Розанов Василий Васильевич
К лекции г. Вл. Соловьева об Антихристе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В.В. Розанов

К лекции г. Вл. Соловьева об Антихристе

   Замечательно, что последняя лекция г. Влад. Соловьева, которая была и так и сяк, но во всяком случае не была гениальна, вызвала множество заметок, статей, полустатей, большею частью смешливых, но нельзя не отметить, что слово и тема лекции столь странного содержания как-то привились, и вот что они привились, показывает, что в самом деле как будто "в воздухе антихристом пахнет". В шутку или не в шутку, но газетный фонограф не может не отметить звука, который в него попадает. Только что появившиеся мартовские книжки журналов "Жизнь" и "Ежемесячные сочинения" тоже излагают и критикуют лекцию почтенного нашего философа. В одном из них заглавие статьи просто коробит: "Новорожденный антихрист". "Тьфу, пропасть -- не к ночи будь сказано".
   Именно "не к ночи"... Есть день и есть ночь. Ну, христианство, положим, -- день, тогда, значит, возможна и есть -- ночь? Напишем с больших букв -- и станет яснее: День и Ночь, как Христос и Антихрист. Крайняя недостаточность лекции г. Соловьева состояла в том, что его "антихрист" подражает Христу, копирует, и даже в мелочах; например, он не только благ, милосерд, но и также бесстрастен, в смысле совершенного отсутствия в нем наших бедных земных страстей. Так как мы все подражаем или усиливаемся подражать Христу, то "антихрист" (все -- по Соловьеву) будет самый удачный из христиан. Но тогда непонятно, где же они разделятся и почему разделятся... А "антихрист" -- разделение. Нет, неправдоподобно и как-то неостроумно.
   День и Ночь, как несовмещающееся и равно-божественное, -- это лучше. Но кого же, спросит читатель, привлечет "ночь"? Как кого привлечет: да мы все уже сейчас любим ночь и ее особый мистицизм и, увидев в окно кабинета, что небо "вызвездило", бросаем книгу и, захватив шляпу, идем гулять. Лермонтов на такой прогулке сочинил истинную "антихристову песнь"; вслушайтесь -- какая тоска:
   
   Сквозь туман кремнистый путь блестит.
   Ночь тиха. Пустыня внемлет богу.
   И звезда с звездою говорит.
   В небесах торжественно и чудно
   Спит земля в сиянье голубом.
   Отчего же мне так больно и так трудно,
   Жду ль чего, жалею ли о чем?
   
   Я преднамеренно написал "богу" с маленькой буквы, хотя печатается это слово в сочинениях Лермонтова -- с большой, ибо здесь, как уже вы там хотите, но, во всяком случае, говорится не о "Христе, распятом при Понтийском Пилате", т.е. не о твердо известном историческом Лице. Чувствуете ли вы мою мысль? Я хочу сказать, что если сразу прочитать стихотворение Лермонтова и в упор спросить: говорится ли тут о Христе и даже есть ли это стихотворение, так сказать, евангельское по духу, -- то вы сразу ответите: "нет! нет!" И я скажу -- "нет", и тут-то и поймаю как вас, так и Лермонтова: о каком же тогда он "боге" говорит и с такою раздельною (заметьте!) чертою:
   
   Жду ль чего, жалею ли о чем?
   
   Бедный мальчик, -- потому что ведь он написал это юнкером, -- в каком-то странном смятении "ждет" еще "бога" и "жалеет" об оставляемом "Боге". Ведь смысл стихов, неясный и автору, именно таков, этого невозможно оспорить. В этом отношении Лермонтов поразителен. Например, кто не знает его стихотворения "Когда волнуется желтеющая нива".
   Тут удивительны его подробности, обстановка, в которой или от действия которой, от гипноза которой у поэта навертываются слезы, проходит умиление по душе. [Прислушайтесь, ну и ради Бога скажите -- неужели это "от Матфея или Марка":
   
   И прячется в саду малиновая слива
   Под тенью сладостной зеленого листка;
   Когда росой обрызганный душистой
   Румяным вечером иль утра в час златой
   Из-под куста мне ландыш серебристый
   Приветливо качает головой.
   
   Теперь я пропущу строфу и прямо кончу:
   
   Тогда смиряется души моей тревога.
   Тогда расходятся морщины на челе,
   И счастье я смогу постигнуть на земле,
   И в небесах я вижу бога.
   
   Опять я пишу "бога", когда печатают "Бога", -- ибо снова непререкаемо очевидно, что он видит в небе не "распятого же за ны при Понтийском Пилате, и страдавша, и погребенна".] Да и вы сами, раз я вас подвел в упор к вопросу, ответите: "Конечно -- нет, конечно -- какой-то другой и уж, следовательно, конечно, с маленькой буквы "бог". Теперь дальше слушайте:
   
   ...Студеный ключ, играя по оврагу
   И погружая мысль в какой-то смутный сон,
   Лепечет мне таинственную сагу...
   
   -- вот эта-то "таинственная сага", непонятная самому сновидцу и таинственно ворошившая его воображение, и есть тема так прозаично и, можно сказать, бульварно прочитанной лекции Соловьева. Дело в том, что Лермонтов всю свою жизнь тревожился обонянием какого-то "еще бога", бессильный и самый ранний абрис которого он назвал "демоном", а позднее, любя то же самое, изображая все ту же самую тему, стал называть его "богом" и начал умиляться. Это-то и поразительно. Есть День и есть Ночь, и Ночь имеет второе и совершенно противоположное, но также умиление в себе, молитвы в себе, слезы в себе, но которые мы никак не называем "христианскими молитвами", как называем все и, не колеблясь, "христианскими молитвами и стихотворениями" -- "Иоанна Дамаскина" и "Грешницу" гр. А. Толстого. Вы чувствуете, что я хочу сказать: что есть категория слез, кротости и ярмо любви к богу, которые не относятся к "Распятому при Понтийском Пилате", и эти слезы выступают на ресницы не после чтения Евангелия, не после посещения церковной службы, но вот когда
   
   ...Волнуется желтеющая нива
   
   Или --
   
   Звезда с звездою говорит.
   
   Теперь я приведу еще поразительное наблюдение, между прочим, связываемое мною с многочисленным теперь писанием о необходимости преобразовать среднюю школу и поставить ее на свои специальные европейские ноги. "Свои специальные европейские ноги..." Удивляло и удивляет меня следующее: во все века существования европейской истории собственно поэзия в ней, т.е. краски и струны, порыв и восторг, ритм речи и рифма, --
   
   Эта милая шалунья
   
   -- не умели и не умеют связываться и, очевидно, и не сумеют никогда -- с Евангелием и с "Распятым при Понтийском Пилате". [Несвязуемость и противоположность до того очевидны, что священник на исповеди всегда спрашивает или советует: "не пишите стихов и не читайте романов", и это -- не ошибка, не бестактность, поверьте! поверьте!] Я знал одного очень образованного директора гимназии, воспитанника бурсы и духовной академии и очень долгое время бывшего потом профессором в Казанской духовной академии. Он мне говорил, что не читал ни "Анны Карениной", ни "Войны и мира" и знал только кое-что о Севастополе у Толстого; и это -- просто по отсутствию духовной нужды, по отсутствию влечения. "Вот я второй раз перечитываю "Творения Иннокентия" (Таврического) и с тем же удовольствием, как в первый раз". Между тем этот, уже седой, директор был не прочь протанцевать в семейном кругу, был скорее веселый человек (хоть и очень серьезен, очень "умствен"), и вообще ни аскетического, ни монотонно-семинарского в нем ничего не было. Просто -- "я не люблю романа и не интересуюсь романом, а стихи для меня -- рубленая солома". Но не думайте, что это личная особенность: все средние века не имели поэзии иначе как какой-то бездушной, нервозной, и главная их поэзия есть поэзия камня (архитектура, готика) и вымысла невозможного и несуществующего (сказание о св. Граале), а не поэзия как любовь и слезы к бытию и факту; когда же появилась там поэзия земного, земных отношений и чувств, и особенно чувств живых, как у провансальских трубадуров, то она и вызвала крестовый поход и истребление веселой поэзии и веселого настроения при папе Иннокентии III и короле Филиппе II Августе. Но перебросьтесь в новые века. Шекспир вечно писал, и, кажется, поэтично: что же в нем и духе его и образах писаний есть от "Распятого при Понтийском Пилате"? -- Ничего!! Да, солнце европейской поэзии полно такого заснутия (заснул и забыл), -- уж простите за новоизобретенное нужное словцо, -- заснутия христианства, что просто дрожь наводит: у него есть "ведьмы", "Калибан", "Ариэль", [а Иисуса и ничего Иисусова] -- нет, нет и нет! То же у Гёте и Шиллера, которые чем угодно тревожатся, но не "Писанием", и, напр., Шиллер написал "Юноша из Саиса", "Церера", "Гимн радости", а не написал "Юноша из Лорето", "Св. Варвара Великомученица", "Радость отшельника" и пр. Самые темы показывают, чем люди были заняты, и это суть первые люди, первые солнца европейской поэзии. Таким образом, вся европейская поэзия за какими-нибудь бледными и искусственными исключениями, вроде "Грешницы" и "Иоанна Дамаскина" Толстого, уже сейчас есть [Анти-Иисус, т.е.] Анти-Христова песнь; и это было бы еще с полгоря, но беда, и настоящая, начинается с факта, что ведь, напр.. у Шиллера есть чарующее благородство, у Гёте -- беспросветная глубина, у Шекспира -- живописность, жизнь, глубина же! Я не читал "Потерянного рая" Мильтона, но мне запомнились где-то когда-то прочитанные слова, что, собственно, ярок и обаятелен там -- сатана, а о Боге -- мало и бледно. Значит, тоже вроде "Демона" Лермонтова. Вот несколько штрихов, которые я не могу здесь развить, но мог их богато выразить и орнаментировать Вл. Соловьев, раз уже он взялся за эту тему. Мысль "христианского искусства" глубоко занимала все великие умы в Европе, но подите в Эрмитаж и пересмотрите всю школу итальянцев, испанцев и голландцев: и как ни часты там библейские и евангельские сюжеты -- просто этих картин нельзя внести в церковь? Не станут молиться помнящие о "Распятом при Понтийском Пилате": но ведь художники-то, рисуя, молились на свои сюжеты, образы, молились в воображении, и вот опять выскакивает строчка Лермонтова:
   
   И в небесах я вижу бога...
   
   -- до очевидности "бога" с маленькой буквы, если нельзя внести в церковь. Вот вам и загадка. Вот вам и тема для Соловьева. Все время существования Европы, кроме Дня Христа, была какая-то "ночь" -- бог, к которой, не называя имени, неслась вся европейская поэзия, живопись. Я просто констатирую факт, и даже меньше -- только подчеркиваю то, что, в сущности, каждому с первого класса гимназии известно, ибо кто же не знает, что Савонарола чувствовал потребность жечь картины, а исповедники советуют не читать романов и стихов... И ведь что романы; никак нельзя отрицать, что в романах этих, вообще запрещенных к чтению и "грешных", есть страницы изумительного тоже умиления, кротости, нежности, доброты. Сказать, что все романы злы и построены на началах злости и пробуждают в читателе злость,-- просто чепуха. Но если там есть "добро" и вместе с тем -- читать их есть "грех", значит, есть какое-то "второе добро", "еще Бог". [И уж конечно, если это не от Иисуса и не Иисус, -- значит, анти-Христово.]
   Значит, мир, как об этом и учит совершенно непререкаемо само христианство, разделяется уже сейчас на "царство Христово" и "царство анти-Христово"; а что, говоря это, проповедники нимало не ошибаются и только выражают собою Евангелие, очевидно из весьма принципиальных слов Христа: "Царство Мое -- не от мира сего". Шекспир, Гёте, Шиллер, Лермонтов до такой степени "от мира сего", прилепились к нему бесконечно и с невыразимым умилением разрисовали его, что до последней степени ясно, что они точно ставят вне таинственного "Царства Его". "Царство Его" -- и нет Дездемоны, нет Офелии, -- это очевидно! Но тут начинается раздирание нашего, по крайней мере моего, сердца: я люблю Дездемону! Люблю и люблю! И люблю не тогда, когда она сделается монахиней, а люблю в привязанности ее к Отелло, сейчас и такую, как она есть, без покаяния. И тут, насколько я люблю землю, уже во мне, значит, самом начинается антихрист, и насколько мы вообще любим наших жен -- Дездемон, наших дочерей Офелий, и вообще милое, ласковое, улыбающееся и грациозное на земле, -- мы вне "Его царства" и во власти... ну уж применим термин -- "анти-Христа". Вот вы и разбирайтесь. Да ведь и соответственно этому прямо есть слово к нам: "Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником" (Лук. 14, 26). Вот ясное разделение Христова и анти-Христова. Нет, святые отшельники Фиваиды и Соловок, убегая в ледяные и знойные пустыни, знали что делали. Но
   
   ...Генрих! Генрих!
   
   Это кричала бедная Гретхен в тюрьме, и вот, на месте Фауста, я уж лучше бы с антихристом остался, но эту возлюбленную женщину в такую минуту и в таком месте не оставил бы. Просто есть пункты и секунды, и притом вовсе не случайные, а вечные (принципиальные), когда бедное мое земное, а, пожалуй, даже и небесное "я" принуждается, -- и принуждается совестью и законом ее, -- последовать не "царству не от мира сего", но "царству мира сего" и, следовательно, открыть в себе, в каждом нашем "я", то разделение Дня-Ночи, которое так дурно уловил г. Вл. Соловьев в "Книжках Недели" и в зале городской думы.
   
   Впервые опубликовано: Мир искусства. 1900. No 9/10 [Май]. Художественная Хроника. С. 192--195.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru