Иванъ Ивановичъ Бобриковъ, мужчина лѣтъ пятидесяти, толстенькій, кругленькій, съ довольно почтеннымъ брюшкомъ и мѣдно-краснымъ лицомъ, украшеннымъ сѣдыми щетинистыми усами, сидѣлъ надъ рѣкой и удилъ рыбу. Передъ нимъ торчало нѣсколько удилищъ разной величины, воткнутыхъ въ берегъ, и онъ зорко слѣдилъ за поплавками. Одѣтъ онъ былъ въ замасленный татарскій халатъ, подпоясанный полотенцемъ, парусинныя шаровары и мелкія резиновыя калоши, замѣнявшія туфли. Сидя на берегу и опершись ладонями въ колѣна, онъ до того наклонился надъ рѣкой, что вся его фигура отражалась въ ней, какъ въ зеркалѣ, положенномъ къ его ногамъ. Онъ до того былъ погруженъ въ свое занятіе, что весь превратился въ зрѣніе,-- весь, начиная съ надѣтой на затылокъ фуражки съ военною кокардой надъ козырькомъ и кончая рачьими глазами, торчавшими по сторонамъ его широкаго расплюснутаго носа, какъ два спѣлыхъ желудя, готовыхъ выскочить изъ своихъ чашечекъ. Сидѣлъ онъ неподвижно, притаивъ дыханіе, не смѣя мигнуть глазомъ и даже не чувствуя, какъ комаръ, расположившись на кончикѣ его носа, вонзилъ въ него свое жало и медленно надувался его кровью.
Утро было прелестное, благоухающее. Зеленый лѣсъ густою стѣной возвышался позади Бобрикова и, сплетясь своими вѣтвями, стоялъ неподвижно. Чуткая тишина царила повсюду и ни единый шорохъ не нарушалъ ее. Только изрѣдка "коромысла" {Родъ саранчи.}, спускавшіяся парочками на круглые листы водяныхъ лилій, словно слипалисъ другъ съ другомъ своими тоненькими туловищами и нарушали эту тишину трескомъ прозрачныхъ, слюдистыхъ крыльевъ. Солнце было довольно высоко и мягкими розовыми тонами обливало противуположный холмистый берегъ. Воздухъ былъ чистый, прохладный, насыщенный запахомъ цвѣтовъ и лѣса и возбуждавшій во всемъ живомъ неутолимую жажду жизни и наслажденій.
Но на этотъ разъ Бобрикову было не до красотъ природы. Онъ сидѣлъ надъ удочками и поминутно выхватывалъ изъ воды серебристыхъ окуней и красноперокъ, трепетными руками снималъ ихъ съ крючковъ и бережно опускалъ въ садочекъ, погруженный въ воду. Садочекъ этотъ былъ почти полонъ и кишѣлъ рыбой. Бобриковъ торжествовалъ. Вдругъ въ камышахъ, возлѣ которыхъ онъ приснастился, крякнула утка, за нею другая, третья; камышъ задвигался, зашатался; по гладкой поверхности побѣжали водяные круги и въ ту же секунду нѣсколько выводковъ домашнихъ утятъ хлынуло изъ камышей и, окруживъ удочки, они принялись ловить порхавшихъ надъ водою мотыльковъ. Бобриковъ вскочилъ, замахалъ полами своего халата, но, вдругъ увидавъ неподалеку спавшую подъ кустомъ дѣвочку, побагровѣлъ, какъ ракъ.
-- Эй!... ты!-- кричалъ онъ съ пѣною у рта,-- отгони своихъ утятъ проклятыхъ!... Слышишь, что ли?
Но, видя, что дѣвочка не просыпалась и продолжала себѣ спать, прикрывъ лицо пестрою ситцевою "кирсеткой", онъ бросился по направленію къ спавшей и, подбѣжавъ въ ней, брезгливо и грубо толкнулъ ее ногой въ плечо.
-- Заснула!-- шипѣлъ онъ, стиснувъ зубы.
И онъ готовъ былъ разразиться бранью и проклятіями; но когда спавшая сдернула съ лица "кирсетку" и испуганно взглянула на Бобрикова своими большущими черными глазами, а затѣмъ стремительно вскочила на ноги, онъ словно обомлѣлъ. Передъ нимъ стояла дѣвочка лѣтъ шестнадцати, съ темною, загорѣвшею кожей на лицѣ, рукахъ и ногахъ, въ коротенькой желтой юбчонкѣ, надѣтой сверхъ грубой холстинной рубахи, нѣсколько съѣхавшей съ плеча, съ разсыпавшимися черными волосами и едва замѣтными признаками развивавшагося бюста. Несмотря, однако, на загаръ и грубость кожи, на щекахъ ея пробивался свѣжій румянецъ и розовыя, полуоткрытыя губы выказывали рядъ прелестныхъ бѣлыхъ зубовъ. Бобриковъ стоялъ и даже забылъ про стадо утятъ.
И только нѣкоторое время спустя, оправившись отъ изумленія, онъ ласково потрепалъ дѣвочку по обнаженному плечу и какимъ-то слащавымъ голосомъ попросилъ отогнать утятъ.
-- Тамъ... эти твои утята...-- бормоталъ онъ.
Дѣвочка быстро натянула "кирсетку", схватила валявшуюся на землѣ хворостину и, какъ-то особенно твердо вывертывая босыми ногами, побѣжала на указанное Бобриковымъ мѣсто.
А Бобриковъ все стоялъ и слѣдилъ за дѣвочкой, которая шла себѣ вдоль берега и, помахивая хворостиной, покрикивала: "утишъ!" И крошечные утята, словно комочки желтаго пуха, предводимые суетливо повертывавшимися во всѣ стороны матерями, не плыли, а бѣжали по водѣ, направляемые хворостиной дѣвочки.
Наконецъ, мѣсто лова было очищено, вода снова разстилалась зеркаломъ и синій прибрежный камышъ словно замеръ. Только однѣ удочки оказались перепутанными; но Бобриковъ даже и не думалъ распутывать ихъ. Онъ стоялъ, какъ прикованный къ мѣсту, и все смотрѣлъ въ ту сторону, куда удалилась "босоножка". Онъ стоялъ и видѣлъ, какъ, загнавъ утятъ въ небольшой затончикъ, она усѣлась на берегу; видѣлъ, какъ поправила своими загорѣлыми руками растрепавшіеся волосы, какъ застегнула на груди свою "кирсетку" и какъ, наконецъ, спустивъ ноги въ воду, принялась брызгать ими и брызгами этими удерживать свое стадо въ затонѣ. Что-то странное совершилось вдругъ съ Бобриковымъ. Сердце его ускоренно билось, дыханіе спиралось въ груди и весь онъ словно разомлѣлъ и раскисъ. Онъ даже не могъ совладѣть съ собой и, влекомый какою-то постороннею, чуждою ему силой, какъ автоматъ, сдвинулся съ мѣста и пошелъ въ ту сторону, гдѣ сидѣла дѣвочка.
-- Ты откуда?-- спросилъ онъ, подсаживаясь къ ней и опять потрепавъ ее по плечу. Дѣвочка какъ-то дико, изъ-подлобья, взглянула на него и сурово проворчала:
-- Изъ лѣсу!
-- Какъ изъ лѣсу?-- удивился Бобриковъ.
-- Такъ, изъ лѣсу... изъ этого вотъ!-- пояснила она, указавъ движеніемъ головы на возвышавшійся позади лѣсъ.
-- Что же ты тамъ дѣлаешь?
-- Извѣстно, живу тамъ.
-- Съ кѣмъ?
-- Съ тятькой.
-- Значитъ, отецъ твой полѣсовымъ, что ли?
-- Полѣсовымъ.
-- А какъ зовутъ тебя?
-- Паринькой.
-- А отца?
-- Отца -- Уваромъ.
-- Ты, что же, утятъ, что ли, пасешь?-- спросилъ Бобриковъ, немного помолчавъ.
И вдругъ опять какая-то посторонняя сила, съ которою Бобриковъ не могъ справиться, охватила его и, подъ гнетомъ этой силы, ему вдругъ захотѣлось сдѣлаться самому коршуномъ и, налетѣвъ, утащить этого не успѣвшаго еще опериться утенка. Онъ даже руку протянулъ, чтобъ обнять Параньку, но вдругъ утки шумно захлопали крыльями, испуганно закрякали и дѣвочка, моментально вскочивъ на ноги, увидала кружившагося надъ затономъ коршуна.
-- Кши, кши!-- закричала она что было мочи и такъ быстро замахала хворостиной по воздуху, что даже свистъ пошелъ.-- Кши, кши, проклятый! Я тебя...
Коршунъ быстро козырнулъ въ сторону, съ шумомъ описалъ полукругъ и вскорѣ, расправивъ крылья, величаво парилъ уже надъ рѣкой, высматривая себѣ другую добычу. Оправился нѣсколько и Бобриковъ отъ охватившаго его волненія, снялъ фуражку, помахалъ ею себѣ въ лицо и, когда Паранька снова усѣлась на прежное мѣсто, спросилъ ее уже болѣе спокойнымъ голосомъ:
-- Такъ по цѣлымъ днямъ и сидишь здѣсь?
-- Ну, зачѣмъ?-- вскрикнула та.-- По утрамъ только! Дамъ имъ досыта наплаваться, накупаться, а въ тѣ поры и домой погоню.
-- А приходишь-то рано сюда?
-- На зорькѣ.
-- А дома-то что дѣлаешь?
-- Все дѣлаю: и стряпаю, и рубахи мою...
-- А матери развѣ нѣтъ у тебя?
-- Мать померла. Мачиха теперь...
-- Злая?
-- Извѣстно, мачиха -- не родная мать.
-- А у мачихи есть дѣти?
-- Четверо.
-- Тѣ что же дѣлаютъ?
-- Тѣ -- махонькія. Я ихъ еще на рукахъ няньчаю.
-- Эге!-- подхватилъ Бобриковъ,-- однако, житьишко-то твое плохенькое, я вижу.
Паранька молчала.
-- Поди, и колотушки достаются?... А? Достаются, такъ, что ли?-- приставалъ Бобриковъ, похлопывая ее по плечу.-- Ну, чегоже ты молчишь-то? Говори, меня не бойся... Достаются?
-- Всяко бываетъ,-- проговорила она, наконецъ.
-- Чего же отецъ-то смотритъ?
-- Отецъ жену слухаетъ.
-- Такъ!-- протянулъ Бобриковъ и почему-то словно обрадовался, узнавъ, что Паранькино житье было плохенькое. Онъ даже подвинулся къ ней и, ласково погладивъ ее по головѣ, проговорилъ:
-- Бѣдненькая ты моя, сироточка...
-- Я и на сторону работать хожу,-- говорила, между тѣмъ, Паранька, все болѣе и болѣе осмѣливаясь подъ вліяніемъ ласкъ Бобрикова.
-- Куда?-- спрашивалъ тотъ.
-- Куда пошлютъ, туда и иду, на поденныя работы, значитъ...
-- И мачихѣ, а то такъ и отцу.-- И опять помолчавъ, она прибавила: -- Надысь и у тебя на хуторѣ была.
-- Такъ ты знаешь меня?-- чуть не вскрикнулъ Бобриковъ отъ удовольствіе.
-- Знаю, работала.
-- Чего же ты дѣлала?
-- На огородѣ грядки полола, а потомъ капусту поливала.
-- Какже это я не замѣтилъ тебя?-- проговорилъ онъ, слащаво улыбаясь.
-- Поди, я не одна была.
-- Такъ это мы съ тобой знакомые, значитъ, а?... Такъ, что ли?
-- Знакомые.
-- Ну, вотъ, и отлично,-- подхватилъ Бобриковъ и опять похлопалъ Параньку по плечу. Та окончательно "осмѣлилась" и принялась разсказывать Бобрикову, какъ она полола у него гряды, поливала капусту, какъ онъ все ходилъ въ это время по огороду и покрикивалъ: "Дружнѣй, дружнѣй, бабы, дружнѣй, дѣвки!" -- и какъ потомъ вечеромъ по окончаніи работъ, онъ, сидя на крылечкѣ, разсчитывалъ ихъ.
-- Цѣльный мѣшокъ съ деньгами вынесъ!-- проговорила она, покончивъ свой разсказъ. Это тоже понравилось Бобрикову и, опять похлопавъ дѣвочку по плечу, онъ замѣтилъ:
-- Я не какъ другіе прочіе. У меня сейчасъ же всѣмъ разсчетъ: на, получай!... Я вотъ какъ, не какъ другіе.
-- Хорошо тебѣ, ты -- богатый.
-- А ты почему знаешь?
-- Всѣ говорятъ, и тятька тоже самое...
-- А онъ-то почему знаетъ?
-- Стало знаетъ, коли говоритъ!
-- Ты бы теперь пришла ко мнѣ,-- прошепталъ Бобриковъ, пригнувшись въ Паранькѣ,-- теперь бы пришла?... Ябы тебѣ много денегъ далъ.
-- Таперь недосугъ, дома дѣловъ много,-- проговорила та, даже и не подозрѣвая настоящаго смысла намековъ и словно къ чему-то прислушиваясь.
-- А то бы пришла?-- шепталъ Бобриковъ.
Но Паранька продолжала къ чему-то прислушиваться и потомъ торопливо заговорила:
-- Должно, тятька на лодкѣ плыветъ...Чу, весломъ шумитъ!
И не успѣлъ Бобриковъ нѣсколько отшатнуться отъ Параньки, какъ увидалъ крошечный челночекъ, выплывавшій изъ-за мыса, густо поросшаго кустами вербы и тальника, а въ челнокѣ громадныхъ размѣровъ мужика съ черною, окладистою бородой и такими же волосами на головѣ. На мужикѣ была красная рубаха съ разстегнутымъ воротомъ, обнажавшимъ загорѣлую, мохнатую грудь, и порыжѣвшія плисовыя шаровары, засученныя повыше мускулистыхъ, узловатыхъ колѣней. При видѣ его Бобриковъ молча всталъ съ мѣста и, оставивъ дѣвочку, снова усѣлся передъ своими, все еще не распутанными удочками.
-- Ты чего это до сей поры торчишь-то здѣсь?-- кричалъ мужикъ, направляя челнокъ въ затонъ, къ тому мѣсту, гдѣ сидѣла Паранька.-- Али тебѣ дома-то дѣлать нечего?... Рада сложа руки-то сидѣть!
Паранька засуетилась, вскочила на ноги, вытащила изъ кармана своей юбчонки ломоть ржанаго хлѣба и принялась сзывать утятъ.
-- Уть, уть, уть!-- кричала она, насыпая на берегъ крошки хлѣба,-- уть, уть, уть!-- И, заслышавъ этотъ голосъ, утки шумно закрякали, созвали своихъ желтенькихъ птенцовъ и гуртомъ, съ перевалочкой, повалили на берегъ.!
-- Уть, уть, уть!-- продолжала Паранька, посыпая крошками, и когда все пернатое стадо ея собралось въ кучу и защелкало своими плоскими носами, подбирая крошки хлѣба, она осторожно зашла отъ рѣки и еще осторожнѣе, словно заметая хворостиной крошечныхъ утятъ на пробитую тропу, погнала ихъ по этой тропѣ домой. Немного погодя, она скрылась уже въ лѣсной чащѣ.
-- Уть, уть, уть!-- долеталъ изъ лѣса удалявшійся голосокъ ея и, по мѣрѣ его удаленія, по мѣрѣ его замиранія, у нагнувшагося надъ удочками Бобрикова словно что-то отрывалось отъ сердца.
А тѣмъ временемъ Уваръ подчалилъ къ берегу, бросилъ въ челнокъ весло, глухо стукнувшееся о бортъ, выскочилъ на берегъ, вытащилъ за собою челновъ и, привязавъ его за кустъ, закинулъ за затылокъ обѣ руки и мощно потянулся. Бобриковъ искоса, словно крадучись, слѣдилъ за малѣйшимъ его движеніемъ и видѣлъ, какъ этотъ мужикъ въ красной рубахѣ долго и пристально смотрѣлъ на него съ какою-то усмѣшкой и словно собирался подойти къ нему, Бобрикову, и заговорить съ нимъ. Но Уваръ не подошелъ и не заговорилъ, а, постоявъ немного, направился въ лѣсъ по той же тропѣ, по которой Паранька только что погнала своихъ утятъ.
-- Живодеръ, какъ есть живодеръ!-- ворчалъ Бобриковъ, когда мужинъ скрылся въ лѣсу.-- Съ такою образиной встрѣтиться, да еще ночью, по-неволѣ обомрешь.
И онъ принялся распутывать и собирать свои удочки, а немного погодя, возращался уже домой и, подъ непріятнымъ впечатлѣніемъ, произведеннымъ на него Паранькинымъ отцомъ, порѣшилъ на мѣсто это больше не ходить.
-- Чортъ его знаетъ, что у него на умѣ-то!-- разсуждалъ онъ.-- Какъ разъ на бѣду налетишь!... И чего это онъ такъ смотрѣлъ на меня?... Такъ и выпучилъ глазищи.
II.
Но таковому рѣшенію не удалось осуществиться. Правда, недѣли двѣ Бобриковъ крѣпился и боролся. Правда, недѣли двѣ ходилъ онъ удить рыбу въ совершенно противуположныя стороны: ходилъ верстъ за пять и дальше, открылъ такія мѣста, на которыхъ рыба ловилась несравненно удачнѣе, чѣмъ тамъ, гдѣ онъ встрѣтился съ Паранькой, открылъ даже мѣста болѣе живописныя, но всѣ эти прелести, все-таки, не удовлетворяли его стремленіямъ. Онъ сидѣлъ надъ своими удочками, окруженный самыми роскошнѣйшими картинами природы, выхватывалъ не какихъ-нибудь окуней, а жирныхъ и тяжеловѣсныхъ лещей и сазановъ, а мысленно, все-таки, былъ тамъ, на берегу того затончика, гдѣ сидѣлъ рядомъ съ смуглою "босоножкой". Разъ, какъ-то, сидя на берегу, онъ увидалъ парившаго надъ рѣкой коршуна. Онъ вскочилъ на ноги и, даже забывъ, что онъ не съ Паранькой и что возлѣ него не было ни одного утенка, принялся кричать: кшь, кшь, и даже махать фалдами своего халата. Но онъ опомнился, покачалъ головой, обругалъ себя "старымъ дуралеемъ" и съ горькою, грустною улыбкой опустился на землю. Ему было невыносимо тяжело, но онъ, все-таки, храбрился. Онъ даже не допускалъ и мысли, что вся эта тяжесть, которая его давила, что вся эта скука, которую онъ переживалъ, могли происходить отъ какого-нибудь серьезнаго чувства. Но какъ онъ ни храбрился, какъ ни старался низвести эту скуку на степень простой обыденной случайности, какъ ни глумился надъ "босоножкой", какъ ни подшучивалъ надъ ея выпачканными ногами, надъ ея грубою рубахой и яркою "кирсеткой",-- однако, тѣмъ не менѣе, "босоножка" эта не выходила у него изъ головы. Онъмечталъ о ней днемъ, мечталъ ночью и, самъ не замѣчая, предавался тоскѣ отъ разлуки съ нею. Но онъ, все-таки, крѣпился и боролся.
-- Чортъ бы ее побралъ!-- бормоталъ онъ.-- Нёвидаль какая! Мало ли такихъ-то на огородѣ!-- И онъ шелъ на огородъ, присматривался тамъ къ работавшимъ "босоножкамъ," заигрывалъ съ нѣкоторыми, болѣе смазливенькими, щипалъ ихъ за плечи, а, все-таки, "босоножка" въ пестрой кирсеткѣ не выходила у него изъ головы.
-- Красивая, шельма!-- разсуждалъ онъ.-- Одни глазищи чего стоютъ. Да и статья-то подходящая: сирота, житьишко скверное...
И потомъ, вспоминая отца, прибавлялъ:
-- Кабы не эта "красная рубаха" противная, сейчасъ бы махнулъ туда. Статья совсѣмъ подходящая.
Но "статьи" попадались еще болѣе подходящія, сами напрашивавшіяся на ласки. Только Бобрикову онѣ, все-таки, не были по душѣ. Ему требовалась именно Паранька съ ея черными большущими глазами, опушенными густыми ресницами, смуглая, загорѣлая, этотъ почти ребенокъ, выросшій и созрѣвшій не среди людей, все извращающихъ, а въ лѣсу, въ одинокой лѣсной сторожкѣ.
-- А жить такъ нельзя!-- восклицалъ онъ.-- Мнѣ привязанность требуется, привязанность... А я бы могъ привязаться къ этой дѣвчонкѣ и былъ бы счастливъ!
И дѣйствительно, одиночество томило Бобрикова, томило его всю жизнь, и теперь, когда онъ полысѣлъ и состарился, когда возможность найти эту привязанность съ каждымъ днемъ становилась труднѣе и труднѣе, а желаніе избавиться отъ одиночества переходило въ какое-то болѣзненное стремленіе, положеніе Бобрикова дѣйствительно было невыносимымъ. Одиночество вообще не порождаетъ счастья, а одиночество сердца есть страшнѣйшая пытка, которую можно было бы только придумать. Эту-то пытку и переживалъ теперь злосчастный Бобриковъ. Правда, у него была когда-то привязанность въ лицѣ его экономки, дѣвушки лѣтъ двадцати пяти, съ которою онъ прожилъ лѣтъ десять. Онъ любилъ ее, холилъ, наряжалъ и былъ совершенно счастливъ; но налетѣлъ какой-то купчикъ -- кудрявый, молодой, въ щегольской поддевкѣ -- и выхватилъ у Бобрикова прямо изъ-подъ носа эту привязанность. Дѣвушка бѣжала съ купчикомъ и Бобриковъ остался одинокимъ. Тосковалъ онъ долго, тосковалъ горько, пилъ мертвую, но, допившись до чортиковъ и съ великимъ трудомъ отдѣлавшись какъ-то отъ этихъ непрошеныхъ гостей, бросилъ водку и зажилъ одинокимъ бабылемъ. Все это было лѣтъ пять тому назадъ, когда еще Бобриковъ управлялъ имѣніемъ одного довольно богатаго барина и жилъ въ его усадьбѣ. Но оставаться въ усадьбѣ этой, гдѣ все напоминало ему отнятую у него дѣвушку, онъ не могъ. И вотъ онъ бѣжалъ изъ усадьбы, купилъ себѣ въ описываемой мѣстности клочокъ земли десятинъ во сто, построилъ хуторокъ на краю овражка, по дну котораго сочился ручеекъ, стыдливо прятавшійся въ зеленой осокѣ, развелъ садъ, огородъ, обзавелся коровками, курочками и, какъ новый Цинцинатъ, предался мирнымъ занятіямъ пахаря. Но одиночество, все-таки, грызло его сердце. Бобриковъ поселился въ своемъ новомъ свѣтленькомъ флигелечкѣ, а самъ только о томъ и думалъ, какъ бы хорошо было, если бы въ этомъ флигелечкѣ у него была подруга. И вотъ онъ порѣшилъ жениться. "Хоть и поздно,-- разсуждалъ онъ,-- хоть и глупо, а, видно, ничего не подѣлаешь!" Сначала онъ началъ искать себѣ невѣсту по близости, въ окрестностяхъ; но, не найдя ни одной подходящей, бросился (именно бросился) въ городъ. Въ городѣ онъ провелъ всю зиму и на первыхъ порахъ порѣшилъ было найти себѣ невѣсту посредствомъ газетной публикаціи, какъ это практикуется въ настоящее время; даже сочинилъ эту публикацію, упомянувъ, что "невѣста требуется молодая, не старше двадцати лѣтъ, миловидная, нѣжная, любящая и способная привязаться и полюбить человѣка еще не стараго, но имѣющаго сто десятинъ земли и совершенно новенькій хуторъ съ садомъ, огородомъ и ручейкомъ, на которомъ можно устроить купальню". Но потомъ, задавъ себѣ вопросъ: какимъ же образомъ узнаетъ онъ, что явившаяся по вызову дѣйствительно окажется и любящею, и нѣжною, разорвалъ публикацію и принялся знакомиться съ домами, въ которыхъ имѣлись невѣсты. Дѣвушекъ не старше двадцати лѣтъ онъ нашелъ великое множество, но способныхъ привязаться и полюбить его, пятидесятилѣтняго байбака, ожирѣвшаго, полысѣвшаго и далеко не красиваго, не нашелъ ни одной. Правда, выискалась было одна, которая даже била себя въ грудь, увѣряя, что привязалась къ нему, что жить безъ него не можетъ; писала ему черезъ кухарку страстныя письма съ назначеніемъ свиданій; клялась въ вѣчной любви; грозила даже броситься подъ желѣзно-дорожный поѣздъ, если только онъ не женится на ней. И Бобриковъ готовъ уже былъ жениться и даже представлялъ себя героемъ какого-то кроваваго романа, но, подсмотрѣвъ однажды, что дѣвица эта въ одной изъ темныхъ аллей городскаго сада цѣловалась съ какимъ-то офицерикомъ, онъ въ тотъ же вечерь, и чуть не прямо изъ сада, бѣжалъ изъ города и спрятался въ своемъ хуторѣ. "Нѣтъ,-- разсуждалъ онъ,-- вопросъ о женитьбѣ надо бросить. Жена не кошель, съ плечъ не стряхнешь. Попроще -- лучше будетъ, а то эти барышни!..." Но, тѣмъ не менѣе, Бобриковъ, все-таки, тосковалъ и одиночество продолжало томить его. Томленіе это было еще тѣмъ болѣе мучительно, что онъ, все-таки, сознавалъ въ душѣ, что время его прошло, что пора любви миновала и что не найти ему нѣжно любящей подруги... А любить и быть любимымъ ему хотѣлось. И онъ хваталъ себя за голову и изъ груди его вырывался отчаянный вопль.
-- Ахъ!-- вскрикивалъ онъ.
Въ эту-то именно пору тоскливаго метанія изъ стороны въ сторону, въ эту-то именно пору погони за исчезающимъ, но желаннымъ призракомъ, онъ встрѣтился съ Паранькой и вскрикнулъ: "Ахъ, чортъ возьми, вотъ бы|"
И такъ недѣли двѣ боролся Бобриковъ. Наконецъ, не выдержалъ, взвалилъ себѣ на плечо цѣлую вязанку удочекъ и побрелъ туда, куда влекло его сердце. Только на этотъ разъ онъ замѣнилъ халатъ новенькою парусинною парой, надѣлъ на голову шляпу и тщательно выбрилъ круглое, заплывшее жиромъ лицо. Онъ пришелъ на мѣсто, когда заря только еще занималась, хорошенько не разсвѣтало еще, тѣмъ не менѣе, однако, Паранька съ своими утятами была уже тамъ. Бобриковъ вскрикнулъ даже отъ радости при видѣ ея; обрадовалась и Паранька.
-- Ты чего же это не приходилъ-то столько времени?-- спросила она.
-- А ты развѣ соскучилась обо мнѣ?-- забормоталъ Бобриковъ, подсаживаясь къ дѣвочкѣ.-- Соскучилась, а?
-- Знамо одной скучно.
-- А ты каждое утро приходила сюда?
-- Нельзя же...
-- Ну, а мнѣ недосугъ было,-- совралъ счастливый Бобриковъ.
-- Поди, все въ саду своемъ копался?
-- И въ саду, и въ огородѣ.
-- Капуста-то чай ужь большая выросла?
-- Вчера щи варилъ,-- совралъ опять Бобриковъ.
-- Ну?!-- удивилась Паранька.
-- Вѣрно говорю. Приходи-ка, посмотри, коли не вѣришь,-- прибавилъ Бобриковъ, похлопавъ Параньку по плечу.
Но Паранька, что-то вспомнивъ, заговорила торопливо:
-- А ты слышкать, что я тѣ скажу. Вѣдь, коршунъ-то уперъ у меня одного утенка.
-- Ну?-- удивился въ свою очередь Бобриковъ.
-- Вотъ тѣ Христосъ, не лгу!-- побожилась Паранька, крестясь, и еще торопливѣе принялась передавать Бобрикову исторію похищенія утенка.
-- Третёводни дѣло было,-- говорила она, какъ-то задыхаясь, захлебываясь, круто повернувшись лицомъ къ Бобрикову и изрѣдка потрогивая его за плечо.-- Сонъ меня одолѣлъ. Заснула я, какъ вадысь при тебѣ, прикрылась отъ мухъ такъ-то кирсеткой. Долго ли спала -- не знаю. Только слышу, въ просонкахъ, утки кричатъ. Слышу, а проснуться не могу, потому всю ночь съ хлѣбами провозилась. Лежу себѣ, пригрѣлась... Онѣ опять кричатъ, крыльями хлопаютъ, водой зашумѣли. Тутъ меня словно толкопулъ кто... Вскочила я, смотрю, а ужь онъ, проклятый, изъ камышей поднимается, большущій такой, и въ когтяхъ утенка держитъ. Я такъ и взвыла! Схватила хворостину, кричать начала -- думала, не выпуститъ ли. А онъ хоть бы оглянулся, расправилъ крылья и поминай какъ звали! Только я его и видала.
-- Ну, утенка-то не велика бѣда,-- говорилъ Бобриковъ, положивъ свою руку на плечо дѣвочки,-- вотъ кабы онъ тебя утащилъ!-- прибавилъ онъ, слащаво заглядывая ей въ лицо.
-- Экась!-- перебила его Паранька,-- а про мачиху-то забылъ нешто?
-- А что она?
-- Извѣстно что... трепку задала!
-- Быть не можетъ!
-- Такъ-то за косу оттрепала, что индо до слезъ довела! А на закуску-то оплеуху залѣпила... и сейчасъ еще въ ухѣ звенитъ.
-- Ахъ она сволочь этакая!-- вскрикнулъ Бобриковъ, вспыхнувъ отъ гнѣва.-- Чего же отецъ-то смотритъ?
-- Вѣдь, это варварствомъ называется!-- кричалъ Бобриковъ съ пѣною у рта.-- Это разбой, это чортъ знаетъ что такое!... Ну, да ладно же,-- прибавилъ онъ поспѣшно, отирая ротъ платкомъ,-- ладно же, я справлюсь съ нею, покажу ей!...
-- Какъ это?-- испугалась Паранька.
-- Очень просто, исправнику напишу. Онъ ей задастъ... Ныньче насчетъ этого строго!
Паранька даже поблѣднѣла вся.
-- Нѣтъ, нѣтъ,-- заговорила она, испуганно раскрывъ свои черные и безъ того большіе глаза и обѣими руками вцѣпившись въ Бобрикова, -- ты этого и дѣлать не моги, Христомъ-Богомъ прошу тебя... хуже надѣлаешь...
-- Не безпокойся, не надѣлаю.
-- Нѣтъ, нѣтъ, не моги,-- продолжала она, сильно потряхивая Бобрикова.-- Нѣтъ, нѣтъ, коли жалѣешь, не дѣлай этого... Въ тѣ поры мнѣ и отъ отца проходу не будетъ... Хуже будетъ, замѣсто добра, зла надѣлаешь...
-- Да, вѣдь, этакъ жить нельзя!-- кричалъ Бобриковъ.-- Что же это такое: съ утра до ночи работаешь, дѣтей няньчаешь, покоя себѣ не знаешь? А потомъ изъ-за какого-нибудь паршиваго утенка, которому и цѣна то грошъ, и вдругъ -- трёпки, оплеухи...
-- Ужь я обтерпѣлась, ей-Богу обтерпѣлась,-- бормотала Паранька, у которой тонкія ноздри раздувались даже отъ волненія, а щеки такъ и горѣли багровымъ румянцемъ,-- обтерпѣлась, сколько хошь бей...
-- А говоришь, до слезъ довели?
-- Солгала, ей-Богу солгала,-- слезинки не выронила...
И, еще крѣпче вцѣпившись въ Бобрикова, она принялась цѣловать его.
Нечего говорить, что сцена эта еще болѣе сблизила Бобрикова и Параньку и что тѣсная дружба не замедлила завязаться между ними. Паранька словно обрадовалась, найдя въ Бобриковѣ человѣка, такъ нѣжно принявшаго въ ней участіе, и съ дѣтскою довѣрчивостью привязалась къ нему всею душой. Ей нравилось его некрасивое, но за то доброе лицо, его ласковая рѣчь и его простота, съ которою онъ, "баринъ", обращается съ нею, крестьянскою дѣвчонкой. Безъ него ей было какъ-то скучно, страшно даже,-- все она чего-то боялась,-- а когда онъ былъ возлѣ нея, когда сидѣлъ рядомъ съ нею, ей какъ то было весело, легко и спокойно на душѣ. Она подробно разсказала ему все свое житье-бытье, въ сущности, весьма обыкновенное и обыденное тамъ,гдѣ есть мачиха, и была вполнѣ счастлива, что нашелся, наконецъ, человѣкъ, съ которымъ можно было по душѣ поговорить и выплакать все свое горе. И Паранька не ошиблась. Бобриковк дѣйствительно привязался къ ней, и привязанность его возростала съ каждымъ днемъ. Онъ приходилъ къ ней аккуратно каждое утро и даже страхъ, испытываемый имъ при одной только мысли о "мужикѣ въ красной рубахѣ", не могъ удержать его отъ этихъ посѣщній. Являлся онъ обыкновенно чуть свѣтъ, съ цѣлою вязанкой удочекъ на плечѣ, съ садочкомъ, прицѣпленымъ къ поясу, и съ жестянкой, наполненной червями, а Паранька съ хворостиной въ рукѣ, предшествуемая своимъ пернатымъ стадомъ. Но удочки не занимали Бобрикова; онъ бралъ ихъ только для того, чтобы "отвести глаза" мужику въ красной рубахѣ. Правда, придя на мѣсто, онъ, все-таки, аккуратно разбиралъ ихъ, насаживалъ на крючки червей, поплевывалъ на нихъ, похлопывалъ по нимъ ладонью, закидывалъ въ воду, но, разъ воткнувъ удилища въ берегъ, окончательно уже про нихъ забывалъ.
-- Ты что это на удочки-то на свои не смотришь?-- крикнетъ, бывало, Паранька, замѣтивъ колебаніе котораго-нибудь изъ поплавковъ.-- Тащи проворнѣй, клюетъ!...
Бобриковъ вздрагивалъ, хватался за удочку и дѣйствительно вытаскивалъ какую-нибудь рыбу.
-- Ну, вотъ,-- говорила тогда Паранька весело,-- прозѣвалъ бы безъ меня! Нешто такъ возможно?... Этакъ ты и рыбки-то никогда не отвѣдаешь!...
Паранькиныхъ утятъ Бобриковъ зналъ, какъ свои пять пальцевъ. Онъ зналъ, что ихъ было восемьдесятъ семь штукъ; зналъ, сколько изъ нихъ было сѣрыхъ, пестрыхъ, бѣлокрылыхъ, съ черными брюшками; зналъ, что одинъ изъ нихъ былъ хромой, два кривыхъ и одинъ съ вывернутымъ крыломъ. Слѣдилъ онъ за ними неусыпно, и чуть, бывало, который-нибудь изъ нихъ отдалялся отъ стада, какъ ужь Бобриковъ начиналъ тревожиться, бралъ хворостину, разыскивалъ утенка и, съ помощью бросаемыхъ комочковъ земли, подгонялъ его опять къ стаду. И оба они были счастливы, и оба не замѣчали, какъ проходило время. Отецъ Паранькинъ словно пропалъ куда-то и Бобриковъ видѣлъ его всего раза три-четыре, не больше. Но Бобриковъ былъ уже осторожнѣе прежняго, и какъ только до ушей его долеталъ знакомый плескъ весла, такъ въ ту же минуту онъ бросался къ своимъ удочкамъ, хмурилъ лицо и глазъ не сводилъ съ поплавковъ. Отбѣгала отъ него тогда и Паранька, схватывала поспѣшно хворостину, тоже хмурила лицо и кричала: "уть, уть, уть!..." Но Уваръ никогда не заговаривалъ съ Бобриковымъ. Мрачный и суровый, онъ обыкновенно молча подчаливалъ къ берегу, привязывалъ челнокъ и молча же уходилъ въ свой лѣсъ. Разъ онъ подъѣхалъ съ какою-то красивою, статною бабой, одѣтою въ пестрый, щегольской сарафанъ и съ грудью, украшенною бусами. Онъ высадилъ ее на берегъ и, обратясь къ Бобрикову, насмѣшливо крикнулъ:
-- А видно ты мѣстечко-то хорошенькое нашелъ... частенько приходишь!
-- Ничего,-- пробормоталъ Бобриковъ.
-- Клю-етъ?-- крикнулъ онъ опять, какъ-то особенно растянувъ слово "клюетъ".
-- Ничего.
-- То-то.
-- Кабы не клевала, не зачѣмъ бы и ходить,-- замѣтила какимъ-то звонкимъ голосомъ красивая баба,-- рыбаки-то тоже хорошенькую-то рыбку любятъ... Попусту шататься не станутъ... А старички-то и подавно,-- прибавила она, засмѣявшись,-- такіе-то вотъ, лысенькіе-то да толстенькіе... Чего зря сапоги-то топтать?... Они народъ бережливый!...
Захохоталъ и Уваръ, а немного погодя, вмѣстѣ съ красивою бабой, скрылся въ лѣсу.
-- Свинья, -- бормоталъ Бобриковъ, -- животина, разбойникъ... Тоже на ты, подлецъ... Ровню какую нашелъ себѣ.
А какъ только шаги удалившихся затихли, онъ подбѣжалъ къ Паранькѣ.
-- Это кто такая?-- спросилъ онъ.
-- А вотъ это и есть самая мачиха-то!-- проговорила Паранька
-- Разухабистая!-- прошипѣлъ Бобриковъ.
-- Ничего, въ обиду не дастся...
-- Щеголиха!
-- Только на наряды и деньги идутъ!... Да въ лѣсу-то ей жить скучно, не передъ кѣмъ нарядами-то щеголять... Въ городъ хочется ей переѣхать, а переѣхать-то не съ чѣмъ, -- денегъ нѣтъ.
-- Это откуда же они пріѣхали-то?
-- Отъ обѣдни, должно... Рѣкой-то ближе...
Но Уваръ, какъ я сказалъ выше, не особенно часто возмущалъ тихое, любовное воркованье моихъ героевъ, а потому и не былъ для нихъ особою помѣхой. Паранька съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывалась къ Бобрикову и смотрѣла уже на него, какъ на самаго близкаго ей человѣка. Сплошь да рядомъ, утомленная непосильными работами и безсонными ночами, она немощно опускалась на землю и, свернувшись комочкомъ, сладко засыпала, въ твердой увѣренности, что Бобриковъ не дастъ въ обиду ни одного утенка изъ ея стада. Сначала она "стыдилась" безпокоить "барина", но когда Бобриковъ уговорилъ ее не "стыдиться" и объявилъ ей, что смотрѣть за утятами составляетъ для него удовольствіе, то Паранька успокоилась и сладко спала себѣ по цѣлымъ утрамъ. Тогда уже Бобриковъ словно замиралъ. Онъ тихохонько подсаживался къ ней, боялся даже дышать, чтобы дыханіемъ своимъ не разбудить уснувшую, заботливо отмахивалъ мухъ и, въ то же время, косилъ свои стеклянные, выпученные глаза на рѣку и на кувыркавшихся въ водѣ Паранькиныхъ утятъ. И стоило только этимъ выпученнымъ глазамъ увидать коршуна, какъ Бобриковъ осторожно поднимался на ноги, подбѣгалъ къ берегу и неистово махалъ хворостиной.
-- Я тебя, подлая душа твоя,-- шепталъ, весь раскраснѣвшись отъ гнѣва и грозя коршуну кулакомъ,-- я тебя!... Смѣй только...
А какъ только коршунъ исчезалъ, онъ снова возвращался къ своей Паранькѣ и снова опускался къ ея изголовью. Сидитъ, бывало, и разсуждаетъ: "Чего же лучше-то?... И зажили бы мы съ нею припѣваючи... Я любилъ бы ее, а она меня... Вѣнчаться, конечно, не слѣдуетъ, но, вѣдь, можно любить другъ друга и безъ этого... Вѣнецъ только охлаждаетъ любовь... Я берегъ бы ее, успокоилъ бы ее, всякую пылинку бы сдувалъ съ нея... И она полюбила бы меня..."
Разъ какъ-то, сидя надъ нею и любуясь ею, какъ Грозный своею Василисой, онъ не устоялъ... Кровь хлынула ему въ голову, сердце замерло, дыханіе сперлось въ груди... Онъ опустился къ Паранькѣ, крѣпко обнялъ ее и, страстно прильнувъ губами къ ея губамъ, обезумѣлъ.
-- Параша,-- шепнулъ онъ, задыхаясь,-- я съ ума сошелъ... Но я люблю тебя...
III.
Бобриковъ былъ счастливъ. Онъ любилъ и убѣдился, что и онъ тоже любимъ. Но онъ настолько былъ опьяненъ своимъ счастьемъ, что не могъ еще сообразить: что ему дѣлать и какъ поступать дальше. Онъ только мечталъ объ одномъ -- какъ бы поскорѣе увидать Параньку. Его теперь ничто не занимало: ни садъ, ни огородъ, ни капустники... Онъ даже забылъ про свой обѣдъ, и вотъ уже цѣлыхъ два дня не только не обѣдалъ, но даже и домой то не возвращался въ обѣденному часу. А гдѣ онъ пропадалъ, никто изъ его домашнихъ не вѣдалъ. До сихъ поръ Бобриковъ всѣмъ распоряжался самъ, а теперь стряпуха растапливала печь и не знала, какой состряпать обѣдъ. Огородникъ покачивалъ головой надъ заросшими лебедой грядами и не смѣлъ безъ хозяина распорядиться наймомъ полольщицъ... А хозяинъ знать ничего не хотѣлъ. Прибѣжитъ, бывало, домой, повертится, побѣгаетъ -- и опять куда то исчезнетъ. Словно ошалѣлъ совсѣмъ!
Что-то странное совершилось и съ Паранькой,-- ничего какъ-то не клеилось у нея въ рукахъ. Примется, бывало, шить, ковыряетъ иглой и не замѣтитъ даже, что игла безъ нитки. Возьмется няньчитъ ребятъ и непременно либо ушибетъ котораго-нибудь изъ нихъ, либо изъ рукъ выронитъ. За всякую подобную оплошность мачиха жестоко била ее и жаловалась мужу. По Уваръ на этотъ разъ пальцемъ не трогалъ дочь и на жалобы жены словно вниманія никакого не обращалъ. За то онъ такъ пристально и такъ подолгу смотрѣлъ на Параньку, что та, бѣдная, не знала, куда бы ей провалиться, куда бы ей сгинуть, лишь бы только не видать этого страшнаго, пронизывающаго и, въ то же время, что-то подозрѣвающаго взгляда. Ей было невыносимо тяжело. За то съ какимъ нетерпѣніемъ ждала она того времени, когда приходилось ей гнать на рѣку своихъ утятъ. Она спала въ чуланѣ, но спала тревожно, поминутно просыпаясь и тревожно посматривая на небольшое окошечко, прорѣзанное въ стѣнѣ. Окошечко это было обращено на востокъ. И чуть замѣтить, бывало, Паранька, что окошечко это начинаетъ сѣрѣть, а переплетъ рамы перерѣзывать крестомъ это сѣрое пятно, какъ она быстро вскакивала, натягивала на свое теплое, согрѣвшееся тѣло кирсетку и, охваченная холодомъ утра, бѣжала въ хлѣвъ и выпускала свое стадо. Дрожь охватывала ее, холодная роса мочила ей ноги, но она, все-таки, была счастлива, ибо знала, что онъ, этотъ добрый человѣкъ, непремѣнно тамъ уже и ждетъ не дождется ея. И дѣйствительно, она каждый разъ находила его тамъ, сидѣвшимъ на берегу и нетерпѣливо ее ожидавшимъ. И она весело подбѣгала къ нему, обнимала его и выплакивала все свое горе.
Такъ прошло съ недѣлю, и вотъ однажды, придя на рѣчку, Бобриковъ, къ удивленію, увидалъ, что Паранька была уже тамъ и, сидя на берегу, плакала.
-- Это что такое?-- вскрикнулъ онъ испуганно.
Паранька молчала.
-- Побили, что ли?
-- Нѣтъ,-- отозвалась она.
-- О чемъ же ты плачешь-то?
-- О томъ, что съ тобой жалко разставаться,-- прошептала Паранька, всхлипывая.-- Прошли, видно, красные дни мои. Теперь и поплакаться не съ кѣмъ будетъ. Прощай, больше не приду сюда.
Бобриковъ обомлѣлъ, глаза его изумленно выкатились и мертвая блѣдность покрыла его лицо.
-- Какъ?-- пробормоталъ онъ упавшимъ голосомъ.
Паранька долго не могла отвѣтить,-- слезы душили ее, долго отворачивалась она отъ Бобрикова, стыдясь своихъ слезъ, отталкивала его руки, стремившіяся обнять ее, и, наконецъ, проговорила едва слышно:
-- Сегодня въ послѣдній разочикъ видимся.
Бобриковъ все еще не понималъ, въ чемъ дѣло.
-- Какъ въ послѣдній?-- повторялъ онъ слова Параньки.
-- Такъ. Мачиха не приказала больше гонять утятъ. "Теперь ужь они матерые, говоритъ, оперелись, значитъ, и тебѣ нечего съ ними возжаться. Другое, говоритъ, дѣло найцу. Будешь шерсть прясть, да дѣтямъ чулки вязать".
Бобриковъ словно воспрялъ весь. Глаза его заискрились гнѣвомъ, онъ какъ-то выпрямился и нижняя челюсть судорожно задрожала.
-- Какъ, какъ оперились?-- кричалъ онъ, весь вспыхнувъ и трагически показывая пальцемъ на утятъ, дѣйствительно мало чѣмъ отличавшихся отъ старыхъ утокъ.-- Какъ это? Какъ оперились? Съ чего она взяла, глупая баба? Чего же она хочетъ? Хочется ей, чтобы всѣхъ нашихъ утятъ, которыхъ мы берегли и сторожили, какъ собственныхъ своихъ птенцовъ, коршунья потаскали? Хочется, чтобъ изъ восьмидесяти семи птенцовъ этихъ не осталось ни одного? Этого ей хочется? Такъ нѣтъ же,-- вскрикнулъ онъ, -- я... я не допущу этого!... Не допущу! Ей, этой щеголихѣ румяной, которая и бредитъ одними нарядами, сарафанами да бусами,-- ей, конечно, до утятъ и дѣла нѣтъ. Хоть всѣ передохни. Но мнѣ, мнѣ это не все равно! Это она не знаетъ ихъ, а я-то ихъ очень хорошо знаю! Оперились... А тотъ-то, у котораго крыло вывернуто и который до сихъ поръ не можетъ порядочно нырнуть? А хромой-то., вѣчно отъ всѣхъ отстающій? Да они всѣ отстаютъ,-- вскричалъ Бобриковъ, махнувъ рукой,-- всѣ буквально, всѣ отстаютъ! А кривой-то,-- спохватился вдругъ Бобриковъ, вспомнивъ про криваго утенка и съ какимъ-то торжествующимъ видомъ щелкнувъ въ воздухѣ пальцемъ, -- кривой-то, который скриву на каждый кустъ натыкается,-- что же, и его тоже на произволъ судьбы бросить? Такъ это пусть она бросаетъ, а я не брошу. Я самъ членъ общества покровительства животнымъ и мнѣ извѣстно, что утки, куры, ягнята, телята, поросята,-- горячился онъ, махая рукой, словно ставилъ ею громадныя воздушныя запятыя,-- требуютъ такого же о себѣ попеченія, какъ и дѣти людей. Ей, этой румяной женщинѣ, не имѣющей и понятія о всѣхъ этихъ священныхъ обязанностяхъ, конечно, плевать на утятъ, какъ плюетъ она даже на свою падчерицу, родную дочь своего мужа,-- плевать, что кривой утенокъ натыкается на кусты, хромой не поспѣваетъ за другими, съ вывернутымъ крыломъ не можетъ нырнуть... Но я, я не хочу плевать... Ей, этой толстомясой бабѣ, все нипочемъ!... Что ей утята, -- закричалъ онъ, наконецъ, поднявъ обѣ руки къ небу, на подобіе жреца, приносящаго жертву богамъ,-- что ей до всего этого, до всѣхъ этихъ птицъ, коли она ради собственныхъ своихъ дѣтей, ради какихъ-то глупыхъ чулокъ, готова засадить падчерицу за каторжную работу! Что ей всѣ эти птицы! Но если ей они нипочемъ, такъ я заступлюсь за нихъ... Я, я, я...
И опять вдругъ что-то вспомнивъ, онъ ударилъ себя по лбу ладонью и вскрикнулъ:
-- А тотъ-то, больной-то утенокъ, которому намедни ворона темячко повредила? Онъ какъ же, позвольте васъ спросить? Его тоже бросить? Ну, что-жь, пускай она его бросаетъ. Только за это она поплатится жестоко... Я подъ судъ ее!... Попробуй не приходить завтра, и ты увидишь, что послѣ-завтра же твоя мачиха будетъ на скамьѣ подсудимыхъ. Это ты ей передай.
Но когда пришло время гнать утятъ домой, Паранька собрала ихъ въ кучу и, вздохнувъ, проговорила:
-- Ну, прощай теперь.
-- Я надѣюсь, однако,-- перебилъ ее Бобриковъ,-- что послѣ всего сказаннаго мною ты завтра опять придешь сюда?
Паранька молчала и только головой покачала.
-- Не придешь?
-- Нешто возможно?-- прошептала она. И опять глаза ея наполнились слезами.
-- Но ежели я тебѣ приказываю...
Но Паранька перебила его:
-- Ну, какъ же я приду-то? Ну, сообрази ты самъ. Я изъ избы, а мачиха за косу и назадъ!
-- Скажи, что, вотъ, я...
Но Паранька только рукой махнула.
-- Будетъ тебѣ пустяки-то городить!-- заговорила она съ какою-то даже досадой въ голосѣ.-- Ну, статочное ли это дѣло, чтобы мнѣ слушать тебя, а мачиху не слушать? Твои, что ли, утята? А коли они не твои, такъ нечего тебѣ и толковать.
У Бобрикова даже сердце заныло отъ этихъ словъ.
-- Неужели же я не увижу тебя?-- прошепталъ онъ испуганно и дрогнувшимъ голосомъ.
-- Видно, что такъ.
Бобриковъ окончательно упалъ духомъ и долго стоялъ молча и опустя голову.
-- Такъ приходи ко мнѣ, на огородъ,-- прошепталъ онъ, наконецъ, чуть не со слезами на глазахъ,-- нельзя же такъ...
-- Хорошо, коли пустятъ.
-- Нѣтъ, ты приходи... Я не могу такъ, безъ тебя!
И, нѣжно обнявъ Параньку, онъ пригнулся и заглянулъ ей въ лицо.
-- Придешь, а?
-- Коли пустятъ, знамо приду.
-- Да, вѣдь, не вѣчно же ты эти проклятые чулки вязать будешь!-- вскрикнулъ Бобриковъ.
-- Нешто одни чулки? Въ домѣ-то и окромя чулковъ дѣловъ много.
Бобриковъ замолчалъ и поникъ головой. Замолчала и Паранька. А слезы тѣмъ временемъ выкатывались изъ глазъ и жемчужными росинками бѣжали по смуглымъ, загорѣлымъ щекамъ. Стояла она какъ-то бокомъ, полу отвернувшись отъ Бобрикова, въ одной рукѣ держала хворостину, а другую приложивъ ко рту. Только изрѣдка рукою этой она бралась за кончикъ "кирсетки", подносила его къ глазамъ и молча отирала слезы. Почти дѣтскія плечики ея вздрогивали, тонкія ноздри, припухшія отъ слезъ, судорожно подергивались, а сдвинутыя черныя брови перерѣзали лобъ тоскующею складкой. Такъ простояли они минутъ десять. Наконецъ, выплакавъ свое горе, Паранька отерла слезы, подвязала подъ бородой концы накинутаго на голову платка, подоткнула подъ него грубыми пальцами пряди выбившихся волосъ и, еще разъ вздохнувъ, повернулась къ Бобрикову лицомъ.
-- Ну, -- проговорила она совершенно уже твердымъ голосомъ,-- а теперь прощай!
И, обнявъ обѣими руками Бобрикова, крѣпко поцѣловала его въ губы.
-- Спасибо тебѣ,-- продолжала она,-- спасибо за всѣ твои ласки.
Бобриковъ опять вздрогнулъ.
-- Да, вѣдь, это невозможно!-- крикнулъ онъ голосомъ, полнымъ муки и слезъ.
-- А ты не кричи,-- перебила его Паранька,-- неровенъ часъ, подвернется отецъ, тогда обоимъ достанется. А я тебѣ вотъ что скажу лучше. Я буду проситься, и коли отпустятъ, къ тебѣ на огородъ безпремѣнно приду. Ты тамъ посматривай меня.,
-- Правда?-- Вскрикнулъ Бобриковъ, обрадованный.
-- Коли отпустятъ!-- повторила Паранька.
И, еще разъ обнявъ Бобрикова, она нѣсколько разъ поцѣловала его въ губы и затѣмъ погнала домой своихъ утятъ. Бобриковъ смотрѣлъ ей вслѣдъ и мысленно проклиналъ и "толстомясую" мачиху, и "живодера" Увара.
На слѣдующій же день Бобриковъ обѣгалъ весь свой садъ, весь свой огородъ и всѣ капустники. Во всѣхъ этихъ мѣстахъ шла дѣятельная работа. Садовникъ, убѣдившись, что хозяинъ забылъ про траву, заглушавшую собою всѣ овощи, рѣшился, наконецъ, распорядиться самолично наймомъ полольщицъ. Распоряженіемъ этимъ Бобриковъ остался весьма доволенъ, предполагая встрѣтить въ числѣ полольщицъ и Параньку. Но Параньки не было. Послѣ обѣда онъ опять обѣжалъ всѣ работы, разсчитывая, что Паранька могла какъ-нибудь и запоздать утромъ, но и послѣ обѣда ея не оказалось. То же самое повторилось на слѣдующій день, а затѣмъ на третій и на четвертый. Бобриковъ впалъ въ уныніе и, увидавъ себя снова одинокимъ и лишеннымъ привязанности, чуть не заболѣлъ отъ тоски. Наконецъ, онъ не выдержалъ и, закинувъ на плечо вязанку удочекъ, отправился опять на знакомую намъ рѣку. Онъ отправился туда съ тѣмъ предположеніемъ, что, можетъ быть, Паранькѣ удалось какъ-нибудь доказать этой "толстомясой" невозможность оставлять утятъ безъ надзора, въ особенности кривача, съ вывернутымъ крыломъ, а, главное, съ поврежденнымъ темечкомъ, и что, можетъ быть, доказавъ это, она добилась разрѣшенія отправиться съ ними на рѣку. Онъ даже удивился, какъ не сообразилъ этого прежде и зачѣмъ потратилъ напрасно столько времени на розыски Параньки по садамъ и по огородамъ. Но Параньки не было и на рѣкѣ. "Можетъ быть, придетъ еще,-- соображалъ онъ,-- можетъ быть, рано еще". И, даже не развязывая своихъ удочекъ, усѣлся на обычное свое мѣсто. Но теперь ему было невыносимо тяжела сидѣть тамъ, гдѣ все напоминало ему о столь счастливыхъ дняхъ, проведенныхъ имъ съ Паранькой. Онъ молча подошелъ къ затончику. На илистомъ берегу этого затона сохранились еще слѣды утиныхъ лапокъ, виднѣлся пухъ, растерянный ими. Онъ даже разыскалъ гдѣ-то слѣды босыхъ Паранькиныхъ ногъ и какой-то красный лоскутокъ. Онъ поднялъ этотъ лоскутокъ и, разглядѣвъ на немъ бѣлыя крапинки, припомнилъ, что точно такой же красный съ крапинками платокъ былъ у нея на головѣ при послѣднемъ ихъ свиданіи. "Крутила какъ-нибудь,-- соображалъ онъ,-- и оборвала кончикъ". И, припоминая все это, онъ снова опустился на берегъ. Позади возвышался темный лѣсъ, нахмуренный, молчаливый, и тоже словно думалъ какую-то тяжкую думу; рѣка словно плавала, словно всхлипывала, касаясь прибрежнаго камыша, да и самый камышъ словно ропталъ на что-то сдержанно.
Вынырнула лягушка на поверхность воды, раскарячилась, выпучила глаза и уставилась смотрѣть на Бобрикова, ускоренно двигая своимъ подзобкомъ. Въ другое время Бобриковъ запустилъ бы въ нее камнемъ, а теперь онъ смотрѣлъ на нее и ему казалось, что и она тоже о чемъ-то тосковала. Онъ до того засмотрѣлся на эту лягушку, что даже не замѣтилъ, какъ къ берегу затона подчалилъ Уваръ и, вытащивъ челнокъ, подошелъ къ нему, Бобрикову.
-- Удишь?-- спросилъ его лѣсникъ съ тою же насмѣшливою улыбкой, съ которою и прежде обращался къ нему.
Бобриковъ вздрогнулъ, обернулся и, увидавъ позади себя Увара, утвердительно кивнулъ головой.
-- Чего же удочки-то твои не развязаны?
-- Только что пришелъ,-- совралъ смущенный Бобриковъ.
-- Те-экъ!-- протянулъ Уваръ, но тотчасъ же прибавилъ:-- А ты что-то лѣниться зачалъ... Всѣ эти дни тебя не было.
-- Да... лѣнь.
И съ той поры Бобриковъ не заглядывалъ уже на это мѣсто.
А тоска все грызла и грызла его. О Паранькѣ онъ не имѣлъ никакихъ свѣдѣній и не зналъ, что съ нею происходило. Каждый день онъ ходилъ въ садъ, въ огородъ и въ капустникъ, думая встрѣтитъ тамъ Параньку; бабъ и дѣвокъ работало тамъ пропасть, а Параньки, все-таки, не было. Но онъ все ждалъ и надѣялся, что вотъ-вотъ она придетъ. Наконецъ, вся трава на грядахъ была подергана, яблони обмотыжены, капуста окучена, и довольный садовникъ, встрѣтившись однажды съ Бобриковымъ, радостно вскрикнулъ: