Тихие, милые письма... Я говорю о солдатских письмах с войны и тоже о многочисленных теперь письмах с родины, из деревни -- к лазаретным сестрам милосердия, которых они помнят, любят и "никогда не забудут", как нередко прописывается в конце письма.
Великая связь "образованных" с "необразованными", и дай Бог, чтобы она никогда не порывалась.
Но я хочу отметить оттенки в письмах, которые, может быть, не всеми отмечены. Они без шума, эти письма, -- текут среди "поклонов" и "пожеланий", таких домашних, -- и хотя кажется в них все "в высшей степени обыкновенным", -- но это "обыкновенная хорошая погода", которая вот стала над всей Русью, и кто же ей не порадуется? "Хорошая погода", господа, лучше праздника: ибо праздник кончится с вечером, а хорошая погода во всяком случае -- устойчивое, длительное.
Вошла девушка, помогающая у нас в доме около детей и по хозяйству, и, подав пакет, сказала: "Вот вы, В.В., просили что-нибудь из писем с войны". Я прочел:
"...Шлю вам, милые, сердечные, поклон и желаю от Господа Бога доброго здоровья и всего наилучшего. Кланяюсь дорогим вашим детям: Толе (9 лет) и Тамаре (5 лет), -- шлю по низкому поклону и желаю от Господа Бога доброго здоровья и всего хорошего. Дорогой Коля (двоюродный брат, к коему адресовано письмо), письмо от 21 апреля я получил 9 мая, за которое чувствительно благодарю, за ваши молитвы и пожелания. Об себе же скажу, что я, слава Богу, нахожусь здоров. Впереди -- Бог. Город С. оставили 1 мая, встали на позицию второго, а третьего мая страшно был большой бой. В нашей батарее ранило 9 человек нижних чинов и один из них помер, -- и ранило одного офицера и несколько лошадей".
Не "ранили", не "они ранили", а "ранило": судьба, что угодно, а не жалоба, не ропот.
"Батарея стояла от неприятельских окопов на расстоянии одной версты и нескольких сажен, так что стрельба производилась по видимой цели. Немцы и австрийцы наступали и шли густыми колоннами, и все до одного человека скашивались пулеметным и ружейным и артиллерийским огнем, и это наступление продолжалось с восхода солнца и до самой темноты; и ночью была не одна атака. Все было отбито. Так что день этот был для нас большой победой, а с нашей стороны были совсем ничтожные потери убитыми и ранеными, потому наши были в окопах, а неприятель шел открыто".
Все -- дело, и никакого хищничества. Русский сражается, как мужик пашет землю: не торопясь, с расстановкою. "Отдыхаючи". Нигде этого когтя хищника: не сказано жадного "ни один не ушел", "все тут полегли", а -- "скашивались". Это зрительное впечатление стрелявшего, передающего -- "что я видел", без волевого и страстного напряжения -- "уничтожить", "не дать уйти".
"А пятого было для нас уже не так хорошо. Пришлось отступить версты на две назад. Но теперь держим (держимся. -- В.Р.), пока на одних позициях. Что будет дальше, Коля, не знаю. Сколько гибнет каждые сутки людей на всем фронте. Но пока здесь у нас на фронте дело идет под гору. Были пройдены Карпаты на 50 верст, а теперь на столько отступили. Может быть, переправятся".
Как спокойно! Отступаем ли, наступаем ли, все "как Бог даст". Это тон тысячелетнего пахаря. Ни -- "ура", ни -- "увы". Именно погода.
"Затем, милые Коля, Катя (жена братнина), Толя, Тамара (дети), будьте здоровы. Остаюсь любящий вас Степан Акундинович Б... 1915 года мая 10 дня".
Как тихо все, как бесшумно! Скажете: "как однообразно"! О, господа, -- это наши тихие реки, погодушка с прохладцей, это наконец "наш тихий русский Бог", -- и чего же, чего же, скажите, вы хочете? Всякая "гордость" пройдет, а "тихое" вечно останется.
Русь вечна, если она сохранится тихою.
Впервые опубликовано: Новое время. 1915. 15 июня. No 14102.