Милостивый государь Федор Иванович, не посетуйте, если невольно беспокою Вас. Мне было бы очень тяжело остаться перед Вами в двусмысленном положении, тем более что Вы меня совсем не знаете. Я говорю о досадной ссоре с Дальским.
Ради бога, не подумайте, что мной руководит мелкое чувство обиды, желающее набросить тень на Ваши дружеские отношения с Дальским. Поверьте, таких типично холопских черт во мне еще никто не замечал. Я сам отношусь с искренним уважением к бесспорному таланту Дальского и даже нахожу его обаятельным в личной беседе, но до той минуты, когда в нем говорят лучшие качества артиста. К прискорбию, полицейская сущность его души нередко омрачает эти качества и в жизни и на сцене. Вот почему, вероятно, меня не удовлетворяет Дальский в мировых созданиях поэзии. Без пленительной наивности художника, без мистики, стихийного романтизма, невыразимого величья даже в самом преступлении нельзя играть Шекспира.
Я об этом несколько раз говорил и писал Дальскому. Не думаю, чтоб мое мнение было совсем ничтожно: ему давали, и не раз, место в печати такие знатоки искусства, как Суворин и Буренин -- люди, во всяком случае, с большим художественным чутьем и образованным вкусом. Может, несколько наивно пускаться в такие откровенности, но, к сожалению, для выяснения причины неприятности с Дальским это необходимо. У Дальского хватило дерзости назвать меня паразитом сцены и не хватило смелости самому выгнать меня, своего гостя, из-за стола, а через посланных. Я простил это Дальскому только потому, что сидел за его ужином, ел его хлеб, а главное, что с нами были женщины.
Надеюсь, Вы в этом не заподозрите с моей стороны малодушия? Мое положение за последние годы на сцене такое, что я, ей-богу, был бы рад умереть, чем в будущем несомненно испытывать крыловские ослиные ляганья: толпа никогда не прощает падения тому, кто так или иначе владел ею (а я владел ею и не раз). Я не сочиняю, это не наглость озлобленного неудачника: свидетели моих сценических не только успехов, но и триумфов еще живы. Почему я так упал... Впрочем, довольно, "побежденные" своей личной жизнью интересовать не могут. Повторяю, я считаю Дальского большим актером. Но он не трагик в европейском значении. Литературная работа его над ролями в научном смысле сомнительна, а пресловутой актерской техникой теперь не удивишь даже иных любител[ей], которые, как плодовитые клопы, массами стали соперничать с нами, наивно полагая, что в технике-то и заключается весь секрет "игры". Дальский, конечно, не может не знать, что право на европейского актера дается только двумя путями -- или бессознательным гениальным прозрением творчества, или кровавым трудом строгого, систематического самообразования. До сих пор у Дальского я видел только дешевое "падишахство" над слабыми или плохо знающими наши театральные кулисы, что и послужило, наконец, причиной нашего окончательного разрыва, о чем очень жалею, так как все же по-своему люблю Дальского. Федор Иванович, мне было бы очень жаль, если б наше знакомство тем и кончилось. Может, Вы нашли бы возможным оказать мне честь, пожаловать ко мне, моя семья была бы так рада Вам. Вы поймете, почему я первый не делаю Вам визита: в моем положении это имело бы характер назойливости. Поверьте, мне от Вас, кроме Вас, ничего не нужно.
С истинным уважением Н. Россов
Кудринская площадь, д. Курносовых, кв. 6.
Забудьте письмо, которое я передал вам с Клементьевым, оно писано было в отчаянии.