Розанов Василий Васильевич
Перед церковным собором

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Розанов В. В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники. Книга вторая
   М.: Республика; СПб.: Росток, 2010.
   

ПЕРЕД ЦЕРКОВНЫМ СОБОРОМ

   Опубликован "Устав братства ревнителей церковного обновления в г. С.-Петербург", утвержденный "в виде опыта на три года" петербургской епархиальной властью, т. е. попросту митрополитом Антонием в качестве не первенствующего члена синода, а епархиального петербургского архиерея.
   Это -- иная форма и другое название известной "группы 32-х священников", которых заявление перед петербургским митрополитом дало первый толчок в духовном сословии, в духовной литературе, а затем в правительственных сфера и в светском обществе и печати к фактическому созыву церковного собора,-- в целях... Но о целях нужно говорить много и долго, ибо цели были скрытно свои и притом нимало не согласованные у каждой их нескольких сторон, которые как будто согласно двинулись вперед с лозунгом: "Собор! собор!".
   1) Общество ждало и хотело собора в качестве "подвига Геркулеса", коему царь Авгий, в виде неисполнимой задачи, повелел "очистить свои конюшни", никогда не чистившиеся с тех незапамятных времен, когда впервые были поставлены сюда царские лошади. Но Геркулес выломал стену конюшни, направил сюда воды протекавшей мимо реки, и этим неожиданным способом исполнил "урок" коварного царя. Общество знало, хотя смутно и издалека, что творится нечто не только не "божественное", но даже и не человеческое", в "духовной цензуре", в "духовных учебных заведениях", и "духовном проповедничестве" и проч., и проч. Все это было до того загажено, что, напр., когда светским людям приходилось обращаться в духовный суд по делам семейным -- то не только сами они, до зарезу нуждавшиеся в "благополучном решении", все-таки ни за что не решались лично о чем-нибудь просить или что-нибудь заявлять или о чем-нибудь свидетельствовать, но и никакой обыкновенный присяжный поверенный, уважавшийся себя и свою деятельность, имевший репутацию и положение, также не решался переступить порог этих небывалых и неслыханных учреждение: до того все в них было лихоимно, бесчеловечного, бесстыдно, по речам и по вопросам, "на законном основании" предлагаемым, клятвопреступно и лживо. И создались только какие-то, никогда не показывавшиеся в других судах и, кажется, никогда не появлявшиеся в обществе, в клубах, в собраниях, специальные "духовные" адвокаты, приводившие с собой в "духовный суд" и собственных "духовных" лжесвидетелей, клявшихся ложно над крестом и евангелием при бесстыднейших, нецензурных, буквально непечатных вопросах, предлагаемых им священниками с болтающимися на шее крестиками в камилавках и скуфейках... Все это общество знало; знало все духовенство, священники, епископы, митрополиты, к которым при обжаловании восходили "дела" и "делопроизводства"; ни один духовный, даже из считавшихся прижизненно "святыми" (Иоанн Кронштадтский, Амвросий Оптинский, Серафим Саровский), никогда этого не порицал, т.е. всегда молчаливо одобрял. И в обществе, которое практически и осязательно видело и знало тот единственный уголок открытой ему "духовной жизни", "церковной жизни", церковных законов и церковных суждений -- умозаключило, что и остальное, так сказать, "полотнище" церковной жизни, духовной жизни являет собой этот же состав, такую же доброту, такую же картину. "Что видим -- скверно, а остальное -- скрывают; значит, и остальное так же скверно". Нужно ли говорить вслух ту очевидную истину, что общество и частные люди, в сущности, давно перестали "подавать руку" вообще всем духовным.
   Сам обер-прокурор синода, гр. Д.А.Толстой, по словам одного знакомого мне священника, перед смертью приказал родным, чтобы к гробу его, к отпеванию не был допущен ни один архиерей; отсутствие их на похоронах удивило печать и общество и было сочтено за враждебность их к умершему: между тем, это было следствием его личного предсмертного распоряжения. Я был поражен. И раз встретившись с известным академиком Праховым, который был отчасти воспитателем семьи Толстого и вообще близким человеком в его доме,-- спросил его: "Верно ли, вероятно ли, это услышанное мной сообщение?" -- Он ответил: "Да".-- И на недоумение мое продолжал, улыбнувшись: "За долгую свою службу обер-прокурором, Толстой имел случай слишком хорошо узнать, что такое русские архиереи, и окончательное свое чувство выразил в этой предсмертной воле".
   От первого приближенного лица к государю до деревни -- один голос, то же неменяющееся впечатление...
   "Все на нас!" -- могло бы с горечью воскликнуть духовенство, разодрать ризы на себе; "vox populi" {"Глас народа" (лат.).}... Под самый конец оно еще отличилось: взяло, да и отлучило "от себя", изрекши, что "отлучает от церкви", самое крупное лицо в России -- семидесятилетнего старца Толстого, творца "Войны и мира", "Детства и отрочества", превратившего конец своей жизни в идейный подвиг по своему разумению, конечно. Но он имел неосторожность посмеяться в одной главе "Воскресения", изданной за границей, как духовенство имеет обыкновение переряжаться на час-два в серебряные одежды, в позумент и мишуру, неизвестные ни апостолам, ни Христу, как оно, в сущности, одевает на себя "оклад" как на икону "ризу". Он посмеялся над этой "иконностью", "иконостасностью" духовенства и быть проклят!
   Самое неуважаемое сословие прокляло самое уважаемое лицо в России...
   Все рассмеялись. Но промолчали: такое было время. Вдруг задвигалась идея собора. И все воскликнули: "Воды сюда! Провести сюда реку, целую реку, не меньше! Вымыть их всех, от насекомых, от грязи"...
   Так издали и "вообще" судило общество, давно отвернувшееся отсюда и ни мало не заинтересованное в "специальностях" церкви,-- в ее вере, обрядах, всем строе учения, понятий. Общество смотрело и продолжает смотреть, можно сказать, с географической и с гигиенической точки зрения на церковь. Оно знает и интересуется только "местом", с занятным, и, зная, что вся эта территория, весь этот "квадрат географический" загажен и отсюда разит чем-то несносным на весь народ,-- потребовало сюда гигиены, опрятности, чисто человеческой. На "собор церковный" оно смотрит, до известной степени, как на "консилиум докторов" у постели больного; но, предполагая, по страшному зловонию, что болезнь заключается в чем-то неопрятном, происходит от неопрятности -- хочет и найдется, довольно легко и оптимистически, что совет не будет особенно длителен, опасен и проч., и сведется, в сущности, к совещаниям санитаров... Таковы ожидания общества.
   2) Священники... чего они ждут от собора? и, в частности, эти "32", чего они хотели и надеялись? "Записка", поданная им митрополиту петербургскому, упирает, как на мотив всего движения и как на правомерное основание, оправдывающее смелое (с виду) ходатайство, на "неканоничность всего строя наличного церковного управления, и, в частности, на зависимое положение церкви от государства, план, конкретнее и проще, на то, что не светские чиновники находятся в подчинении, хоть каком-нибудь, у них, духовных, а они, духовные, находятся в полном подчинении у светских чиновников. Таким образом, "Записка" выставляла мотивом своим "благочестивую ревность", "возврат к древнему строю",-- все обычное, все привычное, самое официальное и должностное "по сану и службе" у духовного сословия. И в то же время другими своими частями она говорила об "обновлении" церкви, о тех санитарно-очистительных задачах, какие имело в виду общество, смотря на все дело издали.
   "Записка" не искренняя и не цельна. Она имеет два языка, как две руки, ее писавшие. Но есть в ней еще и третье -- сердце: чего шли добывать священники? Не непременно "санитарии", и вовсе не "каноничного строя", о котором они вздыхали в приемной митрополита, дожидаясь его выхода, чтобы подать ему "записку". Все это, "каноны", и проч., есть "риза". Под "ризой" скрыт обыкновенный человек, домохозяин, семьянин, с женишкой, с детишками, который не может прожить без платы за "требы". И здесь, в "записке", сердце билось не за "каноны", не за "санитарию", а за улучшение своего положения, менее экономического (все "32" -- петербургские, обеспеченные священники), а более классового, юридического и бытового. Священство решило поднять свою голову, если не в уровень, то близко к уровню с епископскою; пересесть со стула около передней, где они общественно и всячески сидели, куда-нибудь внутрь комнаты, среди чиновничества, дворянства, купечества, как "свой" и "равный" среди "своих" и "равных"...
   И во всем последующем движении священнической группы по всей России мы везде увидим эту красную нить: стремление к одинаковости с другими классами, к устранению всех разграничительных, отделительных линий. Т.е. мотивом везде мы найдем одно: мучительное желание выйти из отброса, из откинутости, из подкинутости и одиночества. Это то же самое, когда священники отдают своих сыновей в гимназию, т.е. переводят их из своего сословия в будущие доктора, в адвокаты, в чиновничество: "Вон отсюда, где я стою, где мы стоим!". "Это -- место несчастья". Как это совпадает с народным: "Встретился с попом -- быть несчастью!..". Еще конкретно: священничество двинулось к добыванию себе самостоятельности, свободы, активности; к тому, чтобы вернуть лицо себе, совершенно задавленное монашеством. Оно двинулось, поэтому, против монашества, как сана и положения, но не как против идеала, поэзии и пр. Это нужно запомнить, чтобы знать, что все священническое движение лежит, так сказать, вне религиозной плоскости, вне специфически церковной сферы; что оно является движением чисто общественным, литературным, наконец, лично-нравственным, а не церковно-нравственным. В нем совершенно ничего нет реформаторского, реформационного. Эта сторона, или возможность, или нужда в этом не отвергается: но она не представляется уму, занятому совершенно другими темами, житейскими, классовыми. Говорим это не в осуждение, потому что сбросить с себя внешнюю "тесноту" духовенству, как людям, давно пора. Но тут реформой церкви еще и не пахнет...
   3) Монашество, епископство... Оно стояло в тени, когда "32" священника представляли ему "Записку". Но, конечно, "Записка" никогда бы не была подана, если б предварительно и неофициально уже не было дано согласия "принять" ее. Секрет подобных движений, когда они не суть "мятеж" и "бунт" (а в данном случае его не было, ибо все дело протекло "ладно и "мирно), заключается в предварительных переговорах, в соглашениях и ранее установленном распределении ролей. "32" приняли на себя формальную и показную часть; они "показали", что священничество чего-то хочет, по чем-то томится, при том томится, движимое "каноничностью" и "благочестием". Мягкое начальство, кроткое, любящее подчиненных, "вняло гласу" священства: нов "гласе" этом самою звонкою нотою звенела та струна, которая пела о "неканоничном" подчинении церкви государства,-- т. е. конкретнее и проще -- о связанности и уничиженном положении митрополитов около обер-- прокурора, архиереев -- около него же.
   Но так как нет никакого сомнения, что "32" нисколько этим собственно не томились, то, очевидно, они пели тут что-то по чужим нотам, притом со стесненным сердцем и с той задней мыслью, сто "дело как-нибудь уладится, началось бы движение -- а там мы архиереям не дадим не только большей над собою власти, но и раздвинем душные петли той, в какой они теперь нас держат"... Отношение петербургского священства к епископству и вообще к монашеству я не могу лучше выразить, как передав одну поговорку, которую неожиданно услыхал от одного из очень деятельных, энергичных и мужественных священников:
   Бойся осла сзади, быка спереди, а монаха -- со всех сторон.
   Как? как?
   Так, что монаха нельзя не бояться, как бы вы к нему ни подходили и откуда бы ни подходили. Укусит. Это знаем мы, священники.-- И он показывал на свой горб, сверкая глазами.
   Теперь, когда идет "предсоборное присутствие" и до мельчайших деталей предрешает все, что будет говориться и решаться на будущем "Всероссийском церковном соборе", и главное, кем будет решаться,-- совершенно выяснилось, что монашество действительно "обвело вокруг пальца" священников, поставив этих подателей "Записки" в глупую роль людей, выпросивших очень много для архиереев, после чего эти архиереи оттолкнули носком сапога просителей, когда они заикнулись о себе самих. Священников решено не пускать на тот самый собор, который они выпросили; или, так как все дело от самого начала велось двулично и замаскировано,-- решено их "не пускать" по существу и на деле, пустив по форме и напоказ: они прибудут очень небольшим числом на собор "в свите" архиереев, и по их личному выбору: т. е. "прибудут" те подручные протоиреи, через которых и до сих пор всегда архиереи действовали в епархии и за всем в ней надзирали: так как, по обету "монаха", сами архиереи, пребывая в "затвор"-дворце и не выходя на мостовую из карет,-- как бы лишены ног, глаз, рук и очей и слушают, видят, движут и движутся через посредство 1) всемогущих келейников и 2) столь же всемогущих приближенных протоиреев,-- своему классу, белому духовенству, уже изменивших... Нет групп без ренегатов, даже и в дисциплинированной армии. При страстной противоположности и вражде священства и монашества, их положений, их интересов, быта и миросозерцаний, архиерей даже не может приблизить к себе нормального, рядового, обыкновенного, заурядного священника: для чего он ему? Для споров? Для упреков? Для этого не берут: берут соглашающегося, исполнительного, притом радеющего в исполнении. Таковым для архиерея может быть только священник, отклонившийся от своих,-- "брат" по имени этим "своим", но такой "брат", каким был старший "брат" между двумя сынами Адама. "Старшие" священники в епархии, приближенные к архиерею, обычно получающие от него страшно доходные места в консистории, доходные и властительные (увы! священство всегда было к этому жадно),-- и суть те, которые на остальную "братию" свою в епархии глядят, как на Авелей, "дым жертвы которых поднялся к небу" тогда как дым их собственных жертв стелется по земле... Мучительные чувства, огненные страсти зарождаются тут, под болтающимся на груди крестом, высокими камилавками и шелковой пышной рясой... Не забуду я целую толпу таких в приемной одного приволжского архиепископа: совершенно это был другой тип, даже по наружности, чем к какому привыкли мы в родных приходских своих "батюшках". Высокий, красивый рост, очень нарядные одежды, гордость, довольство, власть, высокомерие, способность к далекому зрению и далекой интриге... и какое-то полное забвение, что они суть "священники", а не "дельцы",-- были видны в подвижных глазах, уверенном голосе, твердых, счастливых манерах... Поглядывая на дверь (скоро перед ним растворившуюся) архиепископского кабинета, каждый из них как бы мысленно произносил со "Скупым рыцарем" Пушкина:
   
   Что не подвластно мне? Как некий демон,
   Отселе править миром я могу...
   
   Теперь, во всяком случае, мы, светские, присутствуем при поразительном и чреватом последствиям зрелища "расколовшегося на ся" духовного царства церкви: "белая церковь", белое "христианство" -- это священство, быстро сливающееся с мирянами и сами миряне. Это -- один мир, пока подавленный "канонически", "канонически" безвластный, "мизерный". И -- черная церковь, черное христианство: монашество и епископство, которое на совещаниях предсоборного присутствия доказало, что все ему принадлежало в прошлом церкви и все будет принадлежать. Simus ut sumus aut non sumus {Останемся как есть или перестанем вовсе быть (лат.).}: так говорили еще католики на вопрос о "реформе" в XVIII веке.
   Реформа? Преобразование? -- отвечают монархи мирянам, священникам.-- Да, "преобразование" нужно, ибо в XVIII и XIX веках мы вошли, куда не следует: "преобразование" и будет заключаться в том, чтобы окончательно вас выгнать, и остаться нам одним, старцам. Мы -- старцы не всегда по летам, но всегда по духу: и любим старое, ценим только старое. Молимся только старому. Взгляните на образа церковные: допущено ли там что-нибудь иное, молодое? Ничего, никого! Таков идеал церкви. Церковь по существу своему, по поэзии своей, по смыслу всех молитв, есть нечто предсмертное, недалекое от смерти, именно старое и старообразное, вот-вот переступающее в "иной мир", где открывается полная слава и торжество церкви. Церковь имеет две части: небесную и земную, и земная, видимая часть, которую представляем мы, старцы,-- есть только как бы передняя "того света", т.е. могилы и гроба. Мы предмогильны и предгробны, а вы говорите о "реформе", "преобразовании", шуме и жизни. Ничего этого не надо. Не тому мы служим, и вы, священники, не тому призваны служить. Вы служите сущей церкви, а сущая церковь -- в гробах, гробы... Им служите; -- или начинайте от себя, свою, другую церковь, который мы во всяком случае не будем служить, как не можем старость восстановить себе в юности.
   Вот в каком мысленном ответе архиереев и вообще монашества светским людям лежит зерно всего дела и узел "церковной реформы".
   Она будет не как "обновление", а как "молодость".
   Или ее вовсе не будет, просто -- нечему тут быть, нет содержания для реформы, не о чем говорить здесь. Если, как кажется священникам и кажется издали смотрящим на дело мирянам, т. е. огромному большинству их,-- говорить только о призыве к церковному делу "лучших, нежели прежде людей", и о заведении "лучших, нежели прежде, порядков" в школе, в управлении и проч., и проч.,-- то, ведь, для чего же здесь "реформа": для этого достаточно было на место Победоносцева поставить только "лучшего обер-прокурора", более молодого и более просвещенного? "Le roi est mort, vive le roi" {"Король умер, да здравствует король" (фр.).}. Это? Священники, пожалуй, скажут -- "это", очень много мирян -- тоже. Но не забудем великого закона соотносительности всех частей в каждом организме: тернии произрастают из зерна терновника, и нельзя обломить в нем шипов, да и незачем ломать их, бесполезно. Нужно затронуть "зерно" терновника, выкопать его и посадить на место его другое, хлебное или цветочное зерно...
   

КОММЕНТАРИИ

   Страна. СПб., 1906. 6 дек. No 231. Подпись: Н. Георгиевский.
   ... "Группа 32-х священников" -- речь идет о "кружке тридцати двух священников", сторонников церковного обновления, созданном в начале 1905 г. группой либерально настроенного духовенства (А. Д. Введенский, Г. С. Петров, П. В. Раевский и др.). См. сборник: "О необходимости перемен в русском церковном управлении". СПб., 1905.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru