Lib.ru/Классика: Сазанов Иван Дмитриевич. Как червь ползущий

КАКЪ ЧЕРВЬ ПОЛЗУЩІЙ.

Разсказъ.

А Спиридонъ все играетъ.

Торчитъ изо рта, изъ рыжихъ волосъ острая дудка и безъ устали пляшутъ по ней темные пальцы.

Веселые, дрожащіе звуки вьются надъ степью, острой спиралью уходятъ въ высокое, прозрачное небо, свиваются, падаютъ на траву и плывутъ, волнуясь, низкими жужжащими нотами.

Зеленая степь слушаетъ и подпѣваетъ тихонько сонными голосами.

Поскрипываютъ, качаясь, высокія, сѣрыя фуры съ шерстью, и вяло тянется по-надъ шляхомъ колѣнчатая, похожая на поѣздъ, тѣнь. Лѣниво жуютъ красные коротконогіе быки и ползутъ въ медлительно-важномъ спокойствіи, какъ жуки..

Одинокой кочкой чернѣетъ на курганѣ хмурый степнякъ -- орелъ, слушаетъ и что-то туго соображаетъ. Потомъ лѣниво машетъ крыльями, кружится въ пустотѣ, и видно, что зря, отъ нечего дѣлать, чтобы размять крылья. И курганъ -- лиловый, задумчивый, очерченный струистой линіей небосклона. Свѣтится издали и зоветъ глазъ бѣлый камень въ травѣ, а можетъ быть,-- перелетный культурный гость, попавшій Богъ вѣсть откуда и чуждый здѣсь -- кусокъ бумаги. За курганомъ шляхъ исчезаетъ и выныриваетъ тамъ гдѣ-то далеко сѣрымъ, приподнятымъ угломъ.

Все здѣсь покойное, важное и вѣчное: и зелено-бурое пространство, уходящее въ лиловую даль, и такое же огромное небо, и солнце. Три стихіи, застывшія въ вѣчномъ одиночествѣ и давящія человѣка своимъ молчаливымъ величіемъ.

Если не оглядываться, то кажется, что это вовсе не Спиридонъ играетъ, а комаринымъ голосомъ поетъ степь, и звукъ этотъ тоже вѣченъ и необходимъ здѣсь, какъ шумъ у моря...

Спиридонъ -- весельчакъ. Онъ и поиграть любитъ, и пѣсню спѣть съ бабами гдѣ-нибудь на заваленкѣ въ тихій задумчивый вечеръ. И спляшетъ съ ними, лихо притопывая чириками. Его душа растворяется въ просторѣ и со степью онъ сросся, какъ ковыль. Была бы дудка...

Косые лучи путаются и играютъ въ его рыжихъ кудряхъ на головѣ и бородѣ, и издали кажется, что вокругъ него сіяніе, какъ около святого. Фуражка сумкой свисла съ затылка, скоро свалится. Впереди, въ кудряхъ косо торчитъ одинъ лишь корявый, морщинистый козырекъ. (Наборный ремень слѣзъ на штаны, кнутъ распустился подъ мышкой и змѣится по дорогѣ, оставляя вилючій слѣдъ. А онъ все играетъ -- цѣлый день, какъ выѣхали изъ города.

-- Спиридонъ! Да брось что-ли, ну тебя къ черту! Надоѣлъ хуже собаки...-- сердито кричитъ отъ среднихъ возовъ Сергѣй Цыганокъ и безнадежно машетъ рукой.

У Цыганка маленькое, худое и нервное лицо и испуганные черные глаза. Онъ идетъ по-надъ шляхомъ, шуршитъ полынью, покачиваетъ головой на тонкой, черной шеѣ и все думаетъ про жену. Года не прошло, какъ вернулся со службы, а ужъ нѣсколько разъ пришлось уличать жену въ невѣрности, драться и жаловаться тестю.

"Главная причина -- дѣтей нѣтъ!-- думаетъ онъ.-- Все отъ этого... Испортилась баба въ конецъ!..

-- Цобъ!-- накидывается онъ озлобленно на молодого быка и опять качаетъ головой. "Дѣтей нѣтъ -- главная причина... А соблазна много. Какъ быть?.."

Степь раздавила его. Куда ни взглянешь -- все одно и то же, надоѣвшее: снизу безконечный шляхъ и струистый жаръ, сверху -- солнце. И однѣ и тѣ же текутъ тяжкія мысли, и нѣтъ имъ исхода, и некуда уйти отъ нихъ. Плывутъ, какъ туманныя, осеннія облака, и давятъ мозгъ, а въ груди пусто отъ тошной боли.

Далеко впереди шагаетъ, пылитъ Бубоня и пощелкиваетъ по травѣ кнутомъ. Прямая, длинная тѣнь его мелькаетъ подъ колесами, бросается на быковъ и краситъ ихъ въ черное.

-- Бубонь!-- кричитъ Цыганокъ, прикладывая ладони къ губамъ:-- Сворачивай! До полночи что-ли ѣхать?.. Давайте вечерять! Надоѣло, ну ее къ чорту!..

-- Бу-бу бу... ра-рано!-- чуть слышно отвѣчаетъ Бубоня, не поворачиваясь.

Застигнутый врасплохъ или отъ волненья Бубоня заикается, долго бубнитъ, какъ бубень, и, отыскивая первый звукъ, въ нетерпѣньи хлопаетъ по бедру ладонью. Это -- настоящій, прожженный солнцемъ, степнякъ, сѣрый, молчаливый, какъ курганъ. Въ качествѣ старшаго фурщика онъ никому не уступаетъ главенства, всегда идетъ впереди и ведетъ за собой всю фуру. Ему незачѣмъ смотрѣть на солнце и по сторонамъ: время и разстояніе онъ отлично опредѣляетъ по самочувствію и, глядя въ ноги, безошибочно узнаетъ, сколько верстъ проѣхали и сколько осталось до привала.

Рубашка на немъ несмѣнная, въ дегтю, въ салѣ, лоснится и гремитъ, какъ кожаная. Ноги до колѣнъ покрыты сѣрымъ мглистымъ слоемъ пыли, и не разберешь, въ сапогахъ онѣ или въ чирикахъ. И пахнетъ отъ него кизякомъ и степными вѣтрами.

Солнце уже начинаетъ заигрывать съ курганомъ, то цѣлуетъ его раскаленнымъ, дрожащимъ краемъ, то опять отпрыгиваетъ вверхъ и растягивается въ огненной улыбкѣ. Полынь свѣтится на лучахъ и вся перевита узорчатой тѣнью. А ковыль не серебрится, какъ днемъ, а тянется по травѣ клубочками сѣдого, матоваго дыма. Сильно пахнетъ чаберъ. Воздухъ прозраченъ и далекіе предметы печатаются ясно и четко, какъ будто степь, прощаясь, хочетъ показать все богатство красокъ, всю широту своихъ далей.

Вотъ степь уже наливается краснымъ, безконечны тѣни и огромные, влажные глаза быковъ блестятъ и кажутся кровавыми и страшными. Ноги не гнутся въ колѣнахъ, пора варить кашу. Но Бубоня все шагаетъ, помахивая кнутомъ.

А сзади играетъ сіяющій, весь бронзовый, Спиридонъ.

II.

Тихо. Чуть-чуть шипитъ костеръ. Закручивается столбомъ сѣдой дымокъ, уплывая въ темноту. Пестрымъ хоромъ гудятъ важные, степные сверчки, гудятъ справа, слѣва, сзади. Поглядишь въ черное съ крупными звѣздами небо и кажется, будто и тамъ поютъ. "Трлы... трлы-ы... трлы-ы"...-- покойно и задумчиво. Хорошо подъ эту музыку вспоминать, или съ чистымъ сердцемъ ни о чемъ не думать и лежать съ открытыми глазами, вдыхая темную, ароматную прохладу.

^Спиридонъпогналъ въ балку быковъ поить, и слышно было, какъ онъ гдѣ-то далеко игралъ, такъ же задумчиво и мечтательно, какъ большой сверчокъ. Звуки иногда срывались и прыгали. Вѣроятно, впотьмахъ онъ спотыкался о кусты.

Бубоня сидѣлъ предъ огнемъ на пяткахъ, покачивался, какъ татаринъ на молитвѣ, и торжественно и важно помѣшивалъ длинной ложкой въ котлѣ... Сверкали освѣщенныя ноздри и серебрилась шершавая щетина на подбородкѣ.

За нимъ, убѣгая въ черную глубину, качалась прямая тѣнь...

-- Живешь на свѣтѣ, какъ червь ползущій... А зачѣмъ, напримѣръ, къ чему -- никогда не поймешь...-- мечтательно проговорилъ Цыганокъ.

Онъ лежалъ на животѣ и, не мигая, смотрѣлъ въ огонь. Маленькій, черный, онъ напоминалъ звѣрька, въ испугѣ припавшаго къ землѣ.

-- Мотаешься, чашу горя пьешь, а издохнешь, какъ песъ и -- капутъ. И все!..

-- Бу-бу... Тамъ разберутъ, что и къ чему!..-- сказалъ Бубоня, показывая ложкой въ черное небо.

Съ ложки закапала горячая каша. Бубоня зафукалъ, затрясъ пальцами и торопливо сунулъ ложку обратно въ котелъ.

-- Тамъ разберутъ! Это вѣрно, значитъ, да...

-- Разберутъ? А какъ тамъ никого нѣтъ, тогда что? Пропала жизнь? Ни тутъ, ни тамъ... Нѣту правды на землѣ, и тамъ не найдешь. Пошелъ въ полкъ, за всѣхъ думалъ трудъ понесу, за отечество. Три года, такъ три -- все равно. Анъ вышло -- три года, да еще бабу на придачу. Это тебѣ не голосъ? А она, можетъ, у меня самое главное была. За что меня такъ обремизили?.. Какъ купырикъ, молодая была, совѣстливая и честная. А теперь развратили. Полгода въ городѣ въ кухаркахъ пожила и сгубилась. На всѣхъ глаза маслятся, какъ у кота. Ночью бѣгаетъ. Друзья всѣ плетни осадили... Молодая, слабая, ну и попользовались. Жить -- живетъ, а смотритъ въ сторону...

Бубоня, заслонившись отъ огня, внимательно и вдумчиво оглядѣлъ его хрупкую фигурку.

-- Комплекція у тебя, братуша, слабая. Не любятъ такихъ бабы. Не любятъ, значитъ, да!.. А ты бы полечилъ ее, къ Нухналю сводилъ.

-- Лечилъ цыганъ. Тутъ, говоритъ, еще подъ вѣнцомъ сдѣлано, всѣ кровя отняты. Да брешетъ! Главная причина -- дѣтей нѣтъ. Во-отъ! Не за что ей уцѣпиться. Зацѣпки нѣтъ... И скажи пожалуйста! Ты знаешь меня, каковъ я былъ: въ жизни ничего не боялся! Въ пылъ кидался. А теперь боюсь. Пальцемъ тронуть ее не смѣю.. Оськѣ Безпалому, знаешь, кто печенку отмялъ у Калмыцкаго озера? Во-отъ!.. А ее боюсь.

Зашуршала гдѣ-то трава, точно кто-то невидимый во мракѣ водилъ по дереву пилой: "Ш-ши... Ш-ши!.. Ближе и ближе. Вынырнулъ на свѣтъ быкъ, огненный спереди и черный сзади. Удивленно уставился на огонь, пыхнулъ два раза ноздрями и убѣжалъ, игриво вильнувъ задомъ.

-- Страшно подумать, какой переворотъ жизни постигъ меня!-- продолжалъ Цыганокъ, проводивъ быка глазами.-- Какъ женился, узналъ я Ганю, такъ будто огнемъ какимъ меня освѣтило. Дюже хорошо было! Бывало, выйду ночью скотинѣ давать и хохочу. Отъ радости. Самъ съ собой вслухъ разговариваю, какъ пьяный... А теперь все молчкомъ. Одинъ и одинъ...

Подошелъ Спиридонъ, лѣниво понюхалъ паръ надъ котломъ и легъ. Рыжія кудри заблестѣли золотомъ и опять онъ засіялъ, какъ святой.

-- Ты вотъ спроси Спирьку,-- сказалъ Бубоня, показывая ложкой:-- Спроси его, значитъ, да! За что его бабы возлюбили?.. Смотрю -- мно-ого рыжихъ ребятишекъ развелось по станицѣ А все конфеточные!.. Стало быть, всѣмъ пайки давай? Это что-же за мода такая -- а? Живетъ, какъ бухаръ эмирскій, али Магометъ какой. Спроси-ка его, значитъ, да!..

-- Не ври, дѣдъ!-- улыбнулся Спиридонъ и облокотился на руку.-- Мнѣ это не дано -- почему и какъ. Я люблю ихъ, и онѣ соотвѣтствуютъ. Убытка нѣтъ, и обошьютъ и накормятъ. Потому сирота я и бездомный, какъ куликъ.

Онъ что-то вспомнилъ, завозился, досталъ изъ-за пазухи масленую пышку и, свернувъ ее трубкой, началъ жевать. Во всѣхъ его движеніяхъ чувствовалась лѣнь, мечтательность и спокойствіе человѣка, махнувшаго на все рукой и ушедшаго въ тихій міръ грезы. И глаза у него были чистые и невинные, немного удивленные, какіе бываютъ только у дѣтей да у дѣвушекъ.

-- Я въ это не вникаю, какъ и что... На бахчахъ сидѣлъ, бывало, какъ на зарѣ въ дуду поиграю,-- глядишь, трещатъ листья. Лѣзетъ Саша, либо Маша. "Сыграй Могилу!" Ну, поиграешь ей, а она поплачетъ. Ей и легче. Много тоже ихъ жаждущихъ. У всякой свое горе... Мужъ что? Ему одно отъ бабы нужно, а она души проситъ. Ей и попѣть, и поплакать хочется. Въ ней тонкости много... Однимъ грѣхомъ не проживешь -- скучно. Я самъ не охотникъ до него. Чай, не скотъ! Тоже понимать надо...

Цыганокъ острымъ, прокалывающимъ взглядомъ осмотрѣлъ Спиридона и приподнялся.

-- Стало быть, чужихъ женъ отбиваешь? Какъ кобель какой...-- прохрипѣлъ онъ и отвернулся, чтобы скрыть вспыхнувшее лицо.

-- Крѣпче привязывай -- никто не отобьетъ. Коль отъ мужа ко мнѣ пришла, значитъ -- моя, а не чужая. А которая чужая, она къ своему пойдетъ. Твоя пришла, значитъ, она уже не твоя, коли отъ тебя ушла...

Бурлила вода въ котлѣ, бѣлымъ пузырчатымъ бугромъ выбиваясь у края. Металлически звонко, не умолкая, трещалъ кузнецъ. Чувствовалось съ досадой, что онъ вотъ тутъ гдѣ-то подъ бокомъ, выставилъ на свѣтъ свою тупую, зеленую голову и деретъ крыльями. Далеко въ балкѣ точилъ косу дергачъ: "ширь-ширь-ширь"!.. Потомъ помолчитъ, попробуетъ лезвее и опять: ширь-ширь!..

-- "Архипъ! А, Архипъ"!..-- вдругъ врѣзался въ тишину чей-то грубый, далекій, какъ будто проходившій сквозь вату голосъ. "А ты, часомъ, не обознался?.."

-- "Нѣ-етъ! Я знаю!..-- отвѣтилъ, немного погодя, другоймолодой, но такой же далекій.

По шляху шла фура. Въ кровавой полоскѣ зари проползали какія-то низкія, длинныя тѣни, вѣроятно, тесъ. Шевелились острые рога быковъ, какъ рачьи усы. Все это медленно и беззвучно, точно во снѣ.

Кто-то отдѣлился и, судя по шороху шаговъ, подбѣжалъ близко къ костру, но на свѣтъ не вышелъ, остановился въ темнотѣ и разсматривалъ, тяжело дыша.

-- Геть! Геть!.. строго крикнулъ Бубоня, вглядываясь въ темноту.

Шаги стали удаляться и вскорѣ замерли.

"Это не наши!.. Это съ шерстью..." -- гдѣ-то уже совсѣмъ далеко крикнулъ давешній молодой голосъ.

И опять все затихло и загудѣли сверчки.

-- Какъ бугай какой живешь... Чужихъ женъ губишь!..-- снова повторилъ Цыганокъ и завозился.

Въ его черныхъ испуганныхъ глазахъ уже открыто стояла ненависть. Его раздражало и довольство Спиридона, и спокойный тонъ голоса, и поза, и даже то, какъ онъ лѣниво жевалъ, дергая освѣщеннымъ кадыкомъ.

-- Всѣхъ бы васъ перевѣшать, сукиныхъ сыновъ!.. Сволочей!..

Онъ всталъ, походилъ около костра и вдругъ, мелькнувъ красными ногами, кинулся на Спиридона и схватилъ его за горло.

-- Ходилъ къ Ганѣ? Говори!.-- крикнулъ онъ хриплымъ, задыхающимся голосомъ.

-- Брось! Уйди!..-- по прежнему равнодушно проговорилъ Спиридонъ, вынимая изо рта пышку.-- Уйди! А то вдарю. Чего трогаешь?..

И лѣниво, но сильно оттолкнулъ Цыганка.

-- Сгубили, идолы, бабу! Сгубили!..-- горько выкрикнулъ Цыганокъ, закрывая лицо ладонями.-- Лучше бы жизни меня лишили! Глаза бы мои не видали, сердце бы не болѣло!.. Молился я на нее, супоста-аты! Моли-ился! Дни считалъ на службѣ. А они вонъ что сдѣлали, а!.. Что-же, убить теперь ее надо? Одно осталось. И мнѣ безъ нея дыханія нѣтъ... Никакъ невозможно! Говори, ходилъ или нѣтъ?

-- Вотъ пристала короста!.. Можетъ, я никакого касанія не имѣлъ, а ты кидаешься? Чудакъ! Развѣ я на такое дѣло пойду!..

Сѣли вечерять. Бубоня ѣлъ торжественно, сосредоточенно, не торопясь, и каждый кусокъ долго гонялъ языкомъ по беззубому рту. И смотрѣлъ на всѣхъ строго и внимательно, какъ на учениковъ.

-- Правда придетъ!-- говорилъ онъ убѣжденно.-- Придетъ она, братушки. Потому дошло до края, дыханія человѣку не стало. Вездѣ зло и обманъ. Безъ правды нельзя... Должна скоро придти, значитъ, да!..

И голосъ у него былъ медлительный, спокойный и важный, какъ шорохъ полыни.

-- А баба -- оно, конечно, ничего, хорошо. Ну только, братцы, хлопотная это статья! Хлопотная!.. Грѣха съ ними много. Дюже любишь -- сердцемъ не покоенъ, ревнуешь, а не любишь -- тоже тошно. На другихъ завидно... Нѣтъ ничего лучше одному! Я, стало быть, какъ женилъ Петра, бросилъ все къ жиду, справилъ себѣ вотъ эту самую холщевую рубаху и пошелъ въ ходку. Значитъ, да... Такъ и хожу изъ года въ годъ. И лучше этой жизни я, братцы мои, не уподобывалъ! Не нашелъ, значить, да... Ничего меня не касается, идешь себѣ тихимъ манеромъ за бычками, посвистываешь, да по сторонамъ поглядываешь, примѣчаешь божьи владѣнія. Свободно, легко! Значитъ, да... А тамъ въ міру свары, да заботы, сухота да мысли злыя... А я, братцы, какъ на горѣ стою! И видно мнѣ, какъ внизу это народъ копошится, грызется, какъ муравьи. Гибнутъ во злѣ, норовятъ, какъ лучше, а выходитъ все хуже. Народъ-то! А я стою себѣ наверху, и никакого страха нѣтъ, не достигаетъ...

Онъ закрылъ глаза, почесалъ грудь и прибавилъ скороговоркой:

-- Привелъ-бы Господь-батюшка еще годиковъ десятокъ этакъ пожить! Легко!..

-- Ты старый, чортъ, оттого тебѣ никого и не надо! А у меня сердце разрывается, раздѣленія проситъ...-- мрачно замѣтилъ Цыганокъ.

Спиридонъ усмѣхнулся.

-- Знаютъ ваше раздѣленіе!.. Подъ ножку да на солому. И больше никакихъ. А чтобы пожалѣть бабу, угодить ей -- этого нѣтъ...

-- Нашелся угодникъ! Тоже! Бугай рыжій!.. Не желаю я съ тобой изъ одной чашки ѣсть! Паскудникъ!..-- вспыхнулъ вдругъ Цыганокъ и далеко отбросилъ сверкнувшую ложку.-- Не желаю! Чавкаетъ, слюни распустилъ, какъ верблюдъ!.. У-у, гадъ чортовъ! Глядѣть противно...

Онъ всталъ и ушелъ въ темноту. Но было слышно, что онъ бродитъ тутъ гдѣ-то близко. Иногда мелькалъ, попадая въ свѣтъ, чирикъ. Шарахались испуганно быки и тяжко вздыхали.

Когда Спиридонъ нагнулся надъ котломъ, стараясь поймать рыжій кусочекъ сала, Цыганокъ неожиданно наскочилъ на него сзади и, стиснувъ зубы, ударилъ по головѣ.

-- Га а! Ты драться!-- крикнулъ Спиридонъ, наскоро глотая, и вскочилъ.

-- Бу-бу... не нельзя! Братушки, нельзя въ степѣ драться!-- кинулся къ нему Бубоня, вытягивая руки и подпрыгивая на тонкихъ, согнутыхъ ногахъ, какъ на пружинахъ.-- Не дамъ драться! Не дамъ!..

Спиридонъ подумалъ и махнулъ рукой.

-- Ну, шутъ съ нимъ! Не дюже больно... Не стоитъ связываться! Пущай! Шутоломный!..

-- Горячій казачокъ! Горячій!..-- довольно бормоталъ Бубоня, захлебываясь кашей.-- А зря! зря, значитъ, да!.. А ты, Спиря, не взыскивай!..

Оглянувшись, онъ таинственно закивалъ головой, замигалъ глазами и понизилъ голосъ до шопота.

-- Можетъ, и въ самъ-дѣлѣ виноватъ? Ну, значитъ, и помалкивай! Не раздражай!..

III.

Около полуночи запрягли быковъ и тронулись дальше. Холодкомъ подъ звѣздами, когда воздухъ легокъ и напоенъ теплымъ запахомъ травъ, не гнететъ разстояніе и легко идется по мягкой дорогѣ.

Опять заскрипѣли, покачиваясь, большіе, шарообразные возы, сѣрыми тѣнями проползая по шляху.

-- Цобъ!.. Цобе!..-- покрикивалъ гдѣ-то въ темнотѣ Бубоня. И по голосу было замѣтно, что онъ бодръ и доволенъ.

Конецъ фуры тонулъ во мракѣ. Спиридонъ уже не игралъ. Онъ что-то заскучалъ и сталъ молчаливъ. И сверчки устали за вечеръ и поскрипывали лѣниво и недружно. Только неугомонный, таинственный дергачъ все ширкалъ направо въ балкѣ.

Степь дремала...

Цыганку все казалось, что сзади его догоняетъ Спиридонъ, торопится, тяжело дышитъ. Онъ оглядывался, отходилъ въ сторону и, присѣвъ, приглядывался по землѣ. Потомъ бѣгомъ догонялъ своихъ быковъ. Еслибы Спиридонъ отвѣтилъ ударомъ, было бы легче, а теперь Цыганокъ не понималъ его, былъ недоволенъ собой и глухо злился.

-- Гдѣ ужъ не виноватъ! Какъ-же!.. Знаю я. Гадюка рыжая! Чортова дудка!..-- думалъ онъ съ тоской.

И опять ему хотѣлось кинуться на Спиридона, кричать и топтать ногами.

Раньше онъ любилъ въ тихія ночи смотрѣть на звѣзды и спокойно думать о жизни. И небо тогда было живымъ и раздвигало предъ глазомъ свои бездны. А теперь оно давило пустотой и слезливо моргали звѣзды. И никакъ нельзя было разобраться, какъ жить дальше, какъ поступить съ Ганей...

-- Гей-гей! Гляди!..-- крикнулъ изъ темноты Бубоня, и по направленію голоса было слышно, что онъ повернулся и ведетъ быковъ задомъ.

Впереди какой-то темный провалъ, не то лѣсъ. Горизонтъ поднялся кверху и измѣнилъ линію.

Подъѣхали къ Плакунъ-Балкѣ.

Какъ изъ огорода въ душный вечеръ, потянуло снизу прохладной сыростью и почувствовалось близко жидкое илистое дно, исписанное струйками родниковъ и обросшее пахучими лопушками и строгой осокой.

Глубокая и широкая, поросшая ольхой и тернами, всегда плакала, сочилась родниками балка и до августа струилась вода но песчаному дну. Было достаточно небольшого дождя или тумана, чтобы склоны ея покрылись рыжей, вязкой грязью, изъ которой трудно вытащить ногу. Наверху сухо и лоснится дорога, а балка мокрая. Старики говорили, что это выступаютъ слезы, пролитыя здѣсь фурщиками. Въ такіе дни стонъ стоялъ надъ балкой отъ рева верблюдовъ, мычанья быковъ, отъ криковъ и брани погонщиковъ. А наверху скоплялась задержанная фура и, расположившись пестрой ярмаркой, поджидала солнца. Вытолченная ямами и изрѣзанная колеями, такъ и засыхала дорога, и всегда была опасна для съѣзда. И прошлое у Плакунъ-Балки было темное, страшное. Когда по шляху проходила почта, звенѣли тройки и купеческіе шарабаны, здѣсь нерѣдко случались грабежи и убійства. На той сторонѣ до сихъ поръ показываютъ вросшіе въ землю камни и черные исщепленные пеньки -- остатки постоялаго двора, который служилъ притономъ конокрадовъ и вольныхъ степныхъ людей.

-- Га-тпру-у!.. Га-тпруа-а!..-- началъ сводить быковъ Бубоня.

И гдѣ-то направо глухо подпѣвало эхо: Ту-а, ту-а! Перекидывалось налѣво, бѣжало по балкѣ и умирало вдали, застрявъ въ узкомъ заросшемъ горлѣ.

-- Тируа-а!.. Гляди! Своди легонько!..

-- Своди легонько!-- обернувшись, лѣниво повторилъ для Спиридона Цыганокъ.

Ему уже видно было, какъ огромные, черные возы, пошатавшись на фонѣ неба, на перевалѣ, падали внизъ и исчезали. Спиридонъ наверху покрикивалъ на молодыхъ быковъ и звонко щелкалъ ихъ по лбу кнутовищемъ.

Сползали медленно и осторожно. Тьма сгустилась еще больше. Впереди на черномъ чуть-чуть намѣчалась вертикально сѣрая дорога.

Цыганокъ посмотрѣлъ на свѣтлую полосу неба, на крупныя дрожащія звѣзды.-- А Ганя теперь съ друзьями раздѣлываетъ! Ого! Ажъ плетни трещатъ...-- пришло ему въ голову. И сразу обмякли ноги и захотѣлось лечь.

Вдругъ какой-то странный звукъ разорвалъ тишину и прокатился по балкѣ. Какъ будто кто-то громко чихнулъ наверху. Еще разъ, и коротко замычалъ быкъ.

И, точно по командѣ, сразу остановились по всей линіи быки, почуявъ недоброе, и испуганно заворочали глазами.

Цыганокъ досадливо крякнулъ, изругался и кинулся вверхъ.

-- Чего тамъ?-- строго крикнулъ Бубоня.

Наверху, гдѣ дорога, изгибаясь, начинаетъ спускаться по склону, свалился задній возъ и сѣрой копной лежалъ на землѣ, щитомъ поставивъ плетенку телѣги. Свѣтилась изломомъ ось, торчала, какъ обнаженная, острая кость. Одинъ быкъ упалъ на колѣни и бился въ ярмѣ, силясь подняться.

-- Спиридонъ! Чортъ!..-- крикнулъ Цыганокъ, и вдругъ вытянулся, пораженный внезапной острой догадкой.

Спиридона нигдѣ не было.

-- Спиридонъ!..

Еще не довѣряя себѣ, Цыганокъ быстро обѣжалъ кругомъ воза, а потомъ бросился внизъ и замахалъ руками.

-- Дѣдъ! Скорѣй! Спиридона задавило!..

-- Бу-бу-бу! Г-гдѣ? Чего?..-- испуганно зашипѣлъ Бубоня.

Тяжелой мертвой массой лежалъ возъ и все еще поскрипывалъ въ глубинѣ, прижимаясь къ землѣ все плотнѣе и плотнѣе. И будто охало и стонало съ каждымъ разомъ внутри живое, раздавленное тѣло. Свалился зипунъ и баклага съ водой. Тутъ-же чернѣла затоптанная фуражка.

-- Спиридонъ?-- нагнулся къ землѣ Бубоня.-- А, Спиридонъ!.. Хрипитъ! Братъ милый! Хрипитъ!.. Что тутъ дѣлать?

Испуганно засуетились двѣ маленькія фигурки. Придушенные, робкіе голоса заметались надъ степью и спугнули черную ночь.

-- Тяни на себя!.. За веревку бери! Зайди назадъ!..

-- Руби веревки! Гдѣ топоръ?..

Оказалось, что топоръ лежалъ какъ разъ на этомъ возу, и теперь никакъ нельзя было его отыскать. Бубоня долго бѣгалъ кругомъ воза, хваталъ руками кусты, кизяки и хлопалъ себя по бедрамъ.

-- Братъ милый!.-- Что тутъ дѣлать? А?.. Вотъ бѣда!..

Толстые пятерики съ шерстью были завернуты въ паруса и туго перетянуты со всѣхъ сторонъ веревками. И возъ представлялъ теперь сплошной, тяжелый комъ, упрямый и безсмысленно-жестокій въ своей каменной неподвижности.

Фурщики, оскаливъ зубы, тянули за твердыя, какъ проволока, веревки, рвали парусину, стукались головами и натыкались другъ на друга холодными, потными руками. Одна огромная мысль: "скорѣй!" заполнила весь мозгъ, все сердце и тѣло и кружилась въ бѣшеной скачкѣ.

"Скорѣй, скорѣй!.."

Каждое невѣрное движеніе казалось за два, каждый шагъ -- лѣнивымъ и короткимъ, каждый звукъ тянулся и висѣлъ въ воздухѣ, какъ паутина. А время летѣло съ страшной быстротой и чудилось уже, что возъ лежитъ съ вечера...

Опять Бубоня припалъ къ землѣ, прислушался и понернулъ въ сторону бѣлое лицо.

-- Не слыхать!.. Царство небесное!..

И торопливо перекрестился, лежа и забывъ снять шапку. Потомъ медленно поднялся и подошелъ къ Цыганку.

-- Померъ, должно, парень-то нашъ! А?..

И долго молча смотрѣлъ, выпучивъ черные бѣгающіе глаза. Замѣтно было, какъ его худое старческое тѣло бьетъ мелкая, знобкая дрожь и ходятъ челюсти. Затѣмъ, внезапно вспомнивъ что-то, онъ круто повернулся, мотнувъ руками, и кинулся подъ гору.

-- Бубонь! Куда? Стой! Дьяволъ!..-- испуганно бросился за нимъ Цыганокъ.

-- Бу-бу!..-- на бѣгу Крикнулъ старикъ, исчезая въ темнотѣ.

И долго было слышно, какъ шлепали чирики по дорогѣ.

-- Ху-хуторъ тутъ... народъ звать!..-- издали, должно быть, уже со дна балки донесся его глухой, задыхающійся голосъ.

И глухая ночь въ обоихъ концахъ повторила:

-- Вать!.. Вать!..

Затѣмъ все смолкло.

IV.

Цыганку жутко было оставаться одному и онъ долго кружился въ темнотѣ, нерѣшительно приближаясь къ страшному мѣсту.

Спокойно гудѣли сверчки. Молчала видавшая виды черная балка и густо пахло оттуда мокрой травой. А съ неба кротко и равнодушно глядѣли звѣзды. Было тихо, покойно, какъ будто ничего не случилось и не лежалъ подъ возомъ раздавленный Спиридонъ.

"Не можетъ быть! Не можетъ быть!.." думалъ Цыганокъ, приглядываясь, не попадется ли топоръ.

Мысль не мирилась съ этой нелѣпой смертью. Спиридонъ стоялъ предъ глазами живымъ, какимъ онъ врѣзался въ память -- сіяющимъ, золотымъ въ лучахъ заходящаго солнца. И представить его мертвымъ было совершенно невозможно. Тутъ что-то не такъ, какая-то ошибка. Не можетъ же смерть быть такой наглой, такой дикой? Вѣдь ее же насылаетъ Богъ, который любитъ людей? Вѣдь это какой обманъ! Какая насмѣшка!..

И все кружился безпомощно Цыганокъ, съ широкими, тревожными глазами, со складкой недоумѣнія на лбу, маленькій, взъерошенный, опять похожій на испуганнаго звѣрька.

"Ширь-ширь-ширь!.." -- рѣзко вскрикивалъ гдѣ-то подъ возами невидимый дергачъ и сиплый, таинственный голосъ его испуганно звучалъ въ тишинѣ.

"Не можетъ быть! Не можетъ быть!.."

Когда же мысль о смерти на моментъ укрѣпилась въ сознаніи и ясно представилось, какъ задыхается Спиридонъ, какъ онъ корчится въ мукахъ, Цыганокъ самъ задохнулся и затрясъ пальцами. Вспыхнуло злобно-отчаянное, протестующее чувство и обожгло, какъ будто пламенемъ выплеснула вся поруганная душа.

Онъ снова кинулся къ возу, хрипя, взобрался наверхъ, и началъ растерянно хватать твердые, каменные узлы, раздирать ихъ ногтями, грызть зубами, торопливо, злобно, пособачьи положивъ бокомъ голову.

И ему казалось, что, если онъ одолѣетъ эту проклятую, слѣпую силу и выручитъ Спиридона, то что-то большое спасетъ въ себѣ и оправдаетъ жизнь. Тогда, значитъ, еще не все потеряно и не до конца смѣется Богъ надъ слабымъ человѣкомъ...

Пока онъ спасался отъ страшнаго, хитрая мысль нѣсколько разъ пыталась выдвинуть впередъ образъ Гани, чтобы укрыться за нимъ, какъ за щитомъ. Но каждый разъ Цыганокъ печально отмахивался головой.

"Зря! Зря!.."

Казалось уже, что онъ, какъ Бубоня, глядитъ на свою хату и все прошлое съ горы и видитъ, что все, чѣмъ онъ жилъ, къ чему привыкъ, какъ къ главному, вовсе не главное, а маленькое, игрушечное. Главное не здѣсь, а въ чемъ-то другомъ, если жизнь человѣка такъ страшна, что каждую минуту ждетъ его хищная, наглая смерть. "Нѣтъ! Нѣтъ!.."

Когда же неожиданно ослабѣла веревка, стала мягкой и податливой, Цыганокъ вдругъ испугался и руки у него похолодѣли.

Распустилась парусина и сами поползли врозь мягкіе пятерики. Ноги вдругъ ухнули глубоко въ кучу и коснулись чего-то твердаго, остраго.

"Чирики!" -- подумалъ Цыганокъ съ ужасомъ, какъ будто наступилъ на змѣю, и поспѣшно рванулся вверхъ.

Оставалось только стянуть парусину. Но это было самое страшное, потому что пальцы Спиридона впились въ нее снизу и держали крѣпко, собравъ двумя лучистыми узлами. Цыганокъ закрылъ глаза и долго тянулъ за уголъ, путаясь и падая чрезъ мѣшки. И онъ слышалъ, какъ что-то оторвалось и глухо шлепнулось о землю.

-- Спиридонъ? А Спиридонъ? Ты живъ?..

Дрожа и волнуясь, Цыганокъ нагнулся и присмотрѣлся, Спиридонъ лежалъ навзничь. Ноги въ неестественной позѣ, пятками врозь, распластались по землѣ. Криво усмѣхался мертвой улыбкой оскаленный ротъ и свѣтились зубы на черномъ лицѣ. Пѣнилось что-то около губъ, стекало чрезъ ухо и, кажется, шипѣло, жадно впитываясь въ сѣрую землю.

Цыганокъ отшатнулся въ ужасѣ, отскочилъ на нѣсколько шаговъ и долго стоялъ, переводя духъ и придерживая рукой сердце.

"Значитъ такъ... да... вѣрно... Какъ червь. Отъ шерсти гибель..." кружились въ головѣ обрывки какой-то одной большой и жгучей мысли, которую никакъ нельзя было уловить въ опредѣленныя формы.

А кругомъ по прежнему было тихо, дремала темная степь и мирно гудѣли сверчки.

Все прекрасно, все радостно въ природѣ, нѣтъ ни добра, ни зла, ни большого, ни малаго. Мечется въ страданьи одинъ только человѣкъ, не находя себѣ покоя на широкой землѣ, и слезами своими нарушаетъ вѣчную гармонію радости.

Остыла мокрая отъ пота голова и Цыганокъ крадущимся, робкимъ шагомъ, обходя далеко Спиридона, пошелъ искать свою фуражку.

Въ мягкой пыли подъ ногу вдругъ подвернулось что-то твердое, круглое. По полому звуку Цыганокъ сразу догадался, что это дудка, поднялъ, бережно обтеръ ее, затоптанную, полураздавленную, и долго съ нѣжностью разсматривалъ, покачивая головой и горестно чмокая губами.

А въ ушахъ уже звенѣла далекая пѣсня Спиридона, стоялъ предъ глазами костеръ, освѣщенный Бубоня съ поднятой ложкой -- все такое далекое, тихое и кроткое, какъ дѣтство. А потомъ на эту картину темнымъ пятномъ упала вдругъ злоба, драка и погасила все. Ахъ, зачѣмъ? Какая ошибка!..

Цыганокъ вытянулся и поблѣднѣлъ. Захотѣлось оправдаться, разсказать, что не онъ виноватъ, а то непонятное, страшное и огромное, что зовется жизнью. Это оно давитъ его тисками, озлобляетъ и собакой бросаетъ на людей. Но вмѣсто того онъ вдругъ, неожиданно для себя, робко произнесъ дрогнувшими губами:

-- Спиридонъ...

И торопливо поклонился въ землю, мотнувъ головой.

-- Прости меня!..

Не вставая съ колѣнъ и вспомнивъ, какимъ беззлобнымъ и кроткимъ былъ этотъ человѣкъ, какъ онъ любилъ пѣсни и никогда не думалъ о смерти, Цыганокъ съ глубокой тоской и жалостью прибавилъ:

-- Милый!.. Прости меня, милый!..

И опять припалъ къ землѣ.

Съ задавленной болью, съ сердцемъ, отравленнымъ обидой, ушелъ человѣкъ въ темную бездну. Ушелъ навсегда отъ неба, отъ пѣсенъ, отъ любящихъ женщинъ, которыя будутъ искать его и тосковать. Господи, да зачѣмъ же ушелъ? Да куда же? И почему онъ, весело игравшій на дудкѣ, а не Цыганокъ, страдающій такъ тяжко, тоскующій такъ глубоко и безпредѣльно? Почему?.. Молчитъ небо и не плачетъ земля, какъ будто только малый, безсмысленный сверчокъ выбылъ изъ огромнаго, радостнаго хора...

И, уже глотая слезы и мечась въ тоскѣ, Цыганокъ, истерзанный, ослабѣвшій, все повторялъ, прижимая къ груди дудку:

-- Прости меня, Спира! Развѣ я зналъ?.. Прости!..

"Ширь-ширь!" опять крикнулъ дергачъ уже подъ самыми ногами, перескочилъ на другую сторону шляха, дернулъ еще разъ и притаился.

Боязливо оглянулся быкъ и глаза у него сверкнули огнемъ, какъ у кошки.

А по шляху уже мчался кто-то, гналъ низкіе клубы пыли и топоталъ часто и мягко:

Тукъ тукъ-тукъ!..

Цыганокъ прислушался, поднялъ голову и похолодѣлъ, пораженный странной перемѣной кругомъ. Какъ отъ инея, побѣлѣла вся степь и черныя тѣни тихо лазили по мѣшкамъ. На призрачно-серебристомъ фонѣ отпечатался мѣдный, изогнувшійся по косогору, рядъ фуръ, весь видный отъ начала до конца. Все выдвинулось изъ мрака, обступило, но стало плоскимъ и неживымъ, какъ на полинявшей картинѣ.

"Это -- свѣтъ... заря!" -- успокаивалъ себя Цыганокъ. Но темный страхъ уже овладѣвалъ имъ, ползъ въ него всѣми входами: и ушами, и глазами. И не было отъ него спасенья, какъ утопающему отъ воды.

На краю неба, у чернаго горизонта завалился, согнувшись, узкій, кривой, какъ палецъ, мѣсяцъ и корчился въ холодѣ. И испуганно толпились вокругъ него блѣдныя звѣзды, точно птицы около совы, и растерянно дергали лучами. Ихъ смятенье понимала земля и притаилась въ тревожномъ ожиданьи. Насторожилась степь, искрещенная косыми, длинными тѣнями и холоднымъ мертвеннымъ полусвѣтомъ, въ которомъ все было невѣрно, таинственно и полно тревоги. Примолкли сверчки и окаменѣли быки. Что-то огромное, чужое входило въ степь и дыханье его уже шевелило волосы на головѣ.

И все топотало по шляху...

Вотъ уже пестрымъ, пляшущимъ звономъ бубенцовъ наливается степь все гуще и гуще. Выплываютъ изъ серебристой мглы свернутыя на стороны морды пристяжныхъ. Часто мелькаютъ, переплетаясь, бѣлыя ноги, искрами сверкаютъ подковы. Тройка скачетъ, тройка!.. Телѣжка призрачная, ажурная въ лунномъ свѣтѣ. И кругомъ, спина со спиной, свѣсивъ ноги, сидятъ какіе-то черные люди-тѣни. Сидятъ, не двигаясь, молчатъ и смотрятъ...

-- Люди добрые!-- кинулся къ нимъ Цыганокъ:-- Человѣка задавило! Окажите помощь!..

Онъ отлично понималъ, что помощь уже опоздала, но радовался возможности хоть услыхать живой голосъ, увидать чужихъ сочувствующихъ людей.

Но когда онъ, обогнувъ возъ, вышелъ изъ тѣни въ просвѣтъ и глянулъ на шляхъ, то уже никого не было ни направо, ни налѣво, нигдѣ не звенѣли бубенцы и по прежнему въ тревогѣ таилась серебристая степь.

Что-же это, померещилось?.. Но кто-же все глухо и далеко топочетъ? А, можетъ быть, это сердце?..

У Цыганка дрожали ноги и холодный потъ остудилъ спину. Безъ шапки, растопыривъ руки, долго стоялъ онъ, дергая головой то въ одну сторону, то въ другую.

Испуганно молчала степь. Корчился мѣсяцъ, волновались блѣдныя звѣзды. И неподвижно, раскинувъ руки, лежалъ Спиридонъ, таинственный, черный среди сѣрыхъ мѣшковъ. И все пѣнилось, все зловѣще шипѣло около головы.

Скрипнулъ ярмомъ быкъ и мыкнулъ робко и жалобно. Надъ головой свистнула крыломъ невидимая птица и шарахнулась въ сторону.

Еще не кончилась тревога, еще чего-то ждетъ степь...

Цыганокъ щелкнулъ зубами, оглядѣлся кругомъ и быстро бездорожьемъ пошелъ въ черную балку, дрожа и сдерживая шагъ.

"Пошелъ и пропалъ!"..-- Хитро вспомнилъ онъ про Бубоню, стараясь оправдать свое бѣгство.-- "Ищи его теперь!"..

Но чѣмъ глубже погружался онъ въ пахучую полосу тѣни, тѣмъ сильнѣе стучали зубы и ужъ не хватало силъ удерживать ихъ. Какъ будто вихремъ несло его внизъ, толкало въ спину такъ, что ноги не успѣвали за тѣломъ, и кусты трещали сзади, точно еще кто-то бѣжалъ сверху.

Перелетѣвъ чрезъ твердый кустъ чернобыла, Цыганокъ, упалъ на сѣрую песчаную дорожку дна и долго стоялъ на четверенькахъ, пораженный неожиданностью и внезапной необычайной тишиной. Такъ гудѣла земля подъ ногами, такъ громко трещала полынь и такъ шумѣлъ вѣтеръ, а теперь сразу умерло все и отъ тишины зазвенѣло въ ушахъ.

Чутко насторожилась балка и прислушались осеребренными листьями сбѣгающіе внизъ рогатые терны.

И вотъ вдругъ -- "А-а?.." -- слетѣлъ откуда-то далекій, сонно-глухой, спрашивающій звукъ. Всколыхнулъ тишину и оборвался сразу въ тревожной дали.

Кто сказалъ? Небо спросило, или вздохнула земля? По ясно, что этою именно ждала и боялась степь. И шло это оттуда, гдѣ на косогорѣ застыли мѣдныя фуры.

И опять: "А-а?.."

Цыганокъ вскочилъ и въ страхѣ кинулся вдоль балки въ темную нору изъ свѣсившейся ольхи и острыхъ тальниковъ.

-- Спиридо-онъ!..-- закричалъ онъ глухимъ, дикимъ голосомъ, потомъ поправился:-- Бубо-онъ! Бубо-онъ!..

Ахнула и заволновалась балка, ударила въ лицо росистымъ мракомъ и сотнями смятенныхъ, скачущихъ голосовъ кинулась навстрѣчу. Загоготало спереди, сзади, заголосило въ тернахъ наверху. Затрещало, загудѣло.

Цыганокъ безъ шапки, въ раздувающейся рубашкѣ, хрипя и размахивая забытой въ рукѣ дудкой, бѣжалъ, не замѣчая, что подъ ногами уже хлюпаетъ вода, что мокрыя вѣтки хватаютъ его за плечи, а впереди сонно поютъ пѣтухи. Бѣжалъ до тѣхъ поръ, пока вдругъ не наткнулся на цѣлый рядъ бѣлыхъ призрачныхъ лицъ, пляшущихъ надъ сѣрымъ туманомъ.

У Цыганка подкосились ноги, зашевелились волосы и онъ сталъ, вскрикнувъ и выбросивъ впередъ руки.

-- Эко казачокъ-то нашъ напужался!..-- забунѣлъ Бубоня, выступая изъ тумана и хлопая себя по бедрамъ,-- Братъ милый! До смерти напужался!.. Дурачокъ, это мы! Это мы!.. Ахъ ты, Господи! Вотъ бѣда!..

Ив. Сазановъ

"Русское Богатство", No 7, 1911

Оставить комментарий Сазанов Иван Дмитриевич (bmn@lib.ru) Год: 1911 Обновлено: 11/02/2021. 41k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Сазанов Иван Дмитриевич Как червь ползущий

КАКЪ ЧЕРВЬ ПОЛЗУЩІЙ.

Сазанов Иван Дмитриевич
Как червь ползущий