Серафимович Александр Серафимович
Три митинга

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

А. С. Серафимович

  

Три митинга

  
   Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
   М., ГИХЛ, 1959
  
   -- Ну, идемте на митинг,-- говорит мой приятель, коммунист из Сокольнического района, председатель коллектива коммунистов бригады.
   -- Какой митинг?
   -- Да красноармейцев собираем. Пока хоть одну роту. Всех-то не соберешь, не влезут в помещение, а на дворе -- мороз. Это наша бригадная ячейка работает, надо же их обрабатывать.
   -- А много у вас коммунистов?
   -- Человек двадцать. А вот в некоторых бригадах совсем нет.
   Мы торопливо идем. Мороз подгоняет.
   Часов двенадцать. Ослепительно морозное солнце над соломенной крышей не дает смотреть.
   Широко и густо шагая скрипучим морозным шагом, проходит рота, и колышутся винтовки.
   -- Зачем это они на митинг с винтовками? -- спрашиваю я.
   -- Да ведь это же позиция, там уж враг,-- мотнул он на белеющий гребень молчаливой горы.-- Вы думаете, мир и покой деревенский, а каждую минуту может ворваться он. Особенно казаки на это мастера. Глазом не успеешь моргнуть,-- налетят, и пошла писать: рубят, колют, стреляют, бросают на скаку в окна гранаты. Пока соберутся части, и деревня пылает со всех сторон, и горы убитых. Были случаи.
   Мы поднимаемся в двухэтажный дом. Голые стены, замороженные окна, дыхание стынет.
   Помещик сбежал, теперь беженцы живут.
   Когда только в первый раз вошли красноармейцы, в доме все сохранилось, как при хозяевах: картины, зеркала, мягкая мебель, ковры. Хорошо жил землевладелец: нескончаемыми десятинами тянулись угодья -- пашни, луга, степи, леса; внизу шумела мельница; раскинулся скотный двор, овчарня, амбары.
   Служил у помещика много лет сторож. Красноармейцы, как пришли, позвали его:
   -- Поди посмотри, как твои господа жили.
   Поднялся он, вошел в комнаты, да как глянул, пощупал все руками и заплакал.
   -- Ты чего, дурень? Тебе радоваться.
   -- Ды нет. Двадцать годов у них прослужил, двадцать годов верой, правдой, а ни разу... хочь бы одним глазком глянуть, как они живут, ни разу не допустили в покои. Придешь внизу в кухню, да и то оглядаешься, а наверх и дороги не знал, а они вон как жили...
   Теперь угрожающе гнутся под грузными солдатскими сапогами ступени лестницы и пол верхнего этажа.
   -- Кабы не провалиться.
   -- Нн-о, для себя строил!
   Красноармейцы плотно, плечо в плечо, с винтовками в руках, занимают две большие комнаты. Коммунист становится на пороге между комнатами и говорит, поворачивая голову то в ту, то в другую сторону:
   -- Товарищи, мы, коммунисты, собрали вас, чтобы побеседовать нам. Надо нам между собою связь и сознание. Вы знаете, что такое Красная Армия. Красная Армия, она защищает революцию, то есть Российскую социалистическую, это значит -- социализм: не будет бедных, ни богатых, все -- равные. Социализм распространится по всему миру, и тогда настанет счастье человечества. Так вот, Красная Армия добивается этого, головы кладет. Значит, защищает Российскую социалистическую федеративную, значит, какие народы в России есть, все будут жить самостоятельно, по своим законам, и никто их давить не будет, и в тоже время все вместе... Теперь же империализм, враг коллективистического строя общества, враг коммунизма, а коммунизм: всем по потребностям, от всех по способностям...
   Отклоняясь от темы, постоянно теряя главное, со всякими вывертами и вывихами языка, со вкусом, как дымящуюся яичницу, подавая коллективизм, идеологию, империализм, федерацию, он в то же время рассказал последовательно: о значении буржуазной февральской революции, сбросившей царя (но это, мол, десятая часть всего дела), о гнете помещиков, фабрикантов, купцов, капиталистов, о борьбе классов, о значении Октябрьской революции, о том, что теперь делает Советская Россия для бедняков, и как мировой империализм хочет сожрать Российскую социалистическую республику, и как мировой пролетариат подымается на ее защиту и на завоевание социализма во всем мире...
   Я слушал, и передо мною вставали речи там, в далекой Москве, в огромных залах, речи умелые, ловкие, гладкие.
   И... сердце у меня легло к этой самоделковой, неотесанной речи.
   Там ораторы идут на готовенькое, по паркету. Перед ними готовая, одинаково с ними настроенная, созвучная толпа, которая непрерывно и гибко отзывается на каждую мысль, легко, с полуслова воспринимая ее, постоянно отражает свое настроение аплодисментами, вопросами, возгласами.
   Тут...
   Тут тупо стоят и смотрят, стоят с тяжелым молчанием, опираясь на винтовки, неподвижно глядят.
   Всматриваюсь: каменные лица, тупо замкнутые, незамутимые. И вот туда надо достучаться.
   Больше крестьяне: чуваши, мордва, татары. Это они дают большой процент дезертиров в маршевых ротах.
   И опять гляжу на лица. И вдруг бросается блеск внимательных, живых, ничего не упускающих глаз, ловящих каждое движение мысли. Сухие рабочие лица, такие же сухие, подобранные фигуры.
   И все какая молодежь... Часто с полудевичьими лицами и по-девичьи приколоты красные ленты,-- этим только и отличают в бою своих от белогвардейцев, одинаково одетых.
   -- Ну, так как же, товарищи? Здесь представитель московской газеты. Ну, так как же мы скажем, чтоб как передал он красной Москве, нашим братьям, московским рабочим: где будем зимовать -- в Уфе или Бугульме.
   -- В Уфе!..-- грянуло в обеих комнатах.
   И каменные лица тронулись легким движением.
   Мы весело поспевали за ротой, размашисто скрипевшей по мерзлой улице. Шли в строю, но вольно, и оживленный говор колыхался... Пробовали петь "Интернационал", но ничего не вышло -- за исключением нескольких коммунистов не знали ни слов, ни мотива.
   Но "Отречемся от старого мира" понемногу наладилось и дружно шло над ротой в морозной синеве, а работавшая мельница, узко черневший между белыми берегами ручей слушали.
   И стояли горы с белым гребнем, за которыми дозоры, и затаенно пробирались балками, лесами, оврагами наши и ихние разъезды.
   -- Знаете, много влилось новых, оттого так неподвижны. Особенно эти чуваши, мордва, татары. Бывало, так грянем "Интернационал", что любо-дорого. Перебито много. А эти еще не тронуты. Вот, знаете, из маршевых рот бегут эти чуваши, мордва, татары, а тут побудет месяц-другой, присмотрится, так его из роты ничем не выкуришь. Обработаем.
   Да я и сам чувствую -- "обработают".
   Уже сегодня задвигались какие-то колесики за этими неподвижными лицами, заронена искорка понимания классовой борьбы, классового строя общества. Вот они где растут, результаты милой самоделковой речи...
   И я радостно гляжу в молодое живое лицо своему спутнику, на котором печать беззаветной преданности партии.
  
   Синел зимний вечер.
   В старой, тесной, низкой, неуютной бывшей церковно-приходской школе стали собираться крестьяне в нагольных тулупах, в кафтанах, в огромных овчинных шубах, с отвалившимися лохматыми воротниками, в валенках, в лаптях. То входят, то выходят. Никак собрание не собьется.
   Наконец собрались, расселись по партам, бородатые, старые, молодые, совсем мальчики, женщины -- ни одной.
   И опять коммунист говорит о февральской, об Октябрьской революции, о помещиках, фабрикантах, о трудящихся и эксплуататорах, об идеологии, коллективизме, империализме.
   А неподвижные заветренные слушающие лица крестьян, на которых сеть морщин работы и забот, говорили: "Слухаем".
   Долго говорил, горячо и под конец спрашивает:
   -- Теперь понимаете, что такое советская власть? Понимаете, что она вам несет? Так как же, подчиняетесь вы ей или нет?
   На заветренных, изрезанных морщинами лицах было все то же -- свое непроходящее: сенцо, скотинка, домашность, хлебец. Стояли, молчали и внимательно слушали воцарившееся молчание.
   -- Так как же, товарищи, принимаете советскую власть или нет? А?
   Тогда зашевелили заросшими, как сеном, усами и вяло, нехотя сказали:
   -- Да мы кажного принимаем, хто над нами, повинуемся.
   Коммунист раздраженно хлопнул себя по ляжкам
   -- Да как же это вы так! Вот это-то и скверно и недопустимо. Значит, кто палку взял, тот и начальник над вами, а сами вы не можете себя устроить? Вот оттого все и пороли: и царь, и помещик, и губернатор, и становой, и сосали все, кому не лень.
   -- И отпорют, не откажешься.
   -- Эх, вы, только и слышно вашего, что сами шеей в хомут лезете!
   -- Лезешь, как надевают.
   И вдруг в тесной, в низкой, потемневшей комнатке,-- через окно видать: в избах уже зажглись огоньки,-- разом стало шумно, раздраженно:
   -- Подводами нас донимают. Каждый день по триста -- четыреста подвод. Мысленно разве?
   Коммунист сказал раздраженно:
   -- Эх, подводами! Из подворотни только ноги и видите. Тут человечество жизнь перестраивает, счастье ищет, а вы -- подводы! А красноармейцы не подводы, а головы свои кладут, не скулят же...
   Подошел, в хорошем кафтане, с сухим лицом и расчетливыми торговыми глазами, и сказал, понизив голос:
   -- Подводы -- это не расчет, понадобится -- и восемьсот выставим. А вот что есть буржуй? Хрестьянин, какой он буржуй? А то буржуй да буржуй. Лишнюю корову тяни, лишнюю лошадь тяни. Мало лодырей. А у меня во! мозоли.
   Когда выходили, подошли трое в лаптях.
   -- Знамо, так, головы кладете за нас же, дураков. Ну, силы нашей нету. Обсилили они нас. Ежели скажешь, заедят. А какая наша жисть? На вас надеемся.
   -- Ну, ладно, вот постойте денек, комитеты бедноты устроим.
   Мы расходимся в густой синей ночи. Чуть обозначились крохотные, замерзшие звездочки, и далеко-далеко шумела обледенелая мельница.
  
   Как-то прибегает бригадный и говорит:
   -- Гениальный проект. Через две недели война с чехами -- кончена.
   -- Как так?
   -- Идут наши пленные к себе. А там -- чехи. Так вот и воспользуемся. Соберем пленных, хорошенько обработаем их, надаем побольше воззваний к чехам, литературы, они там и будут чехов разделывать. Через две недели война кончится.
   Послышались голоса:
   -- А если вместо этого начнут передавать чехам наше расположение, название частей?
   -- Во-первых, они ничего не видели и не знают: сегодня пришли, завтра уйдут. Во-вторых, если мы их и станем задерживать, никакого толку: они обойдут кругом, проберутся окольными тропками,-- местные жители, все норы знают, их все равно не удержишь. Вот только обработать их нужно.
   Вечером в избу набились военнопленные -- все исхудалые, с почернелыми лицами, с осевшими внутрь глазами, но вид бодрый, видно мать-родина подкормила, приютила. Как будто спокойные, даже равнодушные лица, но за ними чуялась железная решимость: хоть мертвый, да домой.
   Коммунист им сказал о февральской, об Октябрьской революции, об эксплуататорах, и прочее.
   Они слушали, качали головами, и вырывалось:
   -- Во, во, это так... верно!
   А когда им дали слово, наперебой заговорили, и, оказалось, были в курсе всего. И стали торопливо, перебивая друг друга, рассказывать о той жажде переворота, которая объяла уже давно зарубежные народы.
   Придешь в деревню, где еще чехи, там тебя напоят, накормят, табаку дадут, на дорогу всего напхают, но ночевать не пускали,-- нас, говорит, ежели жандарм найдет, во! и показывают на шею, повесят. Ну, начальство день ото дня зверинее. Лютое зверье. В лагерях наших пропало много.
   Один сказал:
   -- Я -- уфимец. Ну, не желаю идтить, покеда там белая гвардия. Дозвольте в Красную Армию. Буду биться, покеда не выгоним с родины.
   Нет, этих учить нечему, они сами принесут на родину понимание революционных событий.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Впервые напечатано под рубрикой "Впечатления" в газете "Правда", 1918, 13 декабря, No 271. "Это очерк с натуры. Был восемнадцатый год. Белогвардейцы вели в оккупированных ими районах (они заняли тогда большую часть России) бешеную пропаганду против большевиков. Красноармейцы были не только воинами, но и первыми советскими гражданами, которым пришлось раньше других встретиться с жителями оккупированных районов. Политвоспитательная роль Красной Армии поэтому была очень велика" (т. VIII, стр. 433).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru