

   После многих дней трудного плавания плот вошел в Амазонку.
   Дни шли за днями, и наши путешественники, после тысячи приключений, рассказать о которых здесь невозможно, потому что это заняло бы слишком много места, миновали устье Рио-Негро и оказались в местности, имеющий совершенно иной вид, нисколько не похожий на те равнины, которые они видели до сих пор.
   Прошел уже месяц, как они вошли в Амазонку, и два, как покинули свое жилище в лесу, и наконец они прибыли в Перу и высадились в гавани этого большого бразильского города. Здесь дон Пабло мог отправиться куда бы ему ни вздумалось и располагать своим грузом по собственному усмотрению. Он вошел в долю с одним купцом; вместе они наняли парусное судно, которое отправлялось на север, и со всей семьей дон Пабло отплыл в Нью-Йорк, где продал свою хину, сарсапарель и ваниль. После оплаты всех издержек у него осталось от этой продажи двадцать тысяч долларов, и он поселился в Соединенных Штатах в ожидании, пока его родина будет освобождена от угнетателей. Десять лет спустя испанские провинции Америки поднялись на борьбу за свою независимость, и в течение следующих десяти лет не только дон Пабло, но и Леон, который к этому времени был уже взрослым мужчиной, принимали деятельное участие в этой борьбе. Оба сражались рядом с Боливаром и отличились в великой битве при Юнии, которая имела решающее значение и принесла победу армии патриотов.
   Дон Пабло возвратился к своим научным занятиям и полностью посвятил себя им. Леон во главе экспедиции каскарильеров, которую сам организовал, отправился в монтанью, где провел много лет, добывая кору хинных деревьев. Под его руководством дело пошло так хорошо, что он стал одним из самых богатых людей в Перу.
   Гуапо, который почти не постарел с тех пор, как мы с ним познакомились, был старшиной каскарильеров и во время своих постоянных путешествий из Куско в монтанью и обратно мог сколько угодно наслаждаться своей любимой кокой и гостить у старого друга вакеро.
   Донна Исидора жила очень долго, ее любили и глубоко уважали все, кто знал, а Леона стала одной из красавиц в Куско. Она вышла замуж в этом городе, тут же женился и Леон. И если бы вам пришлось побывать в Куско, вы увидели бы там много Леонов и Леон, с большими, широко открытыми черными глазами и темными вьющимися волосами -- все это потомки нашей семьи беглецов, наших изгнанников, проведших так много времени в диких лесах.

К О Н Е Ц

Примечания

ИЗГНАННИКИ В ЛЕСУ
The Forest Exiles, or The Perils of a Peruvian Family amid the Wilds of the Amazon

   На языке оригинала издано впервые в 1854 г. (London: D. Bogue).
   На русском языке издано впервые в 1863 г. под названием "Изгнанник в лесу" (СПб.: Общественная польза). Под названием "Изгнанники в лесу" издано впервые в 1869 г. (СПб.: М. Вольф).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru