Розанов Василий Васильевич
В литературной прачешной...

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    <Вл. Соловьёв>.

В.В. Розанов

В литературной прачешной...
<Вл. Соловёв>

   Ах, эти литературные прачки, перемывающие чужое белье... Иной литератор десять лет пишет, двадцать лет пишет, наконец, тридцать лет пишет: и кого вы ни спросите, однако, что же именно такой литератор пишет, никто вам определенно на это не ответит, потому что нечего, в сущности, и ответить. Пишет по разным "поводам", о разных "случаях" и о разных "лицах": пишет "в обыкновенном направлении". За все 10, 20, 30 лет он не выскажет ни одной мысли, не защитит горячо и страстно ни одного тезиса... И ни "мыслей" у него нет, ни "тезисов" нет: а просто есть пять пальцев на руке, из которых не вываливается перо, как из "деревянной вставочки", в которую тоже можно вставлять разные перья, -- и тогда эти перья будут писать или с прописей "моральные сентенции", или стишки, или политику на "текущие темы".
   К числу таких "деревянных вставочек с пером" принадлежит г. Слонимский из "Вестника Европы": муж поседелый, давний, старый, коего я читал в "Вестн. Евр." уже будучи студентом, -- тридцать лет назад, но который с тех пор никуда не подвинулся, ни в чем не переменился, не вырос и не уменьшился -- и, словом, не представляет в себе жизни или "движения" даже вытягивающейся резины, но именно коротенькой и вечно "той же" вставочки. За неимением темы, мысли и тезиса, -- он все перебирает "чужое белье", и собственные статьи его несут ту муть-осадок, которая образуется около заношенных "принадлежностей костюма", если их опустить в тепловатую воду...
   Некрасивая литература... Бог знает, зачем она существует.
   В статье "О свободе полемики" ("Вестн. Евр.", июнь) г. Слонимский пишет о разных литературных историях, о которых можно написать и сто томов, а можно и ничего не написать... и пишет тут о полемике в "Северной Пчеле", в "Отечественных Записках", о полемике Н.Я. Данилевского и Н.Н. Страхова; о "всенепременном" Н.К. Михайловского... И я, зевнув, хотел уже закрыть статью гробокопателя, когда неожиданно наткнулся "на себя": "Покойный Владимир Соловьев изобразил тип литературного Иудушки в лице В.В. Розанова, выступавшего тогда в печати с такими рассуждениями о свободе и вере, которые были бы уместны только в устах щедринского Порфирия Головлева. Автор этих рассуждений, по словам Соловьева, проявляет подлинные качества Иудушки своим "елейно-бесстыдным пустословием": "по натуре своей он еще более лжив, чем скотоподобен; свой готентотский субъективизм он фальшиво привязывает к универсальной и объективной истине христианства; он лжет и клевещет на православную церковь, выставляя себя говорящим от ее имени". Этою характеристикою взглядов г. Розанова, как совпадающих с понятиями и приемами Иудушки, Вл. Соловьев несомненно задел самую сущность духовной личности критикуемого писателя; но превысил ли он пределы законной полемики? Нет, потому что он разбирал исключительно высказанные в печати мнения г. Розанова о веротерпимости и дал им вполне подобающую, хотя и резкую, оценку. Лучший судья в этом деле, сам В.В. Розанов, не признал этой характеристики за личную для себя обиду, что видно уже из того, что он старался сохранить хорошие личные отношения с Соловьевым".
   Я не стал бы возражать на этот кусок текста, не содержись в первых отмеченных мною курсивом словах г-на Слонимского уже взгляд самого Слонимского на мою "духовную сущность", -- притом, без сделанной оговорки о времени, явно относящуюся не к эпизоду только, имевшему место 13 лет назад, а и к теперь... Согласитесь, что получить в лицо повторение: "лжив и скотоподобен", -- и от человека, всегда при встречах мирно беседовавшего с вами, довольно удивительно, а для литературных нравов как будто и ново. Но Бог с ним. Затем в последних подчеркнутых мною словах он пишет фактическую неправду, -- с таким видом, однако, как будто что-то знает. На Соловьева я действительно не сердился за его статью: ибо, будучи поэтом (и прекрасным, на мою оценку), он не был ни капли художником-писателем, умеющим схватить "лицо действительности" в своих писаниях; и не только моя "характеристика", но и вообще все характеристики, какие делались покойным рассеянным философом, -- были верхом нелепости, неуклюжести и "ни с чем сходства"... Конечно, меня можно и есть за что больно уязвить: но только для Соловьева-то это осталось навсегда скрытым. Но что было только неумелой шалостью у поэта-философа, в устах прозаического Слонимского получает вид необъяснимой злобы, беспричинного укуса. "За что вы кусаетесь? Что я вам сделал?" -- хочется его спросить...
   И, наконец, в последних подчеркнутых словах содержится грубая ложь, с видом знания. Я считаю, что Влад. Соловьев отрекся внутренне от своей статьи: "Порфирий Головлев о свободе и вере", -- где он напал на меня, так как через год после этого он приехал сам и первый познакомиться со мною, что совершенно немыслимо, если бы он не сознал сам свою статью обо мне ошибочною в литературном смысле и особенно в психологическом. Скажите, пожалуйста, г. Слонимский, зачем я поеду знакомиться с человеком "лживым и скотоподобным", с "Порфирием Головлевым"? Может быть, такие "знакомства" на роду написаны Слонимскому, но Соловьеву они несомненно на роду не были написаны. Он был из хорошего православного рода, внук деда священника и сын знаменитого историка, и никогда не плавал грустного плавания между "нашими и вашими", дружа со всеми и обманывая всех. Прямой человек и прямая судьба. Дальше, он дружил с "Порфирием Головлевым", чему свидетельство -- в его надписях на книгах, которые он мне дарил ("Оправдание добра"). Позднее, после его статьи, мне показавшейся оскорбительно-несправедливой в отношении Пушкина ("Судьба Пушкина"), где он морально обвинял Пушкина за весь тот ужас грязи, среди которого погиб поэт, -- мы разошлись с Соловьевым: но причиною был я, написавший резкий и насмешливый ответ на эту его статью о Пушкине. После статьи этой он перестал у меня бывать, мне кажется, по мотивам некрупного самолюбия. Вот и все. Но ни о каком "старании моем сохранить личные хорошие отношения с Соловьевым" г. Слонимский, конечно, ничего не знает, потому что ничего такого не было. "Хорошие отношения", увы, наступили после смерти Соловьева, когда я как-то внутренне "ахнул" и пожалел, что не стал к нему гораздо ближе при жизни, что было вполне для меня возможно. Потому что личное его отношение ко мне всегда было более чем безукоризненно; оно было тепло и, думаю, -- имею повод думать -- рвалось к задушевности. Произошло это по моему "некогда" и тоже рассеянности. Эпизод этот многие задевали в печати, и все остря остротою Соловьева: "А, Порфирий Головлев! Ха-ха-ха!" Что делать: литературные прачки не имеют другого материала. Скажу в заключение: дружили ли мы с Соловьевым, ссорились ли, причиняли ли боль друг другу или сладкое (бывало и это) -- все это наше отношение, до которого ей-ей никому нет дела. Я во многом (в полемике) сознаю себя виновным перед покойным; как о человеке -- я о нем теперь лучшего мнения, какое вообще можно иметь о человеке; как поэт -- он всегда мне чувствовался прекрасным, благородным и глубоким; к философии его я, правда, не имел и не имею вкуса, может быть по безвкусию. Что же еще сказать? Все "счеты" -- наши... Я старался загладить "вины" свои перед покойным многими статьями о нем, по его смерти -- которые, думается, написаны тепло и, во всяком случае, с мыслью поддержать свежею его память. И думаю, что если отношения наши имели около себя "шипы", каких около себя не чувствовал Слонимский вблизи Соловьева, то были и розы, которых он тоже не чувствовал...
   "Вставочка" все писала... Ну, Господь с нею, со "вставочкой"...
   
   Впервые опубликовано: Новое Время. 1910. 1 июня. No 12291.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru