Имѣя слабость иногда появляться въ печати съ замѣтками относительно тѣхъ или другихъ вопросовъ искусства, рѣшаюсь обременить здѣшнюю публику миленькимъ словомъ о великомъ актерѣ Кинѣ. Осмѣлюсь думать, что мое не совсѣмъ обычное толкованіе этой роли даетъ мнѣ нѣкоторое право поговорить о немъ печатно.
Дюма, написавшій "Кина", конечно не классикъ, но все же очень изящный, трогательный писатель, что въ наше время имѣетъ большое значеніе для молодежи. Пусть нѣсколько наивны, мелодраматичны такія пьесы, какъ "Кинъ", но въ нихъ есть тотъ неуловимый, тонкій ароматъ красоты, блестящаго остроумія и непосредственность чувствъ, какими только отличались люди двадцатыхъ годовъ прошлаго столѣтія.
Встрѣча съ Дюма на сценѣ или въ чтеніи очень напоминаетъ случайную встрѣчу съ засохшимъ цвѣткомъ въ давно нераскрываемой книгѣ. Помните несравненное стихотвореніе Пушкина "Цвѣтокъ засохшій, безуханный"... и т. д. Если не помните, то мнѣ очень трудно объяснить секретъ очарованія такихъ писателей, какъ Дюма.
Бѣлинскій не любилъ французовъ, а Дюма за его "Кина" почти презиралъ; но мнѣ кажется, что это произошло отъ того, что онъ подошелъ къ "Кину" съ такой-же стороны, съ какой Левъ Толстой подошелъ къ Шекспиру, т. е. только этически, со стороны нравственнаго міровоззрѣнія. Въ Толстсмъ это понятно; онъ почти отрекается отъ благъ жизни, отрицая себя даже въ лучшихъ своихъ произведеніяхъ. А это равносильно отрицанію вообще литературы. Дидактика, стремленіе учить "и учить больше словами", чѣмъ образами, доходитъ у Толстого до какого-то религіознаго культа. Поэтому Шекспиръ съ его красочной жизнью съ олицетвореніемъ человѣческихъ страстей отъ самыхъ низшихъ до самыхъ высшихъ могъ показаться Толстому даже чѣмъ-то безнравственно языческимъ. Но Бѣлинскій любилъ жизнь не только духа, но и тѣла, зналъ, какое благородное, чарующее вліяніе можетъ произвести иногда самая повидимому земная вещь, будучи направлена по хорошему пути, и потому мнѣ непонятно, за что Бѣлинскій такъ нападаетъ на "Кина".
"Кинъ -- это актерская мечта. Сыграть Кина -- значитъ прикоснуться къ его генію, что очень трудно. Къ его распутству, что значительно легче. Геній -- это удѣлъ немногихъ избранниковъ, безпутство, красивое, завлекательное безпуство, какимъ Дюма-père украсилъ своего Кина, списавъ его портретъ съ Фредерика Леметра, гораздо доступнѣе. Сколько россійскихъ актеровъ обожгли крылья своихъ дарованій на этомъ огнѣ. Дѣйствительный Кинъ былъ сумраченъ, дикъ и застѣнчивъ. Это его угнетало, онъ пилъ... Въ сорокъ лѣтъ, наверху своей славы, онъ былъ хромъ отъ подагры и хрипѣлъ остатками когда-то очаровательнаго голоса. Обаяніе Кина всецѣло держалось на его могущественномъ темпераментѣ. Но искусство давалось ему не легко".
Я сейчасъ, къ сожалѣнію, не помню, кто авторъ этихъ, поистинѣ неоцѣненныхъ строкъ для каждаго актера, кромѣ Барная.
Барнай прежде всего игралъ Кина въ костюмѣ начала девятнадцатаго вѣка. Это удивительно дѣлаетъ стильнымъ не только Кина, но и все его общество. Нѣкоторая мягкость, чопорность и изысканность тогдашнихъ костюмовъ сообщаютъ актеру и въ жестахъ, и въ голосѣ, въ манерѣ произносить слова соотвѣтствующую окраску,-- придаютъ вѣсъ и какую-то своеобразную аристократичность всей пьесѣ.
Особенно хорошъ у Барная первый выходъ, гдѣ актеръ борется съ массой разнообразныхъ чувствъ: и декадное смущеніе сына народа передъ привычнымъ ледянымъ спокойствіемъ свѣтскаго общества, и болѣзненно-чуткое самолюбіе великаго, прославленнаго артиста, смѣшанное съ худо скрываемымъ безпокойствомъ уронить свое достоинство передъ "ней" и передъ его другомъ по названію, могущественнымъ красавцемъ принцемъ Уэльскимъ (которому, какъ брату короля, довольно было въ то время одного слова, чтобы уничтожить Кина со всей его "славой" на вѣчныя времена), наконецъ и невольная, нѣсколько подчеркнутая элегантность въ одеждѣ, жестахъ, нѣкоторая изысканность, торжественность, почти восторженность въ рѣчи отъ волненія -- все это удивительно картинно и страстно, а главное психологически вѣрно передавалъ Барнай. И меня всегда сильно смущало, почему даже такой великій артистъ какъ Росси, въ роли Кина, какъ бы "снисходилъ" только къ окружающему и даже къ принцу Уэльскому. Это положительно невѣрно и лишаетъ Кина всякой глубины и жизненности.
Кинъ, такимъ образомъ упрощенный, Кинъ, какъ олицетвореніе дешевой актерской удали, кричащаго разврата и гордости, граничащей съ наглостью, едва ли интересенъ... Но Кинъ, какъ геніальное дитя народа, полное самобытной поэзіи и кипучаго темперамента; Кинъ, какъ пламенный, язвительный протестъ противъ гнусныхъ предразсудковъ сословности, какъ искренно влюбленный съ нѣкоторымъ рыцарствомъ въ роскошную красавицу, пышную графиню Кефельдъ, имѣетъ большое значеніе, по крайней мѣрѣ, для молодежи.
Конечно, все это возможно только безъ пятаго акта. Иначе "Кинъ" -- довольно плоская пьеса и впечатлѣніе отъ нея равно нулю.
Засохшій цвѣтокъ -- повторяю опять это сравненіе,-- найденный не какъ сокровище въ давно забытой книгѣ, а въ мусорѣ, среди перегнившихъ растеній, наряду съ массой опавшихъ листьевъ, не займетъ ничѣмъ воображенія, не тронетъ сердца.
Дюма-отецъ, какъ я сказалъ, нѣжный изящный писатель, онъ создалъ 4 акта "Кина" изумительно, съ громаднымъ талантомъ, но кровь галла-"негра" или вѣрнѣе, французское воспитаніе, какъ то вдругъ выступили изъ береговъ, затемнили его художественный инстинктъ -- и онъ пятымъ актомъ безжалостно уничтожилъ все свое своеобразно поэтически реальное созданіе.