Салов Илья Александрович
Не тот коленкор

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

НЕ ТОТЪ КОЛЕНКОРЪ.

(Повѣсть).

(Посвящается H. Н. Саловой).

I.

   На одной изъ боковыхъ дорожекъ городскаго сада, подъ тѣнью густыхъ тополей, на полусогнившей скамьѣ сидѣли: земскій врачъ Наумъ Степанычъ Милентовъ и бывшій товарищъ его по университету Модестъ Яковлевичъ Фортунатовъ. Оба были лѣтъ по тридцати пяти, но первый былъ несуразный, толстенькій мужчина съ краснымъ, лоснившимся лицомъ, кривоногій и съ жирнымъ подбородкомъ, а второй, наоборотъ, довольно красивый, стройный, съ энергичнымъ открытымъ взглядомъ и жиденькою русою бородкой. На врачѣ была легонькая шелковая пара и галстукъ, состоявшій изъ шнурка и двухъ кистей, а на Фортунатовѣ что-то вродѣ длиннаго пальто, замѣтно потертаго, и порыжѣвшая отъ времени шляпа съ громадными полями. Первый имѣлъ видъ сытаго плантатора, а второй -- голоднаго актера. Оба они вели оживленную бесѣду.
   -- Ну, удивилъ, могу сказать!-- чуть не кричалъ врачъ, пыхтя и отирая съ лица обильно выступавшую испарину.-- До сихъ поръ глазамъ не вѣрю! "Не писалъ двухъ словъ и грянулъ вдругъ, какъ съ облаковъ"! Я потерялъ даже надежду когда-либо встрѣтиться съ тобой!
   -- Это почему?-- спросилъ Фортунатовъ, весело улыбаясь.
   -- Считалъ тебя погибшимъ безвозвратно... Ты, вѣдь, всегда былъ фантазёромъ, а судьба фантазёровъ извѣстна. А вотъ оказывается, что ты живъ и здоровъ и даже въ наши палестины пріѣхалъ... Обношенный, правда... ну, а, все-таки, ничего, на человѣка похожъ.
   -- Спасибо и за это.
   -- Давно ли пожаловалъ?
   -- Съ мѣсяцъ.
   -- И до сихъ поръ не былъ у меня?
   -- Я даже не подозрѣвалъ, что ты здѣсь.
   -- Гдѣ же проживаешь-то?
   -- Пока въ селѣ Батракахъ.
   -- У дяди, небось, у батраковскаго дьякона?
   -- Да, у него.
   -- Знаю, знаю, у Перепелкина, какъ не знать. Все еще живъ?
   -- Что ему дѣлается!
   -- А, вѣдь, мы съ тобой лѣтъ десять не видались.
   -- Ежели не больше.
   -- Ну, а повинности всѣ отбылъ?
   -- Отбылъ, конецъ!
   -- А сѣдинка-то брызнула!-- вскрикнулъ Милентовъ, поглядывая на виски своего друга.-- Жиденькая, кое-гдѣ, а, все-таки, серебрится.
   -- Серебрится,-- согласился Фортунатовъ.
   -- Нѣтъ, у меня ни единаго сѣдого волоса! А, вѣдь, ровесники...
   -- Кажется...
   -- То-то и оно.
   -- Человѣкъ на человѣка не приходится...
   -- Скажи лучше: сама себя раба бьетъ, коли не чисто жнетъ,-- проговорилъ наставительно Милентовъ.-- Сколько разъ говорилъ: "Эй, не шали!" Куда тебѣ! И слушать не хотѣлъ!... По-моему и вышло... Ну, что, правъ я былъ?
   -- Можетъ быть,-- согласился Фортунатовъ.
   -- Э-эхъ,-- вздохнулъ Милентовъ.-- Хорошій ты, братъ, человѣкъ и сердце у тебя отличное, а ужь въ головѣ у тебя всегда вѣтеръ ходилъ. Экзальтація ты превеликая... Ну, разсказывай же про свои похожденія.
   -- Разсказывать нечего...
   -- А жилось-то какъ?
   -- Жилось ничего, хорошо... усталъ только.
   -- Еще бы!
   -- Пріѣхалъ на родину... Можетъ быть, она не пригрѣетъ ли?
   -- Въ теплѣ жить, надо печку топить, а ты умѣешь ли?-- подшутилъ Милентовъ.
   -- Поучусь.
   -- Хорошо, какъ займешься...
   -- Займусь.
   -- А какъ насчетъ рессурсовъ?
   -- Конечно, никакихъ.
   -- Дѣло плохо... Что же думаешь дѣлать?
   -- Думаю адвокатурой заняться.
   -- Гдѣ?
   -- Въ здѣшнемъ городѣ, конечно.
   Милентовъ захохоталъ даже.
   -- Это въ нашей-то трущобѣ? Не совѣтую.
   -- Надо же за что-нибудь приняться,-- перебилъ его Фортунатовъ,-- вѣдь, ѣсть нечего... Дѣло извѣстное: если человѣку нечего ѣсть, то надо либо въ адвокаты, либо въ актеры.
   -- Ужь лучше въ послѣдніе.
   -- Таланта нѣтъ.
   -- Теперь онъ не требуется... Смѣлость нужна.
   -- Ну, а ты какъ поживаешь?-- спросилъ Фортунатовъ.
   -- Я, братецъ, не фантазёръ... Иду по вѣками пробитой тропинкѣ.
   -- По-старому, какъ и во времена студенчества?
   -- Ничего новаго придумать не способенъ, но живу хорошо, безбѣдно... Покончивъ университетъ, почилъ на лаврахъ... Никакихъ диссертацій не писалъ и не защищалъ, предпочелъ удалиться сюда и врачевать народъ за земское жалованье... Да, виноватъ, есть и новое...
   -- Что такое?
   -- Женился.
   -- Давно ли?
   -- Да вотъ ужь двоихъ ребятъ имѣю, жду третьяго...-- и, вдругъ повернувшись лицомъ къ Фортунатову, прибавилъ:-- Слушай-ка! Давай покумимся!... Будь воспріемникомъ... Кстати, у меня побываешь, на мое житье-бытье посмотришь... Идетъ, что ли?
   -- Съ удовольствіемъ.
   -- Ну, вотъ спасибо... спасибо, дружище!
   -- Ну, а что жена твоя,-- спросилъ Фортунатовъ,-- хорошая, добрая женщина, любитъ тебя?
   -- Жена-то?-- вскрикнулъ Милентовъ,-- такая-то хлопотунья, что не приведи Господи! Даже ночью во снѣ про хозяйство бредитъ! Она, братецъ, изъ купеческихъ,-- добавилъ онъ,-- малограмотная, но за то религіозна и малокровіемъ не страдаетъ. Хорошая, здоровая самка, дающая хорошихъ, здоровыхъ дѣтей. Не то, что эти ученыя корсетницы... За ней были деньжонки, на которыя я и купилъ участочекъ земли и вотъ сдѣлался теперь землевладѣльцемъ. Я, вѣдь, сюда, въ городъ, только за полученіемъ жалованья ѣзжу, а резиденція моя у меня же на хуторѣ. Это тоже своего рода удобство...
   -- Такъ ты не здѣсь живешь?
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Сегодня же опять домой.
   -- А участокъ большой купилъ?
   Милентовъ расхохотался.
   -- Нѣтъ, маленькій,-- проговорилъ онъ,-- всего-то пятьсотъ десятинъ. За то есть небольшая рѣчонка, мельница крохотная... такъ, толкучка какая-то, больше стучитъ, чѣмъ мелетъ. Но, все-таки, питаетъ. Усадьбица, конечно, имѣется, садикъ фруктовый, яблоньки, вишенки, малинка... На хуторѣ у меня хорошо, тихо... Курочки въ навозѣ копаются и вдругъ этакъ закудахчутъ: ко, ко, ко! И такъ это на душѣ легко сдѣлается... Бросишь имъ горсточку зерна: ципъ, ципъ, ципъ!-- закричишь... И онѣ къ тебѣ сломя головы. Рѣчонка у меня такая сонная, омутистая, не всколыхнетъ никогда. Только изрѣдка лещъ шлёпнетъ, либо щука стрѣльнетъ... Купаленку крошечную соорудилъ и вплоть до заморозковъ купаюсь... Мнѣ это необходимо... Да вотъ пріѣдешь на крестины, все увидишь... Водочки выпьемъ, по наливочкѣ пройдемся, знаешь, этакъ по-пріятельски... Загримируемся слегка и на сѣновалъ спать... Спанье у меня тамъ отличное: ни одной мушки... Смотри же, не обмани... Я за тобой лошадей пришлю.
   -- Пріѣду.
   -- А знаешь ли,-- подхватилъ разболтавшійся врачъ,-- я отъ души радъ встрѣтиться съ тобой. Что ни говори, а, вѣдь, однокашники и по семинаріи, и по университету... Я всегда любилъ тебя... искренно говорю!
   -- Спасибо.
   -- А помнишь ли, какъ мы съ тобой въ университетъ отправлялись? Потѣха!... Ты тогда у Перепелкина жилъ, у того же батраковскаго дьякона, у котораго и теперь остановился... Платье дырявое, денегъ чуть-чуть... дьяконица лепешекъ намъ напекла, яицъ... А въ университетѣ-то нужду какую терпѣли!-- и, всплеснувъ руками, онъ прибавилъ: -- Какъ это мы только съ голоду не подохли, удивительно!
   -- Да, удивительно.
   -- Эхъ, братецъ, большую ты ошибку сдѣлалъ съ своимъ фантазёрствомъ! За тебя досадно!-- продолжалъ Милентовъ.-- Ну, какъ это возможно?... Жизнь, братецъ, не шутка... Жизнь должна быть основана на разумныхъ началахъ, а ты фантазёрствовать началъ. Вѣдь, ты ужь на послѣднемъ курсѣ былъ... годъ какой-нибудь оставалось... и вдругъ... Положимъ, почему и не пофантазировать, во, вѣдь, всему есть мѣра... Ты вотъ послушай-ка когда-нибудь, какъ мы здѣсь Татьянинъ день справляемъ! Нашего брата, вѣдь, здѣсь много: доктора, слѣдователи, судьи... Послушай-ка, какія мы рѣчи говоримъ, какіе тосты выкрикиваемъ, какія мнѣнія высказываемъ... выпиваемъ сколько... А пройдетъ угаръ -- и всѣ опять честно и благородно за свое дѣло... А, вѣдь, ты вонъ куда махнулъ!... И что же вышло? Товарищи твои за это время карьеру себѣ составили, а ты только что собираешься начинать... Словно сейчасъ только изъ яйца вылупился...
   -- Послушай!-- перебилъ его Фортунатовъ, улыбаясь.-- Ты мнѣ все мораль читаешь, а ты лучше помоги мнѣ, выручи меня... Не вѣкъ же мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, батраковскаго дьякона объѣдать.
   -- Коли собираешься денегъ просить, -- подхватилъ Милентовъ,-- такъ лучше и не проси. Не дамъ,-- жаденъ!
   -- Да чортъ тебя возьми съ твоими деньгами!
   -- Деньги достаются не легко...
   -- Не надо мнѣ твоихъ денегъ.
   -- Обо всемъ остальномъ можешь просить сколько угодно, -- забормоталъ Милентовъ,-- и будь увѣренъ: сдѣлаю все, что только могу.
   -- У тебя здѣсь, конечно, масса знакомыхъ?
   -- И городъ, и уѣздъ... всѣ знакомы.
   -- И, конечно, ты со всѣми хорошъ?
   -- Я, братъ, человѣкъ покладистый и уживчивый,-- подхватилъ Милентовъ.
   -- И отлично... Такъ, вотъ, ты замолви за меня словечко и похлопочи, чтобы мнѣ не отказали въ должности повѣреннаго. Все-таки, я хоть что-нибудь да заработаю... Мнѣ много не надо...
   Милентовъ даже разсердился.
   -- Да выбрось ты изъ головы эту дурь!-- вскрикнулъ онъ.-- Смѣшное дѣло!... На родинѣ отдыхать, согрѣваться собирается, а самъ въ "брехуны" лѣзетъ!
   -- Что же въ этомъ?
   -- Вѣдь, это срамъ! Юристъ, образованный малый -- и вдругъ въ "брехуны"!...Ты посмотри на нашихъ, что это за народъ такой... вѣдь, безграмотные всѣ... запятыя на другую строку переносятъ...
   -- А глядишь: сыты, обуты, одѣты и никакихъ дьяконовъ не объѣдаютъ. Авось и я что-нибудь заработаю... Повторяю, что мнѣ многаго не нужно... Ну, а потомъ обживусь, огляжусь, познакомлюсь съ людьми, съ мѣстностью, можетъ быть, тогда найду и другое дѣло.
   -- Все это не тотъ коленкоръ,-- проворчалъ Милентовъ.
   -- Знаю, что не тотъ. Но, вѣдь, ты самъ же сравнилъ меня съ только что вылупившимся цыпленкомъ... Ну, а цыпленку по-цыплячьи и шагать надо... Не соколомъ же подъ облака взлетѣть,-- прибавилъ Фортунатовъ, засмѣявшись.
   -- А то-ли бы дѣло по-соколиному-то!-- вскрикнулъ онъ, улыбаясь.
   -- Мало бы что!
   -- Вѣдь, цыплятъ-то даже ворбны обижаютъ.
   -- Житье плохое!
   -- Жениться бы тебѣ слѣдовало,-- продолжалъ Милентовъ, искоса взглянувъ на пріятеля проницательнымъ и пытливымъ взглядомъ.-- Или, можетъ быть, расположенія къ супружескому сожитію не имѣешь? Ты, вѣдь, всегда независимости добивался, свободы.
   -- Есть тамъ одна,-- проговорилъ Фортунатовъ, словно сконфузившись,-- и нравится мнѣ, и по душѣ... Замѣчаю, что и она меня полюбила... И женился бы... да у нея ничего и у меня ничего... А ноль на ноль какъ ни множь, все будетъ ноль... И себя сгубишь, и ее.
   -- Кто же это такая?-- спросилъ Милентовъ.-- Вѣдь, я въ Батракахъ-то всѣхъ знаю.
   И, похлопавъ пріятеля по плечу, спросилъ, подмигивая и облизываясь:
   -- Ужь не внучка ли тамошней просвирни?
   -- Отгадалъ!
   -- Хороша, братецъ, прелестная дѣвочка... Только,-- прибавилъ онъ, вздохнувъ,-- все это не тотъ коленкоръ. Это -- конфетка, а намъ съ тобой кусокъ хлѣба нуженъ... А ты развѣ намекалъ ей что-нибудь?
   -- Никогда, ни полслова.
   -- И отлично!
   И, опять пытливо посмотрѣвъ на пріятеля, проговорилъ:
   -- Намъ съ "цензикомъ" бы какую-нибудь, чтобы солидную должность занять... Вотъ это --статья иная! "Цензикъ", братецъ, великое дѣло... Охъ, какое великое! Что твоя Alma mater!... А, вѣдь, тамъ у васъ,-- прибавилъ онъ,-- есть и такая. Ты вдову Чеботареву знаешь, что ли? Вотъ бы тебѣ!
   Фортунатовъ даже расхохотался.
   -- Чего же ты хохочешь-то?
   -- Какая же она мнѣ пара?
   -- Спариться не долго.
   -- Во-первыхъ, глупа...
   -- Тѣмъ лучше. Больше шансовъ на успѣхъ.
   -- А, во-вторыхъ, ей требуется мужъ съ положеніемъ... А у меня какое же?
   -- Съ "цензомъ" добьешься и положенія.
   И затѣмъ, чуть не вскочивъ съ мѣста, добавилъ:
   -- Да ты попытай. А я тебѣ даю слово, что тогда ужь выхлопочу тебѣ хорошенькую должность. Вѣкъ благодарить будешь... а то выдумалъ въ брехуны...
   -- Да не пойдетъ же за меня Чеботарева!
   -- А какъ же моя-то за меня вышла? Тоже, вѣдь, съ порядочнымъ капиталомъ.
   -- Ты -- не я.
   -- Такой же поповичъ, какъ и ты.
   -- У тебя была будущность впереди... Ты -- врачъ. А я даже университета не кончилъ.
   -- Какой же я тогда врачъ былъ?-- вскрикнулъ Милентовъ.-- Оборванный молокососъ -- только и всего! Кое-какіе штанишки, кое-какой сюртучишко -- только и всего!
   -- Ты имѣлъ должность...
   -- Даю тебѣ слово, что должность будетъ и у тебя... Потомъ возьми въ соображеніе: мою морду и свою. Вѣдь, мнѣ въ зеркало взглянуть совѣстно!
   -- И я не Аполлонъ бельведерскій.
   -- Ты красавецъ предо мной,-- стоитъ только пріодѣться... парочку новенькую сшить, накидочку, ботиночки... Какого же ей рожна еще?... Баба она чувствительная... спитъ и видитъ, какъ бы только замужъ выдти... Да ты знакомъ, что ли, съ нею?
   -- Нѣтъ.
   -- Почему же ты знаешь-то ее?
   -- Въ церкви видѣлъ,-- проговорилъ Фортунатовъ.-- Вѣдь, она въ Батраки приходомъ, и потомъ она съ нашею попадьей въ большой дружбѣ.
   -- Съ Алевтиной Николаевной?
   -- Да.
   Милентовъ отъ изумленія даже руками всплеснулъ.
   -- Ахъ ты, простофиля, простофиля!-- вскрикнулъ онъ.-- Чего же ты смотрѣлъ-то? Скажите, пожалуйста,-- добавилъ онъ какъ бы про себя.-- Она съ попадьей дружна, а онъ рядомъ съ попадьей живетъ и хоть бы заикнулся... Да, вѣдь, попадья-то ваша,-- обратился онъ къ Фортунатову,-- давно бы тебя на Чеботаревой женила... Ты поговори съ попадьей-то.
   -- Съ какой стати?
   -- А съ такой, братецъ, что я попадью твою знаю. Барынька шустрая, бойкая и любую сваху за поясъ заткнетъ... Вотъ съ какой стати!
   -- Да я и жениться-то не думаю...
   -- Ну, это разговоръ другой! Такъ бы и говорилъ! А по-моему жениться на Чеботаревой необходимо!
   -- Только ради ценза!-- вскрикнулъ Фортунатовъ.
   Милентовъ даже разсердился на него.
   -- Какимъ ты былъ фантазёромъ, такимъ и остался!-- крикнулъ онъ, махнувъ рукой.-- А пора бы и опомниться. Вѣдь, мальчишкамъ фантазировать можно еще, а тебѣ не простительно... Слава Богу, имѣлъ время насмотрѣться на жизнь... могъ бы, кажется, уму-разуму научиться.
   -- Ты мнѣ помоги сдѣлаться "брехуномъ",-- проговорилъ, смѣясь, Фортунатовъ,-- а тамъ увидимъ, что будетъ.
   -- Ну, ужь нѣтъ, слуга покорный! Срамить себя не буду!
   -- Такъ-таки и не будешь?
   -- Не буду!
   -- Ну, какую-нибудь иную должность найди... Вѣдь, надо же пристроиться. Вѣдь, я человѣкъ, а не волкъ, которому суждено и зиму и лѣто, и въ бурю и въ непогодь по голымъ степямъ шататься и голодныя пѣсни распѣвать. Наконецъ, и у волка нора есть... а, вѣдь, у меня и норы нѣтъ.
   -- Да, вѣдь, волкъ-то,-- перебилъ Милентовъ,-- самъ себѣ нору выкопалъ!... А знаешь почему? Потому, что онъ не фантазёръ и шкуру свою бережетъ, вотъ почему!
   И, посмотрѣвъ на часы, прибавилъ:
   -- Однако, вотъ что: двѣнадцать часовъ, а я въ этотъ часъ привыкъ водку пить... Пойдемъ-ка, выпьемъ!... Тутъ у насъ въ саду ресторанчикъ есть, подъ названіемъ "Кукушка", тамъ и выпить можно, и закусить, и туда объ эту пору всѣ наши воротилы собираются...
   -- А ловко ли мнѣ въ такомъ костюмѣ?-- спросилъ Фортунатовъ.
   -- Эко! Тамъ у насъ, братецъ, простота нравовъ. Въ халатахъ ходимъ, въ туфляхъ... даже одновременно съ женщинами въ рѣкѣ купаемся и, купаясь, бесѣду ведемъ... Пойдемъ-ка, пойдемъ... выпьемъ и кстати я тебя со всѣми нашими познакомлю... Ты что тамъ ни толкуй, а водка много способствуетъ къ сближенію людей. Съ однимъ чокнулся, съ другимъ, съ третьимъ... глядишь -- трехъ пріятелей и заполучилъ!
   Но едва они успѣли встать со скамьи, какъ на улицѣ, вдоль рѣшетки сада, показалась тройка, запряженная въ почтовую телѣжку. Кони мчались, поднимая облака пыли, звенѣли колокольчики, гремѣди колеса, но весь этотъ гулъ, все-таки, не могъ заглушить голоса офицера, мчавшагося на телѣжкѣ.
   -- Здравствуйте!-- кричалъ онъ, махая фуражкой по направленію Милентова,-- здравствуйте! Здоровы ли?
   -- А!-- кричалъ Милентовъ.-- Откуда?
   -- Изъ командировки.
   -- То-то васъ и не видно было!
   -- Цѣлый мѣсяцъ проѣздилъ!
   Но голосъ офицера, постепенно слабѣя, наконецъ, былъ совершенно заглушенъ стукомъ колесъ и звономъ колокольчиковъ, и даже самъ офицеръ, продолжавшій махать фуражкой, затушевывался и, наконецъ, исчезъ въ облакѣ вздымавшейся густой пыли.
   -- Кто это?-- спросилъ Фортунатовъ.
   -- Офицерикъ,-- отвѣтилъ Милентовъ,-- нѣкто Хохловъ...
   Немного погодя они входили уже въ "Кукушку".
   -- А, пожалуйте, пожалуйте!-- раздались голоса при видѣ вошедшаго Милентова.-- Только васъ и недоставало! Пожалуйте!
   

II.

   Только передъ разсвѣтомъ Фортунатовъ возвратился домой въ село Батраки. Онъ полагалъ найти всѣхъ спящими и потому, осторожно отворивъ ворота, отложилъ лошадь и, вынувъ изъ телѣжки какой-то довольно большой узелъ, еще осторожнѣе вошелъ въ домикъ дьякона Перепелкина. Оказалось, однако, что дьяконица не спала и, стоя передъ квашней, усердно вымѣшивала руками тѣсто для хлѣбовъ. Фортунатовъ былъ очень радъ этому случаю, потому что въ головѣ у него скопилось такъ много разныхъ "фантазій", что ему необходимо было съ кѣмъ бы то ни было подѣлиться ими. Онъ такъ тихо и осторожно вошелъ въ комнату, что дьяконица даже окрикнула, когда тотъ, подойдя къ ней, тронулъ ее за плечо.
   -- Господи-Батюшка!-- забормотала она,-- да что ты, ошалѣлъ, что ли?
   -- Ошалѣлъ, тетка,-- проговорилъ Фортунатовъ, улыбаясь,-- совсѣмъ ошалѣлъ.
   Дьяконица пристально посмотрѣла на племянника и вдругъ замѣтила:
   -- Да ты никакъ пьянъ, сударикъ? Гдѣ это тебя угораздило?
   -- Въ городѣ.
   -- И всю дорогу не очухался?
   -- Вы посмотрѣли бы, сколько мы выпили-то... Уму не постижимо! Доктора Милентова чуть живаго въ тарантасъ уложили.
   -- Ну, тому не привыкать стать... трезвымъ-то только по утрамъ бываетъ. А ужь тебѣ-то, батюшка, стыдно...
   -- За то со всѣмъ городомъ ознакомился, со всею аристократіей... Генералъ на что "шишка" -- и съ тѣмъ выпили... Тоже изъ нашихъ, изъ студентовъ... Ну, тетка, поздравьте!-- прибавилъ онъ, да такъ громко, что дьяконица даже остановила его.
   -- А ты тише кричи-то,-- проговорила она.-- Али не знаешь, что дьяконъ за перегородкой спитъ? Вѣдь, ему утреню служить, дай выспаться-то!
   -- И то правда...
   -- Ну, съ чѣмъ же поздравлять-то?... Съ аблакатствомъ, что ли?
   -- Была нужда!-- перебилъ ее Фортунатовъ презрительно.-- Нѣтъ, не съ адвокатствомъ, а съ хорошимъ мѣстомъ.
   -- Съ какимъ такимъ?
   -- Съ хо-рошимъ, больно хорошимъ! Обѣщали...
   -- Да! Обѣщали, только-то!... Славны, значитъ, бубны за горами!
   -- Да, вѣдь, самъ генералъ обѣщалъ... Чего же вамъ еще?.
   -- Ну, когда получишь, тогда и поздравимъ, а спозаранку и поздравлять не хочу.
   -- Ужь это вѣрно... Только бы вотъ одну штуку обдѣлать,-- прибавилъ Фортунатовъ.
   -- Какую такую?
   -- Нѣтъ, ужь это секретъ,-- проговорилъ онъ весело.-- Задумали и мы тоже "шишкой" сдѣлаться...
   -- Скажите на милость,-- перебила его дьяконица, презрительно покачивая головой,-- какія еще фанаберіи съ пьяныхъ-то глазъ!
   -- Что же вы не вѣрите въ мою башку?-- вскрикнулъ онъ, ударивъ себя по лбу.
   -- Тише ты!
   -- Не вѣрите... пустая, думаете?
   -- Башка-то у тебя умная, да самъ-то ты врозь идешь съ нею... Она по озимямъ, а ты по яровому... Съ малыхъ лѣтъ такимъ былъ.
   -- На все свое время,-- перебилъ ее Фортунатовъ и, взглянувъ на квашню, прибавилъ:-- даже вотъ этому глупому тѣсту, и то требуется время... Ну-ка, посадите-ка его сейчасъ же въ печку... ерунда и выйдетъ. А вотъ дадите ему побродить, подняться, тогда и хлѣбъ будетъ настоящій.
   Затѣмъ онъ подошелъ къ узлу, развязалъ его и, вынувъ оттуда четыре бѣлыхъ хлѣба, поднесъ ихъ теткѣ.
   -- А вотъ это вамъ гостинчикъ,-- проговорилъ онъ.
   Дьяконица была очень довольна и польщена этимъ подаркомъ.
   -- Спасибо, голубчикъ,-- говорила она,-- спасибо, что вспомнилъ старуху.
   -- Я и дьякону привезъ...
   -- А ему чего?
   -- А ему табачку нюхательнаго... березинскаго, самаго лучшаго.
   -- Вотъ ужь радъ-то будетъ!-- чуть не вскрикнула дьяконица, утѣшенная подарками.-- Вотъ ужь онъ теперь, родимый, заряжать-то начнетъ!
   И дьяконица даже захихикала.
   А Фортунатовъ тѣмъ временемъ снова подошелъ къ узлу, вынулъ оттуда новенькій сюртучокъ и, высоко поднявъ его на воздухъ, опять обратился къ дьяконицѣ:
   -- А вотъ это видѣли?-- проговорилъ онъ.
   -- Никакъ сюртукъ?-- удивилась она.
   Но Фортунатовъ, вмѣсто отвѣта, словно фокусникъ, принялся (вынимать изъ узла: брюки, жилетъ, ботинки, пуховую шляпу и закончилъ накидкой, которую наименовалъ "разлетайкой". Дьяконица глазамъ не вѣрила. Она даже вытащила руки изъ квашни и словно остолбенѣла.
   -- Это ты гдѣ же взялъ-то?-- спросила она.
   -- Укралъ,-- прошепталъ таинственно Фортунатовъ.
   Дьяконица принялась креститься.
   -- Врешь ты все!
   -- А на какія бы деньги я купилъ?-- продолжалъ Фортунатовъ тѣмъ же тономъ.
   -- Да врешь, говорятъ.
   -- Не вѣрите, какъ знаете.
   -- Правда?
   -- Извѣстно, правда.
   Дьяконица ужаснулась и забормотала торопливо:
   -- А коли правда, такъ ты не смѣй ко мнѣ и въ домъ приходить съ такими вещами... Чтобы сейчасъ же тебя здѣсь не было!... Уходи, уходи!... И хлѣбы свои возьми... не надо мнѣ ихъ!...
   -- А вы и повѣрили?-- вскрикнулъ онъ, захохотавъ.
   -- Господь тебя знаетъ! Самъ же сказалъ!
   -- Пошутилъ, успокойтесь...
   -- Откуда же ты деньги-то взялъ?... Вѣдь, тутъ рублей на сто!
   -- Вотъ откуда...
   И Фортунатовъ ударилъ себя по лбу.
   -- Что же у тебя тамъ, казначейство, что ли?-- спросила напуганная дьяконица.
   -- Башка, вотъ что! Одно слово: башка!
   Дьяконица посмотрѣла на племянника и съ какимъ-то сожалѣніемъ покачала головой.
   -- Ты вотъ что,-- проговорила она,-- ступай-ка, прилягъ лучше, да усни. А то, я вижу, у тебя въ твоей башкѣ-то все еще угаръ стоитъ.
   Фортунатовъ захохоталъ, увязалъ опять все въ узелъ и ушелъ спать въ свѣтлицу, а дьяконица, снова нагнувшись надъ квашней, принялась мѣсить тѣсто.
   Ударили въ колоколъ. Дьяконъ мигомъ проснулся, умылся, одѣлся и пошелъ въ церковь, а дьяконица, вымѣсивъ тѣсто, накрыла квашню холстиной и принялась топить печь. Часамъ къ восьми хлѣбы были уже испечены, а въ переднемъ углу на столѣ кипѣлъ самоваръ. Дьяконъ еще не возвращался, но такъ какъ на колокольнѣ успѣли прозвонить къ "достойной", то дьяконица ожидала его съ минуты на минуту. Утро было превосходное, солнечное, веселое. Комнатка дьякона, обращенная двумя окнами на улицу и носившая названіе "чистой", такъ и пронизывалась лучами солнца, падавшими сквозь зелень подоконныхъ ветелъ. Канарейка весело распѣвала въ клѣткѣ и словно перекликалась съ воробьями, шумно чирикавшими на ветлѣ. Приготовивъ все нужное къ чаю, она принялась было рѣзать хлѣбъ, привезенный изъ города племянникомъ, какъ вдругъ къ окну подбѣжала какая-то молоденькая дѣвушка, вспрыгнула на заваленку и, облокотись на подоконникъ, спросила:
   -- Ну, что, пріѣхалъ?
   -- А, Христя!-- вскрикнула дьяконица,-- здорова ли?!
   -- Что мнѣ дѣлается!-- весело вскрикнула дѣвушка и опять повторила свой вопросъ.
   -- Пріѣхалъ, пріѣхалъ...-- успокоила ее дьяконица и потомъ прибавила:-- Зайди чайку напиться.
   -- Ужь я напилась...
   -- Еще...
   -- Не хочется что-то... Я сейчасъ на рѣку купаться бѣгала.
   -- Ну, вотъ, опосля купанья-то и выпей...
   -- Вода какая теплая -- прелесть!...Ужь я плавала, плавала... За гусями все гонялась... А потомъ дѣвушки крестьянскія подошли... такъ-то весело было.
   -- А что бабушка?
   -- Теперь ничего, слава Богу... Сегодня и чайку попила, и по горницѣ раза два прошлась... Все на улицу просится, на заваленкѣ посидѣть хочется, а я боюсь, не случилось бы чего.
   -- Ты бы съ фершаломъ поговорила.
   -- Ходила. Да пьянствуетъ все... больницу даже на замокъ заперъ.
   -- А все ты виновата,-- замѣтила дьяконица, грозя пальцемъ.
   Дѣвушка даже руками всплеснула.
   -- Господи!... Да чѣмъ же?
   -- А тѣмъ, что замужъ за него не пошла... Вотъ онъ съ горя-то и запилъ.
   -- Да что же мнѣ дѣлать, ежели онъ не нравится мнѣ, противенъ?
   -- Э, красавица! Не все за милыхъ выходить!... Ужь мнѣ на что дьяконъ мой противенъ былъ, смотрѣть на него не могла, иначе, какъ "табачнымъ носомъ" не называла его... Цѣловаться бывало полѣзетъ, а я его по харѣ... А вотъ, слава Тебѣ, Господи, извѣковали свой вѣкъ, хоть бы съ милымъ такъ-то прожить! А тебѣ, ласточка моя, -- прибавила она внушительно, -- замужъ-то выдти слѣдовало бы. Круглая ты сирота... Хорошо, бабушка жива, а помретъ, чего тогда дѣлать-то? Народъ ноня озарной... какъ разъ съ толку собьютъ, съ пути истиннаго совратятъ... А фершалъ, все-таки, человѣкъ обстоятельный... Отъ земства жалованье хорошее получаетъ... купцы, помѣщики не забываютъ... мужички тоже самое: и яичекъ, и маслица, и курочекъ тащатъ... домикъ свой имѣетъ... небольшой хоша, а, все-таки, свой уголъ...
   -- Не пойду я за него. Счастье не въ деньгахъ... Не умру, поди, съ голоду... Я шить умѣю, вышиваю по канвѣ... много-ль мнѣ надо?
   -- Ну, на этомъ далеко не уѣдешь... Какъ разъ съ голоду помрешь...-- и потомъ прибавила:-- Да зайди, чего же подъ окномъ! то стоять? Чаю не хочешь, ну, такъ посиди, поболтаемъ...
   -- На минуточку развѣ!-- вскрикнула дѣвушка, спрыгнула съ заваленки и словно птичка впорхнула въ комнатку.
   -- Ну, что же, налить, что ли, чайку-то?-- спросила дьяконица.
   -- Право, не хочу!-- и, взглянувъ на стоявшій тутъ же горшокъ съ молокомъ, прибавила:-- Я молочка лучше...
   -- Ну, что-жь, молочка покушай.
   Христя налила себѣ чашку.
   -- Чтой-то обѣдня долго идетъ,-- замѣтила дьяконица.
   -- Да, вѣдь, нашъ-то "батюшка" въ городъ уѣхалъ, замѣсто его старичокъ служитъ, ну, вотъ они съ дьякономъ-то по-стариковски и тянутъ... Этотъ хлѣбъ изъ города, видно?-- спросила Христя, указывая на привезенный Фортунатовымъ хлѣбъ.
   -- Племянникъ въ гостинецъ привезъ. Не хочешь ли?
   Христя взяла кусокъ.
   -- А вотъ этотъ,-- прибавила дьяконица, подавая дѣвушкѣ непочатый хлѣбъ,-- бабушкѣ отъ меня въ гостинецъ отнеси.
   -- Спасибо.
   -- А чаекъ-то есть у васъ?-- спросила дьяконица.
   -- Есть.
   -- И сахаръ?
   -- И сахаръ есть... Намедни "матушка" Алевтина Николаевна подарила.
   Раздался трезвонъ и вошелъ дьяконъ. Пахнуло ладономъ.
   -- Миръ честной компаніи!-- крикнулъ онъ басомъ и, помолившись на иконы, снялъ съ себя рясу, повѣсилъ ее на гвоздикъ и усѣлся за чайный столъ.
   Это былъ совсѣмъ дореформенный дьяконъ, высокій, плечистый, съ мозолистыми руками, рябой и съ носомъ, напоминавшимъ большую красную луковицу. Волосы его были всклокочены, но, тѣмъ не менѣе, концы ихъ были заплетены косичкою, перевязанною бичевочкой. Ему было лѣтъ шестьдесятъ слишкомъ, но, все-таки, это былъ старикъ твердый, никогда не хворавшій, работящій и даже самъ, собственными своими мозолистыми руками обрабатывавшій свою землю. Нрава онъ былъ мягкаго, веселаго; сердце имѣлъ доброе. Любилъ пошутить, посмѣяться, при случаѣ не прочь былъ выпить, но никогда не былъ пьяницей и до зеленыхъ змѣй не допивался. Когда-то, очень давно, онъ былъ пѣвчимъ въ архіерейскомъ хорѣ, когда-то игралъ на скрипкѣ и до старости лѣтъ сохранилъ любовь къ музыкѣ. Самъ онъ теперь на скрипкѣ не игралъ, пальцы одервенѣли, но любилъ послушать, какъ играютъ другіе. "Матушка" попадья Алевтина Николаевна, игравшая немножко на фортепіанахъ, и племянникъ Фортунатовъ, бряцавшій иногда на гитарѣ и распѣвавшій романсы, доставляли ему своею музыкой величайшее наслажденіе, а заходившіе иногда въ село шарманщики были для него самыми желанными гостями. Зазоветъ, бывало, къ себѣ шарманку, уйдетъ съ нею въ свой садикъ, велитъ туда самоварчикъ принести, водочки, да такъ цѣлый вечеръ на пролетъ и наслаждается музыкой.
   Усѣвшись за столъ, дьяконъ распоясался, пригладилъ руками волосы и, ласково потрепавъ Христю по плечу, спросилъ еще ласковѣе:
   -- Ну, что, миленькая, какъ дѣла?
   -- Дѣла, какъ сажа бѣда,-- пошутила она.-- Дьяконица твоя все ругается.
   -- Ахъ, она такая-сякая!-- крикнулъ тотъ, топнувъ ногой.-- Какъ это, за что?
   -- А вотъ за то, что замужъ за фершала не иду.
   -- И не ходи!-- вскрикнулъ дьяконъ, принимая отъ жены налитую чашку.
   -- А куда дѣваться-то, когда бабушка-то помретъ?-- перебила его дьяконица.-- Домикъ развалился, въ печку только годится, денегъ нѣтъ...
   -- Какъ куда дѣваться? А дьяконъ-то Перепелкинъ?-- вскрикнулъ онъ.-- Дьяконъ Перепелкинъ не дастъ Христюшѣ съ голоду помереть!... Не тужи, Христя,-- прибавилъ онъ, обратясь къ дѣвушкѣ и ласково поглаживая ее по головкѣ.-- Помретъ бабушка, ко мнѣ иди. У дьякона Перепелкина дѣтей нѣтъ, ну, вотъ ты и будешь у него замѣсто дочки.
   И, понюхавъ табаку, онъ крякнулъ и спросилъ:
   -- А что, бабушка-то плоха ништо?
   -- Нѣтъ, теперь ей лучше.
   -- А коли лучше, такъ, значитъ, долго проживетъ. Опосля горячекъ-то люди крѣпчаютъ... А что, племянничекъ-то нашъ воротился, что ли?-- спросилъ онъ дьяконицу, подавая ей выпитую чашку.
   -- Пріѣхалъ... Гостинцевъ привезъ.
   -- Ну?
   -- Мнѣ хлѣбовъ французскихъ, а тебѣ табачку нюхательнаго.
   -- Вотъ за это спасибо!-- вскрикнулъ онъ, ударивъ по столу ладонью.-- Это по нашей части! Ну, а какъ съѣздилъ-то, удачно?
   -- Выпимши онъ былъ,-- проговорила дьяконица, махнувъ рукой.-- Не разобрала я, чего онъ болталъ-то...
   Дьяконъ разразился хохотомъ, а Христя словно испугалась.
   -- Неушто пьяный?-- вскрикнула она.
   -- А что-жь такое,-- спросилъ дьяконъ,-- хоша бы и пьяный!
   -- Не хорошо!-- замѣтила дѣвушка.
   -- Скажите, пожалуйста!-- подхватилъ дьяконъ.-- Встрѣтилъ, можетъ, знакомыхъ какихъ... доктора Милентова, а они съ нимъ товарищи, еще кого-нибудь... ну, вотъ въ компаніи-то и выпили. На то и городъ... Ну, а лошадку-то отпрегъ, али нѣтъ?
   -- Отпрегъ и въ конюшню поставилъ, -- отвѣтила дьяконаца,-- смотрѣла я, и сѣнца далъ.
   Дьяконъ опять захохоталъ.
   -- Ага!-- вскрикнулъ онъ.-- Вотъ что значитъ пожурить-то! А то пріѣдетъ, бывало, и броситъ. Я и давай его шпынять: "Ты, что-жь это такой-сякой?-- говорю.-- На лошадкахъ-то кататься любишь, а прибирать ихъ нѣтъ тебя? Что же, говорю, кучера доя тебя нанять прикажешь?" Ну, вотъ онъ и того...
   Принялись за чай. Въ комнаткѣ воцарилась тишина, даже канарейка, спрыгнувъ къ ящику, принялась клевать кормъ. Только и слышалось щелканье сахара да громкое прихлебываніе. Дьяконъ осушалъ чашку за чашкой и потъ катился съ него ручьями. Не отставала отъ него и дьяконица. Сложивъ губы комочкомъ и держа блюдечко на всѣхъ пяти пальцахъ, она прищурила глаза и съ видимымъ наслажденіемъ втягивала въ себя жидкость. Молчаніе это словно прискучало Христѣ и она быстро встала съ мѣста.
   -- Однако, прощайте,-- проговорила она.
   -- Куда торопишься?-- спросили старики.
   -- Домой. У меня печка затоплена... бабушка просила супцу сварить ей изъ курочки...
   -- А курочка-то есть?
   -- Цѣлыхъ пять штукъ, да двѣ насѣдки сидятъ.
   -- Подарилъ кто?-- спросила дьяконица.
   -- Старушки натаскали.
   -- То-то. А то у насъ возьми, у насъ много.
   -- Ну, прощайте пока... Я еще забѣгу...
   И Христя опять словно птичка выпорхнула изъ комнаты. Однако, очутившись въ сѣняхъ, она пріостановилась, осторожно по дошла къ двери, ведущей въ свѣтлицу, приложила къ двери ухо и начала прислушиваться. Изъ свѣтлицы доносилось легкое сопѣніе.
   -- Спитъ!-- шепнула Христя и побѣжала домой.
   А въ комнаткѣ тѣмъ временемъ дьяконица говорила таинственно:
   -- Сколько разнаго платья накупилъ...
   -- Откуда же денегъ-то взялъ?
   -- Ужь и я спрашивала.
   -- Что же онъ?
   -- Да что! Захохоталъ, а потомъ ударилъ себя по лбу и говоритъ: "Вотъ откуда, башка!" -- говоритъ.
   Дьяконъ разразился хохотомъ. Вообще хохотать онъ былъ великій охотникъ.
   -- Тебѣ смѣшно, -- шептала тѣмъ временемъ дьяконица,-- а мнѣ такъ сумнительно...
   -- Чего сумнительно-то?
   -- Да то и сумнительно, что взять не откуда.
   -- Что же, по-твоему, укралъ, что ли?
   -- Я тамъ не была, почемъ я знаю...
   -- Ахъ, дура, дура!... Вотъ дура-то!... Ништо онъ станетъ изъ-за такой дряни, прости Господи, руки марать?... Вѣдь, онъ не дуракъ, поди... Небось, соображенія-то въ головѣ побольше твоего...
   -- Самъ говорилъ.
   -- Чего?
   Дьяконица осмотрѣлась и едва слышно прошептала:
   -- Укралъ, говоритъ.
   Дьяконъ захохоталъ.
   -- Ты мнѣ вотъ что скажи лучше,-- продолжалъ онъ,-- должность-то себѣ онъ охлопоталъ, что ли?
   -- Говоритъ, обѣщали. Самъ генералъ вишь...
   -- Какую же?
   -- Только и сказалъ, что хорошую, "больно, говоритъ, хорошую".
   -- Ну, вотъ отчего онъ пьянымъ-то и пріѣхалъ!...
   И, проговоривъ это, дьяконъ опрокинулъ свою чашку, положилъ на донышко огрызокъ сахара и, помолясь на божницу, вылѣзъ изъ-за стола. Затѣмъ онъ вынулъ изъ кармана тавлинку, пощелкалъ по ея крышкѣ пальцами и, сдѣлавъ хорошую понюшку, снялъ съ вѣшалки старую рваную шляпу.
   -- Ты куда это?-- спросила его дьяконица.
   -- Пойду лошадку попоить, а то, вѣдь, "башка-то" опосля выпивки-то долго проспитъ, поди.
   И онъ вышелъ изъ комнаты, а дьяконица принялась убирать со стола чайную посуду и самоваръ.
   

III.

   Рядомъ съ дьяконскимъ домикомъ стоялъ и домъ батраковскаго священника, отца Николая. Только домъ священника рѣзко отличался отъ дьяконской хаты. Весь утонувшій въ зелени палисадника, онъ скорѣе походилъ на домъ небогатаго помѣщика. Палисадникъ пестрѣлъ цвѣтами и даже имѣлась бесѣдочка, вся заросшая лозами дикаго винограда, въ которой обыкновенно обѣдали и пили чай "батюшка" съ "матушкой". Домъ былъ покрытъ желѣзомъ, окрашенъ масляною краской, комнаты въ домѣ были чистенькія, прилично меблированныя и даже въ залѣ виднѣлось пьянино довольно изящной работы. Сейчасъ было видно, что въ домикѣ живутъ люди молодые, образованные и не успѣвшіе еще омужичиться. Оба они любили почитать и потому выписывали два-три дешевенькихъ журнала и мѣстныя газеты, въ которыхъ "батюшка" самъ даже пописывалъ. Сверхъ этого, въ книжномъ шкафу у "батюшки" виднѣлось нѣсколько книгъ духовнаго содержанія, а равно и произведенія русскихъ первоклассныхъ писателей. Рясы онъ носилъ съ отложными воротниками, какъ у сюртуковъ, выправлялъ манжеты и рукавчики, курилъ папиросы и ради миловидности слегка подстригалъ бороду. Жена отца Николая, Алевтина Николаевна, была вполнѣ изящная дамочка. Она кончила епархіальное училище и хотя по этому случаю старыя попадьи и называли ее изъ зависти "пархалкой", но это было несправедливо. Она играла немножко на фортепіанахъ, немножко знала французскій языкъ и была большая рукодѣльница. По выкройкамъ Нивы она сама себѣ шила костюмы и, правду сказать, одѣвалась просто, но изящно. Она тоже курила папиросы и даже слишкомъ много. Это была барынька лѣтъ двадцати, невысокаго роста, тоненькая, стройненькая, съ красивымъ смуглымъ личикомъ и черными роскошными волосами. Манеры у нея были развязныя, говорила она скоро и, сознавая свою миловидность, любила пококетничать. Но какая же хорошенькая женщина не любитъ этого?... Жили супруги дружно, искренно любили другъ друга, но, тѣмъ не менѣе, все-таки, не обходилось безъ домашнихъ сценъ. Вся бѣда въ томъ, что отецъ Николай былъ страшно ревнивъ. Онъ былъ совершенно убѣжденъ въ вѣрности своей "попадейки", зналъ, что она любить его, а, между тѣмъ, каждый посторонній взглядъ, брошенный на нее мужчиной, возмущалъ его. Сколько разъ Алевтина Николаевна упрашивала его побороть эту слабость, доказывала, что ревностью онъ только позоритъ ее и себя; сколько разъ молодой попикъ клялся ей исправиться, но, конечно, всѣ эти обѣщанія и клятвы забывались при первомъ же случаѣ.
   Съ пріѣздомъ въ село Батраки дьяконскаго племянника Фортунатова "батюшкина" тревога усилилась еще болѣе. Какъ ни старался онъ отдалять отъ себя Фортунатова, но какъ же тутъ отдалить, когда человѣкъ живетъ рядомъ и когда окно его комнаты обращено прямо въ окна "батюшкиной" залы? Только одинъ переулокъ отдѣлялъ эти двѣ усадьбы. "Батюшка" порѣшилъ было построить въ этомъ переулкѣ амбарчикъ, навозилъ бревенъ, явились плотники, принялись за постройку, но вдругъ налетѣлъ "страховой агентъ", нашелъ возводимую постройку не соотвѣтствующею пожарному уставу, и мировой судья приказалъ ее разобрать. Фортунатовъ сперва не догадывался о настоящемъ назначеніи этой постройки, но за то Алевтина Николаевна знала и понимала всю суть дѣла и отъ души посмѣялась надъ мужемъ, когда постройка была снесена.
   -- Ты просто смѣшонъ!-- укоряла его "попадейка", и "батюшка", соглашаясь съ женой, опять давалъ ей клятвы забыть про эту глупую ревность.
   Разъ какъ-то Алевтина Николаевна наигрывала старинный романсъ Науфлера Прости на вѣчную разлуку. Играла она въ залѣ, а рядомъ съ залой, въ небольшомъ кабинетикѣ, "батюшка" спѣшилъ докончить къ завтраму свою проповѣдь. Онъ весь былъ погруженъ въ составленіе этой проповѣди, въ подысканіе подходящихъ текстовъ и не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на музыку жены. Вдругъ до слуха его долетѣло какое-то отдаленное пѣніе. Онъ положилъ перо, началъ прислушиваться и узналъ голосъ Фортунатова. Кровь хлынула ему въ голову, онъ хотѣлъ было выбѣжать въ залу, чтобы прекратить это пѣніе, но какъ-то удержался и не двинулся съ мѣста. Голосъ становился все слышнѣе и слышнѣе... Это былъ очень пріятный и мягкій теноръ, захватывавшій душу. "Батюшка" заслушался даже. Но когда голосъ запѣлъ: "Прости мнѣ, если я минутно смутилъ твой сонъ когда-нибудь...",-- "батюшка" не выдержалъ и выскочилъ въ залу. Онъ взглянулъ на домъ дьякона и, увидавъ въ окнѣ фигуру Фортунатова, быстро подошелъ къ окну своей залы.
   -- Виноватъ-съ, -- проговорилъ онъ, затворяя окно.-- Вы, дѣйствительно, смущаете, но только не жену, а меня: я проповѣдь пишу...
   -- Простите, Бога ради, я не зналъ,-- говорилъ Фортунатовъ.
   Но онъ опять-таки не понялъ сути дѣла и былъ вполнѣ убѣжденъ, что дѣйствительно помѣшалъ "батюшкѣ" писать проповѣдь.
   За то на слѣдующій день, прослушавъ въ церкви проповѣдь отца Николая, онъ понялъ все. Вся проповѣдь только и говорила о томъ растлѣвающемъ вліяніи, какое производитъ музыка, а въ особенности пѣніе на добрую нравственность народа. Онъ говорилъ о хороводахъ и "засидкахъ" и доказывалъ, что именно тутъ-то, во время этихъ пѣсенъ безнравственныхъ и сильно дѣйствующихъ на нервы, подъ звуки гармоники, и совершается то сближеніе молодежи, которое впослѣдствіи доводитъ ее до паденія. Затѣмъ онъ говорилъ о свѣтскихъ пѣсняхъ, о романсахъ, куплетахъ, серенадахъ, и кончилъ тѣмъ, что вывелъ то же заключеніе, какое вывелъ о хороводахъ и засидкахъ. Проповѣдь онъ говорилъ нервно, съ какимъ-то даже озлобленіемъ, и металъ суровые взоры на Алевтину Николаевну и Фортунатова, стоявшихъ рядомъ возлѣ самаго аналоя.
   "Такъ вотъ что!" -- подумалъ Фортунатовъ и по окончаніи проповѣди, распростившись съ смущенною Алевтиной Николаевной, вышелъ изъ церкви.
   Конечно, возвратясь домой, Алевтина Николаевна задала своему супругу приличную головомойку; конечно, отецъ Николай оправдывался, увѣрялъ, что у него даже и въ умѣ не было пріурочить эту проповѣдь ко вчерашнему инциденту, но, въ концѣ-концовъ, сознался, молилъ о прощеніи и опять далъ слово, что ничего подобнаго никогда не будетъ. Сцена эта продолжалась не особенно долго и къ обѣду между супругами все было позабыто. Но за то Фортунатовъ, прежде изрѣдка посѣщавшій "батюшку", пересталъ съ того времени бывать у него.
   -- Что это вы насъ позабыли совсѣмъ?-- крикнетъ, бывало, "батюшка", ради одного только приличія, гдѣ-нибудь встрѣтившись съ Фортунатовымъ.
   -- Да все некогда...
   -- Заходите какъ-нибудь, побесѣдуемъ.
   Фортунатовъ говорилъ, что зайдетъ, но, все-таки, не заходилъ.
   

IV.

   Къ этой-то Алевтинѣ Николаевнѣ онъ теперь и направился.
   Было часовъ одиннадцать утра. Фортунатовъ отлично выспался, пріумылся, пріодѣлся и явился въ попадьѣ совершенно свѣжимъ и бодрымъ. Онъ засталъ Алевтину Николаевну за чайнымъ столомъ. Она очень обрадовалась его приходу, сдѣлала ему приличную натацію за то, что совершенно забылъ про нихъ, сказала ему какую-то обычную любезность и, усадивъ за чайный столъ, принялась разспрашивать о результатахъ его поѣздки въ городъ. Надо правду сказать, что Фортунатовъ хотя и казался бодрымъ и даже веселымъ, но, тѣмъ не менѣе, чувствовалъ какую-то неловкость, какое-то смущеніе, словно онъ совершалъ что-то такое предосудительное, чего порядочному человѣку совершать не подобало бы. Однако, наведенный "хорошенькою матушкой" на тему разговора о городѣ, мало-по-малу началъ оправляться и подавлять свое смущеніе. Началъ онъ, конечно, съ Милентова. Онъ передалъ ту радость, которую испытали они оба, совершенно неожиданно встрѣтившись на бульварѣ... Разсказалъ, какъ они, встрѣтившись, долго не вѣрили глазамъ своимъ и какъ, затѣмъ, убѣдившись, что зрѣніе ихъ не обманываетъ, бросились другъ другу въ объятія и долго не могли придти въ себя отъ радости... Разсказалъ, какъ принялись они вспоминать свое дѣтство, юношество, свое житье-бытье въ семинаріи, переселеніе въ Питеръ,-- словомъ, началъ чуть ли не съ Адама, но почему-то про свою студенческую жизнь и про свои тогдашнія убѣжденія и вѣрованія не сказалъ ни слова, а равно умолчалъ и о своихъ дальнѣйшихъ похожденіяхъ. Онъ только удивлялся тому здравому взгляду на жизнь, выработанному за послѣднее время Милентовымъ, и его энергіи, которую тотъ не утратилъ, несмотря на свою тучность и постоянную одышку. Но все это мало интересовало "хорошенькую попадейку" и, слушая его, она все ожидала чего-то болѣе интереснаго, но, не дождавшись, разсердилась и чуть не вскрикнула:
   -- Вы все не про то толкуете!
   -- Про что же?
   -- Вы мнѣ скажите, удалось ли вамъ устроить свои дѣла? Я слышала,-- продолжала она,-- что вы устроились отлично...
   -- Почему вы знаете?-- удивился Фортунатовъ.
   -- А потому,-- подшутила Алевтина Николаевна,-- что вы долго проспали, а я, наоборотъ, встала слишкомъ рано. Пока вы спали и отдыхали, я успѣла побывать у многихъ... Знаю, напримѣръ, что вы перезнакомились чуть ли не со всѣмъ городомъ, даже съ самимъ генераломъ, и что возвратились домой въ самомъ радужномъ настроеніи.
   Фортунатову почему-то опять сдѣлалось неловко и, чтобы хоть чѣмъ-нибудь скрыть это смущеніе, онъ попросилъ позволенія закурить папиросу. Но смущеніе это опять-таки продолжалось недолго. Закуривъ папиросу, онъ принялся разсказывать Алевтинѣ Николаевнѣ про свое знакомство съ генераломъ, восхищался его дѣятельностью, разсказалъ объ обѣщанномъ ему видномъ мѣстѣ и затѣмъ незамѣтно перешелъ къ разспросамъ о Валеріи Ивановнѣ Чеботаревой.
   -- Къ чему это вы заговорили о ней?-- спросила вдругъ "матушка", зорко взглянувъ на Фортунатова.
   -- Да такъ, къ слову, -- отвѣтилъ тотъ.-- О ней вчера говорили много...
   -- Что же именно?
   -- Удивлялись, что она до сихъ поръ вдовствуетъ.
   -- А ихъ это очень безпокоитъ?
   -- Не безпокоитъ, конечно... Но странно какъ-то... Женщина молодая, богатая...
   -- Ничего нѣтъ страннаго!-- вскрикнула Алевтина Николаева.-- Жениховъ нѣтъ, потому и вдовствуетъ!
   -- Можетъ быть, она слишкомъ разборчива?... Ищетъ дворянства, чиновъ?
   -- Я объ этомъ никогда съ ней не говорила, а потому и не знаю, чего она ищетъ.
   Разговоръ на эту тему продолжался очень долго и кончился тѣмъ, что Фортунатовъ намекнулъ ей о своемъ намѣреніи жениться на Чеботаревой, ежели только она, Алевтина Николаевна, не откажется помочь ему въ этомъ дѣлѣ.
   -- А не лучше ли вамъ самимъ познакомиться съ ней?-- перебила его Алевтина Николаевна.-- Пойдемте, и я васъ представлю. Она очень простая и не церемонная женщина.
   Но Фортунатовъ на такой рѣшительный шагъ не согласился, объяснивъ это несогласіе весьма понятною, въ данномъ случаѣ, осторожностью и боязнью получить отказъ.
   -- А ежели я вамъ скажу, что вы ей нравитесь?-- замѣтила Алевтина Николаевна, засмѣявшись.
   -- Развѣ вы говорили съ ней обо мнѣ?
   -- Не говорила, но... она васъ знаетъ... встрѣчала въ церкви... и, конечно, разспрашивала: кто вы? откуда пріѣхали? долго ли пробудете здѣсь?... И нѣсколько разъ говорила, что вы очень красивый и видный мужчина. Затѣмъ,-- прибавила она,-- не мѣшало бы и вамъ предварительно ознакомиться съ ней... Вѣдь, этого еще не достаточно, что вы видѣли ее раза два-три, въ церкви...
   -- О ней говорилъ мнѣ много хорошаго Милентовъ... Онъ и знаетъ...
   -- То Милентовъ, а то вы.
   -- Наконецъ, всѣ говорятъ, что она прекрасная женщина.
   И онъ опять принялся умолять Алевтину Николаевну помочь ему въ этомъ дѣлѣ, причемъ намекнулъ даже, что отъ этой помощи зависитъ все его благосостояніе, можетъ быть, даже вся будущность. Онъ просилъ ее, прежде всего, поразвѣдать, поговорить съ ней о немъ, Фортунатовѣ, сообщить ей объ обѣщанной ему должности, а потомъ уже и приступить къ дѣлу.
   -- Но,-- прибавилъ онъ весело,-- васъ учить нечего. Всѣ эти юрядки вамъ извѣстны лучше, чѣмъ мнѣ.
   -- Почему вы это думаете?
   -- А потому, что, по-моему, женщины, ей-Богу, умнѣе мужчинъ.
   Алевтина Николаевна была очень польщена возложеннымъ на нее столь серьезнымъ порученіемъ и, въ то же время, внутренно восхищалась цѣлымъ рядомъ увеселеній, на которыхъ она будетъ имѣть возможность "играть роль" и вообще показать себя, а когда терпѣливый Фортунатовъ попросилъ ее немедленно же приступить къ дѣлу, то Алевтина Николаевна въ ту же секунду вскочила со своего мѣста, побѣжала въ спальную, а немного погодя вернулась и начала передъ зеркаломъ надѣвать шляпку.
   Фортунатовъ стоялъ сзади и, смотря на нее въ зеркало, говорилъ:
   -- Боже мой, да какая же вы хорошенькая!...
   -- Поберегите свои комплименты для Валеріи Ивановны!-- вскрикнула она весело.
   -- Я вами просто очарованъ!-- продолжалъ тотъ, дѣйствительно любуясь хорошенькимъ личикомъ молоденькой "попадейки".
   Въ другое время она всенепремѣнно бы обидѣлась, по крайней мѣрѣ, сдѣлала бы видъ обиженной, но теперь они были какъ будто "свои люди" и потому ограничилась тѣмъ только, что зажала ему ротъ рукой и строго-настрого запретила "говорить глупости".
   Онъ и замолчалъ, но за то, схвативъ ея руку, принялся осыпать ее поцѣлуями.
   -- Довольно, довольно!-- кричала Алевтина Николаевна и, вырвавъ свою руку, шутя ударила его по головѣ зонтикомъ.
   -- Вотъ вамъ за это!
   А немного погодя, распростившись съ Фортунатовымъ, она почти бѣжала по дорогѣ, ведшей на хуторъ Чеботаревой. Фортунатовъ глазъ не сводилъ съ нея и вдругъ закричалъ ей вслѣдъ:
   -- Алевтина Николаевна!
   -- Ну?-- послышался голосъ.
   -- Позвольте проводить васъ...
   -- Не... надо...
   -- Позвольте!... День такой прелестный, дорога такъ живописна... Луга усѣяны цвѣтами... Я бы сплелъ вамъ вѣнокъ изъ цвѣтовъ...
   -- Не на-до!-- зазвенѣлъ опять голосокъ Алевтины Николаевны и она скрылась, завернувъ за небольшую березовую рощицу.
   

V.

   Фортунатовъ былъ въ очень хорошемъ расположеніи духа. Счастливая звѣзда его разгоралась все сильнѣе и сильнѣе и ласкающій лучъ ея такъ много хорошаго сулилъ ему. Идти домой ему не хотѣлось. Ему было тѣсно въ душной комнатѣ и онъ жаждалъ простора и воздуха. Онъ повернулъ налѣво и пошелъ по направленію къ церкви. Кто-то окликнулъ его. Онъ услыхалъ знакомый ему голосъ и быстро оглянулся.
   -- А, Христя!-- вскрикнулъ онъ, привѣтливо протягивая ей обѣ руки.-- Милая моя Христя, какъ давно я не видалъ тебя... Ты куда это?
   -- Нѣтъ, никуда,-- весело отвѣтила та.-- Увидала васъ и вышла.
   -- Хочешь гулять?
   -- Пойдемте.
   И они пошли рядомъ.
   -- Ну, что бабушка?
   -- Господи Боже мой!-- вскрикнула дѣвушка,-- да что же это такое? Только и спрашиваютъ всѣ про бабушку! А меня-то словно, и на свѣтѣ нѣтъ!... Хоть бы кто-нибудь спросилъ: "Ну, что, Христя, тебѣ какъ живется?"
   -- Прости!-- перебилъ ее Фортунатовъ.-- Но... что же спрашивать о тебѣ, когда ты сама передо мной, когда я вижу твое веселенькое, здоровое личико, эти добрые, милые глазки, которые умѣютъ такъ спокойно и ласково смотрѣть въ глаза каждому?
   -- Ну, ну, захвалили, захвалили!-- перебила его зардѣвшаяся румянцемъ Христя.
   -- Ты стоишь того...
   -- Вы лучше разскажите мнѣ, хорошо ли въ городъ съѣздили... Все, вишь, съ господами возились тамъ...
   -- Откуда ты слышала?
   -- А я ужь соскучилась объ васъ... не видала давно... Теперь ужь не то, и учить меня бросили...
   -- Когда же было? Ты все съ бабушкой возилась.
   -- Теперь ей лучше...
   -- А вотъ и начнемъ опять!
   -- Вы зачѣмъ это въ городъ-то ѣздили?
   -- Мало ли зачѣмъ, Христя... Нуждъ у меня много... Нельзя же на чужихъ хлѣбахъ жить... Надо и о собственномъ кускѣ подумать. Чужой-то хлѣбъ горекъ, говорятъ... Ну, вотъ я и поѣхалъ въ городъ разузнать, нельзя ли какъ на службу поступить.
   -- Что-жь, узнали?
   -- Наобѣщали много.
   -- А когда на службу поступите, въ городъ уѣдете?
   -- Можетъ быть, и уѣду.
   -- Зачѣмъ же?-- проговорила она грустно.-- Развѣ нельзя здѣсь найти должность?... Вонъ, я слышала, учитель здѣшній уходитъ... Чего бы лучше вамъ на его мѣсто поступить!... жалованья онъ тридцать рублей въ мѣсяцъ получаетъ... вѣдь, это рубль въ день! Развѣ этого мало?... Квартира готовая, топка мірская, сторожъ въ услуженіи... правда, старенькій, хиленькій, а, все-таки, и дровецъ нарубитъ, и печку истопитъ, и водицы принесетъ. Вотъ вамъ и свой кусокъ хлѣба.
   -- Все это не то, Христя.
   "Не тотъ коленкоръ",-- хотѣлъ онъ было добавить, но почему-то устыдился и не добавилъ.
   -- Неужели мало по рублю-то въ день?-- удивилась Христя, всплеснувъ руками.-- Какже другимъ-то не мало? Какже теперешній-то учитель живетъ, да не одинъ, а съ матерью-старухой, да сестра еще при немъ была? Теперь сестру-то онъ замужъ выдалъ. И посмотрѣли бы, какъ выдалъ!... Всего нашилъ ей: и бѣлья, и платьевъ... Даже шубку на кошачьемъ мѣху справилъ.
   -- Ужь не знаю, какъ это онъ ухитрился.
   -- Старался!... Онъ, вѣдь, еще кромѣ школы къ помѣщику къ одному ѣздилъ, барчонка къ гимназіи готовилъ... Днемъ-то въ школѣ, а вечеромъ къ помѣщику. Жилъ скромно... Чаю не пилъ, замѣсто чаю тепленькое молочко... Но, вѣдь, это онъ ради сестренки дѣлалъ... хотѣлъ сестренку пристроить... А теперь онъ хорошо живетъ... И чай у него, и сахаръ...
   -- За кого же онъ сестру выдалъ?
   -- Тоже за учителя.
   -- Добрый человѣкъ!-- замѣтилъ Фортунатовъ.
   -- Ужь такой-то добрый, что на рѣдкость!... Хорошій души человѣкъ!... За то посмотрите-ка какъ мужички полюбили его... Нѣтъ,-- прибавила она вздохнувъ,-- здѣсь въ нашемъ селѣ хорошо можно жить!... Похлопочите-ка, чтобы васъ здѣсь оставили. Учить вы умѣете... Ужь на что я непонятливая, а, вѣдь, живою рукой и читать, и писать научилась... Народъ здѣсь добрый, ласковый... Село большое, веселое... И базаръ есть, и рѣка, и дуга... Зачѣмъ уѣзжать отсюда? Я, кажется, никогда бы не уѣхала... Хорошо здѣсь. Сегодня я рано встала, выбѣжала на огородъ и любовалась, какъ солнышко вставало. Заглядѣлась я на него... Облокотилась на плетень и все смотрѣла, а солнышко все выше и выше... и стало уже больно смотрѣть на него... Оглянулась я на село, а оно все словно въ золотѣ купается... Надо мною ракита стояла... взглянула я на ракиту -- и та тоже огнемъ горѣла... Вдругъ тучка налетѣла... такъ маленькая, круглая... неоткуда взялась -- неизвѣстно. Зашумѣла она, загремѣла и вдругъ дождикъ... Кругомъ солнце горитъ, а на меня дождикъ сыпется, словно жемчугъ крупный... Такъ хорошо было! Или ужь это потому хорошо-то показалось, что на душѣ-то у меня спокойно было... ужь не знаю, право... Такъ-то, Модестъ Яковлевичъ, оставайтесь-ка здѣсь, да въ учителя поступайте... Чѣмъ плохо-то? Положимъ, зимой трудновато, за то все лѣто на свободѣ... Занятій въ школѣ нѣтъ... Хотите дѣломъ какимъ-нибудь займетесь, а не хотите -- гуляйте себѣ... Завсегда у васъ будетъ свой кусокъ.
   -- Отчего же учитель-то уходитъ отсюда?
   -- Мѣсто спокойнѣе нашелъ... Вѣдь, онъ больной такой, кашляетъ все.
   -- А отчего кашляетъ? Оттого и кашляетъ, что служба тяжелая... что кусокъ-то черствый,-- и потомъ, подумавъ, прибавилъ:-- Да и толку-то никакого нѣтъ отъ этого ученья.
   -- Какъ такъ?-- удивилась Христя.
   -- Здоровье-то потратишь,-- продолжалъ Фортунатовъ, словно не слушая Христю,-- либо чахотку, либо ревматизмъ наживешь, а путному-то, все-таки, ничему не научишь... На кой мужику грамота, безъ нея много спокойнѣе... Безъ нея скорѣе своимъ кускомъ сытъ будешь... за чужимъ не полѣзешь...
   И они оба замолчали. Такъ, молча, они и дошли до церкви.
   -- Хотите за ограду?-- спросила Христя, подойдя къ калиткѣ.
   -- Пойдемъ.
   И они вошли въ калитку.
   -- Я люблю это мѣсто,-- говорила Христя.-- Хорошо здѣсь. Деревья такія густыя, тѣнь всегда, травка зеленая, галки кричатъ, голуби воркуютъ... И шумятъ, кажись, а, все-таки, тишина какая-то. Не перекричать имъ, видно, могильнаго-то молчанія... Люблю я и эти камни надгробные. Хорошо тѣмъ, которые лежатъ подъ ними... Хорошо праведникамъ... Кости ихъ покоятся, а душа у Божьихъ ножекъ сидитъ... Давайте-ка присядемъ на этотъ камень.
   -- Присядемъ.
   И они сѣли.
   -- Здѣсь дьячокъ Меркулычъ схороненъ,-- прибавила она.-- Выпить любилъ покойникъ, а души былъ добрѣйшей, царство ему небесное!
   -- У тебя, Христя, кажется, злыхъ-то и нѣтъ. Всѣ добрыми кажутся.
   -- А что же, не правда развѣ? У каждаго злодѣя что-нибудь доброе найдется. Добрымъ-то сдѣлаться легче...
   -- Это почему?
   -- А потому, что Богъ указалъ намъ, какъ надо добро творить:
   -- Да, но, вѣдь, и дьяволъ указалъ, какъ творить зло.
   -- А храмы-то Божьи зачѣмъ, а монастыри-то? Ходите почаще въ церковь, молитесь, и дьяволъ тогда ничуть не страшенъ. Развѣ ему возможно съ Христомъ бороться? Вотъ у насъ на селѣ женщина была бѣсами одержимая. Какъ только придетъ въ церковь, такъ и упадетъ, бывало. Корчи начнутся, пѣна изо рта, въ кровь изобьется, бывало. И вотъ сталъ "батюшка" молитвы надъ ней читать. Долго читалъ, говорить нечего, а, все-таки, отчиталъ, изгналъ бѣсовъ-то.
   И вдругъ, взглянувъ на Фортунатова, она спросила:
   -- Да что это вы задумались какъ-то?
   -- Тебя заслушался, Христя... Давно ужь я такихъ словъ не сдыхалъ. Простыя они, а хорошія... Ни одинъ патентованный проповѣдникъ своими проповѣдями не трогалъ меня такъ, какъ тронули меня твои простыя слова.
   И, взявъ Христю за обѣ руки и ласково смотря ей въ глаза, онъ прибавилъ:
   -- Да, милая, ежели есть на небѣ ангелы, то они должны быть именно такими, какъ ты.
   -- Господи!-- испуганно вскрикнула она.-- Развѣ можно такъ говорить?... Что вы, грѣхъ какой!
   -- Нѣтъ, не грѣшно... Ты ангелъ. Съумѣй только сохранить эту чистоту души.
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- бормотала она,-- такъ нельзя... Какъ это возможно... что вы?... Страшно даже...
   И, желая прекратить этотъ "страшный" для нея разговоръ, она вскочила на ноги и проговорила:
   -- Однако, я заболталась съ вами, а про бабушку-то и забыла.
   -- Куда ты? Посиди, Христя!
   -- Пора, Модестъ Яковлевичъ. Надо чайкомъ попоить ее.
   -- Успѣешь. Посидимъ еще...
   Но, видя, что Христя собирается уходить, онъ заговорилъ съ ней про фельдшера.
   -- Ну, вотъ еще вспомнили!-- вскрикнула она весело.
   -- Дѣлалъ предложеніе?
   -- Еще бы!
   -- Ну, что же?
   -- Отказала, вотъ что...Какое же можетъ быть счастье съ немилымъ человѣкомъ?-- и, опять засуетившись, прибавила:-- До свиданія, будьте здоровы.
   -- Ты опять за свое.
   -- Нельзя, Модестъ Яковлевичъ, право, нельзя... Я съ великимъ бы удовольствіемъ...
   -- Ну, Господь съ тобой.
   И, притянувъ ее къ себѣ, онъ нѣжно поцѣловалъ ее въ голову.
   -- Милая моя, хорошая...
   -- Прощайте, прощайте,-- говорила она.-- Благодарю васъ за ваши ласки.
   И, шумно гремя своимъ ситцевымъ платьемъ, она выбѣжала изъ ограды.
   А Фортунатовъ остался тамъ и продолжалъ сидѣть на камнѣ. И опять на душѣ его зашевелилось что-то такое, отъ чего онъ старался отдѣлаться и никакъ не могъ. Свѣтлый образъ Христи, почти неразвитой дѣвушки, смутилъ розовыя мечты этого вполнѣ развитого и образованнаго человѣка: "Свой кусокъ,-- припоминалъ онъ слова Христи.-- Свой кусокъ,-- шепталъ онъ.-- Развѣ можетъ быть счастье съ немилымъ человѣкомъ?" -- и ему было очень нехорошо, очень тяжело... Надъ нимъ звонко кричали галки, шумно дрались голуби, хлопая крыльями и царапая когтями по желѣзнымъ карнизамъ церкви, но онъ ничего не видалъ, ничего не слыхалъ. Голова его поникла на грудь, руки изнеможенно лежали на колѣняхъ и весь онъ какъ-то опустился и осунулся. Такъ просидѣлъ онъ съ полчаса, наконецъ, всталъ и вышелъ за ограду. Церковь стояла на полугорѣ, внѣ села, и передъ нимъ открылся обширный горизонтъ. Ему какъ-то стало легче внѣ ограды... Здѣсь, на открытокъ мѣстѣ, было больше воздуха и свободнѣе дышалось. Онъ снялъ шляпу, откинулъ назадъ волосы и сталъ смотрѣть на окружавшую его картину. Почти подъ ногами у него зеленѣла крыша священникова домика, хаты дьякона и причетниковъ, а далѣе тянулось село съ базарною площадью. Эта базарная площадь, словно смѣлый, яркій бликъ на картинѣ, такъ и выдѣлялась изъ груды крытыхъ соломой крестьянскихъ хатъ. Вся кругомъ застроенная каменными лавками, трактирами и красивыми домиками лавочниковъ, кабатчиковъ и трактирщиковъ, она смотрѣла маленькимъ городомъ. Тамъ и жизнь иная, чѣмъ въ селѣ, и люди иные. Базарники разгуливали въ суконныхъ поддевкахъ, въ щегольскихъ сапогахъ, въ калошъ, лица у всѣхъ довольныя, жирныя, словно вымазанныя саломъ... Разговоръ бойкій, жестъ развязный. Тамъ и воздухъ совсѣмъ иной. Пахнетъ бакалеей, водкой, селедкой, самоварнымъ чадомъ, а соломы словно и не слыхать. Тамъ всѣ дома крыты желѣзомъ, выкрашены краской. На всѣхъ домахъ, словно кокарды на фуражкахъ, блестятъ ярлыки страховыхъ обществъ. Изъ трактира доносится хриплый звукъ шарманки, изъ кабаковъ -- шумный говоръ, похожій на крикъ. Тамъ вывѣски, флаги кабацкіе... Тамъ даже имѣется оптовый складъ вина завода генерала, того самаго генерала, который такъ приласкалъ и ободрилъ Фортунатова. Словомъ, тамъ все было по-иному, чѣмъ въ селѣ,-- тамъ жила сельская интеллигенція... Долго стоялъ Фортунатовъ на горѣ, съ обнаженною головой, съ развѣвающимися волосами и, проводя параллель между жителями села и площади, вскрикнулъ:
   -- Да развѣ же это не свой кусокъ?!
   

VI.

   Хуторъ Калеріи Ивановны Чеботаревой былъ расположенъ въ очень красивой мѣстности, да и самая дорога, ведшая туда, была весьма живописна. Пролегала она лугами, вдоль рѣки, мѣстами блестѣвшей какъ зеркало, а мѣстами заросшей темнымъ камышемъ. Рѣка эта, окруженная болотами и изобиловавшая затонами, представляла собою очень удобное мѣсто для вывода всевозможной болотной дичи. Хуторъ Калеріи Ивановны помѣщался на опушкѣ довольно большой березовой рощи, начинавшейся отъ самой батраковской грани. Несмотря на то, что хуторъ былъ построенъ на купеческій ладъ, безъ малѣйшаго вкуса; несмотря на то, что нѣсколько лѣтъ сряду прилагались усиленныя старанія обезобразить постройками мѣстность, но, все-таки, изящная природа брала верхъ надъ безвкусицей человѣка. Домъ, въ которомъ жила Калерія Ивановна, раздѣленный большими холодными сѣнями на двѣ половины -- "чистую" и "черную", съ крутою тесовою крышей и маленькими окнами, походилъ скорѣе на какой-то поташный заводъ, чѣмъ іа жилое помѣщеніе. Въ "чистой" половинѣ проживала сама Калерія Ивановна, а въ "черной" помѣщалась кухня съ перегородкой, на которой, съѣдаемая клопами и тараканами, доживала свой вѣкъ мать Калеріи Ивановны, Акулина Кузминишна, дряхлая старушка съ слезившимися больными глазами и лицомъ, покрытымъ цѣлою сѣткой морщинъ. "Чистая" половина, состоявшая изъ четырехъ крошечныхъ комнатъ, отдѣлявшихся одна отъ другой перегородками, бросалась въ глаза своими салфеточками, занавѣсочками и вообще разнымъ женскимъ рукодѣліемъ. На окнахъ стояли горшки съ бальзаминами, по зеркаламъ и окнамъ извивался плющъ; въ переднихъ углахъ блестѣли иконы въ цѣнныхъ окладахъ, а надъ стариннымъ диваномъ залы, замѣнявшей и гостиную, висѣлъ портретъ умершаго Чеботарева въ военномъ мундирѣ съ Георгіемъ въ петлицѣ, съ высоко приподнятыми плечами и съ лихо закрученными усами. Вокругъ дома лѣпились плетневые клѣвушки и сарайчики, въ которыхъ размѣщались свиньи, коровы, телята и проч. Благодаря этому сосѣдству, въ домѣ Калеріи Ивановны царилъ такой ароматъ, что "не продохнешь", и такое изобиліе мухъ, что пребываніе въ комнатахъ становилось невозможнымъ. Двѣ, три избы, крытыя соломой, и громадный хлѣбный амбаръ, срубленный изъ прекраснаго сосноваго лѣса и крытый желѣзомъ, заканчивали собою постройки хутора. За то фруктовый садъ, обнесенный прочнымъ высокимъ плетнемъ, содержался въ такомъ порядкѣ и въ такой чистотѣ, что любо было взглянуть на него. Стройные ряды яблонь и грушъ были осыпаны плодами, а вишни, окаймлявшія собою плетень, казались покрытыми темнымъ пурпуромъ.
   Калерія Ивановна хотя вдовствовала, но, тѣмъ не менѣе, въ крошечной ея спальнѣ все еще виднѣлась двойная кровать съ цѣлою горой пуховиковъ и подушекъ. Обстоятельство это она объясняла простою привычкой къ этой кровати, но другіе усматривали въ этомъ твердую надежду ея выйти замужъ вторично. Надъ кроватью было развѣшено разное вооруженіе покойнаго Чеботарева, а рядомъ помѣщался громадный сундукъ, окованный желѣзомъ и накрытый ковромъ. Сундукъ этотъ, какъ говорятъ, былъ наполненъ разнымъ бѣльемъ и нарядами, между которыми въ разныхъ мѣстахъ сохранялись деньги Чеботаревой, потерявшей всякую вѣру въ благонадежность банковъ; но сколько именно было этихъ денегъ, никто, конечно, не вѣдалъ.
   Калерія Ивановна, рожденная Кособрюхова, была дочь богатаго купца, всю жизнь свою посвятившаго удовлетворенію ненасытной алчности къ деньгамъ и имѣвшаго, кромѣ Калеріи Ивановны, еще нѣсколько дочерей и сыновей. Нѣкоторые изъ сыновей, забитые отцомъ (варваръ это былъ примѣрный) зачахли и умерли, а нѣкоторые, которымъ отцовская палка пошла впрокъ, осталисъ въ живыхъ и, подобно "незабвенному" родителю, продолжали наживу. Дочерей своихъ отецъ тоже училъ хозяйству, но уцѣлѣла только одна Калерія Ивановна, и то потому единственно, что въ одну темную осеннюю ночь была похищена изъ родительскаго дома маіоромъ Чеботаревымъ. Похитивъ дѣвушку, маіоръ въ ту же ночь повѣнчался съ нею, а утромъ на лихой тройкѣ, вмѣстѣ съ супругой, прикатилъ къ Кособрюхову, въ домѣ котораго и поселился, какъ въ слоемъ собственномъ. Поселившись, маіоръ вышелъ въ отставку и; принялся обучать старика. Обучалъ онъ его по-военному -- то чубукомъ, то нагайкой, пока тотъ не выдѣлилъ, наконецъ, дочери пяти сотъ десятинъ земли и сколькихъ-то тысячъ денегъ. Тогда маіоръ перекочевалъ на участокъ жены, принялся за постройку хутора, а старика Кособрюхова началъ величать "милѣйшимъ папашей". Такъ прожили супруги лѣтъ пять, какъ вдругъ маіоръ послѣ лихой попойки заболѣлъ, слегъ въ постель и затѣмъ умеръ. Калерія Ивановна увидала себя молодою вдовушкой... Она нарядилась въ трауръ, долго оплакивала потерю любимаго мужа, но потомъ успокоилась и предалась хозяйству. Тѣмъ временемъ, досыта набивъ свои карманы и сундуки деньгами, умеръ и отецъ Калеріи Ивановны, не захвативъ съ собой ни гроша. Раздѣливъ наслѣдство, дѣти, по ненадобности, отпустили "мамашу" на жительство къ Калеріи Ивановнѣ, которая "изъ жалости" и пріютила у себя старуху, отведя ей теплый уголъ за перегородкой.
   Въ настоящее время Калеріи Ивановнѣ лѣтъ тридцать. Это женщина высокаго роста, полная, довольно красивая, съ бѣлокурыми волосами и большими голубыми глазами. Въ будни одѣвалась она очень просто, даже грязновато, за то по праздникамъ, когда собиралась въ церковь въ село Батраки или въ гости, она наряжалась въ шелковыя платья (каковыя называла "матерчатыми"), нанизывала на пальца множество колецъ и перстней, вдѣвала въ уши дорогія серьги и, распустивъ зонтикъ, важно садилась въ тарантасъ. Насколько хорошенькая попадейка была жива и подвижна, настолько движенія Калеріи Ивановны были вялы, лѣнивы и даже сонливы. Говорила она нараспѣвъ, переходя изъ тона въ тонъ, и пѣвучую рѣчь свою сопровождала то опусканіемъ, то подыманіемъ вѣкъ. Алевтина Николаевна ходила словно бѣгала, а Калерія Ивановна словно струилась соннымъ ручейкомъ. Несмотря, однако, на такую противуположность характеровъ и манеръ, дамы эти были очень дружны, часто видѣлись и много болтали и смѣялись.
   Калерію Ивановну "хорошенкая попадейка" разыскала въ лѣсу. Она вмѣстѣ съ кухаркой собирала грибы, которыхъ и набрали два кузова.
   -- Вотъ не ожидала-то!-- вскрикнула вдовушка, увидавъ Алевтину Николаевну.-- Ахъ, какъ я рада! Посмотрите-ка, душечка, грибы-то какіе...
   -- Ахъ, какая прелесть!
   -- Не правда лй, душечка?
   -- И все бѣлые, кажется?
   -- Только одни бѣлые.
   -- Вотъ бы изжарить-то,-- замѣтила Алевтина Николаевна.
   -- Что-жь такое? Пошлемъ стряпуху домой, она намъ въ смѣтанкѣ и изжаритъ,-- и, обратясь къ кухаркѣ, она сдѣлала распоряженіе, чтобы та шла домой и приготовила имъ грибы.
   -- Только ты заранѣе не жарь. Приготовь все, а когда мы вернемся, тогда и начнешь жарить,-- наставляла ее Калерія Ивановна.-- Грибъ не любитъ, чтобы его пережаривали.
   Стряпуха ушла.
   -- А мы съ вами, душечка, знаете что сдѣлаемъ?
   -- Что такое?
   -- Искупаемся... Какъ вы насчетъ этого?
   -- Отлично... Только надо сперва отдохнуть.
   -- Конечно, душечка, конечно... Посидимъ немножко, а тогда и пойдемъ.
   -- Какъ ужь это вы въ лѣсъ-то рѣшились идти?-- спросила Алевтина Николаевна, опускаясь на траву и прислоняясь спиной къ серебристому стволу березы.
   -- Я чуть не каждый день хожу, душечка,-- отвѣтила та.
   -- Давно ли?
   -- Какъ купаться зачала.
   -- Да вѣдь вы прежде волковъ боялись?
   -- Ну, положимъ, волковъ у насъ здѣсь не слыхать что-то,-- запѣла Калерія Ивановна,-- а вотъ злыхъ людей, точно, побаиваюсь...
   -- Да и про нихъ не слышно.
   -- Они, душечка, осторожнѣе волковъ, тайчѣе, а то какъ не быть. Вотъ этихъ, точно, боюсь. Какъ разъ оберутъ... Въ лѣсу, конечно,-- продолжала она, закрывъ глаза,-- обобрать нечего,-- вотъ этотъ ништо кузовокъ съ грибами,-- ну, а вотъ жить-то одной боязно, душечка. Сами знаете мое житье сиротское, мужчины нѣтъ... Трудно ли ограбить? Приходи и бери все... Пожалуй еще и зарѣжутъ какъ разъ... Ныньче какой народецъ-то? Ничего не боится...
   -- Такъ ужь и зарѣзали!
   -- А что вы думаете?-- подхватила Калерія Ивановна, вскинувъ глазами.-- Не случается ништо? Недавно я въ Листкѣ читала... Представьте, случай какой... Забыла только, въ какой губерніи... Жила на хуторѣ, вотъ, также вдова одна... Сидитъ она разъ вечеромъ у себя въ комнатѣ, а на дворѣ вьюга была страсти какая...
   Вдругъ пріѣзжаетъ монахъ какой-то, въ снѣгу весь, и просится переночевать... "Чуть не замерзъ!" -- говоритъ. Ну, дѣло вдовье, конечно,-- прибавила Чеботарева, опустивъ глаза,-- поопаслась, конечно, однако, сжалилась и пустила. Поужинали вмѣстѣ честь честью и разошлись... Монахъ въ свою комнату пошелъ, а вдова въ свою... Вдругъ, ночью, слышитъ она, что кто-то съ нея одѣяло стащилъ... Она вскочила и видитъ, что монахъ со свѣчкой стоитъ... Она схватила одѣяло, прикрылась опять... Монахъ-то нѣтъ, постой, говоритъ, снова раскрылъ ее да на нее кинжалищемъ, да за горло... "Всѣ, говоритъ, кишки распорю!"...
   -- Господи, страсти какія!-- вскрикнула Алевтина Николаев-на, закуривъ папиросу.
   -- И что же, душечка?-- продолжала Калерія Ивановна, опять раскрывъ глаза.-- Вѣдь, всѣ деньги, какія только у ней были, сама монаху и отдала, да еще Господа Бога благодарила, что по крайности въ живыхъ-то оставилъ...
   -- Такъ и слѣдъ простылъ?-- спросила Алевтина Николаевна.
   -- Нѣтъ, поймали злодѣя и денегъ не успѣлъ растратить. И что же оказалось-то? Подумайте-ка!... Бѣглый каторжникъ!... А монахомъ-то только нарядился... Вотъ такое-то, милочка, и мое житье,-- прибавила она, вздохнувъ и опустивъ глаза.-- При мужѣ, при покойникѣ, я ничуть не боялась,-- человѣкъ храбрый былъ,-- а теперь душа не на мѣстѣ... Ужь хочу черкеса взять... Недавно одинъ... приходилъ ко мнѣ наниматься...
   -- Чѣмъ черкеса-то брать,-- подхватила Алевтина Николаевна,-- лучше замужъ выдти.
   Калерія Ивановна вздохнула, опустила глаза, но сейчасъ же, закативъ ихъ подъ лобъ, запѣла:
   -- Извѣстно, лучше, кто говоритъ... Только, вѣдь, и мужа-то надо съ оглядкой выбирать.
   -- Конечно.
   -- Вонъ покойникомъ-то мужемъ увлеклась я, даже тайно бѣжала съ нимъ.
   -- Что же, плохо жили, что ли, не любилъ, что ли?
   -- Любить-то любилъ и жили согласно... Но ужь бывало какъ попадетъ ему за галстукъ, хошь изъ дому бѣги...
   -- Говорятъ, онъ и отца-то вашего чубукомъ утюжилъ?-- вскрикнуна Алевтина Николавна, весело засмѣявшись.
   -- Ну... папашу, душечка,-- затянула Калерія Ивановна жалобнымъ голосомъ,-- нельзя было, чтобы... Самъ былъ виноватъ... Надо же было мужу мое приданое охлопотать, а когда охлопоталъ, такъ онъ даже очень почтителенъ былъ къ нему... Каждый, бывало, праздникъ въ полной парадной формѣ поздравлять ѣздилъ... а вотъ меня-то ужь и не знай за что...
   -- У военныхъ характеръ вспыльчивый.
   -- Извѣстно, служба такая, съ врагами, вѣдь, больше... Ну, а, все-таки, люблю я ихъ... Разбитной народъ!
   -- Выберите себѣ человѣка хорошаго, разузнайте его...
   -- Разузнаешь ихъ, какже!... Женихами-то всѣ они словно телята, а потомъ и зачнетъ бодать...
   -- Ну, а, все-таки... вы не прочь бы?-- спросила Алевтина Николаевна, лукаво посмотрѣвъ на вдовушку.
   -- Это замужъ-то?
   -- Да.
   -- Почему же не выдти, милочка?-- замѣтила Калерія Ивановна, вся вспыхнувъ и опустивъ глаза.-- Женщина я въ самой порѣ, не уродъ какой, не хворая... Только бы человѣкъ былъ хорошій...
   -- Конечно. За дурного и выходить не стоитъ.
   -- Ну... и чтобы красивый былъ.
   И, закативъ глаза подъ лобъ, она чуть не вскрикнула:
   -- Ахъ, покойникъ-то хорошъ былъ!...
   -- Красивый?
   -- Писаный! Дѣло прошлое, душечка, такъ-то я влюбилась въ него, что даже сама подговорила его похитить меня... а когда, ночью-то, я выбѣжала къ нему, какъ сѣла въ сани, какъ запахнул онъ въ шубу-то свою, какъ обнялъ... ну, я про все и забыла... Вотъ какъ я любила его!
   Алевтина Николаевна выждала время, когда Калерія Ивановна нѣсколько успокоилась, и проговорила какимъ-то особенно вкрадчивымъ голосомъ:
   -- А я знаю одного, который очень, очень интересуется вами.
   Калерія Ивановна даже перевернулась вся.
   -- Кто это, милочка? кто? кто?
   -- Одинъ человѣкъ.
   -- Молодой?
   -- Лѣтъ тридцати пяти.
   -- Онъ видѣлъ меня?
   -- Конечно. Иначе не могъ бы и заинтересоваться.
   -- Красивый?
   -- Очень.
   -- И высокій?
   -- Высокій.
   -- Ну, а характеромъ какъ... смирный?
   -- Тотъ, о которомъ я говорю, человѣкъ образованный, а вы знаете, образованіе облагороживаетъ человѣка. Ежели бы онъ былъ даже и буйнаго нрава, а въ немъ этого нѣтъ, то и тогда бы съумѣлъ удержать себя въ предѣлахъ приличія.
   -- Ну, тоже, душечка, не говорите! Вырываются и изъ образованныхъ... Ну, а волосы у него черные?
   -- Нѣтъ, онъ скорѣе блондинъ.
   -- Я больше черныхъ люблю, чтобы слегка на черкеса походилъ...
   И, опять закативъ глаза подъ лобъ, замѣтила:
   -- Ахъ, у мужа-то колеръ былъ хорошъ!... Черный, да съ отливомъ съ какимъ-то!...
   -- Нѣтъ, этотъ блондинъ...
   -- Ну, что-жь?-- проговорила Чеботарева.-- Для разнообразія и блондинъ ничего.
   -- За то этотъ въ хорошемъ обществѣ вращается, съ нашимъ генераломъ другъ и пріятель.
   -- Неужто другъ?
   -- Генералъ даже очень видное мѣсто обѣщалъ ему... съ большимъ жалованьемъ!
   -- Онъ ништо служитъ?
   -- Нѣтъ еще, но скоро будетъ.
   -- Значитъ, въ деревнѣ жить нельзя будетъ?
   -- Почему же? Можно служить и жить въ деревнѣ.
   -- То-то... А онъ изъ какихъ самъ-то?
   -- Изъ духовнаго званія.
   Это нѣсколько не понравилось Калеріи Ивановнѣ и она даже сдѣлала легкую гримасу.
   -- Ну, душечка, послѣ маіорскаго-то чина это какъ-то не того!
   -- Но, вѣдь, онъ можетъ и до генерала дослужиться...
   -- Да, жди поди!... Тогда ужь, пожалуй, и не до чиновъ! Въ молодости лестно, а тогда-то...
   -- А за то влюбленъ-то какъ!...
   Это очень понравилось Калеріи Ивановнѣ и недовольная гримаса не замедлила смѣниться пріятною улыбкой.
   -- Все приставалъ ко мнѣ,-- продолжала Алевтина Николаевка,-- чтобъ я познакомила его съ вами...
   -- Что же вы, душечка? Взяли бы, да и познакомили. Можетъ быть, человѣкъ-то и понравился бы.
   -- Хорошо, познакомлю...
   -- Познакомьте, душечка! Понравится, придетъ по душѣ -- хорошо, а не понравится, такъ тому дѣлу и быть... Нѣтъ, милочка познакомьте, я буду очень рада... Поскорѣе познакомьте...
   -- Хорошо, хорошо... А теперь,-- вскрикнула Алевтина Николавна, быстро поднявшись на ноги,-- пойдемте купаться...
   Искупавшись, онѣ пошли на хуторъ.
   Подойдя къ домику, онѣ увидали мать Чеботаревой. Дряхлая старушка сидѣла на крылечкѣ, скукожившись комочкомъ, и словно грѣлась на солнышкѣ. Она хотя и выдѣлывала губами какія-то движенія, но, въ сущности, спала, и, притомъ, такъ крѣпко, что даже не слыхала, какъ подошли къ ней пріятельницы.
   -- Мамаша!-- окликнула ее вдовушка.
   -- Не будите ее... Пусть отдохнетъ...
   Но Калерія Ивановна, все-таки, разбудила старушку. Та подняла голову и уставилась на подошедшихъ мутными оловянными глазами, окаймленными красными вѣками.
   -- Мамаша!-- повторила Калерія Ивановна, дотронувшись до ея костляваго плеча.
   -- А?... что?...-- пробормотала старушка.
   -- Проснитесь! Будетъ вамъ спать-то!
   -- Что?... а?
   -- Проснитесь, молъ... Это я!
   -- А!... Ты?
   -- Встаньте-ка.
   -- Слышу.
   -- Я стряпухѣ грибы отдала... Скажите, чтобы жарила... Она знаетъ какъ.
   -- Жарить?-- переспросила старушка.
   -- Да.
   -- Ладно... Сейчасъ...-- зашамкала старушка, силясь встать на ноги.
   Алевтина Николаевна приподняла ее.
   -- А варенье сварили?-- допрашивала Чеботарева.
   -- На полу...
   И старушка махнула рукой.
   -- Какъ на полу?
   -- Тю-тю!... Тазикъ опрокинула!...
   -- Весь тазъ?-- ужаснулась Чеботарева, всплеснувъ руками.
   -- Весь тю-тю, пропало!...
   -- Только на это вы и годитесь!-- вскрикнула дочь.
   Но старушка не слыхала этихъ нехорошихъ словъ дочери и, цѣпляясь руками за косяки, двери и стѣны, вошла въ темныя сѣни.
   -- Вотъ, милочка, видите,-- проговорила Калерія Ивановна какимъ-то плаксивымъ тономъ и закативъ глаза подъ лобъ,-- мать изъ ума выжила и остаюсь я совсѣмъ одна... Помочь не кому, а, вѣдь, у меня, сами знаете, большое на рукахъ хозяйство... Поневолѣ черкеса возьмешь.
   -- Ей бы на покой пора!-- замѣтила Алевтина Николаевна.
   -- И я говорю: пора бы,-- подхватила Чеботарева, -- да вотъ Господь часу не посылаетъ... Живетъ все.
   Алевтина Николаевна даже нахмурилась.
   -- Я не про смерть говорю, а про покой... Комнатку бы ей свѣтленькую, чистенькую; прислугу, которая бы ухаживала за ней... А, вѣдь, она въ чуланчикѣ какомъ-то...
   -- Д-а-а-а-а-а-а, вы вонъ что!...
   И онѣ вошли въ домъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ тотъ же день вечеромъ "хорошенькая попадейка", возвратясь отъ Чеботаревой и увидавъ огонь въ окнѣ Фортунатова, постучала ему въ стекло. Онъ быстро распахнулъ окно и чуть не по поясъ высунулся наружу.
   -- Ну, что?-- прошепталъ онъ, озираясь.
   -- Очень желаетъ познакомиться съ вами.
   -- А разсчитывать на успѣхъ можно?
   -- Ужь не безпокойтесь, все улажено и все подстроено... Не даромъ весь день только про васъ и говорила. Завтра утромъ,-- продолжала Алевтина Николаевна шепотомъ,-- приходите ко мнѣ и вы вмѣстѣ отправимся къ Чеботаревой.
   -- Въ которомъ часу?
   -- Часовъ въ десять, въ одиннадцать.
   -- Приду...
   -- А пока до свиданія.
   И, прошептавъ все это, "хорошенькая попадейка" побѣжала къ себѣ. Но ее окликнула Христя:
   -- Матушка! Это вы?
   -- А, Христя! Ты еще не спишь?
   -- Нѣтъ еще.
   -- Ну, что бабушка?-- спросила Алевтина Николаевна подошедшую къ ней дѣвушку.
   -- Ничего... спитъ...
   -- А я тебя побранить собираюсь.
   -- За что это?-- спросила Христя весело.
   -- Зачѣмъ ты отказала фельдшеру?
   -- Затѣмъ, что не люблю его.
   -- Ахъ, Христя! Нехорошо, безразсудно!... Сдѣлавшись его женой, ты бы себя обезпечила на всю жизнь. Вѣдь, такого жениха не скоро дождешься... Нѣтъ, Христя, нехорошо, нехорошо...
   -- Ну, что будетъ, то и будетъ, -- замѣтила Христя.-- Богѣ милостивъ, авось не пропаду... Съ голода не умру.
   -- Дай Богъ, дай Богъ... А, все-таки, замужемъ лучше.
   И, ласково погладивъ Христю по щекѣ, Алевтина Николаевна поцѣловала ее и побѣжала домой.
   Разговора этого Фортунатовъ не слыхалъ, ибо, проводивъ "матушку", тотчасъ же затворилъ окно и потушилъ огонь.
   На слѣдующій день часовъ въ десять утра Фортунатовъ былъ уже у Алевтины Николаевны.
   -- Ну,-- проговорилъ онъ,-- я готовъ. Пойдемте.
   -- Не рано ли?
   -- Одиннадцатый часъ... Пока дойдемъ, пока что...
   -- Вамъ не терпится, я вижу.
   -- Хотѣлось бы поскорѣе все это кончить. А что, супругъ вашъ не воротился еще?
   -- Нѣтъ, да я его не жду сегодня,-- отвѣтила "матушка", наи дѣвая шляпку.-- Вѣдь, у нихъ епархіальный съѣздъ, а съѣздъ этотъ только завтра кончится.
   -- Ну, онъ и до конца уѣдетъ!-- засмѣялся Фортунатовъ.
   -- Это почему?
   -- Такіе мужья, какъ вашъ,-- подшутилъ Фортунатовъ,-- всегда стараются пріѣзжать къ своимъ женамъ внезапно.
   "Хорошенькая попадейка" хотѣла было разсердиться, но Фортунатовъ не допустилъ ее до этого.
   -- Послѣ, послѣ,-- заговорилъ онъ,-- послѣ обругаете, а теперь пойдемте.
   На хуторъ пришли они часу въ двѣнадцатомъ, но Калерія Ивановна все еще почивала.
   -- Неужели спитъ?-- спросила Алевтина Николаевна снова дремавшую на крылечкѣ старушку.
   -- Спитъ,-- прошамкала она,-- спитъ...
   -- Это ужасно!
   -- И чаю не пила... Жду все... сижу и жду... Не пила...
   -- Зачѣмъ же вы ждете?... Взяли бы, да и напились...
   -- Заперто все... все... тлинь-тлинь... да...
   И старушка завертѣла рукой, представляя, какъ запираютъ замки.
   -- Тлинь-тлинь... и чай, и сахаръ... да...
   -- Нѣтъ, это безобразіе -- спать до сихъ поръ!-- вскрикнула Алевтина Николаевна.-- Я пойду разбужу ее.
   И, проговоривъ это, она вошла въ домъ, а Фортунатовъ подсѣлъ къ старухѣ и вступилъ съ нею въ бесѣду.
   Но бесѣдовать съ ней ему пришлось недолго, ибо немного погодя Алевтина Николаевна снова появилась на крылечкѣ.
   -- Пожалуйте!-- проговорила она, весело улыбаясь.-- Хозяйка проситъ васъ пожаловать въ комнату!
   

VII.

   День клонился къ вечеру, когда по батраковской дорогѣ, въ небольшомъ тарантасикѣ, на парочкѣ сытенькихъ лошадокъ, ѣхалъ "молодой попикъ", дѣйствительно не дождавшійся конца съѣзда. Его лицо и вообще вся фигура выражали какое-то тревожное нетерпѣніе. Хотя лошадки и бѣжали довольно спорною рысцой, хотя и были покрыты пѣной, но, тѣмъ не менѣе, отецъ Николай поминутно понукалъ сидѣвшаго на козлахъ батрака, заставляя его то "подхлестнуть лѣнтяя" коренника, то "плясунью" пристяжную. Въ одной рукѣ онъ держалъ палку съ серебрянымъ набалдашникомъ, а въ другой нѣсколько связанныхъ картонокъ съ дамскими, повидимому, принадлежностями. Село было въ виду и нетерпѣніе ѣхавшаго возрастало съ каждымъ поворотомъ колеса. Ему словно не сидѣлось. Онъ готовъ былъ каждую минуту выскочить изъ тарантаса и пуститься по дорогѣ бѣгомъ. Наконецъ, они въѣхали въ околицу, миновали нѣсколько избъ и остановились у крыльца.
   "Батюшка" обѣжалъ весь домъ и, не найдя въ комнатѣ "матушки", бросился въ кухню.
   -- Попадья дома?-- спросилъ онъ стряпуху, стиравшую въ корытѣ бѣлье.
   -- Ахъ, это вы, батюшка!-- вскрикнула та,-- что рано вернулись?
   Она поспѣшно отерла руки и подошла "подъ благословеніе".
   -- Попадью не видала?
   -- Ихъ дома нѣтъ... ушли куда-то...
   -- Куда?
   -- Племянникъ дьяконовъ у нихъ тутъ былъ, съ нимъ ништо.
   Кровь хлынула ему въ лицо.
   Онъ пошелъ въ кабинетъ, бросилъ на полъ картонки и вышелъ на крыльцо. Тамъ, возлѣ крыльца, на песочкѣ онъ увидалъ два слѣда: мужской и женскій. Разглядѣвъ слѣды, онъ убѣдился, что первый принадлежалъ Фортунатову, а второй его попадьѣ. Это былъ отпечатокъ именно тѣхъ самыхъ ботинокъ, которыя онъ такъ не давно еще купилъ ей у заѣзжаго венгерца. По слѣдамъ этимъ "батюшка" вышелъ на улицу, но на улицѣ, поросшей муравой, слѣды пропали.
   Онъ пошелъ къ дьякону.
   -- Племянникъ дома, что ли?-- спросилъ онъ дьякона, стараяе придать своему голосу какъ можно болѣе спокойствія.
   Дьяконъ тоже подошелъ "подъ благословеніе".
   -- Пріѣхали!-- вскрикнулъ онъ.
   Но "батюшка" перебилъ его:
   -- Дома, что ли?
   -- Ушелъ куда-то.
   Батюшка повернулъ назадъ и выбѣжалъ на улицу. Встрѣчавшіеся мужики и бабы почтительно кланялись ему и тоже подходилі "подъ благословеніе". Но "батюшкѣ" было не до того. Онъ благословлялъ только тѣхъ, отъ которыхъ нельзя было отдѣлаться, остальнымъ же просто махалъ рукой, словно говорилъ: "Отстаньте, некогда!"
   Достигнувъ базарной площади, онъ обошелъ всѣхъ знакомыхъ,; которыхъ бывала "матушка", но нигдѣ ея не оказалось.
   Домой воротился онъ весь мокрый, обошелъ всѣ комнаты, за глянулъ въ палисадникъ, въ бесѣдку и, не найдя жены, пошелъ къ просвирнѣ. Въ сѣняхъ онъ встрѣтилъ Христю.
   -- Попадью не видала?
   -- Видѣла, батюшка,-- проговорила Христя, подходя подъ благословеніе.
   -- Гдѣ она?!
   -- Къ Калеріи Ивановнѣ на хуторъ пошли.
   Отецъ Николай быстро повернулся и пошелъ назадъ. "Что это съ нимъ?-- думала Христя, провожая его глазами,-- и про бабушку не спросилъ, и къ намъ не зашелъ".
   Возлѣ околицы "батюшка" увидалъ старика караульщика.
   -- Попадья проходила?-- спросилъ онъ.
   Старикъ снялъ шапку и протянулъ сложенныя руки. Батюшка благословилъ его.
   -- Попадья, молъ, проходила?
   -- Прошла.
   -- Давно?
   -- Да такъ, передъ обѣдомъ.
   -- А племянникъ дьяконовъ?
   -- И онъ съ ней.
   -- Вмѣстѣ?
   -- Вмѣстѣ, подъ ручку.
   "Ну, постой же,-- размышлялъ отецъ Николай, направляясь по дорогѣ на хуторъ,-- ну, постой же, я вамъ задамъ! А я-то, глупый, думалъ, что ждать меня будетъ, на встрѣчу выбѣжитъ... Подарковъ купилъ: шляпку, жерсе, накидку, зонтикъ... все въ лучшихъ магазинахъ купилъ... себѣ было соломенную шляпу купить хотѣлъ, и то не купилъ,-- денегъ недостало... А она вонъ какъ поджидаетъ-то!"
   А между тѣмъ совершенно смерклось. На темномъ небѣ загорѣлись звѣзды, пушистыя тѣни дрожали въ воздухѣ и легкій туманъ вился надъ рѣкой и лугами. Послѣ знойнаго дня вся природа отдыхала, словно душу отводила въ нѣжныхъ объятіяхъ ласковой руки... Все утихло, успокоилось и только въ сердцѣ отца Николая бушевала буря. Его не прельщали ни тишина ночи, ни ея опьяняющее дыханіе, полное аромата.
   Такъ прошелъ онъ лугами и, наконецъ, достигъ опушки лѣса. Онъ пошелъ по лѣсной дорогѣ и мракъ окуталъ его со всѣхъ сторонъ. Онъ даже съ напряженіемъ различалъ дорогу и ему волей-неволей приходилось замедлять шаги. Вдругъ, въ сторонѣ, словно кто-то кашлянулъ... кашлянулъ и замолкъ. Онъ остановился и замеръ... Все было тихо... "Почудилось!" -- подумалъ "батюшка" и хотѣлъ было идти дальше, какъ тамъ же, въ той же сторонѣ, гдѣ стукнулъ кашель, кто-то чиркнулъ спичкой и вспыхнулъ огонекъ. Отецъ Николай вздрогнулъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и, прижавшись къ стволу березы, замеръ и притаилъ дыханіе... Онъ только глазами искалъ чего-то въ чащѣ лѣса, но царившій мракъ все застлалъ своимъ таинственнымъ покровомъ.
   Послышался шепотъ.
   -- Какая, однако, ночь-то прелестная!
   Даже дрожь пробѣжала по тѣлу "батюшки", узнавшаго голосъ Фортунатова.
   -- Какое небо!... Какъ таинственно мигаютъ звѣздочки въ листвѣ деревьевъ!... Если бы со мной была гитара,-- продолжалъ онъ,-- я бы спѣлъ вамъ серенаду Шуберта.
   -- Можно и безъ гитары.
   И сердце "батюшки" облилось кровью. Это былъ голосъ Алевтины Николаевны.
   -- Можно, конечно, да выйдетъ-то не тотъ коленкоръ.
   -- Со мной, дуэтомъ.
   -- Споете?
   -- Конечно.
   Давайте попробуемъ.
   И онъ откашлялся.
   -- Вы пойте прямо,-- продолжалъ онъ,-- а я буду вамъ вторить.
   -- Отлично!
   И они запѣли.
   Бѣдный отецъ Николай стоялъ, прижавшись къ березѣ, крѣпко охвативъ ее руками, и словно потерялъ сознаніе... А серенада стройно разливалась по лѣсу и наполняла его звучною мелодіей. Весь лѣсъ словно замеръ, притаился, боясь хоть единымъ листкомъ нарушить гармонію. Даже перепелъ, дотолѣ твердившій въ лугахъ свою однообразную стукающую пѣсню, и тотъ замолкъ... Только одинъ соловей не умолкалъ и громко акомпанировалъ пѣвцамъ. Они пѣли:
   
             "Слышишь, въ рощѣ зазвучали
                  Пѣсни соловья...
             Звуки ихъ, полны печали,
                  Молятъ за меня.
             Въ нихъ понятно все томленье,
                  Вся тоска любви..."
   
   "Боже мой, Боже мой!-- шепталъ "батюшка",-- за что же, и что же?"
   Но шепотъ его заглушался серенадой, заглушался трелью соловья и никто не слыхалъ его: ни пѣвцы, ни соловей, ни даже та плакучая береза, подъ которой онъ такъ горько плакалъ.
   Наконецъ, пѣвцы смолкли.
   -- Ну, что, развѣ плохо?-- раздался звонкій голосъ Алевтины Николаевны.-- Плохо?
   -- Отлично, превосходно!-- говорилъ Фортунатовъ,-- ай да мы!
   -- То-то и есть!... А вы все -- не тотъ коленкоръ! Чего же вамъ еще?... Ночь, звѣзды, лѣсъ, любимая женщина... Мало все!...
   У "батюшки" даже въ глазахъ помутилось.
   -- Правда, правда!-- вскрикнулъ Фортунатовъ.
   И потомъ страстный, продолжительный поцѣлуй.
   -- Еще!-- крикнула Алевтина Николавна.-- Еще, крѣпче...-- и весело захохотала.
   -- Такъ, что ли?-- шепталъ Фортунатовъ, сыпля поцѣлуи.
   -- Однако, вотъ что,-- замѣтила Алевтина Николаевна.-- Надо и честь знать! Довольно, домой!
   -- Неужели домой?
   -- Пора, пора.
   Отецъ Николай хотѣлъ было броситься на нихъ, преградить съ дорогу, задушить ихъ, но послышались шаги и онъ порѣшилъ выждать болѣе удобную минуту.
   -- Кто здѣсь?-- вдругъ раздался окликъ Фортунатова, чуть не надъ ухомъ отца Николая.-- Кто здѣсь?
   "Батюшка" вздрогнулъ, хотѣлъ было ринуться на виновника всѣхъ своихъ терзаній, но вдругъ остановился, увидавъ передъ собой Фортунатова подъ руку съ Калеріей Ивановной, а нѣсколько подаль Алевтину Николаевну.
   -- Это вы?-- вскрикнули всѣ въ одинъ голосъ.-- Какими судьями?
   Самымъ пламеннымъ желаніемъ отца Николая въ эту минуту было провалиться сквозь землю, но такъ какъ трапа подъ ногами не оказалось, то и пришлось лицомъ къ лицу предстать предъ компаніей. Такъ онъ и сдѣлалъ. Предсталъ и поникъ головой. Но бойкая матушка, сразу все понявшая, живо выручила мужа.
   -- Ты это къ намъ шелъ?-- спросила она весело.-- Къ намъ, да?
   "Батюшка" воспрялъ.
   -- Да, да,-- заговорилъ онъ,-- къ вамъ... На встрѣчу тебѣ,-- началъ со всѣми здороваться.
   -- Ну, вотъ и отлично!-- вскрикнулъ Фортунатовъ.-- Теперь васъ есть провожатый, а я провожу Калерію Ивановну.
   -- Да, проводите, а то я боюсь одна...
   -- Однако, постойте!-- вскрикнула Алевтина Николавна.-- Вѣдь, мужъ-то ничего еще не знаетъ!
   -- А что такое?
   И, взявъ подъ руки Калерію Ивановну и Фортунатова, она подала ихъ къ отцу Николаю и торжественно провозгласила:
   -- Представляю тебѣ жениха и невѣсту.
   Немного погодя всѣ разошлись. Фортунатовъ пошелъ проводить Калерію Ивановну до хутора, а отецъ Николай съ женой отправить домой. Войдя въ домъ, отецъ Николай бросился въ свой кабинетъ, забралъ всѣ картонки и поспѣшилъ съ ними въ гостиную къ женѣ. Она стояла передъ зеркаломъ и, только что снявши шляпку, приглаживала волосы. Отецъ Николай воспользовался этою минутой и подалъ женѣ новую, только что привезенную шляпку. "Maтушка" даже ахнула отъ удовольствія. Шляпка ей очень понравилась. Она надѣла ее на голову, посмотрѣлась въ зеркало, но вдругъ круто повернулась къ мужу и, грозя пальцемъ, спросила:
   -- А позвольте васъ спросить, зачѣмъ притаились вы за березой?
   Но "батюшка", вмѣсто отвѣта, замахалъ только руками, а потомъ обнялъ жену и крѣпко поцѣловалъ ее въ голову. Словно гора свалилась съ плечъ его, и онъ, счастливый и довольный, не зналъ, какъ и чѣмъ угодить женѣ.
   Прогудѣлъ на колокольнѣ колоколъ и прозвонилъ двѣнадцать, часовъ ночи.
   

VIII.

   На слѣдующее утро Фортунатову предстояло ѣхать въ городъ. Въ виду этого было порѣшено, впредь до его возвращенія, содержатъ въ секретѣ сдѣланное имъ предложеніе. Такъ порѣшили всѣ и рѣшеніе это было сообщено "батюшкѣ". Ради шутки (извѣстно, что всѣ женихи и невѣсты шутники большіе), рѣшеніе это было изложено на бумагѣ, въ видѣ протокола, и подписано какъ вступающими въ бракъ, такъ и Алевтиной Николаевной, а затѣмъ, потомъ, скрѣплено и отцомъ Николаемъ. Проводивъ Калерію Ивановну, Фортунатовъ возвратился домой только передъ разсвѣтомъ, а часовъ въ девять утра былъ уже у "батюшки". Пошелъ онъ къ нему собственно за тѣмъ, чтобы позаимствовать денегъ на поѣздку. Отецъ Николай встрѣтилъ его съ распростертыми объятіями, облобызался съ нимъ трехкратнымъ лобзаніемъ и усадилъ его пить чай. Алевтина Николаевна еще спала и потому чай разливалъ самъ "батюшка", и, надо отдать ему справедливость, весьма умѣло. Онъ тщательно перемылъ и перетеръ посуду, ополоснулъ кипяткомъ чай, заварилъ его и прикрылъ чайникъ салфеткой. Дѣлалъ онъ все это аккуратно, не торопясь; потиралъ себѣ руки, отличавшіяся необыкновенною бѣлизной и нѣжностью кожи, и, въ то же время, не переставалъ разговаривать съ Фортунатовымъ. Онъ очень похвалилъ его выборъ нашелъ его вполнѣ разумнымъ и обѣщающимъ согласное сожитіе. Согласіе это онъ основывалъ на томъ "обоюдномъ пополненіи", которое неминуемо, въ силу извѣстныхъ законовъ, должно будетъ установиться между ними и связать ихъ "добрымъ цементомъ согласія". Онъ даже привелъ въ примѣръ, что недостаточность образованности Калеріи Ивановны всенепремѣнно пополнится образованностью мужа, а какіе-либо недостатки послѣдняго -- "достоинствами" жены. Опредѣленно выражаться отецъ Николай вообще не любилъ, но изъ этихъ словъ его можно было догадаться, что подъ "достоинствами" Калеріи Ивановны онъ разумѣлъ землю, деньги и вообще обезпеченное ея состояніе. Такъ понялъ его и Фортунатовъ и мысленно согласился, что подобное "пополненіе" и есть самый настоящій коленкоръ. Отецъ Николай, послѣ пережитой вчера передряги теперь вполнѣ успокоившійся, былъ въ особенномъ ударѣ и говорилъ очень много. Онъ одобрялъ этотъ выборъ и потому еще, что между женихомъ и невѣстой имѣется полное равновѣсіе какъ относительно возраста, такъ и житейской опытности, успѣвшей уже вполнѣ установиться и окрѣпнуть. Онъ даже не преминулъ "намекнуть" при этомъ, что въ душѣ и мысляхъ онъ опасался совсѣмъ иного выбора, крайне не подходящаго ни по возрасту, ни по положенію, но что теперь считаетъ себя вполнѣ покойнымъ, разубѣдившись въ своихъ опасеніяхъ. Намекъ этотъ, конечно, касался Христи, но такъ какъ имени ея онъ не помянулъ, то и Фортунатовъ все высказанное "батюшкой" обошелъ молчаніемъ. Затѣмъ они разговорились по поводу поѣздки Фортунатова въ городъ. Фортунатовъ говорилъ, что въ городъ ѣхать ему необходимо... "Вотъ какъ!" -- пояснилъ онъ, махнувъ себя рукой по горло, что въ городѣ ему предстоитъ бездна хлопотъ, но что, прежде всего, ему необходимо повидаться съ княземъ и обстоятельно переговорить съ нимъ по поводу обѣщаннаго мѣста.
   -- Теперь,-- говорилъ Фортунатовъ,-- когда положеніе мое болѣе или менѣе обрисовывается въ иномъ видѣ, мнѣ необходимо убѣдиться, что обѣщанная должность будетъ непремѣнно за мною.
   -- Конечно,-- согласился "батюшка".
   -- Положимъ,-- продолжалъ Фортунатовъ,-- генералъ далъ мнѣ честное слово... но... можно, вѣдь, и забыть.
   Однако, на этотъ счетъ отецъ Николай успокоилъ его. Онъ сообщилъ, что знакомъ съ генераломъ, знаетъ его за человѣка солиднаго и что слова своего онъ никогда не забудетъ и не измѣнитъ.
   -- Можете вполнѣ положиться, -- прибавилъ онъ, закуривая папиросу.
   -- Только вотъ горе-то...-- проговорилъ Фортунатовъ и, не докончивъ фразы, засмѣялся.
   -- Что такое?
   -- Ѣхать необходимо, а денегъ ни гроша.
   -- Далеко не уѣдешь!-- замѣтилъ "батюшка"и тоже засмѣялся.
   -- Не довѣрите ли мнѣ сколько-нибудь?
   -- А именно?
   -- Рублей пятьдесятъ.
   -- И больше бы довѣрилъ, -- подхватилъ "батюшка", -- да у самого плохо! Самъ только что изъ города, а, вѣдь, городъ, сами знаете, чиститъ ловко... Покупочки кое-какія... За номеръ, за обѣдъ, извощику, дорога... Туда-сюда... Тому на чай, тому на водку,-- глядишь, въ карманѣ-то и пусто... Только вотъ и осталось,-- прибавилъ онъ, вынувъ изъ портмонэ красненькую бумажку и показывая ее Фортунатову.-- Коли хотите, возьмите... послѣднюю отдаю...
   -- Можетъ быть, это стѣснить васъ?-- спросилъ Фортунатовъ, протягивая руку.
   -- Берите, берите... Обойдусь какъ-нибудь...
   -- Ну, спасибо!
   И онъ спряталъ бумажку въ карманъ.
   -- Да вы что же у дяди-то, у дьякона-то?
   Фортунатовъ сдѣлалъ гримасу.
   -- Одолжаться развѣ не хотите?... А то, вѣдь, у него деньжонки есть... скудныя, конечно, а коли захочетъ поискать рубликовъ сто, двѣсти, найдетъ...
   -- Я знаю. Но, во-первыхъ, я уже по мелочамъ задолжалъ ему рублей двадцать, а, во-вторыхъ, вы, вѣдь, знаете, каковъ онъ. Начнетъ разспрашивать: зачѣмъ да на что?... Умолчать о женитьбѣ -- онъ денегъ не дастъ, а сказать -- по всему селу растрезвонитъ...
   -- Правда, правда!-- подхватилъ "батюшка", громко захохотавъ, но вдругъ оборвалъ свой хохотъ и, взглянувъ на дверь въ спальную, весь какъ-то скукожился.-- И забылъ, что баба-то спитъ!-- прошепталъ онъ, прикрывъ ладонью ротъ.
   А какъ разъ въ это время дверь распахнулась и въ комнату вошелъ дьяконъ Перепелкинъ.
   -- Миръ честной компаніи!-- грянулъ онъ.
   "Батюшка" даже съ мѣста вскочилъ.
   -- Тише ты ори-то,-- замѣтилъ онъ,-- попадья спитъ!-- и, обратясь къ Фортунатову, заговорилъ шепотомъ: -- Знаете что? Перейдемте-ка лучше въ палисадникъ... А то теперь этотъ дьяконъ такъ забаситъ, что не только бабу мою, но и мертвыхъ-то всѣхъ перебудить.
   Это очень понравилось Перепелкину и онъ было захохоталъ, но "батюшка" подскочилъ къ нему, зажалъ ему ротъ, повернулъ назадъ и вмѣстѣ съ нимъ вышелъ въ переднюю. За ними послѣдовалъ и Фортунатовъ.
   -- Ну, вотъ здѣсь сколько хочешь глотку дери,-- проговорилъ "батюшка", когда всѣ они вышли въ бесѣдку, и тотчасъ же прибавилъ:-- А ты кстати пришелъ.
   -- Я всегда кстати... Дьяконъ Перепелкинъ знаетъ, когда приходить...
   -- Вотъ что,-- проговорилъ "батюшка",-- денегъ давай!
   Дьяконъ даже глаза вытаращилъ отъ столь неожиданнаго оборота.
   -- Денегъ, молъ, давай!
   -- Денегъ?
   -- Да,-- подтвердилъ "батюшка", засмѣявшись при видѣ дьяконскаго смущенія.
   -- Да вы что, смѣетесь, что ли?-- пробасилъ онъ и тоже захохоталъ.
   -- Нѣтъ, не шучу.
   -- А своихъ-то нѣтъ у васъ?
   -- Промотался! Послѣднія племяннику отдалъ!
   Дьяконъ опять захохоталъ.
   -- На орѣхи, что ли?
   -- Давай, говорятъ!-- продолжалъ "батюшка".
   Дьяконъ посмотрѣлъ на хохотавшихъ священника и Фортунатова и махнулъ рукой.
   -- Эхъ, чтобъ пусто вамъ было!-- проговорилъ онъ.-- Я за дѣломъ пришелъ... Мужичокъ одинъ выписку изъ метрики требуетъ, а они вонъ чего...
   Но тутъ ужь обратился къ дьякону самъ Фортунатовъ:
   -- Да,-- проговорилъ онъ,-- вы мнѣ дайте...
   -- Чего тебѣ дать-то?
   -- Денегъ.
   -- На кой тебѣ?... Чего тебѣ покупать?...Чаемъ, что ли, тебя не поятъ? Аль съ голоду помираешь?
   -- Нужно, очень нужно!
   -- На что, говори?
   -- А вотъ на что, -- снова вмѣшался "батюшка".-- Сегодня въ въ городъ ѣдетъ.
   -- Какъ въ городъ?-- вскрикнулъ дьяконъ во всю глотку.-- Только что изъ города и опять въ городъ!... Это что же за "Перепетуя мобиля"?-- съострилъ онъ.
   -- Постой, постой,-- перебилъ его "батюшка".
   -- Зачѣмъ "постой", я и "посижу", -- опять съострилъ дьяконъ.
   -- Постой, не остри. Ты мнѣ вотъ что скажи лучше: когда ты о своемъ мѣстѣ хлопоталъ, ты сколько разъ въ городъ съѣздилъ?
   Дьяконъ Перепелкинъ почесалъ въ затылкѣ.
   -- Разовъ пятокъ, мотри, прокатился,-- проговорилъ онъ.
   -- А денегъ на поѣздку не занималъ?
   -- Занимать не занималъ, а свои, кои были, всѣ тамъ остались.
   -- Ну, вотъ то-то и дѣло-то!... А теперь ему нужно хлопотать.
   Дьяконъ помолчалъ немного, подумалъ, а потомъ вскрикнулъ:
   -- Что-жь такое?... Коли на дѣло, ништо я не дамъ?... Можно.
   -- Пожалуйста...-- проговорилъ Фортунатовъ.
   -- Только, вѣдь, за тобой, -- проговорилъ онъ, грозя пальцемъ,-- и безъ того есть малая толика.
   -- Знаю, знаю... Отдамъ, не безпокойтесь.
   -- А когда отдашь-то?
   -- Какъ мѣсто получу, такъ и отдамъ.
   -- То-то смотри!... А сколько тебѣ надо-то?
   -- Рублей пятьдесятъ.
   -- Куда это такую прорву?-- рявкнулъ дьяконъ.
   -- А ты ужь давай!-- перебилъ его "батюшка".-- Нечего торговаться-то!
   -- Ну, ладно,-- проворчалъ дьяконъ,-- такъ и быть ужь, пойдемъ, дамъ пятьдесятъ рублей.
   И они встали.
   -- Ну, вотъ и отлично!-- проговорилъ "батюшка", тоже вставая.-- Дѣло-то и сладилось!
   -- Только вотъ что,-- замѣтилъ дьяконъ.-- Лошади и не проси лучше, не дамъ.
   -- Почему это?-- спросилъ "батюшка".
   -- Да явите божескую милость!-- закричалъ дьяконъ.-- Третеводни только домой пришла, а сегодня опять! Ништо это возможно?
   -- Ну, ладно, ладно, -- перебилъ его Фортунатовъ, -- ямщика найму.
   И, распростившись съ отцомъ Николаемъ, который проводилъ ихъ до калитки, они пошли домой.
   Дьяконица была очень удивлена, узнавши, что племянникъ опять въ городъ ѣдетъ.
   -- Вишь разлакомился,-- проговорила она, -- этакъ ты, чего добраго, совсѣмъ свертишься!
   Но дьяконъ разсказалъ ей, въ чемъ дѣло, и старуха успокоилась. Она даже безъ особенныхъ споровъ "слазила" въ сундукъ, въ которомъ сохранялись деньги, и, вынувъ оттуда пятьдесятъ рублей, передала ихъ Фортунатову. Не мало удивилась этому отъѣзду прибѣжавшая къ дьякону Христя. За то, когда она узнала, что Модестъ Яковлевичъ ѣдетъ на ямскихъ, она вызвалась сбѣгать за лошадьми.
   Фортунатовъ возсталъ противъ этого, объявилъ, что онъ никогда не допуститъ, чтобы Христя изъ-за него бѣгала по станціямъ, что онъ дойдетъ до ямскаго двора и самъ, но Христя чуть не со слезами на глазахъ умоляла его поручить ей это дѣло.
   -- Пожалуйста...-- упрашивала она.-- Сдѣлайте мнѣ такое удовольствіе...
   -- Да какое же это удовольствіе?-- удивлялся Фортунатовъ.-- По такой духотѣ и вдругъ идти чуть не за версту...
   -- Ну, пожалуйста... Мнѣ прокатиться хочется.
   -- Какъ прокатиться?
   -- Извѣстно какъ!-- чуть не вскрикнула она.-- Вѣдь, лошадей-то вамъ сюда подадутъ... вотъ я и прокачусь... Модестъ Яковлевичъ, позвольте сбѣгать...
   -- Да позволь ужь!-- вступилась дьяконица.-- Видишь, дѣвкѣ то съ колокольчикомъ на ямскихъ проѣхать захотѣлось,
   

IX.

   Фортунатовъ согласился и Христя въ ту же минуту выбѣжала отъ дьякона. Она, однако, завернула домой, накинула на голову платочекъ, надѣла кофточку и, прифрантившись такимъ образомъ, отправилась на базарную площадь, на которой помѣщался ямской дворъ. Она была очень счастлива. Но ей пришлось вскорѣ разочароваться. Не успѣла она миновать нѣсколько домовъ, какъ ее догналъ возвращавшійся откуда-то земскій фельдшеръ.
   -- Куда это вы, Христина Васильевна?-- спросилъ онъ, поровпявшись съ нею.
   Она сказала.
   -- Вотъ какъ-съ!-- замѣтилъ онъ.-- На побѣгушкахъ служите!
   Замѣчаніе это очень огорчило Христю и у нея чуть не навернулись слезы. Однако, она какъ-то подавила ихъ и ничего не возразила фельдшеру. Они пошли рядомъ.
   Это былъ мужчина лѣтъ сорока, съ развязными манерами, рыжеватою бородой и довольно высокаго роста. Одѣтъ онъ былъ въ парусинную пару, изъ-подъ которой выглядывала русская вышитая рубашка, на головѣ дешевая соломенная шляпа, въ рукахъ тросточка.
   -- Ну, что бабушка?-- спросилъ онъ.
   -- Ужь очень слаба,--отвѣтила Христя.-- Глядѣть, какъ будто и здорова, а сама насилу ноги переставляетъ.
   -- Старческая немощь!-- замѣтилъ фельдшеръ.-- Надо придти; какъ-нибудь, взглянуть...
   -- Все ей на улицу хочется... На заваленкѣ посидѣть...
   -- Такъ что-жь такое?... Пускай ее!
   -- Ужь такъ-то слаба...
   -- Приду посмотрю.
   -- Приходите... А вы это откуда?
   -- Отъ Надежды Капитоновны.
   -- Больна развѣ?
   -- Да.
   -- Что съ ней?
   -- Metritis въ слабой формѣ,-- важно замѣтилъ фельдшеръ.-- Прописалъ ей компрессы согрѣвающіе, semen licopodii, а теперь къ Григорію Гавриловичу направляю стопы.
   -- Тоже захворалъ?
   -- Да. Myosis легонькій.
   -- Это что же такое?-- спросила Христя.
   -- Расширеніе глазного зрачка.
   -- Господи! Какихъ только на свѣтѣ болѣзней нѣтъ!
   -- Да и самъ-то я весь какъ разслабленный хожу... Вся нервная система потрясена.
   -- Ну! И вы даже захворали!... Самъ докторъ!...
   -- Сколько не алкогольничать!... Спасибо во-время спохватился...Чуть было до фебрисъ альба не допился. Чего же подѣлаешь? "Omnis amans amens",-- говоритъ пословица... Вчера ипекакуаны принялъ, а сейчасъ natrum sulfuricum, чтобы, значитъ, прочистило хорошенько.
   И немного погодя онъ заговорилъ:
   -- Удивляюсь я вамъ, Христина Васильевна... Какого вамъ еще жениха надо?... Положимъ, что я изъ мужиковъ, а вы личная почетная гражданка, на манеръ, значитъ, барышни. Но, вѣдь, и во мнѣ никакой этой мужиковщины не осталось. Я и прежде всегда держалъ себя подальше отъ нихъ, а теперь, когда получилъ образованіе, такъ и вовсе, вовсе...
   -- Да кто же вамъ сказалъ, что я мужикомъ гнушаюсь?-- перебила его Христа.---Напротивъ, я всю жизнь свою провела съ ними. Какая я барышня, такая же мужичка, какъ и всѣ! Только развѣ что не въ сарафанахъ, а въ платьяхъ хожу.
   -- Ну, все-таки, духовнаго званія!... А я бы вамъ всѣ удобства предоставилъ... У меня и домикъ свой, и лошадка, и коровка... Живу я чисто... Этихъ самыхъ мужланьевъ въ домъ не пускаю... Даже изъ купечества-то изъ здѣшняго не всякаго... У меня бываютъ господа, иной разъ даже въ винтъ поиграемъ, выпьемъ, закусимъ... Человѣкъ я работящій, не пьющій... Можетъ, вы тѣмъ обижаетесь, что я не докторъ, а фельдшеръ, такъ я вамъ долженъ сказать на это, что свою медицину лучше каждаго доктора знаю... Ничего они не смыслятъ, доктора-то наши, и практики у меня больше, чѣмъ у нихъ... Я имъ поперекъ горла торчу... Не даромъ же имъ хочется выжить меня отсюда... Вѣдь, подлецы, каждое земское собраніе хлопочутъ объ этомъ... Да, спасибо, собраніе-то насквозь ихъ видитъ, да каждый разъ имъ кукишъ съ масломъ... Вотъ, вѣдь, я фельдшеръ-то каковъ!... Не заурядный!... Впрочемъ, -- спохватился онъ,-- что же это я самъ-то себя расхваливаю? Правду пословица говоритъ: "Propria laus sordet".
   -- Вы хорошій человѣкъ, Максимъ Иванычъ, что и говорить,-- перебила его Христя.-- Науку свою знаете до тонкости, всѣ говорятъ это...
   -- А ужь зажили бы съ вами за первый сортъ, -- чуть не вскрикнулъ фельдшеръ, польщенный похвалой Христи.-- Одно слово, по-господски, какъ хорошіе господа живутъ... Вы, можетъ быть, думаете, что я васъ стряпать заставлю или, къ примѣру, полы мыть, либо бѣлье стирать, такъ это вы не безпокойтесь, у меня на все это спряну ха имѣется... А вы бы только украшеніемъ моего дома были... Разцвѣтали бы, какъ хорошенькій цвѣтокъ... Наряжалъ бы я васъ какъ куколку, покоилъ бы... Наскучило въ деревнѣ -- въ губернію съѣздили бы.
   И фельдшеръ, совсѣмъ уже расчувствовавшійся, спросилъ, умильно поглядывая на Христю:
   -- Ну, скажите же мнѣ sine ira et studio, чѣмъ я не женихъ?
   -- Да развѣ я говорю, что вы не хорошій -- проговорила, наконецъ, смущенная Христя.-- Женихъ вы хорошій, только я-то вамъ не пара... Вы ученый, а я даже и грамотѣ плохо знаю.
   -- Да ужь это не ваше дѣло, про то я знаю... Вы только согласитесь на мое предложеніе, а ужь мы будемъ счастливы съ вами... Ежели вы сейчасъ не хотите мнѣ отвѣчать, такъ, вѣдь, я и подожду... подумайте...Вы только не отнимайте у меня надежды.
   И, пригнувшись къ Христѣ, онъ нѣжно прошепталъ:
   -- Да?... Подумаете?
   Бѣдная Христя чувствовала себя въ очень затруднительномъ положеніи и не знала, какъ изъ него выдти. Ей и человѣка-то жаако было, и обманывать-то его не хотѣлось. Она все посматривала, не встрѣтится ли кто-нибудь, не выручитъ ли ее изъ бѣды, но, какъ нарочно, улица, по которой они шли, была совершенно пуста. А фельдшеръ все приставалъ съ отвѣтомъ.
   -- Не хотите дать отвѣта?-- говорилъ онъ.
   -- Зачѣмъ же я буду обманывать васъ?-- проговорила она, наконецъ.
   -- Такъ это ваше statu quo?
   Христя не поняла этого вопроса, такъ же какъ и другихъ иностранныхъ изреченій фельдшерами упорно замолчала. Она только ускорила шаги, чтобы отдѣлаться поскорѣе отъ докучныхъ приставаній этого "ученаго человѣка".
   Фельдшеръ шелъ рядомъ и послѣ долгаго молчанія проговорилъ:
   -- И то правда! Насильно милъ не будешь... Ну, простите, что потревожилъ васъ своими объясненіями... Можетъ, вы прогуляться хотѣли, поразвлечься, а я вздумалъ надоѣдать вамъ...
   -- Ахъ, что вы!
   -- Простите Бога ради!
   И фельдшеръ, очень разогорченный, распростился съ Христей.
   Немного погодя она мчалась уже на ямской телѣжкѣ, запряженной парою лихихъ киргизокъ, и наполняла базарную площадь звономъ колокольчиковъ и громомъ бубенцовъ и глухарей. Заслышавъ этотъ шумъ и этотъ громъ колесъ, сопровождавшійся лихимъ посвистомъ ямщика, всѣ торговцы повыскакали изъ своихъ лавокъ и долго провожали глазами пролетѣвшую телѣжку. А Христя сидѣла въ этой телѣжкѣ и лицо ея дышало дѣтскою радостью.
   

X.

   Фортунатовъ разсчитывалъ проѣздить дня два, не больше, но разсчеты его оказались далеко не вѣрными. Во-первыхъ, пришлось цѣлый лишній день пробыть въ городѣ, чтобы окончательно привести дѣла въ порядокъ, а, во-вторыхъ, какъ нарочно, родила жена Милентова и надо было ѣхать на крестины. Отказаться отъ этихъ крестинъ не было возможности, ибо Милентовъ даже прислалъ за нимъ своихъ лошадей.
   -- Почему же ты зналъ., что я въ городѣ?-- допрашивалъ Фортунатовъ присланнаго за нимъ кучера.
   -- Да, вѣдь, я въ Батракахъ побывалъ,-- объяснилъ тотъ.-- Тамъ мнѣ сказали, что вы здѣсь, -- я домой на хуторъ, а Наумъ Степанычъ меня сюда прогнали... "Ступай, говоритъ, въ городъ и безпремѣнно привези его!" Ужь вы пожалуйте-съ...
   Дѣлать было нечего, надо было ѣхать.
   Изъ города онъ выѣхалъ часа въ два. Но теперь онъ ѣхалъ не на тряской ямской телѣжкѣ и не на парочкѣ какихъ-то горбатыхъ киргизокъ, а въ щегольскомъ тарантасѣ и на тройкѣ сѣрыхъ заводахъ лошадей, разукрашенныхъ бляхами и подвѣсками. Кучеръ сиделъ на козлахъ въ суконномъ кафтанѣ, подпоясанный наборнымъ ремнемъ, и въ шляпѣ, кругомъ утыканной павлиньими перьями. Тройка бѣжала крупною рысью, гулко побрякивая крошечными бубенчиками, и тарантасъ, слегка покачиваясь на рессорахъ, неслышно катился по дорогѣ.
   "Совсѣмъ другой коленкоръ!-- соображалъ Фортунатовъ, покуривая папиросу и видимо наслаждаясь спокойствіемъ экипажа.-- Ѣдешь и словно на мягкомъ диванѣ сидишь! Да, комфортъ -- великое дѣло! Это опять-таки признакъ цивилизаціи и прогресса... Вотъ оно что значитъ жить не фантазіями, а здравымъ разсудкомъ!"
   И, разсуждая такимъ образомъ, онъ мечталъ о своемъ будущемъ, и мечтамъ его не было предѣловъ. Теперь онъ былъ совершенно спокоенъ. Обѣщанную ему должность онъ получилъ, на поданномъ имъ заявленіи имѣлась уже надлежащая резолюція и оставалось одно только: жениться на Калеріи Ивановнѣ и заполучить "цензикъ". Съ свадьбой онъ порѣшилъ не мѣшкать и сыграть ее тотчасъ же по возвращеніи въ село Батраки.
   Онъ даже не замѣтилъ, какъ проѣхалъ двадцать пять верстъ.
   -- А вонъ и нашъ хуторъ!-- вскрикнулъ вдругъ кучеръ, указывая на зеленѣвшую вдали рощицу, изъ-за которой постепенно выползали красныя кровли хутора.
   -- Какъ же онъ мнѣ говорилъ, что у него нѣтъ лѣса?-- замѣилъ Фортунатовъ, смотря на рощу.
   -- Это ветлы! Все самъ, колышками сажалъ... Всю лощину засадилъ... А теперь эвона лѣсъ какой выросъ!... Рубить ужь зачалъ, дуги гнуть...
   -- Хозяинъ, значитъ?
   -- Наумъ-атъ Степанычъ?-- вскрикнулъ кучеръ.
   -- Да.
   -- Еще бы!... А сады-то какіе развелъ -- страсть!... Большія деньги загребаетъ!... Мельница то же самое... Хорошій доходъ даетъ... Кабаковъ съ пятокъ имѣетъ... Только, значитъ, на другого записаны, а не подъ его фамиліей... Хозяйственный человѣкъ... толковать нечего! Каждая копѣечка на счету... Ни одно червивое яблочко не пропадетъ...
   А крыши все выползали и съ каждою минутой все яснѣе и яснѣе вырисовывались на зеленомъ фонѣ окружавшихъ луговъ. Наконецъ, они подъѣхали къ хутору, миновали мельницу, работавшую на всѣ снасти, проѣхали плотину, спугнули стадо голубей и какую-то бабу, полоскавшую въ рѣкѣ грязныя рубахи, обогнули садъ, кругомъ обнесенный высокою изгородью, пролетѣли мимо нѣсколькихъ флигелей и, наконецъ, встрѣченные дикимъ лаемъ громадныхъ собакъ, остановились у крылечка дома.
   Милентовъ выскочилъ на встрѣчу.
   -- Насилу-то!-- кричалъ онъ и, обнявъ друга, потащилъ его кабинетъ, а въ кабинетѣ опять принялся обнимать и, крѣпко цѣлуя его то въ одну, то въ другую щеку, бормоталъ, захлебываясь
   -- Поздравляю, поздравляю!....
   -- Съ чѣмъ?-- удивился Фортунатовъ.
   -- Слышалъ, все слышалъ...
   -- Что?
   -- Слышалъ, поздравляю и душевно радуюсь за тебя... Насилу то опомнился, насилу-то!
   -- Я ничего не понимаю...
   -- Врешь, понимаешь... Дай Богъ тебѣ, дай Богъ,-- продолжай Милентовъ.-- Баба она простая, но и хозяйственная, а, главное, съ хорошимъ состояніемъ.
   Наконецъ, Фортунатовъ убѣдился, что Милентовъ все знаетъ и что скрывать отъ него о своей женитьбѣ становится излишними
   -- Но откуда же ты узналъ объ этомъ?-- спросилъ онъ.
   -- Да, вѣдь, кучеръ сказалъ... Онъ былъ въ Батракахъ, тамъ теперь только объ этомъ и говорятъ.
   -- Это непремѣнно попадья разболтала!-- вскрикнулъ Фортунатовъ.
   -- А какая надобность молчать-то?-- перебилъ его Милентовъ. И вдругъ, засуетившись, онъ заговорилъ торопливо:
   -- Однако, вотъ что. Умывайся и крестить пойдемъ... Эй, Парашка, Парашка!-- закричалъ онъ.-- Тащи скорѣй умываться. Мы, братецъ, заждались тебя... не закусывали даже...
   -- А отъ тебя-то, все-таки, попахиваетъ.
   -- Выпилъ, братецъ, рюмочки двѣ-три выпилъ... Ничего не подѣлаешь... Съ ногъ смотался, насилу хожу.
   И, выбѣжавъ въ сосѣднюю комнату, онъ принялся кричать Парашку, а немного погодя снова возвратился въ кабинетъ, дери за шею Парашку, въ рукахъ у которой были лоханка и рукомойникъ.
   -- Вотъ, вотъ!-- кричалъ онъ,-- умывайся, умывайся! А я побѣгу попа предупредить, чтобы все было готово... Скорѣй, скорѣй!
   -- Это вотъ тебя поздравить-то надо,-- проговорилъ Фортунатовъ, принимаясь умываться и только теперь вспомнивъ о новорожденномъ.
   Но Милентовъ замахалъ руками и опять куда-то выбѣжалъ.
   -- Сюда, сюда тащи! --кричалъ онъ въ прихожей,--сюда, сюда!
   И, отворивъ дверь въ кабинетъ, пропустилъ кучера съ чемоданомъ.
   -- Вотъ тебѣ чемоданъ принесли!-- крикнулъ онъ и опять, скрылся.
   Немного погодя Фортунатовъ былъ уже совсѣмъ одѣтъ и, стоя передъ зеркаломъ, осматривалъ свой костюмъ.
   Прибѣжалъ Милентовъ.
   -- Ну, что, готовъ?-- спросилъ онъ.
   -- А ты сегодня въ какомъ-то особенно суетливомъ настроеніи,--замѣтилъ Фортунатовъ, поправляя галстукъ.
   -- А вотъ погоди, родитъ твоя Калерія, узнаешь тогда... Жена лежитъ...
   -- Больна развѣ?
   -- Ну, вотъ!-- вскрикнулъ Милентовъ.-- Моя жена хворать не умѣетъ. А лежитъ только изъ одного приличія,-- неприлично какъ-то... Ну, вотъ, по милости этого-то приличія и приходится всюду самому... Однако, пойдемъ, пойдемъ... Смерть жрать хочется!
   И, подхвативъ Фортунатова подъ руку, онъ притащилъ его въ небольшую залу, въ которой стояла уже купель и расхаживали гости.
   

XI.

   -- Вотъ онъ, вотъ онъ! --кричалъ Милентовъ, указывая гостямъ на Фортунатова.-- Вотъ онъ, виновникъ всѣхъ нашихъ мукъ и страданій! Это мой будущій кумъ! А это,-- прибавилъ онъ, подводя Фортунатова къ гостямъ,-- мои дорогіе гости и друзья... Впрочемъ,-- вскрикнулъ Милентовъ, что-то вспомнивъ,-- вы, пожалуйста, сами познакомтесь, а мнѣ, право, недосугъ съ зтими церемоніями... Всюду самому приходится... Пожалуйста, пожалуйста... сами, сами!...
   И, недоговоривъ фразы,убѣжалъ въ корридоръ, крича:
   -- Готово! Скорѣй, скорѣй!
   Гостей было немного. Какой-то офицеръ съ блестящими эполетами, повидимому, большой любитель женскаго пола, какой-то лохматый господинъ въ большихъ синихъ очкахъ, да старичокъ священникъ съ крымскимъ крестомъ на груди и значкомъ "Краснаго Креста". Офицеръ оказался поручикомъ квартировавшаго въ уѣздѣ полка Хохловымъ (это былъ тотъ самый офицеръ, который промчался на тройкѣ мимо бульвара, крича Милентову: "здравствуйте! "), лохматый господинъ -- врачемъ Дилигентовымъ, тоже "изъ приличія" приглашеннымъ присутствовать при родахъ, а старичекъ священникъ -- мѣстнымъ "батюшкой", долженствовавшимъ окрестить новорожденнаго. Не успѣлъ Фортунатовъ перезнакомиться съ названными гостями, какъ Милентовъ опять уже выбѣжалъ изъ-корридора, таща за руку какую-то толстую даму, уродливо разряженную въ пестрое шелковое платье, и, крикнувъ: "А вотъ и кума!"--снова убѣжалъ обратно.
   -- Скорѣй, скорѣй!-- кричалъ онъ, топая по корридору.
   -- Однако, погоняетъ! -- замѣтилъ "батюшка", покачавъ головой.
   -- Голодъ не тетка!-- подхватилъ офицеръ, покручивая усики.
   Фортунатовъ познакомился и съ "кумой". Это была какая-то дальняя родственница жены Милентова, дама лѣтъ тридцати, румяная, полная, недавно овдовѣвшая и видимо жаждавшая выдти снова замужъ. Звали ее Прасковьей Семеновной, а по фамиліи Крылова. Только было Фортунатовъ вступилъ съ нею въ бесѣду, какъ Милентовъ опять уже тащилъ изъ корридора какую-то бабу, въ кубовомъ ситцевомъ сарафанѣ, державшую на рукахъ завернутаго въ нѣсколько одѣялъ ребенка.
   -- А вотъ и самъ новорожденный!-- крикнулъ Милентовъ и, подскочивъ къ "батюшкѣ", проговорилъ, отирая платкомъ катившійся съ лица потъ:-- А гдѣ же дьячки-то?
   Но, не дождавшись отвѣта, снова убѣжалъ.
   -- Идите, идите!-- кричалъ онъ, вводя въ залу двухъ причетниковъ, почему-то державшихся за свои носы.--Скорѣй, скорѣй!... А, вѣдь, мнѣ не полагается присутствовать-то при крещеніи?--спросилъ онъ, подбѣжавъ къ "батюшкѣ", надѣвавшему эпитрахиль.
   -- По каноническимъ правиламъ...--заговорилъ было тотъ, но Милентовъ перебилъ его:
   -- Знаю, знаю! Уйду, уйду!
   И на этотъ разъ онъ выбѣжалъ уже не въ корридоръ, а въ сосѣднюю комнату, хлопнувъ какою-то стеклянною дверью, и тотчасъ же закричалъ:
   -- А гдѣ же соусникъ? Соусникъ давай!
   -- Пожалуйте,-- проговорилъ священникъ, обращаясь къ воспріемникамъ и приглашая ихъ жестомъ руки приблизиться къ купели.
   Они подошли и стали рядомъ, а съ ними вмѣстѣ подошла и баба съ рѣбенкомъ.
   -- Господу помолимся!-- зачиталъ батюшка.
   -- Господи помилуй!-- подхватили дьячки и одинъ изъ нихъ алъ раздавать свѣчи и воспріемникамъ, и бабѣ.
   "Батюшка" читалъ "запрещающія" молитвы. Читалъ онъ ихъ благоговѣйно, старенькимъ ласковымъ баскомъ, а дьячки послѣ каждаго возгласа "Господу помолимся" пѣли говоркомъ "Господи помилуй!". Продолжалось это довольно долго и Фортунатовъ почувствовалъ даже нѣкоторую усталость въ ногахъ. Наконецъ, "батюшка" обратился къ Фортунатову и предложилъ ему взять младенца на руки. Баба подала ему ребенка, развернула одѣяльце и глазамъ его представился красный, какъ ракъ, ребенокъ. Почувствовавъ холодъ, онъ завозился руками и ногами. "Батюшка" подулъ на него и прожалъ тѣмъ же старческимъ баскомъ:
   -- Изжени изъ него всякаго лукаваго, нечистаго духа... духа лести, духа лукавства, идолослуженія и всякаго лихоимства...
   Фортунатовъ даже вздохнулъ, услыхавъ эти слова, и ему почему-то сдѣлалось очень тяжело на душѣ.
   "Боже мой,-- думалъ онъ,-- какъ много благихъ пожеланій и какъ мало потомъ руководятся ими люди!"
   -- Горчицу, масла, уксусу!-- кричалъ гдѣ-то Милентовъ.
   А "батюшка" допрашивалъ:
   -- Отрицаешься ли сатаны и всѣхъ дѣлъ его?
   -- Говорите: "отрицаюсь",-- подсказалъ дьячокъ.
   -- Отрицаюсь -- повторили воспріемники.
   -- Отрекхся ли сатаны?-- продолжалъ "батюшка".
   -- Говорите: "отрекохся"...
   -- Отрекохся,-- отвѣтили воспреемники.
   -- И дуни, и плюни на него,-- приказалъ "батюшка".
   Они дунули и плюнули.
   Дьячокъ зачиталъ "вѣрую", а въ это время Милентовъ на цыпочкахъ подкрался къ Фортунатову и прошепталъ ему на ухо:
   -- Помни, другъ, помни свое отреченіе отъ сатаны и всѣхъ дѣлъ его! Это твои фантазіи и твое фантазерство... Плюни на нихъ! И онъ опять ушелъ также на цыпочкахъ, какъ и приходилъ, а немого погодя кричалъ уже:
   -- Что же вы квасу-то не поставили?... Квасу, квасу скорѣй! Наконецъ, крещеніе было покончено и Милентовъ съ торжествующимъ видомъ возвратился въ залу. На этотъ разъ онъ вошелъ уже съ сіящимъ лицомъ и самодовольно потирая руками. Раздали поздравленія и добрыя пожеланія.
   -- Дай Богъ, дай Богъ!-- бормоталъ онъ, пожимая всѣмъ руки.
   Затѣмъ направились въ комнату роженицы. Во главѣ шествія шелъ счастливый Милентовъ, за нимъ Фортунатовъ съ младенцемъ на рукахъ, а потомъ и гости.
   Роженица лежала на постели, но по всему было замѣтно, что дѣйствительно, лежаніе это производилось только ради одного "приличія". Она весело встрѣтила вошедшихъ гостей, познакомилась съ Фортунатовымъ, поблагодарила его за согласіе быть воспріемникомъ ея сына и поздравила его съ крестникомъ.
   -- Никакъ вы квасу выпили?-- вскрикнулъ вдругъ лохматый докторъ, осматривая стоявшую на столикѣ большущую кружку.
   -- Выпила.
   -- Всю?
   -- Всю... ужь очень пить захотѣлось.
   -- Да развѣ это возможно?
   -- Это у насъ плёвое дѣло!-- подхватилъ расхохотавшійся Милентовъ.-- Мы этого не боимся!
   И тотчасъ же прибавилъ:
   -- Однако, вотъ что! Пойдемте-ка, братцы, обѣдать... Нече золотое-то время терять.
   И вся компанія перекочевала на балконъ, густо заросшій дикимъ виноградомъ, и, выпивъ по нѣсколько рюмокъ водки, усѣлась, наконецъ, за обѣденный столъ.
   "Золотое время", конечно, потеряно не было и вся компанія, того плотно поѣла и основательно выпила, что къ концу обѣда столомъ чуть не стонъ стоялъ. Всѣ говорили разомъ, не слушая другъ друга, каждый про свое, и всячески старались перекричать одинъ другаго. Офицеръ разсказывалъ "кумѣ" про свою командировку, изъ которой только что возвратился, "кума" въ свою очере перечисляла ему свои побѣды и поклонниковъ; Фортунатовъ о своей будущей должности и о тѣхъ реформахъ, которыя онъ надѣялся ввести не только въ кругъ своей собственной дѣятельности, но вообще въ кругъ всего уѣзда. Милентовъ кричалъ, что нѣтъ ничего выгоднѣе кабацкой и хлѣбной коммерціи, а старикъ "батюшка" высказывалъ свои восторги по поводу проповѣдей нашихъ знаменитыхъ проповѣдниковъ и, сравнивая ихъ съ "заграничными", называлъ послѣднихъ неучами и мальчишками. Только одинъ лохматый докторъ, ничего не пившій, кромѣ одного бокала за здоровье новорожденнаго, закинувъ ногу на ногу, сидѣлъ все время молча и молча наблюдалъ за всѣмъ происходившимъ во время обѣда. Но болѣе всѣхъ его, какъ видно, интересовалъ Фортунатовъ, ибо онъ чаще всего останавливалъ на немъ выпуклыя стекла своихъ очковъ и особенно внимательно прислушивался къ его разговорамъ и сужденіямъ.
   По выходѣ изъ-за стола, веселая компанія принялась качать Милентова и качаніе это сопровождала громкими криками "ура".
   -- Ой, ой!-- кричалъ Милентовъ, вскидываемый на воздухъ.-- Ой, умру, пощадите!...
   Но пощады не было и его закачали чуть не до тошноты.
   Наконецъ, восторги кончились и всѣ, за исключеніемъ лохматаго доктора, отправились спать на сѣновалъ.
   -- А вы-то что же?-- спросилъ Фортунатовъ доктора.
   -- Я рѣдко отдыхаю,-- отвѣтилъ тотъ.
   -- Нѣтъ, вѣдь, этотъ не изъ нашихъ!-- кричалъ Милентовъ.-- Это, вѣдь, "дикій человѣкъ", какъ прозвалъ я его! Не отъ міра сего!...
   И всѣ отправились на сѣновалъ.
   

XII.

   Нечего говорить, что вѣсть о женитьбѣ Фортунатова на вдовѣ Чеботаревой въ тотъ же день сдѣлалась достояніемъ всего села Батраковъ. "Хорошенькая попадейка" крѣпилась только до тѣхъ поръ, пока спала, а проснувшись часу во второмъ пополудни, она отправилась взглянуть, что дѣлается въ кухнѣ. Тамъ она увидала стряпуху, заправлявшую зеленыя щи, и, пробуя эти щи, какъ-то совершенно нечаянно сообщила ей о всемъ случившемся вчера на хуторѣ. Затѣмъ, покушавши, "матушка" захотѣла орѣховъ и послала въ лавочку ту же стряпуху, а та, придя въ лавочку, поспѣшила сообщить новость женѣ лавочника. Такимъ образомъ, къ вечеру того же дня о женитьбѣ Фортунатова знала уже вся "площадная" интеллигенція.
   Къ вечеру же дошла эта вѣсть и до Христи, но она не повѣрила ей и тотчасъ же побѣжала въ домъ дьякона навести справки. Дьяконицы не было, а дьяконъ сидѣлъ на какомъ-то обрубкѣ и усердно перетиралъ въ ступѣ нюхательный табакъ. Христя быстро распахнула дверь и остановилась на порогѣ.
   -- Правда?-- чуть не вскрикнула она, даже не входя въ комнату.
   -- А, Христюша!-- вскрикнулъ дьяконъ.-- Здравствуй!
   И хотѣлъ было спросить про бабушку, но Христя предупредила его.
   -- Правда, что ли?-- повторила она.
   -- Что такое?
   -- Что Модестъ Яковлевичъ женится?
   -- Болтаютъ!-- вскрикнулъ онъ весело.
   -- А самъ-то онъ вамъ ничего не говорилъ?
   -- Ничего.
   У Христи отъ радости даже личико вспыхнуло.
   -- Я такъ и знала, что все это вздоръ!-- вскрикнула она ы, войдя въ комнату, усѣлась на скамью.
   -- Извѣстно, вздоръ!-- согласился дьяконъ, подбросивъ въ табакъ щепотку золы "для крѣпости".-- Ужь что-то больно чудно!
   -- Конечно.
   -- Пойдетъ она за такого!-- продолжалъ дьяконъ.-- Захочетъ замужъ, такъ и почище найдетъ. Этакая дама и вдругъ за какого-то кутейника... Нешто это возможно?
   -- А я такъ совсѣмъ по иному разсуждаю.
   -- Какъ же?
   -- А по-моему она его не стоитъ.
   Дьяконъ даже расхохотался.
   -- Тоже, -- вскрикнулъ онъ, -- выдумала! Подика-съ фигура какая!
   -- Какая же она ему пара?... Развѣ онъ можетъ любить ее?
   -- Тебя, небось, любитъ?
   -- Не меня,-- я такая же мужичка, какъ и она...
   -- А онъ-то баринъ, что ли?
   -- Онъ человѣкъ ученый, а она безграмотная... Только что денегъ много имѣетъ.
   -- И деньги имѣетъ,-- подхватилъ дьяконъ,-- и землицу, и хуторъ, и лѣсочекъ... А сколько этой скотины... коровъ, овецъ, свиней!
   -- И, все-таки, онъ на ней не женится,-- перебила его Христя.
   -- Извѣстно, не женится, коли не по носу табакъ.
   -- Хотя бы и по носу,-- продолжала Христя, все болѣе и болѣе воодушевляясь.-- Не такой онъ человѣкъ, Модестъ Яковлевичъ, что бы женился ради только куска хлѣба... Онъ и свой кусокъ найдетъ... не пойдетъ въ нахлѣбники... Онъ человѣкъ гордый...
   -- Будетъ тебѣ чепуху-то городить!-- вскрикнулъ, наконецъ, раздосадованный дьяконъ.-- Да что ты, бѣлены, что ли, объѣлась? Земля, хуторъ, деньги... и онъ не женится? Съ руками бы оторвалъ... Вѣдь, это ты только, дура, отъ своего участья отказалась... за фельдшера не пошла.
   Но Христя перебила его.
   -- А не сами ли вы похвалили меня за это?... А коля похвалили, значитъ, хорошо сдѣлала.
   -- Хорошо, да глупо.
   -- Точно такъ же похвалилъ меня и Модестъ Яковлевичъ. "Коли не любишь, говоритъ, не выходи,-- съ немилымъ человѣкомъ жить, говоритъ, тяжело и деньгамъ не обрадуешься!" -- и послѣ этого,-- продолжала она,-- вы говорите, что онъ на Чеботаревой женится... Никогда я этому не повѣрю, никогда, никогда!
   Въ эту самую минуту дверь съ шумомъ распахнулась и въ комнату, какъ бомба, влетѣла дьяконица.
   -- Каковъ негодяй-то,-- кричала она,-- вѣдь, правда!
   -- Женится?-- подхватила Христя.
   -- Женится.
   -- На Чеботаревой?-- вскрикнули въ одинъ голосъ дьяконъ и Христя.
   -- На ней!-- подтвердила дьяконица.-- Сама попадья говорила... Она и сосватала ихъ. Каковъ негодяй!...
   -- Молодецъ,-- кричалъ дьяконъ,-- молодецъ... ай-да Модестъ!
   -- Нѣтъ, каковъ негодяй-то, хоть бы слово!... Намъ-то, роднѣ-то своей!
   -- Такъ вотъ зачѣмъ онъ у меня и денегъ-то занялъ!
   -- Изъ-за этого изъ-за самаго.
   -- Ну, теперь и я скажу, что "башка"!-- восхищался дьяконъ.
   Между тѣмъ, дьяконица, оскорбленная молчаніемъ племянника, принялась передавать дьякону всѣ подробности, слышанныя ею отъ попадьи. Говорила она задыхаясь, торопливо и иначе не называла Фортунатова, какъ негодяемъ.
   Христя сидѣла за столомъ словно мертвая. Ей было очень нехорошо. Сердце ея словно замерло и дыханіе спиралось въ груди. Она чувствовала, что слезы душатъ ее, и она не хотѣла, чтобы кто-либо видѣлъ эти слезы. Но она напрасно боялась этого. Ни дьяконъ, ни дьяконица не обращали на нее ни малѣйшаго вниманія и разговорились до того, что даже забыли зажечь керосиновую лампочку, несмотря на темноту, воцарившуюся въ комнатѣ. Темнотой этой воспользовалась Христя и незамѣтно ушла отъ дьякона. Она сошла съ крылечка и направилась было къ бабушкиной избенкѣ, но, какъ будто что-то вспомнивъ, остановилась, ощупала свою голову, ощупала сердце и побѣжала мимо. Бѣжала она очень шибко, задыхаясь, гремя своимъ ситцевымъ платьемъ, и словно боялась опоздать куда-то. Встрѣчавшіеся смотрѣли на нее съ удивленіемъ, опрашивали ее: куда она такъ торопится, не хуже ли опять бабушкѣ, но, не получивъ отвѣта, долго провожали ее глазами.
   

XIII.

   Такъ пробѣжала она до половины улицы и, добѣжавъ до переулка, повернула направо. Вдали ярко блеснули три освѣщенныхъ окна. Увидавъ ихъ, Христя словно успокоилась и, прошептавъ: "Слава Богу, дома!" -- направилась на эти три окна. Немного погодя Передъ нею словно выплылъ изъ мрака флигель, крытый желѣзомъ обсаженный палисадничкомъ. Во флигелѣ горѣла лампа и ярко освѣщала внутренность комнаты. На окнахъ красовались кисейныя занавѣсочки, а на стѣнахъ комнаты блестѣли своими дешевенькими рамочками олеографическія картины. Наконецъ, Христя такъ близко подбѣжала къ флигелю, что вырывавшіеся изъ оконъ снопы свѣта ярко освѣтили ея лицо. Она была блѣдна, какъ полотно, и тяжело дышала. Головной платочекъ ея висѣлъ на шеѣ, а распустившаяся коса прядями разсыпалась по плечамъ. Но она ничего этого не замѣчала и, торопливо перекрестившись, быстро взбѣжала на крылечко... Щелкнула щеколда, распахнулась дверь и Христя скрылась въ темныхъ сѣняхъ.
   Это былъ домикъ фельдшера.
   Немного погодя она была уже въ ярко-освѣщенной комнатѣ и стояла передъ изумленнымъ хозяиномъ.
   -- Что съ вами?-- вскрикнулъ онъ, испуганный ея болѣзненнымъ видомъ.
   -- Ничего...-- прошептала она, придерживаясь за косякъ.
   -- На васъ лица нѣтъ... Ужь не бабушка ли померла?
   -- Нѣтъ. Я къ вамъ пришла...
   Но здѣсь силы ее покинули, она зашаталась и фельдшеръ поспѣшилъ усадить ее въ кресло.
   -- Посидите, я за водой сбѣгаю,-- проговорилъ онъ, но Христя остановила его.
   -- Погодите... не надо...
   Но продолжать дальше она не могла. Она потеряла сознаніе и голова ея немощно запрокинулась назадъ.
   Фельдшеръ растерялся окончательно. Онъ бѣгалъ по комнатѣ, кричалъ стряпуху, но, вспомнивъ, что онъ услалъ ее за табакомъ и что поэтому въ домѣ онъ совершенно одинъ, онъ снова подбѣжалъ къ Христѣ и, бережно поднявъ ее на руки, уложилъ, на диванъ. Затѣмъ онъ бросился за перегородку, принесъ оттуда подушку и, осторожно подсунувъ ее подъ голову Христи, принялся щупать пульсъ. Онъ до того растерялся, что даже забылъ про всѣ свои стклянки, про спиртъ, про уксусъ и всю свою медицинскую помощь ограничилъ тѣмъ, что принялся разстегивать ей платье и сорочку и припалъ ухомъ къ обнаженному сердцу дѣвушки. Но тутъ кровь хлынула ему въ голову, въ глазахъ завертѣлись какіе-то огненные круги, въ вискахъ что-то застучало.
   Водворилась тишина. Такъ прошло нѣсколько секундъ. Наконецъ, послышался продолжительный, глубокій вздохъ, и фельдшеръ вскочилъ на ноги. Дрожавшими отъ волненія руками онъ запахнулъ платье, кое-какъ застегнулъ его и въ одинъ прыжокъ очутился возлѣ своей аптечки. Тамъ онъ принялся разыскивать какое-то лѣкарство, но пузырьки выпадали у него изъ рукъ и, упавъ на полъ, разбивались. Такъ переколотилъ онъ нѣсколько стклянокъ... Наконецъ, разыскавъ лавровишневыя капли, онъ накапалъ нѣсколько капель въ рюмку, развелъ водой и поспѣшно проглотилъ эту смѣсь.
   Тѣмъ временемъ очнулась Христя. Она опять вздохнула и, широко раскрывъ глаза, остановила ихъ на фельдшерѣ. А тотъ, ухвативъ какой-то другой пузырекъ, быстро подбѣжалъ къ ней.
   -- Нюхайте,-- шепталъ онъ, задыхаясь,-- нюхайте хорошенько... А я побѣгу за водой.
   И онъ бросился за перегородку и принесъ оттуда воду и стаканъ.
   -- Сейчасъ я вамъ дамъ Aqua lauro-cerassi,-- говорилъ онъ, накапавъ въ рюмку капель,-- и все какъ крыломъ смахнетъ. Примите-ка,-- прибавилъ онъ, подавая рюмку.
   Христя проглотила капли.
   -- А теперь выпейте воды,-- говорилъ онъ, подавая ей стаканъ.
   Христя припала къ нему сухими губами и съ жадностью принялась глотать холодную воду.
   Выпилъ и фельдшеръ нѣсколько стакановъ.
   -- Ну, вотъ и прошло,-- проговорилъ онъ,-- и нѣтъ ничего... Говорю, какъ крыломъ смахнетъ.
   И онъ принялся щупать пульсъ.
   Но онъ напрасно утѣшалъ и Христю, и себя. Лаврововишневыя капли не успокоили ни ее, ни его. Она, попрежнему, была блѣдна, какъ смерть, а онъ, попрежнему, дрожалъ и задыхался.
   -- Пульсъ ничего,-- говорилъ онъ, отирая съ лица градомъ катавшійся потъ.-- Почти нормальный, 105,-- и затѣмъ, помахавъ себѣ на лицо платкомъ, спросилъ:-- Скажите, вамъ не знакома Herculeus morbus, сиречь падучая?
   Христя покачала головой.
   -- А Lunaticum morbus?
   Но Христя махнула рукой и, осторожно приподнявшись съ подушки, сѣла на диванъ.
   -- Послушайте,-- проговорила она едва слышнымъ голосомъ,-- я къ вамъ по дѣлу.
   -- Что прикажете?
   -- Помните, вы мнѣ предложеніе дѣлали.
   -- Еще бы не помнить!... Такія вещи не забываются, Христива Васильевна.
   -- Я вамъ отказала?
   -- Не забылъ и этого.
   -- Ну... а теперь...-- проговорила Христя.
   Багровый, воспаленный цвѣтъ лица фельдшера мгновенно исчезъ и замѣнился блѣдностью.
   -- Что хотите вы сказать?-- спросилъ онъ нѣмѣющимъ языкомъ.
   -- А то хочу сказать, что прежде я глупа была.
   -- А теперь?
   -- Теперь поумнѣла.
   -- Возможно ли?
   -- И вотъ... ежели вы не раздумали... я теперь согласна...
   И, проговоривъ это, она немощно опустила голову на грудь.
   Фельдшеръ упалъ къ ея ногамъ и горячо цѣловалъ ея руки и колѣни.
   -- Боже мой!-- восклицалъ онъ.-- И вы не смѣетесь надо мной, вы правду говорите?
   -- Правду...-- прошептала Христя.
   -- Да за что же мнѣ такое счастіе?
   И онъ опять припалъ къ ея рукамъ, но Христя остановила его.
   -- Только вотъ что,-- проговорила она, приподнимаясь съ дивана.-- Вы теперь ничего про это со мной не говорите. И рукъ не цѣлуйте,-- прибавила она, вырывая руки.
   -- Но, помилуйте, развѣ это возможно?
   -- Послѣ... Завтра, что ли, приходите... Или нѣтъ, нѣтъ, не завтра, когда-нибудь... А теперь,-- прибавила она,-- отведите меня домой.
   -- Да вы отдохните прежде, Христина Васильевна.
   Но Христя молча покачала головой и направилась къ двери. Фельдшеръ накинулъ на себя пальто, надѣлъ шляпу и подалъ Христѣ руку.
   Немного погодя они были уже на улицѣ. Ночь была прохладная, звѣздная, и Христя вздохнула свободнѣе. Огни были потушены и все село погрузилось въ сонъ. Не спалъ только на базарной площади ночной караульщикъ и мѣрно постукивалъ своею колотушкой, да не спалъ еще сторожъ церковный, вызванивая двѣнадцать часовъ ночи. Гулко гудѣлъ колоколъ и звукъ его, разливаясь волной по спавшей окрестности, медленно замиралъ и сливался съ молчаніемъ ночи. Христя во всю дорогу не сказала ни слова. За то счастливый фельдшеръ говорилъ безъ умолку. Онъ яркими красками рисовалъ ей картину будущей ихъ супружеской жизни, клялся въ вѣчной любви, сулилъ ей счастье, полное спокойствіе и далъ клятву быть вѣчнымъ ея рабомъ.
   -- Только любите меня, -- шепталъ онъ страстнымъ голосомъ,-- любите хоть сколько-нибудь.
   Когда они подошли къ бабушкиной избенкѣ, гдѣ-то далеко послышался стукъ экипажа. Христя первая услыхала этотъ стукъ и мгновенно остановилась.
   -- Кто-то ѣдетъ,-- проговорила она, вздрогнувъ.
   -- Да, какъ будто,-- замѣтилъ фельдшеръ.
   -- Подождемъ, посмотримъ,-- прошептала Христя и, выдернувъ свою руку у фельдшера, забѣжала за уголъ избушки.-- Идите сюда!-- прибавила она, задыхаясь.
   -- Не хотите, чтобъ насъ видѣли?
   -- Такъ лучше.
   И оба они прижались за уголъ.
   А стукъ все приближался, послышался вскорѣ и конскій топотъ.
   -- Это съ хутора ѣдутъ,-- шепталъ фельдшеръ, незамѣтно обнимая Христю за талію,-- съ хутора Чеботаревой. Тамъ, вѣдь, тоже свадьба,-- продолжалъ онъ,-- только тамъ не ради симпатій и любви, а просто-на-просто lucri causa!...
   Но Христя не слушала его болтовни и, вся обратившись въ слухъ, даже не чувствовала, какъ фельдшеръ, обнявъ ея талію, все крѣпче и крѣпче прижималъ къ себѣ. Экипажъ, между тѣмъ, приближался, заскрипѣла околица, послышались веселые женскіе голоса, а немного погодя изъ-за угла "батюшкиной" усадьбы показался тарантасъ Чеботаревой и остановился у крылечка дома.
   -- Ну, прощайте!-- раздался голосъ "матушки",-- покойной ночи!
   -- Прощайте, милочка,-- отозвалась Чеботарева,-- и вамъ того же желаю!
   "Матушка" выскочила изъ тарантаса и принялась стучать кулакомъ въ запертую дверь.
   -- Аль заперто?-- спрашивала Чеботарева.
   -- Заперто,-- отвѣтила "матушка", продолжая стучать.-- Сколько разъ говорила этому попу звонокъ, устроить,-- прибавила она съ досадой.
   -- Ну, смотрите же, душечка,-- говорила тѣмъ временемъ Чеботарева,-- какъ только воротится, сію же секунду присылайте его ко мнѣ. Страсть какъ соскучилась!
   -- Неужели?
   -- Ей-Богу!
   -- Хорошо, пришлю.
   -- Безпремѣнно присылайте. Очень, молъ, нужно.
   -- Хорошо, хорошо.
   Наконецъ, дверь отворили. "Матушка" еще разъ крикнула: "покойной ночи!" и скрылась въ домъ, а Чеботарева приказала кучеру поворотить лошадей и ѣхать на хуторъ.
   Только въ это время почувствовала Христя объятія фельдшера и какъ рыбка выскользнула изъ его рукъ.
   -- Оставьте!-- крикнула она.
   -- Неужели нельзя?
   -- Нельзя!
   -- Но, вѣдь, мы женихъ и невѣста,-- шепталъ фельдшеръ, задыхаясь и ловя ея руку.
   -- А вотъ повѣнчаемся,-- перебила его Христя,-- тогда ужь ваша воля будетъ... тогда обнимайте.
   -- Хоть разокъ въ щечку,-- умолялъ фельдшеръ.
   Но Христя вбѣжала въ сѣни, заперла за собою дверь и оставила фельдшера одного среди улицы.
   Придя домой, онъ, не раздѣваясь, бросился на диванъ, уткнулъ лицо въ подушку, на которой такъ недавно еще лежала Христя, и принялся осыпать эту подушку поцѣлуями.
   Не то было съ Христей. Войдя въ избушку и убѣдившись, что бабушка спитъ на печкѣ, она улеглась въ свою постель и только тогда дала волю своимъ слезамъ.
   

XIV.

   Въ домѣ Милентова все еще пировали. Выспавшись на сѣновалѣ, вся компанія пошла купаться, а потомъ, освѣжившись, принялась за чай. Чай пили въ саду, подъ развѣсистою черемухой, и чай разливала сама хозяйка. Ей, наконецъ, надоѣло соблюдать приличія и она, расфранченная и разодѣтая, явилась раздѣлить веселую компанію. Лохматый врачъ, или, какъ прозвалъ его Милентовъ, "дикій человѣкъ", началъ было протестовать противъ такого молодечества, но всѣ его протесты оказались напрасными. Время шло незамѣтно. Чай пили, конечно, съ коньякомъ и разговорамъ не было конца. Послѣ чая всѣ отправились гулять по саду. Садъ содержался въ наилучшемъ порядкѣ. Фруктовыя деревья были тщательно окопаны, подчищены, штамбы вымазаны глиной, а кроны имѣли правильный и красивый видъ. Были въ саду и темныя аллеи изъ густо-разросшихся кустовъ акаціи и сирени. Въ аллеяхъ этихъ царствовала тѣнь и прохлада. Фортунатовъ былъ въ восторгѣ отъ сада и все болѣе и болѣе убѣждался, что подобный уголокъ дѣйствительно "настоящій коленкоръ". Онъ мысленно сравнивалъ его съ своимъ и не безъ удовольствія находилъ, что его уголокъ, пожалуй, будетъ "покаленкористѣе" этого. Гуляя по саду, разговорился даже и "дикій человѣкъ". Оказалось, что онъ былъ хорошій ботаникъ, тщательно изучившій садоводство и страстно любившій это дѣло. Фортунатовъ словно обрадовался, что, наконецъ-то, докторъ разговорился и пересталъ наблюдать за нимъ сквозь синія свои очки, и всячески старался поддержать съ нимъ разговоръ. Онъ даже не отходилъ отъ него, и оживившійся "дикій человѣкъ" прочиталъ ему чуть не цѣлую лекцію о садоводствѣ. За то молодой офицеръ Хохловъ, облачившійся послѣ купанья въ бѣлый, какъ снѣгъ, китель съ блестѣвшими погонами и сіявшими пуговицами, на этотъ разъ исключительно занялся кумушкой Прасковьей Семеновной Крыловой. Онъ кончилъ тѣмъ, что какъ-то оттеръ ее отъ компаніи и незамѣтно очутился съ нею въ темной аллеѣ.
   -- Здѣсь,-- говорилъ онъ, снявъ фуражку и помахивая платкомъ на лицо,-- гораздо прохладнѣе.
   -- Какое же сравненіе!-- согласилась кумушка.
   И затѣмъ, стыдливо опустивъ глаза, она прибавила:
   -- А, вѣдь, я васъ немножко знаю.
   -- Какъ такъ?-- вскрикнулъ офицеръ.
   -- Видѣла васъ въ городѣ... Ученье у васъ какое-то было и вотъ вы съ саблей на-голо впередъ солдатовъ маршировали.
   -- И вы запомнили меня?
   -- Еще бы не запомнить!
   Это очень польстило офицера и онъ сдѣлался еще развязнѣе.
   -- Вы меня просто очаровали своимъ вниманіемъ, -- говорилъ онъ.
   -- Я люблю военныхъ...
   -- За что же именно?
   -- Народъ развязный... Съ ними завсегда весело...
   Такъ бесѣдуя, они прошли всю аллею, въ концѣ которой разстилался мельничный прудъ. У берега пруда виднѣлась лодочка.
   -- Ахъ какая прелесть!-- восхищался офицеръ.-- Вы любите на лодкѣ кататься?
   -- До смерти люблю!
   -- Такъ могу я предложить вамъ?
   -- Можете.
   Это "можете" нѣсколько покоробило офицера, но не надолго, к немного погодя они плыли уже по пруду. Офицеръ управлялъ веслами, а "кума" рулемъ. Прудъ былъ довольно большой и представлялъ собою нѣчто похожее на озеро.
   -- Здѣсь даже дикія утки бываютъ,-- говорила кума.
   -- Скажите!
   -- А вотъ у меня на хуторѣ,-- продолжала она,-- хоша и есть прудъ, а утокъ нѣтъ. За то карасей до пропасти.
   Услыхавъ, что у "кумы" есть хуторъ, офицеръ насторожилъ уши.
   -- А у васъ тоже хуторъ?-- спросилъ онъ.
   -- Имѣется.
   -- Далеко отсюда?
   -- Три версты считаютъ.
   -- И земля?
   -- Нельзя же безъ земли. Только у меня немного.
   -- А сколько?
   -- Десятинъ двѣсти съ небольшимъ.
   Офицера передернуло.
   -- Что же,-- заговорилъ онъ,-- ежели земля не заложена...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, сохрани Господи!-- поспѣшила перебить его кума.-- Нѣтъ, я насчетъ этого аккуратная. Лучше я недопью, не доѣмъ, или, къ примѣру, въ нарядахъ себя лишу, а ужь землю не заложу!
   -- И отлично дѣлаете!-- вскрикнулъ офицеръ, подсаживаясь къ кумушкѣ.-- Отлично, превосходно!
   -- У меня и садикъ есть. Конечно, не такой большой, какъ здѣсь, а, все-таки, есть гдѣ и прогуляться, и яблочковъ покушать.
   -- Ну, конечно, овцеводство, коровы, лошади,-- говорилъ офицеръ.
   -- Это у меня все въ порядкѣ.
   -- А дѣточки?-- спросилъ офицеръ, навостривъ уши.
   Кумушка даже вздохнула.
   -- Вотъ этимъ Господь не благословилъ.
   -- Конечно, это прискорбно,-- заговорилъ офицеръ,-- но ежели принять въ соображеніе распространившійся въ наше время упадокъ нравственности и непочтительность дѣтей къ своимъ родителямъ, то, пожалуй, и нѣтъ худа безъ добра... Вы посмотрите-ка, до какого безобразія дошли нынѣшнія дѣти...
   -- Нѣтъ, все-таки, безъ дѣтей скучно какъ-то, сиротливо...
   -- Вѣрно, вѣрно!-- горячился офицеръ.-- Это съ одной стороны, а съ другой... ежели принять въ соображеніе тѣ горести, которыя такъ часто приходится родителямъ претерпѣвать отъ дѣтей...
   -- Вы любите карасей?-- перебила его кума.
   -- Очень.
   -- Въ ухѣ или подъ сметаной?
   -- И такъ, и эдакъ.
   -- Вотъ, заѣзжайте когда-нибудь ко мнѣ,-- проговорила она стыдливо.-- Я угощу васъ.
   -- О, непремѣнно, непремѣнно!
   А, между тѣмъ, лодка, никѣмъ не управляемая, ползла да ползла по стоячей поверхности пруда и заползла, наконецъ, въ камыши. Но ни офицеръ, ни кумушка, увлеченные бесѣдой, даже и не замѣчали этого. Они сидѣли рядомъ и офицеръ заговорилъ уже домашнемъ очагѣ. Говорилъ онъ объ этомъ очагѣ очень долго и очень много и весь идеалъ этого очага свелъ на то блаженное состояніе, въ которомъ находился въ настоящее время Милентовъ. Затѣмъ онъ не безъ зависти заговорилъ и о судьбѣ Фортунатова. Судьба Фортунатова тоже рисовалась ему въ самыхъ радужныхъ краскахъ, и онъ не могъ не выразить своего удивленія, что такая "дама", какъ Калерія Ивановна Чеботарева, обладающая такими прекрасными средствами, рѣшается соединить свою судьбу съ человѣкомъ, у котораго нѣтъ ни имени, ни положенія въ свѣтѣ, ни даже чина... Словомъ, за какого-то кутейника, Богъ вѣдаетъ откуда появившагося.
   -- Нѣтъ, воля ваша, я этого не понимаю!-- горячился онъ.
   -- Будутъ любить другъ друга и проживутъ счастливо,-- замѣтила кумушка мечтательно.-- Счастье не въ чинахъ, а въ любви.
   -- Конечно, это такъ, но... одно другому не мѣшаетъ.
   Начинало смеркаться и вечерняя заря багровымъ заревомъ разлилась по торизонту. Надъ лодкой закружились утки, прилетѣвшія ночевать на прудъ, но, наткнувшись на лодку, испуганно шарахались въ сторону и со свистомъ кружились надъ прудомъ. Свистъ тотъ словно пробудилъ бесѣдовавшихъ.
   -- Однако, пора и домой,-- заговорила кумушка.,
   -- Развѣ вы не здѣсь ночуете?-- вскрикнулъ офицеръ.
   -- Нѣтъ, здѣсь.
   -- А говорите домой!
   -- То-есть въ садъ, къ гостямъ.
   -- А я ужь напугался.
   -- Чего это?-- позвольте спросить.
   -- Испугался, что лишусь вашего пріятнаго общества.
   -- Насмѣшники вы всѣ.
   -- Только ужь не я... Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ... Вы меня плохо знаете.
   Они молча поплыли по направленію къ берегу.
   

XV.

   Тѣмъ временемъ въ саду, подъ тою же черемухой, подъ которой пили чай, происходило оживленное приготовленіе закуски и ужина. И Милентовъ, и жена его, совершенно забывшая о своихъ родахъ, то и дѣло бѣгали въ домъ и цѣлыми подносами приносили оттуда всевозможныя закуски и бутылки, наполненныя разными настойками, наливками и запеканками. "Дикій человѣкъ" усиленно отказывался отъ ужина и чуть не умолялъ Милентова отпустить его домой, но Милентовъ и слышать не хотѣлъ. Онъ махалъ руками, моталъ головой, зажималъ уши и чуть не кричалъ, что безъ ужина не отпуститъ, а ежели "онъ" будетъ слишкомъ настаивать и не выброситъ изъ головы своихъ дикихъ замашекъ, то онъ, Милентовъ, не мудрствуя лукаво, прикажетъ отрѣзать гужи отъ его хомута. Все это сперва сердило "дикаго человѣка", но потомъ онъ расхохотался и рѣшился покориться судьбѣ. Фортунатовъ былъ очень доволенъ этимъ. Онъ весь вечеръ, не умолкая, бесѣдовалъ съ докторомъ и положительно пришелъ отъ него въ восторгъ. Оказалось, что это былъ не совсѣмъ дикій человѣкъ, какимъ на первыхъ порахъ представлялся онъ Фортунатову, а, напротивъ, весьма пріятный, образованный, скромный и очень симпатичный собесѣдникъ. Пока Милентовъ съ супругой суетились насчетъ закуски и выпивки, а садовникъ развѣшивалъ по деревьямъ разноцвѣтные фонарики, Фортунатовъ, не умолкая, бесѣдовалъ съ нимъ.
   -- Меня одно только удивляетъ,-- говорилъ Фортунатовъ,-- что вы, будучи медикомъ, бросили медицину.
   -- Я ее не бросалъ.
   -- Да... по вы сдѣлались, такъ сказать, медикомъ-филантропомъ, а не присяжнымъ, то-есть оставили службу.
   -- Не чувствую влеченія,-- проговорилъ онъ, симпатично улыбаясь.
   -- Къ чему?-- спросилъ Фортунатовъ,-- къ наукѣ или къ службѣ?
   -- Какъ вамъ сказать? Науку я люблю, любилъ бы и службу... но слишкомъ много алчности внесено въ эту дѣятельность... Точно биржа какая-то вышла,-- прибавилъ онъ, разсмѣявшись,-- биржа, на которой болѣзни сортируются какъ товаръ... продаются лихорадки, горячки, а болѣе сложныя болѣзни гарантируютъ точную цифру дохода, бронхиты и катарры котируются словно векселя и росписки, и не обходится дѣло безъ контрафакцій. Конечно,-- говорилъ онъ,-- молодежь тутъ не причемъ... Она не виновата... она только подражаетъ. Вся бѣда въ томъ, чтоніѣть учителей... Прежде учителя были... Были идеалы, любовь къ ближнему, чувство состраданія, понятіе о долгѣ и чести. Все это исходило отъ учителей... И вотъ молодежь слѣдовала по ихъ стонамъ, преклонялась передъ ними и считала за своихъ боговъ... Ну, а.теперь,-- прибавилъ онъ, улыбаясь,-- боги низвергнуты и воздвигнуты кумиры...
   -- А вы не допускаете борьбы съ кумирами?
   -- Нѣтъ, почему же, но не всякому она подъ силу.
   И, взглянувъ на Фортунатова, онъ опять улыбнулся.
   -- По вашимъ разсказамъ,-- проговорилъ онъ,-- вѣдь, вы бѣжали же отъ борьбы.
   Фортунатовъ какъ-то сконфузился и не зналъ, что отвѣтить доктору, но на счастье пришелъ офицеръ, успѣвшій куда-то сбыть свою даму, и, развязно подсѣвъ къ собесѣдникамъ, спросилъ:
   -- Это о чемъ вы тутъ бесѣдуете?
   "Дикій человѣкъ" разсказалъ, въ чемъ дѣло, и потомъ прибавилъ:
   -- Я человѣкъ нервный, больной, и потому предпочелъ удалиться отъ этой борьбы и ежели не сотворить блага, то хоть поберечь свое здоровье. Эгоистично это, правда, но за то здоровье мое теперь въ блестящемъ положеніи. Нервы мои окрѣпли и самъ я окрѣпъ.
   -- Чѣмъ же вы занимаетесь?-- спросилъ офицеръ.
   -- Хозяйствомъ.
   -- Арендуете землю?
   -- Нѣтъ, у меня свой участокъ.
   -- Да!-- вскрикнулъ офицеръ.-- Такъ бы и говорили. Это и я бросилъ бы службу... Вы обезпечены?
   -- Вполнѣ.
   -- А великъ у васъ участокъ?
   -- Пятьдесятъ десятинъ.
   -- Только-то?-- вскрикнулъ опять офицеръ.
   -- Только.
   -- И вамъ достаточно этого клочка?
   -- Совершенно.
   -- Вы купили его?
   -- Нѣтъ. Я изъ духовнаго званія... я сынъ причетника... и вотъ этотъ клочокъ земли достался мнѣ по наслѣдству отъ отца.
   -- Виноватъ,-- говорилъ офицеръ, закуривая папиросу.-- Что же вы дѣлаете на этомъ участкѣ?
   -- Пашу, сѣю.
   -- Сами?
   -- Самъ.
   -- Собственноручно?
   -- Собственноручно.
   -- Ну, это благодарю покорно!... Нѣтъ ужь, это не тотъ коленкоръ!
   -- У меня двѣнадцать быковъ,-- продолжалъ, между тѣмъ, "дикій человѣкъ",-- два плуга, и вотъ однимъ плугомъ пашу я, а другимъ -- работникъ.
   -- Понимаю!-- вскрикнулъ офицеръ.-- Толстовскаго ученія, значитъ, придерживаетесь.
   -- Какъ вамъ сказать?... Мнѣ кажется, любовь къ земледѣлію я унаслѣдовалъ скорѣе отъ отца... Онъ былъ человѣкъ стараго закала и всю жизнь провелъ въ трудахъ.
   -- А вы женаты?
   -- Да.
   -- И жена помогаетъ вамъ?
   -- Теперь помогаетъ.
   -- А прежде?
   -- Вотъ изволите ли видѣть,-- говорилъ докторъ, ухаясь,-- жена моя изъ крестьянскаго сословія и, сдѣлавшись моею женой, захотѣла жить барыней.
   -- Но вы ее принудили сдѣлаться работницей,-- спросилъ офицеръ,-- заставили, такъ сказать?
   -- Нѣтъ, я не насиловалъ ея воли... ее просто передѣлало время... Она у меня очень смышленая и добрая бабенка...
   -- Ну, батенька!-- вскрикнулъ офицеръ.-- Вы совсѣмъ особенный человѣкъ!
   -- Сумасшедшій, хотите оказать?-- подхватилъ докторъ и весело расхохотался.,
   Все это время молчавшій Фортунатовъ и чутко прислушивавшійся къ словамъ доктора, поднялъ, наконецъ, голову и проговорилъ:
   -- Все это прекрасно... Я васъ отлично понимаю, ибо самъ когда-то былъ тѣхъ же воззрѣній на жизнь, какъ и вы... Но я -- недоучившійся студентъ, между тѣмъ какъ вы кончили университетъ съ дипломомъ врача. Спрашивается, къ чему же вы зарываете въ землю тѣ познанія, которыя далъ вамъ университетъ? Мнѣ кажется, дѣятельность ваша, какъ врача, была бы для общества плодотворнѣе, чѣмъ дѣятельность пахаря.
   -- И, наконецъ, выгоднѣе!-- подхватилъ офицеръ.
   -- Я бросилъ только службу,-- перебилъ "дикій человѣкъ", даже не обратившій и вниманія на слова офицера,-- а науку я не бросалъ. Я слѣжу за ней, готовлю диссертацію на степень доктора медицины и даже занимаюсь практикой. Я имѣю маленькую аптечку, маленькую больничку и никому не отказываю въ медицинской помощи... По воскреснымъ и праздничнымъ днямъ вы увидите у меня достаточно больныхъ.
   -- И за это берете, конечно, деньги?-- спросилъ офицеръ.
   -- Стоимость лѣкарства.
   -- Помилуйте,-- возмутился офицеръ,-- стоило послѣ этого учиться! Наконецъ, на все это у васъ средствъ не хватитъ... И книги выписывать, и газеты, и медикаменты... Развѣ это мыслимо при участкѣ въ пятьдесятъ десятинъ?... Наконецъ, пить, ѣсть надо...
   -- Я уже сказалъ вамъ, что медикаменты окупаются,-- перебилъ его "дикій человѣкъ",-- а книги и журналы не Богъ знаетъ чего стоятъ. Вся суть въ томъ,-- продолжалъ онъ,-- чтобы умѣть регулировать свои потребности съ размѣромъ заработка. Какъ скоро вы этого достигнете, то вы будете неизъяснимо счастливы. Я, напримѣръ,-- говорилъ онъ все болѣе и болѣе увлекаясь,-- очень люблю цвѣты и вообще садоводство... Еслибъ я нанялъ на этотъ предметъ садовникѣ, то я долженъ былъ бы лишить себя этого удовольствія, но я распорядился иначе. Я собственноручно устроилъ себѣ парнички и собственноручно же насадилъ садъ. Я даже не покупалъ плодовыхъ деревьевъ, потому что не имѣлъ на это денежныхъ средствъ, а выростилъ деревья изъ сѣмянъ. И вотъ посмотрите, какіе у меня прелестные цвѣтники и какой у меня превосходный садъ. Садъ у меня, правда, небольшой, всего двѣсти деревьевъ, но за то всѣ эти деревья вырощены мною. Это мои дѣти, а не пріемыши, я я люблю ихъ, какъ родныхъ дѣтей. А какой аппетитъ, какой богатырскій сонъ послѣ этого физическаго труда! Теперь,-- продолжалъ онъ, опять-таки улыбаясь обычною симпатичною улыбкой,-- у меня имѣется еще одна завѣтная мечта... Это -- выкупить свой участокъ земли...
   -- А онъ у васъ заложенъ?-- спросилъ офицеръ.
   -- Нѣтъ, нигдѣ.
   -- У кого же вы будете выкупать его?
   -- Виноватъ, я не совсѣмъ ясно выразился,-- перебилъ его докторъ.-- Мнѣ хотѣлось бы уплатить за этотъ участокъ его стоимость.
   -- Кому же уплатить-то?-- вскрикнулъ офицеръ, вскочивъ съ мѣста.
   -- Ахъ, мало ли кому! Можно передать эти деньги въ какое-нибудь благотворительное учрежденіе... на стипендіи... Мало ли есть нуждъ!... Вотъ тогда я былъ бы совершенно счастливѣйшимъ человѣкомъ... Я смѣло могъ бы сказать тогда, что жилъ я не сложа руки, что ѣлъ не чужой, а свой собственный трудовой кусокъ хлѣба и что не воспользовался ни единою чужою копѣйкой.
   -- Да это вы что же, шутите, что ли?
   -- Нѣтъ, не шучу. Повторяю, это моя завѣтная мечта... Только бы поскорѣе покончить съ диссертаціей, а тогда я живо устрою это дѣло... И какая была бы выгодная операція!
   -- Что же въ ней выгоднаго-то?-- недоумѣвалъ офицеръ.
   -- Помилуйте! Моя купчая не стоила бы мнѣ ни гроша, безпошлинная!...
   И онъ добродушно расхохотался. Расхохотался и офицеръ, и только одинъ Фортунатовъ, все время молчавшій и не проронившій ни слова, сидѣлъ съ опущенною на грудь головой и словно думалъ тяжелую думу. Ежели бы тусклые фонарики, развѣшанные садовникомъ по деревьямъ, горѣли болѣе яркимъ свѣтомъ, то можно было бы замѣтить, что лицо Фортунатова крайне измѣнилось. Брови были нахмурены, глаза словно помутились и весь онъ, словно ужаленный, поминутно вздрагивалъ. Но фонарики горѣли такъ тускло, что никто этой перемѣны не замѣтилъ. Прибѣжалъ Милентовъ въ сопрожденіи супруги и кумушки и, поставивъ на столъ какія-то тарелочки, принялся зажигать разставленныя на столѣ лампы.
   -- Тутъ у васъ такая тьма кромѣшная,-- кричалъ онъ, хоть глазъ выколи.
   А когда лампы были зажжены и ярко освѣтили площадку, онъ торжественно проговорилъ:
   -- Ну-съ, а теперь пойдемъ и закусимъ!
   -- Пожалуйте, пожалуйте!...-- суетилась хозяйку
   -- Попробуйте, какъ я селедочку приправила,-- шептала кумушка на ухо офицеру.
   Фортунатовъ словно обрадовался такому исходу и, покинувъ скамью, на которой сидѣлъ, приблизился къ столу, заставленному всевозможными закусками и бутылками.
   Началась выпивка, разговоры оживились, приняли совершенно иной характеръ, и счастливый Милентовъ не зналъ, какъ угостить своихъ гостей.
   Послѣ ужина, во время котораго офицеръ и кумушка не бездѣйствовали подъ столомъ ногами, "дикій человѣкъ" уѣхалъ домой, а Милентовъ пошелъ укладывать своихъ гостей на ночлегъ. Фортунатову и офицеру пришлось спать въ одной комнатѣ. Имъ были приготовлены мягкія постели; возлѣ каждой постели стояли столики съ заправленными свѣчами, съ кружками воды и квасу, спички, и Милентовъ чуть не самъ лично уложилъ обоихъ въ постель.
   -- Спите хорошенько!-- проговорилъ онъ, когда тѣ лежали подъ одѣялами.-- Покойной ночи!
   -- Покойной ночи!-- проговорилъ офицеръ.
   -- Полагаю, что усну какъ мертвый,-- замѣтилъ Милентовъ,-- ибо совсѣмъ съ ногъ смотался.
   И онъ вышелъ изъ комнаты, притворивъ за собою дверь.
   

XVI.

   Несмотря, однако, на то, что офицеръ и Фортунатовъ, достаточно выпившіе, тоже чувствовали значительное утомленіе, несмотря на то, что оба они лежали теперь на мягкихъ постеляхъ и на безукоризненно чистомъ бѣльѣ, они, все-таки, долго не могли заснуть. У нихъ обоихъ почему-то не выходилъ изъ головы "дикій человѣкъ".
   -- Нѣтъ, воля ваша,-- возмущался офицеръ, лежа въ постели и закуривая папиросу,-- что вы тамъ ни толкуйте, а я полагаю, что онъ человѣкъ ненормальный и что у него въ головѣ непремѣнно попортился какой-нибудь клапанъ.
   -- Вы думаете?-- спросилъ Фортунатовъ.
   -- Убѣжденъ даже. Помилуйте, чуть не полжизни долбить разныя книги, кончить гимназію, университетъ, получить дипломъ, обезпечивающую должность, и вдругъ все это бросить и приняться за плугъ, за соху, за тяжелый черный трудъ! Развѣ это нормально?... "Надо, говоритъ, умѣть соразмѣрять свои потребности со средствами!" Какъ же! Такъ вотъ и соразмѣришь! Ему хорошо на хуторѣ-то съ коровами... надѣлъ себѣ рубаху, лапти и соразмѣряй сколько угодно... А попробуй-ка въ мою шкуру влѣзть... вотъ тогда бы я и посмотрѣлъ на его соразмѣренія!... Я вотъ пятьдесятъ рублей жалованья получаю, изъ котораго чуть не половина на разные вычеты уходитъ: на библіотеку, на столовую, на эмеритуру, на празднества разныя,-- какъ же тутъ соразмѣришь-то?... Вѣдь, офицеру въ лаптяхъ ходить не дозволяется... Требуется, чтобы у него и муидиръ новенькій имѣлся, и эполеты, и погоны, и перчатки, и темляки разные... Одни сапоги одолѣютъ, а ужь про прачекъ и не говорю... Недавно какъ-то сорочку поношенную надѣлъ, такъ, вѣдь, комаидиръ сейчасъ же замѣчаніе сдѣлалъ... "Это вы что же, батенька, сорочкой-то, говоритъ, тротуары, что ли, чистили? Такъ, говоритъ, нельзя, вѣдь, вы не телеграфистъ какой-нибудь!" Вотъ ты тутъ и соразмѣряй!... А ужь про ѣду лучше и не толкуй... Чуть позволилъ себѣ въ ресторанѣ какой-нибудь хорошенькій бифштексикъ скушать,-- ну, и пропалъ, какъ шведъ подъ Полтавой... Потомъ и наверстывай селедкой да колбасой цѣлую недѣлю... Поневолѣ, вѣдь, именинниковъ да именинницъ поздравлять ѣздишь... Въ одномъ домѣ пирожокъ, въ другомъ -- закусочка, въ третьемъ -- обѣдъ, а въ четвертомъ -- глядишь, и на вечеринку пригласятъ... И вѣжливость соблюдешь, и, въ то же время, сэкономишь что-нибудь... либо темлячекъ новенькій купишь, либо портупею... А, вѣдь, мы, такъ сказать, лбы свои подъ пули подставляемъ!...
   Но Фортунатовъ хоть бы слово возразилъ офицеру и только все какъ-то кряхтѣлъ, да ворочался съ одного бока на другой. За то офицеръ не умолкалъ. Онъ даже привсталъ съ подушки и, усѣвшись на кровати калачикомъ, продолжалъ критиковать "дикаго человѣка".
   -- Помилуйте,-- продолжалъ онъ,-- что же это за нормальный человѣкъ, коли на простой крестьянкѣ женился?... Что же, онъ другой невѣсты не нашелъ, что ли? Это съ университетскимъ-то образованіемъ, да съ дипломомъ... Да за него любая невѣста охотно пошла бы!... Изъ дворянскаго сословія могъ бы заполучить, изъ купеческаго, съ хорошенькимъ приданымъ... наконецъ, теперь даже и въ мѣщанскомъ сословіи встрѣчаются состоятельныя невѣсты... Могъ бы себѣ состояніе составить... вѣдь, ныньче женихи-то на вѣсъ золота...
   И вдругъ, что-то вспомнивъ, онъ вскрикнулъ:
   -- Да вотъ какъ-съ... Мѣщанинъ у меня въ городѣ знакомый... такъ, разною дрянью въ разносъ по домамъ торгуетъ: ваксой, мыломъ, спичками... Представьте: рябой и, вдобавокъ, культяпый, сирѣчь безъ пальцевъ. И что же? Приходитъ на-дняхъ и улыбается... "Чего ты, дуракъ, смѣешься?" -- спрашиваю. Женился, оказывается! И представьте: на хорошенькой, пропасть разнаго приданаго взялъ, да деньгами двѣсти рублей... Культяпый, поймите!... А, вѣдь, онъ врачъ, дипломъ имѣетъ и вдругъ на простой крестьянкѣ... Ну, чего онъ могъ взять за ней, позвольте спросить васъ? Вѣдь, ровно ничего!... Гдѣ же тутъ нормальный человѣкъ? Вѣдь, вотъ вы,-- продолжалъ онъ, вскочивъ съ постели и въ одномъ бѣльѣ подбѣгая къ Фортунатову,-- небось, на крестьянкѣ-то не женились, а нашли себѣ невѣсту, которая вполнѣ обезпечитъ васъ... Вы пріобрѣтаете состояніе, значеніе въ обществѣ, можете себѣ жить бариномъ, наслаждаться, такъ сказать, жизнью...
   -- Ахъ, оставьте меня, пожалуйста!-- чуть не простоналъ Фортунатовъ.
   Это нѣсколько удивило офицера.
   -- Что, или спать захотѣли?-- спросилъ онъ, перемѣнивъ тонъ.
   -- Спать.
   -- Значитъ, потушить свѣчку-то?
   -- Пожалуйста.
   Онъ потушилъ свѣчу.
   -- Ну, спите, спите,-- проговорилъ онъ и направился къ своей постели.
   Онъ потушилъ и свою свѣчу. Но хотя онъ и улегся, хотя и прикрылся одѣяломъ, хотя и замолчалъ, но заснуть, все-таки, не могъ и долго еще въ темной комнатѣ съ притворенными ставнями свѣтилась его папироска, то замирая, то вспыхивая яркимъ огонькомъ. На этотъ разъ офицеръ мечталъ уже о вдовушкѣ Прасковьѣ Семеновнѣ Крыловой. Вдовушка эта во многомъ уступала, конечно, Калеріи Ивановнѣ Чеботаревой, но, тѣмъ не менѣе, она, все-таки, нѣсколько соотвѣтствовала взглядамъ офицера. Двѣсти десятинъ земли, хуторъ, прудъ съ карасями,-- все это, конечно, имѣло цѣнность и значеніе. Положимъ, что сравнительно съ приданымъ, полученнымъ культяпымъ мѣщаниномъ, приданое Крыловой, по офицерскому чину, являлось какъ будто и бѣдноватымъ, но гдѣ же. взять лучше-то? "Все-таки,-- думалъ онъ,-- коленкоръ ничего себѣ, не особенно добротный, но жить можно безбѣдно".
   Не спалось и Фортунатову. Но, видя блестѣвшую въ губахъ офицера папиросу, онъ боялся неосторожнымъ движеніемъ снова вызвать его на разговоры. Разговоры эти почему-то казались ему невыносимо противными. Онъ лежалъ и все думалъ о "дикомъ человѣкѣ" и чуть не до послѣдняго слова припоминалъ все сказанное имъ. Однако, онъ какъ-то забылся и неосторожно кашлянулъ. Офицеръ только этого и ждалъ.
   -- Не спите?-- крикнулъ онъ.
   Дѣлать было нечего. Фортунатовъ сознался, что онъ еще не спалъ, но что спать очень хочетъ.
   -- А можно вамъ одинъ вопросъ сдѣлать?-- заговорилъ офицеръ.-- Только одинъ.
   -- Говорите.
   -- Какъ понравилась вамъ Крылова?
   -- Баба, какъ баба, съ придурью.
   -- Это все такъ!-- подхватилъ офицеръ.-- Я и самъ это замѣтилъ, но у нея двѣсти десятинъ нигдѣ не заложенной земли.
   -- Не думаете ли жениться?
   -- А вы посовѣтуете?
   -- Валяйте.
   -- А не мало?
   -- Дѣло ваше.
   -- А знаете ли,-- вскрикнулъ офицеръ, спустившись съ постели и босикомъ подойдя къ Фортунатову,-- дѣло прошлое: не отправь меня полковникъ въ Москву, въ командировку, Калерія Ивановна Чеботарева была бы моею. Я ужь собирался нанести ей визитъ, новыя даже эполеты выписалъ отъ живаго, темлякъ, портупею... А мнѣ говорятъ: "Пожалуйте въ командировку!" Проѣздилъ недѣли двѣ, возвращаюсь и вдругъ слышу: "кончено!" Тутъ я проклялъ и васъ, и полковника, и командировку...
   -- Ахъ, отстаньте вы отъ меня!-- крикнулъ, наконецъ, Фортунатовъ, привставъ съ подушки.-- Ну, какое мнѣ дѣло до вашихъ проклятій, до вашихъ командировокъ и до всей этой чепухи, которую вы здѣсь нагородили? Дайте мнѣ заснуть,-- я спать хочу.
   -- Ну, ладно, спите, спите, -- проговорилъ офицеръ, возвращаясь къ своей постели.-- Спите, не сердитесь только... Экій вы сердитый какой, ей-Богу!
   На слѣдующее утро Фортунатовъ чуть не поссорился съ Милентовымъ, когда тотъ не хотѣлъ безъ завтрака отпускать его домой. Онъ уѣхалъ тотчасъ же послѣ чая, имѣлъ какой-то сердитый, недовольный видъ и даже какъ-то наскоро и торопливо распростился со всѣми.
   -- Къ невѣстѣ торопится,-- говорилъ Милентовъ.
   И всѣ порѣшили, что дѣйствительно онъ торопится къ невѣстѣ.
   За то офицеръ остался и завтракать, и обѣдать; послѣ обѣда отлично выспался и только вечеромъ, послѣ ужина, вмѣстѣ со вдовушкой, отправился къ ней на хуторъ ѣсть карасей.
   

XVII.

   Фортунатовъ возвратился домой передъ вечеромъ и очень былъ доволенъ, что никого не встрѣтилъ ни на базарной площади, ни на улицѣ, ни возлѣ дьяконскаго дома. Выскочивъ поспѣшно изъ тарантаса, онъ еще поспѣшнѣе вошелъ въ свою комнатку и тотчасъ же бросился въ постель. Онъ былъ счастливъ, добравшись до дома, ибо чувствовалъ, что весь онъ разбитъ и нравственно, и физически и что ему необходимъ отдыхъ. Онъ такъ много пережилъ за эти дни, такъ много перечувствовалъ, что ему непремѣнно слѣдовало разобраться въ этомъ хаосѣ. Но и дома ему не дали покоя. Вошелъ дьяконъ.
   -- Эко ты, -- кричалъ онъ, набивая носъ табакомъ,-- эко ты сколько времени пропадалъ-то! Должно, ловко крестины-то справили?
   -- Отвратительно!-- проворчалъ Фортунатовъ.
   -- Голова трещитъ?
   -- Не голова, а мозгъ, а пуще всего совѣсть...
   -- Переложилъ, значитъ, -- проговорилъ дьяконъ.-- Оно завсегда такъ-то. Чуть промахнешься, такъ она, хворь-то, тутъ и была...-- и затѣмъ прибавилъ:-- Ну, братецъ, дьяконица на тебя страсть какъ осерчала... Обидѣлъ ты ее...
   -- Чѣмъ?-- удивился Фортунатовъ.
   -- А тѣмъ, что про свадьбу про свою ничего не сказалъ намъ.
   -- Только-то?
   -- Оно и впрямь обидно,-- продолжалъ дьяконъ, подсаживаясь на постель Фортунатова.-- Что мы тебѣ чужіе, что ли?... И попъ зналъ, и попадья, а мы, родные, ничего.
   -- Ахъ, не говорите вы мнѣ про эту свадьбу!-- вскрикнулъ Фортунатовъ.
   -- Нехорошо, нехорошо,-- продолжалъ дьяконъ.-- Я человѣкъ смирный, не обидчивый, ну, а дьяконица, самъ знаешь, женщина съ характеромъ...
   Влетѣла и дьяконица.
   -- Нечего сказать!-- подхватила она, поймавъ послѣднія слова дьякона.-- На все село осрамилъ, батюшка, есть за что поблагодарить. Отродясь такого срама не видала. Родной племянничекъ свадебку затѣялъ, а роднымъ хоть бы слово!.. Спасибо, спасибо!... Это за нашу-то за хлѣбъ-за соль, да за теплый-то уголъ...
   -- Ну, какъ вамъ не стыдно?...-- заговорилъ было Фортунатовъ, но удержать дьяконицу было уже невозможно.
   -- Спасибо!-- кричала она, побагровѣвъ.-- За деньжонками, за лошадкой -- это ты къ намъ, не забываешь насъ... А вотъ вниманіе оказать роднымъ, на это тебя нѣтъ! Да и то сказать,-- вскрикнула она, разводя руками,-- стоитъ ли на насъ и вниманіе-то обращать. Мужики такіе же... Только что не въ лаптяхъ ходимъ... Чего же съ нами и церемониться... Добро бы капиталы имѣлись, а то и этого нѣтъ... Куда же мы годны?... Теперь не прежнія времена... Наши гроши не нужны...
   -- Перестанете ли вы?
   -- Что, аль совѣсть зазрила?-- продолжала дьяконица.-- Аль стыдно стало на дядю, да на тетку глазами хлопать?
   -- Болѣнъ я, понимаете ли, болѣнъ... Неужели вы не видите этого?... Не до васъ мнѣ.
   -- Извѣстно, не до насъ!-- подхватила дьяконица.-- Теперь ты самъ баринъ, досугъ ли съ нами возиться.
   -- Ну, да, да, не до васъ!-- перебилъ ее Фортунатовъ.-- Не до васъ, отстаньте!
   Но дьяконица не унималась и продолжала изливать на Фортунатова всю накипѣвшую на него злобу. Она чуть не съ пеленокъ припомнила ему его житье-бытье, припомнила ему, какъ она его вспоила-вскормила, какъ изъ бѣды выручала, сколько перевязала чулковъ, носковъ, сколько перешила рубахъ и, кстати, припомнила и его послѣднее появленіе къ нимъ.
   -- Гдѣ ты пропадалъ,-- говорила она,-- что дѣлалъ, чѣмъ занимался, мы этого ничего не знаемъ и дѣла намъ до этого нѣтъ, а знаемъ, что ты чуть не босикомъ пришелъ къ намъ. Ни бѣлья путнаго, ни сапогъ, ни одеженки порядочной,-- ничего этогоне было. Срамно было посмотрѣть на тебя... Словно голышъ какой!... Однако, мы, все-таки, приняли тебя, уголъ дали. И за все за это, на мѣсто благодарности, вотъ чего дождались!
   Дьяконъ принялся было унимать дьяконицу, взялъ ее за руку и хотѣлъ увести, но та выхватила руку и еще съ большею запальчивостью принялась "допекать" племянника. Она перебрала это по косточкамъ и, наконецъ, коснувшись его женитьбы на Чеботаревой, вопреки всѣхъ своихъ убѣжденій и взглядовъ, обругала его чуть не мерзавцемъ. Подъ сердитую руку она была способна на все, лишь бы только допечь своего противника. Точно такъ же поступала она и теперь. Въ сущности, она вполнѣ одобряла выборъ Фортунатова, гордилась имъ, но, тѣмъ не менѣе, все-таки, не задумалась поставить ему на видъ низость его поступка.
   -- Вѣдь, только ради денегъ женишься-то!-- кричала она.-- Бариномъ сдѣлаться захотѣлось, чужой хлѣбъ ѣсть, чужими деньгами мотать... Вотъ ради чего женишься-то... вотъ, вотъ!...
   Но тутъ уже Фортунатовъ не выдержалъ. Онъ вскочилъ съ постели и, весь дрожа отъ гнѣва и задыхаясь, крикнулъ:
   -- Вонъ, вонъ отсюда, иначе я силой выгоню вонъ!
   -- Пойдемъ, пойдемъ!-- приставалъ дьяконъ.
   -- Отлично!-- кричала дьяконица, отталкивая дьякона.-- Отлично! Изъ нашего же дома да насъ же выгонять!... Не безпокойтесь, батюшка, уйдемъ и сами, только ужь и вы потрудитесь, коли такъ, въ собственное свое имѣніе переѣхать, да, кстати, -- прибавила она, потряхивая головой,-- не забудьте намъ и наши деньжонки возвратить!... Теперь у васъ ихъ много... большіе капиталы заработали!
   И затѣмъ, яростно окинувъ взглядомъ Фортунатова и прошипѣвъ: "Эхъ, совѣсть, совѣсть!" -- она сперва вытолкала изъ комнатки дьякона, а затѣмъ ушла и сама.
   Между тѣмъ, совсѣмъ уже смерклось. Но Фортунатову этого было мало. Ему хотѣлось, чтобы поскорѣе наступила ночь, темная, непроглядная, чтобы все погрузилось въ сонъ и чтобы ничто и никто не мѣшалъ ему думать его думу. Образъ "дикаго человѣка" все ярче и ярче выступалъ передъ нимъ. Фортунатовъ словно видѣлъ его передъ собою и словно слышалъ его добродушный смѣхъ и весь его разговоръ, такъ глубоко запавшій въ его душу и заставившій его очнуться и пробудиться. Видѣлъ онъ рядомъ съ нимъ и ожирѣвшаго Милентова, и юркаго офицерика Хохлова, изъ силъ вонъ старавшагося устроить свою судьбу по образцу "культяпаго" мѣщанина, и невольно сравнивалъ себя и съ этимъ офицеромъ, и съ этимъ мѣщаниномъ.
   Такъ пролежалъ онъ въ своей постели около часа, какъ вдругъ ему послышался стукъ экипажа, сперва отдаленный, а потомъ постепенно приближавшійся и, наконецъ, остановившійся какъ будто возлѣ дьяконскаго дома. Онъ заглянулъ въ окно и сквозь полумракъ лѣтней ночи увидалъ тарантасъ, остановившійся у крылечка священника. Оказалось, что пріѣхали Чеботарева, "батюшка" и "хорошенькая попадейка".
   -- Что, пріѣхалъ?-- крикнулъ "батюшка", обращаясь къ сидѣвшему на крыльцѣ дьякону, выгнанному супругой вонъ изъ избы.
   -- Пріѣхалъ,-- проворчалъ тотъ.
   -- Пріѣхалъ, пріѣхалъ!-- раздались голоса Чеботаревой и попадьи.
   -- Посылай его къ намъ поскорѣе!-- кричалъ "батюшка".-- Ждутъ, молъ, съ нетерпѣніемъ!
   -- Чтобы поскорѣе приходилъ!-- добавила Чеботарева.
   -- И чтобы гитару захватилъ!-- подхватила "матушка".
   -- Спитъ онъ никакъ,-- замѣтилъ дьяконъ.
   -- Разбуди!-- кричалъ "попикъ".
   -- Ладно.
   -- Только поскорѣе!-- кричала Чеботарева.
   И вся компанія вошла въ домъ священника.
   Но идти къ "батюшкѣ" Фортунатовъ отказался на-отрѣзъ и, закутавшись въ одѣяло, старался заснуть. Онъ слышалъ, какъ прошагалъ дьяконъ въ домъ священника съ его, Фортунатовскимъ, отказомъ, слышалъ, какъ тотъ же дьяконъ простучалъ сапогами, взбираясь на крыльцо священника, какъ стукнулъ двернымъ замкомъ, и затѣмъ все стихло. Наступила ночь, замерцали на небѣ звѣзды и все успокоилось.
   Но заснуть Фортунатовъ, все-таки, не могъ и продолжалъ, попрежнему, ворочаться съ боку на бокъ. Вдругъ подъ окномъ послышался какой-то шорохъ, чье-то хихиканье, а вслѣдъ затѣмъ чьи-то пальцы постучали по стеклу.
   -- Кто тамъ?-- крикнулъ Фортунатовъ.
   -- Это мы!-- послышался голосъ Чеботаревой.
   "Этого только недоставало!" -- подумалъ Фортунатовъ.
   -- Вы что же въ нашу-то компанію не идете?-- продолжала Чеботарева.
   -- Не могу, нездоровится...
   -- Вздоръ, вздоръ!-- раздался голосъ "матушки".-- Не смѣйте отказываться... Идите... у насъ ботвинья.
   -- Идите,-- подхватила Чеботарева,-- я соскучилась по васъ....
   Но Фортунатовъ такъ-таки и не пошелъ.
   Немного погодя Чеботарева уѣхала и Фортунатовъ слышалъ, какъ она, уѣзжая, наказывала "матушкѣ" "безпремѣнно" притащить его завтра же.
   "Наконецъ-то!-- подумалъ Фортунатовъ, когда стукъ экипажа затихъ, и порѣшилъ встать и выйти на воздухъ.-- Лишь бы только ни съ кѣмъ не встрѣтиться!"
   Онъ осторожно спустился съ постели, осторожно одѣлся и еще осторожнѣе вышелъ въ сѣни. Тамъ, въ сѣняхъ, онъ тихо ощупалъ дверь, неслышно отперъ щеколду и вышелъ на крыльщо. На крыльцѣ богатырскимъ сномъ спалъ дьяконъ (его такъ-таки и не впустили въ избу), но Фортунатовъ благополучно миновалъ его. Все село спало, даже въ домѣ священника все успокоилось и огни были потушены. Гдѣ-то далеко тявкала собака, да и то какъ-то лѣниво и сонно. Только въ избушкѣ просвирни мерцалъ тусклый огонекъ и тамъ какъ будто не спали. Фортунатовъ взглянулъ на этотъ огонекъ и что-то отрадное пробудилось въ его душѣ. Точно путеводная звѣзда, свѣтился онъ во мракѣ ночи, и онъ пошелъ по направленію этого огонька. Пробирался онъ неслышно, чуть ступая, и, подойдя къ окну, взглянулъ въ избу. Тамъ почти подъ самымъ окномъ лежала на постели старушка просвирня. Лицо ея было блѣдно, глаза закрыты, впалая грудь судорожно поднимались посинѣвшія губы шевелились и словно силились что-то сказать. Возлѣ нея стояла Христя, а рядомъ съ нею фельдшеръ, державшій руку старушки.
   "Ужь не умираетъ ли?" -- подумалъ Фортунатовъ и поспѣшилъ въ избу.
   -- Что съ бабушкой?-- спросилъ онъ Христю шепотомъ.
   Но та, вмѣсто отвѣта, глухо зарыдала и, закрывъ лицо руками, отошла въ темный уголъ. За нее отвѣтилъ фельдшеръ:
   -- Извѣстно что, -- проговорилъ онъ съ достоинствомъ.-- Marasmus sinilis...
   -- Не понимаю я вашихъ терминовъ,-- замѣтилъ Фортунатовъ.-- Говорите русскимъ языкомъ.
   -- Истощеніе жизненныхъ силъ, -- пояснилъ фельдшеръ, -- старческое ослабленіе организма.
   -- Плохо, значитъ?
   -- Видите, агонія.
   Дѣйствительно, старушка была безъ сознанія. Она лежала словно мертвая и только беззвучно шевелившіяся губы доказывали, что она еще жива.
   -- Ей какъ будто хочется сказать что-то,-- проговорилъ Фортунатовъ, не спуская глазъ съ шевелившихся губъ.
   -- Можетъ быть,-- замѣтилъ равнодушно фельдшеръ.-- Кто-жь ее знаетъ, что у нея на умѣ-то? Только врядъ ли мозгъ ея въ состояніи еще функціонировать, -- и, услышавъ сдержанные вопли, раздававшіеся въ углу, онъ прибавилъ: -- Вы-то хоть не убивайтесь, Христинья Васильевна. Двухъ смертей не бывать, а одной не миновать. Будетъ, пожила... пора костямъ и на покой...
   Слова эти не ускользнули отъ умиравшей и она, наконецъ, прошептала коснѣющимъ языкомъ:
   -- Пора... пора...
   -- Ишь, вѣдь,-- замѣтилъ фельдшеръ, улыбнувшись,-- слухъ-то все еще не пропалъ!
   Христя бросилась къ бабушкѣ и припала къ ея рукѣ.
   -- Въ чуланѣ, въ мѣшечкѣ,-- шептала умиравшая, едва ворочая языкомъ,-- муки осталась... церковная она... печать просвирная... дрожи... все церковное... отдай... Слышишь?...
   -- Слышу.
   -- Не забудь.
   -- Отдамъ.
   -- Батюшку попроси: помолился бы... денегъ нѣтъ, скажи... ни копѣйки нѣтъ...
   Христя не выдержала и опять зарыдала.
   -- Не плачь... грѣхъ...-- шептала умиравшая.-- Теперь ты не сирота... Женихъ есть... съ голоду не помрешь...
   -- Не безпокойтесь,-- подхватилъ фельдшеръ, -- не хуже людей проживемъ.
   Фортунатовъ даже вздрогнулъ. Онъ ничего не слыхалъ еще о судьбѣ Христи и лицо его поблѣднѣло. Онъ оглянулся на Христю, на фельдшера и немощно опустился на скамью.
   А умиравшая продолжала черезъ силу:
   -- И ты помолись...
   Но шепотъ ея прервался и замѣнился какимъ-то клокотаніемъ въ груди.
   -- Подними голову...-- вскрикнула она.
   Но когда Христя подняла голову, умиравшая захрипѣла и силы ее оставили. Она только взглянула на внучку, широко раскрывъ глаза, и голова ея упала на высохшую грудь.
   Всѣ словно замерли, а когда голова старушки была опущена на изголовье, умиравшая вздрогнула, вытянулась и затѣмъ все смолкло...
   Жизнь погасла, а утренняя заря занималась. Востокъ алѣлъ уже яркимъ блескомъ и призывалъ къ жизни все живое. Заря эта проникла и въ избушку умершей, наполнизшуюся прибѣжавшими на зрѣлище сосѣдями, коснулась и лица покойницы, но жизни пробудить въ ней не могла. Она только освѣтила его, какъ освѣщаетъ мраморъ, и покрыла бликами высохшую кожу.
   Сосѣдки согрѣли воду и принялись "убирать" покойницу, но выдержать этой сцены Христя не могла. Она выбѣжала изъ избы, какъ только подняли съ постели не успѣвшій еще окоченѣть трупъ бабушки, и побѣжала куда глядѣли глаза.
   

XVIII.

   Христя воротилась домой, когда бабушка лежала уже на столѣ и когда "черничка" читала надъ ней псалтырь. Покойница лежала со сложенными на груди руками и съ головой, повязанной чернымъ платкомъ. Христя поправила этотъ платокъ, спускавшійся козырькомъ до самыхъ бровей, посмотрѣла на лицо покойницы и опять бросилась вонъ изъ избы. На этотъ разъ она угодила за церковную ограду и усѣлась на тотъ самый надгробный камень дьячка Меркулыча, на которомъ такъ недавно еще бесѣдовала съ Фортунатовымъ. Опять на церковной крышѣ ворковали голуби, опять кричали галки, но не то уже было на душѣ Христи, что было тогда. Въ эти послѣдніе дни она столько пережила, сколько не переживетъ иной во весь свой вѣкъ. Только теперь она познала всю горечь жизни и думала, что не выплакать ей никогда этого горя. Все рушилось надъ ней неожиданно: и смерть бабушки, и безпомощное сиротство, и предстоявшее замужство съ нелюбимымъ человѣкомъ... И все это разрывало на части ея дѣтское еще сердце. А что ждало ее въ будущемъ?... И, обдумывая это будущее, она содрогалась отъ ужаса. Такъ сидѣла она, опустивъ голову на руки, и даже не замѣтила, какъ подошелъ къ ней Фортунатовъ. Онъ былъ словно мертвый.
   -- Христя!-- окликнулъ онъ ее.
   Та взглянула на него глазами, полными слезъ.
   -- Такъ это правда?-- спросилъ Фортунатовъ, присаживаясь рядомъ съ ней.
   -- Что такое, Модестъ Яковлевичъ?-- спросила она, отирая глаза.
   -- Что ты замужъ выходишь?
   -- Правда, Модестъ Яковлевичъ.
   -- За фельдшера?
   -- За него.
   -- Но, вѣдь, ты сама же говорила мнѣ, на этомъ самомъ мѣстѣ, что ты не любишь его... не сама ли ты увѣряла меня, что не можетъ быть счастья съ немилымъ человѣкомъ?
   -- Сладко ѣсть захотѣла, Модестъ Яковлевичъ,-- проговорила Христя съ горькою усмѣшкой.
   -- Только изъ-за этого?-- спросилъ Фортунатовъ, немного подумавъ и словно не довѣряя ея словамъ.
   -- Изъ-за чего же больше-то? Трудовой хлѣбъ, говорятъ, не легко достается, горекъ, а даровой, вишь, слаще меду. Какъ люди дѣлаютъ, такъ сдѣлала и я... Своимъ умомъ я еще ни до чего не дошла. Надо же учиться у людей. Тѣ же люди сказали мнѣ, что къ работѣ я не пріучена, а та работа, какой меня обучали, до-сыта не накормитъ. И въ самомъ дѣлѣ, что я знаю? Чулки вязать, кружевца, разныя прошивки... кое-какъ, пожалуй, платье смастерю. А, вѣдь, больше ничего. Прежде я думала этимъ трудомъ заработать кусокъ хлѣба... Ну, а люди говорятъ: "съ голоду помрешь!" Прежде я и не помышляла о замужствѣ. Хотѣла выйти тогда только, когда найду человѣка по душѣ, котораго бы любить могла, уважать, а люди увѣряютъ, что такъ дѣлать нельзя и что все это не тотъ коленкоръ. А вотъ дьяконица, та даже приказывала скорѣе замужъ выходить: "Твое дѣло сиротское, говоритъ, долго ли до грѣха? Нонѣ, говоритъ, народъ озарной, того и гляди съ толку собьютъ". Ну, вотъ я и надумала людей послушать. Долго ли до грѣха, въ самомъ дѣлѣ?... Одна моя товарка, сирота, вѣдь, такъ и погибла въ больницѣ. Тоже все любимаго человѣка ждала, а замѣсто того въ больницу попала.
   -- Ахъ, не говори мнѣ этого, Христя!-- вскрикнулъ Фортунатовъ голосомъ, полнымъ вопля.
   -- Съ кѣмъ же мнѣ и поговорить-то, какъ не съ вами, Модестъ Яковлевичъ?-- перебила его Христя.-- Вы мой учитель... вы мнѣ замѣсто брата родного...
   -- Христя!-- вскрикнулъ опять Фортунатовъ.-- Ужь коли говорить, такъ говори правду.
   -- Я правду и говорю.
   -- Нѣтъ, Христя, нѣтъ... Но я понимаю все, что тебѣ хочется высказать, что у тебя на душѣ и что именно ты боишься сказать. Ты боишься оскорбить меня, но чего же бояться, коли я самъ прежде всѣхъ не задумался оскорбить себя?... Слушай, Христя,-- продолжалъ онъ взволнованнымъ голосомъ и прямо смотря ей въ глаза,-- во всемъ виноватъ я одинъ. Не люди наговорили тебѣ, что трудовой хлѣбъ достается потомъ и кровью, что онъ горекъ, а даровой слаще меда, не люди, а я, и даже не словомъ, а дѣломъ. Но не презирай меня, Христя. Я не такъ низокъ и гадокъ, какъ ты думаешь... Я всю жизнь свою былъ честнымъ человѣкомъ, всю жизнь свою боролся съ неправдой и стоялъ горой за правду... Мнѣ хотѣлось сдѣлать многое, но силы мои надломились, я не выдержалъ борьбы, а среда и вино доканали меня... Да, Христя, я упалъ, но не настолько еще затянула меня эта грязь, чтобы я не могъ выбраться изъ нея... Время не ушло и я опять стану на свою прежнюю дорогу.
   И, взявъ ея руку, Фортунатовъ продолжалъ:
   -- Но это еще не все, Христя; я докончу то, чего ты не досказала, и открою то, что я тебѣ никогда не открывалъ.
   -- Говорите,-- прошептала Христя,-- я совсѣмъ не умѣю говорить.
   -- А отвѣчать?
   -- Отвѣчать легче.
   -- И будешь отвѣчать правду?
   -- Конечно, правду.
   -- Ну, смотри же... Вотъ ты сколько разъ говорила мнѣ, что любишь меня какъ родного... Правда это?
   -- Правда, Модестъ Яковлевичъ..
   -- А ежели я скажу тебѣ, что это не правда?
   Христя, вмѣсто божбы, перекрестилась.
   -- Нѣтъ, ты любишь меня не какъ родного или близкаго тебѣ человѣка,-- продолжалъ Фортунатовъ,-- а какъ того "хорошаго человѣка", котораго ты ждала для своего замужства. Правда это?
   -- Ахъ, зачѣмъ вы мнѣ говорите такія слова?-- со слезами на глазахъ прошептала Христя.
   Но Фортунатовъ безжалостно добивался отвѣта.
   -- Отвѣть,-- шепталъ онъ.
   -- Перестаньте,-- умоляла Христя,-- не мучьте меня...
   -- Ты обѣщала мнѣ говорить правду.
   Христя окончательно уже растерялась.
   -- Говори, Христя!
   -- Но ежели вы знаете...-- едва слышно отвѣтила Христя.
   -- Нѣтъ, отвѣть: да или нѣтъ.
   -- Да, -- отвѣтила Христя и, зарыдавъ, закрыла лицо руками.
   -- А теперь вотъ что выслушай,-- продолжалъ Фортунатовъ взволнованнымъ голосомъ.-- Я никогда ни единымъ намекомъ, ни единымъ словомъ не говорилъ тебѣ, что люблю тебя... Отвѣть мнѣ: догадывалась ты или нѣтъ?
   -- Но зачѣмъ же вамъ знать все это теперь, когда все кончено,-- вскрикнула Христя какимъ-то груднымъ, рыдающимъ голосомъ,-- когда я выхожу замужъ, а вы женитесь? Зачѣмъ вамъ знать про это?
   -- Нужно, Христя, нужно.
   Христя помолчала немного, словно собирая остатки силъ своихъ, и, наконецъ, немощно проговорила:
   -- Знать не знала, а сердце говорило...
   -- Что я люблю тебя?
   -- Да.
   -- Зачѣмъ же мы разошлись съ тобой?
   -- Такъ, видно, Богу угодно.
   -- Нѣтъ!-- вскрикнулъ Фортунатовъ,-- Богъ такихъ поступковъ не благословляетъ. Коли мы любимъ другъ друга, такъ и будемъ же любить до гроба... Христя, Христя, будь моею!...
   И, нѣжно обнявъ ее, онъ потянулъ къ себѣ и принялся осыпать поцѣлуями. Та упала головой на его плечо и зарыдала...
   А въ это время въ воротахъ ограды показался фельдшеръ. Происходившаго между Фортунатовымъ и Христей разговора онъ не слыхалъ, но за то все остальное видѣлъ отлично. Словно громъ разразился надъ его головой... Онъ поблѣднѣлъ и замеръ на мѣстѣ.
   

XIX.

   Слѣдующій день былъ праздничный, народъ былъ свободенъ и потому на похороны просвирни явился чуть ли не весь приходъ. Старушку всѣ уважали. Чуть не столѣтіе пропекла она свои просвиры въ селѣ Батракахъ; всѣ привыкли видѣть ее въ своей средѣ, всѣ сжились съ ней такъ же, какъ и съ ея просвирами, а потому похороны ея произвели въ приходѣ нѣкоторую сенсацію. Церковь была биткомъ набита народомъ; пріѣхала даже Калерія Ивановна Чеботарева, вся въ черномъ, но разукрашенная кольцами и серьгами. При отпѣваніи покойницы она не отходила отъ убитой горемъ Христи: давала ей нюхать какой-то спиртъ и вообще въ продолженіи всей процессіи оказывала ей самыя нѣжныя, чисто-материнскія попеченія. Она даже звала ее къ себѣ на хуторъ погостить это время, но Христя почему-то отказалась. Точно также отказалась она и отъ приглашенія "хорошенькой попадейки", увѣрявшей, что на первыхъ порахъ Христѣ будетъ жутко жить одной въ пустой избушкѣ. Но пустая избушка такъ и осталась пустою, ибо послѣ похоронъ бабушки Христя заперла дверь на замокъ, а сама перебралась въ домъ дьякона Перепелкина, гдѣ и была радушно принята стариками.
   Прошло дня два, возбужденные похоронами просвирни умы начали было успокоиваться, какъ вдругъ по селу разнесся слухъ, что свадьба Фортунатова съ Чеботаревой разстроилась и что взамѣнъ Чеботаревой онъ женится на Христѣ. Никто этому не хотѣть вѣрить. Тѣмъ не менѣе, однако, только что засыпанная землей просвирня сошла со сцены и взамѣнъ ея выступили: Христя, Фортунатовъ, Чеботарева и фельдшеръ. Новые герои возбудили новую сенсацію и о нихъ всѣ заговорили. Однако, нельзя сказать, чтобы въ распространившихся о нихъ толкахъ не было нѣкоторыхъ основаній. Странно, напримѣръ, что Фортунатовъ, всегда дружелюбно относившійся къ просвирнѣ, не былъ на ея похоронахъ и какъ будто убоялся встрѣчи съ Чеботаревой. Онъ объяснялъ все это болѣзнью, а обратиться къ помощи фельдшера не хотѣлъ. Ссылаясь на ту же болѣзнь, онъ даже не допустилъ къ себѣ, нѣсколько разъ пріѣзжавшую навѣстить его, невѣсту. Послѣднее обстоятельство такъ огорчило Калерію Ивановну, что, придя въ домъ священника, она даже расплакалась. "Хорошенькая попадейка", при видѣ слезъ своей пріятельницы, отправилась распекать виновника и высказать ему, что подобные поступки не тольло не приличны, но даже обидны. Но Фортунатовъ не принялъ и "матушку". Тогда вступился за обиженную самъ отецъ Николай. Для приличія онъ надѣлъ рясу, вооружился своимъ посохомъ и отправился къ Фортунатову, но послѣдній, заложивъ дверь на крючокъ и притворившись спящимъ, не отперъ ему двери. "Батюшка" принялся допрашивать дьяконицу, но добиться отъ нея требуемыхъ свѣдѣній не могъ. Онъ даже не радъ былъ, что вступилъ съ ней въ разговоры, ибо дьяконица, вмѣсто отвѣта, завела такую рацею о неуважительности нынѣшняго поколѣнія не только къ старшимъ, но даже къ близкимъ роднымъ, что "батюшка" насилу отъ нея отдѣлался. Онъ обратился къ дьякону Перепелкину, но тамъ вышло еще хуже, такъ какъ дьяконъ на вопросъ отца Николая о причинахъ, побуждающихъ Фортунатова уклоняться отъ свиданій съ своею невѣстой Чеботаревой, высказалъ даже сомнѣніе въ существованіи такой сдѣлки.
   -- То-есть какъ же это?-- удивился отецъ Николай.
   -- Очень просто,-- глубокомысленно говорилъ дьяконъ.-- Не вѣрю я, чтобы Чеботарева могла быть невѣстой племянника... Не вѣрю и -- шабашъ! Все это одна только комедія,-- прибавилъ онъ, набивая носъ табакомъ.
   -- Но она сама же объявила объ этомъ, принимала поздравленія... Наконецъ, попадья моя была свидѣтельницей, -- говорилъ "батюшка".
   -- Не бабьи ли это шашни?-- продолжалъ дьяконъ, лукаво подмигивая.
   Отецъ Николай опять ничего не понялъ.
   -- Ну, какой резонъ Калеріи Ивановнѣ, маіоршѣ, дамѣ съ большими средствами, и вдругъ связать свою судьбу съ какимъ-то, прости Господи, прохвостомъ? Разсудите-ка здраво!
   "Батюшка" задумался.
   -- А по-моему,-- продолжалъ дьяконъ, самовольно улыбаясь,-- бабамъ стало скучно, и вотъ отъ скуки онѣ всѣ и сговорились, разыграть эту комедію, и разыграли!-- прибавилъ онъ, захохотавъ во все горло.
   Но "батюшкѣ" было не до смѣха. Вспомнилъ онъ свою ночную встрѣчу въ лѣсу, серенаду, страстный поцѣлуй, слышанный имъ. собственными ушами, и вдругъ мертвая блѣдность покрыла его лицо. "Неужели, неужели?..." -- думалъ онъ и подозрѣніе, что вся эта исторія была сочинена единственно для того только, чтобы спасти отъ скандала пойманную имъ врасплохъ "хорошенькую попадейку", обдало кровью его сердце. Онъ наскоро распростился съ дьякономъ, и побѣжалъ домой. Чѣмъ кончилась вся эта исторія -- неизвѣстно, но надо думать, что скандалъ былъ большой, ибо Чеботарева поспѣшила уѣхать домой, а "матушка" почему-то слегла въ постель.
   И такъ, положеніе дѣла нисколько не разъяснилось, а, напротивъ, еще болѣе запуталось, благодаря новому осложненію и скандалу, происшедшему въ домѣ священника.
   Осложненіе это не замедлило, конечно, разлетѣться по селу, а, главное, по базарной площади, гдѣ именно и принималось наибольшее участіе во всемъ совершавшемся. Тамъ толкамъ и пересудамъ не было конца. Прикащики, торговцы, а, главное, жены тѣхъ и другихъ въ сообществѣ трактирщицъ и кабатчицъ сбились съ ногъ, перебѣгая отъ одного дома къ другому. Тамъ уже было порѣшено, что никогда Фортунатовъ предложенія Чеботаревой не дѣлалъ, но оставалось рѣшить: женится ли онъ на Христѣ? Нѣкоторые увѣряли, что этого никогда не будетъ, на томъ основаніи, что Христя выходитъ замужъ за фельдшера, а Фортунатовъ переѣзжаетъ въ городъ, гдѣ ему обѣщано самимъ генераломъ хорошее мѣсто. Другіе же, наоборотъ, доказывали, что за фельдшера Христя не пойдетъ, что она ему отказала на-отрѣзъ, почему будто бы фельдшеръ съ горя и запилъ. Пробовали было поразспросить обо всемъ самого фельдшера, но оказалось, что ему было не до того, ибо, окруживъ себя бабами и солдатками сомнительнаго поведенія, онъ не выходилъ изъ трактира. За кого же Христя выйдетъ замужъ?
   Вдругъ новое событіе переполошило всѣ умы.
   На лихой почтовой тройкѣ съ колокольчиками, бубенцами и глухарями примчался въ Батраки какой-то офицеръ, подскакалъ къ первой попавшейся на глаза лавкѣ, крикнулъ торговцу: "Эй, ты, поди сюда!" -- и, подробно разспросивъ торговца, гдѣ живетъ Фортунатовъ, помчался къ дьяконскому дому, обдавъ пылью чуть не всю базарную площадь. Подлетѣвъ къ дьяконскому домику, офицеръ быстро соскочилъ съ телѣжки, взбѣжалъ на крыльцо и, встрѣтивъ въ сѣняхъ дьякона Перепелкина, крикнулъ:
   -- Фортунатовъ дома?
   -- Болѣнъ онъ,-- отвѣтилъ было дьяконъ.
   Но каково же было его изумленіе, когда, услыхавъ голосъ офицера, Фортунатовъ самъ отворилъ ему дверь и вскрикнулъ:
   -- А, это вы!-- и впустилъ его къ себѣ въ комнату.
   У Фортунатова офицеръ пробылъ не долго, съ полчаса, не больше, а потомъ, посадивъ его въ телѣжку рядомъ съ собой, куда-то умчался.
   "Жандармъ, жандармъ!" -- разнесся слухъ по селу и всѣ въ одинъ голосъ заговорили, что Фортунатова за какія-то провинности схватилъ жандармъ и куда-то увезъ.
   Такого событія въ селѣ Батракахъ не было никогда.
   Правда, лѣтъ десять тому назадъ, ежели не больше, завелся было въ Батракахъ какой-то "смутьянъ", но пріѣхавшій становой, пригласивъ его къ себѣ на взъѣзжую, живо привелъ въ надлежащій порядокъ. И вотъ съ тѣхъ поръ все было тихо и смирно. Но теперь запахло уже совсѣмъ не тѣмъ. Всѣ пришли въ ужасъ. Нѣкоторые соболѣзновали объ участи Фортунатова, но были и такіе (въ особенности изъ лавочниковъ и кабатчиковъ, причислявшихъ себя къ истиннымъ патріотамъ), которые, наоборотъ, возликовали, и, самодовольно потирая руками, увѣряли, что "такъ ихъ и надо!" Начали разсуждать о томъ, куда же жандармъ повезъ Фортунатова? Нѣкоторые увѣряли, что въ губернскій городъ къ самому губернатору, Другіе -- въ Питеръ, а третьи доказывали, что такихъ возить по городамъ нечего, что такихъ, не говоря ни слова, прямо отправляютъ въ Сибирь, а не въ Сибирь, такъ -- "лучше того" -- на островъ "Махалинъ". Лица болѣе сердобольныя и обладающія болѣе мягкими сердцами, способными понимать чужое горе, поспѣшили въ домъ дьякона, чтобы хоть сколько-нибудь утѣшить стариковъ. Пришли туда же и "молодой попикъ" съ своею "хорошенькою попадейкой" (они успѣли уже помириться, причемъ "попикъ" чистосердечно созналъ всю неосновательность своихъ подозрѣній). Собравшись въ домъ дьякона, каждый по-своему принялся утѣшать стариковъ. Всѣ эти утѣшенія сводились къ тому, что "Богъ не безъ милости". Старики были очень тронуты оказаннымъ имъ сочувствіемъ и только одна Христя, не имѣвшая никакого понятія о жандармахъ, никакъ не могла сообразить, въ чемъ дѣло.
   -- Да за что же его въ Сибирь-то?-- допрашивала она, вполнѣ убѣжденная, что ссылать Фортунатова не за что.-- Ну, за что, за какія провинности? Что онъ зарѣзалъ, что ли, кого, ограбилъ, убилъ?
   Всѣ стали втупикъ, ибо, дѣйствительно, не знали, за что именно ссылать его. Всѣ замолчали. Наконецъ, "батюшка" прервалъ это молчаніе.
   -- Да кто это сказалъ-то, что его въ Сибирь?-- спросилъ онъ.-- Ты, что ли?-- обратился онъ къ дьякону.
   -- И не думалъ,-- отвѣтилъ тотъ, замахавъ руками.
   -- Кто же?
   Но оказалось, что никто про Сибирь ничего не говорилъ.
   -- Откуда же эти слухи?
   И на этотъ вопросъ опять-таки никто отвѣтить не съумѣлъ.
   -- Съ чего же взяли, что его въ Сибирь?-- снова принялся допрашивать "батюшка", обводя всю компанію вопрошающимъ взглядомъ.
   Но вопросъ этотъ разрѣшился самъ собою, ибо въ это самое время раздались колокольчики, бубенчики, грохотъ подкатившей телѣжки, чьи-то веселые и шумные голоса, а немного погодя въ комнату вошли Фортунатовъ и пріѣхавшій къ нему офицерикъ.
   -- А, здравствуйте!-- вскрикнулъ весело Фортунатовъ.
   -- Откуда?-- раздалось нѣсколько голосовъ.
   -- Отъ Калеріи Ивановны Чеботаревой,-- отвѣтилъ хохотавшій Фортунатовъ и прибавилъ, указывая на офицерика:-- рекомендую, пріятель мой поручикъ Хохловъ.
   Это былъ тотъ самый офицерикъ, съ которымъ Фортунатовъ познакомился на крестинахъ у Милентова и который такъ недавно еще кушалъ карасей у вдовы Крыловой.
   Прошло еще два-три дня и всему селу сдѣлалось извѣстнымъ, что Калерія Ивановна Чеботарева выходитъ замужъ за поручика Хохлова, а Христя -- за Фортунатова, который вскорѣ и получилъ мѣсто учителя батраковской земской школы.
   Когда вѣсть эта дошла до Милентова, то онъ не сказалъ ни слова, а только отвернулся и плюнулъ.

И. Саловъ.

   28 марта 1892 г.
   Усадьба Пѣтушки.

"Русская Мысль", кн.X--XII, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru