Розанов Василий Васильевич
Природа и церковь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В.В. Розанов

Природа и церковь

   Мысли, изложенные мною в статье "Церковный и вместе космологический вопрос", загорелись во мне невольно под впечатлением полученного письма. В разных университетах, и в том числе в московском, образовались "кружки христианской молодежи", может быть, в противовес и, во всяком случае, "в разделение" с многочисленными кружками разных политических оттенков. Что же, доброе дело. Политика не может же всего и всех проглотить. Эти юноши, во всяком случае, культивируют особую область всемирной цивилизации, область тоже страшно важную, и что университет выделил в себе и эту группу, -- показывает на широкий охват его, на его универсальность, а не узость. Это соответствует и имени университета -- universitas. В прошлом году один из членов такого московского кружка обратился ко мне с письмом, содержащим разные вопросы; я на них ответил приблизительно и обще, а для более детального обсуждения этих вопросов рекомендовал прочесть книгу "В мире неясного и нерешенного"... И вот это лето получаю из богородской земской больницы, где, очевидно, работал на каникулах студент, следующее письмо, возвращающееся к тревожившей его теме, которая по существу своему не может не тревожить вообще молодежь, и мужскую, и женскую, и которая острою своею точкою касается мирообъемлющего вопроса "о монахе", как я изложил его в предыдущей статье. Позволю себе привести это письмо:
   
   "Книга, которую вы рекомендовали мне, была для меня совершенною новостью. У нас, среди студентов, она вовсе неизвестна, а, между тем, нет книги более интересной и важной именно для них. Я перечел ее не раз. Но вот в одном журнале я наткнулся это лето на переданный разговор Льва Толстого с некиим Молочниковым о половом чувстве, который в высшей степени взволновал меня в связи с книгою, вами рекомендованной. Выписываю из этого разговора строки, относящиеся к теме:
   Молочников. -- Хочется уйти от соблазнов, которые особенно навязчивы в супружеской жизни, -- соблазнов половых. Так хочется ликвидировать все это... Но именно когда ты подумаешь, что все кончено, ты победил, то тут-то тебя грех и стережет, и ты попал в его сети, и сегодня, и завтра...
   Лев Толстой. -- Борьба с половым соблазном очень трудна; но зато как хорошо бывает, когда победишь его...
   Молочников. -- И такое же испытываешь отвращение к себе, когда поддаешься...
   Лев Толстой. -- Я давно уже собираюсь описать со всем цинизмом половой акт, от начала до конца. Хочу показать, что животная страсть бывает так неодолима, что человек делается не в силах побороть тяготения к этому акту, несмотря на всю его мерзость.
   И опять, и опять при чтении этого разговора у меня поднялись, как и в прошлом году, бесконечные вопросы "за" и "против"... "Мерзко", в самом деле, или "нет"?.. Неужели прав был Толстой, говоря о половом чувстве как о чем-то бесконечно мерзком и грязном? И не сотворил ли бы он хулу на творение Божие, описывая половой акт со всем его "цинизмом", как он выразился... И все-таки в толстовских словах -- опять признание всего мира... о том, что "страсть так непреодолима, что человек не мог ее перебороть"... Но нужно ли "переборать"? Иначе, зачем говорить о детях-ангелах, "которые только и оправдывают нашу мерзкую (т.е. супружескую) жизнь"? Зачем эти фокусы и... передержки? Грязное, -- так пусть грязное. И почему из "грязи" родятся ангелы? На основании какой логики, каких законов, физических или психических, человеческих или божеских?..
   Заврались, господа люди! И кого хотят обманывать? Молодежь ли, которую не обманешь?! Недавно я сделал небольшую пешеходную прогулку, около 150 верст, в знаменитую Оптину пустынь, куда заезжал перед смертью Толстой. Конечно, вы помните, там есть скит, вдали от монастыря, где живут монахи, вдали от всего, и куда никогда не пускают женщин... Сами скитники из скита выйти за ограду не могут без разрешения начальника скита...
   Я много там гулял... Пахнет цветами; зелень шумит; слышатся неясные шорохи птиц, возящихся со своими птенцами; всюду жизнь, -- пусть животная, пусть "греховная"... Ужи неслышно скользят по траве, бабочки гоняются друг за другом... И на фоне этой жизни... глухая тишина... И такой противоположностью кажется этот скит всей жизни, так ненормален, нежизнен, так убог он кажется... Пахло жасмином, без конца трещали кузнечики о жизни, о страсти, может быть... По дорожке шел старик-монах, уже, видно, совсем ушедший от жизни... Я разговорился с ним. Говорю: "Как у вас хорошо, цветов много". -- "Да, -- говорит он, -- у нас хорошо... Тихо. Женского пола совсем не живет"... Знаете, я в этот момент посмотрел на лицо старика и заметил какие-то искры, пробежавшие в его глазах. И в душе своей сказал: этот старик до сих пор не угасил в себе "греховного чувства", не потому, что он был "слаб", а потому, что он шел против своего "я", своей природы.
   Вечером, когда все спали, я пошел кругом скита... Было темно от старых елей, окружавших скит... Было тихо, тихо... Ни одного звука... Только там и сям, на кустах, под травой сверкали как брильянты светляки-самцы... Там, где ярче горел и переливался огонек, туда спешила самка, сама не имеющая, как известно, такой способности издавать свечение... А за оградой, уйдя от мира, но не уйдя от мысли о мире, спали 50 человек скитников...
   И опять без конца лезли вопросы, и опять стал казаться таким анахронизмом монастырь вообще и, в частности, этот скит.
   Зачем кто-то когда-то неверно понял Христа?
   Почему еще раз не пересмотрят сами этот вопрос, чтобы хотя на ужасных ошибках отцов построить здание крепкое, без всяких шатаний, без всяких оговорок и умалчиваний?"
   
   Вот письмо целиком, как оно вылилось непосредственно, без всякой мысли о печати. И оно так же душисто и свежо, как та зелень ночью около скита. Громадная сила "Крейцеровой сонаты" взволновала всю Россию, но вопросы, в ней поставленные, никем не разрешены. Автор письма слишком решительно говорит, что "когда-то кто-то неверно понял Христа"... А бессеменное зачатие? Тут нельзя обрубить узел, а надо его развязать, а чтобы развязать один этот узел, нужен даже не один вселенский собор, а ряд соборов... Это уже не "реформа академий", -- дело пятницы или четверга. Да, может быть, и "ряд-то соборов" все-таки не развязал бы узла, ибо, возможно, он не развязывается вообще, не развязывается никогда, без самых ужасных потрясений... Ведь затрагивается, в самом деле, отношение двух заветов, Ветхого и Нового, одного -- явно семейного ("плодитесь, множитесь"), другого -- явно иноческого ("духовное рождение"). Влад. Соловьев не мог бы никак разрешить этого вопроса; как и Толстой, в сущности, дал выкрик в одну сторону, но ничего не доказал. Письмо студента оттого принципиально важно, что он "погулял около скита", и вопрос бесконечно усложнился: а светляки-самцы, а шорохи птиц со своими "птенцами", ползущий уж, гоняющийся за самкою мотылек и благоухающие жасмины? Увы! Только цветы благоухают, -- корни, стволы, ветви не благоухают. А "цветок", это -- будущее, это -- потомство. Вопрос о "монахе", таким образом, есть не только церковный вопрос, -- это есть космологический вопрос. Захотел ли бы, с "Крейцеровой сонатой", с чувством "мерзости" к половому акту, Толстой погасить запахи цветов, разорить гнезда птиц, растоптать ногами светляков-самцов? Между тем, если "омерзителен" пол у человека, омерзителен он и во всей природе; и если "венцу природы", человеку, он не нужен, то не нужен и всем. Тут вдруг связывается с "Крейцеровой сонатой" все, что потом вытекло у Толстого: "загасить Шекспира", "загасить искусство", загасить вообще "игру", от детских игр до старческих игр, как верно обобщил Измайлов ("У подножия Олимпа", статья о Толстом). Но тогда вообще мир померкнет, потускнеет... и, -- увы! -- станет плоск, скучен, сер, возвратится к убожеству и, в сущности, к мещанству. Вот куда ведет спор "об иноке", неразрешенный спор "Крейцеровой сонаты", нераспущенное и неразмолотое зерно христианства... Все это -- тучи, из которых не сверкнули молнии, не послышался гром, но он послышится, и молнии сверкнут. Повторяем, нет девушки и нет юноши, перед которыми бы он не встал в кровавой нужности своей. И пусть он встанет не практически только, не как "вопрос для себя", а как вопрос "для мира" и "о мире"... Добр ли он, как сотворен уже Богом, с светляками, с жасминами, или все в нем -- зло: и дубрава, и звездное небо, и поэзия ночи, что все окутывает любовь, помогает любви, из чего родятся "птенцы" и всякое вообще "будущее"?
   
   Впервые опубликовано: Русское Слово. 1911. 26 авг. No 126.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru