Lib.ru/Классика: Сазанов Иван Дмитриевич. Обида

ОБИДА.

Когда выѣхали изъ осиновой рощи, дорога пошла подъ гору, и сразу внизу открылся и заигралъ въ вечернемъ золотѣ городъ.

Ѳеня ахнула отъ неожиданности и соскочила съ телѣги.

-- Постой, батя! Давай поглядимъ!...

Она много слышала о городѣ, но никогда не видала его. И то, что открылось теперь предъ глазами, такъ расходилось съ ея представленіемъ, что она раскрыла ротъ отъ удивленья и нѣсколько разъ недовѣрчиво переспросила:

-- Такъ это самый городъ?.. Тутъ и Санька Щипцова живетъ? И Катерина тутъ?..

Она ожидала встрѣтить нѣчто необычайное, сказочное, поражающее воображеніе своей грандіозностью. А тутъ -- яркими заплатами краснѣли, зеленѣли и бѣлѣли маленькія крыши, однѣ лишь крыши. И было такъ много этихъ крышъ, и лежали онѣ такъ густо, плоско и мертво, что казалось, будто негодной, битой посудой усѣяно взгорье. И только. Узкія улицы, какъ сѣрыя нитки, почти ускользали отъ взгляда и не вносили порядка въ путаницу крышъ. И было непонятно, какъ люди разбираются въ этой кашѣ и находятъ свое жилье.

-- Ху-у, огромадный городъ!..-- замѣтилъ своимъ жирнымъ утинымъ голосомъ отецъ, старый казакъ Селезень, и изъ уваженія снялъ шапку.

-- Махина! Ажъ глаза разбѣгаются!..

Его широкій носъ, перехваченный большой сѣдловиной, восторженно и наивно топорщился кверху, сверкая темными точками ноздрей. И отъ этого лицо всегда имѣло беззаботный, радостно-удивленный видъ, какъ будто разсматривало только смѣшныя неожиданности.

Не доходилъ сюда наверхъ шумъ города, и мертвой заброшенностью и пустотой вѣяло отъ крышъ. Только вглядѣвшись, можно было замѣтить, какъ по сѣрымъ ниткамъ ползаетъ что-то, копошится то круглое, какъ порошинки, то длинное. Какія-то странныя, апатичныя насѣкомыя.

-- Такъ во-отъ онъ какой городъ!..-- разочарованно тянула Ѳеня, приставивъ ладонь ко лбу. Ничего нѣтъ интереснаго!..

Она осталась недовольна и сѣла на телѣгу, поджавши губы, какъ будто ее кто обидѣлъ.

Чѣмъ ближе подходилъ городъ, тѣмъ блѣднѣе и чахлѣе становилась зелень на землѣ и въ садахъ у дороги. Сухимъ старческимъ шепотомъ жаловалась трава и печально никли листья, покрытые грязнымъ сѣрымъ налетомъ, словно осѣло на нихъ и до времени изсушило смрадное дыханье города, Горячимъ было это дыханье, и жаръ чувствовался уже въ крайнихъ улицахъ, будто подъѣзжали къ большому пожарищу.

Миновали каменный мостъ чрезъ красный пустой оврагъ, вокзалъ съ ревущими черными паровозами и острымъ запахомъ нефти.

Все выше и плотнѣе шли зданія, больше попадалось народа и наросталъ шумъ и гамъ.

-- Ну, теперь, дочка, посматривай!-- говорилъ Селезень, тревожно озираясь.-- Гляди да оглядывайся! Окомъ не сморгнешь, что-нибудь свиснутъ: либо мѣшокъ, либо полость... Со службы шли, кисетъ у меня тутъ ахнули въ одинъ моментъ. Хорошій былъ кисетъ, гарусомъ шитый! Три рубля денегъ... Тутъ всякаго народу веліе, дай Богъ ему добраго здоровья!.. И всѣ въ бѣлыхъ рубашкахъ. Видишь? Какъ французы. Чисто ходятъ!..

Около базара попали въ самый адъ. Какъ пулеметы, трещали легковые, дрожала земля подъ тяжелыми колесами ломовиковъ, лязгали прутья желѣза, звонко и пестро разговаривали бутылки въ плетенкахъ, воровски шмыгали велосипеды, попадая въ самыя узкія мѣста. Все ревѣло, звонило, волновалось и торопилось, какъ будто произошло огромное несчастье.

Волновалась и дрожала вверху раскаленная каменная пыль, и сквозь нее небо казалось близкимъ, блѣднымъ и скучнымъ. Это не то прекрасное, прозрачное и странно высокое небо, отъ котораго трудно оторваться въ степи. Очевидно, здѣсь никому не нужна его красота. Согнувшись, озабоченно бѣгутъ въ высокихъ стѣнахъ маленькіе люди, всѣ одинаковые, всѣ похожіе другъ на друга. Бѣгутъ и смотрятъ только въ закованную камнемъ землю, какъ будто что-то ищутъ. Связанные невидимой крѣпкой, цѣпью, которую сковалъ для нихъ городъ, тянутъ они другъ друга по-надъ стѣнами, какъ бурлаки на узкомъ бичевникѣ. Не распрямляются согнутыя спины и некогда поднять голову. Остановись на моментъ, и тотчасъ будешь раздавленъ задними и растоптанъ бѣгущей толпой.

Когда-же обиженное невниманіемъ небо напоминаетъ имъ о себѣ зноемъ и влагой, они сердито щелкаютъ зонтами, закрываются наглухо и, не останавливаясь, опять угрюмо тянутъ цѣпь несчастные бурлаки.

Хо-хо-хо-хо!-- безпрерывно неслось откуда-то со стороны большого завода. И страшная мощь, и разрушительная желѣзная сила чувствовалась въ этомъ звукѣ, словно чавкала, глотая людей, огромная, жадная пасть и съ усиліемъ выдавливала воздухъ изъ каменной груди.

-- Батя! Чего такое хрипитъ?..

-- Молчи, дочка, молчи! Не разговаривай! Гляди жеребенка!..

Смѣшнымъ и неузнаваемымъ вдругъ сталъ отецъ. Онъ не могъ забыть украденнаго кисета и бросалъ во всѣ стороны тревожные, подозрительные взгляды, какъ человѣкъ, попавшій въ безвыходное положеніе. Дѣлалъ много ненужныхъ, торопливыхъ движеній, то и дѣло хватался за мѣшки, за полость, даже щупалъ на головѣ шапку. Лицо у него вытянулось и потѣло отъ напряженія, а наивныя, веселыя ноздри раздувались тревожно и нервно, какъ у испуганной лошади.

-- Гляди да оглядывайся!..-- бормоталъ онъ, дергая возжами.-- А то либо подъ штрафъ попадешь, либо жеребенка потеряешь... Видишь, вонъ вагонъ летитъ, какъ бѣшенный. Безъ огня и безъ пара... Прямо на насъ!..

Ссыпали хлѣбъ. Селезень долго и подозрительно считалъ деньги, перекладывая ихъ изъ руки въ руку, кусалъ зубами, ожесточенно бросалъ на камни и, наконецъ, спряталъ въ шапку съ полной увѣренностью, что его все-таки обманули.

За три года, въ теченіе которыхъ Селезень не былъ въ городѣ, улица такъ измѣнилась, что стала совершенно неузнаваемой. Пришлось проѣхать по ней два раза въ поискахъ знакомаго постоялаго двора.

-- Ага!-- радостно улыбнулся отецъ, кивая головой на высокій розовый домъ.-- Кажись, тутъ.

Странно только, что нѣкоторыя окна задвинуты рубчатыми желѣзными щитами, а ворота подъ домомъ заперты.

Помахивая кнутомъ, Селезень увѣренно направился въ парадную дверь.

-- Куда лѣзешь? Чего надо?-- лѣниво спросилъ городовой, сидѣвшій на ступенькахъ, и загородилъ дверь ножнами.

-- Да вотъ, дружокъ, ворота-бы отворить! Заѣхать намъ на ночь...

-- То-то! Разлетѣлся!.. Развѣ не видишь -- асса! Ворочай на Гнилую. Постоялые тамъ...

Селезень долго недовѣрчиво глядѣлъ на него, а потомъ вдругъ покраснѣлъ и напѣтушился.

-- Ты меня не дурачь! Я тутъ останавливался...

-- Ну нечего, нечего!..-- заревѣлъ городовой и поднялся.-- Проваливай!.. Право держи!.. А еще каза-жъ!..

Сѣвъ на телѣгу, Селезень надвинулъ шапку и озлобленно стегнулъ кобылу.

-- Ничего не подѣлаешь! Власть... Не захотѣлъ пустить и не пустилъ. А тутъ -- я знаю!.. Ну да, ничего. Поѣдемъ,-- гдѣ попроще... Онъ думалъ, я ему двугривенный дамъ. Нѣтъ, не на того напалъ!..

II.

Ѳеня умылась и, нагибаясь за телѣгой, надѣла новую, свѣтлую кофточку и башмаки на высокихъ каблукахъ. Черная юбка смялась подъ полостью, и Ѳеня долго горестно покачивала головой и разглаживала складки, смачивая ихъ слюной.

Надо было отыскать Саньку Щипцову, которая жила здѣсь гдѣ-то въ богатомъ домѣ, и передать ей гостинецъ отъ матери -- двѣ пары зимнихъ чулокъ и пирогъ съ ежевикой.

Гостинецъ, завязанный въ платокъ, лежалъ въ сѣнѣ и пахло отъ него полынью и дегтемъ.

Отецъ долго разсматривалъ желтую бумажку съ адресомъ Саньки, но такъ-какъ былъ малограмотенъ, то ничего не понялъ и задумался, почесывая сѣдой щетинистый подбородокъ.

-- Должно близко!..-- сказалъ онъ:-- Не люблю я признаться эту твою Саньку. Дюже вольная дѣвица! Никакихъ законовъ не признаетъ... Ну, посылку съ родной стороны нельзя не доставить. Это такъ. Надо!..

И онъ опять началъ задумчиво и нерѣшительно мять и разсматривать бумажку.

-- Стало быть, или ты. А утромъ купимъ тарани {Тарань -- вобла.}, сѣтей и прочаго и айда домой. Безъ задержки!.. Разспроси хозяина. Но не опозднись. А то ночнымъ бытомъ и заплутаться можно, спаси Богъ... Пусть Санька доведетъ тебя, въ случаѣ чего...

Вышли за ворота.

Шелъ мимо народъ. Горѣли верхнія окна домовъ. Золотилась тонкая пыль, и золотые же купались въ ней голуби. За угломъ гдѣ-то пѣла шарманка, и пѣсня, рожденная на грязномъ душномъ дворѣ, была печальна и красива, какъ осенній цвѣтокъ, тоскующій по солнцу и ласкѣ.

Ѳенѣ не стоялось на мѣстѣ, и черные глаза ея блестѣли изъ подъ бѣлой косынки остро и любопытно, какъ маленькіе, проворные водяные жучки. Оттого, что кончился трудовой день и въ каменной глубинѣ скрылась страшная изнанка города, казалось, будто веселымъ беззаботнымъ праздникомъ всегда протекаетъ здѣсь жизнь, и люди не знаютъ ни горя, ни нужды, ни мозолей.

И у Ѳени было такое легкое радостное чувство, какъ будто и она причастна къ этому свѣтлому празднику и навсегда сливается съ нарядной толпой, навстрѣчу которой съ наивнымъ довѣріемъ и надеждой на счастье тянется сердце. Не надо ходить на выгонъ за сырыми грязными кизелами, не надо въ рваной потной рубашкѣ бѣгать по току за лошадью и слушать тяжелый стукъ молотильнаго камня. Ничего этого не надо, была-бы лишь молодость, красота и смѣлость. Санька прожила здѣсь только годъ, а пріѣзжала на хуторъ уже въ шляпкѣ и съ золотыми часами. Говоритъ, сразу нашла хорошаго человѣка...

-- Ну, такъ я пойду, батя!..-- сказала Ѳеня, почему-то краснѣя и волнуясь.

Селезень осмотрѣлъ дочь спереди и сзади и, скосивъ глаза, сравнилъ съ проходившими горожанками. Потомъ изумленно приподнялъ одну бровь, подумалъ, приподнялъ другую и вдругъ засмѣялся отъ радостнаго открытія. Онъ первый разъ увидалъ, что Ѳеня очень красива. За работой, среди бѣдной сѣрой жизни какъ-то не замѣчалась и не цѣнилась эта красота. Онъ привыкъ разсматривать дочь, лишь какъ необходимаго ѣдока и лишнюю рабочую силу. И теперь былъ радостно удивленъ, и что-то нѣжное и теплое легло ему на сердце, какъ будто своей мозолистой рукой онъ прикоснулся къ атласному, нѣжному тѣльцу ребенка.

"Спасибо старухѣ! Славную дочку выходила! Хорошую дѣвку!.." -- подумалъ онъ и съ гордостью разгладилъ усы.-- "Только вольная! Ху-у, и вольная!.. Ишь глазищи-то сверкаютъ! Какъ у жеребца!.."

Ему хотѣлось сказать дочери что-нибудь ласковое и нѣжное, отвѣчающее его чувству, но пока онъ искалъ такое слово, Ѳеня уже отошла отъ него, и фигура ея растворилась въ толпѣ.

-- Права держи, дочка! Права!..-- торопливо и заботливо крикнулъ онъ вдогонку, отмахивая рукой.

И долго смотрѣлъ вслѣдъ, усмѣхаясь и покручивая головой.

"Ху-у, и смѣлая!.. Ишь не сробѣла, одна пошла!.."

Весь вечеръ Селезень думалъ о дочери, и думы эти были новыя, радостныя, согрѣтыя такимъ чувствомъ, словно онъ нашелъ около себя что-то дорогое, полузабытое, но очень нужное.

-- Спасибо бабкѣ! Пра, спасибо!..-- бормоталъ онъ, похаживая по двору и приглядываясь хозяйственнымъ глазомъ къ сараямъ, къ телѣгамъ и хомутамъ.

И скоро весь дворъ зналъ, что у него есть дочь -- Ѳеня, настоящій орелъ, что ей 20 лѣтъ и что онъ ищетъ хорошаго зятя, хочетъ принять его въ домъ.

Изъ разговоровъ, между прочимъ, выяснилось, что цѣны на тарань стоятъ высокія.

Селезень сѣлъ на телѣгу, вынулъ изъ шапки деньги и, прищуривъ глазъ, началъ высчитывать. Выходило такъ, что на тарань, на сѣти и Ѳенѣ на жакетку хватало, а старухѣ на платье нѣтъ. Такой результатъ очень огорчилъ старика. Онъ спряталъ деньги и опять заходилъ около телѣги, почесывая подбородокъ. И рѣшилъ: лучше отложить сѣти до ярмарки, но старухѣ на платье непремѣнно купить.

"Такого орла выходила!.. Такую дѣвку!.. Надо ей благодарность сдѣлать..."

А ночь уже сторожила городъ. Потухли окна и главы церквей, въ одно сливались громады зданій. На горѣ было еще свѣтло, четко печаталась изломанная линія лѣса и золотились просвѣты между деревьевъ. А внизъ уже ползла огромная тѣнь и накрывала городъ все плотнѣе и плотнѣе. Кое-гдѣ зажигались фонари и, не свѣтя, горѣли въ прозрачномъ еще и пыльномъ воздухѣ, блѣдные и грустные.

На дворѣ собрались мужики, и одинъ изъ нихъ разсказывалъ про Сибирь. Онъ горячился, дѣлалъ широкіе, рѣшительные жесты и самодовольно потряхивалъ головой, поправляя картузъ.

Селезень заслушался, присѣлъ на корточки и долго смотрѣлъ мужику въ ротъ. А потомъ, вспомнивъ вдругъ, что онъ въ городѣ, началъ сомнѣваться и покачалъ головой.

-- Наврядъ!..-- прохрипѣлъ онъ мрачно.

Мужикъ вскипѣлъ. Подъ надвинутымъ козырькомъ вспыхнули черные, какъ уголь, глаза, злые и страшные въ сумракѣ...

Селезень струсилъ, и ему вдругъ ясно стало, что это вовсе не мужикъ, а переодѣтый цыганъ, который хочетъ увести кобылу. Старикъ покрутилъ головой надъ хитростью человѣческой и отошелъ. И тутъ только замѣтилъ, что на дворѣ уже ярко горѣлъ фонарь, по камнямъ змѣились тѣни, а наверху было совершенно черное, какъ платокъ, небо.

Селезень вспомнилъ, что Ѳени все еще нѣтъ, и внезапная острая тревога уколола его сердце.

-- Эхъ, зря пустилъ дѣвку! Опозднилась! Какъ бы какого грѣха не вышло!..

Кинулся къ воротамъ.

Городской шумъ отодвинулся вдаль и доносился глухо и неясно, словно десятки поѣздовъ безпрерывна бѣжали гдѣ-то другъ за другомъ. Не визжало уже желѣзо, не грохотали ломовики, лишь отчетливо и дробно выстукивали каблуки по асфальту. То, что наверху было черное небо безъ звѣздъ и свѣтъ шелъ снизу отъ фонарей,-- странно измѣняло улицу, углубляя ее и выравнивая стѣну домовъ. И Селезень никакъ не могъ вспомнить, въ какую сторону ушла Ѳеня. Тамъ, гдѣ должна быть заря, стѣной чернѣла гора, противоположная сторона неба горѣла заревомъ.

По стѣнамъ скользили ломаныя тѣни, присѣдали, танцовали и дразнили людей. И безшумными, таинственными движеніями ихъ былъ полонъ тротуаръ. Въ концѣ концовъ никакъ не разберешь, гдѣ живые люди мелькаютъ и гдѣ тѣни.

III.

Селезень ходилъ около двора и пытливо всматривался въ женскія фигуры. Испуганно шарахались отъ него чужія блѣдныя лица, подозрительно косились и, мелькая въ полусвѣтѣ, долго оглядывались, пока было видно. А онъ въ нахлобученной зимней шапкѣ, опоясанный веревкой, весь сѣрый, мрачный, все похаживалъ взадъ и впередъ, все выжидалъ, степенно заложивъ руки назадъ и стараясь не обнаружить своего волненія...

-- Ты кого, старикъ, тутъ высматриваешь?..

Замѣтивъ огромную, сверкавшую, какъ луна, бляху на шапкѣ, Селезень струсилъ, согнулся и хотѣлъ незамѣтно прошмыгнуть въ ворота. Но тутъ то какъ разъ на скамейку и сѣлъ караульщикъ.

-- Чего тутъ путаешься?..

Селезень остановился и скривилъ ротъ конфузливой виноватой улыбкой.

-- Да дочка у меня опозднилась... Пошла подружку провѣдать, да вотъ все нѣтъ. Кабы не заплуталась. Пріѣзжіе мы...

-- На ночь глядя, не пойдетъ. У подружки и заночуетъ...

-- А вѣдь въ самъ-дѣлѣ!-- радостно воскликнулъ Селезень и удивленно открылъ ротъ,-- Ей еще лучше тамъ. Гдѣ ей тутъ съ мужиками! Это ты правильно!..

Было смѣшно и удивительно, почему такая простая, ясная и спокойная мысль не приходила ему въ голову. Конечно, Ѳеня не такъ глупа, чтобы ночью идти по незнакомому городу.

Проникнувшись уваженьемъ къ сторожу, Селезень снялъ шапку и сѣлъ рядомъ на скамейку. Захотѣлось поговорить съ умнымъ городскимъ человѣкомъ и разсказать ему про дочь и старуху.

-- Хлѣбъ, что-ли, привезъ?-- спросилъ сторожъ угрюмо, не поворачивая головы.-- Что-же думаешь деньгу зашибить? А купить чего надо?..

-- Да, надо таки, братокъ! Дочкѣ кой-чего, старухѣ...

-- Вотъ то-то и оно-то!..-- мрачно и убѣжденно перебилъ сторожъ.

-- Вотъ то-то и оно-то!..-- повторилъ онъ, подумавъ, и пристукнулъ высокой, бѣлой палкой.-- Тутъ вотъ оно и обозначаетъ! Ловко насъ оплетаетъ городъ, будь онъ проклятъ! Ты тамъ спину гнешь, мозоль набиваешь, каждое зернышко считаешь. Вотъ, молъ, продамъ -- вздохну, выравняюсь. Привезешь,-- будто и деньги получишь, а домой вернешься съ шишомъ. Продать дешево, купить дорого. Все тутъ и останется. Либо въ лавкѣ, либо въ кабакѣ. Нѣ-етъ! У него, у дьявола, изъ зубъ не вырвешь. Крѣпко держитъ копѣечку! А ему подавай!.. Про фармазонскій рубль слыхалъ?-- строго спросилъ онъ и повернулъ къ свѣту шершавое лицо, сплошь заросшее рогатыми косицами, не то рыжими, не то сѣрыми. Глаза скрывались въ тѣни большого козырька, и не разберешь, -- смѣются они или злятся. И говорилъ онъ отрывисто, словно плевался, грубымъ, сиплымъ басомъ, какъ будто и все горло у него тоже заросло волосами.

-- Монета такая у жуликовъ... Дадутъ размѣнять, какъ положилъ въ кисетъ, такъ и до свиданія! И сама уйдетъ и все за собой уведетъ. Сколь ни на есть въ кисетѣ -- все утащитъ. Фармазонская называется... Такъ и тутъ. Даютъ деньги въ руки, а не удержишь, какъ щуку за хвостъ. Что ни дверь, ни окно, то ловушка. Не пройдешь вѣдь мимо-то. Будто и того надо и этого... По трактирамъ музыка, громохоны. И вездѣ убытокъ! Повыдумали на нашу шею, матери ихъ чортъ!..

Онъ плюнулъ, пошаркалъ ногой и замолчалъ.

Селезню хотѣлось еще посидѣть и послушать. Казалось, что обо всемъ этомъ онъ уже думалъ и самъ, только туманно и не до конца.

-- Ахъ жидъ ихъ задави!-- усмѣхнулся онъ.-- Въ самѣдѣлѣ ловко обтяпываютъ! Дневной грабежъ!..

-- Помоложе былъ, на стеклянномъ заводѣ работалъ...-- началъ опять сторожъ, понизивъ голосъ.-- Хозяинъ то изъ городскихъ попался. Хоро-ошій химикъ! Возьми да понастрой около завода разныхъ учрежденіевъ: лавку поставилъ, чайную, трактиръ. Работаешь, бывало, работаешь, разсчетъ придетъ -- ни въ квашнѣ, ни въ мошнѣ. Ахъ, шутъ тебя не видалъ!.. Все у него остается. Ни въ лавкѣ, такъ въ трактирѣ... Дулся, дулся и думаю. Да что за бѣсъ! Дарма вѣдь работаю. Запьянствовалъ и ушелъ... Тоже и тутъ. Лучшій кусокъ сюда тащите. Птицу, поросятъ, телятъ,-- все сюда. А сами на сухаряхъ сидите. Какъ на барщинѣ... Кормите псовъ пузатыхъ, сами голодомъ дохните. Дураки дьявольскіе. Бить васъ некому... И транваями васъ тутъ давятъ, и обкрадываютъ, и по участкамъ сажаютъ,-- а вы все лѣзете И конца вамъ нѣту!.. Молода дочь-то у тебя?

-- Молодая! Чего тамъ...-- съ готовностью отозвался Селезень.-- Хорошая дочка у меня. Орелъ!..

Сторожъ долго молчалъ и, нагнувшись, чертилъ палкой по тротуару.

-- Орелъ, говоришь? Ну, гляди, кабы изъ него ворона не вышла... Дуракъ! Зря пустилъ одну. Для бабы тутъ самое поганое мѣсто. Какъ клей, напримѣръ, для мухи. Много ихъ тутъ уничтожается. Очень даже порядочно! А которая ежели красива да балована, то и вовсе. Мно-ого ихней сестры по улицамъ шляется!...

-- А-а! Шляется?..-- удивился Селезень и придвинулся ближе.

-- Сдѣлай милость! Городъ, братъ, слопаетъ! Тутъ есть такіе химики: вы только, Господи благослови, съ горы спускаетесь, а онъ ужъ взыгрался нутромъ своимъ, ужъ замѣтилъ. Эхъ, думаетъ, какую хорошенькую везутъ! Это для меня. Какъ бы ее схамкать?.. Пятерку, десятку въ зубы -- глядишь и готова. Молодую то долго ли обмануть! Скажетъ замужъ возьму, благородной сдѣлаю. А той дурѣ, конечно, лестно... А потомъ верть-верть хвостомъ,-- куда? Отецъ-мать не принимаютъ. Надо либо въ въ публичный домъ записываться, либо въ экономки къ армяшкамъ...

-- А-а-а!..-- опять удивленно протянулъ Селезень, но въ голосѣ его уже дрогнули тревожныя, незаконченныя ноты, и долго открытымъ оставался ротъ.

-- Чего имъ псамъ пузатымъ, которые ежели богатые или изъ дворянъ! День спятъ, а ночью въ разгулъ. Сдѣлай милость!.. Много такихъ приключеніевъ бываетъ. Попадетъ изъ села и прилипнетъ. У меня у самого тутъ дочь блудомъ занимается. Пропала дѣвка!.. Подружка то у твоей чай тоже въ публичномъ домѣ живетъ?..

Селезень ничего не отвѣтилъ, горестно крякнулъ, надвинулъ на брови шапку и пошелъ въ ворота разстроенной походкой, шаркая и задѣвая за камни чириками. Темное тревожное предчувствіе опять засосало сердце, и стало тоскливо и жутко.

Надо бы бѣжать, надо бы разыскать Ѳеню, спасти, пока не поздно. Но гдѣ искать, когда всѣ одинаковые въ своей неизвѣстности, смотрятъ съ разныхъ сторонъ полутемные коридоры улицъ, какъ раскрытыя пасти съ огнистыми зубами. Дрожатъ и колеблются огни и блестящей линіей убѣгаютъ въ далекую черную глубину.

IV.

Селезень разгребъ на телѣгѣ сѣно и легъ на спину, не раздѣваясь.

Приходили мысли тяжелыя, безпокойныя и поднимали со дна души мутную горечь. Становилось больно и обидно оттого, что все они же, все тѣ же черные люди, которые питаютъ городъ своею кровью, задыхаясь подъ тяготой несправедливости человѣческой,-- они же являются и позоромъ города, язвой его и стыдомъ. Приходятъ отъ чистыхъ душистыхъ полей, отъ яснаго, безгрѣшнаго неба, несутъ сюда отравленное обидой сердце и потухающую вѣру въ правду,-- а городъ обманываетъ, обольщаетъ ихъ и жретъ, опившійся, объѣвшійся хамъ! И топчетъ ногами, и выбрасываетъ въ грязь на срамъ и позоръ.

-- А-яй какой обманъ! Какой грѣхъ!..-- думалъ Селезень, лежа съ открытыми глазами.

Вспомнилась своя молодость. Какъ попалъ въ городъ на службу, такъ сразу спутался съ офицерской горничной. Спутался, на другихъ глядя, потому что у всѣхъ были любовницы, а проститутки табуномъ ходили около казармы. Божился въ вѣрности, обѣщалъ жениться. А пришелъ домой, взялъ да и женился на другой. Зачѣмъ обманулъ -- и самъ до сихъ поръ не пойметъ. И тутъ же оказалось, что молодая жена жила полгода въ городѣ въ прислугахъ и была уже беременна отъ другого. Вышло такъ, что всѣ трое остались обманутыми. А можетъ быть, былъ и четвертый?..

-- "А все городъ!" -- думалъ старикъ съ горечью тяжелыхъ воспоминаній.-- "Все онъ, проклятый"!...

Отсюда идетъ губительный туманъ грѣха и покрываетъ всю жизнь. Путаются кругомъ люди во грѣхѣ и обманѣ, какъ въ цѣпкихъ сѣтяхъ: ногу поднимутъ -- рука застряла, руку вынутъ -- нога завязла. Обманываютъ купцы и чиновники, на службѣ обманываютъ начальники, не говорятъ всего, не открываютъ, что сами знаютъ. Обманываютъ богатые, обманываютъ попы. Даже само прекрасное небо обманываетъ черный народъ. Ждешь одного, а выходитъ другое, хочешь какъ лучше, а выходитъ хуже. И нигдѣ нѣтъ правды и счастья. Обманъ преемственно идетъ отъчеловѣка къ человѣку, вяжетъ ихъ крѣпкой цѣпью, каждое звено которой есть грѣхъ и обида для другого. И никому отъ этого не легче, и въ конечномъ счетѣ всѣ оказываются обманутыми. Будто одинъ кто-то, злой, стоитъ въ сторонѣ, путаетъ людей и смѣется надъ ними.

"Городъ! Изъ него идетъ!... Хоть-бы дѣтей сберечь!.. Ну, да Феня сама не дозволитъ. Орелъ"!..-- успокоительно рѣшилъ Селезень и повернулся на бокъ.

А, можетъ быть, она уже давно обманута?

Опять завозился старикъ и открылъ глаза. Но усталая голова уже отказывалась думать, путала мысли, и старое, натруженное тѣло просило сна и покоя.

Въ свѣтлой клѣткѣ двери было видно, какъ въ домѣ укладывались на нарахъ мужики, въ красныхъ рубашкахъ и широкихъ черныхъ штанахъ, отъ которыхъ голыя почти до колѣнъ ноги казались черезчуръ бѣлыми и выхоленными.

Но въ темномъ углу, подъ навѣсомъ кто-то остался, возился и вздыхалъ. И оттого, что темнота не давала разсмотрѣть, кто тамъ скрывается, становилось боязно и жутко.

Недалеко за угломъ у гостиницы кто-то страшнымъ, трагическимъ голосомъ все кричалъ:

-- Даваа-ай.. Дава-ай!..

Послѣ чего съ угла испуганно срывался и грохоталъ извозчикъ. И казалось, что это кричитъ самъ жадный хищный городъ. Смотритъ на села и деревни, на весь черный народъ и кричитъ:

-- Дава-ай!..

Кобыла наѣлась и, вздрагивая ноздрями, тянулась къ сосѣднимъ лошадямъ, которыя звучно хрустѣли овсомъ. И морда у нея была совершенно бѣлая.

"А вѣдь это не моя кобыла!" -- вдругъ испуганно подумалъ Селезень и привсталъ.-- "Моя каряя"...

Онъ оглядѣлъ лошадь, зашелъ сзади: ясно, его кобыла -- каряя. Глянулъ спереди -- не она: морда бѣлая. Что тутъ дѣлать?.. Опять зашелъ назадъ -- она. А спереди -- нѣтъ.

-- Бѣда, подмѣнили!-- простоналъ онъ, и жуткій страхъ сковалъ его ноги и колючкой прошелъ по спинѣ. Онъ заплакалъ отъ горя, кинулся догонять и проснулся.

Прямо въ глаза билъ свѣтъ отъ фонаря. Лошадь спокойно жевала, а уши и лобъ у нея, облитые свѣтомъ, дѣйствительно, казались сѣрыми. Было тихо на дворѣ. Мирно дремали лошади, и спали мужики въ домѣ. Но за этой обманчивой тишиной все таки чудилась какая-то скрытая, хитро притаившаяся жизнь.

Селезень вспомнилъ про Ѳеню, про переодѣтаго цыгана, ощупалъ въ шапкѣ деньги, послушалъ, какъ гдѣ-то далеко-далеко въ одну ноту уныло вылъ заводъ. И вдругъ безпричинный страхъ и безпокойство опять овладѣли его душей. Вся эта непонятная, чужая жизнь съ унылыми гудками, съ тревожнымъ шорохомъ, съ безпрерывно снующими тѣнями,-- показалась такой страшной и далекой, что захотѣлось плакать о своемъ одиночествѣ и заброшенности. И непонятно, зачѣмъ онъ въ необычное время лежитъ здѣсь на чужомъ дворѣ, не спитъ, смотритъ въ черное небо, испуганно прислушивается и ждетъ чего-то.

"Строгая жизнь, будь она неладна! Какъ на войнѣ!.." -- подумалъ Селезень, сѣлъ на пятки и, поднявъ глаза вверхъ, попытался заняться разсчетомъ, чего и по какой цѣнѣ завтра купить. Но въ голову назойливой толпой лѣзли тревожныя и едва уловимыя мысли и путали всю ариѳметику. Выходило уже такъ, что денегъ не хватитъ не только на сѣти, но даже и на тарань.

Старикъ безнадежно махнулъ рукой и легъ опять.

Туманное зарево огней разливалось надъ центромъ города, и уже не гулъ, а безпрерывный шорохъ доносился оттуда, словно тяжело поворачивалось огромное, жесткое и сухое тѣло. А на окраинахъ, начиная день, тоскливо выли заводы. Томился и жаловался серебристый, прекрасный и свободолюбивый паръ, запертый человѣкомъ въ темную желѣзную клѣтку.

Не спалъ и не дремалъ хищный городъ. И все кричалъ:

-- Давай! Давай!..

-- Ты, дочка, того... не брешешь случаемъ? Нигдѣ, окромя Саньки, не была? Можетъ, вино гдѣ пила?..

-- Чего мнѣ брехать-то...-- сквозь зубы промычала Ѳеня отвернулась и опять заломила вверхъ руки.

И снова дѣланное равнодушіе въ голосѣ, за которомъ слышалось скрытое безпокойство и трусость.

Селезень опустилъ глаза, скрививъ ротъ, задумчиво почесалъ бокъ и началъ запрягать.

-- Ну, теперь, значитъ, купимъ рыбы-тарани, того-сего, пятаго-десятаго и айда домой. Завтра къ обѣду прибудемъ. Бабкины блинцы ѣсть... А блинцы-то у ней сла-адкіе!..

Топая сапогами, выходили изъ избы мужики и гремѣли грязнымъ чугуннымъ умывальникомъ у крыльца. По случаю пасмурной погоды всѣ проспали, недовольно крякали и переругивались.

Ѳеня ухватилась за телѣгу и, подпрыгнувъ, сѣла на край. Отъ неловкаго, порывистаго движенія откуда-то изъ платья сѣрымъ, грязнымъ комочкомъ вывалился носовой платокъ. А затѣмъ произошло что-то неожиданное и необычайное, отчего яркой краской вдругъ вспыхнуло все лицо Ѳени, уши и шея. Изъ комочка, какъ живыя блестящія насѣкомыя, выползли двѣ золотыя монеты. Выпозли, юркнули сквозь рѣдкую плетенку и съ тонкимъ, нѣжнымъ стономъ ударились о камни. Потомъ шаловливо разбѣжались въ стороны, задумались и покорно свернулись, тускло блеснувъ.

Ѳеня метнула глазами внизъ и, оторопѣвъ, нѣсколько мгновеній сидѣла неподвижно. Затѣмъ вдругъ торопливо, задѣвъ юбкой за плетенку, прыгнула наискось съ разсчетомъ попасть ногами на обѣ монеты.

Но было уже поздно: голова отца выглядывала изъ-за дуги, зловѣще, какъ дуло пистолета, сверкали ноздри, а глаза уже нашли монеты и остановились на нихъ съ испугомъ и недоумѣніемъ.

Откуда такія деньги, когда, уходя. Ѳеня просила гривенникъ на сѣмячки? И почему она старается ихъ скрыть?

Не успѣли эти вопросы промелькнуть въ головѣ и отлиться въ ясную форму, какъ уже былъ готовъ страшный, отвратительный отвѣтъ на нихъ. И у Селезня задрожали руки и ноги.

Ѳеня замерла на мѣстѣ, уронивъ глаза и приподнявъ локти, какъ будто ожидая удара. И натянутой осталась зацѣпившаяся юбка, охвативъ передъ и обнаживъ сзади согнутыя въ колѣняхъ, высокіе черные чулки и оторванную нижнюю оборку, которая болталась у ногъ, какъ длинный бѣлый хвостъ.

Вотъ готова отдѣлилась отъ дуги, и отецъ, забывъ въ рукѣ возжи, пошелъ зачѣмъ-то въ обратную сторону, кругомъ телѣги. И мучительно долго, бокомъ, шаркая ногами, обходилъ онъ, какъ будто что-то обдумывая или нарочно оттягивая время. Также, не спѣша, поднялъ деньги и тихонько тряхнулъ ихъ на ладони.

-- И гдѣ-же взяла?-- шепотомъ и печально спросилъ онъ, не поднимая глазъ и боясь прочитать лицо дочери.

-- Гдѣ-же взяла?..

Губы у него подергивались и стали темно-фіолетовыми, рѣзко отдѣляясь отъ бѣлыхъ усовъ.

-- Гдѣ взяла деньги-то? Чего молчишь?-- уже строже повторилъ онъ, но все еще шепотомъ, вытягивая шею и глотая слюни, будто у него захватывало горло.

Ѳеня молчала, отвернувшись въ полуоборота и опустивъ глаза.

-- Не молчи! Говори, гдѣ ночевала?..

Онъ не зналъ, что и какъ случилось, но что деньги добыты путемъ позора и срама -- для него теперь было ясно. И уже отвратительнымъ казалось и близкое, дорогое лицо, и эти поперечныя, стягивающія щеки, морщинки около рта, которыхъ онъ раньше почему-то не замѣчалъ. Ото всей понурой, жалкой фигуры вѣяло грѣхомъ, каждая складка измятаго платья, каждое багровое пятно на лицѣ говорило объ этомъ грѣхѣ, мерзкомъ и гнусномъ.

И Селезень не могъ уже побороть своего отвращенія и негодованія, закричалъ со злобой и затопалъ дрожащими ногами, звякая кольцами возжей.

-- Говори, паскуда! Говори, шкура продажная!..

Какъ каменная, молчала Ѳеня. Только все больше и больше наливалось кровью лицо и громко колотилось сердце, волнуя кофточку на груди. Сердце кричало, сердце просило пощады, но плотно стиснутые зубы не пропускали ни одного звука. И въ этомъ упрямствѣ, въ этомъ насиліи надъ собой было что-то злое, раздражающее другихъ. Хотѣлось еще громче кричать и драться.

-- Не скажешь? Нѣтъ?.. Говори, гадюка!..

Селезень задохнулся и рванулъ дочь за руку, стараясь повернуть къ себѣ. Но упрямое, красное лицо отвернулось еще круче, а холодная, скользкая отъ пота рука мертво упала на прежнее мѣсто.

-- Говори-же, потаскуха! Говори!..

Чувствуя безсиліе предъ этимъ злымъ упрямствомъ и охваченный горечью обиды, Селезень плюнулъ и выругался длинно и по старчески визгливо, обругавъ вмѣстѣ съ дочерью и себя, и бабку. Потомъ перехватилъ возжи и ударилъ Ѳеню по спинѣ.

Ѳеня болѣзненно выгнула спину, запрокинула голову, и изъ глазъ у нея брызнули слезы.

-- Бо-ольцо!.. Не бей!..

Оттого, что Селезень долго ждалъ этого голоса и ждалъ упрямыхъ и злыхъ словъ, простой и робкій крикъ сквозь сомкнутые зубы прозвучалъ чуждо и какъ будто неожиданно.

Селезень отступилъ и опустилъ руки...

-- Ага! Сказалась!.. Такъ ее, шкуреху! Такъ!..-- злорадно загоготали вдругъ сзади одобряющіе, сдержанные голоса.

Мужики налегли на свою телѣгу и, напирая другъ на друга и вытягивая шеи, съ темнымъ, жаднымъ любопытствомъ слѣдили за сценой.

Селезень круто повернулся и долго водилъ сердитыми глазами по ихъ вытянутымъ лицамъ, точно считалъ. А когда сосчиталъ и собралъ въ одно ненавистное лицо, покраснѣлъ вдругъ, опять крикливо выругался и затопалъ ногами. И топалъ долго, молча тараща красные глаза и грозно сверкая ноздрями.

А потомъ метнулся къ лошади и съ поспѣшной озабоченностью началъ вставлять возжи.

-- Садись! Садись!.. Нечего тутъ! Нечего!..-- испуганно заторопилъ онъ дочь.-- Садись скорѣй!..

Руки плохо слушались и безтолково тыкались въ стороны, и всѣ движенія его были порывисты и испуганно суетливы, словно онъ торопился бѣжать отъ большой опасности.

VI.

Ѳеня видѣла, что ѣдутъ они по знакомой уже улицѣ, въ конецъ города, а не къ магазинамъ, видѣла, но молчала, какъ будто такъ и слѣдовало, какъ будто жизнь измѣнилась на столько, что теперь не нужны уже ни жакетки, ни платья, ни рыба. И по прежнему молчаливымъ и опущеннымъ оставалось ея красное, неостывшее еще лицо.

Молчалъ и отецъ, то и дѣло настегивая лошадь и толкаясь локтями.

Лохматыя, рваныя тучи садились все ниже и ниже. Какъ живые хищники, сползались онѣ съ разныхъ концовъ, жадно и неслышно пожирали другъ друга и захватывали все небо своими страшными рогатыми лопатами.

Темная и хмурая горбилась впереди морщинистая гора, и оттуда уже тянуло свѣжестью мокрыхъ полей.

А надъ городомъ клубилась сѣдая пыль, и нечистымъ и поганымъ представлялось издали это мѣсто среди веселыхъ, зеленыхъ горизонтовъ.

-- Что-же это такое, а?..-- тоскливо проговорилъ Селезень, когда съѣхали съ тряской мостовой.-- Ростили, напримѣръ, холили... Думали, утѣшеніе на старости... А ты вотъ что! За двѣ монеты! А?.. Ахъ ты, гадюка чертова! За двѣ монеты продала себя городу!..

Ѳеня передернула сухими губами, словно хотѣла что-то отвѣтить, и заплакала, пискнувъ коротко и жалобно, какъ придавленная мышь.

Селезень покосился на нее, крякнулъ и задумчиво опустилъ голову. Стало вдругъ безконечно жаль того нѣжнаго восторженнаго чувства, съ которымъ онъ думалъ о дочери вчера, и хотѣлось воротить его, растворить опять въ немъ свое старое, холодѣющее сердце. Но уже мѣшало что-то жесткое и чужое. Посторонній кто-то сталъ между нимъ и дочерью.

"Эхъ, не сберегъ дѣвку! Не сберегъ старый дуракъ!.." -- подумалъ онъ.

И эта мысль была неожиданна, остра горечью и еще тяжелѣе придавила сердце. Выходило будто уже такъ, что и онъ виноватъ и самъ-же обиженъ вмѣстѣ съ Ѳеней. И неизвѣстно, кого теперь ненавидѣть и кому мстить. Все перепуталось, ничего не разберешь. Зло и обманъ кругомъ, и никакъ не спастись отъ нихъ бѣднымъ, слабымъ людямъ.

-- Ну, ты не того... не убивайся, Ѳедосья! Ничего... Какъ нибудь... Ничего!..-- тихо и растерянно забормоталъ онъ.

А самъ все кивалъ головой въ одну сторону, словно муху назойливую отгонялъ.

"Не, сберегъ, старый дуракъ! Не сберегъ!.. Какъ теперь быть?.."

А когда онъ вспомнилъ, что не купилъ ни тарани, ни бабкѣ на платье, вспомнилъ всѣ свои спокойныя хозяйственныя думы, съ которыми собирался и ѣхалъ въ городъ, -- стало такъ невыносимо обидно и горько, что онъ бросилъ возжи и хлопнулъ себя по костлявымъ колѣнками. А потомъ поморгалъ глазами, пожевалъ дрожащими губами и заплакалъ, тихо и безпомощно, какъ забитый, одинокій ребенокъ, которому не у кого искать сочувствія и защиты.

Безрадостнымъ и темнымъ представлялось теперь будущее, и не изжить обиды до самой могилы. Уже страшно было думать о домѣ, гдѣ бабка смотритъ на дорогу и ждетъ подарка, хотѣлось бросить и дочь, и лошадь, убѣжать въ лѣсъ на гору, забиться въ густой, темный кустарникъ и сидѣть тамъ, затаившись, далеко отъ людей съ ихъ гнусностью и подлыми обманами...

-- Ну, будетъ! Нечего тутъ... ревѣть-то!..-- вдругъ грубо прикрикнулъ онъ, разсердившись, и, качнувшись впередъ, такъ подстегнулъ лошадь, что она высоко подбросила задомъ, замотала головой и понесла.

Начинался дождь. Робко и неохотно шлепнулись и зарылись въ пыль первыя, тяжелыя капли. Но вдали онѣ шумѣли уже побѣдно, бойко, и мутный туманъ наплывалъ изъ-подъ горы. Синѣли и расплывались лѣса и застывшія въ ожиданьи пыльныя купы садовъ, а столбы торчали безъ верхушекъ, какъ обгорѣлые пни. И скоро въ одно слились небо и земля, только клочекъ темной дороги бѣжалъ впереди, рождаясь и умирая въ синеватой мглѣ.

Косые, длинные прутья сѣкли воздухъ и, сверкая, вонзались въ спины отца и дочери, какъ будто само прогнѣвавшееся небо грозно гнало ихъ прочь отъ города. А они покорно принимали на себя гнѣвъ и молчали, не пытаясь даже закрыться полостью. Все равно!..

Гдѣ-то далеко въ туманѣ топоталъ потерявшійся жеребенокъ и ржалъ тревожнымъ, дрожащимъ голосомъ.

Уже бѣлыми косицами разлеталась пѣна съ лошади, въ послѣднемъ усильи натягивалась блестящая мокрая спина и пружинились ребра, раздувая крутые бока. Но Селезень въ разбухшей шапкѣ, съ искривленнымъ, полосатымъ отъ слезъ и пыли лицомъ, все размахивалъ отчаянно кнутомъ и испуганно озирался назадъ.

Онъ убѣгалъ.

А городъ-хищникъ съ своими обманами гналъ за нимъ, не хотѣлъ упускать жертвы. Заглушая сиплый шорохъ дождя, ясно и отчетливо дышалъ въ спину заводъ и съ страшной силой выдавливалъ паръ изъ желѣзной груди.

И казалось, будто огромный свирѣпый звѣрь гнался снизу, чавкалъ жадной пастью, хрипѣлъ и задыхался, какъ собака.

Ив. Сазановъ.

"Русское Богатство", No 5, 1911

Оставить комментарий Сазанов Иван Дмитриевич (bmn@lib.ru) Год: 1911 Обновлено: 11/02/2021. 42k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Сазанов Иван Дмитриевич Обида

ОБИДА.

Сазанов Иван Дмитриевич
Обида