Lib.ru/Классика: Семенов Сергей Терентьевич. Девичья погибель

Семенов Сергей Терентьевич

Девичья погибель

Date: декабрь 2009

Изд: Семенов С. Т. Рассказы и повести (Из наследия) / Сост., вступ. статья С. П. Залыгина. -- М.: Современник, 1983.

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

Девичья погибель

(Рассказ крестьянки)

Повесть

I

Много на белом свете с людьми разных делов бывает -- и мудреных и простых. То, глядишь, с человеком случится такая беда, что не придумаешь, как выпутаться из нее, а потом, смотришь, пройдет, как ничего не бывало; а то приключится просто пустое что-нибудь, ан, глядь, -- погиб человек. Такие дела, чай, всякому известны. Видала и я в свою жизнь их.

Только больше всего одно мне помнится. И дело-то просто вышло, а сколько горя из-за него перетерпели! Сейчас вспомнить, и то сердце болит, а тогда-то и говорить нечего.

Случилось дело это, когда я еще в девках была. В ту пору на девок у нас урожай был: много их росло, да и девки-то все хорошие, но первой из всех считалась Настасья Большенина. Из семьи она была небольшой, а исправной; были у нее отец да мать, а больше никого.

Отец ее, дядя Василий, был мужик тверезый, работящий; мать, тетка Марина, тоже хлопотунья, оттого они хорошо и жили, всего у них вволю было. Настасью они баловали -- работой не мытарили, а наряжали ее лучше всех. За наряды да за красоту свою она первою и считалась. И характером хороша была Настасья; другие чуть что, сейчас и нос задерут, а она всегда одинакова была и со всеми просто себя держала. Из девок ни одной не было, чтобы кто ее не любил или говорил про нее худо; все ее любили и водились больше всех с ней; другой какой не скоро такое счастье и выпадет.

Вот с этой-то девкой история и случилась. Началась она вот как:

Пришли святки, а святки для девок, знамо, -- самое веселое время. Чего только не делают! И у нас они весело проходили. Откупали мы на святках избушку и собирались в ней каждый вечер, и мало ли что за это время у нас в ней делалось: и гаданье и гулянье, -- все шло; приходили ребята, мы с ними и в карты играли, и во "вьюны", и в "соседи". До самого крещенья у нас дым коромыслом стоял. Надеялись мы так проводить святки и в этот год; тоже откупили избушку и собрались в ней в первый же вечер. Собрались одни, ребят не позвали.

Сидели-сидели мы, -- скучно нам стало.

-- Давайте что-нибудь делать, -- говорим.

-- Что ж делать? -- говорит Настасья. -- Песни петь для первого вечера, кажется, нехорошо, в карты играть без ребят не стоит, да мне что-то грустно сегодня.

-- Давайте гадать, -- надоумила одна девка.

-- И то, давайте, -- и начали мы советоваться, как лучше погадать.

-- Вот как, -- сказала одна девка, -- давайте наставим на лавку горшков или кринок и положим в один кусочек хлеба, в другой луковицу, в третий кольцо чье-нибудь, в четвертый ножницы, а пятый так оставим; и вот завяжем кому-нибудь из нас глаза, и пусть девка эта отходит к двери, а оттуда идет на горшки, -- в какой горшок она попадет, такой и муж у нее будет. Если в первый, то домохозяин, во второй -- горький пьяница, в третий -- щеголь и богатей, в четвертый -- мастеровой, а в пятый -- пустодом.

Нам всем очень это понравилось, и принялись мы уставлять горшки. Уставили и стали выбирать, кому идти первой.

Первой выбрали Настасью. "Пусть, -- говорим, -- она погадает: может, скорей и грусть-то пройдет".

Настасья не отказалась. Завязали мы ей глаза, отвели на другой конец избы и пустили на горшки.

Подошла Настасья к горшкам, сунула руку наугад и попала в тот горшок, где кольцо лежало.

Увидали мы это, закричали:

-- Ай, ай! За богатого попадешь да за форсуна, вот счастье-то!..

Улыбнулась Настасья и говорит:

-- А ну-ка, другой раз!

Завязали мы ей глаза, переставили горшки и пустили другой раз. Опять Настасья попала в тот же горшок. Мы все диву дались.

-- Это что ж, -- говорим, -- в другой раз!.. Батюшки мои!..

Раззадорилась Настасья, развеселилась.

-- Давайте, -- говорит, -- в третий раз.

Пустили мы ее в третий раз; подошла Настасья опять к горшкам, сунула руку -- и опять в тот же горшок. Мы так и ахнули.

-- Голубушки! Вот диво-то! Три раза, и все одно.

Другие говорят:

-- Знамо, не зря. Быть тебе, Настасья, нонче замужем за справным да за богатеем.

Сорвала Настасья платок с глаз.

-- Посмотрим, -- говорит.

И видно, что ей по сердцу было, что нагадала она: вся она раскраснелась, грусти как не бывало, веселая такая сделалась.

Стали другие гадать, но никому не удалось так, как Настасье, -- всем разное выходило. Перегадали все мы, надоело уж. Подошли к Настасье и говорим:

-- Какая ты счастливая, ишь как тебе задалось!

-- Ну, -- говорит Настасья, -- это, може, так случилось. Неужели вправду сбудется все, что нагадала?

-- Сбудется ли, нет ли, а дивное дело, -- никому так не подошло.

Задумалась девка, отошла к стороне и весь вечер молчала. Поиграли мы еще кое-как в тот вечер и разошлись по домам.

II

С другого дня веселье у нас пошло настоящее. Только смерклось, как забрались мы в избушку и опять гадать стали, песни петь. Ребят наших еще не было в избушке. У нас под боком была деревушка Маликово; в этой деревушке девок почти никого не было, а ребят -- много; а у нас ребят мало было. Вот маликовские и приходили по праздникам гулять к нам; и так мы к ним привыкли: бывало, как не придут они к нам, то словно и скучно станет. Вот, чтобы повеселее святки-то начались, мы и послали своих ребят за маликовскими. И долго они что-то не приходили. Нам уже надоело одним. Мы и в окна стали глядеть, и на улицу выскакивать -- не идут ли? А их нет и нет... Зазевали мы, головы опустили... Вдруг, слышим, застучали в сенях. Отворилась дверь, и входят наши ребята. Мы было бросились к ним. хотели обругать их, что долго не приходили, -- глядь, а ребята-то не одни наши и маликовские, а пришел с ними еще какой-то молодец, какого мы и не видали никогда: справный, словно не из мужиков, в суконном тулупе, шапке барашковой. Как увидали мы его, отскочили назад да и плюхнулись всякая на свое место.

Стали ребята раздеваться, скинул тулуп и незнакомый молодец. Глядим, -- под тулупом у него кожаная курточка; достал он из кармана беленький платочек, утерся им, весело таково поглядел на нас и говорит:

-- Здравствуйте, красные девушки!

Мы так опешили, что на его слова и сказать не знаем что. Поклонились ему молчком да и сидим, не зная что делать.

Долго мы так сидели. Ребята с нами разговаривают, а мы и слово-то молвить боимся. Насилу-то осмелились, и когда один парень запел песню, ребята ему подтянули, подхватили и мы. Мало-помалу стало посмелее нам, пошли мы со "вьюном".

В этой игре всех смелее Настасья была. Она бойко таково обходилась со всеми, не боялась и этого форсуна-гостя, выбирала его к себе в пару, садилась рядом с ним. Он тоже больше всех с ней занимался, а один раз, как сидел с нею рядом, что-то шепнул ей такое, отчего она как маков цвет покраснела вся, а глаза так и загорелись... В этот вечер веселились мы до петухов. Только после петухов стали ребята ко дворам собираться.

На прощанье незнакомый молодец сказал:

-- Ну, милые кралечки, очень рад знакомству вашему. Позвольте мне другой раз прийти.

-- Мы, -- говорим, -- это никому не запрещаем.

Он сделал со всякой девкой рукотрясенье и ушел с маликовскими ребятами.

Только он ушел, мы сейчас обступили своих ребят и начали пытать:

-- Ребята, чей это? Где вы его взяли?

-- А что, -- говорят ребята, -- хорош парень?

-- На что лучше! Чей он?

-- А он, -- говорят ребята, -- из Безгрошева; там новый управляющий теперь, -- так это его сынок. Зовут его Николай Васильич. Приехал-то было он к ребятам в Маликово, а как стали маликовские к нам собираться, и он увязался. Довольны вы им?

-- Довольны, -- говорим.

-- Так смотрите, хорошенько обходитесь, а то он и ходить не будет.

Стали мы собираться ко дворам, вышли из избушки, но долго не расходились. Дольше петухов на улице стояли и все судили да рядили про нового молодца.

III

На другой день чуть не с утра мы опять на улицу вышли, слонялись, шутили, играли и не заметили, как день прошел, -- пришла пора в избушку идти.

Разошлись мы по домам, принарядились и пошли в избушку. Не успели мы придумать, какую игру сперва начинать, как -- бац! -- опять маликовские ребята идут, и с ними Николай Васильич этот. На этот раз он пришел с гармонией-тальянкой. Поздоровались ребята, разделись.

Поговорили мы кой-что.

И заиграл Николай Васильич на тальянке песню, хорошо заиграл; запели все, и петь-то легко как-то было. Спели одну песню, ударил Николай Васильич плясовую, -- плясовая еще лучше вышла; ребята ударились плясать.

Поплясали ребята, вдруг поднимается наша Настасья.

-- А ну-ка, -- говорит игроку, -- почаще!

Да как пошла, индо нам всем завидно стало, -- и где только она научилась!

Порядком поплясала Настасья и отошла к стороне. Николай Васильич как бросит гармонию, а сам в ладоши.

-- Ловко, ловко! -- говорит. -- Молодец! А я думал, тут все монашки; ан есть и живые люди. Спасибо!

И сейчас подошел он к Настасье и рукотрясенье с ней сделал.

После пляски в карты стали играть. Играли в короли. Николай Васильич как бывал королем, то как его спросят: "Король, король, куда пошлешь?" -- так он такую штуку загнет, что у всех индо животики от смеха надорвутся.

Надоело играть в короли -- бросили; Николай Васильич спрашивает:

-- А кто знает фокус -- как сухари со стола пропадают?

Настасья говорит:

-- Я знаю.

-- Молодец! на все горазда, -- похвалил ее Николай Васильич. -- А кто не знает?

Все молчали. Только одна девка, всех помоложе, Малашкой звали, говорит:

-- Я не знаю.

-- Хошь, покажу?

-- Покажи.

-- Слушай сперва, как делается это. Вот положу я на стол два сухаря, накрою двумя шапками, а они пропадут.

-- Куда же они денутся-то?

-- Вот куда хошь и думай!

Опешила Малашка, собрались мы в кучу, смотрим, что будет. Взял Николай Васильич две шапки. Сходил в чулан за сухарями, положил их на стол, накрыл шапками и говорит Малашке:

-- Перевернись три раза.

Перевернулась Малашка.

Взял одну шапку Николай Васильич и ей подал, а другую взял сам и спрашивает:

-- Сухари тут?

-- Тут, -- говорит Малашка.

-- Так шапкой нос трут.

И он стал своей шапкой тереть себе лицо и Малашке велел то же делать. Стала Малашка тереть нос, а он в это время взял одной рукой сухари и хотел спрятать их; заметила это Малашка, бросила шапку и говорит:

-- А!.. ты их спрятать хочешь, ишь какой ловкий!.. Хитер!..

Засмеялся Николай Васильич, положил свою шапку.

-- Что ж делать, -- говорит, -- не удалось. Ишь ты, и бедовая какая! Тебя не проведешь.

Обрадовалась Малашка, что не далась в обман, повернулась к нам; взглянули мы на нее да так и покатились со смеху: все лицо у Малашки было черное-пречерное, -- в саже выпачкано. Это когда он ходил в чулан за сухарями, то там повозил шапкой в трубе; этой шапкой Малашка и терла свое лицо.

Малашка сразу не догадалась, чему мы смеемся. Взяли ее тогда за руку, подвели к зеркалу; взглянула она на себя да как взвизгнет, -- еще пуще засмеялись все.

После этого еще по-разному играли. Потом стали домом собираться маликовские и Николай Васильич. Обещался он как-нибудь еще к нам побывать. Мы его очень желали.

IV

После этого до Нового года не был у нас Николай Васильич. В Новый же год приехал; приехал он один на хорошей лошади, в маленьких саночках. Привязал лошадь у избушки и вошел к нам. Мы все ему обрадовались, а он и говорит нам:

-- Сегодня ведь Новый год. Надо повеселее его встретить, старый проводить. Нельзя ли самоварчик поставить? Чайку вместе попьем.

Занялись мы самоваром, а Николай Васильич вышел к санкам и принес оттуда два штофа с вином (в одном было зеленое, а в другом -- красное) и два узла с чем-то; стали развязывать узлы, глядим -- в них всякие гостинцы: пряники, орехи, конфеты, баранки сдобные... Разложили все на стол. Стал Николай Васильич всех усаживать и угощать, кого красным вином, кого зеленым... По одному выпили, потом по другому, а там по третьему, раскраснелись все, развеселились... Попили чаю, давай опять играть по-всякому. Потом Николай Васильич и говорит:

-- Ну, пора мне! Спасибо за добро да за компанию.

Сколько мы его ни упрашивали: "Что ты, куда ты?" -- не тут-то было. "Некогда", -- говорит.

Сел он в саночки, тронул лошадь. Мы опять в избу пошли; только одна Настасья не пошла с нами -- домой отправилась.

-- Что ты, -- говорили мы ей, -- рано так? Погуляем еще!

-- Нет, мне не хочется.

-- Ну, как хочешь.

Взошли в избу мы; ребята стали насмехаться над Настасьей:

-- Ишь, Настасья-то! При купчике гуляла, а без него с нами и займаться не хочет!

-- Ну пущай она теперь на печке сидит, а мы вот повеселимся, -- сказали мы.

И пошло у нас веселье, какого больше во все святки до самого крещенья не было.

Николай Васильич после этого что-то не приезжал, словно его бабушка отворожила. Мы шибко дивились этому, "Что за притча?" -- думаем. Думали было -- в крещенье не приедет ли, и в крещенье не был, да и маликовские не приходили: скучные такие все были в этот вечер, а скучнее всех Настасья: ни песен не пела, не говорила почти ни с кем. Запели было мы песню. Так она такая сделалась, словно вот расплакаться хочет. Мне ее индо жалко стало.

"Что она? -- думаю. -- Не втюрилась ли в этого форсуна, что грустит так?"

V

В крещенье хоть и грустна была Настасья, да с нами все-таки была, а после этого она на люди и глаз не стала показывать. Бывало, и к подругам бегала и ко мне хаживала, а тут засела дома, и не выманишь ее никак.

Да не только к другим ходить, а к ней-то когда придешь, кажись, не рада была: сидит молчит, ни слова путем не скажет, не улыбнется, а уж то ли не поговористая была. Шибко мы дивились этому.

После крещенья стали по деревням сваты ездить: то к той девке заедут, то к другой завернут. Заехали и к Большениным. Сваты были из села, дом богатый, и жених ничего, только одет серо. Стали Настасью сватать; отец с матерью с радостью отдают, а девку и в оглобли не введешь: не идет, да и только. Так и отказали сватам.

Узнали об этом на улице. Иные девки стали смеяться.

-- Куда, -- говорят, -- она пойдет за такого сиволапого? Она за какого-нибудь щеголя выйдет! Эна она что нагадала! -- говорят.

Пришло время к масленице; на масленице мы тоже вроде святок повеселиться хотели; только не в избушках, а на улице в эту пору все гулянье идет. В последние дни сговорились мы кататься ехать в село. Наняли у одного мужика двух лошадей, запрягли их ребята гусем, насело нас полные дровни, и поехали. Настасья тоже согласилась кататься ехать.

В этот день что-то она разгулялась, развеселилась -- бойкая, как бывало, стала. Выехали за деревню, запели песню -- Настасья на затяге. С песнями-то мы не заметили, как и к селу стали подъезжать.

Как увидали село, подбодрились мы, оправились, откашлялись, и только хотели новую песню запевать, вдруг, глядим, из села нам встречники выезжают, молодежь, и тоже гусем на паре, народу полные дровни, тоже песни поют. Доехали мы друг до дружки, стали разъезжаться, глядим на них и видим: сидят девки и ребята, все красные, видно выпивши, и так-то заливаются-поют; а в середине их, обнявшись с одной девкой, сидит тот молодец, что у нас в святки бывал, Николай Васильич, и тоже шибко выпивши.

Как увидали наши ребята его, закричали Николаю Васильичу:

-- Что же это ты нас забыл?

Николай Васильич сперва словно было не узнал нас, вытаращил глаза, глядит.

Оглядел всех, вспомнил, видно, да как крикнет:

-- На кой-то вы мне такие хорошие! -- и отвернулся.

Ребята и девки в тех санях так и загоготали как лошади.

-- У-у-у!.. -- орут. -- Что, нарвались? Хо-хо-хо!..

И ребятам и нам стыдно стало. Разъехались, ударили по лошадям да скорей в село.

Проехали раза три по селу, ребята и говорят:

-- Надо в трактир заехать, чайку попить. Будете, девки?

Кто говорит буду, кто -- нет.

-- Э, да вас не поймешь! Кто не хочет, оставайся на дровнях, а кто хочет -- в трактир пойдем, -- говорят ребята, и подъехали к трактиру. Знамо, в санях никто не остался, все пошли в трактир. Уселись за стол, заказали чаю. Опять ребята спрашивают:

-- Девки, вино будете пить?

Настасья поглядела на ребят, качнула головой и говорит:

-- Эх вы! Это все равно что "сват, ночуй, а то вот твоя шапка". Вы, если хотите попотчевать, закажите да поднесите. А то: "Будете вино пить?" -- а вина-то еще и нет...

-- За вином дело не станет, -- говорят ребята, -- только хотим узнать, сколько заказывать.

-- Заказывайте больше, чай, не скиснется, все разойдется.

Заказали ребята два полштофа, стали сами пить и нас угощать. Из нас кто выпил помаленьку, кто не стал. Дошел черед до Настасьи.

-- Я не откажусь, -- говорит девка и сейчас взяла стакан и кувырк его в рот. -- Налей-ка еще, -- говорит.

Мы индо переглянулись друг с дружкой -- очень нам дивно стало, что это с ней стряслось. Стали глядеть, что дальше будет.

Выпили еще кой-кто из девок; ребята по одной пропустили. Пришел опять черед до Настасьи; опять она целый стакан выпила. И стала она еще веселее: над всеми трунить стала, смеяться, всех пересмеяла. Некоторые девки даже обиделись.

-- Ишь, -- говорят, -- зубоскалка какая!.. Надсмехается над всеми... над тобой надо бы посмеяться.

-- Смейся кто хошь, не заказано! -- говорит Настасья. -- На чужой роток не накинешь платок.

Посидели в трактире, вышли вон, сели в дровни, опять поехали кататься, опять песни загорланили.

Катались вплоть до вечера; приехали домой, стали вылезать из дровней, ребята лошадей стали отпрягать, а мы по дворам пошли. Мне с Настасьей в один конец было идти. Идем мы дорогой, я и говорю:

-- Ты вечером на улицу выйдешь?

-- Выйду, -- говорит, -- заходи за мной.

-- Ну, ладно.

Пришла я домой, скинула уборы, поужинала и пошла на улицу. Зашла я к Настасье, а она в чулане сидит; в избе никого нет, скотину убирают. Как была она нарядная, так и сидит, вся бледная такая, а глаза красные, опухли, словно плакала она. Удивилась я.

-- Что ты, -- говорю, -- Настасья?

Обхватила меня Настасья за шею обеими руками да как зальется слезами, а сама причитает:

-- Милая моя подружка, знала бы ты мое горюшко лютое, пожалела бы меня, бесталанную! А то никто моего гори не знает... никто не ведает...

И долго так плакала она, пока не выплакалась; отклонилась она от меня, стала лицо утирать. Стала я ее на улицу звать, а она говорит:

-- Нет, не до того мне; ступай одна.

Пошла я одна на улицу; но уже невесело и на улице мне было. Думала я все о Настасье, но как ни кидала мыслями, никак не могла разгадать, что это с ней приключилось.

VI

Постом нам уж, как и водится, редко приходилось видеться: то холсты допрядаешь, то ткешь; разве в праздник когда соберешься на улицу, да и то ненадолго: так стоять не хочется, песни петь нельзя. Не видалась я с Настасьей за семь недель и семи раз путем; только в последние дни на страстной потолковали мы.

Зашла я к ней, чтобы спросить, пойдет ли она к обедне в светлый день. Сказала, что пойдет. Стала я спрашивать, во что нарядится.

-- Во что придется, -- говорит.

Спросила, не справила ли она себе чего-нибудь к празднику. Поглядела на меня Настасья, вздохнула и говорит:

-- Рубашку с длинными рукавами справила.

-- Вот те раз! -- говорю. -- К святой-то? Это на пост к причастью да если кто помирать думает такие рубашки-то справляют.

-- Бог знает! -- говорит Настасья. -- Может, и помрешь.

-- Ну, что зря болтать-то, в такие-то года!

-- А что ж, и в такие года помирают за милую душу...

-- Ну, -- говорю, -- мы с тобой еще поживем. Вот святая придет, погуляем; а там весна наступит. Пора-то какая: живи да радуйся! Как подумаешь, так сердце замирает.

-- А мне, -- говорит Настасья, -- и это время встречать словно не хочется. Ничто не мило.

-- Да что ты, -- говорю, -- Настенька? И что с тобой подеялось? Тебя и слушать чудно, говоришь незнамо что.

-- Я знаю, что я говорю. Погоди, скоро, может быть, узнаешь. Кому другому не скажу, а тебе скажу. Жалеешь ты меня?

-- Вот как жалею, -- говорю, -- все сердце у меня выболело, на тебя глядя. Только не знаю, что у тебя на душе лежит; скажи сейчас, -- может, тебе полегче будет.

-- Нет, сейчас не скажу... нельзя, погоди маленько.

-- Ну, погожу... Только ты уж не очень кручинься-то. Проводи, как бывало, пасху-то, а то ты, пожалуй, и на праздниках такая будешь.

-- Как придется... -- говорит.

В первый день на святой, после отдыха, пришла я к Настасье и потащила ее на улицу. Нарядилась девка и шла. Гляжу я на нее, -- наряд ее, а облик словно не ее: худая, белая, глаза в синих кругах, губы как-то побелели. Бывало, она по красоте первой девкой была, а теперь никакой и красоты в ней нет. Опять я задумалась, что и с ней приключилось, и смерть мне хотелось узнать, что у ней на душе таится... Так бы я и заглянула к ней в нутро и прочитала все, что там деется.

Всю пасху Настасья на улицу ходила, а веселья прежнего от нее никто не видал; как ни приставали к ней девки, не поддавалась она: так, бывало, все и держится в стороне да поодаль.

Ко мне она больше всех девок жалась, на улицу и с улицы все со мной ходила, когда зайдет ко мне посидеть или к себе затащит.

В отставное воскресенье моя мать ушла к тетке в другую деревню семян попросить; отец со старостой пошел в волость насчет разбора магазеи хлопотать; братишки и сестренки мои на улице бегали, осталась я одна в избе. Сижу я так и думаю: "Дома ль сидеть или на улицу идти?" -- как, глядь, идет ко мне Настасья.

-- Никак ты одна? -- говорит.

-- Одна, говорю.

-- Прими меня к себе домовничать.

-- Просим милости, -- говорю.

Разделась она, села на лавку, стала говорить о том, о сем. Долго она у меня просидела, вдруг, гляжу, идет мать ее.

-- Настюшка, иди домой!

-- Зачем? -- говорит Настасья.

-- Нужно, иди скорей!

-- Скажешь -- так пойду...

Помялась-помялась ее мать и говорит:

-- Сваты приехали...

-- Откуда?

-- Из Черепкова Мешковы. Дом хороший и жених славный; поди-ка, погляди...

-- Не пойду, -- говорит Настасья.

Мать индо осердилась.

-- Будет, -- говорит, -- дурить-то! Ты погляди-ка, за кого сватают-то! стоишь ли ты еще этого места!..

-- Стою ль, не стою ль, а не пойду. Так и скажите им: мол, не хочет идти.

-- Ну, ладно, смотри! -- говорит тетка Марина. -- Вот я отцу твои слова скажу!

-- Говори кому хошь.

Ушла тетка Марина. Гляжу я на Настасью, думаю: "Что скажет?" А она сложила руки на груди, уперлась глазами в пол и ни слова. Посидели мы молчком маленько, глядим -- дядя Василий сам идет, и сердитый такой. Только вошел он, как закричит на Настасью:

-- Ты что ж это, такая-проэтакая, к сватам нейдешь? Аль век в девках сидеть думаешь?

Настасья, как вошел отец, бледная такая сделалась, а в ответ отцу не сробела.

-- Може, век и просижу, вам-то что? -- говорила она.

Ощетинился дядя Василий еще пуще:

-- Что ж, ты все думаешь нашу шею глодать? Нет, будет! Мы и до этих пор измучились, справлявши и наряжавши тебя...

-- А теперь не заставлю, ничего не спрошу. Чай, я не маленькая, сама себя могу оправить.

-- Да ты замуж-то иди!

-- А замуж не пойду.

-- Я тебе все косы выдеру?..

-- Хоть голову отрежь, я все не пойду...

Плюнул дядя Василий и ушел из избы.

Вскоре, глядим, и сваты из деревни поехали. Как приехали-то, мы не видали, а тут видим, лошадь хорошая, сбруя новая с бляхами; на тележке сидят трое: старик -- отец, должно, -- в суконной поддевке, старуха-мать и жених. Жених тоже нарядный: в чуйке, в малиновой рубашке шерстяной.

-- Дура ты! -- говорю я Настасье. -- Что не идешь? Это что, какой парень!..

-- Наплевать мне на него! -- говорит Настасья. -- Ты вот что: пойдем мы с тобой завтра в Безгрошево...

-- Зачем это такое?

-- Спросим, работки какой нет ли, пока за свою не принимались. Там именье, -- може, что и есть...

-- Да зачем же это?

-- Ты себе на наряд или еще на что заработаешь, а я тоже себе на справку...

-- Да что тебе за нужда?

-- Нужда. Отец с матерью теперь будут хлебом попрекать, а я покажу им, что я свой хлеб могу достать.

Чудно мне было слушать Настасью; словно на дело похоже, что она говорила-то, и не верилось, будто за другим чем она шла.

А она пристает:

-- Пойдем, Параша.

-- Ладно, -- говорю, -- пожалуй, пойдем...

Сговорились мы пораньше из дому выходить, и пошла моя Настасья домой...

VII

Утром рано поднялись мы и пошли в Безгрошево. Пришли мы туда, подошли к управителю.

-- Вот, -- говорим, -- поработать чего нет ли.

Поглядел на нас управитель и велел идти сад огребать.

Дали нам грабли, показали, с чего начинать и куда сгребать. И принялись мы за дело.

Огребаем мы листья, старые сучья, а Настасья моя все по сторонам глядит... Я ее спрашиваю:

-- Настя, что тот парень, что к нам в святки приезжал, здесь живет?

-- Здесь.

-- Это что ж, отец его -- управитель-то?

-- Да, -- говорит Настасья, и неохотно таково, сквозь зубы.

Проработали мы полдня, поели хлебца, лепешек, что из дома взяли, отдохнули и опять принялись за дело. Нагребли мы кучи две, глядь, идет к нам парень какой-то. Пригляделись, а это Николай Васильич... Подходит не спеша, папироску покуривает. У меня отчего-то сердце так и забилось... Гляжу на Настасью, а та и грабли бросила... стоит, опустя руки, а в лице хоть бы кровинка...

Подошел к нам Николай Васильич, остановился и говорит:

-- Здравствуйте, красные девушки! Откуда вы?

Пошевелила губами Настасья, откашлялась, глянула на него так востро и говорит:

-- Ишь ты, и не узнаешь!.. Коротка же у тебя память!

Вгляделся в нас Николай Васильич и узнал.

-- Вы луховские? -- говорит.

-- Луховские.

-- Это Настасья?.. А, моя милая... как ты переменилась-то!..

-- Вот когда узнал-то, -- говорит Настасья. -- Еще полгодика прошло бы, и как звать позабыл бы. Что ж ты плохо навещаешь нас?

-- Дороги нет... ишь -- все распутица...

-- Тебе, видно, куда распутица, а куда все путь... -- говорит Настасья, а сама так и уперлась в него глазами.

-- Как придется... -- говорит Николай Васильич.

-- То-то, как придется... следовало бы навестить нас...

-- Когда же? То пост был, то святая, -- гулять нельзя было...

-- Тебе бы все гулять... А за делом-то не хошь ехать?

-- За каким? Кажись, делов-то туда нет...

-- Ты уж забыл... А что в Новый-то год говорил?..

Съежился Николай Васильич, глаза такие нехорошие сделались, -- как у мышонка бегают... На нас и не глядит и уйти неловко...

-- А я тебе, беспутному, поверила... думала -- ты правду говоришь... исполнишь свое обещание...

-- Мало ли что мы говорим, а вы и верьте нам; в таком разе чего не скажешь.

-- Так зачем же обманывать-то? Сказал, так и будь верен слову! Зачем же такие дела-то делать? Губитель ты этакий! Зачем надругаться-то над нашей сестрой! -- закричала Настасья, а слезы так и брызнули из глаз.

-- Кто над вами надругается, коли вы сами того не пожелаете... Никто бы не тронул вас. Держали бы ухо вострей да пословицу помнили бы: на то и щука в море, чтоб карась не дремал...

-- Больше ничего не скажешь?

-- Ничего.

Сразу осеклась Настасья, съежилась как-то.

-- Так бог с тобой! Дай бог тебе счастья... -- сказала она словно не своим голосом.

Повернулся Николай Васильич и пошел от нас прочь как ни в чем не бывало.

Отошел он. Настасья как зарыдает -- и грохнулась оземь. А и стою как обухом пришибленная: не знаю -- ни что говорить, ни что делать. "Батюшки мои, -- думаю, -- вот какие дела-то делаются! Да как же это, господи боже мой!"

И поняла я, отчего Настасья так переменилась после святок и упиралась замуж идти, и грустила все, и гуляла так в масленицу, и зачем сюда работать пришла. Жалко, жалко мне ее стало!

Опамятовалась я маленько, подошла к Настасье, стала ее поднимать да уговаривать.

Обошлась маленько девка, перестала плакать, принялась за дело...

Дело у нас после этого плохо клеилось; кое-как добили мы до вечера, пошли к управителю, разочлись и отправились домой.

-- Настя, да неужто правда, -- говорю я дорогой, -- с тобой такой грех случился?

Вздохнула Настасья и тихо говорит:

-- Случился... Ты и не думала?

-- И во сне не видала и не чаяла... Ведь это диво дивное... Да как же это, когда?

-- На святках нонче. Помнишь, чай, он со мной больше всего занимался-то? Мне это по душе пришлось; как ни говори, а парень завидный. Я с первого дня стала об нем думать... Догадался он про это, должно, да в Новый год, как с вином и гостинцами-то приехал, и шепнул: "Нужно, говорит, мне с тобой два слова сказать наедине. Как, говорит, это сделать лучше?" -- "Говори здесь", -- сказала я. "Нет, говорит, здесь неудобно, услышат". -- "Ну, на улице". -- "Нет, говорит, и на улице не складно, -- увидят другие, начнут судачить... Мы лучше вот что сделаем: я поеду домой, выеду за деревню да поворочу по дороге за сараи, а ты выйди туда, там и потолкуем". -- "Да об чем толковать-то?" -- "Дело важное есть да хорошее, -- вот увидишь". Поверила я, думала, что правду говорит он, вышла, а он подхватил меня в саночки, да и марш. Хотела я закричать, а он говорит то да се: "Я женюсь на тебе, будешь моя навеки". От его слов-то, от вина-то, что выпили тогда, помутилось у меня в голове, да вспомнилось, что нагадала-то я в первый вечер. Сбывается, думаю, -- и сделалась сама не своя... Думала я, что на другой день или на третий меня сватать приедет или пришлет кого, а от него и слуху нет: не шлет никого и сам не показывается. Эх, Парашенька, знала бы ты только, что у меня тогда на душе творилось! Ад кромешный, -- хуже, чем сейчас.

-- Плохо дело, -- говорю я. -- Да авось, бог даст, обойдется все.

-- Нет, -- говорит, -- не обойдется.

-- Отчего? Замуж выйдешь.

-- Как же я замуж пойду, когда я с ним совсем связана?

-- Как же связана, -- говорю, -- когда он вон что говорит?

-- Пущай что хошь говорит, а у меня от него под сердцем бьется.

-- Неужели правда?

-- Ей-богу, так!

Как услыхала я это, не знаю, что и сказать; подрал меня мороз по коже, а язык в горле колом стал.

Пришли домой мы уже поздно -- и прямо по домам. Поужинала я, легла спать и долго-долго об Настасье думала, и что ни мекала, все выходило -- плохие ее дела.

VIII

На другой день мы не пошли на поденщину -- незачем было. Дома сказали, что работы там больше нет, и занялись домашними делами: я стала платки строчить, а Настасья шить что-то.

Дня два прошло уж и фоминой недели. На третий к Настасье опять приехали сваты, опять из хорошего дома, и шибко сватали ее; выговоров, каких хотела, давали, но Настасья ни на что не глядела, -- уперлась, да и все тут.

Так и уехали сваты ни с чем.

Только уехали сваты, пошла я проведать Настасью. Вошла в избу, смотрю -- сидит она в чулане, угрюмая такая. Дядя Василий по избе ходит злой-презлой, а тетка Марина под окном сидит и тоже невеселая. Только вошла я в избу, она и говорит:

-- Погляди: твоя подруга-то сдурилась, да и все тут. Никак не уговорим замуж идти. И чего она только хочет?..

-- Сам дьявол не поймет, до чего она добивает, -- сказал дядя Василий. -- Дураками нас, что ли, хочет оставить.

-- Да что вы об этом очень хлопочете-то? Ну, не пойду, и все тут. Что же вы очень горюете-то об этом?

-- Да ведь тебе добра желают, дура, ты пойми это! Ведь не миновать замуж идти? Чего ж хорошие места-то упускать!

-- Да, може, я совсем не пойду замуж...

-- Да отчего? Скажи на милость!

Настасья соскочила с места, вышла вон из чулана; глаза у нее так и горят, румянец по щекам разошелся.

-- Оттого я нейду замуж, что тяжела я!

Дядя Василий как остановился у стола, так и плюхнулся на лавку, а тетка Марина всплеснула руками и заголосила:

-- Батюшки мои, родные мои! До чего мы дошли-то, до чего дожили!

И заплакала она горько-горько и головой об стол ударилась.

Дядя Василий перевел дух маленько, поглядел на Настасью сердито так и сказал:

-- Так вот что!.. Вот как!.. хорошо... спасибо, дочка! Разуважила!

И не стал он больше в избе сидеть, а вскочил с места, схватил шапку да вон...

А тетка Марина как набросится на Настасью и начала ее ругать:

-- Ах ты, плеха этакая, паскудница, что ты наделала сама с собой? Загубила ты свою головушку... и нас совсем осрамила! Разве на то мы тебя растили?.. Для того заботились?..

Опустила голову Настасья и пошла опять в чулан. Вижу я, что мне тут уж делать нечего, вышла от них и пошла домой.

"Ну, что-то будет! -- думаю. -- Подняла бурю Настасья, и как это у ней смелости хватило..."

Весь день до вечера у меня сердце ныло, ждала я чего-нибудь плохого после этого. Пришел вечер, легла я спать, и уж успела уснуть, -- думаю, что петухи уж тогда пропели, -- вдруг слышу, в окно стук-стук.

-- Прасковья дома?

Слышу -- тетки Марины голос.

-- Дома, -- говорит моя мать.

-- Вышли ее ко мне.

Накинула я на себя зипун, вышла к ней.

-- Что такое? -- спрашиваю.

-- Настюшка у тебя не была недавно?

-- Нет, -- говорю.

Заплакала тетка Марина.

-- Куда ж это она делась-то?

-- Батюшки мои! А что, -- спрашиваю, -- или дома ее нет?

-- Да, -- говорит, -- нету.

-- Давно ли?

-- Вскоре, как скотину убрали, ушла.

-- Куда же?

-- Не знаю. Пойдем со мной, я тебе расскажу, как было дело.

Пошла я с теткой Мариной, и стала она мне рассказывать:

-- Василий-то после того в кабак прямо пошел, выпил там и пришел домой пьяный и сердитый такой, каким я его сроду не видала. Как вошел в избу, я его и не узнала даже: лицо страшное, глаза как у волка. Только он через порог переступил, как заревет: "Где наша шалава-то?" Я было хотела схоронить куда-нибудь, сказать, что нету, -- пока обойдется-то он, -- а она, как на грех, вышла сама из чулана: "Что тебе, батюшка?" Заревел мужик еще пуще: "Ты что наделала-то? А?!" Да как набросится на нее, как вцепится руками в косы, да как грохнет ее об пол головой, -- и давай тузить: и кулаками-то, и сапогами. Бросилась я было к ней -- заступиться хотела, -- а он как саданет меня наотмашь -- я так горошком и отскочила... Уж так-то он ее бил, так-то бил, а она хоть бы пикнула: валяется это на полу, зубы стиснула, побелела вся, из глаз слезы катятся, а голосу не дает. Наколотился он досыта, схватил за руку ее и потащил из избы вон. Я за ними -- гляжу, что будет. Притащил он ее через двор да в заднюю калитку на огороды и выпихнул. Хотела я к ней выскочить, а он запер калитку, схватил меня да тоже отдул, -- отдул да в омшаник под горенкой и запер, а сам ушел, не знаю куда. Уж я билась-билась там, и кричала-то, и молила -- никто меня не услыхал. Как мне выбраться? Стала потолок пробовать; расшатала одну потолочину да в горенку и вылезла да на огороды. Прибегла я туда, а там Настюшкина и духа нет. Хотела было я по соседям пойти, спросить, нет ли у кого ее, да побоялась: будут придираться, спрашивать, почему ушла да зачем. И что я буду рассказывать? До того ли мне!.. Так и решилась тебя позвать на помогу к себе. Поди, родимая, по соседям, послушай; може, она у кого-нибудь у них сидит.

IX

Пошла я по дворам, по заоконью, думаю: "Если у кого сидит Настасья, то, верно, не спят те, а разговаривают". Обошла дворов десять -- ни у кого ни гугу: все спят. Так и воротилась ни с чем к тетке Марине.

-- Ну, что, нету? -- спрашивает.

-- Должно, нету, -- говорю, -- ни у кого не слыхать.

-- Ах ты, батюшки! Где же это она делась-то?

-- Давай, -- говорю, -- за дворами поищем; може, она где в овине сидит или в половине.

Заплакала тетка Марина.

-- Давай, давай! -- говорит. -- И что же это такое делается-то, батюшки мои!

Пошли мы по овинам, обошли в нашем конце все -- нигде нет Настасьи. Пропели вторые петухи, месяц взошел, видно таково стало. Говорю тетке Марине:

-- Пойдем, поглядим следы за двором; земля сырая -- видны, чай, они. Може, скорей найдем.

-- Пойдем, пойдем! -- говорит.

Пошли мы ко двору, стали глядеть следы: сперва незаметно было, потом -- смотрю -- ступня на земле, другая, да чисто так, и в разные стороны разбиты; видно, тихо шла девка и пошатывалась. Кое-где от рук следы видны, -- знать, падала она. Пошли мы по следу, -- за овины вел он, а там по полосам, да как раз в лесок, что за полем был. Догадались мы об этом... Тетка Марина еще пуще заплакала.

-- Никак она в лес ушла? Это раздевши, разувши-то!.. Да она зазябнет там совсем; ведь гляди, какой заморозок сегодня!

Тогда, правда, заморозок большой был.

-- Так надо скорей идти туда, -- говорю. -- Побежим!.. Пустились мы чуть не бегом в лес, за полем уж следа не видно было. По луговине разошлись мы по лесу наудачу, стали по кустам шарить. Хожу я круг елок, приглядываюсь -- ничего не видать. Долго ходила я так; вдруг слышу -- тетка Марина кричит мне:

-- Прасковья!

Откликнулась я, побегла на ее голос; прибегаю к ней, гляжу, а она у одной елки на коленках стоит, а под елкой на земле Настасья лежит, растрепанная, глаза закрыты и не движется -- без памяти совсем.

-- Батюшки мои! -- говорит тетка Марина. -- Никак она неживая!

Нагнулась я к Настасье, слышу -- дышит; только прознобило, должно, очень ее: холодная как лед.

-- Надо домой тащить ее поскорей, -- говорю.

Взяли мы ее за руки, подняли, подхватили под мышки и понесли. Несем мы Настасью, а она плеть плетью: ни головы не держит, ни руками не шевельнет; только отогреваться стала.

Принесли мы ее в избу, положили на лавку, а она и совсем разгорелась: лицо красное сделалось, от головы как от печи запышало. Вдруг открыла она глаза, установилась на нас и глядит.

-- Настюша, милая, -- говорит тетка Марина, -- худо тебе?

Ничего не сказала Настасья, только простонала да повернулась лицом к стене.

Стали щупать мы ее тело, чуем -- опять простывать стала... Вдруг ударило ее в дрожь, да в такую сильную. Стали мы ее одевать, на ноги валенки надели, шубой накрыли, под голову шубу положили, а ее все трясло.

Согрели мы маленько Настасью, прошла дрожь у нее, вроде заснула она немного. Отошла я от нее, прилегла на лавку и тоже заснула и проспала до самого света...

Утром, только открыла глаза я, вижу: Настасью перенесли на долгую лавку и положили под божницу. В ногах ее сидит тетка Марина, а перед ней стоит дядя Василий. Не узнала я дядю Василья, с похмелья ли он был или ему так уж горько на дочь было глядеть, только был он совсем на себя не похож: лицо белое-белое, морщины на нем большие легли, много старше он стал, чем вчера был. Зашевелилась я, повернулся он ко мне; гляжу, а у него на глазах слезы стоят. Поняла я, что не с похмелья он такой и досадно мне стало. "Вот так, думаю, -- вчера мытарился как ни попало, а сегодня жалко стало. Эх, что это за народ такой безрассудный, мужики эти!"

Поглядела я на Настасью: лежит она, чуть дышит.

-- Что, ничего она не говорила? -- спрашиваю тетку Марину.

-- Нет, ничего, -- говорит.

Пошла я домой к себе.

После обеда опять пришла к Большениным. Настасья все так же лежала; к вечеру она было пришла в себя, да ненадолго; а ночью вступил в нее сильный жар: стала она бредить, метаться, ни отца, ни матери не узнает. Поняли все, что не отходить ее, стали понемногу готовиться к ее кончине.

X

На другой день я и домой не ходила, все около Настасьи была. Дядя Василий с теткой Мариной совсем с ног сбились от горя и ничего уж путем и сделать не могли. Отбились они от еды совсем. И Настасью-то жалко, и на них глядеть живот замирает.

А Настасья так переменилась... совсем не та девка: из лица осунулась, нос большой стал, глаза в ямах. То мечется она, то спокойнее сделается. Лежит, дышит, а в груди у нее переливается, словно оторвалось что. К обеду она вдруг очнулась, открыла глаза, долго-долго в потолок глядела, потом перевела их на меня и вздохнула.

-- Настя, -- говорю я, -- ну, как тебе? Нехорошо?

-- Нет, ничего, -- говорит тихонько Настасья.

-- Как ничего, -- говорю, -- на что ты похожа-то стала? Таких в гроб кладут.

-- И меня в гроб скоро положат.

-- С этих-то пор! -- говорю. -- Эх, Настя, жаль мне тебя! Жить бы нам с тобой да радоваться.

-- Что ж делать, -- говорит. -- Видно, такая доля моя.

-- Неужели тебе не тяжело умирать-то!

-- Нет. Мне лучше смерти и ждать нечего было бы. Куда я гожусь? Вековухой век мыкаться радости мало, а замуж идти -- чужой век заедать...

-- Зря ты так думаешь, -- говорю. -- Може, во какое счастье выпало бы.

-- Нет, потеряла я свое счастье. Потеряла, не воротить бы... Эх, Параша!

И прослезилась Настасья, отвернулась к стене, а меня слезы прошибли. Думаю: "Господи, за что девка гибнет? Эх, жизнь наша!"

Ударило ее после этого опять в жар, опять забредила она, заметалась, стала об стену руками и ногами биться, -- видно, очень лихо-то ей было. Дядя Василий с теткой Мариной пытались ухаживать за ней, и то и это делали, -- ничего не помогли, пока сама она из сил выбилась.

После этого Настасья и в себя не приходила; все хуже и хуже ей делалось. К вечеру она совсем ослабла, а на другой день утром и богу душу отдала.

Готовились к этому дядя Василий с теткой Мариной, а как увидали, что кончилась она, стали они около долгой лавки, обнялись друг с другом да завыли обои в голос:

-- Милая наша дочка, цвет ты наш алый, на то ли мы тебя растили и лелеяли, на то ли берегли и холили? Думали мы -- ты наши глаза закроешь, а пришлось -- сама закрыла вперед ясные очи. Зачем мы до этого дожили? Зачем только это увидали?

Собрался народ, девки, бабы... Набилась полна изба, и все поголовно плакали, глядя на них, а я в этот день просто свету божьего не видала, -- так мне горько было.

Обмыли Настасью, положили в гроб, поехали могилу рыть, и все добрые люди, а сами Большенины словно обезумели от горя: ни сделать ничего не могли, ни распорядиться ничем.

XI

На третий день вынос назначили.

Приехал диакон поднимать Настасью, отслужил панихиду. Стали прощаться. Дядя Василий опять так плакал, как прощался с дочкой, как редко мужик плачет, а тетку Марину насилу от гроба оттащили. Навалилась она на него да и не поднимается. Стали ее уговаривать, а она как грохнется на пол, да так без памяти и покатилась.

Из избы по деревне и через поле несли Настасью девки; оделись все по-великопостному -- косы распустили... Сердце замирает, как вспомнишь, как несли ее. И сколько слез тогда все пролили, просто страсть!

Пронесли свое поле, захватили чужого, и тут-то и простились с покойницей. Могильщики поставили гроб на телегу и повезли ее на кладбище, а мы всей гурьбой домой пошли. Грустные все такие были мы, -- жалко нам было подругу.

Только стали мы подходить к перекрестку, глядим -- по большой дороге едет кто-то на дрожках на хорошей лошади. Приостановились мы, видим -- Николай Васильич, этот губитель-то Настасьин. Как увидала я его, так и затряслись у меня руки и ноги. Так бы и бросилась бы я на него да все глаза ему повыцарапала бы. Подъехал к нам он, остановил лошадь и говорит:

-- Вы никак луховские?

-- Луховские.

-- Откуда, красные девицы? Никак провожали кого? Приходите-ка в это воскресенье в Безгрошево на гулянье, -- со многих деревень девки соберутся. Пряниками угостим.

Тут уж не вытерпела я, как закричу:

-- Чтоб тебе подавиться твоими пряниками. Через твои пряники да гулянки мы одну на тот свет сейчас проводили.

-- Что ты мелешь! Кого вы проводили?

-- Настасью Большенину.

Переменился он тут в лице и говорит:

-- Ничего я не знаю. Ни при чем я тут.

Да как ударит по лошади, только его и видели, -- одна пыль на дороге осталась.

Уж не знаю, не догнал ли он похоронников или в сторону где своротил, только не видали его они.

1894 г.

Оставить комментарий Семенов Сергей Терентьевич (yes@lib.ru) Год: 1894 Обновлено: 09/12/2009. 49k. Статистика. Рассказ: Проза Крестьянские рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Рассказ крестьянки)