Lib.ru/Классика: Роос-Базилевская Елизавета Альфредовна. Из творческой истории "Кому на Руси жить хорошо"

ЗВЕНЬЯ

СБОРНИКИ МАТЕРИАЛОВ И ДОКУМЕНТОВ
ПО ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ,
ИСКУССТВА И ОБЩЕСТВЕННОЙ
МЫСЛИ XIX ВЕКА

ПОД РЕДАКЦИЕЙ
ВЛАД. БОНЧ-БРУЕВИЧА

"ACADЕMIА"
МОСКВА-ЛЕНИНГРАД
1935

Е. Базилевская

Из творческой истории "Кому на Руси жить хорошо"

Возникновение основного замысла и общей композиционной схемы

Поэма Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" -- явление, несомненно, очень крупное, отмечающее собою один из больших этапов на пути нашего литературного развития. В творчестве самого Некрасова, в ряду других его произведений, она занимает совершенно исключительное, центральное место, и ее смело можно рассматривать, как увенчание и синтез всей его поэтической деятельности. Как и вся поэзия Некрасова в целом, поэма эта -- непосредственный отклик некрасовской музы на очередные, довлеющие запросы современной ему русской, в особенности народной, действительности, но -- отклик, вполне соответствующий исключительной важности и широте заданий вызвавшего его к жизни момент ее и данный поэтом именно в рамках этих заданий, в совершенно исключительном по своим размерам масштабе, в беспримерном по грандиозности его замысла плане: подведения итогов всему прошлому и настоящему этой действительности, применительно к уяснению возможных перспектив и желательных достижений ближайшего будущего. В ней, как в фокусе, сосредоточивается и объединяется вся суть отдельных, разновременных его высказываний, выявляется все его общественное и литературное credo, и сливаются все основные линии его поэтических исканий. Ближайшее изучение ее представляет, конечно, громадный историко-литературный интерес.

Нами подготовлена уже для печати большая работа, охватывающая собою всю творческую историю поэмы в целом. Настоящая, строго ограниченная в своем объеме, статья останавливается исключительно только на двух первых, отправных моментах в процессе создания поэмы -- возникновении ее основного замысла и построении общей ее композиционной схемы. В современной некрасовской литературе оба указанные вопроса совершенно еще не разработаны; первый из них даже совсем не поставлен. Между тем, взятые в их совокупности, эти два исходные момента творческого процесса определяют в сущности все дальнейшее направление работы, обусловливают особенную любовь и внимание к данному произведению самого Некрасова, предрешают, так сказать, в конечном счете его будущую идеологическую и формальную, художественную ценность.

Поэма создавалась многие годы. Некрасов работал над ней неустанно, с исключительным сосредоточением, с неослабной энергией и с великим, все возраставшим, интересом и напряжением, проявлял в отношении к ней исключительно строгую авторскую взыскательность. Источниками этого живого интереса и этой взыскательности служили, несомненно,-- сознание исключительной важности самого замысла произведения и возлагавшиеся на него поэтом "большие надежды" {Воспоминания Незнакомца (А. С. Суворина). См. его "Недельные очерки и картинки" -- "Новое время" 1878, No 662. Перепечатаны в сборнике: "Николай Алексеевич Некрасов. Его жизнь, последние минуты и отрывки из сочинений. Воспоминания современников", Спб. 1885, стр. 33-54.}.

По свидетельству Глеба Успенского, Некрасов "много думал над этим произведением, надеясь создать в нем "народную книгу", т. е. книгу полезную, понятную народу и правдивую. В эту книгу должен был войти весь опыт, данный Н. А. изучением народа, все сведения о нем, накопленные, по собственным словам Николая Алексеевича, "по словечку" в течение 20-ти лет" {"Пчела" 1878, No 2. Приложения на особом листке. Перепечатано в том же сборнике "Николай Алексеевич Некрасов...", Спб. 1885, стр. 56--58. См. также в собрании сочинений Гл. Успенского.}.

И этот замысел создать в поэме "народную книгу" у Некрасова отнюдь не случаен. В конце пятидесятых и особенно в начале шестидесятых годов в русской журналистике заметно пробуждается интерес к вопросам народного образования {Не только в столицах, но и в провинции и даже за границей (см. "Проект программы Общества для распространения грамотности и первоначального образования", выработанный И. С. Тургеневым и группой русских за границей,-- Напечатан впервые в "Вестнике Европы" 1884, V).} и просвещения, и, в частности, особенно остро встает вопрос о распространении в народе хороших книг. Один из членов Петербургского комитета грамотности, Ф. Толль, составляет даже проект учреждения особой артели ходебщиков для распространения книг по селам и деревням. Проект этот, правда, не получает хода, но некоторые частные лица, а в том числе и Некрасов, предпринимают попытку дать мысли Толля практическое осуществление. Летом 1861 года Некрасов, на пути из имения своего в Петербург, нарочно заезжает в слободу Мстеру и завязывает сношения с известным в то время деятелем по изданию и распространению народных книг и картин И. А. Голышевым. Расспрашивая Голышева об офенях и о книжной торговле, которую они производят, Некрасов, вместе с тем, тут же сообщает ему о своем намерении заняться изданием для народа особых книжек, которые он предполагает составлять из своих стихотворений. Непосредственным результатом этих переговоров являются издаваемые Некрасовым и распространяемые Голышевым через офеней так называемые "Красные книжки" {См. А. С. Пругавин. Запросы народа и обязанности интеллигенции в области просвещения и воспитания. Спб. 1895, гл. VIII: Офени-добровольцы и земские книгоноши, стр. 373--375, или В. Евгеньев, Николай Алексеевич Некрасов, М. 1914, стр. 178--179. Ср. также Ч. Ветринский, H. А. Некрасов, М. 1911, стр. 235-236.}. Первая из них выходит в 1862 году {Дата цензурного разрешения: 7 ноября 1861 года.} и заключает в себе его известное стихотворение "Коробейники"; вторая появляется в 1863 году и состоит из стихотворений Некрасова: "Забытая деревня", "Огородник", "Городская кляча" {Под этим заглавием: помещен отрывок из стихотворения "О погоде" -- ч. II: "До сумерок", строфа 2.}, "Школьник" -- и сказки А. Фомича "Бобыль Наум-Сорокодум, Ольховая рожа" {Сказка эта напечатана под псевдонимом и принадлежит весьма известному в свое время народному беллетристу и издателю народных журналов -- Александру Фомичу Погоскому. В Рукописном отделении Государственной публичной библиотеки в Ленинграде хранится нижеследующая, недавно опубликованная нами (в V томе "Собрания сочинений Некрасова", Гиз, М.-- Л. 1930, стр. 351--352), записка к нему по поводу данной сказки самого Некрасова:

"Наум Сорокодум -- прелесть! Славный мужчина. Мы его пустим в издания. И я хотел бы подписать ваше имя. Напишите, согласны ли вы на это? Будьте здоровы.

Н. Некр.

И Добролюбов держится насчет Наума того же образа мыслей и едет за границу".

Написанная накануне отъезда Добролюбова за границу, настоящая записка к Погоскому является непосредственным указанием на наличие у Некрасова более или менее определенного плана специального издания для народа и мысли о ближайшем практическом его осуществлении еще весной, в апреле -- мае, 1860 года.}. Вмешательство цензуры заставляет Некрасова отказаться от дальнейших выпусков его "книжек", а вместе с тем, и от мысли придать своему начинанию планомерный характер, но самый интерес его к вопросу о распространении в народе хороших книг нисколько не ослабевает. Непосредственное и яркое отражение его мы находим, между прочим, и в тексте самой поэмы, в известном лирическом отступлении ее в главе "Сельская Ярмонка". Забота о "добром зерне" для "народной нивы" проходит яркою нитью через всю вторую половину поэтической деятельности Некрасова {См., например, его стихотворения: "Гимн" (1866), "Ночлеги" (III: "У Трофима" -- 1874), "Сеятелям" (1876). Параллельное проявление этой заботы в сфере деятельности практической мы наблюдаем: в отношении Некрасова к народной школе в с. Абакумцеве, в издании им для народа (в 1870 году) поэмы "Мороз -- Красный нос", в постоянном и живом интересе его к вопросам народного образования как журналиста, (Недаром, 12 ноября 1874 года, вслед за помещением статьи Л. И. Толстого "О народном образовании" в "Отечественных записках", Некрасов пишет ему, что дело народного образования "есть главное русское дело настоящего времени".-- Ч. Ветринский, Н. А. Некрасов, М. 1911, стр. 241.)}, и в прямой зависимости от нее стоит, конечно, и его замысел создать "народную книгу" в своем шедевре.

По основному замыслу своему поэма "Кому на Руси жить хорошо" близко родственна известной русской народной былине о Птицах {Правильнее было бы, конечно, назвать ее "стариною". Наименование "былина" удерживается нами в настоящем случае как термин, с которым, в применении его к данному произведению, пришлось, как увидим ниже, столкнуться непосредственно самому Некрасову.}, которую напоминает и самою постановкою являющегося исходным пунктом ее вопроса. "Каково птицам жить на Руси?" -- формулирует аллегорически этот вопрос былина и, прикрываясь иносказательно образами из мира пернатых, а иногда и животных, воспроизводит в них черты жизни и быта различных русских сословий, званий и состояний. Аллегория и вопроса и персонажей в ней чисто внешняя, и былина пользуется ею лишь в качестве удобного эпического приема, дающего ей возможность легко оттенить и выявить самые мелкие, дробные типы и характеры, самые мелкие бытовые черты и узоры. Общий широкий план сословно-бытовой картины, служащий для нее как бы фоном, представлен в былине непосредственно в лицах человеческих, в реальной обстановке народной действительности. Эта действительность, как и в поэме Некрасова,-- настоящее поприще действия былины. Истинный герой ее -- мир-народ. Суммарный образ его, вычерченный в реальных контурах, рельефно _t выступает из-за длинного ряда мелких полу-аллегорических фигур и как бы символизирует и подчеркивает действительное их значение. Бессонов в своей "Заметке", помещенной в "Приложениях ко II части" "Песен, собранных П. Н. Рыбниковым" {На эту "Заметку", в связи с дальнейшим, мы должны обратить особенное внимание.}, прямо относит былины о Птицах к разряду былин о Земле и ставит их в непосредственную связь с былинами о Микуле, отмечая "взаимное сходство их по содержанию". "Разница,-- говорит он,-- собственно в приеме творчества. Тогда как черты сложившейся Земли собраны вместе в один образ Микулы, былины о Птицах тут же расплавляют снова громадный и величавый образ на стихии, из которых он сплочен, дробят на мелкие черты земского быта, обыденного обычая, склада, приема: является не один образ, а выставляется сотня мелких образов, из которых каждый захватывает в себе какую-нибудь своеобразную черту" {"Песни, собранные П. Н. Рыбниковым", ч. II, M. 1862.-- "Приложения ко II части" -- П. Бессонов, "Заметка", стр. LXV.}. Действительно, набросав общую схему русского сословного быта, былина спускается вслед затем в глубь общественного и семейного бытового уклада Руси и характеризует, прикрываясь аллегорией, все более или менее типические и оригинальные его явления, сопоставляет или, вернее, противопоставляет их явлениям жизни "на Mope"_t дает как бы сравнительную их оценку. В этом своеобразном подведении итогов русской действительности, в характеристике многообразных ее явлений, в сравнительной их оценке -- заключается существенный смысл и значение былины {А. В. Багрий в своем исследовании "Древне-русское сказание о птицах" (Варшава 1912, оттиск из "Русского филологического вестника" 1912) тоже определенно указывает, что "содержанием своим эти народные произведения", "в которых действующими лицами являются птицы, а иногда и звери", "имеют описание некоторых сторон быта и нравов русской жизни, в особенности взаимоотношение сословий" (стр. 311), и характеризует их как "трактат о различных классах русского общества" (стр. 315). Ср. также мнение Хр. Лопарева в его статье "Древне-русские сказания о Птицах" -- "Памятники древней письменности", 1896, CXVI, стр. XXX.}. Аналогия ее с поэмой "Кому на Руси жить хорошо" в этом отношении полная. Поставленный в реалистической форме, самый аллегорически формулированный вопрос ее оказывается весьма близким к некрасовскому -- "Кому на Руси жить хорошо?" -- звучит почти в унисон с ним, представляя весьма незначительную к нему вариацию: Каково кому жить на Руси?-- или даже, следуя точной формулировке вопроса и ответа во втором варианте былины из собрания Рыбникова:

"Каково вам жить на Руси?" --

Хорошо нам жить на Руси.

-- Каково кому на Руси жить хорошо?

Нет ничего невероятного в том, что былина о Птицах была Некрасову хорошо известна еще до возникновения творческого замысла его поэмы и, быть может, послужила непосредственным импульсом к его зарождению. Не имея на то документальных данных, мы, разумеется, не можем утверждать этого категорически, но за допустимость подобного предположения говорит многое.

В печати былина появилась значительно ранее, чем вышел (в январском номере "Современника" 1866) "Пролог" поэмы "Кому на Руси жить хорошо". Первый вариант былины был опубликован еще в конце XVIII столетия, в I части новиковского "Песенника" 1780 года, и затем перепечатан оттуда во II части "Нового российского песенника" 1791 года {См. Соболевский, Великорусские народные песни, т. I, No 496, стр. 583-585.}; второй, почти дословно с ним совпадающий, был помещен во II части "Новейшего, всеобщего и полного песенника" 1819 года {"Новейший, всеобщий и полный песенник" П. Щ,, ч. II, отд. первое: "Песни простонародные, плясовые и цыганские", No 110, стр. 105--107.}; третий, не менее к тому и другому близкий, появился в 1838 году во II части "Песен русского народа" И. Сахарова и потом был вновь им переиздан в III книге его "Сказаний русского народа" 1841 года, при чем, по какому-то странному недоразумению, попал в обоих случаях в отдел русских "разгульных песен" {"Песни русского народа", ч. II: "Песни разгульные", No 27, стр. 132--137, и "Сказания", т. I, кн. III: "Русские народные песни", отд. "Русские разгульные песни", No 26, стр. 222.}; из "Сказаний" его заимствовал и в 1843 году еще раз воспроизвел в своей диссертации "Об историческом значении русской народной поэзии" Н. И. Костомаров; четвертый и начало пятого варианта былины были напечатаны в 1858 году в IV выпуске "Народных русских сказок" А. Н. Афанасьева, среди "Прибауток", перейдя затем в качестве таковых и во все последующие издания этого сборника {См. вып. IV, 1858, No 36: "Прибаутки"-литера h, стр. 105-106. В "Примечаниях" к "Прибауткам" вариант Афанасьева был сопоставлен, между прочим, с вариантом "Сказаний" Сахарова, и в отношении последнего (как и в диссертации Костомарова) собирателем дана была точная библиографическая справка (см. стр. 161).}; наконец, следующие пять вошли последовательно в состав первых трех частей упомянутого нами вьппе сборника "Песен" П. Н. Рыбникова, III часть которого, после двухлетнего перерыва, была выпущена в 1864 году {"Песни, собранные П. Н. Рыбниковым", ч. I, M. 1861, IV, No 87 -- "Каково птицам жить на море", 485; ч. II, М. 1862, IV, No 59 -- "Каково птицам жить на Руси", 310; ч. III, Петрозаводск 1864, VI -- "Каково птицам на Руси", No 59 -- "О птицах русских и заморских", 328; No 60 -- то же, 335; No 61 (без непосредственного подзаголовка), 338.}.

У нас нет возможности установить, были ли известны Некрасову названные нами выше песенники конца XVIII и начала XIX столетия, а равным образом и отдельное издание "Русских народных песен" Сахарова; но все прочие сборники поэт несомненно знал, что непосредственно подтверждают и сделанные им из всех этих сборников заимствования {Из; сборника Сахарова Некрасовым была заимствована, между прочим, в его "Крестьянке" народная песня: "На горе стоит елочка" (см. "Сказания", изд. 3-е, Спб. 1841, т. I, кн. III: "Песни сговорные", No 5, стр. 108); заимствования из сборника Рыбникова насчитываются десятками; что же касается сборника Афанасьева, то в нем поэт использовал также, повидимому, и помещенную в том же выпуске сказку "Морозко" (No 42) и самую непосредственно интересующую нас прибаутку о Птицах, взяв из нее для своей поэмы "Мороз -- Красный нос" (1863) два стиха: "стала мать-рожь на колос метаться, скотинушка в лес убираться".}. Когда именно пришлось ему с ними познакомиться, никаких определенных указаний на этот счет мы, к сожалению, не имеем, но, надо полагать, в скором времени, быть может, даже непосредственно после их появления {Сборник Сахарова появился сравнительно очень рано, был достаточно хорошо всем известен, и упоминания о нем встречаются на страницах некрасовского "Современника" неоднократно; рецензия на второй том его (с непосредственной ссылкой на отзыв "Современника" о первом) была помещена еще в "Обзоре русской литературы за 1849 год", в январском номере 1850 года; кроме того, нельзя не отметить, что самому Некрасову принадлежит рецензия на сборник Сахарова "Русские народные сказки", часть первая, Спб. 1841 -- в "Литературной газете" 1841, No 52.

Отдельные выпуски сборника Афанасьева вызвали в "Современнике" ряд обстоятельных и весьма благоприятных отзывов, начиная с 1855 года (См.: вып. первый -- LIV. Библиография, 33; вып. второй -- LX. Библиография, 29; вып. третий и четвертый -- LXXI. Библиография, 70).

Сборник Рыбникова начал выходить с 1861 года, и появление I-й части его было отмечено "Современником" почти тотчас же: прежде всего она была упомянута в листке объявлений от книжного магазина Д. Е. Кожанчикова, приложенном к V книге "Современника", за май 1861 года (дата цензурного разрешения самой книги -- "Марта 18 дня"); затем, месяц спустя, в VI, июньском, номере "Современника" появилась довольно обстоятельная на нее рецензия (см. "Русская литература", стр. 353--366). И характер этой рецензии был таков, что если бы Некрасов и не был знаком с данным сборником ранее, то, по прочтении ее, он должен был бы непосредственно к нему обратиться. "В этом сборнике,-- говорил рецензент,-- неожиданно появилось множество свежих песен, только что записанных из уст народа и открывающих новую область народной эпопеи, которой до сих пор не подозревали". "Все они, за немногими исключениями, записаны самим г. Рыбниковым в Олонецкой губернии, в том крае, где жизнь народа свободно сберегла старое предание и не забыла старинной поэзии". Разбираемые далее песни служили как бы непосредственным тому подтверждением. Время появления II-й части сборника совпало как раз с периодом длительной приостановки "Современника" (на восемь месяцев), и таким образом этот последний не мог уже непосредственно на него откликнуться. Прямое указание на ранний интерес Некрасова, если не к сборнику, то к личности самого собирателя, дает нам один из черновых вариантов главы "Пьяная ночь" (в рукописи б. Некрасовского музея), в редакции которого в роли Павлуши Веретенникова на сцену выступает три раза кряду упоминаемый Некрасовым -- "барин Рыбников".}.

Что касается варианта Сахарова и почти тождественных с ним вариантов Новикова и "Песенника" 1819 года или же еще более краткого и в начале сильно испорченного варианта Афанасьева, то говорить о возможном влиянии их на творческую мысль поэта вряд ли приходится. Несмотря на сравнительно значительный объем свой и на обилие довольно интересных подробностей, варианты эти не дают нам правильного представления о действительном характере содержания былины во всем ее целом. Охватывая собою всего лишь один из отделов ее -- каково птицам жить на море,-- они передают его нам, как нечто особное и вполне автономное, без какого бы то ни было намека на существование включающего его, как часть, в свой состав целого. Все характерные подробности, определяющие условия места и времени действия былины, в них совершенно утрачены, а благодаря этому теряется и самая характерность постановки основного вопроса, сразу выясняющая для нас его истинное значение.

Несравненно более важным представляется с этой точки зрения сборник Рыбникова. Хотя все варианты его, как и все вообще варианты былины, известные нам до настоящего времени, также далеко не полны, отрывочны и местами явно испорчены, тем не менее и сущность былины и общий объем ее содержания угадываются в них с достаточной определенностью, не говоря уже о том, что в "Приложениях ко II-й части" имеются весьма обстоятельные к ним разъяснения, даваемые отчасти опубликованным здесь письмом Рыбникова к Бессонову {См. "Извлечение из писем П. Н. Рыбникова по поводу издания его сборника", No 8 [к П. А. Бессонову, 1861], стр. XII--XIV -- "Каково птицам жить за морем и на Руси".}, отчасти и главным образом -- довольно пространной "Заметкой" последнего {Стр. LXIV-LXXX.}.

При непосредственном и близком знакомстве своем со сборником, в частности с отделом его "Былин, старин и побывальщин" (в чем мы, опять-таки, имеем полное право быть твердо уверенными, на основании сделанных им отсюда заимствований) {Вопрос о заимствованиях разработан подробно в последующих главах приготовленной нами к печати работы: "Творческая история поэмы Некрасова "Кому на Руси жить хорошо"".}, Некрасов вряд ли мог пройти без внимания мимо этой замечательной и оригинальной былины, вряд ли мог на ней не остановиться, а вместе с тем, едва ли мог не справиться и с предлагаемыми к ней комментариями, на которые к тому же в подстрочном примечании к варианту былины во II части сборника издателем была сделана непосредственная ссылка {"О значении этих отрывков см. в Приложениях ко II-й части.-- Изд."

За допустимость подобной справки со стороны поэта говорит всецело и устанавливаемый нами в дальнейшем факт несомненного использования Некрасовым, при создании им "Крестьянки", наряду с данными самих собранных Барсовым причитаний, также и дополнительной к ним заметки его о вопленицах (см. "Причитанья Северного края", ч. I, M. 1872 -- "Сведения о вопленицах, от которых записаны причитанья", стр. 313 и слл. Ср. гл. "До замужестца" и биографию Ирины Федосовой, например,, стр. 318) и предпосланного им "Введения" (ср. стр. XVI--XVIII и опубликованную М. Л. Гофманом (в его ст. "Некрасов и народная песня" -- Некрасов. Памятка ко дню столетия рождения", Петербург 1921, стр. 19) черновую запись Некрасова: "Происхождение горя общественного"). Этот факт, как и некоторые другие, ему аналогичные, воочию свидетельствует о том, что в заинтересовывавших его сборниках народных произведений поэт просматривал иногда целиком и часть пояснительную.}. По всей вероятности, не только отдельные варианты былины и их характерные особенности, но и вся былина в целом, поскольку это возможно при наличии такого несовершенного материала, была в одинаковой мере хорошо им осознана.

Привлечь внимание Некрасова и, вместе с тем, возбудить его творческую мысль мог прежде всего уже вариант II части сборника -- No 59 "Каково птицам жить на Руси",-- в самом начале своем совершенно открыто затрагивающий столь близкий некрасовской поэзии вопрос о жизни и быте крестьян, да притом еще трактующий его как бы в непосредственном сопоставлении с вопросом о жизни и быте других русских сословий. Завершится происходящая в году смена времен, наступит "осень богата" --

Покладут крестьяне стоги,

Им жить хорошо,

Хорошо, и прохладно, и весело.

Цари живут по царствам,

Бояре живут по местам,

Мелкие судьи живут по деревням,

Попы-дьяки живут по погостам,

Мелкие люди живут по подворьям (No 59, ст. 9-16). Как-будто и им хорошо? Но былина пока на этом не останавливается. Исходный образ ее -- образ крестьянина, и она вновь непосредственно к нему обращается. Ряд сословно-бытовых абрисов немедленно уступает место яркой реалистической, бытовой картине отдыхающей крестьянской семьи:

Про то бы, братцы, было весто¹:

Старой бабы на печи было место,

Лежала бы она -- не ворчала,

Была бы под носом крынка с тестом.

Стары старики лежат по печам,

Стары старушки по прилавкам,

Молоды молодицы с мужьямы по чуланам,

Красны девицы спят по ошёсткам,

Малые ребята спят по зенькам².

(ст. 17-25).

¹ Ведомо. Примечание издателя сборника.

³ Зенька -- люлька, колыбель. Примечание издателя.

На всем печать обилия, довольства, а главное, полного, ничем не нарушимого покоя {Ср. "Заметку" Бессонова, стр. LXVIII--LXX.}. Самый подходящий срок для аллегорического сказания о птицах. Но какой резкий контраст с современной Некрасову народной действительностью. Какая резкая противоположность с грустными мотивами на ту же тему любящей и скорбящей за народ "музы мести и печали", этой вдохновительницы "Песни убогого странника", в сопоставлении с которой крестьянская бытовая идиллия былины кажется почти злой иронией {См. "Коробейники", 1861 г. Ср. также отрывок 1862 года "Литература с трескучими фразами":

Мирно живу средь полей,

Но и крестьяне с унылыми лицами

Не услаждают очей;

Их нищета, их терпенье безмерное

Только досаду родит...}. Не непосредственным ли ответом на эту идиллию являются -- "семь временно-обязанных уезда Терпигорева, Пустопорожней волости, из смежных деревень: Заплатова, Дырявина, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова, Неурожайки-тожь"?

Несоответствие было чересчур велико, факты вопияли слишком громко, и протест должен был родиться невольно, сам собой. Естественно поднимало свою голову сомнение: да полно, так ли? Разве крестьянам "хорошо" и "покойно" и "весело" жить на Руси? Вот, цари, бояре, чиновники, попы-дьяки и прочие мелкие люди, те -- другое дело: тем еще, быть может, и хорошо. Но и то -- кому, собственно, хорошо и насколько! Ведь, и в их жизнь действительность вплетает свои тернии, ведь, и у них свои заботы, стеснения, огорчения. Кому из них живется действительно и "ладно" и "прохладно"? Кто -- тот счастливец, которому "жить любо-весело, вольготно на Руси"?

По крайней мере, в исходной его постановке, вопрос этот намечен у Некрасова почти в тех же пределах, какие подсказываются для него и былиною:

Роман сказал: помещику,

Демьян сказал: чиновнику,

Лука сказал: попу.

Купчине толстопузому!

Сказали братья Губины,

Иван и Митродор.

Старик Пахом потужился

И молвил, в землю глядючи:

Вельможному боярину,

Министру государеву;

А Пров сказал: царю¹.

¹ Ср. вариант III-й части сборника -- No 59 "О птицах русских и заморских":

Цари живут по царствам,

Бояра живут по поместьям,

Господа живут по мызам,

Гости торгуют по посадам,

Подьячьи сидят по приказам,

Воеводы по уездам,

Бобылишки по подворьям.

Для полной аналогии не хватает только "попов-дьяков" варианта II-й части.

Образ крестьянина в поэме, точно так же, как и в былине, непосредственно выделен из общего перечня и, соответственно своей первенствующей роли в дальнейшем ходе действия, сразу поставлен на первом месте {"В былине, о которой идет речь,-- говорит по этому поводу в своей "Заметке" Бессонов,-- нет еще действия: в ней идут еще ряды образов. Основа им -- Крестьянин; за ним идут другие дальнейшие определения жизни народной" (стр. LXIX).}. Правда, в отличие от былины поэма не дает сразу непосредственной характеристики положения его в ряду других, но этого и не нужно, так как яснее всяких общих определений об этом говорят в ней достаточно красноречивые названия родных семи странникам деревень и самый факт постановки ими намечающего основную тему вопроса.

Выдвинутый в подобном всесловном масштабе, спорный вопрос этот для разрешения своего требовал непосредственно обозрения всей русской действительности, и основной замысел поэмы был, таким образом, подсказан.

Но весьма возможно также, что основной замысел поэмы был подсказан Некрасову и непосредственно всею былиною в целом, а отдельные характерные части ее и подробности были приняты во внимание и использованы поэтом уже в самом процессе творческого его развития.

Воображение его могло быть затронуто самою попыткою былины изобразить сразу, на одном полотне, хотя бы и в иносказательной форме, всю русскую жизнь, со всеми особенностями ее социального и семейного строя, со всеми своеобразными чертами ее повседневного быта и обихода, вывести на сцену, в качестве героя, сразу весь мир-народ, в лице всех входящих в состав его слоев и классов русского общества -- от царя до крестьянина и мелкого ремесленника, овчинника и кожедерника,-- всех представителей внутреннего семейного и бытового уклада Руси -- от красной девушки и удалого доброго молодца до кабацкой жонки, старика, бобыля, сироты и вдовицы. Попытка, как видим, в высшей степени интересная и, среди прочих произведений народного былевого творчества, из ряда вон выходящая. На Некрасова она должна была произвести тем более сильное впечатление, что по существу своему как нельзя более соответствовала и данному историческому моменту начала новой пореформенной эры русской жизни, нового ее строительства, и личному настроению самого поэта, глубоко разочарованного в своих ожиданиях и стремившегося уяснить себе и своим современникам непосредственные задачи и перспективы ближайшего будущего. Обозрение всей современной ему русской действительности, подведение итогов настоящему и недавнему прошлому, так сказать, синтез всей исторической жизни народа -- это был единственно возможный и верный путь к разрешению подобной проблемы и всех связанных с нею вопросов; а былина служила как-раз наглядным примером возможности и осуществимости подобных заданий в области поэтического творчества. И пример этот был тем более ценен, что самый прием разработки этой сложной и, казалось бы, необъятной по своей обширности темы отличался необыкновенною ясностью и простотою.

На фоне даваемого вводным отделом былины очерка со-словно-бытового строя Руси, в обстановке народного отдыха и досуга, когда есть время подумать и поразмыслить, поговорить и послушать, поднималось иносказательное повествование о птицах:

От синего Дунайского моря

Прилетала малая птица,

Малая птица-певица;

Садилась малая птица

На то ли на дерево калину

И зачала петь-жупети,

Петь-жупеть, хорошо воспевати.

Услышали русские птицы,

Слеталися птицы стадамы,

Садилися около рядамы,

В одну сторону головамы,

И стали оны петь-воспевати,

И стали к той ли птицы прилегати:

"Ты скажи, заморская птица,

"Скажи нам, не утай же,

"Скажи-то божию правду:

"Кто у вас на море больший,

"Кто на Дунайском меньший?"

Возговорит заморская птица:

-- Глупые вы, русские птицы!

-- За чем вы к нам прилетали?

-- За чем про сине море спрошали?

-- Все у нас на море ббльши,

-- А нету на Дунайском меньших.

-- Колпик у нас -- Белый царь,

-- А белая колпица -- Царица;

-- А ясный сокол -- тот Воевода;

-- Лебеди на море -- Бояра;

-- Куропать, белая птица,-- Беспоместна:

-- Из куста в куст летает,

-- Сама себе поместья не знает;

-- Ястреб на море -- Стряпчий:

-- С богатого двора берет по полушке,

-- Со вдовы, с сироты берет по две и по три,--

-- То есть, великая в нем неправда;

-- Гусь на море -- морской Ходатай;

-- Ветлюк на море -- травник, сам Ябедник;

-- Чайка за море -- она Попадейка;

-- Галицы на море -- Черницы;

-- Те ли молодые молодицы;

-- И ворон у нас --Игумен;

-- Селезни -- торговые Гости;

-- А утушки -- те Купецкие жонки;

-- £убан птица на море -- Плотник;

-- Зуй птица на море -- Повар;

-- Ластушки косатые на море -- красны Девушки;

-- Тетерка на море -- Молодая жонка;

-- Селезень на море -- удалый-добрый Молодец;

-- На море Зять -- Дегтярь,

-- На море Теща -- Заюжка:

-- У зятя ноги коротки,

-- У тещи пороги высоки.

-- Ох, тошненько, ох, тяжеленько,--

-- Кошки на море -- Вдовицы,

-- И то Бобыли -- Сироты,

-- И день оны по печам,

-- И день оны по ошёсткам,

-- И ночь переходят по молочным крынкам;

-- Сорока на море -- Кабацкая жонка:

-- С ножки на ножку пляшет,

I -- Молодых молодцев она прибирает.

-- Вороница на море -- Бабка пупорезна...¹

И т. д.

¹ Предлагаемый здесь нами текст является сводным: начало его (кончая стихом "А нету на Дунайском меньших") воспроизводится по варианту 1-й части сборника -- No 87, ст. 7--30; последующие стихи -- частию по-сводному варианту "Заметки" Бессонова (стр. LXXIV--LXXV), частию (начиная со стиха "Ластушки на море -- красны девушки", и до конца) по варианту II-й части -- No 59, ст. 51-52, 54, 69-72, 85--93, 100.

Покончив со своим рассказом, заморская пташка, в свою очередь, спрашивала у "Русских птиц":

-- "Каково вам жить на Руси?"

Отвечали русские птицы:

-- Хорошо нам жить на Руси:

-- Все птицы у нас при деле,

-- Все птицы у нас при работе

-- И все птицы у нас при каравуле.

(No 59, ст. 29-34).

Но как именно описывала былина эту жизнь русских птиц при деле, при работе и при карауле, мы в точности ничего не знаем, так как данная часть ее почти совершенно утрачена, и из нее уцелели только весьма немногие отдельные образы {Ср. мнение по этому вопросу Рыбникова и Бессонова.-- Письмо Рыбникова к Бессонову (стр. XIII) и "Заметка" последнего (стр. LXXVII--LXXIX).}. Учитывая первый, вводный отдел былины в исходном его положении и ответ русских птиц, а также встречающееся в обращении к ним, в вариантах III части сборника заявление заморской пташки:

Ай же вы, русские птицы!

Там же вы не бывали,

Нужды-горя не видали,

Живете здесь по домам, по рагузам ¹,--

¹ Часть III, No 59, ст. 35-38; ср. No 61, ст. 1-4.

можно предполагать, что эта жизнь -- "по домам" и "по рагузам" -- рисовалась в утраченной части былины в тех же светлых и радужных красках, какие были намечены и в части вступительной.

Каковы бы ни были заключительный образ и окончание былины в ее целом составе, основной замысел ее, как сравнительный обзор русской жизни, во всяком случае совершенно, ясен. Реалистическая интерпретация исходного ее вопроса, как видно из всего вышеизложенного, подсказывается неизбежно всем ее содержанием. Это можно сказать даже относительно имеющего, собственно, частное значение варианта 1-й части сборника -- "Каково птицам жить на море" -- где, в результате сопоставления морских птиц с соответствующими представителями русской семьи и русского общества, мы приходим, в сущности, к вопросу о том, каково жить на Руси этим последним. Логический переход от этой общей, широкой постановки вопроса к несколько более определенной и тематически суженной формулировке его у Некрасова, в связи со всем сказанным по этому поводу ранее, представляется, конечно, вполне естественным.

Каким именно из двух предположительно указанных нами путей -- аналогии или контраста -- шла творческая мысль поэта и в какую форму отлилась первоначально, по непосредственном ознакомлении его с былиною, если последняя была действительно заблаговременно ему известна,-- сказать сейчас, разумеется, невозможно.

В основе былины лежит нередко отмечаемая памятниками народно-поэтического творчества, как присущая их героям, черта -- необыкновенная любознательность главного действующего лица, весьма характерное для него стремление сравнить и сопоставить свою жизнь с жизнью на стороне, или, как говорит былина, "на море", узнать про чуждые, неведомые порядки, посмотреть, где лучше, на чьей стороне истина, добиться последней во что бы то ни стало. Эта черта сказывается в былине очень ярко, и близкое родство ее с поэмой Некрасова в данном отношении несомненно. Безусловно, один и тот же мотив, одна и та же причина побуждают некрасовских мужиков отправиться на поиски счастливого и заставляют русских птиц слетаться на голос залетной пташки узнать: "Кто на море больший и кто на Дунайском меньший?".

Случайна она или не случайна, но нельзя не провести известной параллели между самым обращением русских птиц к заморской гостье и между вопросом семи некрасовских странников к попу, помещику и другим предполагаемым счастливцам. Их сближает и ясно выраженная внутренняя интенсивность самого вопроса и необыкновенная, характеризующая внешний прием их обращения серьезность:

Услышали русские птицы,

Слеталися птицы стадамы,

Садилися около рядамы,

В одну сторону головамы,

И стали оны петь-воспевати,

И стали к той ли птицы прилегати:

"Ты скажи, заморская птица,

Скажи нам, не утай же,

Скажи-то божию правду:

Кто у вас на море больший,

Кто на Дунайском меньший?"

Так же, чинно и степенно, с полным сознанием его важности, приступают к своему опросу и некрасовские крестьяне:

На встречу едет поп.

Крестьяне сняли шапочки,

Низенько поклонилися,

Повыстроились в ряд

И мерину саврасому

Загородили путь^ï.

¹ I гл. "Поп". Ср. соответствующее место в гл. "Помещик".

Так же искренно, от души, просят они разрешить их недоумение, так же настойчиво молят о правде именем божиим:

Мы мужики степенные,

Идем по делу важному:

У нас забота есть.......

Ты дай нам слово верное

На нашу речь мужицкую

Без смеху и без хитрости,

По совести, по разуму,

По правде отвечать;

Не то с своей заботушкой

К другому мы пойдем.

Скажи ты нам по-божески:

Сладка ли жизнь поповская?

И в том и в другом случае мы можем усмотреть здесь даже известную текстуальную близость, не говоря уж о том, что и общий смысл, и тон, и характер и в поэме, и в былине тут, бесспорно, те же {Весьма любопытно, что эту самую степенность и чинность и эту самую внутреннюю интенсивность в вопросе русских птиц усиленно подчеркивает в своей "Заметке" и Бессонов: "Садились слишком степенно и чинно, в одну сторону головами, как на мудреной сходке, заговорили поскорей о том, что всего больше вертится на душе у мира-народа, при задачах его жизни гражданской; и спросили не просто, а до того искренно и в-за-правду, что молили о правде именем божьим, да не утай же, да скажи правду" (стр. LXXIII).}.

По справедливому замечанию проф. Ю. М. Соколова (высказанному им после доклада настоящей работы в литературной секции б. Российской академии художественных наук, в феврале 1924 года), в связи с положением о возможном влиянии на поэму былины о Птицах, невольно обращают на себя внимание также и два эпизода из "Пролога.": во-первых, эпизод с птенчиком пеночки, именно обращение к нему Пахома:

Ой ты, пичуга малая!

Отдай свои нам крылышки,

Все царство облетим,

Посмотрим, поразведаем,

Поспросим и дознаемся,

Кому живется весело...

И т. д.

во-вторых, один из эпизодов в сцене лесного переполоха, как-то, входящая в него характеристика совы:

Сова -- замоскворецкая

Княгиня -- тут же мычется.

Это, по мнению проф. Ю. М. Соколова,-- возможные реминисценции, источником которых послужила именно былина о Птицах.

Если былина о Птицах может быть рассматриваема, как непосредственный источник основного замысла и исходного вопроса поэмы, ближайшей формулировки и некоторых характерных особенностей его постановки, то, с точки зрения общей ее композиции, ближайшим прообразом для нее послужила, надо полагать, известная народная сказка о "Правде и кривде". В этом легко убедиться, прежде всего, из непосредственного сопоставления сказки с поэмою.

"Раскалякались прамеж себя,-- рассказывает сказка,-- двоя нашей братьи мужичков, бяднеющие, пребяднеющие. Адин-ат жил коё-как, калатился всеми неправдами; гаразд был на абманы, и приворнуть ево было дело, а другой-ят шол по правде, кабы, знаш, трудами век пражить. Вот эвтим делам-та ани заспорили. Адин-ат гаварит: лутча жить кривдай, а другой-ят гаварит: кривдай век поожить не сможишь; лутча как на-есть, ды правдай. Вот спорили ани, спорили, нихто, слыш, не переспорил. Вот и пашли ани, братец мой, на дарогу; пашли на дарогу и решили спрасить да трех раз, хто им на встречу пападет и што на авто скажит. Вот ани шли-шли, братец мой, и увидали: барскай мужичок пашит. Вот, знаш, и падашли к няму; падашли к няму и гаварят: "Бог на помочь тебе, знакомай! Разреши ты наш спор: как лутча жить на белам свети -- правдай али кривдай?" -- Нет, братцы! правдай век пражить не сможишь; кривдай жить вальготняй {Выгоднее, легче (Опыт обл. велик. слов., стр. 20).}. Вот и наше дело: бесперечь у нас гаспада дни отнимают, работать на себя некогда; из-за неволи прикиниш(ь)ся бытто што папритчилась {Попритчиться -- заболеть с глазу, с укоров, показалось.} -- хворь, знаш, нашла, а сам меж эвтим времям-та в лесишка съездишь на дравицы, не днем, тык ночью, коли есть запрет".-- "Ну, слыш, мая правда!" -- гаварит кривадушнай-ят правдиваму-та.

Вот пашли апять на дароги, знаш, што скажит им другой. Шли-шли, и видют: едит на паре в павоски с кибиткай купец. Вот падашли ани к няму, падашли и спрашивают: "Астанавись-ка, слыш, на часик, не на гнев тваей миласти, а чом мы тебя спросим: Реши, слыш, наш спор: как лутча жить на свети -- правдай али кривдай?" -- "Нет, рабята! Правдай мудряно жить, лутча кривдай. Нас абманывают, и мы абма-нываем". -- "Ну, слыш, мая правда!" гаварит апять кривадушнай-ят правдиваму-та.

Вот пашли ани апять на дароги, што скажит им третяй. Шли, шли; едит прикащик на встречу. Падашли к няму: "Астанавись-ка на часочик; реши ты наш спор, как лутча жить на свети -- правдай али кривдай?" -- "Вот, слыш, нашли а чом спрашивать! знама дела, што кривдай. Какая ноньча правда? За правду в Сибирь угадишь, скажут -- кляузник..." -- "Ну, слыш! -- гаварит кривадушнай-ят правдиваму-та: вот все гаварят, што кривдай лутча жить".

"Нет, слыш! нада жить на божью, как, знаш, бог велит: што будит, то и будит, а кривдай жить не хачу!" гаварит правдивай-ят кривадуш-наму-та.

Вот пашли апять дарогай вмести. Шли, шли; кривадушнай-ят всяка, знаш, сумеит ка всем прилаживаться; везде его кормют, и калачи у него есть; а правдивай-ят где вадицы изапьст, где парабатаит, ево, за эвто пакормют. А тот, знаш, кривадушнай-ят все смеется над ним" {А. Н. Афанасьев, Народные русские сказки, вып. I, M. 1855, No 10, стр. 45-46.}.

Если отбросить следующую часть сказки, где говорится об ослеплении правдивого и о том, как неправильно решенный людьми в пользу криводушного вопрос о правде и кривде разрешается чудесным образом, при помощи сверхъестественной силы, в пользу правдивого, то сходство ее с поэмой Некрасова, в отношении общего хода развития основной фабулы, будет полное.

В один прекрасный день на столбовой дороженьке сходятся семь временно-обязанных уезда Терпигорева, Пустопорожней волости, и начинают спорить о том, кому жить любо-весело, вольготно на Руси. Один утверждает -- чиновнику, другой -- помещику, третий -- попу и т. д. Спор принимает исключительно страстный характер, переходит в ссору, затем в драку и, наконец, заключается соглашением спорящих не расходиться и не возвращаться домой до тех пор, покуда занимающий их вопрос не будет решен окончательно. Полученная чудесным образом скатерть самобранная помогает им исполнить данный зарок, и, обслуживаемые ею, спорщики начинают мерить матушку-Русь, в надежде найти счастливого. Первое лицо, к которому они обращаются с просьбою ответить им, насколько оно счастливо,-- поп. Из разговора с ним странникам становится ясно, что утверждение Луки о поповском счастье совершенно ошибочно, и они отправляются дальше. Весть о том, что там "ярмонка" и храмовой праздник, приводит их вскоре в село Кузьминское. Но их попытка сыскать там счастливого кончается опять неудачей: "дырявое с заплатами, горбатое с мозолями", мужицкое счастье -- не счастье. Следующая затем встреча с помещиком сразу же и окончательно убеждает их в том, что не найдут они в настоящее время счастливца и в среде последних.

Порвалась цепь великая, Порвалась -- расскочилася: Одним концом по барину, Другим -- по мужику.

После долгих напрасных скитаний, на Петровки, странники попадают на Волгу, на поемные луга князей Утятиных, и здесь из всего виденного и слышанного уясняют себе, что "порвавшаяся цепь", хоть и ударила больно по барину и по мужику, но вместе с тем и положила предел ужасам и грехам крепостной поры, дала освобожденному народу вздохнуть полегче. Вместе с вахлаками справляют они тут "поминки по подрезанным помещичьим крепям" и к утру засыпают, не подозревая, что истинно "счастливый" -- счастливый сознанием возможности прозреваемого им впереди народного счастья, счастливый своей готовностью отдать всю жизнь свою на служение этому счастью -- Гриша находится всего только в нескольких от них шагах.

Еслиб знали странника все, что было с Гришею,

Были бы б[ыть может] под родною крышею

Ужъ нашлиб счастливого в ту ночь чудную

В ночь одну неболее. Грише долю трудную

Жизнь-Судьба готовила...¹

¹ Черновая рукопись Пушкинского дома. Вариант заключительных строк поэмы, воспроизводимой К. И. Чуковским в его комментариях к поэме, по его указанию, по тому же черновому наброску, отысканному им в рукописи Пушкинского дома (ИРЛИ), представляет собою в действительности не точное воспроизведение подлинного текста данного чернового наброска, а соединение двух различных рукописных вариантов, выправленных самим комментатором. Е. Б.

Но в данный момент он был действительно счастлив.

Не надеясь найти счастливого между вахлаками, они продолжают свой путь, при чем на этот раз решают "пощупать" в своих поисках счастья и баб. Рассказ, ославленной счастливицею, многострадальной Матрены Тимофеевны Корчагиной сразу же выясняет для них всю нелепость подобной затеи:

Идите вы к чиновнику,

К вельможному боярину,

Идите вы к царю,

А женщин вы не трогайте!

Вот бог, ни с чем проходите

До гробовой доски.

Очевидно, убежденные ее словами, следуя данному ею совету, странники и продолжают свои поиски именно в указанном направлении. Насколько можно судить по дошедшим до нас отрывкам дальнейших частей поэмы, из Клина они направляются сначала в Новгородскую губернию, где и происходит их встреча с чиновником, а оттуда пробираются в Петербург искать доступа к "вельможному боярину -- министру государеву" и, наконец, к самому царю, при чем, действительно, принимают участие в облаве на царской охоте:

Глядели, любовалися

И с умиленьем думали:

"Дойдем и до тебя".

О том, где и как происходит их встреча с купцом, и о том, как именно и на чем оканчиваются их поиски, ввиду того, что поэма не закончена, мы ничего не знаем.

Если оставить в стороне все вводные эпизоды и подробности, общая схема построения как в поэме, так и в сказке будет, очевидно, та же: тот же случайный по обстоятельствам его возникновения, но далеко не случайный по существу спор, служащий в них завязкою; та же бесплодная попытка разрешить его собственными силами спорящих; то же горячее желание непременно выяснить истину; то же решение прибегнуть с этою целью к третейскому суду встречных; то же долгое странствование в поисках могущего удовлетворить всех спорщиков ответа; наконец, та же возможность убедиться в справедливости своего мнения не только из ответов опрашиваемых, но и из собственных наблюдений, и та же явная расчлененность частей на основе повторного воспроизведения известных пассажей, особенно основного вопроса.

И обращение Некрасова к этой сказке было тем естественнее, что уже самая былина, подсказывая основной замысел и исходный вопрос поэмы, намечала, вместе с тем, для нее и общий прием непосредственной его разработки, в форме опроса и ответов столкнувшихся, в силу тех или иных побуждений, в ней персонажей. Сказка же, как бы развивая и конкретизируя эту общую мысль, предлагала вниманию поэта готовый, построенный на том же принципе и детально разработанный план, который, как нельзя более соответствовал и грандиозному его замыслу, предоставляя, вследствие легкой подвижности своих рамок, безграничный простор его творческой фантазии, и народному стилю и характеру задуманного им произведения, налагая на всю концепцию, благодаря заложенному в основе его чисто народно-эпическому мотиву правдоискательства, печать чисто народной психологии {Ясен только общий смысл ответа, но не условия, в которых он может быть получен странниками. И едва ли можно согласиться в данном случае с мнением покойного академика П. Н. Сакулина (см. его "Некрасов", М. 1922, изд. т-ва "Земля", стр. 51--57), что "поэму Некрасова следует печатать и читать в другом порядке", а именно: "1) Пролог, 2) I часть, 3) Крестьянка, 4) Перерыв [т. е. "исправник, вельможа, Царь, эпизоотия и катастрофа"], 5) Последыш, 6) Пир на весь мир". С нашей точки зрения, гораздо более правильным представляется порядок, предложенный первоначально, в двух первых его изданиях -- 1920 и 1921 годов К. И. Чуковским. В его пользу говорят: и данные топографии и внутренней хронологии самого содержания поэмы, и история замыслов (не "написания"), и многие рукописные и текстуальные данные, и некоторые соображения идеологического характера, и, наконец, определенно выраженная воля самого автора, помечающего "Пир" второю главою второй части неизменно, на всем протяжении творческой, его Истории, начиная с первого чернового наброска (в рукописи Пушкинского дома), вплоть до первопечатного, еще прижизненного, вырезанного цензурою текста (в "Отечественных записках" 1876, No XI), и позднейшей окончательной его редакции в авторизованном списке А. А. Буткевич (принадлежавшем Рукописному отделению Библиотеки Академии наук СССР). Это последнее обстоятельство отмечает также и академик П. Н. Сакулин (см. его "Некрасов", М. 1922, стр. 57). "В основе своей,-- говоритон,-- творческая идея поэмы -- глубоко народна: она сродни, например, идее сказки о правде и кривде, где спорщики также странствуют и опрашивают встречных. Тип пытливых правдоискателей обычен для народа".}.

Обнаруженная Некрасовым, в данном случае, исключительная способность ассоциировать и комбинировать, в процессе творчества разнообразные, извлекаемые из различных источников данные для него вообще весьма характерна и составляет одну из отличительных черт его поэтического таланта. В отношении данных былины и сказки она проявляется как будто, между прочим, и в области текстуальных заимствований, сказывается, повидимому, в самой формулировке двойного, намечающего исходную тему некрасовской поэмы вопроса.-- "Хорошо нам жить на Рдси" -- и "крестьяне стоги поклали, Им жить хорошо, Хорошо, и прохладно, и весело": отсюда -- исходная постановка вопроса в заглавии поэмы {Поэтика данного заглавия, кстати, весьма характерна для своего времени: ср. "Кому на Руси жить хорошо" -- и "Кто виноват?" (Герцена, 1847), "Что делать?" (Чернщшевского, 1863), "Где лучше?" (Решетникова, 1868).}; исходная формулировка его в тексте "Пролога": "Кому живется весело, вольготно на Руси?" -- приводит нас одновременно и к былине, и к термину цитированного нами варианта сказки -- "вальготняй".

В непосредственном знакомстве Некрасова со сказкой о "Правде и кривде" сомневаться едва ли приходится. Весьма возможно, хорошо известная ему еще с детства, она, быть может, неоднократно была выслушана им впоследствии из уст народа и, наконец, независимо от того, была, надо полагать, просмотрена и прочитана в вышедшем как-раз незадолго перед тем, обратившем на себя всеобщее внимание и лично ему хорошо известном сборнике "Народных русских сказок" А. Н. Афанасьева {О знакомстве Некрасова со сборником Афанасьева см. выше.}. Непосредственное обращение к печатным текстам и печатным сборникам народных произведений -- совершенно в творческой манере Некрасова {См. выше.}, и сделанное нами выше сопоставление поэмы со сказкою, взятою именно в афанасьевском варианте Чистопольского уезда Казанской губернии, свидетельствует как будто как-раз в пользу последнего. Впрочем, в варианте Казанской губернии сказка очень легко могла стать известной Некрасову и изустно, хотя бы еще летом 1846 года, когда поэт, вместе с Панаевыми, жил в Казани и в городе Спасске и гостил и охотился в имении казанского помещика Григория Михайловича Толстого, в селе Ново-Спасском.

Использовав сказку для построения общего композиционного плана своего произведения, Некрасов, правда, взял из нее, как показывает сделанное нами выше сопоставление, только основную идею и общую характерную схему рисунка, видоизменил и расцветил его по-своему, но самый факт заимствования едва ли подлежит сомнению, и мнение покойного академика Н. А. Котляревского, что "из сказки была взята говорящая пеночка и скатерть самобранная, а семь мужиков, идущих куда глаза глядят на поиски чужого счастья, из запаса собственной фантазии" автора {"Некрасов. Неизданные материалы Пушкинского дома", П. 1922, стр. 44.}, во второй его половине, навряд ли может быть признано вполне основательным. Источник "фантазии" поэта, в данном случае, для нас очевиден.

Непосредственная близость общего композиционного плана поэмы к сказке о "Правде и кривде" и явно выдержанный в общих чертах сказочно-повествовательный стиль поэмы, мастерски намеченный "Прологом" и неизменно подчеркиваемый на всем ее протяжении, как чисто эпическим приемом повторения странниками их знаменитой формулы, так и регулярным обращением их к чудесной скатерти самобранной (а в Прологе "Крестьянки" из III-й части оттеняемый сверх того и путем привнесения в текст небольшого, но весьма характерного, чисто сказочного присловья), заставляют нас решительно возражать против положения академика П. Н. Сакулина об использовании Некрасовым в настоящем произведении "той же композиционной формы, какой пользовались уже Пушкин, Лермонтов, Гоголь, и какая идет еще от старого авантюрного романа" {Дань указанной форме старого авантюрного романа Некрасов, действительно, отдал, но значительно раньше, в романе "Три страны света".}.

На сказочность формы поэмы и на близость основы ее к народным сказкам о "Правде и кривде" обратил в свое время внимание и О. Ф. Миллер {"Публичные лекции Ореста Миллера", изд. 2-е, дополненное шестью лекциями, не вошедшими в 1-е издание, Спб. 1878, лекция 8: "Некрасов.-- Произведения второго периода (с 1861 года)", стр. 332.}.

Положение о вероятном композиционном заимствовании из сказки остается, конечно, в полной силе, если даже и допустить, что с течением времени найдутся какие-либо новые материалы, которые решительно ниспровергнут выдвинутую нами гипотезу о возможном зарождении творческого замысла и исходного вопроса поэмы под непосредственным влиянием былины о птицах.

В настоящий момент принятию предлагаемой гипотезы былины противоречит, да и то собственно только на первый взгляд, одно лишь воспоминание Г. Н. Потанина, согласно которому Некрасов работал над своею поэмою еще осенью 1860 года {Г. Н. Потанин, Воспоминания о Некрасове -- "Исторический вестник" 1905, февраль, стр. 463--464.

Самый год в "Воспоминаниях" непосредственно не указан, но его легко восстановить на основании ряда других сообщаемых Потаниным фактов. Интересующее нас свидание его с Некрасовым состоялось за несколько месяцев до того, как появились в печати, в январском номере "Современника" 1861, первые главы его романа "Старое старится, молодое растет".}.

"Осенью,-- вспоминает Потанин,-- я приехал в Петербург и тотчас пошел к Некрасову.

-- А! приехали, очень рад! -- встретил меня весело Николай Алексеевич и повел в кабинет".

"...через неделю я пришел к Некрасову просить места.

Приемный час для посетителей --10-й -- давно уже прошел, а поэт еще не вставал. Впрочем, ждать мне не пришлось, Н. А. тут же вскричал:

-- Идите сюда, в спальню! -- и извинился лежа в постели.

-- Что скажете нового?

-- Пришел места просить.

-- А! это казенное дело, полно валяться, встаем!

Он натянул халат, подвинул туфли и перешел на диван.

-- Я проспал лишний час, вчера долго писал, да не дописал -- сейчас кончу и тогда к вашим услугам.

Он уселся на отоман по-турецки, ноги под себя -- впоследствии я узнал, что это была любимая поза Некрасова так писать. Он отодвинул занавеску на окне, придвинул столик, уставил, как удобнее, и принялся за работу, исписывая листок почтовой бумаги тонко очинённым карандашом.

Это были наброски прекрасной его поэмы: "Кому на Руси жить хорошо". Она долго после того не выходила в печати.

-- Вот кончил! теперь идем и едем. И тут же велел заложить коляску".

У нас нет никаких указаний на то, чтоб варианты Рыбникова, вошедшие в I и во II части его сборника, из которых второй был приготовлен собирателем к напечатанию и отослан Бессонову, через посредство г. В. {См. "Приложения ко II-й части", письмо Рыбникова к П. А. Бессонову, No 3 [осень 1860 года], стр. IV--V.}, еще летом или в самом начале осени 1860 года, сделались известны Некрасову еще до появления их в печати. Равным образом, мы не имеем достаточных оснований утверждать категорически, что Некрасов мог познакомиться с данной былиной непосредственно, услыхав ее сам в народе. Насколько можно судить об этом по дошедшим до нас записям, в середине XIX столетия былина о Птицах была, повидимому, уже довольно редкой и в более или менее полном виде сохранилась только на севере. В Олонецкой губернии, где были сделаны все записи Рыбникова и Гильфердинга, поэт, насколько известно, никогда не бывал {В очень незначительной части записи были сделаны также и в Пермской губернии. К сожалению, пока неизвестно, где были записаны варианты Новикова, "Песенника" 1819 г., Сахарова, Н. Ф. Щербины (Рукописное отделение Библиотеки им. В. И. Ленина, рукопись No 3423, тетрадь No 6) и А. Н. Афанасьева. Записи Истомина (1886) и Н. П. Колпаковой (27 июня 1926 г.) были произведены опять-таки в Космозерском погосте Петрозаводского уезда Олонецкой губернии.}. Остается предположить, что он мог услышать ее случайно от какого-нибудь прохожего олончанина, но вероятия в этом, конечно, слишком мало {Летом 1908 года В. Ф. Ржиге удалось, правда, записать очень значительный по объему (111 ст.) вариант "Птиц" (см. "Этнографическое обозрение" 1909, No 4, "Смесь" стр. 100--103) в деревне Пронине, неподалеку от Рыбинска, и притом как-раз от слепого певца-крестьянина Деревни Быдрей. Варнавинского уезда. Костромской губернии, Некрасову Достаточно хорошо известной, но, во-первых, настоящая запись была произведена почти пятьдесят лет спустя, во-вторых, мы совершенно не знаем, не сделалась ли упомянутая былина известной крестьянину деревни Быдрей чисто случайно. В. Ф. Ржига решительно никаких сведений о судьбе этого крестьянина нам не сообщает.}. Хронологическая последовательность фактов, ввиду показаний Потанина, очевидно, нарушается, а вместе с тем падает, видимо, и опирающаяся на нее гипотеза.

Но таково, повторяем опять-таки, только первое впечатление. Несмотря на всю видимую, казалось бы, точность и определенность указанных воспоминаний Потанина, полагаться на них едва ли возможно.

"Воспоминания" Потанина появились сравнительно очень поздно, были опубликованы им лишь в феврале 1905 года и, быть может, отчасти уже именно в силу этого позднего своего появления, грешат зачастую, как в отношении хронологической точности, так и самой фактической достоверности {Примером могут служить хотя бы совершенно не соответствующие действительности указания Потанина на время и обстоятельства известного разрыва между Некрасовым и Тургеневым или воспоминания его о знакомстве и встречах своих с Помяловским в редакции "Русского слова", тогда как в этом журнале был помещен один только посмертный рассказ Помяловского "Поречане", и знакомство их состоялось фактически в редакции "Современника".}. Погрешности и искажения того и другого рода нередки в них даже при передаче тех или иных эпизодов из литературной деятельности самого автора {Согласно "Воспоминаниям", "Год жизни" -- первая повесть Потанину напечатанная им в журнале "Русское слово", по справкам -- последняя (см. июль -- октябрь 1865 года).}, и достаточно самой легкой., поверхностной их проверки, чтоб убедиться, что к указанной Потаниным для набросков поэмы "Кому на Руси жить хорошо" дате 1860 года следует подходить с весьма и весьма большой осторожностью.

Но пусть даже указанная дата окажется правильной. При внимательном отношении к рассказу Потанина о законченных якобы Некрасовым в его присутствии набросках поэмы "Кому на Руси жить хорошо", невольно бросается в глаза известная неясность и недоговоренность. Каким образом узнал Потанин, что именно было дописано тогда поэтом в его присутствии; какие это были наброски, т. е. к какой главе, если не к "Прологу", поэмы они относились; что они собою представляли -- обо всем этом им не говорится буквально ни слова. И эта неточность, эта недоговоренность, в связи с подробнейшей передачей всех прочих незначительных деталей и мельчайших эпизодов свидания, естественно наводит на мысль о том, что принадлежность упомянутых им "набросков" к поэме выяснилась для Потанина уже значительно позже.

Раз это было так, показание Потанина, очевидно, теряет для нар всю свою силу. Находясь под тем или иным впечатлением, Некрасов, конечно, легко мог задумать и набросать какой-либо эпизод или сцену и тут же, в более или менее законченном и готовом виде, прочесть свой набросок гостю, который, действительно, и узнал его позднее, быть может, в несколько измененной форме, в одной из частей или глав поэмы "Кому на Руси жить хорошо"; но это еще не доказывает, что он и тогда уже мыслился и создавался им именно в плане последней. Некрасов, как мы знаем, нередко творил чисто эпизодически, и упомянутые Потаниным "наброски поэмы" свободно могли иметь в то время еще совершенно самодовлеющий, автономный характер, воспроизводя просто тот или иной поразивший поэта случай, ту или иную сцену из народной жизни, без всякого отношения их к несуществовавшему, возможно, совсем еще в тот момент общему замыслу названного произведения, войдя в него только впоследствии {Непосредственное обращение при разработке позднейших произведений к старым стихам и наброскам -- явление в творчестве Некрасова довольно обычное. Прекрасным примером тому могут служить хотя бы известное стихотворение его "Поэт и гражданин", развившееся, в позднейшей диалогической своей форме, на основе первоначального, помещенного в "Современнике" (1855, No 6), небольшого отрывка "Русскому писателю", или IV и V главы "Крестьянки" (из третьей части), где в рассказах о смерти Дёмушки и о случае со смелым Федотушкой Некрасовым были использованы воспроизведенные им уже ранее, в стихотворении "Деревенские новости", эпизоды из жизни знакомой деревни -- случаи с дочкой солдатки Аксиньи и с маленьким храбрым Волчком.}. Дата 1860 года, относящаяся к наброскам такого именно рода, хронологической базы наших построений подрывать, конечно, не может.

В заключение, небезынтересно, быть может, отметить, что былина о Птицах привлекала внимание наших крупных поэтов неоднократно, и Некрасов в этом случае был далеко не единственным и не первым. Еще в XVIII веке ее оценил и использовал в двух своих "Хорах ко превратному свету", написанных "К большому маскераду, бывшему в Москве, в 1763 годе", А. Н. Сумароков {Полное собрание сочинений, изд. Н. Новикова, 1787, ч. VIII.-- Хоры "К большому маскераду, бывшему в Москве, в 1763 годе", CLVII, "Хор ко превратному свету" (стр. 338--339) и "Другой хор ко превратному свету" (стр. 339-342).}; затем, ровно через сто десять лет, немного позднее Некрасова, к ней обратился при создании своего "Хора птиц" в Прологе "Снегурочки" А. Н. Островский; и, наконец, ее знал и отобразил в своей сказке о медведице (1830) -- на что указал в свое время и: Вс. Миллер {См. его "Пушкин как поэт-этнограф" -- "Этнографическое обозрение" 1899, No 1-2, стр. 178.

Под непосредственным влиянием данной былины было написано и стихотворение Ф. Берга "Птицы", напечатанное в январе 1863 года в журнале "Время" и вскоре спародированное в полемическом выпаде против "Времени" "Современником" (см. "Время" 1863, No 1, отд. I, стр. 279-280; см. "Современник" 1863, т. XCV, No 3, отд. II: "Наша общественная жизнь", стр. 195--202 -- "Тревоги "Времени"").} -- А. С. Пушкин.

Оставить комментарий Роос-Базилевская Елизавета Альфредовна (bmn@lib.ru) Год: 1935 Обновлено: 06/12/2023. 69k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Роос-Базилевская Елизавета Альфредовна Из творческой истории "Кому на Руси жить хорошо"

Е. Базилевская

Из творческой истории "Кому на Руси жить хорошо"

Роос-Базилевская Елизавета Альфредовна
Из творческой истории "Кому на Руси жить хорошо"