Салтыков Александр Александрович
Белые колокольчики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Воспоминания о Владимире Соловьеве)

  

А. А. САЛТЫКОВ

  

Белые колокольчики
(Воспоминания о Владимире Соловьеве)

  
   Серия "Русский путь"
   Вл. Соловьев: Pro et contra
   Личность и творчество Владимира Соловьева в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. Т. I
   Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 2000
  
   Впервые я встретил его, когда был десятилетним мальчиком, а он -- молодым профессором, уже закончившим, впрочем, свою профессуру после известной речи в пользу помилования убийц 1 марта.
   Это было в начале восьмидесятых годов, в Москве, в Пименовском переулке, у графини Софии Андреевны Толстой (вдовы поэта А. К. Толстого), в обширном барском особняке Мансуровых. Графиня, жившая обычно в Петербурге, проводила эту зиму в Москве.
   Я уже знал, что Вл. Соловьев -- "философ", не совсем, конечно, понимая значение этого слова. Но впечатление он произвел на меня самое глубокое. Поражала и его наружность: он и тогда уж напоминал чем-то "ветхозаветного пророка" -- в юности. С тех пор мы встречались с Влад. Соловьевым много раз; иногда я видел его часто, по нескольку раз в неделю; иногда -- с перерывом на годы. И так почти до самой его смерти. Но первое впечатление осталось незабвенным.
  
   Есть у Соловьева стихотворение "Белые колокольчики". Как и другое в том же роде -- "Белые ангелы", -- светится оно неярким, как бы отраженным, но отличимым сразу, "нездешним" светом. Между тем образ "белых колокольчиков" -- здешний: цветы старого парка гр. Толстого в усадьбе под Петербургом -- Пустыньке. На низменной и безнадежно унылой равнине есть уголки неожиданной прелести. Пустынька, расположенная на крутом и высоком обрыве над рекой Тосной, -- один из таких уголков. Эту усадьбу постоянно посещал Соловьев; за двадцать пять лет немало в ней провел он недель, даже месяцев. Там и я встречался с ним часто.
   Помню напускное равнодушие (в нем скрывалась, может быть, стыдливо-суровая замкнутость юности), с каким я выслушивал многие слова его, уже и тогда меня поражавшие. Помню, эта замкнутость порою сообщалась и ему и он вдруг умолкал -- не то что обижаясь, а как бы собираясь обидеться: это было странно и почти забавно при большой разнице наших лет и положений.
   Будучи в Пустыньке в то самое время, когда он кончал "Три разговора", я однажды сказал ему, что в них есть что-то, напоминающее Платона.
   -- Странно, что вы это заметили, -- удивился он. -- Я как раз в последнее время много занимался Платоном.
   И потом добавил со своим обычным, внезапным, как будто холодным и напряженным, а на самом деле тоже стыдливо-замкнутым, юношеским смехом:
   -- Ну что ж, очень рад, что напоминаю Платона.
   Там же, в Пустыньке, говорил он мне о белых колокольчиках на обрыве:
   -- Нигде я таких не видывал. Под Москвой они бледно-лиловые, в других местах темно-фиолетовые, а такие, совершенно белые, только здесь, в Пустыньке...
  
   Мне ничего не известно о личных отношениях Влад. Соловьева с Алексеем К. Толстым, но знаю, что после смерти Толстого (в конце семидесятых годов) Влад. Серг. был постоянным гостем его вдовы.
   Дом Толстых пользовался известностью в тогдашнем Петербурге. Благодаря личной дружбе поэта с Александром II светское общество встречалось в салоне Толстых с писательским миром. В то время "салон" этот был центром умственной жизни. Его дух, смолоду обвеявший Соловьева, сказывался в нем и впоследствии. Упоминаю об этом, потому что нити, идущие от Ал. Толстого к Соловьеву, обычно пренебрегаются биографами философа. Конечно, Ал. Толстой не был философом; но он был человеком глубокой мысли, вернее -- глубокой задумчивости, с жадным влечением к "мистике". И если даже этот "дух" Ал. Толстого не был источником мистики соловьевской, то все же она питалась им: "Белые ангелы" Соловьева выросли из "белых колокольчиков" Пустыньки.
   Есть в Соловьеве и другие черты, связывающие его с Ал. Толстым, этим "анти-московцем", "киевлянином", поборником связи России с Западом, певцом западного начала в русской стихии. И Соловьев -- пусть кое-что сближало его со славянофилами -- никогда не был "восточником": он жил и умер "западником" (не в чисто русском, а в общеевропейском смысле).
   И еще одно влияние Пустыньки на Соловьева: оно идет от Козьмы Пруткова. Что такое Козьма Прутков? Собирательное творчество четырех лиц? Нет; в том, что делает Пруткова таким вечным и живым лицом, он -- создание Ал. Толстого. Сущность Пруткова понята слишком односторонне и узко. Это не только в "перл создания" возведенная пошлость, но и нечто более глубокое: это превратная "мистика" пошлости. Начал ее понимать и с ней бороться Ал. Толстой, продолжил и углубил борьбу Соловьев, но уже не в книгах, а в жизни (только в "Трех разговорах", этом соловьевском "Апокалипсисе", звучит внезапным и почти невыносимым диссонансом -- "скрежетом ножа по стеклу" в небесной музыке сфер -- прутковско-толстовский смех: "Камергер Деларю"). Но эта борьба с "мистикой пошлости" происходит у Соловьева на такой глубине и, может быть, так бессознательно, что если б я не знал его лично, не слышал тогда и не помнил сейчас его загадочно-странного, почти жуткого смеха (тоже "скрежет ножа по стеклу в небесной музыке сфер"), то ничего не знал бы и об этой скрытой борьбе или ничего бы в ней не понял.
   Да и вообще Соловьев в чем-то личном, неповторимо единственном, странно и жутко сходствует с Ал. Толстым, точно с двойником своим "нездешним".
   Однажды Соловьев читал в моем присутствии у С. Хитрово неизданные письма Ал. Толстого. Было много народу; чтение продолжалось весь вечер. И вот помню мое впечатление: кто читал письма и кто писал их -- одно лицо.
   В доме Хитрово, где как бы продолжался "салон" Толстых, я и встречался чаще всего с Соловьевым, который был там постян-ным гостем.
   Соловьев вполне вошел в это общество. Может быть, оно притягивало его известной простотой, терпимостью, отсутствием сектантства и кружковщины, а может быть, еще созвучием с тем, что в самом Соловьеве могло казаться -- и действительно было -- " аристократизмом ".
   От своего происхождения Соловьев отнюдь не отрекался, напротив: внук священника -- он этим гордился. Но "светскость" в нем была. Порою он, как будто нарочно, подчеркивал ее смешные стороны, часами предаваясь салонному остроумию и каламбурам (например, насчет созвучия concours hippique и concours Иpique*). Не чуждался он и скабрезного анекдота. И чем неудачнее была его собственная или чужая острота, тем он искреннее ей радовался. Он как будто "отдыхал" на этих пустяках; комичное же вообще было ему присуще.
   Помимо всякой внешней "светскости", в Соловьеве жил и подлинный джентльмен. Помню, какой-то юноша, задумав написать комедию, поместил в списке действующих лиц с их характеристиками и Соловьева (под вымышленной, конечно, фамилией).
   Характеристику дал грубую, но злую и остроумную. Как водится, это дошло до Соловьева. Он был, кажется, обижен. Однако, встретив автора, сказал добродушно:
   -- Знаете, смеяться над кем угодно -- право каждого. И я осмеивал своих друзей. Но делать это надо при одном условии: им первым показывать шутку. Так я всегда поступал. О вашем же пасквиле я узнал со стороны: нехорошо!
  
   Был у Горбунова рассказ: из петербургского поезда выходят на станции Любань два молодых типичных "интеллигента"; в буфете они видят спящего за тарелкой щей Соловьева. "Смотри! -- говорит один. -- Это Соловьев. Философ -- а тоже ест!"
   Да, Соловьев ел и даже, при умеренности в пище, отнюдь не относился к ней с пренебрежением. Любил и вино, особенно шампанское. Почти всегда у него можно было найти полбутылки "Клико-England". Даже за завтраком в любимом его "Малоярославце" он, случалось, предлагал:
   -- А что, не выпить ли нам шампанского?
   Признание прав и за "плотью" соответствовало его религиозным взглядам. Соловьевское христианство -- религия не только бессмертного духа, но и бессмертной плоти. Он любил жизнь; он был религиозным исповедником жизни; и даже мелочами ее интересовался, будучи менее всего "ходячей абстракцией".
   В толках о "праведности" Соловьева много непонимания. Сам он насчет "праведности" не любил высказываться. В нем вообще было немало затаенного, что могло пониматься надвое. Вероятно, был он, как все живые люди: то грешным, то праведным. Главная же сила его и действительная "праведность" -- это врожденная любовь к добру и ненависть ко злу: сила, какой обладают немногие.
   Соловьева можно назвать "вечным странником", и в смысле не только внешней перемены мест, но и внутренней. С легкостью, даже с радостью переходил он от догматического богословия к лирике, от философии к срочной журнальной работе (которой существовал) -- так же как из уединенной своей квартиры переносился он в многолюдные великосветские салоны. И, поочередно изменяя своим склонностям и "жребиям", он оставался верен им всем. Здесь, кажется, раскрывается еще одна черта Соловьева, его подлинной сущности.
   Он был нежным сыном, братом, добрым другом. Но вряд ли я ошибусь, если скажу, что любили его более, чем любил он сам. Был в нем какой-то "холодок". Было и то, что могло казаться "фальшью" в отношениях его к женщинам и друзьям, но фальшью, конечно, не было. Я думаю, эти черты, кое-кого от него отталкивавшие, объясняются некоторою отрешенностью от обычных житейских измерений, или особого рода ясновидением. Он очень любил жизнь; в несовершенстве жизни он видел скрытую высшую правду ее, но видел также и мнимость внешних красот жизни. Это-то ясновидение и охлаждало его чувства. Но без него, без "вечной верности в вечных изменах", не было бы и Соловьева с его обаянием живой человеческой личности.
  
   В ней, в живой личности, и заключалась главная сила Соловьева. Он не вмещается в свои книги, как они ни глубоки. Многое из его "прозрений" в них не вошло. Да и в жизни любил он молчать. Этот блестящий собеседник, говорун вдруг среди оживленнейшего спора -- умолкал. Или вместо ответа разражался беспричинным внезапным смехом, таким пронзительным, ни на что не похожим, что одним становилось жутко, а другим -- вероятно немногим -- открывалось вдруг в здешнем, знакомом лице его иное, далекое, чуждое... и вместе с тем влекущее к себе. Не то ли самое, что светится и в "Белых ангелах" -- в "Белых колокольчиках"?
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Печатается по первопубликации: Встречи. Париж, 1934. No 5.
  
   Салтыков Александр Александрович, граф (1865--194?) -- поэт, автор поэтического сборника "По старым следам" (Пг., 1915), эмигрант.
  
   1 Concours hippique и concours Иpique -- состязания конные и состязания эпические (фр.).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru