М-в
Последний исторический роман Сенкевича

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Послѣдній историческій романъ Сенкевича.

   Часто раздающіяся жалобы на оскудѣніе творчества романистовъ, не безосновательныя вообще, не находятъ себѣ достаточнаго оправданія, когда дѣло идетъ о русской литературѣ и о литературѣ польской, столь близкой намъ по племенному родству, по языку и по духу. Достаточно назвать имена Геприка Сенкевича и Элизы Ожешковой, съ произведеніями которыхъ Русская Мысль постоянно знакомитъ нашу читающую публику, и всякому ясно станетъ, что никакого общаго упадка литературы нѣтъ. Имена русскихъ беллетристовъ, подкрѣпляющихъ наше мнѣніе своими произведеніями, слишкомъ извѣстны для того, чтобы приводить ихъ здѣсь. За французскую литературу нѣтъ поводовъ опасаться, пока въ ней появляются романы Альфонса Доде, Поля Бурже и др. Ихъ можно критиковать, но, пока они есть въ рукахъ, ни о какомъ упадкѣ рѣчи быть не можетъ. Правда, со времени объединенія Италіи и со времени водворенія прусской солдатчины въ Германіи видимо ослабѣли, какъ бы замерли, литературно-творческія силы этихъ странъ. Но и это явленіе,-- полагаемъ мы,-- временное, обусловленное весьма прискорбными, но преходящими причинами, и на немъ можно основывать только одинъ не лишенный поучительности выводъ, что казармы и военныя экзерциціи не способствуютъ процвѣтанію литературы и искусствъ. Въ свое время нѣмцы похвалялись тѣмъ, что "школьный учитель" помогъ имъ одерживать громкія побѣды, насильственно отнимать у сосѣдей земли и милліарды. Плоды получились весьма сухіе и горькіе. Не теряемъ надежды, что для блага человѣчества въ недалекомъ будущемъ наступитъ время другихъ учителей, закваски менѣе воинственной, которые вернутъ растерявшіеся народы на путь истинной гуманности, ведущій всѣхъ къ добру и справедливости, къ братству и свободѣ, къ мирному труду и къ вѣчной красотѣ.
   Какъ бы ни были оглушительны и одуряющи звуки такихъ пѣснопѣній, какъ Wacht am Ilhein и Громъ побѣды раздавайся, это отнюдь не поэзія и не возвышающая душу музыка. Это просто дикіе вопли, отуманивающіе головы, дурно подготовленныя батальнымъ воспитаніемъ съ маршировкой подъ трескотню барабановъ. Тутъ ужъ не до эстетики и не до осмысленной идеи даже, когда все направлено къ внушенію и развитію человѣконенавистничества подъ видомъ патріотизма. На беллетристикѣ вообще это отозвалось въ Германіи самымъ пагубнымъ образомъ. Что же касается въ частности историческаго романа, то онъ, подъ тѣми же вліяніями, превратился въ памфлетъ или въ собраніе историческихъ анекдотовъ, болѣе или менѣе недостовѣрныхъ, и придворно-закулисныхъ сплетенъ, кое-какъ прилаженныхъ къ приблизительно связному повѣствованію. Во Франціи, послѣ блестящихъ историческихъ повѣстей и романа (Саламбо) Густава Флобера, "наполеоновщина", втискиваемая въ романы, сбила многихъ талантливыхъ писателей на жалкій путь Грегора Самарова (Мединга). Въ послѣднее время одинъ, кажется, Анатоль Франсъ дѣлалъ попытки, довольно удачныя (Тайса, 1891 г.), стать въ этомъ отношеніи послѣдователемъ и преемникомъ Флобера. А затѣмъ, послѣ Флобера, мы обязаны дать первое мѣсто изъ всѣхъ авторовъ историческихъ романовъ Генрику Сенкевичу, повѣсть котораго Пойдемъ за нимъ {Издана отдѣльною книжкой редакціей журнала Русская Мысль въ переводѣ B. М. Лаврова.} ничѣмъ не уступаетъ, по нашему мнѣнію, Иродіадѣ Флобера.
   Въ первыхъ историческихъ романахъ Геприка Сенкевича (Огнемъ и мечомъ и Потопъ {Изданы отдѣльными книгами въ переводѣ B. М. Лаврова.}, при всѣхъ достоинствахъ ихъ, слишкомъ выдвигаются впередъ польскія и шляхетскія тенденціи автора, иногда не безъ ущерба для исторической правды и для художественности. Противъ извѣстныхъ тенденцій, особливо патріотическаго характера, рѣзко возставать едва ли можно, прежде всего, уже потому, что крайне трудно автору оставаться вполнѣ объективнымъ, когда въ душѣ его не только исторіей, но и самимъ его творчествомъ -- слишкомъ затрогиваются чувствительныя струны любви къ отечеству, къ родному народу. Тутъ все дѣло въ томъ, чтобы подобное проявленіе патріотическихъ чувствъ не переходило въ стремленіе превозносить одну свою націю на счетъ другой, а тѣмъ паче посредствомъ униженія этой другой, хотя бы несимпатичной автору и враждебной его народу. А въ этомъ-то именно и трудно соблюсти должную мѣру, столь необходимую для полной художественности литературнаго произведенія. Почти то же, съ небольшими ограниченіями, приходится сказать о кастовыхъ и партійныхъ увлеченіяхъ, часто отражающихся какъ на романахъ, такъ и на историческихъ трудахъ весьма серьезныхъ и очень талантливыхъ ученыхъ. Само собою разумѣется, это не можетъ служить къ украшенію романа и, въ особенности, произведенія чисто-историческаго. И съ этимъ необходимо читателю и критику считаться или мириться, смотря по тому, насколько такой пріемъ вредитъ художественности повѣствованія или даетъ невѣрное освѣщеніе фактамъ и лицамъ.
   Романъ Генрика Сенкевича, озаглавленный въ подлинникѣ Quo vadis, есть "послѣдній", по времени, изъ историческихъ романовъ, появившихся въ европейской литературѣ, и есть, по нашему мнѣнію, "первый", по достоинству, изъ крупныхъ произведеній этого рода за истекшее тридцатилѣтіе. Латинское заглавіе романа, написаннаго на польскомъ языкѣ, въ заголовкѣ перевода на русскій языкъ передано по-церковно-славянски: Рамо ірядеши? Заимствовано это изъ очень старинной, довольно извѣстной, хотя и вполнѣ апокрифической, легенды о пребываніи и мученической смерти апостола Петра въ Римѣ. Легендарное сказаніе заключается въ томъ, что во время страшныхъ казней христіанъ при Ееронѣ апостолъ Петръ, устрашившись гоненій, хотѣлъ удалиться и вышелъ уже за городскія ворота. Тутъ встрѣтилъ онъ Христа и обратился къ Божественному Учителю съ вопросомъ: "Камо грядеши?" Спаситель отвѣтилъ, что идетъ "паки распинатися", такъ какъ апостолъ, поставленный Имъ пасти стадо Его, покинулъ пасомыхъ. Апостолъ устыдился слабости своей, вернулся къ ввѣренной ему паствѣ и былъ распятъ въ нынѣшней папской резиденціи, гдѣ онъ, якобы, былъ первымъ епископомъ. Все это сказаніе, само по себѣ очень эффектное, есть не что иное, какъ вымыселъ католическаго духовенства для поддержанія папскихъ претензій на прямое преемство сана отъ святого апостола и на вытекающее изъ того главенство надъ всѣми церквами и надъ всѣмъ христіанскимъ міромъ. Тщательными изысканіями и основательною историческою критикой доказана вымышленность этого сказанія о пребываніи апостола Петра въ Римѣ.
   Эта тенденціозно-католическая легенда занимаетъ очень небольшое мѣсто, по объему и по значенію, въ концѣ романа, и хотя она дала заглавіе всему произведенію,-- его сущность, идея и фабула не находятся ни въ какой зависимости отъ этого преданія, переданнаго на нѣсколькихъ страницахъ, необыкновенно блестящихъ и художественныхъ. На нихъ авторъ поразительно мастерски слилъ измышленное чудесное видѣніе съ настроеніемъ дѣйствующихъ лицъ и самой природы, изображенной въ дивномъ и совершенно правдивомъ описаніи мѣста дѣйствія, до нашихъ дней едва ли много измѣнившагося со временъ апостольскихъ. Прочитывая сказаніе въ томъ видѣ, какъ оно написано Генрикомъ Сенкевичемъ, и доподлинно зная, что ничего подобнаго въ дѣйствительности не было, читатель, увлеченный красотою картины и поэтичностью разсказа, сознаетъ съ восхищеніемъ, что все описанное могло и должно было произойти именно такъ, хотя не случилось ничего сверхъестественнаго, никакого чуда въ общепринятомъ смыслѣ этого слова. Удивительно просты и удивительно прекрасны изображенія обоихъ апостоловъ, Петра и Павла, совершенно человѣчны они во всѣхъ своихъ отношеніяхъ къ вѣрующимъ и къ приходящимъ къ нимъ язычникамъ, въ проповѣди и въ утѣшеніи гонимыхъ, въ любви и снисходительности къ людямъ, въ томъ участіи, какое принимаютъ они въ страданіяхъ христіанъ, изъ мученичества которыхъ Римъ дѣлаетъ всенародныя потѣхи, и, наконецъ, въ смущеніи своемъ, въ желаніи удалиться и въ возвращеніи, чтобы пострадать за Христа и на утвержденіе вѣры. Большая, можно сказать -- образцовая, художественность этихъ двухъ образовъ обусловливается полнымъ отсутствіемъ стремленія автора идеализировать ихъ какими бы то ни было искусственными пріемами. Повторяемъ, эти "добрые служители" Христовы -- просты необычайно, но просты они умилительно и въ томъ ихъ сила, ихъ вліяніе на окружающихъ, чѣмъ и объясняется успѣшность христіанской проповѣди не только среди алчущихъ и жаждущихъ свѣта, но и среди такихъ озлобленныхъ циниковъ, каковъ продажный философъ грекъ Хилонъ. Къ этой личности намъ придется возвратиться потомъ.
   Сущность романа состоитъ въ изображеніи первой встрѣчи могучаго и торжествующаго языческаго Рима съ невѣдомымъ и незамѣтнымъ ему, только возникающимъ христіанствомъ. Римъ еще не знаетъ его и даже не чувствуетъ, что совершается нѣчто новое и необычайное. Онъ продолжаетъ жить своею прежнею жизнью, ничѣмъ не отличающеюся отъ обычной жизни для массы народа, избалованной празднествами, зрѣлищами и кровавыми потѣхами, которыя устраиваютъ императоры. Высшее общество Рима, развращенное цезаризмомъ, дошло до крайней степени нравственнаго паденія, раболѣпствуетъ передъ безумствующимъ пѣвцомъ, комедіантомъ и стихотворцемъ, сдѣлавшимся полнымъ властелиномъ громадной имперіи. Все перемѣшалось и спуталось въ необыкновенно пеструю толпу, тѣснящуюся вокругъ Нерона, пирующую въ его дворцахъ, восхищающуюся его пѣніемъ и стихами, дрожащую отъ ужаса передъ неяснымъ взглядомъ его близорукихъ глазъ, предающуюся дикой оргіи, незнающую никакого удержа своимъ страстямъ. Въ блестящихъ, полныхъ движенія и жизни картинахъ авторъ, съ документальною точностью, по Тациту и Светонію, изображаетъ пиры Нерона и баснословно роскошные, полные необузданнаго сладострастія, ночные праздники, которыми тѣшили пресыщеннаго властителя такіе его любимцы, какъ Тигеллинъ. Вообще, въ смыслѣ "документальности", романъ Генрика Сенкевича превосходитъ почти всѣ извѣстные намъ романы второй половины нынѣшняго столѣтія, за исключеніемъ вышеуказаннаго нами пребыванія св. Петра въ Римѣ. Авторъ мѣстами не договариваетъ во всѣхъ подробностяхъ о томъ, что было въ дѣйствительности, въ тѣхъ случаяхъ, когда забавы цезаря и римлянъ не поддаются описанію безъ нарушенія пристойности, какъ, напримѣръ, въ разсказѣ о праздникѣ Тигеллина. Но это, во-первыхъ, не существенно и, во-вторыхъ, не необходимо для цѣли, которую поставилъ себѣ романистъ. Картины получаются и безъ того достаточно полными и внушительными, иногда даже слишкомъ внушительными.
   Первыя мѣста въ картинѣ принадлежатъ, разумѣется, герою романа Виницію, молодому военному трибуну (по нашимъ временамъ, полковнику), и Лигіи, дочери лигійскаго царя, молодой дѣвушкѣ, живущей въ Римѣ въ качествѣ заложницы, воспитанной въ домѣ стараго полководца Авла Плавтія и сдѣлавшейся христіанкой подъ вліяніемъ его жены, Помпоніи Грецины. По милости взаимной любви молодыхъ людей, приходятъ въ соприкосновеніе два міра: старый языческій и аристократическій, группирующійся вокругъ императорскаго дворца, и только что возникающій христіанскій съ двумя апостолами во главѣ, ютящійся въ бѣдныхъ кварталахъ города, укрывающійся въ подземельяхъ для тайныхъ молитвенныхъ собраній, запрещенныхъ римскими законами. Випицій -- родственникъ и другъ знаменитаго Петронія, очень близкаго человѣка Нерону, прозваннаго въ высшемъ кругу "arbiter elegantiarum" -- законодателемъ изящества, извѣстнаго всему Раму, любимца римской черни. Петроній, принимающій самое дѣятельное участіе въ судьбѣ своего друга и любимой имъ дѣвушки занимаетъ въ романѣ мѣсто, почти равное съ героемъ, но характерностью и яркостью фигуры выдвигается впередъ, возбуждая въ читателѣ большой интересъ, объясняющій вліяніе на Нерона, на общество и на римскій народъ этого умнаго и даровитаго человѣка, настоящаго патриція, избалованнаго скептика, на самомъ дѣлѣ безукоризненно изящнаго. Петроній, въ изображеніи г. Сенкевича, представляется намъ однимъ изъ лучшихъ, наиболѣе цѣльныхъ и художественныхъ историческихъ портретовъ, когда-либо видѣнныхъ нами въ беллетристическихъ произведеніяхъ. Это, по-истинѣ, образцовая, классическая фигура, написанная рукой очень большого мастера.
   Такою же яркою и, въ смыслѣ характерности, законченною фигурой является Неронъ, хотя въ романѣ онъ остается на второмъ планѣ, какъ въ знаменитой картинѣ Геприка Семирадскаго Свѣточи христіанства или, вѣрнѣе, факелы Нерона. Картина эта невольно припоминается, когда читаешь романъ Камо грядеши, въ особенности -- ту его часть, гдѣ оба художника трактуютъ одинъ и тотъ же сюжетъ съ необычайнымъ блескомъ, даже слишкомъ ослѣпительнымъ на страницахъ, написанныхъ Генрикомъ Сенкевичемъ и занятыхъ изображеніемъ ужасовъ, которые совершались въ циркѣ на потѣху римлянъ надъ тысячами христіанскихъ мучениковъ. Эти потрясающія сцены заканчиваются нѣсколькими штрихами, довершающими характеристику Нерона и положенія всевластнаго цезаря, дрожащаго отъ злости и страха, вынужденнаго смириться передъ криками народа и подчиниться волѣ толпы, неистовствующей въ амфитеатрѣ. Тутъ, на этихъ страшныхъ зрѣлищахъ языческій Римъ впервые встрѣтился лицомъ къ лицу съ христіанствомъ и среди кровавыхъ потѣхъ смутился въ недоумѣніи и тревогѣ передъ непостижимою ему вѣрой презираемыхъ имъ людей въ невѣдомаго Бога.
   Грекъ Хилонъ, имя котораго мы упомянули выше,-- одна изъ второстепенныхъ личностей романа,-- представляетъ собою въ высшей степени любопытный типъ описываемаго времени. Паразитъ, вездѣ рекомендующійся ученымъ и философомъ, томимый вкусами сластолюбца, нищій-попрошайка, мечтающій о роскоши и значеніи, старикъ безъ религіи, безъ признака нравственнаго чувства, хитрецъ, лгунъ и плутъ, Хилонъ шныряетъ по Риму въ погонѣ за возможностью удовлетворить свои аппетиты, раздражаемые нуждою и честолюбіемъ. Онъ вертится вокругъ знатныхъ и богатыхъ, втирается въ довѣріе у христіанъ, трется во всѣхъ слояхъ общества, не гнушается никакимъ дѣломъ, служитъ шутомъ и шпіономъ, факторомъ самаго грязнаго разбора и доносчикомъ и, въ концѣ-концовъ, всяческими пройдошествами добирается до императорскаго двора, гдѣ начинаетъ играть даже замѣтную роль во время гоненія, постигшаго христіанъ, въ которомъ онъ принялъ дѣятельное и выгодное для него участіе. Но когда ему пришлось во-очію и близко увидать неимовѣрныя звѣрства, совершаемыя надъ христіанами, отчасти и по его винѣ, его нервы, утонченные иною, высшею цивилизаціей, не выдержали, въ немъ сказалась душа эллина, чуткая къ красотѣ и къ ея синониму -- правдѣ. Въ присутствіи Нерона, передъ многотысячною толпой, онъ крикнулъ, указывая на мучениковъ и на императора: "Они не виновны, онъ -- поджигатель"!-- На слѣдующій день Хилонъ умеръ христіаниномъ и мученикомъ.
   Аристократъ по положенію, по уму и по развитію, Петроній тоже чувствовалъ красоту и правду, но онъ былъ въ душѣ римлянинъ, далеко не впечатлительный. Страданія множества невинныхъ жертвъ самовластія, обреченныхъ своими мученіями прикрыть, спрятать отъ народа преступленія императора, не трогали сердца эпикурейца-скептика. Но художественное чутье было возмущено въ немъ тѣмъ, что перейдены границы "изящнаго", умъ государственнаго человѣка ясно указывалъ ему всю опасность положенія, созданнаго забывшею всякую мѣру жестокостью. Во дворцѣ Нерона, въ разговорѣ съ приближенными цезаря, Петроній громко высказываетъ свое мнѣніе о совершающихся казняхъ:-- "Тигеллинъ смѣялся, когда я утверждалъ, что христіане защищаются, а теперь я скажу больше: они побѣждаютъ!..." -- II они дѣйствительно одерживали великую побѣду: никому невѣдомые, тихо живущіе вдали отъ городского шума, таящіеся и скрывающіеся въ подземельяхъ, они не возбуждали общественнаго вниманія, казались ничтожною кучкой презираемыхъ людей, и сама государственная власть сдѣлала ихъ извѣстными народу, показала не только ихъ число, но и ихъ самихъ такими, каковы они были въ дѣйствительности,-- кроткими, смиренными, чистыми сердцемъ, проповѣдующими любовь и всепрощеніе. И презрѣніе превратилось въ напряженное любопытство, жестокость смѣнилась глубокою жалостью. Въ эти страшные дни христіанство впервые открыто и всенародно явилось "городу и міру", смущеннымъ яркимъ свѣтомъ "факеловъ Перона".
   Съ неменьшею силой и съ такою же "документальною" правдивостью изображенъ авторомъ громадный пожаръ Рима, подавшій поводъ къ обвиненію христіанъ въ поджогѣ города и къ тѣмъ массовымъ истребленіямъ ихъ, о которыхъ говорено выше. Г. Сенкевичъ, пользуясь неоспоримымъ правомъ, принадлежащимъ романисту, не пропустилъ случая воспроизвести сцену пѣнія Нерономъ сочиненныхъ имъ строфъ, въ которыхъ описывается разрушеніе Трои. Сохранившееся объ этомъ преданіе, если не можетъ быть вполнѣ опредѣленно названо такимъ же вымысломъ, какъ легенда о пребываніи апостола Петра въ Римѣ, все же представляется далеко не достовѣрнымъ и, во всякомъ случаѣ, не подтвержденнымъ документально. Но сцена эта такъ эффектна и такъ умѣстна для полноты характеристика "Звѣря" меломана, что пропустить ее было бы почти невозможно. Но и тутъ авторъ поступилъ очень осторожно, не послѣдовалъ въ точности за старинными сказаніями, не выдерживающими никакой критики, и перенесъ мѣсто дѣйствія за городъ, поставилъ Нерона не на башню и не на дворцовую террасу, а на арки водопровода въ виду множества народа, бѣжавшаго изъ пылающаго города. Это сдѣлало всю сцену много правдоподобнѣе и придало ей особенное значеніе, такъ какъ ею подчеркиваются три основныя черты характера римскаго императора: ничѣмъ необузданное славолюбіе, трусость и страшная завистливость. Съ тѣмъ вмѣстѣ, дополняются нѣсколькими рѣзкими штрихами портретъ Петронія и объясненіе его популярности, того обаятельнаго впечатлѣнія, благодаря которому онъ былъ любимцемъ римской черни.
   Фигура Виниція, чисто вымышленная и всецѣло созданная авторомъ, оказывается нѣсколько блѣдною рядомъ съ крупными историческими лицами. Но происходитъ это единственно отъ того, что сама личность героя, по существу своему, значительно слабѣе, мягче и нѣжнѣе Петронія, Нерона и другихъ дѣйствующихъ лицъ. И по своему положенію въ качествѣ молодого человѣка, всецѣло поглощеннаго любовью къ идеальной дѣвушкѣ, онъ не можетъ проявить своего характера ни въ чемъ иномъ, какъ въ этой любви, въ особенности, когда между нимъ и Лигіей роковымъ образомъ нагромождаются препятствія, совершенно непреодолимыя никакою человѣческою энергіей и силой. Сближеніе его, черезъ христіанку Лигію, съ кружкомъ христіанъ и съ ихъ вождями, апостолами, приводитъ его постепенно къ подчиненію ихъ вліянію. Несчастья, постигающія Лигію и разлучающія съ нею Виниція, заставляютъ его обратиться къ Петронію, единственному человѣку, способному оказать ему поддержку и помощь, и, въ свою очередь, подчиняютъ молодого трибуна сильному родственнику и другу. Такимъ образомъ, какъ бы стихійно, неотразимыя бѣды, съ одной стороны, нравственная зависимость, съ другой стороны, держатъ Виниція постоянно въ подчиненномъ положеніи и въ состояніи душевнаго угнетенія отъ сознанія невозможности какой-либо борьбы. Все это должно было, естественно, отразиться на личности героя романа и отразилось тѣмъ, что онъ нѣсколько тускнѣетъ, рядомъ съ другими сильными и ярко написанными фигурами. И въ этомъ отношеніи нельзя поставить въ вину автору того обстоятельства, что читатель съ большимъ интересомъ слѣдитъ за Петроніемъ, чѣмъ за Виниціемъ. Такова всегдашняя участь героя романа, не совершающаго геройскихъ подвиговъ, какъ бы ни страдалъ онъ душевно.
   Основная фабула романа очень проста и, такъ сказать, прямолинейна, она состоитъ въ постепенномъ развитіи взаимной любви Виниція и Лигіи,-- въ развитіи, не сдерживаемомъ и не отклоняемомъ отъ своего пути никакими нравственными осложненіями и встрѣчающимъ лишь внѣшнія препятствія. Герой и героиня не переживаютъ никакой душевной драмы, ихъ подхватилъ и несетъ, имъ самимъ невѣдомо почему, зачѣмъ и куда, могучій потокъ роковыхъ событій, исключающій всякую мысль о сопротивленіи и борьбѣ. Такъ же точно, безъ внутренней борьбы, совершается переходъ язычника Виниція въ христіанство, тихо, постепенно, шагъ за шагомъ, по мѣрѣ нарастанія въ его сердцѣ любви, въ его умѣ -- сознанія своей безпомощности, въ его душѣ -- жажды вѣрить въ то, безъ чего онъ жить не можетъ,-- вѣрить въ соединеніе съ Лигіей, если не въ этой жизни, то въ будущей, которую передъ нимъ раскрываетъ христіанство. Это духовное развитіе Марка Виниція, его возвышеніе отъ человѣческой страсти къ чисто идеальной любви проведено авторомъ съ неизмѣнною, совершенно естественною и логическою послѣдовательностью въ цѣломъ рядѣ превосходныхъ, глубоко трогательныхъ сценъ, порою чарующихъ своею удивительно нѣжностью.
   Прелестный образъ Лигіи не производитъ сразу сильнаго впечатлѣнія,-- для этого онъ слишкомъ идеаленъ, написанъ такими мягкими, полупрозрачными тонами, что въ него надо вглядываться, чтобы почувствовать всю его красоту. Вообще, подобныя героини рѣдко удаются романистамъ. Происходитъ это потому, главнымъ образомъ, что они берутся за очень мудреную, едва ли исполнимую, задачу изъ накопленія земныхъ добродѣтелей создать неземное существо, пытаются однѣми и тѣми же красками писать нимфъ и ангеловъ. Въ неменьшую ошибку впадаютъ зрители картинъ и читатели романовъ, когда принимаютъ воздушность тоновъ за неясность образовъ. Нѣжность, съ какою написана Лигія, нисколько не мѣшаетъ этой идеальной дѣвушкѣ оставаться вполнѣ реальною героиней романа на всемъ протяженіи повѣствованія г. Сенкевича. Всѣмъ чистымъ существомъ своимъ она смущена и недоумѣваетъ на императорскомъ пиру, переходящимъ въ оргію, полную всяческаго безстыдства. Невинною душой Лигія любитъ сильно, не имѣя понятія о страстности, чувствуетъ глубоко, не вѣдая чувственности. Захваченная страшными событіями, она съ дѣтскою покорностью выноситъ жестокія страданія и съ такимъ же наивнымъ недоумѣніемъ смотритъ на происходящіе ужасы. Ея вѣра такъ слилась съ ея душой, что никакой мракъ не въ состояніи затемнить сіяющаго въ ней внутренняго свѣта. Такъ же, какъ избранникъ ея сердца Виницій, она не переживаетъ никакой драмы, затуманивающей душу внутреннею борьбой. И въ исходѣ всѣхъ перенесенныхъ страданій Лигія остается такою же чистою, ничуть не спускается съ своей идеальной высоты ради любимаго человѣка, а, наоборотъ, его поднимаетъ до себя, выводитъ изъ мрака къ свѣту.
   Въ смыслѣ бытовой и археологической вѣрности послѣдній романъ Генрика Сенкевича нисколько не уступаетъ лучшимъ произведеніямъ этого рода и самъ является образцовымъ историческимъ повѣствованіемъ.

М--въ.

"Русская Мысль", кн.IV, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru