Сен-Виктор Поль
Жиль Блаз

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Поль де Сен-Виктор.
Боги и люди

Книга четвертая.
XXIV.
Жиль Блаз

0x01 graphic

   Жиль Блаз одна из тех книг, которые перечитываются четыре или пять раз в жизни: впечатление меняется каждый раз. Очарование не ослабевает, но оценка исправляется. В герое Ле-Сажа хотели видеть средний тип человеческой породы. Для этого в нем слишком много энтузиазма и недостаточно самолюбия. Рассмотрите поближе этот многогранный характер; вы найдете в нем лишь вульгарные черты подначального человечества.
   Посмотрите, как уезжает он из Овиедо, рысью на своем муле; никакого сожаления об отце, ни слезы о матери, он ни разу не вспоминает о своем старом дяде, воспитывавшем его в детстве. О Панурге говорили, что он явился плодом любви свиного окорока к бутылке, настолько он лишен всякой человеческой нежности; Жиль Блаз нисколько не более чувствителен: он, как и Фигаро "чей-то сын" и этим все сказано.
   Он уезжает, позвякивая бубенцами своего мула и червонцами в кошельке. Нищий со штуцером дает ему первый урок благоразумия; паразит с яичницей заставляет проглотить первую досаду. Разбойники останавливают его в лесу и завербовывают в свою шайку. Гибкость, с которой Жиль Блаз приспосабливается к этой новой жизни, изумительна. Разумеется, он и плачет и приходит в отчаяние, и чувствует отвращение к своим товарищам, но с волками по-волчьи и выть и Жиль Блаз исполняет свои обязанности в шайке без особых угрызений совести. Он обворовывает монаха с тою же веселостью, с которой играл бы глупую роль; он делает свой выстрел из карабина по карете донны Менсии с покорностью рекрута, решившегося делать свое дело. Но вот он свободен и бежит вместе со знатной дамой; но из рук разбойников он попадает в загребущие лапы судей и отныне Жиль Блаз навсегда разучится различать справедливость больших дорог от справедливости судов и канцелярий.
   Жиль Блаз вступает в свет через прихожую и, хотел ли этого Ле-Саж, или нет, но его герой останется лакеем во всех своих превращениях. Он сохраняет и криводушие, грабительские инстинкты, и рабское низкопоклонничество. "Когда боги, -- говорил один древний писатель, -- хотят сделать человека рабом, они отнимают у него половину души". Жиль Блаз, надевая ливрею, теряет ту возвышенную часть души, которую независимость уносит вместе с собою. Чем бы он ни занимался, отныне от него будет пахнуть кухней и лакейством. Даже под самый конец, когда он грабит казну испанского короля, вы узнаете человека, который утаивал гроши на покупках провизии.
   И может ли призвание быть более явным и определенным! Он лакей на все руки. Посмотрите на него у изголовья лиценциата Седильо, когда он изображает преданность в надежде на наследство и проливает слезы наемной плакальщицы. Обманутый завещанием умершего, он поступает на службу к врачу, отправившему его на тот свет. Санградо вооружает его своей пинтой теплой воды и ланцетом более губительным, чем кинжал и бокал с ядом в трагедиях. Он обваривает кипятком и выпускает кровь из своих больных и со смехом рассказывает о подвигах этой убийственной медицины: "Мы лечим так, что за шесть недель мы наделали столько же вдов и сирот, как осада Трои. Казалось, что чума прошла по Валлодолиде, столько там было похорон".
   Из провинции он переходит в столицу и со службы у буржуа на службу к вельможам и модным франтам. Там его крылья развертываются, а пороки облагораживаются; там, в школе мадридских Маскарильев он проходит двойной курс мошеннической риторики и бесстыдства. Для любовных похождений он надевает костюм своего господина; а взамен служит ему своим почерком для подделки любовных записок. Воспитание его заканчивается за театральными кулисами. Одна актриса делает из него мажордома своей любовной гостиницы. Он видит вблизи вельмож бутафории и принцесс рампы; он посвящается в тайны сценической кухни и лавочек любви. На этот раз его охватывает отвращение; он покидает этот мир мишуры и гибели. "Дело сделано, я не хочу больше жить вместе с семью смертными грехами".
   Эти покушения на добродетель длятся не долго; вскоре мы встречаем Жиль Блаза примкнувшим к компании мошенников. Вместе со своими товарищами он наряжается в грозные сутаны инквизиции, для того чтобы обворовать кассу старого купца-еврея. И никаких оговорок, никаких угрызений совести: "Мы пропустили своих лошадей по направлению к Сегорбе, благодаря бога Меркурия за столь счастливую удачу".
   Чем дальше он подвигается, тем больше предрассудки его рассеиваются. Путешествия обостряют его аппетит и расширяют его совесть. Плохо принятый совет, который он дает старому фату относительно измены его любовницы, навсегда исправляет его от излишнего рвения; отставка, им полученная от архиепископа Гренады, навсегда излечивает его от истины. В доме одного расточителя он изучает практику и теорию хищения; он приобретает там, ухаживая за его любимой обезьяной, гибкость спины, необходимую для интриг. И вот он научен всякого рода проделкам и вывертам и свободен от всяких принципов и правдивости. Тогда Фортуна обращает на него внимание, делает его фаворитом герцога Лермы и возносит на вершину своего колеса. И он стоит на нем в позе Меркурия Джованни да Болонья, нога в воздухе и кадуцей в руке. Герцог поручает ему любовную переписку испанского инфанта. "Я и не раздумывал о том, хорошо это или дурно; высокое положение доверителя ошеломляло мою совесть. Какая честь для меня быть распорядителем удовольствий великого принца!" Его двусмысленные поручения оплачиваются общественной казной; он продает с аукциона милости и благоволения; он держит лавочку привилегий и бенефиций; он пьет чарку до дна; он получает доходы со всех продаж церковных мест и хищений казны. Хорошего аппетита, Жиль Блаз! -- мог бы сказать Рюи-Блаз, его славный собрат. От этого ремесла общественного ростовщика, сердце его подлеет; сухая испорченность, свойственная придворной жизни, ожесточает его душу; не моргнув глазом, узнает он о бедственном положении своих престарелых родителей; он бесстыдно отрекается от своих друзей по нищете. Немилость и тюрьма исправляют его на короткое время; но при первом повороте счастия он возвращается ползком к своему природному лакейству. Мы находим его в кабинете Оливареса, строчащим пасквили против своего изгнанного благодетеля. Вместе с пером писца он подымает вновь и кадуцей сводника. Блестящий Скапен прежних дней продолжает свои проделки, но уже с поседевшими волосами Лепорелло: только падение его второго покровителя может его принудить оставить службу.
   Таков Жиль Блаз, сведенный к своему простейшему выражению, и взятый вне того вихря приключений, посреди которых он исчезает, замаскированный быстротою своих вольтов: посредственный интриган, энергичный и ограниченный в одно и то же время, восприимчивый к порокам, неуязвимый для страстей, не имеющий честолюбия иного, чем личное благосостояние, неспособный, даже когда у него выростают крылья, и ветер надувает паруса, покинуть плоскость обыденных интересов; одним словом подначальный и душею и сердцем. Я отказываюсь в этой забавной, но унизительной маске комического лакея видеть тип среднего человека, каким его старались представить. Самим многообразием своих превращений и переодеваний он ускользает от портретной четкости. Это не столько характер, сколько человеческое вещество, которое художник мнет пальцами, как кусок воска и придает ему один за другим лики тех пороков, что он хочет изобразить и те смешные стороны, что он хочет выразить. Единственная черта, которой он не изменяет -- это хорошее расположение духа, и эта жизнерадостность составляет очарование этой прозаической эпопеи, в которой он является не героем, а скорее фактотумом. Разумеется, исповедь Жиль Блаза, если ее лишить всех прелестей повествования, испугает даже опытного исповедника; но неизменная улыбка, с которой кающийся нам ее рассказывает, вынуждает нас всегда давать ему отпущение. Он рассказывает о своих подлостях с таким естественным видом, что их относишь на счет самой его природы. Вместе с этим graeculus'ом плутовства и изворотливости сам подлеешь -- иначе нельзя выразиться; невольно смеешься над его ловкими, как пируэты вывертами, посредством которых он отделывается от досадных признаний. Ему остаешься благодарен за его умение относиться легко к жизни, и за постоянную веселость. Он сражается с судьбой при помощи такого блестящего и неравного оружия, он принимает неудачи с таким умом и без гримас, он настолько мало изумляется своим переходом от падения к апофеозу, после ужаснейших поражений он так радостно отправляется "играть в лунки", что самый суровый стоик почувствует к нему симпатию, отказавши ему в своем уважении.
   Il mondo va da se. Это вывод всей книги и его не следует ни унижать, ни преувеличивать. Горизонт ее узок и уровень невысок; в ней нет тех молний глубокого наблюдения, которые до глубины пронзают людей и явления. Она озарена театральным светом, который окрашивает в искусственные цвета тысячи фигур, толпящихся там. Чем фигуры эти выше по положению, тем сходство их уменьшается и искажается. Те, что находятся на низших планах, поражают ум точностью и четкостью рисунка; но персонажей, что находятся наверху сцены, едва можно признать. Знатные дамы Ле-Сажа ничем не отличаются от его актрис и субреток; Испанский двор, -- такой, как он нам изображает его, напоминает не то подозрительный темный картежный дом, не то воровской притон. Это Теньер, оставивший свои кабачки для дворцов исторической живописи. Там, где глаз Ла-Брюйера проникает до глубины и проницает души, театральный бинокль Ле-Сажа замечает только детали и подробности. У него совершенно нет интуиции, дополняющей зрительный опыт. Окно его выходит на улицу, но вовсе не царит над городом. Большие пороки, как и большие добродетели, выходят за пределы его заметливого взгляда.
   Веселость уносит его и наполняет своим дыханием все это долгое повествование, напоминающее широкую равнину без подъемов и движения; она лишает ее монотонности. Как ни испорчено в глубине это общество, но оно нравится своим уменьем жить; и себя невольно ловишь на сожалении, что не живешь в ту эпоху. Его пороки оскорбляют не больше, чем смешные стороны, а несчастия забавляют, как театральные катастрофы. Какой мудрый взгляд на жизнь и на ее превратности! Какой философский взгляд на мир, как на трагикомедию с переодеваниями! Все эти люди пьют до дна, едят с аппетитом, любят в свои сроки, и, не протестуя, следуют естественным законам. Они совершают со смехом такие проступки, которые вызвали бы в нас мучительнейшие угрызения совести. Они не углубляют своих страданий, и не преувеличивают несчастий; они живут по-семейному со своей нищетой, не приживая с ней меланхолии. В их мире неведомы мечтательность, идеалы, сплин -- эти дорогие и жестокие болезни современности, так мучительно усложняющие реальные жизненные напасти. Вещи там принимают так, как они есть; там ничто не анализируют, даже собственного несчастия; в воздухе разлита какая-то радость, развевающая их печали и делающая легким их существование.
   И несмотря на все это, после чтения Жиль Блаза, вы встаете с иссякшей душой и жаждущим духом. Это отсутствие страстей, нищета идеалов, эта положительная и холодная манера созерцания зрелища человеческой жизни, это хладнокровное зубоскальство по отношению к беззакониям и несправедливостям, все это, в конце концов, оставляет горький осадок. Пробегая эту прекрасную книгу, вы готовы за одну слезу заплатить не меньше чем за стакан воды в пустыне ослепительной и безводной. Закрыв ее, вы испытываете потребность перечесть страницу Гомера, мысль Марка-Аврелия, песнь из Данте, что-нибудь, что возвышает душу над плоскостью, что возбуждает героизм, что влечет к чистой красоте. Sursum corda!
   А потом вам вспоминается Ламанческий рыцарь, который веком раньше, скакал, высокий и прямой в своих доспехах по тем же дорогам Испании, где весело припрыгивает Жиль Блаз в погоне за счастием. Какую противоположность величие его души представляет рядом с прожженностью этого искателя приключений. Какая разница в их судьбе! Между тем, как Дон-Кихот карабкается по каменистым тропам суровой Сиерры в поисках пещеры дракона, башни великана, очарованного ключа, Жиль Блаз мародерствует по обходным тропинкам в поисках хозяина, которого можно надуть, жида, которого можно обворовать, или нежданной прибыли. И рыцарь возвращается в свою унылую ламанческую башню разбитый телом и душой, чтобы лечь в постель и умереть. А Жиль Блаз, наоборот, возвращается богатый и радостный в свой замок Лириас. В итоге он удовлетворен теми спектаклями, которых он был зрителем и теми интермедиями, в которых сыграл свою небольшую роль. Лавры срезаны. Дон-Кихоту больше нечего делать в этом мире. Жиль Блаз же, который вовсе не является animal gloriae и этих овощей не ест, может отдохнуть и мирно стариться: у него всегда будет возможность сажать капусту.

----------------------------------------------------------------

   Источник текста: М. А. Волошин. Собрание сочинений. Том 4. Переводы. - Москва: Эллис Лак-2000, 2006. -- 990 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru