Серафимович Александр Серафимович
Место свято

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

А. С. Серафимович

  

Место свято

  
   Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
   М., ГИХЛ, 1959
  
   И чудесное время было, и тяжкое, и мучительное.
   Чудесное потому, что мне было тринадцать лет, солнце было жаркое, небо синее, внизу, под горами, тихий, седой от песков Дон Иванович, а по ту сторону -- лес и луга, и чуть синеющие за ними прибрежные горы за Медведицей.
   Тяжкое и мучительное потому, что гимназия, учителя, директор -- все изо дня в день мучило, терзало, давило, как кошмар, и издевательски надругалось над детской душой и телом. Когда, бывало, шел утром в гимназию,-- шел с окаменелым сердцем в ненавистный стан врагов. Так мы росли с нежного детского возраста в ненависти и презрении к тем, кого была потребность и любить и уважать. И это было тяжко.
   Зато, когда освобождались от уроков, от самых стен, пропитанных обоюдной ненавистью, наступала счастливая пора. Спускались к Дону, в котором отражались белые горы, часами, не вылезая из воды, купались, удили рыбу, ловили раков.
   А в воскресенье уходили из станицы. Налево расстилалась степь, бескрайная, волнистая, прорезанная оврагами. На высокой меловой горе мы усаживались. Внизу белел монастырь и тоже, как и горы, отражался в Дону.
   Белая высокая стена тесно окружала веселенькие чистенькие кельи. Блестели купола. Из-за стены густо и свежо вылезали деревья.
   Тяжко ударит колокол и, дрожа медно-певуче, долго гудит над кельями, над стеной, над светлым Доном, который колеблет в текущем зеркале и белую стену, и вылезающую из-за нее шапками густую зелень, и живое золото куполов.
   И это долгое певучее гудение -- должно быть, медь с серебром -- говорит о святом, о чистом, об отрешенности от всякой суеты. Недаром монастырь отгородили от станицы целой горой.
   С горы видно, как из келий идут монахини, черные, строгие, чинные, с четками, не глядя по сторонам.
   Мы спускаемся, проходим мимо огромной, с зеркальными окнами, монастырской гостиницы, мимо стоящих тут экипажей, телег и оседланных обношенными домашними седлами казачьих лошадей и вступаем в обитель.
   Всюду подметено. Ни соринки. Весело и радостно на сердце тихой радостью. Перед чистенькими кельями -- цветнички, в окнах -- белые занавесочки и тоже цветочки.
   Входим в храм -- и разом охватывает строгое чувство благоговения и благолепия. Одну половину занимают черные неподвижные, разом кланяющиеся ряды монахинь, другую -- миряне; впереди -- барыни в шляпах с перьями и цветами, господа, чисто одетые; а дальше -- заветренные, сожженные трудовые лица казаков и испитые, изрезанные горем и заботами, непосильными трудами лица казачек.
   Впереди, на возвышении, великолепно отделанном дубом, игуменья. Она, как святой истукан, неподвижна и высокомерна высокомерием отделенности, чистоты и молитвы.
   У нее посох из черного дерева; на ручке сверкают в огне свечей бриллианты. Вся в черном. Бледное лицо удивительной красоты, уже тронутое годами. Крест на груди тоже блестит бриллиантами.
   Юные, с полудетскими розовыми припухлыми личиками, послушницы торопливо, мягко и беззвучно ходят по церкви и каждый раз быстрым молодым движением, перегнувшись вдвое, кланяются до земли неподвижной игуменье, а она и не глянет на них. Служба продолжается, и согласные, по-детски звучащие, нежные голоса монашенок наполняют храм вместе с синим кадильным дымом до самого купола, на котором огромный господь Саваоф.
   Под конец начинаешь уставать. Перестаешь слышать возгласы священника и дьякона; согласное серебряное пение монашенок отодвигается куда-то вдаль, и уже слов не разбираешь, а лица тонут в сизом пахучем кадильном дыму.
   Видишь одну игуменью, и упрямо лезет одна и та же мысль, которую никак не отгонишь: у игуменьи в миру был роман с каким-то гвардейцем. Светская красавица и гвардеец -- и, кажется... кажется, ребенок. Ушла в монастырь... Я не хочу об этом думать, трясу головой -- и не отделаюсь, как прилипло. Ребенок... Отчего в монастырь? Чуть ли не графиня или княжна в миру...
   "Тьфу ты, мерзость какая! Не хочу думать".
   Служит приезжий иеромонах. У него великолепная черная борода, бархатный баритон и жгучие черные глаза, а под глазами мешки: выпить и пожить, видно, не дурак.
   -- Господу по-мо-о-лимся!..
   А сам -- на игуменью и чуть усмехнется левым глазом. А когда поворачивается, блеснет глазами на клирошанок, которые по-прежнему послушно и согласно звенят чистыми девичьими серебряными голосами.
   Я был очень религиозен и, чтобы заглушить это постороннее, врывающееся в мое молитвенное настроение, начинал усиленно креститься.
   К концу службы послушницы начинают разносить на серебряных тарелочках просфоры именитым гражданам: прокурору, жандармскому полковнику, окружному атаману, помещику и помещице, купцам,-- стало быть, и у бога они на первом месте.
   Наконец все выходим из храма. Все именитые граждане приглашены к игуменье на чай. Я знаю, там богатейшие вина, закуски.
   Ну, ничего! Все-таки я ухожу с приподнятым чувством благоговения к храму и к службе в нем и с чувством благодарности и преданности к этому месту, откуда ближе к богу.
   С товарищами мы выбираемся из ворот, влезаем на гору и смотрим на белеющий внизу монастырь. Он -- как на ладони.
   На гору поднимаются два маляра, парни лет по восемнадцати; в руках заляпанные краской ведра и кисти. Садятся возле нас, свертывают по козьей ножке, закуривают.
   -- В монастыре работали. Обсчитала старая хрычовка на два полтинника. Ну, да мы свое взяли!
   -- Как?
   -- Фу, да две недели работали, так вот весело было! На ночь-то нас из монастыря выгоняли,-- ворота запрут, на скотном дворе должны ночевать. Ну, как завечереет, мы зараз с задней стороны к стене, а там уж послушницы лестницу спущают. Зараз влезем в келью. А кельи у них двухэтажные: внизу старые хрычовки спят, наверху -- послушницы. Натянут они всего из игуменского погреба -- и водки, и ликеров, и цимлянского, и шампанского, и закусок разных, сладкого,-- ключи подобранные имели,-- горы нанесут, и пойдет пир горой. Зараз принесут полстей. Расстелем по полу, чтобы не слыхать было, разуемся, и пойдем плясать до самого до колокола, как старым до утрени подыматься. Выпроводят их. Энти богу молятся, а у нас тут свое, мать честна!
   Он закрутил от удовольствия головой и от полноты чувств выругался.
   -- Да-а... А потом детей вон из энтого колодца вытаскивают. Каждый год сколько навыволочут!
   Я густо краснею. У меня такое ощущение, что на монастырь, на эти золотые маковки, на выпирающие из-за стены густые сады харкнул кто-то густой мерзкой харкотиной. Но я не хочу показаться трусом и говорю легким басом:
   -- Здорово! Ну?..
   -- Ну вот тебе. Да ты что думаешь? Мы-то объедками пользуемся. А вот Коньков приедет -- это генерал,-- приедет с камердинером... вон его коляска стоит... фу. Да вот пара вороных под деревом,-- так энтот в церковь, отстоит обедню и выберет себе самых молоденьких клирошанок. После обедни -- к игуменье. Там только птичьего молока нету. Ну, нажрется, напьется,-- и в келью; для него у них приготовлена особая, роскошная. Ну, туда и приведут клирошанок,-- ему две, а камердинеру одну. От, жадный крокодил!
   -- Стало быть, с водосвятием, помолившись...
   Оба захохотали.
   -- А купцы, ух, дела делают! Оттого и жертвуют столько,-- ишь набухали храмов.
   Мне уже перестало быть стыдно, а подымалась злоба.
   -- Врешь!
   -- Чего мне брехать? Пущай кобель брешет. Послушницы нам всю подноготную рассказывают. Ты думаешь, сегодня этот бородатый служил... да он с игуменьей живет. А она его к послушницам ревнует, везде у ней шпионы. Там, брат, дела... Хочешь, ночкой сведем тебя в монастырь? Пятерку дашь?
   Я шел домой как оплеванный. Как будто с горы накатился огромный вал помоев и все размыл и нарушил -- и беленький, чистенький монастырь, и золотые главы, и белую стену, и замутил тихий светлый Дон, и унес в крутящейся мути чистые серебряные голоса клирошанок с милыми детскими личиками.
   -- Как же это так?.. Как же это так?..-- повторял я бесчисленно, не находя ответа.
   И на уроке, и в драке с товарищами, и когда сидел без обеда или читал что-нибудь,-- вдруг, помимо воли, назойливо и дразняще всплывал златомаковый монастырь у светлой реки над белой горой: серебряные согласные девичьи голоса, милые полудетские личики, строгие клобуки, недоступно неподвижная игуменья и бородатый иеромонах с мешками под глазами, и трупики детей, которых выволакивают из колодцев...
   И я трясу головой и хочу вытрясти эту мертвечину, но она стоит и ходит за мной.
   ...К матери заходили знакомые монашки. Приходила пожилая строгая регентша, с низким, басовым голосом, беспалая,-- у нее на одной руке было два пальца, на другой только один,-- и замечательная художница -- удивительные иконы рисовала.
   Это была прямая, искренняя женщина.
   Прежде я не обращал на нее внимания, а теперь невольно прислушивался, что она рассказывала матери. Рассказывала она то же, и все больше рос темный преступный клубок в белом монастыре.
   Как-то пришла послушница с грубыми, мозолистыми от работы руками и с заплаканным лицом.
   -- Господи, да за что же?! -- слышал я ее сдавленный плач-шепот.-- За что же? За что они меня гонят?.. Ведь работала, не покладаючи рук, жилы все вытянула. Игуменье доложили, что я займаюсь с парнями. А хочь бы и так? Али мы уж не люди? Ведь не старухи, сердцу не прикажешь... У других своя семья, любят друг друга, а мы -- как неприкаянные. Меня-то батенька насильно отдал девчонкой в монастырь, по обещанию: болел, так обещал, ежели выздоровеет, отдаст меня богу, и сто рублей вкладу сделал. Ушла бы, да куда же я теперь денусь? Отвыкла от миру, пропаду я там. Хочь руки на себя наложить!.. Сама-то игуменья в свое удовольствие живет, тоже в Воронеж ездит, как время придет. Так там для нее все устроено, никто не знает, все шито-крыто... А клирошанок-то сколько портят купцы, да генералы, да помещики! И игуменья знает, да будто не видит. А как, на грех, забеременеет да концы в воду не спрячет -- гнать зараз из монастыря. А куда пойдешь?.. Господи, не жизнь, а мука!
   С тех пор я никогда нигде не видел чистенького, беленького монастыря с золотыми главками: стояли они тяжелые, черные, до краев затопленные жидкой грязью.
   И когда где-нибудь я подъезжал к монастырю, если это был женский; я невольно не мог оторвать глаз от колодцев и никогда не пил воды оттуда,-- пахнет мертвечиной, младенцами. Если мужской, я присматривался к поселку, который всегда вырастал около монастыря, причем весь поселок состоял из одних баб и много бегало ребятишек,-- это были "прачки", стиравшие на братию, причем на каждого монаха приходилось по одной прачке.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Впервые напечатано в газете "Известия", 1918, 14(1) февраля, No 24 (272). Содержание рассказа взято "Из врезавшихся на всю-жизнь детских и отроческих впечатлений... Описываю я здесь монастырь около Усть-Медведицкой станицы (теперь город Серафимович). В этот монастырь я часто хаживал ребенком" (т. VIII, стр. 438).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru