Необозримо белеют зимние донские и прикубанские степи. Черными далекими пятнами разбросаны хутора, станицы, и чуть струится синеватый дымок над ними. Медленно тянется там своя хозяйственная жизнь.
А города,-- те придвинулись к самому морю. Оно тоже бело и неподвижно,-- старое, седое Азовское море.
И в городах спокойно -- спокойствием порядка. Дымятся фабричные трубы, посвистывают паровозы. Рестораны ярко освещены. В третьем классе вокзалов чисто и спокойно, и третьеклассники не кладут в первом, во втором классе ноги на стол. Нет спекуляции со спиртом, не торгуют им по безумным ценам, не отравляются денатуратом,-- отперты казенные лавки, и чистая неотравленная бутылка водки стоит пять рублей.
Но -- не только внешний порядок и спокойствие, -- здесь и внутренняя свобода. Есть печать, собрания, общества. Это как раз то, что так страстно хотела бы видеть буржуазия не в этих только трех приазовских городах и забеленных снегом неоглядных степях, а по всей России: чтоб был производительный труд и плодотворно прилагался капитал, чтоб организующие классы за свой квалифицированный труд по справедливости пользовались и квалифицированной жизнью, развлечениями, удовольствиями, чтоб была "свобода печати, союзов, обществ, стачек" в пределах безвредности.
И все это было. Была и "свобода печати", были и буржуазные и "социалистические" газеты. Буржуазная печать, как ей и полагается, лгала без меры, без конца, без передышки. Социалистическая меньшевистская и право-эсеровская врала умеренно, как с кривизной зеркало,-- и будто верно и будто не верно -- и чувствовала себя недурно.
По буржуазной печати, советские войска все время, как зайцы, бежали перед алексеево-корниловскими добровольцами, до такой степени бежали, что очутились наконец в Ростове, Новочеркасске, Таганроге, и сотрудники газет, бросив перья на полуслове, прыснули во все стороны и скрылись. Была и свобода собраний, стачек, союзов для рабочих, но в пределах, за которыми расстреливали.
По улицам стройно, в ногу, с музыкой проходили офицерские батальоны, батальоны добровольцев, юнкера, хорошо вымуштрованные, ударницы и ударники, и "Белый дьявол", целиком состоявший из гимназистов. Стройно пели "Боже, царя храни...", и колыхалось знамя с инициалами императрицы.
Словом, был "порядок и свобода".
Офицерские батальоны представляли отборное, дисциплинированное войско -- отлично стреляли, имели стратегически-тактические знания; борьба с ними была чрезвычайно трудна.
Добровольцы -- самый разношерстный народ: золотая молодежь, люди, которым девать себя некуда, авантюристы, грабители и убийцы, простоватые солдатики.
Ударники и героические кавалеры были крепки.
Ударницы -- истерички.
Наконец, "Белый дьявол" был нестоек, но убивать людей умел.
Все было прекрасно в этом царстве "порядка", строгой, в пределах, "свободы".
И советские войска были не страшны. Не страшны были потому, что были они в поре образования, подбора.
Красная гвардия, так упорно, стойко и мужественно бившаяся в уличной борьбе, в полевой терялась и, что всего страшнее, поддавалась панике: орудийного огня не выдерживала.
Среди солдат, шедших под советскими знаменами, после первого боя из тысячи оставалось триста. Правда эти триста уж были закаленные бойцы и шли до конца, но этот подбор требовал времени, сил и поражений. Нет, не страшны были советские войска Каледину, Алексееву, Корнилову.
Все обстояло прекрасно на этом российском острове порядка и свободы в пределах.
И вдруг началась червоточина. Паровозов становилось все меньше и меньше, вагонов тоже, -- огромная заболеваемость, а ремонта нет. Стали жать рабочих -- не идут. Стали приводить под конвоем и ставить к станкам под угрозой расстрела,-- но какая же это работа!
То же во всем. Не хватает машинистов. Их приводят под револьверным дулом на паровоз, но стоит чуть зазеваться -- машинист исчез. Дошло наконец до того, что юнкерам самим пришлось водить поезда. Но не умели растапливать и стали пережигать массу паровозов. Да и рабочие усердно помогали им в этом и перекалечили целую кучу паровозов и вагонов.
Юнкера все гнали и гнали на Екатерининскую дорогу с Владикавказской паровозы, и они гибли.
Стал чувствоваться недостаток угля. Юнкера забрали с писчебумажной фабрики бумагу и стали топить паровозы бумагой, но это только ухудшило дело.
А в это время советские войска надвигались, подымались казаки.
Не раз и не два стройные, крепкие офицерские батальоны били молодые советские войска. Они отступали, переформировывались, оправлялись и опять шли. Положение их было чрезвычайно трудное: без провианта, без фуража, без возможности реквизиций, ибо население стало бы на дыбы; плохо одетые. Каждый шаг их вперед определялся, будут ли накормлены люди, или нет.
При таких условиях счастливый российский остров порядка мог держаться. Но... и тут червоточина.
В Таганрогском округе крестьяне везли красным советским войскам со всех сторон обозами печеный хлеб, муку, сало, пшено, говядину, гнали скот и за это не брали ни копейки. Мало того, делали между собой сборы и привозили и передавали Красной гвардии по двести -- триста рублей.
-- Як вы уйдете, паны нас сжують,-- говорили крестьяне.
Солдаты, вернувшиеся с фронта, жили у себя дома, хозяйничали и по собственному почину производили разведку. Забирались к юнкерам и привозили советскому штабу ценнейшие данные.
Что же делали в это время генералы Каледин, Алексеев и Корнилов? То же, что и всегда и везде делали генералы и слуги буржуазии,-- всячески старались обмануть трудовой народ.
Извне на остров не допускалась ни одна газета, ни письма, ни телеграммы. Обыватель был в блаженном неведении. Ничего не знали о ходе революции, не имели представления об изданных декретах, страшно удивились новому стилю. Кроме бесконечно белеющих степей да городов, прилепившихся к застывшему Азовскому морю, ничего не было.
Вызывали с фронта казачьи части и сообщали им, что большевики грабят и насилуют население.
На Матвеевом кургане казаки раздраженно и спешно выгружали батарею, чтоб разнести "грабителей". Стали расспрашивать:
-- Дюже вас грабят большевики?
-- Тю вам, та мы сами их кормим, бо воны наши избавители. Хто такий вам брехав?
Казаки постояли, разинув рты, погрузили в поезд батарею и уехали назад.
А советские войска вместе с подымавшимися казаками все теснее сжимали счастливый остров. Красная гвардия стала закаляться в бою -- приобрела сноровку.
Заметавшиеся юнкера, офицеры и добровольцы не знали предела своей жестокости. Во дворе штаба юнкеров в "Европейской гостинице" в Таганроге обнаружены двенадцать человек убитых рабочих. Это был цвет пролетариата.
Убивали варварски. Во дворе вырыли яму, на краю поставили лестницу и штыками заставляли рабочего подыматься на несколько ступеней. Потом стреляли. Человек падал в яму еще живой. Когда набралось двенадцать,-- сверху бросили собаку и заровняли. Не удивительно, что таганрогские рабочие, как только услыхали, что приближаются советские войска, с риском быть всем перебитыми, восстали.
Советские войска были далеко, верст за двадцать пять, но рабочие с голыми руками -- у них было десятка полтора винтовок -- кинулись на юнкеров. Юнкера осыпали их убийственным пулеметным огнем. Штабу советскому как-то удалось с помощью населения прислать рабочим винтовок и патронов, и на улицах завязалась кровавая борьба. Юнкера, чтоб удержать железную дорогу в своих руках, заняли каменное толстостенное здание, установили пулеметы. Взятие здания потребовало бы колоссальных жертв. Тогда рабочие нагрузили паровоз всякими взрывчатыми веществами, развили наивысший ход и направили на здание с юнкерами, а машинист соскочил. Паровоз с ревом, проломив стену, влетел в здание, взорвался, все разрушив. Уцелевшая кучка юнкеров в панике бросилась бежать. Когда советские войска вступали в Таганрог, юнкеров и след простыл.
Генералы заметались. Каледин был только вывеской для Дона. Дело было уже бесповоротно проиграно: загрохотали орудия, и в туманное утро 9 февраля советские войска вступили в Ростов.
На улицах валялись офицерские шинели, погоны,-- очевидно, за ночь переодевались в штатское.
Весь трудовой народ высыпал на улицу и встречал красных солдат несмолкавшим "ура"...
Буржуа, встречавшие когда-то юнкеров и добровольцев цветами, конфетами, объятиями, попрятались; дамы надели платочки и стали выдавать своих вчерашних друзей и благодетелей, а солдаты вытаскивали корниловцев и расстреливали. Особенно раздражал расстрел калединцами красных войск из-за угла, из окон, когда город уже был целиком в руках советских солдат и очищен от добровольцев.
-- Что же это такое? -- говорили солдаты.-- Из Питера их выбили и не тронули. Они прибежали в Москву. Из Москвы выбили и не тронули. Они прибежали сюда. Отсюда выбили. Они побежали на Кубань. Докуда же это будет? А ведь каждая перебежка офицера стоит с полсотни жизней рабочих и солдат. Нет, с корнем надо теперь уничтожить!
Алексеев и Корнилов выгребли все золото из банков и, грызясь, как два черных паука, побежали через Дон, и с ними офицерские батальоны. Пробиваются к Екатеринодару, где засели юнкера и офицеры.
Относительно Красной гвардии начальники советских войск говорят, что, если ее пропустить через военное обучение, она и в полевой борьбе будет крепка. Пример -- петроградские красногвардейцы.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано в газете "Известия", 1918, 19 марта, No 49, под рубрикой "Впечатления". Находится в ряду корреспонденции, написанных в период поездки на юг, в Харьков, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, куда Серафимович был послан Московским советом в качестве корреспондента "Известий" в марте -- апреле 1918 года. О задачах этой поездки Серафимович позднее писал: "Надо было поглядеть, как там развертывается революция, как строится советская власть, как идет реорганизация хозяйства, и материал об этом дать в печать" (т. VIII, стр. 425--426. См. также очерки: "Только уснуть", "Город", "Юг и север", "В царстве угля", собранные в сб. "Впечатления", 1918).
Стр. 62. ...в туманное утро 9 февраля советские войска вступили в Ростов.-- Здесь допущена неточность: см. прим. к предыдущему рассказу.