Розанов Василий Васильевич
Критика г. Михайловского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В.В. Розанов

Критика г. Михайловского

   Хроника русской критики давно перестала быть собственно разбором писателя; она действует на читателя, и даже уже практичнее: действует просто на покупку и через это на читаемость книги. "Я тебя не опровергну, но зато я сделаю, что твоя книга не будет никем читаться", -- говорит критический хроникер, вооружившись пером и имея в распоряжении своем лист печатной бумаги в журнале, в котором участвует, при помощи остроумия или перевирания ухлопывает судьбу книги, которая стоила автору своему годов заботы и размышлений. "Душа -- твоя, но рынок -- мой" -- вот девиз критических побед, каких мы много видели за последние годы. При таком положении дела вступиться за себя не значит проявить самолюбие, а просто -- столкнуть преграду между собою и читателем. Критика как бы упразднила книгопечатание, по крайней мере в отношении известных лиц или книг; борьба против злоупотреблений ее есть просто вторичное завоевание печатного станка, совершенно позволительное.
   Г. Михайловский последнюю рубрику своей "Литературы и жизни" ("Русск. Богат." No 8) посвятил моей книге "В мире неясного и нерешенного". И если мне, может быть, не нужна его критика, то во всяком случае для меня ценно и нужно мнение его 10 000 читателей. Он присоединяется и почти следует в оценке моей книги гг. Шарапову, Дернову, Заозерскому, Кирееву, К.А. Скальковскому -- дружине врагов, смотря на разнообразие которой я могу чувствовать самое живое удовлетворение, до того они взаимно друг друга истребляют противоположностью своих исходных точек суждения и миросозерцания. Этот союз разнообразных людей был бы для меня убийством, если бы за собою и за себя я не видел столь же тесную группу людей, мнения которых собраны в книге "В мире неясного". Все мои недруги, по разным мотивам, считают мою книгу "вздором". Мотивы г. Михайловского следующие или (так как они не связаны) рассыпаются в следующую серию афоризмов:
   1) Розанов -- чиновник (бывший); мы же "с эпитетом чиновник, чиновнический привыкли соединять непохвальный смысл: чиновническое отношение к делу значит на обиходном языке -- отношение формальное, бездушное" (слова Михайловского, стр. 78). Поэтому я не мог хорошо написать книгу "В мире неясного", посвященную религиозным и одушевленным темам. Напомним критику: а что же Посошков? Ведь он должен бы обмеривать покупателей на товаре, а написал книгу "О скудости и богатстве", бескорыстную и мудрую.
   2) Я -- неряшлив в изложении; есть неряха-писатель, пишу "небрежно первые попавшиеся слова, не давая труда в них вдуматься, и просто бред свой печатаю. Вес это гораздо неприличнее, чем явиться в общество в халате или с пуговицами, не застегнутыми там, где им полагается быть застегнутыми. Костюм есть дело условное; халат для европейца и азиата есть не одно и то же, тогда как выплескивать из себя на бумагу для всеобщего сведения всякий вздор всегда и везде одинаково нечистоплотно; нечистоплотно, недобросовестно и оскорбительно для читателя" (стр. 87). Спрашивается, зачем он тогда разбирает книгу? Разбирает долго, на печатном листе, и употребив minimum месяц на чтение книги и писание о ней? "Если ты вздором занимаешься, то ты вздорный человек", -- отвечу я ему.
   В чем определеннее выражается мое неряшество? В том, что в книгу я ввел в рубрике "Полемические материалы" множество теорий, частных мнений, исторических цельных обзоров частных людей (они все почти писатели), оставив письма целиком с теми подробностями частного и семейного характера, какие, находясь в этих письмах, прямо к теме книги не относятся (все письма преданы мною печати с испрошенного дозволения авторов). Вот введение в книгу, трактующую о семье, о быте, о жизни, этике бытовых, жизненных и семейных обстоятельств, он и считает с моей стороны "неприличием, за которое, приподняв халат, меня следует отшлепать без повреждения мягких частей" (его выражение, несколько раз повторенное в статье). Оказывается, сечь любит не только кн. Мещерский, но и г. Михайловский. Замечу ему, что у меня есть книги и статьи, как "Место христианства в истории", "Легенда об инквизиторе", "О понимании", которые в смысле отсутствия побочных слов, личных и частных сообщений, вероятно, превышают собственные писания Михайловского. Но в книгу "В мире неясного" введен этот частный элемент. Почему? Да потому, что самая тема книги в высшей степени интимна, частна, домашня и для хода мысли в этой бесконечно интимной области, так сказать, для соответственной обстановки просто нужны были, "шли", "хороши" были все эти подробности. Одно дело -- арена, площадь, форум; там мы должны быть в тоге, а речь наша должна двигаться от периода к периоду; но другое дело -- дом, семья; здесь речи в тоге и с периодами -- смешны, не нужны, не выражают дела. Я писал дельную книгу и на дельную тему и убрал ее с внимательнейшею обдуманностью в соответственный убор, не создав из себя этого убора, но только оставив его в письмах своих корреспондентов, у себя же, в своем изложении, тоже убрав следы всякой тоги и форума. Здесь не непреднамеренность, а усиленная преднамеренность.
   3) Я изобретаю факты и сведения, именно: говоря о характере семинарского образования, я сослался на Ришелье, Мазарини и Шелгунова, которые были дворянами; и еще, говоря о Руже де-Лиле, высказал, что он написал только "Марсельезу", тогда как он написал много других музыкальных произведений. Эта недобросовестность отношения к фактам лишает меня доверия читателя.
   Михайловский как будто не учился в первом классе гимназии и не знает, что всякое предложение или "мысль, выраженная словами", имеет главные части: подлежащее и сказуемое, -- и второстепенные, обстоятельственные. Умный смотрит на подлежащее и сказуемое, а глупый хватается за обстоятельственные слова. В политике это тоже ведет к скверному результату: например, армии нужно побеждать, а ее мучат парадами и шагистикой. К моей теме о браке, семье, поле какое имеет отношение Руже де-Лиль и Марсельеза или дворянство Ришелье и Мазарини? Да, когда я буду издавать второе издание трудов своих, я просто не поправлю этих фактов и "ложных сведений Розанова", -- до такой степени они побочны и не нужны для предмета моих суждений. Таким образом, Михайловский, несмотря на претензии в философствовании, совершенно не понимает, что такое ход мышления и что возможно быть совершенно точным и строгим мыслителем и написать точную и строгую книгу, вместе поместив в нее множество таких пустых обмолвок. Вот если бы из книги, посвященной семье и браку, я убрал частный элемент и наполнил ее "тогою" красивого литературного стиля (совет Михайловского), я поступил бы как мальчишка, не зная, что пишу и для чего пишу. В книге моей непоколебимо установлены "главные части предложения". Американские железнодорожные мосты, читал я, устраиваются так, что полоска, по которой бегут колеса, непоколебимо тверда, а настилка моста сделана почти преднамеренно из старого и дырявого дерева. Михайловский мне советует делать эту настилку из паркета, обращая внимание на нее столько же, как и на главные части. Плохой вкус и плохой смысл.
   Дозволю сказать читателям Михайловского и своим о существенном смысле книги, которого он не заметил и о котором только недоумевает: "...г. Розанов построяет все свои рассуждения о поле в рамках христианства" (стр. 89). Книга "В мире неясного" имеет несколько целей, несколько устремлений, как и опирается не на один, а на несколько фундаментов. Например, ее невозможно опровергнуть по прочности следующего фундамента: чтобы оцеломудрить человека -- надо поднять семью; чтобы поднять семью -- надо поднять родителя семьи, пол. Отсюда -- мои одушевление, порывы, похвалы, которые как только кто-нибудь парирует, я обвиняю парирующего в союзе с грязью пола, с проституцией. Это говорю для примера, чтобы указать ход моей мысли, "подлежащее и сказуемое" книги. Но вот другое -- ее цели. Одна из них была следующая: положить как бы в самые руки, в самую десницу величайших сейчас авторитетов, самой высшей сейчас святыни "прилепление" полов -- и посмотреть, выдержат ли эти руки это "прилепление" или раздадутся, раздвинутся, уронят на пол положенное? Это -- величайший критический прием, исход которого сейчас еще не решен, но как моменты этого критического приема и была вызвана мною отчасти преднамеренно вся полемика против пола, все возражения, недоумение, негодование, презрение. Проф. Заозерский неосторожно написал в разборе моей книги о "том моменте в жизни человека, который все так справедливо презирают". Таким образом, оппоненты мои как бы сами и своими руками начинают разламывать, разделывать, расклеивать то, что Михайловский называет "рамками христианства", хотя сам я во всей книге настойчиво провожу мысль, что этого делать не следует. "Г. Розанов во всеуслышание исповедует в своей книге христианское учение, и претензия его, правда, очень большая -- не идет дальше новой (семейной) концепции христианства, т.е. вящего утверждения его на незамеченных другими основах. Но это мимоходом" (слова Мих-го, стр. 97). Жаль, что "мимоходом", король обстоятельственных слов! Дело в том, что спор: "выдержат ли руки", -- решаю и имею право решить вовсе не я, а он должен решиться, так сказать, "соборне" -- и вот откуда введение в книгу и "Полемические материалы", т.е. созываются люди мною и я, подробнейшим образом записывая, кто и какие они ("частные сведения о лицах"), только подсчитываю голоса, записываю мнения, как точный судья в суде присяжных. "Выдержат руки" -- и в сохраненных "рамках" разовьется новое содержание; не выдержат -- содержание будет расти, но уже вне "рамок", однако не моими руками разобранных. Вот положение вопроса, и думаю, что оно важнее Руже де-Лиля и истории его творчества. Михайловский похож на мужика, побывавшего в "кунсткамере" и рассказывающего приятелям, т.е. читателям "Русск. Бог.", каких он там крошечных и интересных букашек увидал. Читателям остается только заметить: "Он докладывает неправильно".
   Критика его полна раздражения, для меня непонятного. "Долой эти вздоры", -- резюмирует он статью и жалуется, что какие-то вчерашние марксисты "совпадают в теперешних своих воззрениях с Розановым", "тяготеют сюда" (стр. 98). Нисколько я не виноват, что они не тяготеют к Михайловскому; мне кажется, просто Михайловский перестал интересно писать, потерял интересное содержание. Бессодержательность -- вот грех его писаний, в котором я не повинен. А неинтересен он потому, что все время своей литературной деятельности занимался "второстепенными частями предложения", т.е. вообще обстоятельствами жизни, литературы, да и каждого частного предмета своего суждения -- побочными, не главными. Он сам не умел "возглавить" себя; и неудивительно, что очутился где-то, -- говоря жестким словом, -- под лавкою. "Куда пошел -- там и сидишь". Плач тут и поздний, и бессильный.
   
   Впервые опубликовано: Новое время. 1902. 1 сентября. No 9516.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru