Lib.ru/Классика: Салов Илья Александрович. Старый доезжачий

СТАРЫЙ ДОѢЗЖАЧІЙ.

(РАЗСКАЗЪ).

Посвящается брату Александру Александровичу.

-----

Разъ какъ-то сидѣлъ я въ кабинетѣ и читалъ газету. Дверь пріотворилась, я оглянулся и увидалъ торжествующее, улыбающееся лицо Кира, просунувшееся въ отверстіе.

-- Можно?-- спросилъ онъ какимъ-то захлебывавшимся голосомъ.

-- Конечно, можно.

Киръ подошелъ во мнѣ и, продолжая улыбаться, спросилъ:

-- Ну-ка, угадай, кого я къ тебѣ привелъ?

-- Не знаю.

Но, взглянувъ на Кира, я тотчасъ догадался.

-- Ужь не сына ли?-- спросилъ я.

-- Угадалъ!-- вскрикнулъ Киръ торжественно.

-- Неужели Николай?

-- Вечоръ пріѣхалъ,-- продолжалъ старикъ, отирая рукавомъ выступавшія отъ радости слезы.-- Можно къ тебѣ-то? Онъ тамъ ждетъ.

-- Зови, зови, конечно!

Киръ подскочилъ къ двери, отворилъ ее и, просунувъ въ дверь голову, проговорилъ:

-- Иди, ничего, можно.

Въ кабинетъ вошелъ унтеръ-офицеръ, въ новенькомъ щегольскомъ мундирѣ съ двумя нашивками на погонахъ, въ высокихъ смазныхъ сапогахъ и съ Георгіемъ на груди. Войдя въ кабинетъ, онъ остановился у притолки, вытянулся, опустилъ руки по швамъ и проговорилъ скороговоркой:

-- Здравія желаю, вашескоблагородіе.

-- Здравствуйте, здравствуйте!-- проговорилъ я.-- Ну что, окончилась война, домой пришелъ?

-- Такъ точно, вашескоблагородіе.

-- Въ отставку?

-- Никакъ нѣтъ, вашескоблагородіе, по билету.

-- Это въ запасъ, значитъ?

-- Такъ точно, вашескоблагородіе.

-- Ну, поздравляю, поздравляю.

-- Покорнѣйше благодаримъ, вашескоблагородіе.

-- Теперь, стало быть, отца покоитъ будете?

-- Такъ точно, вашескоблагородіе.

-- Доброе дѣло.

-- Теперь ужь, вретъ, не вывернется!-- кричалъ Киръ, не спуская глазъ съ молодца-сына.-- Теперь ужь какъ хочешь, а беззубому старику давай ѣсть... вотъ что, да!... И газеты бросимъ читать,-- прибавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ.-- Ну ихъ, чтобъ пусто имъ было! А то, вѣдь, мы, сынокъ, безъ тебя-то, когда война-то у васъ шла, только и знали, что газеты читали. А теперь будетъ, довольно!... Сколько хочешь будемъ охотиться. Вонъ онъ у меня, кормилецъ-то мой. Небось, съ голоду не помремъ.

И, съ гордостью похлопавъ сына по плечу, прибавилъ:

-- Вотъ онъ у меня какой... съ крестомъ, кавалеръ, значитъ!

-- Четвертой степени?-- спросилъ я Николая.

-- Такъ точно, вашескоблагородіе.

-- За что получили?

-- За Авліаръ, вашескоблагородіе.

-- Ну, что же, рады, что домой вернулись?

-- Такъ точно-съ.

-- О товарищахъ не скучаете?

-- Никакъ нѣтъ, вашескоблагородіе.

-- Гм...-- перебилъ его старикъ.-- Такъ вотъ я ему и позволю о товарищахъ скучать! Теперь ему скучать некогда. Дамъ ему отдохнуть, а тамъ... за дѣло принимайся, опять за свое ремесло сопожное, и корми старика.

Но вдругъ, что-то вспомнивъ, онъ выхватилъ у сына фуражку и, подавая ее мнѣ, проговорилъ, заливаясь добродушнымъ старческимъ хохотомъ:

-- Почитай-ка, почитай-ка, чего тутъ написано-то!

Я взялъ фуражку и прочиталъ слѣдующее двустишіе, написанное на тульѣ:

Не трожь, дурашка,

Не твоя фуражка.

-- Хе-хе-хе!-- хохоталъ старикъ.-- Это онъ самъ сочинилъ, чтобы, значитъ, никто его фуражки не бралъ... Вонъ, вѣдь, онъ веселый какой!

Я усадилъ своихъ гостей за столъ и приказалъ подать имъ чаю. Николай долго не соглашался сѣсть, благодарилъ меня, поводилъ какъ-то глазами, увѣрялъ, что онъ можетъ и постоять. Наконецъ, Киръ взялъ его за рукавъ и усадилъ его силой.

-- Ничего, садись!-- говорилъ онъ,-- баринъ добрый, ласковый, пріятель мнѣ. Садись знай!

Сѣли они за столъ другъ противъ друга. Старикъ усѣлся, какъ слѣдуетъ, на весь стулъ, и положилъ на столъ обѣ руки, а Николай только на кончикъ стула, широко разставивъ ноги, выпятивъ грудь и уперевъ лѣвую руку въ лѣвое же колѣно. Подали чай, и гости мои принялись угощаться. Николая я зналъ еще мальчишкой, неуклюжимъ, ротозѣемъ, чумазымъ, съ вѣчно запачканнымъ носомъ, а теперь онъ былъ молодецъ-молодцомъ, какъ есть настоящій "кавалеръ". Лицо его было тщательно выбрито, усы слегка нафабрены и закручены, коротко остриженные волосы тщательно причесаны, и только одна сережка серебряная и блестящая, продѣтая въ лѣвое ухо, портила нѣсколько вообще пріятное впечатлѣніе. Держался онъ прямо, ловко, смотрѣлъ бойко. Его мундиръ былъ тщательно вычищенъ, сапоги тоже, а руки отличались даже какою-то нѣжною бѣлизной. Старикъ, разумѣется, глазъ не спускалъ съ сына, смотрѣлъ на него любовно, ласково и, видимо, восхищался. Онъ даже чай пилъ какъ-то неохотно, словно ему некогда было, словно боялся отвести глаза отъ сына.

Просидѣли они у меня съ полчаса, наконецъ, встали и начали прощаться.

-- Ну, спасибо тебѣ, -- проговорилъ Киръ, протягивая мнѣ руку,-- спасибо, что моего Николашку приласкалъ.

-- Покорнѣйше благодаримъ, вашескоблагородіе!-- говорилъ, въ свою очередь, Николай.

-- Не за что, не взыщите!-- отвѣтилъ я.-- Очень радъ, что вы возвратились, наконецъ, а то ужь отецъ боялся за васъ... Заходите еще когда-нибудь.

-- Премного благодарны-съ... Счастливо оставаться, вашескоблагородіе.

Старикъ пропустилъ сына и, когда тотъ вышелъ изъ кабинета, подбѣжалъ ко мнѣ на цыпочкахъ.

-- Ну, что, какъ?-- спросилъ онъ шепотомъ.-- Какъ на твой взглядъ?

-- Молодецъ, узнать нельзя!

-- Нѣтъ, правда?

-- Конечно, молодецъ.

-- Этотъ и изъ лица-то подобрѣе того, старшаго-то!

-- Да.

-- А ужь сколько пороху привезъ мнѣ... Фунтовъ съ десять! Стрѣляй -- не хочу!

-- Отлично.

-- Ситцу на двѣ рубахи, -- продолжалъ старикъ,-- рожокъ для пороху.

И, понизивъ голосъ, прибавилъ:

-- И деньжонки есть, какъ видно.

-- Теперь женить его надо!-- замѣтилъ я.

-- Извѣстно!-- подхватилъ Киръ.-- Да за такого молодца любая дѣвка выйдетъ. Сюда шли, такъ даже всѣ засматривались.

И, еще разъ поблагодаривъ меня "за ласку", поспѣшно вышелъ изъ кабинета, какою то особенно бодрою и веселою походкой.

Немного погодя, они проходили уже мимо того окна, возлѣ котораго я сидѣлъ. Увидѣвъ меня, Киръ кивнулъ мнѣ: "спасибо!" а Николай ловко сдѣлалъ "подъ козырекъ".

Киру было уже лѣтъ шестьдесятъ "съ хвостикомъ", но, тѣмъ не менѣе, это былъ старикъ довольно еще бодрый и крѣпкій, съ свѣжимъ, румянымъ лицомъ и съ сѣдыми усами, начинавшими уже отъ старости желтѣть. Только одно зрѣніе начало ему измѣнять въ послѣднее время, и, будучи страстнымъ охотникомъ, Киръ не на шутку побаивался за свои глаза. Одѣвался онъ всегда въ казакины изъ толстаго чернаго сукна съ зелеными кантами по всѣмъ швамъ, такія же шаравары, заправленныя за голенища сапогъ, а на головѣ -- и лѣтомъ, и зимой -- носилъ барашковую шапку съ зеленою же суконною верхушкой. Когда-то, очень давно тому назадъ, костюмъ этотъ былъ форменнымъ костюмомъ аварьевскихъ охотниковъ и форму эту Киръ не снималъ до сихъ поръ. Тоже когда-то Киръ былъ дворовымъ человѣкомъ этого Аварьева, славившагося своею громадною охотой, и состоялъ при этой охотѣ въ должности доѣзжачаго. Насколько былъ извѣстенъ въ охотничемъ мірѣ самъ Аварьевъ, настолько же славился и его доѣзжачій Киръ Иванычъ. Это былъ своего рода геній, рождающійся только вѣками,-- геній, пріобрѣсти котораго нельзя было ни за какія деньги. На Кира всѣ охотники точили зубы; какой то книзь предлагалъ даже за него Аварьеву десять тысячъ, но Аварьевъ оцѣпилъ его въ милліонъ и изъ суммы этой не уступалъ ни гроша. Аварьевская стая гончихъ считалась лучшею не только въ извѣстномъ околоткѣ, но даже и во всей Россіи, а Киръ -- лучшимъ же въ Россіи доѣзжачимъ. Но времена измѣнились... Крѣпостное право рушилось, а съ нимъ рушились и всѣ тѣ, которые только имъ и существовали. Аварьевъ разорился, дошелъ до нищеты, умеръ гдѣ-то чуть не съ голода, а Киръ пережилъ свою славу. Когда-то онъ былъ женатъ, но, овдовѣвъ, остался съ одною дочерью Агаѳьей и двумя сыновьями, Алексѣемъ и Николаемъ. Сдѣлавшись свободнымъ и схоронивъ своего барина Аварьева, Киръ обошелъ почти всѣ уцѣлѣвшія еще отъ разгрома охоты. Ему платили, конечно, большія деньги, но -- увы!-- для Кира деньги не имѣли цѣны. Ему требовалась такая стая, какая была когда-то у Аварьева. И только такая именно стая могла воодушевлять его, опьянять и доводить до того экстаза, до котораго доходилъ онъ тогда. Тамъ у него была стая смычковъ въ сорокъ, вся изъ однокорытниковъ, имъ самимъ вскормленныхъ, подобранныхъ и нагоненныхъ. Тогда было чего "завести и бросить въ островъ". А теперь самая большая охота, самая большая стая состояла изъ какихъ-нибудь десяти, много пятнадцати смычковъ... "Нѣтъ, это не то,-- ворчалъ Киръ,-- съ такою стаей и мараться нечего!" И онъ съ тоской вспоминалъ свою, родную ему стаю. То все хорошіе "красногоны" были, "паратые"... Тѣ, бывало, не давали звѣрю "питаться въ островѣ". "Чутьистые были, доймчивые, нестомчивые, гнали "безъ срону, не вразбродъ, не расползались", какъ эти, а гнали "стайно, подбираясь и сваливаясь въ кучу". Та, бывало, у звѣря-то "на хвостѣ висѣла", не давала ему ни разглядывать, ни вынюхивать, и звѣрь по неволѣ "шелъ настоящимъ лазомъ". А этихъ-то, теперешнихъ-то, и не найдешь въ островѣ-то!... Тамъ одна тявкнетъ, тутъ одна отзовется, и пойдутъ гнать по голосу, зря... А тогда не то было!... Тогда "натечетъ", бывало, стая на слѣдъ или на нарыскъ и сейчасъ же "перемолчку" сдѣлаетъ, словно онѣмѣетъ вся, задастъ кругъ, увѣрится, и тогда ужь погонитъ, да такъ погонитъ, что глаза кровью нальются и темный лѣсъ ходенёмъ заходитъ!... А теперь ничего этого Киръ не находилъ, и тоска грызла его. Сколько разъ Киръ зарокъ давалъ бросить эту охоту, начать охоту съ ружьемъ; но наступала осень, желтѣлъ листъ, и "душа ныла" у него, сидя дома. "Нѣтъ,-- говорилъ онъ,-- не могу, пойду къ барину Кротову и поѣзжу еще одну осень!" И онъ шелъ къ Кротову, поступалъ къ нему въ доѣзжачіе, садился на коня и опять чуть не проклиналъ свою горькую долю. И кротовская стая была не лучше той, съ которой онъ ѣздилъ прошлою осенью. Стая эта то и дѣло "прихватывала по зайцу", гнала "съ поддаемъ",-- значитъ, боялась звѣря,-- и, сверхъ всего этого, вся состояла изъ "овцерѣзовъ". Увидитъ овецъ, бывало, и въ одну секунду все стадо разшвыряетъ. Да и вообще всѣ были какія-то густошерстыя, съ мясистыми головами и съ долгимъ и повислымъ гономъ... Да и выжлятники-то оказались порядочною дрянью. Не то, что аварьевскіе, съ которыми ѣздилъ когда-то Киръ. То были молодцы, соколы, орлы,-- всюду поспѣвали... Тѣ умѣли и звѣря "перенять", и гончихъ "отхлопать", коли звѣрь прорвался. У тѣхъ, бывало, и прорвавшійся-то, гонный звѣрь -- и тотъ не уведетъ за собою стаю. Нѣтъ, шалишь, погоди немножко!... И вспомнилъ Киръ выжлятника Илюшку кривова!... Со всѣхъ ногъ, вмѣстѣ съ лошадью, въ оврагъ сорвался, пополамъ ногу переломилъ, а, все-таки, вскочилъ въ сѣдло, отхлопалъ гончихъ, воротилъ въ стаю... и только тогда заявилъ о переломѣ ноги... Это вотъ выжлятникъ былъ!... А у нынѣшнихъ-то, "воронъ", прорвался звѣрь, за нимъ вся стая, и "ушла вся изъ слуха" -- ищи ее. Глядя на такую чепуху, и борзятники оставляютъ лазы... А, вѣдь, звѣрь не дремлетъ!... Онъ пойдетъ себѣ шмыгать покинутыми "лазами": то лиса прошмыгнетъ, то волченокъ... Да и что это за важлятники, которые только изъ-за жалованья служатъ? Сегодня онъ выжлятникъ, а завтра кирпичи обжигать идетъ... И, видя все это, Киръ "спѣшивался", бросалъ о земь шапку и, уперевшись лбомъ въ дерево, злобно скрежеталъ зубами... Онъ даже проклиналъ въ это время дарованную волю, давшую свободу рабамъ, а въ томъ числѣ и ему, и искренно сожалѣлъ о рухнувшелъ крѣпостномъ правѣ. "А все эта дурацкая воля!" -- бормоталъ онъ и гнѣву его не было предѣловъ.

Проѣздитъ, бывало, Киръ, осень, а потомъ и идетъ за разсчетомъ.

-- Какъ, почему, отчего?-- сыпались вопросы.-- жить, что ли, тебѣ не хорошо?

-- Нѣтъ, ничего-съ... премного благодарны...

-- Такъ почему же уходишь-то?

-- Да такъ-съ...-- проговоритъ, бывало, Киръ, почесываясь,-- выдержки нѣтъ... ни въ собачкахъ, ни въ людяхъ... Выжлятники -- вороны, а собачки-то "пѣши" больно,-- намедни "небѣжку" (молодой волкъ въ августѣ), и того "согнать" не смогли!... Ужь я съ лошади арапникомъ захлысталъ...

И уйдетъ.

А съ наступленіемъ осени у Кира "опять душа заныла" и, глядишь, онъ опять на конѣ съ большущимъ мѣднымъ рогомъ, и опять за хвостомъ его лошади кучно труситъ сомкнутая стайка гончихъ. А стайка-то, глядишь, еще хуже той, съ которой ѣздилъ онъ прошлою осенью. И не дурны были на взглядъ и выжлецы, и выжловки, и статьями ничего себѣ, и "вожаки" имѣлись порядочные, да, на грѣхъ, въ "забойкѣ" всѣ,-- то и дѣло "на балалайкѣ играли".

"Нѣтъ, -- думалъ Киръ, сидя на конѣ и покуривая свою "носогрѣйку",-- нѣтъ, шабашъ, послѣднюю осень..."

А господа, глядя на него, говорили, вздыхая:

-- Да, былъ Киръ, а теперь нѣтъ Кира!...

Но господа эти и понять не хотѣли, что, въ сущности, Киръ Яылъ тутъ не при чемъ. Дайте этому же самому Киру аварьевскую стаю, аварьевскихъ выжлятниковъ-соколовъ, воротите, словомъ, минувшее время, и тогда онъ вамъ покажетъ, что онъ и теперь тотъ же самый Киръ, какимъ былъ тогда, и что цѣна ему милліонъ.

Помотался Киръ еще осени двѣ и, наконецъ, дѣйствительно бросилъ это дѣло. На сколоченныя деньжонки онъ поставилъ себѣ избенку возлѣ моей усадьбы, купилъ двустволку тульскаго издѣлія и зажилъ себѣ не то однодворцемъ какимъ-то, не то отшельникомъ. За это время Киръ выдалъ замужъ свою дочь Агаѳью за какого-то мѣщанина, чѣмъ-то торговавшаго въ городѣ, а старшаго сына Алексѣя, при помощи какого-то барина-охотника, опредѣлилъ въ гимназію. И такъ, когда Киръ поселился у меня, то при немъ находился только младшій сынъ Николашка. Николашкѣ этому было тогда лѣтъ пятнадцать. Это былъ малый шустрый, смѣтливый, бойкій, чувствовалъ какую-то склонность къ сапожному мастерству, почему Киръ и отдалъ его въ обученіе къ проживавшему въ томъ же селѣ сапожнику. Чѣмъ существовалъ Киръ, трудно было бы опредѣлить. Деньжонки, какія у него были, онъ частью потратилъ на свадьбу дочери, частью на постройку, а ремесла никакого не зналъ. Правда, что, купивъ двустволку, онъ безпощадно колотилъ всевозможную дичь, а иногда даже зайцевъ и лисицъ; правда, что все убитое онъ продавалъ проживавшимъ по сосѣдству помѣщикамъ, но всѣ эти рессурсы не могли же быть особенно значительными. Тѣмъ не менѣе, однако, Киръ существовалъ: пилъ, ѣлъ, содержалъ свою собаку, обувалъ и одѣвалъ своего Николашку, пока тотъ не обучился еще точать сапоги, и даже ухитрялся помогать изрѣдка обучавшемуся въ гимназіи сыну Алексѣю: то, бывало, "трешницу" пошлетъ ему, а то такъ и цѣлую "пятишницу". Избушка его была въ нѣсколькихъ шагахъ отъ моей усадьбы и помѣщалась на самомъ берегу рѣки, прислонившись бокомъ къ опушкѣ небольшой дубовой рощи. Жилъ, конечно, Киръ бѣдно, перебиваясь съ хлѣба на квасъ, питался больше "картошкой" да пшеномъ, а, все-таки, были люди, считавшіе его за денежнаго человѣка и даже нашлись такіе, которые, желая поживиться чужимъ добромъ, однажды обобрали его до нитки. Хорошо, что случилось все это въ отсутствіе Кира, когда онъ былъ на охотѣ, а то, пожалуй, и его бы самого убили. У него украли: тулупъ овчинный, полушубокъ, самоваръ, нѣсколько рубахъ ситцевыхъ и даже дешевые стѣнные часы, которые, впрочемъ, тутъ же въ лѣсу были найдены сломанными, только безъ гирь и цѣпочекъ. Киръ даже расплакался при видѣ своей ограбленной хибарки, при видѣ разломанныхъ замковъ, которыми онъ такъ тщательно запиралъ свою "укладочку" и дверь своего чулана. Побѣгалъ онъ было на первыхъ порахъ по разнымъ знахарямъ и знахаркамъ; тѣ было сперва посулили ему что-то хорошее, но потомъ, повыманивъ у него послѣднія деньжонки, объявили, что дѣло плохо и что все покраденное у него словно какъ сквозь землю провалилось. Услыхавъ о случившейся у Кира покражѣ, къ нему пріѣхала изъ города дочь Агаѳья. Они поплакались вмѣстѣ; Агаѳья повыла даже слегка, поахала, поохала и, въ концѣ-концовъ, помогла старику чѣмъ могла. Сшила ему нѣсколько рубахъ, штановъ; привезла съ собой изъ города небольшой самоварчикъ, который и подарила отцу; пожила у старика съ недѣльку; кое-какъ утѣшила, успокоила его и, немного погодя, прислала ему изъ города новые сапоги, тулупъ овчинный и такой же полушубокъ. Въ письмѣ, кое-какъ нацарапанномъ рукою мужа, она просила отца принять все это отъ нея въ знакъ ея "дочерняго" къ нему уваженія и вѣчной признательности. Киръ успокоился нѣсколько и снова принялся за свою охоту, только на этотъ разъ все цѣнное онъ приносилъ но мнѣ и пряталъ въ мою кладовую.

Всю жизнь свою рыскавшій съ гончими, Киръ долго не могъ пристраститься къ ружейной охотѣ. Долго онъ смотрѣлъ на ружье съ какимъ-то презрѣніемъ; долго называлъ его не иначе, какъ "дурацкою дубинкой", долго ворчалъ, что вотъ на старости лѣтъ ему пришлось пѣшкомъ бѣгать, однако, попривыкъ и, немного погодя, пристрастился къ этой новой для него охотѣ до такой степени, что готовъ былъ шататься съ ружьемъ по цѣлымъ недѣлямъ. Нечего говорить, что, имѣя подъ бокомъ такого рьянаго охотника, я еще болѣе пристрастился къ охотѣ, ежели только это было возможно, и что мы съ Киромъ были почти неразлучны. Мы разъѣзжали съ нимъ по сосѣднимъ губерніямъ охотились по всевозможной дичи; охотились по зайцамъ, по лисамъ, по волкамъ; устраивали облавы и даже одно время держали у себя двоихъ выписанныхъ изъ Псковской губерніи всѣмъ извѣстныхъ "лукашей".

Такъ шло время... Наконецъ, старшій сынъ кончилъ гимназію, пріѣхалъ побывать къ отцу, но прогостилъ почему-то недолго. Онъ сообщилъ отцу, что поступать въ университетъ не желаетъ, во-первыхъ, потому, что и безъ того уже чувствуетъ себя утомленнымъ, а, во-вторыхъ, и потому, что имѣетъ въ виду довольно выгодное мѣсто по акцизному вѣдомству. Это былъ молодой человѣкъ дѣйствительно болѣзненный, съ какимъ-то истомленнымъ, зеленымъ лицомъ, съ ввалившимися глазами, со впалою, плохо развитою грудью и какимъ-то непріятнымъ, дребезжавшимъ голосомъ. Во все свое пребываніе у отца онъ какъ-то мало говорилъ съ нимъ, все больше гулялъ по лѣсу, да курилъ папиросы, и только передъ отъѣздомъ нѣсколько разговорился и кончилъ тѣмъ, что попросилъ у отца рублей двѣсти денегъ "на первое обзаведеніе". Киръ расхохотался, и молодой человѣкъ вывелъ изъ этого хохота такое заключеніе, что старикъ либо не хочетъ дать ему этой суммы, либо дѣйствительно у него нѣтъ денегъ. Однако, отказъ, все-таки, не понравился молодому человѣку и еще болѣе охладилъ и безъ того уже не совсѣмъ теплыя отношенія его къ отцу. Передъ отъѣздомъ сына Киръ далъ ему, однако, пять рублей.

-- Вотъ все, что есть,-- проговорилъ онъ,-- послѣднія...

Молодой человѣкъ положилъ деньги въ карманъ, поблагодарилъ отца и, въ то же время, спросилъ:

-- А что, батюшка, вы не знаете... сестра не поможетъ мнѣ?... Не одолжитъ меня этою суммой?

-- Откуда же она возьметъ-то?

-- Какъ, откуда? Мужъ приторговываетъ... лавочку свою имѣетъ...

-- Да, вѣдь, у нихъ семья, поди, дѣти... Мужнина мать старуха...

-- Однако, вѣдь, помогла же она вамъ, когда обокрали-то васъ?

-- Такъ, вѣдь, это не денежная бѣда была!... Овчинъ-то и тебѣ, можетъ, дастъ.

-- Мнѣ овчинъ не надо!-- проговорилъ Алексѣй.

И, сухо простившись съ отцомъ, онъ уѣхалъ.

Нѣсколько дней Киръ ходилъ, какъ опущенный въ воду... Однако, тщательно скрывалъ отъ меня свое разочарованіе и про сына не говорилъ ни полсдова. Черезъ недѣлю Киръ узналъ, что Алексѣй, все-таки, навѣстилъ сестру, погостилъ у нея, тоже просилъ "насчетъ перваго обзаведенія", обѣщалъ ей даже эти двѣсти рублей возвратитъ современемъ, но, не получивъ просимой суммы, разсердился и уѣхалъ.

Все это произошло, когда Николашкѣ минуло девятнадцать лѣтъ, а два года спустя его потребовали къ призыву. Послѣднее обстоятельство такъ повліяло на Кира, что онъ чуть было не слегъ, несчастный. Николашка былъ дѣйствительно единственною опорой отца. Выучившись сапожному ремеслу, онъ переселился къ отцу, точалъ по цѣлымъ днямъ сапоги, башмаки; разъѣзжалъ съ ними по базарамъ, выгодно продавалъ ихъ, и дѣло шло такъ хорошо, что жилъ онъ съ отцомъ безбѣдно. А тутъ вдругъ солдатчина!... Однако, дѣлать было нечего... Номеръ Николашка вынулъ самый злосчастный и его забрили. Старикъ не выдержалъ и захворалъ. Дочь Агаѳья опять пріѣхала къ отцу, потакала съ нимъ вмѣстѣ, потужила объ Николашкѣ, потужила объ отцѣ и увезла его съ собой въ городъ.

-- Чего вамъ тутъ дѣлать-то, тятинька!-- говорила она какимъ-то пѣвучимъ, ласкающимъ голосомъ.-- Вы здѣсь съ тоски помрете. Снѣгъ кругомъ, сугробы. Ни выйти, ни выѣхать нельзя, а тамъ, въ городѣ, все-таки, на людяхъ. И храмъ Божій по близости, и за воротами посидѣть можно -- скамеечка у насъ тамъ такая устроена -- и по базару походите... Поди не объѣдите насъ... Слава тебѣ, Господи, ужь не въ такой бѣдности живемъ, чтобъ отца роднаго прокормить не на что было! За это даже и самъ Богъ накажетъ.

-- Спасибо тебѣ, доченька,-- говорилъ Киръ,-- спасибо тебѣ за твою ласку, только ѣхать мнѣ къ вамъ, все-таки, зазорно. Хоша ты мнѣ и дочь родная, ну, а, вѣдь, мужъ твой -- чужой человѣкъ.

-- Какъ это чужой?-- удивилась Агаѳья.-- Онъ есть законный супругъ вашей дочери, и вдругъ опосля того чужой!... Нѣ-ѣ-тѣ!-- прибавила она, покачивая головой,-- нѣтъ, тятенька, это вы даже очень нехорошо говорите! Мужъ мой завсегда будетъ радъ вамъ... Онъ добрый и завсегда всю нашу семью какъ за своихъ родныхъ почитаетъ. Даже вотъ когда братецъ Алексѣй Кирычъ пріѣзжалъ къ намъ, такъ ои и ему десять рублей на дорогу дали! Конечно, братецъ недовольными остались, двѣсти рублей все просили, только у мужа,-- ужь это даже и я могу завѣрить,-- такихъ большихъ денегъ никогда не бываетъ. Нѣтъ, вы оставьте это, не грѣшите, тятенька, и поѣдемте къ намъ. А придетъ весна, я васъ опять сюда привезу, коли у насъ жить вамъ наскучитъ.

Послѣдствіемъ этой ласковой и пѣвучей рѣчи было то, что Киръ перетащилъ ко мнѣ все остававшееся у него въ избѣ, самую избу забилъ гвоздями и уѣхалъ къ дочери.

-- Ужь больно тошно безъ Николашки-то!-- говорилъ Киръ, прощаясь со мною.

Всю зиму прогостилъ онъ у дочери, а передъ наступленіемъ весенней распутицы, передъ Благовѣщеніемъ, возвратился домой.

-- Нѣтъ, теперь ужь меня никакими калачами не удержишь!-- кричалъ онъ съ какимъ-то сіяющимъ лицомъ.-- Нѣтъ, шалишь...

-- А что, плохо развѣ жилось у дочери-то?-- спросилъ я.

Киръ даже ротъ разинулъ отъ удивленія.

-- Мнѣ-то?-- вскрикнулъ онъ.

-- Ну, да.

-- Не житье, а масляница... вотъ какъ, другъ любезный! Не знали куда посадить, чѣмъ накормить. Зять -- человѣкъ душевный, ласковый и Агашу мою до смерти любитъ. "За такую супругу,-- говоритъ онъ мнѣ,-- какова Агаѳья Кировна, я должонъ, тятенька, ежечасно за васъ Бога молить, а вамъ въ ножки кланяться. Какъ у Христа,-- говоритъ,-- за пазухой живу-съ!... Семерыхъ дѣтей имѣемъ-съ, да троихъ схоронили, а я,-- говоритъ, -- отъ Агаѳьи Кировны ни одного дурнаго слова не слыхалъ. Ужь на что,-- говоритъ,-- родительница моя ворчливая старуха, такъ и съ той ладить умѣетъ!" Не пущалъ все меня. "Свѣтлый,-- говоритъ,-- праздничекъ встрѣтимте вмѣстѣ". А какой тутъ праздникъ, когда выйдешь, бывало, на крылечко и тутъ же сейчасъ скворечня торчитъ, а въ скворечнѣ скворецъ распѣваетъ? "Нѣтъ,-- говорю,-- зятекъ дорогой, ужь теперь меня домой вези! Того и жди, что вальдшнепы прилетятъ. Нѣтъ, -- говорю,-- ко дворамъ вези!"

И, дѣйствительно, на слѣдующій же день Киръ прибѣжалъ ко мнѣ.

-- Показались!-- крикнулъ онъ.-- Иди скорѣй!

А немного погодя мы были уже въ лѣсу и, дѣйствительно, увидали первыхъ прилетѣвшихъ вальдшнеповъ.

Прошло еще нѣкоторое время и, наконецъ, дожили мы до послѣдней турецкой войны. Николашка попалъ въ кавказскую армію и Киръ снова впалъ въ уныніе. "Ну, какъ убьютъ! Ну, какъ убьютъ!-- тростилъ онъ то и дѣло.-- Ну, какъ убьютъ!" На первыхъ порахъ Николашка писалъ отцу; въ письмахъ этихъ "кланялся ему отъ лица до сырой земли", просилъ передать отъ него "низменные поклоны единоутробной сестрицѣ Агаѳьѣ Кировнѣ, единоутробному братцу Алексѣю Кирычу и многимъ другимъ", и письма эти кончалъ обыкновенно "слезною просьбой" о высылкѣ ему денегъ, а потомъ вдругъ почему-то замолчалъ. Не писалъ ничего отцу и старшій сынъ Алексѣй, хотя намъ было извѣстно, что молодой человѣкъ дѣйствительно получилъ прекрасное мѣсто по акцизному вѣдомству, на комъ-то довольно выгодно женился и что живетъ теперь въ полномъ довольствѣ. О женитьбѣ этой Киръ узналъ какъ-то стороной, ибо сынъ не увѣдомилъ объ этомъ ни отца своего, ни сестру. Женившись, молодой человѣкъ отправился къ мѣсту своего служенія въ одну изъ сосѣднихъ губерній, но въ какую именно -- неизвѣстно. Однако, поведеніе сына Алексѣя не особенно огорчило Кира. Правда, на первыхъ порахъ онъ былъ какъ будто нѣсколько оскорбленъ его невниманіемъ, но, будучи весь переполненъ тревогой о судьбѣ своего Николашки, вскорѣ примирился съ этимъ оскорбленіемъ, а немного погодя даже и забылъ про него. Николашка всецѣло захватилъ всѣ его помыслы. Объ охотѣ Киръ, конечно, забылъ и думать, даже мнѣ мѣшалъ охотиться, ибо аккуратно каждое утро являлся ко мнѣ и спрашивалъ: "Нѣтъ ли чего новенькаго?" И я волей-неволей бралъ газеты и прочитывалъ ему всѣ новѣйшія извѣстія съ театра военныхъ дѣйствій. Про дунайскую армію мы, впрочемъ, не читали ничего, такъ какъ намъ до нея не было никакого дѣла,-- пускай себѣ воюетъ, сколько ей угодно,-- за то про кавказскую не пропускали ни одной строки и прочитывали всѣ сообщенія не одинъ разъ, а раза по два и по три.

-- Чтой-то, вотъ этого... словно какъ я не понялъ!-- говорилъ Киръ.-- Ну-ка, прочитай-ка еще разъ...

И я повторялъ чтеніе, хотя и зналъ очень хорошо, что Киръ вретъ, что понялъ онъ все до капли, но что ему просто захотѣлось еще разъ послушать, какъ тамъ люди другъ друга колотятъ.

Извѣстія эти читали мы не кое-какъ, а по всѣмъ правиламъ искусства. Мы добыли себѣ карту военныхъ дѣйствій и каждое передвиженіе войскъ обозначали особыми спеціально пріобрѣтенными для этого булавками. Такъ какъ все вниманіе наше сосредоточивалось только на кавказской арміи, или даже, правильнѣе сказать, на николашкинскомъ полку, то полкъ этотъ былъ почтенъ у насъ особою булавкой, къ головкѣ которой было прикрѣплено сургучомъ красивое перо изъ хвоста селезня. Мы читали и, сообразно прочитанному, перемѣщали булавки. При этомъ мы иногда поощряли распоряженія военныхъ начальниковъ лестными похвалами, а иногда, такъ наоборотъ, корили ихъ и даже распекали. Какъ-то разъ Киръ былъ такъ взбѣшенъ распоряженіемъ какого-то генерала, что немедленно же порѣшилъ его повѣсить... Но потомъ, когда первый гнѣвъ прошелъ, смягчился и только разжаловалъ въ рядовые.

-- Ихъ надо вотъ какъ держать, -- кричалъ онъ, показывая мнѣ сжатые кулаки,-- чтобъ они помнили, кѣмъ командуютъ... Я, бывало, съ гончими ѣздилъ, такъ и тѣхъ берегъ... въ "крапивистый" островъ ни за что, бывало, не наброшу... хоть ты убей!

Когда николашкинъ полкъ участвовалъ въ какомъ-нибудь дѣлѣ, то Киръ выходилъ изъ себя, хотя бы дѣло это сопровождалось полнымъ разгромомъ непріятеля, плѣненіемъ нѣсколькихъ тысячъ турокъ съ какимъ-нибудь пашою во главѣ, захватомъ всего непріятельскаго лагеря съ обозомъ и отбитіемъ самыхъ важнѣйшихъ военныхъ трофеевъ. Какъ только узнавалъ онъ, что николашкинъ полкъ дрался, такъ онъ однимъ взмахомъ руки смахивалъ на полъ натыканныя нами булавки, вскакивалъ съ мѣста и, бѣгая изъ угла въ уголъ по комнатѣ, кричалъ:

-- Не хочу, не хочу и читать больше... Кончено!... Николашка убитъ... и читать больше нечего!...

Но Киръ, опять-таки, вралъ, ибо на слѣдующее же утро онъ снова являлся и снова спрашивалъ, нѣтъ ли чего новенькаго. Мы снова приводили въ порядокъ булавки и снова принимались за чтеніе. Но мы оставались недовольными и тогда, когда въ извѣстіяхъ ничего не упоминалось про николашкинъ полкъ. Однажды какъ-то случилось такъ, что про полкъ этотъ молчали нѣсколько недѣль подъ рядъ и даже не упоминали, куда онъ дѣвался. Всѣ наши булавки значительно подвинулись впередъ, а булавка съ перомъ селезня все еще одиноко торчала на прежней своей позиціи.

-- Этого быть не можетъ, -- ворчалъ Киръ, косясь на эту булавку,-- быть не можетъ!... Мы либо пропустили что-нибудь, либо весь николашкинъ полкъ перерѣзали.

-- Вотъ тебѣ разъ!-- вскрикнулъ я.-- Тогда бы объ этомъ телеграмма была.

-- Дожидайся!

-- Конечно, была бы.

-- Такъ чего она торчитъ, эта булавка-то? Развѣ ей мѣсто здѣсь?... Всѣ булавки вонъ гдѣ... а она все торчитъ.

-- Стало быть, полкъ не участвовалъ въ передвиженіяхъ.

-- Галокъ считать оставили, что ли?-- перебилъ меня Киръ и сейчасъ же прибавилъ:-- Перерѣзали, потому и не пишутъ ничего.

А на слѣдующій день Киръ забралъ у меня всѣ газеты, по крайней мѣрѣ, недѣли за двѣ, давно уже нами прочитанныя, и, тщательно перевязавъ ихъ бичевкой, понесъ домой.

-- Зачѣмъ это тебѣ?-- удивился я.

-- Хибарку свою оклеить хочу,-- отвѣтилъ онъ.

И опять-таки совралъ, ибо, придя въ тотъ же день къ Киру, я увидалъ его сидящимъ рядомъ съ дьячкомъ. Сидѣли они за столомъ, на которомъ были водка и ломоть чернаго хлѣба, и дьячекъ читалъ ему газеты.

-- Такъ-то ты хибарку-то свою оклеиваешь?-- проговорилъ я, входя въ избу.

Киръ смутился, началъ было врать, но какъ-то спутался и покаялся, что, не довѣряя мнѣ, хотѣлъ провѣрить: не упоминалось ли гдѣ-нибудь о томъ, что николашкинъ полкъ весь перерѣзанъ.

Наконецъ, война была со славой покончена. Увѣнчанные лаврами герои вернулись домой и народъ, гордый побѣдами, восторженно встрѣчалъ ихъ.

Вернулся, какъ намъ извѣстно, и Николай къ своему отцу.

Дня три праздновалъ Киръ возвращеніе своего сына. Сдѣлавъ визитъ мнѣ, онъ торжественно сдѣлалъ визиты и остальнымъ своимъ знакомымъ. Киръ выпросилъ у меня даже по этому случаю дрожки и на дрожкахъ разъѣзжалъ вмѣстѣ съ сыномъ. Они бывали съ визитами у священника, у фельдшера, у двухъ, трехъ сосѣднихъ знакомыхъ Киру помѣщиковъ, у лавочника, трактирщика и даже у нѣкоторыхъ знакомыхъ крестьянъ. Визиты эти, конечно, сопровождались угощеніемъ, усугубленною выпивкой и мой Киръ, почти ничего не пившій, чуть было совсѣмъ не спился за это время. Обо мнѣ онъ, конечно, забылъ и думать и съ самаго того времени, какъ приводилъ ко мнѣ своего "кавалера", не былъ ни разу. Наконецъ, какъ-то мимо дома прогремѣла ямская телѣжка, запряженная парою ямскихъ лошадей, съ бубенчиками и колокольчиками. Я выглянулъ въ окно и увидалѣвъ телѣжкѣ Кира и Николая. Телѣжка остановилась у крыльца, Киръ соскочилъ съ нея, а Николай помчался куда-то дальше, поднявъ цѣлое облако густой пыли.

-- Проводилъ!-- вскрикнулъ Киръ, входя въ кабинетъ и весело улыбаясь.

-- Кого, куда?-- спросилъ я.

-- Николашку!... Въ городъ къ сестрѣ заторопился!

-- Что же ты-то съ нимъ не поѣхалъ? Агаѳья бы рада была...

-- Что это,-- перебилъ меня Киръ,-- совѣсти, что ли, во мнѣ нѣтъ? Какъ же тебя-то оставить?

-- Я-то тутъ при чемъ?

-- Вотъ тѣ здравствуй!... Теперь ужь нечего булавки-то разставлять... Пора и на охоту... дупеля, вишь, показались.

Проѣздили мы за дупелями съ недѣлю, набили ихъ несчетное количество, убили, въ то же время, нѣсколько бекасовъ и утокъ и, наконецъ, возвратились домой. Одновременно съ нами возвратился изъ города и Николашка. Только пріѣхалъ онъ уже не въ военной формѣ, а въ какомъ-то легонькомъ сѣромъ пиджакѣ и въ такой же фуражкѣ какого то особенно необыкновеннаго фасона. Случилось такъ, что, возвращаясь съ охоты, я подвезъ Кира къ его хибаркѣ и въ то же самое время подлетѣлъ и Николай въ своей телѣжкѣ. Мы даже и не узнали его.

-- Господи, что это съ тобой?-- вскрикнулъ старикъ, всплеснувъ руками и узнавъ, наконецъ, въ пріѣхавшемъ своего сына.

-- А что-съ?-- спросилъ тотъ, улыбаясь.-- Не узнаете нешто?

-- Зачѣмъ же ты форму-то снялъ?

-- Да, вѣдь, запасному въ формѣ ходить не полагается... За это даже подъ отвѣтъ попасть можно-съ...

Мы разстались, я поѣхалъ домой, а черезъ нѣсколько дней Киръ опять пришелъ ко мнѣ.

-- Что, на охоту, что ли?-- спросилъ я его.

Но Киръ только рукой махнулъ.

-- Нѣтъ ужь, не до охоты!...

-- Что такое?

Киръ какъ-то немощно опустился на стулъ и, немного погодя, проговорилъ, разведя руками:

-- Вѣдь, ѣхать хочетъ.

-- Кто?

-- Да Николашка-то мой!... Въ городъ хочетъ переѣзжать!... "Я,-- говоритъ,-- тамъ мастерскую открою, найму себѣ подмастерьевъ и буду мужскую и дамскую обувь работать. А порасторгуюсь, сколочу деньжонокъ, такъ и магазинъ,-- говоритъ,-- открою, варшавскую обувь выпишу".

-- Ну, такъ что же?-- спросилъ я.

-- Ну, вотъ... больше ничего.

-- И отлично!-- замѣтилъ я.

-- Какъ это, отлично-то?-- удивился Киръ.

-- Конечно! Какая же здѣсь въ деревнѣ работа? Къ старымъ мужичьимъ сапогамъ заплаты пришивать, да къ бабьимъ котамъ подметки подметывать?... Вотъ и все!

-- А прежде-то, торговалъ, вѣдь!... Ѣздилъ же съ обувью по базарамъ! И хорошія деньги выручалъ!

-- То было прежде, а теперь иное дѣло.

-- Какое такое иное?

-- А такое, что прежде-то онъ одинъ по базарамъ разъѣзжалъ, а теперь крестьянскую обувь возами возятъ. Пересталъ мужикъ лапоть носить, ну, вотъ и явился новый промыселъ -- сапожный. Теперь сапогъ-то изъ Кимры да изъ Осташкова идетъ сюда. Наконецъ, работая здѣсь на мужиковъ, онъ шить разучится... Такъ и будетъ себѣ кое-какъ шиломъ ковырять! А въ городѣ работа требуется потоньше, надъ которой надо и посидѣть, и постараться.

-- Вотъ, вотъ,-- перебилъ меня Киръ,-- то же самое и онъ говорить. "Я,-- говоритъ,-- здѣсь руку себѣ испортить могу, отъ моды отстану!"

-- Конечно.

Киръ задумался и, немного погодя, взглянулъ на меня изподлобья и спросилъ:

-- А какъ же теперича я-то?

-- А ужь это вопросъ другой.

-- Какой такой еще?

-- Вопросъ этотъ его не касается.

-- Какъ не касается?-- вскрикнулъ Киръ, вскочивъ съ мѣста.-- Да что же я-то чужой ему, что ли? Одинъ сынъ бросилъ, а теперь и другой?... Гдѣ же тутъ порядокъ? Кто же меня кормить-поить будетъ?

-- Вѣроятно, онъ будетъ помогать тебѣ,-- замѣтилъ я.

-- Помогаетъ вонъ старшій-то!-- пробормоталъ Киръ.

-- Не всѣ же такіе.

-- А слыхалъ, что третёводни на селѣ-то было?-- спросилъ Киръ.

-- Не слыхалъ.

-- Родной сынъ роднаго отца по головѣ коломъ ударилъ!... Выхватилъ колъ изъ забора, да прямо отца-то по башкѣ и ахнулъ... Старикъ-то насилу отдышался!...

-- Бываетъ и это.

Въ тотъ же вечеръ Киръ пришелъ ко мнѣ вмѣстѣ съ сыномъ. На послѣднемъ былъ уже не пиджакъ, въ которомъ мы видѣли его возвратившимся изъ города, а черная суконная визитка, панталоны съ лампасами, лаковые штиблеты и легонькая духовая шляпа. Держалъ онъ себя уже не по-солдатски, а какъ настоящій модный сапожникъ, и даже началъ себѣ эспаньолетку отпускать. Не тѣмъ былъ и Киръ, какимъ былъ утромъ; теперь онъ былъ и веселъ, и счастливъ.

-- Ну,-- проговорилъ Киръ, -- отпустилъ я Николашку!... Пущай ѣдетъ съ Богомъ!...

-- И отлично сдѣлалъ!-- проговорилъ я.

-- Просто бѣда съ тятенькой,-- подхватилъ Николай развязно,-- никакихъ резоновъ слушать не хотятъ!... Насилу уговорилъ-съ!... Точно какъ изъ города я не могу имъ вспомоществованіе оказывать! Сестрица Агаѳья Кировна тоже, вѣдь, въ городѣ проживаетъ и собственною своею семьей обременена, а нешто забываетъ васъ?... То же самое и я...

-- Ты, братъ, мнѣ про сестру не говори, -- перебилъ его Киръ.

-- Я только къ примѣру, тятенька...

-- У сестры-то, братецъ, душа иная...

-- Какая же такая иная-съ?

-- Бабья... вотъ какая... добрая...

-- Позвольте, тятенька, это даже очень обидно слушать-съ... Какъ я въ молодости лѣтъ своихъ жимши при васъ, никогда ничего дурнаго вамъ не дѣлалъ, зачѣмъ же теперича, когда я, все-таки, состоя на службѣ, могъ себя усовершенствовать... и вдругъ я самъ себя ронять буду?... Да меня въ тѣ поры каждый самый необразованный даже мужикъ, и тотъ свиньей обругать можетъ... А мы этого, тятенька, не желаемъ-съ, а желаемъ, чтобы какъ-нибудь получше сдѣлать... Чтобы и намъ было хорошо, и вамъ не обидно.

-- Такъ, значитъ, вы порѣшили въ городъ переселиться?-- спросилъ я Николая.

-- Непремѣнно-съ.

-- Свою мастерскую откроете?

-- Свою-съ.

-- Ну, желаю вамъ успѣха... А отца-то, все-таки, не забывайте.

-- Не такой я человѣкъ, сударь,-- перебилъ меня Николай.-- Это братецъ мой, Алексѣй Кирычъ, могутъ такъ поступать, а я себя до этого не допущу-съ.

На слѣдующее утро, когда у избушки Кира стояла уже совсѣмъ готовая подвода, чтобы отвезти Николая въ городъ, между сыномъ и отцомъ происходило слѣдующее объясненіе. Оба они сидѣли за самоваромъ и пили чай. Николай былъ уже въ дорожномъ костюмѣ съ сумкой черезъ плечо, а Киръ въ одной рубашкѣ и суконныхъ штанахъ съ зеленымъ кантомъ.

-- Нѣтъ, ужь вы, тятенька, какъ вамъ угодно-съ,-- говорилъ Николай,-- а мнѣ на первое обзаведеніе помогите сколько-нибудь-съ.

-- Да гдѣ же я возьму тебѣ, Николай? Ты самъ видишь, что нѣтъ у меня ничего.

-- Мнѣ, вѣдь, немного, тятенька! Дадите рубликовъ сто, и довольно съ меня!

-- Да нѣтъ у меня.

-- Помилуйте, тятенька-съ, этого быть не можетъ!-- усомнился Николай.-- Цѣлый вѣкъ свой прожили, завсегда хорошее жалованье получали и вдругъ себѣ подъ старость копѣечку не приберечь.

-- Когда же я жалованье-то хорошее получалъ? Крѣпостнымъ жалованье не полагалось, а на волю отошли -- всѣ охоты перевелись... Были кое-какія деньжонки, ну, вотъ я на нихъ домишко себѣ купилъ; нельзя же, вѣдь, безъ угла оставаться, вѣдь, не волкъ я, чтобы вѣчно рыскать по свѣту! Потомъ дочь замужъ выдавалъ, вамъ помогалъ кое-чѣмъ, вотъ и остался безъ гроша.

-- Нельзя же, тятенька, и мнѣ безъ денегъ мастерскую открывать.

-- Куда же ты свои-то дѣвалъ?-- спросилъ Киръ.

-- Да много-ль у меня было-то? Вы нешто считали?

-- Не считалъ, а, все-таки, видѣлъ, что побольше сотни было.

-- А визитку-то сшилъ, а брюки-то... Надо же было скопировать себя! Нельзя же сапожнику, а тѣмъ болѣе башмашнику, въ какомъ-нибудь нанковомъ халатѣ ходить. Мы, вѣдь, завсегда въ хорошихъ домахъ бываемъ-съ, завсегда съ дамами разговариваемъ-съ.

-- Ну, вотъ и сшилъ бы себѣ какой-нибудь сюртучекъ дешевенькій, и будетъ, а, вѣдь, ты сколько накаталъ?

Но Николай только ухмыльнулся да головой покачалъ.

-- Неужто же, тятенька, у васъ денегъ нѣтъ?-- вскрикнулъ онъ, немного погодя.

-- Что же, лгать, что ли, я буду передъ тобой?

Николай помолчалъ.

-- Вамъ хибарочку-то свою не продать ли, тятенька?

-- Что-о-о?-- вскрикнулъ старикъ.

-- Хибарочку, говорю, продать бы слѣдовало.

-- Продать? Мнѣ продать послѣдній-то свой уголъ?-- крикнулъ Киръ.-- Такъ ты этого хочешь?

-- Вы выслушайте сперва, тятенька,-- перебилъ его Николай, -- а потомъ ужь кричите-съ. Я вамъ добра желаю, а не худа. Вы посмотрите-ка на свою хибарку-то. Вѣдь, она вся сгнила, сбоченилась, упаси Господи, обрушится, такъ, вѣдь, вы, по слабости своихъ силъ, даже не выползете изъ-подъ бревенъ-то, да изъ-подъ этого мусора разнаго. Такъ тамъ, и придавитъ васъ! А вы лучше хибарку-то продайте, а сами на должность поступите...

-- Мнѣ на должность?!-- кричалъ Киръ, ударяя себя кулакомъ въ грудь.-- Негодяй ты...

-- Дослушайте до конца,-- перебилъ его опять Николай,-- дослушайте, а въ тѣ поры и ругайте меня. Только я такъ разсчитываю, что не ругать меня будете, а, напротивъ того, даже спасибо скажете. Вамъ очень хорошо извѣстно-съ,-- продолжалъ Николай, -- что вашего брата, доѣзжачихъ, очень рѣдко можно найти теперича, а такихъ, какъ вы, и нѣтъ даже. Перевелись такіе-то!... Былъ у насъ въ полку одинъ офицеръ, Окатовъ; узналъ онъ какъ-то мое прозванье, позвалъ въ себѣ въ палатку и спрашиваетъ: "Не сынъ ли ты,-- говоритъ,-- Кира Иваныча?" -- Такъ точно, говорю.-- "живъ онъ?" -- живъ, говорю, вашескоблагородіе... Разговорились про васъ, хвалилъ васъ, долго говорили, а подъ конецъ Окатовъ и говоритъ мнѣ: "Вотъ что, другъ любезный, война скоро кончится, турокъ мы расчесали, войска наши подъ Константинополемъ, а какъ только все это мы пошабашимъ, такъ ужь служить не стоитъ и я подамъ въ отставку. Тогда,-- говоритъ,-- пришли ты мнѣ, пожалуйста, своего отца. Я,-- говоритъ,-- ему большое жалованье положу, никакихъ,-- говоритъ,-- денегъ не пожалѣю, лишь бы только онъ ко мнѣ въ охоту поступилъ! Пожалуйста, пришли!" А человѣкъ онъ очень богатый, тятенька, и на собакъ на этихъ большія деньги тратитъ; даже въ походѣ, и то четырехъ борзыхъ при себѣ имѣлъ! И повара имѣлъ, и собакъ! Онъ мнѣ и адресъ свой далъ. Коли угодно-съ, такъ чего же лучше-съ!

Киръ слушалъ, слушалъ и, наконецъ, проговорилъ:

-- Спасибо тебѣ, сынокъ! Господъ Окатовыхъ я знаю очень хорошо. Охота у нихъ, точно, отличная и сами они люди богатые и добрые. Мы съ ними нерѣдко съѣзжались и даже гончихъ въ одну стаю сваливали, только вотъ что, другъ любезный... Ты вотъ сейчасъ же самъ говорилъ, что коли хата моя обрушится, такъ я изъ-подъ бревенъ не выползу, и это ты правду сказалъ. Силъ во мнѣ нѣтъ, ну, а коли ихъ нѣтъ, такъ и доѣзжачимъ мнѣ быть не подъ силу.

И, вставъ съ мѣста, онъ низко поклонился сыну.

-- Спасибо тебѣ, сынокъ,-- проговорилъ онъ,-- за твою заботу о старикѣ-отцѣ. Спасибо.

-- Такъ къ братцу Алексѣю Кирычу жить поѣзжайте!-- вскрикнулъ Николай, точно обрадованный этою мыслью.-- Что же онъ за свинья такая, коли совсѣмъ про старика-отца позабылъ? Вѣдь, онъ, слава тебѣ, Господи, теперича бариномъ живетъ, на рысакахъ катаетъ, за женой участокъ земли взялъ, денегъ сколько-то! Къ нему и поѣзжайте. Чего же на него смотрѣть-то? Пріѣхали -- и шабашъ! "Корми, молъ, ѣсть, молъ, нечего!" Вѣдь, на васъ, тятенька, только взглянешь, такъ и то ужь жалость беретъ! Ни одежонки-то у васъ нѣтъ путной... такъ, казакинъ какой-то вытертый да съ какими-то дурацкими зелеными кантами; шапка какая-то овчинная! Тоже самое и кушаете вы хуже самаго послѣдняго мужика! Только и есть у васъ картошка печеная да каша пшенная. Нешто такъ возможно, тятенька? Послушайте-съ-ка моего совѣта, продавайте-ка хату...

-- А деньги тебѣ отдать?-- перебилъ его Киръ.

-- Тятенька!-- вскрикнулъ Николай, -- да, вѣдь, вамъ же лучше, коли у меня своя-то мастерская будетъ!

Но Киръ ничего не отвѣтилъ на это. Онъ поникъ только головой и думалъ тяжкую думу.

-- Какъ же, тятенька-съ, надумали-съ?-- спросилъ Николай, утомленный упорнымъ молчаніемъ отца.-- Мнѣ отправляться пора; подвода, вѣдь, ждетъ-съ.

Киръ поднялъ голову, взглянулъ на Николая и проговорилъ:

-- Надумалъ!

-- Что же-съ?

-- Не продамъ!

-- Ну, вотъ за это покорнѣйше благодаримъ-съ!

И, помолясь на образъ, Николай простился съ отцомъ и вышелъ изъ избы. Киръ пошелъ проводить его.

-- Ну-съ, тятенька, прощайте-съ, -- проговорилъ Николай, усаживаясь на телѣгу.-- Счастливо оставаться... Покорнѣйше благодарю васъ за ваше неоставленіе, за всѣ ваши благодѣяніямъ, напередъ не забывайте-съ... Мы, вѣдь, ваши дѣти, а вы наши родители.

Но старикъ врядъ ли слышалъ эти нехорошія слова сына, ибо слезы, тяжелыя и горькія слезы, какими можетъ только плакать оскорбленный отецъ, душили его. Нѣтъ, онъ не слыхалъ этихъ словъ, и счастье его, что они не коснулись его слуха.

-----

Наступила осень. Были мы съ Киромъ на охотѣ, верстахъ въ тридцати отъ дома. Охотились по вальдшнепамъ, но "высыпка" была жалкая, плохая, а потому и охота неудачная. За всѣ за три дня, проведенные на охотѣ, мы подняли всего пять вальдшнеповъ, изъ которыхъ убили только двухъ. Наконецъ, это намъ надоѣло и мы порѣшили, во-первыхъ, "пересидѣть злой часъ", а, во-вторыхъ, попытать счастье въ какомъ-нибудь другомъ лѣсу.

-- Поѣдемъ въ "Курганный",-- проговорилъ Киръ,-- мѣсто хорошее, вырубка была. Вальдшнеповъ не будетъ, такъ по зайчишкамъ потѣшимся. Собакъ кучеру отдадимъ, подержитъ ихъ, а сами въ "нарыскъ" пойдемъ. "Островъ зайчистый". Много зайцевъ.

-- Ладно, только надо закусить прежде,-- проговорилъ я.

-- Извѣстно, надо закусить, безъ этого никакъ невозможно.

И мы отправились по направленію къ тому мѣсту, гдѣ дожидалъ насъ кучеръ. Немного погодя, мы сидѣли уже на дрогахъ и принялись за завтракъ. День былъ пасмурный, туманный, сѣдыя облака ползли низко, чуть не касаясь верхушекъ деревъ, и тишина царила могильная. Каждый звукъ замиралъ какъ-то, умолкалъ безъ отголоска. Раздастся и замретъ, словно въ воду канулъ. Было сыро и дрожь пронизывала все тѣло. Вымоченныя росой, собаки неистово дрожали, поднимали хвосты и распространяли отъ себя острый запахъ псины.

-- Ну, давай водки выпьемъ!-- проговорилъ я, доставая флягу съ водкой.

-- Выпьемъ, выпьемъ.

Мы выпили по стаканчику, по другому, по третьему даже и принялись за ѣду.

-- Эхъ, день-то хорошій какой!-- вскрикнулъ Киръ, очищая круто сваренное яйцо.

-- Чего не хорошаго-то?-- удивился я.

-- Глухой день, драгоцѣнный. Съ собаками охотиться въ такіе дни нѣтъ лучше. Слѣдъ "духовитый" и гончія сразу "натекаютъ на свѣжій нарыскъ", гонять "безъ сколу" и борзятникамъ дремать некогда. "Закустись" и смотри въ оба! Въ такую-то погоду ни "слѣда не оттопчешь" и никакой ошибки быть не можетъ. Самая "безчутая" гончая, и та "веселымъ заливомъ" гонитъ... вотъ это день-то какой, другъ любезный...

Прозавтракали мы съ полчаса, если не больше, позавтракали плотно, хорошо, уложили оставшуюся провизію и стали собираться въ дальнѣйшій путь.

-- Такъ въ Курганный?-- спросилъ я.

-- Въ Курганный! Не вальдшнеповъ, такъ зайчишекъ пострѣляемъ.

На томъ и порѣшили.

Курганный островъ былъ, въ сущности, небольшой, но крѣпкій, плотный, недавно вырубленный, съ подсѣдомъ молодыхъ липъ, въ которыхъ такъ охотно держатся вальдшнепы.

Уложивъ провизію и надѣвъ на ружья чехлы, мы усѣлись и поѣхали. Но только что успѣли мы выбраться на межникъ, какъ до насъ долетѣлъ чуть слышный отдаленный звукъ охотничьяго рога. Я даже не понялъ этого звука, но Киръ понялъ его и, весь какъ-то вздрогнувъ, приказалъ кучеру остановиться.

Мы остановились; все было тихо, все молчало; но вдругъ чуть слышный звукъ снова повторился, задрожалъ какъ-то, застоналъ и, перелившись въ тонкій подголосокъ, неслышно замеръ.

-- Слышишь?-- прошепталъ Каиръ, блѣдный и взволнованный.

-- Слышу.

-- Это рогъ... гончихъ сзываютъ... Кто-нибудь съ охотой пріѣхалъ.

-- Да здѣсь и охотъ-то нѣтъ ни у кого,-- замѣтилъ я.

-- А, можетъ, изъ далека кто-нибудь.

Рогъ послышался снова.

-- Это въ Арбузномъ,-- вскрикнулъ Киръ,-- оттуда отдаетъ. И вдругъ, обернувшись ко мнѣ, проговорилъ:

-- Поѣдемъ, посмотримъ... а?

-- Въ Арбузный-то?

-- Да. Все равно вальдшнеповъ не будетъ, а зайчишекъ-то и стрѣлять не стоитъ, не "выцвѣли"...

-- Поѣдемъ, пожалуй.

Мы повернули въ ту сторону, откуда долеталъ звукъ рога, поѣхали рысью и скоро выбрались на самое возвышенное мѣсто. Передъ нами раскинулась обширная картина, захватившая собою всю западную половину горизонта. На заднемъ планѣ этой картины синѣло полугорье, испещренное нѣсколькими отъемными островами, въ томъ числѣ Арбузнымъ и Курганнымъ, изрытое оврагами и обвалами, а у подошвы этого полугорья разстилались необъятные луга, уставленные стогами сѣна. Кое-гдѣ по тѣмъ же лугамъ желтѣли болотца, поросшія успѣвшимъ уже пожелтѣть тальникомъ, а между ними блестящею лентой извивалась небольшая рѣчонка.

-- Налѣво ворочай, налѣво!-- кричалъ Киръ.-- На мостикъ держи, вонъ на тѣ ветлы...

-- Знаю,-- ворчалъ кучеръ.

-- Знаешь ты на печкѣ-то съ боку на бокъ переворачиваться!

-- Извѣстно, знаю.

-- Трогай, трогай!

Мы поѣхали чуть не вскачь, а Киръ тѣмъ временемъ стоялъ уже на дрогахъ и, вцѣпившись кучеру въ плечи, силился проникнуть взорами въ туманную даль. Проѣхавъ еще съ версту, онъ вдругъ крикнулъ:

-- Вонъ она, вонъ она, охота-то!

-- Гдѣ?-- спросилъ я.!

-- А вонъ у стога-то... вонъ борзыя-то метлешатся!... А вонъ и кони осѣдланные, и охотники вокругъ костра... На привалѣ, значитъ... Видишь дымокъ-то, видишь, что ли?

-- Ничего я не вижу.

-- Фу, ты слѣпой какой!... Да куда ты глаза-то таращишь?-- вскрикнулъ онъ, взглянувъ на меня.-- Вонъ куда смотри... Ну, видишь теперь?

-- Теперь вижу.

-- Ступай, ступай, -- кричалъ Киръ, потрясая кучера,-- ступай!

Дѣйствительно, возлѣ одного стога я увидалъ расположившуюся на "привалѣ" охоту. Виднѣлись стреноженныя осѣдланныя лошади, цѣлая куча пестрыхъ борзыхъ собакъ, группа охотниковъ, два-три запряженныхъ тройками тарантаса, какой то фургонъ на громадныхъ колесахъ, а немного поодаль, на берегу рѣки, разложенный костеръ, курившійся голубоватою струйкой дыма. Отъ стога къ костру поминутно бѣгали люди, а въ открытыхъ тарантасахъ бѣлѣли и краснѣли груды подушекъ.

-- А вонъ и доѣзжачій!-- вскрикнулъ вдругъ Киръ какимъ-то неистовымъ голосомъ и чуть съ дрогъ не свалился, объятый восторгомъ.-- Видишь, гончихъ сзываетъ?

-- Гдѣ?

-- А вонъ на горѣ-то, вонъ, вонъ... слышишь, въ рогъ трубитъ?... А вонъ и выжлятникъ скачетъ, гончурку въ стаю гонитъ, видишь, арапникомъ-то хлопаетъ?... И Киръ заоралъ, что было мочи: -- Въ стаю, вались въ стаю!

Кучеръ даже головой помоталъ.

-- Точно какъ услышитъ,-- пробормоталъ онъ,-- чудакъ!

-- А ты правь, правь, гужоѣдъ... свое дѣло-то знай!-- огрызнулся Киръ.

Наконецъ, мы добрались до мостика, чуть не поломали на немъ лошадямъ ноги, завернули направо и помчались по гладкой луговой дорогѣ. Немного погодя, мы подъѣзжали уже къ тому стогу, возлѣ котораго расположилась охота. Неистовый лай борзыхъ встрѣтилъ насъ еще издали, но на нихъ бросились охотники, захлопали арапниками и лай замолкъ. Наши собаки вскочили на дроги, дрожали и, поглядывая на борзыхъ, жалобно визжали. По всему было замѣтно, что мы возбудили собою немалое любопытство въ средѣ охотниковъ. Нѣкоторые повскакали за ноги, приложили руку ко лбу въ видѣ козырька и силились разглядѣть насъ. Впереди насъ стоялъ какой-то рослый, красивый мужчина, съ усами и бакенбардами, одѣтый въ коротенькую венгерку, опушенную мелкимъ сѣренькимъ барашкомъ, и въ такой же барашковой шапкѣ, надѣтой набекрень. Судя по костюму, по серебряному наборному ремню, по серебряному же маленькому рогу и такому же кинжалу, можно было догадаться, что это былъ самъ "баринъ".

Наконецъ, мы подъѣхали и остановились.

-- Съ "полемъ" господа!-- гаркнулъ Киръ, успѣвшій уже оглядѣть второченныхъ лисъ и зайцевъ,-- съ полемъ!

Баринъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ намъ на встрѣчу и пристально сталъ вглядываться въ Кира. Вглядывался онъ долго, словно припоминалъ что-то, и вдругъ вскрикнулъ весело:

-- Киръ Иванычъ, ты ли это, голубчикъ?

-- Я, сударь, я самый, Киръ. Только извините,-- прибавилъ онъ, снимая шапку, -- не признаю васъ что-то! Старъ сталъ, глаза застилать что-то начало...

-- И немудрено, Киръ Иванычъ,-- подхватилъ баринъ,-- коли ты меня вотъ какимъ видѣлъ!

И баринъ поднялъ руку, украшенную дорогими кольцами, аршина на полтора отъ земли.

-- Вотъ какимъ ты видѣлъ меня, Киръ Иванычъ,-- а затѣмъ прибавилъ:-- я Окатовъ, вотъ кто я.

-- Петра Дмитрича сыночекъ?-- вскрикнулъ Киръ.

-- Да, Петра Дмитрича сыночекъ, Валеріанъ Петровичъ Окатовъ... вмѣстѣ съ твоимъ сыномъ турокъ колотили, а теперь вотъ къ вамъ изъ Воронежской губерніи поохотиться пріѣхалъ.

И, подойдя къ старику, онъ снялъ шапку, заключилъ его въ свои объятія и трижды, по русскому обычаю, разцѣловался съ нимъ.

А тѣмъ временемъ въ средѣ охотниковъ, словно въ пчельномъ ульѣ, гулъ пошелъ: "Киръ Иванычъ, это Киръ Иванычъ!" -- гудѣли они. И одинъ за другимъ поснимали долой двои шапки.

Результатомъ этой неожиданной встрѣчи было то, что я сопричислился къ числу гостей Окатова, которыхъ, помимо меня, было человѣка три, а Кира просили "хоть денёкъ одинъ" поѣздить съ гончими. Киръ долго отказывался, отговаривался болью въ поясницѣ, нездоровьемъ; говорилъ, "что ни онъ собакъ не знаетъ, ни собаки его", но, въ концѣ-концовъ, когда-къ барину присоединились и всѣ остальные охотники, Киръ не выдержалъ и согласился.

Но, увы, согласіе это было жестокою ошибкой со стороны Кира. Онъ слишкомъ понадѣялся на свои силы, поставилъ слишкомъ большую карту и не подумалъ, что карта эта можетъ быть убита съ оника. На слѣдующій день предстояло намъ брать "Харитоново займище", крѣпкій большой островъ, омываемый съ одной стороны рѣкой, въ которомъ, по слухамъ, держался выводокъ волковъ, состоявшій изъ шести молодыхъ, двухъ старыхъ и одного перетока. Ночью были волки "провѣрены", а утромъ чуть свѣтъ всѣ "лаза" были заняты уже борзятниками. Мы съ Окатовымъ стали на самомъ надежномъ; онъ со сворою борзыхъ, а я просто верхомъ, въ качествѣ зрителя. Часовъ въ восемь утра гончія были наброшены и островъ тотчасъ же огласился дикимъ неистовымъ стономъ. Гонъ шелъ страшный; вылетѣла лиса, которую Окатовъ тотчасъ же затравилъ, а стая тѣмъ временемъ натекла на "нарыскъ" молодыхъ волковъ, разбилась, растеклась и погнала по "зрячимъ". Это былъ адъ. Гончія "варили варомъ" на всѣ голоса,-- лѣсъ дрожалъ даже. Слышно было, что онѣ висѣли на хвостахъ у звѣря, гнали заливисто... слышны были хлопанья арапниковъ, конскій топотъ, трескъ сучьевъ, громное улюлюканье выжлятниковъ, а Кира словно и не было на островѣ. Изрѣдка, кое-когда только доносился его голосъ, подхваченный вѣтромъ. Но это былъ какой-то жалкій, старческій голосъ, дребезжавшій какъ разбитый чугунъ, съ какими-то слезливыми, плачущими нотами; что-то такое тоскливое и не похожее на тѣ мощные, сильные голоса, которыми кричали, ахали и улюлюкали остальные выжлятники. Слышно было, что тѣ "порскали" энергично, съ пѣной у рта, съ раскраснѣвшимися лицами, выкатившимися глазами, а Киръ возбуждалъ лишь одно сожалѣніе, горькое, тяжелое сожалѣніе. Вслѣдъ за лисой вылеталъ на насъ молодой волкъ, Окатовъ и его затравилъ, а немного погодя, смотримъ, летитъ къ намъ изъ острова выжлятникъ.

-- Киръ Иванычъ "рѣдьку закопали",-- крикнулъ онъ еще издали.

-- Какъ, съ лошади упалъ?-- испугался Окатовъ.

-- Свалились! Такъ головой и ткнулись... На ровномъ мѣстѣ даже...

-- Ушибся?

-- Они говорятъ, что ничего! Только, должно, скрываютъ-съ.

Мы поскакали въ лѣсъ, къ тому мѣсту, гдѣ Киръ Иванычъ "закопалъ рѣдьку", и вскорѣ были возлѣ него. Онъ сидѣлъ на какомъ-то пнѣ, съ поникшею окровавленною головой, и горько плакалъ.

-- Ушибся, Киръ Иванычъ?-- крикнулъ Окатовъ, быстро соскочивъ съ лошади.

-- Ничего, сударь, ничего-съ...

-- Какъ ничего?! У тебя вся голова въ крови!...

И, приказавъ выжлятнику тотчасъ же скакать къ рѣкѣ за водой, Окатовъ принялся осматривать голову Кира.

-- Ей-Богу ничего,-- бормоталъ Киръ,-- ссадилъ только немного, вотъ и все.

-- Такъ о чемъ же ты плачешь-то?

-- Эхъ,-- проговорилъ онъ, вздохнувъ,-- не объ этомъ я плачу, сударь!

И, дѣйствительно, было замѣтно по всему, что Киръ плакалъ о чемъ-то совсѣмъ иномъ.

А далекій дотолѣ гонъ приближался къ намъ все ближе и ближе; словно шумная волна набѣжала на насъ и готова была поглотить насъ. Показался волченокъ, за нимъ штукъ шесть гончихъ съ глазами, налитыми кровью, наподдали какъ-то и почти у ногъ Кира словили звѣря. Но Киръ даже и не оглянулся и, закрывъ лицо руками, зарыдалъ, какъ ребенокъ.

Мы обмыли водой голову у Кира, убѣдились, что, кромѣ ссадинъ, не было ничего, перевязали ему голову платкомъ и приказали его проводить въ моимъ дрогамъ. Выжлятники подхватили Кира подъ руки и, какъ старую бабу въ бѣлой повязкѣ, повели вонъ изъ лѣса. Съѣхались на это же мѣсто и остальные охотники; пошли толки, разсказы, споры и оказалось, что всѣ молодые волки были взяты, а стараго ни одного.

-- Куда же старики-то дѣвались?-- удивлялись всѣ.

-- А старики черезъ рѣку переплыли!-- доложилъ окатовскій доѣзжачій.

И затѣмъ прибавилъ:

-- Киръ Иванычъ погорячились маленько. Надо бы стаю-то на гнѣздо навести, а они напускъ-то съ опушки сдѣлали. Понадѣялись, что противъ вѣтра стая верхнимъ чутьемъ по волкамъ подхватитъ, а вышло-то по другому: погнали по лисѣ... старики-то прорвались, спудились, а молодякъ-то и пошелъ по острову путлять...

Окатовъ помолчалъ, подумалъ и, наконецъ, проговорилъ со вздохомъ:

-- Да, былъ Киръ, а теперь нѣтъ Кира!

И на этотъ разъ замѣчаніе его было совершенно вѣрно.

Тяжело и горько переживать свою славу, но Киръ не пережилъ этого горя: онъ слегъ и мѣсяца два спустя умеръ. Пріѣхала дочь Агаѳья, поплакала, повыла, справила на свои деньги похороны, справила какъ слѣдуетъ поминальный обѣдъ, поплакала за обѣдомъ, когда попы затянули "чашу", заказала сорокоустъ и въ то же время продала избушку за пятьдесятъ рублей, а ружье за десять. Деньги эти она передала братцу Николаю Кирычу; онъ тоже былъ на похоронахъ, оборванный, ободранный, небритый и съ посинѣвшимъ отъ пьянства носомъ.

-- Что это съ вами?-- спросилъ я.

-- Что же прикажете дѣлать-съ?-- проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ.-- Родитель, покойникъ, помочь не пожелали-съ, вотъ я, но ихней милости, и остался не при чемъ-съ!

А немного погодя я получилъ отъ Алексѣя Кирыча письмо слѣдующаго содержанія: "Милостивый государь. Узнавъ о кончинѣ отца и не зная, гдѣ именно проживаютъ теперь сестра Агаѳья и братъ Николай, адресъ которыхъ вамъ, вѣроятно, извѣстенъ, я прошу васъ принять на себя трудъ и передать имъ, что имуществомъ отца я предоставляю имъ распорядиться, какъ имъ будетъ угодно, ибо я отказываюсь въ пользу ихъ отъ своихъ правъ сонаслѣдника".

Письмо это я, конечно, тотчасъ же отослалъ Агаѳьѣ.

И. Саловъ.

"Русская Мысль", кн. V, 1886

Оставить комментарий Салов Илья Александрович (bmn@lib.ru) Год: 1886 Обновлено: 25/06/2019. 67k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Салов Илья Александрович Старый доезжачий

СТАРЫЙ ДОѢЗЖАЧІЙ.

Салов Илья Александрович
Старый доезжачий