Сен-Виктор Поль
Цезарь Борджиа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Поль де Сен-Виктор.
Боги и люди

Книга вторая.
XI.
Цезарь Борджиа

0x01 graphic

   Если бы в истории, как в библиотеках, существовало свое отделение Ада, Цезарь Борджиа, герцог Валентинуа, заслуживал бы там особого места. Он представляет, быть может, единственное явление существа рожденного, приспособленного и организованного для зла, и настолько же чуждого идеям человеческой нравственности, насколько обитатель другой планеты может быть чужд физическим законам земного шара. Великие преступники, которые ужасали мир размерами и родом своих преступлений, все, более или менее, имели слабые стороны и незащищенные места в своей броне, свои мгновения умиления или раскаяний. В их жизни всегда есть моменты, когда они останавливаются и оглядываются назад испуганным взглядом. Юность Нерона человекоподобна; Иван Грозный после убийства своего сына затворяется в Кремле, рыча от боли; Али-Паша дает старому дервишу, схватившему за узду его лошадь, остановить себя на пороге одной из мечетей Янины; он выслушивает, не поведя бровью, неистовые ругательства, которые старик изрыгает ему в лицо и крупные слезы молча катятся по его седой бороде. Сам Александр VI, отец Цезаря, собирает консисторию после братоубийства, содеянного сыном, и с ужасом раскрывает свою душу кардиналам, исповедуется и бьет себя в грудь. Цезарь же Борджиа отлит целиком в своей закоснелости. Ему не знакомы ни сомнения, ни усталость. В сложном и беспокойном веке, в котором он живет, он устраивает засады и убивает, пробирается ползком и нападает, как индийский тигр в своих джунглях. Он похож на него блеском, силой, гибкостью, жутким изяществом, прыжками и гибкостью движений. Подобно ему он повинуется непроизвольному инстинкту разрушения. То, что поражает с первого взгляда, когда начинаешь ближе изучать это молодое чудовище, -- это воодушевление и искренность, которые он вкладывает в совершение своих преступлений. Ничего принужденного, ничего театрального. В его честолюбии есть холодный порыв хищника, самое его вероломство связано с той остротой обоняния и слуха, которой природа наделяет диких зверей. Таким он нам рисуется на большом портрете во дворце Боргезе, который передает его "диявольскую красоту", в полном смысле этого слова. Опустив одну руку на кинжал, а другой держа один из тех золотых шариков, которые употреблялись для духов, он смотрит вам в лицо с невозмутимой ясностью. Этот взгляд не выражает ни ненависти, ни гнева, только волю: волю роковую, неизбежную, заостренную как меч, и воображение, проникаясь ею, чувствует ее лезвие и холод. Искусство редко уподоблялось жизни в более высокой степени. Это живой человек, вставленный в кедровую доску, как хищная птица, пригвожденная к дверям. Это образ злости, молодой, величественной, цветущей, исполненной гением и возможностями. Это мощное здоровье в порочности, неуязвимое для угрызения совести, он, впрочем, наследовал от своего отца. Александр VI был того же закала. "Папе семьдесят лет, -- доносит сеньории Франческо Капелло, венецианский посланник при римском дворе, -- но он молодеет с каждым днем, его заботы и беспокойства не длятся дольше одной ночи. По природе он мало серьезен и думает только о своих выгодах. Его честолюбие направлено только к тому, чтобы сделать великими своих детей: других забот у него нет. Ne d'altro ha cura".
   Точно бредишь, точно видишь сон, когда видишь Цезаря Борджиа, с воодушевлением и неуязвимостью демона действующего среди живописного ада Рима пятнадцатого века. Чудовищность происшествий делает их почти непонятными. Сын папы и куртизанки, он является человеком действия, этого единственного в истории понтификата, воплощающего адский фарс, о котором говорят древние легенды: Сатана в облачении и в митре, пародирующий божественные таинства на развалинах древнего алтаря. В Антверпенском музее есть венецианская картина, прекрасно символизирующая, без ведома художника, царствование этого необычайного папы. На ней вы видите Александра VI, представляющего св. Петру пафосского епископа in partibus, которого он только что назначил начальником своих галер. Св. Петр сидит на барельефе, изображающем пляску бесстыдной вакханалии: в глубине выделяется статуэтка Амура, поправляющего лук. Это странное смешение: св. Петр, Борджиа, епископ Венериной епархии, идол и надо всем языческая сатурналия -- является образом разительных противоречий этого периода истории. Что такое царствование Александра VI, если не дьявольский карнавал старой Римской империи, воскрешенной на несколько лет в костюмах и масках католицизма? Тиверий возвращается в мир, переодетый папой и перекраивает Рим на свой образец. В Ватикане, как и на Капри, устраиваются оргии: во время свадьбы Лукреции
   Борджиа, во время пира, пляшут пятьдесят обнаженных куртизанок и подбирают, между канделябрами, поставленными на землю, швыряемые им каштаны. Несколько дней спустя папа устраивает для своих детей зрелище: кобыла, преследуемая разгоряченными жеребцами носится по одному из дворцовых дворов. Когда Людовик XII, идя на Неаполь, подошел к Риму, Александр VI послал навстречу армии пятьдесят бочек вина, хлеба, мяса, яиц, фруктов, сыра; а для короля и его капитанов шестнадцать самых красивых публичных женщин города. Как предусмотрительный хозяин, он приказал построить на месте стоянки палатки из ветвей. Через двенадцать веков возобновляются кровавые игры цирка на том самом месте, где Нерон жег мучеников. Однажды после ужина Цезарь в охотничьем костюме приказывает привести шесть приговоренных к смерти -- gladiandi, на загороженную балками площадь св. Петра; он садится на коня, травит эту человечью дичь и убивает всех стрелами. Папа, его дочь, зять и его любовница Джулия Белла присутствуют на балконе при этом возобновлении античных зрелищ: "Ave, papa, morituri te salutant!"
   Александр VI обирает наследства Священной коллегии, как Калигула обирал наследства Римского сената: эпидемия, которая истребляла состоятельных сенаторов, снова начинает свирепствовать между слишком богатыми кардиналами. Cantarella Борджиев стоит грибов и составов Локусты. Отравив кардинала Орсини, папа с иронией говорит Священной коллегии: "Мы его поручили хорошим врачам". Рим, в лице лучших своих представителей, подобно только что открытой группе Лаокоона, стиснут кольцами гидры отравительства. Смерть скрывается в перчатке, в плодах, в напитке, в царапине, сделанной перстнем, в запахе духов, в причастном вине и в св. дарах. Кажется, что самое присутствие Александра источает яд. Даже вспышки его гнева поражают громом. Людовик Капра, епископ Пезарский и кардинал Лоренцо Чибо умерли от страха по выходе с аудиенции, на которой он угрожал им.
   Чтобы довершить сходство понтификата Борджиев с императорским Римом, Лукреция, дочь папы, бывшая четыре раза замужем и трижды кровосмесительница, повторяет грандиозное бесчестие Юлий и Друзилл дома Цезарей. Отец окружает ее кощунственными почестями. Он заставляет ее вместе с ее сестрой Санцией непристойно председательствовать во время празднеств св. Петра на мраморном аналое, на котором канонники поют Евангелие: Super pulpitum marmoreum in quo canonici Sancti Petri Epistolam et Evangelium decantare consueverunt. Слуги Лукреции носят епископские ливреи; прелаты ей прислуживают за столом; совершать мессу в ее присутствии дозволено только кардиналам. В отсутствие папы она вскрывает послание, составляет депеши и созывает Священную коллегию. Мифическая папесса Иоанна точно воскресает и царит в ее лице.
   Но в императорском Риме мы не найдем бандита с характером Цезаря Борджиа. Его тираны в большинстве случаев коронованные сумасшедшие; они страдают либо головокружением абсолютной власти, либо горячкой жестокости. Цезарь Борджиа их превосходит умом, всегда остающимся трезвым и ясным. В нем нет ничего больного, ничего безумного, ничего химерического. У него есть свой план -- власть над Романией. У него своя политика, которая может быть кратко формулирована: "мертвые не возвращаются". Жестокая логика правит его жизнью, лишь внешне распущенной. Облегченный от бремени души, совести, угрызений и всего нравственного багажа, который замедляет шаг обычных преступников, он шагает быстро, поспевает всюду, разрубает вместо того чтобы развязывать, наносит удары, тем более верные, что его рука не дрожит никогда.
   Его старший брат, герцог Гандии, был естественной главой этого дома Борджиев, из которого папа хотел сделать королевскую или княжескую династию. Его права старшинства отодвигали Цезаря на второй план. Его сделали кардиналом, как позже младших братьев делали аббатами, или рыцарями мальтийского ордена. Цезарь сперва спокойно присутствовал при возрастающем величии своего брата; он предоставлял папе осыпать его богатствами, оделять герцогствами, достоинствами и почестями. Это была терпеливость бандита в засаде, с радостью глядящего на человека, которого он сейчас ограбит, облачится в самые богатые его платья и украсится всеми его драгоценностями. Когда герцог Гандии созрел для того, чтобы быть убитым и замещенным, Цезарь его убил при помощи пяти наемных убийц, сел на лошадь, перекинул тело через круп лошади, головою вниз, и ночью бросил его в Тибр. Бурхард, этот Данжо Борджиев, дает нам такое описание убийства:
   "Четырнадцатого июля сеньор Кардинал Валенсии (Цезарь Борджиа) и славный сеньор Иоанн Борджиа, герцог Гандии, старший сын папы, ужинали в виноградниках госпожи Ван- ноццы, их матери, около церкви св. Петра в Оковах. По окончании ужина герцог и кардинал сели на своих мулов. Но герцог уже перед дворцом вице-канцлера сказал, что прежде чем вернуться, он отправится куда-нибудь развлечься; он распрощался со своим братом и удалился, имея при себе лишь гайдука и человека, присутствовавшего замаскированным на ужине, который уже в течение месяца каждый день бывал во дворце. Достигнув площади Джюдетты, герцог отпустил гайдука, велев ему в течение часа ожидать на площади, а затем возвращаться во дворец, если он не вернется. Сказавши это, он удалился с замаскированным человеком, и я не знаю, куда он направился, но он был убит и брошен в Тибр около госпиталя св. Иеронима. Гайдук, оставшийся на площади Джюдетты, был там смертельно ранен и принят из милосердия в какой-то дом; он не мог дать никаких указаний о том, что сталось с его господином. Утром герцог не вернулся, и его личные слуги известили об этом папу, который, очень обеспокоенный, старался себя убедить в том, что он развлекается с какой- нибудь женщиной и вернется вечером. Но когда этого не случилось, папа, глубоко опечаленный и потрясенный до глубины души, приказал начать розыски. Некий Джорджио Скиавони, державший паром на берегу Тибра и стороживший его по ночам, допрошенный о том, не видел ли он в среду ночью, что кого-нибудь кидали в воду, отвечал, что действительно, он видел двух людей, пришедших пешком по переулку налево от госпиталя, в пятом часу ночи, и что эти люди смотрели по сторонам, не видит ли их кто, и когда они никого не заметили, то из переулка вскоре вышли двое других, которые тоже смотрели и сделали знак всаднику, сидевшему на белой лошади и имевшему за спиной труп, голова и руки которого висели с одной стороны, а ноги с другой. Двое из людей, которые шли сзади всадника, взяли труп за руки и ноги, раскачали с силой и бросили его в реку, как можно дальше. Тот, который был верхом, спросил потонул ли он, они ответили: signor, si. Затем он дал шпоры коню, но обернувшись, заметил плащ, плавающий по воде. Он спросил: "Что же я там вижу черное на реке?" Они отвечали: "Синьор, это плащ". Тогда один из них стал бросать камни, что заставило плащ погрузиться. Свершивши это и пешие, и всадник исчезли в переулке, ведущем по направлению Сан-Джиакопо". Это народное свидетельство заключается чертой, достойной Шекспира. "Папские камерарии спросили у Джорджио Скиавони, почему он не донес об этом факте правителю города. Он отвечал: "С тех пор, как я занимаюсь перевозом, я видел, как более ста трупов было брошено в этом месте реки, и об них еще ни разу не справлялись. Поэтому я думал, что этому случаю не будут придавать значения больше, чем предыдущим".
   В самую ночь братоубийства Цезарь уехал в Неаполь, куда отправил его папа, присутствовать в качестве легата a latere при короновании короля Фридриха. Он совершил великолепный въезд с хоругвями, развевающимися по ветру, при звуке труб, окруженный массой пажей, конюших, литаврщиков, всадников всякого оружия в пестрых костюмах, на лошадях, подкованных золотыми подковами.
   Несколько времени спустя он отравил за столом кардинала Иоанна, своего двоюродного брата. Затем у него явилось желание сделать свою сестру Лукрецию герцогиней Феррарской. Она была замужем третьим браком за доном Альфонсом Аррагонским, одним из батаров неаполитанского дома, юношей кротким и робким. Испуганный мальчик бежал в Неаполь, где спрятался за юбки своей матери. Цезарь был с ним так ласков, что уговорил его вернуться в Рим. Три дня спустя, в четыре часа ночи на лестнице св. Петра, он ударил его кинжалом. "Принц весь в крови прибежал к папе, восклицая: "Я ранен!", и сказал ему кем; а Мадонна Лукреция, дочь папы и жена принца, находившаяся в то время в комнате своего отца, упала без чувств". На этот раз папа возмутился и приказал шестнадцати своим слугам непрестанно охранять юного принца. Цезарь сказал просто: "То, что не удалось за обедом, будет за ужином". Сказанное было исполнено. Однажды Цезарь, войдя в комнату, и застав принца уже на ногах, приказал своей сестре и его жене выйти, и задушил его при помощи Микелетто, своего обычного пособника. "Так как принц не пожелал умереть от своих ран, то он был задушен", -- говорит Бурхардт в своем Diarium. Это обычный стиль этого честного альзасского прелата, которого случай сделал церемониймейстером Александра VI. Он пишет чернилами из лимфы свою кровавую хронику: его можно принять за евнуха, отмечающего привычной рукой убийства и распутства сераля. Но сила вещей вызывает у него по временам черты иронии и сарказма, достойные Тацита. В конце концов глупость писца гарантирует истинность его писания: таким людям, как Бурхардт, можно верить на слово. У них нет достаточно воображения, чтобы придумать ложь. Ивиковы журавли неотводимые свидетели.
   Александр VI трепетал перед своим страшным сыном. Однажды тот убил одного из его любимцев, по имени Перотто, под мантией папы, куда он спрятался, так что кровь брызнула в лицо папы. "Каждый день в Риме, -- говорит одно венецианское донесение, -- оказывается, что ночью было убито четыре или пять синьоров, епископов, прелатов или других особ. И дошло до того, что весь Рим трепещет перед герцогом, каждый опасаясь за свою жизнь". Дон Жуан де-Червильоне не захотел уступить ему своей жены, он велел его обезглавить посреди улицы, по-турецки: булыжник служил плахой. Какой- то замаскированный человек кинул ему во время карнавальных скачек оскорбительную эпиграмму; Цезарь приказал его арестовать и отправить в Савельскую тюрьму; ему отрубили руку и язык, и привязали последний к мизинцу отрезанной руки. За перевод на латинский язык одного греческого памфлета против Борджиев, венецианец Лоренцо, несмотря на протесты республики, был кинут в реку. Асторэ Манфреди, синьор Фаэнцы, отказавшийся отдать свой город герцогу Валентинуа, был взят вместе с городом после шестимесячной героической защиты. Асторэ было шестнадцать лет, он был прекрасен, как греческий эфеб. Цезарь отправил его в Рим вместе с его младшим братом: он таскал обоих детей по всем клоакам Содома; затем через год их нашли в Тибре задушенными и связанными вместе за руки. Одну из лучших своих штук он сыграл с мессером Рамиро д'Орко, человеком топора и веревки, которому он поручил укрощение Романьи после ее завоевания. Рамиро оправдал его выбор и казнями укротил дух мятежа. Но этот террор зажег новую ненависть, страна казалось была готова восстать вновь. Чтобы ее успокоить, Цезарь, однажды утром, на народной площади Чезене, показал тело Рамиро, разрезанное на куски и окровавленный нож рядом с трупом. Это зрелище привлекло к нему Романью, она приветствовала великодушного государя, который сломал топорище своего топора, когда оно пришло в негодность. Макиавелли, находившийся в посольстве при Борджиа, доносит сначала Флорентийской синьории: "Истинная причина смерти Рамиро неизвестна; самое вероятное, что можно сказать, -- такова была воля герцога Валентинуа, дабы показать, что он может возвышать и уничтожать людей по своему желанию". Но позже в своей книге "Г осударь", он, возвращаясь к казни Рамиро, разбирает ее и восторгается ею, как мастерским ходом. "Герцог, зная, что первоначальная суровость вызвала некоторое озлобление и, желая погасить это чувство в сердцах, дабы они ему были всецело преданы, хотел показать, что если некоторая жестокость и была совершена, то она исходила не от него, а от жестокосердия его министра... Образ действий его в этом случае может служить примером и с ним не бесполезно ознакомиться".
   Перед тем же Макиавелли Цезарь Борджиа имел честь сыграть лучшую из своих трагедий -- знаменитую западню Синигалии. Вителли, Орсино, Ливеротто, Гравина, четыре самых опасных полководца Италии были туда завлечены, схвачены и задушены одною и тою же петлей! Цезарь превзошел самого себя, чтобы заслужить одобрение такого судьи. Такой зритель, поставленный лицом к лицу с таким трагиком, является в истории одной из самых любопытных встреч. Цезарь не заботится о присутствии Макиавелли, он замышляет, обдумывает, исполняет свое преступление перед ним с ревностью шахматного игрока, который чувствует за своим плечом взгляд опытного теоретика. Диявольским чудом этого великолепного Синигальского дела было не столько убийство, сколько поимка. Четыре жертвы, которых он заманил в капкан, были его смертельными врагами, десять раз они испытали лживость его слова; предчувствие катастрофы владело ими заранее. Один из них, Вителеццо Вителли, прежде чем отправиться в Синигалию, прощался со своей семьей, как умирающий... И тем не менее, они все туда приехали завороженные, как бы усыпленные смертельным магнетизмом. Цезарь их принял с "очаровательной любезностью" на пороге своего дома и велел их проводить в часовню, где они были немедленно задушены. Комическая черта этой трагедии -- это Вителеццо Вителли с веревкой на шее, просящий своего палача выхлопотать у папы полную индульгенцию своих грехов. Александр VI очень смеялся над четырьмя дураками Синигалии и говорил, что это Бог их наказал за то, что они доверились Валентинуа, после того, как клялись никогда ему не доверяться.
   Хотя Макиавелли пишет своему правительству "донесение об этом деле" бронзовым пером, но оно дрожит от восторга. Художник политики нашел своего Государя. Он восклицает "Eureca!", как Архимед, решивший задачу. "Подводя итоги всему поведению герцога Валентинуа, я не только не могу найти в нем ничего достойного осуждения, но мне кажется, что его можно предложить как образец всем тем, кто достиг царской власти благоволением счастья и чужим оружием. Наделенный большим мужеством и высоким честолюбием, он не мог вести себя иначе, и выполнение его планов могло быть приостановлено только краткостью жизни его отца Александра и собственной его болезнью. Если только кто-нибудь находит, говоря о новом государстве, что ему необходимо обеспечить себя против врагов, приобрести друзей, победить силою или хитростью, быть любимым народами и внушать им страх, быть уважаемым повинующимися солдатами, уничтожать тех, кто могут и должны ему вредить, заменять старые учреждения новыми, быть одновременно строгим и любезным, великодушным и свободолюбивым, образовывать новое войско и распускать старое, пользоваться дружбой королей и князей так, чтобы они любили ему оказывать одолжения и опасались нанести ему оскорбления; тот, говорю я, не может найти примеров более современных, чем те, которые представляет политическая жизнь герцога Валентинуа".
   Цезарь Борджиа дает ключ от Макиавелли: "Государь" списан с него. Эта загадочная книга истощила все комментарии. Одни приписывают ей иронию пророка Осии, сочетавшегося с проституткой и выставлявшего на показ свое прелюбодеяние, чтобы ужаснуть Израиль аллегорией своего собственного позора. Другие хотят видеть в ней западню, расставленную Лоренцо Медичи, которому Макиавелли посвятил свое произведение, надеясь его погубить, толкнув на путь тирании. Другие же рассматривают ее как операцию политического хирурга, который объясняет правителям действие органов и пружин власти с научным бесстрастием профессора Рембрандского "Урок анатомии", рассекающего труп перед своей аудиторией. Самым простым ее толкованием будет художник, обобщающий свою модель. Влияние Цезаря Борджиа на Макиавелли неоспоримо. Он видел его вблизи и за делом; он долго жил при этом дворе "где никогда не говорят вещи, о которых надо умалчивать, и где все правление происходит в изумительной тайне". С холодным беспристрастием он изучает этого опасного человека, вооруженного всеми доспехами силы, всеми изворотами хитрости, заключенного в своем эгоизме, подобно крокодилу в своей броне, естественное и совершенное произведение ужасной Италии того времени. Он нашел его созданным для того, чтобы ею владычествовать и править, и доказав его силу, разобрав его поступки, приведя в систему его жестокости и обманы, он сделал из него тип высшего порядка, идеал Тирана.
   Не забудем, что книга "Государь" была написана во время одного из самых кровавых затмений морального чувства, переживавшихся миром, в эпоху, когда идея права исчезла из сознаний, когда всякая безвредная личность, будь она подданным или государем, неизбежно долженствовала быть уничтоженной. Герб, принятый Цезарем Борджиа: дракон, побеждающий и пожирающий змей, был настолько же эмблемой его эпохи, как и его собственной. Кажется, что Италия XV века подпадает вновь под власть жестокого закона истребления слабых сильными, царящего в животном царстве. Правители того времени, стоявшие ниже Цезаря Борджиа по уму, равны ему в преступности. Бентиволио, правитель Болоньи, в одну ночь перерезал семью своего соперника, состоявшую более чем из двухсот членов. Оливеретто, одна из жертв Синигалии, племянник Джованни Фоглиани, правителя
   Фермо, пригласив своего дядю вместе с самыми значительными гражданами страны на большой пир, приказал их всех перерезать посреди празднества и захватил город, приведенный в ужас этим неожиданным нападением. Макиавелли, имея перед глазами человека, стоявшего выше этих разбойников второго сорта, создает своего "Государя" по его подобию и соответственно тем противникам, против которых ему надо бороться. Он его учит строить козни, устраивать засады, душить своих врагов, раньше чем они успеют повредить ему, видеть в других людях лишь орудия, либо препятствия, которые нужно устранить. "Телемак" пишется при дворе Людовика XIV "ad usum Serenissimi Delfini"; "Государь" пишется ad usum всехитрейшего и всежесточайшего Лоренцо Медичи, непосредственно после Синигальских избиений.
   Впрочем, Макиавелли рассматривает человеческие деяния скорее с точки зрения естественника, чем историка. Он устанавливает законы успеха, ни порицая, ни оправдывая их: у него нет ни предпочтения, ни системы. Точно также, как в книге "Государь" он преподает тирану искусство править народом, точно так же в своей "Речи о Тите Ливии" он учит народ искусству свергать тирана. Его жестокий гений обоюдоостр; он учит владеть шпагой и фехтовальными приемами заговорщика и трибуна так же хорошо, как и деспота. Его творение можно себе представить в виде кабинета политических консультаций полных обходов, лабиринтов с двойными входами и выходами. Сулла может выйти из него через одну дверь со списком проскрипций, спрятанным под тогой, а Херея через другую с кинжалом.
   Легенда, или действительный факт -- трагический ужин, на котором, если верить Бембо и Полю Жову, Александр и его сын испили смерть, перепутав стаканы? Дело шло о том, чтобы отравить пять кардиналов сразу; стол был накрыт в винограднике св. Петра в Оковах. Папа и Цезарь, приехав, спросили напиться. Дворецкий, посвященный в секрет смертельных фляг, отправился во дворец за корзиной персиков; а его лакей взял, не разбирая, одну из бутылок и налил им подмешанного хиосского вина. Яд подействовал на старого папу с силой огня, он упал, как пораженный громом. Цезарь же поборол отраву, как укрощают змею; он создал себе желудок Митридата, способный переносить самые страшные яды. Однако cantarella, этот подсахаренный состав, скрывавший едкое пламя, поразил его внутренности. Рассказывают, что он, для того чтобы исцелиться, велел себя погрузить в брюхо только что убитого быка. В этой сказке, если только это сказка, -- есть красота мифа. Этот человек убийств и кровосмесительств, воплощенный в животное древних гекатомб и бестиальностей, вызывает чудовищные образы. Мне кажется, что я слышу Фаларийского быка и быка Пасифайи, отвечающих издали ужасающим мычанием на человеческие крики этого бу- центавра.
   Цезарь, как говорят, вышел облысевшим из огня отравы, но гибким, нервным и полным жизни, как змея, сбросившая старую кожу. "Герцог Вален тину а, -- передаст Макиавелли, -- говорил мне во время избрания Юлия II, что он обдумал все, что могло случиться, если его отец умрет и нашел средство для всего, но, что он никогда не мог себе представить того, что в этот момент он сам будет находится при смерти". Ecetto che non penso mai, in sulla sua morte, di stare ancor lui реr morire. Опасность была велика, если судить по той ненависти, которая поднялась со всех сторон. Тело папы, брошенное в одну из часовен св. Петра, без свечей и священников, было предано на целую ночь насилиям и непристойным надругательствам нескольких рабочих. Утром они прикрыли полуразложившийся труп старой циновкой и бросили его в гроб, который оказался слишком узок: тогда они его запихали туда ударами ног и каблуков, стащили его в могилу и плевали в нее. Между тем на улице избивали приверженцев Борджиев. Фабий Орсини, убив одного из слуг герцога, прополоскал себе рот его кровью.
   Однако Цезарь весьма величественно вышел из этого нежданного разгрома. Он не потерял перед врагами своего достоинства, укрепил Ватикан против города, вступил в переговоры с конклавом, с кинжалом у горла заставил кардинала- казначея выдать ему все богатства отца и сам поставил новому папе условия своего отречения и изгнания. Его выезд из Рима не уступал торжественности его въездов. Он удалился лежа на носилках, несомых двенадцатью алебардистами, и покрытых пурпурной мантией. Рядом два пажа вели под уздцы его лошадь в траурной попоне, а кругом скакали верхом с аркебузами в руках его старые рейтеры, почерневшие в огне всех гражданских войн Италии. Сатана, заклятый святым городом, покидал его вместе со своим воинством, но с адскою гордостью и высоко держа свой лоб, опаленный молнией.
   С этого времени Цезарь "начал быть ничем", как сказал ему Саннацар в оскорбительном двустишии... Incipis esse nihil. Несмотря ни на что, удача не покидала его, и ему удалось бежать при помощи веревки, перекинутой через пропасть из крепости Медины, куда он был заключен испанским королем. "Вот отсюда, -- говорил сторож крепости Брантому, показывая ему окно тюрьмы, -- спасся чудесным образом Цезарь Борджиа". С крушением его честолюбивых планов преступления стали ему бесполезны, и весьма вероятно, что он их не совершал больше, а стал просто мужественным вождем кондотьеров. Люди его породы не делают зла ради зла, как хищные животные не нападают на добычу, когда они сыты. В течение семи лет следы его теряются до того дня, когда мы находим его снова, храбро сражающегося при осаде Вианы рядом с братом его жены, королем Наваррский. Он был там убит во время одной вылазки ударом копья. Безнравственная любовь, которую питала фортуна к этому бандиту, проявлялась до последнего дня: она дала ему умереть солдатом. Этот Дантовский грешник пал как герой Ариоста.

----------------------------------------------------------------

   Источник текста: М. А. Волошин. Собрание сочинений. Том 4. Переводы. - Москва: Эллис Лак-2000, 2006. -- 990 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru