Салиас Евгений Андреевич
Неслыханное дело

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XXVIII.
СУММА ТРЕХЪ СЛАГАЕМЫХЪ.-- НЕСЛЫХАННОЕ ДѢЛО.-- ПЕТРОВСКІЕ ДНИ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. Простакова, Балчугъ, домъ Симонова монастыря.
1903.

   

НЕСЛЫХАННОЕ ДѢЛО.

ПОВѢСТЬ.

I.

   Шли первые годы царствованія императора Александра, любимаго внука великой монархини, уже обожаемаго всей Россіей, оставшагося въ исторіи съ громкимъ, многозначащимъ наименованіемъ "Благословеннаго".
   Послѣ недолгаго, но тяжелаго царствованія Павла Петровича, по всей Руси великой вздохнулось свободнѣе, дышалось легче, отлегло отъ сердца.
   Новые добрые побѣги появились на новой пашнѣ, и все обѣщало дивные зеленя, а затѣмъ и безпримѣрный урожай...
   Но природа, дѣлала свое дѣло, разумное, законное, и худое, людямъ во вредъ. Среди хлѣбовъ росли, высились, цвѣли и плевелы. Такъ всегда...
   "Зараза французская", проникнувшая на Русь въ послѣдніе дни жизни и правленія великой царицы, была ею замѣчена, ее озаботила, если не испугала, и противъ "заразы" было выискано "врачеваніе" сильное, крутое, но, казалось, цѣлебное.
   Во дни ея сына, наслѣдовавшаго престолъ и власть, все притихло, все притаилось, и доброе, и худое.
   "Зараза французская", оказалось, жива на Руси, не поддалась врачеванію, а подспудно только глубже пустила сильнѣйшіе корни.
   Якобинство, вольтерьянство и всяческое вольнодумство стали явленіемъ зауряднымъ. А все, что пугало людей скромныхъ, богобоязныхъ и вообще робкихъ, тому за десятокъ лѣтъ, теперь не пугало и не дивило...
   -- Таково пошло и идетъ!.. А куда приведетъ, одинъ Богъ вѣдаетъ!-- говорилось на Руси.
   -- Царь батюшка молодъ-зеленъ. Самого его захватила она.
   И это была правда. "Она", зараза эта, отчасти овладѣла и юнымъ государемъ, прельстила его молодой разумъ, чистую душу, жажду откровенія свыше. А какъ часто дьяволъ искуситель говоритъ языкомъ якобы святыхъ апостоловъ, морочитъ и губитъ.
   И, захвативъ слегка самого монарха, "она", уже не таяся, пошла гулять по всей Руси.
   Сплошь и рядомъ выискивались люди, преимущественно молодые, хорошіе, разумные, которые бросались навстрѣчу "заразѣ", какъ на простое новшество, какъ на карету, манжеты или трость новаго фасона, и съ часослова, еще нетвердые вполнѣ въ грамотѣ, садились прямо за переводъ сочиненій господина сочинителя Вольтера.
   Таковъ нашелся и одинъ дворянинъ, молодой и богатый, помѣщикъ кадомскій -- князь Гиреевъ.
   

II.

   Князь всталъ рано... Было всего только шесть часовъ, а солнце едва поднялось среди чистаго безоблачнаго неба.
   Безвѣтріе, полное затишье въ природѣ, глубина далекая синихъ небесъ, все предвѣщало снова, какъ ужъ шло давно, жаркій, душный, томительный іюльскій день. Даже Ильинъ день миновалъ безъ грозы и безъ дождя. Илья пророкъ не сказался.
   Когда въ огромной усадьбѣ, богатой и красивой, старъ и малъ узнали, всѣ, крѣпостные рабы, и приживальщики, что баринъ князь поднялся ранехонько, раньше своего часа, то всѣ равно и одинаково нахмурились.
   -- Паки пришло!-- говорили всѣ, встрѣчаясь.
   А встанетъ когда баринъ въ необычно ранній часъ, то пойдетъ сумятица.
   "Что да какъ? Чему быть?"
   Начнетъ барина донимать немогота, пойдутъ всякія его нескончаемыя "мысли". И пуще всего эти его мысли, отчаянныя, неподобныя... А тамъ уже въ концѣ концовъ явится какая затѣя, новая и диковинная. Или самъ онъ надумается до нея, или кто изъ своихъ, ради его утѣшенія, надсадится и измыслитъ.
   И все поднимается на ноги, и начинается сутолока, какъ "изобразить" надуманное воочію.
   Спасибо еще, что баринъ князь добрая душа, и отъ его немоготы никому худо не бываетъ.
   Князь Самсонъ Ивановичъ Гиреевъ былъ извѣстенъ во всей губерніи, какъ самый богатый дворянинъ, самый статный и красивый, умный и пріятный, но вмѣстѣ съ тѣмъ несчастный, будто сглаженный или порченый съ рожденья. "Глазъ" сказывался въ томъ, что на князя Гиреева находилъ "стихъ", но особый, не злобивый, не пагубный и лихой для окружающихъ, не буянство или озорство, а какая-то удивительная тоска, тяжелѣйшая, прямо, "черная немочь". Никто не зналъ, да и самъ онъ не понималъ, что это за хворость, отчего и откуда она, какъ съ ней быть и чѣмъ отъ нея избавиться навсегда. Можно было отбояриться отъ нея только на время.
   Всѣ любили добраго князя и жалѣли его. Были, однако, въ округѣ люди, которые поясняли его хворость по-своему и запросто.
   -- Съ жиру бѣсится! Все есть. Ну, и подай мнѣ того, чего, на свѣтѣ нѣтъ и не бываетъ.
   Многіе такое сужденіе о князѣ Самсонѣ Ивановичѣ считали несправедливымъ и обиднымъ, но тоже многіе мысленно и втайнѣ соглашались, что, пожалуй, оно отчасти и вѣрно.
   У князя было огромное состояніе. Помимо его резиденціи, было еще шесть вотчинъ и шесть просторныхъ усадебъ, стоявшихъ запертыми. А сколько въ каждомъ имѣніи было приписныхъ деревень и сколько тысячъ душъ крестьянъ, самъ онъ не зналъ, все собирался привести въ извѣстность и все откладывалъ, говоря: "На что оно нужно? Коли есть такіе, что оброка не платятъ, то и Богъ съ ними!"
   Лѣтъ пять назадъ Гиреевъ узналъ, что у него есть двѣ деревни съ лѣсами и полями въ Саратовской губерніи на рѣкѣ Волгѣ, завѣщанныя ему дальней родственницей, умершей уже лѣтъ пятнадцать назадъ. Чиновникъ стрикулистъ изъ города заявилъ ему объ этомъ и доставилъ доказательства, всякіе документы, а затѣмъ вызывался собрать съ крестьянъ и оброкъ за всѣ пятнадцать лѣтъ.
   -- Собрать нельзя,-- сострилъ князь.-- Не смогутъ уплатить никакъ. Содрать можно. Стало быть, или "буки" или "добро". Ну, а этакого добра я не желаю.
   И постоянно, во всемъ, всегда князь Самсонъ Ивановичъ дѣйствовалъ такъ, что общій голосъ въ намѣстничествѣ повторялъ:
   -- Да. Чтожъ? Человѣкъ, вѣстимо, сердечный... Все бы хорошо, кабы не баба, кабы его не одолѣла она.
   Вся бѣда заключалась въ томъ, что добраго князя, золотое сердце, приходилось то и дѣло "прощать", приходилось спускать ему то, за что другого человѣка, своего брата дворянина, растерзали бы на части. У князя была одна слабость, даже порокъ и большой, огромный. Онъ былъ безпримѣрный бабій угодникъ, или, какъ тогда выражались, "махатель". Оно было не въ диковину, среди дворянъ, но онъ хваталъ уже чрезъ край: князь вѣчно бывалъ увлеченъ или влюбленъ въ какую-нибудь красавицу. И каждый разъ, что онъ влюблялся, всегда, вдругъ, сразу, каждый разъ онъ дѣлалъ все на свѣтѣ, шелъ на все безъ исключенія, чтобы овладѣть предметомъ своей отрасти. Случалось же подобное увлеченіе какой-либо женщиной иногда раза четыре въ одинъ годъ. Никакое увлеченіе его болѣе полугода никогда не длилось, а иное длилось, мѣсяцъ, шесть недѣль. Случалось, что красавицу, которая его съ ума сводила вначалѣ, онъ чрезъ короткое время ненавидѣлъ, не могъ видѣть и восклицалъ почти злобно:
   -- Да гдѣ же у меня глаза были, когда меня этотъ идолъ прельстилъ?
   И сколько перебывало въ его Троицкомъ любимицъ и наперсницъ всякаго рода, не только русскихъ, но и иноземокъ, даже цыганокъ, татарокъ и евреекъ, никто счесть и упомнить. не могъ.
   Впрочемъ, въ усадьбѣ и свои, и чужіе, и дворяне, и гости, являвшіеся, къ князю, не обращали на очередную прелестницу никакого вниманія. Пріѣздъ или привозъ новой красавицы, а равно ея отводъ изъ усадьбы никого не удивлялъ и не озабочивалъ. Каждая изъ нихъ уѣзжала или изгонялась вдругъ, внезапно, какъ если бы сама совершила что-нибудь зазорное или оскорбительное для князя.
   Въ дѣйствительности ничего такого не бывало. Просто, безъ повода, невѣдомо почему, князь вдругъ ощущалъ чрезвычайное отвращеніе къ своему предмету увлеченія и тотчасъ спѣшилъ съ изгнаньемъ, спѣшилъ избавиться отъ присутствія въ домѣ ненавистнаго существа.
   Такимъ образомъ, сегодня прелестное существо становилось завтра ненавистнымъ существомъ -- князь не зналъ, когда-то старался уяснить себѣ эту загадку, ни до чего не достигъ, не додумался и бросилъ...
   -- Таковъ, стало быть, уродился,-- говорилъ онъ.
   Иногда же близкимъ друзьямъ онъ сообщалъ:
   -- Мудрено это уразумѣть и пояснить. Скажу такъ... Всякая такая красавица для меня то же, что книжка. Прочелъ, и на полку. А нешто можно, прочитавъ до конца, опять, хоть десять разъ, начинать сызнова... Да и потомъ каждая этакая для меня въ скорости -- объѣдки. И мои же, да все-таки объѣдки.
   Жизнь князя въ вотчинѣ шла полосами съ тѣхъ поръ, что ему, круглому сиротѣ,-- безъ единой души даже дальнихъ родственниковъ, -- минуло двадцать три года, а теперь ему было безъ малаго тридцать три года. Цѣлыхъ десять лѣтъ прожилъ онъ, какъ одинъ день, на одинъ ладъ "то на лицо, то на изнанку", какъ, шутя, выражался онъ.
   Жизнь на лицо -- было переполненіе усадьбы гостями и всякія затѣи, смотря по времени года, но всегда одинаково, кутежъ, попойки, карты и всякій "азартъ" или озорство. Впрочемъ, въ игрѣ и въ озорствѣ князь лично участія иногда не принималъ, а только глядѣлъ...
   Однажды, ради потѣхи, князь дозволилъ гостямъ устроить "неронову иллюминацію". Среди темной лѣтней ночи, ради потѣхи, подожгли и сожгли дотла ригу, конечно, пустую...
   Жизнь на изнанку была полная, глухая тишина въ усадьбѣ. Гостямъ, ни единому, не дозволялось оставаться въ домѣ, а дворовымъ указывалось вести себя тишайше. Баринъ садился въ своемъ кабинетѣ и читалъ... Преимущественно читалъ онъ по-французски Вольтера, Руссо и Дидерота. Читалъ онъ днемъ, читалъ онъ ночью, дѣлая изъ дня ночь, вставая въ полдень я послѣ полудня. Но это было -- слава Богу! Было хуже, когда, вмѣсто чтенія, князь, ничего не дѣлая, сновалъ по дому или по саду и усадьбѣ, мучимый своими мыслями и, стало быть, невѣдомой тоской душевной, отъ которой лѣкарства не было...
   На этотъ разъ немогота пришла вдругъ, была недавно и опять явилась.
   При первомъ извѣстіи, что барину неможется снова, и что онъ бродилъ по дому, двое дворовыхъ бросились доложить объ этомъ самому уважаемому человѣку въ домѣ, буфетчику Ферапонту Кузьмичу, уже шестидесятилѣтнему слугѣ.
   Ферапонтъ явился, поглядѣлъ на барина и угрюмо выговорилъ:
   -- Неужто опять васъ разобрала лихоманка? Опять неможется?
   -- Нѣтъ, ничего,-- промычалъ князь.
   -- Томитъ, все-таки?
   -- Такъ, малость,-- почти смущаясь и будто робко замѣтилъ князь.
   -- Послать за Адамомъ Адамовичемъ?
   -- Зачѣмъ? Не надо! Самъ придетъ. Не спѣхъ!
   -- Разговоритъ... Лучше будетъ. Разругаетъ вотъ какъ слѣдуетъ, ну, и полегчаетъ малость.
   -- Дуракъ ты...
   -- Знаю, что дуракъ. Токмо не изъ глупыхъ.
   -- Набалованъ,-- проворчалъ князь угрюмѣе.-- Кабы я былъ строгій помѣщикъ, то вы бы, холопы, со мной такихъ рѣчей не вели.
   -- Вѣстимо, кабы вы были люты, какъ вотъ генеральша Сельверстова или Сосновскій помѣщикъ, то никто бы не смѣлъ съ вами слова молвить.
   -- Слово молвить?-- слегка дернулъ плечами князь.-- Вы все грубите. А ты пуще всѣхъ, потому что никогда наказанъ не былъ.
   -- Вѣдь вотъ, ей-Богу!-- воскликнулъ Ферапонтъ, раздражаясь.-- Знай, попрекаете. Просто не въ моготу. Ей-Богу! Ну, прикажите наказать. Что же? Зачѣмъ дѣло стало? Ваша воля. А мнѣ лучше, чтобы меня выпороли, чѣмъ завсегда слышать эти попреки. Вы сказываете, что я будто бы...
   -- Ну, буде! буде! Надоѣло. Все то же вѣкъ...
   -- Нѣтъ, не буде. Нѣтъ, погоди, баринъ,-- прервалъ Ферапонтъ въ азартѣ.-- Этакъ нельзя. Ты сказываешь, что и хвастаюсь, что у тебя въ трехъ состою... Якимъ кучеръ, ключникъ Юшка, да я... непоротые николи. Ну, и пущай они двое остаются. А меня прикажи выпороть. Сейчасъ...
   -- Слышалъ я это. Сто тысячъ разъ слышалъ,-- нетерпѣливо, но и жалобно выговорилъ князь.-- Уволь, Ферапонтъ Кузьмичъ, ради Создателя. И безъ тебя тошно. Уволь.
   -- Такъ не попрекайте. Мнѣ ваши попреки хуже розогъ. Что онѣ? Погоритъ, пожжетъ денекъ и заживетъ... У насъ вѣдь порютъ не такъ, какъ у другихъ помѣщиковъ. У насъ примѣръ одинъ, обманъ одинъ, а не порка. Всѣ это знаютъ. А попреки мнѣ ваши поперекъ горла стоятъ. Есть за что -- накажите. Вы -- баринъ нашъ, владыко. Не за что -- то помалкиваете. Такъ-то, сударь.
   Князь вздохнулъ тяжело и отвернулся.
   -- Ну, не буду, вижу, что вамъ нехорошо,-- съ чувствомъ заговорилъ Ферапонтъ.-- Ну, что же, родной мой, надумай что. Выѣзжаете, хоть въ Москву, что ли, соберитесь.
   

III.

   Въ это же время въ саду прогуливался, медленно и тяжело ступая большими ногами, плотный человѣкъ, шерокоплечій, съ богатырской, выпятившейся грудью. Лицо его полное, даже отчасти жирное, было безъ всякаго выраженія, казалось даже глупо сонливымъ или безжизненнымъ. Но лишь казалось таковымъ, такъ какъ онъ глядѣлъ въ землю.
   Подойдя къ кусту бузины, онъ поднялъ глаза, и лицо его сразу преобразилось. Большіе, черные, яркіе глаза, въ которыхъ свѣтились, даже будто искрились, умъ и воля, въ мгновеніе озарили толстое мясистое лицо и сдѣлали его оживленно энергичнымъ.
   Поднявъ правую руку, въ которой былъ пучекъ разныхъ цвѣтовъ, отъ розъ и жасминовъ до простыхъ полевыхъ цвѣтиковъ, колокольчиковъ и ромашки, онъ сталъ съ усиліемъ стараться сорвать вѣтку. Дѣло не клеилось. Пучекъ цвѣтовъ былъ слишкомъ толстъ, и можно было освободить лишь одинъ указательный палецъ. А имъ однимъ вѣтку сломать не было возможности. Помочь другой рукой, лѣвой, было нельзя. Она была далеко... Отъ нея отъ всей, отъ плеча до пальцевъ, оставались теперь гдѣ-нибудь однѣ лишь косточки... гдѣ-нибудь на глубинѣ Чернаго моря.
   Лѣвая рука была унесена ядромъ въ сраженіи, гдѣ немало легло русскихъ героевъ, но тьма тьмущая турокъ.
   Инвалидъ, заслуженный воинъ, теперь уже пятидесятилѣтній человѣкъ, былъ отставной лейтенантъ флота, герой Чесменскаго сраженія, дворянинъ родомъ, а происхожденіемъ невѣдомо откуда. Отецъ его былъ помѣщикомъ Калужской губерніи, самъ онъ родился въ Парижѣ. Дѣдъ его, котораго онъ хорошо помнилъ, былъ тоже истый россіянинъ, по виду, говору и привычкамъ, но въ церковь не ходилъ, у исповѣди и причастія не бывалъ. Разъ въ годъ онъ ѣздилъ куда-то далеко, чтобы говѣть по-своему.
   Зато отецъ и мать были особенно богомольны и, конечно, совсѣмъ россіяне по рожденію и по вѣрѣ. А между тѣмъ, чесменскій герой носилъ довольно рѣдкое на Руси имя: Адамъ. Такъ же звались и его отецъ, и дѣдъ, и прадѣдъ. Всѣ они назывались Адамами Адамовичами, а вдобавокъ по фамиліи были уже совсѣмъ какъ бы чужды и Руси, и православію. Фамилія, вѣроятно, голландскаго происхожденія, была -- Ваастъ. Дѣдъ и отецъ говаривали, что они изъ Саардама родомъ, и первый Адамъ Ваастъ помогалъ вѣнценосному плотнику Михайлову топоромъ и рубанкомъ, а затѣмъ двинулся въ Россію вслѣдъ за великимъ императоромъ. Этотъ первый Адамъ Ваастъ ничѣмъ не отличился особенно на берегахъ Невы, но нажилъ порядочное состояніе, которое оставилъ сыну. Второй Адамъ Ваастъ былъ уже извѣстнымъ въ Петербургѣ банкиромъ. Но у третьяго Адама Вааста, уже православнаго, былъ лишь маленькій домикъ на Васильевскомъ островѣ. Женившись на богатой дѣвушкѣ, онъ купилъ имѣніе и сталъ калужскимъ помѣщикомъ и пріютилъ у себя и разорившагося банкира-отца.
   Калужанинъ сталъ называться уже иначе. Онъ не былъ Ваастъ, а былъ Вастовъ. Его отецъ продолжалъ себя называть по-старому, и по его же настоянію внукъ былъ отданъ въ морской корпусъ съ пропиской настоящей фамиліи. Когда морякъ прослужилъ двѣнадцать лѣтъ во флотѣ, сталъ инвалидомъ и, выйдя въ отставку, явился наслѣдовать послѣ отца, то оказалось, что онъ, лейтенантъ Ваастъ, калужскій помѣщикъ Вастовъ. И чуть не вышло бѣды. Мѣстные крючкотворы едва не предали дѣла о наслѣдствѣ суду и волокитѣ.
   Пришлось герою Чесмы, упомянутому за храбрость въ реляціи о сраженіи, назваться иначе. Вышло, что калужскій помѣщикъ какъ бы не имѣлъ ничего общаго съ отличившимся лейтенантомъ флота.
   -- Косточки лѣвой руки, давно обглоданныя рыбушкой и лежащія на днѣ морскомъ,-- шутилъ теперь инвалидъ,-- принадлежать Адаму Ваасту, а правая здравствующая рука принадлежитъ Адаму Вастову. Онѣ разнофамилицы и даже не родня. Неразумно и несправедливо.
   Инвалидъ жилъ теперь съ женой и пріемышемъ очень давно въ усадьбѣ у князя Гиреева, почитаясь какъ бы гостемъ, пріѣхавшимъ какъ бы на время..
   Всѣ звали безрукаго инвалида, какъ самъ онъ себя называлъ, Ваастомъ, но по бумагамъ калужской гражданской палаты онъ былъ лейтенантомъ флота въ отставкѣ Вастовымъ. Всѣ равно любили Адама Адамовича за ласковость и тихость. Жена его, Анна Ѳоминишна, была въ домѣ "особою" важной, властной, и проживала "необыкновенно", по выраженію дворни, какъ врядъ ли жила гдѣ-либо какая другая нахлѣбница. Она была, какъ на правахъ родственницы княая, и дѣлала все, что хотѣла, только наказать кого-либо не могла безъ спроса барина, потому что вообще онъ этого не любилъ и допускалъ только при крайней настоятельной необходимости. Во всякомъ случаѣ, женщина пользовалась всякими правами больше, чѣмъ самъ лейтенантъ. Раза два въ мѣсяцъ она посылала нарочнаго въ ближайшій городъ за покупками всякаго рода, отъ ситца до пряниковъ, не спросясь князя, но за его счетъ. Она имѣла свою пару лошадей, свой экипажъ и отдѣльнаго кучера, завела, ради прихоти, свой отдѣльный огородъ.
   На замѣчанія, хотя рѣдкія, мужа, что она "самоуправствуетъ" не въ мѣру, Анна Ѳоминишна отвѣчала неизмѣнно:
   -- Это не твое дѣло. Это наше съ княземъ дѣло и до тебя касательства никакого не имѣетъ.
   Князь любилъ и баловалъ толстую краснолицую "матушку Ваастшу" по особой причинѣ. Она гадала на картахъ довольно искусно, а князь обожалъ гадать, въ особенности въ минуты тоски. Онъ одинаково вѣрилъ и въ то, что говорилъ о христіанской религіи господинъ Вольтеръ, и въ то, что говорила девятка пикъ, особенно, когда ляжетъ слѣва, да еще -- помилуй Богъ -- вмѣстѣ съ тузомъ пикъ, да еще въ головахъ.
   Самъ Ваастъ серьезно задумывался надъ этимъ:
   "Какъ же такъ? Угодниковъ Божіихъ нѣту, а пики есть?"
   Чесменскій герой и его жена не считались, однако, простыми обыкновенными приживальщиками или нахлѣбниками, Они были гостями и друзьями князя Гиреева. Правда, что Ваастъ пріѣхалъ въ усадьбу дѣйствительно гостемъ около десяти лѣтъ назадъ. Но, выписавъ жену на время и собираясь снова уѣхать "къ себѣ" домой, онъ жилъ безвыѣздно.
   А гдѣ именно находилось его собственное помѣстье, никому не было извѣстно.
   Кромѣ того, Ваастъ жилъ широко, и съ женой и съ воспитанникомъ-отрокомъ, Ефимушкой, занималъ цѣлый аппартаментъ въ семь комнатъ, имѣя четырехъ человѣкъ прислуги, и велъ отдѣльное хозяйство. Обѣдая всегда у себя, онъ только ужиналъ часто съ княземъ, но жена его, Анна Ѳоминишна и пріемышъ почти никогда за столъ князя не приглашались, кромѣ праздниковъ.
   Ваастъ часто по поводу чего-либо говорилъ гордо и даже гнѣвно:
   -- Что я? Нахлѣбникъ, что ли, здѣсь? Я въ гостяхъ. Нынѣ, здѣсь, а завтра домой соберусь.
   Вполнѣ правдивый, прямой и чистосердечный человѣкъ, онъ какъ будто самъ себя обманывалъ и въ томъ, что онъ гость князя, и въ томъ, что ему есть куда ѣхать "домой".
   Между тѣмъ, маленькое имѣньице, остатокъ отъ вотчины отца въ Тарусскомъ уѣздѣ, было давно продано, въ самомъ же городѣ губернскомъ Калугѣ у Вааста дѣйствительно былъ "домъ", десятка четыре квадратныхъ саженъ земли и хибарка въ три комнаты со сгнившей крышей и съ развалившейся печью. Вдобавокъ это владѣніе было на окраинѣ города и по оцѣнкѣ стоило менѣе ста рублей. Но Ваастъ разсуждалъ особо и говорилъ себѣ самому:,
   -- Чѣмъ не домъ? Если поправить, пристроить большую столовую и настоящую кухню вмѣсто чулана, да прикупить у сосѣда съ полъ-десятины, то совсѣмъ достойно будетъ. Для офицера и дворянина не зазорно...
   Это разсужденіе было вѣрно вполнѣ, но...
   Но денегъ на такое устройство у лейтенанта, конечно, небыло, а равно не имѣлось и въ виду. Все-таки мысль о "домѣ" въ Калугѣ и объ устройствѣ его позволяла Ваасту обманывать, самого себя среди знакомыхъ князя и заявлять при каждомъ, случаѣ горделиво:
   -- Я же вѣдь не нахлѣбникъ здѣсь. Если что, я уѣду домой.
   Впрочемъ, за эти десять лѣтъ, проведенныхъ съ княземъ, лейтенантъ настолько привыкъ и такъ относился къ доброму Самсону Ивановичу, вдобавокъ одинокому и несчастливому, что врядъ ли былъ теперь способенъ покинуть усадьбу. И не себялюбіе или личная выгода, а искренняя привязанность къ другу удержала бы его.
   Онъ былъ глубоко увѣренъ, что необходимъ "порченому и стиховому" князю Гирееву. И отчасти онъ, конечно, правъ былъ.
   

IV.

   Когда Ваастъ ухитрился однимъ пальцемъ сорвать вѣтку и двинулся по большой аллеѣ, то увидѣлъ, что дворовый Сергѣй бѣжитъ въ его сторону и очевидно къ нему. Онъ остановился и дождался.
   -- Что?-- спросилъ онъ издалека.-- До меня?
   -- Да вотъ, Адамъ Адамовичъ, баринъ князь приказалъ позвать.
   -- Поднялся? Въ сей часъ? Худо что ли?-- удивился Ваастъ.
   -- Да, въ диванной сидѣлъ. Теперь опять по всѣмъ комнатамъ пошелъ.
   -- Паки захватило?
   -- Точно такъ-съ.
   -- Еще пуще, пожалуй...
   -- Да-съ, пуще, надо думать.
   -- Ишь вѣдь. Я думалъ, на этотъ разъ не скоро будетъ... А давно ли по-твоему было, Сережа?
   -- Совсѣмъ недавно, Адамъ Адамовичъ,-- отвѣтилъ Сергѣй, какъ бы соображая и вспоминая.-- Да, вотъ, стало быть, пять недѣль шестая.
   -- Почему же ты этакъ полагаешь? Зря?
   -- Никакъ нѣтъ-съ. Кончилось съ нимъ, когда эта самая Фальдалена Викторовна пріѣхала.
   -- Адольфина, дуракъ.
   -- Ну, Дальфолина, что ль? Когда она прибыла, то Матрена, коровница, середь дороги приспичилась и родила... Помните, всѣ смѣялись... Ну, вотъ... А въ тотъ день Петрову посту недѣля вышла... Ну, вотъ и считайте.
   Ваастъ расчелъ мысленно и выговорилъ:
   -- Вѣрно, Сережа, пять недѣль. Живо опять пришла. Что если этакъ-то зачаститъ? Что намъ тогда подѣлать, голубчикъ?
   -- Ужъ и не говорите. Прежде, бывало, по шести мѣсяцевъ сходило въ порядкѣ, а теперь вона... Пять недѣль.
   -- Когда же это было-то? По полугоду. Десять лѣтъ назадъ, когда и меня, стало, тутъ не было еще... Ну, что же?.. Ступай. Скажи, иду. Только вотъ цвѣтики донесу Аннѣ Ѳоминишнѣ.
   Дворовый побѣжалъ къ дому, а Ваастъ двинулся медленно и озабоченно глядѣлъ по сторонамъ, будто искалъ отвѣта на докучливую мысль, возникшую вдругъ у него въ головѣ.
   А мысль эта, внезапная и показавшаяся ему удивительною,-- была -- А что если новое что измыслить? Новое, особое, такое, чего онъ не продѣлывалъ. Да.
   И чрезъ минуту онъ забормоталъ вслухъ:
   -- Да, вѣрно, новое, особливое, забористое. Это хорошо. Только вотъ что нехорошо... Что собственно? Да. Что измыслить? Кто это самое новое выдумаетъ? Я не гораздъ. Ферапонтъ инъ бываетъ гораздъ, а инъ -- прямо чурбанъ. А если бы этакое особливое измыслить, можно бы его на цѣлый годъ излѣчить...
   Черезъ четверть часа Ваастъ шелъ уже по большимъ параднымъ комнатамъ дома, тихимъ и пустыннымъ. Убранство было богатое, чистота и порядокъ повсюду примѣрные, всякое кресло стояло на томъ своемъ мѣстѣ, гдѣ ему опредѣлили стоять лѣтъ тридцать назадъ, еще при покойномъ отцѣ владѣльца. Солнце ярко свѣтило въ окна, позолота на мебели и золотыя рамы картинъ и портретовъ, красивая бронза на шкафахъ, тумбахъ и въ воздухѣ, въ видѣ люстръ, -- все сіяло и сверкало весело.
   А между тѣмъ вся длинная амфилада комнатъ имѣла особый, если не унылый, то суровый видъ, холодный, непривѣтливый, недружелюбный... Ваастъ говорилъ всегда, что весь барскій домъ "поглядываетъ исподлобья на всѣхъ, будто досадуетъ и злится, что его въ одиночествѣ содержатъ. А будь, здѣсь людно,-- прибавлялъ онъ,-- будь хозяйка, дѣти, родственники, совсѣмъ бы другая усадьба была, а домъ глядѣлъ бы на тебя, будто сказывая: милости прошу. А теперь онъ будто сказываетъ: ну-те къ чорту! Чего прилѣзъ? А оравы пьяныхъ гостей на время онъ въ счетъ не принимаетъ".
   Пройдя всѣ комнаты, три гостиныхъ, диванную, билліардную и портретную, Ваастъ нигдѣ не нашелъ князя. Оставалась маленькая комнатка въ углѣ дома, которая называлась "фонарь", такъ какъ была не что иное, какъ терраса со стѣнками и крышей изъ большихъ рамъ съ разноцвѣтными стеклами.
   Въ фонарѣ князь никогда не бывалъ. Зимой въ немъ всегда было свѣжо, а лѣтомъ душно, такъ какъ рамы не отворялись. Однако Ваастъ заглянулъ въ фонарь и увидѣлъ князя.
   Гиреевъ сидѣлъ въ низкомъ креслѣ, вытянувъ ноги, согнувшись, съ руками на колѣняхъ. Голова была опущена, а по позѣ и неподвижности всей фигуры ясно было видно, что онъ глубоко и давно задумался.
   Ваастъ сталъ на порогѣ и началъ молча глядѣть на сидящаго. Красивый брюнетъ, сравнительно очень молодой, статный и стройный, теперь, въ этой позѣ и въ этой задумчивости, показался бы иному сорокалѣтнимъ, болѣзненнымъ человѣкомъ, и неуклюжимъ, и разслабленнымъ.
   Ваастъ приглядѣлся къ князю, котораго давно зналъ и хорошо изучилъ, и подумалъ:
   "Да, и шибко. На сей разъ въ самомъ дѣлѣ пуще будетъ". И постоявъ еще нѣсколько мгновеній, молча и не двигаясь, чтобы испытать, насколько князь "ушелъ въ себя", Ваастъ наконецъ кашлянулъ. Но князь и этого не замѣтилъ.
   "Ну, здорово захворалъ",-- подумалъ онъ и вздохнулъ, сожалѣя и сочувствуя.-- Послать, что ли, сейчасъ Анну Ѳоминишну съ картами? Нѣтъ. Поутру нельзя. Сказываетъ, видишь, что карты ея токмо при свѣчахъ ложатся взаправду, а при солнышкѣ мошенничаютъ, врутъ".
   И постоявъ Ваастъ выговорилъ громко:
   -- Эй, родимый Самсонъ Иванычъ, опять, стало быть?..
   Князь глянулъ уныло и тихо вымолвилъ:
   -- Опять.
   -- Да-а. Вона какъ?.. И съ чего бы этакъ вскорѣ да паки?
   -- Тяжело. Просто сейчасъ бы вотъ...
   -- Руки на себя?-- прибавилъ Ваастъ, зная впередъ.
   Князь двинулъ плечомъ, какъ бы говоря: "Понятно, что же другое".
   -- Да-а, всѣмъ лѣкарствіямъ самое главное и послѣднее.
   -- Помоги, Адамъ Адамовичъ, чѣмъ шутить-то.
   -- Помоги? Легко сказать. Я всего три средствія знаю: жениться, постричься и удавиться.
   -- Не до смѣху мнѣ,-- укоризненно отозвался князь.
   -- А мнѣ? Намъ всѣмъ?.. Нешто до смѣху? Мы всѣ васъ любимъ. Да что же тутъ подѣлаешь? И главная бѣда, что больно ужъ зачастило. Пять недѣль тому приключилось и прошло. А теперь опять...
   -- Помоги. Надумай что...
   -- Поѣдемъ.
   -- Поѣдемъ? Боюсь, и это ни къ чему будетъ. Что же все ѣздить?
   -- Ну, гостей назовемъ. Кутежъ и безобразіе всякое учинять начнемъ, какъ въ прошломъ маѣ... Можетъ, и полегчаетъ.
   -- Нѣтъ... Знаю, что нѣтъ. Ничего не полегчаетъ. Тогда я захворалъ отъ усталости послѣ всѣхъ безобразій на охотѣ, и представилось мнѣ, что я помираю. Ну, отъ страха все и прошло. Не отъ гостей, Адамъ Адамовичъ, а отъ страха смерти. Пойми.
   Ваастъ вздохнулъ и задумался.
   -- Помоги. Надумай что-нибудь!-- прервалъ князь молчаніе.
   -- Ну, а Адольфина Викторовна?
   -- Что?
   -- Пріѣлась, опостылѣла?
   -- Пуще горькой рѣдьки. Вотъ что, Адамъ Адамовичъ...
   Князь вдругъ оживился и заговорилъ бодрѣе:
   -- Иди сейчасъ. Гони ее вонъ... Увижу, что уѣзжаетъ, мнѣ малость полегчаетъ. Иди... скорѣе!
   -- Извольте.
   -- Только, Бога ради, скорѣе! Чтобы она не копалась...
   -- Не бойтесь. У нея все готово. Все уложено. Только денегъ дать. А сколько прикажите выдать?
   -- Почему все готово?-- воскликнулъ князь удивленный.
   -- Я ее третьяго дня предупредилъ, чтобы собиралась, что будетъ приказъ убираться.
   -- Почему же ты это будто почуялъ?
   -- Эхъ, Самсонъ Иванычъ. Я десять лѣтъ васъ знаю. Видѣлъ уже съ недѣлю назадъ, что Адольфина запретила вамъ и рѣдькой становится.
   -- Какъ же ты видишь, когда я еще не вижу?
   -- Со стороны виднѣе. Да я тебя, сударь, больше знаю, чѣмъ самъ ты себя. Ну, стало, пойду ее спроваживать.
   И лейтенантъ двинулся черезъ весь домъ.
   Отдѣлаться отъ "прелестницы", жившей въ домѣ, въ антресоляхъ, всегда поручалось Ваасту. Князю бывало всегда непріятно, совѣстно сдѣлать это лично.
   Прежде всего онъ не выносилъ ничьихъ слезъ, въ данномъ случаѣ неизбѣжныхъ, и не могъ устоять противъ просьбъ и моленій, хотя бы въ полный ущербъ себѣ или своему нарману.
   Лейтенантъ никогда не оправдывалъ внезапнаго изгнанія вчерашняго идола, зная, что его вскорѣ замѣнитъ другой, пожалуй, худшій... Но разъ цолучалъ приказаніе, онъ исполнялъ порученное ему твердо, энергично и быстро, соблюдая при томъ интересы друга-покровителя, но ставя выше всего справедливость.
   Однажды ему пришлось года четыре назадъ "вытуривать" и "выкуривать" наложницу молдаванку съ мудренымъ прозвищемъ, которая заявила, что безъ свиданія съ княземъ не выѣдетъ. Ваастъ приказалъ ее связать, самъ вывезъ въ каретѣ "лежачую" и довезъ самъ до города.
   Въ другой разъ онъ выгналъ одну прелестницу, не давъ ей ни гроша изъ той суммы, что опредѣлилъ князь, а вдобавокъ выгналъ на село пѣшкомъ, гдѣ она наняла телѣгу у мужика. За что такъ круто поступилъ Ваастъ, онъ не объяснилъ князю, возвращая деньги. Но, одновременно встрѣтивъ въ коридорѣ дворового Михайлу, красавца "столового", носившаго всегда кушанья обитательницамъ антресолей, лейтенантъ погрозился и проговорилъ:
   -- Ничего Самсону Ивановичу не скажу. Но если таковое повторится, то знай... Добръ князь нашъ, а за этакое можно у него и въ солдаты улетѣть. А кушанье впредь на антресоли носить, какая бы тамъ опять ни завелась, откажись самъ, проси, чтобы уволили, скажи, ноги заболѣли, или соври что...
   Въ другой разъ, отправляя молодую дѣвушку, изъ русскихъ, купеческую дочку, которая пробыла въ усадьбѣ не болѣе двухъ недѣль, Ваастъ выговорилъ у князя ей въ награду вдвое противъ того, что тотъ хотѣлъ дать.
   -- За ея простомысліе,-- объяснялъ онъ.
   -- Да я ее и гоню-то за это, что она дура деревенская, такъ какъ же за это же и награждать?-- смѣялся князь.
   -- Кто простъ разумомъ, тотъ чистъ сердцемъ, девяноста разъ на сто!-- объяснилъ Ваастъ.
   Теперь послѣ бесѣды съ Гиреевымъ, получивъ предписаніе "вытуривать" наложницу Адольфину, лейтенантъ пошелъ заявить нѣмкѣ, что лошадей сейчасъ подадутъ, и передалъ ей отъ барина триста рублей. Нѣмка сидѣла съ уложенными ужа три дня сундуками, такъ какъ онъ уже ее предупредилъ, что ждетъ ея отставки ежечасно.
   По отъѣздѣ нѣмки тотчасъ же принялись за чистку антресолей, чтобы приготовить ихъ къ прибытію... невѣдомой, слѣдующей, которой числомъ,-- всѣ давно и счетъ потеряли.
   

V.

   Всякій въ краѣ на сто верстъ кругомъ зналъ мѣстность прозвищемъ "Пустой Валъ". Но была и усадьба того же имени. Валу, сказывали, больше ста лѣтъ, а на это старожилы и люди поумнѣе смѣялись.
   -- Сто? И всѣ пять или шесть сотъ. Что за валъ и откудова онъ, самъ содѣлался или его люди соорудили, -- одному Богу извѣстно.
   Усадьбѣ было немного годовъ, около полста. Старожилы постарѣе, посѣдѣе, по дряхлѣе, помнили, что мѣсто, гдѣ стоялъ барскій домъ, службы, разросся фруктовый садъ, и гдѣ невдалекѣ виднѣлась деревушка, дворовъ съ десятокъ,-- все эта мѣсто было просто лѣсная опушка. Теперь, при выѣздѣ изъ лѣса въ поле, лицомъ къ дорогѣ, стоялъ сѣрый домъ съ четырьмя колоннами и террасой, предъ нимъ былъ палисадникъ весь въ цвѣтахъ, съ кустами розъ, жасминовъ и сирени, съ клумбами, гдѣ лѣтомъ земли не видать было отъ всякаго оранжерейнаго цвѣта. Предъ домомъ черезъ дорогу стояла маленькая церковь, не столь давней постройки. По бокамъ дома было въ родѣ двухъ флигелей, на видъ барскихъ, двѣ службы дворовыхъ людей, которымъ жилось здѣсь, какъ у Христа за пазухой. Господа были такіе...
   А тамъ дальше, за широкимъ дворомъ, шла конюшня, сараи всякіе, рига, овинъ и всякое, что бываетъ у хорошага хозяина съ достаткомъ, далѣе скотный дворъ, большой птичный дворъ, и двѣ оранжереи, за которыми начинался садъ съ молодыми, но уже тѣнистыми липовыми аллеями, ровесницами постройкамъ усадебнымъ.
   На деревнѣ, въ полуверстѣ разстоянія, было нѣчто не совсѣмъ обыкновенное. Всѣ избы были прямыя, не только повалившихся лачугъ не было, но тесовыя крыши, а не соломенныя, были на всѣхъ избахъ. И не потому, что лѣсъ былъ близко, тутъ же, ибо въ лѣсу доски не растутъ, а потому, что опять господа были такіе...
   Въ усадьбѣ и на деревнѣ всегда было тихо, мирно, будто весело даже и въ будни, но не шумно, а тихо весело, "радостно на душѣ, а не въ глоткѣ". И никто, ни въ барскомъ домѣ, ни въ службахъ, ни въ избахъ, горемычнымъ себя почесть не могъ. Чуть стрясется какая бѣда -- къ господамъ. И въ тотъ же часъ все наладится, бѣда сгинетъ, потому что господа были такіе...
   Это были господа дворяне Глѣбовы. Глава семьи былъ отставной гвардіи Измайловскаго полка капитанъ Андрей Ивановичъ Глѣбовъ.
   Было время, давно тому назадъ, на этомъ самомъ мѣстѣ, отъ окраины большого лѣса сразу разверзалось на далекое пространство открытое поле, уходившее во всѣ края, не вспаханное, повидимому, никогда, усѣянное лѣтомъ всякими полевыми цвѣтами, какіе только водятся на свѣтѣ.
   Невдалекѣ отъ лѣса шелъ грядой рядъ холмовъ, то повыше, то едва видимыхъ, но всѣ длинные и узкіе, они составляли нѣчто цѣльное, нѣчто не природой, а руками созданное. Вся мѣстность, опушка лѣса и часть поля съ незапамятныхъ временъ назывались, какъ уже сказано выше, "Пустой Валъ".
   Лѣтъ съ полъ-вѣка назадъ, появился тутъ какой-то проѣзжій дворянинъ, военный, съ семействомъ и людьми, съ большимъ обозомъ, на подводахъ котораго была всякая всячина, всякій скарбъ и рухлядь. Дворянинъ облюбовалъ мѣсто, прельстило его поле цвѣтистое съ одной стороны, а съ другой -- дремучій лѣсъ.
   Не справляясь, чья это земля, помѣщичья или государственная, дворянинъ распорядился по-военному, да по времени и запросто, никому не удивительно...
   Онъ, выбравъ мѣсто, нагналъ сосѣднихъ крестьянъ по найму и началъ строиться, валя столѣтнія дерева, преимущественно дубъ и кленъ. Живя лагеремъ или таборомъ, онъ спѣшилъ, чтобъ къ осени быть уже въ благоустроенномъ домѣ. И все поспѣло во время, даже печи, рамы и всякое иное, чего въ лѣсу нельзя было найти, а пришлось доставлять, изъ городка за сорокъ верстъ.
   Новый помѣщикъ на слѣдующій годъ уже имѣлъ и свой хлѣбъ съ нови, не только свои огороды, а вмѣстѣ съ тѣмъ принялся строить поселокъ и поселять приписныхъ крестьянъ и покупаемыхъ, и просто принимаемыхъ съ вѣтру "подорожныхъ" бѣглецовъ отъ другихъ помѣщиковъ, или бѣгуновъ изъ городовъ отъ суда и отвѣта. Дворянинъ зналъ, что дѣлалъ, дѣйствуя мастеромъ. Единственное, чего онъ не зналъ -- чью землю захватилъ, да еще на цѣлыхъ версты двѣ, три въ окружности. Впрочемъ, новая вотчина не имѣла собственно границъ. Все то, до чего руки не доходили, -- оставалось пустынно, въ цвѣту, никому, повидимому, не принадлежало.
   Такъ пришла и давность... Возникъ вопросъ о правахъ, явились стрикулисты изъ города, явились и документы, и старожилы понятые, свидѣтельствовавшіе, что усадьба "Пустой Валъ" уже со сто лѣтъ существуетъ. Капитанъ, пожилой вдовецъ, явившійся сюда на поселеніе съ взрослымъ сыномъ и дочерью невѣстой, былъ живъ и теперь...
   Но теперь это былъ девяностодвухлѣтній старецъ, а съ нимъ жила семья изъ четырехъ душъ, при чемъ въ домѣ было четыре поколѣнія. У старца былъ сынъ, который когда-то, тоже едва совершеннолѣтнимъ молодцомъ, явился сюда и помогалъ въ стройкѣ отцу надзоромъ и порученіями въ городѣ. Впослѣдствіи этотъ второй Глѣбовъ, Андрей, женился и не запросто, а на московской дѣвицѣ изъ княжескаго рода, хотя безприданницѣ. Она принесла съ собою въ усадьбу лишь семь сундуковъ бѣлья и платьевъ, сто аршинъ полотна и триста аршинъ холста посконнаго. Впрочемъ, въ приданомъ была сотенная шуба и серьги съ брилліантами.
   Затѣмъ появились на свѣтъ Глѣбовы -- третье поколѣніе -- сынъ и три дочери, изъ которыхъ была теперь въ усадьбѣ только одна дочь, Прасковья Андреевна, пожилая дѣвица.
   Четвертое поколѣніе олицетворяло собой 15-лѣтняя дѣвушка, сирота, правнучка самого Андрея Ивановича, родившаяся на свѣтъ Богъ вѣсть гдѣ, на краю свѣта, на берегахъ Волги и привезенная въ "Пустой Валъ" уже семи лѣтъ отъ роду, когда отецъ ея, давно вдовый, тоже умеръ вдругъ отъ какой-то болѣзни, унесшей половину обитателей цѣлаго города.
   Вся жизнь этой семьи прошла въ глуши, на опушкѣ лѣса, передъ огромнымъ полемъ, и не болѣе десяти разъ за полъ-столѣтія передвинулись члены семьи въ ближайшій губернскій городъ или въ Москву. Случалось это всегда вслѣдствіе особо важныхъ обстоятельствъ жизни: брака, смерти, особой радости или особаго горя.
   Главное и наиболѣе долгое отсутствіе случилось тогда, когда на свѣтѣ было только двое Глѣбовыхъ, отецъ и сынъ, и когда сынъ, выискавъ себѣ невѣсту -- княжну, вѣнчался съ ней въ Москвѣ. Теперь Глѣбову сыну шелъ семьдесятъ второй годъ, его женѣ Катеринѣ Петровнѣ было шестьдесятъ семь лѣтъ, ея младшей дочери Прасковьѣ, невышедшей замужъ, тоже минуло уже за сорокъ лѣтъ.
   Жизнь въ "Пустомъ Валѣ" за полстолѣтія прошла, промелькнула. Самъ Андрей Ивановичъ помнилъ "вотъ какъ бы позавчера", какъ онъ облюбилъ это мѣсто и строился, а молодецъ сынъ, двадцатилѣтній красавецъ, помогалъ ему и вса смущался рѣчью отца, говорившаго:
   -- Какъ выстроимся, распорядимся, разсядемся, такъ первымъ дѣломъ я тебя, съ Божьяго благословенія, женю. Нужны мнѣ поскорѣе внуки и благодать въ домѣ.
   И вотъ велъ Андрей Ивановичъ эти рѣчи "какъ бы позавчера", а нынѣ въ домѣ уже дѣвушка невѣста, его не внучка, а уже правнучка. А ему самому всего-то восемь лѣтъ осталось дожить до ста. А послѣ ста уже врядъ ли жить доведется.
   -- Сказывается: продли Богъ вѣку,-- говорилъ часто Андрей Ивановичъ.-- Стало, живи человѣкъ одинъ вѣкъ, кто поболѣ, кто поменѣ, а второго вѣку не захватывай, чужой хлѣбъ не заѣдай.
   Но самъ Андрей Ивановичъ мысленно желалъ захватить малую толику второго вѣка и чувствовалъ вдобавокъ, что его костямъ на покой, какъ будто бы, и рано.
   Чѣмъ онъ былъ лѣтъ двадцать назадъ въ теперешніе годы сына Андрея, тѣмъ онъ и теперь себя видѣлъ. Такъ же почти кушалъ, такъ же почивалъ, только тогда гулялъ больше, по двадцати верстъ дѣлалъ въ шутку, а теперь версты за две пойдетъ хоть бы по грибы, и удивительная безпричинная истома въ тѣлѣ ощущается. Сказываютъ, отъ преклонныхъ лѣтъ, можетъ быть, потому, что 92 года все-таки года добрые, десятый десятокъ.
   Обидно все-таки одно: зачѣмъ время одолѣваетъ однѣ ноги? Глазомъ старецъ видѣлъ такъ же, какъ и прежде, ушами слышалъ тоже совсѣмъ попрежнему... А ноги стали отказываться. Правда, что если ему объ закладъ побиться съ сыномъ Андреемъ, кто дальше уйдетъ, то онъ 70-лѣтняго сына, пожалуй, за поясъ заткнетъ, приневоливъ себя, на версту, на двѣ, обойдетъ. Но это не утѣха и не примѣръ, потому что сынъ Андрей Андреевичъ не въ мѣру выдумалъ старѣться, не по годамъ. Впрочемъ, не онъ одинъ. Андрей Ивановичъ замѣчалъ кругомъ себя и въ дворянахъ, и въ холопахъ новое явленіе.
   -- Худородіе. Живутъ, ѣдятъ, пьютъ -- все, какъ и мы бывало. А распускаютъ себя, какъ Андрюша,-- ранѣй нашего, расползаются по швамъ, какъ кафтаны, плохо сшитые, стало, такъ Богъ велѣлъ.
   Умный человѣкъ архіерей, старый, престарый, объяснилъ однажды Андрею Ивановичу, давно уже тому назадъ, а онъ запомнилъ умное разсужденіе преосвященнаго.
   -- Вотъ жили ветхозавѣтные патріархи вѣками или сотнями годовъ, а мы до ста дотягиваемъ только, а наши дѣтки и того не могутъ. И наступитъ время, страшно подумать, что будетъ. Будутъ старики тридцатилѣтніе, сѣдые и морщинистые на второмъ десяткѣ. Можетъ, отъ того, что люди Бога гнѣвятъ, живутъ не постарому, говѣютъ хорошо, если раза два въ году, а главное такія мысли заводятъ въ головѣ, отъ коихъ сгораетъ крсвь.
   Старецъ зналъ, что сынъ Андрей Андреевичъ далеко не изъ таковыхъ. "Богъ съ нимъ". Стало-быть, времена наступаютъ "краткосрочныя для человѣка". И онъ былъ радъ, что родился въ "свое" время, а не "ихнее".
   

VI.

   По всей Руси среди маловѣровъ и невѣровъ, которые расплодились и распложаются все пуще,-- разсуждали люди смиренномудрые и смущенные окружающимъ,-- стали плодиться и люди особо благочестивые, которыхъ прежде было несравненно много меньше. Итакъ, выходитъ, что если врагъ человѣческій преуспѣваетъ въ своихъ навожденіяхъ зла, искушенія и грѣха на людей, то и Господь по благости своей посылаетъ на землю угодныхъ Себѣ, истинныхъ праведниковъ. И если таковые не могутъ сравняться со святыми подвижниками древнихъ временъ, то все-таки проявляютъ такой образецъ жизни, который напоминаетъ времена этого подвижничества и можетъ радовать и умиротворять души истинныхъ христіанъ, напуганныхъ всѣмъ тѣмъ, что стало твориться на свѣтѣ отъ заразы душевной. Оно такъ и быть долженствуетъ. Во дни одолѣнья не въ мѣру врагомъ человѣческимъ всегда появляются среди людей Божьи угодники и пророки.
   Къ числу воистину такихъ, чуть не праведныхъ, людей, разсыпанныхъ по лицу земли Русской за эти дни чернокнижія и сквернословія, вольнодумства и богохульства, принадлежалъ и помѣщикъ глухой стороны, полнаго захолустья, усадьбы "Пустой Валъ", сынъ чуть не столѣтняго старца и самъ уже старикъ -- Андрей Андреевичъ Глѣбовъ.
   И слава про него прошла далеко за предѣлы его края. Хотя и говорится, что добрая слава лежитъ, а худая бѣжитъ, но истинно добрыя слова тоже могучи и тоже молніей бѣгутъ, прорѣзая и освѣщая сизыя тучи житейскаго братоненавистничества.
   Да, Андрей Андреевичъ былъ "свѣточемъ" въ своемъ краѣ. Еще очень юнымъ Андрюша удивлялъ всѣхъ своей душевной ясностью, покоемъ всѣхъ чувствъ и особымъ рѣдчайшимъ въ людяхъ незлобіемъ. Его нельзя было обидѣть, оскорбить, не потому, что таковые обидчики не находились, обезоруженные его кротостью и смиреніемъ, а потому, что самъ молодой малый не былъ способенъ вознегодовать и разгнѣваться, а тѣмъ паче не могъ отомстить, даже не понималъ чувства мести.
   Женившись по выбору и по волѣ родителя на московской княжнѣ, онъ сталъ еще смиренномудрѣе, тише и кротче отъ тайнаго гореванія,-- гореванія о томъ, что жена, которую онъ полюбилъ, какъ Господь повелѣваетъ мужу, была какъ разъ иного духа, чѣмъ онъ самъ, была гнѣвна, строптива и строга къ людямъ и сугубо строга къ своимъ новымъ крѣпостнымъ, привыкшимъ къ послабленію отъ своихъ господъ.
   -- Наказывать одному Господу довлѣетъ!-- повторялъ Андрей Андреевичъ по поводу всякой вины людской.-- У себя бревно въ глазу всякъ человѣкъ примѣчай и помни.
   Виноватыхъ у него никогда не было, всегда были виновны обстоятельства окружающія, а то и онъ самъ -- хотя бы косвенно, издалека...
   Когда Андрею Андреевичу шелъ и приходилъ къ концу третій десятокъ лѣтъ, то онъ прозывался въ домѣ "нашъ барчукъ". И долго, лѣтъ за сорокъ, онъ еще оставался "молодой" баринъ, въ отличіе отъ настоящаго барина Андрея Ивановича.
   Такъ какъ всегда совершенно бодрый и удивительно моложавый не по годамъ отецъ занимался хозяйствомъ и входилъ во все самъ и даже не любилъ вмѣшательства сына, то Андрей Андреевичъ и по влеченію сердца и по привычкѣ отдался весь всему "божественному", отвернулся отъ всего мірского и сталъ жить, какъ живутъ монахи, за исключеніемъ посѣщенія службъ церковныхъ, такъ какъ ихъ приходъ былъ въ двадцати верстахъ.
   Но чрезъ тридцать лѣтъ послѣ своей женитьбы Андрей Андреевичъ достигъ своей цѣли, убѣдилъ и всячески упросилъ отца выстроить церковь у нихъ въ усадьбѣ. Конечно, маленькую, простую деревянную и съ убогой обстановкой по средствамъ ихъ, которыя были не велики. Но зато съ этого дня молодой Глѣбовъ зажилъ новой жизнью, былъ старостой церковнымъ и пѣлъ на клиросѣ, читалъ апостолъ и понемногу преобразился духомъ, сталъ еще тише, добрѣе, скромнѣе.
   На счастье его, священникъ, назначенный въ Пустой Валъ, оказался образомъ мыслей, нравомъ и духомъ таковъ же, какъ и онъ. Службы церковныя пошли и чередовались чуть ли не такъ же, какъ въ иномъ монастырѣ.
   Будучи неграмотнымъ въ пору своей женитьбы, молодой Глѣбовъ, мучимый давно неутомимой жаждой познанія слова Божія, подъ тридцать лѣтъ упорно принялся за букварь, сталъ учиться читать и писать, но не по-россійски, а по-славянски.
   Чрезъ годъ онъ свободно читалъ и недурно писалъ.
   И началось чтеніе священныхъ книгъ, которыя онъ покупалъ или доставалъ чрезъ знакомыхъ помѣщиковъ изъ столицы.
   Незамѣтно для другихъ и даже для самого себя, Андрей Андреевичъ за слѣдующій десятокъ лѣтъ сталъ совсѣмъ другой человѣкъ. Въ священномъ писаніи онъ былъ "начетчикъ". И зная, конечно, четвероевангеліе наизусть, онъ легко находилъ любое мѣсто въ Четьяхъ-Минеяхъ, зналъ въ подробностяхъ и могъ разгадать, что угодно, изъ жизнеописаній святыхъ.
   Но главное было не это... Молодой Глѣбовъ, когда ему было только сорокъ лѣтъ, выглядывалъ уже шестидесятилѣтнимъ старикомъ. Онъ похудѣлъ, посѣдѣлъ и подряхлѣлъ много раньше времени. Одновременно онъ уже сталъ считаться "богоугоднымъ" и уже былъ извѣстенъ всѣмъ, даже въ далекихъ селахъ и деревняхъ, чуть не за сто верстъ, своей духовной властью надъ людьми.
   Постепенно въ округѣ завелся невѣдомо какъ обычай, что къ барину-помѣщику "Пустого Вала" шелъ отовсюду народъ за совѣтомъ и помощью, но не денежной, а душевной. Вмѣстѣ съ тѣмъ, сначала свои крестьяне, а вскорѣ сосѣдніе, а затѣмъ и дальніе, стали призывать къ себѣ барина Глѣбова "разсудить" всякое спорное дѣло между отцемъ и сыномъ, мужемъ и женою, не только между сосѣдями. Нерѣдко помѣщики дворяне дѣлали то же. И всегда всякій повиновался рѣшенію его какъ закону, чтобы не навлечь на себя всеобщаго осужденія.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ Андрей Андреевичъ постепенно измѣнялся въ образѣ жизни и привычкахъ. Онъ постился сначала часто, затѣмъ постоянно и кончилъ тѣмъ, что сталъ уже питаться только хлѣбомъ и водою, а овощи и квасъ позволялъ себѣ въ большіе праздники и изрѣдка въ воскресные дни. Одежда, которую онъ сталъ носить, была мало похожа на дворянскую, а смахивала на мужицкую. Вдобавокъ онъ всегда былъ въ лаптяхъ, только смѣнялъ ихъ и не оставался въ домѣ въ тѣхъ, которыя служили для двора. Въ отдѣльной комнатѣ, гдѣ онъ спалъ и проводилъ день за молитвой и чтеніемъ священныхъ книгъ, была простота монашеской келіи. Все убранство состояло изъ маленькой постели безъ матраца -- онъ спалъ на доскахъ -- съ скатаннымъ валикомъ въ изголовьѣ, а затѣмъ изъ столика, стула и шкапчика для бѣлья и платья. Зато въ углу былъ большой кіотъ съ множествомъ дорогихъ образовъ, а предъ ними всегда, день и ночь, теплилась неугасаемая лампадка съ огонькомъ отъ заутрени Свѣтлаго Христова дня, принесеннымъ домой на цѣлый годъ.
   Къ этому преображенью молодого, кроткаго и скромнаго дворянина въ настоящаго монаха въ міру, совершившемуся годами, исподволь, потихоньку, какъ-то незамѣтно, вся семья тоже исподволь привыкла.
   Отецъ Андрей Ивановичъ не оправдывалъ многаго въ сынѣ, но и не противодѣйствовалъ.
   Иногда онъ высказывалъ:
   -- Не надо было жениться. Надо бы ужъ совсѣмъ въ монастырь итти. Надо бы ужъ этакому человѣку не дворяниномъ уродиться. Всему мѣра должна быть.
   Однако, всѣ эти замѣчанія старикъ заканчивалъ словами:
   -- Хочетъ изъ жизни человѣчьей житіе сдѣлать. Ну, и пущай его.
   Однако, когда кто-либо замѣчалъ Андрею Ивановичу, что его сынъ "почитай святой человѣкъ", то старикъ страшно гнѣвался и всегда отвѣчалъ вспыльчиво:
   -- Онъ мой родной... Моя плоть и кровь. А отъ меня не могло святого родиться. Напротивъ того... слѣдовало, прости Господи, родиться...
   Но этихъ словъ Андрей Ивановичъ никогда не кончалъ.
   Между тѣмъ, старецъ не могъ не видѣть, что сынъ дѣйствительно живетъ, слѣдуя своимъ любимымъ заповѣдямъ:
   -- Возлюби ближняго какъ самого себя.
   -- Блаженны алчущіе правды.
   -- Не судите, да не судимы будете.
   Одна жена, Екатерина Петровна, всегда перечила ему и отвѣчала раздражительно, иногда и совсѣмъ гнѣвно.
   -- Нельзя всѣхъ любить. Правда справа -- одна, а слѣва -- другая. Суди, разсуживай и, кого можешь, наказуй ради наставленія на путь.
   -- Да, разсуживай,-- отвѣчалъ мужъ кротко,-- а не суди. И безъ злобы, а наказывать оставь Тому, Кто единъ безгрѣшенъ. Частенько человѣкъ виноватъ кругомъ изъ-за тебя же. Стало, не онъ, а ты же...
   Будь Андрей Андреевичъ другого нрава, менѣе смиренный, то въ супружествѣ его съ первыхъ же дней пошли бы и настоящіе нелады. Но онъ любилъ жену, "какъ повелѣлъ Господь", и все прощалъ ей и только издавна сталъ усерднѣе молиться за нее.
   Когда пошли дѣти, родился сынъ и три дочери и незамѣтно выросли, стали большіе, то вліяніе на нихъ отца и матери совершенно разное, равно и два совершенно разныхъ примѣра въ глазахъ, будто колебали ихъ... Они будто терялись, блудили, не зная, куда итти... И всѣ дѣти выросли съ совершенно разными характерами. Или отъ рожденія были они кто въ мать, а кто въ отца.
   Сынъ Иванъ уродился чрезвычайно красивый и нравомъ огневой, но чѣмъ больше росъ и мужалъ, то больше стихалъ, будто потухалъ, и потухъ совсѣмъ. Лишившись разума въ двадцать лѣтъ, онъ прожилъ года три во тьмѣ душевной, уподобился младенцу новорожденному, ничего не смыслящему, кромѣ ѣды и спанья, и скончался, не зная, что жилъ и что умираетъ. Отецъ проводилъ его въ могилу словали:
   -- Зато Бога узритъ.
   Старшая дочь Екатерина была существо кроткое, ограниченное, незамѣтное въ домѣ. Она обожала отца, съ дѣтства полюбила все, что любилъ Андрей Андреевичъ, думала и чувствовала, какъ онъ, а главное стала богомольна чуть не пуще отца.
   Разумѣется, это привело къ тому, что она, будучи только шестнадцати лѣтъ, начала уже мечтать итти въ монастырь, "поближе къ Богу". Мать стала было перечить дочери, попрекать мужа, что онъ Катюшу "надоумливаетъ и толкаетъ" на иночество. Отецъ не былъ въ этомъ виноватъ прямо, но косвенно, конечно, былъ причиной міровоззрѣнія дѣвушки. Чрезъ три года сборовъ и споровъ всѣхъ между собой, Катерина постриглась въ монахини и была теперь въ пустыни, за тридевять земель отъ родныхъ. Навѣстивъ ихъ не болѣе пяти разъ за все время, она въ послѣдній разъ была лѣтъ уже съ десять назадъ.
   Младшая дочь Елена, живая, умная, уже двадцати пяти лѣтъ отъ роду, вышла замужъ за офицера, по фамиліи Дикова, служившаго въ сосѣднемъ городѣ, но затѣмъ уѣхала вскорѣ по мѣсту его новой службы на Волгу, и съ тѣхъ поръ Глѣбовы не видали ея. Много лѣтъ спустя, они узнали, что она умерла, оставивъ ребенка дочь на руки мужу, человѣку ненадежному и преданному пороку пьянства... Лѣтъ шесть спустя, въ Пустой Валъ была доставлена дѣвочка, круглая сирота. Офицеръ Диковъ оставилъ завѣщаніе и скопленные сто рублей, чтобы дочь Зинаида была добрыми людьми отвезена и передана съ рукъ въ руки Глѣбовымъ на призрѣніе.
   

VII.

   Катерина Петровна была самая обыкновенная женщина, ограниченная, но самоувѣренная и считавшая себя я умной, и тонкой, и съ "надлежащимъ" характеромъ. Мужа она не любила, а "терпѣла", хотя сначала часто жаловалась на свое существованіе съ таковымъ...
   Болѣе всего она была горда тѣмъ, что урожденная княжна, и постоянно говорила объ этомъ, заявляла тотчасъ всякому новому знакомому, при чемъ тщательно умалчивала о томъ, что принесла мужу только нѣсколько сундуковъ бѣлья и рухляди да шубу.
   Такъ какъ у родныхъ ея было въ Москвѣ всего двое стариковъ крѣпостныхъ людей, а остальныя сорокъ душъ крестьянъ были гдѣ-то въ дальнемъ имѣніи, то молодая княжна, почти не знала, что такое подвластные холопы, крестьяне и дворовые люди.
   Она обрадовалась, увидавъ себя въ "Пустомъ Валѣ" барыней, владѣтельницей крѣпостныхъ душъ, и, конечно, съ перваго же дня почуяла удовольствіе помыкать подвластными рабами. И если бы не добрѣйшій и кротчайшій нравомъ мужъ, то, разумѣется, строптивая и вздорная Катерина Петровна стала бы сразу лихой, а то и лютой барыней помѣщицей.
   Свекоръ и мужъ на первыхъ же порахъ сдержали ее и умѣрили, и она стала хотя строгой, но не лихой хозяйкой, изъ боязни старца.
   Зато неуживчивый нравъ женщины строптивой, а главное, сварливой и вздорной, тяжело отзывался на семьѣ. Быть можетъ, сама того не зная, Катерина Петровна была виновницей разной и незавидной судьбы своихъ четырехъ дѣтей. Слабаго здоровьемъ сына она "зауськала", по выраженію свекра, и если не била и не наказывала, то постоянно преслѣдовала тѣмъ, что онъ не мальчикъ и не молодецъ, а "дѣвочка, нѣжона, нюня, вахлакъ, тетеря"... Мальчикъ, какъ огня, боялся матери, хотя она никогда его пальцемъ не тронула. Будучи уже взрослымъ, онъ тоже какъ-то боязливо сторонился отъ нея. Во дни безумія отчужденіе это и страхъ сказались еще сильнѣе..
   На дочь Катерину тяжело дѣйствовала сварливость матери, и особенно заставляла ее страдать придирчивость ея къ отцу, вѣчно отмалчивающемуся, сносящему все... Ей рано стало казаться, что въ міру жить со спокойною душою трудно, что лучше уйти въ тишь монастырскую...
   Дочь Елена слышала вѣчные попреки за то, что не умѣла, ничего сдѣлать и, будучи крайне непригожа, не могла и мужа найти. И она, конечно, обрадовалась, когда пожилой и некрасивый поручикъ Диковъ вдругъ посватался за нее. Быть хозяйкой, независимой и жить, какъ хочется, не слыша постоянно безконечныхъ попрековъ и нравоученій, побудили ее. тотчасъ согласиться на его предложеніе.
   И дома осталась одна вторая дочь Прасковья, любимица матери и "вся въ нее", по общему мнѣнію.
   Теперь, когда дѣдъ одряхлѣлъ, отецъ тоже, при чемъ невходилъ ни во что житейское, а мать, сильно пополнѣвъ и опустившись, проводила полъ-сутокъ въ постели, а полъ-сутокъ въ креслѣ, Прасковья Андреевна забрала все въ руки...
   "Барышня" была, однако, въ домѣ существомъ, котораго; всѣ втайнѣ и удивительно согласно единодушно не любили. Эта нелюбовь была безпричинная и безсознательная и, конечно, никогда ничѣмъ не проявлялась, такъ какъ самая рамка обыденной жизни не давала къ этому повода.
   Прасковья Андреевна, уже сорокалѣтняя теперь дѣвица, не вышла замужъ якобы потому, что была разборчивой невѣстой; въ дѣйствительности же прежняя, еще молодая Парашенька, была хотя и не дурна собой и положительно умная дѣвушка, никогда никому не нравилась.
   Не разъ бывали когда-то, уже лѣтъ двадцать тому назадъ, "смотрины" и въ "Пустомъ Валѣ", и въ сосѣднемъ городѣ, и у близкихъ знакомыхъ помѣщиковъ. Но послѣ всѣхъ этихъ попытокъ Катерины Петровны дѣло о сватовствѣ затихало. Не только самому намѣченному молодцу, но и родителямъ его дѣвица Глѣбова приходилась "не понутру и не ко двору".
   Невыгодное впечатлѣніе, производимое дѣвушкой на всѣхъ, заключалось въ одной чертѣ ея характера, сквозившей даже въ выраженіи лица, во взглядѣ, въ усмѣшкѣ, даже въ движеніяхъ.
   Прасковья, или Парашенька, была олицетвореніе гордости, надменности, самовозвеличенія и бьющаго въ глаза презрѣнія ко всѣмъ окружающимъ.
   Такова уродилась дѣвушка,-- какъ образчикъ удивительной игры природы, -- отъ кроткаго смиреннаго отца, считавшаго себя хуже всѣхъ, ниже всѣхъ, грѣшнѣе всѣхъ.
   Кромѣ того, Прасковья Андреевна отличалась всегда особенной сосредоточенностью, даже скрытностью. Никто никогда не зналъ, что она думаетъ, что она любитъ, чего желаетъ. Даже для родной матери, обожавшей ее, душа дѣвушки была и осталась -- полныя потемки.
   Теперь тоже никто не зналъ, какъ она относится къ своему дѣвичеству, сожалѣетъ ли, что ей не судилъ Богъ быть супругой и матерью, или якобы даже довольна, какъ сама сказываетъ.
   На вопросъ о чемъ-либо со стороны родныхъ Прасковья Андреевна ухитрялась, или умѣла отъ природы, отвѣчать такъ, что выходило ни да, ни нѣтъ.
   Теперь старая дѣвица, такая же полная и грузная, какъ я мать, только не краснолицая, была моложава лицомъ и лишь съ сильной просѣдью въ волосахъ, особенно блестѣвшихъ около висковъ. И была она еще скрытнѣе, еще молчаливѣе, а своей этой замкнутостью въ простой обстановкѣ, гдѣ вся жизнь проходила, "какъ на ладони", отчасти тяготила всѣхъ, и семью, и крѣпостныхъ холоповъ.
   Прасковья Андреевна проводила почти весь день за пяльцами, вышивая по канвѣ шерстью или гладью, шелкомъ и золотомъ. Проведя всю свою жизнь за этимъ занятіемъ, она, разумѣется, достигла такого совершенства въ этомъ искусствѣ, что отъ ея рукодѣлья приходили въ восторгъ даже мастерицы по части "глади".
   Одинъ преосвященный, которому она поднесла вышитый коврикъ, изображавшій вѣнокъ разнообразныхъ цвѣтовъ, заявилъ, удивляясь:
   -- Не только руками взять хочется. Даже сдается, сильный ароматъ идетъ отъ сихъ цвѣтовъ.
   Мать любила свою Парашеньку и, не замѣчая будто ея возраста, считала дѣвицей-подросткомъ и объясняла многое, даже и теперь, молодостью, неопытностью. Дѣдъ относился къ ней неопредѣленно или равнодушно. Одинъ отецъ часто мягко, но настойчиво, строго, полюбовно поучалъ дочь, усовѣщивалъ, но, разумѣется, тщетно и напрасно. Особенно не любилъ онъ и не выносилъ обращенія дочери съ дворовыми, крутого, грубаго, будто ненавистническаго, враждебнаго.
   -- Они холопы. Вотъ то же, что скоты, звѣри, -- стояла старая дѣвица на своемъ глубокомъ и искреннемъ убѣжденіи.
   -- Неправильно судишь и даже грѣховно, -- отзывался Андрей Андреевичъ кротко и вздыхая.-- Всѣ люди-человѣки одинако по образу и по подобію Божію сотворены.
   -- Мы, дворяне, а не они.
   -- Нѣтъ, всѣ люди, говорю тебѣ.
   -- Души ихъ -- подлыя, въ подлости рожденныя.
   -- Душа всякая, дворянская ли, крестьянская ли, все та же душа.
   -- Насъ не продаютъ, а ихъ продаютъ. Мы чувствуемъ, а они безчувственные, -- упорствовала старая дѣвица, только чтобы перечить отцу.
   И иногда Андрей Андреевичъ не выдерживалъ и выговаривалъ:
   -- Охъ, не понимаешь ты, Прасковья, ничего. Судить-рядить берешься все, а понимать -- ничего не понимаешь. А пуще всего и хуже-то всего -- это твоя гордыня. Раболѣпствуешь ты предъ собою. Кадишь себѣ непрестанно, ежечасно, вотъ какъ священнослужители въ храмѣ, прости Господи, иконамъ Божескимъ кадятъ ѳиміамомъ. И удивительно мнѣ, въ кого ты уродилась такая самомнящая, не мягкосердая, а жесточайшая. Ты живешь душою за каменной оградой.
   Подобные разговоры не вели ни къ чему. Прасковья Андреевна хотя ни разу не высказала своего мнѣнія насчетъ образа мыслей и образа жизни отца, но все-таки втайнѣ давно прозвала его "блаженнымъ" и "юродивымъ".
   "Тотъ же онъ юродивый!-- думала она.-- Ему бы съ юности въ монастырѣ быть. Былъ бы, можетъ, теперь архіереемъ. И ничего бы! А какъ дворянинъ -- чистый, блаженный!"
   Одно, что сильно озабочивало и даже иногда смущало Андрея Андреевича въ пожилой дочери, -- было его неясное сознаніе и какъ бы чутье, что у Параши "за каменной оградой" творится что-то недоброе. У нея будто есть какая-то своя и большая тайна, о которой она ни разу никому не открылась и, конечно, никогда даже не обмолвится. А что именно могло быть -- это потаенное помышленіе дочери? О чемъ? Какое? Доброе или худое?
   На эти вопросы Андрей Андреевичъ отвѣчать не могъ, какъ десять, пятнадцать лѣтъ назадъ, такъ и теперь, когда дочери пошелъ пятый десятокъ лѣтъ.
   Лучемъ яркаго грѣющаго свѣта въ "Пустомъ Валѣ" была для всѣхъ обитателей: "моя дѣвочка" -- для старца, "Зайка" -- для Глѣбовыхъ, мужа и жены, "махонькая барышня" -- для дворовыхъ и крестьянъ, но для старой дѣвицы она же была: "парень, казакъ".
   Домъ и усадьбу дѣйствительно несказанно оживила собой, появившись, правнучка и внучка, сирота, Зинаида Антоновна Дикова, когда маленькую дѣвочку привезли добрые люди, разумѣется, при документахъ. Иначе Андрей Ивановичъ и не принялъ бы на воспитаніе ребенка, боясь обзавестись совсѣмъ чужимъ подкидышемъ.
   Впрочемъ, всѣ сразу замѣтили удивительное родственное сходство маленькой дѣвочки, но не съ матерью, а съ дядей, съ тѣмъ кроткимъ Иванушкой, который началъ жизнь тихо и боязливо, окончилъ ее еще тише и въ полной духовной тьмѣ.
   Однако, Зинаида, которую прозвали Зайкой, походила на дядю только лицомъ и была даже много красивѣе его, могла почесться прямо красавицей. Этому мѣшали только ростъ и дородность. Зато личикомъ, по мнѣнію всѣхъ, дѣвушка была "чистый ангелъ", а именно: бѣла, какъ снѣгъ, чуть розовенькая, съ большими синими глазами, вѣчно радостными и добрыми, съ алымъ, какъ малина, ротикомъ и съ такими чудными отъ природы и лохматыми кудрями, что ихъ и гребень не бралъ. Только тѣломъ обидѣла ее природа. Теперь ей шелъ уже шестнадцатый годъ, а ей можно было дать и тринадцать лѣтъ, если бы не дѣвичій станъ и грудь.
   Разумѣется, дѣвушку всѣ любили и баловали, но на разный ладъ и не такъ, какъ ей бы самой желалось. У нея было все, что ей было не нужно, и не было того, чего хотѣлось, чего требовала природа. Ее держали какъ бы въ ватѣ, бережно соблюдали, какъ хрупкую фарфоровую куколку, а она сама рвалась на свѣтъ Божій, въ поле, "на всѣ четыре вѣтра".
   Дѣдушка любилъ ее, но прискучивалъ, все совѣтуя побольше Богу молиться, и заставлялъ заучивать на память множество молитвъ, которыя она, наконецъ, всѣ въ головѣ своей перепутала такъ, что уже не умѣла безъ ошибки сказать ни одной.
   Бабушка учила ее хозяйничать, варить, солить, смоквы дѣлать, даже изъ свейской рѣпы ананасы дѣлать, но она ничего не могла порядочно перенять.
   Тетка Прасковья Андреевна учила ее рукодѣльямъ всякаго рода, но она только себѣ пальчики колола и горько плакала и отъ тоски, и отъ боли.
   Единственный человѣкъ, который любилъ ее, какъ слѣдуетъ, не для себя, а для нея самой, былъ старецъ. И, конечно, Зайка любила больше всѣхъ, своего прадѣдушку, предпочитала проводить время съ нимъ, потому что онъ ничему ея не обучалъ, а напротивъ заставлялъ ее болтать, о чемъ только ей вздумается.
   И Зайка только съ прадѣдушкой не стѣснялась и только ему повѣряла всѣ свои мысли.
   А мыслей у нея было многое множество.
   -- И откуда только этакое все берется?-- удивлялся старецъ.
   Помимо прадѣдушки, Зайка любила немного старуху Терентьевну, которую приставили къ ней нянюшкой, когда сирота явилась въ семью, и которая и теперь была при ней постоянно отъ зари до зари, не покидая ни на минуту, за исключеніемъ тѣхъ часовъ дня, когда дѣвушка бывала у Андрея Ивановича въ комнатѣ или гуляла съ нимъ по саду.
   Будучи общей любимицей, Зайка не была счастлива и главная бѣда -- понимала, что она несчастлива, и знала, что бы ей было нужно, чтобы стать счастливой.
   Прежде всего ее томилъ вѣчный надзоръ доброй Терентьевны и вѣчное кропотанье злой тетки, у которой она всегда была виновата въ "недѣвичьихъ мысляхъ и въ недѣвичьемъ поведеніи".
   -- Мальчишка ты или парень деревенскій, а не дѣвица!-- повторяла постоянно Прасковья Андреевна.-- И говоришь, и ходишь, и руками двигаешь, какъ молодецъ. Подростешь еще -- совсѣмъ казакъ будешь.
   Самымъ же обиднымъ для Зайки было то, что ей строго воспрещалось имѣть какія-либо сношенія съ дворовыми дѣвушками, ея ровесницами. Она вѣчно бывала одна съ Терентьевной и только издали видѣла, какъ тѣ рѣзвятся, издали слышала, какъ тѣ болтаютъ и смѣются "своему смѣху", ей непонятному, но завидному и смутно угадываемому...
   Тетка, по мнѣнію всѣхъ, какъ старая дѣвица, которой начался пятый десятокъ лѣтъ, должна была, конечно, не въ мѣру быть строгой съ племянницей, взявъ на себя ея "наставленіе и обученіе". И никто, а тѣмъ менѣе сама бѣдная Зайка, и не подозрѣвалъ, что Прасковья Андреевна "отколачивала" на ней тѣ колотушки, что получила отъ своей мачихи судьбы. Раздражало старую дѣву въ дѣвочкѣ подросткѣ не столько ея неумѣнье держать иголку и считать крестики въ канвѣ, сколько ея свѣжесть, румянецъ, огонекъ въ жилкахъ и блескъ синихъ очей... и предстоящая, очевидно, много обѣщающая будущность.
   -- Не нынѣ, завтра, -- думалось Прасковьѣ Андреевнѣ досадливо злобно, -- выищется для этого щенка бѣлобрысаго чуть не принцъ какой, благо бѣла да молода... А ты, вотъ, не хуже была, а ничего не дождалась. А почему? За что?
   И пуще всего охраняла Прасковья Андреевна юную племянницу отъ всего того запретнаго, отъ всѣхъ искушеній, которыя миновали ее самое, не по ея волѣ. Тому назадъ двадцать лѣтъ она всей душой готова была искуситься всячески, даже прельститься кѣмъ-либо и разумъ потерять... Да не пришлось. Ничего такого не повстрѣчалось не только на пути жизни, а какъ будто иное, идущее, завидя ее, сворачивало отъ нея въ сторону.
   

VIII.

   Прошла недѣля, что князь Самсонъ Ивановичъ сталъ въ тоскѣ бродить по дому и по усадьбѣ. Вся дворня тоже какъ-то притихла и поглядывала угрюмо. Когда баринъ былъ не въ своемъ добромъ здоровьѣ и не въ своемъ видѣ, всѣ его рабы изъ любви къ нему чувствовали себя тоже не по себѣ.
   Пробродивъ, тоскуя и жалуясь преимущественно Адаму Адамовичу и отчасти старому Ферапонту, князь засѣлъ было за чтеніе... Но чрезъ день онъ вдругъ, сидя за книгой у отвореннаго окна, нежданно даже для себя, выкинулъ книгу за окошко въ садъ и крикнулъ что-то такое очень гнѣвно и очень громко.
   Двое слугъ прибѣжали, думая, что баринъ кличетъ, но онъ ихъ прогналъ, говоря:
   -- Когда зовешь, не слышите. А когда не кличешь, вихремъ врываетесь.
   За людьми пришелъ и Ваастъ. Онъ изъ сада слышалъ крикъ князя, и крикъ "неподобный", а поэтому и пошелъ провѣдать хворающаго своей чудной хворостью.
   -- Что вы?-- сказалъ онъ.-- На кого разгнѣвались?
   -- Ни на кого...-- отвѣтилъ князь досадливо.
   -- Какъ ни на кого? Я съ большой аллеи услышалъ, таково зычно заговорилъ ты...
   -- Заголосишь,-- отозвался раздражительно князь.-- Вонъ видишь: книга -- на дорожкѣ. Я вотъ этакъ скоро всѣ ихъ пошвыряю.
   -- И хорошее дѣло, -- обрадовался Ваастъ.-- Мало пошвырять, Самсонъ Иванычъ, а надо бы пожечь. Зашвырнешь, а затѣмъ прикажешь обратно принести. А разъ сожгли -- конецъ...
   -- Смутители онѣ, искусители, только не дьяволы искусители. Умѣнья на то не хватаетъ у нихъ, чтобы дьяволу совсѣмъ уподобиться... Читаешь, размышляешь и вѣришь... И вдругъ, внезапу озарить тебя невѣріе въ ихъ невѣріе. Да... Не понялъ ты меня, Адамъ Адамовичъ... А я правду сказываю и какъ слѣдуетъ высказываю, что хочу пояснить. Бываетъ этакъ со мной, что сразу вдругъ сдастся мнѣ, что лгутъ они, разбойники, морочатъ, что умыселъ у нихъ негодный, что правда ихъ -- облыжная правда, что они сами лицедѣйствуютъ и лицемѣрятъ. И начинаю я всѣмъ сердцемъ не довѣрять ихъ невѣрію и богоотступничеству. Будь они прокляты, смутители. И безъ нихъ тошно на свѣтѣ... и безъ нихъ душно. А они еще, какъ въ банѣ, пару поддаютъ, чтобы задохнуться. Каины, губители брата-человѣка, братоубійцы...
   -- Случалось, и этакого отъ васъ я слыхалъ и радовался,-- сказалъ Ваастъ съ грустнымъ чувствомъ.-- Что же? Слава, скажу, Создателю, кабы только это не пошло опять въ перемѣну.
   -- И пойдетъ на перемѣну!-- проворчалъ князь, помолчавъ.
   -- Вотъ, вотъ... Сейчасъ и сами сказываете.
   -- Въ пустынѣ безъ опоры, все колеблемо,-- проговорилъ князь какъ бы себѣ самому.-- То вправо, то влѣво...
   -- Не понимаю и не пойму я этого,-- отозвался Ваастъ.-- Что либо одно -- я понимаю: или сугубое безбожіе или твердая вѣра. Я потому часто объ васъ и сказываю, что вы человѣкъ золотой, и у васъ на сердцѣ все хорошо, а въ головѣ отъ книгъ все худо. Желаете твердо вѣрить, а съ чужого голоса богохульствуете.
   -- Нельзя, нельзя, родной мой, Адамъ Адамовичъ, твердо вѣрить. И я тебѣ толково, просто это пояснить могу. Вотъ, примѣрно, первое.
   -- Слыхалъ. Знаю. Тыщу разовъ все слыхалъ,-- отчаянно прервалъ Ваастъ и даже, махнувъ своей единственной правой рукой, будто невольно дернулъ лѣвымъ плечомъ. Въ немъ будто явилась потребность махнуть обѣими руками на князя отъ досады и нетерпѣнья.
   -- Знаю, что ты слыхалъ, но знаю тоже, что ты никогда не понялъ ничего!-- тоже досадливо выговорилъ князь и отвернулся.
   -- Ну, какъ же мнѣ понять? Дуракъ вѣдь я, остолопъ, а то враль. Понимаю, что вы швыряетесь, и прямо это сказываю, а оно вамъ не по сердцу. Вотъ я и выхожу болванъ, чурбанъ!-- отвѣтилъ Ваастъ уже сердясь.
   -- Эхъ, Адамъ Адамовичъ, знаешь вѣдь, что я тебя за умнаго и чистосердечнаго почитаю, и не я одинъ. Всѣ тебя за твое сердце и за твой разумъ любятъ и уважаютъ, -- заговорилъ князь спокойнѣе и вразумительно.-- И вотъ ты, какъ умнѣющій человѣкъ, могъ бы совсѣмъ понять все... А ты говоришь, что я нарочно лицедѣйствую, нарочно швыряюсь. То ты меня почитаешь истиннымъ страшнымъ вольнодумцемъ и жалѣешь, какъ друга, за невѣріе мое, за томленіе душевное, за все это... а затѣмъ сказываешь, что я грѣховныя рѣчи веду обманно, что я богоотступникъ только ради фиглярничества, на показъ людямъ,
   -- Что-жъ? Я это только одинъ иногда сказываю. А другіе всѣ тебя истиннымъ богоотступникомъ почитаютъ за все, что вы болтаете языкомъ, да и то, что вы творите зачастую, коли не всегда. Да, правы всѣ, а я изъ любви обманываюсь. Вотъ что вѣрно. И какъ же человѣка назвать, коли не богоотступникомъ, когда онъ постовъ не соблюдаетъ, къ исповѣди и причастію идетъ, будто насупившись, изъ-подъ палки, чтобы соблазна рабамъ не было, да злобно помалкивая о томъ, какіе у него въ головѣ противные помыслы. Да и сказать-то ихъ нельзя всякому. Услышитъ иной, со страху и перепугу замертво упадетъ. Я одинъ попривыкъ и выдерживаю. Хотя, правда, коли на ночь, то и мнѣ жутко бываетъ.
   Князь усмѣхнулся.
   -- Да, смѣйся, смѣйся. Вонъ, помните, на первой недѣлѣ прошлаго великаго поста, когда я, отговѣвъ, сидѣлъ у васъ въ кабинетѣ чуть не до полуночи, и что ты мнѣ, князь, изображалъ своимъ грѣховнымъ языкомъ насчетъ священнаго писанія, что вотъ хоть бы Адама и Евы никогда на свѣтѣ не бывало, и патріархъ Ной былъ, прости Господи, пьяница горькая... Да мало-ль что... Всего не вспомнишь, да и грѣхъ повторять... Да... Такъ къ чему же я велъ-то? Да. Вотъ. Наслушавшись всего этакого, я вѣдь чуть всю ночь не спалъ, а, подъ утро уснувъ, такъ оралъ во снѣ, что супругу на смерть перепугалъ. И было то послѣ исповѣди и причастія, когда я все же таки былъ если не безгрѣшенъ, то съ малой толикою грѣховъ, надѣланныхъ только за одинъ день. А не то прямо можно бы подумать, что меня врагъ человѣческій ночью давилъ. Моя Анна Ѳоминишна даже видѣла, какъ по полу спальни прокатилось что-то черное мохнатое, не то подушка, не то собака. Конечно, я ничему не вѣрю. Все бабьи причуды. Но повѣрить тому всему, что ты, князь, сказываешь, тоже не повѣрю. Ужъ это извини и уволь. У всякаго своя душа, и всякъ по душѣ судитъ и рядитъ и всякъ свою душу долженъ спасать. Ты вотъ эти книжицы Вольтерова измышленія и сочиненія читаешь, самъ чуешь, да не хочешь согласиться, что юнъ даже со словъ умнѣйшихъ людей прямо есть сугубый, первостатейный чернокнижникъ и дьяволовъ угодникъ. Моя супруга сказываетъ, что когда единожды ты къ намъ съ книжкой пришелъ, посидѣлъ, а посидѣвъ ушелъ и книгу свою забылъ, то она изъ комнаты убѣжала, побоялась даже оставаться одна около нея. Опять скажу, баба она и мѣры не знаетъ. Книжка дьявольская, но все-таки самъ сатана въ нее влѣзть не можетъ. Ну а ты вотъ не баба, мужъ, умный, начитанный, воспитанный дворянинъ и князь. И тоже мѣры не знаешь... Думаешь и говоришь частехонько такое, что удивительно, какъ по сю пору Богъ Господь твоимъ грѣхамъ терпитъ и тебя не наказалъ жесточайше. Всѣ этому дивятся и... скажу прямо..., да, скажу, что...
   И Ваастъ смолкъ. Ему сболтнулось, и онъ не радъ былъ, что началъ о томъ рѣчь, чего никогда еще ни онъ, ни кто-либо другой князю Гирееву въ глаза не указалъ, а только повторялъ заглазно.
   -- Ну, чего запнулся? Говори,-- улыбнулся князь уныло:-- всѣ дивятся и... что?
   -- Такъ.
   -- Ну, а я знаю что... Всѣ дивятся, якобы, долготерпѣнію Господню и ждутъ, что я буду наказанъ и страшно наказанъ. Въ примѣръ людямъ человѣкамъ, чтобы остерегались быть мнѣ. подобными.
   -- Вѣрно. Откуда же вы это узнали?
   -- Узналъ отъ человѣка, который меня болѣе тебя любитъ и все мнѣ сказываетъ въ глаза... Вотъ онъ мнѣ это и сказалъ.
   -- Когда?
   -- Сегодня по-утру.
   -- Стало быть, Ферапонтъ?
   -- Вѣстимо. Кромѣ тебя да его, мнѣ не съ кѣмъ и разговаривать. Но только ты вотъ этакого ждешь, а Ферапонтъ не ждетъ. Говоритъ: не будетъ.
   Ваастъ не понялъ и вопросительно глядѣлъ на князя.
   -- Чего глаза пучишь?-- разсмѣялся князь, но тихимъ и унылымъ смѣхомъ.-- Вотъ ты, какъ и всѣ, ждешь эту на меня кару Господню за всѣ мои прегрѣшенія словомъ и дѣломъ, и помышленьемъ... А Ферапонтъ сказываетъ: "Не будетъ ничего, потому что вы добры, никому зла не дѣлали и не дѣлаете".
   -- А касательно женскаго пола?-- быстро отозвался Ваастъ.-- Что?
   -- Бабы какой, женщины ли, дѣвицы ли, русской или иновѣрной... Ни одной зла не сдѣлали? Въ этомъ не грѣшны?-- нѣсколько строго проговорилъ инвалидъ.
   -- Адамъ Адамычъ!-- воскликнулъ князь.-- Въ тысячный разъ я тебѣ сказываю про это...
   -- Что оно то же, что скоромное постомъ? Не законъ, а уговоръ людской промежъ себя?-- воскликнулъ и Ваастъ.-- Слыхалъ тоже тысячу разовъ. И отвѣтствовалъ и теперь тоже отвѣчу. Неправда, обманъ, облыжное разсужденіе. Знаю, знаю... Дайте сказать. Вы деньгами откупаетесь, обдариваете. А всегда ли, Самсонъ Иванычъ, всякое такое твое поступленіе съ женщиной, деньги твои, да подачки благополучно разрѣшаютъ? Всегда ли каждая наградой довольна? Не было ли такихъ, кои, брошенныя вами?..
   -- Двѣ, двѣ... Только двѣ.
   -- А я скажу полъ-ста.
   -- Что ты? Спятилъ, что ли!-- удивился князь.
   -- Вы говорите про тѣ двѣ, что съ собой покончили. Одна себя невѣдомо какъ съ горя уходила, сказываютъ, все одинъ уксусъ пила, зачахла и померла. А другая прямо, разъ, два, и бухъ съ плотины въ прудъ. А я говорю, князь, про тѣхъ, несчастныхъ, горемычныхъ, которымъ ты душу смутилъ, сердце вывернулъ и на всю жизнь заставилъ маяться, объ васъ вспоминаючи. А что ты этого не зналъ, не видалъ, и что никто этого не зналъ и не видалъ, такъ оно ничего не доказываетъ. Скрытая печаль тяжелѣе, скрытое горе еще горше. А что этакихъ обездоленныхъ было коли не полъ-ста, то хоть двѣ дюжины, я за это вотъ тебѣ вторую мою руку на отрѣзъ дамъ, хоть она и послѣдняя. А что у этакихъ обездоленныхъ нѣтъ ближнихъ, которые стали вашими заклятыми врагами, проклинаютъ васъ...
   Князь не отвѣтилъ, понурился, а затѣмъ едва слышно вздохнулъ.
   -- Этакихъ заглазныхъ, тобой незнаемыхъ недруговъ у тебя куча,-- прибавилъ Ваастъ, какъ бы нѣчто неопровержимое.
   Наступило молчаніе. Лейтенантъ тоже глубоко задумался и, какъ всегда съ нимъ бывало, началъ нещадно сопѣть, и все сильнѣе и громче.
   -- Да... Это правда... выговорилъ вдругъ князь.-- Въ этомъ я, пожалуй, виноватъ. Этакое зло я дѣламъ и прямо окажу, что...
   -- И буду, молъ, дѣлать... Слыхали.
   -- И буду дѣлать. Не могу я... не могу...
   -- Лганье!-- вскрикнулъ Ваастъ.-- Съ собой самимъ и послѣдній холопъ властенъ.
   -- Не могу я, Адамъ Адамовичъ. Тогда мнѣ совсѣмъ не жить, если не "махаться", какъ сказывается, за красавицами. Вѣдь только это одно у меня въ жизни и есть. Только это одно на свѣтѣ бѣломъ для меня имѣется. Все другое -- постыло. Да что тутъ толковать!
   И князь, быстро поднявшись, пошелъ изъ кабинета, какъ бы убѣгая отъ бесѣды.
   Ваастъ медленно двинулся тоже на свою половину и пробормоталъ!
   -- Ну, Самсонъ Иванычъ. Весь-то міръ Божій постылъ, и во всемъ-то мірѣ тебѣ одно любо... Баба... Тьфу!.. Да не одна еще какая. Это бы я уразумѣлъ. Любитъ человѣкъ жену, что ли, свою пуще всего на свѣтѣ. Это понятно. И Богъ это велѣлъ. А коли не велѣлъ, то не наказуетъ. А тебѣ подай не одну, не супругу. А подай сотню... Куда сотню? Подай тыщу прелестницъ. Нынѣ одна, завтра другая... И это-то вишь одно на свѣтѣ бѣломъ и есть. Одно?.. Тьфу!..
   И чрезъ мгновеніе онъ произнесъ громко и сердито:
   -- Правду сказываютъ твои рабы, Самсонъ Иванычъ, что тебя разобрать нельзя, что ты и другимъ, и самому себѣ загадки загадываешь.
   Для дворовыхъ усадьбы и для крестьянъ села Троицкаго баринъ-князь, добрѣющій Самсонъ Иванычъ, былъ дѣйствительно человѣкомъ загадочнымъ.
   Всѣ его всячески по совѣсти осуждали, но всѣ любили горячо и глубоко, а вслѣдствіе такого къ нему отношенія всѣ его жалѣли и объясняли все тѣмъ, что онъ "порченый" и, стало быть, неповиненъ. Виноваты тѣ, кто его испортилъ. Это было облегченіемъ совѣсти.
   Враговъ у князя не было, за исключеніемъ заглазныхъ и незнакомыхъ, какъ думалъ всегда и говорилъ Ваастъ; тѣ именно люди, которые могли такъ или иначе пострадать изъ-за его слабости къ прекрасному полу, -- родственники, мужья, братья, женихи или иные близкіе люди тѣхъ женщинъ, которыми онъ на время увлекался, а затѣмъ сбывалъ съ рукъ. Равно былъ правъ инвалидъ, говоря, что деньги, иногда и очень большія, которыми князь старался загладить свою вину, не всегда удовлетворяли обиженныхъ.
   Но среди крѣпостныхъ рабовъ и въ числѣ многихъ знакомыхъ Гиреева не было положительно ни единаго человѣка, который бы рѣшился громко заявить и стоять на томъ мнѣніи, что князь -- дурной и злой человѣкъ.
   Общій голосъ былъ всегда и повсюду: "добрѣйшая душа". И всегда прибавлялось:
   -- Одна прорѣха. На бабу слабъ до забвенія всѣхъ законовъ Божескихъ и человѣческихъ.
   Что касается до странныхъ и богопротивныхъ рѣчей князя, до его богоотступничества, то одни, какъ бы ничего въ этомъ не понимая, относились къ дѣлу равнодушно, другіе понимали и объясняли модой.
   -- Вольтерьянство. Столицы кишатъ этакими. И имя имъ -- вольнодумцы. Это давно изъ Франціи пришло. Вотъ какъ моды или хворости приходятъ. Вотъ какъ прежде дворяне косы съ бантами носили. Или вотъ какъ въ Москвѣ чума была. При матушкѣ царицѣ Екатеринѣ Алексѣевнѣ на вольное думанье строго было. А нынѣ вышнее правительство, по указу молодого государя, смотритъ на это, какъ на баловство, пустомельство, простое франтовство словами.
   Такъ разсуждали образованные и серьезные люди.
   Впрочемъ въ своемъ вольнодумствѣ князь Гиреевъ дальше словъ не шелъ. Да и говорить черезчуръ и разглашать и проповѣдывать о своихъ мнѣніяхъ и убѣжденіяхъ онъ не любилъ. Съ его стороны не было ничего вызывающаго, назойливаго, не было ничего оскорбительнаго міровоззрѣнію ближнихъ... Онъ говорилъ и объяснялся откровенно только съ самыми близкими немногими друзьями, а вмѣстѣ съ тѣмъ не только не хвастался предъ ними, не выставлялъ. себя напоказъ, а даже будто отчасти скрывался и тяготился самъ отъ всего того, что было на умѣ и на душѣ.
   -- Я не воленъ въ своихъ мысляхъ. Думается и чувствуется противъ воли. Радехонекъ былъ бы самъ, если бы уродился другимъ,-- думалъ и говорилъ князь.
   Но часто,-- и чаще, чѣмъ это знали окружающіе,-- у Гиреева являлось на сердцѣ, страстное желаніе "хоть обмануться, да повѣрить", такъ же, какъ многіе и многіе люди.
   -- Хоть бы приключилось что-нибудь въ жизни особое!-- восклицалъ. онъ.
   

IX.

   Негодуя на друга-князя, инвалидъ все-таки занялся мыслью, какъ пособить "тоскованію" его и измыслить что-либо.
   И черезъ день, утромъ, Ваастъ пришелъ къ князю и, улыбаясь самодовольно, заявилъ о своемъ изобрѣтеніи.
   -- Надумалъ я васъ утѣшить,-- сказалъ онъ.-- Такое выдумалъ, чего никогда никто на свѣтѣ не продѣлывалъ. Вы будете первый съ тѣхъ поръ, что свѣтъ стоитъ.
   Князь, плохо, очевидно, надѣявшійся на воображеніе и изобрѣтательность лейтенанта, сумрачно глянулъ на него искоса.
   -- Ну, сказывай. Кладъ что ли итти искать, какъ ты единожды ужъ предлагалъ?
   -- Нѣтъ, не кладъ, а почище, позамысловатѣе.
   -- Ну, ну...-- невольно усмѣхнулся князь.
   -- Выѣдемъ мы изъ Троицкаго цѣлымъ поѣздомъ, такъ, чтобы съ нами все было, какъ бы вотъ дома, у себя. Люди, посуда, провизія и все такое... Но главное... главное... Загвоздка есть одна.
   -- Здравствуйте. Сейчасъ полечу, только крыльевъ нѣту...
   -- Въ четыре дня я и ее похерю. Есть у васъ старый, еще родителевъ рыдванъ, большущій.
   -- Есть, да ему полста лѣтъ, онъ развалился.
   -- Не совсѣмъ. Ну, вотъ, надо его заново исправить.
   -- Зачѣмъ? Ѣхать по нашимъ дорогамъ въ немъ нельзя. Смертоубійственно.
   -- Повеземъ за собой. Развалится или перевернется -- никого не повредитъ.
   -- Да зачѣмъ тебѣ старый батюшкинъ рыдванъ понадобился вдругъ? Ну, не тяни, говори. Сразу сказывай!-- нетерпѣливо вымолвилъ князь.
   -- Скажу все и сразу, поколику этакое сразу скажется,-- отвѣтилъ серьезно Ваастъ.-- Но прежде дайте ваше слово исполнить, что я вамъ посовѣтую.
   -- Пожалуй.
   -- Нѣтъ, не пожалуй. Говори, князь: даю, молъ, слово свое.
   -- Ну, даю слово.
   -- Ну, ладно. Слушайте. Буду я сказывать такъ коротко, что ты всякое-то словечко мое примѣчай. А то не поймете, и сызнова придется пояснять. А вы этого не жалуете.
   -- Ладно, ладно. Говори.
   -- Вотъ, стало быть...-- началъ Ваастъ, какъ бы размѣряя слова и соображая, какъ объяснить и кратко, и толково вмѣстѣ.-- Вамъ скучно. Опять тоска одолѣла. Я давно тому слышалъ отъ умныхъ людей, что отъ тоски первымъ дѣломъ почитается отсутствіе изъ дому, странствіе, путешествованіе по чужимъ краямъ, по новымъ мѣстамъ. А почему по новымъ? Потому, что можетъ очамъ и разуму представляться каждый часъ неожиданное, невиданное, иной разъ диковинное. Вотъ человѣкъ соскучившійся сейчасъ духомъ и воспрянетъ. Тоски и помину нѣтъ. Не до нея, когда всякое въ глаза лѣзетъ, удивительное. Ну-съ... Стало-быть, вотъ... Вотъ, выходитъ, что если вамъ выѣзжать отсюда въ губернскій городъ, гдѣ вы бывали тыщу разъ, или выѣхать въ столицы, гдѣ вы тоже бывали немало, то ничего новаго и занимательнаго по дорогѣ не будетъ. Такъ вѣдь? Правда моя?
   -- Такъ. Стало-быть, въ нѣметчину придумалъ ты меня спровадить, за тысячи двѣ верстъ. Спасибо... Сиди съ моимъ словомъ. Подлецъ буду, а къ Фридрихамъ не поѣду.
   -- Не забѣгайте впередъ. Дайте сказать толково.
   И Ваастъ, обѣщавшись разсказать кратко свое изобрѣтеніе, разсказалъ поневолѣ очень многорѣчиво и подробно, что надумалъ для развлеченія "дорогого Самсона Ивановича".
   На первый взглядъ все показалось Гирееву одной глупой и безсмысленной выдумкой.
   -- За ума рѣшеннаго меня сочтутъ всѣ!-- сказалъ онъ. Но затѣмъ, подумавъ, онъ выговорилъ: -- Наплевать мнѣ на всѣхъ. Какая бы глупость ни была, лишь бы не сидѣть тутъ въ углѣ и изнывать. Соскучусь дорогой -- вернусь тотчасъ. Усадьба съ мѣста не убѣжитъ. Однако, выдумалъ же ты, Адамъ Адамовичъ, этакую Ахинею Чепухову!
   Ваастъ придумалъ и предложилъ другу дѣйствительно кой-что такое, что только одному князю Гирееву и можно было предложить. Всякій другой и смѣяться бы не сталъ, и сердиться бы не сталъ, а только приказалъ бы убрать отъ себя подальше свихнувшагося, который заговаривается.
   Дѣло состояло въ томъ, что князь долженъ былъ выѣзжать изъ дома и ѣхать въ странствованіе, полное всякихъ нечаянностей, приключеній и, пожалуй, извѣстнаго рода мелкихъ опасностей. А главное, слѣдовало ѣхать невѣдомо куда и же знать, какъ и когда прибудешь въ это невѣдомое мѣсто, которое должно быть городомъ, а не усадьбой. Слѣдовало ѣхать по заранѣе опредѣленному тракту и строго правила соблюдать, преодолѣвая все...
   Выѣхавъ изъ Троицкаго цѣлымъ поѣздомъ съ людьми и всякими запасами, слѣдовало ѣхать ровно часъ прямо. По прошествіи этого часа взять первую попавшуюся дорогу. Вправо или влѣво -- кидать заранѣе кости. Четъ -- вправо, нечетъ --влѣво. И опять часъ все прямо. И послѣ часа, хотя бы и двѣнадцать часовъ сподрядъ, ѣхать до слѣдующаго поворота вправо или влѣво, заранѣе опредѣленнаго судьбой, разумѣется, судьбой въ видѣ игральныхъ костей.
   Ѣхать ли такъ двѣ недѣли, мѣсяцъ, шесть мѣсяцевъ или цѣлый годъ -- невѣдомо. Ѣхать до тѣхъ поръ, пока на дорогѣ окажется, "случаемъ самъ выползетъ навстрѣчу" городъ. А ужъ въ городѣ этомъ видно будетъ, что дѣлать: жениться, удавиться или постричься!-- по любимому выраженію и постоянному предложенію чесменскаго героя.
   Старый рыдванъ долженъ былъ, несмотря на свои размѣры Ноева ковчега и дряхлость, слѣдовать за путниками ради того, чтобы на привалахъ и стоянкахъ служить князю комнатой. Въ немъ предполагалось устроить покойную постель, сидѣніе и столикъ, чтобы и чай кушать, и книжку читать, и почивать, какъ дома.
   Усадьба на нѣсколько дней оживилась. Начались сборы въ отъѣздъ. Избранные, чтобы слѣдовать съ бариномъ, особенно дивились, но радостно и шумно, тому обстоятельству, что баринъ скрывалъ отъ всѣхъ, куда собрался...
   Чрезъ недѣлю князь Самсонъ Ивановичъ таинственно и какъ бы поэтому торжественно выѣхалъ. Онъ двинулся въ небольшой каретѣ, купленной въ Москвѣ, красивой и удобной, на высокихъ стоячихъ рессорахъ, полужелѣзныхъ, полуременныхъ, отъ которыхъ кузовъ не трясло, но зато сидящаго страшно качало, какъ въ люлькѣ, и укачивало иногда, какъ на качеляхъ, до легкой тошноты.
   Двигался цѣлый поѣздъ, десять человѣкъ людей, отъ камердинера князя, угрюмаго и "безсловеснаго" Тимоѳея и буфетчика Ферапонта Кузьмича, почитаемаго въ дворнѣ, я до повара Бабурова, "вольнаго" человѣка, получавшаго по найму огромное жалованье въ десять рублей въ мѣсяцъ, что выходило больше жалованья многихъ губернскихъ чиновъ, неполучавшихъ въ годъ до ста рублей.
   Рыдванъ двигался, уже заново отдѣланный и устроенный, чтобы служить на правилахъ и кабинетомъ, и спальней. Устройство это заинтересовало и забавляло князя. Въ вымышленной комнатѣ на колесахъ все было возможно дѣлать, только ходить нельзя было.
   -- Одна бѣда!-- замѣтилъ князь:-- не пролѣзетъ онъ тамъ, гдѣ намъ можетъ вдругъ довестися ѣхать.
   -- Протащимъ, -- отвѣчалъ Ваастъ.-- Впряжемъ дюжину коней да сами возьмемся, обмотавъ веревками. И вездѣ протащимъ. А взвалимъ кверху тормашкой, опять на ноги поставимъ и опять потащимъ. Небось, сдастся и пойдетъ послушно, увидя, что насъ ему не переупрямить.
   Ваастъ, будучи въ духѣ, шутилъ особенно, на свой ладъ и всегда съ самымъ серьезнымъ видомъ, за что князь именно и любилъ лейтенанта въ минуты хандры. Иногда приходилось, радъ не радъ, улыбнуться.
   Съ самой минуты отъѣзда князь Гиреевъ оживился и поглядывалъ иначе, былъ въ добромъ настроеніи духа. Прежде всего его заинтересовало: гдѣ-то онъ къ вечеру очутится? Вдругъ опять около усадьбы? Вѣдь если "кости" захотятъ, и онъ раза три возьметъ все въ одну сторону, то, совершивъ кругъ, будетъ опять по близости Троицкаго, а можетъ быть" и за пятьдесятъ, семьдесятъ верстъ отъ него.
   Второе, что забавляло князя, было угрюмо-яростное состояніе духа Ферапонта. Старикъ буфетчикъ былъ необычно-раздраженъ и озлобленъ на то, на какую "дураковую" затѣю Адама Адамовича князь пошелъ, да еще и его старика взялѣсъ собой, выдравъ "дорожный" буфетъ. Хотя Ферапонту Кузьмичу дали въ подмогу двухъ парней, для дорожнаго орудованія съ посудой, судомойку Анѳису и помощника изъ дворовыхъ людей, и ему самому приходилось только наблюдать и руководить, тѣмъ не менѣе онъ былъ какъ будто обиженъ именованіемъ "дорожнаго" буфетчика.
   Странствованіе князя съ остановками для кормленія лошадей, для чаепитія, обѣдовъ и ужиновъ и наконецъ для ночлега, гдѣ случится -- и въ лѣсу, и въ полѣ,-- пошло настолько просто, безпрепятственно и успѣшно, что становилось скучновато. Адамъ Адамовичъ началъ трусить, что князь соскучится и захвораетъ опять, захочетъ возвратиться домой.
   Ѣхали, конечно, "по регламенту", какъ выразился Ваастъ, строго соблюдая разъ положенное. Проѣхавъ часъ все прямо, уже ожидали перваго поворота вправо или влѣво, смотря, что кости приказали. Выходило все очень хорошо и нелюбопытно, попадали, будто на смѣхъ, на довольно проѣзжія дороги и проѣзжали чрезъ хорошія усадьбы знакомыхъ помѣщиковъ, конечно, не останавливаясь у нихъ.
   Бывала за Гиреевымъ и погоня. Узнавъ, кто проѣхалъ поѣздомъ, иной дворянинъ приходилъ въ удивленіе и даже обиду, что князь его миновалъ, и тотчасъ посылалъ догонять, а то и самъ пускался въ догонку съ опросомъ.
   -- Что сей сонъ говоритъ? Дуется что ли князь за что? Знать не хочетъ?
   Князь отвѣчалъ всегда, что ѣдетъ по важному и спѣшному дѣлу. А куда -- сказать не можетъ, "хоть убей".
   И дѣйствительно сказать, куда онъ ѣдетъ, было, хоть убей, невозможно въ полномъ смыслѣ этого слова, такъ какъ никто въ поѣздѣ не зналъ, гдѣ очутится даже черезъ часъ, не только на другой день.
   Въ сумерки третьяго дня странствованія путешественники остановились около большого села, вотчины какого-то именитаго князя: сановника, никогда въ родномъ гнѣздѣ не бывавшаго и жившаго безвыѣздно въ Петербургѣ.
   Князь остановился при въѣздѣ въ село таборомъ...
   Управляющій вотчиной, узнавъ, кто проявился внезапно, явился предложить князю остановиться на ночлегъ въ барскомъ пустомъ домѣ, гдѣ все бы необходимое ему тоже нашлось. Но князь, понятно, отказался. Его интересовала его спальня-рыдванъ.
   Огромную колымагу поставили въ полѣ, въ нѣкоторомъ разстояніи отъ крайней избы и отъ всѣхъ фургоновъ и телѣгъ поѣзда. Вмѣстѣ съ тѣмъ, около колымаги поставили двухъ парней съ нагайками, часовыми... Приходилось охранять князя не отъ лихихъ людей или ночныхъ разбойниковъ, а отъ ротозѣевъ мужиковъ, бабъ, дѣвокъ и ребятишекъ, которые полѣзли, какъ тараканы, со всѣхъ избъ къ табору княжему. А таковыхъ зѣвакъ набралось вдругъ столько съ люднаго большого села, что пришлось пустить нагайки въ ходъ раза три. Стѣна живая и упрямая лѣзла на пріѣзжихъ и главное на большую карету, чтобы "глянуть хоть однимъ глазкомъ" w увидѣть "самого".
   Такъ прошло пять дней въ круженьѣ, куда глаза глядятъ, а никакой городъ, ни маленькій, ни большой, навстрѣчу или на дорогу "самъ не выползалъ".
   Князь Гиреевъ, конечно, никакъ не могъ предвидѣіь, равно и Адамъ Адамовичъ не чаялъ, къ чему приведетъ его измышленіе о путешествіи по костямъ игральнымъ или по волѣ судьбы.
   А фортуна иной разъ бываетъ добра, а иной разъ бываетъ такъ злобна, жестока, такая по видимости человѣконенавистница, что становится уже тѣмъ, что носитъ наименованіе: злосчастіе.
   Не зналъ князь, какое въ его жизни возымѣетъ значеніе, великое и роковое, его странствованіе въ видѣ игры на четъ и нечетъ и якобы по условленному заранѣе "регламенту".
   Не зналъ и чесменскій герой, что для него его выдумка, кончится бѣдой.
   Одинъ Ферапонтъ Кузьмичъ будто все предвидѣлъ и предчувствовалъ и повторялъ:
   -- Доиграешься до бѣды! Нельзя дѣлать того, чего люди никогда допрежде тебя не дѣлывали. Прямо къ погибели себя доведешь такими финтами-фантами. Играй въ жмурки въ комнатѣ, либо на лугу, а не играй въ жмурки по бѣлу свѣту, ловя невѣдомо что и кого. Самого дьявола-искусителя и поймаешь. Онъ тебѣ сунетъ свой хвостъ въ руки и погубитъ.
   -- Да полно тебѣ, Кузьмичъ. Сглазишь!-- говорилъ сердясь Ваастъ.
   -- Полно ты каркать,-- смѣялся и самъ князь.-- И впрямь бѣду накличешь.
   И дѣйствительно Ферапонтъ, самъ того не чуя, вѣроятно, накаркалъ и бѣду накликалъ.
   На шестой день пути, особенно нестерпимо жаркій и душный, произошло нѣчто особливое и нѣсколько удивительное. Двинувшись съ ночлега среди поля полной глушью по худому проселку, путешественники пропустили разные повороты, пока, ради прошествія часа, ждали поворота влѣво, какъ приказали кости.
   Поворотъ оказался большой столбовой дорогой. Это уже разъ было... Черезъ часъ, конечно, надлежало ее покинуть и свернуть. Кости говорили вправо.
   И черезъ часъ оказалась направо опять такая же столбовая дорога. Одна другую перекрещивали.
   Всѣ удивлялись. Но всѣ знали, конечно, что чрезъ часъ попадутъ невѣсть на какой проселокъ... Однако, прошелъ часъ, а взять влѣво,-- какъ указывала судьба въ видѣ очковъ, нечета, -- не приходилось... Прошелъ еще часъ и еще два часа ѣзды, а поворота съ большой дороги не было. Прошло еще три часа... Былъ одинъ поворотъ направо. А влѣво была колея, пропадавшая въ кустахъ...
   А съ обѣихъ сторонъ уже обступилъ путешественниковъ огромный дремучій лѣсъ...
   -- Вотъ, вотъ!-- заорали наконецъ въ поѣздѣ. Появился поворотъ влѣво и хотя проселокъ, но изрядный.
   

X.

   -- Въ тѣ же дни и часы въ Пустомъ Валѣ никто не томился и не изнывалъ, ища душевнаго исхода и облегченья въ прихоти.
   Развѣ одна золотоволосая Зайка, нѣтъ-нѣтъ, и вздохнетъ!
   Подъ огромной развѣсистой липой, которая много пораженій перевидала на своемъ вѣку, въ тотъ же нестерпимо жаркій день, сидѣлъ въ креслѣ плотный старикъ, широкоплечій, слегка лишь сгорбившись. Сѣдые волосы на головѣ еще густые, но коротко остриженные, стояли щеткой, на темени бѣлые, какъ снѣгъ, а къ вискамъ желтые, чуть не золотые. Лицо было плохо выбрито и тоже щетинилось, отдавая серебромъ.
   Около него, на маленькой скамейкѣ, чуть не на землѣ, сидѣла скорчившись молоденькая дѣвушка, бѣленькая, розовенькая съ кудрявой, тоже золотистой головой. Но золото ея кудрей, разсыпавшихся змѣйками по плечамъ, было иное, не то, что было на вискахъ старика. То золото было тусклое, потускнѣвшее, а это, ея золото, было яркое, блестящее, будто горячее.
   Это былъ старецъ Андрей Ивановичъ и его правнучка, Зинаида, съ прозвищемъ Зайка.
   Почти каждый день въ ясную погоду, передъ обѣдомъ, старецъ приходилъ посидѣть часокъ подъ свою любимую липу въ прохладу и требовалъ къ себѣ правнучку. Это было время дня, въ которое старикъ и дѣвушка бывали всегда вмѣстѣ и вдвоемъ. Третьяго кого-либо явившагося въ это время, старецъ спроваживалъ словами:
   -- Ну, что тебѣ? Нужно что -- скажи. А не нужно -- уходи.
   Впрочемъ, всѣ знали, что въ это время, кромѣ правнучки, никому не слѣдуетъ являться подъ липу.
   Иногда старецъ и дѣвушка сидѣли молча, думая всякъ свою думу. И ужъ, конечно, думы эти разнились. Чуть не столѣтнему человѣку было о чемъ вспомнить, но мысли всегда почти бывали близко отъ Пустого Вала. Пятнадцатилѣтней Зайкѣ было тоже о чемъ подумать, и мысли ея витали далеко, Богъ вѣсть гдѣ, въ диковинныхъ краяхъ, въ серебряныхъ и въ брилліантовыхъ царствахъ, въ яхонтовыхъ дворцахъ, гдѣ живутъ царевичи да царевны, гдѣ властвуетъ жаръ-птица. Но мысли дѣвушки хотя и витали, но будто роились около одного и того же предмета -- близъ ясноликаго царевича, который собирается ѣхать и пословъ своихъ впередъ посылаетъ... Сюда! Къ ней, къ Зайкѣ! Къ ея бабушкѣ и дѣдушкѣ и къ прадѣдушкѣ. А зачѣмъ?
   И часто отъ этихъ помысловъ сердечко дѣвушки начинало биться шибче, личико румянилось сильнѣе, раскрытыя губки становились горячѣе. А затѣмъ неизмѣнно невѣдомая тяжесть ложилась на душу.
   Въ этотъ же день у Зайки было большое горе. Она утромъ украдкой отъ всѣхъ даже поплакала. Ей жилось очень скучно, и поэтому у нея стали являться разныя внезапныя желанія, почти прихоти и всегда -- "вынь да положь!".
   Съ недѣлю назадъ ея любимая горничная Алена, съ годъ какъ вышедшая замужъ, проболѣла нѣсколько дней, а затѣмъ появилась въ домѣ опять, но ей бабушка позволила имѣть при себѣ маленькую хорошенькую дѣвочку, чистаго ангелочка.
   Зайка съ ума сошла отъ восторга при видѣ этой дѣвочки, которая была въ тысячу разъ красивѣе ея большой куклы, которую она еще хранила у себя.
   Она пристала ко всѣмъ съ вопросомъ, откуда у Алены такая дѣвочка, и нельзя ли ей имѣть такую... Зайкѣ объяснили, что Аленѣ Богъ послалъ дѣвочку. А откуда?! Нашла она ее утромъ на огородѣ въ капустѣ. При этомъ сама Алена по секрету объяснила, что и у нея, Зинаиды Антоновны, будетъ, Богъ дастъ, когда-нибудь дѣвочка или мальчикъ, только надо обождать, потерпѣть и, конечно, объ этомъ Богу молиться.
   Зайка обрадовалась и, ни слова никому не сказавъ, промолвлась цѣлый день, повторяя: "Господи, подай мнѣ дѣвочку!" А затѣмъ, плохо проспавъ ночь, она на зарѣ осторожно и чайкомъ выскользнула изъ дома мимо всѣхъ спящихъ и помчалась на огородъ.
   Не только всѣ гряды съ капустой, но и среди рѣпы, моркови и гороху все перерыла Зайка съ замираніемъ сердца... Но напрасно! Никакой дѣвочки не оказалось!
   Разумѣется, Зайка поняла, что, стало быть, мало и недостаточно усердно молилась Богу. Она горько плакала, но твердо рѣшила, что будетъ теперь десять дней молиться, стараться не грѣшить, всѣхъ слушаться, тетку не сердить, а на одиннадцатый день опять украдкой сходитъ въ огородъ. И ужъ, навѣрно, дѣвочка окажется.
   Сидя теперь съ прадѣдушкой подъ липой, на его вопросъ: отчего она такая кислая? и не болитъ ли у нея голова?-- Зайкѣ хотѣлось разсказать старцу все и просить совѣта, какъ именно слѣдуетъ искать дѣвочку.
   "Можетъ быть, помимо молитвы, и сноровка нужна?" -- думалось ей. Прадѣдушка много жилъ на свѣтѣ, все испробовалъ и, навѣрное, и дѣвочекъ въ капустѣ искалъ и находилъ...
   Собираясь заговорить и не рѣшаясь, Зайка уныло поглядывала черезъ ограду на дорогу и на нѣсколько сосенъ, желтые стволы которыхъ, озаренные прорвавшимся въ тѣнь лучемъ жаркаго солнца, стояли совсѣмъ красные, гордые, будто огненные...
   И вдругъ Зайка шире раскрыла свои и безъ того большущіе глаза, затѣмъ разинула алый ротикъ, какъ, быть можетъ, еще никогда не разѣвала, а тамъ, чрезъ нѣсколько мгновеній, ахнула. И такъ ахнула, что прадѣдушка весь встряхнулся въ креслѣ и выронилъ табакерку изъ рукъ...
   -- Что ты? Что?-- вскрикнулъ онъ даже сердито.
   -- Прадѣдушка, гляди, гляди!-- закричала и Зайка, вскочивъ и указывая дрожащей рукой на дорогу, въ порывѣ удивленія, граничившаго съ перепугомъ.
   Старецъ глянулъ черезъ ограду и тоже удивился...
   -- Важные, именитые пріѣзжіе,-- объяснилъ онъ наконецъ, ища глазами правнучку. Но правнучки и слѣдъ простылъ. Она была уже давно далеко.
   Зайка сама, конечно, не сознавая, что дѣлаетъ и хорошо ли, дурно ли, выбѣжала стремглавъ изъ сада во дворъ, выбѣжала затѣмъ въ ворота прямо на дорогу и, также раскрывъ главки и ротикъ, стала глядѣть.
   Цѣлый поѣздъ шагомъ, благодаря пескамъ и жарѣ, двигался мимо. Впереди ѣхалъ какой-то небольшой красивый голубой ящикъ на колесахъ безъ дверецъ и оконъ. Затѣмъ ѣхала сіявшая карета, чуть не золотая,-- какъ показалось Зайкѣ,-- и изъ нея глядѣлъ на нее, подвинувшись къ окошку, молодой и пригожій человѣкъ съ черными... черными... черными глазами... Онъ проѣхалъ тихо мимо, но, уже высунувшись по поясъ въ окошко, все глядѣлъ на нее и, наконецъ, засмѣялся и что-то крикнулъ ей.
   Но Зайка, оглядывая слѣдующихъ проѣзжихъ, не обратила на слова вниманія. Особенно поразила ее вдругъ выползшая изъ-за деревьевъ громадина, махинища, цѣлый, почитай, флигель на колесахъ... И качаясь онъ едва тащился, будто упирался, за шестерикомъ взмыленныхъ лошадей, легшихъ въ постромки со всѣхъ силъ. Затѣмъ, экипажи и телѣжки всякагорода, лошади, тройки, пары, одиночки -- куча веселаго народа, который привѣтливо глазѣлъ на красавицу-барышню, выбѣжавшую глазѣть на нихъ... Все проскользнуло, будто облако, и скрылось, пропало... Было вотъ, и нѣту!.. Зайка, все стоя въ дорогѣ, уже навѣрное не знала: но во снѣ ли все это привидѣлось ей.
   Однако, вдали слышались еще какіе-то звуки, людскіе голоса, а между стволами деревьевъ, гдѣ лѣсъ кончался, при выѣздѣ въ поле, мелькало что-то...
   Зайка прислушивалась, приглядывалась и ждала: вотъ, сейчасъ совсѣмъ все згинетъ, какъ сквозь землю провалится, или, какъ въ сказкѣ, мелкимъ бисеромъ разсыплется... И золотая карета, и махинища, и всѣ эти веселыя смѣющіяся лица, и эти черные... черные... глазища... не страшные... даже совсѣмъ, совсѣмъ не страшные.
   Зайка тихо, будто лѣниво, опустивъ голову, вернулась въ. ворота и въ садъ къ прадѣдушкѣ. Только они двое и видѣли проѣзжихъ, такъ какъ вся усадьба будто спала.
   -- Куда ты пропала, дѣвочка?-- спросилъ старецъ.
   -- Бѣгала на дорогу глядѣть,-- отвѣтила Зайка.
   -- На дорогу? Нехорошо, моя дѣвочка. Не слѣдъ барышнѣ-дворянкѣ выбѣгать глазѣть на проѣзжихъ. Узнаетъ твоя тетушка, загоняетъ тебя журеньемъ. Ну, да мы, дѣвочка, ей не скажемся, промолчимъ,-- прибавилъ старецъ, лукаво подмигивая правнучкѣ.
   Зайка сѣла на свою скамеечку у ногъ старца, и снова наступило тяжелое молчаніе среди душной тишины въ усадьбѣ...
   Сколько прошло времени, полчаса или часъ, задумавшааса глубоко Зайка не знала, но вдругъ въ усадьбѣ заходили, заговорили, зашумѣли, на террасѣ появилась вѣчно сидѣвшая у себя бабушка ея, а въ садъ вышла тетка и быстро шла къ старцу взволнованная...
   Дѣло было страшно важное. Приключеніе невѣроятное... Какой-то проѣзжій, важный князь, прислалъ пріятеля-дворянина и лейтенанта флота просить разрѣшенія отдохнуть у нихъ въ домѣ, пока его люди справятъ бѣду. Разсыпалось, вдребезги колесо у рыдвана, и ѣхать далѣе нельзя.
   Черезъ часъ Зайка смущенная, трепетная забилась въ уголъ своей комнаты и боялась даже дышать... Въ домѣ все гудѣло. Домъ, кажется, сильно качался, а она въ немъ еще сильнѣе...
   

XI.

   Пустой Валъ преобразился странно, какъ будто даже страшно.
   Онъ загудѣлъ, запестрѣлъ... точно навожденіе. А отъ "кого" таковое бываетъ?
   Въ маленькой усадьбѣ былъ, конечно, полный переполохъ.. Во-первыхъ, у Глѣбовыхъ гостей уже давно не бывало никого. Чужой человѣкъ въ домѣ былъ настоящая рѣдкость. А, во-вторыхъ, этотъ чужой человѣкъ былъ гостемъ внезапнымъ, какъ съ неба свалившимся, да къ тому же еще и важный. Не простой дворянинъ сосѣдъ, а князь, богачъ и издалека. Его фигура, его люди и экипажи, все было не заурядное.
   Вся семья будто оробѣла и не знала, какъ ей быть, какъ принимать гостей, чѣмъ и какъ угощать. Ударить лицомъ въ грязь не хотѣлось.
   Одинъ Андрей Ивановичъ былъ спокоенъ и заявилъ:
   -- Дайте ему поѣсть, накормите людей, прикажите задать корму конямъ въ волю и проводите честью.
   -- Онъ ночевать думаетъ,-- заявили старцу,
   -- Зачѣмъ? У насъ не постоялый дворъ.
   -- Говоритъ -- полюбилось.
   -- Мало что. Ему любо, а намъ нѣтъ. Можно попросить. Не послушается -- наладить.
   -- По шапкѣ!-- разсмѣялась ехидно Прасковья Андреевна.
   -- Да, голубушка!-- твердо заявилъ Андрей Ивановичъ, мигая своими большими и толстыми вѣками, подъ сѣдыми и густыми, какъ усы, бровями.-- Наладить по шапкѣ, а то и по шеѣ. Онъ князь, да вѣдь все же съ вѣтра.
   -- Съ вѣтра. Онъ первый дворянинъ во всей округѣ своей,-- заявила Катерина Петровна.
   -- Кто сказываетъ?
   -- Его люди.
   -- Хороша-то, распрекрасна Аннушка. А кто сказываетъ? Ея матушка. Умница нашъ -- Агаѳонъ. а кто говоритъ? Самъ же онъ,-- отвѣтилъ Андрей Ивановичъ.
   Старца оставили на покоѣ, рѣшивъ, конечно, не слушаться его совѣтовъ.
   Андрей Андреевичъ былъ радъ нежданнымъ гостямъ, потому что ему крайне понравился лейтенантъ Адамъ Адамовичъ, а этотъ расхвалилъ своего друга князя и расхвалилъ умѣючи, будто зная или чуя. чѣмъ можно понравиться Глѣбову.
   -- Онъ давно собирается въ дальній и великій путь, къ Гробу Господню,-- заявилъ Ваастъ въ разговорѣ.
   -- Что вы!.. ахнулъ старикъ.
   Это заявленіе страшно поразило его. Онъ совершенно другими глазами глянулъ на гостя. Впервые въ жизни случилось Андрею Андреевичу видѣть предъ собой дворянина и богача помѣщика, который, если не былъ еще, то будетъ у Гроба Господня. Это не то, что разные убогіе страннички, которые тамъ побывали. Это свой братъ.
   И Глѣбовъ отнесся дружелюбно, даже любовно, къ такому князю, который увидитъ Гробъ Господень. Жена его и дочь стали всячески ухаживать за именитымъ гостемъ, угощали и бесѣдовали. Одинъ разговоръ князя съ Катериной Петровной возымѣлъ большое значеніе. Ограниченная женщина, считавшая себя умнѣе, хитрѣе и вообще превыше всѣхъ, кого она знала, отъ мужа и до предсѣдателя уголовной палаты, который считался всѣми за мудреца, она рѣшила, что "раскусила" заѣзжаго князя и можетъ изъ него по охотѣ и желанію въ единый мигъ нащипать и дровъ, и лучины.
   Она стала разспрашивать князя о немъ, въ полной увѣренности, что онъ очень болтливъ и искрененъ не будетъ. А онъ всю свою душу на ладонь выложилъ, все разсказалъ, пояснилъ, чуть не покаялся во всѣхъ своихъ прегрѣшеніяхъ, какъ, у попа на исповѣди.
   -- Стало быть, вы человѣкъ богатый,-- спросила Катерина. Петровна: -- если у васъ этакая усадьба да этакая тьма дворовыхъ въ вотчинѣ?
   -- У меня, государыня моя, еще такихъ вотчинъ семь, либо шесть... Ей-Богу, самъ не знаю хорошо.
   -- Какъ семь?!..
   -- Почти семь. Одна въ Симбирской губерніи стоить трехъ. При ней одной полторы тысячи, не то двѣ, числится душъ крѣпостныхъ. Правда, есть и татарва.
   -- И какъ же это вы, ваше сіятельство, извините старуху, по сю пору не обзавелись супругой?-- вдругъ выпалила Катерина Петровна.
   -- Нѣтъ-съ. Холостъ.
   -- Одни?
   -- Одинъ.
   -- Какъ перстъ одни?
   -- Какъ перстъ,-- разсмѣялся князь.
   -- Чему вы смѣетесь?
   -- Да потому... потому, что перстъ одинъ не бываетъ.
   -- Какъ такъ?-- удивилась Глѣбова.
   -- У всякаго человѣка, если онъ не уродомъ родился, toимѣется по пяти перстовъ на рукѣ, на каждой.
   -- А вотъ и нѣтъ. Вотъ и видно, что молоды, вершки хватаете. То все пальцы. А перстъ у человѣка одинъ. На немъ и перстень носится.
   -- Вѣкъ живи, вѣкъ учись!-- отозвался князь, улыбаясь.-- Спасибо за науку. Буду знать.
   -- Зачѣмъ же, скажите, вы не женились по сю пору?
   -- Не захотѣлъ Господь допустить. Не повстрѣчалъ ни единой дѣвицы, которая бы пришлась по душѣ.
   -- Разборчивы. Королевну желаете.
   -- Что же? И королевны на Руси есть среди дворянскихъ дѣвицъ,-- королевны пригожествомъ и нравомъ своимъ. Да не приключилось мнѣ таковой повстрѣчать. А коли Богъ дастъ...
   И князь вдругъ смолкъ, ожидая умышленно вопроса.
   Катерина Петровна вмѣсто какого-либо вопроса слегка задумалась, а затѣмъ наивно замѣтила:
   -- Странное дѣло, судьба. Суженаго тебѣ ни за что не минешь. Вѣдь вотъ надо же было, чтобъ у васъ колеса разбились у самой нашей усадьбы.
   -- Да-съ, удивительно,-- усмѣхнулся князь.
   А удивительно было ему совсѣмъ иное. Гиреевъ удивлялся, какъ его люди не проболтались, или сами Глѣбовы не догадались, что его остановка изъ-за развалившагося колеса у рыдвана была дѣломъ подстроеннымъ. А запозданіе, послѣ того, что колесо было исправлено, уже ничѣмъ нельзя было объяснить.
   "Очень полюбился Пустой Валъ" было, конечно, плохимъ объясненіемъ и не даромъ очень не нравилось старцу Андрею Ивановичу.
   Впрочемъ, если князь и его наперсникъ инвалидъ помѣстились въ двухъ комнатахъ, устроенныхъ для нихъ, то всѣ люди съ экипажами и лошадьми продолжали стоять на опушкѣ лѣса таборомъ. И лишь изрѣдка кой-кто изъ нихъ заходилъ во дворъ какъ бы въ гости къ дворовымъ. Наоборотъ, дворня Глѣбовыхъ постоянно толкалась около привала проѣзжихъ, оглядывая и красивую карету, и рыдванъ, у котораго пришлось чинить большущее колесо, и фургоны, гдѣ были посуда, провизія и всякая всячина.
   Гирееву отвели комнату около Андрея Андреевича, въ которой жилъ когда-то, очень давно, его бѣдный помѣшавшійся сынъ. Ваасту дали комнату поменьше и похуже, въ концѣ коридора, гдѣ жила прежде, тоже очень давно тому, дочь, ушедшая въ монастырь.
   Въ дѣлѣ поломки колеса участвовалъ, конечно, и Адамъ Адамовичъ. Въ минуту, когда князь не зналъ, какъ задержаться и какъ попасть въ домъ, откуда выбѣжало на дорогу прелестное созданіе, прельстившее его въ мигъ, онъ сталъ совѣщаться съ людьми. Кучеръ рыдвана предложилъ барину такъ ухитриться повернуть лошадей въ пескахъ, что неминуемо сломается дышло. Кто-то другой совѣтовалъ перебить спицы колеса, разрубить топоромъ. Ваастъ замѣтилъ, что это "огласится" въ усадьбѣ, и посовѣтовалъ сбить шину, а затѣмъ уже хорошимъ ударомъ заставить колесо разсыпаться...
   Все было сдѣлано быстро и искусно, а затѣмъ инвалидъ отправился въ усадьбу посланцемъ.
   Къ вечеру колесо было исправлено, но князь уже всѣхъ хозяевъ очаровалъ и жаловался, что усталъ отъ пути за цѣлую недѣлю...
   Ночевавъ, онъ на утро не говорилъ объ отъѣздѣ... Хозяева тоже, конечно. А одновременно начались многозначительные разговоры хозяйки съ гостемъ, такъ какъ очень тучная, полнокровная и облѣнившаяся Катерина Петровна покинула ради него и свою постель и большое кресло, и сидѣла въ гостиной цѣлый день.
   

XII.

   Съ перваго же дня знакомства съ Глѣбовыми, князь былъ уже въ полномъ восторгъ отъ молчаливо присутствовавшей въ комнатѣ молодой дѣвушки и понялъ, что она истинный дичокъ захолустья и столько же проста разумомъ, сколько юна, свѣжа и красива, уподобляясь распускающемуся цвѣтку.
   "Не русская, а будто шведка или голландка", опредѣлилъ жнязь дѣвушку, тщательно разглядѣвъ ее, а между тѣмъ, повидимому, какъ будто ни разу не глянувшій на нее, даже не замѣтившій ея присутствія.
   На утро Гиреевъ былъ прельщенъ и всей семьей. "Хорошіе, простые люди, добрые, прямодушные".
   Это относилось къ старикамъ и ихъ дочери, а не къ старцу, который отказался выйти и познакомиться съ гостемъ.
   Наоборотъ, Ваастъ къ вечеру перваго же дня узнавъ, что они остаются ночевать, сталъ сумраченъ. На другой день онъ уже былъ не только пасмуренъ, но гнѣвенъ.
   А затѣмъ старый инвалидъ, чесменскій герой, сталъ уже темнѣе ночи.
   Онъ все видѣлъ и все понялъ... Онъ оцѣнилъ семью, какъ слѣдовало, и высоко поставилъ ее въ своемъ мнѣніи, отнесся съ глубокимъ уваженіемъ не только къ "удивительному" Андрею Андреевичу, но и къ любезной почтенной хозяйкѣ. И въ то же время онъ чуялъ, что затѣваетъ князь, и обомлѣлъ, испугался...
   Ваастъ сообразилъ, что на его глазахъ и отчасти при его помощи, во всякомъ случаѣ, при его участіи, можетъ, пожалуй, совершиться въ скоромъ времени "худое дѣло" и такое худое, какія не часто бываютъ.
   Добрый, честный и прямодушный Адамъ Адамовичъ вдругъ почувствовалъ, что онъ какъ бы взятъ врасплохъ. Онъ, невѣдая, не ожидая, станетъ внезапно сообщникомъ, пособникомъ "чистаго злодѣйства".
   -- Ну, нѣтъ, Самсонъ Ивановичъ, -- думалъ, размышлялъ и говорилъ Ваастъ самъ себѣ.-- Всему на свѣтъ есть, какъ сказывается, предѣлъ, за который переступать нельзя. Въ этакомъ злодѣйствѣ я быть причастнымъ не могу. Коли прихоть, обойдися, воздержися, брось. Коли защемило, какъ никогда не бывало, то честнымъ обычаемъ объявися.и вѣнчайся. Такихъ людей, какъ эти Глѣбовы, никакой головорѣзъ, душегубъ не захочетъ обидѣть. Они прямо -- агнцы!
   Князь замѣтилъ внезапно суровость въ другѣ и наперсникѣи тотчасъ спросилъ:
   -- Чего ты, Адамъ Адамовичъ, будто несолоно хлебавши ходишь, будто окрысился? На меня что ли? За что?
   -- За то, что тебѣ, сударь мой, не слѣдуетъ здѣсь мѣшкать,-- отозвался Ваастъ, не желая сказать все прямо.
   Князь улыбнулся и ничего не отвѣтилъ,
   Вечеромъ послѣ новаго важнаго разговора старухи съ княземъ послѣдовалъ ея вопросъ, довольно откровенный:
   -- Приданницу, выходитъ, ищете. Желаете за супругой получить тоже семь вотчинъ?-- почти насмѣшливо вымолвила вдругъ Катерина Петровна.
   -- Богъ съ вами!-- отмахнулся Гиреевъ.-- Коли будетъ у моей нареченной шесть сорочекъ, то и это почту я излишнимъ. Мнѣ своего всего имѣнія дѣвать некуда. Для меня, главное, красота въ дѣвицѣ, пригожество лица и души.
   И князь сталъ говорить о женской красотѣ вообще и какъ-то незамѣтно и вскользь выразилъ такія сужденія, что слышавшая эту бесѣду Прасковья Андреевна была видимо какъ, бы озадачена, даже разгнѣвана.
   Оставшись наединѣ съ матерью, она вдругъ заявила, волнуясь:
   -- Онъ никакъ совсѣмъ придурковатый. По его, выходитъ, помилуй Богъ, что истинно пригожая женщина -- это бѣлобрысый щенокъ въ родѣ нашей Зайки.
   -- И мнѣ такъ-то сдалось. Да я думала, что обмахнулась, навыворотъ поняла, -- отвѣтила мать.-- А коли и тебѣ также оно сдается, стало-быть, вѣрно.
   -- Балуется, стало-быть, не хочетъ сказаться, а потѣшничаетъ. Какъ же, помилуйте... Махонькая, да не толстая, лучше похудѣе, да чтобъ смахивала на дѣвченку, да бѣленькая, да бѣлокурая... Ну, прямо портретъ живописный нашего заморыша.
   И старая дѣвица презрительно разсмѣялась.
   Но Катерина Петровна покачала головой.
   -- Ну, Прасковья, объ этомъ мы съ тобой никогда въ согласіи не были и не будемъ. Всегда я говорила и скажу, что наша Зайка теперь еще не выровнялась, а черезъ годъ, два, посмотри, будетъ, ахти, какъ пригожа.
   -- Съ этакимъ тѣломъ да этакаго роста?
   -- У тебя красавица та, у которой косая сажень въ плечахъ да кулакъ-пудовикъ. Вотъ мы съ тобой въ примѣру. Что меня портило, то и тебя портитъ. Больно мы не въ мѣру расползлися тѣломъ. Худоба тогда не хороша, коли прямо кости да кожа. Ну, а жиромъ заплыть, и того много еще хуже.
   -- Я не заплыла, -- отозвалась досадливо дочь.
   -- Заплываешь... Тебѣ не видать самой. А заплываешь, что ни годъ. Оно къ здоровью, но не къ красотѣ.
   -- Ну, я съ вашей внучкой не промѣняюсь. И ничѣмъ-то не промѣняюсь. И годовъ ея не возьму.
   -- Какъ же это? Шестнадцатый годикъ. Да чего же лучше? Все-то впереди. А у тебя...
   -- Полно, матушка. Не люблю я этихъ разговоровъ, -- рѣзко произнесла Прасковья Андреевна.-- Начали о дурашномъ гостѣ-князѣ, а свели на мое здоровье. Даже удивительно.
   И разговоръ матери съ дочерью кончился легкой ссорой, что бывало не часто и почти исключительно изъ-за молодой дѣвушки.
   Враждебное отношеніе старой дѣвицы къ Зайкѣ издавна сказывалось явно и во многомъ и все усиливалось.
   Теперь же при внезапномъ появленіи гостя въ усадьбѣ явилась и тайная причина раздраженія.
   Разумна была безспорно старая дѣвица и разсудительна, но была одна проруха въ ея разумѣ, или одно слабое мѣсто. Зная, что ей пошелъ пятый десятокъ лѣтъ, зная, что она, не бывъ никогда красивой, должна теперь еще менѣе нравиться, зная, что она и въ молодости ни разу никого не прельстила, -- Прасковья Андреевна все-таки до сихъ поръ, при встрѣчѣ съ каждымъ новымъ человѣкомъ, при каждомъ новомъ знакомствѣ, не могла удержаться или воздержать свой разсудокъ... Онъ въ ней начиналъ "метаться" и "прыгать", какъ однажды, давно, выразился про нее одинъ пожилой острякъ, ихъ сосѣдъ.
   Неожиданное появленіе гостя, который былъ молодъ и красивъ, лѣтъ болѣе, чѣмъ на пятнадцать, моложе самой старой дѣвицы, она все-таки начала волноваться... Разсудокъ началъ метаться.
   -- Ну, вдругъ... Онъ-то это и есть. Онъ, который долженъ всю ея жизнь измѣнить. Онъ, котораго судьба ей готовила...
   И малѣйшее слово гостя, сказанное лично ей, малѣйшую усмѣшку, малѣйшій взглядъ Прасковья Андреевна замѣчала, взвѣшивала всячески, обсуждала со всѣхъ сторонъ и приходила къ рѣшенію.
   -- Почемъ знать?!
   А этотъ вопросительный отвѣтъ былъ лучемъ живительнаго свѣта въ душу.
   Въ первый день пребыванія гостя она ясно видѣла, что онъ даже не замѣчаетъ присутствія въ комнатѣ "бѣлобрысаго щенка", то-есть племянницы ея, а на второй день онъ спросилъ только, кто она такая и родня ли имъ, а самой Зайкѣ не сказалъ ни слова и даже, казалось, ни разу не поглядѣлъ на нее. Прасковья Андреевна поэтому вполнѣ убѣдилась и порадовалась, что племянница для гостя "въ счетъ не идетъ".
   -- Съ чего же онъ задержался, не уѣзжаетъ?-- возникъ въ ней вопросъ.
   -- Полюбилось въ Пустомъ Валѣ, -- отвѣчала она себѣ словами матери и прибавила: -- это такъ сказывается для отвода глазъ. Нѣтъ, что-нибудь есть особое. А что?
   И вдругъ теперь разсужденье князя о женской красотѣ стало для старой дѣвицы какъ бы толчкомъ, пошатнувшимъ зданіе, воздвигнутое ея воображеніемъ...
   На слѣдующій день послѣдовалъ ударъ, разрушившій это зданіе совсѣмъ.
   Около полудня князь вдругъ заговорилъ съ Зайкой ласково, хотя съ высоты взрослаго человѣка, который, разговаривая съ малымъ ребенкомъ, подлаживается подъ его дѣтскія мысли и сужденія... Затѣмъ, когда всѣ вышли въ садъ, онъ предложилъ Зайкѣ побѣгать, побился объ закладъ съ ней, что хотя она "маленькая", а онъ "большой", но что все-таки онъ за себя постоитъ, и она его не догонитъ. Зайка его догнать не смогла, но, уже менѣе дичась, объяснила ему, что ей идетъ шестнадцатый годъ.
   -- Я полагалъ, внучкѣ вашей не болѣе тринадцати лѣтъ, а она, оказывается, дѣвица невѣста, -- какъ-то странно, небрежно или равнодушно, замѣтилъ князь Катеринѣ Петровнѣ.
   Разумѣется, это была ложь и умышленная, нужная ему.
   Въ сумерки, когда всѣ сидѣли на террасѣ; Гиреевъ опять предложилъ Зайкѣ побѣгать по саду и постараться его догнать... Они побѣжали, но уже гораздо дальше, такъ что пропали изъ виду въ чащѣ кустовъ.
   А когда минутъ черезъ десять они вернулись опять, якобы обѣжавъ вокругъ сада, князь былъ вовсе не запыхавшійся, а Зайка, напротивъ, была вся раскраснѣвшаяся, неровно переводила дыханіе и странно поглядывала исподлобья;
   -- Каково это?-- замѣтила Катерина Петровна.-- Вдвое моложе князя, а умаялась... А онъ -- ничего... Молодецъ вы, князь, ей-Богу.
   Но Прасковья Андреевна, равно замѣтивъ, что племянница какъ бы умаялась, замѣтила тоже, что у нея глаза "какіе-то растерянные".
   И старая дѣвица почему-то вдругъ обозлилась, точно почуявъ что-то...
   Зайка, будто получивъ отъ князя строгій нагоняй, сейчасъ же тихо ушла къ себѣ въ комнату и усѣлась въ уголку, съ серьезнымъ лицомъ, какъ бы прислушиваясь. Мысли въ головѣ какъ-то прыгали...
   Къ нимъ-то, своимъ бурнымъ, но путаннымъ мыслямъ, она я прислушивалась и затѣмъ себя спрашивала... А о чемъ, сама не знала...
   Дѣло было въ томъ, что сейчасъ въ саду она поймала князя. Но вышло такъ, какъ если бы онъ ее ловилъ и поймалъ. Онъ схватилъ ее въ охапку и, похваля за то, что она шибко умѣетъ бѣгать... всю расцѣловалъ. И въ лице, и въ волосы, и въ глаза, и въ шею... Такого ничего никогда съ ней не случалось. А затѣмъ онъ ей строго приказалъ никому про это не сказывать. А если она скажетъ, то онъ сейчасъ-же велитъ лошадей запрягать и уѣдетъ. И она обѣщалась...
   Да и нельзя иначе... думалось ей.
   Вѣдь съ тѣхъ поръ, что онъ у нихъ въ усадьбѣ, она нетолько на него всѣ глаза проглядѣла, но даже ночи плохо спала и все его предъ собой, какъ живого, видѣла... И теперь все, что онъ ни прикажетъ, ужъ, конечно, она исполнитъ.
   Въ этотъ же вечеръ Прасковья Андреевна заявила матери, что не надо позволять гостю быть съ Зайкой.
   -- Не приличествуетъ! Она все-жъ таки не ребенокъ малый, а дѣвица. И оно выходитъ неблаговидно.
   -- Да нешто бѣгаютъ только малыя дѣти?-- удивилась Катерина Петровна.-- А дворня-то наша, что ни воскресьнье, у нихъ и жмурки, и горѣлки, и лапта...
   -- Ваше дѣло,-- отозвалась сухо старая дѣвица и не прибавила ни слова. А затѣмъ уже спросила самое: не ошиблась-ли она, не померещилось ли ей, что у Зайки были "растерянные глаза"?
   На другой день, ранехонько утромъ, когда Зайка, вставшая прежде всѣхъ, была въ саду съ Терентьевной, князь вдругъ тоже вышелъ въ садъ и вскорѣ очутился около нихъ. И снова, предложилъ онъ ей бѣжать, чтобы его догнать... И долго Терентьевна "аукала" барышню среди дорожки кустовъ... А когда князь и барышня появились снова предъ старухой, то не бѣжали, а тихо и молчаливо шли рядышкомъ... Князь радостный, но спокойный... Зайка сильно пунцовая личикомъ, что маковъ цвѣтъ, и съ мокрыми глазками... Слезы еще продолжали капать изъ глазъ и струиться по раскраснѣвшимся щекамъ.
   -- Что съ тобой?-- ахнула Терентьевна.
   -- Упала Зинаида Антоновна. Ушиблась малость, -- объяснилъ князь такимъ довольнымъ голосомъ, что даже разсердилъ старуху.
   "Будто радуется, что барышня ушиблась. Народецъ! Хоть и князь",-- сердито подумала она.
   

XIII.

   Прошло дней пять... Гость загостился... Люди въ таборѣ усмѣхались лукаво. Люди въ домѣ улыбались горделиво.
   Однако, былъ человѣкъ, котораго это долгое присутствіе въ усадьбѣ гостя безпокоило и даже волновало. Это былъ старецъ. Нежеланіе выходить знакомиться и необходимость обѣдать и ужинать одному въ своей комнатѣ ему прискучили.
   -- Вотъ дожилъ до чего. Подъ запретомъ сижу. Наказали за озорство или буянство, -- ворчалъ онъ полушутя, полудосадливо.
   По ночамъ старцу, такъ же, какъ и его правнучкѣ, спалось плохо, онъ часто просыпался, и первая мысль была: "Князь въ домѣ!".
   Поутру, вставая, онъ прежде всего неизмѣнно спрашивалъ своего стараго слугу, который былъ старше его сына:
   -- Ну, что, Макарка?
   Слуга, уже зная, о чемъ идетъ рѣчь, что застряло въ баринѣ занозой за эти дни, отвѣчалъ:
   -- Не собираются, и слуху нѣтъ.
   Всякій день, когда сынъ приходилъ къ нему поздороваться, Андрей Ивановичъ и его встрѣчалъ тѣмъ же вопросомъ о томъ, когда гость уѣдетъ, а затѣмъ начиналъ огорчать, иногда и подшучивать сердито.
   -- Ты скажи ему, поясни. Онъ видитъ, усадьба на самой дорогѣ. Можетъ, за постоялый дворъ принялъ, за ямъ, а тебя за ямщицкаго старосту, благо ты въ лаптяхъ.
   Андрей Андреевичъ отмалчивался, зная, что всякое объясненіе только пуще растревожить отца.
   На пятый день, послѣ появленія князя, старецъ наконецъ совсѣмъ растревожился, узнавъ, что гость окончательно не помышляетъ объ отъѣздѣ.
   -- Худо это;-- сказалъ онъ волнуясь.-- Худое у него на умѣ. Держи ухо востро, Андрюша. Смотри, ты не махонькій уже.
   -- Что вы, батюшка! Богъ съ вами. Просто полюбилось человѣку у насъ. А, можетъ, и загвоздка какая приключилась.
   -- Какая?
   -- Да такъ... Мало ли что... Не знаю, -- уклончиво отвѣтилъ Андрей Андреевичъ, не любившій лгать.
   А сказать старцу родителю о томъ, что передала ему съ вечера жена Катерина Петровна, онъ не рѣшался. Старца все новое, хотя бы и хорошее, будто пугало или приводило въ такое возбужденное состояніе, послѣ котораго онъ ослабѣвалъ, смотрѣлъ тусклыми глазами и начиналъ подремывать цѣлый день.
   -- Ну, что же? Вотъ на старости лѣтъ, съ одной ногой въ гробу -- въ погорѣльцахъ буду вмѣстѣ съ вами, -- рѣшилъ Андрей Ивановичъ въ отвѣтъ.
   -- Какими судьбами?-- воскликнулъ сынъ.
   -- А спалятъ насъ эти гости съ большой дороги.
   Андрей Андреевичъ напрасно сталъ убѣждать отца, что люди князя держатъ себя порядливо, трезво и смирно.
   -- Чуетъ мое сердце. Худо будетъ!-- стоялъ старецъ на своемъ.
   Успокоить отца "однимъ словечкомъ" Андрей Андреевичъ не рѣшился.
   А сообщенное ему наканунѣ женой, хотя и было лишь одно ея предположеніе, все-таки смутило старика.
   Андрей Андреевичъ былъ даже пораженъ извѣстіемъ, что его внучка, сирота, безприданница, захолустная дворяночка, можетъ вдругъ сдѣлаться княгиней и богатой барыней. А "по видимости" выходило такъ...
   Онъ всегда и часто говаривалъ, а равно всею душою своей, незлобивой и чистой, вѣрилъ, что всѣ люди человѣки, все тѣ же люди Божьи. Что царь всероссійскій, что послѣдній его холопъ -- оба человѣки, по образу и подобію Божію сотворены. Все на свѣтѣ суета, тлѣнъ, и все "прейдетъ". Гордыня лишь людская, какъ дьяволово навожденіе, изъ всяческой суеты сдѣлала идола для поклоненія.
   Андрей Андреевичъ все это не только понималъ, но чувствовалъ...
   А подумать, что Зайка, или, какъ зоветъ ее его отецъ, "дѣвчурка", круглая сиротка -- да вдругъ будетъ ваше сіятельство, княгиня Гиреева... И всѣ мысли старика, всѣ душевныя, побожески, чувствованія и всѣ размышленія -- все это отходилопрочь, пропадало, а кто-то громко трубилъ въ уши:
   -- Княгиня Зинаида Антоновна Гиреева, внучка дворянина Глѣбова!
   И въ отвѣтъ на это, Андрей Андреевичъ, смущенный искушеніемъ, чуя, что это отъ "него", отъ врага человѣческаго идетъ, отвѣчалъ себѣ:
   -- Господи, прости и помилуй. Вѣдь это та же гордыня. Ну, будетъ Зайка княгиней. Ну, что же? Вся сила во спасеніи души, послѣ твоего житія на землѣ. Придутъ ко вратамъ райскимъ не только князья, а цари... И врата не отверзятся. А придутъ нищіе, убогіе -- и врата отверзятся.
   Одновременно Андрей Андреевичъ былъ, однако, смущенъ какимъ-то чувствомъ, какимъ-то вопросомъ, возникшимъ въ немъ противъ его воли. Князь этотъ, его гость, ему почему-то сталъ вдругъ не нравиться.
   Въ первый день онъ отнесся къ нему совсѣмъ любовно, узнавъ отъ инвалида безрукаго, что князь собирается на богомолье въ Іерусалимъ. Но затѣмъ и лицо князя, и его взглядъ и его усмѣшка, и его ласковость со всѣми "будто какая-то Іудина, прости Господи" -- все въ немъ и все сильнѣе не нравилось чистому душой старику.
   "Что-то неладно въ немъ,-- говорилъ самъ себѣ Андрей Андреевичъ.-- Что-то не любо мнѣ. А что собственно, -- я и самъ не знаю. Вотъ этотъ Адамъ Адамовичъ совсѣмъ другое -- онъ мнѣ по душѣ. Будто я его сто лѣтъ знаю, и люблю, и почитаю. А князь вотъ тебѣ -- душевный, и вотъ тебѣ сейчасъ -- Искаріотъ. Даже какъ-то боязно бываетъ около него.
   И Андрей Андреевичъ готовъ былъ начать желать, чтобы Зайка "не стала княгиней", чтобы гость лучше поскорѣе собрался отъ нихъ подобру. поздорову, съ Богомъ.
   Объ этомъ внутреннемъ чувствѣ своемъ, все усиливавшемся, онъ объяснилъ женѣ, покаявшись какъ въ грѣхѣ.
   -- И самъ не знаю, откуда во мнѣ таковое... Отчего оно?
   -- Оттого, что замонашествовался!-- сердито огрызнулась на него Катерина Петровна.
   Между тѣмъ, прошло еще два дня, и за это время Гиреевъ, способный увлекаться, какъ юноша, былъ уже безъ ума влюбленъ въ молоденькую дѣвушку, почти дѣвочку. Изо всѣхъ женщинъ, которыхъ онъ знавалъ,-- а ихъ было крайне много,-- Зайка была первая, прельстившая его тѣмъ, что оказывалась настоящимъ неповиннымъ младенцемъ, несмотря на свой шестнадцатый годъ.
   Полный дичокъ по воспитанію и условіямъ жизни въ глуши, она была дичокъ по природѣ. Простомыслію ея и наивности не было предѣла... Недаромъ бабушка и тетка продержали ее почти десять лѣтъ, какъ хрупкую вещицу въ коробочкѣ съ ватой, недаромъ запретили ей знаться и разговаривать даже съ дворовыми дѣвушками, заставили проводить время съ одной старухой Терентьевной.
   Если не считать старца, съ которымъ Зайка была ближе всѣхъ и котораго по-дѣтски любила, то послѣ Терентьевны первый человѣкъ, съ которымъ она близко сошлась, былъ совершенно чужой всѣмъ человѣкъ, а ей изъ-за ласкъ и тайныхъ поцѣлуевъ сразу будто родной и дорогой.
   "Даже, сдается, прадѣдушку за него отдала бы" съ ужасовъ думала Зайка.
   Еще два раза рано утромъ вышелъ князь въ садъ, встрѣтился съ ней и гулялъ, а затѣмъ "бѣгалъ и ловилъ", то-есть, убѣжавъ отъ старухи, сажалъ на скамью около себя или къ себѣ на колѣни и цѣловалъ безъ конца.
   На вопросы Зайки, которая цѣловала его больше и горячѣе, чѣмъ прадѣдушку, не смущаясь и не робѣя, князь отвѣчалъ не уклончиво, а просто лгалъ... Зайка спрашивала, скоро-ли они обвѣнчаются и поѣдутъ жить къ нему въ вотчину. Князь отвѣчалъ, что не нынче-завтра, что онъ только не рѣшилъ, говорить ли объ этомъ дѣдушкѣ съ бабушкой или сдѣлать все "тихонько отъ нихъ". Зайка была и на это согласна.
   "Нагоняй будетъ потомъ отъ тетки,-- думалось ей,-- да что за важность!"
   И князь дѣйствительно сталъ собираться не нынче-завтра рѣшиться окончательно и овладѣть "неповиннымъ младенцемъ". Но онъ оттягивалъ дѣло изъ-за собственнаго чувства стыда передъ всѣми, и Глѣбовыми, и своими людьми. Чувство это говорило ему, что теперь онъ какъ бы хватаетъ черезъ край.
   Между тѣмъ, Андрей Андреевичъ, узнавъ объ утреннихъ прогулкахъ гостя съ внучкой, тоже замѣтилъ женѣ объ ихъ неблагоприличіи. Прасковья Андреевна, узнавшая не только о прогулкахъ, но и о "бѣганьѣ" далеко отъ Терентьевны, заявила матери рѣзко, что слѣдуетъ прямо объясниться съ гостемъ объ его намѣреніяхъ, а не позволять "зря баловаться".
   -- Или сейчасъ сватайся, или уѣзжай!-- сказала она.
   Катерина Петровна вспомнила почему-то свою прежнюю строптивость и упрямое самовластье. И мужу, и дочери заявила она почти гнѣвно:
   -- Не въ свое дѣло прошу не мѣшаться и меня не учить. Знаю, что дѣлаю.
   Однако черезъ сутки, старуха, оставшись послѣ обѣда наединѣ съ княземъ, вдругъ сразу спросила его:
   -- Ждать ли намъ отъ васъ чего важнаго, -- семейственнаго?
   Гиреевъ, взятый отчасти врасплохъ, не смутился. На него изрѣдка находилъ "стихъ безстыдства", какъ опредѣлялъ Ваастъ. Такъ случилось и теперь.
   Глупо горделивый видъ тучной женщины съ опухшимъ лицомъ, когда она сдѣлала этотъ внезапной вопросъ, разсмѣшилъ князя, и онъ, улыбаясь, отвѣтилъ утвердительно, прося, однако, сохранить это втайнѣ на три дня. Почему три -- онъ самъ незналъ.
   Катерина Петровна, радостная, скрыла все отъ своихъ, но проговорилась со старухой нянькой, на томъ основаніи, что "такая дура въ счетъ не идетъ"."
   Разумѣется, Терентьевна, тоже обрадованная, не стерпѣла и въ тотъ же вечеръ, оставаясь наедивѣ со своей барышней въ ея спальнѣ, стала такъ хитростно погладывать на нее и такъ "диковинно" ухмыляться, что Зайка тотчасъ все замѣтила. И она, конечно, тотчасъ догадалась, что старуха знаетъ больше нея, знаетъ и то, чего она и понять не сможетъ.
   -- Ну, ужъ говори, Терентьевна, -- сказала она ласкаясь.
   -- Нельзя. Негоже дѣвицѣ этакое слышать, -- отвѣтила старуха.
   -- Стало, есть что? Есть?
   -- Ничего нѣту. Откуда ты выискала?
   -- Да, вѣдь, сказываешь сама, что негоже мнѣ слышать. Огало, есть что... негожее-то... Говори. Про князя вѣдь, про него... Говори, хорошая моя, касатушка, родимая, золотая...
   И Зайка обняла старуху, повисла у нея на шеѣ и стала, не желая, валить на полъ.
   -- Стой, стой! Упаду,-- закричала Терентьевна, пошатываясь и стараясь удержаться на дряблыхъ ногахъ.
   -- Говори! Не то и повалю и задушу...-- вскрикнула Зайка, раскраснѣвшись отъ волненія.-- Говори все. Не то вотъ сейчасъ руки на себя наложу.
   -- Грѣхъ и молвить этакое. И не знаешь, вѣдь, сама, что языкомъ болтаешь. Нечего мнѣ сказывать. Катерина Петровна накрѣпко воспретила тебѣ говорить, что онъ собирается тебя сватать.
   -- Когда?! когда?! Родимая! Терентьевна!
   -- Не знаю, и она не знаетъ.
   -- Можетъ, и сегодня. Ну, а скажи -- вѣнчаться въ церкви сейчасъ же будемъ, или отложится.
   -- Вѣстимо не сейчасъ.
   -- Когда же? Черезъ недѣлю?-- угрюмо, даже строго спросила Зайка.
   -- И поболѣ. Въ дворянахъ-господахъ такъ не полагается. Надо тянуть и откладывать.
   -- Зачѣмъ?-- отчаянно вскрикнула дѣвушка.
   -- Ужъ таковъ законъ. По полгоду, бываетъ, тянется дѣло, а то и болѣ.
   -- Господи, да вѣдь это помереть можно. Я умру, Терентьевна. Ей-Богу, умру. Вотъ возьму и умру, а ждать нестану. Какъ бабушка съ дѣдушкой хотятъ, а чтобъ сейчасъ вѣнчали. Завтра, ну, пожалуй, послѣзавтра. А то скажу -- умру. Хуже будетъ имъ. Пожалѣютъ, да поздно, какъ за ноги въ могилу стащатъ.
   -- Тьфу, какихъ словъ набираешься ты, дитятко! Мало что народъ болтаетъ. Слушать тебѣ не слѣдъ. А коли слышала, забудь. А ты вотъ тоже болтаешь языкомъ.
   -- Не хочу! не хочу! Хочу сейчасъ. Не могу терпѣть!-- начала Зайка причитать жалобно, не слушая длиннаго нравоученія старухи о благоприличіи, безсвязнаго и безтолковаго.
   И кончилось тѣмъ, что дѣвушка ребенокъ начала вдругъ, сама не зная почему, плакать навзрыдъ, какъ отъ неожиданнаго большого горя.
   

XIV.

   А въ то же время инвалидъ догадался или будто почуялъ что-то новое...
   Въ этотъ же вечеръ Ваастъ пошелъ за княземъ въ егокомнату и наединѣ спросилъ угрюмо:
   -- Ну, сударь, Самсонъ Ивановичъ... что же, когда въ путь?
   -- Не знаю, сударь, Адамъ Адамовичъ, -- ухмыляясь и будто заигрывая, отвѣтилъ Гиреевъ.
   -- Напрасно. Пора бы уже и знать.
   -- Какъ такъ? Даже и не пойму.
   -- Пора, говорю, знать, что дѣлать. Пора, пока еще не поздно...
   -- А какъ же это можетъ быть поздно?.. Тоже не пойму.
   -- Полно, князь, ломаться да словами играть,-- уже рѣзко произнесъ Ваастъ.-- Я, вотъ Христосъ Богъ, натрудился, мнѣ больше невтерпежъ, силъ нѣтъ... Нутро не на мѣстѣ, который день...
   -- Да что съ тобой, Адамъ Адамовичъ?-- уже не улыбаясь, спросилъ князь.-- Ей-Богу же, ничего не пойму. Говори по-человѣчьи, безъ загадокъ.
   -- А вы-то что же всѣ человѣчьи чувства растеряли совсѣмъ, что тебѣ мои простыя слова загадками оборачиваются? Полно, князь, полно... Понимаешь хорошо. Ну, вотъ и окажи: когда мы отсюда съѣдемъ? Скоро ли?
   -- Не знаю, -- недовольнымъ голосомъ отвѣтилъ Гиреевъ.
   -- А я говорю: пора знать. А то будетъ поздно. Втюришься ты совсѣмъ въ этого ангелочка и тогда... Хочешь, не хочешь, придется тебѣ либо, уѣхавши отсюда, хворать мыслями еще пуще прежняго, то-есть тосковать по красоткѣ... Либо придется въ церковь итти, чего ты никогда не желалъ.
   -- А середины нѣтъ? Ни тосковать, ни вѣнчаться!-- отчасти раздражительно сказалъ князь.
   Ваастъ поглядѣлъ ему зорко въ лицо, помолчалъ нѣсколько мгновеній и произнесъ глухимъ голосомъ:
   -- Если ты середину въ этакихъ обстоятельствахъ найдешь, то я... я, стало быть... Я ужъ тогда ничего не соображу. Стало быть, я тебя не зналъ никогда, за другого принималъ, слѣпъ былъ... Что же? Эта дѣвица, почитай еще отроковица, да дворянка стараго и столбового рода, подпорочка цѣлой благородной семьи достойнѣйшихъ стариковъ... Она, стало быть, тебѣ то же, что разныя Адольфины. Ты потомъ старику столѣтнему, капитану гвардіи... пришлешь со мною же его правнучку обратно, приложивъ триста рублей на разживу. Ну, что же молчите?-- отвѣтствуйте.
   Князь сидѣлъ, опустя голову, и лишь чрезъ нѣсколько мгновеній произнесъ тихо и вздохнулъ.
   -- Не знаю, совсѣмъ не знаю, какъ быть. Гордіевъ узелъ. Да.
   -- Узелъ?-- удивился Ваастъ.-- Про какой ты узелъ? Что за узлы тутъ?
   -- Гордіевъ. Такъ именуется. Долго пояснять. Это, Адамъ Адамовичъ, ты бы знать долженъ. Есть такой узелъ, то есть былъ, который, можетъ, тысячу лѣтъ пробовали люди развязать, и никто не могъ...
   -- Не надо было и пробовать, чего нельзя. На то разумъ. Этакъ я начну по ночамъ звѣзды картузомъ ловить.
   -- А тотъ знаменитый македонскій царь, Александръ, нашелся и изловчился.
   -- Развязалъ?
   -- Нѣтъ. Говорятъ тебѣ, что нельзя было развязать...
   -- Такъ какъ же тогда онъ изловчился? Плюнулъ да отошелъ. Я же про это и сказываю. Только на мой толкъ, не надо было и пробовать, время терять попусту...
   -- А я тебѣ сказываю, что царь Александръ, себѣ на умѣ, загадку разрѣшилъ, какъ взяться...
   -- Развязалъ, стало быть?
   -- Нѣтъ же, говорятъ тебѣ...
   -- Такъ бросилъ дѣло?
   -- Нѣтъ же... Не бросилъ, и не развязалъ, и не спасовалъ.
   Ваастъ развелъ руками...
   -- А вотъ, поди спать, Адамъ Адамовичъ. Утро вечера мудренѣе -- завтра встанешь и подумай, и, можетъ, догадаешься, въ чемъ финтъ... Вотъ такъ-то и я могу теперь изловчиться.
   -- Нѣтъ, Самсонъ Ивановичъ,-- сурово отозвался Ваастъ.-- Тутъ дѣло не простое,-- дѣло, за сердце хватающее. Тутъ не до прибаутокъ, шуточекъ. Говорите, что вы порѣшили. Когда мы ѣдемъ?
   -- Не знаю, говорю.
   -- Стало быть, желаете Катеринѣ Петровнѣ или Андрею Андреевичу заявить о своемъ намѣреніи бракосочетаться?
   -- Нѣ-ѣтъ,-- протянулъ князь.
   -- Стало быть... Что же вы желаете дѣлать?
   Князь разсмѣялся и выговорилъ добродушно:
   -- Да вотъ... Выкрасть, что ли...
   -- Зинаиду Антоновну?
   -- А то кого же?.. Прасковью Андреевну что-ли?
   -- А тамъ меня снарядите ее назадъ доставить сюда съ вознагражденіемъ за безчестіе... Ну-съ, ваше сіятельство... Утро, какъ ты сказываешь, мудренѣе вечера. Вотъ ты мнѣ завтра, выспавшись, и скажи: баловался ли ты съ вечера или правду сказывалъ, остаетесь вы при своемъ безстыжемъ и окаянномъ рѣшеніи или передумали?.. А пока прощайте, доброй ночи.
   И Ваастъ быстро вышелъ изъ комнаты.
   И эту ночь добрый и честный инвалидъ такъ же, какъ старецъ и какъ юная Зайка, плохо спалъ, все вертѣлся и все вздыхалъ.
   И очень рано утромъ Ваастъ уже вошелъ въ комнату, гдѣ поселили гостя князя, и, найдя его не въ постели, а сидящимъ у открытаго окна, нѣсколько удивился, но и обрадовался.
   "Стало быть, тоже мыслями расправляется и тревожится",-- пришло ему на умъ тотчасъ же.
   -- Ужъ поднялися? Что же? Какъ утро нонѣшнее мудренѣе вчерашняго вечера?-- сказалъ онъ улыбаясь.
   Гиреевъ поднялъ голову, глянулъ на Вааста и угрюмо насупился.
   -- Мудренѣе, вѣстимо. И изъ-за тебя же... Что же ты вчера наболталъ! Разумѣется, и меня смутилъ. Ну, а скажи, догадался ты или нѣтъ, что царь македонскій съ узломъ сдѣлалъ.
   -- Полно вамъ баловаться. Царь-то этотъ, можетъ быть, что и выдумалъ, изловчился, чтобы развязать. А вы, вотъ, сударь князь, затягиваете теперь узелъ, гдѣ его и не было, гдѣ ему и не слѣдовало быть. Вотъ что. Да не узелъ, а похуже. Петлю прилаживаете и себѣ, и другимъ, мертвую петлю, какъ, сказывается.
   Князь усмѣхнулся какъ-то кисло.
   -- Да, пожалуй, правда. И себѣ, и другимъ.
   -- Да себѣ-то -- ваша воля, а другимъ -- грѣхъ... Вотъ что, родимый мой, золотой... Давай, уѣдемъ отсюда сейчасъ. А?
   -- Не могу.
   -- Что же тогда будетъ?
   -- И самъ не знаю.
   -- Безчестіе! Да, безчестіе себѣ и безчестіе другимъ, неповиннымъ. А кто виноватъ будетъ? Я.
   -- Какъ же это -- ты?
   -- Я, одинъ я. Я надумалъ это дураково странствованіе по костямъ, которое насъ сюда занесло, въ этотъ Пустой Валъ..
   -- Судьба, Адамъ Адамовичъ.
   -- Судьба. Никогда не повѣрю, чтобъ судьба хотѣла, чтобы я вдругъ мерзавцемъ сталъ.
   -- Что-о?-- протянулъ князь удивленный.
   -- Не я, такъ другой кто -- изъ-за меня.
   -- Спасибо,-- разсмѣялся князь.
   -- Полно, Самсонъ Ивановичъ, говорю я тебѣ, въ слова играть. Отвѣтствуй: ѣдемъ мы сейчасъ или не ѣдемъ отсюда во-свояси?
   -- Не могу я уѣхать, и конецъ. Видитъ Богъ, не могу.
   -- Такъ отпусти ужъ меня отсюда, чтобы мнѣ не видѣть окаяннаго дѣла. Дозволь телѣжку взять.
   -- Что же, не держу. Ступай...-- глухо и сурово отвѣтилъ князь отворачиваясь.
   Чрезъ часъ Ваастъ исчезъ изъ дома и изъ усадьбы. Онъ уѣхалъ, не простившись съ Глѣбовыми.
   -- Лучше, -- разсуждалъ Адамъ Адамовичъ, -- лучше не проститься и не отблагодарствовать за хлѣбъ-соль, чѣмъ,. прощаясь, не предупредить честнѣйшихъ людей, что у нихъ волкъ въ овчарнѣ. Хуже: Каинъ гость у нихъ.
   Самостоятельный поступокъ инвалида, самовольный въ нахлѣбникѣ и человѣкѣ все-таки зависимомъ, разсердилъ избалованнаго судьбой и людьми прихотника.
   "Что хочу, то и дѣлаю, то и буду дѣлать!" -- мысленно восклицалъ онъ.
   На утро князь, поднявшись раньше обыкновеннаго, будто сердито ухмыляясь, сказалъ пришедшему любимому слугѣ.
   -- Ну, Ферапонтъ Кузьмичъ, конецъ дѣлу вѣнецъ. Я порѣшилъ безъ поворота.
   -- Уѣзжать? Пора давно... Вонъ Адамъ Адамовичъ ужъ не вытерпѣлъ...
   -- Нѣтъ, золото мое. Уѣзжать-то, уѣзжать, только не повашему, а съ калымомъ, какъ сказываютъ татары.
   -- Съ калымомъ?-- повторилъ Ферапонтъ.
   -- Калымъ, калымъ. Невѣста... дѣвица, что татаринъ по закону ихнему долженъ уворовать, а затѣмъ откупиться.
   Слуга насупился, искоса глянулъ на барина князя и выговорилъ грубовато:
   -- Калымъ платитъ татаринъ родителямъ, когда беретъ дѣвицу за себя въ жены законныя. А когда онъ просто уворуетъ дѣвицу, то тутъ завсегда не калымомъ дѣло обходится, а коломъ по башкѣ. Нѣтъ, князь, я надежду питаю, что ты зря языкомъ сболтнулъ и только стращаешь... насъ всѣхъ, твоихъ холоповъ.
   -- Нѣтъ, правду сказываю, -- вдругъ, смущаясь отчасти, отвѣтилъ князь, потупляя глаза.
   -- Повтори же, Самсонъ Иванычъ, а то я, видно, тебя не понялъ.
   -- Понялъ, Ферапонтъ, да, понялъ, -- горячо выговорилъ князь.-- Конечно, оно дѣло не простое... Да что же тутъ?.. Какъ тутъ быть? Другого исхода нѣтъ. Мнѣ безъ нея... Ну, вотъ, ей-Богу же, мнѣ безъ нея не жить. Безъ нея я во-вѣки отсюда не соберусь.
   -- Укроти себя, князь Самсонъ Иванычъ. Дворянскую честь вспомни. Бога хватися наконецъ, о коемъ давно забылъ, какъ сказываетъ Адамъ Адамовичъ.
   -- Ничего не могу. Дѣло рѣшенное, и концы въ воду... Такъ меня захватило, какъ никогда еще не бывало. Женился бы... вотъ что! Коли на то пошло, то вотъ, ей-Богу же, готовъ бы вѣнчаться съ ней сейчасъ.
   -- Зачѣмъ же дѣло? Они всѣ рады будутъ.
   -- Да. Но сказано было тебѣ сто разовъ, а всѣмъ вамъ тысячу разовъ, что я вѣнчаться не могу. А почему?-- то мое дѣло.
   -- Такъ брось, князь, -- съ чувствомъ заговорилъ Ферапонтъ.-- Не срами себя и насъ, да и не твори несчастныхъ, цѣлую семью дворянскую, стариковъ, изъ коихъ старшему чуть не сто лѣтъ. Адамъ Адамовичъ правду сказываетъ, ты подъ ихъ кровлей, ихніе хлѣбъ-соль кушаешь...
   -- Все это... все знаю. Все обсудилъ...-- забормоталъ Гиреевъ.-- Ну... ну, и не могу... безъ нея не могу... И надо инъ было такому грѣху случиться, что мы сюда попали. И все твой же Адамъ Адамовичъ затворилъ, съ его выдумкой по костямъ странствовать. Или ужъ такова судьба. Да, и я не причемъ. Знаю и чую, что бѣда бѣдовая, дѣло негодное. И не могу, совсѣмъ не могу. Я не властенъ надъ собой. Таковъ уродился. Ей-Богу, радъ бы самъ отъ себя иной разъ убѣжать.. Вотъ хоть бы теперь...
   

XV.

   Однако, послѣ перваго чувства досады и капризнаго гнѣва, отъѣздъ Вааста совсѣмъ иначе подѣйствовалъ на Гиреева и какъ бы заставилъ его серьезнѣе и глубже обсудить странныя условія, въ которыя онъ попалъ. Онъ и любилъ и глубоко уважалъ инвалида, какъ честнаго человѣка и какъ моряка, героя знаменитаго сраженія. Во всемъ, что было для Вааста "добрымъ" или "худымъ", князь съ нимъ всегда соглашался, за исключеніемъ своего напускного вольнодумства въ религіозныхъ вопросахъ. Да и въ этомъ случаѣ происходила какая-то разладица въ самомъ Гиреевѣ, позволявшая Ваасту не довѣрять вполнѣ безвѣрію и вольнодумству друга и замѣчать ему:
   -- Твоя душа лучше твоего языка. Болтаешь ты по-дьявольскому, а чувствуешь по-божески.
   Къ главному пороку Гиреева -- частая перемѣна наложницъ -- инвалидъ относился снисходительно, объясняя, какъ и всѣ:
   -- Молодъ, богатъ, одинокъ... Скучаетъ до хворости. Ну, вотъ и прихотничаетъ. И только вѣдь въ этомъ одномъ. Помимо бабья, никакихъ худыхъ прихотей нѣтъ.
   И за десять лѣтъ жизни вмѣстѣ, между обоими не было ни разу даже простой размолвки. Ваастъ былъ слишкомъ прямодушный и гордый человѣкъ, чтобы льстить князю, уступать, и не ссориться изъ личныхъ выгодъ. Ихъ мирная дружба была послѣдствіемъ того, что не являлось поводомъ къ важнымъ, размолвкамъ, а въ мелочахъ почти всегда уступалъ князь.
   И вотъ теперь случилось нѣчто новое, небывалое, впервыеза цѣлыя десять лѣтъ.
   Ваастъ выразился: "безстыжее" поведеніе и "окаянное" дѣло, и назвалъ покровителя-друга словомъ "мерзавецъ".
   И Гиреевъ, обдумывая отъѣздъ инвалида, все болѣе падалъ духомъ, смущался и путался въ своихъ размышленіяхъ.
   -- Стало-быть, нынѣшнія происхожденья -- не въ примѣръ прежнимъ, особь статья. По мнѣ все то же, а ему нѣтъ. Вся разница, что тутъ старики-дворяне, добрые, ласковые... Таковое и прежде бывало... И обходилось -- ничего. Раза два, три, семьи были тоже дворяне... Только дороже обходилось. Правда, одна руки на себя наложила, но не отъ безчестія, а отъ тоскованія по мнѣ...
   Однако, убѣждая себя, что онъ правъ, а Ваастъ не правъ, или преувеличиваетъ, князь будто боролся съ самимъ собой, съ внутреннимъ голосомъ, который громко говорилъ:
   -- Адамъ Адамовичъ правъ. Ты же и не судья. У тебя пристрастіе. Да и ослѣпленъ ты прельщеніемъ. А онъ судитъ здраво и холодно, какъ чужой и безпристрастный человѣкъ.. Со стороны виднѣе.
   Съ отъѣздомъ Вааста, будто его пребываніе имѣло какое-либо особое значеніе, случилось нѣчто новое.
   Князь невольно сталъ замѣчать, что его пребываніе въ Пустомъ Валѣ какъ бы не нравится уже всей семьѣ.
   Глѣбовы прежде будто постоянно ожидали его послѣдняго рѣшительнаго слова или шага. Онъ самъ ихъ къ этому почти легкомысленно привелъ всѣмъ, что говорилъ, почти зря болталъ языкомъ безъ зазрѣнія совѣсти. Теперь вся семья будто очнулась отъ напущеннаго имъ тумана, уже ничему невѣрила, казалось, ничего не ожидала и тяготилась его присутствіемъ, не имѣя духу попросить его избавить ихъ отъ себя.
   Гиреевъ ошибался отчасти. Причины перемѣны въ отношеніяхъ были иныя. Одинъ лишь Андрей Андреевичъ хотя и продолжалъ вѣрить въ честныя намѣренія гостя, началъ неясно и безсознательно желать, чтобы ничего не произошло серьезнаго, а лучше бы простой отъѣздъ. Постоянныя, все учащавшіяся предупрежденія старца-отца, что у гостя что-то "худое" на умѣ, заставляющее его запаздывать въ усадьбѣ, не дѣйствовали на Андрея Андреевича.
   -- Что же можетъ быть худое? Нечему этакому быть!-- разсуждалъ онъ.-- Что же онъ и въ самомъ дѣлѣ насъ спалитъ нарочно или ограбитъ силкомъ со своими людьми? Назвавшись дворяниномъ и княземъ, вдругъ окажется разбойникомъ, атаманомъ шайки? Совсѣмъ не похоже. Даже смѣхотворно. Скажи ему въ лицо самому -- помретъ со смѣху.
   Что касается до старухи и до старой дѣвицы, онѣ продолжали ожидать, что гость не нынче-завтра "объявится" и поручитъ кому-либо, какъ того требуютъ приличія, заговорить въ качествѣ свата.
   Перемѣна же въ нихъ обѣихъ по отношенію къ князю была дѣйствительно, но по совершенно инымъ причинамъ.
   Катерина Петровна въ ея года, а главное въ силу перемѣны образа жизни, просто устала, даже чувствовала себя немного хворой. Уже лѣтъ восемь она почти не двигалась, ничѣмъ не волновалась, даже ни о чемъ не думала. Она сидѣла день-деньской въ огромномъ покойномъ креслѣ въ своей комнатѣ и, кромѣ того, помимо двѣнадцатичасового сна, отъ восьми вечера до восьми утра, "прикладывалась" еще на постель "отдохнуть" середи дня, послѣ обѣда. Теперь же она нѣсколько дней двигалась изъ-за гостя и не прикладывалась вовсе. Да къ тому же и думать приходилось много о многомъ ради князя и внучки. Конечно, голова полнокровной старухи начала "трещать", а лицо и взглядъ еще пуще "совѣть" и казаться сердитыми.
   Что касается до Прасковьи Андреевны, то она дѣйствительно прямо и не скрываясь враждебно относилась къ князю, но именно потому, что убѣдилась и вѣрила, что онъ собирается посвататься за "бѣлобрысаго щенка". А возможность подобнаго заранѣе приводила Прасковью Андреевну въ состояніе не простой лишь злобы отъ зависти, но въ настоящее остервенѣніе.
   -- Глупая и некрасивая дѣвченка будетъ за богатымъ и красивымъ человѣкомъ замужемъ, будетъ важной къ тому же барыней, княгиней. Да что же это?!-- думала и восклицала старая дѣвица.
   Князь, конечно, не могъ знать, на чемъ основано новое, другое отношеніе къ нему хозяевъ, менѣе радушное, и иногда ему приходило на умъ: не догадываются ли Глѣбовы, какія его намѣренія? Разумѣется, тотчасъ же онъ убѣждалъ себя, что имъ совершенно невозможно даже подумать то, что у него на умѣ. Это немыслимо.
   И затѣмъ онъ, разумѣется, говорилъ себѣ:
   "Хорошее же у тебя, выходитъ, на совѣсти, ежели самъ же понимаешь, что старикамъ на умъ этакое и прійти не можетъ никогда".
   На второй день послѣ отъѣзда Вааста князь проходилъ угрюмый, суровый и молчаливый, какъ бы забывъ, что онъ въ гостяхъ и не дома, и что приличія требуютъ быть полюбезнѣе и поразговорчивѣе.
   Уйдя рано къ себѣ въ комнату, онъ сѣлъ у раствореннаго въ садъ окна и положилъ себѣ не ложиться спать, пока не рѣшитъ вопроса: "что дѣлать -- воздержаться или дать себѣ волю?"
   Ему казалось, что онъ плѣненъ молоденькой дѣвушкой такъ сильно, какъ еще никогда въ жизни не бывалъ. На этотъ разъ это не простая прихоть, а сердечное влеченіе. Ему нравятся даже ея недостатки, не только качества. Она проста разумомъ необыкновенно, прямо дурочка, а это именно ему и нравится. Она дичокъ съ ухватками, рѣзкими и угловатыми простой крѣпостной дѣвушки, хотя въ нихъ все-таки сквозитъ дворянская кровь. Она совершенно ни о чемъ говорить не можетъ, только спрашиваетъ и разспрашиваетъ. Да. Но все это именно и нравится въ ней.
   Ну, а старики, старецъ девяностолѣтній, котораго онъ ни разу не видалъ, вся эта семья добрыхъ и простыхъ людей? Какое страшное горе можетъ онъ внести въ этотъ домъ, подъ этотъ кровъ?
   У татаръ, у дикихъ кавказцевъ, и у тѣхъ даже, какъ сказываютъ, есть святое правило не дѣлать зла даже лютому врагу, съ которымъ очутился подъ одной кровлей. Хозяинъ для гостя, какъ и гость для хозяина -- священныя особы.
   И, просидѣвъ у окна болѣе двухъ часовъ, князь поникъ головой. Лицо его было грустно, взглядъ сталъ тусклъ, губы сжались въ горькую усмѣшку, будто надъ самимъ собой или надъ злой судьбой, которая его гнететъ.
   Онъ порѣшилъ твердо и безповоротно не трогать это гнѣздо честныхъ и простыхъ людей, не посягать на него, не позорить добрыхъ стариковъ.
   -- Уѣзжать чѣмъ свѣтъ! Бѣжать отъ искушенья дьявола!-- рѣшилъ онъ, почти закричалъ грозно, какъ бы отдавая самъ-себѣ строгое приказаніе.
   И улегшись на постель, но не имѣя возможности заснуть, онъ бормоталъ:
   -- Сейчасъ бы женился... если бы можно было.
   

XVI.

   На утро Гиреевъ поднялся съ грустнымъ, но твердымъ намѣреніемъ проститься съ Глѣбовыми и выѣхать.
   Если хозяйка послѣ всѣхъ ихъ разговоровъ будетъ удивлена, то онъ уже приготовилъ ложное объясненіе. Онъ скажетъ ей:
   "Чрезъ мѣсяцъ снова явлюся къ вамъ, и поговоримъ окончательно о нѣкоторомъ семейномъ обстоятельствѣ".
   Однако, проснувшись рано, князь понялъ, что всѣ еще по своимъ комнатамъ, а Зайка уже навѣрное въ саду со старой Терентьевной.
   И онъ рѣшилъ послѣдній разъ, "послѣдній въ жизни", повидать ее одну, предложить ей якобы побѣгать съ нимъ въ саду, то-есть остаться съ ней наединѣ безъ старухи.
   "Еще разъ одинъ расцѣловать эту Зайку и проститься съ ней на вѣки вѣчные".
   Князь вышелъ и дѣйствительно тотчасъ же встрѣтилъ молодую дѣвушку со старухой.
   И Зайка показалась ему красивѣе, чѣмъ когда-либо. И личико ея было еще бѣлѣе и румядѣе, свѣжѣе самаго свѣжаго утра, и глаза синѣе самого синяго неба, и кудрявые волосы золотистѣе самого солнца...
   Поздоровавшись и пройдясь немного, онъ тотчасъ же вымолвилъ, но голосомъ нѣсколько не своимъ, будто сдавленнымъ отъ наплыва чувства.
   -- Что же, Зинаида Антоновна? Побѣгаемъ?..
   -- Нѣту, нѣту!-- воскликнула Терентьевна.-- Барыня не приказала мнѣ васъ отпущать отъ себя.
   Зайка громко расхохоталась на слова старухи и съ мѣста бросилась впередъ изъ всѣхъ силъ. Князь послѣдовалъ за ней. При первомъ же поворотѣ дѣвушка бросилась въ сторону и исчезла въ кустахъ, такъ что Гиреевъ потерялъ ее изъ виду.
   Но она. сама остановилась. И когда онъ подбѣжалъ, она подпрыгнула къ нему, обвила его шею руками и прильнула съ поцѣлуемъ, крѣпко обхвативъ его шею. Она была такъ мала и легка, что князь двинулся дальше въ чащу сада; неся, ее на рукахъ, какъ малаго ребенка.
   -- Скажите!.. Когда же наконецъ?.. зашептала Зайка.
   -- Что, моя дорогая?
   -- Вѣнчаться. Когда повѣнчаемся? Сегодня?
   Князь молчалъ...
   Зайка снова приникла къ нему и снова, цѣлуя, заговорила, умоляя:
   -- Голубчикъ, милый, золотой!.. Нельзя-ли сегодня? Мнѣ хочется поскорѣе. Родимый мой. Скажите, вотъ сейчасъ, бабушкѣ. Пойдемъ въ церковь, а потомъ уже при всѣхъ цѣловаться будемъ и въ одной комнатѣ жить будемъ...
   -- Нѣтъ.... Слушай, Зайка. Нѣтъ.... выговорилъ князь рѣзко, чуть не гнѣвно и сильно измѣнившись въ лицѣ.
   И онъ поставилъ сразу, будто уронилъ ее на ноги на дорожку.
   Зайка изумленная, даже испуганная его голосомъ и лицемъ, оторопѣла и глядѣла на него, широко раскрывъ свои красивые синіе глаза.
   -- Слушай... Слушай... Запомни. Не спутай!-- заговорилъ князь прерывающимся голосомъ.-- Слышишь. Сегодня предъ полуднемъ, когда я выйду въ садъ, скажу бабушкѣ, что хочу прогуляться, выходи тоже и иди вонъ туда вправо, гдѣ у васъ калитка въ лѣсъ. Я тебя тамъ буду ждать. Буду ждать хоть часъ и два... сколько бы то ни было. Приходи... Придешь? Къ калиткѣ?
   -- Понятно, приду,-- простодушно отвѣтила дѣвушка.!
   -- Хорошо. А если я... если я тебя... началъ Гиреевъи запнулся, колеблясь и не зная, говорить ли прямо правду.
   И вдругъ онъ выговорилъ, взволновавшись еще болѣе:
   -- Нѣтъ, тебя обманывать не хочу... тебя одну... Все-таки легче будетъ мнѣ потомъ, зная, что я тебя не обманомъ взялъ... Если придешь, Зайка, то я тебя не отпущу домой. Ужь не отпущу...
   -- Какъ же такъ?
   -- Я тебя увезу, Зайка, увезу къ себѣ. И будемъ у меня вмѣстѣ жить...
   -- Радехонька, родимый мой -- воскликнула дѣвушка.-- Только вотъ что... Гдѣ же вѣнчаться-то-мы будемъ? Безъ этого нельзя никакъ. Я еще вчера слышала, это если хочетъ дѣвка, съ кѣмъ жить, такъ прежде повѣнчайся въ хракѣ. А безь того и грѣхъ, и срамота на весь Пустой Валъ. Вчера дѣдушка это сказывалъ прачкѣ Улитѣ, и приказалъ ей итти въ храмъ съ Егоромъ въ будущій мясоѣдъ. Вѣрно говорю... Я.все хорошо слышала.
   Князь.невольно слегка улыбнулся и выговорилъ нетвердо:
   -- Да, да, конечно.
   -- Гдѣ же мы вѣнчаться будемъ? У васъ? Вѣдь у васъ тоже храмъ есть?
   -- Конечно... конечно. Вотъ какъ передъ Богомъ!-- воскликнувъ Гиреевъ, но тотчасъ же смутился этой "игрѣ въ слова", какъ называлъ Ваастъ.
   И солгавъ, онъ не выдержалъ милаго, чистаго, небесносиняго взгляда прелестнаго дичка, прелестнаго именно своимъ простомысліемъ.
   Онъ опустилъ глаза и вздохнулъ глубоко, будто только что пробѣжалъ опрометью.
   А это было рѣшеніе, вдругъ безповоротно принятое его разумомъ, которое захватило и сжало сердце. Это было потому, что въ немъ долго боролись два разные человѣка, и вчера вечеромъ побѣдилъ одинъ изъ нихъ, хотя и съ трудомъ. И князь былъ грустенъ и несчастливъ, пенялъ на свою судьбу-мачиху. Теперь нежданно побѣдилъ другой, побѣдилъ окончательно. И князь не былъ грустенъ, а былъ будто испуганъ...
   "Неслыханное, окаянное дѣло, -- думалось ему съ трепетомъ.-- Злодѣйство. Да... Но не могу. Зло -- такъ зло... Грѣхъ -- такъ грѣхъ. Не могу и не могу... Дня безъ нея не смогу прожиль..."
   И протянувъ руки къ дѣвушкѣ, которая, изумляясь его голосу и взгляду, не сморгнувъ глядѣла ему въ лицо, онъ вымолвилъ гдухо:
   -- Не жди и полудня... Приходи, какъ можешь, къ калиткѣ...
   -- Приду же... Приду. Хоть умру, приду... лепетала она. Заставивъ все-таки молодую дѣвушку побожиться, что она придетъ въ калиткѣ, чтобы уѣхать съ нимъ, князь быстро вернулся въ домъ и заспѣшилъ въ исполненіи своего рѣшенія.
   Онъ боялся... Все висѣло на волоскѣ.
   Да, онъ понималъ, что вдругъ все перевернется, все обернется иначе. Будетъ полная неудача.
   Не Зайка, добрая, простодушная, влюбленная, сама того не вѣдая, побоится прійти къ калиткѣ, выходящей въ лѣсъ. Не старики добродушные вдругъ догадаются, почуютъ бѣду и примутъ мѣры противъ ухищренья врага, змѣи, пригрѣтой за пазухой. Не дворня Глѣбовыхъ, провѣдавъ что-либо, вступится, доложитъ господамъ и разстроитъ все злодѣйское предпріятіе.
   Нѣтъ, не они...
   Есть человѣкъ, который все можетъ похерить, все задуманное и устроенное для счастья князя Гиреева. Онъ можетъ въ послѣднюю минуту все испортить, помѣшать и свести все на нѣтъ.
   И этотъ человѣкъ -- самъ князь Самсонъ Ивановичъ, или, вѣрнѣе, половина его самого. Хорошая половина, та, что кидала за окошко сочиненія господина Вольтера, та, что послѣ вольнодумныхъ размышленій и рѣчей приходила въ уныніе и говорила:
   -- Господи, куда бы мнѣ уйти отъ себя!..
   Князь спѣшилъ, боясь вдругъ уступить тому голосу, который звучалъ въ немъ самомъ и говорилъ, и повторялъ, и все сильнѣе, все громче:
   -- Что ты дѣлаешь? Опомнись. "Хватися Бога, коли забылъ объ немъ",-- сказываетъ Ваастъ тебѣ.
   Князь, вернувшись въ домъ, позвалъ Ферапонта и скрывая свое смущенье подъ дѣланнымъ сурово строгимъ лицомъ, рѣзкимъ голосомъ приказалъ, не мѣшкая, распорядиться.
   Людямъ тотчасъ же сниматься съ мѣста тихо, порядливо и насколько возможно непримѣтно и уѣзжать, ѣхать домой въ вотчину.
   Но главное было не это. Главное было:
   -- Каретѣ былъ у калитки сада, выходящей въ лѣсъ. Чрезъ десять верстъ, чтобы была подстава, такъ какъ, несмотря на пески, придется, пожалуй, изъ-за погони летѣть лѣсомъ чуть не вскачь и кони не выдержатъ.
   -- Если что не выгоритъ, Ферапонтъ, если что напутаешь, то не кажись мнѣ никогда на глаза, уходи на волю и вонъ изъ вотчины на вѣки вѣчные, -- прибавилъ князь взволнованно.
   Напутать старику буфетчику было нечего, но онъ все-таки неувѣренно отвѣтилъ:
   -- Слушаю. Какъ приказалъ, такъ все точно и будетъ.
   

XVII.

   Около полудня въ усадьбѣ Пустой Валъ была полная тишина; члены семьи, въ ожиданіи обѣда, были всякій у себя за какимъ-либо занятіемъ.
   Наконецъ, эта тишина, царившая и въ домѣ, и во дворѣ, была прервана постукиваньемъ посуды и серебра въ столовой. Буфетчикъ и его помощникъ накрывали на столъ... Скоро все было на столѣ, даже стулья разставлены вокругъ стола. Главный слуга въ домѣ, камердинеръ старца, явился изъ своего флигеля и взялся за свое особое временное дѣло -- накрывать маленькій столикъ въ комнатѣ барина Андрея Ивановича.
   Взявшись за бѣлье и посуду на подносѣ, старый Макаръ пробурчалъ то же, что бурчалъ каждый разъ неизмѣнно уже нѣсколько дней.
   -- Когда же этому конецъ будетъ?.. Такъ мой баринъ и будетъ сидѣть у себя заточникомъ?
   -- Вольно. Вышелъ бы... познакомился бы съ княземъ,-- замѣтилъ буфетчикъ тоже уже не въ первый разъ.
   -- Не желаетъ онъ,-- заговорилъ Макаръ нравоучительно.-- Не желаетъ, покуда князь не объявится, какой онъ такой гость и зачѣмъ застрялъ у насъ и скоро ли станетъ свойственникомъ, что ли... А съ пріѣзжими Андрею Ивановичу знакомиться не слѣдъ. Какая нужда! Мало ли ихъ по дорогамъ ѣздитъ! Начнутъ они къ намъ заѣзжать, какъ на привалъ, а барину въ его годы выходить да лепортовать объ себѣ: такой, молъ, я этакій, здѣшній помѣщикъ.... Это можетъ дѣлать молодой баринъ, а не Андрей Иванычъ.
   Слуга Макаръ былъ уже старикъ семидесяти семи лѣтъ, хотя на видъ казался шестидесятилѣтнимъ и, почти съ рожденья будучи въ домѣ при господахъ, помнилъ родителей старца, помнилъ маленькую усадьбу Глѣбовыхъ, въ пять комнатъ, въ ихъ подмосковской деревнѣ, равно помнилъ въ подробностяхъ выборъ Пустого Вала и стройку... По привычкѣ, онъ называлъ старика Андрея Андреевича "молодымъ" бариномъ въ отличіе отъ своего "стараго". Называя Прасковью Андреевну барышней, какъ и всѣ, онъ мысленно считалъ ее молоденькой, еще по молодости простоватой и не все смыслящей. Разумѣется, правнучка его барина была для Макара "ребенокъ", и когда ее называли люди "молодая барышня", въ отличіе отъ, тетки, то старикъ замѣчалъ насмѣшливо:
   -- Молодая барышня? Олухи! Да Прасковья-то Андреевна какая же тогда? Старая что ли? Зинаида Антоновна еще младенчикъ, дите малое. Годами невѣста, то не въ мѣсто, коли разумомъ ни съ мѣста. Слыхали, такъ-то говорится.
   Макаръ любилъ поболтать и особенно любилъ "учить" дворню, въ которой всѣ были моложе его. Призомъ онъ училъ пожилыхъ рѣчами съ "барскими" словечками и пословицами, молодежь же руками, то-есть пинками, затрещинами, хохлодерками и уховертками, но слабыми, не ради причиненія хотя бы легчайшаго увѣчья, а ради поддержанія въ молодежи "понятія" о себѣ, какъ самомъ старшемъ барскомъ холопѣ.
   -- Разумѣйте, олухи, я Андрея Андреевича махонькимъ помню,-- постоянно объяснялъ онъ, выдравъ кого-либо за ухо или за хохолъ.
   Теперь, собираясь итти накрывать на столъ своему барину "заточнику", старикъ былъ почему-то особенно въ духѣ и, вѣроятно, пустился бы въ разсужденья, но въ комнату быстро вошелъ столовый малый, тоже служившій всегда господамъ за обѣдомъ и ужиномъ..,.
   -- Дяденька,-- вымолвилъ онъ, странно тараща глаза на Макара, какъ бы съ перепугу,-- княжій таборъ сгинулъ...
   -- Что-о?-- протянулъ старикъ.
   -- Сквозь землю провалился...
   -- Что? что?-- отозвался и буфетчикъ, ничего не понявъ.
   -- Нѣту, нѣту ничего, никого... Все сгинуло... Сейчасъ изъ деревни Марѳутка прибѣгла... Наши побѣжали глядѣть.
   -- Что глядѣть, дуракъ?
   -- Самое, стало, мѣсто...-- испуганно объяснилъ малый.-- Марѳутка сказываетъ -- ниже ни, ничего... Може, дыра осталась... Побѣгли.......
   Макаръ хотѣлъ было дать подзатыльникъ молодцу, но махнулъ только рукой....
   -- Что съ дураками подѣлаешь... Учатъ васъ, учатъ, и все будто бѣлены, бѣлены объѣвшись.
   И старикъ двинулся съ подносомъ въ комнату своего барина. Однако, по дорогѣ, въ темномъ коридорѣ, онъ пріостановился, вдругъ будто остановленный невидимой рукой. Внезапная мысль поразила его....
   Безрукій инвалидъ, что гостилъ у нихъ, внезапно пропалъ, не простясь съ господами, и господа очень дивились этому недворянскому обхожденью, ничего князю объ этомъ не сказали, но сами были въ "афронтѣ". Теперь, сказываетъ этотъ дуракъ, столовый, что и весь таборъ княжій вдругъ пропалъ, то-есть уѣхалъ... Что, если это правда?.. Тогда жди, что и князь самъ вдругъ возьметъ да и уѣдетъ, тоже не сказавшись.
   -- Ну, что же? Скатертью дорога,-- проворчалъ Макаръ, но прибавилъ тотчасъ же... Только зачѣмъ такъ-то? Какой здѣсь умыселъ? Одно невѣжничанье или что себѣ на умѣ...
   И старикъ, двинувшись къ барину, рѣшилъ скорѣе все установить и итти въ людскую спросить и разузнать все толкомъ. Можетъ быть, княжіе люди перешли лагеремъ на другое мѣсто въ лѣсу, по его приказу, а своя дворня зря гвалтъ подымаетъ, не въ свое дѣло носъ сунувъ; и только господъ разсердитъ.
   -- Накутермятъ. Князю неуваженіе, а господамъ стыдъ!-- ворчалъ Макаръ, спѣша въ людскую.
   Между тѣмъ, буфетчикъ, оглядѣвъ еще разъ столъ, все ли въ порядкѣ, и обмотать себѣ правую руку салфеткою, чтобы служить за столомъ, устроилъ нѣчто въ родѣ бѣлой рукавицы отъ пальцевъ до локтя. Затѣмъ онъ двинулся съ докладомъ по всѣмъ комнатамъ и, какъ всегда, началъ съ барина Андрея Андреевича и съ барыни, прошелъ въ комнату барышни, затѣмъ къ молодой барышнѣ, а затѣмъ уже въ друтугі полсьину дома къ гостю князю.
   На этотъ разъ онъ не нашелъ ни барина, ни юной барышни, ни князя и, ворча, вышелъ на террасу и въ садъ.
   -- Нѣтъ имъ дѣла до поры. Въ кои вѣки всѣ въ сборѣ,-- бурчалъ онъ.-- Ходи, ищи, сыскивай, какъ гончая, слѣды вынюхивай.:
   Пройдя главную аллею, буфетчикъ завидѣлъ Терентьевну, которая не шла, а бѣжала дряблой старческой рысью.
   -- Гдѣ барышня? Кушать, а всѣ въ разбродѣ, -- сердито сказалъ онъ.
   -- Родимый, ума не приложу... Нешто въ домѣ нѣту? Я весь садъ обрыла, -- задыхаясь выговорила старуха.-- Въ домѣ она. Иначе и быть негдѣ. Тута нигдѣ нѣту.
   -- А баринъ?
   -- Андрей Андреевича сейчасъ повстрѣчала. Онъ пошелъ, къ ранжереямъ тоже Заиньку аукать.
   -- Ну же... А князь? и онъ прохлаждается?
   -- Князь не мнѣ дѣло,-- досадливо отмахнулась старуха.-- Намозолилъ онъ мнѣ и глаза-то, не только ноги... Мнѣ -- гдѣ моя воструха запропастилась.
   И Терентьевна снова почти бѣгомъ двинулась въ домъ. Буфетчикъ, угрюмо озираясь, пошелъ дальше по саду.
   Между тѣмъ, старикъ Макаръ былъ въ кухнѣ и допрашивалъ возвратившихся съ опушки лѣса дворовыхъ. Всѣ заявили, дивясь, что табора княжаго и слѣдъ простылъ.
   -- Нѣту, и вотъ тебѣ нѣтути...
   -- И нѣта нѣту...
   -- И дыры нѣту, гдѣ провалились...
   Вотъ что узналъ Макаръ и, не сказавъ ни слова никому, тоже дивясь, снова вернулся въ столовую. "Сядетъ за столъ князь, безпремѣнно самъ пояснитъ господамъ, какое приказалъ, своей челяди", подумалъ онъ.
   Въ столовой старикъ нашелъ Прасковью Андреевну, бранившую Терентьевну.
   -- Отпущаешь отъ себя зря по саду рыскать, -- говорила она.-- Вотъ теперь и жди всякаго щенка къ столу. И батюшку жди изъ-за этого...
   И затѣмъ Прасковья Андреевна обернулась къ матери, вошедшей въ столовую.
   -- Не спѣшите... Поспѣете. Дожили мы до того, что должны старшіе младшихъ къ столу собирать и поджидать.
   -- Какъ такъ? Что?-- удивилась Катерина Петровна. Но старая дѣвица не отвѣтила и сердитымъ шагомъ вышла на террасу.
   -- Бѣгать въ перегонки разрѣшаете, такъ и вотъ вамъ,-- заговорила она себѣ подъ носъ.-- Знатно всякому малому ребенку, что это за перегонки по кустамъ. И холопамъ это запрещать слѣдъ. А тутъ своя внучка и чужой человѣкъ, съ большой дороги. Вотъ и добѣгались до того, что всякій стыдъ забыли.
   Изъ аллеи появился Андрей Андреевичъ.
   -- Что Зайка? дома?-- спросилъ онъ дочь.
   -- То-то нѣтъ.
   -- Нѣтъ? Гдѣ же она?
   -- А ужъ это, батюшка, не мнѣ знать. Перегоняются, стало быть, съ княземъ, -- насмѣшливо произнесла Прасковья Андреевна.-- Набѣгаются досыта и придутъ, когда мы за пирожнымъ будемъ. Благоприлично.
   -- Стало, и князя нѣтъ, -- спросилъ Андрей Андреевичъ, какъ всегда, кротко, но съ оттѣнкомъ недовольства въ голосѣ.
   -- Понятно, обоихъ нѣтъ,-- разсмѣялась дочь ехидно.
   -- Обождемъ. Что же? Не великъ грѣхъ,-- замѣтилъ отецъ, которому давно не по душѣ было это все чаще прорывавшееся въ дочери "ехидство" по отношенію къ своей юной племянницѣ.
   Отецъ, мать и старая дѣвица-дочь сошлись въ столовой и стали отдѣльно молча прохаживаться или сновать вокругъ стола. Прасковья Андреевна злилась и почти презрительно глядѣла на родителей. Андрей Андреевичъ былъ задумчивъ, а его жена. сурово поглядывала на всѣхъ и все исподлобья.
   -- Я ему скажу... Вотъ сейчасъ и скажу...-- вдругъ заговорила она съ своей напускной или дѣланной горделивостью. Гость въ домѣ долженъ быть вѣжливымъ и порядливымъ. Намъ не приходится его ждать за столъ садиться.
   И вдругъ, обратясь къ старику Макару, стоявшему около буфета, Катерина Петровна приказала гнѣвно:
   -- Поди ты къ князю въ комнату. Можетъ, ему и не докладывали вовсе. А мы ждемъ попусту.
   -- Никакъ нѣту-съ. Докладывали...-- отвѣчалъ старикъ рѣзко и прибавилъ страннымъ голосомъ, ворча будто себѣ, подъ носъ.-- Должно, замѣшкался, располагая свой лагерь на новосельѣ. Князь-то...
   -- Что-о?-- протянула Катерина Петровна, конечно, не понимая сказаннаго.
   -- Чего?-- въ то же время спросилъ и Андрей Андреевичъ.
   Старикъ объяснилъ и передалъ новость объ исчезновеніи людей и экипажей гостя-князя
   Наступившее затѣмъ молчаніе длилось долго. Каждый будто думалъ что-то такое, о чемъ сказать не хотѣлъ. Только одно никому не приходило на умъ -- то, что дѣйствительно въ этотъ часъ произошло...
   -- Что же? Сядемте. Подойдутъ, пообѣдаютъ послѣ, -- сказала старая дѣвица.
   Семья сѣла за столъ и начала молча кушать.
   

XVIII.

   Цѣлый день прошелъ, наступили сумерки, наступилъ, вечеръ... Пришла и ночь теплая, тихая, но темная, и окутала окрестность непроницаемой мглой. Ни одна звѣздочка не мигнула, не засеребрилась весело въ эту ночь на небѣ, укрытомъ облачною пеленой. Должно быть, и звѣзды небесныя испугались и попрятались отъ того неслыханнаго дѣла, которое совершилось въ дворянской усадьбѣ Пустой Валъ.
   Такъ думалъ старикъ Андрей Андреевичъ, бродя во тьмѣ сада тихимъ шагомъ, не видя ни зги и двигаясь лишь потому, что онъ зналъ наизусть каждый камешекъ, каждую вѣтку.
   Въ такую позднюю пору, чуть не около полуночи, почти никогда не приходилось еще старику быть не въ домѣ и не въ постели.
   Весь день провелъ онъ, какъ въ туманѣ, а въ вечеру и къ ночи душевная смута выгнала его изъ комнаты подышать свободнѣе или укрыться во тьмѣ, если не отъ людей, то отъ себя самого.
   А между тѣмъ Глѣбовъ не вѣрилъ въ то, что "представлялось". Душа болѣла, а разумъ осуждалъ это болѣніе, такъ какъ не изъ чего болѣть.
   Не можетъ такое быть. Неслыханно. Что-нибудь иное... Какое-нибудь замѣшательство...-- говорилъ разумъ. Но что ийое? Какое замѣшательство или приключеніе странное и нежданное, которое все-таки объяснится просто и окончатся счастливо. Этого разумъ не объяснялъ. Старикъ понималъ, что нѣчто случилось, но не могъ понять, что случившееся случилось. Умъ за разумъ заходилъ, какъ сказывается.
   Катерина Петровна, просидѣвъ въ столовой, въ тщетномъ ожиданіи, часа три, наконецъ, ушла къ себѣ, сѣла на свое большое кресло и какъ бы онѣмѣла, молчала, не двигалась и смотрѣла въ одно мѣсто на стѣнѣ, гдѣ торчалъ большей гроздь. Прежде на немъ висѣла картина, потомъ упала, а ее такъ и не повѣсили. Было это уже очень давно. Тогда дочь, дать Зайки, еще не была замужемъ...
   И Катерина Петровна оглядывала этотъ гвоздь, вспоминала картину, вспоминала, какъ она однажды бухнулась на полъ.. А кто-то будто шепталъ ей на ухо:
   -- Полно, полно тебѣ. Не до этого...
   Разъ десять на каждую минуту мысль о томъ, что "сегодня разразилось", приходила старухѣ въ голову, и она тотчасъ отгоняла эту мысль и начинала насильно думать о другомъ, или же повторяла и мысленно, и вслухъ, и шепотомъ, и громко:
   -- Вотъ завтра...
   А что завтра? Она не знала. Проявится Зайка гдѣ въ домѣ и скажетъ, что шалила, спряталась... Пріѣдетъ назадъ, убѣжавъ отъ князя съ дороги... Пріѣдетъ самъ князь и будетъ свататься... А то еще того проще. Окажется завтра, что князь, у себя въ горницѣ, а Зайка въ своей.
   "И ничего-то не было. Все только такъ представлялось, а. обернулось пустымъ мѣстомъ!"
   Однако, Катерина Петровна изрѣдка глубоко и тяжело вздыхала, и изъ ея груди вырывалось какъ бы протяжное оханье больного человѣка.
   Прасковья Андреевна приняла происшествіе по-своему. Она, кромѣ злобнаго презрѣнья, ничего не чувствовала и разсуждала, что съ такимъ щенкомъ, какъ племянница, ничего иного и произойти якобы не могло. За такихъ не сватаются. На такихъ не женятся. Съ такими только балуются. Разумѣется, негодные люди. А онъ, князь, таковой. Надо ее во что бы ни стало скорѣе назадъ получить. И не быть ей уже никогда замужемъ.
   Въ сумерки Прасковья Андреевна зашла къ матери и предложила ей лучше лечь въ постель. Мать будто вдругъ очнулась и быстро поднялась съ кресла, но ноги, оказалось, плохо дѣйствуютъ.
   -- Отсидѣла,-- произнесла она глухо.
   При помощи дочери и горничной полная женщина съ трудомъ, еле-еле дотащилась до постели и легла.
   -- Послать надо, матушка, узнать...-- выговорила угрюмо или сердито Прасковья Андреевна.-- Слышите? Послать.... узнать.
   -- Что?-- не сразу отвѣтила мать.
   -- Все узнать... Какъ же такъ сидѣть? Послать кого справиться. Дѣдушкѣ покуда скажемъ, что она въ постели. Больна якобы... Кого же прикажете снарядить?
   -- Куда?-- мычнула старуха, какъ бы ничего не понимая..
   -- Туда, къ нему, около Кадома. Найдутъ вотчину-то. Дѣло простое совсѣмъ.
   Катерина Петровна охнула два раза, ничего не отвѣтила и отвернулась лицемъ къ стѣнѣ. Дочь постояла минуту, двѣ и, пожавъ плечами, пошла изъ комнаты.
   Выйдя отъ матери, старая дѣвица тотчасъ прошла къ Андрею Андреевичу и обратилась съ тѣмъ же совѣтомъ и къ нему. Но отецъ совсѣмъ ничего не отвѣтилъ и, махнувъ на нее рукой, тихо сказалъ: "Уйди". И Прасковья Андреевна вернулась къ себѣ уже взбѣшенная.
   -- Ну, вы тамъ какъ знаете,-- рѣшила она мысленно.-- Я на своемъ поставлю. Я ей не дамъ этакъ у него проживать. Я ее верну и запру, и стеречь буду, чтобы опять не выкралъ.
   И чтобы отвести душу, старая дѣвица вызвала на расправу глупую Терентьевну и стала ей объяснять, что она всѣхъ осрамила, а питомицу безъ ножа зарѣзала, что ей мѣсто теперь одно -- "въ тартарары" провалиться и затѣмъ не имѣть "ни дна, ни покрышки", ни на этомъ свѣтѣ, ни на томъ свѣтѣ.
   Старуха сидѣла предъ барышней и ничего не отвѣчала, а только выла и причитала, а когда устала, начала молча утирать лицо и глаза, гдѣ струились рѣдкія слезинки.
   Вся дворня усадьбы отнеслась къ совершившемуся такъ же, какъ и господа. Всѣ люди переглядывались угрюмо, говорили о своихъ дѣлахъ, о пустякахъ, и не хотѣли заговаривать о томъ, что было у всѣхъ на душѣ.
   А на душѣ была кровная обида. Чужой человѣкъ, съ большой дороги, котораго пріютили и обласкали господа, обошелся съ ними, какъ татаринъ, хуже татарина. Надругался надъ ихъ дворянствомъ и надъ ихъ беззащитностью.
   -- Будь въ домѣ у насъ молодой баринъ, молодецъ, лѣтъ тридцати, такъ онъ бы, этотъ князь, не посмѣлъ ничего этакаго, -- проворчалъ Макаръ ввечеру, когда люди собрались ужинать.
   Всѣ глянули на уважаемаго старика, потомъ переглянулись... Но никто ничего не отвѣтилъ, ничего не сказалъ. Всѣ молча ѣли кашу и только усиленнѣе, громче сопѣли отъ "тяготы" на умѣ и сердцѣ.
   Только къ концу ужина здоровякъ кучеръ Антипъ вдругъ произнесъ:
   -- А промежъ насъ кто бы? За своихъ господъ-стариковъ?...
   Дворовые снова переглянулись и снова промолчали...
   И во всей усадьбѣ только одинъ человѣкъ былъ спокоенъ, ничего не вѣдая -- старецъ, которому никто не посмѣлъ даже и заикнуться о томъ, что въ домѣ разразилось.
   На утро жизнь, казалось, пошла въ Пустомъ Валѣ такъ, какъ если бы ничего не случилось. Андрей Андреевичъ, поднявшись ранехонько, пошелъ пѣшкомъ въ деревушку, верстахъ въ пяти отъ усадьбы, къ умирающему старику-крестьянину, который, уже исповѣдавшись и причастившись, прежде чѣмъ умереть, хотѣлъ повидать барина Глѣбова... Прасковья Андреевна съ утра засѣла за работу въ пяльцахъ, но дѣло не ладилось, игла ея шмыгала черезчуръ шибко, и нитка рвалась постоянно. Катерина Петровна, продолжая чувствовать тяжесть въ ногахъ, все-таки, хотя и чрезъ силу, перебралась съ постели въ кресло и сидѣла спокойно и молча; только брови ея были сжаты особенно, и дыханіе было тяжелое, неровное и лицо темнѣе, щеки краснѣе.
   Около обѣда Андрей Андреевичъ вернулся и, узнавъ, что старецъ два раза справлялся о правнучкѣ, почему она не является, прошелъ прямо къ отцу... Вошелъ онъ, опустя голову, смущенный и будто робкій. Его заранѣе смущала необходимость лгать, когда отецъ заговоритъ о Зайкѣ. Разумѣется, едва старецъ увидѣлъ сына, какъ спросилъ нѣсколько тревожно.
   -- Что же такое у моей дѣвчурки? Хвораетъ, сказалъ мнѣ Макарка.
   -- Хвораетъ малость,-- почти обрадовался Андрей Андреевичъ, полагая, что умный слуга придумалъ, что солгать. Однако, онъ все-таки отвѣтилъ ему, опустя глаза и едва шевеля губами:
   -- Малость? Не малость, коли и вчера, и сегодня... Да что за хвороба? Что у нея? Головка что ли болитъ?
   -- Да-съ.
   -- Горитъ?
   -- Горитъ,-- повторилъ старикъ.
   -- Тѣломъ горитъ?
   -- Да-съ.
   -- Дали малины съ бузиной?
   -- Да-съ, дали, -- продолжалъ Андрей Андреевичъ лгать и будто сердцемъ, а не языкомъ выговаривать каждое слово. При каждомъ словѣ сердце сжималось больно и ныло.
   -- Слушай. Поди, погляди. Если вашъ князь въ столовой, уведи его. Я пойду къ дѣвочкѣ посидѣть,-- заявилъ старецъ, помолчавъ.-- Уведи его въ садъ, треклятаго...
   -- Ахъ, что вы, батюшка?-- испугался старикъ.-- Какъ можно? Что вы?..
   -- Скажи, пожалуй. Да плевать мнѣ на вашего гостя...
   -- Да я не объ немъ, батюшка. Я объ Зайкѣ... Зачѣмъ вамъ?
   -- Какъ затѣмъ?-- перебилъ старецъ. Посижу съ дѣвочкой, погляжу, увижу, что у нея. Вы ничего не смыслите.
   -- Нѣтъ.... Зачѣмъ, батюшка?... если вы...
   И Андрей Андреевичъ, не зная, что сказать, что и какъ солгать, заволновался и заметался на мѣстѣ.
   -- Погодите. Сейчасъ!-- воскликнулъ онъ и быстро пошелъ къ дочери. Испуганно объяснившись, онъ послалъ ее дѣду. Надо было, конечно, во что бы то ни стало удержать старца.
   -- Ты сумѣешь. Постарайся,-- сказалъ онъ.-- Я не могу.
   -- Идетъ бѣда -- я въ сторонѣ. Молчи!-- огрызнулась старая дѣвица.-- И не мое дѣло. А пришла бѣда -- ко мнѣ. Помоги.
   -- Полно, полно, Прасковья. Иди скорѣе. Надумай что,-- кротко и жалобно отозвался старикъ.
   Разумѣется, Прасковья Андреевна тотчасъ же нашлась, что дѣлать. Прежде всего она объяснила дѣду, что Зайка спитъ, и не надо ее безпокоить, хотя бы она и до ночи проспала.
   -- Спаньемъ многое проходитъ, дѣдушка. Самыя опасныя болѣзни облегчаются,-- объяснила она.
   -- Это правда твоя. Такъ вотъ, какъ только моя дѣвчурочка проснется, ты приди, мнѣ скажи. И пойдемъ къ ней.
   Прасковья Андреевна обѣщала, а затѣмъ объяснила отцу, что на утро надо будетъ увѣрить Андрея Ивановича, что Зайку перевели на жительство въ мезонинъ, ради удобства.
   -- Скажемъ, -- объяснила она, -- что здѣсь ей мѣшаютъ спать, а въ мезонинѣ и комната больше, и тише, и спокойнѣе. А по махонькой круговой лѣстницѣ онъ не рѣшится подниматься. А если и вздурится, то не долѣзетъ.
   -- Нехорошо про стараго своего дѣда такъ сказывать,-- замѣтилъ Андрей Андреевичъ.
   -- Что же я сказываю худое?-- не поняла Прасковья Андреевна.
   -- И на словахъ почтеніе нужно.
   -- Ну, батюшка, ей-Богу, не до словъ теперь,-- поняла и разгнѣвалась старая дѣвица.-- А вы вотъ лучше рѣшите важное и спѣшное. Надо посылать разыскивать, разузнавать... Нельзя намъ такъ сидѣть. Надо послать въ Кадомъ и въ его усадьбу вѣрнаго и смышленаго человѣка. И я уже знаю кого.
   -- Зачѣмъ мы., Прасковья, пошлемъ?
   -- Удостовѣриться, батюшка... Узнать, какое онъ имѣетъ на умѣ... Можетъ быть, онъ... Да и съ нимъ ли она... Можетъ быть...
   И Прасковья Андреевна замолчала, собственно не зная, что именно сказать.
   -- Она съ нимъ,-- отвѣтилъ старикъ твердо и грустно.-- Она у него, пожалуй, даже въ полюбовницахъ. Ты дѣвица не молодая, и тебѣ можно такія слова слушать. А если... если... Да что же тутъ?.. Посылай... Я и узнаю вѣрно и все буду не вѣрить. Разумѣніе мое будетъ знать, а душа моя не захочетъ знать... Ну, посылай... посылай...
   Андрей Андреевичъ взволновался, голосъ его упалъ, и онъ сипло, едва слышно, будто задохнувшись, прибавилъ:
   -- Кого пошлешь?
   -- Макара, онъ все обстоятельно сдѣлаетъ.
   -- Посылай,-- еще тише, сдавленнымъ голосомъ произнесъ старикъ и, какъ бы махнувъ едва замѣтно обѣими руками, пошелъ въ двери, ведущія въ садъ.
   Прасковья Андреевна, не мѣшкая, даже оживясь вдругъ, тотчасъ же вызвала къ себѣ старшаго и любимаго дворового и объяснила ему все.
   Макаръ важно, почти торжественно отвѣтилъ:
   -- Все, барышня, понялъ, уразумѣлъ. И все сдѣлаю какъ слѣдуетъ. И въ усадьбу его поѣду. А въ ней обо всемъ перетолкую съ добрымъ человѣкомъ. Знаете -- съ кѣмъ? Съ безрукимъ, если онъ только тамъ. Инвалидъ сей добрый баринъ. Съ нимъ можно столковаться.
   -- Намъ, Макаръ, одно знать надо... Неужто-жъ и въ самъ-дѣлѣ этакое... неслыханное будетъ?..
   -- А какъ же съ бариномъ моимъ быть?-- спросилъ Макаръ, будто спохватившись.-- Спроситъ, а меня нѣту...
   -- Скажемъ, ты захворалъ. Вотъ такъ же, какъ и про эту... племянницу мою срамную...-- чуть не усмѣхнувшись, презрительно сказала старая дѣвица.
   Чрезъ часъ старикъ дворовый уже съѣхалъ со двора, молча и угрюмо поглядывая на всѣхъ, полный чувствомъ достоинства, даже гордости, въ виду порученія, даннаго господами.
   Старецъ, конечно, вскорѣ же потребовалъ слугу.
   -- Куда мой молодецъ провалился? Макарка гдѣ?
   -- Захворалъ, лежитъ. Не можетъ служить, -- объяснилъ ему молодой лакей, якобы справившись.
   -- И онъ захворалъ? Да что же это у насъ, помилуй Богъ?-- изумился старецъ.-- Жили, жили, не болѣли ужъ сколько годовъ. А тутъ вдругъ... Этакъ и я, пожалуй, захвораю.
   И старецъ заволновался... Затѣмъ онъ тотчасъ же потребовалъ къ себѣ сына и спросилъ:
   -- Андрюша. Пойми, что у тебя я спрошу. Ты не махонькій уже. Голова вонъ сѣдѣе моей. У моей, дѣвчурочки и у Макара та же хворость или разныя? Такъ, на глазъ?
   -- Разныя, батюшка!-- отвѣтилъ догадавшись старикъ, но не глядя отцу въ лицо: совсѣмъ разныя. Будьте спокойны...
   -- Помнишь, у насъ, съ десятокъ лѣтъ тому назадъ, переболѣли всѣ на одинъ ладъ. Была хворость прилипчивая...
   -- Помню. Будьте спокойны... У Макара поясницу захватило...
   На другой день Андрей Ивановичъ, ни слова не сказавъ никому, все-гаки двинулся отъ себя и побрелъ чрезъ весь домъ. Обыкновенно его собственный отдѣльный камердинеръ Макаръ сопровождалъ его и поддерживалъ, гдѣ былъ полъ-паркетъ. Теперь старецъ, взявъ свою клюку, двинулся одинъ и прямо въ комнату Зайки. Опасался онъ только одного -- встрѣтиться съ гостемъ княземъ въ столовой или гостиной.
   Онъ изумился, не найдя своей правнучки въ ея комнатѣ. Постелька ея маленькая подъ голубымъ вязанымъ одѣяломъ стояла прибранная, а ея самой не было.
   "Что же это? Выздоровѣла?" -- подумалъ старецъ.
   И, пройдя къ невѣсткѣ, онъ увидалъ Катерину Петровну въ постели. Это, конечно, не удивило бы его, если бы было рано утромъ или послѣ обѣда, когда старуха прикладывалась отдохнуть. Но въ эти часы пребываніе Катерины Петровны въ постели его встревожило;
   -- Катерина!... Что же это? И ты хвораешь?
   -- Да, нездоровится, свекоръ-батюшка, -- черезъ силу отвѣтила старуха.
   Андрей Ивановичъ смутился.
   -- Зачѣмъ же отъ меня скрытничаете? Что же это? Весь домъ сляжетъ, и мнѣ не скажутъ. Говори: у тебя то же, что у Макара, и то же, что у дѣвочки? Ты еле языкомъ шевелишь.
   -- Нѣ-ѣтъ,-- протянула старуха, не понимая вопроса и не зная, что сказать.
   -- А моя дѣвчонка куда пропала?-- спросилъ онъ.
   Катерина Петровна, озадаченная, отвѣтила вопросомъ:
   -- Кто вамъ сказалъ про это?..
   -- Зайка въ мезонинѣ...-- раздался сзади старухи рѣзкій голосъ Прасковьи Андреевны.
   -- Зачѣмъ?-- ахнулъ Андрей Ивановичъ, оборачиваясь.
   Внучка объяснила все толково и самоувѣренно.
   -- Пустое. Приказали бы людямъ смирнехонькими быть. Не смѣть...
   -- Приказывали. Стучатъ и будятъ ее, -- рѣзко отвѣтила старая дѣвица.
   Старецъ вздохнулъ и двинулся обратно къ себѣ, почти грустный. Внучка пошла съ нимъ, сурово, молча и небрежно поддерживая его. Приведя его и усадивъ, она вышла.
   -- Что же это? Что же это за жизнь?-- заговорилъ старецъ самъ себѣ, чуть не со слезами въ голосѣ.-- Сиди изъ-за незваннаго гостя въ заточеніи. А теперь и дѣвчурочки не видай.
   

XIX.

   Въ большомъ усадебномъ домѣ князя Гиреева, куда уже четвертый день вернулся владѣлецъ изъ своего странствованія, замѣчалось нѣчто похожее на то, что было въ маленькомъ домѣ дворянъ Глѣбовыхъ.
   Всюду было тоже тихо, будто уныло тихо... Въ домѣ будто случилось что-то, далеко нерадостное, нехорошее, всѣхъ озаботившее или смутившее.
   Безрукій инвалидъ будто примѣръ подалъ всѣмъ... Онъ бродилъ по дому и по саду, ни съ кѣмъ не разговаривая и даже не отвѣчая, когда кто разговаривалъ съ нимъ. Или онъ, "ушедши въ себя", въ свои мысли и заботы, не слышалъ или умышленно отмалчивался, какъ бы этимъ давая понять:
   "До пустяковъ ли теперь, когда тутъ этакое!"
   Князь съ пріѣзда пребывалъ почти безвыходно у себя въ спальнѣ или въ своемъ кабинетѣ, и, кромѣ Ферапонта, никто къ нему не входилъ по его приказанію, Адамъ Адамовичъ тоже ни разу не пришелъ, хотя приказаніе до него не касалось. Князь просто его не звалъ къ себѣ, а самъ инвалидъ не шелъ и не хотѣлъ итти. Онъ уже рѣшилъ, что когда покровитель-другъ его позоветъ, то онъ ему "все выговоритъ" круто. А тамъ будь, что будетъ.
   Кушалъ князь тоже не въ столовой, а въ маленькой гостиной, около кабинета. Накрывалъ на столъ, служилъ и убиралъ со стола одинъ Ферапонтъ.
   Столъ былъ на два куверта, но за обѣдомъ или за ужиномъ бывало такъ тихо, какъ если бы князь былъ одинъ одинехонекъ.
   Около него, въ этой гостиной, въ его кабинетѣ, спальнѣ и маленькой уборной двигалась изъ угла въ уголъ молчаливая, блѣдная, будто хворающая или оробѣвшая, маленькая женская фигурка.
   Разговаривать ему съ ней было невозможно. Она не отвѣчала, а боязливо, иногда испуганно на него поглядывала или дикими глазами озиралась... И князь поневолѣ былъ угрюмъ, страшно озабоченъ и чувствовалъ, что у него умъ за разумъ заходитъ, такъ какъ онъ не понимаетъ окончательно того, что творится съ этимъ милымъ ему существомъ, и не знаетъ, какъ горю пособить.
   Случилось что-то, чего князь никогда не видалъ и не слыхалъ, бываетъ ли таковое на свѣтѣ. А вотъ теперь размышляй, обсуживай, измысли, что сдѣлать, какъ быть, чтобы... развязать Гордіевъ узелъ.
   Онъ думалъ, что тамъ разрубилъ его, а оказывается, что онъ здѣсь завязалъ его.
   Да, съ этимъ узломъ сравнивалъ князь все нежданно приключившееся. Его отношенія къ этому юному дичку, нравственное состояніе этой дѣвушки-ребёнка, ея странное обращеніе съ нимъ -- все было совсѣмъ замысловатымъ и неразрѣшимымъ... Онъ помнилъ, какъ Зайка весело прибѣжала къ калиткѣ сада, выходящей въ лѣсъ, весело прыгнула въ карету, которая ждала бѣглецовъ, и весело болтала, щебетала, какъ канарейка, на смолкая, пока они ѣхали изъ Пустого Вала къ нему въ вотчину, до которой оказалось почти полтораста верстъ.
   Въ первый день, проведенный дѣвушкой въ большомъ домѣ, гдѣ было столько для нея диковинъ, столько невиданнаго ею никогда, Зайка только слегка притихла, но не отъ робости, а отъ удивленія, отъ кучи впечатлѣній. И это было естественно, понятно. Зато въ минуты особаго волненія, отъ огромной ли картины, изображающей смертоубійство -- Каинъ и Авель -- или отъ огромной голой фигуры съ дубиной, живой, но недвижной -- статуи Геркулеса, или, наконецъ, отъ бѣлоголовыхъ стариковъ и старухъ, фамильныхъ портретовъ на стѣнахъ полутемной непривѣтливой гостиной,-- Зайка кидалась къ князю, какъ бы спасалась къ нему... Усѣвшись, какъ ребенокъ, у него на колѣняхъ и обхвативъ его шею руками, она прижималась къ нему и хотя косо, дико, но храбрѣе смотрѣла и озиралась. Съ нимъ, около него было никого и ничего не страшно...
   Такъ было въ первый день...
   Не такъ было теперь...
   Дѣвушка привыкла къ сумрачному дому, къ страшному голому силачу съ дубиной и ко многому другому въ комнатахъ... Она уже слазила на кресло около "смертоубійства", храбро ощупала все, провела даже рукой по лежащему на землѣ красивому убитому человѣку и знала, что это все намалевано красками. Голый человѣкъ -- былъ просто каменный...
   Но теперь Зайка была не только задумчива и печальна, а ходила будто еще болѣе одичалая, оробѣвшая, перепуганная... но не окружающимъ...
   И она не шла къ князю спасаться отъ своего страда, безпричиннаго и необъяснимаго...
   Она не могла объяснить причину этого, а князь не могъ догадаться и понять.
   Князь былъ смущенъ тѣмъ, что ему казалось, чудилось... нѣчто невѣроятное. Ему чудилось, что дѣвушка теперь боится... именно его... его самого...
   -- Что съ тобой? Скажи!-- допытывался онъ.
   -- Ничего!-- отзывалась Зайка робко и молчала.
   На третій день, ввечеру Зайка отвѣтила то же, но тихонько и жалобно прибавила:
   -- Отпустите меня.
   -- Куда?!-- ахнулъ Гиреевъ.
   -- Къ прадѣдушкѣ... Отпустите, голубчикъ...
   Князь, пораженный, какъ бы окаменѣлъ.
   Князь сталъ разспрашивать Зайку, пытать на всѣ лады, умоляя объясниться прямо, откровенно, почему ей худо или скучно или страшно у него въ домѣ. Но простоватый и наивный ребенокъ безсознательно покорялся главному женскому свойству, вѣрнѣе качеству -- крайней стыдливости. И вмѣсто признанія, которое могло все объяснить, Зайка только повторяла:
   -- Отпустите меня...
   Князь добрый, чувствительный, но избалованный жизнью, вспылилъ. Послѣ краткаго молчанія онъ поднялся и выговорилъ тихо, но твердо съ оттѣнкомъ капризнаго раздраженія:
   -- Отпустить я тебя не могу... Все вздорь это...
   И, уйдя къ себѣ въ спальню, онъ заперся на ключъ машинальнымъ движеніемъ, усѣлся и началъ, какъ дѣлалъ часто, размышлять и разсуждать вслухъ съ самимъ собой.
   Разумѣется, онъ уже отчасти догадывался, что именно было прямой причиной перемѣны въ душевномъ состояніи дѣвушки. Вспоминая и соображая всѣ малѣйшія мелочи ихъ отношеній со дня пріѣзда въ вотчину, Гиреевъ понемногу пришелъ къ убѣжденію, что Зайка его "жертва" въ самомъ худшемъ, возмутительномъ смыслѣ. Она не только жертва съ точки зрѣнія общественныхъ условій, нравственности и благоприличія. Это бы еще ему, разъ онъ на это пошелъ, было трынъ-травой. Оно не могло повліять на его личное довольства и себялюбивое счастье. Какое дѣло, что шумятъ и кричатъ кругомъ люди о томъ, что до нихъ не касается?
   Нѣтъ, дѣвушка была такого рода жертвой, что мѣшала ему быть довольнымъ и счастливымъ.
   Не совѣсть или раскаяніе будила она... А онъ просто не нашелъ въ ней того, чего искалъ и ожидалъ. Она немогла по ребячеству утолить его жажды обладанія... не отвѣчала на его порывъ.
   Онъ вспомнилъ, что вздоховъ и слезъ было теперь больше, чѣмъ поцѣлуевъ, дѣтски-горячихъ, какъ когда-то на скамейкѣ сада Пустого Вала... А въ боязливомъ, порою испуганномъ взглядѣ ея милыхъ глазъ сквозило еще нѣчто, ею самою, быть можетъ, не вполнѣ сознаваемое, но для него теперь ясное, очевидное... Онъ и прежде, быть можетъ, чуялъ, но не хотѣлъ будто понять ничего, а теперь окончательно увѣрился или заставилъ себя себѣ же признаться. Въ Зайкѣ сказывалось мгновеніями боязливое отвращеніе къ нему!
   "Вотъ никогда не считалъ себя простакомъ,-- разсуждалъ князь,-- думалось всегда, что всякое на свѣтѣ, самое мудреное смогу кой-какъ, хоть бы и на свой ладъ, разъяснить себѣ и уразумѣть... А вотъ объ этомъ, объ этакомъ... и не слыхалъ никогда, и не читалъ никогда ни въ какой книгѣ... И объяснить себѣ не могу. А стало быть, и пособить горю не могу, не зная даже, съ какого конца взяться. А отпустить? Да развѣ это возможно? Если бы я и пожертвовалъ собою, то никто не скажетъ "отпустилъ", а всѣ скажутъ "прогналъ".
   Когда Гиреевъ сумрачный, спустя часа два, вышелъ изъ спальни, онъ нашелъ Зайку весело разговаривающей съ Ферапонтомъ. Онъ что-то разсказывалъ съ ужимками, будто нарочно, а она звонко смѣялась...
   И ему вдругъ пришло на умъ нѣчто самое простое, но могущее имѣть большое значеніе.
   "Если выдумать, всякій день выдумывать что-нибудь веселое, забавное, могущее развлекать дѣвушку, какъ развлекаютъ дѣтей, заставляя ихъ послѣ горькихъ слезъ тотчасъ же хохотать до упаду"...
   Ферапонтъ пересталъ при появленіи барина болтать и гримасничать, сталъ серьезенъ и почтителенъ, но прежде чѣмъ князь успѣлъ спросить, о чемъ онъ болтаетъ, слуга заявилъ нѣсколько угрюмо:
   -- Самсонъ Иванычъ, дозвольте пару словъ вамъ доложить. Дѣло самоважнѣющее.
   -- Говори.
   -- Нѣту-съ... Вамъ однимъ, а не при нихъ. Коли имъ слѣдъ оное знать, то сами скажите. Пожалуйте вотъ...
   И Ферапонтъ указалъ на сосѣднюю гостиную. Князь, нѣсколько удивляясь оказавшейся какой-то тайнѣ у старика, вышелъ сопровождаемый имъ и спросилъ:
   -- По усадьбѣ что приключилось?..
   -- Точно такъ-съ. Въ усадьбѣ-то въ усадьбѣ, только не драка и не происхожденье какое между своихъ, а совсѣмъ другое, особливое... Всѣхъ насъ очень огорошило... Не знаемъ, какъ быть. Какъ вы прикажете?
   Ферапонтъ запнулся и продолжалъ смущаясь:
   -- Совсѣмъ мы губы распустили. Не знаемъ, какъ тутъ вывернуться. Наши двое прибѣжали ко мнѣ, -- что покажу?.. Я на себя не взялъ, къ Адаму Адамовичу побѣгъ... А онъ обидѣлся и сказалъ: прошу-де меня въ этакое не путать. Ну, вотъ я и осмѣливаюсь васъ безпокоить...
   -- Да что, что? Вѣдь ты не сказалъ. Ну?-- вскрикнулъ князь нетерпѣливо.
   -- Слуга ихній здѣсь. Пріѣхалъ и опрашиваетъ.
   -- Чей? Какой?
   -- Ихній...-- тихо произнесъ Ферапонтъ, опуская глаза, какъ бы отъ стыда, а не отъ робости...-- Опрашиваетъ, у насъ ли ихняя барышня...
   -- Отъ Глѣбовыхъ?-- выговорилъ князь страннымъ голосомъ и послѣ минутнаго молчанія онъ прибавилъ дѣланнымъ, равнодушно-веселымъ голосомъ:-- понятно, что прислали... Что же? Скажи, что здѣсь... А назадъ... назадъ къ нимъ, понятно, не отпущу. Видѣться имъ кому-либо съ нею тоже, конечно, не допущу... Пускай отправляется и все это скажетъ. И тоже скажетъ, что Зинаида Антоновна у меня, конечно, по собственной доброй волѣ. Слышишь? Понялъ? По своему собственному желанію и уѣхала, и пребываетъ здѣсь. Я ей руки и ноги, увозя отъ нихъ, не связывалъ и здѣсь на привязи не держу.
   

XX.

   Старикъ Макаръ дѣйствительно, какъ обѣщалъ, такъ и сдѣлалъ, умно и быстро исполнилъ порученіе. Въ два дня разыскалъ онъ вотчину князя Гиреева и по пріѣздѣ тотчасъ же обратился къ обывателямъ съ двумя вопросами:
   -- У васъ ли наша барышня Зинаида Антоновна? Можно ли повидать барина Адама Адамовича?
   На первый вопросъ Макару отвѣтили: "знать не знаемъ", но отвѣтили всѣ такъ смущенно, такъ виновато, что ясно говорили: да, у насъ.
   Ваасту доложили, что пріѣзжій дворовый господъ Глѣбовыхъ желаетъ его повидать.
   Адамъ Адамовичъ грустно поникъ головой и отвѣтилъ нерѣшительно:
   -- Что же? Пускай идетъ, но мнѣ ему сейчасъ нечего сказать. Прежде доложите князю. А когда князь отвѣтитъ и распорядится, тогда и я ему свое скажу.
   Затѣмъ явился къ инвалиду и Ферапонтъ за совѣтомъ и услыхалъ:
   -- Ступай, ступай. Не марай меня. Я въ сторонѣ. Что князь?
   Ферапонтъ, доложивъ барину, передалъ и отвѣтъ князя пріѣзжему.
   Затѣмъ, увидя полное смущеніе двороваго Глѣбовыхъ и даже грустное смущеніе, онъ прибавилъ:
   -- Повидайте Адама Адамовича.
   -- Что же мнѣ вашъ хорошій баринъ Адамъ Адамовичъ скажетъ добраго, -- отвѣтилъ Макаръ, -- когда баринъ-князь прямо говоритъ: у меня-де, и не отпущу...
   -- Повидайте все-таки, -- опустя голову и глаза, сказалъ Ферапонтъ, будто стыдясь.
   -- Проводите къ нему,-- также потупляясь, отвѣтилъ Мажаръ.
   Очутившись въ комнатахъ инвалида и встрѣченный имъ, Макаръ низко поклонился и выговорилъ:
   -- Къ вамъ, баринъ... Все, знаете... ради Господа, скажите, научите... Какъ же тутъ быть?
   -- Не знаю, голубчикъ... И ничего... такъ-таки ничего не могу. Грѣхъ... большой даже.
   -- Не одинъ, Адамъ Адамовичъ. Много ихъ возьметъ на душу вашъ князь. Теперь у насъ всѣ, и господа, и холопы, вѣрить не хотятъ, всѣ въ надеждѣ... А когда я вернуся да скажу, что, какъ... и что князь приказалъ отвѣтить, то мало ли что можетъ приключиться худого...
   Голосъ Макара дрогнулъ, и онъ поднялъ руку къ мокрымъ отъ слезъ глазамъ.
   -- Мой... мой старый... старый баринъ мой, -- заговорилъ онъ рвущимся голосомъ, онъ, мой Андрей Ивановичъ, ничего не знаетъ. А узнаетъ... Адамъ Адамовичъ, родной мой... Вѣдь онъ помереть можетъ. Ему десятый десятокъ. Онъ скажетъ: "моя дѣвочка" и... и сейчасъ...
   Макаръ началъ всхлипывать.
   -- Ничего я тутъ не могу. Ничего!-- взволнованно выговорилъ Ваастъ, и губы его подергивало.
   -- Злодѣйство вѣдь это,-- прошамкалъ плача слуга.
   -- Да, злодѣйство... А злодѣй -- человѣкъ сердечный, добрый. Мухи никогда не обидѣлъ. Вотъ тутъ и разсуди!-- двинулъ инвалидъ одной рукой и шевельнулъ противоположнымъ плечомъ, будто разводя руками.
   -- Нельзя ли мнѣ хоть повидать нашу барышню?-- спросилъ Макаръ помолчавъ.
   -- Не знаю. Думаю, что не дозволитъ. Да и сама она не пожелаетъ. Засовѣстится...
   -- А вы узнайте. Адамъ Адамовичъ. Хоть повидать... Донести господамъ, что видѣлъ своими глазами, и что она все-таки въ добромъ здоровьѣ, не тоскуетъ, не убивается.
   Ваастъ, не видавшій князя съ пріѣзда и не хотѣвшій его видѣть, не зналъ, какъ поступить. Онъ сознавалъ однако, что старикъ-слуга правъ. Вѣсть, которую онъ привезетъ своимъ господамъ, что видѣлъ дѣвушку, и что она -- слава Богу -- здорова и довольна, не хвораетъ и не плачетъ, можетъ быть, и впрямь отчасти утѣшитъ стариковъ, хотя относительжо.
   И Ваастъ рѣшился, поневолѣ, какъ на доброе дѣло, повидать князя. Онъ вышелъ въ переднюю, гдѣ всегда сидѣло около дюжины слугъ, ничего не дѣлая, и послалъ одного изъ нихъ о себѣ доложить. Остальные окружили инвалида, и старикъ ключникъ вымолвилъ:
   -- Адамъ Адамовичъ, родной ты нашъ. Я отъ всѣхъ холоповъ тебѣ челомъ бью. Вступися. Уломай нашего Самсона Иваныча плюнуть... себя воздержать. Негожее дѣло. Намъ за. него обидно. Пускай отпуститъ барышню съ этимъ посланцемъ домой.
   Ваастъ потрясъ головой и ничего не отвѣтилъ.
   Между тѣмъ лакей докладывалъ барину объ инвалидѣ.
   -- Что ему нужно?-- угрюмо спросилъ князь.
   -- Не могу знать,-- отвѣтилъ лакей.-- Посланецъ у него. Можетъ, тотъ спросить у васъ желаетъ что чрезъ Адама Адамовича.
   Гиреевъ, насупившись, помолчалъ нѣсколько мгновеній, потомъ приказалъ:
   -- Пускай въ столовую придетъ. Я выйду къ нему. Сюда, не зачѣмъ...
   Чрезъ минуту князь вышелъ и, найдя Вааста въ столовой, почти недружелюбно глянулъ на давнишняго друга-нахлѣбника. Ваастъ даже удивился, предполагая и ожидая, что у князя будетъ хотя немного виноватый видъ.
   -- Ну, что тамъ такое тебѣ нужно?-- отчасти рѣзко спросилъ князь.
   Инвалидъ вдругъ сразу окрысился и выговорилъ громче обыкновеннаго и даже нѣсколько строгимъ голосомъ.
   -- Посланный Глѣбовыхъ желаетъ повидать свою барышню, чтобы знать, что она не связана по рукамъ и ногамъ и не въ чуланѣ у васъ сидитъ.
   -- Совсѣмъ это не нужно,-- отрѣзалъ князь.
   -- Онъ, можетъ, думаетъ, что вы ее силкомъ увезли и силкомъ держите здѣсь. Такъ пусть увидитъ. Пусть она ему сама скажется. А онъ все старикамъ разскажетъ...
   Гиреевъ вспыхнулъ и выговорилъ рѣзко:
   -- Видѣть не позволю. Не нужно. Но скажи ему все-таки правду: увезъ я ее по доброй ея волѣ, а держу здѣсь силкомъ. Понялъ?
   Ваастъ не понялъ или, понявъ слова, предположилъ, что Гиреевъ лжетъ отъ досады и раздраженія.
   -- Зачѣмъ же сочинительствовать?.. Зачѣмъ ему такое своимъ господамъ везти? Насмѣяться что ли еще желаете надъ стариками?
   -- Нѣтъ, я правду говорю, правду. Я ее силой держу, коли она просится домой, а я не отпускаю. То стало, силой держу!-- почти злобно и вызывающее вскрикнулъ князь, подступая къ инвалиду какъ бы съ угрозой.
   -- Коли правда... тихо отозвался Ваастъ... Сугубый грѣхъ, совсѣмъ мерзостное дѣло. Стало быть... стало быть, милый ребенокъ она. Да-съ. Что же? Нѣтъ, что ли?
   Князь стоялъ, опустивъ голову, и молчалъ.
   -- Другая была бы теперь, пока хоть... совсѣмъ счастлива. А если она теперь уже проситъ отпустить, то... Ну, да вы сами все лучше меня разумѣете. Дивлюся! Что же сердце-то ваше въ камень обратилось?
   Князь схватилъ инвалида за руку обѣими руками и вымолвилъ сдавленнымъ голосомъ:
   -- Адамъ Адамовичъ, давно ты меня знаешь, а вотъ не видишь, не вѣдаешь, не догадываешься. Тяжело мнѣ. Помоги, посовѣтуй. Пойдемъ ко мнѣ... поговоримъ. Я не знаю, что мнѣ дѣлать...
   -- Отпустить сейчасъ же... Бѣды не поправите, но хоть насильствовать перестанете.
   -- Не могу, не могу и не могу. Хоть убейте! -- вскрикнулъ. Гиреевъ съ отчаяніемъ въ голосѣ.
   Ваастъ ничего не отвѣтилъ, только вздохнулъ глубоко. Наступило молчаніе.
   -- Такъ не дозволите Макару повидать?.. сухо спросилъ онъ наконецъ.
   -- Зачѣмъ?-- тѣмъ же голосомъ, въ которомъ сквозила печаль, отозвался князь.-- Зачѣмъ? Чтобы она сама ему все сказала? Сказала бы: увези меня, спаси меня отсюда? Нѣтъ, не могу, не хочу. Не изъ самолюбія... Нѣтъ. Я надѣюсь... надѣюсь, что все обойдется... Пойдемъ ко мнѣ, поговоримъ. Я разскажу... Посовѣтуешь...
   -- Нѣтъ, Самсонъ Иванычъ, уволь. Въ такихъ дѣлахъ я не совѣтчикъ. Чѣмъ дальше, то лучше отъ этакого...
   -- Ну, ради Создателя... войди ты въ мою душу, разсуди нелицепріятно.
   -- Уволь, уволь, Самсонъ Иванычъ -- попятился инвалидъ, и освободивъ свою руку, онъ махнулъ ею на князя и пошелъ изъ столовой.
   -- Да что же я, преступникъ что ли?-- крикнулъ Гиреевъ ему вслѣдъ, снова вспыливъ.
   -- А то нѣтъ!-- вскрикнулъ и инвалидъ, оборачиваясь съ порога.
   -- Въ Сибирь меня? А?...
   -- Содѣянное тобой, князь Самсонъ Иванычъ, если не преступленье, то дѣло... дѣло неслыханное... произнесъ Ваастъ глухимъ голосомъ.
   Макаръ, узнавъ объ отказѣ князя допустить его повидаться съ барышней, опустилъ голову и, помолчавъ, вымолвилъ:
   -- Что же? Доложу хоть господамъ, что она жива и у васъ. И надо полагать, не въ чуланѣ заперта на хлѣбѣ и на водѣ. Прощайте. Счастливо оставаться.
   Ваастъ остановилъ слугу вопросомъ, и голосъ его прозвучалъ печально:
   -- Скажи мнѣ, голубчикъ... Понимаютъ у васъ, какъ дѣло обстоитъ? Или надежды какія питаютъ еще?.. Можетъ, думаютъ, что онъ вѣнчаться станетъ?..
   -- Какъ же не думать, Адамъ Адамовичъ!-- воскликнулъ Макаръ.-- Вѣстимо, у всѣхъ и у господъ и промежъ насъ, холоповъ, надежда есть... Вѣдь это что же? Этакое, съ тѣхъ поръ, что свѣтъ стоитъ, не бывало.
   -- Что же теперь будетъ, когда ты привезешь господамъ вѣсть, что онъ изъ ихъ внучки полюбовницу сдѣлалъ временную?... Да, временную... пока прихоть не прошла. Что твои господа учинятъ?...
   -- Что же имъ учинить? Нечего. Горевать да слезы глотать. А мой... мой старый баринъ... вѣстимо... Макаръ снова прослезился и прибавилъ едва слышно:
   -- Десятый десятокъ. Много ли нужно, чтобъ духъ вонъ?... И будетъ на душѣ князя, почитай, смертоубійство. Какъ сказывается: безъ ножа зарѣзать.
   

XXI.

   Когда Макаръ вернулся въ Пустой Валъ, дворня встрѣтила, и окружила его, но молча какъ бы почтительно боязливо. Только двое рѣшились заговорить, спросить. Макаръ только строго глянулъ на нихъ и, не отвѣтивъ, прошелъ въ барскій домъ.
   -- Плохо, грѣхъ. Что гадали, то и есть!-- рѣшила дворня и разошлась медленно, сумрачная и озлобленная.
   Макаръ велѣлъ доложить о себѣ барышнѣ.
   Прасковья Андреевна при извѣстіи, что слуга вернулся, почти вскочила изъ-за пялецъ.
   -- Зови, зови!-- приказала она взволнованно горничной. И старая дѣвица стала среди своей комнаты, какъ бы насторожѣ отъ нетерпѣнья. Она думала:
   -- Что?! Жена или любовница?... Я вѣрю, что въ любовницахъ, но мало ль, что можетъ быть. Можетъ, обѣщалъ и выполнитъ обѣщаніе.
   -- Что?-- почти выкрикнула она, когда слуга появился на порогѣ, и послѣ первыхъ же нѣсколькихъ словъ старика Прасковья Андреевна перемѣнилась въ лицѣ. Оно слегка покрылось румянцемъ, глаза блеснули, а ротъ, если не улыбался, то все-таки его на мгновенье подернуло углами вверхъ...
   Макаръ, замѣтивъ, какое дѣйствіе произвели на барышню его горькія вѣсти, пытливо и сурово глянулъ ей въ лицо.
   -- Ни теперь, ни послѣ... И не собирается вѣнчаться,-- сказалъ онъ, думая, что барышня не вполнѣ отдаетъ себѣ отчетъ въ томъ, что слышитъ.
   -- Вѣстимо,-- отвѣтила рѣзко Прасковья Андреевна:-- если сейчасъ же не женится, то ужъ никогда...
   И она начала разспрашивать слугу объ усадьбѣ, объ обстановкѣ, о житьѣ-бытьѣ князя Гиреева, интересуясь малѣйшими подробностями. Макаръ отвѣчалъ на все толково, но неохотно. Внутренно онъ осуждалъ барышню.
   "До того ли? Сколько комнатъ, да сколько дворовыхъ, намъ нѣтъ дѣла. Срамъ -- наше дѣло. Объ этомъ надо тужить",-- думалось ему.
   И онъ спросилъ, не отвѣтивъ на новый пустой вопросъ барышни.
   -- Что же теперь, Прасковья Андреевна?
   -- Что?
   -- Что же теперь дѣлать мы будемъ?
   -- Да что же тутъ дѣлать, Макаръ? Самъ посуди. Что мы можемъ?
   -- Какъ же такъ-то?
   -- Да что же? Что? Войной на него итти? Раздать людямъ топоры, вилы и дубье?... усмѣхаясь не злобно, а почти насмѣшливо, заговорила Прасковья Андреевна.-- Ну, хоть бы и такъ... У него людей больше. Они насъ расшибутъ и въ полонъ возьмутъ. Одно можно -- жаловаться. Батюшка долженъ написать губернатору и архіерею... Но что же изъ того будетъ? Заставятъ его, этого полоумнаго щенка, нашу Зинаидку намъ назадъ возвратить. Ну, и что же? Толкъ-то какой еще? Ты что ли ее замужъ за него выдать возьмешься послѣ этакого?..
   И Прасковья Андреевна усмѣхнулась еще насмѣшливѣе.
   Макаръ понялъ наконецъ, какъ тетушка приняла горькія вѣсти о своей племянницѣ, не утерпѣлъ и выговорилъ рѣзко:
   -- Дома будетъ. У себя... И за то спасибо. А замужъ не выйдетъ? Что же? Бываетъ, что барышни дворянки въ дѣвкахъ сидятъ, жениха не найдя, никоего молодца не прельстивъ. Наша бѣдная Зинаида Антоновна оттого въ сугубой бѣдѣ и очутилась, что красота писаная... А вотъ, что уберечь не могли... мы... это грѣхъ великій.
   -- Матушка. Я тутъ не причемъ, -- строго отвѣтила Прасковья Андреевна, понявъ отповѣдь старина-слуги.-- Матушка кругомъ виновата. Да и батюшка... Кабы меня слушались, ничего бы такого не было...
   Послѣ минутнаго молчанія Макаръ вздохнулъ и спросилъ:
   -- Что мой Андрей Иванычъ, барышня?
   -- Ничего. Сказали, что тебѣ полегчало, и что ты не нынѣ, завтра придешь служить ему.
   -- Какъ же теперь?.. Кто все барину повѣдаетъ о нашихъ происхожденьяхъ?
   -- Ты вотъ все и разскажи, хоть сейчасъ.
   -- Что вы, что вы, барышня!-- замахалъ Макаръ руками.
   -- А что же? Что ты?
   -- Богъ съ вами. Не мое это дѣло, лакейское. Это дѣло семейное. Я слуга, а не родственникъ.
   И Макаръ, утаивъ свои мысли, почти воскликнулъ про себя:
   "Убивать-то итти? Нѣтъ, ужъ это ты иди".
   И старый слуга вышелъ отъ барышни, опустивъ голову. Давно онъ зналъ, конечно, что "засидѣвшаяся въ дѣвкахъ" Прасковья Андреевна не долюбливаетъ молоденькую, красивую и "ангелочка" племянницу, но все-таки старикъ былъ непріятно удивленъ.
   "Почитай, ненавистнуетъ!" -- думалось ему.
   Еще болѣе непріятно и даже жутко стало ему, увидя, какъ легко относится барышня къ тому, что можетъ приключиться съ ея дѣдомъ, когда онъ все узнаетъ. Хотя она и собралась было поручить дѣло ему, "съ больной головы на здоровую" сваливъ все, но это не изъ жалости въ дѣду, не изъ боязни любовной взять на себя тяжелое и опасное порученіе, а такъ, зря...
   Разумѣется, Макаръ прямо отправился къ своему барину и войдя не выдержалъ...
   Онъ забылъ свое путешествіе, усадьбу князя Гиреева, свои переговоры, и все, что волновало его нѣсколько дней. Никогда почти не разставаясь съ бариномъ, онъ теперь вернулся какъ бы послѣ долгой годовой разлуки. Онъ быстро подошелъ къ креслу Андрея Ивановича и почти закричалъ:
   -- Баринъ, баринъ! Дорогой мой!..
   И, опустившись на колѣни, Макаръ схватилъ руку старца и началъ цѣловать ее, разумѣется, около локтя и плеча, шмыгая губами по бархатному кафтану.
   Старецъ при видѣ своего слуги тоже ахнулъ радостно:
   -- Макарка! Макарушка!
   Слуга цѣловалъ рукавъ барина, а баринъ изъ-подъ густыхъ сѣдыхъ бровей дѣтски простовато и весело глядѣлъ на слугу и часто мигалъ отъ радостнаго волненія...
   -- На... на... вотъ... вымолвилъ онъ и протянулъ слегка дрожащую кисть руки къ лицу любимца, какъ бы разрѣшая поцѣловать самого себя, а не одну одежду.
   Макаръ взялъ худую и желтоватую руку старца и тихонько почтительно чмокнулъ ее три раза...
   -- Баринъ мой... Баринъ... снова прошепталъ онъ отъ избытка чувствъ.
   -- Давно не видались?-- выговорилъ старецъ.
   -- Давно, давно. Четвертый день...
   -- Гдѣ? Что ты? Вторую недѣлю, -- сказалъ Андрей Ивановичъ, удивляясь.
   -- Нѣту, что вы, родной мой! Четверо сутокъ... Это вамъ такъ сдалося.
   -- Не ври, не путай... Вы, остолопы, счета днямъ не знаете. Недаромъ холопы, темные люди... заворчалъ старецъ.-- Я тебѣ сказываю, вторая недѣля пошла, что моя дѣвчурочка заболѣла, и я ее не видаю... А ты сейчасъ за нейг свалился.
   Макаръ не сталъ перечить, а при упоминаніи о барышнѣ снова вспомнилъ все... все горькое, ужасное, безысходное. Все, что станетъ неминуемо роковымъ для этого дорогого ему, чуть уже не столѣтняго барина.
   -- Скажи, Макарка, у тебя та же хворость была, что у моей дѣвочки?-- спросилъ вдругъ Андрей Ивановичъ.
   -- Та же-съ,-- отвѣтилъ Макаръ зря.
   -- Та же?!-- ахнулъ Андрей Ивановичъ.-- Мнѣ сказывалъ Андрюша, что у тебя другая...
   -- Другая, другая-съ... Совсѣмъ другая, -- затараторилъ старикъ, сразу сообразивъ, въ чемъ дѣло.-- Я сказываю, что также слегъ въ постель и не могъ ходить. А хворость-то моя самая была совсѣмъ не такая, что у Зинаиды Антоновны.
   -- Ну, а когда же моя-то дѣвочка встанетъ да придетъ ко мнѣ?-- грустно вымолвилъ Андрей Ивановичъ.
   -- Скоро-съ... скоро... тихо и потупляясь отвѣтилъ Макаръ и умышленно заговорилъ о другомъ, разспрашивая старца, какъ онъ за эти дни почивалъ, какіе сны видѣлъ, хорошо ли служили ему.
   Андрей Андреевичъ, узнавъ отъ дочери о возвращеніи Макара, велѣлъ ей позвать его къ себѣ, а разсказъ ея перебилъ словами:
   -- Онъ мнѣ все повѣдаетъ. Пошли его.
   -- Да нечего повѣдывать-то,-- сердито выговорила Прасковья Андреевна.-- Не отдаетъ и не отдастъ. Вотъ и все тутъ. Садитесь и пишите обо всемъ по начальству. Да и дѣдушкѣ разъясните, не спѣша, потихоньку, какъ сумѣете. Не надо его сразу пугать.
   -- Ладно. Посылай Макара.
   Когда старикъ-слуга, явившись, передалъ "молодому" барину все то же, что разсказалъ Прасковьѣ Андреевнѣ, только менѣе стѣсняясь въ выраженіяхъ, Глѣбовъ не сталъ входить въ какія либо подробности. Недвижно сидя въ креслѣ, онъ не разспрашивалъ, а молча слушалъ, что Макаръ самъ находилъ самымъ существеннымъ передать. И только тогда, когда слуга заговорилъ о Ваастѣ, Глѣбовъ спросилъ:
   -- Что же онъ-то? Онъ добродѣтельный... онъ не злодѣй...
   -- Онъ ничего не можетъ: нахлѣбникъ -- онъ.
   -- Зачѣмъ же онъ отъ насъ, не простясь, тайкомъ, напередъ всѣхъ уѣхалъ?
   -- Не желалъ, видно, замѣшиваться въ этакое дѣло,-- отвѣтилъ Макаръ.-- Онъ самъ мнѣ сказывалъ: "Безчестье великое для твоихъ господъ дворянъ. Я въ сторонѣ отъ грѣха".
   Глѣбовъ помолчалъ и выговорилъ тихо:
   -- Безчестья нѣту... Людскія измышленья: и честь и безчестіе.
   -- Срамъ, Андрей Андреевичъ.
   -- И сраму нѣту. Суемудріе и суесловіе.
   -- Какъ же нѣту, баринъ дорогой? Великій срамъ на насъ, -- замѣтилъ Макаръ отчасти вразумительно, какъ если бы говорилъ съ кѣмъ изъ дворовыхъ.
   -- Нѣту. Все измышлено, суета. Господь нашъ Іисусъ Христосъ поруганный, оплеванный, заушенный, не сказывалъ о срамѣ, не сказывалъ о безчестіи... Это все люди выискали, вымыслили отъ суеты житейской, сотворили себѣ "бози иніи развѣ мене". Да, кумиры, кумиры. А Господь забытъ.
   Андрей Андреевичъ глубоко вздохнулъ и опустилъ голову.
   -- Какъ же, баринъ дорогой, разсудить?-- заговорилъ Макаръ.-- Богъ Господь, вѣстимо... Оно стало быть: Богу молился. Ну, а если тебя кто обидѣлъ, осрамилъ, нешто ему спускать?
   -- Вѣстимо, прощай обиды, не суди. Самъ виноватъ.
   -- Да вѣдь какая бываетъ тоже и обида. Вѣдь теперь, что этотъ князь содѣялъ... Страсть что. Вѣдь большой грѣхъ это, изъ самыхъ большущихъ.
   -- Да, грѣхъ, и великій, великій грѣхъ. И какъ это мы не доглядѣли? Какъ это я допустилъ?... Ума не приложу. Нашло какое-то помраченье на всѣхъ, и на меня. И вотъ погубили внучку. Погубили и человѣка. Были у него грѣхи, а мы ему еще другой, новый, тягчайшій на душу взвалили. Да, великій грѣхъ взяли мы всѣ на себя. А пуще всѣхъ я предъ Господомъ въ отвѣтѣ. И этого грѣха мнѣ уже не замолить.
   Макаръ стоялъ предъ согнувшимся въ креслѣ бариномъ, и, слегка разинувъ ротъ, внимательно слушалъ, но плохо понималъ, или же понимая не хотѣлъ вѣрить, что баринъ справедливо судитъ.
   -- Доброта все ваша, Андрей Андреевичъ!-- разсудилъ онъ наконецъ.-- Онъ злодѣй. Онъ и въ отвѣтѣ предъ Богомъ, онъ одинъ. А вы-то за что же?
   -- Онъ на меня сошлется предъ престоломъ Всевышняго. Я его въ грѣхъ ввелъ, и я одинъ во всемъ повиненъ.
   -- Что вы, что вы, Андрей Андреевичъ?-- возопилъ слуга, чуть не взмахнувъ руками.
   -- Ты этого, Макаръ, уразумѣть не можешь. Не по разуму твоему. Коли человѣкъ назлодѣйствовалъ съ тобой, то ты вѣрно самъ виновенъ, его на это своимъ поступленьемъ подвигнулъ.
   -- Баринъ, да вѣдь Господа Христа жиды распяли,-- вскрикнулъ Макаръ.-- Стало быть, Господь самъ же въ этомъ и повиненъ, а не безвинно пострадалъ за насъ, грѣшныхъ.
   Андрей Андревичъ поднялъ глаза на слугу и, помолчавъ, выговорилъ почти шепотомъ:
   -- Христосъ -- Сынъ Божій, а мы -- человѣки. Не грѣши.
   

XXII.

   Отпустивъ стараго слугу, Андрей Андреевичъ далъ волю себѣ, или тому, что было на душѣ. Онъ горько заплакалъ... Сидя въ креслѣ, понурившись, онъ тихо и безмолвно плакалъ и глядѣлъ, какъ слезы, скатясь по щекамъ, падали и капали на колѣна и на сложенныя руки, сложенныя будто безпомощно или покорно и виновато...
   Глѣбовъ плакалъ о судьбѣ внучки, дѣвушкѣ-ребенкѣ, которую погубилъ онъ, ея дѣдъ, погубилъ своимъ неразуміемъ, непредвидѣньемъ того, что врагъ человѣческій строилъ. Козни дьяволовы были очевидны, а онъ не видѣлъ ихъ. И что же? Какой онъ грѣхъ взялъ на душу? Погубилъ сразу двухъ человѣкъ. Погубилъ внучку и погубилъ другого человѣка, хоть и чужого, а все-таки такого же христіанина, какъ и онъ самъ. И этого чужого человѣка онъ ввелъ въ страшный грѣхъ, въ злодѣйство, въ окаянное, каиново дѣло. Спровадь онъ гостя князя тотчасъ же, ничего бы не было. Онъ допустилъ его загоститься и какъ бы помогалъ ему всячески сослужить сатанѣ, исполнить все, что врагъ человѣческій засѣялъ здѣсь, въ Пустомъ Валѣ.
   Великъ грѣхъ князя Гиреева. Но Гиреевъ, отвѣчая на Страшномъ Судѣ предъ Господомъ, справедливо скажетъ: "Я виноватъ, но Глѣбовъ меня въ искушеніе ввелъ. Ему было смотрѣть и видѣть, спасти внучку отъ бѣды и меня до лиходѣйства и злодѣянія не доводить".
   И долго просидѣлъ старикъ, горько размышляя о своей винѣ.
   Между тѣмъ Прасковья Андреева дожидалась, чтобы мать, проснувшись, перешла съ постели на кресло, для того, чтобы объявить ей о вѣстяхъ, привезенныхъ слугой.
   Катерина Петровна, отдыхавшая, но не спавшая, уже знала о пріѣздѣ Макара. Молодая горничная уже объявила барынѣ о новости, но не могла ничего разсказать, такъ какъ старикъ съ дворней ни единымъ словомъ не обмолвился.
   -- Худы очень вѣсти?-- спросила старуха.-- Или не очень?..
   -- Не могу знать, матушка барыня. Никому-то онъ ни чуточки не сказалъ.
   -- А какъ видать?..
   -- Видать, барыня, худое... Одно худое привезъ, ей-Богу.
   Катерина Петровна перебралась на кресло, съ трудомъ, слегка задыхаясь отъ "тяготы подъ ложечкой" и отъ "давки въ темени". Старухѣ попрежнему сильно нездоровилось съ той самой минуты, что она впервые узнала объ исчезновеніи гостя и внучки.
   Едва она сѣла въ свое кресло, какъ явилась дочь, суровая, важная, гордая, являющаяся, конечно, судить, осуживать, попрекать и презрительно "выговаривать вины" матери.
   -- Ну, сказывай, -- произнесла Катерина Петровна, смущаясь.
   -- Ужъ знаете, вернулся... А что и какъ дѣло, тоже, поди, вамъ разсказали.
   -- Нѣтъ. Говори. Худо?
   -- Вѣстимо.
   -- Что же?
   -- А то, чего и ждать слѣдовало.
   -- Говори.
   -- Нечего говорить, матушка. Сами понимаете.
   -- Говори, говори... Не томи меня.
   -- Да что же, матушка? Ну, увезъ, и, стало быть, она у него въ забавницахъ. И теперь, и впредь, въ предбудущее время, пока не прискучитъ. Тогда пришлетъ къ намъ.
   -- А вѣнчаться не?...
   Катерина Петровна запнулась и не договорила.
   -- И въ мысляхъ-то нѣтъ, -- усмѣхнулась Прасковья Андреевна.-- Онъ не изъ таковскихъ... Да и она-то... На этакихъ не женятся.
   -- Стало, конецъ?
   Прасковья Андреевна не сочла нужнымъ отвѣтить.
   -- Стало, конецъ?-- повторила старуха, вытягиваясь въ креслѣ къ дочери, какъ бы на встрѣчу къ роковому отвѣту.
   -- Вѣстимо. Что же? Пеняйте на себя... Вы все подладили. Я говорила, но вы слушать не хотѣли. Ну, вотъ теперь и распинайтесь.
   И Прасковья Андреевна заговорила, пространно толково и горделиво доказывая все неразуміе матери за все время, что у нихъ гостилъ князь.
   Старуха сидѣла, молчала, будто слушала, но въ дѣйствительности она ничего не слыхала. Рѣчь дочери гудѣла у нея въ ушахъ безъ смысла, какъ вода чрезъ мельничное колесо.
   Наконецъ Катерина Петровна выговорила тихо:
   -- Воды.
   -- Чего?-- удивилась и не поняла дочь, толково разсуждавшая, что гостей невѣдомыхъ, съ большой дороги, вообще никогда къ себѣ никто не пускаетъ.
   -- Во-оды,-- протянула, задыхаясь, старуха.
   Старая дѣвица какъ бы очнулась и, какъ бы съ просонокъ понявъ, въ чемъ дѣло, понявъ, что матери дурно, бросилась за водой въ сосѣднюю горницу. Когда она вернулась, то нашла мать сидящею въ креслѣ, уже слегка запрокинувшись и закрывъ глаза.
   -- Вотъ, вотъ... Матушка, испейте.
   Старуха открыла глаза, безсмысленно поглядѣла на дочь, но когда эта приставила ей стаканъ ко рту, она жадно начала глотать воду.
   -- Что-жъ? Нечего теперь. Горю не поможете, себя растревоживая,-- разсудила и посовѣтовала Прасковья Андреевна.
   Мать показала рукой на постель.
   -- Прилечь опять желаете?
   Катерина Петровна слегка кивнула головой. Дочь помогла, ей подняться и поддерживая довела до постели. Старуха легла, вытянулась, глубоко вздохнула и закрыла глаза.
   -- Нечего себя тревожить... Не поможете, -- повторила, сухо старая дѣвица.-- Усните что ли?.. Нужно вамъ что?
   Катерина Петровна не отвѣтила.
   -- Терентьевну послать къ вамъ?
   Но такъ какъ мать не отвѣчала и лежала недвижимо и закрывъ глаза, старая дѣвица постояла нѣсколько мгновеній и затѣмъ пошла изъ комнаты.
   -- Насъ возьми на это -- глупости дѣлать и охать. А больше ничего съ насъ не спрашивай!-- думала Прасковья Андреевна, идя къ себѣ.
   Она сѣла было за пяльцы, но, едва начала работать, какъ вспомнила:
   "А дѣдушка? Кто же ему пойдетъ сказывать? Макаръ не пошелъ. Матушка не можетъ. Батюшка -- его дѣло.
   И чрезъ мгновеніе Прасковья Андреевна спрашивала себя:
   "Не мнѣ ли? Да, мнѣ надо. Они не сумѣютъ. Дѣдушка старъ. Его пугать нельзя. Его надо, какъ махонькихъ дѣтей, уберегать"...
   Прасковья Андреевна встала и пошла къ дѣду рѣшительной походкой.
   "Какъ взяться?-- думалось ей.-- Съ чего начать? Нельзя же такъ сразу. Мудрено, прямо таки мудрено.
   Войдя къ старику и сѣвъ около него, Прасковья Андреевна опросила, какъ онъ себя чувствуетъ.
   -- Ничего, Прасковьюшка. Скучно мнѣ безъ моей дѣвочки.
   -- Что дѣлать, дѣдушка.
   -- Скажи, когда она, моя дѣвчурочка, выздоровѣетъ.
   Прасковья Андреевна собралась говорить, собралась сказать и объяснить старику, что его правнучка и не думала болѣть, что дѣло совсѣмъ иное. Но, поглядѣвъ дѣду въ лицо, встрѣтивъ дѣтски добрый и наивный взглядъ выцвѣтшихъ и тусклыхъ глазъ старца, Прасковья Андреевна запнулась и не знала, что дѣлать.
   Начать говорить правду, объяснить все, хотя бы понемногу, исподволь?.. Или начать лгать и выдумывать?
   -- Зайка не больна, дѣдушка,-- заговорила она.-- Совсѣмъ не хвораетъ, а...
   -- Такъ веди ее... Веди сюда. Скорѣе! Веди!..-- закричалъ Андрей Иванычъ. Лицо его озарилось радостью и какъ бы просвѣтлѣло сразу.
   Старая дѣвица поглядѣла на дѣда и выговорила себѣ самой: "Нѣтъ, не могу, боюся".
   И рѣшивъ лгать, объяснивъ старцу, что его правнучка выздоровѣла, но спустится изъ своей комнаты только на утро, Прасковья Андреевна поднялась и пошла обратно къ себѣ.
   "Пускай батюшка ему скажетъ", бормотала она. Но затѣмъ, сѣвъ за свою вѣчную работу въ пяльцахъ, она рѣшила, что старый Макаръ лучше сумѣетъ приготовить старца къ ужасной вѣсти, и что надо просто приказать слугѣ взять дѣло на себя.
   И не теперь, а лучше поутру, когда дѣдушка, поднявшись со сна, бываетъ бодрѣе,-- рѣшила она.
   Принявшись за работу, пропуская иглу чрезъ канву и прижимая пальцами крестики, которые она дѣлала шерстяной ниткой, Прасковья Андреевна стала думать свою ту же думу, что не покидала ея за эти дни. Она думала о племянницѣ. Она представляла ее себѣ въ домѣ князя и... въ объятіяхъ его, подъ его поцѣлуями и всевозможными ласками...
   И старая дѣвица начинала тыкать иголкой быстрѣе, неровно, не попадая, куда слѣдовало, при этомъ начинала сопѣть все сильнѣе и изрѣдка глубоко вздыхать, какъ если бъ поднималась на крутую гору.
   "И подумать, что щенокъ! Если бы дѣвица красавица... А то щенокъ!" -- восклицала она мысленно, не видя узора и иглы отъ волненія, причиняемаго какимъ-то чувствомъ, имя которому было трудно дать. Развѣ, не мудрствуя лукаво, назвать просто...
   

XXIII.

   Была уже ночь, темная и тихая... Въ усадьбѣ и кругомъ все спало крѣпкимъ сномъ. Одинъ старикъ Макаръ, несмотря на усталость отъ дороги, вдобавокъ съ непривычки двигаться и странствовать, все-таки плохо спалъ во флигелѣ у себя въ "семейникѣ" и, часто вздыхая и охая, ворочался. Его страшно тревожило, что будетъ завтра.
   Его старому дорогому и обожаемому барину объявятъ наконецъ правду. Скажутъ, что его "дѣвочка" загублена. И что будетъ?..
   Въ домѣ тоже было существо, которому не спалось. Эта была старуха Терентьевна. Она ложилась въ маленькой комнатѣ, рядомъ со спальней барыни, такъ какъ Катерина Петровна часто среди ночи просила пить квасу или мятной воды и любила, чтобы старуха служила ей, а не какая-либо изъ горничныхъ.
   -- Дѣвки шалыя, съ просонья помоями опоить могутъ,-- объясняла она.
   На этотъ разъ Терентьевнѣ не спалось потому, что она прислушивалась уже съ часъ къ спальнѣ барыни и недоумѣвала.
   Старая барыня особенно шибко или громко дышала, даже не просто дышала, какъ всегда, а будто удивительно храпѣла. Долго ждала Терентьевна, чтобы барыня успокоилась и перестала необычно храпѣть, какъ никогда съ ней не случалось...
   Наконецъ, старухѣ послышался будто стонъ, и она, не выдержавъ, прошла въ спальню. Здѣсь она оробѣла, такъ какъ барыня храпѣла очень странно и тихо стонала...
   Терентьевна окликнула спавшую нѣсколько разъ, а затѣмъ, вдругъ совсѣмъ струсивъ, побѣжала къ Прасковьѣ Андреевнѣ.
   Разбуженная внезапно среди ночи, старая дѣвица сначала ничего не могла понять, потомъ разсердилась на старуху за ея глупыя выдумки, но затѣмъ, видя ея перепуганный видъ, рѣшилась встать и итти къ матери... Въ ней вдругъ сказалось что-то, чему нѣтъ иного названія, какъ предчувствіе худого.
   Ложась спать, она не думала о матери и не думала, чтобы что-нибудь худое могло приключиться съ ней. Теперь она сразу будто догадалась, что матери, жаловавшейся днемъ на дурноту, теперь среди ночи, вѣроятно, стало хуже.
   Она быстро накинула на себя шерстяной платокъ, надѣла туфли и пошла въ спальню Катерины Петровны.
   Храпъ матери или громкій хрипъ поразилъ ее. Она велѣла зажечь огня и, глянувъ на лежащую при свѣтѣ свѣчи, ахнула и смутилась.
   Катерина Петровна была совершенно неузнаваема, съ темнобагровымъ лицемъ, потнымъ и будто перекошеннымъ...
   Разумѣется, тотчасъ все поднялось на ноги на женской половинѣ, забѣгало, зашвырялось и зашумѣло.
   Тотчасъ, по приказанію Прасковьи Андреевны, появились припарки, горчичники, липовый цвѣтъ и бѣленное растиранье...
   Барышня съ двумя молодыми горничными принялась за дѣло...
   Благодаря, вѣроятно, ихъ дружнымъ стараніямъ, Катерина Петровна стала дышать и храпѣть медленнѣе и тише...
   Чрезъ часъ она стихла совсѣмъ...
   -- Полегчало, -- сказала Терентьевна, стоя за спиной барыни.
   -- Слава Богу,-- шепнула горничная:-- успокоилась.
   Но Прасковьѣ Андреевнѣ не понравилось это спокойствіе матери... Она приглядывалась къ лицу старухи и находила, что лице стало еще хуже, еще темнѣе и совсѣмъ черное.
   Чрезъ часъ стало ясно, что барыня "успокоилась" дѣйствительно, но навѣки.
   Ощупавъ мать, старая дѣвица, быть можетъ, впервые въ жизни смутилась настолько, что растерялась и не помнила, не сознавала, что дѣлаетъ.
   Она пришла въ себя уже въ комнатѣ, куда убѣжала опрометью и, глядя на стоявшую передъ ней Терентьевну, старалась понять, что старуха говоритъ и повторяетъ, а старуха повторяла:
   -- Грѣхъ покойничковъ бояться, барышня. И опять все-таки сказать: мать родная.
   Прасковья Андреевна понемногу окончательно пришла въ себя и вспомнила, что она, убѣдившись, что мать мертва, выбѣжала изъ спальни отъ испуга, а не отъ горя.
   -- Разбуди батюшку,-- сказала она.
   -- Андрей Андреевичъ ужъ пришелъ... При барынѣ... Молитвы читаетъ,-- сказала Терентьевна.-- Пожалуйте, барышня. Готовить все надо скорѣе. Обмывать тоже... А то окостенѣетъ барыня, и мы съ ней не справимся. Пожалуйте.
   Прасковья Андреевна поднялась, двинулась, но вдругъ попятилась и произнесла:
   -- Не могу, Терентьевна. Не могу... Дѣлайте... вы все. Иди. Дѣлайте, что нужно. Я приду... послѣ приду.-- И она снова сѣла.
   Мать была первый покойникъ, котораго старая дѣвица увидѣла вблизи. Чувство, овладѣвшее ею, было ей самой ново и не совсѣмъ понятно. Лежащая тамъ въ постели казалась ей не ея матерью, а совершенно другимъ и чужимъ человѣкомъ. Она не удивилась бы, увидя около постели и этой лежащей женщины свою мать, Катерину Петровну Глѣбову.
   Между тѣмъ уже разсвѣтало... Дома всѣ были на ногахъ. Всюду ходили, говорили и шумѣли.
   Дверь въ комнату Прасковьи Андреевны вдругъ шибко растворилась, такъ, что даже вздрогнула, и на порогѣ появился взволнованный и запыхавшійся Макаръ.
   -- Барышня, барышня!-- почти закричалъ онъ:-- разбудили моего барина переполохомъ, и онъ меня позвалъ... спрашиваетъ... Что я скажу?...
   -- Скажи, -- отозвалась Прасковья Андреевна, почти не сознавая, что говоритъ.
   -- Какъ я скажу? Я не знаю... Вѣдь два покойника сейчасъ будетъ.
   И, взявъ себя за голову руками, Макаръ вскрикнулъ:
   -- Господи! Да что же это такое? Господи!
   -- Надо сказать. Что же дѣлать! Этого не укроешь, какъ иное что,-- сказала старая дѣвица нѣсколько спокойнѣе.
   -- Не могу, не пойду. Убейте, не пойду!-- закричалъ Макаръ.-- Я моего барина на смерть класть? Да ни за что!... И онъ снова почти выбѣжалъ вонъ.
   Едва только старикъ исчезъ, какъ явилась Терентьевна, спрашивая, гдѣ искать "упокойную одежу" барыни.
   -- Что?-- не поняла Прасковья Андреевна.
   -- Вамъ должно быть извѣстно. Спрашивала Андрея Андреевича, но онъ не знаетъ и къ вамъ послалъ. Гдѣ же прикажете искать?
   -- Да что, Терентьевна? Какую одежду?
   -- А, стало быть, упокойную. У барыни, поди, гдѣ отложено, далече. Мнѣ не найти. Оно вотъ завсегда такъ. Одеженьку смертную всякій заложитъ завсегда невѣдомо куда, запрячетъ подалъ, а смерть-то за плечами.
   Старая дѣвица, наконецъ, поняла и вспомнила, что мать иногда говорила о разныхъ предметахъ одѣянія и прибавляла:
   -- Это жаль надѣвать. Долго ли износить. Я это отложу. Одѣнете, когда въ гробъ класть будете.
   И дочь вспомнила, что въ особомъ маленькомъ сундучкѣ, стоявшемъ въ кладовой, былъ цѣлый полный туалетъ, отъ новыхъ чулокъ и башмаковъ до чепца и шейнаго платочка включительно, при чемъ коричневое шелковое платье, ни разу не надѣванное, было не простое, а дорогое "гродетуровое".
   Это платье когда-то чрезвычайно прельстило Прасковью Андреевну, и затѣмъ она не разъ собиралась выпросить его себѣ у матери, чтобы надѣвать въ праздники.
   Это же платье теперь заставило старую дѣвицу вспомнить о сундучкѣ, подняться и итти хлопотать.
   -- Хорошо. Знаю,-- сказала она.-- Я пойду, найду все въ кладовой и выдамъ. Возьми ключи, что у матушки на красномъ шнурѣ у постели всегда висятъ: всѣхъ -- три, пришли мнѣ ихъ.
   -- Одѣвать придете, барышня?
   -- Нѣтъ, Терентьевна, не могу. Видитъ Богъ, не могу.
   -- Какъ же, барышня... Вѣдь одинъ-то глазокъ смотритъ, кто же закроетъ? Вамъ слѣдъ.
   -- Скажи батюшкѣ.
   -- Андрей Андреевичъ въ церковь ушелъ.
   -- Ну... ну... закрой... говорила Прасковья Андреевна тихо и какъ бы виновато.
   -- Вамъ бы слѣдъ, а не чужому человѣку, -- замѣтила Терентьевна, какъ бы въ нравоученіе барышнѣ.
   -- Дѣлай, что говорятъ,-- рѣзко отвѣтила эта.-- Присылай, поди, ключи.
   Черезъ четверть часа Прасковья Андреевна разыскала въ кладовой окованный сундучекъ и, отперевъ его, нашла полное одѣяніе, давно заготовленное матерью на случай смерти.
   Гродетуровое платье съ фалболой изъ кружевъ снова смутило Прасковью Андреевну, какъ было когда-то. Матерія плотная и блестящая съ темными цвѣтами въ родѣ тоновъ по свѣтло-коричневому фону была удивительно красива.
   -- Класть въ гробъ этакое,-- подумалось старой дѣвицѣ.-- Не все ли равно, въ чемъ лежать подъ землей?
   Она задумалась, стоя надъ сундукомъ и какъ бы колеблясь. Ей очень хотѣлось взять себѣ это красивое платье, а между тѣмъ она боялась... Она боялась не совѣсти своей, которая скажетъ ей, что она "обворовала" покойницу, родную мать. Она вспомнила, что есть худая примѣта взять и носить то, что человѣкъ при жизни опредѣлилъ себѣ взять съ собой на тотъ свѣтъ.
   -- Все суевѣріе,-- вдругъ произнесла Прасковья Андреевна вслухъ, какъ бы разеердясь на себя самое.
   И она рѣшила, что у матери въ шкафу, стоящемъ здѣсь же въ кладовой, есть почти новое и хорошее платье, тоже шелковое, только темное. А оно даже приличнѣе для гроба.
   Кликнувъ горничную, Прасковья Андреевна передала ей всю одежду изъ сундучка, но тутъ было уже темное шелковое платье, а коричневое висѣло въ шкафу на его мѣстѣ.
   Заперевъ кладовую и вернувшись въ свою комнату, старая дѣвица сѣла и стала прислушиваться къ шуму въ домѣ.
   

XXIV.

   Въ столовой была сумятица, человѣкъ шесть дворовыхъ людей окружали Макара и Тереньтьевну, которые спорили. Старикъ строго приказывалъ старухѣ запереть дверь спальня покойницы и не пускать его барина, который собирается итти къ невѣсткѣ, а чрезъ дверь объяснить барину, что Катерина Петровна не одѣта еще или отдыхаетъ. Старуха отмахивалась, ужасалась и не соглашалась, говоря:
   -- Что же я грѣшить буду? Про покойницу да сказывать, что отдыхаетъ или одѣвается!
   -- Да вѣдь убьешь его, коли впустишь,-- усовѣщивалъ Макаръ.-- На одну минуту... Я сейчасъ добѣгу за Андреемъ Андреевичемъ, коли барышня ничего не дѣлаетъ и въ сторонѣ себя поставила.
   На этотъ шумъ, услыхавъ его, явилась Прасковья Андреевна и слышала послѣднія слова старика.
   -- Ступай, болтунъ, скорѣе. Я задержу дѣдушку.
   Макаръ почти рысью отправился въ церковь и, войдя въ нее, не нашелъ барина. Догадавшись, онъ прошелъ въ алтарь.
   Здѣсь, въ уголку, близъ окна, стоялъ на колѣняхъ Андрей Андреевичъ и такъ забылся въ горячей молитвѣ, что не сразу пришелъ въ себя, окликнутый слугой, который повторялъ громко и рѣзко:
   -- Поскорѣе, баринъ, идите. Не доводите до бѣды. А не то второй покойникъ въ домѣ будетъ. Идите.
   Андрей Андреевичъ поднялся и, не сказавъ ни слова, пошелъ въ домъ, медленно, согнувшись, опустивъ голову на грудь и глядя въ землю.
   Казалось, что старикъ за эти дни и особенно за это утро постарѣлъ еще на десять лѣтъ. Неожиданная смерть жены глубоко поразила его. Онъ никогда не думалъ, что похоронитъ жену, а всегда предполагалъ, что здоровая на видъ, краснощекая и полная Катерина Петровна "сто лѣтъ проживетъ". Онъ же самъ по всему плохъ и хилъ и "на ладанъ дышитъ".
   Теперь, идя въ домъ, онъ все-таки думалъ тревожно о старомъ отцѣ.
   Вчера еще слѣдовало объяснить отцу одну бѣду, которая должна была бы поразить его въ самое сердце, а сегодня уже двѣ.
   -- Буди воля Божья!-- вдругъ произнесъ шопотомъ старикъ и бодрѣе зашагалъ по двору.
   Чрезъ минуту онъ былъ въ комнатѣ старца и сѣлъ противъ него на стулъ, собираясь говорить. Макаръ, вошедшій за нимъ, сталъ у порога.
   -- Веди ко мнѣ мою дѣвочку, коли она здорова,-- встрѣтилъ его старецъ, произнося слова сердито твердо.-- Полно вамъ баловаться и скоморошествовать.
   -- Какое тутъ, батюшка, скоморошество, Христосъ съ вами!-- грустно отозвался Андрей Андреевичъ.
   -- Скоморохи, говорю... Ночью какой содомъ подняли. А почему? Что еще выдумали? Новыхъ гостей что ли, когда люди спятъ, принимали или провожали? Полуночники, мыши летучія!..
   -- Батюшка, мнѣ надо вамъ сказать такое... началъ и запнулся Андрей Андреевичъ:-- такое худое и горькое, что вы... Вы призовите Господа Бога въ помощь себѣ. Пусть укрѣпитъ Онъ вашу душу...
   -- Что, что, что!..-- протянулъ старикъ сердито.
   Андрей Андреевичъ повторилъ тѣ же слова и прибавилъ:
   -- Горе у насъ въ домѣ. Два горя, батюшка.
   -- Два горя? Какія?-- спокойно спросилъ старецъ.
   -- Вамъ опасались сказать про первое горе, коему уже много дней минуло. А теперь Господь послалъ и новое: взялъ къ себѣ мою Катерину.
   -- Взялъ? Катерину?-- произнесъ старецъ, какъ бы не понявъ смысла словъ и глядя въ лицо сына пристально и пытливо; помолчавъ онъ прибавилъ:-- Катерина упокоилась? Такъ ли?
   -- Такъ, батюшка, нынче среди ночи, вдругъ, и безъ исповѣди и причастія.
   И Андрей Андреевичъ тихо заплакалъ.
   Старецъ медленно перекрестился широкимъ крестомъ и упавшимъ голосомъ проговорилъ:
   -- Со святыми упокой, Господи.
   И черезъ мгновеніе онъ прибавилъ тверже:
   -- Напрасно, негоже. Должна была обождать, меня прежде похоронить.
   -- Воля Божья...-- сказалъ съ порога Макаръ.
   -- Вѣстимо, я не ропщу... а только... не порядокъ. Либо она раньше времени собралася, либо я все мѣшкаю, все собираюсь и чужой вѣкъ заживаю.
   -- И на это, баринъ дорогой, воля Божья, -- сказалъ Макаръ и, обернувшись къ Андрею Андреевичу, боязливо прибавилъ:
   -- Другое-то... другое горе...
   И старикъ слуга думалъ или молилъ:
   -- Пронеси, Господи, помилуй. Первое обошлося. Авось, и второе стерпитъ.
   -- Какое другое? Еще что?-- воскликнулъ Андрей Ивановичъ.-- Еще можетъ кто? Что же это?
   -- Нѣтъ, батюшка, слава Богу, не померъ. Не померла, а совсѣмъ инако...
   -- Кто?
   Заинька наша.
   -- Моя дѣвочка!-- закричалъ старецъ на всю комнату.-- Что она?
   -- Она... она была... она теперь...
   И Андрей Андреевичъ, не зная окончательно, какъ смягчить ударъ, не находилъ словъ.
   -- Зинаида Антоновна уѣхала,-- вдругъ вымолвилъ слуга выступая впередъ, къ самому креслу барина.
   Старикъ заговорилъ отъ страха и шагнулъ впередъ къ барину тоже отъ страха. Такъ въ сраженьяхъ кидаются впередъ отчаянные трусы.
   -- Куда уѣхала? Съ кѣмъ?-- недоумѣвая спросилъ Андрей Ивановичъ.
   -- Уѣхала, да-съ,-- твердо заговорилъ Макаръ.-- Порѣшила барышня наша, не спросяся ни у кого, безъ родительскаго благословенья, замужъ выходить... За этого самаго князя, что у насъ гостилъ. Приходится вамъ, баринъ дорогой, хотите не хотите, согласье свое и благословенье давать, когда они соберутся... будутъ собираться вѣнчаться.
   Но дальше Макаръ не могъ говорить и смолкъ.
   -- Будутъ... Когда будутъ еще?.. А теперь?..-- тихо спросилъ старецъ.-- Теперь-то что же?
   И онъ глядѣлъ пристально въ лицо замолчавшаго вдругъ любимца-слуги, и глаза его тусклые и безцвѣтные загорались все сильнѣе, все ярче, будто вспыхивали. Померкнувъ на мгновенье, они снова сіяли пущимъ блескомъ.
   -- Путаете. Не пойму... Не то...-- произнесъ онъ будто робко.
   И послѣ новой паузы и молчанія онъ обратился къ сыну и произнесъ чуть слышно:
   -- Андрюша, поясни...
   И прежде, чѣмъ сынъ успѣлъ что-либо отвѣтить, старецъ вскрикнулъ съ отчаяньемъ въ голосѣ:
   -- Андрей! Что же это?! Господи Владыко!!
   Андрей Андреевичъ, глянувъ на отца, понялъ, что еще одно лишнее слово, которое уяснитъ все старцу окончательно, и случится несчастіе. И онъ молчалъ, смущенный и оробѣвшій...
   -- Чего примолкли? сказывайте!-- крикнулъ старецъ, обводя грознымъ взглядомъ сына и слугу. При этомъ онъ положилъ руки на оба края своего большого кресла, какъ бы собираясь опереться и подняться на ноги.
   -- Батюшка, успокойтесь... Соберитесь съ силами, чтобы...
   -- Съ силами? Соберитесь? Силы собирать и успокаиваться?-- глухо и грозно проговорилъ Андрей Ивановичъ.-- Что по-твоему... Ты этакъ... срамникъ... Который день уже приключилось лиходѣйство... а ты сидишь, нюни распустивъ... Богу молишься? Срамникъ!..
   И, принявъ руки съ кресла, старецъ закрылъ ими свое лицо, провелъ ими по глазамъ и вискамъ, а затѣмъ тихо выговорилъ, будто себѣ самому.
   -- Моя дѣвочка!.. моя дѣвочка!..
   Въ комнатѣ водворилось молчаніе. Андрей Андреевичъ и Макаръ не только не знали, что сказать, но даже не понимали, что происходить на душѣ старца... Нѣчто иное, чѣмъ то, что они ожидали и чего опасались.
   Андрей Иванычъ закачалъ головой изъ стороны въ сторону и заговорилъ:
   -- Ну, сынъ у меня!... Или времена такія теперь... Чужой вѣкъ заживаешь, вотъ и гляди. Кабы во время преставился на тотъ свѣтъ, то не видалъ бы... какъ сынокъ, баба старая, срамится... Тебя, Андрей Андреевичъ Глѣбовъ, по щекамъ хлещутъ, твою внучку насилуютъ... а ты, дворянинъ, бѣжишь скорѣе объ этомъ Господу Богу въ молитвахъ доложить: такъ и такъ, молъ, Царь Небесный... обидѣли меня, горемычнаго, мою внучку, сироту...
   И старецъ вдругъ смолкъ, голосъ его оборвался, и черезъ мгновенье онъ шепнулъ едва слышно:
   -- Моя дѣвочка... охъ, дѣвочка... моя!.. Охъ, что же это?..
   И снова наступило такое глубокое молчанье въ комнатѣ, какъ если бы никого въ ней не было. Старецъ сидѣлъ на креслѣ сурово грустный и глядѣлъ передъ собой въ окно, какъ бы обдумывая и соображая что-то крайне важное.
   Андрей Андреевичъ поглядывалъ на отца виновато, а Макаръ стоялъ, разиня слегка ротъ, и смотрѣлъ на своего дорогого барина такими глазами, гдѣ сказывалась не только простая радость, а восторгъ... даже горделивое восхищеніе.
   Слуга восторженно гордился своимъ старцемъ-бариномъ.
   Наконецъ, Андрей Ивановичъ выговорилъ сурово:
   -- Макарка, прикажи закладывать желтый рыдванъ... Уложи мнѣ малость платья и бѣлья...
   -- Что вы, баринъ?-- не понялъ слуга.
   -- Рыдванъ мой... шестерикомъ. Солдата и Воробья безпремѣнно въ дышло. Остальныхъ коней, какъ знаютъ.
   -- Баринъ, баринъ!.. Что вы?..
   -- Батюшка! Что вы? Развѣ вамъ можно куда ѣхать?-- заговорилъ Андрей Андреевичъ.
   -- Долгъ мой святой... Въ храмъ, въ храмъ!
   -- Куда?
   -- Куда?! Ты еще спрашиваешь -- куда? Вѣнчать... силкомъ...
   -- Если вы съ жалобой собрались къ губернатору, то я, батюшка, уже началъ ему подробное писаніе, прося заступничества. И вамъ безпокоить себя...
   -- Ай, Создатель! Ай, люди Божьи, посудите...-- ахнулъ старецъ.-- Да что же это такое?!.. Свѣтопреставленье?-- и Андрей Ивановичъ вдругъ прибавилъ спокойно и просто, какъ бы нѣчто дѣльное:
   -- Ну, а если выпоретъ тебя розгами какой сосѣдъ, кому ты, сынокъ, писать прошеніе будешь?.. Тоже губернатору?-- и, не дожидаясь отвѣта, старецъ обернулся къ слугѣ и приказалъ:
   -- Живо! Рыдванъ. И прикажи тотчасъ и запрягать, и подавать. А мнѣ давай одѣваться.
   -- Баринъ! Родимый мой... началъ было слуга.
   -- Нишкни, холопъ!-- гнѣвно вымолвилъ Андрей Ивановичъ.-- Долгъ мой. Я его женю.
   -- Батюшка, посудите... Гдѣ же въ ваши годы?...-- заговорилъ было Андрей Андреевичъ, но старецъ крикнулъ:
   -- Молчать! Иди къ себѣ... за работу... чулки штопать... либо вареніе варить... съ дѣвками... А того лучше, или въ церковь Богу на обиду плакаться. Коли ты -- старая баба, то мнѣ надо ноги подымать. Мнѣ надо заступиться за мою...
   Голосъ старца сразу оборвался, и онъ, уже плача безъ слезъ, произнесъ:
   -- Мою дѣвочку... Заичку!... Бѣдная моя дѣвочка!..
   

XXV.

   Черезъ часъ на дворѣ у подъѣзда стоялъ запряженный тарантасъ тройкой лошадей, а старый баринъ, къ удивленію, но и къ общему восторгу всей дворни, собирался въ путь. Крѣпостные рабы радостно передавали другъ другу вѣсть, что старый баринъ ѣдетъ въ вотчину князя и возьмется за дѣло "по-свойски".
   -- Онъ ему покажетъ, какъ воровать дворянскихъ дѣвицъ,-- говорила дворня.-- Онъ этого Гиреева выучитъ. Внучку изъ потѣшницъ въ княгини обратитъ. Возьметъ да и повѣнчаетъ въ его же храмѣ.
   Желтый рыдванъ, который потребовалъ старецъ, и въ которомъ онъ ѣздилъ въ губернскій городъ лѣтъ двадцать назадъ, оказался на половину развалившимся, и отъ него былъ цѣлъ въ сараѣ только кузовъ, да и въ немъ куры выдумали яйца нести. Дышловые кони Солдатъ и Воробей, которыхъ старецъ приказывалъ заложить въ рыдванъ, тоже давно уже не существовали. Двадцатилѣтніе парни въ усадьбѣ даже не помнили таковыхъ. Узнавъ, что обѣ лошади давно пали, Андрей Ивановичъ выговорилъ сурово:
   -- Всякому свой вѣкъ. И скотинѣ свой вѣкъ. Не надо чужой заживать. Кромѣ горя и злосчастія, ничего не увидишь.
   Когда старецъ, уже одѣтый по-дорожному, вышелъ въ столовую, то, увидя тѣло невѣстки, остановился и будто оторопѣлъ... Пораженный судьбой своей правнучки, онъ будто забылъ о смерти невѣстки -- одно горе вытѣснило изъ головы и сердца другое. Большее вытѣснило меньшее.
   Андрей Ивановичъ приблизился къ столу, на которомъ лежало тѣло, остановился и долго смотрѣлъ покойницѣ въ лицо. Затѣмъ онъ нагнулся, поклонился въ поясъ и тронулъ полъ перстомъ.
   -- Царство тебѣ небесное, Катерина. Но не порядокъ: должна была обождать и меня похоронить,-- проговорилъ онъ тихимъ, спокойнымъ голосомъ.-- Замѣшкался я, правда... Но все же слѣдъ было тебѣ меня обождать. Ну, что же? Ты не при чемъ тутъ. Воля Божія...
   Затѣмъ, обойдя столъ, оглядѣвъ покойницу тщательно, со всѣхъ сторонъ, поправивъ ея сложенныя руки, старецъ обернулся къ сыну, стоявшему поодаль, и прибавилъ:
   -- Смотри, меня обожди. Будетъ коли задержка какая, то все же обожди. Безъ меня хоронить не смѣй.
   -- Слушаюсь, -- отозвался Андрей Андреевичъ и рѣшился снова сказать: -- батюшка, гдѣ же вамъ такой дальній путь совершить? Оставайтесь... Похоронимъ Катерину, и я самъ поѣду къ этому злодѣю, если на то ваше желаніе...
   -- Дѣдушка,-- заявила смѣлѣе появившаяся Прасковья Андреевна:-- развѣ можно вамъ въ ваши годы этакую даль ѣхать? Да и не къ чему... Ничего сдѣлать нельзя.
   Старецъ сурово глянулъ на внучку и вымолвилъ:
   -- Что нужно, то и сдѣлаю. Женю его. Слышала? Ну, вотъ... Да что съ тобой!.. Малая собачка до старости щенокъ. А старая дѣвка, чѣмъ старѣе, то глупѣе. Стародѣвичество завсегда у бабы разумъ ѣстъ. Былъ всегда у тебя вѣтеръ -- сквознякъ въ головѣ, а теперь и вовсе продуваетъ со всѣхъ сторонъ. Теперь учишь меня, а скоро и бить соберешься. Не пробуй, я не изъ таковскихъ. Учи отца вотъ, благо, онъ оладья.
   Черезъ нѣсколько минутъ старый баринъ садился въ тарантасъ, провожаемый сыномъ и внучкой, а за ними цѣлой гурьбой дворовыхъ людей. Андрей Андреевичъ, опустивъ сѣдую голову на грудь, смотрѣлъ въ землю безпомощно и виновато. Онъ зналъ, что всѣ осуждаютъ его. Не столѣтнему старцу слѣдуетъ ѣхать "воевать", защищать честь и семью дворянъ Глѣбовыхъ, а ему... Прасковья Андреевна смотрѣла и сердито и какъ будто даже отчасти насмѣшливо. Поступокъ старца-дѣда былъ для нея просто ребяческой затѣей выжившаго изъ ума человѣка.
   "Коли приключится бѣда, никто не виноватъ. Самъ вздурился, понадѣясь на свои силы",-- говорили лицо ея, глаза и усмѣшка.
   Дворня съ радостнымъ умиленіемъ провожала своего стараго барина и будто не дивилась его поступку и не опасалась ничего.
   Впрочемъ, старецъ, подсаженный людьми въ тарантасъ, сѣлъ и бодрымъ взоромъ окинулъ всѣхъ, какъ если бы выѣздъ изъ дома былъ для него самымъ привычнымъ дѣломъ. А между тѣмъ, уже лѣтъ болѣе десяти онъ не садился въ экипажъ, за исключеніемъ таратайки, когда отправлялся съ правнучкой въ лѣсъ прогуляться, и при томъ не иначе, какъ шагомъ...
   Оглянувшись теперь на всѣхъ, Андрей Ивановичъ увидѣлъ своего Макара, который лѣзъ на узенькое мѣстечко, на козлахъ около кучера.
   -- Макарка! А свалишься?-- выговорилъ онъ вдругъ.
   -- Что вы, баринъ?-- отозвался слуга.
   -- Старъ, да и давно не ѣзжалъ этакъ. Тряхнетъ гдѣ, и турманомъ закружишься объ землю. Садись со мной.
   -- Что вы, что вы? Какъ можно? Богъ же съ вами!-- почти кричалъ Макаръ, влѣзая на козлы и стараясь умоститься.
   -- Тебѣ говорятъ... приказываютъ! Тетеря! Всѣ вы отъ рукъ отбились. Слѣзай, садись сюда!
   -- Да на что же это будетъ похоже?-- обернулся старикъ съ козелъ къ своему старцу-барину.-- Побойтесь вы Бога. Людей постыдитесь. Холопъ съ бариномъ рядышкомъ ѣдутъ! Грудные младенцы съ деревни въ лѣсъ разбѣгутся съ перепугу.
   -- А убьешься ты до смерти, какъ я дорогу безъ тебя найду?-- воскликнулъ Андрей Ивановичъ.-- Шутишь ты... Эй, вы...-- обернулся онъ къ дворнѣ:-- тащи его, озорного, долой!... Тащи... пихай сюда, ко мнѣ!...
   Макаръ, видя двухъ дворовыхъ, которые собирались исполнить приказаніе, слѣзъ съ козелъ и жалостливо обратился къ барину:
   -- Ну, дозвольте хоть въ ножки сѣсть. А рядышкомъ, умру, не сяду.
   -- Ну, ладно, упрямица, въ ножки садись.
   И старикъ усѣлся въ ногахъ барина, поджавъ свои ноги подъ себя.
   -- Ну, съ Богомъ! Знайте: я его женю. Съ Богомъ, трогай!-- выговорилъ Андрей Ивановичъ и перекрестился. Всѣ послѣдовали его примѣру.
   Тарантасъ двинулся и скоро скрылся изъ глазъ стоявшихъ у подъѣзда. Дворня бодро, почти весело разошлась въ разныя стороны. Глѣбовъ стоялъ неподвижно въ той же позѣ, опустивъ голову и глаза, какъ человѣкъ, виноватый во всемъ, что совершается. Прасковья Андреевна поглядѣла на отца и выговорила холодно:
   -- Дѣдушка можетъ помретъ среди дороги. Онъ такъ это вдругъ вскипятился и собрался. А чрезъ часъ кипятокъ пройдетъ, и онъ послабѣетъ и... и будетъ нехорошо...
   Отецъ ничего не отвѣтилъ и не шелохнулся.
   -- Вамъ слѣдовало ѣхать вмѣсто дѣдушки.
   -- Зачѣмъ?-- тихо произнесъ Андрей Андреевичъ.
   -- Зачѣмъ? Не знаю я... Зачѣмъ дѣдушка поѣхалъ?... Затѣмъ же... Взять эту дѣвчонку и привезти обратно... Женить, понятно, нельзя.
   -- А что пользы? Горю не поможешь. Грѣха не загладишь. Да и не замолишь... не замолишь своего грѣха...
   -- Своего? Какъ же такъ? Какого своего? Зайка то-есть своего не замолитъ?
   Глѣбовъ не отвѣтилъ, но воскликнулъ, какъ бы.себѣ самому:
   -- Господи, Царь Небесный!... Если бы родитель тронулъ его сердце и усовѣстилъ сочетаться бракомъ... Вотъ Катерину Петровну онъ своимъ дѣломъ умертвилъ, хоть бы изъ-за этого. Можетъ быть, его возьметъ совѣсть и поправитъ все... Въ своемъ же храмѣ можетъ тотчасъ повѣнчаться.
   Прасковья Андреевна усмѣхнулась и, двинувшись въ домъ, проворчала:
   -- Онъ не изъ таковскихъ. Да на этакихъ и не женятся...
   Глѣбовъ остался одинъ на крыльцѣ, постоялъ нѣсколько мгновеній, затѣмъ спустился по ступенямъ и медленно пошелъ въ церковь. Онъ прошелъ въ алтарь, опустился на колѣни на томъ же мѣстѣ, гдѣ становился всегда, и, крестясь, началъ класть поклоны...
   Онъ прочелъ "Милосердія двери отверзи намъ", потомъ прочелъ "Вѣрую", потомъ проговорилъ сто разъ "Господи, помилуй", кладя земные поклоны чрезъ каждые десять разъ... И наконецъ онъ остановился, не зная и соображая, какую молитву начать...
   Но вдругъ онъ поднялъ глаза, полные слезъ, губы его вздрогнули, все лицо дрогнуло, и, горько плача, онъ проговорилъ:
   -- Да что молитвы?.. И безъ молитвъ, Господи, все видишь, все знаешь... Прости меня грѣшнаго за погубленіе и внуки, и жены, и чужого человѣка... Не введи въ новый грѣхъ. Помилуй! Помилуй раба твоего Андрея. Неволенъ грѣхъ мой, Господи, неволенъ... По малоумію и малодушію...
   Глѣбовъ опустился ничкомъ, припалъ лбомъ къ каменному полу и началъ горько всхлипывать.
   Въ тѣ же минуты Прасковья Андреевна, стоявшая около стола, гдѣ лежало тѣло матери, сосредоточенно, хотя сурово, приглядывалась въ ужасно измѣнившемуся лицу покойницы.
   Старая дѣвица съ большимъ усиліемъ переломила себя, поборола свой страхъ и боязнь мертвой матери. Теперь она. смотрѣла на это "тѣло", неимѣвшее ничего общаго съ ея матерью, и разсуждала мысленно:
   "Вонъ оно какъ? И всѣ этакъ... И я когда-нибудь этакая же буду лежать. И меня будутъ другіе бояться. Зачѣмъ? Да. Такъ вотъ и ты теперь не бойся. Подойди и приложися... Терентьевна много разъ этакъ то"...
   Однако она не двинулась и не приложилась къ тѣлу.
   Въ то же время тарантасъ тихо двигался песками. Старецъ задремалъ и кивалъ, почти трясъ головой, повисшей на грудь, при малѣйшемъ толчкѣ экипажа. Макаръ сидѣлъ съежившись-въ его ногахъ и не спускалъ ни на мгновенье глазъ съ своего барина, какъ нянька съ новорожденнаго ребенка.
   

XXVI.

   Въ усадьбѣ князя Гиреева было безмолвно и угрюмо такъ же, какъ бывало во дни хворости владѣльца, когда на него нападала его тоска.
   -- Неужто надоѣла барышня бѣдная?-- говорили люди.
   -- Что-то скоро! Скорѣе, чѣмъ бывало прежде.
   -- Что же будетъ? Отправитъ ее домой къ старикамъ, какъ другихъ прежнихъ отправлялъ?
   -- Адама Адамовича пошлетъ съ барышней. А этакъ нельзя. Она не таковская.
   -- Адамъ Адамовичъ ни въ жисть не поѣдетъ. Онъ лучше броситъ насъ и уѣдетъ, и съ княземъ знаться не будетъ. Адамъ Адамовичъ добрѣющій и честнѣющій. У него сердце изболѣлось на это глядѣть.
   -- А князь-то нашъ? Злѣющій человѣкъ что ли?
   -- Да вотъ, поди, разсуди этакое...
   -- Охъ, Господи, Господи!-- прибавляли всѣ хоромъ.
   Эти бесѣды дворовыхъ людей Гиреева повторялись ежедневно. Никто не могъ примириться съ мыслью, что "махонькая барышня", дворянка изъ сосѣдней вотчины, давшая себя "выкрасть" и увезти "по ребячеству", будетъ снова отправлена, домой къ Глѣбовымъ "за ненадобностью".
   -- Черезъ край хватилъ нашъ Самсонъ Иванычъ,-- повторялось все чаще въ домѣ.-- Слѣдъ бы теперь-то подъ вѣнецъ.
   -- И почему бы въ самъ-дѣлѣ князю не жениться на Зинаидѣ Антоновнѣ?-- спрашивали многіе все чаще.-- Была бы у насъ княгиня въ усадьбѣ, и добрая была бы барыня.
   -- Добрая? Нешто она можетъ быть злая? Сущій младенецъ.
   Дѣло дошло до того, что нѣкоторые обращались къ Ваасту съ просьбой посовѣтовать князю жениться на "махонькой барышнѣ", а то положеніе ея въ домѣ "жалости подобно".
   Ваастъ отвѣчалъ на эти просьбы кратко и угрюмо:
   -- Дураки вы! Больше ничего.
   Отвѣта этого инвалидъ никому не объяснялъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ самъ начиналъ теряться въ догадкахъ. Онъ не понималъ, почему князь ходитъ темнѣе ночи. Онъ не допускалъ мысли, что молодая дѣвушка уже наскучила князю, и искалъ другое объясненіе, и не находилъ.
   Дѣйствительно, князь былъ угрюмъ, порою тоскливъ не потому, что Зайка ему надоѣла. Онъ былъ попрежнему влюбленъ въ нее, даже порою чувствовалъ, что любитъ это юное существо, дѣвушку-ребенка, болѣе, чѣмъ когда-либо кого любилъ.
   Но судьба смѣялась надъ нимъ.
   Именно эта дѣвушка, которая внушила ему болѣе глубокое чувство, сама, съ своей стороны, ничего не имѣла къ нему, а только покорялась... Покорялась и горевала, плакала, просилась домой.
   И въ душѣ Гиреева была полная разладица. Онъ самъ себя не понималъ. Казалось, что онъ любитъ эту Зайку именно потому, что она его не любитъ, не можетъ любить... И не можетъ "по ребячеству своему", какъ объяснила ему жена инвалида.
   -- Подрастетъ -- полюбить,-- рѣшила госпожа Ваастъ отчасти вѣрно.-- А теперь гдѣ же ей, бѣдной? Не до того. Она что тебѣ младенецъ. Ее надо веселить.
   И князь поручилъ "Ваастихѣ" заняться Зайкой и стараться всячески ее развлекать, чтобы она не тосковала.
   Женщина, хотя была не особенно умна, взялась за дѣло искусно, выдумывая для молоденькой дѣвушки всевозможныя развлеченія.
   И Зайка немного ожила, смотрѣла добрѣе, веселѣе, чаще смѣялась... И только къ вечеру становилась она серьезнѣе, сосредоточеннѣе и будто озабочена...
   Госпожа Ваастъ посовѣтовала князю устроить дѣвушку въ отдѣльной комнатѣ и дозволить имъ спать вмѣстѣ.
   Князь согласился нехотя, въ видѣ пробы.
   И Зайка ожила. Дня черезъ два пребыванія вмѣстѣ съ "Ваастихой" отъ зари до зари дѣвушки узнать было нельзя. Она прыгала и заливалась звонкимъ смѣхомъ, радостная, счастливая, безпечно оживленная, какъ еще недавно въ Пустомъ Валѣ.
   Но если Зайка стала радостнѣе, то князь сталъ угрюмѣе. Жизнь его, которая издавна протекала такъ ровно и безмятежно, теперь будто не налаживалась...
   Однажды уже въ сумерки на дворъ усадьбы въѣхалъ тарантасъ тройкой и подкатилъ къ подъѣзду.
   Нѣсколько человѣкъ дворовыхъ вышли навстрѣчу къ пріѣзжимъ, а одинъ побѣжалъ доложить князю.
   Изъ тарантаса при помощи своего слуги и двухъ людей, выбѣжавшихъ на встрѣчу, вылѣзъ тихо и осторожно такой старый баринъ, какихъ въ усадьбѣ еще никогда не видали.
   Добѣжавшій къ князю слуга доложилъ:
   -- Гости.
   -- Кто?-- спросилъ князь угрюмо.
   -- Не могу знать-съ. Незнаемый баринъ.
   Князь не въ духѣ отъ неожиданнаго посѣщенія вышелъ а двинулся черезъ парадныя комнаты.
   Выйдя въ столовую, онъ увидѣлъ передъ собой незнакомаго старика, чрезвычайно стараго, съ умнымъ и крайне суровымъ лицомъ.
   -- Ты -- князь? Здѣшній хозяинъ?-- спросилъ гость.
   -- Я. Что вамъ угодно?.. И кто вы сами? Я не имѣю чести васъ знать.
   -- Я кто? Я старикъ... девяностолѣтній. Десять лѣтъ, а то и болѣе изъ вотчины своей не выѣзжалъ и гнѣзда своего по дряхлости не покидалъ. А теперь вотъ выѣхалъ. Къ тебѣ, господинъ князь, по дѣлу, и по дѣлу кровному.
   -- Что вамъ угодно?-- нетерпѣливо спросилъ князь.
   -- Говорятъ тебѣ, по дѣлу... вопіющему.
   -- Какъ васъ звать наконецъ?.. Это прежде всего...
   -- Такъ! Такъ! Прежде всего... перебилъ старецъ:-- звать меня... Да какъ меня назвать? Надо назвать старымъ старикомъ, съ одной ногой въ гробу, котораго молокососъ и сорвиголова осмѣялъ, осрамилъ, запятналъ, обезчестилъ. И вотъ я пріѣхалъ узнать доподлинно... Что ты есть, князь Гиреевъ, безпечный, но честной человѣкъ, христіанинъ и дворянинъ, или... или ты, князь Гиреевъ, изъ татарскихъ мурзъ, мухоѣдово отродье и совсѣмъ подлая, безчувственная тварь?... Вотъ сейчасъ узнаемъ. Веди меня къ моей правнучкѣ.
   Князь, за мгновенье вдругъ догадавшійся, будто почуявшій, кто его нежданный гость, измѣнился въ лицѣ, слегка вспыхнулъ и стоялъ, опустивъ невольно глаза подъ гнѣвнымъ взглядомъ старца.
   -- Слышалъ, сіятельный хозяинъ? Веди меня къ моей правнучкѣ...
   -- Пожалуйте, -- глухо произнесъ князь и двинулся, указывая на дверь, изъ которой пришелъ, и какъ бы прося старца итти впередъ.
   Пройдя за старцемъ двѣ гостиныхъ, князь прошелъ впередъ и отворилъ дверь предъ нимъ. Едва Андрей Ивановичъ переступилъ порогъ комнаты, какъ раздался страшный и страстный крикъ.
   Въ одно мгновенье Зайка, вскочивъ съ мѣста, повисла на шеѣ старца... Онъ зашатался... Князь бросился, подхватилъ его, почти падающаго и, поддерживая изъ всѣхъ своихъ силъ, довелъ до кресла.
   -- Прадѣдушка!-- вскрикнула Зайка.-- Прадѣдушка, прадѣдушка!...-- начала она повторять безъ конца.
   И, усѣвшись на колѣняхъ старца, дѣвушка, взволнованная, трепетная, будто перепуганная, обвила старца руками вокругъ шеи, крѣпко прижалась къ нему и тихо, все тише шептала:
   -- Прадѣдушка! Прадѣдушка!..
   Старецъ чуть слышно всхлипывалъ... Но только глаза его стали влажны. Слезы не текли по лицу.
   -- Дѣвочка моя, -- произнесъ онъ наконецъ сдавленнымъ голосомъ:-- дѣвочка... бѣдная... Не доглядѣли... не сохранили...
   Наступило молчанье. Зайка, обнимая одной рукой старца, другой гладила его по сѣдой, гладко остриженной головѣ и что-то шептала, едва шевеля губами. Казалось, она повторяетъ все то же слово: прадѣдушка.
   Старецъ медленно цѣловалъ ее въ голову, потомъ поймалъ ее за руку и сталъ цѣловать ее отъ кисти до локтя, чмокая ея рукавъ.
   Князь стоялъ около кресла, опустивъ голову, но тяжело переводя дыханіе. Судорога схватила его за горло и душила.
   -- Ну... ну, князь, -- вымолвилъ Андрей Ивановичъ: -- я пріѣхалъ тебя женить. Слышишь?
   Князь не двинулся и молчалъ.
   -- Слышишь? Когда же? Какъ? Гдѣ? Полагаю, что можно безъ всякихъ бабьихъ сборовъ. У тебя здѣсь храмъ есть. Вотъ и пойдемъ сейчасъ.
   Князь стоялъ истуканомъ и даже не поднялъ глазъ.
   -- Слышишь ты, идолъ, убивица!-- хрипливо вскрикнулъ старецъ.-- Женить тебя на ней я пріѣхалъ!
   -- Прадѣдушка! Я не хочу. Не надо,-- вскрикнула Зайка.-- Я домой хочу. Возьми меня съ собой домой...
   -- Молчи, молчи, глупая дѣвочка,-- мягче произнесъ Андрей Ивановичъ и, спустивъ съ колѣнъ дѣвушку, отстранилъ ее отъ себя и вдругъ, какъ-то выпрямившись, чистымъ, свѣжимъ и грознымъ голосомъ выговорилъ:
   -- Будь я моложе, убилъ бы тебя... А теперь... теперь... что я могу? Холопа что ли подослать зарѣзать? Не по-дворянски. Что же? Какъ же? Говори же, отвѣтствуй... Каменный ты что ли? Дѣло, къ Престолу Божьему вопіющее.
   Князь двинулся и вдругъ опустился на колѣни предъ старцемъ.
   -- Андрей Ивановичъ, Богомъ божусь... Она станетъ моей законной женой... когда можно будетъ. Теперь нельзя.
   Что-о?-- протянулъ старецъ.
   -- Скажу... вамъ скажу... теперь. Никто не знаетъ, никто никогда не зналъ и не знаетъ... Я женатъ. Да, женатъ, женатъ...
   -- Женатъ?
   -- Да, давно. Лѣтъ уже пятнадцать.
   -- Лжешь, отчаянный.
   -- Господомъ Богомъ клянусь!-- вскрикнулъ князь, и въ голосѣ его было столько отчаянія и столько искренности, что Андрей Ивановичъ, пригнувшійся и глядѣвшій ему въ лицо, будто застылъ.
   -- Пускай она будетъ здѣсь... А когда можно будетъ... Если я овдовѣю... забормоталъ князь, закрывая лицо руками... Я люблю ее... люблю...
   Старецъ сидѣлъ не шелохнувшись... Затѣмъ онъ зашевелилъ губами, но не произнесъ ни слова. Онъ поднялъ руку, провелъ ею по лбу и по глазамъ. И тотчасъ же рука будто сама собой упала на колѣни.
   Онъ откачнулся назадъ, прислонился къ спинкѣ кресла и, закрывъ глаза, глубоко вздохнулъ...
   Въ комнатѣ наступило гробовое молчаніе.
   Князь, стоя на колѣняхъ передъ старцемъ, схватилъ его за руку и взволнованно, почти со слезами въ голосѣ, воскликнулъ:
   -- Даю вамъ честное слово. Божусь именемъ Господа, что въ тотъ часъ, когда я овдовѣю, я женюсь на ней... А теперь согласитесь, чтобъ она оставалась здѣсь со мной. Простите меня и согласитесь, Андрей Ивановичъ...
   Но старецъ, откинувшись на спинку кресла, молчалъ, не открывая глазъ, и не двигался.
   Прошло нѣсколько мгновеній.
   -- Прадѣдушка заснулъ, -- вымолвила Зайка.-- Да... да... я знаю. Часто такъ, часто...
   Зайка была права. Ея прадѣдушка заснулъ, но на этотъ разъ -- навсегда.
   

XXVII.

   Гиреевъ, убѣдившись, что старецъ мертвъ, совершенно потерялся и не зналъ, что дѣлать. Съ пріѣзда Глѣбова до мгновенія кончины прошло нѣсколько минутъ. Прямого повода къ такой внезапной смерти, казалось, не было. Бурный подъемъ силъ и нравственный порывъ, юная душа въ дряхломъ тѣлѣ -- были причиной.
   Очнувшись какъ бы отъ столбняка, въ виду невѣроятнаго приключенія, еще болѣе усложнявшаго положеніе, князь распорядился, чтобы немедленно запрягли его большой рыдванъ и тотчасъ везли покойника домой.
   Черезъ полчаса карета была уже у подъѣзда. Люди собирались нести въ нее тѣло. Но въ эту минуту появился чесменскій инвалидъ и, остановясь въ дверяхъ, громко произнесъ:
   -- Перестань, ваше сіятельство, себя срамить и грѣшить, и... надъ живыми, да и надъ мертвыми надругиваться. Довольно живыхъ тебѣ, хоть надъ покойникомъ-то смилуйся.
   Князь, не понявъ, чего хочетъ Ваастъ, глядѣлъ на него и молчалъ. Люди, обернувшіеся на голосъ инвалида, тоже удивленно и молча смотрѣли на него.
   -- Правду сказываетъ Адамъ Адамовичъ,-- раздался тихій голосъ Ферапонта.
   -- Что? Что сказываетъ?-- растерянно спросилъ князь, оборачиваясь къ слугѣ.
   -- Пущай самъ говоритъ. Говорите, Адамъ Адамовичъ. Правда оно. Я смекнулъ потому собственно, что и самъ таковое думаю. Грѣшно этакъ...
   -- Да, грѣхъ и надругательство!-- строго заговорилъ Ваастъ.-- Коли приключилось этакое, что гость въ домѣ умеръ, то его нельзя, какъ убоину или падаль какую, прости Господи, таскать изъ мѣста въ мѣсто, хотя бы и въ рыдванѣ. Мертвыхъ этакъ только въ чуму на подводахъ возятъ.
   -- Такъ что же дѣлать?-- воскликнулъ князь.
   -- Что подобаетъ для покойника. Все, что по христіанскому обыкновенію слѣдуетъ. Только отпѣвать и хоронить предоставимъ родственникамъ. А проводить отсюда до Пустого Вала наше дѣло... Да и вамъ самимъ слѣдуетъ.
   -- Дѣлай... Дѣлайте... Что хотите дѣлайте. У меня умъ за разумъ заходитъ,-- тихо отозвался Гиреевъ, закрывая лицоруками.-- Дѣлайте все, какъ слѣдуетъ...
   Князь вышелъ и прошелъ прямо въ комнату, гдѣ была Зайка.
   Дѣвушка сидѣла въ уголку, какъ-то съежившись, точно отъ холода, понурившись и согнувшись, даже подобравъ подъ стулъ свои маленькія ножки. Она была мертво-блѣдна, полудѣтское хорошенькое личико было искажено испугомъ.
   Князь молча сѣлъ около, не зная, что сказать. И онъ снова закрылъ лицо руками, оперся локтями въ колѣна и опустилъ на руки голову.
   -- Прадѣдушка померъ?-- робко спросила дѣвушка.
   -- Да, да...-- отвѣтилъ князь, не мѣняя положенія.
   -- Не знаю я... Не пойму. Очень страшно... Онъ говоритъ не будетъ...
   Князь не отвѣтилъ.
   -- Скажите, прадѣдушка говорить не будетъ. Ходить не будетъ... Никогда?..
   -- Нѣтъ,-- рѣзко отозвался князь.
   -- Онъ покойникъ?. Его въ землю зароютъ... Говорите, родимый: вѣдь зароютъ?
   -- Да, да... Похоронятъ...
   -- Я боюсь... Какъ же это... Я не знаю... Я боюсь...
   И Зайка начала тихо плакать, а затѣмъ выговорила:
   -- Отпустите меня...
   -- О Господи!-- воскликнулъ князь нетерпѣливо и, вскочивъ съ мѣста, началъ двигаться по комнатѣ изъ угла въ уголъ.
   -- Отпустите, -- громче и тверже произнесла Зайка.-- Я хочу домой. Отпустите.
   -- Хорошо. Отпущу...-- выговорилъ онъ раздражительно.
   -- Когда?-- воскликнула дѣвушка, вскакивая и сразу переставъ плакать.-- Когда? Когда? Сейчасъ?
   -- Конечно, не сейчасъ,-- рѣзко вымолвилъ Гиреевъ будто не ей, а себѣ самому.-- Сиди смирно,-- прибавилъ онъ нѣсколько мягче.-- Когда все будетъ готово, тебѣ скажутъ, посадятъ въ карету... Поѣдешь за гробомъ своего прадѣдушки.
   -- За гробомъ?.. Нѣтъ, нѣтъ, не хочу. Нѣтъ, я не поѣду,-- дрожащимъ голосомъ отозвалась Зайка.
   -- Ну, хорошо... хорошо... Одна, одна поѣдешь,-- сказалъ князь и воскликнулъ:-- Господи, какая пытка!
   Между тѣмъ старикъ Макаръ, узнавшій сразу о смерти своего барина, упалъ въ обморокъ и долго пролежалъ безъ чувствъ, а придя въ себя, былъ настолько слабъ, что едва двигался.
   Ваастъ и Ферапонтъ распоряжались и хлопотали надъ покойникомъ, окруженные старшими людьми, которыхъ добровольно явилось помогать болѣе дюжины.
   Всѣ они были, будто взявъ примѣръ съ Вааста, какъ-то торжественно медленны въ движеніяхъ, не произносили ни единаго лишняго слова, не только не швырялись и не болтали.
   На всѣхъ равно подѣйствовалъ невѣроятный случай... Всѣ ровно смущенно и почти виновато взирали на мертвое тѣло, раздѣвая, обмывая и снова одѣвая его въ новое бѣлье, принесенное изъ кладовой.
   -- Княжее оно. Долго жить князю, по примѣтѣ,-- сказалъ одинъ дворовый помоложе, но никто не отвѣтилъ, а Ферапонтъ строго глянулъ на него.
   Черезъ часъ тѣло старца было уже въ большой залѣ въ переднемъ углу, на столѣ, покрытомъ простыней.
   Залъ наполнился дворовыми... Явился священникъ съ причтомъ. Поставили и зажгли церковныя паникадила.
   -- Доложите князю, что все готово,-- приказалъ Ваастъ.-- Пускай пожалуетъ...
   Среди глубочайшаго молчанія прошло съ четверть часа.
   Князь наконецъ появился и сталъ на порогѣ дверей гостиной, опустивъ голову и не глядя.
   Началась панихида...
   Нежданный пріѣздъ и тотчасъ же послѣдовавшая за нимъ смерть прадѣда барышни, которую такъ жалѣли всѣ обыватели, видимо страшно подѣйствовала на всѣхъ. За панихидой у многихъ были слезы на глазахъ, хотя покойникъ былъ всѣмъ совершенно чуждъ.
   Рѣшено было тотчасъ извѣстить гонцемъ Глѣбовыхъ. А съ тѣломъ двинуться на другой день съ зарей.
   Ввечеру къ князю безъ доклада явился инвалидъ.
   -- Я къ тебѣ, князь Самсонъ Иванычъ. Пришелъ отблагодарствовать за хлѣбъ-за соль, за покровительство и дружество,-- выговорилъ онъ, войдя и не садясь.
   Голосъ инвалида былъ сиповатъ и неровенъ, будто слегка дрожалъ.
   -- Что ты? Не пойму,-- сказалъ князь, удивленно глянувъ на друга-приживальщика. И не слова, а голосъ и лицо его удивили князя. Онъ что-то почуялъ и сразу встревожился.
   -- Отблагодарствовать пришелъ за все, за многое. Все же болѣе десяти годовъ ты меня кормилъ, поилъ, одѣвалъ и... и ласкалъ.
   И голосъ Вааста сорвался, совсѣмъ осипъ.
   -- Говори толкомъ, -- смущенно вымолвилъ князь, уже понявъ все, но будто не желая сознаться.
   -- Прости. Счастливо оставаться. Дай тебѣ Богъ всего хорошаго.
   -- Ты собрался? Уѣзжаешь?
   -- Да, стало быть, надо. Что же!..
   -- Куда?
   -- Пока не знаю. Что же? Свѣтъ не безъ добрыхъ людей. А то домой. Подправлю свою хибарку и заживу, какъ Богъ послалъ.
   -- Почему? Зачѣмъ? Что ты?
   -- Такъ надо.
   -- Что я тебя сдѣлалъ? Какое тебѣ дѣло? Не твое это дѣло,-- мое. Я грѣшенъ, я срамлюсь. Я противъ Бога и людей иду. Ну... ну, и оставь меня. Я въ отвѣтѣ. А зачѣмъ же тебѣ уходить? Живи тутъ. Твое дѣло сторона.
   -- Нѣтъ, не сторона. Люблю я васъ и почитаю...-- громче и сильнѣе произнесъ инвалидъ.-- А потому глаза мои не хотягъ глядѣть омерзительное... И пуще всего хлѣба вашего не хочу я ѣсть. Горекъ онъ сталъ, въ горлѣ не проходитъ. Да, Самсонъ Ивановичъ, не лгу я. Вотъ Богъ свидѣтель.
   -- Это блажь, комедіантство!-- вскрикнулъ князь..
   -- Никогда я, за всю жизнь, не блажилъ!-- горделиво выпрямляясь, выговорилъ Ваастъ съ достоинствомъ.-- Ты, потерявъ, стало, всѣ чувства, потерялъ и разумѣніе. Человѣкъ, васъ любящій, почитавшій, бѣжитъ отъ вашего преступленія неслыханнаго, грѣховнаго и жестокосерднаго, бѣжитъ отъ злодѣя, погубившаго и убившаго сколько неповинныхъ... А ты это блажью именуешь.
   -- Поясни тогда, что тебя подняло? Скажи толкомъ.
   -- Не хочу я изъ твоихъ рукъ хлѣба брать. Псамъ отнынѣ годенъ, а не честному человѣку, дворянину и воину. Вотъ и весь мой сказъ.
   -- Ну, ладно. Ты правъ, правду сказываешь. А я виноватъ!-- вскрикнулъ князь.-- Ну, скажи, что мнѣ дѣлать, прикажи... Все, что прикажешь, я исполню. Все... слышишь?
   -- Вотъ какъ. Все?
   -- Все. Что ни скажи, я сдѣлаю. Говори. Теперь увозомъ этой мнѣ милой дѣвушки я погубилъ... ну, прямо скажемъ, убилъ, умертвилъ и ея бабку, и ея прадѣда. Что теперь дѣлать? Какъ горю пособить? Приказывай.
   -- Горю пособить?-- выговорилъ Ваасъ нерѣшительно.-- Вѣстимо, ни Катерины Петровны, ни этого столѣтняго старца снова къ жизни воскресить нельзя, что ни дѣлай.
   -- Такъ что же? Что же мнѣ дѣлать?
   -- Все-таки... хоть и не воскресишь, а все-таки ради успокоенія своей совѣсти, ради прекращенія соблазна и утѣшенія своихъ крѣпостныхъ душъ, кои васъ любятъ и почитаютъ, за васъ стыдъ на себя принимаютъ... все-таки...
   -- Что? Говори. Что -- все-таки?
   -- Бракомъ сочетаться съ опозоренной дворянской дѣвицей.
   -- А если я не могу... не могу вступить въ бракъ?...
   -- Почему же, прихотничество?
   -- Если я женатъ...
   Ваастъ вытаращилъ глаза. Наступило молчаніе.
   -- Что скажешь на это?-- спросилъ князь тоскливо.
   -- Путаете, привередничаете. Что такое? Не пойму я. Поясните.
   -- То-то, Адамъ Адамовичъ. Осуждать легко, не зная дѣла. Я люблю Зайку, какъ ее прозвали. Люблю, и готовъ бы сейчасъ жениться, да я женатъ, Адамъ Адамовичъ, вотъ ужъ лѣтъ пятнадцать. Но я ради срама, ради себялюбія, никогда никому объ этомъ не обмолвился.
   -- Что вы? Богъ съ вами!-- вымолвилъ пораженный Ваастъ, почти безсмысленно глядя на Гиреева.-- Не вѣрю я. Ну, вотъ, не вѣрю.
   -- Такъ слушай же. Вотъ тебѣ все происшествіе, какъ оно было, на мою бѣду, когда я былъ молодъ и глупъ. Слушай, садись... Все выслушай и посуди.
   И князь въ подробностяхъ разсказалъ Ваасту, какъ онъ двадцати съ чѣмъ-то лѣтъ проѣздомъ въ Варшавѣ увлекся еврейкой, окрестилъ ее и женился... Она была "комедіантка" изъ тѣхъ, что въ театрѣ представляютъ... Черезъ годъ она сама ушла и бросила князя... Ушла тоже съ комедіантомъ и тоже евреемъ... Съ тѣхъ поръ князь никогда ее не видалъ и не зналъ, гдѣ она и что она. Онъ думалъ, что, можетъ быть, онъ уже свободенъ, и она на томъ свѣтѣ. Но съ годъ назадъ она появилась, написала ему, прося прощенія и желая примиренія. Разумѣется, онъ отвѣчалъ отказомъ. Она снова написала ему, прося, по крайней мѣрѣ, давать ей средства къ существованію, чтобы она бродяжничествомъ и нищетой не позорила имени, которое по закону носитъ. Стыдно будетъ ему, если "княгиня Гиреева" вдругъ очутится въ острогъ. И князь обѣщалъ посылать ей и посылаетъ тысячу рублей на проживательство, съ условіемъ, чтобы она не пріѣжалавъ Россію и въ особенности не вздумала бы явиться въ его края.
   -- Ну, вотъ... вотъ и разсуди,-- грустно произнесъ князь.-- Что же я могу? За ошибку въ молодые годы я вотъ теперь наказаніе и несу. Я женатый, я соломенный вдовецъ. И жениться не могу, пока она жива. Одна моя надежда, что она женщина хворая, пишетъ, что злая у нея чахотка. О она можетъ умереть раньше меня. Но когда, когда?
   Наступило снова молчаніе.
   -- Ну, что скажешь, Адамъ Адамовичъ?-- тихо и съ тоской въ голосѣ спросилъ князь.
   -- Что же сказать?-- вздохнулъ Ваастъ и поднялся съ мѣста.-- Нечего сказать, совсѣмъ нечего. Простите, что осудилъ васъ за нежеланіе вѣнчаться съ Зинаидой Антоновной.
   -- То-то вотъ...
   -- Да, но зачѣмъ же вы увозили дѣвицу изъ благородной семьи, зная, что вы бракомъ сочетаться не можете съ ней?
   -- Эта правда, Адамъ Адамовичъ. Но что же дѣлать? Неволенъ я въ себѣ. Въ одно утро, тогда, въ Пустомъ Валѣ, порѣшилъ: не трогать, не увозить... и увезъ. Но пожалѣй ты меня. Не уѣзжай, не бросай. Я одинъ, ты видишь. Мнѣ не съ кѣмъ слова, бываетъ, сказать. Ты одинъ, единый человѣкъ, съ которымъ я душу отвожу. Я тебя люблю и уважаю за твое прямое сердце, за благородную душу, за правдивую и прямую рѣчь, въ какомъ бы ни было дѣлѣ. Я безъ тебя пропалъ, Адамъ Адамовичъ. Ради Господа, не бросай меня, не уѣзжай... особливо теперь...
   Ваастъ стоялъ, опустивъ голову на грудь. Въ голосѣ князя было столько чувства, что инвалидъ былъ тронутъ и не зналъ, что сказать.
   -- Не знаю, -- объяснилъ онъ такъ, какъ чувствовалъ:-- не знаю...
   -- Ну, обожди, не спѣши. Хоть теперь-то не уѣзжай. Вотъ увидимъ, какъ все это распутается. Я хочу удержать Зайку у себя, удержать хоть навсегда, прямо говорю -- навсегда. А она не хочетъ, просится домой, плачетъ и просится. Ты и твоя жена мнѣ поможете въ этомъ. Я, кромѣ того, прошу тебя, сейчасъ же собери всѣхъ моихъ людей и скажи имъ, разскажи все... все, что сейчасъ узналъ... отъ моего имени. Я самъ не могу...
   -- Слушаю-съ... Это надо... А то они очень за васъ стыдятся...
   

XXVIII.

   Наступили третьи сутки по смерти Катерины Петровны. Слѣдовало хоронить, по обычаю, покойницу, а между тѣмъ Андрей Андреевичъ не зналъ, что дѣлать, и боялся ослушаться отца. Старецъ, уѣзжая и строго запретивъ хоронить прежде его возвращенія, теперь самъ запаздывалъ.
   Прасковья Андреевна объясняла отцу, что нельзя знать, какія затрудненія могъ встрѣтить дѣдъ, и что онъ можетъ запоздать на цѣлую недѣлю.
   -- Нельзя же намъ матушку держать недѣлю въ домѣ,-- говорила она.-- Не хорошо.
   -- Не грѣхъ. Что же?-- отзывался Андрей Андреевичъ въ нерѣшительности.
   -- Не грѣхъ? Не въ грѣхѣ дѣло. А нехорошо, не годится,-- объясняла дочь.
   -- Отчего?
   -- Какъ отчего? Что вы, батюшка, какъ малый ребенокъ, разсуждаете! Поглядите, на что матушка уже теперь похожа. Что же это будетъ, если мы еще дня хоть три обождемъ?
   Дѣйствительно, тучная при жизни женщина теперь на третьи сутки представляла изъ себя покойницу страшную.
   -- Я не знаю, какъ быть, -- заявлялъ Андрей Андреевичъ, -- а ослушаться родителя въ такомъ дѣлѣ я не могу. Хоронятъ человѣка единожды. Пріѣдетъ родитель и узнаетъ, что мы Катерину мою поспѣшили похоронить безъ него, онъ разгнѣвается страшно. Подождемъ хоть еще день или два.
   Прошли сутки, и во дворъ Пустого Вала въѣхалъ конный гонецъ отъ князя Гиреева къ господину Глѣбову.
   Андрей Андреевичъ, изумляясь и недоумѣвая, приказалъ позвать гонца. Старая дѣвица взволновалась при извѣстіи и, не выдержавъ отъ нетерпѣнья, пошла къ отцу, чтобы услышать собственными ушами невѣроятное извѣстіе.
   Прасковья Андреевна сразу догадалась, въ чемъ дѣло, если дѣдъ не вернулся, а князь присылаетъ отъ себя посланца съ порученіемъ. Старецъ дѣдъ, очевидно, поставилъ на своемъ и, прежде чѣмъ вернуться хоронить невѣстку, пожелалъ сочетать бракомъ похитителя съ своей правнучкой. И посланецъ, очевидно, долженъ звать отца и ее на бракосочетаніе.
   -- Какъ же такъ? Дѣдушка изъ ума выжилъ, -- рѣшила старая дѣвица.-- Прежде похоронить надо, а тамъ уже думать о томъ, чтобы срамъ заглаживать.
   Едва Прасковья Андреевна вошла въ комнату, какъ вслѣдъ за ней явился и посланецъ князя, молодой конторщикъ. Онъ низко поклонился и заговорилъ, очевидно, приказанное и заученное.
   -- Вашему благородію поклонъ привезъ отъ князя Самсона Ивановича и извѣщеніе, кое вамъ Господь пошли христіански стерпѣть, такъ какъ на то воля Божія... Всякое горе и радость -- все отъ Господа. Я привезъ горестное вамъ извѣстіе... Пожаловалъ къ намъ Андрей Ивановичъ и смертельно захворалъ и посему находился, когда я поѣхалъ, при своемъ послѣднемъ издыханіи, а теперь... надо полагать... невѣдомо что уже...
   Посланный смолкъ, точно и буквально исполнивъ порученіе "бережно извѣстить" господъ Глѣбовыхъ и не сразу объявить е смерти старца.
   Андрей Андреевичъ будто сразу все понялъ или прочелъ на лицѣ конторщика, что онъ смягчаетъ горькую правду.
   -- Говори... Когда выѣхалъ ты, то родитель ужъ скончался? Говори прямо, -- тихо произнесъ Андрей Андреевичъ.
   Конторщикъ развелъ руками и выговорилъ:
   -- Надо полагать, теперь... вѣстимо...
   -- Полно ты! рѣзко вскрикнула Прасковья Андреевна.-- Говори! Скончался дѣдушка?
   -- Такъ точно-съ, -- нерѣшительно отвѣтилъ конторщикъ.
   Андрей Андреевичъ перекрестился и, сидя въ своемъ креслѣ, сгорбился, какъ отъ полученнаго удара.
   -- Какъ же теперь...-- спросила старая дѣвица:-- вашъ князь какъ собирается распорядиться?
   -- Гробъ въ городъ послали купить. А покуда на столѣ и службы упокойныя. И все какъ слѣдуетъ. За ночь гробъ доставятъ и на зарѣ сюда повезутъ тѣло для отпѣванія. Все честнѣющимъ порядкомъ... До полъ-дороги самъ князь проводитъ и наши всѣ, всѣмъ дворамъ указано. А барышня ваша досюдова поѣдетъ...
   -- Сюда? Совсѣмъ?-- почти вскрикнула Прасковья Андреевна.
   -- Этого знать не могу-съ.
   Наступило молчаніе. Посланный очевидно ждалъ, чтобы ему разрѣшили выйти. Старая дѣвица хотѣла задать ему нѣсколько вопросовъ о племянницѣ, но не знала, какъ это сдѣлать, какъ выразиться...
   Андрей Андреевичъ двинулся, перекрестился снова три раза и, поднявшись, махнулъ рукой на посланца, отпуская его. А. затѣмъ онъ сказалъ дочери глухо:
   -- Ступай, распорядись... Вотъ заразъ и похоронимъ.
   Оставшись одинъ, старикъ долго простоялъ, не шевелясь, среди комнаты, а потомъ двинулся и тихо пошелъ въ церковь, прошелъ въ алтарь и опустился на колѣни на своемъ всегдашнемъ мѣстѣ.
   Ровно чрезъ сутки въ Пустомъ Валѣ появился похоронный поѣздъ. За дрогами съ гробомъ ѣхала карета, въ которой сидѣла маленькая, блѣдная, все еще будто испуганная Зайка, а рядомъ съ ней пожилая женщина, госпожа Ваастъ.
   За каретой ѣхала телѣжка, и въ ней сидѣли страшно измѣнившійся, осунувшійся и постарѣвшій за два дня Макаръ и старикъ Ферапонтъ.
   Завидя усадьбу и домъ, старый слуга князя выговорилъ:
   -- Совѣстно мнѣ къ вамъ глаза показать... Хоть бы ваши меня люди избили бы, что ль... Легче бы стало...
   -- Что ужъ!.. До того ли, родимый?... Разорено гнѣздо Глѣбовское... Одно надо!.. помирать скорѣе. Мнѣ-то каково теперь безъ моего барина!
   Андрей Андреевичъ съ дочерью, извѣщенные заранѣе коннымъ, котораго поставили въ лѣсу сторожить прибытіе тѣла, вышли изъ дома на встрѣчу, окруженные всей дворней и всѣми крестьянами съ деревни.
   Гробъ съ тѣломъ внесли прямо въ храмъ, гдѣ уже стоялъ гробъ, принесенный наканунѣ.
   Зайка, выйдя изъ кареты, бросилась къ дѣдушкѣ, обняла его и заплакала. Андрей Андреевичъ расцѣловалъ горячо внучку и, проведя рукой по ея кудрявой головкѣ, вымолвилъ чуть слышно:
   -- Ты агнецъ неповинный... Ты не грѣшна ни въ чемъ, не виновата... Богъ съ тобой...
   Зайка обернулась къ теткѣ и хотѣла тоже расцѣловаться съ ней, но Прасковья Андреевна отстранила ее отъ себя и выговорила холодно:
   -- Меня прикасаться не смѣй. Замараешь... Я не по-батюшкину сужу...
   Зайка боязливо попятилась, но поглядѣла на тетку глазами, въ которыхъ было одно крайнее изумленіе. Дѣвушка не поняла сказаннаго ей...
   Послѣ панихиды у обоихъ гробовъ въ церкви всѣ вернулись въ домъ. Пріѣзжій слуга князя попросилъ дозволенія повидать барина для передачи ему важнаго порученія отъ Гиреева.
   Андрей Андреевичъ разрѣшилъ, и Ферапонтъ явился...
   Порученіе его заключалось въ томъ, чтобы все обстоятельно разъяснить Глѣбову
   Князь приказалъ объявить ему то, что много лѣтъ держалъ втайнѣ отъ всѣхъ, и лишь послѣ первой панихиды у тѣла покойнаго старца повѣдалъ своимъ рабамъ чрезъ Вааста.
   Андрей Андреевичъ узналъ, что князь женатъ и при всемъ желаніи смягчить свое злое дѣло ничего не можетъ.
   -- Что же мнѣ въ томъ?.. Женатъ, не женатъ... Посрамленіе то же... А вина, грѣхъ... не на князевой душѣ. Онъ тутъ почти не при чемъ.
   

XXIX.

   Прошло около недѣли послѣ похоронъ двухъ покойниковъ. Андрей Андреевичъ сидѣлъ безвыходно въ своей комнатѣ, появляясь только къ столу. Молча пообѣдавъ, почти не отвѣчая на вопросы и разсужденія дочери, онъ снова уходилъ жъ себѣ.
   Прасковья Андреевна унаслѣдовала отъ матери управленіе и домомъ, и имѣніемъ. Всѣ по всякому дѣлу шли теперь къ шей. Съ первыхъ же дней всѣ увидѣли, что съ барышней жить станетъ мудренѣе.
   Зайка попрежнему сидѣла въ своей комнатѣ или гуляла въ саду съ Терентьевной. Но это была уже другая Зайка. Дѣвушка не прыгала и не заливалась звонкимъ смѣхомъ, какъ когда-то. Похудѣвшая, блѣдная, тоскливая, она къ тому же казалась какъ бы не вполнѣ въ разумѣ. Она глядѣла на всѣхъ испуганными глазами, вся, казалось, насторожилась, будто ожидая ежеминутно бѣды.
   Прасковья Андреевна почти не говорила съ ней и только изрѣдка кое-что приказывала, всегда прибавляя вмѣсто имени слово "потерянная".
   -- Ну, ты, потерянная!-- съ ехидной усмѣшкой говорила она холодно и небрежно.
   Дѣвушка не понимала смысла этого новаго прозвища, даннаго теткой. Однажды она спросила старуху Терентьевну:
   -- Отчего тетушка меня зоветъ потерянной?
   Озадаченная вопросомъ старуха не знала, что отвѣтить и какъ объяснить.
   -- А вотъ ты, стало быть, свое дѣвичество потеряла. Все-таки оно не хорошо. Вотъ тетушка и попрекаетъ,-- объяснила старуха.-- Ей бы не слѣдъ. Слѣдъ бы простить и молчать. Вотъ какъ дѣдушка... Да она не можетъ, не изъ такихъ. Она съ дуба рветъ.
   Зайка, оставаясь подолгу одна у себя, часто думала о прозвищѣ и обо всемъ, что произошло. Понемногу въ головѣ ея стало проясняться. она стала какъ будто понимать всезначеніе происшедшаго съ ней, и ей становилось страшно.
   -- Стало быть, я грѣшница теперь,-- рѣшила она:-- великая злодѣйка. Вотъ изъ тѣхъ, что, сказывала бабушка, въ Сибирь на каторгу ссылаютъ и горячимъ желѣзомъ на лбу клейма ставятъ.
   И однажды Зайка явилась къ дѣдушкѣ спросить, пойдетъ ли она въ Сибирь и когда.
   -- Полно ты... полно, бѣдная моя!-- воскликнулъ Андрей Андреевичъ.-- Это небось все Прасковья тебѣ зря болтаетъ. Ни въ чемъ ты не грѣшна и не виновата. Младенецъ ты неповинный.
   И Зайка недоумѣвала, ничего не понимая.
   Между тѣмъ, Глѣбовъ былъ страшно задумчивъ и озабоченъ. Онъ, очевидно, что-то обдумывалъ отъ зари до зари.
   И однажды Андрей Андреевичъ вышелъ изъ своей комнаты, одѣтый совсѣмъ крестьяниномъ съ головы до пятъ. Вдобавокъ у него была простая суковатая палка въ рукахъ и. какая-то старая шапка, рваная, чуть не въ лохмотьяхъ.
   Прасковья Андреевна удивленно поглядѣла на отца.
   -- Куда вы это?
   -- Собрался, Прасковья, ухожу. Слушай-ка... Возьмись, тутъ за все, какъ хозяйка. Веди порядливо, холоповъ не обижай. Помни, и они люди и хрестіане... Я иду... далече. Куда -- нечего сказывать. Мало что человѣкъ предполагаетъ. Можетъ, выйдя за ворота, тотчасъ и помру... Коли Господь милосердъ, то пойду и дойду... А назадъ вернусь когда,-- невѣдомо.
   -- Куда? Куда?-- воскликнула Прасковья Андреевна.
   -- Въ путь, въ далекій...
   -- Зачѣмъ? По какому дѣлу?
   -- Грѣхи страшные замолить.
   -- Грѣхи? ваши? Да у васъ ихъ нѣтъ. Одинъ за вами грѣхъ -- слабодушіе, доброта ребячья, богомольство непомѣрное.
   -- Полно, полно, не гнѣви Господа богопротивными рѣчами.
   -- Дѣдушка такъ сказывалъ, и матушка то же сказывала. Ушли вы не въ мѣру въ молитвы свои. Скажите хоть, куда, вы собрались, и когда васъ ждать. Къ вечеру не будете? И завтра не жди?
   -- Нѣтъ, буду не скоро, очень не скоро. А куда я собрался, этого я ни тебѣ, ни кому другому не повѣрю. Ну, прости. Поцѣлуемся.
   Андрей Андреевичъ обнялъ дочь, поцѣловалъ трижды, а затѣмъ поклонился въ поясъ и выговорилъ;
   -- Прости, коли въ чемъ когда обидѣлъ.
   Войдя къ своей внучкѣ, онъ повторилъ ей то же самое, что собрался въ путь, дальній и трудный, и невѣдомо, когда вернется... если вернется.
   И онъ тоже обнялъ крѣпко дѣвушку и расцѣловалъ горячѣе, чѣмъ дочь.
   Зайка страшно заплакала, будто почуяла что-то новое, горькое, горшее...
   -- Дѣдушка, возьми меня съ собой...-- воскликнула она, всхлипывая судорино.
   -- Что ты? Что ты?-- кротко улыбнулся и отмахнуся Андрей Андреевичъ.
   -- Дѣдушка, возьми!.. Дѣдушка!.. Безъ тебя я здѣсь пропаду...
   -- Что ты! Богъ съ тобой! Живи безпечально. Ты ни въ чемъ неповинна, ты -- агнецъ...
   -- Тетушка... тетушка...-- заплакала Зайка, но не прибавила ни слова.
   Андрей Андревичъ, уже приказавшій всѣмъ людямъ собраться у подъѣзда, вышелъ во дворъ и заговорилъ:
   -- Ухожу я, голубчики, далече. Хочу съ вами проститься. Служите барышнѣ усердно, ведите себя порядливо. Промежъ себя блюдите согласіе. Меня поминайте въ своихъ молитвахъ, просите, чтобы Господь надо мной смилостивился... Если когда въ чемъ я обидѣлъ кого, то забудьте. Отпустите, простите и не поминайте. Ну давайте прощаться. Всѣ подъ Богомъ ходимъ...
   Дворовые, оторопѣлые отъ неожиданнаго заявленія барина, стали молча подходить одинъ за другимъ и цѣловаться трижды съ своимъ "чуднымъ" бариномъ.
   Перецѣловавшись со всѣми, Андрей Андреевичъ снялъ шапку и перекрестился три раза, потомъ поклонился въ поясъ на три стороны... Затѣмъ онъ двинулся медленнымъ, мѣрнымъ шагомъ и пошелъ со двора.
   Прасковья Андреевна видѣла все, стоя у окна столовой. Она слегка волновалась, понимая или чуя, что старикъ-отецъ рѣшилъ и предпринялъ что-то важное, что-то нелѣпое и безцѣльное, но долженствующее имѣть большое значеніе не только для него самого, но могущее повліять и на ея собственную судьбу.
   Давно ли здѣсь въ домѣ она была младшая. зависимая, какъ ребенокъ, несмотря на свои годы? Она пользовалась полной свободой въ пустякахъ ежедневной обыденной жизни. Но во всемъ значительномъ, сугубо важномъ, изъ чего слагается существованіе, она была рабой. Она даже не смѣла вымолвить вслухъ того, чего желала, о чемъ мечтала въ продолженіе страшно долгаго времени, если не всей жизни.
   Теперь она очутилась вдругъ здѣсь, въ Пустомъ Валѣ, одна одинехонька и полная хозяйка... Да не надъ другими... Полная властная хозяйка надъ самой собой... Въ ея рукахъ, теперь ея собственная судьба. Что она захочетъ, то и будетъ... И о чемъ не смѣла она заикнуться съ родными, можетъ стать завтра же, по ея волѣ, очевидностью.
   Долго простояла у окна старая дѣвица, глубоко задумавшись и будто подводя итоги всему, что такъ неожиданно приключилось въ короткое время.
   Придя въ себя, она вспомнила нѣчто, насупилась и пробормотала:
   -- Только этотъ щенокъ все-таки будто бѣльмо на глазу. Въ монастырь бы ей, что ли, какъ ея тетка. Больше ей дѣлать на свѣтѣ нечего.
   Двинувшись къ себѣ и проходя столовую, она увидѣла Зайку, сидѣвшую на подоконникѣ, какъ всегда, недвижно, молчаливо и тоскливо.
   -- Ну, ты, потерянная... поменьше ты мнѣ мозоль глаза,-- вымолвила Прасковья Андреевна.-- Знай свой шестокъ, а неразгуливай по дому.
   

XXX.

   Въ домѣ князя Гиреева было тише и тоскливѣе, чѣмъ когда-либо.
   Однажды, среди дня, къ крыльцу дома подошелъ старикъ крестьянинъ, запыленный и по виду очень усталый, съ дороги. Онъ обратился къ двумъ молодымъ лакеямъ, которые сидѣли на ступенькахъ большого крыльца, прося доложить князю о немъ.
   -- Да чего тебѣ нужно, старина?-- спросилъ одинъ изъ нихъ.
   -- Князя повидать.
   -- Да зачѣмъ?
   -- Дѣло есть до него.
   -- Дѣло? Мало кто этакъ къ князю полѣзетъ! Мы не можемъ о всякомъ прохожемъ мужикѣ докладать.
   Старикъ сталъ усиленно молить исполнить его просьбу. Лакей постарше сжалился и пошелъ въ домъ сказать о пришельцѣ кому-либо изъ старшихъ.
   Старикъ присѣлъ на ступеньки въ ожиданіи.
   Слуга вернулся и объяснилъ, что надо обождать съ докладомъ, а затѣмъ началъ разспрашивать крестьянина, откуда онъ и какое у него до князя дѣло.
   -- Я перехожій человѣкъ, -- отвѣтилъ старикъ.-- А дѣло у меня до вашего князя простое, нѣтъ проще. Надо мнѣ ему пару словъ сказать, хоть вотъ тутъ же на дворѣ. А вотъ что, родные мои... будьте милостивы, дайте хлѣбца. Со вчерашняго вечера маковой росинки во рту не было. Такъ отощалъ, что даже разумъ мутится.
   -- Иди, иди. Въ людской накормятъ до-сыта, -- отвѣчали люди.
   Чрезъ нѣсколько минутъ старикъ былъ уже въ просторной людской за большимъ столомъ, а баба стряпуха поставила передъ нимъ горшокъ похлебки, каши и кусокъ пирога съ грибами.
   -- Ѣшь, ѣшь на здоровье, старичекъ. У насъ, слава Богу, княжіе холопы сыты-пересыты.
   Старикъ поѣлъ немного похлебки, проглотилъ ложки двѣ каши и сталъ клевать носомъ.
   -- Умаялся, видать,-- сказала стряпуха.
   -- Да, очень усталъ... Совсѣмъ себя не чую. Обмираю всѣмъ тѣломъ,-- чуть слышно отвѣтилъ старикъ.
   -- А ты поѣшь, да и ложись тутъ на лавкѣ. Позовутъ къ князю,-- разбудимъ.
   Старикъ хотѣлъ проглотить еще ложку каши, но рука не поднялась. Онъ оперся на столъ локтями и черезъ мгновеніе уже засопѣлъ, крѣпко заснувъ.
   Стряпуха взяла его сильными руками и, поваливъ на лавку, подсунула ему подъ голову чей-то кафтанъ, а затѣмъ, взявъ ноги, взвалила и ихъ на лавку.
   -- Ишь, горемычный! Что мертвый,-- сказала она.
   Въ сумерки крестьянина потребовали къ князю. Его стали будить, тормошить, кричать и звать. Раза два онъ открылъ глаза, поглядѣлъ безсмысленно и опять закрылъ ихъ. Очевидно усталость и сонъ превозмогали.
   Лакей пошелъ доложить князю, что пришедшій такъ усталъ, что нѣтъ возможности привести его въ чувство. Князь приказалъ оставить его въ покоѣ и позвать на утро.
   Ввечеру вся дворня собралась ужинать въ людскую. Крестьянинъ спалъ все на той же лавкѣ около стола, и сѣсть было нельзя. Дворня начала смѣяться и подшучивать надъ тѣмъ, что онъ расположился какъ разъ на самомъ почетномъ мѣстѣ у стѣны, и что главнымъ дворовымъ хоть и не ужинать, ибо сѣсть негдѣ.
   Одинъ изъ этихъ главныхъ дворовыхъ, старикъ Емельянъ, явившійся ужинать, былъ встрѣченъ веселымъ смѣхомъ.
   -- Негдѣ, родимый, тебѣ сѣсть. Мѣсто занято. Уходи, жалуйся барину!-- раздались голоса.
   -- Что вы? Очумѣли? Что такое?-- спросилъ старикъ.
   Съ шутками и прибаутками ему объяснили и показали на лавкѣ, гдѣ протянулся и сладко спалъ пришедшій крестьянинъ.
   Дворовый глянулъ на крестьянина, усмѣхнулся, покачалъ головой и собрался сѣсть на край скамьи, отодвинувъ ноги спавшаго. Онъ уже взялся было за ноги въ лаптяхъ, но вдругъ остановился, замеръ въ движеніи и выговорилъ страннымъ голосомъ:
   -- Господи Іисусе! Что такое?
   Всѣ сразу прекратили смѣхъ и шутки и насторожились, глядя на стараго и почитаемаго двороваго человѣка. Никто не понималъ, что съ нимъ приключилось, и что заставило его вскрикнуть.
   -- Господи, помилуй!-- произнесъ снова Емельянъ, нагибаясь надъ спящимъ.
   Затѣмъ онъ обернулся ко всей дворнѣ и выговорилъ:
   -- Обожди, братцы, ужинать. Нельзя. Дѣло не подходящее, чудное впрямь дѣло. И не пойму, ничего не пойму. Но такъ нельзя... Стой, обожди. Сейчасъ сбѣгаю къ Ферапонту. Что онъ скажетъ...
   Дворовый почти выбѣжалъ изъ людской.
   Люди, недоумѣвая, столпились въ кучку, глядѣли на спящаго мужика, переглядывались между собою и не смѣялись, а оторопѣли. Они поняли, что происходитъ нѣчто важное и диковинное. Но что?-- догадаться было невозможно. И на всѣхъ вдругъ напалъ суевѣрный страхъ.
   -- Незнакомый человѣкъ, мужикъ, а, стало быть, не изъ обыкновенныхъ...
   Спящій, на котораго было устремлено столько пытливыхъ глазъ, проснулся, открылъ глаза, поднялся, сѣлъ на лавкѣ и перекрестился.
   Онъ изумленнымъ взоромъ обвелъ всѣхъ.
   -- Голубчики, гдѣ же я? гдѣ это я?-- спросилъ онъ и снова перекрестился.
   -- У насъ,-- отвѣтилъ кто-то.
   -- У насъ, у князя Самсона Ивановича,-- сказалъ дворовый постарше.-- Заспалъ, старина.
   -- Охъ, да... у князя... отозвался старикъ.
   -- Пришелъ, поѣлъ и залегъ. Ну, и заспалъ.
   -- Да, да... Доложите князю обо мнѣ... У меня дѣло... простое. Надо мнѣ его видѣть...
   -- Докладывали. Князь приказалъ тебя позвать, да не могли, старина, добудиться. Такъ и бросили.
   -- Доложите опять...
   -- Ладно.
   Но въ эту минуту въ людскую вбѣжалъ мальчишка и крикнулъ:
   -- Самсонъ Иванычъ сейчасъ самъ было сюда собрался, этого глядѣть.
   Всѣ шелохнулись.
   -- Что ты ошалѣлъ что ли?
   -- Вотъ сейчасъ умереть. Самъ сюда собрался, да не допустили.
   Одновременно чрезъ раскрытую въ корридоръ дверь, дворовые увидѣли Емельяна и Ферапонта, быстро идущихъ въ людскую.
   Ферапонтъ вошелъ, остановился и, глянувъ на сидящаго на скамьѣ крестьянина, ахнулъ.
   -- Андрей Андреевичъ, какъ сіе пояснить? Зачѣмъ вы здѣсь?-- выговорилъ онъ смущенно.
   -- Къ князю. Дѣло до него.
   -- Да зачѣмъ же такъ? Здѣсь, въ людской?.. Пожалуйте, пожалуйте.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ старикъ:-- если князь собирался сюда, то пусть такъ и будетъ... лучше... Проси князя сюда.
   Дворня, стоявшая кругомъ, растерянно и чуть не испуганно оглядывала теперь "ряженаго" крестьянина, оказавшагося тѣмъ самымъ бариномъ Глѣбовымъ, котораго ихъ баринъ "осрамилъ, и разорилъ".
   Ферапонтъ стоялъ предъ Глѣбовымъ, не зная, что дѣлать"
   -- Зачѣмъ же вамъ нужно, чтобы князь сюда шелъ? Пожалуйте къ нему,-- сказалъ онъ наконецъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, голубчикъ... Доложи о чемъ я прошу. Изъ милости и состраданія пусть князь исполнитъ мою просьбу. Мнѣ ему надо пару словъ сказать. И хочу оное сказать вотъ при нихъ, при всѣхъ.
   -- Бранными словами или жестокими попреками горю не пособите,-- вымолвилъ Ферапонтъ.-- Да и что хорошаго дворянину дворянина же при его крѣпостныхъ холопахъ поносить?
   -- Не попрекать и не поносить я его буду, -- странно воскликнулъ Глѣбовъ.-- Ради Господа, проси, зови князя сюда меня выслушать.
   Ферапонтъ простоялъ нѣсколько мгновеній въ нерѣшительности, затѣмъ развелъ руками, вздохнулъ глубоко и выговорилъ:
   -- Сейчасъ доложу. Сейчасъ придетъ. Что же? Онъ виноватъ предъ вами. Всѣ мы это знаемъ. Коли хотите сердца облегчить, поругаться, князь не спрячется.
   Ферапонтъ вышелъ... Андрей Андреевичъ остался на скамьѣ, и сидѣлъ, понурившись и опустивъ глаза въ полъ. Дворня молчаливо, недвижно, почтительно и прямо виновато стояла, кругомъ. Со стороны можно было бы подумать, что этотъ сидящій старикъ пришелъ сюда ихъ всѣхъ, кругомъ него стоявшихъ, строго разбирать и судить.
   Наконецъ, въ корридорѣ послышались шаги, и показался князь въ сопровожденіи Ферапонта.
   Князь вошелъ въ людскую тихимъ шагомъ, слегка блѣдный отъ нечаянности и отъ волненія. Ставъ среди комнаты, онъ выговорилъ мягко:
   -- Что прикажете, Андрей Андреевичъ? Вотъ я... по вашему желанію. Говорите. Имъ всѣмъ не въ новость. Всѣ они; знаютъ и считаютъ меня по справедливости виноватымъ, каковымъ и я себя почитаю самъ...
   При появленіи князя, Глѣбовъ поднялся и, выступивъ впередъ, глядѣлъ ему въ лицо, волнуясь и смущаясь гораздо сильнѣе и замѣтнѣе, чѣмъ самъ князь.
   -- Я къ тебѣ, князь, по долгу святому, христіанскому, -- заговорилъ онъ упавшимъ и хриповатымъ отъ слезъ голосомъ.-- Я по міру пошелъ... не съ разоренія хозяйства, а съ разоренія семейнаго, сердечнаго... И не побираться именемъ Христа, а спасеніе души обрѣсти. Грѣшенъ я... люто грѣшенъ. Предъ многими людьми, коли не дѣлами, то словами и помышленіемъ. И надо мнѣ прощеніе вымолить. Но предъ тобою, Самсонъ Иванычъ, я не словомъ единымъ грѣшенъ, а дѣломъ... и страшнымъ дѣломъ. Предъ тобою я сугубо грѣшенъ. Я душу твою, не токмо тѣло -- загубилъ и велій отвѣтъ за тебя понесу предъ престолъ Всевышняго... Но ты самъ воленъ умалить мой окаянный грѣхъ предъ тобою... прощеніемъ христіанскимъ, не словеснымъ, а душевнымъ. Ну, вотъ, смилуйся... Прости меня, прости...
   Глѣбовъ шагнулъ впередъ и, вдругъ опустившись на колѣни предъ княземъ, поклонился ему въ ноги, упавъ ничкомъ, лбомъ на полъ.
   Дворня ахнула въ одинъ голосъ. Князь бросился къ старику, схватилъ его за плечи и силился поднять.
   -- Андрей Андреевичъ, что вы?-- воскликнулъ онъ.-- Господь съ вами! Я не понимаю. Чего вы хотите? Встаньте, Андрей Андреевичъ! Вѣдь не ради же потѣхи, издѣвательства надо мной... Я не понимаю.
   -- Прости меня, князь.
   -- Встаньте.
   -- Прости. Не встану, пока не простишь.
   -- За что? Я кругомъ виноватъ предъ вами. Я назлодѣйствовалъ. Какъ же мнѣ прощать васъ?
   -- Нѣтъ, я все натворилъ. Я... одинъ я... Я тебя погубилъ. Я допустилъ твое злое дѣло. Честное дворянское имя посрамлено, замарано. Бѣдная сиротка, внучка моя, тобой растлѣна и загублена на всю жизнь. Жена, не стерпя обиды и посрамленья, померла... Родитель мой по дряхлости своей не снесъ душевнаго потрясенія и тоже преставился... Все это отъ тебя... Все это ты сдѣлалъ... Но виноватъ я одинъ, допустивъ тебя въ ихъ погубленію. Ты отвѣтишь предъ Господомъ, а я еще пущій и горшій отвѣтъ понесу за то, что ввелъ тебя въ искушеніе. Помогъ, толкнулъ тебя, яко сатана, душу свою загубить... Прости меня... прости, смилуйся... Господь зачтетъ мнѣ твое прощеніе...
   Хриповатый голосъ Глѣбова страшно дрожалъ и рвался отъ избытка чувства, всколыхнувшаго все его существо, слезы ручьемъ струились по его худому и желтоватому лицу.
   -- Андрей Андреевичъ, святой вы человѣкъ!-- вскрикнулъ князь.-- Я же... я -- сущій злодѣй. И не мнѣ прощать васъ. Велика вѣра ваша... Мнѣ же отъ этого вашего поступленія теперь еще тяжелѣе станетъ. А утѣшить васъ, прикинуться, лицедѣйствовать, прощать васъ... Прощать?.. Мнѣ же? Васъ? Не могу, вы... вы должны...
   -- Прости!-- воскрикнулъ Глѣбовъ:-- Господа ради!..
   . И старикъ обхватилъ ноги князя, рыдая и дрожа всѣмъ тѣломъ.
   -- Прощаю, прощаю!-- вдругъ закричалъ князь въ изступленіи, въ трепетѣ необъяснимаго ужаса, охватившаго вдругъ его. И освободившись отъ рукъ старика, почти вырвавшись, онъ бросился вонъ изъ людской.
   Ферапонтъ, обливаясь слезами, двинулся впередъ, поднялъ старика на ноги и посадилъ на скамью.
   -- Слава Богу, слава Создателю!-- шепталъ Глѣбовъ и три раза перекрестился.
   Дворня, столпившись кругомъ, мертво молчала. Въ людской наступила та тишина, какая наступаетъ въ храмѣ, при случайномъ перерывѣ богослуженія.
   Между тѣмъ на дворѣ уже совершенно стемнѣло. Въ людской зажгли огонь.
   Глѣбовъ поднялся съ лавки, взялъ свою суковатую палку и рваную шапку и выговорилъ:
   -- Ну, простите, добрые люди. Не поминайте лихомъ. Князь вашъ простилъ меня. Слышали?
   И онъ вышелъ изъ людской. Никто не двинулся, будто не посмѣлъ итти за нимъ.
   Въ полную тьму Андрей Андреевичъ прошелъ дворъ, затѣмъ повернулъ на село, чрезъ которое шла большая дорога, и шелъ, не замѣчая, что собирается гроза. Громъ уже гудѣлъ раскатами около первыхъ избъ села. Кто-то бѣглымъ шагомъ нагналъ его и окликнулъ:
   -- Господинъ Глѣбовъ.
   Старикъ остановился и обернулся. Предъ нимъ былъ человѣкъ, одѣтый бариномъ, но въ наступившей темнотѣ онъ не могъ разглядѣть лица.
   -- Господинъ Глѣбовъ, Андрей Андреевичъ! Я васъ прошу... я... Вы ничего противъ меня не имѣете. Я ничѣмъ не виноватъ предъ вами. Я васъ прошу... изъ милости. Останьтесь у меня ночевать... у меня.
   Голосъ говорившаго былъ старику знакомъ, но, не видя лица, онъ не могъ догадаться, кто предъ нимъ.
   -- Кто вы?-- спросилъ онъ.
   -- Я -- Ваастъ, лейтенантъ Ваастъ. Ну, безрукій... я былъ у васъ въ Пустомъ Валѣ. Вы меня знаете... Ну, вотъ я васъ прошу. Изъ милости... оставайтесь ночевать у меня. Куда вамъ въ этакую погоду и въ этакую темь итти?.. Завтра утромъ, Богъ съ вами, отправляйтесь. А теперь, сейчасъ гроза будетъ, ливень. Пожалуйте ко мнѣ.
   -- Спасибо, достопочтенный мой Адамъ Адамовичъ,-- отвѣтилъ старикъ.-- Отъ души спасибо. Это вы по добротѣ своей. Но мнѣ что же до погоды? Ну, будетъ гроза, ливень. Ну, измочитъ. Ну, что же? Разсудите, родной мой, что мои обстоятельства жизни таковы, что ничего худого со мною быть не можетъ, потому что все, что люди худымъ почитаютъ, будетъ для меня доброе. Ну, скажемъ, разбойники на меня набредутъ, изранятъ или убьютъ. Это вѣдь худо. Ну, а для меня это будетъ доброе. Пострадаю, и Господь это увидитъ и сочтетъ. И чѣмъ больше я пострадаю, тѣмъ больше искуплю своихъ грѣховъ. Ну, вотъ... простите, не поминайте лихомъ. Вспоминайте меня, грѣшника лютаго, въ вашихъ молитвахъ.
   -- Какой вы лютый грѣшникъ!-- вскрикнулъ Ваастъ.-- Вы самый благородный человѣкъ, какого я когда видалъ въ жизни.
   -- Полно, полно, родной. Грѣхъ такое сказывать, а мнѣ такъ и слушать страшно. Я великій грѣшникъ, да Господь многомилостивъ, и я вѣрую, что замолю и застрадаю свои всѣ великія прегрѣшенія. Ну, поцѣлуемся. Идите домой, а то вотъ, буря...
   Дѣйствительно, пронеслось нѣсколько страшныхъ порывовъ вихря, и съ чернаго неба, озаряемаго молніей, уже падали и стучали, какъ дробины, крупныя капли дождя.
   Оба старика расцѣловались трижды. Ваастъ крѣпко обнялъ при этомъ Глѣбова, котораго собственно мало зналъ, но въ которомъ чуялъ человѣка, какихъ мало "водится" на свѣтѣ.
   -- Андрей Андреевичъ, куда вы этакъ собрались и идете? не выдержавъ, спросилъ онъ.
   -- Вамъ, Адамъ Адамовичъ, скажусь. Дочери родной, Прасковьѣ, не сказалъ, а вамъ скажу. Далече, очень далеко: ко Гробу Господню. А потомъ вернуся на Аѳонъ и тамъ останусь до конца дней моихъ, въ постѣ и молитвѣ прощенье лютыхъ грѣховъ получить... Ну, идите... идите домой. Вишь, какая буря подымается. Этакъ вы, пожалуй, изъ-за меня...
   Страшный раскатъ грома послѣ ослѣпительной молніи, зажегшей полъ-неба, заглушилъ слова Глѣбова. Онъ махнулъ рукой и двинулся. Ваастъ остался на мѣстѣ и глядѣлъ... Чрезъ нѣсколько мгновеній старикъ исчезъ во тьмѣ ночи.
   Инвалидъ быстро пошелъ домой. Едва онъ вошелъ на крыльцо и въ переднюю, какъ хлынулъ страшный ливень...
   -- Господи! Въ этакую погоду въ полѣ... въ его годы и ври его хилости!-- воскликнулъ инвалидъ.-- Лютый грѣшникъ онъ?! Валялся, сказываютъ они, въ ногахъ у князя, прося прощенья за все, что сдѣлалъ. Что же это?...
   И чрезъ мгновенье Ваастъ выговорилъ съ укоризной:
   -- Да, вотъ человѣкъ. Вотъ какъ надо жить на свѣтѣ, а не такъ, какъ ты. Изъ-за дарового куска хлѣба чужое злодѣйство терпишь, да еще покрываешь. Жаль, видишь ли, тебѣ злодѣя. Правда ли?
   И, подумавъ мгновенье, Ваастъ вымолвилъ:
   -- Нѣтъ, не лукавствую предъ собою. Правда: жаль мнѣ кго, жаль. Добрый онъ, добрый. А какъ назлодѣйствовалъ, какъ назлодѣйствовалъ!..
   И при новомъ сильномъ раскатѣ грома, вспомнивъ о Глѣбовѣ, инвалидъ вздохнулъ, качая головой.
   -- Господи! Въ этакую непогоду, ночью, въ грязи, въ мокротѣ, въ стужѣ...
   

XXXII.

   Прошло полгода. Была зима.
   Въ усадьбѣ князя Гиреева было тихо, пусто и уныло. Владѣльца давно не было въ большомъ запертомъ домѣ. Князь еще въ началѣ осени уѣхалъ въ столицы, а изъ столицъ въ чужіе заморскіе края. Гдѣ онъ находился, было неизвѣстно. Когда онъ вернется въ отчину, тоже знять было нельзя, тѣмъ паче, что самъ князь, рыскавшій въ чужихъ краяхъ, не зналъ, вернется ли онъ въ Россію.
   Тоска заѣдала его. Все чаще повторялъ онъ мысленно и вслухъ:
   -- Куда бы мнѣ отъ себя уйти?
   Иногда Гирееву хотѣлось вернуться на родину и домой, въ родныя гнѣзда, но онъ не рѣшался. Онъ вспомнилъ, какими глазами глядѣли на него его крѣпостные холопы послѣ всего того, что приключилось по его винѣ. И онъ чувствовалъ, что не можетъ вернуться на глаза этихъ холоповъ, не сможетъ вынести ихъ глазъ.
   Инвалидъ Ваастъ съ женой оставались въ отчинѣ и завѣдывали всѣми дѣлами. Ваастъ управлялъ всѣми имѣніями князя, а Ваастиха правила домомъ и усадьбой.
   Ежедневно инвалидъ и старый, старшій дворовый вотчины,-- Ферапонтъ, по часамъ бесѣдовали о "происхожденіи", которое на ихъ глазахъ "учинилось".
   И каждая бесѣда кончалась все тѣми же словами:
   -- А все же онъ добрый. Добрый онъ!-- говорилъ съ грустью Ферапонтъ.-- Онъ мыкается. Вотъ Глѣбовъ ушелъ на Аѳонъ, монашествуетъ... А нашему Самсону Ивановичу, поди, еще горше, еще хуже, чѣмъ на Аѳонѣ.
   

XXXIII.

   Чрезъ тѣ же полгода въ Пустомъ Валѣ была большая новость, отъ которой крѣпостные холопы не сразу пришли въ себя, и отъ нечаянности и отъ испуга или боязни за свою судьбу.
   Перемѣна, случившаяся въ домѣ и въ ихъ судьбѣ, была изъ всѣхъ диковинъ самая "умопомрачительная".
   Въ Пустомъ Валѣ былъ новый баринъ, супругъ Прасковьи Андреевны, господинъ Ржецкій.
   Старая дѣвица мѣсяца черезъ четыре послѣ ухода отца получила отъ него письмо, что онъ постригся въ монахи на Аѳонѣ и домой не вернется.
   И тотчасъ же собралася Прасковья Андреевна въ губернскій городъ и пробыла въ немъ мѣсяцъ. За это короткое время она успѣла познакомиться съ мѣстнымъ чиновникомъ, письмоводителемъ губернской канцеляріи, а затѣмъ тотчасъ рѣшилась выйти за него замужъ и вернулась домой уже обвѣнчанная.
   Новый баринъ и помѣщикъ, Иванъ Казимнровичъ Ржецкій, былъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати четырехъ, и, стало быть, вдвое моложе Прасковьи Андреевны. Онъ былъ чрезвычайно красивъ, сильно черноволосый и темный лицемъ и будто не русскій, такъ какъ говорилъ съ особымъ произношеніемъ, а иногда и не зналъ, какъ выразиться.
   Баринъ былъ ласковъ съ холопами, но они все-таки боялись его страшно и будто чуяли, что скоро его ласковость неминуемо смѣнится и сойдетъ не только на строгость, но и на лютость.
   -- Онъ примѣривается...-- боязливо говорили дворовые и крестьяне.
   Съ женой господинъ Ржецкій былъ очень строгъ, и крѣпостные рабы предвидѣли, что скоро ихъ барышня, на старости лѣтъ вздурившаяся, будетъ не смѣть пикнуть передъ молодымъ супругомъ.
   Прасковья Андреевна была, однако, пока неизмѣримо счастлива и боготворила мужа. И только одна была помѣха ея счастью, нѣчто, раздражавшее ее -- присутствіе въ домѣ маленькаго существа, которое было, однако, совсѣмъ незамѣтно и даже почти невидимо.
   Это была ея племянница, сирота Зайка.
   Будучи въ губернскомъ городѣ, Прасковья Андреевна, еще до рѣшенія выйти замужъ, занялась устройствомъ судьбы племянницы, задумавъ сбыть ее съ рукъ въ монастырь.
   По прибытіи съ молодымъ мужемъ въ Пустой Валъ, она тотчасъ отправила дѣвушку съ Терентьевной къ той игуменьѣ, съ которой уговорилась заранѣе о постриженіи племянницы.
   Но недѣли черезъ двѣ, къ крайней досадѣ новобрачныхъ, дѣвушка со старухой снова появилась. Игуменья наотрѣзъ отказалась принять ее даже въ простое "послушаніе", не только въ постриженіе.
   Причиной отказа явилось то, что бѣдная Зайка была "не въ себѣ". Разсудокъ ея былъ затемненъ.
   И, оставшись на рукахъ тетки, она жила въ загонѣ и сидѣла безвыходно въ своей комнатѣ. Терентьевна приносила пищу къ ней, спала вмѣстѣ съ ней, но разговаривать не могла, такъ какъ Зайка только безсмысленно глядѣла, прислушивалась, но не отвѣчала.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣвушка все слабѣла, хирѣла и худѣла и скоро стала совсѣмъ крошечнымъ существомъ.
   -- Таетъ, -- говорила Терентьевна дворовымъ людямъ, -- таетъ наша безвинная страдалица. Скоро стаетъ совсѣмъ.
   И года не минуло послѣ приключенія въ Пустомъ Валѣ "неслыханнаго дѣла", какъ "дѣвочка" девяностолѣтняго старца, стаяла и ушла за нимъ.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru