Сен-Виктор Поль
Дон-Кихот

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Поль де Сен-Виктор.
Боги и люди

Книга четвертая.
XXIII.
Дон-Кихот

[]

   Художественные произведения, как и люди, изменяют иногда с течением времени и лицо и характер. Книга Сервантеса, которой в течение долгого времени изумлялись как шедевру беспримесной веселости, в настоящее время волнует нас как герое-трагическая драма. Чем дальше Дон-Кихот отступает в прошлое, тем симпатичнее и серьезнее он становится. В его образе, великом и печальном, мы приветствуем последнее проявление рыцарства.
   Является ли это превращение оптической иллюзией текущей минуты? Не думаю. Если бы Дон-Кихот был только карикатурой, то он не смог бы приобрести такого уважения в человечестве. Человеческое воображение, в сущности, печально и серьезно. Оно допускает в свою интимную жизнь из вымышленных существ лишь тех, что его трогают и облагораживают. Шуты, если только они гениальны, часто пользуются большими его милостями: как средневековые короли оно дозволяет и им всяческие вольности и наслаждается их обществом. Но если они и остаются его любимцами, то друзьями они не становятся никогда. К веселости, ими возбуждаемой, примешивается доля презрения: они развлекают ум и разгоняют темные настроения, но сердце остается замкнутым для них. Внезапная немилость, поражающая старого Фальстафа, никого не трогает; Панург может утонуть вместе со своими баранами, не возбудив в нас никакого сожаления; и если бы агония Скапена в комедии Мольера была бы подлинной, а не притворной, она бы ни на одно мгновение не смутила бы веселость его "Проделок". Напротив, Дон-Кихот и смешит, и трогает нас; он вызывает и смех, и уважение к себе, и самые ожесточенные насмешники тайно сострадают его несчастиям.
   Потому что храбрый Ламанчский рыцарь под одеждой безумца скрывает душу героя, и самые нелепые его поступки являются производными высокой идеи. Покровительствовать слабым, наказывать злых, исправлять несправедливости, бороться с преступлениями, быть мечом спасительным и мстящим на всех больших дорогах человеческой жизни: вот программа его предприятия. У его химер порывы орлов, его безумие парит над ним на крылах победы. Его единственная ошибка была родиться тремя столетиями позже. Рыцарские мистерии уже давно окончились; мавры давно удалились за кулисы Африки; гиганты вновь обрели средний человеческий рост; колесницы, запряженные драконами, стали сооружениями из полотна и раскрашенного картона; а он, оставшись один на опустелой сцене, в своих старомодных доспехах, упорно продолжает играть свою роль, не получая реплик, и сражается в пустой комнате с призраками. Заштатный паладин, сказочный портрет, ищущий своей рамы в исторических временах, Дон-Кихот является живым анахронизмом Сида и Бернарда дель Карпио.
   Освободите его иллюзии от необычайных форм, в которые он их облекает, и вы найдете самые высокие доблести. Его пожирает ревность чести, жажда справедливости смущает его разум, лихорадка энтузиазма вызывает в нем бред. Для этого старого ребенка, величавого и простодушного, мир делится на две строго очерченных области: с одной стороны неутешные принцессы, плененные королевы, очарованные и гонимые влюбленные: с другой стороны -- свирепые великаны, коварные волшебники и вероломные тираны. Середины нет. Нет никакой мерки: обычные реальности жизни ускользают от него. Добро он постигает только в его возвышенных и царственных формах; зло является ему лишь в образе зверей и чудовищ. Его идеал справедливости парит выше человеческих законов, учреждений. Он не ведает, кто такой алькад, альгвазил ему чужд, жезл коррегидара кажется ему смешной тростью, он воображает, что святая Германдада делает подлую конкуренцию странствующим рыцарям. Его идея самопроизвольного и свободного права, являющегося следствием возвышенного вдохновения, делает его враждебным всякому установленному судопроизводству. Как он говорит где-то, что у него нет "закона иного, чем его меч, и уставов иных, лишь собственная воля". В срок меньший, чем нужен турецкому кадию, чтобы вынести приговор, он решает, что справедливо, что несправедливо, кто прав, кто виноват, кто грешен, кто невинен из тех людей, которых он встречает. Как небесные птицы авгуров, пролетая налево или направо, судили казусы и разрешали сомнения, так счастливые и зловещие грезы, мелькнувшие в его голове, заставляют его осуждать, или миловать тех, кто отдался на суд его каприза. Несколько слов исповеди ему достаточно, чтобы отпустить грехи всей каторги; в своей ненависти к регулярной полиции он братается с разбойниками -- рыцарь Госпо- ден пожимает руку рыцарям дьявола через головы судей и трибуналов.
   Любовь его не менее произвольна, чем его героизм; как ваятель из бесформенной глыбы извлекающей богиню, Дон-Кихот посредством умозрения из тяжелой крестьянки создает небесную красоту. Личность материальная для него мало значит: по правде сказать, он не вполне уверен, существует ли она; творец иногда сомневается в своем создании. Когда герцог спрашивает у него не является ли Дульцинея дамой фантастической: -- "Об этом можно было бы много сказать, -- отвечает Дон-Кихот, -- один Бог ведает существует ли в мире Дульцинея или нет, и фантастично ли ее существование, или нет. Такого рода вещи не следует исследовать до самой глубины. Я не породил и не создал моей дамы, но я ее вижу и созерцаю в глубине души такой, какой подобает быть даме, дабы соединить в ней все добродетели, которые могут ее сделать славнейшей между всеми". Но какое значение имеет грубая жизнь плоти и крови для этого идола его души? Как божество Дульцинея должна остаться неосязаема; дама его мечты унизилась бы, став супругой его тела. "Что же касается того, что я требую от Дульцинеи, -- говорит он Санчо, -- она стоит не меньше, чем самые знатные принцессы на земле... Я себе ее представляю именно так, как говорю, и рисую ее себе в воображении такой, какой я ее хочу, как относительно привлекательности, так и относительно знатности; и таким образом ни одна женщина не может уподобиться ей, ни Елены, ни Лукреции, ни одна из женщин прошлых веков греческих, римских или варварских".
   Таков Дон-Кихот, воплощенный идеал, абстрактность, ставшая человеком. На забрале его смешной каски написан вызов внешнему миру: "Что общего между мною и вами?"
   Реальность мстила ему за это презрение жестокими средствами: на пути самых гордых его порывов она ставит самые подлые преткновения; прекраснейшие его миражи она развевает прахом. Все его мечты рушатся, все видения искажаются и обезображиваются. Грязную венту он принимает за великомерный дворец, а безобразную Мариторну за ослепительную султаншу. Каждое его предприятие кончается потасовкой: он завоевывает тарелку для бритья, он вызывает на бой ветряные мельницы, обезглавливает меха с вином, избивает марионеток, обращает в бегство монахов и пономарей. Опасность, даже тогда, когда она может быть серьезна, не желает коснуться его: львы, клетку которых он отворяет, с презрением поворачивают ему спину; река, в которую он бросается, плюет на него пеной и выносит на берег; быки его топчут ногами, не задевая рогами. "Иди себе калечиться в другое место" -- точно говорят ему все существа и все вещи, которых он вызывает на бой. На его удары копья Рок отвечает ударами палок: он ищет эмиров, а встречает погонщиков мулов; он видит, как сверкают широкие арабские сабли, а они разрываются хлопушками у него на черепе; он жаждет ран, а получает лишь тумаки.
   Он всегда избит, и никогда не ранен: он обречен на компрессы, корпия же ему заказана. И это не все: сея нелепые благодеяния, он пожинает заслуженную неблагодарность. Воображаемые жертвы, на помощь к которым он спешит, обращаются против него же с раздраженными лицами. Ребенок, которого он вырывает из-под розги учителя, осыпает его ругательствами; каторжники, цепь которых он разбивает, прогоняют его ударами камней; думая, что освобождает пленного, он оскорбляет похороны; Санчо подбрасывают в течение одного лишь часа. Дон-Кихот же в течение всего своего крестового похода порывается в высоту и падает плашмя в грязь.
   И все же Ламанческий рыцарь остается благородным и великим посреди всех неудач, что сыпятся на него; осмеянный, он остается неуязвим для презрения. Все вокруг него лжет, кроме его отваги. Пусть его приключения воображаемы, -- неустрашимость его реальна; если опасность мистифицирует его, -- это не его вина. Если мельницы действительно были гигантами, а стадо баранов языческим войском, он все же ринулся бы на них с копьем на перевесе. Он купается в крови бурдюков с героической яростью витязя Romancero, он падает на пол чердака с таким же величием, как пал бы на поле битвы. В тот момент, когда он кидается на почудившийся ему треск копий, и видит перед собою шесть молотков валяльщика, Санчо разражается громким смехом; но он говорит, ударив его древком копья: "Уж не думаешь ли ты, что если бы эти валяльные молотки, действительно оказались бы опасным приключением, у меня не хватило бы мужества, чтобы довести предприятие до конца? Разве обязан я, будучи рыцарем, уметь распознавать звуки и различать, происходит ли шум, который я слышу, от вязальных молотков или от чего другого?.."
   Впрочем, безумие его только мономания: его мозг поражен единой трещиной, героической, как зазубрина на мече. Вне этой неотступной идеи Дон-Кихот является самым мудрым и красноречивым из людей. Какой высокий разум и какое величие души сказывается в тех советах, которые он дает Санчо, относительно управления его островом! Какой утонченный вкус в его суждениях о литературе! У него могли бы поучиться самые тонкие гуманисты Мадрида и Саламанки. Его тирада о военном служении напоминает "речь, увенчанную шлемом" Sermo Galeatus, о котором говорит св. Иероним. Он рассуждает о любви с утонченной изысканностью провансальского трубадура. Его умение держать себя несравненно: этот деревенский гидальго, лукавством случая обреченный на общество пастухов и погонщиков мулов, достоин обращаться с речью к королям и любезничать с инфантами. В языке его есть величественность; его речь -- это постоянное sursum corda. Некоторые из его поучений Санчо звучат как призыв боевого рожка; некоторые из его приветствий к гостям звучат благородным пафосом восточного гостеприимства. Когда он принимает авдитора на пороге венты, можно подумать, что это калиф, открывающий перед принцем двери своего альказара. В языке, которым он разговаривает с Герцогиней, смешиваются гиперболы арабской поэзии с очаровательными утонченностями любезности. Он не изменяет своей воспитанности и по отношению к простолюдинам и судомойкам, с которыми он имеет дело: он прикасается, не пачкая себя, к их пошлости и к их лохмотьям. Лачуга, когда он входит в нее, становится похожа на дворец; за ужасные трапезы, ему предлагаемые, он садится так же величественно, как если бы он занимал место за круглым столом. Атамана разбойников он называет "ваша милость", а Мариторну -- "высокой и прекрасной дамой". Все женщины равны перед его любезностью, все мужчины равны перед его добротой. Этот сумасшедший рыцарь является совершенным кавалером.
   Сервантес не сразу достиг совершенства в изображении этого типа. Чувствуется, что он замыслил его в раскатах смеха, а закончил с умиленной улыбкой. В первой части книги поэт жестоко обращается со своим героем; он подвергает его безобразным побоям; он обращается с ним непристойно. Если он никогда не затрагивает его нравственной чистоты, то он физически грязнит его. Хотелось бы разорвать ту страницу, где Дон-Кихота и Санчо тошнит друг на друга от того отвратительного противоядия, которое они только что проглотили: книга остается перепачканой им. Но вскоре художник был захвачен своим творчеством, он его чистил и довел до совершенства во всех отношениях. Чем дальше подвигает Дон-Кихот в своих романтических предприятиях, тем выше становится его доблесть, его великодушие, его справедливость. Шутовские выпады, искажавшие его благородный профиль, постепенно исчезают; моменты его просветлений сближаются; целые дни проходят без приступов. Тогда вам может показаться, что вы видите Альфонса Мудрого, проезжающего по Кастилии, утверждая новые законы и произнося приговоры.
   Даже сам Санчо, таская всюду за Дон-Кихотом свое толстое брюхо на коротеньких ногах, начинает постепенно утончаться. Как глиняный сосуд персидского поэта, находясь постоянно вблизи этого цветка рыцарственности и изящества, он начинает благоухать его высокими ароматами. Его простонародный здравый смысл прекрасно вяжется с идеализмом его господина и из этого сочетания возникают диалоги несравнимой мудрости. Начиная со второй части поэмы обжорство Санчо уменьшается на глазах, грубость его смягчается, преданность господину крепнет под побоями и очищается постами. Он любит его за его самое безумие, величие которого он смутно чувствует. Корыстолюбивый лакей превращается в бескорыстного и верного оруженосца. "Я признаю, -- говорит он герцогине, -- что если бы у меня было хоть на грош ума и здравого смысла, то я давно уже покинул бы моего господина; но так уж видно судила мне судьба на мое несчастие; волей-неволей, а я должен за ним следовать. Мы -- земляки, я ел его хлеб и люблю его; он признателен и подарил мне своих ослят, а сверх всего я верен. Поэтому немыслимо, чтобы нас это могло разделить, до того дня, когда кирка или лопата не выкопают для нас одной постели".
   Обещанный остров осуществляется и, когда Санчо на нем водворяется, воспитание его уже закончено: животное стало человеком, частица души Дон-Кихота одухотворяет отныне его тяжелое существо. Санчо судит, как Соломон и как Гарун- Аль-Рашид и мудрость Востока говорит его устами.
   Растущая симпатия к Дон-Кихоту еще увеличивает ту жалость, которая рождается при виде тех мистификаций, которым он подвергается. Погонщики мулов, которые колотят его, правы потому, что он сам напал на них; но умные люди и аристократы, которые его высмеивают, только желая поразвлечься, возмущают до глубины души. Эта чернь в шелковых одеждах падает ниже черни в лохмотьях. Вы негодуете, видя его посаженным в клетку педантичным кюре и шутником-цирюльником, как зверь на потеху ярмарки. Вы презираете этого герцога и эту герцогиню -- лицемеров, которые привлекают его в свой замок, чтобы отдать на посмешище Дуэньям, горничным и лакеям. Самая скорбная часть книги, несомненно, та, где Дон-Кихот служит игрушкой этим провинциальным дворянам, которые заставляют его играть роль gracioso. Невольно приходит на память Сампсон, призванный перед филистимлян "чтобы забавлять их", и раздавивший их под развалинами храма. "Сампсон сказал: пусть я умру вместе с филистимлянами! Он напрягся с силой; дом рухнул на князей и на весь народ, который был там; и те, которых он убил умирая, были более многочисленны, чем все те, кого он истребил при жизни". Как сила в этот момент возвращается к судье израильскому, так хотелось бы, чтобы разум вернулся к Ламанческому герою и чтобы он с мечом в руках устремился на издевающихся филистимлян, как он, но только с меньшим правом, напал на марионеток мастера Пьетро.
   Впрочем, Сервантес отмстил герцогине за ее поведение относительно Дон-Кихота. При своем первом появлении в его книге в сумерки, на белом иноходце, с соколом на перчатке, подобная "воплощенному изяществу", она пленяет и ослепляет. Но нескромность одной из дуэний открывает нам, что у этой Дианы-Охотницы язвы на обеих ногах и Дон-Кихот отмщен.
   Какою мрачной развязкой заканчивается эта многообразная Одиссея! Дон-Кихот побежден бакалавром, переряженным в рыцаря Белой Луны: чтобы соблюсти условие поединка, он должен вернуться в свою деревню и отказаться от рыцарства. Но его душа надламывается вместе с мечом; отрекаясь от своей мечты, он прощается с жизнью. "Прощайте", мог бы он воскликнуть вместе с Шекспировским Отелло. "О! теперь навсегда прощайте войска с белыми плюмажами, и вы, великие войны, честолюбие превращающие в добродетель! О прощай, продай ржущий конь и пронзительная труба! Прощай, королевское знамя и вся красота, гордость, пышность и торжество славной войны! Прощайте! Задача Дон-Кихота окончена".
   Задача его кончена действительно. Дон-Кихоту, лишенному своего идеального посланничества, остается только умереть. Вместе с доспехами он слагает свою гордость; он плетется по большим дорогам, по которым он проезжал, когда-то, как высокий носитель справедливости. Из странствующего рыцаря он превратился, как он сам выражается, в "пешего оруженосца". Дон-Кихот расставшийся с Россинантом -- это искалеченный кентавр. Свиньи лезут через его тело, и он не обращает на это внимания. "Оставь, пусть идут", -- говорит он Санчо, который собирается их рубить, -- "это оскорбление -- наказание за мой грех, и Небо право наказывать побежденного странствующего рыцаря, отдавая его на съедение лисицам, осиным укусам и предоставляя его топтать свиным "ногам".
   Ослабление его безумия является предвестием близкого конца: он не принимает уже больше постоялые дворы за укрепленные замки: зловещий признак! Malum signum!
   Malum signum! как бормочет он сквозь зубы, когда возвращается в свою деревню, он слышит этот крик ребенка, пронзающий ему сердце: "Она умерла твоя дама и ты ее не увидишь больше!" Так Дант в Vita Nuova видит во сне заплаканные фигуры, которые проходят восклицая: "Твоя прекрасная дама покинула этот век". Как ни различно бывает их построение, но великие книги, как горные вершины имеют эти отголоски, которые отзываются через столетия. Дульцинея и Беатриче, под различными формами, являются дочерьми одной и той же мечты, призраками одного и того же идеала.
   "Хорошо, хорошо, тише, дети мои", -- отвечает Дон-Кихот на шумную встречу, устроенную ему его экономкой и племянницей. Отведите меня в постель, потому что я не очень хорошо себя чувствую". Он засыпает, и, проснувшись, он пробуждается тоже и от сна своей жизни. Излечившись от своего безумия, он тотчас же заболевает смертельною болезнью. Лунатик, вдруг пробужденный, скользит с крыши, по которой несли его невидимые крылья, и разбивает о землю или о мостовую. Точно также и Дон-Кихот, сорвавшись с высоты своих видений в реальный мир, не может пережить этого падения. Энтузиазм был маслом поддерживавшим пламя в его иссохшем теле; как только он исчезает, Дон-Кихот умирает. Издевательства, которые преследовали его в течение всей жизни, не оставляют его в покое и на смертном одре. Кюре и бакалавр хотят еще раз обмануть его последние часы видениями рыцарства; но Дон-Кихот с ласковой настойчивостью заставляет их замолчать. "Сеньоры, не будем так торопиться; теперь уже не время шутить, потому что в прошлогодних гнездах, в этом году нет больше птиц. Я был сумасшедшим, а теперь разум снова вернулся ко мне; я был Дон-Кихотом Ла-Манческим, а теперь я снова Алонсо-Кисано Добрый. Пусть ко мне приведут священника, чтобы исповедываться, и нотариуса, чтобы составить завещание".
   И он вручает свою великую душу Разуму, который возвращается к нему в суровом образе Смерти, как он вручил бы свой меч победоносному противнику.
   В древней Греции каждый остров, каждая местность имели особого бога, воинственного или сельского, земледельческого или морского, созданного по образцу страны и списанного с характера ее обитателей. Это туземное божество наполняло ее своим присутствием и влиянием. И статуи стояли на каждом повороте дороги, на вершине каждого холма, легенда его смешивалась с историей, оракулы его звучали из пещер, его дыхание вдыхалось вместе с воздухом.
   Идеальный и воображаемый, как боги Греции, Дон-Кихот, как и они, принял власть над страной, его породившей: он стал там гением места. Его длинный призрак не покидает путешественника, проезжающего через Ламанчу и обе Кастилии. Сухость серых равнин напоминает его худобу; дикие профили скал, окружающих узкую тропу Сиерры, смутно намечает его угловатый облик; Испания и Дон-Кихот кажутся списанными друг с друга. Ждешь, что он покажется из каждого облака пыли, привставший на стременах своей измученной лошади; нет ни одной мельницы, машущей крыльями, которые не имела бы такого вида, точно она вызывает его на бой. Вечером невольно ищешь его копье по темным углам посады, где свирепые Мариторны подают вам протухшую ветчину и вино, пахнущее козлом, что оживляло его скудные трапезы; кажется, что различаешь его странный силуэт среди теней, отбрасываемых на стену коптящей лампой. И ждешь, что, раздвинув саржевые занавески оборванной кровати, куда вас провожает хозяйка, увидишь Дон-Кихота, вытянувшегося во весь рост, с пристальным взглядом, с надменными усами, с забинтованным лицом, завернувшегося в простыню, складками напоминающую саван, такого, каким он явился донье Родригес или скорее еще таким каким восседает Сид на своем погребальном кресле.
   "В Сан-Пьетро-Кардена забальзамирован Сид, непобедимый победитель мавров и христиан. Он сидит на кресле: его благородная и мужественная фигура разодета и украшена. Лицо его, овеянное великой серьезностью, открыто; его добрый меч Тисона стоит сбоку. Он не кажется мертвым, но живым и очень чтимым" (Romancero. 51)

----------------------------------------------------------------

   Источник текста: М. А. Волошин. Собрание сочинений. Том 4. Переводы. - Москва: Эллис Лак-2000, 2006. -- 990 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru