Изумительный рисунок Пюдона, воспроизведенный в гравюре, представляет заключительную сцену III-ей песни Илиады, Венера примиряет Париса и Елену. Елена, гордо задрапированная в широкие складки покрывала, с презрением отвергает изнеженные ласки Париса, который зовет ее к наслаждениям. Но Венера ироничная, почти угрожающая, обеими руками толкает ее к ложу прелюбодеяний, как в западню, поставленную богами.
Я долго грезил перед этой фигурой, чистой и грустной; она раскрыла мне новую Елену, не менее прекрасную и более трогательную, чем обычная; Елену, приносимую в жертву, страдающую, принуждаемую, противящуюся Венере, ею неволимую, обреченную на избыток любви, как рабыня на тяжкий труд.
Она переходит из рук в руки между героями гомерова мира, подобно круговой чаше нектара за олимпийскими пирами. Тезей ее похищает в десятилетнем возрасте в то время, как она танцует в храме Дианы.
"Он похитил меня, -- говорит она во второй части "Фауста" Гете, -- меня, стройную дань, десяти лет, и город Афниды в Аттике принял меня".
Затем Ахилл увлекает ее в свою буйную жизнь, а потом делит, как добычу, с Патроклом. Менелай женится на ней и стягивает на ее челе повязки Гименея. Тогда является прекрасный пастух Парис, и Венера, чтобы сдержать обещание, данное на горе Иде, бросает ему в объятия свою роковую рабыню. С высоты Илионских башен в течение десяти лет она присутствует при войне, зажженной ее глазами, в элегической позе дочери Иефая, оплакивающей свое девство на вершине горы. Париса, убитому дротиком Пирра, наследует его брат Деифоб; затем в пламени Трои появляется Менелай, отрывает ее от ложа прелюбодеяний и увозит в Лакедемонский дворец. Но безжалостная Венера не оставляет добычи: Ахилл во тьме аида вспоминает о дивной красоте, которой владел; ему удается вырваться из тюрьмы теней, он овладевает Еленой во время сна и крылатое дитя Эвфорион рождается из таинств этой магической ночи.
Между тем среди этих похищений, этих прелюбодеяний, этих блужданий пленницы, брошенной как добыча в борьбу мужей, дочь Лебедя остается чистой, как отчая птица, облаченная невинностью и величием.
Ласки и оскорбления скользят по ней, не проникая ее. Посреди восторгов, ею возбужденных, она сохраняет равнодушие статуи, вокруг которой кишит водоворот священных оргий. Это вина не ее, а богов, которые пользуются ее красотой, чтобы ею зажигать и ослеплять мир. Виноградник не ответственен за кровавые опьянения, им вызываемые; факел не причастен вине поджигателя, опаляющего его пламенем стены городов.
Проследите за Еленой от Илиады до Одиссеи: вы увидите ее всюду благородной, серьезной, внушающей почтение. Сам город, очаги которого она опустошает, чьих юношей она истребляет, окружает ее уважением и изумлением. "Дочь моя, -- говорит ей старый Приам, -- предо мной ты не виновна, это боги ополчили против нас греков и все ужасы войны".
Старцы, сидящие у Скейских ворот, встают перед ней и шепчут между собой: "Воистину не без причины троянцы и ахейцы в прекрасных одеждах терпят столь ужасные бедствия из-за такой женщины: она похожа на бессмертных богинь".
В последней песне Илиады она появляется вновь, скорбя и причитая над трупом Гектора девичьими словами Ифигении. Жалобы ее так нежны, что вам кажется, голос лебедя просыпается в ней, чтобы оплакать умершего: "Гектор! О самый близкий душе моей из всех братьев! Ах! Почему не я спустилась к Плутону! Уже двадцать лет прошло с тех пор, как я рассталась с родиной и ни разу ни один упрек, ни одно горькое слово не сорвалось с твоих уст. И если в наших дворцах кто-нибудь из моих деверей или золовок оскорблял меня, о благородный Гектор, ты останавливал их словами, полными доброты и ласковой речи. Увы! Теперь с сокрушенным сердцем я плачу над тобой и над самой собой, несчастная, потому что во всем обширном Илионе нет ни одного человека, который бы меня любил, мне прощал, я ненавистна целому народу".
Наконец мы находим ее в IV-ой песне Одиссеи, во дворце Менелая, почитаемую всеми как самую добродетельную из супруг. При взгляде на величественный церемониал, которым Гомер окружает ее вступление в новую эпопею, можно подумать, что он хочет дать ей торжественное отпущение всех преступлений и убийств Илиады. Когда она спускается на встречу Телемаку из своей комнаты, наполненной благовониями, все взгляды обращаются к ней: "Она похожа на гордую Диану". Адраст ставит ей под ноги драгоценную скамеечку; Фило ей подносит серебряную корзинку, наполненную изумительными нитками, и кладет ей на колени золотую прялку с лиловой шерстью, символ ее владычества над домом.
Чтобы еще более полно очистить ее, предание утверждало, что только ее тень последовала за Парисом в стены Трои, между тем как истинная Елена, скрытая в Египте, тайно ожидала решения судьбы. Позднее Греция обожествила ее и включила в созвездие Диоскуров. Ее память становится священной, ее запрещено касаться. Стесихор, оскорбивший ее в одной поэме, неожиданно слепнет. Извещенный музами, он отрекся от оскорбительных слов; тогда Елена великодушно возвратила ему зрение. Спарта воздвигла ей храм, в который некрасивые девушки приходили молиться о превращении черт их лица. В одной легенде Геродота она является как Богоматерь красоты, возлагая руки на некрасивую девочку, принесенную кормилицей в ее храм и предрекая, что она станет одной из самых красивых женщин Лакедемона. После Гомера поэты и риторы окружают ее всевозрастающим хором восхвалений. Феокритова эпиталама Елене представляет собою гимн обожания. "Дочерь Зевса спустилась в твою постель, -- поют Менелаю спартанские девушки, -- та, с которой не сравнится ни одна из женщин, ступающих по ахейской земле. Сколь прекрасен будет ребенок, похожий на такую мать, и мы, ее спутницы, четыреста шестьдесят девушек, натертые маслом, как мужчины, мы бегаем с нею по берегам Эврота; но ни одна из нас не безупречна по сравнению с Еленой". Электра в "Оресте" Эврипида сперва осыпает ее оскорблениями, когда та ночью возвращается в Аргос, "боясь отцов тех, что умерли под стенами Илиона", но вскоре ее очарование покоряет мрачную девушку, она -- это надгробное изваяние, -- охвачена трепетом чувственности, окружающим ее. Елена вызывает у Электры крик зависти: это Евменида, плененная одной из граций. "О красота! Сколь ты гибельна для смертных, и как драгоценна для того, кто владеет тобой! Елена по-прежнему остается женщиной прежних дней". Согласно одному из циклических поэтов, эта красота, как щит, прикрыла ее в пылающей Трое против меча Менелая, поднятого над ее головой. При взгляде на нее клинок выпал из рук восхищенного супруга. На закате античного мира Елена появляется в последний раз в последней поэме Греции [У Квинта Смирнского] и там принимает знаки высшего почитания. Поэт изображает греческих вождей после взятия Трои, ведущих к кораблям своих пленниц: Агамемнон ведет Кассандру, Неоптолем влечет Андромаху, Улисс толкает перед собой старую Гекубу, Менелай сопровождает Елену; отовсюду слышатся жалобы и рыдания. "Елена не плакала, но стыдливость таилась в ее голубых глазах и румянила прекрасные щеки; и бесчисленные мрачные мысли катились в глубине ее сердца и страх, что греки будут оскорблять ее, когда она подойдет к. черным кораблям. От этого страха у нее тайно билось сердце и, покрыв голову тканью, она, шаг за шагом, шла по следам своего супруга со щеками, пылающими от стыда, как Киприда, когда обитатели Олимпа увидали ее в объятиях Марса сквозь петли сетей искусного Вулкана. Подобная ей и красотой и румянцем стыда, Елена шла с военнопленными троянками к прекрасным кораблям греков. Кругом же нее войска были ослеплены блеском и очарованием этой безупречной красоты, и никто не посмел ей бросить злого слова ни в лицо, ни за спиной, но все с упоением глядели на нее, как на божество; потому что она им всем была желанной". Как бы дополняя рассказ Квинта, удивительный барельеф (Кампан- ского музея) изображает нам Елену, возвращающуюся в Спарту на своей колеснице вместе с Менелаем -- не пленницей, но в триумфе, с лицом уверенным, с надменной осанкой, царственным жестом держа поводья четверни.
Эта великая женщина изображает красоту пассивную, не виновную в опустошениях ею причиняемых и в бедах от нее исходящих: потому что Венера распоряжается ее судьбой, не владея ее духом. Смута, которую она поселяет в душах мужей, не волнует ее сердца; огонь, который сжег Федру и Медею, не касается этой спокойной груди, оттиски которой скульпторы снимали для жертвенных чаш. Она холодна, как все совершенные красавицы, предназначенные скорей пленять глаза, чем смущать чувства, и для которых любовь должна была бы быть созерцанием. Всюду, где она ни появляется в драмах, поэмах, одах, античных элегиях, она остается серьезной, молчаливой, сосредоточенной в себе, как бы благородно опечаленной тою любовью, на которую она осуждена богами. Ее слова всегда сдержанны, желания ею возбуждаемые пугают и пленяют ее; она покоряется, не разделяя их, как бы подчиняясь суровому закону. Когда Венера в Илиаде зовет ее к прелюбодейственному ложу, где ожидает ее Парис, она сначала отказывается повиноваться, с презрением девушки, отталкивающей сводню. "Жестокая, -- говорит ей она, -- зачем ты хочешь снова соблазнить меня? Почему ты сама не идешь туда? Откажись от небесных путей, не направляй больше шаги к Олимпу, но всегда бегающая за смертным сноси его капризы до тех пор, пока он не сделает тебя своей супругой или рабыней. Что же до меня, то я не пойду туда, куда ты хочешь меня вести. Нет, я не хочу почтить его ложа. Все женщины Трои покроют меня стыдом, и душа моя будет предана нестерпимым мукам".
Но эта изумительная женщина не подчинена судьбе жриц плоти. Пусть Любовь, Рабство, Гименей хватают ее своими разгоряченными руками, берут и бросают и возвращают друг другу, она сохраняет в их объятиях таинственную девственность. Даже сама старость не может унизить ее; время не смеет ее коснуться. Она проходит через пространство целого века в цикле античной поэзии всегда юная, всегда желанная. Она -- живой образ идеальной красоты. Человек может осквернять ее призрачные формы, но не может оскорбить ее вечной сущности.