Салов Илья Александрович
Француз и помещик Баклажанов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ФРАНЦУЗЪ И ПОМѢЩИКЪ БАКЛАЖАНОВЪ.

(Изъ дѣтскихъ воспоминаній сосѣда).

(Посвящается старому другу А. П. Коваленкову).

   Для обученія меня французскому языку и наблюденія за моею доброю нравственностью былъ нанятъ французъ, монсье Поле, какими-то судьбами застрявшій въ Россіи послѣ нашествія французовъ. По его разсказамъ, онъ былъ чѣмъ-то вродѣ стремяннаго при особѣ Наполеона, поддерживалъ ему стремя, когда тотъ садился на своего историческаго бѣлаго коня, участвовалъ съ нимъ въ походахъ и сраженіяхъ, пользовался его расположеніемъ и благосклоннымъ вниманіемъ, а во время осады Смоленска даже помогалъ ему наводить пушку на одну изъ церквей города, отъ какового выстрѣла и былъ сбитъ крестъ съ церковной колокольни. Выдавалъ онъ себя за sous-lieutenant de la grande armée; но дѣйствительно ли состоялъ въ этихъ чинахъ, никто, конечно, не вѣдалъ, а равно неизвѣстна была причина, побудившая его отстать отъ великой арміи и не послѣдовать за своими соотечественниками. Подъ веселую руку, онъ намекалъ, правда, на какое-то увлеченіе, на какую-то контессу, по милости которой чуть было не попалъ въ бѣду, но мнѣ думается, что, въ данномъ случаѣ, су-льетенанъ, просто-на-просто, привиралъ.
   Это былъ мужчина лѣтъ сорока, высокаго роста, стройный, красивый, съ веселымъ открытымъ лицомъ и еще болѣе веселымъ характеромъ. Говорунъ онъ былъ превеликій, страстный ружейный охотникъ, рыболовъ и большой поклонникъ прекраснаго пола. Онъ отлично ѣздилъ верхомъ, превосходно ходилъ на ходуляхъ, умѣлъ шить, кроить, стряпать и даже сочинялъ горничнымъ стихи, которые я для практики переводилъ на русскій языкъ. Говорилъ онъ быстро, словно сыпалъ словами, и готовъ былъ говорить съ утра и до ночи. Онъ носилъ усы, эспаньолетку, тщательно ухаживалъ за шевелюрой, чѣмъ-то протиралъ по утрамъ лицо (кажется, простоквашей) и строго слѣдилъ за волосами, выроставшими не на указанномъ мѣстѣ.
   -- Вотъ гдѣ рости!-- горячился онъ, стоя передъ зеркаломъ и выщипывая изъ носа волосы.-- Вотъ гдѣ, вотъ!-- и, тыча выдернутые волосы на замѣтно порѣдѣвшую макушку, серlито ворчалъ.
   Пріѣхалъ онъ къ намъ въ концѣ великаго поста, въ самую распутицу, вмѣстѣ съ моимъ отцомъ, зачѣмъ-то ѣздившимъ въ Москву, и сразу же завоевалъ себѣ симпатіи не только нашей маленькой семьи, но даже и всей многочисленной дворни. Не возлюбила его одна только старуха-няня, видѣвшая въ этомъ "нехристѣ" разлучника, пріѣхавшаго разлучить меня съ нею. Какъ теперь помню, мы сидѣли за завтракомъ, когда отецъ привелъ француза въ столовую и представилъ матери. Французъ расшаркался, раскланялся, поцѣловалъ у нея руку, а потомъ, когда подвели къ нему меня, будущаго его питомца, онъ поцѣловалъ меня въ лобъ, погладилъ по головѣ и высказалъ увѣренность, что мы будемъ съ нимъ "добрыми друзьями".
   -- Меня,-- проговорилъ онъ по-французски, обращаясь къ матери,-- всѣ мои ученики обожали... Я считаю это за большое счастье и горжусь этою привязанностью ко мнѣ молодежи... Молодежь очень, очень любитъ меня!
   Затѣмъ онъ разсыпался передъ матерью въ извиненіяхъ за свой костюмъ (костюмъ на немъ былъ дѣйствительно ужасный), подробно разсказалъ ей о какомъ-то пожарѣ, случившемся въ его квартирѣ, и отъ души расхохотался, когда объявилъ, что послѣ этого пожара онъ оказался въ костюмѣ Адама, почему и вынужденъ былъ купить на толкучкѣ эти лохмотья, за которые и проситъ великодушно извинить. Послѣдствіемъ этого разсказа было то, что отецъ позвалъ портного (портной у насъ былъ свой, крѣпостной) и приказалъ сшить французу сюртучную пару изъ "безномѣрнаго сукна" (такъ называлось у насъ домашнее сукно, ткавшееся крѣпостными же ткачами спеціально для господскаго употребленія), и чтобы пара эта была готова къ Пасхѣ, до которой оставалось нѣсколько дней.
   Французъ былъ въ восторгѣ. Онъ опять разсыпался въ благодарностяхъ, опять наговорилъ цѣлую кучу любезностей и, въ концѣ-концовъ, попросилъ портного принести аршинъ и объявилъ, что костюмъ онъ скроитъ себѣ самъ, по своему вкусу, а его попроситъ только сшить скроенное.
   Это всѣхъ очень удивило. Француза подняли на смѣхъ, въ особенности нянька, которая тотчасъ же прозвала его "портнишкой"; но когда пара была готова и когда всѣ пришли въ восторгъ отъ фасона, то насмѣшки прекратились, а портной, взявъ у француза нѣсколько уроковъ кройки, принялся всѣмъ шить сюртуки "на французскій манеръ".
   Отецъ не говорилъ по-французски, но мать, обучавшаяся въ Смольномъ монастырѣ, когда заведеніе это считалось самымъ аристократическимъ и когда туда принимались только дочери "полныхъ генераловъ", знала этотъ языкъ въ совершенствѣ. Послѣ завтрака она пригласила француза въ кабинетъ, незамѣтно проэкзаменовала его и пришла къ тому заключенію, что хотя по части грамматики онъ и не особенно силенъ, но что выговоръ у него превосходный и что, на первое время, для ребенка (мнѣ было тогда десять лѣтъ и я порядочно болталъ по-французски) онъ будетъ самымъ настоящимъ гувернеромъ. И такъ, судьба француза была рѣшена. Въ тотъ же вечеръ, къ ужасу старухи-няни, было приказано перенести изъ дѣтской мою кроватку и поставить ее въ комнату гувернера. Переселеніе это показалось мнѣ очень лестнымъ, во-первыхъ, потому, что я получилъ, такъ сказать, аттестатъ зрѣлости, могъ считать себя вышедшимъ изъ дѣтскаго возраста, а, во-вторыхъ, и потому, что веселый гувернеръ пришелся мнѣ очень по душѣ. Только съ наступленіемъ ночи, когда мы съ французомъ улеглись спать и когда онъ, погасивъ свѣчу (тогда еще стеориновыхъ свѣчей не было и въ поминѣ, а были сальныя, изготовлявшіяся дома, и гасили ихъ щипцами), захрапѣлъ на всю комнату, я пришелъ въ ужасъ отъ темноты, окутавшей меня со всѣхъ сторонъ. Помнится мнѣ, что я даже расплакался и готовъ былъ бѣжать въ свою свѣтленькую уютную дѣтскую, всю ночь освѣщавшуюся лампадкой, но боялся не только встать съ кровати, но даже открыть глаза, чтобы не встрѣтить въ темнотѣ тѣхъ страшныхъ чудовищъ, о которыхъ мнѣ такъ много было наговорено.
   Однако, это продолжалось очень не долго и вскорѣ я отлично свыкся съ своимъ новымъ положеніемъ. Къ французу я привязывался все болѣе и болѣе и, несмотря на разницу лѣтъ, сошелся съ нимъ, какъ съ товарищемъ. Понравился онъ мнѣ особенно потому, что терпѣть не могъ классныхъ занятій.
   -- Это очень устарѣлая метода,-- говорилъ онъ (разумѣется, по-французски, по-русски онъ со мной не говорилъ),-- и я противъ этой методы... У насъ во Франціи она давнымъ-давно заброшена, давнымъ-давно считается не только безсмысленной, но даже вредной для здоровья. То ли дѣло рѣка, лѣсъ, усыпанные цвѣтами луга,-- продолжалъ онъ, все болѣе и болѣе увлекаясь своею новою педагогическою методой.-- Развѣ нельзя, напримѣръ, учиться съ ружьемъ въ рукахъ? Съ удочкой? Въ лодкѣ? На конѣ?... Все это вздоръ!... Конечно, можно, была бы охота! Когда я былъ у графа Добринскаго, я даже не зналъ, какъ отворялась дверь классной комнаты... Ахъ, у нихъ было прелестное имѣніе! Представь: роскошный паркъ, живописная рѣка, громадное озеро, лѣсъ, луга... А ужь сколько дичи, ты себѣ представить не можешь. Я провелъ тамъ все лѣто. Мы съ молодымъ графомъ только ночевали дома, да и то не всегда... Я положительно не замѣтилъ, какъ пролетѣло лѣто. По той же методѣ я занимался и съ княземъ Трубецкимъ,-- продолжалъ французъ.-- Это было позапрошлымъ лѣтомъ. И послушалъ бы ты, мой старый другъ, какъ говорили по-французски эти молодые люди... Они говорили какъ настоящіе парижане. Не повѣришь ли? Я самъ забывался, слушая ихъ. Мнѣ казалось, что я не въ Россіи, не въ какой-нибудь русской деревнѣ, а во Франціи, въ своей дорогой, восхитительной Франціи, въ Парижѣ, на бульварѣ, въ ресторанѣ, и что возлѣ меня не русскіе люди, а кровные парижане, свои родные по крови и по духу.
   Метода эта понравилась и родителямъ, въ особенности матушкѣ, которая воообще тряслась надъ моимъ здоровьемъ и боялась, какъ огня, утомительныхъ занятій.
   Свой учебный семестръ мы открыли одновременно со вскрытіемъ рѣки. Мы надѣлали удочекъ, вентерей, жерлицъ, переметовъ и цѣлые дни проводили на рѣкѣ. Мы ловили щукъ, сазановъ, окуней, лещей и даже лягушекъ, до которыхъ су-льетенанъ былъ великій охотникъ, и буквально закормили всѣхъ рыбой. Кромѣ того, оказалось, что французъ отлично приготовлялъ изъ рыбы всевозможные консервы, умѣлъ коптить, мариновать ее, научилъ этому искусству повара и заручился еще большимъ уваженіемъ всей дворни, видѣвшей въ немъ человѣка дѣльнаго и обладающаго всесторонними познаніями. Только одна нянька, попрежнему, продолжала ворчать на француза и разжаловала его изъ "портняжекъ" въ "чумички", хотя и уписывала за обѣ щеки его консервы.
   А когда рѣка вошла въ свои берега, мы принялись за ружейную охоту. Мы колотили утокъ, куликовъ, дупелей, бекасовъ, и меню нашихъ обѣдовъ съ рыбныхъ блюдъ перешло на блюда изъ дичи. Появились разные соте, суфле, пате, майонезы, фрикасе, о которыхъ поваръ не имѣлъ даже и понятія, и мы всѣ объѣдались ими. Французу очень хотѣлось ввести въ употребленіе лягушекъ, онъ увѣрялъ, что деликатнѣе этого кушанья нѣтъ ничего, но рѣшиться на это мы никакъ не могли.
   -- Помилуйте,-- распинался французъ,-- самъ Наполеонъ, Іе grand Napoléon, и тотъ объѣдался!
   Но Наполеонъ намъ былъ не указъ и мы предпочитали объѣдаться пернатою дичью.
   Лично мнѣ стрѣлять не разрѣшалось, но дозволялось сопутствовать французу ради практики во французскомъ діалектѣ. Онъ шагалъ съ ружьемъ въ рукахъ, а я, чуть не бѣгомъ, слѣдовалъ за нимъ, навьюченный разными ягдташами, патронташами и другими охотничьими принадлежностями. Я даже исправлялъ иногда должность лягавой собаки и французъ такъ привыкъ къ этому, что и приказанія отдавалъ, какъ заправскому лягашу.
   -- Пиль, аппортъ!-- кричалъ онъ, убивъ какую-нибудь утку, и я стремглавъ бросался въ болото и доставалъ убитую птицу.-- Иси, иси!-- продолжалъ онъ и даже похлопывалъ себя по колѣнкѣ.
   Однако, обстоятельство это и многія другія въ томъ же родѣ тщательно скрывались отъ родителей, такъ что многія детали нашихъ педагогическихъ занятій составляли для нихъ тайну. Болтали мы съ французомъ дѣйствительно безъ умолку и умолкали только тогда, когда онъ подкрадывался къ какой-нибудь дичи.
   -- Silence,-- шепталъ онъ тогда,-- terminons nos occupations, brave garèon, silence.-- Затѣмъ -- бацъ!-- и я бросался въ воду.
   -- Браво, браво!-- кричалъ тогда су-льетенанъ,-- Nos affaires vont parfaitement bien... Иси, аппортъ, иси!
   Такая метода обученія была мнѣ очень по душѣ, и я приходилъ въ восторгъ отъ своего учителя. Правда, однажды, въ азартѣ, онъ залѣпилъ мнѣ пять дробинъ въ ногу и чуть не разодралъ ноздрю удочкой, но такъ какъ все это произошло не умышленно, а единственно по торопливости и горячности француза, забывавшаго на охотѣ самого себя, то я, конечно, и не смѣлъ претендовать на него, тѣмъ болѣе, что, подстрѣливъ меня, онъ до того перепугался, что на немъ не было лица.
   -- Ради Бога, молчи только!-- говорилъ онъ, выковыривая ножичкомъ дробины и весь перепачкавшись кровью.-- А, главное, ни слова этой проклятой нянькѣ... Она непремѣнно разболтаетъ твоей матушкѣ и та будетъ безпокоиться, хотя, въ сущности, изъ-за такихъ пустяковъ не стоитъ того. Графу Добринскому, напримѣръ,-- продолжалъ онъ, забинтовывая платкомъ ногу,-- я влѣпилъ однажды цѣлый зарядъ въ спину, и тотъ хоть бы поморщился. А князя Трубецкого чуть не сдѣлалъ на всю жизнь кривымъ, но и тотъ тоже ни полслова... О,-- вскрикнулъ онъ,-- это были отличные ребята, которые очень любили меня! Они скрыли случившееся и все прошло благополучно.
   Я тоже далъ слово скрыть.
   -- Конечно, конечно,-- подхватилъ французъ, окончивъ перевязку.-- Зачѣмъ ихъ огорчать и безпокоить? Оберегать спокойствіе родителей,-- продолжалъ онъ наставительнымъ тономъ, обмывая руки,-- это священнѣйшій долгъ каждаго ребенка. Скажу про себя... Мои родители, напримѣръ, даже и не подозрѣвали, что ихъ карапузикъ съ одиннадцати лѣтъ тянулъ абсентъ, а съ четырнадцати игралъ въ карты и ухаживалъ за гризеточками... Ахъ,-- вскрикнулъ онъ, всплеснувъ руками,-- еслибъ ты зналъ только, какъ хороши у насъ эти шалуньи!... Чортъ знаетъ, какъ хороши!... Еслибъ ты только зналъ... Есть и у васъ, не спорю,-- продолжалъ онъ,-- Груша, напримѣръ, Таня, Лиза... за Лизой, признаться, я даже ухаживаю и сочинилъ ей новый мадригалъ, который попрошу тебя перевести, она мнѣ симпатизируетъ, но... все это не то, не то... Далеко не то... Нѣтъ въ нихъ этого шику, этого огня... Ну, такъ вотъ... О чемъ, бишь, я говорилъ?-- да, объ уваженіи къ родителямъ и объ охраненіи ихъ душевнаго спокойствія... Смотри же, ни гугу, сохрани тебя Богъ!
   Я повторилъ свое обѣщаніе и французъ успокоился.
   Такъ шло мое обученіе, какъ вдругъ слѣдующій оксидамъ перевернулъ все дѣло вверхъ дномъ. Случилось это такимъ образомъ.
   Разъ какъ-то, въ концѣ мая, когда родители мои уѣзжали въ городъ, затѣяли мы съ французомъ прокатиться на лодкѣ. Лодка у насъ была незавидная, но двоихъ поднимала сносно. На всякій случай французъ захватилъ ружье и мы отправились внизъ по теченію рѣки. Не успѣли мы отъѣхать отъ дома съ полверсты, какъ наткнулись на утиный выводокъ. Утка взлетѣла, а утята попрятались въ камышъ. Первую мы убили, а вторыхъ переловили руками. Отъ такой неожиданной удачи мы пришли въ охотничій азартъ и порѣшили ѣхать дальше. Проплыли мы еще версты три, если только не больше, какъ вдругъ передъ нами раскинулось какое-то громадное озеро (или ильмень, какъ называютъ въ нашей мѣстности такія озера), существованія котораго я даже и не подозрѣвалъ. Озеро было покрыто мѣстами густымъ камышомъ и представляло собою наиудобнѣйшее мѣсто для пребыванія всевозможной водяной дичи. И дѣйствительно, не успѣли мы въѣхать въ это озеро, какъ милліоны утокъ разныхъ породъ начали подниматься со всѣхъ сторонъ и огласили воздухъ шумнымъ крикомъ и торопливымъ свистомъ крыльевъ. Французъ даже растерялся и принялся палить во всѣ стороны, но такъ неудачно, что даже не поранилъ ни одной утки. Дрожавшими отъ волненія руками онъ поминутно заряжалъ ружье, поминутно оглашалъ воздухъ громовыми выстрѣлами, эхомъ разлетавшимися по всему озеру, и выпустилъ ихъ столько, что отъ порохового дыма надъ нами носились цѣлыя облака. Я никогда не бывалъ на этомъ озерѣ, а потому не могъ знать и о томъ, кому оно принадлежало. Только немного погодя, когда я увидалъ въ сторонѣ какую-то усадьбу, крытую соломой, а рядомъ съ усадьбой водяную мельницу, заросшую старинными ветлами, и заслышалъ доносившійся до насъ лай собакъ, я догадался, что мы находимся во владѣніяхъ помѣщика Баклажанова. Баклажановъ былъ нашимъ сосѣдомъ, но никогда у насъ не бывалъ и отецъ почему-то избѣгалъ его знакомства,-- вѣроятно, потому, что сосѣдъ этотъ слылъ за человѣка дикаго, любившаго выпить и во хмѣлю неспокойнаго. Все это, конечно, поселило во мнѣ какой-то страхъ къ нему и, опасаясь встрѣчи съ нимъ, я повернулъ лодку и пустился на-утёкъ.
   -- Что ты дѣлаешь?-- разсердился французъ.
   -- Поѣдемте домой,-- проговорилъ я.
   -- Какъ домой? Когда мы съ тобой открыли новую Калифорнію? Ты съ ума сошелъ... Ворочай назадъ, ворочай!... Говорятъ тебѣ...
   Я разсказалъ ему, въ чемъ дѣло, но французъ расхохотался, силой повернулъ лодку и снова принялся палить во всѣ стороны.
   -- О,-- кричалъ онъ въ промежуткахъ между выстрѣлами,-- не родилось еще то животное, которое осмѣлилось бы дотронуться до меня!... Sous-lieutenant de la grande armée умѣетъ расправляться съ такими негодяями.
   И опять громъ выстрѣловъ и облака дыма.
   Но когда дымъ этотъ нѣсколько разсѣялся, рядомъ съ нашею лодкой показалась другая, на носу которой возвышалась громадная фигура человѣка съ длинною сѣдою бородой и такими же длинными волосами на головѣ, а на кормѣ другая, приземистая и коренастая, съ веслами въ рукахъ. На первомъ былъ длинный нанковый халатъ, подпоясанный полотенцемъ, а на второмъ -- толстая рубаха, заправленная за суконные штаны, и баранья шапка.
   -- Стой! Что за люди?-- послышался пискливый, бабій голосъ старика, совершенно не соотвѣтствовавшій его громадному росту.-- Стой!-- продолжалъ онъ, потрясая въ воздухѣ увѣсистымъ арапникомъ.
   Но не успѣлъ французъ отвѣтить на вопросъ, какъ арапникъ просвисталъ надъ моею головой и ударился въ спину су-льетенана. Мгновеніе -- и ружье француза направилось въ грудь старика, но я схватился за дуло и выстрѣлъ грянулъ въ воду.
   -- Что вы дѣлаете?-- вскрикнулъ я, вырвавъ ружье изъ рукъ француза,-- Постойте, погодите!
   Но было поздно.
   Лодки сцѣпились въ абордажъ и французъ висѣлъ уже на старикѣ, обѣими руками вцѣпившись въ его косматые волосы. Старикъ ошалѣлъ, принялся было потрясать головой, силясь сбросить съ себя француза, но тотъ впился въ него зубами и, не выпуская изъ рукъ волосъ, словно замеръ. Точь-въ-точь бульдогъ, натравленный на медвѣдя.
   -- Лоскутъ,-- кричалъ старикъ,-- Лоскутъ, выручай!
   Но сидѣвшій на кормѣ, къ которому обращались эти слова, хоть бы пошевельнулся. Онъ только ухмылялся, глядя на происходившую драку, и какъ-то подмигивалъ глазомъ, словно драка эта доставляла ему великое удовольствіе.
   -- Лоскутъ,-- продолжалъ, между тѣмъ, старикъ,-- Лоскутъ, не видишь нешто, что твоего барина грызутъ?... Не видишь, подлецъ?... Весломъ-то его, весломъ!...
   -- Я не лоскутъ,-- отозвался тотъ.-- Лоскуты-то вонъ отъ вашего халата летятъ, а мнѣ при святомъ крещеніи имя дадено. Вотъ что-съ!
   -- Егоръ Мартынычъ,-- взмолился тогда старикъ плаксивымъ бабьимъ голосомъ,-- Егоръ Мартынычъ, помогите-съ! Вступитесь за своего господина, вы, вѣдь, наши рабы-съ!
   -- Ага, вспомнилъ, небось!-- замѣтилъ Егоръ Мартынычъ, продолжая ухмыляться.-- А то: Лоскутъ,-- прибавилъ онъ, подмигивая и глядя на меня.-- Вишь, ты какой...-- но въ это самое время лодки опрокинулись и мы всѣ полетѣли въ воду.
   Когда я, съ ружьемъ въ рукахъ, вскарабкался кое-какъ на дно опрокинувшейся лодки и пришелъ въ себя отъ испуга, я увидалъ слѣдующую картину. Всѣ трое стояли по поясъ въ водѣ (спасибо, мѣсто было не глубокое): въ серединѣ Егоръ Мартынычъ, а остальные, которыхъ онъ крѣпко держалъ за "грудки", по сторонамъ. Онъ такъ мощно держалъ ихъ въ своихъ закостенѣвшихъ лапахъ, что, несмотря на всѣ усилія француза и старика выдраться изъ его рукъ, они достичь этого не могли.
   -- Пусти, хамъ!-- кричалъ старикъ.-- Пусти!
   -- Прочь! Мой будетъ грызть зубамъ!-- горячился французъ.-- Пускай!
   -- Не пущу,-- говорилъ Егоръ Мартынычъ прежнимъ спокойнымъ тономъ.-- Не позволю драться.
   -- Часъ и мѣсто!-- оралъ французъ, обращаясь къ старику.
   -- Дуэль?-- спросилъ тотъ.
   -- Дуэль на смерть.
   Старикъ расхохотался.
   -- Мы, мы, мы...-- затараторилъ тотъ (онъ имѣлъ привычку нѣсколько разъ подрядъ повторять одно и то же слово).-- Мы, мы съ лакеями не деремся... Мы ихъ по мордасамъ.
   -- Какъ? меня?
   -- А то въ три кнута.
   -- Меня? кнута?... Меня, sous-lieutenant de la grande armée?
   -- А ты по-чухонски-то не болтай, полячишка паршивый,-- перебилъ его старикъ.-- Мы, мы, мы иностраннымъ языкамъ не обучались... По-русски говори.
   -- Меня? лейтенанта? офицера?... Часъ и мѣсто!
   Чинъ лейтенанта и офицерское званіе подѣйствовали магически. Старикъ изумился, разинулъ ротъ, вытаращилъ глаза и принялся осматривать француза. На этотъ разъ старикъ хоть бы пошевельнулся, за то французъ метался во всѣ стороны, силясь вырваться изъ рукъ Егора Мартыныча, который, замѣтивъ замѣшательство своего барина, принялся читать нотацію.
   -- Что, хорошо?-- ворчалъ онъ, не выпуская изъ рукъ ни барина, ни франнуза.-- Хорошо? Вотъ вы что настряпали... Офицера арапникомъ... Отлично... Вѣдь, васъ, батюшка баринъ, за такія дѣла бить мало... Ей-ей, мало... На конюшню бы васъ... А то вотъ этакъ,-- прибавилъ онъ, окунувъ барина въ воду.-- Ну, что, хорошо?
   -- Какъ ты смѣешь?-- крикнулъ было старикъ, но Егоръ Мартынычъ снова окунулъ его.-- Подъ красную шапку!
   -- Добра вамъ желаючи, батюшка баринъ,-- продолжалъ Егоръ Мартынычъ, даже не слушая старика и продолжая окунать его.-- Отъ чистаго рабскаго сердца.
   -- Пусти, Лоскутъ!-- кричалъ старикъ, захлебываясь.
   -- Только, дай Господи, чтобы на пользу вашей милости, чтобы помнили, батюшка.
   -- Егоръ Мартынычъ,-- взмолился, наконецъ, старикъ, обращаясь къ лакею,-- пожалѣйте-съ... Не зналъ я, что это господа... Ей-Богу, не зналъ-съ... Думалъ, сволочь какая.
   -- Спрашивали бы.
   -- Теперь завсегда буду спрашивать-съ.
   Но Егоръ Мартынычъ былъ неумолимъ и продолжалъ окунать старика. Мнѣ даже стало жаль его,-- такой онъ имѣлъ плачевный видъ. Даже самъ разсвирѣпѣвшій французъ, все время метавшійся въ рукахъ Егора Мартыныча, какъ разъяренный левъ въ клѣткѣ, и тотъ, при видѣ страдальческаго лица старика, сжалился надъ нимъ.
   -- Брось!-- вскрикнулъ онъ.-- Брось этого ракалья, брось!
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же?-- протестовалъ Егоръ Мартынычъ.-- Нешто такъ возможно? Пущай допрежь прощенья у васъ попросятъ. Слыханое ли это дѣло, чтобы офицера...
   Старикъ даже вздрогнулъ и, гордо поднявъ голову, презрительно посмотрѣлъ на Егора Мартыныча.
   -- А ты думаешь, не попрошу?-- заговорилъ онъ.-- Ошибаетесь, дворянинъ Баклажановъ не хамъ какой-нибудь. Это вы, хамы, не сознаете своихъ провинностей, а дворянинъ... тотъ завсегда понимаетъ-съ... Вы, вы, вы насъ не учите-съ, и безъ васъ знаемъ, какъ съ благородными людьми обращаться-съ... Знаемъ-съ...
   И, повернувшись лицомъ къ французу, вскрикнулъ:
   -- Бей меня въ морду!
   Французъ даже глаза вытаращилъ и, не вѣря своимъ ушамъ, спросилъ меня по-французски:
   -- Что онъ сказалъ? Я ничего не понимаю.
   Я перевелъ.
   -- Ты не врешь?
   -- Нѣтъ.
   -- Бей!-- настаивалъ тѣмъ временемъ Баклажановъ.-- Бей!
   -- Ты съ ума сошла,-- бормоталъ французъ.
   -- Бей!
   -- Никогда! Мой скорѣй себѣ рука отрѣжетъ. Фи, позоръ!
   -- Прошу тебя,-- продолжалъ старикъ.-- Прошу... не въ службу, а въ дружбу. Смой ты съ моей дворянской чести тотъ позоръ, который я наложилъ на себя. Смой, отплати мнѣ тѣмъ же... пожалѣй... Дай реваншу...
   -- Что же, батюшка,-- заговорилъ Егоръ Мартынычъ, обращаясь къ французу и освобождая ему руки,-- коли батюшка баринъ просятъ-съ... Уважьте ихъ милость... Вѣдь, они, вонъ, плачутъ-съ... Пожалѣйте-съ... Ударьте разокъ.
   Французъ опять посмотрѣлъ на меня, опять попросилъ перевести сказанное Егоръ Мартынычемъ и, узнавъ, въ чемъ дѣло, покатился со смѣха.
   -- О,-- вскрикнулъ онъ, обращаясь ко мнѣ,-- въ такомъ случаѣ и сердиться не за что! Они совсѣмъ сумасшедшіе!
   И, проговоривъ это, французъ, вмѣсто пощечины, открылъ старику свои объятія. Старикъ не ожидалъ такого исхода и принялся горячо обнимать и цѣловать француза; для вящаго же закрѣпленія состоявшагося примиренія потащилъ насъ къ себѣ.
   -- Мы, мы, мы такъ не отпустимъ-съ,-- говорилъ онъ, отирая радостныя слезы.-- Мы, мы умѣемъ цѣнить людей.
   Я началъ было уговаривать француза отказаться отъ этого приглашенія и ѣхать домой, но онъ и слушать не хотѣлъ. Онъ доказывалъ, что отказъ отъ приглашенія былъ бы равносиленъ оскорбленію, а оскорблять старика, тѣмъ болѣе больного (онъ считалъ его нѣсколько помѣшаннымъ), онъ не желаетъ. "C'est contre mes principes",-- добавилъ онъ.
   Дѣлать было нечего. Мы кое-какъ привели въ порядокъ наши лодки, собрали утокъ и отправились закрѣплять состоявшееся примиреніе. Немного погодя мы были у Баклажанова, котораго, кстати сказать, звали Платономъ Иванычемъ.
   Я говорилъ уже, что Баклажановъ слылъ у насъ за человѣка сумасброднаго и пьянаго, а потому никто къ нему не ѣздилъ и онъ ни у кого не бывалъ. Жилъ онъ совершенно пустынникомъ или, правильнѣе сказать, медвѣдемъ. Онъ и наружностью походилъ на громаднаго медвѣдя, особливо когда тотъ поднимается на заднія лапы. Такой же неуклюжій, косолапый и такой же страшный и обросшій волосами. Платонъ Иванычъ никогда не умывался, кромѣ продраннаго ватнаго халата, ничего не носилъ, спалъ на пуховикѣ безъ простыни, отчего всегда былъ въ пуху, и никогда не стригъ волосъ. Только иногда, и то у пьянаго, ихъ подстригалъ ему Егоръ Мартынычъ. Егоръ Мартынычъ, крѣпостной человѣкъ Баклажанова, лѣтъ пятидесяти, былъ столько же для него необходимъ, какъ необходима рыбѣ вода. Ни Баклажановъ не могъ существовать безъ Егора Мартыныча, ни Егоръ Мартынычъ безъ Баклажанова. Они словно были созданы другъ для друга. Опредѣленныхъ занятій Егоръ Мартынычъ не имѣлъ, но онъ исполнялъ все, что бы ему баринъ ни приказывалъ, хотя и ворчалъ постоянно на эти приказанія.
   -- Егоръ Мартынычъ,-- говорилъ, напримѣръ, Платонъ Иванычъ,-- завтра я имянинникъ-съ... гости будутъ-съ... Приготовьте покушать-съ.
   -- Что я за поваръ?-- огрызался тотъ.-- Повара наймите.
   Но Платонъ Иванычъ очень хорошо зналъ, что обѣдъ будетъ приготовленъ, и потому продолжалъ:
   -- Человѣкъ пять будетъ-съ... Артамонъ Дормидонычъ.
   -- Только онъ одинъ и есть,-- замѣчаетъ Егоръ Мартынычъ.
   -- Нѣтъ-съ, ошибаетесь. Александръ Петровичъ будутъ-съ.
   -- Дожидайтесь.
   -- Исправникъ, становой-съ.
   -- Ну, эти-то пожалуй что.
   -- То-то и оно-съ... Насъ тоже уважаютъ-съ.
   -- Не замѣтно что-то.
   -- Вы намъ десять индѣекъ зажарьте, а на пирожное -- двѣ мѣры миндальнаго печенья-съ.
   -- Куда это такую прорву?-- вскрикивалъ Егоръ Мартынычъ.
   -- Не ваше дѣло-съ. Нешто вашъ матеріалъ-съ? Чего же вы жалѣете-съ?
   -- Не стану я готовить.
   -- И рада бы курочка на кухню не идти, да за хохолъ потащутъ-съ.
   -- Руки коротки.
   И Егоръ Мартынычъ уходилъ, на-отрѣзъ отказавшись отъ приготовленія обѣда, а на слѣдующій день, чуть свѣтъ, повязывалъ фартукъ, растоплялъ плиту и принимался за стряпню. Или, напримѣръ, прикажетъ Платонъ Иванычъ комнату подмести.
   -- Егоръ Мартынычъ!-- кричитъ баринъ.
   -- Ну?
   -- Посмотрите-ка, щенята-то что надѣлали.
   -- Псарку бы выстроили.
   -- Вы насъ не учите-съ.
   -- Не стану я за вашими щенятами ухаживать.
   А когда гнѣвъ немного остывалъ, Егоръ Мартыновичъ являлся и убиралъ комнату.
   Прозвалъ его, почему-то, Платонъ Иванычъ Лоскутомъ, но прозванія этого онъ не выносилъ, никогда на такой зовъ не откликался и упорно лежалъ себѣ на своей лежанкѣ, приспособленной для него въ передней. Однажды, на пробу, Платонъ Иванычъ цѣлый день выкрикивалъ Егора Мартыныча, называя его Лоскутомъ, но тотъ хоть бы откликнулся. И такъ-таки цѣлый день пролежалъ на лежанкѣ. За то Егоръ Мартынычъ и дѣлалъ изъ Платона Иваныча все, что ему было угодно. Даже экономка Пелагея Егоровна, и та не разъ прибѣгала подъ его заступничество. Въ настоящее время подобное вліяніе на человѣка приписали бы, пожалуй, гипнозу, но встарину о гипнозѣ не имѣли понятія и объясняли это вліяніе простою шельмоватостью Егора Мартыныча, но господа эти жестоко ошибались. Егоръ Мартынычъ никогда шельмой не былъ, а, напротивъ, былъ самымъ преданнѣйшимъ слугою своего господина. Онъ оберегалъ и его, и его интересы и готовъ былъ за него, въ случаѣ надобности, въ огонь и въ воду. Жалованья Егоръ Мартынычъ никакого не получалъ, кормили его впроголодь, ходилъ онъ чуть не босикомъ, подарковъ никогда никакихъ не видалъ, спалъ на какой-то жесткой лежанкѣ, на которой нельзя было путемъ и ногъ-то протянуть, а, между тѣмъ, къ господину своему питалъ какую-то собачью преданность.
   Платонъ Иванычъ слылъ за денежнаго человѣка, и дѣйствительно, деньги у него водились. Деньгамъ этимъ никакихъ записей не велось. Онѣ на память получались, на память расходовались и сохранялись всегда у Егора Мартыныча, который тоже никакого счета имъ не велъ. Получитъ, запретъ ихъ въ свой сундукъ потаеннымъ замкомъ (у него былъ какой-то замокъ съ секретомъ, который "самъ чортъ не отопретъ"), и конецъ, ужь деньги будутъ цѣлы.
   -- А что,-- спроситъ, бывало, Платонъ Иванычъ,-- капиталы у насъ въ цѣлости?
   -- Куда же имъ дѣваться-то?
   -- Много-съ?
   -- Кто же ихъ считалъ?
   -- Вы бы посчитали-съ.
   -- Была нужда!
   -- Да отъ скуки-съ.
   -- Досугъ мнѣ скучать!
   На этомъ весь контроль и кончался, но деньги Платона Иваныча, все-таки, были цѣлы и Егоръ Мартынычъ не попользовался изъ нихъ ни единою копѣйкой. Когда онъ умеръ (онъ пережилъ батюшку барина), то не на что было похоронить его, такъ какъ, кромѣ замка "съ секретомъ", никакого имущества у него не оказалось, а равно не оказалось и денегъ.
   Какъ образецъ дикости помѣщика Баклажанова, разскажу, со словъ Егора Мартыныча, слѣдующій случай. Былъ у него сосѣдъ, тоже помѣщикъ, Артамонъ Дормидонычъ Бесѣдовъ. Они были почти однихъ лѣтъ, оба любили пображничать, побезобразничать; оба были охотники до прекраснаго пола, содержали у себя чуть-ли не гаремы крѣпостныхъ невольницъ и жили душа въ душу. Артамонъ Дормидонычъ былъ единственный человѣкъ, водившій хлѣбъ-соль съ Баклажановымъ. Оба они были холостыми, но, тѣмъ не менѣе, чуть не ежегодно крестили другъ у друга дѣтей. Разница была въ томъ только, что у Баклажанова дѣти почему-то умирали, а у Бесѣдова множились и росли. Впрочемъ, ропота на судьбу никто изъ нихъ по этому случаю не заявлялъ. Напротивъ, даже благословляли таковую. Баклажановъ потому, что меньше было хлопотъ, а Бесѣдовъ потому, что безъ малѣйшихъ хлопотъ приписывалъ своихъ незаконныхъ дѣтей къ списку крѣпостныхъ. Баклажановъ гордился преумноженіемъ щенятъ "собственныхъ кровей", какъ онъ выражался, а Бесѣдовъ преумноженіемъ дворни. У перваго были собственные свои Амалаты, Змѣйки, Лебедки, а у второго -- Ванятки, Петрушки, Парашки и Агашки. Оба они были заядлые охотники. Но Баклажановъ любилъ борзыхъ, а Бесѣдовъ -- гончихъ. Но и такая разница была какъ нельзя болѣе кстати, такъ какъ охота съ борзыми безъ гончихъ менѣе интересна. И такъ, гармонія между ними была полнѣйшая и дружба между ними существовала чуть ли не съ дѣтства. Но ничто не вѣчно подъ луною, и эта избитая аксіома повторилась еще разъ и по отношенію дружескихъ связей двухъ пріятелей.
   Дѣло было осенью. Оба они мирно охотились, травили лисицъ и зайцевъ, какъ вдругъ изъ-за чего-то между пріятелями возникла ссора, не замедлившая перейти въ драку.
   Вотъ какъ разсказывалъ про нее Егоръ Мартынычъ:
   -- Стою я подъ островомъ. На сворѣ у меня, какъ теперь помню, были Амалатъ и Стрѣлка. Вдругъ, слышу бариновъ голосокъ. "Егоръ Мартынычъ,-- кричатъ,-- помогите-съ, вашего барина бьютъ-съ!" Что такое?-- думаю себѣ. А баринъ все кричатъ, да кричатъ. Пріударилъ я лошадь, прискакалъ. Смотрю, а они,-- т.-е. Платонъ Иванычъ и Артамонъ Дормидонычъ,-- дерутся въ превеликую, и даже съ коней не слѣзали. Долго я глазамъ не вѣрилъ, ей-Богу-съ. Однако, поприсмотрѣвшись, вижу, что Артамонъ Дормидонычъ батюшку барина за косы таскаютъ, ажно рунья летятъ отъ ихней милости. Что тутъ дѣлать? Уговаривать зачалъ: "Бросьте,-- говорю,-- господа, нехорошо, стыдно..." Куда тебѣ! И вижу я, что Артамонъ Дормидонычъ совсѣмъ заколотили моего барина, даже вздохнуть имъ не дадутъ, перескочили къ нимъ на лошадку, одною-то рукой за горлышко, а другою-то по макушкѣ арапникомъ. Жаль мнѣ стало родимаго. Слѣзъ я съ лошади, выхватилъ кинжалъ, да Артамону Дормидонычу подъ колѣнку и пырнулъ. Индо взвизгнули, да съ коня-то на землю, словно снопъ, упали. Я даже перепугался... Ну, мы кое-какъ перевязали рану, полежать дали, водицей головку помочили, а потомъ, когда они очнулись, батюшка баринъ и говорятъ: "Ну-ка, Мартынычъ, примите-ка его, какъ стараго волка!" Я и принялъ. Поднялъ ихъ на ноги, скрутилъ назадъ руки, а баринъ принялись по лицу умывать. Ужь они мыли, мыли его, со щеки на щеку переполаскивали, наконецъ, утомились и бросили. Уложили мы его, сердечнаго, на дроги, скрутили сворками и отправили домой. "И глазъ не моги показывать ко мнѣ!-- кричитъ батюшка-баринъ.-- Чтобъ и духу твоего не было!" Однако, недѣли черезъ три, смотримъ, летитъ къ намъ Артамонъ Дормидонычъ и какъ есть черкесъ-черкесомъ... на конѣ, за спиной винтовка, а за поясомъ кинжалъ и пара пистолетовъ. Ну, думаю себѣ, дѣло плохо. Струсилъ и батюшка баринъ, въ домъ поскорѣе, да подъ печку и забились. "Иди въ домъ,-- кричатъ,-- запирай двери!" Я вошелъ, заперъ, а немного погодя, слышимъ, стучится. "Отпирай!-- кричитъ,-- двери вышибу!" Мы, конечно, молчимъ, притаились, дыхнуть боимся... вдругъ, слышимъ, въ окна палить зачалъ. Ужь онъ палилъ, палилъ, всѣ стекла переколотилъ, всѣ стѣны пулями нашпиговалъ... наконецъ, ворвался-таки въ домъ. Ворвался, увидалъ меня и бацъ въ морду. "Сказывай,-- кричитъ,-- гдѣ твой Стенька Разинъ, гдѣ? Подавай его сюда!" А ужь баринъ подъ печкой-то задыхаться зачали, сопятъ, слышу. Ну, какъ не вытерпятъ?-- думаю.-- Что тогда будетъ? "Въ городъ,-- говорю,-- уѣхамши".-- "Врешь!" -- кричитъ, и опять въ морду.-- "Ей-ей",-- говорю.-- "Зачѣмъ?" -- "Не знаю-съ, Артамонъ Дормидонычъ. Нешто они станутъ разговаривать со мной?" -- "Врешь, скотина!" -- и давай меня нагайкой полосовать.-- "Ей-Богу!-- кричу.-- Побожиться не грѣхъ". Не повѣрилъ, одначе, и пошелъ домъ осматривать. Зашелъ къ экономкѣ, а въ тѣ поры у насъ не Пелагея Егоровна состояла, а Марѳа Васильевна, или нѣтъ, не Марѳа Васильевна, а Матрена Петровна, и ее тоже по мордѣ. "Гдѣ,-- говоритъ,-- негодяй-то твой, гдѣ? Сказывай!" -- а та въ слезы. Разсердился даже, плюнулъ, и опять въ бариновы комнаты побѣжалъ... Прибѣжалъ, заскрипѣлъ зубами, выхватилъ кинжалъ и на печкѣ, подъ которой лежалъ батюшка баринъ, нацарапалъ кинжаломъ какую-то надпись. "Вотъ!-- кричитъ.-- Пущай прочитаетъ, да намотаетъ себѣ на усъ! Кровью отомщу, кровью!" Вскочилъ на лошадь, гикнулъ, свистнулъ и ускакалъ. "Ждите меня!-- кричитъ.-- Опять пріѣду, не разстанусь!" Вылѣзъ батюшка баринъ изъ-подъ печки чумазый-разчумазый, посмотрѣли на надпись, прочитали, да такъ и взвыли. А тамъ, вишь вотъ что написано было: "Смерть Платону Баклажанову!" Каково это вамъ покажется?... Цѣльный годъ онъ такъ-то куралесилъ, Артамонъ-отъ этотъ, чуть не каждый день пріѣзжалъ, а батюшка баринъ все прятались, то на чердакъ, то подъ полъ, то подъ печку, а однова даже, стыдно сказать, къ экономкѣ подъ кровать залѣзли. Они, вѣдь, у меня робкій-преробкій, только съ пьяныхъ глазокъ шумѣть горазды, а въ тверезомъ положеніи сердце у ихней милости совсѣмъ кроткое, долго серчать не умѣютъ. Ну, а энтотъ, Артамонъ-отъ энтотъ, куда злющій-презлющій, не даромъ до смерти двухъ мужиковъ запоролъ. Шутка-ли, цѣльный годъ такую злобу питать?... И диви бы искалѣчили его. А то всего-то жилку какую-то повредили, на одну ногу прицапывать зачали, а чтобы увѣчье какое -- нини, сохрани Господи! Мой-отъ и забыли давно про свою обиду, давно и волосиками обросли, а энтотъ -- куда!... Одначе, встрѣтились, все-таки. На охотѣ дѣло было, въ лѣсу, вальдшнеповъ стрѣляли... Батюшка-баринъ на утёкъ было, бѣжать было, а тотъ какъ полыснетъ изъ ружья, да цѣльный зарядъ въ спинку. Ну, тутъ ужь и мой обозлился, и давай другъ друга бекасинникомъ, словно вѣниками, парить. Не повѣрите, всѣ заряды разстрѣляли. Бекасиннику этого повытаскалъ я изъ нихъ пригоршни по три, усталъ даже! Наконецъ, когда заряды вышли, они побросали ружья, посмотрѣли другъ на друга, расплакались и давай обниматься. И ужь такъ-то это жалостно вышло, что, глядя на нихъ, и я прослезился.
   Къ этому-то Баклажанову попали мы съ французомъ.
   Флигель, въ которомъ онъ жилъ, раздѣлялся просторными сѣнями на двѣ половины, изъ которыхъ въ одной, обращенной окнами къ пруду, помѣщался самъ баринъ, а въ другой -- экономка Пелагея Егоровна,-- не та, которую билъ Артамонъ Дормидонычъ,-- ту звали Матреной Петровной,-- а другая, которая и завѣдывала въ настоящее время хозяйствомъ Платона Иваныча. Первая половина называлась "чистой", а вторая -- "черной". Оказалось, однако, что "черная" была несравненно опрятнѣе "чистой", такъ какъ въ "черной" виднѣлись занавѣсочки на окнахъ, нѣсколько горшковъ бальзаминовъ и гераній, а въ "чистой", кромѣ двухъ, трехъ поломанныхъ стульевъ, да обѣденнаго стола, не было ничего. Полы этой половины были не окрашены, затоптаны грязью, бревенчатыя стѣны испещрены пулями, окна не промыты и не выставлены и вонь царила въ ней, какъ на самой послѣдней псарнѣ.
   -- Пожалуйте, гости дорогіе, пожалуйте-съ,-- кричалъ хозяинъ, вводя насъ въ свои апартаменты,-- пожалуйте!-- Эй, Егоръ Мартынычъ, обѣдъ намъ изготовьте-съ... соляночку какую-нибудь и барана зажарьте.
   -- Цѣльнаго?-- спросилъ тотъ.
   -- Ну, да-съ, конечно-съ. Чего вы морду-то перекосили? Для такихъ гостей и цѣльнаго не жалко-съ... А пока водочки поставьте, да сотни двѣ рѣдисокъ-съ.
   И вдругъ, что-то вспомнивъ, прибавилъ:
   -- Да распорядитесь, чтобы дѣвки въ исправности были. Кутить, такъ кутить. Мы, мы, мы сегодня въ расположеніи. Повеселиться желаемъ-съ.
   Егоръ Мартынычъ вышелъ, а Платонъ Иванычъ, обратясь къ французу, проговорилъ:
   -- У меня цѣлый хоръ изъ дѣвокъ составленъ-съ. Такъ поютъ, что заслушаетесь. Что твои цыгане-съ... А все Артамонъ Дормидонычъ обучалъ-съ... Такой-то мастеръ на это, что поискать-съ... И самъ хорошо поетъ... А ужь кучеръ у него, Ванькой зовутъ-съ, такимъ-то надѣленъ басомъ, что даже весь хоръ, словно тулупомъ, прикрываетъ! Вотъ, жаль только, что Артамона Дормидоныча нѣтъ. Можетъ, впрочемъ, подъѣдетъ. Онъ меня часто навѣщаетъ. Прочь, кушъ на мѣсто!-- закричалъ Платонъ Иванычъ на щенятъ, бросившихся было къ нему съ изъявленіемъ радости.-- Кушъ! Каковы-съ, а? каковы-съ?-- восхищался онъ, указывая на щенятъ.
   Мы похвалили, причемъ французъ одного изъ нихъ даже погладилъ.
   -- Собственныхъ своихъ кровей-съ,-- объявилъ Платонъ Иванычъ, окинувъ насъ гордымъ взглядомъ.-- Такихъ нигдѣ не найдете-съ. Самъ, лично, ухаживаю-съ. Это нашъ дворянскій дипломъ-съ,-- прибавилъ онъ.-- Могу похвалиться-съ.
   Но намъ было не до "дипломовъ". Промокшіе до костей, мы дрожали, какъ въ лихорадкѣ, и только о томъ и помышляли, какъ бы поскорѣе перемѣнить платье, а свое отдать просушить. Платонъ Иванычъ смѣтилъ это, попросилъ насъ "пожаловать" въ спальную, причемъ указалъ на перегородку, а самъ побѣжалъ въ сѣни, крича на весь домъ: "Пелагея Егоровна, Палашка, достаньте-ка намъ халатиковъ, чистаго бѣлья нѣтъ ли? Перемѣниться бы!"
   Мы перешли въ спальную и первое, что бросилось намъ въ глаза, это -- кровать Платона Иваныча, съ громаднымъ, не покрытымъ простыней пуховикомъ, на которомъ благодушествовали два "диплома", т.-е. два щенка, а затѣмъ и историческая печь, подъ которой спасался когда-то Платонъ Иванычъ отъ кровожадныхъ преслѣдованій Артамона Дормидоныча. Въ настоящее время надпись: "Смерть Платону Баклажанову!" -- была выскоблена, а вмѣсто нея красовалась слѣдующая: "Да здравствуетъ Платонъ!" Надпись эта, какъ мы узнали потомъ, была начертана тѣмъ же Артамономъ Дормидонычемъ тотчасъ же послѣ состоявшагося примиренія.
   Платье принесла намъ Пелагея Егоровна.
   Она такъ понравилась французу, что тотъ даже остолбенѣлъ, увидавъ ее.
   -- Вотъ это настоящая красавица!-- шепнулъ онъ мнѣ, пожирая глазами, Пелагею Егоровну.-- Diable, qu'elle est belle!
   Замѣтила француза и Пелагея Егоровна. Она лукаво улыбнулась, словно поняла его, лукаво посмотрѣла на него большущими карими глазами, но тотчасъ же опустила ихъ и покраснѣла.
   -- Это вамъ платье?-- спросила она.
   -- Намъ, намъ,-- подхватилъ французъ.
   -- Господи!-- вскрикнула она, всплеснувъ руками.-- Гдѣ это вы такъ-то перемочились?
   -- Тамъ, тамъ, рѣка, вода.
   -- Въ воду попали?
   -- Да, да... вотъ такъ,-- и французъ махнулъ по горлу.
   Пелагея Егоровна засмѣялась.
   -- А вы не изъ русскихъ, должно?-- спросила она.
   -- Франсэ, sous-lieutenant de la grande armée.
   -- Изъ французовъ?-- спросила она.
   -- Да, да...
   А самъ подошелъ къ ней и обнялъ за талію.
   -- Позвольте, пустите,-- засмѣялась она.
   -- О, мой -- твой!-- бормоталъ французъ.
   -- Вотъ вамъ платье,-- говорила она, вырываясь изъ объятій француза, и, положивъ платье на кровать, выбѣжала вонъ.
   -- О!-- заговорилъ онъ по-французски, когда Пелагея Егоровна вышла изъ комнаты,-- теперь я буду приходить сюда каждый день. Она прекрасна, какъ древняя Фрина. Не правда ли, мой старый другъ,-- продолжалъ онъ,-- мы будемъ приходить сюда?... Ахъ, какъ она хороша!... Непремѣнно посвящу ей ноктурно... У меня есть одно... Какъ хороша!
   Я, конечно, согласился, хотя и не находилъ въ Пелагеѣ Егоровнѣ никакой особой красоты. По-моему, это была просто-на-просто русская баба, откормленная, отпоенная, румяная, съ большущими карими глазами, блестѣвшими какимъ-то лукавымъ блескомъ, и весьма напоминающая собою кормилицу. Впрочемъ, въ то время я такъ мало понималъ по части женскихъ прелестей, о Фринахъ же и не слыхивалъ, что врядъ ли и могъ быть настоящимъ оцѣнщикомъ.
   Мы кое-какъ переодѣлись. На мою долю достался казакинъ изъ грубаго сукна, съ красными патронами на груди, а французу ваточный бухарскій халатъ съ продраннымъ сидѣньемъ, изъ котораго торчала вата. Опять прибѣжала Пелагея Егоровна, опять всплеснула руками, глядя на наши костюмы, забрала съ собой для просушки наше мокрое платье и, опять выскользнувъ изъ объятій француза, выбѣжала вонъ, зардѣвшись румянцемъ.
   Мы перешли въ залу. Тамъ на столѣ стояла уже четвертная бутыль съ водкой и красовалась цѣлая груда редисъ. За столомъ суетился Платонъ Иванычъ, тоже успѣвшій переодѣться въ сухой халатъ.
   -- Пожалуйте-съ,-- кричалъ онъ, торжественно указывая на бутыль.-- Коли мало, еще подадимъ-съ.
   И онъ налилъ двѣ рюмки. Меня почему-то Платонъ Иванычъ обошелъ.
   -- Пожалуйте-съ.
   -- Я пью водка, только чтобы себя тверже сдѣлать,-- проговорилъ французъ, опрокинувъ рюмку и закусывая рѣдиской.-- Водка хорошо, здорово,-- и онъ зачѣмъ-то похлопалъ даже себя по животу.
   -- И вкусъ пріятный-съ,-- подхватилъ налету Платонъ Иванычъ.-- Лучше всякаго заморскаго вина-съ.
   Подъѣхалъ и прицаповавшій на лѣвую ногу Артамонъ Дормидонычъ. Одѣтъ онъ былъ по-цыгански -- въ широкихъ шароварахъ, въ суконномъ казакинѣ, перетянутомъ наборнымъ ремнемъ, и красной шелковой рубахѣ.
   Платонъ Иванычъ пришелъ въ неописуемый восторгъ. Онъ растопырилъ руки, облапилъ Артамона Дормидоныча и принялся неуклюже вертѣться съ нимъ по комнатѣ.
   -- Только тебя и недоставало!-- кричалъ онъ.-- Кучеръ твой при тебѣ?-- добавилъ онъ, выпуская, наконецъ, изъ объятій Артамона Дормидоныча.
   -- Конечно. А что?
   -- Хочу, братецъ, хоромъ похвастаться.
   -- Можно.
   И Платонъ Иванычъ принялся суетливо знакомить насъ съ Артамономъ Дормидонычемъ.
   -- Шармэ,-- проговорилъ тотъ, шаркнувъ ногой.
   Послѣ мы узнали, что, кромѣ нѣсколькихъ короткихъ словъ, онъ ничего болѣе по-французски не зналъ.
   Французъ торжествовалъ. Онъ былъ очень радъ послушать баклажановскихъ цыганъ, надѣясь, что, вѣроятно, въ хорѣ будетъ участвовать и Пелагея Егоровна.
   -- Это хорошо, очень хорошо!-- шепнулъ онъ мнѣ, потирая руки, и даже высказалъ мнѣ увѣренность, что ему удастся какъ-нибудь, подъ шумокъ, перекинуться съ нею нѣсколькими теплыми словами. Онъ даже весь встрепенулся какъ-то, предвкушая это блаженство (куда и дрожь дѣвалась), помолодѣлъ, повеселѣлъ и въ знакъ особаго расположенія къ Артамону Дормидонычу предложилъ ему выпить съ нимъ рюмку водки.
   -- Мерси,-- подхватилъ тотъ, а когда водка была налита и когда они чокнулись, прибавилъ:-- Бонъ журъ.
   За то я, сидя въ своемъ казакинѣ съ красными патронами (послѣ я узналъ, что казакинъ этотъ носилъ Егоръ Мартынычъ, когда состоялъ еще при покойномъ старомъ баринѣ въ должности козачка и набивалъ трубки), имѣлъ видъ мокрой курицы. Я предчувствовалъ, что при столь веселомъ настроеніи компаніи французъ увлечется и, пожалуй, позабудетъ о возвращеніи домой. Это меня очень безпокоило. Я нѣсколько разъ сообщалъ ему объ этомъ безпокойствѣ, но французъ искренно божился, что ничего подобнаго не случится, что домой мы воротимся во-время, а если бы даже, паче чаянія, и запоздали, то никто этого и не замѣтитъ.
   -- Мы тихохонько проберемся къ себѣ на мезонинъ, тихохонько уляжемся,-- утѣшалъ онъ меня,-- а утромъ, какъ ни въ чемъ не бывало, сойдемъ внизъ. Вотъ если бы,-- продолжалъ онъ,-- отецъ съ матерью были дома,-- ну, тогда другое дѣло. Но такъ какъ ихъ нѣтъ, то нечего и безпокоиться.
   Между тѣмъ, бесѣда становилась все оживленнѣе и оживленнѣе. Оживленію этому не мало способствовала и четвертная бутыль къ которой бесѣдовавшіе прибѣгали не только при малѣйшей заминкѣ въ разговорѣ, но даже и въ самомъ пылу его разгара. Артамонъ Дормидонычъ оказался великимъ говоруномъ и на первыхъ порахъ положительно забилъ своею болтовней остальную компанію, въ особенности же Платона Иваныча. Пока тотъ "мымыкалъ", мигалъ глазами и собирался вымолвить слово, онъ высыпблъ ихъ цѣлыми десятками. Онъ только и прерывалъ свои разговоры, когда приказывалъ своему козачку подать трубку. Козачекъ этотъ, мальчуганъ лѣтъ пятнадцати, а равно и кучеръ, обладавшій басомъ, оба были крестниками Платона Иваныча, оба походили на Артамона Дормидоныча какъ двѣ капли воды и оба значились по метрикамъ незаконнорожденными дѣтьми какихъ-то бесѣдовскихъ крѣпостныхъ дѣвокъ.
   Наконецъ, подали и обѣдъ.
   Передъ обѣдомъ заставили и меня выпить водки.
   -- Выпей, выпей,-- говорилъ французъ.-- Здорово, хорошо.
   Я выпилъ.
   Это очень понравилось Артамону Дормидонычу.
   -- Прекрасно,-- говорилъ онъ,-- прекрасно, пріучайтесь, молодой человѣкъ, пріучайтесь.
   Вмѣсто селянки и жаренаго барана, Егоръ Мартынычъ изготовилъ намъ окрошку и яичницу, но всѣ были такъ голодны, что никто и не замѣтилъ этого измѣненія въ обѣденномъ меню. За обѣдомъ Артамону Дормидонычу пришлось замолчать, такъ какъ на этотъ разъ разговоромъ завладѣлъ французъ, успѣвшій выпить еще нѣсколько рюмокъ. Онъ принялся разсказывать про свои любовныя похожденія, разсказывалъ все это ломанымъ русскимъ языкомъ, немилосердно коверкалъ слова (чепчикъ, напримѣръ, называлъ щепочкой, осла -- козломъ, соловья -- маленька птичка съ большомъ горла и т. д.), но за то всѣ эти разсказы были до того пикантны и остроумны, что вся компанія, въ томъ числѣ и я, хохотали до упада. Французъ увѣрялъ, что все разсказанное случилось съ нимъ частью въ Парижѣ, частью во время походовъ; припуталъ къ одному изъ разсказовъ Наполеона, называлъ поименно нѣкоторыхъ дѣйствующихъ лицъ, но потомъ, когда я возмужалъ и ознакомился съ классическими произведеніями Боккачіо и припомнилъ разсказы француза, я убѣдился, что всѣ они были только почерпнуты изъ произведеній этого писателя.
   Однако, выпитая рюмка не замедлила воздѣйствовать на меня. Я чувствовалъ, что голова моя кружилась, что въ глазахъ забѣгали какіе-то круги, что весь я ослабъ какъ-то, а потому, какъ только кончился обѣдъ, незамѣтно ушелъ въ спальную Платона Иваныча и упалъ на его постель, чуть не раздавивъ двухъ "дипломовъ".
   Я не помню, долго ли я спалъ... Помню только, что я былъ разбуженъ какимъ-то крикомъ, долетавшимъ до меня изъ сосѣдней комнаты. Я долго не могъ понять, что бы значили эти крики? Сперва мнѣ представилось, что въ домѣ пожаръ, но, не замѣчая вокругъ никакой бѣготни и суеты, я порѣшилъ, что, вѣроятно, опять произошла драка или что-нибудь въ этомъ родѣ. Но когда долетѣли до меня слова какой-то разухабистой пѣсни, топанье каблуковъ, выбивавшихъ дробь, гамъ, свистъ, звуки гитары и бубна, я вспомнилъ о хоровомъ пѣніи и нѣсколько успокоился. Меня тревожило одно только, это -- возвращеніе домой, котораго я, по всей вѣроятности, дождусь не скоро.
   Когда я вошелъ въ залу, то передо мной раскрылась слѣдующая картина: вся комната была переполнена табачнымъ дымомъ, въ облакахъ котораго виднѣлся цѣлый табунъ разодѣтыхъ попраздничному дѣвокъ, изображавшихъ доморощенный хоръ цыганокъ. Во главѣ этого хора, съ гитарой въ рукахъ, красовался Артамонъ Дормидонычъ. Онъ всею пятерней неистово колотилъ по струнамъ, притопывалъ хромою ногой, молодецки поводилъ плечами, подсвистывалъ и, видимо, изображалъ изъ себя самаго отчаяннаго цыгана. Въ глубинѣ хора, потрясая бубномъ, возвышалась мрачная фигура кучера-баса. Басъ у него дѣйствительно былъ здоровенный и дѣйствительно онъ, "словно тулупомъ", прикрывалъ имъ весь хоръ. Въ переднемъ углу на подоконникѣ, уцѣпившись обѣими руками за косяки, сидѣлъ Платонъ Иванычъ. Онъ былъ совершенно пьянъ, что-то мычалъ и, видимо, ничего не понималъ и не видѣлъ. Но на него никто не обращалъ вниманія, ибо взоры всѣхъ были исключительно сосредоточены на французѣ и Пелагеѣ Егоровнѣ, отплясывавшихъ трепака. Су-льетенанъ былъ выше всякаго описанія. Подобравъ полы бухарскаго халата, онъ выкидывалъ ногами такія антраша, что даже не вѣрилось глазамъ. Онъ то вскидывался всѣмъ корпусомъ на воздухъ, то падалъ на полъ. Ноги у него такъ и мелькали. То сгибая, то вытягивая ихъ, то выбивая ими дробь, онъ, въ то же время, молодцовато покручивалъ усъ, поводилъ плечами и не спускалъ глазъ съ Пелагеи Егоровны. Та въ свою очередь не отставала отъ него. Потрясая всѣмъ корпусомъ и словно плавая вокругъ француза, извивавшагося передъ нею мелкимъ бѣсомъ, она поманивала платочкомъ и такъ задористо пронизывала его взглядами, такъ лукаво улыбалась ему, что будь Платонъ Иванычъ въ здравомъ умѣ и твердой памяти, онъ всенепремѣнно схватилъ бы палку и избилъ бы ее до полусмерти. Но Платонъ Иванычъ былъ и слѣпъ, и нѣмъ. Не замѣчалъ ничего и другъ его Артамонъ Дормидонычъ, занятый дирижерствомъ и, видимо, находившійся въ какомъ-то музыкальномъ опьяненіи. Ему было не до того. Онъ продолжалъ бить по струнамъ, притопывать, присвистывать и только изрѣдка вскидывалъ глазами на баса, когда тотъ, увлекшись, черезъ-чуръ уже "накрывалъ тулупомъ".
   Такъ продолжалось съ полчаса. Наконецъ, Артамонъ Дормидонычъ изнемогъ и бросилъ гитару.
   -- Нѣтъ,-- вскрикнулъ онъ, обливаясь потомъ и махая платкомъ на разгорѣвшееся лицо,-- больше не могу, хоть зарѣжьте! Фатиге, тре боку...
   -- Мой тожъ... совсѣмъ нѣтъ нога,-- подхватилъ французъ.
   И оба они для подкрѣпленія силъ подошли къ водочному столу.
   -- Votre santé -- проговорилъ французъ, опрокидываю рюмку.
   -- Мерси... Бонъ журъ. А вы отлично пляшете,-- замѣтилъ Артамонъ Дормидонычъ.-- Тре жоли... Развѣ въ Парижѣ трепака пляшутъ?
   -- Мой Москва учился... Я цыганскій любитель.
   -- Любите цыганъ?
   Французъ только глаза къ небу поднялъ.
   -- "Лучина-а-а",-- запѣлъ вдругъ Платонъ Иванычъ благимъ матомъ, но какъ-то сорвался съ подоконника и полетѣлъ на полъ.-- "Березова-а-ая",-- продолжалъ онъ, лежа вверхъ брюхомъ, но явился Егоръ Мартынычъ, подозвалъ баса и "лучинушку" оттащили въ спальную. Хоръ былъ распущенъ и пѣніе прекратилось.
   -- Трубку!-- крикнулъ Артамонъ Дормидонычъ козачку и, затѣмъ, оборотясь ко мнѣ, спросилъ: -- Ну-съ, молодой человѣкъ, а вамъ какъ понравилось наше пѣніе?
   -- Очень.
   -- Не правда ли, что "Чіловѣкъ сѣявъ жито" было исполнено идеально?
   -- Я этого не слыхалъ.
   -- Какъ, не слыхали?
   -- Нѣтъ.
   -- А "Вышла Таня на крыльцо"?
   -- Тоже... Я очень крѣпко спалъ.
   -- Вы проспали "Таню "?-- вскрикнулъ онъ, всплеснувъ руками.
   -- Проспалъ.
   -- А "Настасью"?
   -- И ее.
   -- Что же вы слыхали?
   Я сказалъ.
   -- Нда-а,-- промычалъ онъ, скорчивъ какую-то, не-то кислую, не-то презрительную мину.-- Значитъ, строго говоря, вы ничего не слыхали, а видѣли только одну пляску... Жаль, очень жаль!.. А послушать было чего... Было-съ, было-съ...
   И вдругъ, обратясь къ козачку, крикнулъ:
   -- Трубку!
   Я воспользовался этимъ моментомъ, чтобы утащить домой француза, но, увы, въ комнатѣ его не оказалось. Какъ видно, онъ предупредилъ меня и тоже, воспользовавшись моментомъ, куда-то исчезъ. Однако, на этотъ разъ я порѣшилъ принять крутыя мѣры, а именно: разыскать француза, предложить ему немедленно отправиться домой, а въ случаѣ отказа бросить его и ѣхать домой одному. "Чортъ съ нимъ!-- думалъ я.-- Пускай ночуетъ, коли хочетъ, а ужь я не останусь, довольно!"
   И, остановившись на этомъ, я пошелъ разыскивать француза. Прежде всего, я отправился въ комнату Пелагеи Егоровны, предполагая найти его тамъ, но ни его, ни экономки на "черной половинѣ" не оказалось. Тамъ сидѣли только двѣ дѣвки изъ хора и грызли сѣмячки.
   -- Француза здѣсь нѣтъ?-- спросилъ я.
   -- Никакъ нѣтъ-съ.
   -- А Пелагея Егоровна гдѣ?
   -- Онѣ сюда не приходили-съ.
   Я вышелъ на крылечко, обошелъ весь дворъ, побывалъ въ конюшнѣ, въ каретникѣ, заглянулъ въ людскую, на скотный, въ баню, но француза не было нигдѣ и никто изъ попадавшихся мнѣ людей его не видалъ. Я начиналъ уже злиться. А солнце, между тѣмъ, садилось и до сумерокъ оставалось не много. "Нѣтъ,-- думалъ я,-- нечего и разыскивать!... Пока я найду его, пока розыщу лодку, а солнце тѣмъ временемъ сядетъ и придется вернуться домой только ночью"... И я направился къ берегу пруда, къ тому мѣсту, гдѣ мы оставили лодку. Но каково же было мое изумленіе, когда я увидалъ француза, выходившаго изъ небольшой березовой рощицы, возвышавшейся въ нѣсколькихъ саженіяхъ отъ усадьбы.
   -- Гдѣ ты пропадаешь?-- кричалъ онъ, изумленно растопыривъ руки.
   -- Нѣтъ, гдѣ вы-то пропадали?-- вскрикнулъ я, не на шутку обозлившись на француза.
   -- Я искалъ, искалъ тебя,-- продолжалъ онъ, словно и не слыша моего возраженія.-- Весь дворъ обѣгалъ, даже всѣ ноги отбилъ себѣ... Ты, кажется, съ ума сошелъ! Когда же мы домой-то попадемъ? Къ разсвѣту? Развѣ можно быть такимъ неаккуратнымъ?... Ну, хорошо, что родителей нѣтъ,-- продолжалъ онъ,-- а представь, если бы они были дома? Тогда и тебѣ досталось бы, и мнѣ. Развѣ это хорошо? Положимъ, увлеченіе свойственно человѣку,-- тараторилъ онъ, размахивая руками,-- я самъ увлекался въ твои годы, иначе человѣкъ походилъ бы на манекена, но всему есть мѣра, всему есть границы. Однако,-- вскрикнулъ онъ, перемѣнивъ тонъ,-- бросимъ этотъ разговоръ и пойдемъ искать нашу лодку! Идемъ, идемъ!
   Я уже не возражалъ французу и молча послѣдовалъ за нимъ. Наконецъ, лодка была найдена и мы отправились въ путь. Я, попрежнему, сѣлъ на корму и принялся за весла, а французъ забрался на носъ.
   -- Ну, товарищъ,-- говорилъ онъ, усаживаясь,-- я до того усталъ и до того мнѣ хочется спать, что работать веслами я положительно не въ состояніи. Ужь ты займись ими, а я хоть сколько-нибудь вздремну. Я усталъ, какъ собака.
   И, проговоривъ это, онъ свернулся въ комокъ, подложилъ кулакъ подъ голову и вскорѣ успокоился.
   А, между тѣмъ, ночь наступила. Зажглись звѣзды, задымился туманъ и знойный лѣтній день смѣнился прохладною и влажною ночью. Было такъ темно, что я съ трудомъ различалъ камышъ отъ воды. Все это какъ-то слилось въ одно безцвѣтное, въ одну какую-то темную массу, такую же темную, какъ и сама ночь. Лодка то и дѣло врѣзывалась въ камыши и мнѣ стоило не малыхъ усилій снова вытолкнуть ее на воду. Опять начали подниматься стаи утокъ, испуганныхъ нашимъ внезапнымъ появленіемъ, и опять, кружась надъ самою головой, наполняли воздухъ свистомъ крыльевъ и шумнымъ крикомъ. За то, когда онѣ упадали на воду, когда, успокоившись, умолкали, когда замиралъ послѣдній скользнувшій шумъ воды отъ ихъ паденія, тишина снова воцарялась, да такая тишина, что даже не ускользалъ отъ слуха зудящій пискъ комара.
   Я не чаялъ выбраться изъ этого пруда, гдѣ то и дѣло приходилось объѣзжать камыши и лавировать въ протокахъ, какъ по узкимъ, извилистымъ дорожкамъ незнакомаго лѣса. Я боялся заплутаться въ этихъ протокахъ и съ нетерпѣніемъ ждалъ того мѣста, гдѣ впадала въ прудъ наша рѣка, правда, тоже извилистая, но которую я зналъ, какъ свои пять пальцевъ. А! вотъ и она! Я почувствовалъ себя, какъ дома, прибодрился, повеселѣлъ и усердно принялся работать веслами. Мнѣ казалось, что даже и лодка встрепенулась, что и она, почуявъ себя дома, гордо подняла грудь и быстро полетѣла впередъ по гладкой поверхности воды.
   Тамъ, на рѣкѣ, все было тихо. Не поднимались шумно стаи утокъ, не заставляли меня испуганно вздрагивать, а все, напротивъ, словно притаилось, словно заснуло, такимъ же тихимъ сномъ, какимъ спалъ, свернувшійся въ клубокъ, су-льетенанъ. Спала рѣка, спали берега, покрытые кустами тальника и вербы, спала земля и только встрепенулось одно небо и, какъ будто на смѣну землѣ, закипѣло жизнью. Тамъ, на этомъ небѣ, происходило, правда, не слышное, но за то видимое глазомъ оживленіе. Тамъ зажигались таинственными руками караваны звѣздъ, медленно выплывала луна, гдѣ-то далеко гудѣли раскаты грома, вспыхивала зарница, изрѣдко срывались звѣзды и, прочертивъ на темномъ фонѣ неба огненную царапину, гдѣ-то далеко потухали. Задвигались легкія, какъ пухъ, облака и, налетая на серебряный дискъ луны, словно дымкой, окутывали землю. Да, тамъ все пробуждалось и чуть замѣтный вѣтерокъ, какъ дыханіе неба, какъ отголосокъ этого далекаго пробужденія, чуть слышно нашептывалъ о немъ уснувшей землѣ. А земля дѣйствительно спала и нѣжилась въ объятіяхъ ночи.
   На берегу мелькнулъ огонекъ. Проѣзжая утромъ, я замѣтилъ, какъ косцы, собираясь завтракать, разводили этотъ огонекъ. Они подкладывали въ него сухіе сучья, раздували его и сучья съ трескомъ разгорались, объятые огненными языками. Тогда копошились вокругъ костра люди и шумно о чемъ-то говорили, а теперь уснули косцы, уснулъ и огонь. Онъ только изрѣдка вспыхивалъ и тотчасъ же потухалъ. Зашевелился кто-то и на берегу.
   -- Кумъ!-- послышался чей-то голосъ въ просонкахъ.
   Отвѣта не было.
   -- Кумъ, а кумъ!
   -- Ну?-- спросилъ кто-то соннымъ голосомъ.
   -- Веревочка-то у котелка не перегоритъ?
   -- Зачѣмъ?
   -- Сними лучше... пригодится.
   Я проѣхалъ мимо потухавшаго костра и видѣлъ, какъ кумъ снялъ котелокъ, затопталъ ногами огонь и снова рухнулся на землю.
   А вонъ вдали и нашъ паркъ, а за паркомъ и церковь. Блеснулъ крестъ на колокольнѣ и загудѣлъ колоколъ. Это сторожъ билъ часы. Боже мой, неужели двѣнадцать? Не даромъ сонъ такъ и клонитъ меня. Однако, что же это за огоньки мелькаютъ въ паркѣ? Мелькаютъ и пропадаютъ, словно бѣгаютъ по кустамъ и деревьямъ. Ужь не волки ли? Нѣтъ, для волчьихъ глазъ огоньки эти слишкомъ велики. Они похожи скорѣе на свѣтъ, падающій изъ оконъ дома и мелькающій въ деревьяхъ по мѣрѣ движенія лодки. Попробую остановить ее. Такъ и есть. Остановилась лодка -- остановились и огоньки. Но зачѣмъ же въ домѣ огни, когда тамъ нѣтъ никого? Неужели старая няня, въ ожиданіи насъ, распорядилась освѣтить домъ? Къ чему? Зачѣмъ?
   Наконецъ, мы подплыли къ аллеѣ, упиравшейся въ домъ, и онъ стоялъ передо мной, какъ на ладони. Въ залѣ горѣли огни. Я остановилъ лодку и разбудилъ француза.
   Немного погодя мы входили въ ярко освѣщенную переднюю и, о ужасъ, лицомъ къ лицу встрѣтились съ матушкой. Она, видимо, поджидала насъ и, заслышавъ наши шаги, поспѣшила на встрѣчу.
   -- Насилу-то!-- вскрикнула она, но, оглядѣвъ насъ съ ногъ до головы, всплеснула руками и умолкла.
   Французъ растерялся, принялся извиняться, шаркать ногами, молоть какую-то ерунду, немилосердно лгать, а я стоялъ и чувствовалъ, что ноги мои подкашиваются и что я вотъ-вотъ упаду на полъ.
   Боже мой, только теперь замѣтилъ я, что мы оба стоимъ передъ матушкой: я въ казакинѣ съ патронами, а французъ въ знаменитомъ бухарскомъ халатѣ съ продраннымъ сидѣньемъ, изъ котораго клочками моталась вата.
   Въ попыхахъ мы и забыли про свое просушивавшееся платье.
   На слѣдующій день всѣ наши похожденія сдѣлались извѣстными и су-льетенанъ де грандъ армэ былъ уволенъ, а мою кровать снова перенесли въ дѣтскую. Однако, я слышалъ, что отъ насъ французъ переѣхатъ къ Баклажанову, у котораго и прогостилъ все лѣто.

И. Саловъ.

"Русская Мысль", кн.XI, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru