Розанов Василий Васильевич
О типах религиозной мысли в России

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В. В. Розанов

О ТИПАХ РЕЛИГИОЗНОЙ МЫСЛИ В РОССИИ

   Печатающиеся в "Русской Мысли" статьи Н. А. Бердяева "Типы религиозной мысли в России" представляют, и в особенности в дальнейшем будут представлять собою выдающееся явление религиозной и философской мысли в России. Автор берет свою тему в ее живом трепете, сейчас. Конечно, это умаляет ее значение так сказать в "историографическом" отношении, -- в смысле "перспектив назад", "сравнений" и т. п. Но, правду сказать, "живой трепет крыл" и "публицистика сейчас" тоже имеет свои права, -- и в особенности в данной-то теме она имеет исключительные права и преимущества. Мы хочем "сейчас" верить или не верить, и что нам до того, верили или не верили, и почему не верили или верили люди до нас.
   В этом отношении статьи Н. А. Бердяева до некоторой степени можно рассматривать, как "заключительное слово" к бывшим в Петрограде религиозно-философским собраниям. Он на них мало участвовал, -- появившись в Петрограде лишь к концу их. Но он был ближайшим другом или во всяком случае "своим человеком" у всех вождей тогдашнего религиозного движения, -- со всеми видными представителями тогдашнего "церковного обновления". Идеи их не были для него "внешними", чем-то "со стороны идущим", чем-то лишь вычитанным из книг или прочитанным в книжках нового журнала. Нет, это были идеи, о которых и до каждого отдельного собрания он вел беседы, "закидывающиеся за полночь", с авторами докладов, в частных квартирах, у себя на дому, в доме Мережковских и т. д. Собрания тех дней, происходя в зале Географического общества, у Чернышева моста, были общественными и обширно посещаемыми, но в то же время они были и глубоко-домашними, личными, частными собраниями по тесной домашней дружбе, связывавшей главных представителей этих собраний, -- постоянных их "докладчиков" и самых видных "ораторов" на них.
   Не избегая грубоватого, но в данном случае нужного языка, мы сказали бы, что Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов, А. В. Карташов, -- тогда блестящий молодой представитель Петроградской духовной академии и теперь профессор высших женских курсов Петрограде, -- в тени совсем только что начинающие А. А. Блок, В. Я. Брюсов, -- зрелые и чуть-чуть перезрелые Н. М. Минский и г-жа Вилькина, -- все это были люди не только "одного корыта", но, нужно сказать теснее, -- "неразделимого корыта". И вот к ним-то совершенно тоже "неразделимо" примыкал Н. А. Бердяев. В. А. Тернавцев, -- ныне управляющий Синодальной типографией, -- дружественно примыкал к ним, почти сливался с ними, но в сущности -- не сливался, а лишь обширно хлебал из того же, однако внутренне чуждого, корыта. Подразделение это и необходимость такого подразделения вытекает из следующего. Весь поименованный кружок лиц, центрально руководивший собраниями, состоял из литераторов pur sang, живших всецело и исключительно литературными и журнальными интересами, в литературной и музыкальной традиции, с чаяниями, надеждами и, словом, "всем кругом плавания" в литературе и только в литературе, в журналистике и только в журналистике. Какое же было отношение их к России и связь их с Россией? Они занимали в ней определенную точку,-- зал у Чернышева моста, -- выйдя из которого нанимали извозчика и доезжали до своей квартиры, проезжая тоже по петроградским улицам. Но -- и только, и это уже окончательно. Но Россия в ее правительственном механизме и в трудностях этого механизма, в её управлении, в материальной жизни, в ее сословиях и хронологии этих сословий, в ее царствованиях, в ее быте, даже в ее домашнем и семейной укладе, была чем-то узнаваемым лишь из "газетных телеграмм" и из исторических, а преимущественно тоже литературных, мемуаров, а не чем-то таким, что закрепилось в воспитании, что говорит в живом сознании и в ощущении. Поэтому-то мы и сказали, что обширно хлебая из их корыта, Тернавцев "не принадлежал к их корыту", потому что Россия для него массивно существовала, огромно существовала. С добром или злом своим, все равно: Россия для него была и перед ним стояла как огромная сила, "которую не поворотишь", с которою "надо считаться", которую никак нельзя "обойти". Те были -- воздушные; он -- "стоял на земле". Те были все -- авиационные, начинали или вернее продолжали вековую умственную "авиацию", смотря на все с воздуха и сверху, препятствий не встречая, ибо летели "над домами". Тернавцев же жил "дома" и знал, что "в дому" все жмет, и что из дома нельзя выйти иначе, как по определенной лестнице, и тогда выйдешь на улицу с определенным именем. Все это было у Тернавцева, сравнительно с ними, сутью и особенностью психологии, -- более чем быта; но все-таки отчасти было и последствием быта. Хотя и не исчерпывает вопроса, но все-таки в вопросе играет свою большую роль то обстоятельство, что все перечисленные люди, длинный их ряд, были лицами определенной социальной группы, именно "журнальной братии", имевшей в журналистике все источники жизни и полагавшей в журналистике все цели жизни, планы жизни, удачи и неудачи. Вообще все плавание -- "журнальное". Это "журнальное плавание" при некоторой неосмотрительности, при небольшой даже переоценке себя, весьма легко было принять за "пророчественное плавание" и призвание, наконец, даже за "жертвенное призвание и плавание". Маленький нажим правительства, кой-какие притеснения по цензуре с журналом (тогда им издавался "Новый Путь") -- и "жертва" уже готова, и пророк уже "вопиет", в гостиной, в салоне, в редакции, отраженно --- в зале Географического общества. Тут серьезное смешивалось с комическим. Но, чтобы заметить это комическое, нужно было быть человеком практической сметки. Откуда же ее взять "чистому литератору"? Тернавцев, никогда не пролагавший свои пути в "журнальное море", и, хотя человек больших способностей, по-видимому не имевший к писательству специального дара и жара, имел совершенно иные затруднения для себя, иные преодоления перед собою. И, слушая этих ораторов, и улыбаясь им, -- улыбаясь своею гениально-лукавою улыбкою, он помнил и ни на минуту не мог забыть, что "обязательство уплатить 1-го числа за квартиру" он покроет из какого-то другого источника, и "об этом источнике нужно очень и очень подумать". "Я, положим, пророк, -- а сапоги все-таки надобно купить". Эти окаянные сапоги, хотя и представляют ужаснейшую прозу, но совершенно непреодолимы для нашего климата и для условий городского существования в ХХ-м веке. И Тернавцев это помнил. "И к авиационной школе" Мережковский не принадлежал.
   Но, "как и все", он был хорош с Бердяевым и Бердяев пишет и о нем, как "о своем человеке". "Валентин Александрович, с его апокалиптическим жаром".... Но о Валентине Александровиче всегда надо помнить (пишу без преувеличения), -- что это вполне гениальный человек, -- гениальных мыслей и гениальных слов, -- но "не для журнала". Какого-то нет таинственного дара "положить на бумагу все". А "апокалиптики", "вещего" и прочее и прочее -- сколько угодно. И таинственный взгляд и лукавая улыбка.
   Но Н. А. Бердяев, человек именно этих "собраний", -- их духа, их психики, их надежды, -- не дожил до замечательнейшего русского явления вот этих истекших шестнадцати лет ХХ-го века: до возникновения в Москве, -- возникновения и крепкого сложения петроградских религиозно-философских собраний, -- "не по своей воле", и после закрытия органа этих собраний, "Нового Пути". Я сказал: "не дожил", так как сам жив и славянофильство процветает: но он "не дожил" духовно и умственно; так как остановился и застыл в духовной фазе именно религиозно-философских собраний, -- и даже его громадный философский труд, появившийся в этом году, "Философия творчества" (философия собственно религиозного творчества) можно рассмотреть, как завещание отчасти и отчасти как результат, как зрелый, обдуманный и систематический результат, именно этих тогдашних петроградских собраний. Он пришел на них поздно и мало в них участвовал. Но именно он зрело и окончательно их обдумал, -- именно он ими оказался сильнейшим образом возбужден; и дал кое-что "лучшее", именно более закругленое и окончательное, нежели что было в этих собраниях, в своей громадной философской работе. С этой точки зрения, то есть в смысле "историографическом", труд его в высшей степени благороден, -- заслуживает внимания и оценки и большой благодарности всех участников тогдашних собраний. Но "молодое славянофильство" началось позже, хотя и сейчас после 1903-1904-го года, и в нем сам Бердяев не принимал никакого участия. Даже корифеи молодого славянофильства, -- все еще юноши в 1903-1904-м году, первые свои литературные труды, первые свои мысли, первые свои работы прислали из Москвы именно в журнал "Новый Путь".
   П. А. Флоренский, В. Ф. Эрн, С. Н. Булгаков можно сказать "вошли" или "начали входить" и в "Новый Путь" и даже в религиозно-философские собрания в тот самый момент, когда из них вышли или выходили прежние участники.
   Пока все "закрывалось"... Зашумела японская война, всплеснулась революция: все завертелось в водовороте, скрылось... И всплыло -- с далеко разбросанными членами: Мережковские и Философов ушли в радикализм, "заветы" "Нового Пути" как будто рассеялись, в Москве возникло книгоиздательство "Путь" с прекрасным идеалистическим направлением в религии и в философии. Но вот и в "Пути" выделились два подразделения, хотя незаметно спорчивые: левое, руководимое князем Е. Н. Трубецким, около которого рядом стоит и Н.А.Бердяев, и более крупное правое течение, которое выражают собою главным образом П. А. Флоренский, В. Ф. Эрн и С. Н. Булгаков. И вот это-то последнее течение и образует собою, сложило собою -- молодое славянофильство.
   В настоящее время это самое крупное умственное течение в Москве, вне каких-бы то ни было сравнений. Сила его заключается в притяжении. Все юное, в буквальном смысле слова и "возрождающее" и "возрождающееся" -- льнет сюда, прилипает к нему, тянется, ищет. Это нравственное притяжение основывается на замечательном сложении самого кружка. Он и не литературный, не журнальный, не ученый, хотя и литературный, и журнальный, и ученый, по качествам работ всех членов, по явному литературному и ученому их призванию. Всего правильнее его было бы назвать философско-поэтическим кружком. Но и это -- ясно: потому что главный-то центр и главная связующая всех нить заключается просто в некой философской дружбе. И, можно сказать, без имени Платона, возник "Платоновский кружок" людей, связанных дружелюбием тем, работы, интересов, полным единством духа и всецелою преданностью Церкви и России, горячей памятью и благодарностью к старому московскому славянофильству с именами Киреевских, Хомякова, Аксаковых, Данилевского, Страхова, Ап. Григорьева. Таким образом, это церковно-русское движение свободно-интеллигентской окраски. Я меняю имена и определения, и их именно надо менять, потому что явление чрезвычайно сложно и в него входят бесчисленные световые полоски. Даже кое-что входит от "Нового Пути" и "религиозно-философских собраний": именно, дух молодости, свежести, обновления. Но в то время, как и "Новый Путь" и "религиозно-философские собрания" обновлялись бесспорно западным духом, их "предтечи" были западные атеисты, западные символисты и декаденты, и имена Ницше, Верлена, Метерлинка, Гауптмана, Бодлера, Гюисманса, -- особенно имя Ницше, -- были "своими именами"; в Москве своими начали избирать других, а наконец и окончательно окрепли совсем на других именах: Киреевских и Хомякова, и, наконец и всего тверже и уже вполне окончательно -- преподобного Сергия, "всей России чудотворца". Огород, пожалуй, и один, да овощи на нем выросли совсем разные. "Прикосновение" было, -- но оно и кончилось 1903-1904-м годом. Московское славянофильство и "когда-то" религиозно-философские собрания резко разошлись, -- потекли в совершенно разные стороны, хотя, пожалуй, исток, хотя бы внешним образом, у них и был один. "В первый момент" один. Теперь самая память и "Нового Пути" и "религиозно-философских собраний" слабо хранится. Явление буквально растаяло, испарилось, напротив, московское славянофильство в полном расцвете и с каждым днем крепнет, -- именно благодаря главным образом своему нравственному духу. И вот, конечно, в высшей степени интересно увидеть, что именно о нем говорит человек, поставивший крупный "надгробный памятник" религиозно-философским собраниям и давший в "Философии творчества" завещание от них России.

Колокол, 1916, 19 августа. No 3074.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru