Савинков Борис Викторович
Борьба с большевиками

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.29*7  Ваша оценка:

  

Б. В. Савинков

Борьба с большевиками

  
   Литература русского зарубежья. Антология в шести томах. Том первый. Книга вторая 1920-1925.
   М., "Книга", 1990
  

В Петрограде

  
   25 {Даты указаны по старому стилю.} октября 1917 года рано утром меня разбудил сильный звонок. Мой друг, юнкер Павловского училища, Флегонт Клепиков, открыл дверь и впустил незнакомого мне офицера. Офицер был сильно взволнован.
   -- В городе восстание. Большевики выступили. Я пришел к Вам от имени офицеров Штаба округа за советом.
   -- Чем могу служить?
   -- Мы решили не защищать Временного правительства.
   -- Почему?
   -- Потому, что мы не желаем защищать Керенского.
   Я не успел ответить ему, как опять раздался звонок и в комнату вошел знакомый мне полковник Н.
   -- Я пришел к Вам от имени многих офицеров Петроградского гарнизона.
   -- В чём дело?
   -- Большевики выступили, но мы, офицеры, сражаться против большевиков не будем.
   -- Почему?
   -- Потому что мы не желаем защищать Керенского.
   Я посмотрел сначала на одного офицера, потом на другого. Не шутят ли они? Понимают ли, что говорят? Но я вспомнил, что произошло накануне Ночью в Совете казачьих войск, членом которого я состоял. Представители всех трех казачьих полков, стоявших в Петрограде (1, 4 и 14), заявили, что они не будут сражаться против большевиков. Свой отказ они объяснили тем, что уже однажды, в июле, подавили большевистское восстание, но что министр-председатель и верховный главнокомандующий Керенский "умеет только проливать казачью кровь, а бороться с большевиками не умеет" и что поэтому они Керенского защищать не желают.
   -- Но, господа, если никто не будет сражаться, то власть перейдет к большевикам.
   -- Конечно.
   Я попытался доказать обоим офицерам, что каково бы ни было Временное правительство, оно все-таки неизмеримо лучше, чем правительство Ленина, Троцкого и Крыленки. Я указывал им, что победа большевиков означает проигранную войну и позор России. Но на все мои убеждения они отвечали одно:
   -- Керенского защищать мы не будем.
   Я вышел из дому и направился в Мариинский дворец, во временный Совет республики (Предпарламент). Я хотел посоветоваться с покойным ныне генералом Алексеевым. По дороге я узнал, что Предпарламент разогнан матросами, что многие его члены арестованы и что Керенский поспешно уехал из Петрограда.
   Выстрелов нигде не было слышно, улицы были спокойны, и я с удивлением заметил, что на Невском, по обыкновению, много юнкеров военных училищ. Я сделал заключение, что юнкерам не было отдано приказание оставаться в казармах и что, значит, их нельзя будет быстро собрать, в случае нападения большевиков на Зимний дворец.
   Я вспомнил речь Керенского, произнесенную им накануне. Он утверждал, что Временное правительство приняло все необходимые меры для подавления готовящегося восстания.
   На Миллионной я впервые встретил большевиков -- солдат гвардии Павловского полка. Их было немного, человек полтораста. Они поодиночке, неуверенно и озираясь кругом, направлялись к площади Зимнего дворца.
   Достаточно было одного пулемета, чтобы остановить их движение.
   Генерала Алексеева я разыскал только к ночи. Штаб округа был уже занят, и Зимний дворец уже осажден. Его защищали добровольцы женского батальона и немногие юнкера.
   С генералом Алексеевым мы решили сделать попытку освободить Зимний дворец, с которым можно было еще сноситься по телефону.
   Был 1-й час ночи. Я пошел в Совет союза казачьих войск, и мне удалось убедить представителей казачьих полков и военных училищ собрать хотя бы небольшую вооруженную силу, чтобы попытаться дать бой осаждавшим Зимний дворец большевикам.
   В половине второго генерал Алексеев принял депутацию юнкеров и, переговорив с ней, наметил план предстоявших военных действий.
   Этим военным действиям не суждено было осуществиться. В два часа ночи, раньше чем казаки и юнкера успели собраться, Зимний дворец был взят большевистскими войсками.. Члены Временного правительства были арестованы. Защищавшие их женщины и юнкера были убиты. На другой день, 26, я получил известие, что генерал Краснов, идет на Петроград во главе казачьих полков, двинутых с фронта.
   Я решил пробраться к генералу Краснову.
   Я переоделся рабочим. Флегонт Клепиков тоже. В таком виде мы по железной дороге проехали в Павловск. От казаков сводногвардейской сотни мы узнали, что войска генерала Краснова находятся под Царским Селом и что Керенский в Гатчине. Чтобы присоединиться к генералу Краснову, надо было пройти через линию большевистских войск.
   В Царском Селе мы наткнулись на заставу большевиков -- броневой автомобиль и роту четвертого гвардии стрелкового полка. В одно мгновение мы были окружены.
   -- Кто едет?
   Не успели мы еще решить, что нам делать, как Флегонт Клепиков уже выскочил из автомобиля, и я услышал, как он кричал на большевистского офицера, молодого человека в расстегнутой шинели и без погон.
   -- Вы с ума сошли! Кто вы такой? Как вы смеете останавливать нас? Разве вы не видите, кто мы и куда мы идем? Я буду жаловаться самому Троцкому! Мы -- Совет союза казачьих войск и едем к генералу Краснову, чтобы убедить казаков не стрелять в своих братьев-большевиков!
   -- Вы едете, чтобы прекратить братоубийственную войну? -- переспросил Флегонта Клепикова большевистский офицер.
   -- Конечно. И вы обязаны пропустить нас!
   -- Не сердитесь, товарищ. Вы свободны. С вами поедут два наших полковых делегата. Они вам помогут.
   Я не верил своим ушам. Но уже два "товарища", два стрелка с винтовками, влезли в автомобиль. Через 5 минут мы были у генерала Краснова.
   Когда автомобиль остановился, я взглянул на сопровождавших нас делегатов. Они поняли свое несчастное положение и были бледны как полотно. Я не захотел воспользоваться их ошибкой.
   -- Ну, "товарищи", налево кругом и бегом марш назад, к вашим большевикам!
   Они не заставили повторять приказание. Бросив винтовки, они, как зайцы, побежали обратно. Я прошел в штаб генерала Краснова.
  

В Царском Селе

  
   В Петрограде говорили, что у генерала Краснова 10 000 казаков. В действительности их было 600. Но эти 600 человек были доблестные казаки.
   Утром 28 октября я был с Флегонтом Клепиковым в Гатчинской обсерватории у Керенского.
   Я сказал ему, что приехал из Петрограда, чтобы принять участие в борьбе с большевиками. Керенский выслушал меня и не Дал мне никакого назначения -- я считался уже тогда "контрреволюционером".
   Я вернулся к генералу Краснову и спросил его, почему верховный главнокомандующий находится в такую ответственную минуту не при отряде, а в Гатчине, т. е. в далеком тылу. Генерал Краснов мне ответил:
   -- Я просил Керенского уехать. Я боюсь, что речи могут испортить дело.
   Последующее показало, что опасения генерала Краснова не были лишены основания.
   Около 4 часов дня генерал Краснов подошел к Царскому Селу. На шоссе, у самого въезда, собралось большое количество большевиков -- стрелков Царскосельского гарнизона. Было видно, как они махали руками, и было слышно, что они что-то кричат. Это не были знакомые мне когда-то дисциплинированные полки. Это была вооруженная, нестройная и беспорядочная толпа. Генерал Краснов приказал поставить на шоссе два орудия и послал броневой автомобиль с ультиматумом.
   -- Положить оружие в течение пяти минут.
   Но не успели еще большевики исполнить приказание генерала Краснова, как сзади, со стороны Гатчины, показался автомобиль. Не останавливаясь и не обращая внимания на стоящие на шоссе орудия, он въехал прямо в толпу шумевших большевиков. Через минуту Керенский говорил речь.
   Большевики кричали "ура", казаки покидали посты и смешивались с большевиками, и вскоре невозможно было понять, кто друг и кто враг.
   После Керенского говорил его адъютант. Потом автомобиль повернул и умчался обратно в Гатчину. Человек сорок большевиков положили оружие. Остальные отошли на несколько десятков сажен и снова запрудили шоссе. Ультиматум генерала Краснова исполнен не был.
   Только поздно вечером, после обстрела, генерал Краснов овладел Царским Селом. Вечером же казаки привели трех матросов-большевиков, пойманных с оружием в руках на станции железной дороги. Генерал Краснов приказав всех троих расстрелять, но они расстреляны не были. Помощник петроградского главнокомандующего капитан Кузьмин воспротивился этому. Вообще я должен сказать, что не только у капитана Кузьмина, но и у многих приезжих из Петрограда -- у комиссаров Временного правительства Войтинского и Семенова, у члена Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Фейта -- наблюдалось стремление бороться с большевиками, по возможности их щадя, как "товарищей". Казаки возмущались этим. Возмущался и Флегонт Клепиков. Громко, в присутствии петроградских должностных лиц. Он доказывал, что победить большевиков можно только при решимости пролить кровь с обеих сторон. За эту "преступную пропаганду" ему при мне был сделан выговор Войтинским и Фейтом.
   День 29 октября прошел спокойно. Генерал Краснов ожидал подкреплений, которые ему должны были быть присланы с фронта. Подкрепления эти не подошли. Царское Село было занято казаками, Павловск тоже, но ни в Царском Селе, ни в Павловске не было возможности организовать, за малочисленностью казачьих частей, правильную полицейскую службу. На всех углах раздавались большевистские речи, и на всех площадях происходили митинги солдат и казаков. Я обратил внимание генерала Краснова на опасность такой пропаганды. Он с сожалением пожал плечами:
   -- Вы правы. Но что же мне делать? Единственное средство -- арестовать агитаторов. Но Керенский не согласится на это.
   -- Разве необходимо согласие Керенского?
   -- Он верховный главнокомандующий. На это нечего было возразить.
   Я ночевал эту ночь у покойного ныне Плеханова. Я рассказал ему о положении генерала Краснова. Он выслушал меня и спросил:
   -- Что же, если казаки победят, Керенский на белом коне войдет в Петроград?
   Я промолчал. И тогда Плеханов сказал:
   -- Бедная Россия!
  

Пулковский бой

  
   Утром 30 октября генерал Краснов приказал своим 600 казакам перейти в наступление. Штаб его был. перенесен из Царского Села в деревню Александровну.
   Под Пулковом Троцкий собрал большие силы. Я не знаю, сколько в точности было большевиков, но во всяком случае их число во много раз превосходило число сражавшихся казаков. Артиллерии у Троцкого было немного, но огонь его орудий был меток, и Александровка обстреливалась без Перерыва шрапнелью и трехдюймовыми снарядами. Очень скоро наступление генерала Краснова остановилось, и большевики начали свои контратаки. Эти контратаки производились цепями матросов, стремившихся обойти Александровну слева и справа. Единственная сотня, находившаяся в резерве, передвигалась постоянно с левого на правый, и наоборот, фланг и сражалась везде, где большевики начинали теснить казаков. Наши орудия стреляли, не умолкая. Это не было, конечно, большое сражение, но оно было кровопролитным и чрезвычайно упорным. Я не могу не отметить, что еще до начала его Керенский из Гатчины телеграфировал в Петроград, что на следующий день он с казаками войдет в столицу. Не знаю, многие ли разделяли эту его уверенность.
   Около трех часов дня генерал Краснов попросил меня съездить в Гатчину, к Керенскому, просить подкреплений. Керенский мне сказал, что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий двигаются с фронта на помощь генералу Краснову. С этим известием я и вернулся к вечеру в штаб, но в Александровне застал совсем другую Картину, чем утром. Артиллерийский огонь большевиков стал гораздо сильнее. Стреляли уже шестидюймовые гаубицы. Царскосельский парк обстреливался частым огнем. Чтобы попасть в Александровну, надо было проехать через огонь заграждения. Потери казаков были очень значительны. В самой Александровке свистели ружейные пули. Где-то очень близко стучал неприятельский пулемет. Но генерал Краснов не отступил еще ни на шаг, и я нашел его в той же избе, в которой оставил. И только когда стемнело и выстрелы стали реже, он написал на клочке бумаги несколько слов и передал мне. Я прочел: "У нас нет больше ни снарядов, ни ружейных патронов. Что делать?" Я ответил карандашом: "Отступать к Гатчине и ждать обещанных подкреплений". Генерал Краснов мне сказал:
   -- Я тоже думаю так.
   Потом он отдал приказ отступать. Казаки в полном порядке, со всей артиллерией и обозами, сотня за сотней стали вытягиваться по Гатчинскому шоссе. В Гатчине нас ожидал Керенский.
  

Роль Керенского

  
   На другой день, 31-го, Керенский собрал военный совет. На этом совете, кроме него, присутствовали: генерал Краснов, начальник штаба полковник Попов, председатель дивизионного казачьего комитета есаул Ажогин, помощник петроградского главнокомандующего капитан Кузьмин, комиссар Временного правительства Станкевич и я.
   Керенский поставил вопрос, можно ли еще защищаться или надлежит вступить в переговоры с большевиками?
   Голоса разделились. Генерал Краснов, полковник Попов и есаул Ажогин находили, что следует Гатчину защищать. Они указывали на то, что за ночь в Гатчину подвезли снаряды и ружейные патроны, что в Гатчине находится до 800 человек юнкеров и что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий не должны находиться очень далеко, если они действительно двигаются с фронта. Капитан Кузьмин и комиссар Станкевич были другого мнения. Они говорили, что гатчинские юнкера не согласны идти в бой, а согласны только нести караульную службу и что еще до прихода подкреплений Гатчина будет окружена. По их мнению, не оставалось иного выхода, как сговориться с большевиками. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что что бы ни было, но мы обязаны защищать Гатчину до конца. Комиссар Станкевич спорил со мной. Он указывал, что высшие государственные интересы требуют мира с большевиками и что я, не неся ответственности, не отдаю себе отчета в сложности положения. Керенский согласился с ним. Он сослался на полученную им телеграмму от "Викжеля" -- Союза железнодорожников, в которой этот Союз требовал прекращения "братоубийственной войны" и в противном случае угрожал забастовкой. Тут же Керенский приказал капитану Кузьмину вступить в переговоры с большевиками и послал комиссара Станкевича в Петроград для личного свидания с Троцким.
   В Гатчинском дворце царили растерянность и беспорядок. Верховный главнокомандующий не отдавал приказаний или, отдавая, отменял их и потом отдавал снова. Никто не знал, что ему делать. Начиналась паника, и чувствовалось, что дело проиграно.
   Я не мог примириться с этим позором. После окончания военного совета я остался с Керенским с глазу на глаз. Я сказал ему, что, вступая в переговоры с большевиками, он принимает на себя ответственность неизмеримую. Я просил его подождать хоть несколько часов, пока придут подкрепления, и предложил ему съездить на автомобиле за ними и, кроме того, проехать в расположение польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого и приказать ему от имени Керенского двинуть свой корпус на Гатчину. Керенский мне ответил:
   -- Подкрепления не подойдут. Мы окружены. Вы никуда не пройдете. Большевики вас убьют по дороге.
   Я настаивал, и Керенский, наконец, согласился. Мне было выдано удостоверение на проезд в польский корпус и тут же был изготовлен приказ на имя генерала Довбор-Мусницкого.
   Вечером я прошел попрощаться с Керенским и напомнить ему его обещание подождать от меня известий и воздержаться пока от переговоров с большевиками. Керенский лежал на диване в одной из комнат Гатчинского дворца. В камине горел огонь. У камина, опустив головы, молча, в креслах сидели его адъютанты поручик Виннер и капитан второго ранга Кованько.
   Керенский не встал, когда я вошел. Он продолжал лежать и, увидев меня, сказал:
   -- Не ездите.
   -- Почему?
   -- Вы никуда не доедете. Мы окружены.
   -- Я в этом не уверен.
   -- Я имею сведения.
   -- Я все-таки поеду.
   -- Не нужно. Останьтесь здесь. Всё пропало. Тогда я сказал:
   -- А Россия?
   Он закрыл глаза и почти прошептал:
   -- Россия? Если России суждено погибнуть, она погибнет... Россия погибнет... Россия погибнет...
   Через час я уже ехал по шоссе, по направлению к Луге, где, по моим расчетам, могли быть части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий. Со мной ехали Флегонт Клепиков и комиссар 8-й армии Вендзягольский.
  

Роль генерала Черемисова

  
   Автомобиль, на котором я уехал из Гатчины, принадлежал моему другу, комиссару 8-й армии Вендзягольскому. Вендзягольский и Флегонт Клепиков поехали со мной.
   Была поздняя осень. К вечеру ударил мороз, и дороги заледенели. Под Лугой, в лесу, выпал снег. Я помню, что когда ночью мы остановились, чтобы переменить шину, в темноте, там, куда не хватал свет наших двух фонарей, между запорошенными елями, мелькнуло две красных точки -- два глаза. Минуту эти два глаза пристально смотрели на нас и потом скрылись без шума. Я спросил Вендзягольского:
   -- Волк?
   -- Нет, лось.
   Кроме этого лося, мы до Луги не встретили никого. Гатчина не была окружена со стороны Варшавской дороги. Большевики не угрожали генералу Краснову с тыла, и опасения Керенского, что нас возьмут в плен или что мы будем убиты, не оправдались. У меня явилась надежда, что я успею еще привести войска.
   В Пскове не было обещанных Керенскому частей 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий. Поэтому я решил доехать до Невеля, где стоял штаб 17-го корпуса, командира которого, генерала Шиллинга, я знал за человека решительного. Я рассчитывал, что он сумеет двинуть части своих войск на помощь генералу Краснову.
   В Невеле все было спокойно. Генерал Шиллинг мне сообщил, что его корпус почти не тронут большевистской пропагандой, и обещал послать отряд в Гатчину, как только получит приказание от главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова.
   С этим его обещанием я уехал во Псков, к генералу Черемисову. В Пскове тоже все еще было спокойно. Но начальник штаба Северного фронта генерал Лукирский и генерал-квартирмейстер генерал Барановский сказали мне, что генерал Черемисов, по-видимому, сознательно, несмотря на приказания покойного ныне генерала Духонина, задерживает отправку войск в Гатчину. Генерал Лукирский прибавил:
   -- Если вы явитесь к нему, я не уверен даже, что он вас не арестует. К генералу Черемисову я не явился.
   Я послал офицера к генералу Духонину в Могилев с донесением о том, что происходит во Пскове, и, узнав в штабе, что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий, двигавшиеся с Юго-Западного фронта, должны уже находиться около Луги, выехал в Лугу.
   Мы не спали три ночи. Было холодно. Автомобиль медленно шел по снегу, и снег медленно падал на автомобиль. В деревнях нас останавливали крестьяне и расспрашивали, что произошло в Петрограде и правда ли, что Керенский арестован. Они возмущались большевиками и говорили, что большевики "забыли Бога".
   Я не знал еще, что мои страдания напрасны, что на другой день после моего отъезда из Гатчины матросы ворвались во дворец, что Керенский спасся бегством и что казаки генерала Краснова сдались большевикам. Но я почувствовал, что большевики победили, когда приехал в Лугу.
   На улицах толпились солдаты. На всех углах говорились речи. Милиции не было. В городе царил беспорядок. Я послал Флегонта Клепикова посмотреть, что делается на вокзале. Вернувшись, он доложил мне, что эшелоны 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий стоят на запасных путях, но что много также большевистских солдат и что распоряжается ими матрос Дыбенко, впоследствии большевистский морской министр.
   Через час я увиделся с офицерами 33-й и 3-й Финляндских дивизий.
   -- Давно вы в Луге?
   -- Два дня.
   -- Почему вы не двигаетесь на Гатчину?
   -- У нас нет определенного приказания.
   -- Но вы ведь получили приказание от генерала Духонина.
   -- Так, точно.
   -- Так в чем же дело?
   -- Генерал Черемисов за эти два дня отдал пять противоречивых приказаний. То он приказывал погрузиться, то стоять в Луге, То опять грузиться, то возвращаться на Юго-Западный фронт. Люди истомились и перестали что-либо понимать. Большевики, разумеется, ведут пропаганду. Сбивают их с толку. Кроме того, говорят, Гатчина уже пала.
   Председатель дивизионного комитета поручик Густав, докладывавший мне это, остановился и ждал приказаний. Я спросил:
   -- Но вы желаете сражаться с большевиками?
   -- Так точно.
   -- Так грузитесь в вагоны.
   -- Наш штаб не согласен.
   -- Почему?
   -- Начальник штаба говорил, что необходимо приказание генерала Черемисова.
   -- Попросите сюда начальника штаба.
   Начальник штаба мне повторил то, что я услышал от поручика Густава. Генерал Черемисов не только не содействовал, но препятствовал продвижению частей на помощь генералу Краснову.
   И когда вечером пришло от него приказание частям 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий погрузиться обратно на Юго-Западный фронт, то люди погрузились беспрекословно, и те еще верные войска, которые предназначались для спасения Петрограда от большевиков, были двинуты не на Петроград, а по направлению к Пскову.
   Какими соображениями руководился генерал Черемисов, мне неизвестно. Быть может, он тоже не хотел защищать Керенского. Быть может, он сочувствовал большевикам. Как бы то ни было, его приказания сыграли в то время решающую роль. Уже не оставалось надежды, что можно двинуть какие бы то ни было верные части на Петроград. Для этого надо было бы арестовать генерала Черемисова. Но кругом него были большевики.
   Я вернулся во Псков. Во Пскове уже все изменилось. Уже ясно было, что большевики взяли повсюду верх. Те же митинги, что и в Луге, те же речи, тот же уличный хаос. Я решил возвратиться в Петроград, чтобы посоветоваться с друзьями. Я переоделся в форму пехотного капитана и в таком виде Пришел на вокзал.
   Через день я был в Петрограде.
  

В пути на Дон

  
   В Петрограде только что закончилось неудачное восстание юнкеров. Город был в страхе. Ночью на освещенных улицах то и дело слышалась ружейная перестрелка. Но это не были вооруженные столкновения. Это были шальные выстрелы красногвардейцев, стрелявших только потому, что у них были винтовки. Сопротивление патриотов в Петрограде было раздавлено. Город жил надеждой на Дон. Говорили, что на Дону генерал Каледин, атаман донских казаков, собирает армию для похода на Петроград.
   Генерал Каледин, как и генерал Корнилов, считался при Керенском контрреволюционером. Я, однако, не полагал, что любовь к родине, желание возродить русскую армию и недоверие к "Советам" являются доказательством реакционной политики. Я решил ехать на Дон к генералу Каледину.
   В середине ноября я с моим другом Вендзягольским выехал через Москву и Киев в Новочеркасск. Флегонт Клепиков поехал отдельно от нас, но тоже в Новочеркасск. В Москве я увидел сожженные здания, зияющие отверстия в стенах и ямы от разорвавшихся снарядов на мостовых. Москва несколько дней сопротивлялась большевикам, но и здесь патриоты были побеждены. Большевики им мстили жестоко, особенно офицерам. При мне на Курском вокзале, при громком смехе большевистских солдат, подпоручик, мальчик лет 20, был брошен под поезд за то, что не желал снять погоны.
   От Москвы до Киева мы ехали больше пяти дней. В двухместном купе 1-го класса нас было 10 человек, из которых 6 бежавших с фронта большевистских солдат. Эти "товарищи" все время произносили угрозы по адресу "грязных буржуев" и несколько раз принимались расспрашивать нас, кто мы такие. Мы отвечали по-польски; делая вид, что не понимаем русского языка. У нас были фальшивые польские паспорта и на фуражках были белые орлы независимой Польши.
   За Киевом, на границе области Войска Донского, в вагон ввалились матросы.
   -- У кого есть оружие?
   У кого находили оружие, того расстреливали на месте. Разумеется, мы были вооружены и, разумеется, мы не ответили ничего. Черноморский матрос выждал минуту и потом обратился непосредственно к нам:
   -- Есть оружие?
   Мы молча опустили руки в карманы. Я подумал, что на этот раз нам не уйти от расстрела. В купе воцарилось молчание. Мне кажется, что и матросы и солдаты-большевики поняли, что мы будем сопротивляться. Тогда один солдат сказал:
   -- Это поляки.
   -- Поляки?.., Товарищи, лучше нам отдайте оружие, ведь все равно казаки отберут.
   Это "все равно" было прекрасно. Я хотел сказать, что казакам я с удовольствием отдам свой револьвер, но Вендзягольский объяснился за нас обоих:
   -- Мы поляки. Едем на Дон по делам польских беженцев.
   И он показал фальшивые удостоверения.
   Когда мы приехали в Ростов, под Нахичеванью шел бой. Генерал Каледин наступал от Аксайской станицы. Мы оказались в городе, почти осажденном. На пустых улицах можно было видеть большевистских солдат, поодиночке, неохотно направлявшихся на позиции, и носилки с ранеными большевиками. Слышались раскаты орудий, но разрывов не было видно. В гостинице, где мы остановились, было много переодетых в штатское офицеров. Они ожидали, чем Окончится бой. Я сказал одному из них:
   -- Если большевики победят, вас всех расстреляют. Почему вы не уходите к генералу Каледину?
   -- Как выйти из города?
   Действительно, как выйти из города? Чтобы уйти к казакам, надо было пробраться через большевистские войска. Это тоже грозило расстрелом. По-моему, выбора не было. Я посоветовался с Вендзягольским, и мы решили попробовать счастья.
   Мы наняли лошадей в Таганрог. И только когда мы выехали на большую дорогу, мы приказали извозчику ехать не в Таганрог, а по противоположному направлению, к Аксайской станице.
   -- Но, барин, нас поймают большевики.
   -- Бог милостив. Поезжай.
   В открытом поле не было ни души. Начиналась метель. Снег сплошной стеной вился перед нами. Направо, все ближе и ближе, грохотали орудия. Вдруг из-за снежной стены, совсем близко от нас, раздался чей-то повелительный окрик:
   -- Стой!
   Извозчик остановился.
   -- Кто такие?
   -- Свои.
   Я ответил "свои", но я не знал, с кем мы имеем дело -- с казачьим караулом или с большевиками. Кто-то, в башлыке и с винтовкой в руках, подошел к нам и потребовал паспорта. Мы подали наши польские документы.
   -- Ладно. Поезжай дальше.
   Опять метель. Опять занесенная снегом большая дорога. Опять гром орудий. Но извозчик, уже улыбаясь, оборачивается ко мне:
   -- А ведь это наш, донской, калединец.
   -- Казак?
   -- Так точно, казак.
   Значит, мы уже не на большевистской, а на русской земле. В снежном тумане прямо навстречу нам вырастает конный разъезд.
   -- Кто такие?
   -- К генералу Каледину.
   -- Откуда?
   -- Из Петрограда.
   -- С Богом.
   Но в Аксайской станице нас встретили с недоверием. В одну минуту наш извозчик был окружен толпой казачек и казаков, и я в третий раз услышал вопрос:
   -- Кто такие?
   -- К генералу Каледину.
   -- Зачем?
   -- Из Петрограда.
   -- Из Петрограда?.. А не из Ростова ли вы?
   -- Ну да, мы ехали через Ростов.
   -- Как же вас большевики пропустили?.. Нет, тут что-то не так... Не шпионы ли вы?
   И сейчас же со всех сторон раздались голоса:
   -- Держи их. Это шпионы!
   -- Шпионы... Большевики...
   -- Большевистские офицеры...
   -- В станичное управление!
   -- Чего там? Если большевики -- расстрелять!
   Нас под конвоем отвели в станичное управление. Вендзягольский вынул наши польские паспорта, но я подошел к станичному атаману и сказал ему правду;
   -- Я -- такой-то. Это мой товарищ, комиссар 8-й армии Вендзягольский. Документы у нас фальшивые. Доказать мы ничего не можем. Но мы едем к генералу Каледину. Если вы не верите нам, арестуйте нас и отправьте в Новочеркасск.
   Станичный атаман, полковник Васильев, встал и протянул мне руку.
   -- Я вас знаю. Вы -- член "Совета союза казачьих войск". Никаких удостоверений не нужно.
   И вошедшие с нами в станичное управление казаки стали подходить к нам и поздравлять с благополучным приездом.
   На следующий день мы были в Новочеркасске.
  

"Донской гражданский совет"

  
   В Новочеркасске, кроме ныне покойного атамана донских казаков генерала Каледина, я застал еще генералов Алексеева и Корнилова. Генерал Алексеев стоял во главе "Донского гражданского совета", имевшего политическое руководительство над создавшейся на Дону Добровольческой армией. Командовал ею генерал Корнилов.
   Добровольческая армия создавалась с величайшим трудом. Не было денег. Не было оружия, шинелей и сапог. Каждый доброволец, для того чтобы попасть на Дон, должен был пройти через линию большевистских войск. Наконец, на Дону не все было спокойно. Если некоторые казачьи полки сражались с большевиками, то другие, в особенности те, которые возвращались с фронта, приносили с собой дух большевистского мятежа, и были случая, когда казаки убивали своих офицеров. Казачьи полки на фронте очень долго не поддавались большевистской пропаганде. Более того, очень долго они усмиряли волнения в пехоте. Но когда фронт дрогнул, когда генерал Корнилов был арестован, когда Керенский бежал сначала из Петрограда и потом из Гатчины, когда генерал Духонин был убит, когда Ленин объявил, что мир должен быть заключен "снизу", т. е. самой армией, фронтовые казаки не выдержали и перешли на сторону большевиков. Если прибавить к этому, что русское, не казачье, население Дона, в частности рабочие Донецкого бассейна, было сильно заражено большевистскою пропагандою, то станет ясно, в каких поистине исключительно тяжелых условиях приходилось генералам Алексееву и Корнилову создавать надежду России -- Добровольческую армию. И несмотря на все затруднения, ценою бесчисленных жертв, армия эта все-таки создалась. Большевики не смогли уничтожить ее. Она сражается с ними до сих пор и именно благодаря ей мы, русские, имеем право сказать, что никогда и ни при каких обстоятельствах мы не положили оружия перед германо-большевиками. Благодаря ей была спасена честь России.
   "Донской гражданский совет" в то время (декабрь 191? года) состоял исключительно из так называемых "буржуазных" элементов. В него входили, кроме генералов Каледина, Алексеева и Корнилова, расстрелянный впоследствии большевиками помощник атамана донских казаков Богаевский, бывший министр торговли и промышленности Федоров и "кадеты" Парамонов, Степанов, Струве и другие. В программе своей, однако, "Донской гражданский совет" утверждал принцип народного суверенитета, т. е. Учредительного собрания. Само собой разумеется, что он оставался верен союзникам и не признавал Брест-Литовского мира.
   Отмежевание от демократии составляло политическую ошибку. Оно давало повод обвинять "Донской гражданский совет" в замаскированной реакционности. Даже "Совет союза казачьих войск", представлявший умеренную казачью демократию, был недоволен политикой генералов Алексеева, Каледина и Корнилова.
   В беседах с ними я старался убедить их, что в "Донской гражданский совет" необходимо включить демократические элементы и что только таким путем можно привлечь на свою сторону казачью массу. После долгих переговоров генералы Алексеев, Каледин и Корнилов согласились со мной, причем наибольшее сочувствие я встретил в генерале Корнилове. В "Донской гражданский совет" в конце декабря вошли четыре социалиста и демократа: член Донского круга независимый социалист Агеев, председатель Крестьянского союза Мазуренко, комиссар 8-й армии Вендзягольский и я. Тогда же была напечатана декларация, снова заявлявшая о необходимости созыва Учредительного собрания и утверждавшая право народа на землю.
   В Новочеркасске политические страсти были обострены. С одной стороны, подготавливалась большевистская революция, вспыхнувшая в начале марта. С другой -- намечалось в некоторых офицерских кругах монархическое движение. Каждый вечер в городе раздавались выстрелы. Каждый день производились аресты. До какой степени, политическая атмосфера была напряжена, показывают следующие примеры. Мой друг Вендзягольский однажды в 6 часов вечера возвращался домой по главной улице Новочеркасска. Неизвестный человек в штатском догнал его на извозчике, остановился И выстрелил в него три раза из револьвера. Я помню также, что в ночь под рождество генералы Алексеев И Корнилов, адъютанты и я вышли после заседания из дворца атамана. Когда "мы поравнялись с городским садом, из-за решетки раздались выстрелы. Кто-то стрелял почти в упор, ибо пуль не было слышно, но были видны в нескольких шагах от нас, на высоте человеческого роста, голубоватые молнии выстрелов. И я помню еще случай, происшедший со мной.
   Я жил с Флегонтом Клепиковым и Вендзягольским.
   Однажды утром Флегонт Клепиков доложил мне, что меня желает видеть неизвестный офицер, артиллерист. Я попросил войти. Вошел молодой человек, очень бледный и весь увешенный оружием. Кроме обычных сабли и револьвера, на поясе его я заметил еще карабин Маузера и за поясом большой черкесский кинжал. Он не сел, несмотря на мое приглашение, а, очень взволнованный, подошел вплотную ко мне. Потом Флегонт Клепиков; мне признался, что во время нашего разговора он стоял за полуоткрытою дверью, с револьвером наготове.
   -- Чему могу служить?
   Офицер долго не мог произнести ни слова. Я повторил:
   -- В чем дело?
   -- Вас убьют.
   -- Это не так легко сделать.
   Офицер отступил на шаг. Мне стало жалко его, я видел, что у него не хватает решимости.
   -- Но ведь вот я, например, я могу вас убить...
   -- Попробуйте.
   -- Я вооружен, а вы нет...
   -- Во-первых, я тоже вооружен. Во-вторых, если бы даже вам удалось меня убить, вы живым не выйдете из этой квартиры. В-третьих, что это все значит?
   Офицер сел и, опустив глаза, избегая моего взгляда, сказал:
   --- Есть группа монархистов, которая решила вас убить. Я пришел вас предупредить...
   -- С целым арсеналом оружия?
   Офицер пролепетал в полном смущении:
   -- Вы донесете полиции?
   Мне снова стало жалко его:
   -- Нет, я не донесу. Уходите.
   Он ушел. Через несколько дней я выехал в Петроград. "Донской гражданский совет" поручил мне войти в сношение с некоторыми известными демократическими деятелями, в том числе с Чайковским. Я должен был предложить им приехать на Дон и принять участие в заседаниях "Совета". Мне было выдано удостоверение за подписью генерала Алексеева. Я зашил его в полушубок, а в карман положил фальшивый паспорт: чтобы проехать в Петроград, надо было снова пройти через линию большевистских войск. Флегонт Клепиков поехал со мной. Когда мы уезжали, контрразведка предупредила меня, что мой отъезд известен большевикам и что, по полученным сведениям, меня большевики арестуют в Воронеже, где устроена ими засада.
   Я доехал благополучно до Петрограда и, исполнив, возложенное на меня "Донским гражданским советом" поручение, выехал в Москву, чтобы из Москвы вернуться на Дон. Но на Дону вспыхнула большевистская революция. Ростов и Новочеркасск были взяты большевиками, генералы же Алексеев и Корнилов увели небольшую Добровольческую армию в донские степи, откуда она с боем пробилась на Северный Кавказ. Я оказался отрезанным от "Донского гражданского совета" и даже не знал, существует ли он еще или члены его расстреляны при взятии Новочеркасска. Я решил остаться в Москве.
  

Союз защиты Родины и свободы

  
   В начале марта 1918 года, кроме небольшой Добровольческой армии, в России не было никакой организованной силы, способной бороться против большевиков. Учредительное собрание было разогнано. Слабая попытка партии социалистов-революционеров защитить его окончилась неудачей. Чехословаки еще не выступали. В Петрограде и Москве царили уныние и голод. Казалось, что страна подчинилась большевикам, несмотря на унижение Брест-Литовского мира.
   Однако кое-что делалось в городах. В Москве я разыскал тайную монархическую организацию, объединившую человек 800 офицеров, главным образом гвардейских и гренадерских полков. Она возглавлялась несколькими видными общественными деятелями и ставила себе целью подготовить вооруженное восстание в столице. Программа ее не совпадала с программой "Донского гражданского совета". Московская организация определенно отмежевывалась от демократии и мечтала о конституционной монархии в России. Кроме того, впоследствии Некоторые из руководителей ее, ослепленные кажущимися успехами немцев во Франции, изменили союзникам и стали доказывать необходимость соглашения с немецким послом в Москве графом Мирбахом. К чести русского офицерства нужно сказать, что эти заигрывания с врагом привели к расколу организации, ибо среди зарегистрированных 800 офицеров едва ли нашлось 60 человек, которые согласились пойти по германофильской дороге.
   Ознакомившись с программой и целями указанной выше организации, я решил положить начало тайному обществу для борьбы против большевиков по программе "Донского гражданского совета". Я снова напомню ее. Она заключала четыре пункта: отечество, верность союзникам. Учредительное собрание, земля народу. Я нашел неоцененного Помощника в лице полковника артиллерии Перхурова. Мы начали с ним с того, что отыскали в Москве и объединили всех офицеров и юнкеров, прибывших с Дона и отрезанных, как и я, от Добровольческой армии. Из этого первоначального немногочисленного ядра образовался впоследствии "Союз защиты Родины и свободы". В этот "Союз" мы принимали всех, кто подписывался под нашей Программой и кто давал обещание с оружием в руках бороться против большевиков. Партийная принадлежность была для нас безразлична. Насколько в "Союз" объединились люди разных Партий и направлений, видно из состава нашего штаба. "Союзом" заведовал я, независимый социалист; во главе вооруженных сил стоял генерал-лейтенант Рычков, конституционный монархист. Начальником штаба был полковник Перхуров, конституционный монархист; начальником оперативного отделения был полковник У., республиканец; начальником мобилизационного отдела -- штаб-ротмистр М., социал-демократ группы Плеханова; начальником разведки и контрразведки полковник Бреде, ныне расстрелянный, республиканец; начальником отдела сношений с союзниками бывший унтер-офицер (brygadier) французской службы Дикгоф-Деренталь, социалист-революционер; начальником агитационного отдела бывший депутат Н. Н., социал-демократ, меньшевик; начальником террористического отдела X., социалист-революционер; начальником иногородного отдела ныне убитый военный доктор Григорьев, социалист-демократ группы Плеханова; начальником конспиративного отдела Н., социалист-демократ, меньшевик; начальником отдела снабжения штаба-капитан Р., республиканец; секретарь Флегонт Клепиков, независимый социалист.
   Мы имели право сказать, что у нас нет правых и левых и что мы осуществили Священный союз" во имя любви к отечеству. Мы имели также право сказать, что не отклонились от программы "Донского гражданского совета".
   В апреле, когда Добровольческой армией был взят Екатеринодар, я послал офицера к генералу Алексееву с донесением о том, что в Москве образовался "Союз защиты Родины и свободы", и с просьбою указаний. Генерал Алексеев ответил мне, что одобряет мою работу. Тогда же, в апреле, "Союз" впервые получил денежную поддержку. Она пришла от чехословаков, и была возможность приступить к организации на широких началах.
   Мы формировали отдельные части всех родов оружия. В основу формирований был положен конспиративный Принцип, с одной стороны, и принцип кадров -- с другой. Нормальный кадр пехотного полка принимался нами в 86 человек (полковой командир, полковой адъютант, четыре батальонных, шестнадцать ротных и шестьдесят четыре взводных командиров). Полковой командир знал всех своих подчиненных, взводный знал только своего ротного командира. Все офицеры получали жалованье от штаба "Союза" и несли только две обязанности: хранить абсолютную тайну и по Приказу явиться на сборный пункт для вооруженного выступления. Полки были действительной службы из кадровых офицеров и резервные из офицеров военного времени. Студенты и рабочие зачислялись в особые полки ополчения. К концу мая мы насчитывали в Москве и в 34 провинциальных городах России до 5500 человек, сформированных по этому образцу, пехоты, артиллерии, кавалерии и саперов. Одновременно с этим наша контрразведка обслуживала германское посольство, Совет Народных Комиссаров, Совет рабочих и солдатских депутатов, Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, большевистский штаб и другие подобные учреждения. Ежедневно мы имели сводку сведений о передвижениях немецких и большевистских войск и о мерах, принимаемых Троцким, Лениным и К-о. Кроме того, мы имели своих агентов на Украине, т. е. в местностях, занятых немецкими войсками.
   В Петрограде члены "Союз"" работали во флоте, чтобы привести корабли в негодность, если немцы войдут в Петроград. В Киеве они организовывали партизанскую борьбу в тылу немцев. В Москве они подготовляли убийство Ленина и Троцкого и готовились к вооруженному выступлению. Разумеется, многие из нас жили по фальшивым, изготовленным нами самими, паспортам. Разумеется, встречаться приходилось на конспиративных квартирах. Разумеется, каждый неосторожный шаг мог повести к расстрелу. Вернулись времена Николая II. Но при Николае II революционеры должны были опасаться только полиции. При большевиках мы были окружены шпионами-добровольцами. У кого белые руки, тот не может скрыть, что он "буржуй". Каждый же "буржуй" подозрителен как таковой. Если прибавить к этому постоянные обыски, "уплотнение" квартиры, когда к вам поселяют "товарищей"-красноармейцев, полицейскую затруднительность передвижений, голод, хозяйничанье на улицах латышей и матросов и полное отсутствие каких бы то ни было гарантий неприкосновенности личности, то станет ясно, что те, кто записывался в "Союз", не на словах; а на деле доказывали свою любовь к родине и верность союзникам.
   Когда "Союз" вырос настолько, что уже представлял собою значительную организованную силу, встал вопрос о подчинении его политическому центру. Военная сила не может иметь существенного значения без политического руководства. Коллективного же политического руководительства "Союзом" не было. Образовавшийся в Москве весной 1918 года "Левый центр" предложил мне поэтому вступить в него в качестве члена. Я посоветовался со штабом "Союза" и отказался. "Левый центр" был именно только левым. Он не осуществлял священного союза левых и правых для спасения отечества. Он состоял исключительно из социалистических - и левых кадетских элементов, и гегемония в нем принадлежала партии социалистов-революционеров. "Левый центр" впоследствии положил начало "Союзу возрождения России", подготовил уфимскую конференцию, и некоторые из членов его образовали недолго просуществовавшую Директорию, которую сменило правительство адмирала Колчака.
   Отказавшись войти в "Левый центр", я принял предложение, исходившее от другой политической организации, образовавшейся в Москве той же весной. Я говорю о "Национальном центре". "Национальный центр" пытался, как и "Союз защиты Родины и свободы", объединить и левых и правых. Его программа совпадала с программой "Донского гражданского совета". Из него вырос впоследствии "Национальный союз". Этому "Национальному центру" и подчинились вооруженные силы "Союза защиты Родины и свободы", и по постановлению его было приступлено к вооруженному выступлению. Это вооруженное выступление произошло не в Москве, ибо немцы угрожали занятием ее в случае свержения большевиков. Оно произошло в Рыбинске, Ярославле и Муроме. В нем не участвовали ни чехословаки, ни сербы, ни другие союзники и друзья. Оно было сделано исключительно русскими силами -- членами "Союза защиты Родины и свободы".
  

Под покровом конспирации

  
   Работать в тайном обществе всегда трудно. Работать, когда вас разыскивают, еще труднее. Работать, когда вы ставите себе задачей вооруженное выступление, значит каждый день рисковать своей жизнью.
   Поэтому я не могу не вспомнить с чувством глубокого уважения о тех из моих друзей, которые были арестованы большевиками и расстреляны в Москве летом 1918 года.
   В частности, я бы хотел, чтобы русские люди сохранили память о двух жертвах большевистского террора: о доблестном командире 1-го Латышского стрелкового полка, Георгиевском кавалере, полковнике Бреде, благодаря трудам которого по контрразведке мы и союзники были всегда осведомлены о том, что делается у большевиков и у немцев; и о не менее доблестном корнете Сумского гусарского полка, тоже Георгиевском кавалере, Виленкине. Виленкин был расстрелян только за то, что отказался указать адрес штаба "Союза защиты Родины и свободы".
   Аресты начались в конце мая. До этого времени мы жили спокойно и "Союз" развивался, не тревожимый большевистской полицией. Впоследствии Троцкий, лично допрашивая одного из арестованных членов "Союза", капитана Пинку, высказывал удивление, что в Москве могло создаться тайное общество и что он в течение трех месяцев не был осведомлен об этом. Эта неосведомленность Троцкого доказывает несовершенство большевистской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, но она доказывает также, что среди членов "Союза" не было предателей и доносчиков.
   Когда я говорю, что мы жили спокойно, это не надо понимать в буквальном смысле слова. Я помню, как однажды я и Флегонт Клепиков были окружены матросами, и как нам пришлось проходить мимо часовых, и как Флегонт Клепиков остановился и попросил у одного из них огня, чтобы закурить папиросу. Я помню, как в другой раз в дом, в котором мы жили, пришли большевики делать обыск и как я и Флегонт Клепиков спустились в нижний этаж, в чужую квартиру, и в этой чужой квартире, где нас приняли как друзей, ожидали прихода большевиков. Я помню также, как ночью на улице меня и Флегонта Клепикова остановили пятеро вооруженных красногвардейцев "потребовали оружие, и как мы стреляли, и как двое большевиков упало. Но это были мелочи ежедневной жизни. Настоящая опасность началась с приездом в Москву германского посла графа Мирбаха. С его приездом начались и аресты.
   Уже в середине мая полковник Бреде предупредил меня, что в германском посольстве сильно интересуются "Союзом", и в частности мною. Он сообщил мне. что, по сведениям графа Мирбаха, я в этот день вечером должен быть в Денежном переулке на заседании "Союза" и что поэтому Денежный переулок будет оцеплен. Сведения графа Мирбаха были ложны: в этот вечер у меня не было заседания, и в Денежном переулке я никогда не жил и даже никогда не бывал. На всякий случай я послал офицера проверить сообщение полковника Бреде.
   Офицер, действительно, был остановлен заставой. Когда его; обыскивали большевики, он заметил, что они говорят между собой по-немецки. Тогда он по-немецки же обратился к ним. Старший из них, унтер-офицер, услышав немецкую речь, вытянулся во фронт и сказал: "Zu Befehl, Herr Leutnant" {"Слушаюсь, господин лейтенант!" (нем.).}.
   Не оставалось сомнения в том, что немцы работают вместе с большевиками.
   Штаб "Союза" помещался в Молочном переулке. Точнее говоря, это была конспиративная квартира штаба. Собирались мы на общие заседания в других местах, и, кроме того, каждый из нас имел для свидания свою особую, конспиративную квартиру. Но в Молочном переулке был истинный центр "Союза". Доктор Григорьев открыл под чужим именем медицинский кабинет, куда ходили настоящие больные, но который посещали и все, кто имел надобность в штабе. Постоянно в кабинете дежурил кто-либо из начальников отделов, там же постоянно бывал полковник Перхуров, туда же часто заходил и я. Спешные, не терпящие отлагательства дела решались в Молочном переулке, там уплачивалось жалование, оттуда исходили все приказания текущего дня. Арестовать медицинский кабинет в Молочном переулке значило почти парализовать, деятельность "Союза", 30 мая утром меня вызвали к телефону.
   -- Кто говорит?
   -- Сарра.
   Большевики наблюдали за телефоном, и поэтому мы употребляли в разговорах условный язык. "Сарра" значило полковник Перхуров.
   -- В чем дело?
   -- В больнице эпидемия тифа.
   -- Есть смертные случаи?
   -- Умерли все больные.
   -- Доктор заболел тоже?
   -- Нет, доктор просил вам передать, чтобы вы берегли себя.
   -- Благодарю вас.
   Я повесил трубку. Флегонт Клепиков спросил меня:
   -- Арестованы?
   -- Да.
   Это было большое несчастье. Я не хотел помириться с мыслью, что трехмесячные труды пропали без пользы и что "Союз" разгромлен большевиками. И во всяком случае, я не хотел уезжать из Москвы.
   К вечеру выяснилось, что арестовано в Молочном переулке и в других местах в городе до 100 членов "Союза", но выяснилось также, что не арестован ни один из начальников отделов. Полковник Перхуров, Дикгоф-Деренталь, доктор Григорьев, полковник Бреде и другие были целы и невредимы. Это давало полную возможность продолжать дело.
   На другой день в большевистских газетах появилось официальное сообщение о том, что "гидра контрреволюции" раздавлена. Появилось также описание моей наружности. Это описание почему-то было перепечатано некоторыми, хотя и не большевистскими, но крайними левыми газетами. После этого Флегонт Клепиков, никогда не покидавший меня, стал носить револьвер не в кармане, а в рукаве, чтобы в случае нужды было удобнее отстреливаться от большевиков. Ему не пришлось стрелять, хотя однажды мы встретились лицом к лицу с комиссаром народного просвещения Луначарским и в другой раз с комиссаром финансов Менжинским. В обоих случаях не мы, а комиссары поспешили скрыться; уклоняясь от каких-либо мер по отношению к нам.
   Опасности в таких встречах не было. Полиция на улицах почти, отсутствовала, а сами комиссары, разумеется, никогда не могли бы решиться попытаться нас задержать.
   В июне был выработан окончательный план вооруженного выступления.
   - Предполагалось в Москве убить Ленина и Троцкого, и для этой цели было установлено за ними обоими наблюдение. Одно время оно давало блестящие результаты. Одно время я беседовал с Лениным через третье лицо, бывавшее у него. Ленин расспрашивал это третье лицо о "Союзе" и обо мне, и я отвечал ему и расспрашивал его об его планах. Не знаю, был ли он так же осторожен в своих ответах, как и я в своих.
   Одновременно с уничтожением Ленина и Троцкого предполагалось выступить в Рыбинске и Ярославле, чтобы отрезать Москву от Архангельска, где должен был происходить союзный десант.
   Согласно этого плана, союзники, высадившись в Архангельске, могли бы без труда занять Вологду и, опираясь на взятый нами Ярославль, угрожать Москве. Кроме Рыбинска и Ярославля, предполагалось также завладеть Муромом (Владимирской губернии), где была большевистская ставка, и, если возможно, Владимиром на востоке от Москвы и Калугой на юге. Предполагалось также выступить и в Казани. Таким образом, нанеся удар в Москве, предполагалось окружить столицу восставшими городами и, пользуясь поддержкой союзников на севере и чехословаков, взявших только что Самару, на Волге, поставить большевиков в затруднительное в военном смысле положение.
   План этот удался только отчасти. Покушение на Троцкого не удалось. Покушение на Ленина удалось лишь наполовину: Дора Каплан, ныне расстрелянная, ранила Ленина, но не убила. В Калуге восстание не произошло, во Владимире тоже. В Рыбинске оно окончилось неудачей. Но Муром был взят, но Казань была тоже взята, хотя и чехословаками, и, главное, Ярославль не только был взят "Союзом", но и держался 17 дней, время более чем достаточное для того, чтобы союзники могли подойти из Архангельска. Однако союзники не подошли.
   Для исполнения этого плана я с Дикгоф-Деренталем и Флегонтом Клепиковым в конце июня выехал из Москвы в Рыбинск. Я полагал, что главное значение имеет Рыбинск, ибо в Рыбинске были сосредоточены большие запасы боевого снаряжения. Поэтому я не поехал в Ярославль, а послал туда полковника Перхурова.
   Я не очень надеялся на удачное восстание в Ярославле и почти был уверен, что зато мы без особенного труда овладеем Рыбинском. Как я уже сказал выше, нам было важнее овладеть Рыбинском, чем Ярославлем. В Рыбинске было много артиллерии и снарядов. В Ярославле не было почти ничего. С другой стороны, в Рыбинске наше тайное общество насчитывало до 400 членов, отборных офицеров кадровых и военного времени, большевистский же гарнизон был немногочислен. В Ярославле соотношение сил было гораздо хуже. Организация была качественно ниже и количественно слабее, чем в Рыбинске, а большевистских частей было больше. Чтобы увеличить наши ярославские силы, я распорядился послать из Москвы несколько сот человек в Ярославль. Полковник Перхуров имел задачей, овладев Ярославлем, держаться до прихода артиллерии, которую мы должны были ему подвезти из Рыбинска.
   Как это часто бывает; произошло как раз обратное тому, чего мы ждали. В Рыбинске восстание было раздавлено, в Ярославле оно увенчалось успехом. Полковник Перхуров взял город и, несмотря на рыбинскую неудачу, почти без артиллерии держался 17 дней против превышавших его силы в 10 раз, присланных из Москвы большевистских частей. В ярославских боях особенно отличились полковник Масло, полковник Гоппер и подполковник Ивановский.
   Из Москвы я с Дикгофом-Деренталем проехал в Ярославль и там вместе с полковником Перхуровым разработал план ярославского восстания. Ценную поддержку полковник Перхуров нашел в лице рабочего-механика, социал-демократа меньшевика Савинова. Савинов поручился, что рабочее население Ярославля во всяком случае не выступит против нас и даже, вероятно, окажет нам помощь. Вообще, я должен сказать, что уже тогда в северной России почти все население, и не только деревень, но и городов, относилось с глубокой ненавистью к большевикам. Ждали белогвардейцев, ждали чехословаков, ждали французов и англичан. При неорганизованности патриотов и при наличии большевистского террора население, конечно, не смело открыто выступать против большевиков. Но достаточно было бы одного крупного успеха, например взятия Рыбинска с его складами боевого материала или появления одной бригады англо-французов, чтобы население начало вооружаться. В Ярославле вооружиться было нечем; без артиллерии нет возможности выиграть бой. Приходится удивляться не тому, что полковник Перхуров не разбил под Ярославлем большевиков, а тому, что почти без снарядов он, смог продержаться 17 дней. Он рассчитывал на англо-французскую помощь. Она не пришла.
   Из Ярославля я с Дикгофом-Деренталем проехал в Рыбинск, где застал ныне расстрелянного полковника Бреде. Я проверил силы рыбинской организации. Они были достаточны для восстания. Я проверил силы большевиков. Они были невелики. Я осведомился о настроении рабочих. Оно было удовлетворительно. Я справился о настроении окрестных крестьян. Оно было хорошее. Я подсчитал количество имевшегося в нашем распоряжении оружия. Оно было достаточно для того, чтобы взять артиллерийские склады.
   Взяв артиллерийские склады, предполагалось двинуться с артиллерией на город.
   В ночь на 6-е июля полковник Перхуров выступил в Ярославле. 7-го мы узнали, что Ярославль в его руках. В ночь на 8-е я приказал выступить в Рыбинске. Наш штаб находился на окраине города в квартире маленького торговца. Жил я в квартире другого, торговца, на берегу Волги, у самых большевистских казарм. Ночью мы собрались в штабе, и ровно в 1 час раздался первый ружейный выстрел. Но уже в 2 часа мой адъютант доложил мне, что, в сущности, бой проигран. Мы были преданы. Большевикам стали известны наши сборные пункты, и конные большевистские разъезды были на всех дорогах, ведущих к артиллерийским складам. Несмотря на это, артиллерийские склады были взяты. Но когда члены нашей организации двинулись, вооружившись, на Рыбинск, они встретили заготовленные заранее пулеметы. Им пришлось отойти. К утру, понеся большие потери, они вышли за город и окопались в нескольких километрах, от Рыбинска.
   Когда рано утром, убедившись, что бой проигран бесповоротно, мы вышли из штаба, было совсем светло. Куда идти? Пулеметы трещали без перерыва, и над головой свистели пули. Жители, чувствуя, что победа, останется за большевиками, в страхе отказывались нас принимать. Мы остались посреди города, не зная, где нам укрыться. Тогда мы решили пройти пешком в указанную нам деревню, где жил рекомендованный рыбинской организацией купец. Дикгоф-Деренталь, Флегонт Клепиков и я двинулись в путь. Едва мы вышли из города, как снова попали под большевистский огонь. Едва мы вышли из сферы огня, Как наткнулись на большевистский патруль. Но мы были одеты рабочими. Патруль не обратил на нас никакого внимания. Так мы прошли верст 20, пока не отыскали, наконец, нужную нам деревню.
   Но и здесь мы встретили затруднения. Сын указанного нам организацией купца был ранен в бою у артиллерийских складов. Раненный, истекая кровью, он нашел в себе силы добраться домой. Он лежал теперь в ожидании, что по его следам вот-вот придут большевики, чтобы его арестовать. Несмотря на это, он предложил нам гостеприимство. Выбирать было не из чего. Мы поблагодарили его и остались. Мы не вошли в дом, а расположились в саду.
   Бой в Рыбинске был бесповоротно проигран, но Ярославль продолжал держаться. Я послал офицера к полковнику Перхурову, чтобы сообщить ему о рыбинской неудаче. Офицер до полковника Перхурова не доехал: он был арестован большевиками. Для меня было ясно, что без артиллерии Ярославль долго обороняться не может. Но я тоже надеялся на помощь союзников -- на архангельский англо-французский десант. Поэтому было решено, что оставшиеся силы рыбинской организации будут направлены на партизанскую борьбу с целью облегчить положение полковника Перхурова в Ярославле. В ближайшие после 8 июля дни нами был взорван пароход с большевистскими войсками на Волге, был взорван поезд со снарядами, направлявшийся в Ярославль, и был испорчен в нескольких местах железнодорожный путь Ярославль--Бологое. Эти меры затруднили перевозку большевистских частей со стороны Петрограда, но мы не смогли воспрепятствовать перевозке из Москвы. Троцкий же, понимая всю важность происходящих событий, напрягал все усилия, чтобы с помощью Московского гарнизона овладеть Ярославлем. Он овладел им только тогда, когда город был совершенно разрушен артиллерийским огнем.
   Одновременно, 8-го июля, наша муромская организация произвела восстание в Муроме и взяла большевистскую ставку. Исполнив эту демонстративную задачу, муромский отряд, под начальством доктора Григорьева и подполковника Сахарова, с боем ушел из города и походным порядком дошел до Казани, которая в начале августа была взята чехословаками.
   Так окончилось восстание в Рыбинске, Ярославле и Муроме, организованное "Союзом защиты Родины и свободы". Его нельзя назвать удачным, но оно не было бесполезным. Впервые, не на Дону и не на Кубани, а в самой России, почти в окрестностях Москвы, русские люди, без помощи кого бы то ни было, восстали против большевиков и тем доказали, что не все русские мирятся с национальным позором Брест-Литовского мира и что не все русские склоняются перед террором большевиков. Честь была спасена. Слава тем, которые пали в бою.
  

Снова в пути

  
   Под Рыбинском невозможно было оставаться долгое, время. Ежеминутно могли явиться большевики и арестовать нас всех. Мы купили телегу и лошадь и двинулись в дорогу. Куда? Мы не могли бы точно сказать... По направлению к Москве. Я хотел знать, что предполагает "Национальный центр", и думал5 что нам надо пробираться в Казань на соединение с нашей казанской организацией. Я послал Дикгофа-Деренталя в Москву с докладом "Национальному центру", а Флегонта Клепикова в Казань предупредить о моем приезде. Несколько дней до возвращения Дикгофа-Деренталя я решил переждать в деревне. Меня приютил у себя, в Новгородской губернии, г. Н.
   Я не знал, что Казань уже взята чехословаками, и решил ехать на Волгу, надеясь, что казанская организация будет счастливее, чем рыбинская, и что мы своими силами возьмем город. В течение всего мая и июня штаб "Союза защиты Родины и свободы" постепенно эвакуировал часть своих членов из Москвы в Казань. По моим расчетам на: Волге уже должны были быть сосредоточены достаточные силы для восстания против большевиков. Я не мог примириться с рыбинской неудачей и с ярославским полууспехом. В моих глазах борьба не была закончена, а была только начата.
   Я с Дикгофом-Деренталем проехал из Новгородской губернии в Петроград. Петроград уже тогда, т. е. в конце июля 1918 года, казался умирающим городом. Пустые улицы, грязь, закрытые магазины, вооруженные ручными гранатами матросы и в особенности многочисленные немецкие офицеры, с видом победителей гулявшие по Невскому проспекту, свидетельствовали о том, что в городе царят "Советы" и Апфельбаум-Зиновьев. В петроградском отделении "Союза защиты Родины и свободы" мне приготовили фальшивый большевистский паспорт. В этом паспорте было сказано, что я, "товарищ такой-то", делегат Комиссариата народного просвещения, еду в Вятскую губернию по делам "колоний пролетарских детей". Я, переоделся большевиком: рубаха, пояс, высокие сапоги, фуражка со снятой кокардой. В таком виде я и H. H. выехали в Нижний Новгород. Газеты уже были полны сообщениями о расстрелах в Ярославле и Рыбинске.
   В Нижнем Новгороде нас на вокзале остановили и потребовали разрешения на въезд. Разрешения мы не имели, но я вынул свой магический паспорт за фальшивой подписью самого Луначарского, и "товарищи" беспрекословно пропустили нас на пароходную пристань. Пароход отходил утром и должен был идти до Казани. Но на пристани я узнал, что Казань уже взята чехословаками и что бои идут выше Казани, в районе Свияжска. И действительно, на другой день, к вечеру, пароход остановился в Васильсурске и не пошел дальше. Все пассажиры вышли на берег. Вышли и мы. От Васильсурска до Казани около 400 верст и нет железной дороги.
   На пароходе к нам присоединились два офицера, тоже члены "Союза защиты Родины и свободы". Мы наняли лошадей и отправились на юго-восток, по направлению к Казани, в город Ядрин.
   В Ядрин мы приехали ночью и сейчас же были арестованы красноармейцами.
   -- Кто едет?
   -- Свои.
   -- Буржуи?
   -- Нет, "товарищи".
   -- В участок.
   В участке я застал человек 20 красноармейцев и снова вынул свой магический паспорт. Они хотели его прочесть, но ни один из них не знал грамоты. Послали за каким-то молодым человеком, в штатском. Он начал громко читать: "По постановлению Совета рабочих и солдатских депутатов Северной коммуны товарищ такой-то..."
   -- Так вы не буржуй?
   -- Я же вам сказал, что я "товарищ".
   -- А ваши спутники?
   -- Тоже "товарищи".
   -- Ну, это другое дело... А то третьего дня мы поймали двух белогвардейцев... Много их здесь шляется...
   -- Что вы с ними сделали?
   -- Расстреляли, конечно.
   Ночевали мы у красноармейцев в избе и до трех часов ночи я вынужден был разговаривать с "товарищами" о положении дел в Петрограде. Мы не расходились в мнениях.
   Утром я пошел в Совет представляться. Меня встретил председатель Совета, молодой человек, конторщик или писец, лет 19.
   Он познакомил меня с начальником гарнизона, унтер-офицером, бежавшим с фронта, и с начальником Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, который напоминал собой сыщика при старом режиме. Я в третий раз вынул свой магический паспорт и произнес "товарищам" речь. Я поблагодарил их за порядок и благоустройство в городе Ядрине и за бдительность милиции, арестовавшей меня, и обещал по возвращении в Петроград доложить самому Троцкому о том рае, который я нашел в их глухом углу. "Товарищи" с удовольствием слушали меня. Когда я кончил, председатель спросил:
   -- Чем мы можем быть вам полезны, товарищ?
   Чем они могли быть полезны? Я ответил:
   -- У меня паспорт, выданный Северной коммуной. Теперь я нахожусь в пределах Нижегородской советской республики. Вы будете очень любезны, если выдадите мне от себя соответствующее удостоверение.
   Мне было выдано настоящее, за настоящим номером и за настоящими подписями, удостоверение, в котором снова излагалось, что я, "товарищ такой-то", еду по делам "колонии пролетарских детей" в Вятскую губернию. В тот же день я купил тарантас, телегу и двух лошадей, и мы покинули Ядрин.
   Повсеместно, на всех дорогах, можно было встретить большевистские банды. До Казани ехать было далеко и много было шансов, что нас арестуют снова. Я рассчитал, что если мы переправимся на левый берег Волги и поедем лесами, то, быть может, избегнем нежелательных встреч. В лесах скрываться, разумеется, легче. В лесах и защищаться более удобно. Мы были вооружены. И мы твердо решили избегнуть расстрела.
   Крестьяне встречали нас с подозрением. Но подозрение это было обратное тому, к которому мы привыкли. Крестьяне принимали нас за большевиков, и нам в деревнях приходилось доказывать, что мы не большевики, а белогвардейцы и что мы едем сражаться против красных. Тогда отношение к нам сразу менялось. Нам указывали "тихие", т. е. безопасные проселочные дороги. Нас укрывали, когда проходил слух о приближении большевистских разъездов. Нас кормили. Нас расспрашивали с надеждой о Дутове. Здесь, в глуши Казанской губернии, среди Малограмотных и живущих за сотни верст от железной дороги крестьян, я часто слышал то слово, от которого я отвык в городах. Это слово -- Россия. После чужих и иностранных слов "интернационал", "капитализм", "пролетариат", которыми так богата теперь русская городская речь, было радостно слышать людей, говоривших о Родине и возмущавшихся большевиками не только за красный террор, но и за унижение Брест-Литовского мира, и за поругание России. В одной из деревень я спросил:
   -- Россию уничтожают?
   -- Уничтожают.
   -- Церкви грабят?
   -- Да, грабят.
   -- Попов расстреливают?
   -- Да, расстреливают.
   -- Вас расстреливают?
   -- Да, расстреливают.
   -- Хлеб отбирают?
   -- Да, отбирают.
   -- Почему вы не восстаете?
   Молодой крестьянин, разговаривавший со мной, пожал плечами и спросил меня в свою очередь:
   -- Ты был на фронте?
   -- Был.
   -- В боях был?
   -- Был.
   -- Какой же бой без артиллерии?
   Это была правда. Какой же бой без артиллерии? Кое-где в деревнях сохранились винтовки, принесенные с фронта. Кое-где сохранились даже и пулеметы. Но с винтовками и пулеметами нельзя бороться против трех- и шестидюймовых пушек. Кроме того, как сорганизоваться крестьянам? Дорог почти нет. Почты нет. Телеграфа, в сущности, тоже нет. Есть толпы людей, ненавидящих большевиков, но не вооруженных и не объединенных в воинские части. И хотя крестьянские восстания и происходили и все время происходят в России, но не эти восстания могут уничтожить военную силу большевиков.
   Но если крестьянские восстания не могут уничтожить военную, силу большевиков, то настроение крестьян доказывает, что дело Троцкого, Ленина и К-о неизбежно будет проиграно. Ныне в России деревня борется с городом. И исход этой борьбы предрешен заранее.
   На третий день нашего путешествия мы переправились через Волгу И потонули в лесах. Я говорю "потонули": мы 5 суток ехали лесом и не видно было ему конца. Стояло лето -- безоблачно-жаркие дни. Среди густой заросли мелкой осины, между стволами широколиственных дубов, между мачтами строевых сосен вилась однообразная, узкая, наезженная "тихая" дорога. Утром, и в полдень, и вечером, день за днем, перед нами вилась эта дорога, и на ней никогда никого не было видно; ни красных, ни белых, ни объездчиков, ни крестьян. Только к ночи чувствовалось, что лес не пустыня и что в глубине его, в дикой чаще, есть живые, не видимые нам существа. Волки и рыси.
   А когда мы, наконец, выехали в поля, Казань была уже недалеко. Надо было пройти через линии большевистских войск. Я приказал развязать колокольчики. Так с колокольцами, крупною рысью, мы проехали между двумя батареями красноармейцев, и нас не остановил никто. На солнце горели купола казанских церквей, и вонзалась в небо башня татарской царицы. На шоссе, у водопровода, стоял караул. Это были чехословаки.
  

"Комитет Учредительного собрания"

  
   Когда в июне 1918 года чехословаки, взяли Самару, на Волге образовался "Комитет членов Учредительного собрания", председателем которого был Вольский, впоследствии вступивший в соглашение с большевиками. Комитет этот осуществлял функции правительства и состоял исключительно из социалистов-революционеров. Таким образом, благодаря чешско-словацким штыкам, партия социалистов-революционеров снова оказалась у власти.
   Новое правительство приступило к формированию народной армии" из поволжских крестьян. Сначала, когда в рядах этой, армии сражались отдельные чешско-словацкие и сербские части, успех сопутствовал начинаниям "Комитета Учредительного собрания": были взяты Сызрань, Симбирск и, Казань. Впоследствии, когда Троцкий сосредоточил большие силы на Волге и когда чехословаков, сербов и русских волонтеров (главным образом офицеров) оказалось недостаточно для борьбы с большевиками, дела пошли хуже: мобилизованные крестьяне разбегались в леса или отказывались сражаться. Были даже случаи восстаний в полках. Эта неустойчивость "народной армии" происходила не от сочувствия крестьянского населения к большевикам. Наоборот, поволжские крестьяне определенно высказывались против "товарищей". Она происходила 6т того, что "Комитет Учредительного собрания" во многом повторял ошибки Керенского. Достаточно указать, что в течение первого месяца дисциплинарная власть не была возвращена офицерам и что поэтому дисциплина в войсках отсутствовала. Достаточно указать также, что Самарская контрразведка не столько интересовалась большевиками, сколько офицерами, разыскивая между ними конституционных монархистов.
   Я не могу не отметить здесь, что если русское офицерство доблестно сражалось на Волге, то чехословаки и сербы оказали летом 1918 года неоценимую услугу России -- услугу, которую русские никогда не забудут. Благодаря чехословакам и сербам была очищена от большевиков Сибирь. В годы тяжкой кровавой смуты славяне не забыли славян: Имена Массарика, Крамаржа, Венета, Чермака, Стефаника, Швеца и других навсегда останутся в памяти благодарной России.
   В Казани я застал Флегонта Клепикова. Он был адъютантом у начальника гарнизона, генерал-лейтенанта Рычкова, члена "Союза защиты Родины и свободы". Кроме генерал-лейтенанта Рычкрва, в небольшой армии, защищавшей Казань, было много членов "Союза": из 7 участков боевого фронта четыре было под их командой. В Казани же я встретил начальника штаба "Союза" полковника Перхурова и члена "Союза" подполковника Ивановского, геройски защищавших Ярославль и спасшихся по Волге, на лодке. И хотя все они были недовольны "Комитетом Учредительного собрания" за его слабость и хотя все они вступили в "Союз" для поддержки не партийного, а общенационального правительства, прибыв в Казань, я немедленно распустил "Союз". Я находил, что тайное общество должно и может существовать только в той части России, которая занята большевиками. "Комитет Учредительного собрания", однако, отнесся к нам без благожелательства и доверия.
   Политической борьбе не было места. Каков бы ни был "Комитет Учредительного собрания" и каковы бы ни были его уполномоченные в Казани, каждый русский должен был поддерживать то правительство, которое взяло на себя тяжкий труд бороться с большевиками. Я уехал на фронт, в отряд полковника Каппеля, действовавшего под Казанью, на правом берегу Волги.
   Отряд этот выделил Из себя небольшую кавалерийскую часть (100 сабель и 2 легких орудия) для операции в тылу большевистских войск. Я присоединился. к этому эскадрону.
   Нам была поставлена задача по возможности испортить коммуникационные линии большевиков. Исполняя ее, я снова увидел гражданскую войну во всей ее жестокости. Гражданская война, конечно, не большая война. Конечно, наши бои на Волге даже отдаленно не напоминают боев под Львовом или под Варшавой. Но не нужно забывать, что в наших боях русские деревни горели, зажженные русскими снарядами, что над нашими головами свистели русские пули, что русские расстреливали русских и что русские рубили саблями русских. Не нужно забывать также, что у нас не было санитарного материала, не было хлеба для нас и овса для лошадей. И не нужно забывать еще, что большевики не брали пленных.
   Я сказал, что мы, русские, дрались с русскими. Это не совсем верно. В большевистских рядах было много латышей, венгерцев и немцев. Было также много немецких инструкторов. Мы вели войну не только с большевиками. Мы вели войну также с немцами.
   Вовремя этого небольшого похода я воочию убедился снова, что крестьяне целиком на нашей стороне. Они встречали нас как избавителей, и они не хотели верить тяжелой действительности, когда нам пришлось отступать. Следом за нами двигались большевики, которые расстреливали всех, уличенных в сочувствии нам. Война, которая три года продолжалась на границах России, перенеслась в ее сердце. Большевики обещали мир и дали самую жестокую из всех известных человечеству войн. Нейтральным оставаться было нельзя. Надо было быть или красным или белым. Крестьяне понимали это. Но у нас не было оружия, чтобы вооружить их, и в Самаре не было людей, способных построить армию, не на речах, а на дисциплине.
   Началась осень. Лист пожелтел, и было холодно вечерами. Эскадрон, состоявший на три четверти из офицеров, уже четвертые сутки действовал, в тылу у большевиков. О нас уже знали. Уже не раз в синем небе летали неприятельские аэропланы. Уже не раз крестьяне предупреждали нас, что большевики устраивают засаду, чтобы уничтожить весь наш немногочисленный отряд. Но каждый день мы взрывали полотно железной дороги, рубили телеграфные столбы, расстреливали отдельных большевиков и давали бои небольшим большевистским частям, и серьезного сопротивления не встречали нигде. С зарею мы бывали уже на конях и с утра продолжали свой путь но необозримым приволжским полям, прячась от аэропланов в лесах. И наконец, мы наткнулись на приготовленную засаду. Я был свидетелем и участником "боя", которого, вероятно, никогда не происходило на Западном фронте.
   Из деревни, в которой мы стояли в тот день, был виден железнодорожный путь. За линией железной дороги возвышались холмы. В полдень на горизонте появился дымок, и мы различили блиндированный паровоз. Он остановился. Мы не стреляли. Из вагонов стала выгружаться пехота; человек 500, если не больше. Но вместо того чтобы выстроиться цепью и попробовать нас атаковать, люди собрались на одном из холмов. Мы все еще не стреляли. Мы не могли поверить своим глазам: начинался большевистский митинг. Мы видели ораторов, махавших руками, и до нас доносилось заглушённое одобрительное "ура". Очевидно, оратор доказывал, что не следует идти в бой. И только когда митинг был уже в полном разгаре, мы открыли пулеметный огонь по холму. Через несколько, минут весь холм был покрыт человеческими телами, а блиндированный паровоз задним ходом уходил обратно, откуда пришел. Уходя, он обстреливал нас. Ему отвечали наши орудия, пока не загорелся один из вагонов и поезд, весь в пламени и в дыму, не скрылся за поворотом. Тогда наш капитан скомандовал: "К седлам",-- и мы выехали на холм, где только что происходил митинг. У меня не было шинели. Я взял одну. Она была в крови.
  

Падение Казани

  
   Через неделю я вернулся в Казань. В Казани начинались ее последние дни. В Самаре правительство было занято приготовлением к уфимскому совещанию.
   Войсками, защищавшими Казань, командовал полковник Степанов, но ему яе были подчинены чехословацкие части. Ему не был также подчинен отряд полковника Каппеля, действовавший на правом берегу Волги. Таким образом, в почти осажденном городе не было единства командования. Полковник Степанов телеграфировал самарскому правительству об этом, указывая, что он не может при этих условиях в полной мере отвечать за защиту города. Самарское правительство оставило его телеграмму без ответа.
   В первых числах сентября положение в Казани было таково. Троцкий сосредоточил в ее окрестностях армию свыше 30 000 человек при 150 орудиях. Казанский же гарнизон не достигал и 5000 при 70 орудиях. Большевики взяли Верхний Услон, высоту, господствующую над городом, и обстреливали как предместье, так и самый город. Казанские рабочие волновались. Среди них работали большевистские агенты. Чувствовалось, что с минуты на минуту в городе может произойти восстание. Оно и произошло за несколько дней до сдачи. Флегонт Клепиков, явившийся усмирять рабочих, был тяжело ранен, и я лишился его неоценимой помощи. Но восстание было подавлено, и оборона продолжалась, несмотря на бомбардировку.
   Не бомбардировка была страшна. Положение было затруднительно тем, что чехословацкие части (1-й полк под командою доблестного, ныне покойного, полковника Швеца) понесли огромные потери и крайне нуждались в отдыхе, мобилизованные же самарским правительством крестьяне, необученные, небывавшие никогда в огне и не подчиненные строгой дисциплине, сражались плохо или не сражались вовсе. Защищали Казань, после смены чехословаков, в сущности, одни офицеры и добровольцы. К ним в последний день присоединились вооруженные граждане, стойко умиравшие на своих постах, но часто даже не умевшие стрелять из винтовки. Несмотря на это, город мог держаться довольно долго. Так я думал. Так думал и полковник Перхуров, командовавший одним из боевых участков, так думало и большинство офицеров. Накануне падения Казани я верхом поехал на участок полковника Перхурова.
   Ехать пришлось по улицам, на которых рвались снаряды. Выехав за город, я увидел ровное поле без окопов и, конечно, без проволочных заграждений. Это поле обстреливалось с волжских холмов, и здесь, под обстрелом, неприкрытый ничем, находился отряд полковника Перхурова. Сам полковник Перхуров со своим штабом расположился в доме, видном со всех сторон.
   -- Как вы можете здесь держаться?
   -- Вот, держимся до сих пор.
   В нескольких саженях от нас разорвался снаряд, и деревянный дом задрожал.
   -- Вы довольны своими людьми?
   -- Очень.
   -- Как вы думаете, можно продолжать оборону?
   -- Конечно, можно.
   -- Но вы ведь знаете, что большевики уже обстреливают Казань?
   -- Они обстреливали и Ярославль.
   Это была правда. Но в Ярославле была надежда на помощь союзников, в Казани же помощи не могло прийти ниоткуда: бои шли также и под Симбирском, и говорили даже, что Симбирск взят.
   Я не знаю, какие именно соображения заставили сдать Казань, но 10 сентября вечером полковник Степанов приказал войскам отступать, несмотря на то, что в 1 час дня было расклеено объявление, обещавшее жителям, что Казань не будет сдана. Тогда началось то. что бывает при спешной эвакуации.
   Ночью, в полной темноте, по Лаишевской, единственной еще открытой дороге, потянулись беженцы из Казани. По официальным подсчетам, их было свыше 70 тысяч. Шли женщины, шли дети, шли старики. Они шли, оставив все имущество дома, голодные, усталые, и не зная, куда именно они идут. Войска с орудиями и обозами отходили одновременно, и Лаишевская большая дорога представляла собою сплошную стену двигавшихся в одном направлении людей. Я удивляюсь, почему большевики не обстреляли ее.
   За Казанью пали Симбирск, Самара и Сызрань. Весь волжский фронт был потерян. Самарское правительство не удержало того, что завоевали чехословаки.
   Первый период борьбы с большевиками был закончен. К осени 1918 года фронт проходил по Уральским горам. На юге, правда, была армия генерала Деникина. Но армия эта не подвигалась вперед. Не было надежды, чтобы казаки и добровольцы, несмотря на всю их доблесть, смогли своими силами освободить Москву от большевиков. Стоял вопрос решающего значения: сможет ли Сибирь, создать армию или нет. Этот вопрос был важнее тех Вопросов, которые обсуждались на совещании в Уфе, и, может быть, сущность переворота, происшедшего в Омске в ноябре 1918 года, заключается в том, что сибиряки не верили, что Директория сумеет организовать дисциплинированную военную силу. Ее сорганизовал адмирал Колчак.
   Путь по Волге на Симбирск, был отрезан. Я на лошадях проехал До Бугульмы и через Бугульму в Уфу. В Уфе происходило Государственное совещание. На совещании этом было сказано много речей. Но речи эти не остановили большевиков. Уфа была взята.
   1917 год был праздником русской революции. До большевистского переворота в России было много людей, которые верили, что русская революция ускорит победу союзников и даст России прочный, почетный и выгодный мир. Надеждам этим не было суждено оправдаться. 1918, 1919 и 1920 годы принесли с собою позор Брест-Литовского мира и гражданскую, беспощадную и с неравными силами войну.
   В своих страданиях Россия становится чище и тверже. И я не только верю, но знаю, что, когда минует смутное время, Россия, Великая Федеративная Республика Русская, в которой не будет помещиков ив которой каждый крестьянин будет иметь клочок земли в собственность, будет во много раз сильнее, свободнее и богаче, чем та Россия, которою правили Распутин и царь. Но сколько крови еще прольется.
  
Оценка: 7.29*7  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru