Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович
Наши бури и непогоды

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

М.Е. Салтыков-Щедрин

Наши бури и непогоды

  
   Собрание сочинений в двадцати томах
   М., "Художественная литература", 1970
   Том девятый. Критика и публицистика (1868--1883)
   Примечания Д. И. Золотницкого, Н. Ю. Зограф, В. Я. Лакшина, Р. Я. Левита, П. С. Рейфмана, С. А. Макашина, Л. М. Розенблюм, К. И. Тюнькина
  

OCR, Spellcheck -- Александр Македонский, май 2009 г.

  
  
   Когда я сравниваю настоящее время с минувшим, -- минувшим, которое было даже не очень давно, например, лет тридцать или сорок назад, то думаю, нам ли не жить счастливо, то есть спокойно, довольно, с светлым взглядом в будущее. Из бесчисленного множества поколений, населивших и обстроивших русскую землю, мы первые счастливцы, которые имеем право называть себя не обывателями только, а некоторым образом гражданами русской земли, которым дана известная свобода мысли и самодеятельности, известная доля участия в управлении, дан народный суд, у которых, наконец, de jure [юридически, формально] нет, не осталось и тени рабства нигде, ни даже в самых отдаленных и глухих уголках обширного отечества. Правда, все это только пока в начатках, но это такие начатки, об существовании которых не мечтали люди даже ближайших к нам поколений; это такие начатки, владея которыми можно безбоязненно и светло смотреть в будущее и работать с наслаждением. Если бы какой-нибудь герой "времен очаковских и покоренья Крыма" взглянул на наше настоящее, он, конечно, сказал бы с восторгом в простоте души: "Да у вас не мишура только, а действительно золото; вы настоящие европейцы; вам и умирать не надо". Он никогда не увидал бы, что мы, новоиспеченные европейцы, ничуть не блаженнее его, -- бывшего раба или, что еще хуже, рабовладельца варварской России второй половины XVIII столетия, что мы часто гуртом не спим от таких вещей, от которых не был потревожен в своем безмятежном сне ни один из его современников, что, не пользуясь в действительности политическим существованием, мы то и дело терпим и переживаем политические бури.
   Читатель понял, конечно, о каких бурях мы ведем речь. Он знает их так же хорошо, как и мы.
   Живет себе русское общество спокойно и смирно; каждый сидит под виноградом своим и под смоковницею своею, занимаясь своим делом; вообще, вся страна наслаждается, по выражению одного публициста, глубоким земским миром. На отечественном небосклоне всюду светло и ясно, никто не видит нигде и не предчувствует никакого признака невзгоды и беды. Как вдруг в это время, неизвестно откуда, вылетает, наподобие бомбы, некто Нечаев и с шумом и треском падает среди изумленного общества, приводя всех в страх и смущение.
   Кто такой Нечаев? Что такое Нечаев? Чей он посланник? Во имя чего и к кому он явился? Какие его цели и намерения? Общество ничего этого не знает и до Нечаева нет ему, по-видимому, никакого дела. Нет, говорят, дело есть; Нечаев совершил преступление из п-о-л-и-т-и-ч-е-с-к-и-х целей, и у него есть сообщники в среде общества. Положим, так, но на это есть благоустроенная полиция, которой дано право не только преследовать, но и предупреждать преступления. Обществу опять-таки до этого нет никакого дела, и оно имело бы, по-видимому, полное право оставаться спокойным и заниматься своим делом.
   Однако нет. Полиция, видимо, не знает ничего твердо определенного ни о замыслах Нечаева, ни о его сообщниках и чего-то ищет. По обыкновению, общество приходит в смущение. В чем состоит нечаевское дело, остается для всех неизвестным, и публика, естественно, старается поднять завесу с этой тайны. Но как удовлетворить этому любопытству? Единственное средство в ее руках -- это собрать данные и из этих данных извлечь ключ к тайне. Но после долгих соображений оказывается, что из собранных данных ни к каким общим выводам прийти нельзя. Между арестованными находятся люди таких различных состояний, званий, занятий, привычек, вращающиеся притом в кружках до того разнообразных, что, очевидно, в большей части ни между ними самими, ни между ними и Нечаевым никаких связей быть не могло. Общество теряет единственную надежду, бывшую в его руках, для успокоения себя. Тогда является ему на помощь услужливая молва с своими догадками и производит решительное смятение. Начинают говорить, что Нечаев и некоторые из его сообщников, которых называют и по именам, -- разумеется, одни одних, другие других, -- обличены в важном политическом заговоре. И весь этот говор имеет в своем основании что-то смутное: толкуют о знакомстве, каких-то записочках, адресах, фотографических карточках и т. п. "Помилуйте, это дело невозможное, -- говорят люди солидные, выслушивая такое показание молвы. -- Ведь и Нечаев, и сообщники его были не преступниками назад тому два, три месяца. Мало ли с кем могли они иметь случайные сношения и отношения? Мало ли чьи могут быть найдены у них записки, карточки, адресы? Да, наконец, карточки, адрес могли попасть к ним даже без ведома того лица, которое они обозначают?" Но, говоря это, солидные люди втайне все-таки остаются не уверены в своих предположениях и колеблются. В это время услужливая молва приливает с новыми сведениями. Начинают говорить, что родилось убеждение, что все зло в России происходит от размножения нигилисток; что поэтому к нечаевскому делу присоединяется дело о нигилистках. Но молва представляет такие недостаточные, малочисленные и шаткие факты и pro и contra [и "за" и "против"] для своего известия, что никто не знает, на чем остановиться, -- и от этого все приходят еще в большее смущение. Но молва не останавливается на этом. Быстро несет она новый поток сведений и слухов. Начинают говорить, что убедились, что зла нельзя будет никогда истребить, если не истребить причин, его порождающих. Эти причины -- ультралиберальные, социалистические и коммунистические идеи, распространяемые в обществе и посредством печати, и посредством разных обществ, и посредством устного слова. Это приводит в окончательное смущение всех. Как провести разграничительную черту между ультралиберализмом и просто либерализмом? Кто будет проводить эту черту? Что, далее, будет признаваться социалистической и коммунистической идеей и что не будет признаваться? Кончается тем, что все начинают прятаться по норам и каждый в уединенном самосозерцании и самоуглублении начинает себя испытывать: не написал ли он где-нибудь, не сказал ли в обществе чего-нибудь такого, что могло быть понято и растолковано другими за идею ультралиберальную, социалистическую или коммунистическую. О деле Нечаева начинают говорить с осторожностью и оглядкою, разве только при самых коротких друзьях; имя его произносится полушепотом, чтоб не услыхала прислуга дома. Все, не чувствуя за собой никакой вины, начинают себя считать чуть не виноватыми. Паника доходит до смешного. Рассказывают, что один ex-профессор, отлучившийся из дому по делам очень рано и возвратившийся домой только к обеду, за обедом, с глазу на глаз с своей женой, попросил последнюю рассказать ему газетные новости этого дня. Жена рассказала разные новости и в числе прочих сообщила ему, что Нечаев убежал за границу. Как только ex-профессор услыхал имя: Нечаев, то побледнел и затрясся. Поспешно встал он из-за стола, подошел к одной двери, посмотрел, нет ли кого за ней, подошел к другой, произвел и здесь ту же ревизию, -- и только тогда, несколько успокоившись, возвратился за стол и сказал жене глухим голосом: "Душа моя! мы не должны называть имени этого человека; если бы в газетах было напечатано, что разверзлась земля и поглотила его, мы должны бы сказать: что разверзлась земля и поглотила некоторого человека, -- только, а не имярек". -- "Отчего же?" -- спросила с изумлением испуганная жена. "Оттого, душа моя, -- отвечал ex-профессор, -- что времена такие... у нас есть прислуга... Услышат фамилию, пойдут болтать..." -- "Но ведь ты не виноват ни в чем!" -- возразила было супруга. Но ex-профессор был, очевидно, менее ее доверчив в этом случае. "Не виноват, -- отвечал он, -- конечно, но прежде чем узнают, что я не виноват, придется, пожалуй, посидеть".
   Я человек от природы характера самого робкого. Когда настает общественная паника, я начинаю трусить едва ли не более всех. Чувство трусости есть самое скверное чувство; это я имел случай испытать много раз в моей жизни. Но если природа наградила кого-нибудь этим чувством, то с ним ничего не поделаешь. Остается одно: быть вечно настороже против разных невзгод и принимать вовремя благопотребные меры. Так и веду себя я.
   Еще с 1862 года убежденный И. С. Тургеневым, я порешил, что в наше время всякая связь с молодым поколением опасна, и поставил себе в священный долг не только не заводить вновь знакомств с людьми, не достигшими, по крайней мере, тридцатипятилетнего возраста, но раззнакомиться и прекратить всякие сношения даже и с теми из старых знакомых, которые моложе этих лет. Это решение исполняю я твердо и неуклонно. Сколько ни просят меня разные мои теперешние почтенные и уважаемые мною знакомые, имеющие по пятьдесят и более лет от роду, чтоб я позволил им ввести в мой дом их племянников, внучков и других молодых людей, аттестуя их как людей меня уважающих и вместе с тем вполне достойных и благонамеренных, -- я отвечаю постоянно всем одно и то же: "Не могу; времена теперь не такие". Что касается до особ женского пола, то я положил допускать в мой дом: девиц и замужних женщин не ранее 30-летнего возраста, если только они не стригут своих волос и если моими почтенными знакомыми будет удостоверено, что они не заражены ядом нигилизма; если же стригут волосы, то, при должном ручательстве в их благонадежности, таковые допускаются не ранее сорока лет от роду. Далее, не имея за собою ни родового, ни благоприобретенного, проживая на маленькие средства, я решился чуть не половину зарабатываемого мною дохода употреблять на то, чтобы нанимать приличную квартиру с швейцаром. Дорогая квартира лежит тяжелым бременем на моем маленьком хозяйстве и стесняет меня на каждом шагу; у меня нет порядочного стула, на котором можно бы было сесть вполне безопасно, я отказываю себе иногда в необходимой для моего здоровья рюмке вина, мой туалет не лучше туалета немецкого бурша, но за все эти лишения меня утешает мысль, что у меня есть швейцар. Швейцар -- великое дело в нашей жизни. Мимо него не пройдет ни один из идущих в мою квартиру. Но мне нравится особенно то, что бог одарил моего швейцара значительною дозою проницательности, любопытства, памяти и что эти качества сохранились в нем во всей силе, несмотря на его преклонные лета. Он знает не только имена, звания, занятия, но даже места жительства всех моих знакомых. Я так доволен этим, что иногда доставляю себе особенное удовольствие слегка поэкзаменовать его: твердо ли он всех знает, не позабывает ли, не перепутывает ли. Вот иду я домой с обычной прогулки моей после обеда; швейцар отворяет мне дверь и обыкновенно старается ради любезности сказать мне что-нибудь: "А что погода, кажется, все не поправляется?" -- начинает он. "Да, -- отвечаю я. -- А был кто-нибудь без меня?" -- "Была, -- как ее, -- не вспомню вдруг имени, -- редакторша (так называет он сочинительниц), что живет на Невском в доме таком-то". Или: "Был старичок-сочинитель, который к вам ходит, небольшого роста, у которого жена такая-то (начинается описание жены); живет на Лиговке". -- "А!" -- говорю я улыбаясь и весело поднимаюсь вверх в свою квартиру. Но еще более мне нравится то, что швейцар мой находится в самой тесной дружбе с нашим околодочным. Последний то и дело торчит около него у подъезда, или они распивают вместе чай в каморке швейцара. "Ведь о чем-нибудь разговаривают же они, -- думаю я про себя, -- проводя целый день вместе? О чем же они разговаривают? Конечно, о жильцах, которые живут в доме, о знакомых, которые к ним ходят, о том, кто эти знакомые, и проч. Одним словом, околодочный знает все то, что знает и швейцар", -- заключаю я и потираю себе руки от удовольствия. "Никто, значит, -- продолжаю я думать, -- не может заподозрить меня в знакомстве и сношениях с людьми неблагонамеренными: справка налицо; жизнь моя как на ладони". Но как ни завидно положение мое в сравнении с другими, прихотям смертного, как известно, нет пределов... Я желал бы, чтобы не только по наружности, но даже внутри моего жилища постоянно присутствовал какой-нибудь любопытный консерватор, который наблюдал бы за каждым моим шагом и движением, выслушивал каждое мое слово. До того я невинен, что мог бы, кажется, предстать во всякое время и всюду...
   Казалось бы, мне ли не быть спокойным, что бы ни происходило в общественной жизни. И, однако ж, когда начинается общая паника, я впадаю в смущение, если не больше, то ничуть не меньше всех других. Голова начинает гореть, начинают шевелиться и бродить разные скверные мысли, так что ни о чем думать невозможно; в голове то и дело вертится вопрос: "Да невинен ли ты действительно? Не воображается ли только тебе, что ты невинен?" И вот я самоуглубляюсь и подвергаю себя самому строгому самоиспытанию. Я начинаю с того, что припоминаю всех заподозренных "Московскими ведомостями" лиц и спрашиваю себя: "Не был ли ты знаком с кем-нибудь из них даже когда-нибудь? Не знаешь ли их? Не встречал ли их где-нибудь?" По тщательном возобновлении в памяти всего прошедшего, на все такие вопросы получается ответ решительно отрицательный. Удостоверившись, что с этой стороны твердо, я перехожу к испытанию себя в отношении переписки: "Не писал ли ты кому-нибудь когда-нибудь писем с вольным духом или с неопределенными намеками, которые каждый может растолковать по-своему, не раздавал ли и не продавал ли своих карточек?" И с наслаждением снова удостоверяюсь, что и с этой стороны твердо. С ранней молодости моей я отличался отвращением к переписке. Писать письмо было для меня таким же мучением, как делать визит. С самыми лучшими друзьями я мог хранить упорное молчание в продолжение целых годов, если не представлялось настоятельной необходимости написать по делу, точно так же я мог не посещать по целым годам лиц для меня самых дорогих без крайней какой-нибудь нужды. Это много причинило мне огорчений и стоило многих потерь в жизни, ибо только немногие, очень близко знавшие меня друзья мои понимали, что это не что-нибудь преднамеренное, а таково свойство моей натуры. Было когда-то время, что я сам огорчался своею неподвижностью и по временам даже предпринимал твердое намерение исправиться, но этого твердого намерения никогда не хватало и на неделю. Теперь только я опытно понял, что это свойство, причинявшее мне столько огорчений в жизни, вовсе не дурное свойство, что многие, напротив, у которых руки так же слабы на воздержание от ненужного письма, как слаб язык на словоизвержение, должны сильно завидовать мне.
   Затем я обратился к испытанию себя в самом наиважнейшем моменте человеческих грехопадений, в устном словоизвержении, но здесь почувствовал себя еще легче. "Язык мой -- враг мой", -- говорит пословица. Я мог бы сказать: "Язык мой -- друг мой". Несмотря на мою словоохотливость и веселость, в жизни моей мне случалось терпеть неприятности от промахов умолчания, но никогда от словесной распущенности. Всю важность этого качества, которому я прежде не давал никакой цены, я понял только в последнее десятилетие. Трудно представить себе общество, где бы болезнь языконеистовства была так сильно развита и похищала столько жертв, как у нас. Целые политические процессы у нас велись и ведутся из-за словоизвержения, -- и сколько погибло от этого сил! Есть люди, которые не могут хранить в себе ни одной зародившейся в их голове мысли, ни одного известия, услышанного от других. Пока они не опорожнятся, то есть не расскажут того, что у них имеется, по крайней мере пяти человекам, каждому особо, они не могут быть спокойны. Даже когда они, по-видимому, твердо решаются не говорить чего-нибудь другим, вообще сохранить тайну, они не могут этого сделать. Их лицевые мускулы и нервы, их телодвижения изменяют им. Сейчас видно, что их что-то прет изнутри и требует немедленного опорожнения. Ужасное несчастие!
   Оставалось еще испытать себя относительно грехопадений по части литературы. Но, вступая в эту область, я чувствовал под своими ногами уже твердую почву. Во-первых, литература -- дело публичное, совершаемое открыто перед всеми; во-вторых, за нею следят столько официальных надзирателей и столько литературных любопытных консерваторов, что в ней невозможно совершить преступления, если бы и хотел; в-третьих, для преступлений литературных существует особый следственный и судебный процесс, от которого никогда не отступают, да и отступить трудно, ибо литература -- дело тонкое и преступление ее может понимать только специалист.
   Получив из самого строгого самоиспытания такие блестящие результаты, я сделался так доволен, что готов был прыгнуть от радости. Во мне явилась потребность немедленно излиться в благодарных чувствах.
   В это время вошла в кабинет подруга моей жизни и, увидев меня, каким не видала уже много дней, веселым и беззаботным, спросила:
   -- Что с тобой?
   -- Ничего, -- отвечал я. -- А знаешь что, сегодня погода отличная. Не прокатиться ли нам? Кстати заехали бы в Казанский собор, помолились.
   -- Что это значит?
   -- Да ничего, -- отвечал я. -- Давнехонько уж не были мы у чудотворной.
   -- Гм! однако ж почему именно сегодня напала на тебя страсть к богомолью? А у меня тоже есть дело к тебе. Ты знаешь, сегодня назначены дебаты об обществе распространения женского образования, и ты непременно должен ехать со мною.
   Меня немножко передернуло при этих словах.
   -- Знаешь что? -- начал я, -- теперь не такие обстоятельства, чтобы думать об основании обществ. Да и сказать ли тебе правду, -- я мало вижу толку в этих обществах. Они, мне кажется, убивают только и подъедают частную инициативу людей богатых. Ведь вон Пибоди -- посмотри, как действовал. Даст тут миллион долларов, в другом месте два, в третьем -- три, -- смотришь, в одном месте, точно по щучьему веленью, университет вырос, в другом -- огромное благотворительное учреждение, в третьем... А будь общества, он, пожалуй бы, и внимания не обратил. Дескать, есть кому пещись. Так и у нас. Не будь вашего общества, может, ныне же на женское образование дал бы Кокорев миллион, Утин -- другой, Бенардаки -- третий, Поляков -- четвертый. Я называю этих богачей только к примеру, -- а мало ли у нас таких? А учредите вы общество, они скажут: теперь есть кому и помимо нас думать о женском образовании.
   -- Однако ж до сих пор ведь никто ничего не дал? -- возразила моя подруга.
   -- Конечно, не дал, но из этого не следует, чтобы не могли дать. А как заведете общество, так наверно уж не дадут.
   -- Ну, это еще бабушка надвое сказала, -- отвечала она, -- а ты все-таки со мною поедешь.
   "Вот тебе и попал, -- подумал я, отправляясь в свой кабинет. -- Что тут будешь делать? Отказаться -- нет никакой возможности. Заедят, со света сживут женщины. Ехать в собрание? Но ведь там, верно, человек двадцать, пожалуй, тридцать будет. Уж самый факт подобных собраний есть вещь незаконная. А там разнесется молва, что был в собрании, следовательно, рассуждал... затевал нечто, положим, законное, но... следовательно, все-таки человек некоторым образом недовольный, протестующий. И зачем это они у нас женское образование какое-то выдумывают? тут надобно бы и мужчин-то разучить, чтобы не высокоумствовали!"
   Просто досада меня взяла; веселого расположения духа как не бывало. В го время, на беду мою, как раз шасть в двери Федя Горошков.
   Федя Горошков мужчина лет сорока пяти, неуклюжий, длинный, как верста, желчный, ничего не делающий, но уверяющий всех, что он по горло завален работою и не знает отдыха. С утра до вечера он проводит время в том, что собирает разнообразные городские сплетни, преимущественно имеющие политический оттенок, разработывает их по своему вкусу и в украшенном и дополненном виде разносит по своим знакомым под названием новостей. Так как он темперамента меланхолического, то подбор новостей делает обыкновенно в печальном роде. Если вы находитесь в веселом настроении духа, он своею беседою непременно нагонит на вас тоску и скуку; если же вы и без того невеселы, тогда боже вас упаси от беседы с ним. В прежние времена, находясь в таком почтенном возрасте, Федя Горошков давно, конечно, понял бы, что он не более как сплетник, но в наше прогрессивное время он остается в том убеждении, что носит в душе своей Weltschmerz [мировая скорбь], и почитает себя политическим деятелем.
   -- Слышали вы новости? -- спрашивал Федя Горошков, вваливаясь в мой кабинет.
   -- Какие новости? -- говорю я.
   -- Аресты, батюшка, аресты, да ведь какие аресты! Уж тысячи три человек взято!
   -- Полно вам вздор говорить. Арестовано каких-нибудь человек десять, много пятнадцать, а вы валите целые тысячи! Да и какое нам дело до этих арестов?
   -- Вам-то какое дело?.. Как?.. Вы литератор -- и вам нет дела?! Ну, нет, вы этого не говорите. Я вам историей докажу...
   -- Какой вы мне это историей докажете? -- говорил я, чувствуя справедливость его слов и внутренно труся, но храбрясь. -- Историей, конечно, реакций?
   -- Та, та, та, -- продолжал безжалостный Федя Горошков, не примечая моего смущения, -- положим, что и историей реакций. А как вы узнаете, что теперь такое у нас: прогресс или реакция?
   -- Уж, конечно, не реакция, -- пробормотал я.
   -- Гм, нет, -- начал снова Федя Горошков. -- А слышали вы, что Белоголового арестовали?
   -- Вздор, вздор, -- отвечал я. -- Я вчера видел Белоголового.
   -- Ну да, вчера вы видели, а сегодня в ночь взяли; и всех студентов, исключенных по истории Полунина, взяли, и самого даже Полунина взяли.
   -- Полунина-то зачем же? -- спросил я, невольно улыбаясь.
   -- А для полноты сведений, -- отвечал, не запинаясь, Федя Горошков.
   -- А слышали вы? -- начал он снова...
   Вестей, вроде представленных мною, рассказал мне Федя Горошков с три короба и, прощаясь, несколько раз повторил мне: "Нет, вы будьте поосторожнее, пообыщитесь; не ровен случай". Все, что говорил Федя Горошков, было или просто нелепо, или невероятно, или сомнительно; рассуждения и соображения его были глупы, но когда человек находится под влиянием паники, его легковерие быстро возрастает, и всегда в обратном отношении к здравому смыслу. Он делается способен скорее поверить вещи самой нелепой, нежели тому, что естественно и очевидно. Так было и со мной. Я понимал всю несостоятельность речей Феди Горошкова, мог доказать нелепость, невероятность или сомнительность каждой его сплетни, видел глупость его соображений, а вместе с тем мне невольно думалось: "А ведь почему-нибудь говорят же? Кто ж его знает, что может быть?" В ушах у меня постоянно звучали прощальные слова Феди Горошкова: "Нет, вы будьте поосторожнее, пообыщитесь; не ровен случай". Сначала я старался отогнать их от себя, но напрасно; они то и дело завладевали всеми моими мыслями, так что я стал привыкать к ним, вдумываться в них и, наконец, порешил: "Почему же и не самообыскаться? Самообыскание есть ведь только восполнение самоиспытания, и восполнение некоторым образом даже необходимое".
   Но здесь мне предстоял трудный подвиг. Мне не хотелось о своем намерении самообыскания говорить жене. Потому что, как хотите, неловко как-то сказать жене или кому бы ни было, что я хочу обыскивать сам себя, или, что то же, хочу сам обыскивать свою квартиру. А между тем самообыскание нужнее было скорее всего для моей жены, чем для меня. Меня мало вообще интересовали разные запрещенные политические редкости, а она была неравнодушна и к сочинениям заграничной печати и к карточкам великих, но запрещенных людей.
   Жена моя прекрасная, цельная натура. В ней нет того раздвоения, к которому мы привыкаем с самых ранних лет. Она не разделяет мысли от слова, слова от дела; что она раз признала честным и хорошим, от того никогда не отречется, даже притворно, напротив, будет отстаивать всеми силами везде и всегда. Для истины всякая аккомодация к существующему положению дел, по ее убеждению, унизительна и преступна. Чем пламеннее делается натиск на то, что она привыкла считать честным и хорошим, тем суровее дает она отпор, невзирая ни на какие лица и обстоятельства. Это качество я глубоко ценю и уважаю в ней. Но читатель, знающий наши общественные отношения, согласится, что бывают случаи, когда означенное качество может причинять большие беспокойства.
   Когда я вошел в кабинет своей жены, она сидела и читала "Мизераблей" В. Гюго.
   -- Что ты читаешь? -- спросил я, будто не замечая.
   Она назвала книгу.
   -- Старенько, -- сказал я. -- Да и талант Виктора Гюго давно уже поизносился. Ныне и у нас можно найти много кой-чего гораздо поновее и поталантливее.
   -- Что же, например? -- спросила она.
   -- Да мало ли что? Например: "Идиот" господина Достоевского. -- Она сделала гримасу. -- "Преступление и наказание" его же, -- продолжал я с прежнею храбростью. -- Некоторые критики очень хвалили этот роман именно за картинность, которою только и берет Виктор Гюго. -- Она поморщилась. -- А то вот, -- снова начал я, -- последние сочинения нашего романиста И. С. Тургенева: "Собака", "Лейтенант Ер...". -- В это время я взглянул на мою супругу и не кончил слова. Ее глаза обращены были на меня с таким укором, что мне стало совестно продолжать. -- Ну да, -- начал я, -- я ведь говорю это только к примеру, называю первое, что мне приходит на память. Мало ли что у нас есть хорошего? Во всяком случае, что тебе за охота читать эти размазанные, растянутые, надоевшие всем описания нищеты, вечные нападки на богатых...
   -- А тебе хотелось бы, -- возразила моя супруга, -- чтобы я читала нападения на бедных за то, что они притесняют богатых?
   Я замолчал. "С какой стати, -- думал я в это время про себя, -- привязался я к этим Мизераблям. Пусть ее читает их на здоровье, если хочет!"
   -- Впрочем, это ведь я так, -- начал я, -- только между прочим и из патриотизма обращаю твое внимание на недостатки Виктора Гюго. А у него есть, конечно, много и достоинств, и если он тебе приходится по сердцу, отчего же его и не читать? А это что у тебя валяется? -- сказал я, взяв одну из лежавших на столе книг, на которую давно уже были устремлены мои очи. -- Ба! Заграничный исторический сборник. Ну, об этом нельзя сказать того же, что о Гюго. Это можно совсем не читать без всякой потери!
   -- Это почему? -- спрашивала моя супруга, смотря на меня во все глаза.
   -- Да потому, -- отвечал я, -- что... что ж это такое? Не то роман, не то история. Иные акты, конечно, встречаются и любопытные, но они ничем не удостоверены; что же толку в том, что ты их будешь знать?
   -- А какие же акты удостоверены?
   -- Да все, -- отвечал я, -- которые издаются не за границей, а у нас дома. Здесь издается все на основании подлинных, несомненных документов; если бы относительно чего возникло сомнение, можно сейчас печатно возбудить вопрос, завести спор, и дело тотчас выяснится. Мне жаль, -- прибавил я, -- что, читая исторические акты, издаваемые за границей, ты не заглянешь никогда в те, которые издаются здесь. Есть, которые далеко будут полюбопытнее тамошних, -- а насчет подлинности не может быть и тени сомнения.
   -- Какие же это, например?
   -- Да вот все, которые печатаются в "Архиве" Бартенева. С нынешнего года выходит еще одно такое издание Семевского. Архив я имею уже, а Семевского, если хочешь, также выпишу. Оба гораздо любопытнее "Исторического сборника". Впрочем, ты "Исторический сборник", вероятно, давно уже прочла. Не хочешь ли -- я пойду прогуливаться и отнесу его. У кого ты его брала?
   -- А знаешь, что я тебе скажу, -- сказала жена, пристально смотря мне в глаза, -- тебе в душе должно быть очень стыдно!
   -- Отчего же? Я... только так, -- бормотал я, конфузясь.
   -- Признайся, -- продолжала она, -- что ты меня обыскиваешь и поставлен в необходимость говорить разную дичь. Отчего не сказать было прямо, что ты немножко трусишь и желал бы, чтобы я очистила свою квартиру от некоторых книг и карточек, которые могут компрометировать.
   -- Ну да... быть осторожным -- вещь, конечно, не лишняя, -- говорил я с смущением, -- но я вовсе не думал... ты говоришь пустяки...
   -- Перестань... теперь я все понимаю и все негодные книги удалю. А карточки какие тебе не нравятся?
   -- Карточки твои все хороши, -- говорил я, пересматривая ее альбом, -- только вот, мне кажется, напрасно поставила ты в первую голову Фурье, Луи Блана, Прудона. Они, конечно, люди с талантами, но основательности в них не особенно много. Это не то, что Бэкон, Кеплер, Ньютон...
   -- Ты, пожалуйста, перестань об основательности. Не нравится тебе, -- и я выброшу их.
   -- Нет, зачем же выбрасывать... Они, во всяком случае, светила, но ты только поставь их подальше. Да кроме того, у тебя коллекция замечательных лиц неполна, да и альбом с пустыми местами смотрит как-то некрасиво. Не хочешь ли, я дам тебе -- для пополнения -- нашу иерархию?
   -- Какую это иерархию?
   -- Да карточки наших преосвященных.
   -- Это зачем? Ты, пожалуйста, не прислуживайся. Уничтожать можешь, что хочешь, а пополнять тебе мой альбом не позволю. Можешь свой завести и помещать там, кого хочешь.
   -- Ну, где ж мне возиться с альбомом. Я и тебе посоветовал так, ради полноты твоего альбома.
   -- Не нужно советов. А что ты желаешь, будет исполнено в точности: не будет ни одной карточки с лицом неодобрительного политического поведения и ни одной книги с мыслями красноты неузаконенной. Иди и будь спокоен.
   Совершив тяжелый подвиг объяснения с женою, я пошел в кабинет, чтобы совершить процесс самообыскания над собою. Я заглянул в свои книжные шкапы, в ящики письменного стола, в диванные ящики, в особые сундуки, назначенные исключительно для бумаг, -- везде были груды, так что, если бы собрать все вместе, образовался бы, наверное, большой воз. Для основательного разбора этих бумаг несколько человек должны бы были убить, по крайней мере, месяц времени. Бумажный этот хлам копился у меня в течение более десяти лет. В нем было все -- и целые статьи разных сочинителей, предназначавшиеся к печати и оказавшиеся неудобными для печатания, и бесчисленные черновые листы напечатанных сочинений, разбитые по страницам и перемешанные вместе из нескольких десятков сочинений, и разные счеты, и бесчисленное множество писем, писанных в течение десяти лет на имя разных редакций -- все это в течение более десяти лет никогда не разбиралось; при переездах с квартиры на квартиру, на дачи и с дачи складывалось охапками в простыни и из простынь таким же образом перекладывалось снова куда попало. Можно представить себе, какой хаос господствовал в этом хламе! Что было с ним делать? Сжечь? Но как сжечь без разбору? Среди хлама могли заваляться бумаги забытые и ненужные, но которые потом, по востребованию, могут оказаться весьма нужными. Разбирать все это? Но разбирать нужно самому и тщательно, а для этого пришлось бы просидеть за ними месяца три. Наконец, если бы на все махнуть рукой, решиться сжечь все без разбора и начать жечь, то таким аутодафе можно поставить на ноги всю прислугу, возбудить подозрение, что жжешь нечто преступное. И кто поручится, что может из этого выйти? Я, перекрестясь, решился на волю божию оставить хлам, как он был. Но мне хотелось полюбопытствовать хотя немножко, что в нем есть, и, так сказать, предвосхитить впечатление того, кому пришлось бы разбирать его. Я подошел к одной маленькой куче, лежавшей внизу книжного шкапа, вынул несколько ненапечатанных старых сочинений, пук всевозможного винегрета из разных отрывочных листов, счетов, писем; перекинул в последнем несколько листов, счетов, писем и вдруг, о ужас, нахожу следующую записку:
   "Приходите сегодня в квартиру ул. д. N в 9 часов вечера, здесь соберется тесный кружок людей, посвященных в тайну, для совета по известному вам делу.
   Вас ждут
   Известные вам".
   На записке не было никакой даты. Бумага и чернила сохранились так, как будто писаны были назад тому не более одного, двух месяцев. Прочитав эту записку, я обомлел от ужаса. Рука незнакомая. Когда и кем могла быть писана подобная записка? Я начал припоминать, думал, думал, но напрасно ломал голову; ничего не мог придумать. Боже! уж не подброшена ли мне кем-нибудь из любопытных консерваторов такая записка... Меня обдало холодом при этой мысли. Однако ж, поразмыслив немножко, я признал всю невероятность, нелепость подобного предположения. В это время, все продолжая раздумывать о записке, я машинально протянул руку к следующей бумаге, лежавшей в кучке под запискою, и на вынутом мною листе прочел список лиц. Тогда для меня все объяснилось. Этот список заключал в себе имена лиц, намеревавшихся издавать газету на паях назад тому десять лет. Предприятие это не осуществилось. Но собраний по нему было много; между прочим, были и интимные собрания человек шесть или семь, из лиц, руководивших делом, которые собирались предварительно для того, чтоб условиться между собою, что поддерживать в общем собрании. Записка написана была таинственно в шутку, из школьничества. Что, если бы эта записка, думал я, попала! Кто бы поверил такому простому объяснению дела? Ведь по ней можно подумать бог знает о каком кружке. Я, разумеется, немедленно сжег эту записку. Но мог ли я ручаться, что подобных записок нет еще в моем бесконечном хламе? А между тем делать с ним, как я уже сказал, было нечего. Волей-неволей надобно было махнуть рукой.
   Кроме хлама, у меня было пачки три бумаг, действительно дорогих для меня. Это были письма моего покойного отца, письма разных близких ко мне, накопившиеся в течение не одного десятка лет, наброски мыслей, которые я делал по разным случаям, заметки и т. п. Бумаги эти лежали отдельно от всех других в особом помещении конторки. Что делать с ними? -- думал я. Жечь их я не желал бы никоим образом. Они были слишком дороги для меня по воспоминаниям. Но в случае крайности я охотнее решился бы сжечь, нежели отдать их в посторонние руки. И это не потому, чтоб в этих бумагах было что-нибудь преступное, чтоб они могли компрометировать меня; ничего подобного, ни малейшего прикосновения к политической сфере в них не было. Но эти бумаги были некоторым образом ключом ко мне самому; они вводили в мир моей души, давали возможность следить за настроением моей мысли, угадывать мои симпатии и антипатии, изучать характер моих отношений к людям и т. п. А мне не хотелось, чтобы кто-нибудь влезал в мою душу. Куда деваться с этими бумагами? -- думал я, где скрыть? Я припоминал имена бесчисленных моих знакомых. Много из них было, конечно, таких, у которых я мог надежно схоронить мои драгоценности. Но как было обратиться к ним с подобным предложением? Сказать им, что я чего-то боюсь, значило бы некоторым образом уже скомпрометировать себя в их глазах. Долго я думал, где бы мог скрыть мои сокровища, наконец меня озарила блестящая мысль.
   При одной из петербургских церквей, в звании просвирни, процветала моя двоюродная тетушка Марья Осиповна Самопалова. Мы видались с тетушкой очень редко, не более шести, семи раз в год, но это не мешало нам взаимно любить и уважать друг друга. Тетушка была женщина добрейшая и с таким природным светлым умом, что хотя и не получила никакого воспитания, но догадкой доходила до понимания многого такого, что остается подчас непонятным самым развитым женщинам.
   -- Время ныне стало бойкое противу прежнего, -- говорила она мне. -- Все везде разбирают, все критикуют. Видно, что свету в миру, противу прежнего, гораздо прибыло. Только жить от этого не легче стало. Лбом стены не прошибешь. Свет попадает в немногие головы, и темноты по-прежнему все видимо-невидимо. Светлячки бедные и гибнут напрасно.
   -- Что? Дали трепку! Поприжмете теперь хвост-то! -- говорила мне тетушка вскоре после одной бури, многих потревожившей. -- Али не уйметесь? Будете строчить по-прежнему?
   -- Вы знаете народную примету, тетушка, -- отвечал я шутя, -- что кто раз начал строиться, тот будет строиться до гробовой доски; так и тот, кто начал писать, не перестанет до конца жизни. Да и чего нам бояться? Разве мы худое что делаем?
   -- Коли худое, но что ты сделаешь, когда люди не прозрели еще настолько, чтобы отличить хлеб от мякины?
   -- Так что ж вы думаете, тетушка, бросить писать?
   -- Зачем бросать? Всякий пусть делает, что может и умеет. А иначе мир не будет стоять. Я вот не бросаю же просвиры печь.
   -- Да вам хорошо просвиры печь, когда вас никто за это не трогает.
   -- А ты посмотри-ка по своим книгам, -- отвечала мне тетушка, -- так и увидишь, что было время, когда просвиры печь было опаснее, чем писать книги. Однако просвирни не бросали своего дела и пекли просвиры.
   -- Так что же?
   -- Ну, пишите и вы, -- не боясь опасностей за чистое дело, -- и достигнете того, что со временем и вам так же вольготно будет, как теперь просвирням.
   Такова моя тетушка.
   Связав в узелок драгоценные мне бумаги, я отправился к ней в твердой уверенности, что нигде безопаснее нельзя схоронить их на время, ибо никакие политические бури не могут достигнуть до мирного жилища никому не известной просвирни. Тетушка только что управилась, как она говорила, с печью, то есть вынула просвиры, и сидела за чаем.
   -- Вот неожиданный гость! -- приветствовала меня она, едва я вошел в комнату. -- Недаром у меня сегодня целое утро всё искры из печки выскакивали. Какими ветрами занесло?
   -- Что ж? Аль ныне пути к вам заказаны, что можно попадать только с попутными ветрами? -- шутил я.
   -- Какое заказаны, -- всегда рады гостям, да гости вы спесивые; к такой мелюзге, как мы, неповадно жалуете. Что это за кулечек привез? -- спросила она, указывая на саквояж с моими драгоценностями.
   -- Это, -- говорю, -- кой-какие мои бумаги, которые я счел за лучшее на некоторое время положить к вам.
   -- Что, верно, опять трепка? -- сказала тетушка, улыбаясь. -- Слышала уж я. На днях дьяконица рассказывала, что какой-то ее знакомый из кутейников попался.
   -- За что же? -- спросил я.
   -- А за то, что, не постригшись в попы, начал обедню служить.
   -- Это как?
   -- А так, умишку не набрался еще, в университете побыл всего без году неделю, а начал равные турусы разводить о царствах и народах; болтать везде, что и это не так, и то не так, и что мы, дескать, собираемся устроить все лучше.
   -- И что ж?
   -- Да жаль беднягу. Хорошо, если удастся отвертеться одним сиденьем, а то придется за такую болтовню дорого поплатиться. У нас, ты сам знаешь, на этот счет строго, не так, как в иностранных землях...
   -- А вы, тетушка, кажется, сами не прочь заняться устройством царств, -- сказал я шутя.
   -- Ах ты, крюк этакой, -- отвечала она, смеясь, -- что ж, доносить, что ли, пойдешь? Тогда у кого свой кулечек-то оставишь? Давай его сюда. Вишь, сколько настрочил. Чай, тоже все об устройстве царств хлопочешь?
   -- А вы боитесь?
   -- Да что мне бояться. Я не то что людей, я и чертей не боюсь; каждая просвира с крестом, -- и они бегут от моего дома без оглядки.
   Поболтав еще с тетушкой около получаса, я отправился домой. На душе у меня стало опять легко и ясно. Теперь, думал я, я стал человек, как есть: самоиспытан, самообыскан. Все неприятное удалено. Положим, что у меня остались груды неисследованных старых бумаг. Да ведь не на всякий же, в самом деле, хлам будут обращать внимание? Погода стояла отличная. Я с жадностью глотал свежий воздух. Мысль становилась все яснее и бодрее. Я стал думать, что дело, которое причиняет мне столько беспокойства, должно быть, какие-нибудь пустяки; что таким солидным людям, как мне, о подобных пустяках и думать стыдно. Я стал разбирать вышеприведенные догадки молвы, и мне стало совестно, что я мог хоть на минуту верить подобному вздору. Домой я приехал в совершенно спокойном и веселом расположении духа. Жена выбежала ко мне также вполне веселая и счастливая и, вытянувшись комически во фронт и приложив пальцы к своему чепчику, отрапортовала, что теперь в нашей квартире обстоит все благополучно, нет ни одной зловредной книги, ни одной компрометирующей карточки.
   Но блаженство мое продолжалось недолго. Едва я вошел в мой кабинет, я увидел на столе целый пук "Московских ведомостей". Я выписал их ныне очень поздно и не получал в течение более недели после нового года, и очень скучал за ними. "Московские ведомости" составляют мое любимое чтение, потому что в них всегда есть нечто пряное, подзадоривающее, раздирающее. В случаях же, когда они захотят кому насолить, они делаются просто прелестны. Читая их, иногда не веришь ни одному слову, которое написано, а между тем неприметно для себя самого увлекаешься, восторгаешься, чувствуешь, как пробивает в тебе шаг за шагом чувство кровожадной, татарской свирепости, которое мудрая политика московских князей вместе с монголами, соединенными усилиями, насаживала и воспитывала в русском народе, и которое, благодаря этим усилиям, так глубоко утвердилось в нем, что не заглохло до сих пор, несмотря на все гуманные помазания и врачевания последнего времени. Прочитывая подобную статью, находишь себя вдруг способным повесить весь мир ни за что ни про что. Я с жадностию бросился на лежавшие предо мною "Московские ведомости". Но прием пряностей на этот раз был так силен, что через полчаса меня била уже лихорадка.
   Невероятные вещи! Все, что я знал доселе о "нечаевском деле" -- все становилось вверх дном! Все мои самоиспытания и самообыскания не вели ни к чему. По уверению "Московских ведомостей", виновны вовсе не те, которые виновны, а виновата на первом плане петербургская литература, вожаками которой в злоумышлениях представляются Шелгунов, Суворин и Генкель. Я читал и не верил глазам своим. Возможно ли это? Возможно ли, чтобы эти почтенные граждане были конспираторами?
   Если бы г. Шелгунов, думал я, и захотел сделаться петербургским конспиратором, он не может; он давно уже живет вне Петербурга, в изгнании. Суворин... но нет, кому же из читающих его фельетоны в "Петербургских ведомостях" может прийти на мысль заподозрить этого писателя в политических замыслах? -- Наконец, не есть ли полнейший абсурд самая мысль о том, что в этих замыслах может принимать участие такой гражданин, как Генкель, вся деятельность которого есть неумолкающее свидетельство о его благонамеренности?
   Так представлялось мне дело с одной стороны, и я, по-видимому, вполне убеждался, что "Московские ведомости" говорят вздор. Но немедленно ряд успокоительных мыслей вытеснялся рядом других, совершенно противоположного свойства. "Шелгунов не живет в Петербурге, -- думал я, -- но разве он не может приезжать сюда под чужими именами и видами и конспирировать? Разве у нас это так трудно? Разве не то же самое делал Нечаев? Суворин не может быть заподозрен в неблагонамеренности. Да так ли? Не он ли написал: Всякие, -- сочинение, о котором г. прокурор судебной палаты Тизенгаузен, изучавший это сочинение, как он сам говорит, "с полным беспристрастием, требуемым правдою, во имя которой творится суд", выразился, что "оно, не представляя собой ничего полезного, может только вносить смуту в неопытные умы, возбуждая в них безотчетное раздражение против существующего порядка вещей и столь же безотчетное стремление к какому-то иному политическому и гражданскому строю"? Не есть ли г. Суворин потаенный, хотя и прикинувшийся "невинностью", Ильменев? Наконец, и в самом Генкеле глаз наблюдательный не может ли усмотреть некоторого скептицизма относительно прав литературной собственности, если примет во внимание недавнее упорное отстаивание им своего права на статью Марка Вовчка без всякого законного на то акта и невзирая на протест последней? Кто может знать, не имеет ли он коммунистических воззрений вообще на собственность? А собственность составляет, как известно, одну из первых основ существующего порядка".
   Эти мысли склоняли меня снова на сторону "Московских ведомостей". Я вновь прочитывал их громовые статьи и думал, что все, что они говорят, возможно. Я соглашался даже с тем, что всякий литератор может быть заговорщиком, сам не зная и не подозревая того; он может быть кругом опутан интригою и мыслить под влиянием ее, самодовольно воображая при этом себе, что он мыслит вполне самостоятельно и независимо. Я начал сомневаться даже в самом себе. Я начал думать: действительно ли то, что я пишу, пишу по собственному убеждению? Не опутан ли я изменою, как и другие? Не заговорщик ли я?
   Соглашаясь с этим, я неизбежно соглашался и с новою системою следствия, рекомендуемою "Московскими ведомостями". По закону арестуют обыкновенно тех, против кого есть несомненные улики относительно участия в преступлении. "Московские ведомости" держатся того мнения, что так ничего не разыщешь, поймаешь только мелкоту, а корни -- главные виновники -- останутся скрытыми. По их мнению, надобно брать не по несомненным уликам, и даже не по уликам, а так просто по предположению или, точнее сказать, по вдохновению. Белоголовый пишет статью против Полунина, защищаемого советом Московского университета, -- очевидно, он агитатор, его надобно взять. Шелгунов, Суворин, Генкель осмелились не соглашаться с "Московскими ведомостями" и даже непочтительно отозваться о их редакторе. А и "Московские ведомости", и редактор их суть столпы отечества. Следовательно, Шелгунов, Суворин и Генкель хотят потрясти столпы отечества и даже, может быть, выковырнуть их. Не ясно ли, что они не только вредные агитаторы, но некоторым образом враги отечества? Но они, то есть Шелгунов, Суворин и Генкель -- только вожди. За ними стоят целые партии их единомышленников и пособников. Не очевидно ли, что для порядка было бы не худо и каждому из сих последних помочь в процессе самообыскания и вместе с тем поэкзаменовать каждого из них в некоторой особой исповеди по вопросам: "С кем вы знакомы?", "Кого вы из ваших знакомых больше любите и у кого чаще бывали?", "О чем вы между собою разговаривали?", "Каких вы держитесь убеждений относительно религии, образа правления и т. п.?"
   В словах моих теперь проглядывает, как замечает, конечно, читатель, некоторым образом скептическое отношение к рекомендуемой "Московскими ведомостями" системе следствия. Но когда я читал громоносные статьи "Московских ведомостей" и находился под их влиянием, тогда было не то. Мне думалось, что иначе и быть не может, и не должно быть; что так именно и должно производиться следствие, как они рекомендуют, что надобно захватить и посадить в тюрьму всех, кто занимается литературой в Петербурге, кто сочувствует ей, кто читает ее.
   Из этого убеждения я стал несколько выходить только тогда, когда озлобленная "Московскими ведомостями" петербургская литература вооружилась на них почти поголовно. Поход предпринят был так удачно, так вовремя и кстати, что увенчался неожиданной победой. "Московские ведомости" смирились и раскаялись, но раскаялись так неопределенно и смутно, что трудно понять, в чем они раскаялись.
   Вот почему я не могу не признаться, что победа над ними напоминает мне известную всем народную картину погребения кота мышами. Мыши вообразили себе, что кот умер, и высыпали из всех своих нор, чтобы праздновать свое торжество. Но кот не умер, а только притворился умершим, чтобы тем удобнее рассмотреть своих врагов и узнать их норы... Конечно, для мышей отдых и то, если кот на время только успокоился или, по крайней мере, явился приниженным, но отдых этот, как читатель сам поймет -- недостаточно успокоительный. Правильно поставлено будет общество только тогда, когда в нем не будет возможности одним делаться котами, а другим -- мышами...
   А такая постановка общества зависит от перемены системы политического процесса.
   Есть, впрочем, основание думать, что эта перемена уже начинается. По крайней мере, в "нечаевском деле" следствие производилось под наблюдением прокурорского надзора обыкновенными судебными следователями; аресты, говорят, также производились с согласия прокурорского надзора. Наконец, назначен, согласно судебным уставам, сенатор кассационного департамента для ведения всего следственного процесса, как такого, который должен будет поступить на рассмотрение верховного суда. Для спокойствия общества более ничего и не нужно, кроме того, чтобы каждый политический процесс производился на точном основании судебных уставов. По крайней мере, люди невинные не будут трепетать вместе с виновными, а с людей слишком прозорливых, вроде, например, публицистов "Московских ведомостей", снимется непосильное бремя отыскивания виноватых по градам и весям обширного нашего отечества. И наверное, они сами почувствуют себя не в пример против прежнего легче...
  

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые -- ОЗ, 1870, N 2, отд. "Современное обозрение", стр. 394--413 (вып. в свет--18 февр ). Без подписи. Авторство установлено С. С. Борщевским на основании анализа текста -- Неизвестные страницы, стр. 525--532.
   По жанру статья граничит с сатирическим очерком. Социально-психологические характеристики здесь персонифицированы в образах автора -- известного литератора, его жены, тетушки, его приятеля Феди Горошкова.
   Центральный образ рассказчика представляет широкое обобщение психологии русского интеллигента пореформенного времени, а отдельные факты его биографии, взятые из жизни самого Салтыкова (характеристика "архива" писателя, рассказ о неудавшейся попытке создания "своего" журнала и др.), сообщают повествованию тот доверительно-интимный тон, атмосферу острой личной заинтересованности в общественных делах, которая так характерна для салтыковского стиля.
   В том же номере "Отечественных записок", где помещена статья "Наши бури и непогоды", напечатана глава V первой части поэмы Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" ("Помещик"), которая заканчивается словами:
  
   Порвалась цепь великая,
   Порвалась, -- расскочилася --
   Одним концом по барину,
   Другим по мужику.
  
   Каким образом "ударила" эта цепь по интеллигенции, показал Салтыков во многих статьях и очерках, начиная со второй половины 60-х годов, в особенности в таких больших циклах, как "Дневник провинциала в Петербурге", "За рубежом", "Благонамеренные речи", "Письма к тетеньке", "Современная идиллия". Этой теме целиком посвящена статья "Наши бури и непогоды". Непосредственным поводом к ней явился ряд грубопровокационных выступлений "Московских ведомостей" против революционной молодежи и либерально-демократической печати в связи с подготовкой "нечаевского процесса" (см. стр. 516--517). Салтыков передает то состояние страха, которое охватило русское общество при первых известиях об арестах, чувство полной беззащитности ни в чем не повинного человека перед неограниченной властью произвола и сыска, олицетворенного в целой плеяде охранителей: от околоточного надзирателя до редактора "Московских ведомостей". Первые разрозненные сведения об арестах членов организации "Народная расправа", о связях Нечаева с Бакуниным, об обстоятельствах убийства студента Иванова (см. стр. 519--527) стали появляться в печати в декабре 1869 -- январе 1870 г. "Московские ведомости" регулярно отводили таким сообщениям пространное место и сопровождали их комментариями вроде следующих: "Спрашивается, может ли общество оставаться нейтральным относительно этих революционеров? <...> Нет, это отъявленные враги своего отечества, это друзья и пособники его врагов, это их создания и орудия" (1870, N 4 от 6 января). Или: "Пусть гибнут мальчишки, пойманные на удочку нигилизма, -- вожди и глашатаи нигилизма потирают себе руки" (1870, N 5 от 8 января). Идеализируя все устои современной русской жизни, от земского мира до общественной инертности массы населения, "Московские ведомости" заявляли: "У нас еще не дошло дело до столкновения мнений ни в науке, ни в политической жизни, по той простой причине, что у нас пока не имеется ни того, ни другого" (1870, N 14 or 18 января). По-видимому, это утверждение катковской газеты парирует Салтыков, когда с горькой иронией отмечает, "что, не пользуясь в действительности политическим существованием, мы то и дело терпим политические бури". Салтыков глубоко исследует самый процесс влияния этих обстоятельств на сознание и поведение интеллигента, который проходит три стадии эволюции: самоуглубление, самоиспытание и самообыскание. Такая триединая формула отчасти предвосхищает известные ступени морального падения либерала, которые сатирик покажет позднее: "по возможности", "хоть что-нибудь", "применительно к подлости" ("Либерал", 1885).
   Еще в статье "Один из деятелей русской мысли" Салтыков писал о разрушительном, уродующем влиянии "внешних опасностей" на духовный мир мыслящего человека. Внешние и внутренние опасности, подстерегающие русскую интеллигенцию накануне "нечаевского процесса", во время нового наступления сил реакции обрисовал Салтыков в статье "Наши бури и непогоды". "Недреманное око", неотступно наблюдающее извне за каждым шагом интеллигента, поселяется и внутри его сознания. Возникает салтыковский образ вездесущего "любопытного консерватора", то есть провокатора и доносчика. Развитие этой темы в других произведениях сатирика, в частности в очерке "Охранители" (1874), из цикла "Благонамеренные речи", обратило на себя внимание Достоевского, который записал в одной из черновых тетрадей: "Тема сатир Щедрина -- это спрятавшийся где-то квартальный, который его подслушивает и на него доносит; а г-ну Щедрину от этого жить нельзя". Запись эта, опубликованная в первом томе посмертного Собрания сочинений Достоевского ("Биография, письма и заметки", СПб. 1883, стр. 370), разумеется, была замечена Салтыковым. Отвечая на этот упрек Достоевского в беседе с Г. И. Успенским, Салтыков разъяснил подлинный смысл своей темы, что имеет прямое отношение и к статье "Наши бури и непогоды": "Вот Достоевский написал про меня, что, когда я пишу, -- квартального опасаюсь. Это правда, только добавить нужно: опасаюсь квартального, который во всех людях российских засел внутри. Этого я опасаюсь" ("Голос минувшего", 1913, N 2, стр. 235--236). С новой силой этот образ возрождается в "Современной идиллии". По словам Глумова, доносчик -- "гороховое пальто" -- "внутри оно у нас, в сердцах наших". Можно сказать, что в творческой истории "Современной идиллии" статье "Наши бури и непогоды" принадлежит важное место.
   В том же номере журнала, где появились "Наши бури и непогоды", был напечатан обзор "Наши общественные дела" (Н. А. Демерта), который завершался главой "По поводу известия о смерти А. И. Герцена". Автор, подобно Салтыкову, характеризует атмосферу обывательского страха перед именем Герцена. Он описывает, как газета с извещением о смерти великого революционера переходила из рук в руки при полном молчании. Консервативные органы печати затеяли спор о том, кто первый парализовал общественное влияние издателя "Колокола": "М. Н. Катков, Б. Н. Чичерин или Н. Ф. Павлов?" В заключение автор говорит. "Каждый мыслящий и не боящийся высказать правду человек очень хорошо знает, что покойный Герцен представляет собою не только замечательного беллетриста, но просто исторический факт, которого впоследствии обойти будет невозможно" (стр. 381).
   Скрытое упоминание о Герцене, чья деятельность остается примером высокого гражданского подвига, имеется и в статье Салтыкова (см. ниже прим. на стр. 518).
   Заключая статью, Салтыков в иносказательной форме говорит о необходимости коренных социально-политических перемен. Сравнивая временную победу либеральной прессы над "Московскими ведомостями" с сюжетом о погребении кота мышами в лубочных картинках, он заявляет, что "правильно поставлено будет общество только тогда, когда не будет возможности одним делаться котами, а другим -- мышами...".
   Стр. 170. ...герой "времен очаковских и покоренья Крыма". -- Цитата из монолога Чацкого "А судьи кто?" (А. С. Грибоедов. Горе от ума).
   Стр. 171. ...каждый сидит под виноградом своим и под смоковницею своею... -- Библейское выражение, символизирующее спокойствие и благоденствие (третья "Книга Царств", IV, 25; четвертая "Книга Царств", XVIII, 31).
   ...вся страна наслаждается, по выражению одного публициста, глубоким земским миром. -- Имеется в виду М. Н. Катков.
   Стр. 173. Еще с 1862 г., убежденный И. С. Тургеневым. -- Имеется в виду роман "Отцы и дети". Об отношении к нему Салтыкова см. наст. изд., т. 5, стр. 581--582; т. 6, стр. 9, 15--16 и др.
   Стр. 175. Я начинаю с того, что припоминаю всех заподозренных "Московскими ведомостями"... -- Многие статьи "Московских ведомостей" по поводу "нечаевского дела" носили характер неприкрытых доносов. 20 декабря 1869 г. (N 277) газета объявляла: "Теперь ходят слухи, что этот Нечаев снова появляется на сцену и при весьма странных обстоятельствах: он, говорят, возвратился в свое любезное отечество. Нам пишут из Петербурга: "В прошлом августе здесь появилась из Женевы прокламация на русском языке под заглавием "Начало революции". В ней предписывается всем эмигрантам немедленно прибыть в Россию. Лишь некоторым почетным эмигрантам, Бакунину, Герцену и др., дозволялось быть, где они пожелают. <...> Нам сообщают также, что в Петербург, после сделанного через прокламацию предупреждения, действительно будто бы приехало несколько эмигрантов, и в числе их прибыл благополучно и Нечаев. Мало того, рассказывают, что Нечаев успел уже перенести свою деятельность в Москву и будто бы обретается теперь здесь". На другой день, 21 декабря 1869 г., "Московские ведомости" (N 278) сообщали: "Всем известно, что с некоторых пор наша учащаяся молодежь стала предметом злонамеренной агитации. Наши учебные заведения осаждены каким-то тайным врагом, который на них пробует свои силы и который, нет сомнения, совсем не то, чем он выдает себя для уловления бедных молодых людей". Далее названа фамилия доктора Н. А. Белоголового, автора статьи "Клинический профессор Полунин", напечатанной в декабрьском номере "Архива судебной медицины" 1869 г. Белоголовый возлагал ответственность за студенческие беспорядки на реакционных профессоров медицинского факультета Московского университета.
   Стр. 176. ...для преступлений литературных существует особый следственный и судебный процесс. -- Законом от 6 апреля 1865 г. была предусмотрена судебная ответственность за "преступления печати".
   Стр. 178. ...Белоголового арестовали. -- Очевидно, Салтыков считал, что такой слух мог быть порожден статьей "Московских ведомостей" от 21 декабря 1869 г. (N 278), написанной в форме доноса на доктора медицины Н. А. Белоголового, который обвинялся в сочувствии революционной молодежи.
   ...студентов, исключенных по истории Полунина. -- См. стр. 200--202.
   Стр. 179. ..."Почему же и не самообыскаться?" -- Как установил С. С. Борщевский, Белоголовый, в одной из статей издававшейся при его участии заграничной газеты "Общее дело" (1884, N 64), употребил это щедринское словечко, назвав "эпохой самообыскания" время, наступившее после покушения на Александра II, совершенного 2 апреля 1879 г.
   ...к карточкам великих, но запрещенных людей. -- Имеются в виду фотографин Герцена и Гарибальди, получившие широкое распространение в России в 60--70-х годах
   аккомодация -- приспособление.
   меч пламеннее делается, натиск... тем суровее дает она отпор. -- Салтыков перефразирует строку из стихотворения Пушкина "К вельможе" (1830): "Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый".
   Стр. 180. ...читала Мизераблей В. Гюго. -- Роман В. Гюго "Les Miserables" ("Отверженные") в русском переводе появился в 1862 г. В 1866 г. он вышел в издании В. Генкеля, но вначале был задержан цензурой за "революционные и социалистические тенденции".
   "Идиот" г. Достоевского -- Оценку этого романа Салтыковым см. на стр. 413.
   ...хвалили этот роман именно за картинность. -- По-видимому, речь идет о статье Писарева "Борьба за жизнь" ("Дело", 1867, N 5; 1868, N 8), в которой "Преступление и наказание" рассматривалось не как идейно-философский, а исключительно как социальный роман, воссоздающий правдивые картины трагически тяжелой борьбы за существование.
   ..."Собака", "Лейтенант Ер"... -- Рассказ "Собака" был напечатан в "С.-Петербургских ведомостях", 1866, N 85. Сам Тургенев называл "Собаку" "безделкой", считал, что она "не удалась". "История лейтенанта Ергунова" появилась в "Русском вестнике", 1868, N 1. Тургенев писал, что рассказом "все решительно недовольны, все без исключения".
   Стр. 180. ...Заграничный исторический сборник. -- Имеется в виду "Исторический сборник Вольной русской типографии в Лондоне". Сборник был выпущен Герценом, с его предисловием, в двух книжках (1859 и 1861 гг.). Он состоял из публикаций "разных документов и статей, актов и писем, невозможных для печатания в России..." (из предисловия Герцена).
   Стр. 181. ...печатаются в "Архиве" Бартенева -- Исторический журнал "Русский архив", основанный П. И. Бартеневым в 1863 г., Салтыков не раз обличал как консервативное издание. Так, "Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца" в начале "Истории одного города" заканчивалось словами, что все летописцы "единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу и дабы не напечатал он их в своем "Архиве". О "Русском архиве" см. стр. 386 ("Записки Е. А. Хвостовой").
   ...Семевского, если хочешь, также выпишу. -- В 1870 г. М. И. Семевским начал издаваться исторический журнал "Русская старина". Салтыков относился к Семевскому значительно лучше, чем к Бартеневу, однако причислял и его к историкам "анекдотической школы", а в "Истории одного города" создал пародию на такой тип сочинений ("Сказание о шести градоначальницах"). Запись беседы Семевского с Салтыковым от 6 февраля 1882 г. см. в кн.: "М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников", Гослитиздат, М. 1957, стр. 523--532. О журнале Семевского -- см. также стр. 386 ("Записки Е. А. Хвостовой").
   Стр. 182. ...ауто-дафе (лат.) -- сожжение на костре.
   Стр. 183. "Вас ждут известные вам...". Предприятие это не осуществилось. -- Имеется в виду эпизод, связанный с деятельностью самого Салтыкова. В 1862 г. Салтыков с А. Унковским задумали издавать журнал "Русская правда". К руководящему участию в издании были приглашены также А. А. и А. Ф. Головачевы, А. И. Европеус, Б. И. Утин, А. Н. Плещеев, велись также переговоры с Н. Г. Чернышевским и, на более позднем этапе, с Г. З. Елисеевым и Н. А. Некрасовым. (Подробно см. заметку С. А. Макашина в книге "М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников", стр. 833--834 ) Однако правительство не дало разрешения на это издание.
   Стр. 187. ...петербургская литература, вожаками которой в злоумышлениях представляются Шелгунов, Суворин и Генкель. -- 8 января 1870 г. "Московские ведомости" (N 5) писали: "Невольно спрашиваешь себя: наяву ли это происходит или во сне? ...гг. Генкель, Суворин, Шелгунов и tutti quanti ограждают русское общество от зловредной агитации "Московских ведомостей"?" И здесь же: "Послушайте, как обвиняют нас прокуроры "Недели", издаваемой г. Генкелем... они восклицают: "Кого более следует остерегаться русскому обществу: таких ли агитаторов, каков, например, Нечаев, или таких, каковы редакторы "Московских ведомостей"?"
   ...он давно уже живет вне Петербурга, в изгнании. -- В показаниях по делу Чернышевского предатель Костомаров заявлял о принадлежности Н. В. Шелгунова к революционной организации. Обвинение осталось недоказанным. В 1864 г. Шелгунов был выслан в Вологодскую губ. в административном порядке. С апреля 1869 г. он жил под надзором полиции в Калуге.
   Не он ли написал: "Всякие". -- С 1863 г. Суворин был ближайшим сотрудником "С.-Петербургских ведомостей", где печатал фельетоны и очерки под псевдонимом А. Бобровский. В 1866 г. он издал книжку под заглавием "Всякие. Очерки современной жизни", главный герой которой Ильменев был изображен как "новый человек", конспиратор, близкий к писателю Самарову (то есть Чернышевскому). Вскоре по выходе книги тираж ее был арестован, а Суворин предан суду "за напечатание оскорбительных и направленных к поколебанию общественного доверия отзывов о постановлениях и распоряжениях правительственных установлений...". Окружной суд приговорил Суворина к двум месяцам тюремного заключения, но после его униженной апелляции, со ссылками на Гоголя и Щедрина, которым была дозволена критика чиновников, судебная палата изменила наказание. Книга "Всякие" была сожжена, автор приговорен к трем неделям гауптвахты. (см. об этом подробно в "Сборнике сведений по книжно-литературному делу за 1866 г.", изд. Черепнина, М. 1867).
   Стр. 188. ...упорное отстаивание им своего права на статью Марко-Вовчка, без всякого законного на то акта и невзирая на протест последней? -- Имеется в виду протест писательницы М. А. Марко-Вовчок против объявления Генкеля о помещении ее произведений в его издании, опубликованный в "С.-Петербургских ведомостях", 1869, N 334. В эти годы Марко-Вовчок постоянно печаталась в "Отечественных записках".
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru